«Атлантида»

Герхарт Гауптман Атлантида роман

ПРОЗАИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ ВЕЛИКОГО ДРАМАТУРГА

Герхарт Гауптман (1862–1946), самый знаменитый немецкий драматург своей эпохи, родился за несколько лет до объединения Германии Бисмарком, а умер после разгрома фашизма. Когда писатель живет долго, его творчество — при всей внутренней изменчивости — становится неотъемлемой частью культуры нации на протяжении долгих десятилетий. По книгам Гауптмана можно читать историю Германии и — шире — Европы, в них отражены катаклизмы, перемены, социальные сдвиги, интеллектуальные и художественные новации. Гауптман не без основания считал себя наследником европейского гуманизма. В его многочисленных драмах (их почти полсотни), в его гораздо менее известных романах и рассказах перед нами проходят картины исторического прошлого, религиозных борений, революционных выступлений, надежд и поражения доведенных до отчаяния, погибающих от голода силезских ткачей, батрачек, людей берлинского дна, трагедии и исступленные искания художников, высокоодаренных и несчастных ревнителей правды и справедливости.

Не сразу Гауптман угадал свое призвание. Он некоторое время учился в художественной школе, занимался лепкой и рисованием, пережил краткое увлечение естественными науками, много путешествовал. Уже в эти годы в нем пробуждается горячее сочувствие к бедным и обездоленным, презрение к немецкому мещанству и прусской юнкерско-чиновной Германии. Однако демократические идеалы Гауптмана и в конце прошлого века, и в последующие десятилетия не отличались ни четкостью, ни радикальностью. От подлинной революционности Гауптман был далек, хотя революционные выступления немецкого пролетариата, борьба социал-демократов против так называемого «исключительного закона против социалистов» в восьмидесятые годы не могли не повлиять на раннее творчество Гауптмана, о чем прежде всего свидетельствует его пьеса «Ткачи».

«Он победил сразу. В маленьком старом театре, где впервые шла его пьеса, спорили, негодовали, торжествовали, но равнодушных не было, и никто, будь то противник или друг, не считал успех преходящим… Шел тысяча восемьсот девяностый год…» — так рассказывает Генрих Манн о премьере пьесы «Перед восходом солнца», которая принесла Гауптману первую победу в театре и с названием которой перекликается название его поздней драмы — «Перед заходом солнца». Эти драмы составляют своеобразную рамку творческого пути Гауптмана до прихода фашистов к власти в Германии. Премьера пьесы «Перед восходом солнца» для истории немецкого театра представляет знаменательное событие. Она не только сделала известным имя молодого писателя, но и заставила заговорить о творческих победах писателей-натуралистов, среди которых он был, бесспорно, самым талантливым.

Лучшей из ранних пьес Гауптмана — смелой и новаторской — была его драма «Ткачи» (1892). Более прогрессивного, пылкого и страстного произведения немецкий театр второй половины прошлого века не знал. В этой драме демократические симпатии Гауптмана достигают своего апогея; можно даже сказать, что ни до этой драмы, ни после нее Гауптман никогда так ясно и резко, с такой художественной силой не выражал революционных устремлений немецкого народа. Это была действительно «драма переворота», хотя сам Гауптман не стремился к революционным методам преобразования общества. Страдания ткачей были изображены Гауптманом с достовернейшей, документальной точностью, с подлинной страстностью, а мир фабрикантов — со злой иронией и настоящей, неподдельной ненавистью. Именно поэтому «Ткачи» стали любимой пьесой немецких революционеров и были очень популярны в русских рабочих кружках конца XIX века.

Во второй половине девяностых годов Гауптман, как и многие другие натуралисты, сближается с новым литературным течением — символизмом. В такой его пьесе, как «Вознесение Ганнеле» (1893–1895), мы находим своеобразное переплетение натуралистических и символических сцен — здесь Гауптман стоит как бы на полдороге. Впрочем, став модным символистским драматургом, Гауптман не создает ни одной драмы, в которой символизм был бы представлен в чистом виде. Из символистских пьес Гауптмана наибольшим успехом пользовался «Потонувший колокол» (1896). По своей теме «Потонувший колокол» перекликается с последней пьесой Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». В обеих пьесах драматурги поднимают вопрос о месте искусства в жизни общества, о судьбе и назначении художника. Гауптман рисует «сверхчеловеческие» усилия колокольных дел мастера Генриха, пытающегося найти в творчестве неограниченную, ницшеански понимаемую свободу личности. В пьесе царит мир сказочных легенд и образов, которым противопоставляется будничный и серый мир «долин». Этот серый мир филистерства возникает под пером Гауптмана — но уже в реалистическом изображении — и в семейно-бытовых пьесах, которые соседствуют с символистскими драмами и составляют как бы вторую струю в творчестве драматурга, идущую от «Одиноких», «Бобровой шубы», «Коллеги Крамптмона», написанных в первый, натуралистический, период его творчества. В «Возчике Геншеле» (1898), в «Розе Бернд» (1903) Гауптман пытается в рамках семейной драмы показать уродливые общественные условия, страшный мир мещанства, мир «крыс» («Крысы» — так называлась пьеса 1910–1911 гг.).

Гауптман оставался властителем дум, самым популярным драматургом в Германии до начала первой мировой войны. В годы войны Гауптман занял шовинистические позиции. Ни Горькому, ни Роллану не удалось убедить Гауптмана в ошибочности его взглядов, которые привели немецкого писателя в годы Веймарской республики к политическому консерватизму, а в годы фашистской диктатуры — к глубокому творческому кризису. С каждым десятилетием влияние Гауптмана падало, хотя писать он продолжал много — и в разных жанрах.

Живой интерес к его творчеству в широких читательских кругах вновь проявился в последние годы Веймарской республики, когда Гауптман выступил со своей драмой «Перед заходом солнца» (1931). Старый писатель наполнил свою закатную драму горькими размышлениями о судьбе Германии, о трагическом пути гуманиста и правдолюбца. В основу сюжета пьесы Гауптман положил историю любви и страданий своего друга — издателя Макса Пинкуса. Но трагедия Пинкуса соединилась в творческом воображении драматурга с судьбой немецкого гуманизма в мрачные предфашистские годы; размышления о немецкой культуре вызвали многочисленные ссылки на Гете — не только явные, «цитатные», но и внутренние, так как Гете всегда был для Герхарта Гауптмана символом этой культуры.

По всем внешним признакам «Перед заходом солнца» — семейная драма, форму которой уже не раз использовал Гауптман («Праздник примирения», «Одинокие», «Михаэль Крамер»). В драмах этого типа конфликт у Гауптмана строится на столкновении одаренного человека с косностью, узостью мещанского окружения. До пьесы «Перед заходом солнца» конфликты оставались только семейными; за ними не стояло сколько-нибудь значительных социальных явлений и выводов. Пьесы Гауптмана рисовали разложение буржуазной семьи, но обе враждующие стороны оставались в рамках буржуазного общества, и часто оппозиционность его центральных героев оказывалась мнимой и непоследовательной. Иное мы видим в трагедии Маттиаса Клаузена, главного героя пьесы «Перед заходом солнца». Здесь семейный конфликт поднят до социальной трагедии и во внутрисемейных столкновениях нашли отражение реальные общественные противоречия социальной действительности Германии накануне фашистского переворота.

В драме очень много традиционных литературных мотивов, иногда сознательно подчеркнутых Гауптманом: главный герой напоминает короля Лира — и ссорой с детьми, и блужданием в бурную предсмертную ночь; любовь Клаузена к Инкен заставляет вспомнить последнюю любовь старого Гете к Ульрике фон Леветцов и одновременно его юношескую страсть, давшую материал для романа «Страдания юного Вертера»; чистота, доброта и внутренняя стойкость Инкен вызывают в памяти и Солвейг Ибсена, и героинь ранних символистских драм самого Гауптмана. Гете — «домашний святой» в семье Клаузенов; его непрестанно вспоминают и цитируют, дети получили имена, так или иначе связанные с Гете (Эгмонт, Вольфганг, Оттилия, Беттина). Все эти литературные ассоциации, дополненные в ремарках описанием изысканной обстановки дома — с портретом кисти Каульбаха, статуэткой Марка Аврелия, драгоценными шахматами и множеством книг, — должны создать у зрителя четкое представление об интеллектуальности хозяина дома, о широте его интересов, о глубоких связях с немецкой и мировой культурой. Маттиас Клаузен — издатель и ученый; его имя олицетворяет для всех окружающих славное прошлое немецкой культуры. Это человек большого ума и больших чувств, не утративший и в семьдесят лет здорового, ясного отношения к жизни, проницательности и духовного величия.

Неверно видеть в богатстве Клаузена главную причину его трагического одиночества; борьба за наследство, раздоры из-за богатства только выявили те конфликты и те противоречия, которые и до этого существовали в семье, но тщательно маскировались и скрывались под личиной семейного благополучия и сплоченности.

Очень тонко Гауптман показывает, что еще до начала борьбы за деньги Клаузен ощущает угрозу, исходящую от циничного дельца Кламрота и тех, кто стоит за ним. В признаниях, которые Маттиас делает своему старому другу Гейгеру, слышится его неудовлетворенность, его пока еще смутное ощущение надвигающихся перемен, беспокойство за судьбы немецкой культуры, которой он пытался служить всю жизнь. Гауптман, которого как раз в тот год, когда была поставлена в Берлине его пьеса, Генрих Манн назвал «президентом сердца», сердцем чувствовал приближающуюся катастрофу. Вопрос о том, что будет с немецким народом после этой катастрофы, когда начнется рассвет, Гауптман не ставил. Его герой Клаузен не знает, от имени кого он борется. Он борется только за себя как представителя прогрессивной и гуманной немецкой культуры. Но в этой борьбе читатель видит отражение борьбы эпохи. Именно потому, что Гауптман не представлял себе продолжения борьбы Клаузена, он заставил его «жаждать заката» (предсмертные слова Маттиаса).

«Перед заходом солнца» — драма одного героя, монодрама.

Характеристики второстепенных персонажей в пьесе предельно сжаты, но эта лаконичность сочетается с большой, хотя и нарочито односторонней четкостью в рисунке ролей. Так, главный противник Клаузена — его зять и директор его фирмы, Эрих Кламрот, изображен почти памфлетно, резкими, грубыми штрихами. Это бизнесмен с головы до ног, уверенный в том, что самое важное в мире — деньги, готовый ради денег на любое преступление, презирающий людей мысли и культуры как людей «несовременных». Любимая фраза Кламрота «Вам не повернуть назад стрелку часов» означает, что дельцы его типа ненавидят гуманизм, культуру, моральные ценности. В Кламроте чувствуется наследник «верноподданного» из романа Генриха Манна и будущий нацист — та же узость взглядов, тот же цинизм, та же аморальность, то же внутреннее убожество.

Необходимо отметить, однако, что Гауптман как своего главного героя, так и его противников оценивает в основном с моральной, а не с общественной точки зрения. Поэтому высокой одухотворенности Клаузена, широкой его эрудиции, его благородным манерам противопоставляется грубый, неотесанный, гнусный, невежественный и угловатый Кламрот. Мы мало узнаем о его политических взглядах, но зато мы знаем, что он не умеет держать себя за столом, что он говорит рублеными фразами, что он обманывает и тиранит свою жену. В этом предпочтении моральных характеристик сказалась известная односторонность Гауптмана, не решавшегося додумывать до конца поставленные им самим проблемы.

Эгоизму и корыстолюбию, ханжеству и подлости противников Клаузена противопоставлены в пьесе великодушие и бескорыстие, доброта и честность его друзей и союзников. В этой драме еще раз с особой силой нашли выражение демократические симпатии Гауптмана, которые когда-то помогли написать ему «Ткачей». Не случайно союзниками Маттиаса Клаузена оказываются не те зажиточные горожане, которые так велеречиво чествовали его в день юбилея, а простой садовник и воспитательница детского сада.

Пьесы Гауптмана — в том числе и «Перед заходом солнца» — очень сценичны. Недаром в конце прошлого века и в первые десятилетия XX столетия они буквально завоевали сцены не только немецких, но и европейских театров. Гауптмана хорошо знали в России, а после того, как Гауптман познакомился с постановкой своих пьес Станиславским во время гастролей Московского Художественного театра в Берлине (1906), он не только нашел, что русские актеры великолепно играют и ставят его произведения, но еще, по примеру Станиславского, сам стал выступать постановщиком, и его знание театра и связь с театром углубилась и окрепла. Богатое воображение Гауптмана, смелое нарушение им различных литературных канонов — и натуралистических, и символистских, — тонкая наблюдательность, склонность к разработке острых, парадоксальных ситуаций, многообразие жанровых структур — все это обеспечивало успех красочным, неожиданным пьесам Гауптмана. В немецком театре до появления Брехта Гауптман оставался признанным лидером, не знавшим настоящих соперников. Однако многосторонняя одаренность писателя толкала его к работе иного рода (отсюда, например, его постоянный интерес к скульптуре), к созданию прозаических произведений.

Хотя имя Гауптмана прежде всего связывается с его театральными успехами, его самыми первыми опубликованными произведениями были новеллы «Масленица» и «Стрелочник Тиль» (1887) и самыми последними — тоже новеллы «Сказка» (1941) и «Миньона» (1944, опубл. 1947 г.).

В течение всей его жизни очень субъективный, личностно-окрашенный талант Гауптмана нуждался в прямом повествовательном выражении, хотя в драмах его, при всем заложенном в самой природе этого жанра стремлении к объективации авторских чувств и представлений в сценических формах, всегда властвовала стихия самовыражения и лиризма. Гауптман был бы отнесен Шиллером, в соответствии с его классификацией, не к «сентиментальным», а к «наивным» художникам, и не случайно сама внешняя импозантность, эмоциональная насыщенность, резкая и красочная индивидуальность Гауптмана соблазнили Томаса Манна на не совсем почтительное деяние, и он изобразил своего старшего собрата в известном романе «Волшебная гора» в образе могучего и трагического жизнелюбца мингера Пфефферкорна.

В отличие от своих знаменитых младших современников — Томаса Манна и Германа Гессе — Гауптман в своем прозаическом творчестве представлен только романами, новеллами, этюдами, у него нет теоретико-философских работ и политических штудий. Пронизывающая все его творчество неприкрытая автобиографичность проявлялась в драмах и еще более отчетливо — в прозе, а не в аналитических статьях о собственном творчестве.

Биографы Гауптмана давно уже перечислили все фактические совпадения и соответствия в жизни описанных им персонажей и самого Гауптмана, но гораздо важнее не фактографическое основание его художественных произведений, даже самых фантастических и условных, а постоянная повторяемость, лейтмотивная закольцованность, многовариантность одних и тех же типов, проблем, коллизий, выводящих в конечном счете к биографии своего создателя, который пребывал как бы в своеобразном заколдованном круге, не умея или не желая его разорвать. Помимо преобразованного собственного жизненного материала, который легко обнаруживается в его романах и новеллах (например, в «Атлантиде», в «Вихре призвания»), среди поздних произведений Гауптмана особое место занимают дневники, воспоминания и варианты «Поэзии и правды», в которой пером старого Гете воссоздавалась эпоха его юности.

Романы Гауптмана при всем их внутреннем единстве тематически очень разнообразны. Он работал часто над несколькими произведениями одновременно, еще чаще сразу начинал нечто новое, едва поставив точку на последней странице предыдущего романа, драмы или новеллы. Необычайной была творческая продуктивность Гауптмана, не ослабевавшая с годами. Как его кумир и постоянный объект для подражания Гете, он и в последние месяцы своей жизни радовался новым своим свершениям — например, тому, что успел закончить свою включенную в круг мотивов, идущих от Гете, новеллу «Миньона».

Самым известным романом Гауптмана считается «Атлантида». Печатавшийся выпусками с продолжением в течение 1911–1912 годов, роман неожиданно получил особую популярность и признание, никоим образом не связанные ни с его несомненными художественными достоинствами, ни с именем знаменитого автора. В апреле 1912 года погиб в океане, столкнувшись с айсбергом, «Титаник», самый большой, самый роскошный лайнер довоенной эпохи. Это кораблекрушение, во время которого из двух тысяч человек — пассажиров и экипажа — спаслось не более трети, потрясло мировую общественность и стало своеобразным символом, пророческой метой на пороге первой мировой войны.

Гауптман пережил океанское плавание на корабле «Эльга», когда вслед за женой, уехавшей от него с тремя маленькими сыновьями в Америку, тоже отправился в Новый Свет. Это были для писателя годы смятения, душевного хаоса, бесконечных метаний между первой семьей и новой привязанностью, которая в конце концов привела к браку с Маргарет Маршалк. Десятилетний семейный кризис нашел многократное эхо в его произведениях (стихотворный эпос «Мэри», Раутенделяйн-Маргарет в «Потонувшем колоколе», сюжет в «Атлантиде» и т. д.).

Когда немецкие читатели романа «Атлантида» через несколько месяцев после его публикации переживали трагедию «Титаника», им казалось, что Гауптман визионерски предчувствовал океанскую катастрофу, настолько совпадали рассказы спасенных пассажиров «Титаника» с описанными Гауптманом событиями — штормом, а затем гибелью парохода «Роланд». Рассуждения о мистическом даре, предвосхищении, пророческих предвидениях Гауптмана приводили к тому, что в романе «Атлантида» основное внимание обращалось на первую — «океанскую», а не на вторую — американскую часть романа. Этому помог, правда, и сам писатель: в романе существует известная диспропорция — поэтическое воображение писателя ярче, чем Америку, воспроизвело поведение людей до катастрофы, в момент, когда она разразилась, спасение некоторых избранников судьбы и весь комплекс идей и размышлений Гауптмана, привязанных к кораблекрушению. Нет ничего удивительного в том, что замкнутый мир «Роланда» изображался как символ современного общества, а его погружение в пучину имеет не только мистический, но и социальный, хотя и не очень ясный, смысл. Судьба «Роланда» лейтмотивно связывается с исчезновением мифического материка Атлантиды, имя которого вынесено Гауптманом в название романа. Главный герой романа Фридрих фон Каммахер, не слишком замаскированный двойник автора, повторяет путь самого Гауптмана из Парижа в Гавр, оттуда в Англию, чтобы с английских берегов отплыть в Нью-Йорк. Он — как и его создатель — находится в кризисном состоянии, уехав от душевнобольной жены вслед за очаровавшей его маленькой танцовщицей, отправившейся по контракту танцевать в Америке. Глазами Каммахера видит читатель Америку; в душе Каммахера никак не утихает главный, приводящий его в смятение вопрос, волновавший и самого Гауптмана: что есть судьба? Почему спаслись не самые умные, благородные, не самые лучшие люди, почему случай, не имеющий ни логики, ни закономерности, решал в ту роковую ночь, кому спастись или погибнуть? И есть ли долг у спасенных перед погибшими? Пожалуй, только сузив свои размышления до своей собственной участи, Каммахер увидит в своем чудесном спасении залог спасения из душевного кризиса. Этому второму спасению и посвящена вторая часть романа «Атлантида».

Американская тема, возникающая здесь, стала в те годы настойчиво проникать в немецкую литературу. В 1910 году вышел роман Т. Манна «Королевское высочество», в котором больной американский миллионер спасает обнищавшее немецкое княжество одним своим переселением на его земли. Американский дядюшка у Т. Манна резко противопоставляется мечтательным и слабовольным европейцам, которые только удивляются его деловитости — даже больше, чем его богатству. В 1913 году, через год после «Атлантиды», шумный успех имел Б. Келлерман со своим романом «Туннель», в котором американский инженер, Мак Аллан становится символом новой эпохи.

В 1932 году, вспоминая свое первое путешествие в Америку, Гауптман поведал своим американским слушателям, что когда он впервые попал туда, ему показалось, что он оказался на какой-то другой планете. Однако описания американской жизни отличаются известной непроявленностью, чтобы не сказать поверхностностью. Во второй части нарастает лавина сновидений, галлюцинаторских состояний, в одном из которых раскрывается суть мифа об Атлантиде. Хотя спасение главного героя из океанской пучины есть как бы предшествующая стадия его духовного спасения, которое, собственно, и оправдывает его счастливую судьбу, однако достигнуть гармонического сочетания двух миров, или, говоря словами самого Гауптмана, «двух морей» — океана и Америки, писателю не до конца удалось, и роман «Атлантида» остался в памяти читателей прежде всего повествованием о роковом плавании «Роланда». Позднее был по роману снят фильм; главную женскую роль в нем сыграла Ида Орлов, актриса, которая в свое время прославилась исполнением в пьесах Гауптмана ролей эльфических женщин (Пиппа, знаменитая Раутенделяйн в «Потонувшем колоколе»).

Уже говорилось об особом отношении Гауптмана к Гете. В доме Маттиаса Клаузена («Перед заходом солнца») все наполнено поклонением великому веймарцу. То же, только более активно, исповедовал и сам писатель. Желание приблизиться к миру Гете, следовать за ним, вжиться в его творчество привело к появлению в последние десятилетия новелл «Сказка» и «Миньона», связанных напрямую с произведениями Гете, и — через Гете — любви к Шекспиру, особенно к «Гамлету», который на долгие годы заворожил воображение Гауптмана. «Гамлет» становится постоянным его спутником.

Изучая знаменитую трагедию Шекспира, Гауптман пришел к выводу, что ее текст неканоничен, что в нем много напластований, оставшихся от разных переписчиков, и потому предпринял смелую и явно теоретически несостоятельную попытку переработать «Гамлета» в соответствии со своими сценическими понятиями. В 1927 году в Дрездене была осуществлена постановка «Гамлета» в редакции прославленного писателя и под его собственной режиссурой. А через три года одно из издательств выпускает дорогое библиофильское издание «Гамлета» Шекспира — Гауптмана с гравюрами Э. Г. Крэга. Не получив настоящего удовлетворения от этого соревнования с великим английским драматургом, Гауптман подошел к излюбленной трагедии с другой стороны и решил сам написать пьесу о молодости Гамлета, то есть о Гамлете до его приезда в Эльсинор. Действие пьесы «Гамлет в Виттенберге» происходило во время немецкой Реформации, и сам Лютер наблюдал студенческое шествие, в котором участвовал и Гамлет, влюбленный в цыганку. В 1935 году в Лейпциге состоялась премьера пьесы «Гамлет в Виттенберге».

Продолжением этих событий в жизни Гауптмана становится его роман «Вихрь призвания» (1936), подчеркнувший еще раз связь творческого мира старого писателя с традициями Гете и его эпохи. В этом романе есть прямые, легко угадываемые аллюзии с гетевским «Вильгельмом Мейстером», поскольку и герой Гете, и герой романа «Вихрь призвания» ставят «Гамлета», изучают его, рассуждают о нем и свои поступки часто приноравливают к нему и оценивают через призму шекспировских идей. Правда, в подтекст романа властно врывается и автобиографическая нота: доктор Эразм Готтер — двойник молодого Гауптмана, он в романе наследует переживания самого автора, его близость к повествователю не только не скрывается, но скорее откровенно подчеркивается совпадением дат, возраста, семейного положения и даже центрального мотива и основных эпизодов. Известно, что Гауптман всю жизнь был привязан к северным ландшафтам Германии. Действие в «Вихре призвания» разворачивается на фоне именно этих пейзажей, куда Гауптман в двадцатитрехлетнем возрасте попал впервые по приглашению своего друга. Как и доктор Готтер, он жил в садовом домике, познакомился с любительской театральной труппой, но дальнейшие события попадают в роман из позднейших, уже не юношеских переживаний Гауптмана. Известная комбинация, соединение и наложение отдельных событий друг на друга в авторском сознании были тем более естественны, что старый писатель одновременно в те месяцы и годы работал еще над двумя автобиографическими книгами — «Книга страсти» и «Приключения моей юности», параллелизм с которыми легко обнаруживается. И хотя этот роман в критике часто называют «гамлетовским романом», все-таки комплекс шекспировских, гамлетовских идей служит раскрытию основной, центральной проблемы — проблемы художника. Действие в княжестве с вымышленным названием Границ происходит в 1885 году, то есть когда Гауптману, как Эразму Готтеру, было двадцать три года. Но время написания этой книги — середина тридцатых годов, и переживания молодого Готтера окрашены в темные и мрачные тона, больше связанные с настроениями старого Гауптмана, чем юного, никому еще не известного начинающего литератора.

Томас Манн, называвший в прежние годы Гауптмана счастливым человеком и баловнем судьбы, полагал, что в тридцатые-сороковые годы Гауптман «несказанно терзался, видя, как гибнут страна и народ, которых он любил. На своих поздних портретах он походит на мученика, а им-то как раз он и не хотел стать».

Увлеченно занимаясь с труппой княжеского театра постановкой шекспировской трагедии, Готтер попадает в цепи сложных взаимоотношений с разными людьми, особенно женщинами, одевая свои переживания в слова Шекспира, примеряя к себе и своим друзьям и знакомым гамлетовские ситуации. Современники легко угадывали в центральном герое самого Гауптмана, его жене Китти — первую жену Гауптмана, в актрисе Ирине Белль — уже упоминавшуюся выше Иду Орлов. И даже для принцессы Дитты можно было найти прототип в Элизабет фон Шаумбург, которая некоторое время была женой младшего сына Гауптмана Бенвенуто. Однако эти конкретные связи с действительностью не могли помешать тому, что Эразм Готтер в романе часто болезненно перемешивая реальность и поэзию, перестал различать границы между своим вымышленным, а иногда и проникнутым мистикой миром и своей настоящей жизнью. Окружающие тоже решительным образом соединяли его имя и имя шекспировского героя, а Ирина Белль и принцесса Дитта оказывались двумя Офелиями в придворном театре и в сердце Эразма Готтера. Гауптман использовал в этой книге свое блестящее знание театра, сделав произведение не только «гамлетовским романом», но и настоящим «театральным романом». Скептики замечали даже, что это не роман, а инструкция немецким актерам, собирающимся ставить «Гамлета». Готтер излагает своим коллегам мысли самого писателя, высказанные им в приложении к изданию его версии «Гамлета», да и ставит Готтер не канонического Шекспира, а именно «Гамлета» в обработке Гауптмана.

Но есть в этом романе, исполненном сильных, но часто и тривиальных страстей, размышлений, снов, страхов, мистики, нечто, делающее его истинно театральным романом — это легкая, не без лукавства или насмешки игра Гауптмана со своими персонажами. Если в пьесе «Перед заходом солнца» гетевские мотивы подавались всерьез, то здесь мимолетные аналогии с героями «Вильгельма Мейстера» подчеркивают некоторую литературность, вторичность мира чувств, сновидений и страстей, которыми живут персонажи вблизи княжеского замка и в садовом домике. Бегство от обманчивой прельстительности театрального мира и княжеского двора облегчает Готтеру его болезнь, то есть настоящие, а не иллюзорные страдания, приводящие главного героя к исцелению от духовной сумятицы.

Однако сам автор в сороковые годы не мог уйти от своего мрачного настроения, определяемого не только его глубокой скорбью, но и его двусмысленным положением в третьей империи, положением гуманиста среди варваров, как это было с его Маттиасом Клаузеном.

В двух последних новеллах «Сказка» и «Миньона», настойчиво своими названиями напоминавших одноименные произведения Гете, улавливается скрытая полемика с великим старцем из Веймара. Вместо гармонии и оптимизма, излучаемых образами Гете, в новеллах царствует бесконечная усталость, шопенгауэровский пессимизм одинокого художника. Всю жизнь старался Гауптман следовать гуманистической вере в красоту и справедливость добра, но в последнее пятилетие его жизни из-под его пера выходили только такие мрачные драмы, как тетралогия об Атридах, новеллы, мир которых контрастен миру Гете, и стихи, исполненные глубокого отчаяния. Но тот почти языческий культ солнца, который сопровождал Гауптмана от пьесы «Перед восходом солнца» до драмы «Перед заходом солнца», еще раз прозвучал в его завещании, в соответствии с которым его похоронили в 1946 году в ранние предутренние часы перед восходом солнца на его любимом северном побережье.

А. Русакова

АТЛАНТИДА Роман

Двадцать третьего января тысяча восемьсот девяносто второго года из бременского порта вышел немецкий почтовый пароход-экспресс «Роланд». Среди ходивших в Нью-Йорк кораблей Северогерманской судоходной компании он был одним из самых старых.

Экипаж парохода состоял из капитана, четырех офицеров, шести механиков, провиантмейстера, казначея, старшего стюарда, шеф-повара, помощников провиантмейстера, казначея, старшего стюарда и шеф-повара и, наконец, врача. Кроме этих людей, в чьи руки была вверена судьба огромного плавучего дома, на борту корабля были также матросы, стюарды, стюардессы, кухонные рабочие, подносчики угля и прочие члены команды, а также несколько юнг и сестра милосердия.

В Бремене каюты заняли не более ста человек. Палубных пассажиров оказалось около четырехсот.

Одна каюта на этом пароходе была заказана по телеграфу из Парижа для Фридриха фон Каммахера. Молодому человеку пришлось поторопиться. Прошло каких-нибудь полтора часа после того, как он убедился, что место на корабле ему обеспечено, а он уже сидел в скором поезде, доставившем его в двенадцать часов ночи в Гавр. Отсюда он, проведя ночь на койке в отвратительной общей каюте, благополучно переправился в Саутгемптон.

Рассвет Фридрих фон Каммахер встретил на палубе, наблюдая, как, появившись словно призраки, стали придвигаться все ближе и ближе берега Англии, пока наконец пароход не вошел в гавань Саутгемптона. Здесь Фридриху предстояло дожидаться прибытия «Роланда».

В бюро обслуживания пассажиров ему сообщили, что у причала стоит готовый к отплытию маленький, но комфортабельный пароход, на котором можно будет добраться до «Роланда», как только тот покажется на рейде. Господину фон Каммахеру посоветовали к вечеру взойти со всем своим багажом на борт этого пароходика.

И вот он почувствовал себя человеком, которому нечего делать и который должен провести не один час в этом чужом и унылом городе. К тому же было еще холодно — десять градусов ниже нуля. Он решил поискать гостиницу и по возможности проспать там значительную часть остававшегося времени.

В витрине небольшой лавки он увидел сигареты Симона Арцта из Порт-Саида. Фридрих вошел в лавчонку, где в это время прибиралась работница, и купил несколько сот этих сигарет.

Он сделал это не потому, что хотел ублажать себя как курильщика, нет, то был акт, продиктованный некими дорогими ему воспоминаниями.

В нагрудном кармане у Фридриха покоился бумажник крокодиловой кожи. Среди лежавших там бумаг находилось письмо, полученное им за день до описанных событий. Вот что там было написано:

«Дорогой Фридрих!

Все по-прежнему худо. Из санатория в Гарце я вернулся в дом моих родителей конченым человеком. Эта проклятая зима в горах Гейшейера! Не стоило мне по возвращении из тропиков лезть в лапы к такой зиме! Впрочем, вся беда была в лисьей шубе моего коллеги, в этом проклятом балахоне, которому я обязан своей собачьей долей, да заберет его повелитель ада и бросит со всей силой в пекло! Прощай и будь здоров! Я, разумеется, попросил колоть мне туберкулин, после чего выплюнул немало бацилл. Enfin:[1] их еще осталось немало, что гарантирует мне скорый exitus letalis.[2]

А теперь о самом важном, мой добрый друг. Надо уладить дело с моим наследством. Я подсчитал, что должен тебе три тысячи марок. Ты в свое время дал мне возможность завершить мое медицинское образование, которое, правда, сейчас бросает меня в беде. Но ты тут, разумеется, ни при чем. Как это ни странно, теперь, когда все уже потеряно, меня больше всего мучит мысль о том, что я, к сожалению, не в состоянии вернуть тебе долг. Видишь ли, мой отец — учитель на государственной службе, он возглавляет народную школу и сумел удивительнейшим образом кое-что скопить, но кроме меня у него еще пятеро чад, и это всё дети малые. На меня он смотрел как на капитал, который, как он надеялся, принесет большие проценты, а потому вкладывал в меня, пожалуй, даже больше, чем нужно было. А ныне он, человек практического ума, понимает, что и капитал, и проценты потеряны.

Короче говоря, его пугают долги, которые, к сожалению, не уйдут вместе со мною — тьфу, тьфу, тьфу! (плюнем три раза!) — в лучший мир. Что мне делать? Можешь ли ты не требовать от меня погашения долга?

Между прочим, старина, я уже несколько раз чуть ли не побывал на том свете. И тебе достанутся мои, кажется, не лишенные научного интереса записи о том, что происходило со мною в такие минуты. Если же после великого часа у меня появится хоть какая-то возможность дать знать о себе с того света, то ты кое-что обо мне еще услышишь.

А где ты, собственно говоря, сейчас? Всего тебе доброго! В увлекательных фантасмагориях моих сновидений тебя все время качают океанские волны. Может, ты и впрямь собираешься пуститься в плавание?

На дворе январь. Разве у него нет известного преимущества перед апрелем? Мне по крайней мере можно не бояться погоды, не так ли?

Жму твою руку, Фридрих Каммахер!

Твой Георг Расмуссен».

В ответ на это письмо адресат сразу же послал телеграмму из Парижа, которая освобождала сына, героически встречавшего смерть, от беспокойных мыслей о здравствующем отце.

В читальном зале гостиницы Гофмана близ гавани Фридрих написал ответное письмо обреченному на смерть другу:

«Дружище!

Пальцы у меня окоченели, однако я неустанно окунаю треснутое перо в заплесневевшие чернила. Но если я не напишу сейчас письма, то ты получишь от меня весточку не раньше чем через три недели: сегодня вечером я отплываю на борту «Роланда», парохода Северогерманской судоходной компании. Выходит, твои сны в самом деле чего-то стоят — ведь никто же не мог рассказать тебе о моем путешествии. Это исключено, я и сам-то за два часа до того, как получил твое письмо, никаких планов не строил.

Послезавтра исполняется год с того дня, как ты после своего второго кругосветного путешествия прямо из Бремена приехал к нам в Гейшейер и привез с собою целый ворох историй, фотографий и сигарет от Симона Арцта. Кстати, не успел я вступить на британскую почву, как в двадцати шагах от пристани увидел в витрине нашу любимую марку. Я, конечно, сразу же закупил эти сигареты оптом и вот как раз сейчас курю, отдавая дань доброй памяти. К сожалению, кошмарный читальный зал, где я пишу это письмо, табачным дымом не согреешь.

Ты уже провел у нас две недели, как однажды зимней ночью в дверь моего дома грозно постучалась судьба. Оба мы рванулись к той двери, да, видимо, простыли при этом. Что до меня, то я нынче продал дом, оставил практику, своих троих ребят определил на полный пансион в чужом доме. Ну, а жена… Да ты ведь и сам знаешь, что с нею стряслось.

Черт возьми! Как хватают порою за сердце наши воспоминания! До чего же хорошо было нам обоим, когда ты стал замещать нашего захворавшего коллегу. Я и сейчас, словно вчера это было, вижу, как ты, сидя в его санях и в его лисьей шубе на плечах, объезжаешь больных. А когда он умер, разве мог я иметь что-то против того, что так близко от меня поселился ты, такой славный сельский врач? Хотя прежде мы немало потешались над голодной долей сельского врача.

И вот все пошло совсем другим путем.

А помнишь, как мы не уставали шутить по поводу золотистых овсянок, обрушившихся на заснеженный Гейшейер? Стоило приблизиться к голому кусту или дереву, как казалось, что они вдруг начинают трястись, сбрасывая с себя, как бесчисленные золотые листья, стайки этих птиц. Это, говорили мы, сулит нам горы золота. А по вечерам мы лакомились этими самыми овсянками, потому что горе-охотники продавали их огромными партиями, а моя выпивоха кухарка чудесно умела поджаривать этих птичек. Ты клялся тогда, что не останешься врачом, если государство не отдаст в твое распоряжение огромный склад товаров, чтобы ты мог обеспечить больных бедняков мукою, вином, мясом и всем необходимым. А теперь вот злой гений цеха врачевателей тебе подножку устроил. Но ты поправишься, никуда от меня не денешься!

Я уезжаю в Америку. Почему? Узнаешь, когда увидимся. Жене моей, которая находится у Бинсвангера,[3] а значит, в самых лучших руках, я сейчас ничем не могу быть полезен. Я навестил ее три недели тому назад. Она даже не узнала меня.

Должен еще тебе сказать, что я таки расстался с профессией врача, а заодно и с бактериологическими исследованиями. Ты ведь знаешь о моем несчастье. Я заслужил себе имя в ученом мире, но теперь его изрядно замарали. Утверждают, что вместо возбудителя сибирской язвы я исследовал и описал в своей работе волоконца в красящем веществе. Может, оно и так, да только я в это не верю. А в общем-то, мне это безразлично.

Мне порядком опротивели все благоглупости, коими напичкан сей мир; я чувствую, что из-за них у меня скоро начнется английский сплин. Чуть ли не весь свет, и уж во всяком случае вся Европа, превратилась для меня в стылое кушанье в вокзальном буфете, которое не вызывает никакого аппетита».

Доктор Фридрих фон Каммахер закончил письмо сердечными пожеланиями, надписал на конверте адрес и поручил коридорному-немцу отправить его. Затем он поднялся наверх, в свой гостиничный номер с заледеневшими окнами, и, дрожа от холода, улегся в большую промерзшую двуспальную кровать.

Путешественнику, пережившему ночную переправу и собирающемуся предпринять переезд через океан, и вообще-то не позавидуешь, а состояние, в котором находился молодой врач, было к тому же еще связано с целым клубком горьких воспоминаний, порою вступавших друг с другом в борьбу. Бесконечной чередой, так что одно воспоминание мгновенно вытесняло другое, подступали они к нему. Ему бы нужно было соснуть, чтобы набраться немного сил для всего, что предстояло, но он по-прежнему лежал с открытыми или полузакрытыми глазами, перед которыми вставали немеркнущие картины прошлого.

В течение целого десятилетия — от двадцати до тридцати лет — жизнь его протекала без каких бы то ни было потрясений. Рвение и склонность к той науке, которою он занимался, принесли ему покровительство знаменитых учителей. Он стал ассистентом Коха.[4] Но и у Петтенкофера, противника Коха, он провел несколько семестров в Мюнхене.

Вышло так, что и в Мюнхене, и в Берлине, как и вообще в кругах ученых-бактериологов, он прослыл одним из самых талантливых исследователей, чья карьера не вызывала никаких сомнений. Разве что некоторая доля эстетства, присущая молодому человеку, заставляла иногда его чопорных коллег покачивать головой с едва заметной миной осуждения.

Теперь, когда злополучный труд Фридриха фон Каммахера вышел в свет и потерпел фиаско, в ученых кругах пришли к единодушному выводу: увлечение посторонними делами отвлекло молодой, подающий надежды ум и привело его к самоуничтожению.

По правде говоря, Фридрих ездил в Париж, чтобы избавиться от одной страсти, но ее предмет, шестнадцатилетняя дочь человека из мира эстрады, продолжал его удерживать. Его любовь превратилась в болезнь, и недуг этот, быть может, потому достиг такой степени, что после невеселых событий недавнего прошлого Фридрих стал особенно восприимчив к любовному яду.

Легкий багаж доктора фон Каммахера свидетельствовал о том, что этому океанскому путешествию не предшествовала тщательная подготовка. Внезапное решение отправиться в путь было неким жестом отчаяния: оно было принято в страстном порыве, когда пришло известие, что двадцать третьего января в Бремене эстрадный артист и его дочь сели на почтовый пароход-экспресс «Роланд», чтобы отправиться в Нью-Йорк.

Проведя в постели одетым не более одного часа, наш путешественник встал, наскоро умылся, для чего ему пришлось предварительно разбить образовавшийся в умывальнике лед, и спустился в первый этаж маленькой гостиницы. В читальном зале сидела молодая обаятельная англичанка. Вошел не столь молодой и не столь обаятельный коммерсант с иудейской внешностью, оказавшийся, как скоро выяснилось, немцем. Ждать было скучно, и это способствовало знакомству. Немец жил в Америке и должен был на «Роланде» вернуться домой.

Воздух казался серым, в зале было холодно; молодая дама беспокойно шагала взад-вперед мимо нетопленого камина, и беседа новых знакомых скоро вылилась лишь в обмен немногословными репликами.

Если душевное состояние любящего несчастливца не остается тайной для окружающих, оно их смешит. Такого человека то воодушевляют светлые иллюзии, то терзают мрачные. Какая-то сила вытолкнула потерявшего голову от любви и охваченного беспокойством молодого человека из гостиницы и погнала по улицам и переулкам портового городка. Он думал о намеках своего соплеменника, с помощью которых тот пытался разузнать о цели его путешествия, и о том, как он сам что-то смущенно бормотал, только чтобы не выдать своей тайны. Отныне, решил Фридрих, если к нему опять будут приставать с такими вопросами, он скажет, что едет за океан, чтобы взглянуть на Ниагару и Йеллоустонский парк, а также повидаться с университетским другом.

Во время молчаливой трапезы в гостинице стало известно, что «Роланд», возможно, к пяти часам будет уже стоять на рейде у острова Уайт. Фридрих и его новый знакомый, которого заставили пуститься в путь коммерческие дела — он торговал готовым платьем, — выпили кофе и выкурили несколько сигарет от Симона Арцта. Затем оба господина, взяв свой багаж, отправились к упомянутому комфортабельному пароходу, о котором ему сообщили в бюро обслуживания и который, кстати, никак не заслуживал столь пышного эпитета.

Здесь пришлось провести несколько часов в весьма неуютной обстановке, и все это время низкая труба выпускала клубы черного дыма, устремлявшегося к тяжелой завесе грязного желтого тумана. Время от времени было слышно, как в машинном отделении ударяется об уголь лопата кочегара. Один за другим появились, не вступая ни с кем в разговор, пять-шесть пассажиров в сопровождении носильщиков. Над палубой возвышалась общая каюта, похожая на большой стеклянный ящик. Внутри нее, под окнами, стояла длинная скамья с мягкой обивкой из красного плюша.

Никто из пассажиров не оставался долго на одном месте: не хватало терпения. Беседовали шепотом, опасливо озираясь. Три молодые дамы с бледными лицами неустанно шагали взад-вперед через всю каюту, беспрерывно шушукаясь. Одной из них оказалась англичанка из читального зала, она шла посередине.

— Я уже в восемнадцатый раз пересекаю океан в оба конца, — заявил неожиданно, а вовсе не отвечая на чей-то вопрос, коммерсант.

Кто-то спросил его:

— А вы морской болезнью не страдаете?

— Стоит мне взойти на корабль, — послышалось в ответ, — как я уже больше не человек. Труп! И так каждый раз.

Наконец после долгого ожидания почувствовалось какое-то движение в недрах пароходика и у руля. Три дамы обнялись и поцеловались. Средняя, самая красивая, та, что была в читальном зале, осталась на борту, а ее приятельницы сошли на берег.

Но пароходик так и не трогался. Наконец железные кольца на причале были освобождены от тросов. Раздался душераздирающий свисток, и винт начал медленно, как бы на пробу, вспенивать черную воду. Тем временем ночь вступила в свои права, и все кругом погрузилось во тьму.

В последнюю минуту Фридриху доставили несколько телеграмм. Родители желали ему счастливого пути. Несколько сердечных слов послал и брат. Были еще две депеши: одна от его банкира, другая от адвоката.

Итак, у молодого доктора Каммахера после его отъезда не оставалось на саутгемптонской набережной никого из друзей, родных или даже просто знакомых, и все-таки стоило пароходу прийти в движение, как буря разразилась в его душе. Он не мог бы сказать, чтовызвало эту бурю — скорбь, мука, либо, может быть, отчаяние, или то была буря надежды на беспредельное счастье.

У людей незаурядных жизненный путь, по-видимому, каждое десятилетие вступает в полосу опасного кризиса. Во время такого кризиса организм либо освобождается от всех накопившихся болезнетворных элементов, либо же терпит поражение. Зачастую таким поражением является физическая смерть, но иногда и духовная. Один из серьезнейших кризисов, вызывающих особенное удивление у наблюдателя, — это тот, что начинается на рубеже третьего и четвертого десятков. До достижения тридцатилетнего возраста он наступает редко, но зато часто бывает так, что кризис заставляет себя ждать до середины четвертого десятка и даже до более поздней поры, ибо этот момент нередко совпадает с часом подведения капитальных итогов, жизненного баланса, который человеку хочется, елико возможно, оттянуть и уж во всяком случае не подойти к нему слишком рано.

Не передать словами, с какой силой сознание Фридриха охватило всю прожитую до сих пор жизнь, как только он покинул почву Европы. Казалось, что огромная часть его души остается в мире, с которым он прощался, не надеясь на свидание в будущем. То была безвозвратная потеря. Стоит ли удивляться, что в эти минуты все существо его было потрясено до самых глубин?

Темень окутывала маленький пароход. Исчезли огни гавани. Посудинку со стеклянным павильоном над палубой начало сильно покачивать. Ветер, свистя и постанывая, продувал ее насквозь. Иногда он мешал пароходику продвигаться. Вдруг несколько раз нарушил тишину свисток, и суденышко вновь устремилось своим курсом вперед, вонзаясь во мглу.

Хлопание окон, дрожь, сотрясавшая корпус, подрывная работа, которую как бы подпольно проводил клокочущий гребной винт, — все это в сочетании со свистом, стоном и ревом ветра, положившего кораблик набок, вызывало у пассажиров тяжелое чувство. Снова и снова пароход застывал на месте, словно потеряв курс, и тогда раздавался его резкий и пронзительный свисток, который настолько заглушали порывы черного воздушного океана, что он был похож на хриплые звуки, исходящие из простуженного горла. А судно двигалось то назад, то вперед, пока вновь, подвластное вертящим и вздымавшим его волнам, не останавливалось в нерешительности, словно погруженное в вечную тьму и обреченное на гибель.

Но вдруг оно разорвало тишину, стало, взбивая воду, выпускать с диким шипением пары, зловеще засвистело, раз, другой — Фридрих фон Каммахер насчитал семь свистков, — внезапно обрело наивысшую скорость, точно сам сатана гнался за ним, и наконец, сделав поворот, застыло перед величественной картиной, озаренной бесчисленными огнями.

«Роланд» уже стоял на рейде с подветренной стороны. Огражденный его могучим торсом, маленький пароход, казалось, покоился в порту, залитом ярким солнечным светом. Впечатление, произведенное на Фридриха внезапным появлением могущественного покорителя океанских волн, можно было сравнить с фортиссимо необычайной силы.

Никогда доселе Фридрих не испытывал такого благоговения перед человеческим гением, перед подлинным духом своей эпохи, как сейчас, при виде этой гигантской черной стены, вздымавшейся над черной водой, этого огромного фасада, выбрасывавшего из нескончаемого ряда иллюминаторов потоки света на широкую равнину защищенных от ветра, пенящихся волн.

Матросы «Роланда» спускали трап. Фридрих увидел, что вверху на палубе стояла многочисленная группа людей в форменной одежде, готовящихся к приему на борт новых пассажиров. Все, кто прибыл с маленьким пароходом и еще находился в его каюте, стали, внезапно заторопившись, проверять, на месте ли их багаж, а молодой врач был покорен величественной картиной, открывшейся его взору. Привычное представление о трезвом характере современной цивилизации померкло перед лицом этой гигантской фантасмагории. Здесь всем навязывали дерзостную романтику, способную затмить грезы поэтов.

Покуда пароходик, кокетливо пританцовывая на пенящихся волнах, приближался к трапу, высоко-высоко, на палубе «Роланда», раздались звуки оркестра. То была бойкая, лихая маршевая мелодия, воинственная и в то же время покорная, из тех, которые ведут солдата на бой, а значит, к победе или смерти. Не хватало только этих духовых инструментов, этих литавр, барабанов и тарелок, чтобы еще сильнее возбудить молодого врача, словно растворяя его нервы в кипящей влаге!

Не подлежало сомнению, что эта музыка, льющаяся с высоты на маневрирующее суденышко и разрывающая ночную тишь, была предназначена для того, чтобы заглушить страх, который мог закрасться в робкие души. Вблизи простирался беспредельный океан. И, конечно же, в такую минуту люди представляли его себе как нечто мрачное, окутанное ночной мглою, как страшную силу, враждебную человеку и человеческим делам! И вот из чрева «Роланда», из его басовых глубин вырвались, крепчая все больше и больше, громовые и призывные звуки ужасающей силы, от которых кровь стыла в жилах. «Ну, дорогой «Роланд», — обратился вдруг Фридрих мысленно к кораблю, — такой бравый малый, как ты, с океаном справится!» И он занес ногу на трап. Он забыл, кем был до сих пор и что его сюда привело!

Когда Фридрих под бурные звуки марша поднялся по трапу и оказался наконец на просторной палубе, где дуговая лампа бросала на него яркий свет, он, к своему удивлению, увидел много внушающих доверие мужских лиц. Тут были собраны превосходные люди, все — от офицеров до стюардов — рослые и ладные, к тому же с лицами, в чертах которых таились отвага и скромность, ум и простодушие. «Немецкая нация все-таки еще существует», — сказал себе Фридрих фон Каммахер, чувствуя одновременно и гордость, и душевное спокойствие. Одним из оснований для этого чувства была странная уверенность, вдруг шевельнувшаяся в его душе, что, мол, господь бог никогда не позволит себе утопить в море, как новорожденных котят, эту элиту благородных, преданных своему долгу людей.

В его распоряжении оказалась двухместная каюта, а вскоре он уже сидел за подковообразным столом, где угощали превосходно. Вместе с запоздалыми пассажирами он находился в просторном полупустом зале с низким потолком, но в этом немногочисленном обществе не замечалось особого оживления: большой общий обед был уже позади, и к тому же каждый из этих поздних гостей чувствовал утомление и был занят собою.

За едой Фридрих с трудом осознал, что он в самом деле едет в Америку и вообще куда-то едет. Та громадина, которая теперь уносила его вдаль, подрагивала едва заметно и настолько тихо, что это не могло восприниматься как признак движения. Когда он по привычке выпил несколько рюмок вина, к нему пришло ощущение блаженства, и он испытал спокойствие, приходящее иногда на смену изнеможению. «Не странно ли, — рассуждал он сам с собою, предвкушая крепкий сон, — что впервые за многие недели и даже месяцы я именно здесь, в этом огромном экипаже, бороздящем без роздыха океан, ощутил покой и отдохновение?»

Затем он и вправду забылся крепким сном, будто ребенок, уложенный матерью в колыбель, и, открыв глаза после целых десяти часов, все еще находился в благостном состоянии душевного равновесия. Его первая мысль устремилась к той девушке, с которой его теперь на много суток крепкими нитями связал этот вместительный плавучий отель. Фридрих нежно поглаживал стены, как бы превратившиеся в медиум, помогавший ему прийти в соприкосновение с любимой и переносивший ее живое дыхание в его душу.

В салоне ему был сервирован обильный завтрак, который он съел с большим аппетитом. «Я спал, — думал он, — и, как всякой другой ночью, был в состоянии полного оцепенения, а тем временем проделал уже две сотни милей по Атлантическому океану. До чего же странно, до чего удивительно!»

Фридрих попросил подать ему список пассажиров и, когда нашел в нем два имени, которые не могли не оказаться в этом списке, побледнел от страха. Сердце его билось учащенно.

Прочитав слова «господин Хальштрём с дочерью» в списке пассажиров, Фридрих фон Каммахер сложил его и огляделся. Вокруг сидело пятнадцать-двадцать пассажиров, женщин и мужчин, и все они либо были заняты едой, либо заказывали стюардам блюда. Но Фридриху казалось, что эти люди собрались здесь с одной только целью: наблюдать и следить за ним.

Салон был расположен во всю ширину корабля, и время от времени его иллюминаторы затемнялись бьющимися об них волнами. Фридриху представился сидевший напротив него господин в форменной одежде: это был корабельный врач. Сразу же завязалась оживленная беседа на медицинские темы, и все-таки мысли Фридриха были далеко: он все еще не мог решить, как ему следует держаться при первой встрече с Хальштрёмами.

Прибегая к самообману, он уверял себя, что пустился в путь вовсе не из-за крошки Хальштрём, а просто ему захотелось совершить путешествие в Новый Свет, чтобы встретиться со своим закадычным другом Петером Шмидтом и повидать Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон, Бостон, Йеллоустонский парк и Ниагарский водопад. Он собирался сказать это же самое Хальштрёмам и ответственность за их неожиданную встречу возложить на случай.

Ему вдруг стало ясно, что он все больше овладевает своими чувствами. Иногда идолопоклонство любящего при разлуке с его идолом принимает роковой оборот. Живя в Париже, Фридрих не выходил из лихорадочного состояния, и страсть его достигла наивысшего накала. Образ малютки Хальштрём был окружен нимбом, который с такой покоряющей силой притягивал к себе мысленный взор Фридриха, что все прочее для него закрылось непроницаемой пеленой. И вдруг эта иллюзия была утрачена. Ему стало стыдно: он показался самому себе смешным, а когда встал из-за стола, чтобы впервые подняться на палубу, у него было такое чувство, будто он сбросил с себя вериги.

Ощущение свободы и выздоровления усилилось, когда наверху его встретил поток пропитанного солью ветра, вдохнувшего в душу освежающую струю. Мужчины и женщины лежали в шезлонгах в достойном сожаления состоянии. Полнейшая апатия была написана на их позеленевших лицах, и только по этим признакам молодой врач понял, что «Роланд» отнюдь не скользит по волнам Атлантики, как было до сих пор, а испытывает бортовую и килевую качку. К своему удивлению, Фридрих понял, что морская болезнь, которой многие боятся, его не коснулась ни в малейшей мере.

Он обогнул дамский зал и остановился под капитанским мостиком, наслаждаясь благотворным дуновением соленого морского ветра. На твиндеке до самой носовой части расположились палубные пассажиры. Судя по всему, «Роланд» шел на всех парах, но, несмотря на это, с трудом достигал предельной скорости. Ему мешала длинная череда волн, которые ветер швырял навстречу судну. Над нижней палубой был оборудован еще один капитанский мостик, вероятно, на случай бедствия, и в разгар пляски корабля Фридрих испытал вдруг сильный соблазн: ему захотелось оказаться наверху, на этом безлюдном мостике.

Он, разумеется, вызвал некоторую сенсацию, когда, спустившись мимо палубных пассажиров, а затем взобравшись на капитанский мостик, вытянулся во весь рост на этой овеваемой сильным ветром вершине, но сейчас это его не волновало. Какая-то сила внезапно возбудила его, освежила и обновила, и уже не верилось, что еще недавно его одолевала хандра, и он страдал от капризов нервнобольной жены, и лечил кого-то в неком медвежьем углу. Никогда — так казалось ему теперь — не изучал он бактериологии и уж тем более не терпел на этой почве поражения. И никогда он не был по уши влюблен, как думалось ему незадолго до этого дня.

Он смеялся, запрокинув голову, подставив лицо потоку сильного, освежающего ветра, жадно вдыхая его сдобренное солью дуновение, и чувствовал себя выздоровевшим.

В эту минуту снизу, с твиндека, до Фридриха донеслись раскаты дружного хохота; в то же время что-то белое и огромное, взметнувшееся, как он успел заметить, перед носом корабля, хлестнуло его по лицу с такой силой, что он чуть не ослеп. А затем Фридрих осознал, что стоит на ветру промокший до нитки и что с него стекает вода. На судно обрушилась первая волна. Только что он открыл в себе молодечество как подлинную основу своего бытия, и вот уже, дрожа и поеживаясь, он сползает под смех всех, кто это видит, по тем же самым ступенькам железной лестницы вниз. На голове у него еще была серая круглая шляпа, так называемое пралине, на плечах красовалось посаженное на ватин пальто с атласной подкладкой, на руках — лайковые перчатки, а на ногах — элегантные шевровые ботинки с пуговками. Все это было теперь пропитано холодным просоленным раствором. Когда во время своего отнюдь не героического отступления он пробирался, оставляя за собою мокрые следы, мимо столпившихся палубных пассажиров, те корчились от смеха. Фридрих еще не успел опомниться от случившегося, как вдруг он услышал голос: кто-то обращался к нему, даже называя его по фамилии. Он не поверил своим глазам, увидев перед собой одного из обитателей Гейшейера, который снискал себе самую дурную репутацию из-за пьянства и разных бесчестных поступков.

— Это вы, Вильке?

— Так точно, господин доктор.

Вильке отправился в Соединенные Штаты, чтобы погостить у брата, живущего где-то в Новой Англии. Он ругал своих земляков, называл их неблагодарными подлецами. Дома он был боязлив и подозрителен, даже по отношению к врачу, когда явился к нему недавно с колотой раной на шее, а здесь, качаясь с незнакомыми людьми на волнах океана, он стал словоохотлив и доступен, как благовоспитанное дитя.

— И вас, господин доктор, они тоже славно отблагодарили, — сказал он наконец на диалекте, растягивая гласные звуки, и выложил множество неизвестных Фридриху случаев, когда за добро ему, врачу, платили бессовестным наговором. Он сказал, что людишки из Плассенберга и его окрестностей, где жил и практиковал Фридрих, недостойны того, чтобы жить рядом с такими славными мужами, как он сам и господин доктор, настоящее место которых там, в Стране Свободы, в Америке.

Вернувшись на прогулочную палубу, Фридрих встретил не кого-нибудь, а самого господина фон Кесселя, белокурого капитана «Роланда». Тот остановил пассажира и сказал ему несколько любезных слов.

Фридрих переодевался в каюте, но находиться там было нелегко, так как качка тем временем усилилась. Свет в каюту проникал через иллюминатор с толстым стеклом. Как только стена, в которой он находился, вздымалась, а затем наклонялась, образуя некое подобие двускатной крыши, солнечный свет падал с искромсанного неба через иллюминатор на стоящую на противоположной стороне нижнюю койку красного дерева, и здесь, сидя на ее краю и наклонив голову, чтобы не стукнуться о верхнюю койку, Фридрих судорожно пытался удержаться и не проделать вместе с задней стеною отступательный маневр. Благодаря своему местоположению каюта испытывала цикличность того движения, которое именуется бортовой качкой, и Фридриху иногда казалось, что стена с иллюминатором превратилась в потолок, который, в свою очередь, обернулся правой боковой стеной, и что затем потолком стала стена с койкой, а потолок — стеной с иллюминатором, тогда как та на самом деле, приняв почти горизонтальное положение, подбиралась к его ногам, словно приглашая прыгнуть на нее, при этом иллюминатор, конечно, полностью уходил под воду, отчего в каюте было темно.

Не просто раздеваться и одеваться в помещении, которое подвергается таким метаморфозам. И Фридриха немало удивляло, что с тех пор как час назад он оставил эту каюту, она обрела способность к подобным перемещениям. Чтобы достать из чемодана ботинки и брюки и сунуть затем в них ноги, нужно было превратиться в гимнаста, так что он невольно рассмеялся. Различные сопоставления стали приходить ему на ум, и это опять-таки вызвало смех, не слишком, впрочем, задорный. Трудясь и кряхтя, он произнес примерно такую речь, адресованную самому себе: «Здесь моя личность каждой своей частичкой испытывает встряску. Как я ошибался, предполагая, что это уже происходило со мною в последние два года. Я думал: «Тебя трясет твоя судьба». А тут перетряхивают и мою судьбу, и меня самого. Я находил в себе трагическое начало. И вот со всей своей трагедией болтаюсь в этом дребезжащем ящике и к самому себе теряю уважение. Есть у меня такая привычка — размышлять обо всем и ни о чем. Я размышляю, например, о том, что корабль сует свой нос в каждую новую волну. Размышляю о смехе палубных пассажиров, которым, кажется, туго приходится в жизни, и о том, что я облагодетельствовал этих бедняг, дав им повод для потехи! О мерзавце Вильке, который там у нас дома женился на горбунье портнихе, просадил все сбережения жены и терзал ее каждый день и которого я только что чуть ли не облобызал при встрече. О белокуром тевтонце, сверхлюбезном, вызывающем с первого взгляда доверие капитане фон Кесселе, этом красивом, хоть и чересчур упитанном мужчине, который здесь наш царь и бог. И, наконец, я размышляю о собственном непрекращающемся смехе и признаюсь себе, что лишь в редчайших случаях смех бывает умен».

Еще какое-то время длились такого рода переговоры Фридриха с собственной персоной, причем в свете горчайшей иронии выступила даже и та страсть, которая подвигнула его на путешествие. Он и взаправду совсем лишился собственной воли, и в его нынешнем состоянии, когда, сидя в этой клетушке, он покачивался на высокой океанской волне, ему как бы слышались безжалостные упреки в неумении управлять собственной судьбой и в полнейшем бессилии.

Когда Фридрих вновь появился на палубе, там было довольно людно. Больные или отдыхающие пассажиры лежали в шезлонгах, прикрепленных к стенам кают. Стюарды предлагали прохладительные напитки. Было довольно любопытно глядеть, как они балансировали, держа поднос с шестью, а то и с восемью бокалами, до краев наполненными лимонадом, и ловко передвигались по раскачивающейся палубе. Фридрих тщетно искал глазами Хальштрёма и его дочь.

Измеряя со всей осторожностью шагами палубу, он заметил привлекательную англичанку, которую впервые увидел в читальном зале саутгемптонской гостиницы. Обложив себя одеялами и меховым покрывалом, она примостилась в заветрии вблизи излучавшей тепло трубы. Даму окружал своим вниманием вертлявый молодой человек. Вдруг он вскочил с места и поздоровался с Фридрихом. Тому, правда, показалось, что он никогда не слышал имени этого бойкого молодого человека — он назвался Гансом Фюлленбергом, — но последний напомнил, как они однажды встретились у общих знакомых. Он направлялся в Пенсильванию, в какой-то район железных рудников близ Питсбурга.

— А вам, господин фон Каммахер, известно, что с нами на пароходе едет малышка Хальштрём?

— Что за Хальштрём? — спросил Фридрих.

Ганс Фюлленберг был крайне удивлен, что Фридрих забыл, кто такая малышка Хальштрём. Он ведь точно помнил, что видел фон Каммахера в берлинском Доме актера, когда Хальштрём исполняла там свой знаменитый танец.

— Если вы этого не видели, господин фон Каммахер, то вы очень много потеряли, — произнес молодой берлинский джентльмен. — Во-первых, когда крошка Хальштрём вышла на сцену, на ней почти ничего не было, но то, что она демонстрировала, было поистине превосходно. С этим были согласны все. Сначала внесли большой искусственный цветок. Малютка подбежала к нему и стала вдыхать его аромат, после того как долго искала этот цветок, закрыв глаза, изгибаясь и как бы покачивая пчелиными крылышками, и пока его нюхала, по-прежнему не открывала глаз. Но вдруг она их открыла и окаменела. На цветке сидел огромный паук-крестовик. И она отпрянула назад, в самый дальний угол. Если вначале чудилось, что она как пушинка парит над землей, то теперь искусство, с каким она изобразила ужас, мгновенно прогнавший ее через всю сцену, усилил призрачность ее существования.

Фридрид фон Каммахер видел, как девушка танцует свой страшный танец, восемнадцать раз, а не только тогда, на утреннем спектакле в Доме актера. И в то время как юный Фюлленберг выискивал эпитеты, один красочнее другого, такие, как «сногсшибательный», «умопомрачительный», «уникальный» и тому подобное, этот танец вновь вставал перед глазами Фридриха. Он видел, как под звуки тамтама, литавр и флейты полудетская фигурка, оттрепетав, снова приближается к цветку. Не чувственность была источником этого второго приближения, а усилие. В первый раз танцовщица использовала носившееся в воздухе благовоние как след, который может привести к истокам аромата. Рот ее был приоткрыт. Крылья маленького носа подрагивали. Во второй раз ее влекло к себе нечто зловещее, внушающее ей попеременно страх, ужас и любопытство. При этом она широко раскрывала глаза и лишь иногда, боясь что-то увидеть, закрывала их обеими руками.

Но вдруг она разом сбрасывала с себя пелену страха. Бояться было нечего: она поняла, что толстый, медлительный паук не страшен крылатому созданию. И эта часть танца была исполнена грации и веселья, забавно брызжущего через край.

Затем танец вступил в новую стадию, но перед этим юная танцовщица показывала зрителям, что творится у нее на душе. Словно бы утолив жажду танца, она, одурманенная сладостным свиданием с цветами, упивалась своим утомлением и, собираясь отдохнуть, снимала с тела нечто похожее на ниточки паутины. Вначале это было овеяно спокойной мечтательностью, но вот все яснее и яснее ощущалось какое-то странное беспокойство, передававшееся и всем зрителям. Прелестное дитя спохватывалось, задумывалось и, кажется, было готово высмеять себя за внезапно возникшее опасение. Но уже в следующую минуту, побледнев от страха, оно совершало искуснейший прыжок, как бы пытаясь вырваться из петли. Вскипала волна спутанных, как у вакханки, белокурых волос, и возникало невиданное зрелище, вызывавшее бурю восторга.

Начиналось бегство, и теперь в танце, шедшем, кстати, под заглавием «Мара, или Жертва паука», звучала новая тема: нужно было создать впечатление, что Мара все больше запутывается в паучьих сетях и наконец там гибнет.

Девушка высвобождала ногу и вдруг замечала, что паук опутал ей шею. Она хваталась за нити на шее, но тут оказывалось, что теперь опутаны руки. Она вырывалась, она изгибалась, она выскальзывала. И чем больше она билась и неистовствовала, тем глубже погружалась в ужасные тенета. Под конец все увидели, как она лежит неподвижно, связанная по рукам и ногам, и почувствовали, как высасывает из нее жизнь паук.

Так как, по мнению Фюлленберга, Фридрих фон Каммахер не проявил достаточно интереса к молодой танцовщице Хальштрём, он назвал несколько имен других, ставших за последнее время популярными берлинских знаменитостей, отправившихся тем же рейсом в Соединенные Штаты. Среди них был тайный советник Ларс, хорошо известный в кругах деятелей искусства, с чьим мнением считались при государственных закупках произведений живописи и скульптуры. В Америке он собирался заниматься изучением тамошних коллекций. Был там и профессор Туссен, известный скульптор, автор памятников в нескольких городах Германии, как бы разжиженных произведений Бернини.[5] Туссену, рассказывал Ганс Фюлленберг, нужны деньги. Собственно говоря, ему нужны деньги, растраченные его женой.

— Как только он вступит на американскую землю, — сказал Фюлленберг, который, казалось, был прямо-таки начинен берлинскими сплетнями, — денег в его бумажнике не хватит даже для того, чтобы оплатить счет отеля за первые три дня.

Почти в тот же миг, когда Фридрих увидел скульптора, который раскачивался в кресле в такт колебательным движениям «Роланда», перед его глазами возник странный человек без обеих рук; слуга провел его, придерживая за воротник, по палубе и осторожнейшим образом пропустил впереди себя через небольшую дверь в находившуюся поблизости курительную комнату.

— Это эстрадный артист, — объяснил врачу молодой берлинец. — Он будет выступать в Нью-Йорке в варьете Уэбстера и Форстера.

Несколько стюардов, балансируя на палубе, с подносами в руках, предлагали иззябшим пассажирам горячий бульон в больших чашках. Поднеся своей даме чашку бульона, молодой берлинец оставил ее на время одну, чтобы отправиться вместе с Фридрихом в курительную комнату. Здесь, разумеется, было шумно и людно. Оба господина раскурили сигары. В одном углу этого небольшого помещения с увлечением играли в скат, за несколькими столиками спорили по-немецки и по-английски о политике. Вошел доктор Вильгельм, корабельный врач, с которым Фридрих познакомился за завтраком. Он только что закончил утренний осмотр всех палубных пассажиров и присоединился к Фридриху. Среди этих пассажиров было две сотни евреев из России, эмигрировавших в Соединенные Штаты или Канаду. Кроме них там были тридцать польских семей и столько же немецких — с юга, севера и востока Германской империи. Доктор Вильгельм пригласил коллегу принять участие в завтрашнем осмотре.

Маленькая курительная комната представляла собою картину, которую обычно можно наблюдать по утрам в винных погребках и пивных; короче говоря, мужчины вошли в раж и говорили друг с другом громкими голосами. Кроме того, вступили в свои права грубоватый юмор и шумное веселье, благодаря которым у мужчин быстро пролетает время и которые для многих из них служат чем-то вроде наркотиков, позволяющих отвлечься от житейской суеты и вечной гонки. Обоим — и Фридриху, и доктору Вильгельму — не претила эта обстановка; они привыкли к ней еще в студенческие годы, и многое теперь всплывало в их памяти.

Гансу Фюлленбергу вскоре наскучила беседа обоих врачей, которые, кстати, почти совсем забыли о его существовании. Он тихонько вернулся к своей даме и сказал ей:

— When Germans meet, they must scream, drink till they get tipsy and drink Bruderschaft to each other.[6]

Доктор Вильгельм явно гордился атмосферой, царившей в курительной комнате.

— Наш капитан, — заявил он, — строго следит за тем, чтобы господа чувствовали себя здесь свободно и чтобы ничто их не сковывало. Иными словами, он взял за правило ни в коем случае не допускать сюда дам!

В этом помещении были две металлические двери. Одна вела к левому борту, другая — к правому. Каждый раз, когда открывалась одна из них, выходящему или входящему приходилось выдерживать упорную борьбу с качкой и с натиском ветра. В одиннадцатом часу, как всегда бывало при сносной погоде, в курительной комнате появилась исполненная спокойствия массивная фигура капитана фон Кесселя. После того как на обычные вопросы о ветре и погоде, благоприятных или дурных видах на дальнейшее плавание последовали любезные, хоть и немногословные ответы господина капитана, он присел к столику обоих врачей.

— В вас погиб моряк, — обратился он к Фридриху фон Каммахеру, но тот возразил, что, к сожалению, насколько ему известно, капитан ошибается: он, мол, Фридрих, побывал уже разок в морской купели и повторять это омовение вовсе не жаждет.

Несколько часов назад один лоцманский катер принес с побережья Франции свежие новости. Двухвинтовый пароход «Нордманиа», вступивший в строй лишь в прошлом году и курсировавший между Гамбургом и американскими портами, потерпел аварию, когда возвращался в Европу, вынужден был в шестистах морских милях от Нью-Йорка лечь на обратный курс и теперь, уже без каких-либо новых неприятностей, прибыл в Хобокен. При относительном спокойствии на море внезапно, из-за так называемых сизигийных приливов, перед пароходом поднялась огромная масса воды, хлынула на корабль и сделала широкую пробоину в дамском зале и соседней палубе, так что даже фортепиано из этого зала провалилось в трюм. Все это и многое другое капитан поведал в своей спокойной манере. А еще он сообщил, что Швенингер[7] находится в Фридрихсруэ у постели Бисмарка, смерть которого может, как опасаются, наступить с минуты на минуту.

На «Роланде» еще не был введен гонг, который имелся во многих странах. В коридорах между каютами и на палубе были хорошо слышны сигналы, которые подавал горнист, оповещавший пассажиров о том, что пора занимать свое место за обеденным столом. Первый из этих сигналов проник сквозь завывания ветра и гул голосов в тесную, переполненную гомонящими мужчинами курительную комнату. Вошел слуга безрукого артиста, чтобы сопровождать своего хозяина на обратном пути. Фридрих не спускал глаз с артиста, который поражал его своим молодцеватым видом и живостью ума. Он говорил одинаково бегло по-английски, по-французски и по-немецки и, ко всеобщему удовольствию, легко парировал наглые замечания молодого фатоватого американца, чья бесцеремонность, кажется, не собиралась отступать даже перед священной особой капитана.

Большой обеденный стол имел форму трезубца, основание которого было обращено к носу корабля, а три зубца — к корме. У среднего зубца перед неким подобием камина и настенным зеркалом величественно возвышалась элегантная фигура старшего стюарда Пфунднера в синем фраке. Со своими тщательно завитыми и, казалось, напудренными седыми волосами господин Пфунднер, мужчина на пятом десятке, смахивал на дворецкого времен Людовика Четырнадцатого. Когда, высоко подняв голову, он оглядывал покачивающийся и парящий салон, его можно было принять за телохранителя капитана фон Кесселя, за спиной которого он стоял и который, будучи одновременно и хозяином дома, и самым почетным гостем, занимал место в конце среднего зубца. Рядом с ним сидели доктор Вильгельм и первый помощник капитана. Так как Фридрих пришелся капитану по душе, ему было приготовлено место рядом с доктором Вильгельмом.

Было уже заполнено около половины всех мест, когда, спотыкаясь, вошли в салон пассажиры, игравшие в курительной комнате в карты, и стюарды по команде приступили к выполнению своих обязанностей. Через некоторое время там, где сидели любители карточной игры, послышались выстрелы пробок от шампанского. Бросив в ту сторону мимолетный взгляд, Фридрих вдруг увидел Хальштрёма, который, однако, пришел без дочери. Над залом возвышалось нечто вроде галереи, и оттуда все время неслась бравурная музыка. В программке концерта, где под названием корабля и датой можно было увидеть виньетку, изображающую негра во фраке и цилиндре с мандолиной в руках, значилось семь номеров.

Переднюю часть корабля, а с нею и этот зал со всеми столами, тарелками и бутылками, со всеми обедающими дамами и господами и прислуживающими им стюардами, со всеми овощами, мясными, рыбными и мучными блюдами, со всеми оркестрантами и исполняемой ими музыкой по-прежнему бросало то ввысь на водяной вал, то вниз в глубь новой волны. Совершая свою тяжкую работу, машина сотрясала корабль, гонимый со скоростью пятнадцать миль по пропитанным солью потокам, и стенам салона приходилось в первую очередь выдерживать натиск непокорной стихии.

Обедали при электрическом освещении. В этот облачный зимний день было невозможно довольствоваться сумеречным светом, не говоря уже о том, что бурлящие волны поминутно набегали на иллюминаторы. Изумленно улыбаясь, Фридрих наслаждался возможностью совершать при звуках легкой музыки трапезу, словно бы находясь в брюхе кита, и видел во всей этой ситуации нечто озорное, какую-то неслыханную человеческую дерзость. Следуя своим путем, могучий корабль время от времени наталкивался на недолгое сопротивление. Некая комбинация из противодействующих сил возникала у носовой части, где создавался эффект твердого тела, иногда даже такой, какой бывает при встрече с рифом. В такие минуты всякий раз стихал говор, и не одно побледневшее лицо поворачивалось к капитану или в ту сторону, куда плыл корабль.

Но фон Кессель и его окружение были заняты обедом и не обращали ни малейшего внимания на явление, которое порою ненадолго препятствовало продвижению содрогающегося корабля. Они продолжали есть или разговаривать, когда казалось, что стены вот-вот разлетятся от бросков, прыжков и натиска водяных гор, а случалось это часто. Моряков, видимо, не тревожила мысль о том, что от разгневанной могучей стихии, обрушивающей в бешенстве глухие удары на ненавистное судно, их защищала всего лишь до смешного тонкая стена.

Взор Фридриха по-прежнему приковывала к себе высокая фигура Хальштрёма. Рядом с ним сидел человек лет тридцати пяти с густыми усами и блестящими, осененными темными ресницами глазами, посылавшими время от времени в сторону Фридриха острый и даже колючий взгляд. Человек этот пугал Фридриха. Было заметно, что уже слегка поседевший, но все еще красивый Хальштрём с благосклонной миной позволял незнакомцу проявлять о нем заботу.

— Вы знаете, коллега, этого высокого блондина?

Фридрих обомлел, забыв даже, что следует как-то ответить на вопрос доктора Вильгельма, и только беспомощно взглянул на него. А тот продолжал:

— Это австралиец. Его фамилия Хальштрём. Весьма странный человек. И ненадежный. Он здесь, между прочим, с дочерью. Баловница, не лишенная привлекательности. Сейчас невероятно мучается от морской болезни и с тех пор, как мы вышли из Бремена, еще ни разу не сменила горизонтального положения. А тот чернявый, что сидит с Хальштрёмом — ну, скажем так, — ее дядюшка.

— А какое, собственно говоря, средство вы употребляете от морской болезни? — Этими словами скрывавший свое смятение Фридрих пытался уклониться от разговора.

— Как, дорогой доктор, и вы здесь? Глазам своим не верю! — Это Хальштрём остановил у подножья широкой лестницы Фридриха, когда тот как раз собирался подняться по ней на палубу.

— Ах, господин Хальштрём, какая встреча! Право же, до чего удивительный случай! Похоже на то, что tout[8] Берлин собрался переселиться в Америку. — Так и другими подобными маневрами Фридрих лицемерно изображал удивление, но делал это, надо сказать, с несколько наигранным оживлением.

— Архитектор Ахляйтнер из Вены! — И Хальштрём представил Фридриху того самого человека с колючими глазами.

Любезно улыбаясь, архитектор судорожно вцепился в медные перила, чтобы его не отшвырнуло качкой к стене.

У первой ступеньки лестницы находилась дверь несколько мрачноватой курительной комнаты. Вдоль облицованных коричневыми панелями стен стояли скамьи с мягкими сиденьями, и через иллюминаторы можно было наблюдать за клокочущими волнами. Все овальное пространство между скамьями занимал стол мореного дерева.

— Жуткая конура! — сказал Хальштрём. — Здесь прямо-таки от страха помрешь!

И тут его сразу же окликнул веселый голос, напоминавший звук трубы:

— Если и дальше так пойдет, не выступить вашей дочке у Уэбстера и Форстера в первый договорный день, а с нею и мне, дорогой Хальштрём. Погода-то кошмарная. Мы и восьми узлов не делаем. Как бы вашей дочери еще неустойку платить не пришлось. Мне-то что! Я как зверь! Могу неделю проболтаться в соленой воде и не подохну. Если первого февраля — а сегодня у нас двадцать пятое — бросим якорь в Хобокене в восемь вечера, то я уже в девять выйду свежий как огурчик на эстраду у Уэбстера и Форстера. А ваша дочка этого не сможет, любезнейший Хальштрём.

Вместе с обоими мужчинами Фридрих вошел в курительную комнату. В говорившем он сразу же признал человека без обеих рук. Как ему рассказал впоследствии Хальштрём, этот калека снискал себе мировую славу. Его непритязательное имя, Артур Штосс, уже больше десяти лет красовалось на афишах всех больших городов мира и всегда привлекало в театры бесчисленных зрителей. Особое его искусство состояло в том, что с помощью ног он делал все, на что другие употребляют руки.

Артур Штосс обедал! Ему сервировали стол в этом редко посещаемом помещении: ведь нельзя же было сажать за общий стол человека, который держит вилку и нож пальцами ног. Наблюдать за тем, как ловко Артур Штосс с помощью своих чистых обнаженных ног орудует вилкой и ножом и, несмотря на сильную качку, отправляет в рот кусок за куском, да при этом еще балагурит остроумнейшим образом, означало для всех троих посетителей этой комнаты приобщение к из ряду вон выходящему зрелищу. А тем временем артист начал не без ехидства подтрунивать над Хадьштрёмом и его спутником, поглядывая при этом на Фридриха как на человека более достойного. Эти выпады вынудили обоих господ вскорости ретироваться на палубу.

— Моя фамилия Штосс!

— Фон Каммахер!

— Это мило с вашей стороны, что вы меня не покидаете. Этот самый Хальштрём и его телохранитель просто отвратительны. Я уже двадцать лет на эстраде и не выношу таких непутей, бездельников. Сами ни черта не могут, но зато дочерей используют. Не люди, а рвотный порошок! Глаза бы мои их не видели! А еще вельможу из себя корчит! На широкую ногу живет, не то что какой-то жалкий артистишка! А бульон-то себе из костей дочери варит. Нос кверху держит! Коли найдет дукат в дерьме, не поднимет, не возьмет, если рядом будет какая-то важная особа. Спору нет, экстерьер у него отличный. Из него великолепный аферист может выйти, таланта на это хватит. Да он получше устроился: на содержании у дочери и ее обожателей. Просто удивительно, что дураки не переводятся. Этот Ахляйтнер! Обратите внимание, как величественно с ним Хальштрём держится. Из себя покровителя разыгрывает… Когда-то Хальштрём был берейтором. Затем обанкротился на каком-то темном деле с водолечением и шведской лечебной гимнастикой. А потом от него сбежала жена, порядочная, работящая женщина. Теперь она в Париже, заведует магазином у Ворта. И денег у нее куча.

Фридриха тянуло наверх, к Хальштрёму.

Жизнеописание этого человека, которое преподнес ему Штосс, в данную минуту нисколько его не волновало. Но то, что артист сказал о дураках, которые не переводятся, заставило его слегка покраснеть.

Артур Штосс становился все словоохотливее. Он сидел как обезьяна: сходство человека, у которого ноги заменяют руки, с этим животным неизбежно. И как любой джентльмен, окончив свою трапезу, он сунул в рот сигару.

— Такие люди, как Хальштрём, — продолжал Штосс своим звонким, мальчишеским голосом, — собственно говоря, недостойны здоровых, правильной формы конечностей, дарованных им господом богом. Бывает, правда, и другая беда: можно иметь фигуру победителя древнегреческих олимпийских игр, а тут — он постучал себя по лбу, — почти ничего. Вот и у Хальштрёма тут, к сожалению, почти ничего нет. Взгляните-ка на меня! Не скажу, что любой человек, но по меньшей мере девять из десяти на моем месте уже в детстве провалились бы в тартарары. А я содержу жену, имею виллу на Каленберге, кормлю троих детишек сводного брата да еще старшую сестру жены. Она в прошлом певица, да, к несчастью, голос потеряла. Теперь я полностью заработал себе независимость. Разъезжаю только потому, что хочу немножко округлить свой капитал. Если «Роланд» сегодня пойдет ко дну, я упьюсь морской водичкой, так сказать, со спокойной душой. Свою работу я проделал, в землю талант не зарыл. О жене, о сестре жены и о ребятишках сводного брата позаботился.

Появился слуга артиста, чтобы отвести своего безрукого хозяина в каюту: предстоял послеобеденный сон.

— У нас все тютелька в тютельку рассчитано, — сказал Штосс и, кивнув в сторону слуги, продолжил: — Он отслужил свои четыре года в германском флоте, а мне для моих поездок по воде только такой человек и нужен. Мне лишь морской волк может быть полезен.

Наверху, на палубе, по сравнению с утренними часами все поутихло. Не без некоторого головокружения Фридрих отправился в каюту, взял пальто и присел на скамье напротив главной лестницы. Хальштрёма видно не было. Фридрих сидел с поднятым воротником и надвинутой на лоб шляпой. На него, как это часто бывает во время поездки по морю, напала сонливость. Обычно такое состояние, хотя веки у пассажира наливаются тяжестью, сочетается с удивительной ясностью мысленного взора, перед которым неустанной чередою проходят различные образы и картины. Это какой-то цветной поток, то приходящий, то убегающий, и его бесконечность ранит и терзает душу. В ушах у Фридриха еще шумел обед корабельных сибаритов со стуком тарелок, с веселой музыкой. Еще звучала речь артиста. А теперь человек-обезьяна держал в объятиях Мару. Долговязый Хальштрём с улыбкой поглядывал на них. Волны бились о стены салона и сдавливали трещащий корпус корабля. Бисмарк, огромная фигура в броне, и Роланд, великан в латах, переговаривались, недобро посмеиваясь. Фридрих видел, как оба вброд переходили море. Роланд держал на правой ладони пляшущую малютку Мару. Фридриха познабливало. Корабль дал крен. Свежий зюйд-ост клонил его направо. Шипели бурлящие волны. Их ритм за кормой в конце концов слился для Фридриха с ритмом его собственного тела. Было ясно слышно, как работает винт. Всякий раз через определенный промежуток времени из воды выглядывал ахтерштевень, и в воздухе разносился стук винта. Тут Фридрих слышал слова Вильке из Гейшейера: «Ух, хоть бы винт-то не лопнул, господин доктор!» И вся эта машина, как казалось Фридриху, работала у него в мозгу. Иногда в машинном отделении один механик кричал что-то другому и слышался скрежет лопат.

Фридрих в страхе проснулся. Он увидел во сне мертвеца, который, пошатываясь, бежал по лестнице ему навстречу. Вглядевшись, он узнал в мертвеце коммерсанта, с которым познакомился в Саутгемптоне. Собственно говоря, тот был похож не столько на покойника, сколько на умирающего. Он бросил на Фридриха леденящий взгляд человека, теряющего сознание, и, поддерживаемый стюардом, опустился в ближайшее кресло. Если уж этого человека, подумалось Фридриху, не считать героем, значит, никаких героев вообще никогда не было. Разве это не героизм, если он столько раз прогнал себя сквозь ад подобных путешествий?

У широкой лестницы лицом к Фридриху стоял юнга. Время от времени, когда с капитанского мостика раздавался пронзительный свисток, он исчезал, чтобы выслушать очередной приказ вахтенного офицера. Зачастую проходил целый час и даже больше, пока вновь звучал этот сигнал, и тогда у миловидного юноши появлялась возможность погрузиться в мысли о себе и своей судьбе.

Фридрих узнал, что юнгу зовут Максом Пандером и что он родом из Шварцвальда, и задал ему вопрос, напрашивавшийся сам собой: доволен ли тот своей работой? Ответом послужила бесстрастная улыбка юноши, которая сделала его лицо еще более обаятельным, но никак не свидетельствовала об увлечении профессией моряка.

Фридриху пришло на ум, что вообще разговоры о таком увлечении не более как сказка. Было три часа. Он всего лишь девятнадцать-двадцать часов находился на борту парохода, но чувствовал, что даже они дались ему не очень легко. Если «Роланд» не увеличит скорость, то ему, Фридриху, придется еще восемь-девять суток вести такой же образ жизни. Но зато у него потом долго будет твердая почва под ногами, а юнга через день-другой отправится обратным рейсом.

— Если бы тебе где-нибудь на берегу предложили хорошее место, — спросил Фридрих, — ты море оставил бы?

— Да, — не задумываясь, ответил юноша, решительно кивнув головой.

— Препротивнейший зюйд-ост! — воскликнул доктор Вильгельм, проходя мимо Фридриха с штурманом, очень высоким человеком. — Если желаете, коллега, пойдемте ко мне в аптеку. Там можно спокойно подымить и попить кофейку.

На второй, нижней палубе «Роланда» вдоль правого и левого бортов тянулся крытый коридор. Здесь были спальные помещения офицерского состава, и здесь же находилась довольно просторная каюта доктора Вильгельма, где стояли койка, стол, стулья и вместительный аптечный шкаф.

Едва оба врача присели, как вошла сестра милосердия от «Красного Креста» и, улыбаясь, доложила доктору о состоянии пациентки из одной каюты второго класса.

— Это, видите ли, коллега, — сказал доктор Вильгельм, когда сестра удалилась, — случай, который в моей практике корабельного врача встречается уже пятый раз: девушки, совершившие роковой шаг, не могут больше скрывать последствия, и так как они не знают, куда им деваться, они отправляются в море, рассчитывая при этом не без некоторых оснований на помощь несчастного случая. Такие женщины, — продолжал он, — не подозревают, что нам это знакомо, и удивляются, когда наши стюарды и стюардессы подчас довольно открыто оказывают им соответствующее внимание. Я, разумеется, по возможности проявляю заботу о таких дамочках, и мне чаще всего удавалось уговорить капитанов не сообщать ничего о случившемся, если все кончалось благополучно. Ведь у нас был случай, когда некая особа, не сообщать о которой было невозможно, сразу же после высадки на берег была найдена в петле, привязанной к оконному шпингалету в портовом постоялом дворе.

По мнению Фридриха, женский вопрос, по крайней мере в понимании самих женщин, это прежде всего проблема стародевичества. Стерильность старой девы, полагают они, стерилизует любые ее устремления. И Фридрих стал развивать свои идеи. Он делал это не задумываясь, так как произносил уже давно заготовленные слова, и потому ничто не мешало прорываться к нему мучительным мыслям о Маре и ее поклоннике.

— Сердцевиной всякой реформы женского права, — сказал с особым оживлением Фридрих, выпуская облака дыма, — должно быть осознание материнства. Будущее государство будет представлять собою оздоровленный социальный организм; оно будет состоять из множества ячеек, но основной ячейкой станет женщина, осознавшая материнство. Великие реформаторши женского мира — это не те, чьей целью является во всем подражать мужчинам, а те, кто понимает, что все люди, и даже самые великие мужи, были рождены женщиной. Это сознательные родоначальницы целых поколений людей и богов. Естественным правом женщины является право на ребенка, и, позволив отобрать у себя это преимущество, она вписала самую позорную страницу в свою историю. Рождение ребенка, не санкционированное мужчиной, подпадает под ураганный огонь всеобщего и публичного презрения. Но это презрение — тоже жалкая страница, однако теперь уже в истории мужчины. Одному дьяволу ведомо, как оно сумело достигнуть своего отвратительного торжества. «Создайте лигу матерей! — такой совет я дал бы женщинам, — продолжал Фридрих. — И пусть каждый ее сочлен исповедует материнство и осуществляет его на деле, производя на свет детей и не думая при этом о санкции мужчины, то есть о законном браке. В этом сила матерей, но только в том случае, если они при рождении детей испытывают гордость и ведут себя свободно, раскованно, а не трусливо, скрытно, мучимые нечистой совестью. Верните себе силой естественное, полноправное, гордое сознание прародительниц человечества, и в тот миг, когда вы этого достигнете, вы станете непобедимы!»

Доктору Вильгельму, поддерживавшему контакты с учеными медиками, были известны имя Фридриха фон Каммахера и его научная судьба. Злополучный труд по бактериологии, как и работы с яростными атаками его оппонентов, стояли у него на книжной полке. И все-таки имя Фридриха по-прежнему оставалось весомым. Доктор Вильгельм вслушивался в слова собеседника и вообще чувствовал себя польщенным общением с ним. Но тут его внезапно вызвала сестра от «Красного креста».

Маленькая, отгороженная от мира, отшельническая келья врача, в которой Фридрих остался наедине со своими мыслями, побудила его к новым раздумьям о цели своего необычного путешествия. При этом благодаря наслаждению сигаретой и тому обстоятельству, что «Роланд» шел теперь заметно ровнее, на душе у него стало несколько спокойнее, хотя в какой-то мере сказывалась общая нервозность, вызванная океанским рейсом. Не исчезало странное ощущение: он чувствовал себя как бы зафрахтованным нелепым образом вместе с этим огромным, заполненным людьми средством передвижения, с которым должен был делить радость и горе, пока не будет доставлен в Новый Свет. Никогда в жизни у него еще не было такого чувства, как теперь: он превратился в безвольную куклу в руках судьбы. Но темные видения перемежались со светлыми. Он вспоминал Ингигерд, которой еще не видел, и, прикасаясь к подрагивающей переборке низенького врачебного кабинета, вновь трепетал от счастья, сознавая, что он живет и дышит вместе с девушкой в одних стенах, над тем же килем. «Это неправда! Это ложь!» — повторял он снова и снова вполголоса, вспоминая заявление калеки, будто бы Хальштрём бесчестным образом использует свою дочь.

Приход доктора Вильгельма вернул Фридриха на землю и причинил ему что-то вроде боли. Давясь смехом, корабельный врач бросил на койку фуражку и рассказал, что он только что собственноручно вытащил на палубу крошку Хальштрём вместе с ее псом. Этот чертенок, сказал он, играет форменную комедию и то лупит, то ласкает своего верного пуделя, по кличке Ахляйтнер.

Эта весть обеспокоила Фридриха.

В те дни, когда он впервые увидел малютку Мару, она показалась ему воплощением детской невинности. Но затем до ушей его стали доходить слухи, поколебавшие веру в ее чистоту и принесшие Фридриху много тяжких минут и бессонных ночей. Доктор Вильгельм, который, похоже, и сам проявлял интерес к малютке Маре, завел разговор об Ахляйтнере, доверившем ему свою тайну: он-де помолвлен с Ингигерд Хальштрём. Фридрих промолчал. В противном случае он не мог бы скрыть, какой ужас объял его опять.

— Ахляйтнер — верный пудель, — продолжал Вильгельм. — Он относится к той пёсьей породе мужчин, чье терпение проявляется именно по-собачьи. Он с готовностью переносит пинки, он дает поноску, он служит и берет кусочек сахару. Она может делать с ним все, что захочет, но он будет — я глубоко в этом убежден — все терпеть и собачьей верности не нарушит. Кстати, коллега фон Каммахер, если не возражаете, можем прогуляться на палубе к этой парочке. Малышка довольно забавна. К тому же и воздуха хлебнем.

Малютка Мара вытянулась в кресле особого фасона — его здесь называли «верх комфорта». Ахляйтнер, примостившийся на складном стуле с большим неудобством для себя, но так, что он мог глядеть девушке в лицо, укутал ее, как ребенка, в одеяла. Заходящее солнце, лучи которого пробивались из-за высоких водяных холмов, освещало прелестное, как бы просветленное личико. На палубе было людно: плавный ход корабля вызвал у пассажиров желание совершить прогулку. Кругом слышались оживленные разговоры. Не обратить внимание на малютку Мару было, пожалуй, невозможно: волны шелковистых белокурых волос текли вокруг ее лица. К тому же она держала в руках куколку, в которую вглядывались, не доверяя своим глазам, все, кто бы ни проходил мимо.

Когда Фридрих вновь увидел девушку, которая уже несколько недель заполняла его душу, как бы заслоняя собою весь остальной мир, он пришел в такое волнение и сердце его забилось так сильно, что ему пришлось отвернуться, чтобы как-нибудь себя не выдать. Прошло несколько секунд, а до его сознания все еще не доходило, что никто из окружающих сам по себе не сможет заметить его внутреннее оцепенение.

— А я уже от папы знаю, что вы здесь, — обратилась девушка к Фридриху, поправляя голубенький атласный чепчик куклы. — Не хотите ли присоединиться к нам? Ахляйтнер, принесите, пожалуйста, стул для господина фон Каммахера! Да, вы со мной не поцеремонились, — сказала она, обращаясь к доктору Вильгельму. — Но я вам все-таки благодарна: могу сидеть здесь и наблюдать заход солнца. Вы ведь тоже любите природу, господин фон Каммахер, не так ли?

— «Она одну природу только любит!» — промурлыкал доктор Вильгельм слова модной песенки, раскачиваясь на носках.

— Не дерзите! — сказала Ингигерд. — Он очень дерзок, наш доктор. Я это сразу поняла, когда он на меня взглянул. А как он меня схватил!

— Милостивая государыня, дорогая барышня, насколько мне помнится, я вовсе вас не хватал!

— Ну конечно, благодарю покорно. А кто потащил меня вверх по лестнице? У меня синяки на руках остались.

Разговор продолжался в таком же духе, а Фридрих тем временем, сам того не замечая, жадно ловил каждое ее слово, каждую гримаску, каждый взгляд и даже подрагивание ее ресниц. Но и за каждой миной, за каждым высказыванием, за каждым движением и за каждым взглядом, которые относились к ней, он ревниво следил. Фридрих не мог не заметить, что даже Макс Пандер, юнга, все еще стоявший на своем посту, пожирал ее глазами с напряженной улыбкой на широко раскрытых полных губах.

Было видно, какое удовольствие доставляет Ингигерд поклонение мужчин. Не переставая кокетничать, она теребила куколку и свою броскую опойковую курточку белого цвета с коричневой отделкой. При звуках ее редкостного голоса Фридриха охватывала дрожь, подобная той, которая знакома изнывающему от жажды пьянице. Вместе с тем все его существо пронизывала ревность. Штурман фон Хальм, очень высокий — настоящая каланча, — притом великолепного сложения человек, подошел к ним, и Мара удостоила его не только особым взглядом, но и некоторыми колкостями, чем помогла своим поклонникам понять, что загорелый, овеянный дыханием соленого морского ветра офицер ей отнюдь не безразличен.

— Сколько миль, господин лейтенант, — спросил побледневший и, судя по его виду, озябший Ахляйтнер, — мы прошли от острова Уайта?

— Сейчас мы опять идем на несколько большей скорости, — ответил фон Хальм, — и все-таки за последние двадцать два — двадцать три часа прошли не больше двухсот миль.

— Значит, мы тогда лишь за две недели доберемся до Нью-Йорка! — воскликнул берлинец Ганс Фюлленберг, бесцеремонно вмешавшийся в беседу этой компании. С ним была молодая англичанка из Саутгемптона, но его с такой силой тянуло к окружению Мары, что он вскочил со своего места, оставив даму сердца одну.

Он придал беседе такой тон, который пришелся по душе Маре и всем ее поклонникам за исключением Фридриха фон Каммахера. Возникла атмосфера веселья, распространившаяся по всей прогулочной палубе. Это торжество банальности вызвало у Фридриха отвращение; он отделился от своих собеседников, чтобы остаться наедине с собственными мыслями.

Палуба, залитая в полдень водою, за это время полностью высохла. Фридрих прошел даже до самого края кормовой части, откуда вглядывался в широкую, пенящуюся полосу кильватера. Он вздохнул с облегчением, подумав о том, что выбрался за пределы колдовского круга, в середине которого находится демон в девическом обличье. Душу, долго пребывавшую в напряжении, вдруг отпустило. Он стыдился теперь своей несдержанности, и страстное влечение к этой юной особе казалось ему смешным. Он украдкой бил себя в грудь, и без всякого стеснения стучал пальцами правой руки по лбу, словно стараясь себя разбудить.

Свежий бриз по-прежнему дул в борт корабля, слегка накренившегося в ту сторону, где полыхало солнце, собиравшееся опуститься за горизонт. И солнце, под лучами которого море цвета каменного угля неторопливо перекатывало землисто-бурые пенистые гребни спокойно передвигающихся гор; и море; и, наконец, небо, расколотое тяжелыми облаками, — все это превратилось для Фридриха в три части мировой симфонии. Несмотря на ее устрашающее великолепие, говорил он самому себе, у того, кто слышит ее, нет оснований страдать от своей ничтожности.

Он стоял вблизи лага. За судном по волнам океана волочился лаглинь. Фридрих повернулся лицом к носовой части. Весь могучий содрогающийся корабль был у него перед глазами. Воздушной волною прижимало к воде дым, выходящий из обеих труб, и Фридрих видел грустное шествие каких-то фигур, вдов в длинных креповых вуалях, заламывающих в отчаянии руки, немо сетующих на судьбу и как бы идущих навстречу вечному сумраку преисподней. Но и голоса болтающих пассажиров врывались сюда. Что только не сплелось в один клубок, подумалось Фридриху, за стенами этого неустанно скользящего по воде здания, как много здесь идущего, бегущего, надеющегося и страшащегося; и великое изумление, объявшее его душу, внезапно пробудило в ней те главные, поныне остающиеся без ответа вопросы, которые своими «почему» и «для чего» прикасаются к темному смыслу бытия.

Увлекшись прогулкой, Фридрих не заметил, как вновь приблизился к юной Ингигерд Хальштрём.

— Вас зовут! — услышал вдруг Фридрих чей-то голос. Он принадлежал доктору Вильгельму, который, заметив, как вздрогнул его коллега, попросил прощения.

— Вы, верно, размечтались! Ведь вы же мечтатель! — Это юная Мара окликнула Фридриха. — Идите ко мне! — продолжала она. — Не нужны мне эти глупые люди, которые меня окружают.

Несколько мужчин, стоявших возле нее, удалились со смехом, комическими жестами выказывая свое послушание. Исключение составил лишь Ахляйтнер.

— А что это вы, Ахляйтнер, тут расселись?! — Эти слова послужили пинком и для бедного архитектора.

Фридрих увидел, как изгнанники, отойдя в сторонку парами и группками, начали шушукаться особым манером, принятым у мужчин, которые только что позабавились с существом женского пола, не слишком приверженным строгим нравам.

Фридрих сел в еще теплое, только что покинутое Ахляйтнером кресло, испытывая при этом что-то вроде стыда и, во всяком случае, с внутренним сопротивлением, а Мара начала распространяться о своей любви к природе. Она сказала:

— Разве не хорошеет все на свете, когда заходит солнце? Я получаю от этого удовольствие. Во всяком случае, мне это нравится, — добавила она, как бы извиняясь перед Фридрихом, который поморщился и тем заставил ее подумать, что он не одобряет ее замечание. Затем она перешла к высказываниям, каждое из которых начиналось со слов: «Я этого не хочу», «Я такое не терплю», «Я не люблю того или этого» и так далее. При этом в разгаре драмы поистине космических масштабов, которую ей якобы диктовали ее чувства, она вдруг сухо, бесстрастно давала волю капризному чванству избалованного дитяти. Фридриху хотелось вскочить с кресла. Он нервно пощипывал усики, и на лице у него застыло ироническое выражение. Это не укрылось от Мары, и столь не привычная для нее форма поклонения ее заметно обеспокоила.

Фридрих никогда не отличался слабым здоровьем, но порою в его поведении наблюдались какие-то странности. Друзья знали, что в добрые времена он подобен потухшему кратеру вулкана, а в не столь добрые способен извергать лаву. Внешне ему, казалось, были чужды как мягкость, так и жесткость, но иногда его мог вдруг охватить приступ либо первой, либо второй из этих черт характера. Мог случиться и внезапный припадок лирического восторга, особенно если в кровеносные сосуды поступала какая-то доля вина. Тогда он был не в силах усидеть на месте, громогласно, в самых патетических выражениях восхвалял солнце, если это случалось днем, и созвездия — по ночам, а также декламировал стихи собственного сочинения.

Юная Мара осознавала небезопасность такого соседства. Но ее подбивало — так уж была она устроена — поиграть с огнем.

— Я не люблю, — сказала она, — людей, которые считают себя лучше других.

— А я тем более, — ответил Фридрих. — Ведь я фарисей. — Затем со всей жестокостью он заявил: — Я нахожу, что для своих лет вы слишком нескромны и своенравны. Мне, собственно говоря, вы больше нравитесь, когда танцуете.

При этих словах у Фридриха было такое чувство, будто он чуть ли не самого себя грубо одернул. Мара с издевкой поглядывала на него.

— Послушать вас, — сказала она наконец, — так девушка смеет говорить, только если ее спрашивают, и во всяком случае, своего мнения ей иметь нельзя. Похоже на то, что вы можете полюбить только такую девицу, которая говорит про себя: «И все же в толк никак я не возьму, чем я могла понравиться ему».[9] А я не люблю таких глупых созданий.

Когда Фридрих, отрезвленный страшнейшим образом, поднялся, она капризно надула губки, сказала: «Постойте!» и удержала его этим приказанием на месте.

— Я уже в Берлине смотрела все время со сцены на вас, — продолжала она, прижимая к губам куклу и сдвигая тем самым в сторону носик. — Я уже тогда ощущала что-то вроде незримых уз, соединяющих нас; я знала: мы еще встретимся.

Фридрих ужаснулся. Он ни на миг не сомневался, что то был ее излюбленный, основанный на лжи способ завязывать отношения.

— А вы, собственно говоря, женаты? — услышал он, еще не совсем придя в себя, и сильно побледнел, собираясь с ответом.

Слова его были произнесены отнюдь не дружелюбно, а суровым и чуть ли не враждебным тоном:

— Было бы не худо, фройляйн Хальштрём, если бы вы получше присмотрелись ко мне, прежде чем обращаться со мною как с одним из многих. А в узы, которые должны нас соединить, по-особенному соединить, я, между нами говоря, не верю. И, танцуя, вы смотрели не только на меня, а на весь мир!

Ингигерд сказала, усмехнувшись:

— Недурное начало, мой дорогой. Вы что же, меня за Жанну д'Арк принимаете, за Орлеанскую деву?

— О нет, не за нее, — ответил Фридрих, — но, если позволите, я хотел бы иметь право принимать вас за молодую даму из изысканного общества, чью репутацию следует самым тщательным образом защищать от малейшей тени.

— Репутацию? — сказала девушка. — Вы заблуждаетесь, если полагаете, что такое когда-либо представляло для меня интерес. Лучше десять раз лишиться репутации и жить как хочется, чем с тоски помирать, сохраняя блестящую репутацию. Я хочу наслаждаться жизнью, господин доктор.

К этим словам, которые Фридрих выслушал с удивительным спокойствием, Ингигерд присовокупила внушительный ряд откровеннейших заявлений, смысл которых мог бы быть достоин Лаисы или Фрины.[10] Фридрих, сказала она, может ее жалеть, если ему хочется, но никто не смеет сочинять о ней то, что придет ему в голову. И тот, кто имеет с нею дело, должен, мол, как следует знать, кто она такая. Высказывая недвусмысленно устрашающую правду, она как бы старалась предотвратить разочарование.

Когда солнце зашло и Ингигерд все с той же злобно сладострастной улыбкой завершила свою страшную исповедь, Фридриху стало ясно, что он слышал повесть о таком диком и запутанном жизненном пути, с каким он еще ни разу не встречался в своей врачебной практике. Ахляйтнер и папаша Хальштрём несколько раз пытались увести девушку с палубы, но она решительно прогоняла их. В конце концов Фридрих проводил Мару в ее каюту.

А вернувшись к себе, Фридрих не раздеваясь бросился на койку, чтобы поразмыслить над тем, что казалось ему непостижимым. Он вздыхал, он скрежетал зубами, он искал путей к сомнению. Много раз он произносил вслух слова «нет» и «невозможно», ударяя при этом кулаком по нависшему над ним матрацу верхней койки, но кончилось дело вот чем: он готов был теперь поклясться, что во всем бесстыжем рассказе девушки не было ни единого слова лжи. «Мара, или Жертва паука»! Только теперь он осознал заглавие и сюжет ее танца. Она танцевала пережитое.

«Свой дом я строил на песке!» — таков был внутренний рефрен, которым за вечерним столом Фридрих сопровождал свою вымученную и лишь для постороннего глаза брызжущую через край веселость. Он пил шампанское с корабельным врачом. Первую бутылку Фридрих заказал уже перед супом и сразу же выпил несколько бокалов.

Чем больше он пил, тем слабее была боль от раны и тем чудеснее казался ему мир, вернее, тем больше он находил в нем чудес и загадок, которые, окружая его и проникая в душу, приносили хмельную усладу поиска приключений. Фридрих был блестящим рассказчиком. Ему прекрасно удавалось использовать при этом свои знания. Кроме того, он обладал чувством юмора, которое не отказывало даже в такие минуты, когда, как теперь, на дне его души оставался горький осадок. И потому получилось, что в этот вечер ум его владычествовал над капитанским уголком обеденного стола.

Он пел хвалу той самой вере в спасительную силу науки и современного прогресса, которая, в сущности, уже покинула его. Но иногда при ярком торжественном свете многочисленных электрических лампочек, возбужденный вином, музыкой и ритмичным пульсом корабельного организма, он и в самом деле полагал, что человечество совершает под звуки фанфар праздничный марш, который укажет ему путь к островам счастья. Быть может, говорил он, наука когда-нибудь принесет человеку бессмертие. И найдет пути и средства для сохранения молодости клеткам организма. Ведь уже сейчас научились оживлять мертвых животных инъекцией раствора соли. Он завел речь о чудесах хирургии, которые часто становятся темой бесед современных людей, осознающих огромные преимущества своей эпохи. В ближайшее время, утверждал Фридрих, химия разрешит социальные вопросы и уже не будет проблемы продуктов питания человека. Химия, мол, чуть ли не вплотную приблизилась к возможности превращать камни в хлеб, что доныне удавалось лишь растению.

Упиваясь этими заглушившими боль речами, Фридрих в то же время с ужасом думал о приближавшихся ночных часах. Он знал, что не сомкнет глаз. Закончив трапезу, он вместе с врачом отправился в дамский зал, а оттуда в курительную комнату. Но прошло немного времени, и он опять вышел на палубу, где было темно и пустынно и где в такелаже мачт вновь жалобно стенал сильный ветер. Было невероятно холодно, и Фридриху даже казалось, что на щеки его ложится снег. Наконец он решился отправиться на покой.

Два долгих часа, приблизительно между одиннадцатью вечера и часом ночи, он лежал без сна, скрючившись на своем матраце, и напряженно размышлял, и лишь иногда на короткий миг впадал в мучительно дремотное состояние, когда сновидение переплеталось с явью. В обоих случаях душа его возбуждалась под натиском сумеречных образов: то это был какой-то дикий хоровод, то отдельное лицо, терзавшее его и никак не желавшее отступать. И не было никакого спасения от этого насилия, заставлявшего держать внутренний взор открытым для игры чуждых сил. Он выключил свет и теперь в темноте, когда глаза стали бездеятельны, воспринимал с удвоенной силой то, что приносили ему слух и осязание: малейший шум и все колебания мощного корабля, продолжавшего равномерно идти своим курсом по полуночному океану. Он слышал, как где-то там в подполье неустанно роется гребной винт, напоминающий могучего демона, которого заставили трудиться на людей. Он слышал возгласы и шаги, когда кочегары выбрасывали за борт шлак, который выгребали из огромных топок. Тысячу двести пятьдесят тонн угля пожирали эти печи за один только нью-йоркский рейс.

Мысли Фридриха были прикованы к Маре, а иногда и к оставшейся на родине жене, и при этом теперь, когда Ингигерд Хальштрём надругалась над его привязанностью, он считал себя виновником страданий жены. Вся психика Фридриха была настроена на борьбу с ядом пожиравшей его страсти. Его трясло, как в лихорадке. И то, во что в этом состоянии превратилось его «я», бешено гналось за «ты», за Марой. Он ловил ее на улицах Праги и силой возвращал к матери. Он находил ее в притонах. Он видел, как она часами проливает слезы, стоя у окна в доме человека, который взял ее к себе из сострадания, чтобы затем ею пренебречь. Во Фридрихе еще не успел умереть доблестный немецкий юноша. Старый, износившийся идеал «немецкой девы» еще не померк в его глазах и сохранял свою святость. И как ни ловил Фридрих Мару на гнусных поступках, как ни отталкивал ее мысленно от себя, как ни старался всеми нравственными силами своего существа истребить ее образ, ее обрамленное золотыми локонами лицо и хрупкое белоснежное девичье тело проникали сквозь каждую завесу, каждую стену, каждую мысль, и нельзя было их изгнать ни молитвою, ни проклятьем.

В начале второго часа ночи Фридриха вдруг выбросило из постели. Когда он сразу же после этого, шатаясь, вернулся к койке, ему стало ясно, что «Роланд» вновь попал в беспокойные районы Атлантики и что погода опять ухудшилась.

Между пятью и шестью часами утра Фридрих уже был на палубе. Он опять занял место на вчерашней скамье напротив лестницы, ведущей в салон. Его стюард, энергичный молодой человек родом из Саксонии, принес ему горячего чаю с сухарями, как раз то, что было сейчас необходимо.

Палубу снова и снова захлестывало волнами. С крыши небольшой надстройки, защищавшей лестницу, время от времени потоками лилась вода, так что юный сослуживец Пандера, несший сейчас вахту, промок до нитки. На мачтах «Роланда» и в такелаже уже поблескивали льдинки. Дождь и метель сменяли друг друга. Казалось, что унылый сумрак этого утра с его сумятицей, свистками и завыванием ветра, бившегося у мачт с доносившимся отовсюду диким скрежетом, установился навеки.

Грея руки о стекло большого стакана с чаем, Фридрих глядел блестящими, но, как ему самому казалось, провалившимися глазами за борт то в одну, то в другую сторону, смотря по тому, сказывалась ли в данный момент килевая или бортовая качка. Он чувствовал себя опустошенным, отупевшим, но такое состояние было ему желанно после ночной гонки образов и картин. Что там ни говори, а крепкий, влажный, насыщенный бромом воздух и соленый привкус во рту действовали освежающе. Ему было знобко, но откуда-то из-под поднятого воротника пальто пришла благостная сонливость.

Несмотря на это он не переставал ощущать во всей полноте грандиозность всего, что видел и слышал: и возмущение волн, и борение плавучего дома, и красоту, с которой тот неуклонно шел по намеченному курсу, взрезая хребты водяных гор или, вернее, пробивая их с неубывающим, спокойным презрением к смерти. Фридрих восхищался удалью корабля, точно тот был живым существом, нуждавшимся в признании.

В начале восьмого к Фридриху неспешным шагом подошел худощавый стройный человек в форменной одежде и, приложив палец к фуражке, спросил:

— Вы господин фон Каммахер?

Фридрих ответил утвердительно, и человек этот достал из нагрудного кармана письмо, пояснив, что оно прибыло вчера из Франции лоцманской почтой, но не было вручено сразу же, так как в списке пассажиров не значилась фамилия Каммахер. Незнакомец — его фамилия была Ринк — возглавлял германско-американский морской почтамт на борту «Роланда».

Фридрих спрятал письмо, конверт которого, как он увидел, был надписан рукою его отца. Он почувствовал тепло, подступившее к глазам, и прикрыл веки.

В таком настроении его нашел доктор Вильгельм.

— Я спал как сурок, — сказал корабельный врач, и по его здоровому, свежему виду да еще по тому, с каким удовольствием он зевал и потягивался, было заметно, что он и в самом деле выспался всласть. — Пойдете со мной после завтрака на твиндек? Но прежде чем отправимся туда, обработаем себя надежно в моей аптеке порошком от насекомых.

Было сделано, как уговорились. Оба врача позавтракали: им подали биточки с жареным картофелем, яичницу с ветчиной, жареную камбалу и другую рыбу. Запив все это чаем и кофе, они отправились к палубным пассажирам.

Когда глаза их привыкли к царившему там полумраку — чтобы не упасть, они держались за одну из железных стоек, какие были установлены на палубах, — они увидели перед собою беспорядочную толпу сидящих прямо на палубе, причитающих, стонущих, кричащих людей. Здесь было много семей евреев, отправившихся с чадами и домочадцами и с жалким своим скарбом из России в Америку, и от них исходило зловоние, потому что открывать люки было невозможно. Полуживые матери с бледными лицами лежали на палубе, закрыв глаза, широко раскрыв рты и прижимая к груди младенцев, и было страшно смотреть на то, как безвольно перекатывались они с одной стороны на другую, мучимые конвульсиями, вызванными беспрестанными позывами к рвоте.

— Пойдемте, — сказал доктор Вильгельм, заметив по лицу коллеги, что у того начинается что-то вроде головокружения, — докажем свою никчемность!

Тем не менее доктору Вильгельму — его сопровождала сестра милосердия — удалось кое-где сделать доброе дело. Он прописывал виноград и некоторые возбуждающие средства, и их доставляли из кладовых первого класса.

Так с немалыми усилиями, преодолевая напряжение, они прошли почти по всей палубе и всюду сталкивались с той же самой картиной: попытки бежать от одной беды приводили к другой, и все эти беды громоздились друг на друга. Даже на бледных лицах тех, кто еще как-то владел собою в этом качающемся на волнах отсеке, где царило отчаяние, было написано горькое, мрачное выражение неизбывной тоски. Встречались здесь и красивые девушки. Их взоры пересекались со взорами обоих врачей. Большая опасность и большая нужда могут воспламенить какой-то миг, и он вспыхивает пламенем бурного желания. Тогда людей охватывает чувство подлинного равенства. И рождается отвага.

У Фридриха в памяти остался угрюмый и проникновенный взгляд молодой еврейки из России. Вильгельм, от которого не укрылось, что его коллега произвел впечатление на девушку, а она — на него, не мог удержаться от того, чтобы затронуть этот предмет, и со смехом поздравил Фридриха.

Пройдя еще несколько шагов, они увидели Вильке, который остановил их и сразу же разорался. Со времени их последней встречи облик земляка Фридриха успел измениться: он явно постарался избавиться от плачевного самочувствия с помощью водки. Вильгельм отругал его, потому что Вильке не только приставал к другим пассажирам, но даже был для них опасен. Опьянев, он кричал, что его все преследуют. Раскрытый мешок Вильке, из которого торчали грязные тряпки, лежал на матраце рядом с сыром и ломтями недоеденного хлеба, а в правой руке он держал складной нож, каким пользуются охотники, добивая раненое животное.

Его обворовывают соседи, голосил Вильке, стюарды, матросы, провиантмейстер и сам капитан. Фридрих отобрал у него нож, окликнул его по фамилии и, коснувшись шрама на немытой шее дебоширившего подонка, напомнил ему, что уже однажды после поножовщины он, врач, его зашивал и с большим трудом преградил ему дорогу к праотцам. Вильке узнал Фридриха и унялся.

Когда оба врача поднялись наверх и вновь вдохнули чистого океанского воздуха, у Фридриха было такое чувство, будто он только что вырвался из адского плена.

Они с трудом передвигались по мокрой пустынной палубе, снова и снова омываемой набегающими волнами. Но бушующая стихия действовала на Фридриха благотворно и придавала ему сил. Он направился в дамский зал, чтобы прочесть пришедшее из дому письмо, о котором чуть было не забыл. В разных местах сидели поодиночке несколько дам, из тех, что не страдали морской болезнью, но вид у них был усталый, замученный. Все помещение пропахло плюшем и лаком. Здесь были зеркала в золоченых рамах и стоял концертный рояль. Ковер, разостланный на полу, скрадывал шум шагов.

Отец Фридриха фон Каммахера писал:

«Дорогой сын!

Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо и если да, то где оно тебя настигнет. Быть может, в Нью-Йорке, куда оно, верно, прибудет уже после тебя. Собственно говоря, тебе бы следовало благословение старого отца и доброй матери взять с собою в путешествие, явившееся для нас, прямо скажем, неким сюрпризом. Но мы ведь привыкли к сюрпризам, которыми ты нас одариваешь, ибо уже с давних пор располагаем твоим доверием лишь в чрезвычайно скромных масштабах. Я фаталист и, кстати, весьма далек от того, чтобы докучать тебе упреками. И все же не могу не пожалеть, что со времени твоего совершеннолетия в наших мыслях и делах обнаружилось столько разногласий. Одному господу известно, как приходится об этом жалеть. Если бы ты хотя бы иногда меня слушался… Но ведь этим «если бы ты» и другими словесами, которые плетутся следом, делу не поможешь!

Мой дорогой мальчик! Судьба жестоко поступила с тобою (а я ведь уже тогда говорил тебе, что Ангела родом из нездоровой семьи), но ты должен ходить с высоко поднятой головой, и только тогда все встанет на свое место. И еще я настоятельно прошу тебя не принимать близко к сердцу эту нелепую историю с неудачным копанием в бациллах. Говорю тебе не первый раз, что всю эту шумиху с бациллами считаю сплошным надувательством. Ведь проглотил же Петтенкофер целую культуру тифозных бацилл, и ничего с ним не случилось. Ну что ж, поезжай в Америку, это совсем не дурная идея, здесь-таки может что-то путное получиться. Знаю людей, потерпевших в Европе крушение, но оттуда вернувшихся миллионерами, окруженными завистью и лестью. Не сомневаюсь, что после всех своих переживаний ты все продумал и все взвесил, прежде чем решиться на этот шаг…»

Со вздохом и еле слышным смешком Фридрих сложил письмо. Он хотел дочитать его позднее. Тут он заметил того самого молодого американского фата, который разозлил его вчера. Тот флиртовал с молодой дамой, о которой Фридриху было известно, что она канадка. Фридрих не поверил своим глазам, когда вдруг увидел, как юноша чиркнул целой горсточкой шведских спичек в огнеопасном месте. Подошел стюард и, склонившись со всей почтительностью перед юным денди, заявил, что долг обязывает его обратить внимание пассажира на недопустимость подобных действий. Со словами: «Get out with you, idiot!»[11] американец прогнал его.

Теперь Фридрих достал письмо матери, но, еще не начав его читать, подумал вскользь о том, каким же веществом заменен мозг в черепе молодого американца. Мать писала ему:

«Мой любимый сынок!

Молитвы твоей матери сопровождают тебя в пути. Ты многое испытал, пережил и выстрадал в свои молодые годы. Но я хочу, чтобы до слуха твоего дошло и что-то радостное. А потому знай: детишки твои здоровы. Три дня тому назад я смогла убедиться, что в доме у жизнерадостного и приветливого пастора Мохаупта им живется хорошо. Альбрехт очень похорошел. А Бернхарда, который больше похож на мать и всегда был молчаливым мальчиком, я нашла более живым и разговорчивым, чем раньше. Видно, жизнь в пасторском доме и копание в земле доставляют ему удовольствие. Господин Мохаупт считает, что оба мальчика вовсе не лишены способностей. Он уже начал давать им уроки латыни. Малышка Аннемари стала меня робко расспрашивать о матери, но особенно настойчиво о тебе. Я рассказала, что в Нью-Йорке или Вашингтоне состоится очень важный съезд, где наконец придумают, как покончить с туберкулезом, этой ужасной болезнью. «С чахоткой» или «с сухоткой», сказала я. Мальчик мой, возвращайся скорее в нашу старую добрую Европу!

У меня был долгий разговор с Бинсвангером. Он сказал мне, что у твоей жены дурная наследственность. Она была предрасположена к этой болезни, и рано или поздно хворь проявилась бы. Он говорил также о твоей работе, дитя мое, и сказал, что тебе только не следует раскисать. Четыре-пять лет упорного труда, и ты возьмешь реванш за поражение. Мой дорогой Фридрих, внемли своей старухе матери и доверь вновь свою душу нашему всеблагостному небесному отцу! Ты, кажется, атеист. Можешь сколько угодно смеяться над матерью, но поверь мне: без божьей помощи и божьей милости мы ничто! Молись хоть иногда, тебя ведь от этого не убудет! Я знаю, из-за Ангелы ты кое в чем несправедливо упрекаешь самого себя. Но Бинсвангер говорит, что в этом смысле ты можешь быть абсолютно спокоен. Если же ты станешь молиться, господь, верь мне, освободит твою истерзанную душу от малейшего намека на вину. Тебе лишь немного за тридцать, а мне на столько же за семьдесят. Опыт, принесенный мне долгими сорока годами, на которые я опередила тебя, своего младшенького, позволяет мне утверждать: твоя дальнейшая жизнь может еще сложиться так, что когда-нибудь в памяти сохранится лишь смутное воспоминание о нынешних бедах и заботах. Вернее, о фактах ты еще будешь помнить, но никак не сможешь представить себе свои нынешние тяжкие чувства, с ними связанные. Я женщина. Я полюбила Ангелу, но наблюдала беспристрастно за вами: за нею с тобой и за тобой с нею. Поверь: подчас она могла любого мужа довести до отчаяния».

Письмо заканчивалось изъявлениями материнской нежности. В мыслях своих Фридрих подсел к окну, у которого стоял рабочий столик его матери, и стал покрывать поцелуями ее голову, лоб и руки.

Подняв глаза, он увидел, как стюард опять подошел к молодому денди, и слышал, как тот отослал его прочь, крикнув на чистом немецком языке:

— Ваш капитан осел!

Слова эти точно электрическим током ударили по нервам всех, кто их слышал. При этом таившееся в тени огнеопасное место снова озарилось небольшим пламенем.

Мысленно Фридрих препарировал по всем правилам анатомического искусства большой мозг и мозжечок молодого американца, как если бы собирался показать студентам центр глупости, которая, без сомнения, заполняла всю душу этого человека. Кроме того, большую редкость представляла собою выступавшая здесь во всей красе наглость, центр которой, по-видимому, также находился в мозгу. Фридрих фон Каммахер не мог не рассмеяться и в разгаре охватившего его веселого настроения подумал о причине внезапно пришедшей свободы: она была в том, что Мара, юная Ингигерд Хальштрём, потеряла власть над ним и имела для него, пожалуй, даже меньше значения, чем, скажем, смуглая еврейка, которую он впервые в жизни увидел каких-нибудь четверть часа назад.

Вошел капитан фон Кессель. Поздоровавшись с Фридрихом легким наклоном белокурой головы, он занял место за столом, где сидела пожилая дама, которая, оживившись, сразу же с ним заговорила. В этот момент обменялись взглядами молодой денди и красивая канадка, которая хотя и с утомленным, бледным лицом, но все так же кокетливо откинулась в кресле. Это была женщина южного типа и притом, как считал Фридрих, необычайной красоты: прямой нос с подрагивающими крыльями, густые, благородно изогнутые брови, такие же черные, как ее волосы, нежный пушок, красиво оттенявший тонкие, неспокойные, выразительные губы. От сильной качки она чувствовала себя слабой, а потому не могла сделать над собой усилие, чтобы удержаться от смеха, когда ее поклонник с деланной серьезностью начал снова складывать спички. Ей пришлось на время закрыть лицо черной кружевной шалью.

Наступило напряженное ожидание, когда уже не было никакого сомнения, что, несмотря на присутствие капитана, молодой американец собирается возобновить опасную игру с огнем.

Фигура широкоплечего, грузного фон Кесселя с его несколько короткими ногами плохо гармонировала с изящной обстановкой дамского зала. Он сидел спокойно и мирно беседовал. Но лицо капитана говорило о том, что погода его всерьез беспокоит. Вдруг показалось пламя. И тут спокойная голова фон Кесселя — голова доброго сенбернара — повернулась, и недвусмысленным тоном, таким четким, властным и поистине страшным, какой, как показалось Фридриху, никогда не сходил с чьих бы то ни было уст, было произнесено одно только слово:

— Погасить!

Побледневший юноша мгновенно смял свой костерок. Канадская красавица закрыла глаза…

Парикмахер, у которого вскоре после этой сцены брился Фридрих, сказал:

— Погода никуда не годится.

Это был великолепный мастер, делавший свое дело, несмотря на сильнейшую качку, необычайно искусно. Он еще раз поведал историю аварии парохода «Нордманиа», упомянув и фортепиано, которое из-за сизигийных приливов якобы провалилось в трюм. Пришла служанка-немка, которую он называл Розой и которой дал флакон одеколона. У этой простушки был здоровый — кровь с молоком, — но далеко не умный вид.

— Это уже пятый после Куксхафена флакон одеколона, — сказал парикмахер. — Она служит у одной женщины, которая развелась с мужем и у которой двое детей. Девушке туго приходится. Она получает шестнадцать марок в месяц и должна быть тут как тут в любую минуту утром, днем, до и после полуночи. Я привел этой даме в порядок прическу. Чего она тогда только не наговорила про эту Розу! Ни малейшего намека на благодарность!

Фридриху было приятно, удобно развалившись в отличном парикмахерском кресле, слушать всякую всячину из уст этого подвижного и разговорчивого человека, который одновременно усердно скреб его щеки. Это уводило куда-то в сторону и действовало успокоительно. Он наслаждался также небольшой лекцией о современном судостроении. Нельзя, сообщал лектор, придавать столько значения рекорду скорости, это ошибка. Разве такое легковесное, тонюсенькое сооружение гигантского размера в состоянии долго сопротивляться могучему океану? А еще эти чудовищные машины и чудовищная масса угля! «Роланд», правда, хороший корабль, его построили в Глазго на верфях «Джон Элдер и компания». Он вступил в строй 1881 году. У него пять тысяч восемьсот индикаторных лошадиных сил. Он потребляет ежедневно сто пятнадцать тонн угля. И делает шестнадцать узлов. Его регистровая вместимость четыре тысячи пятьсот десять. У него паровая трехцилиндровая машина. А экипаж состоит из ста шестидесяти восьми человек.

Все эти подробности маститый корабельный цирюльник знал назубок. Сердито, словно это ему самому стоило больших усилий, он рассказал, что в каждый рейс «Роланд» везет в своих бункерах не меньше двенадцати с половиною тысяч центнеров каменного угля. Он настаивал на своем: идти медленным ходом удобно и надежно, быстрым — опасно и дорого.

В маленькой парикмахерской с электрическим освещением было бы уютно, если бы только она была неподвижна. Но, к сожалению, пароход качало из стороны в сторону, и стены парикмахерской подрагивали и пульсировали вместе с судовой машиной, а злая волна тигром кидалась на толстое стекло, закрывавшее иллюминатор. Флаконы в шкафах дребезжали и позвякивали, и парикмахер утверждал, что тяжеловесные и не столь быстроходные корабли идут гораздо более спокойно.

Затем он вдруг рассказал об одной «малюточке с крашеными волосами».

— Она целый час, — сказал парикмахер, — провалялась у меня в кресле и требовала, чтобы я ей продемонстрировал все сорта румян, и белил, и пудры, которые у меня имеются, а потом и весь мой запас «Пино» и «Роже и Галле».

Он сказал с усмешкой, что, когда долго плаваешь, получаешь возможность познакомиться с самыми разными особами женского пола, и поведал несколько якобы пережитых им самим историй, героиней которых каждый раз оказывалась какая-нибудь дама-эротоманка.

Особенно страшен был случай с одной молодой американкой, которую нашли без сознания в подвешенной спасательной шлюпке, где ее до этого изнасиловала вся команда. Думая в том направлении, в котором сейчас развивалась фантазия парикмахера, Фридрих понял, что толчком для этого послужила встреча последнего с Ингигерд Хальштрём. Она ведь побывала в том же кресле, в котором он так удобно устроился, и по тому, как замерло, а затем учащенно забилось его сердце, он понял, что власть девушки над ним еще не сломлена, и ужаснулся.

Фридрих вскочил и отряхнулся. У него было такое чувство, будто он должен немедленно принять горячую ванну, а потом встать под бьющие струи холодного душа, чтобы отмыть все и снаружи, и внутри и чтобы вытравить из кровеносных сосудов гной и яд.

Выйдя из парикмахерской, которая была расположена в кормовой части судна, Фридрих с трудом пробрался в переполненную курительную комнату, хотя, в сущности говоря, ему было противно чувствовать себя втиснутым в одно помещение с этой гомонящей толпой.

Доктор Вильгельм уже занял для него место.

— Итак, вы побывали на твиндеке, — обратился, лукаво улыбаясь, к Фридриху капитан. — Наш доктор рассказал мне, что некая красавица, по имени Девора, произвела на вас впечатление, а это чревато опасностью.

Фридрих рассмеялся, и таким образом с самого начала разговор пошел по игривому руслу.

В своем углу сидели любители игры в скат — коммерсанты, мужчины апоплексического сложения. После завтрака они только и делали, что пили пиво и играли в скат, этим они занимались все время с начала рейса, если только не считать часов сна. Разговоры других пассажиров их не волновали. Они не задавали вопросов о погоде и, кажется, вовсе не замечали ни колебаний плавучего колосса, ни зловещего свиста ветра. А тем временем сила бортовой качки, которую испытывал корабль, так возросла, что Фридриху невольно приходилось цепляться за что-нибудь. Пароход перекатывало с правого борта на левый и с левого — на правый, и Фридриху иногда казалось, что правый борт перевернется через левый или наоборот, и тогда киль «Роланда» окажется в воздухе, а капитанский мостик, мачты и трубы — на значительной глубине под водой. Все погибнет, и только эти три игрока будут, даже сидя вниз головою, и дальше заниматься своим скатом.

Сквозь чад можно было увидеть показавшуюся в дверях этого погребка долговязую фигуру Хальштрёма. Входя, он наклонил голову и своими светлыми, холодными, пытливыми глазами стал подыскивать себе место. Он не удостоил вниманием безрукого артиста, встретившего его каким-то язвительно-шутливым восклицанием. Сохраняя холодную вежливость, он сел как можно дальше от Штосса, достал кисет и короткую голландскую трубку. «А где же Ахляйтнер?» — такова была первая мысль Фридриха.

— Как здоровье дочери? — спросил корабельный врач.

— О, спасибо! Получше. Погода исправится, я полагаю.

И все общество, состоявшее из обветренных и пропитавшихся океанской солью путешественников, на какое-то время включилось в беседу о погоде.

— Правда, господин капитан, — раздался чей-то голос, — что этой ночью мы чуть не налетели на обломки какого-то судна?

Тот не ответил и только улыбнулся.

— А где мы, собственно говоря, сейчас находимся, господин капитан? Прошлой ночью был туман? Я, наверно, целый час слышал, как каждые две минуты звучала сирена!

Но на все вопросы, которые касались управления кораблем и судьбы рейса, капитан фон Кессель давал лишь односложные ответы.

— А правда, что у нас на борту находятся золотые слитки для вашингтонского банка?

Улыбнувшись, фон Кессель выпустил сквозь светлые усы тонкую струйку дыма.

— Что проку было бы в такой затее? — заметил Вильгельм, и теперь произошло то, что не произойти не могло: всеобщему обсуждению подверглась великая, волнующая весь мир тема, из всех главных тем главнейшая. Каждый из пассажиров, конечно, сразу же вспомнил, какую, до последнего пфеннига, сумму составляют его капиталы или же по крайней мере попытался создать себе хотя бы приблизительное, но по возможности точное представление об этом. Почти все превратились в счетные машины, но только мысленно, вслух же они сравнивали капиталы вашингтонского банка с капиталами английского или французского, а также с состоянием американских миллиардеров. Даже трое картежников стали иногда прислушиваться к этому разговору.

Деловая Америка страдала от депрессии. Предпринимались попытки доискаться до ее причин. Большинство американцев были в то время приверженцами демократической партии и сваливали вину на республиканцев. Особенную ярость вызывал тигр Таммани.[12] Он держал в своих когтях не только Нью-Йорк, где мэром был его ставленник: почти все крупные и влиятельные посты были заняты его людьми. Каждый из них прекрасно умел не класть на руку охулки, и из американского народа высасывали все соки. Коррупция правящих кругов не поддавалась описанию. На строительство флота вроде бы выделялись миллиарды, но если удавалось после долгих трудов спустить на воду хоть один военный корабль, то это было уже много, ибо все золото оседало вдали от места назначения, а именно в карманах миролюбивых американцев, которых меньше всего интересовал военный флот.

— Не хочу, чтобы меня погребли в американской земельке, — воскликнул Штосс своим пронзительным голосом. — Мне и в могиле было бы скучно и нудно. До смерти ненавижу этих любителей плеваться и попивать icewater.[13]

Разразился гомерический хохот, и это поощрило безрукого к новым наскокам.

— Американец, — продолжал он, — это попугай, который только и умеет, что повторять два слова: «доллар» и «бизнес». Business and dollar! Dollar and business![14] Из-за этих двух слов подохла культура в Америке. Американец не знает даже, что такое сплин. А каково это кошмарное выражение «Страна Доллара»! У нас в Европе хоть живут люди! На все на свете, в том числе и на своего ближнего, американец смотрит только с одной точки зрения: сколько это стоит в долларах? А того, что в долларах не выразишь, он вовсе не видит. И вот являются эти господа Карнеги[15] и иже с ними и пытаются поразить нас своей торгашеской философией с ее отвратительным содержанием. Вы что думаете, станет миру лучше, если они оттяпают у него его доллары или если даже вернут ему милостиво, в виде подарка, кое-что из оттяпанного да еще поднимут вокруг этого шумиху? Вы думаете, если они снисходят до нас, чтобы нас же стричь, как баранов, так мы из-за этого должны выбросить за борт наших Моцарта и Бетховена, наших Канта и Шопенгауэра, наших Шиллера и Гете, наших Рембрандта, Леонардо и Микеланджело, короче, весь наш богатейший европейский духовный багаж? Чего стоит по сравнению с ними американский миллиардер, этот подонок и кретин с мошною, набитой долларами? Да пусть он у нас в ногах валяется и подачки клянчит!

Капитан попросил Фридриха написать несколько слов в его альбом. По этому случаю он провел его в рубку, где хранились морские карты, и в отделение рулевого, где позади компаса находился штурвал; его поворачивал матрос, выполнявший приказания штурмана, отданные через слуховую трубу. Как показывал компас, «Роланд» держал курс на вест-зюйд-вест: двигаясь в южном направлении, капитан рассчитывал на более благоприятную погоду. Матрос у руля был весь внимание. Его бронзовое, обветренное лицо со светлой бородой и такими же синими, как вода за бортом корабля, глазами, лицо, которым безраздельно владела серьезность, было обращено к компасу. Несмотря на все колебания парохода, на его великолепные прыжки и скачки и стремительный слоновий бег, картушка в круглом медном котелке, подвешенном на кардане, оставалась в горизонтальном положении.

В своем собственном обиталище капитан стал более разговорчив. Красивый белокурый германец, чьи глаза, казалось, были сделаны из того же материала, что у стоявшего у руля матроса, усадил Фридриха и предложил ему сигары. Фридрих узнал, что фон Кессель холост, что две его старшие сестры не замужем, а у брата есть жена и дети. Фотографии обеих сестер, брата, его жены и их детей, а также родителей капитана, симметрично развешенные над темно-красным плюшевым диваном, были окружены ореолом святости.

Фридрих и тут не забыл задать все тот же вопрос — доставляет ли фон Кесселю радость его профессия.

— Назовите мне место на берегу, — ответил его собеседник, — где у меня будет такой же заработок, и я не задумываясь пойду на этот обмен. Работа моряка теряет свою привлекательность, когда уходят молодые годы.

У капитана был удивительно приятный гортанный голос. Фридриху он чем-то напомнил звук, который издают, сталкиваясь друг с другом, бильярдные шары из слоновой кости. Выговор у него был безупречный, без малейшего налета диалектного произношения.

— Брат у меня, господин фон Каммахер, человек семейный: жена и дети, — сказал он тоном, в котором, разумеется, не чувствовалось никакого намека на сентиментальность, и все же блеск в глазах выдавал его: он, конечно, боготворил племянников и племянниц, чьи фотографии с гордостью показывал Фридриху. Наконец фон Кессель сказал без обиняков:

— Моему брату можно позавидовать.

Он спросил Фридриха, приходится ли ему отцом генерал фон Каммахер. Фридрих ответил утвердительно. Фон Кессель проделал кампанию 1870–1871 годов лейтенантом в одном артиллерийском полку, которым командовал отец Фридриха. О нем капитан говорил с большим уважением. Фридрих пробыл у него в гостях более получаса, чем, кажется, доставил фон Кесселю особое удовольствие. Было удивительно, сколько мягкости и нежности таилось в душе этого человека. И каждый раз, прежде чем выказать частичку этих качеств, он бросал, затягиваясь сигарой, долгий испытующий взгляд на Фридриха. И мало-помалу становилось все яснее, какой магнит с особенной силой действовал на сердце белокурого великана. Он упоминал в беседе то горы Шварцвальда, то Тюрингенский лес. И Фридрих невольно представил себе этого прекрасного человека стоящим перед окружающей его уютной живой изгородью из кустов бирючины, с садовыми ножницами в руках или орудующим окулировочным ножом в кустах роз. Он, в этом Фридрих был убежден, с великой радостью навсегда погрузился бы в шум беспредельных лесов, легко отдав за него шум всех на свете океанов.

— Ну что ж, поживем — увидим! — сказал капитан с добродушной усмешкой, поднялся, положил перед Фридрихом увесистый альбом и добавил угрожающим тоном; — Запираю вас здесь наедине с пером и чернилами, а когда вернусь, должен непременно обнаружить на этой странице что-нибудь поучительное.

Фридрих полистал альбом. Не подлежало сомнению, что с ним была теснейшим образом связана надежда на грядки, на кусты крыжовника, на щебетание птиц и на жужжание пчел. Альбом, когда капитан в него заглядывал, конечно же, приносил облегчение его душе, отягощенной величайшей ответственностью за столько морских рейсов, и дарил надежду на лучшие времена, когда его владелец в тиши собственной скромной обители снова возьмет его в руки. Тогда альбом окажет ему услугу: в тихой гавани оживит в памяти былые опасности, трудности и заботы, превратив их в радостные воспоминания о выигранных сражениях.

И теперь в душе Фридриха внезапно возник его собственный квиетистский идеал в виде тихой фермы или рубленого домика, отдаленных от прочего мира. Но жил он там не один: с ним была эта маленькая чертовка Мара. Он рассердился и отправился мысленно в еще более тихие места, чтобы вести там жизнь отшельника, который пьет родниковую воду, удит рыбу, молится богу и питается одними кореньями да орехами.

Капитан вернулся, попрощался с Фридрихом, а после его ухода нашел в своем альбоме такие строки:

Через штормы и ненастье Ты ведешь корабль свой странный, И на берег долгожданный Приведет тебя твой Мастер. Там в тиши эдемской пущи Ты ему поведать сможешь О стихии всемогущей И о людях, с нею схожих! И тому, кто вел как штурман Твой корабль сквозь непогоду Принесешь ты в гордых рунах Благодарность мореходов.[16]

Придерживая одной рукой шляпу, а другою держась за лестничные перила, Фридрих покинул находящуюся на возвышении, обдуваемую ветром каюту капитана и спустился вниз, но тут открылась дверь великолепной каюты штурмана, который в это время разговаривал с Ахляйтнером. Они прошли мимо Фридриха, и Ахляйтнер — лицо у него было бледное и озабоченное — окликнул его. Он сообщил, что нанял у штурмана каюту для Ингигерд Хальштрём, ибо не мог больше смотреть, как она мучается в своей каюте. Шторм усилился, и на палубе не было ни одного пассажира. Матросы осматривали спасательные шлюпки. Огромные массы воды бились о корпус корабля, набегали спереди по диагонали, стремясь преградить ему путь, совершали могучие прыжки, застывали на миг в воздухе, напоминая белые кораллы, и захлестывали палубу, не давая ей просохнуть. Дыхание шторма выхватывало дым из выходных отверстий труб, гнало его назад и швыряло в дикий хаос, в котором смешались небо и море. Фридрих бросил взгляд вниз, на носовую палубу. В его опаленном мозгу всплыло воспоминание о молодой еврейке и затем о негодяе Вильке. Тем временем гребни опрокидывающихся волн стали с такой силой набрасываться на фордердек, что там никто не мог удержаться, разве что матрос, который стоял на вахте у форштевня неподалеку от кран-балки.

Четырехугольный проход к главной лестнице был обнесен поручнями, за которыми оставался закуток, где могли сидеть несколько пассажиров: воздух здесь был хороший, и от набегавших волн они были ограждены. Раздумывая над тем, не спуститься ли ему в курительную комнату, Фридрих прошел через постоянно открытую дверь и увидел группу людей, сидевших в закутке молча, с бледными лицами. Один стул был свободен, и это побудило Фридриха занять его. Ему казалось, что и он теперь причислен к сонму обреченных на гибель.

В одном из несчастных Фридрих признал профессора Туссена, знаменитого скульптора, терпевшего ныне нужду; его можно было узнать по накидке на плечах и фетровой широкополой шляпе. С ним то и дело переговаривался сосед, о котором Фридрих подумал, что это, возможно, тайный советник Ларс из министерства по делам культов, чье лицо он помнил лишь смутно, хотя однажды сидел напротив него за столом в доме бургомистра. Коммерсант, торговавший готовым платьем, бог знает как доплелся сюда из своей каюты и свалился замертво на стул. Кроме них здесь сидели еще двое беседовавших друг с другом пассажиров; один был мал ростом, толст и боязлив, другой — тощ и высок.

Высокий показывал своему собеседнику кусок разрезанного продольно подводного телеграфного кабеля. Сложное жесткое сплетение пеньки, металла и гуттаперчи пошло по рукам. Из обрывков фраз, которые высокий пассажир произносил шепотом, все остальные узнали, что в семьдесят седьмом году он служил электротехником на пароходе, укладывавшем европейско-североамериканский кабель. Работали непрерывно месяцами в открытом море. Ему даже довелось, сказал он, следить на верфи за строительством кабельного судна и за тем, как рабочие закрепляли корабельные ванты заклепками. Он рассказал о целом телеграфном плоскогорье, образованном из серого песка на дне океана, простирающемся от берегов Ирландии до самого Ньюфаундленда и превратившемся в пункт, через который проходят самые главные из европейско-американских кабелей.

Медные провода внутри кабеля называют его душою, а защищает их вся остальная часть — величиною чуть ли не с кулак, — похожая на мощный якорный трос. Фридрих увидел в мыслях своих, как тянутся по страшной пустыне морских глубин бронированные змеи, бегущие, как кажется, без конца и без начала по песчаному дну, населенному диковинными существами. Ему казалось, что удел, обрекающий кабели на столь печальное одиночество, даже для их душ слишком суров.

Потом он задался вопросом: а почему, собственно говоря, люди на обоих концах первого кабеля пришли в такой бурный восторг, когда были переданы первые депеши? Не иначе как для того была какая-то мистическая причина — ведь не могло же служить истинным основанием для ликования то, что отныне можно было за одну минуту двадцать раз посылать по телеграфу во все концы земного шара слова «Доброе утро, господин Мюллер!» или «Доброе утро, господин Шульце!», как и то, что репортеры получили возможность пичкать человечество сплетнями, собранными в разных частях света.

Не успел он додумать до конца эту мысль, как стул под ним куда-то поехал и его, электротехника и дремлющего коммерсанта с силой швырнуло к перилам, а тайный советник, профессор и другие пассажиры, сидевшие напротив, опрокинулись назад. Сам по себе инцидент этот был довольно комичен, но смеяться никому не хотелось.

Появился один из тех стюардов, которые были всегда на виду, и, словно в утешение пострадавшим, обнес их испанским виноградом из неистощимых запасов корабельных кладовых.

— Когда мы прибудем в Нью-Йорк? — спросил кто-то, и все глаза — в них читались смятение и страх — обратились к стюарду, но тот промолчал, хотя всегда отличался учтивостью.

Стюард полагал, что любая определенность в ответе означала бы вызов судьбе. То же чувство владело и пассажирами. В их нынешнем положении уже сама мысль, что в один прекрасный день под ногами у них в самом деле вновь окажется суша, казалась глупой сказкой.

Как-то странно вел себя невысокий толстяк, которому в первую очередь были предназначены лекции электротехника. С озабоченным лицом он все время делал какие-то замечания и то и дело с опаской поглядывал в ту сторону, где буйствовала стихия. Мрачный испытующий взор его маленьких внимательных глаз беспрестанно устремлялся то к верхушкам мачт, продолжавших описывать дуги — с левого борта на правый, с правого — на левый, то в страшной тревоге — к водным массам, набиравшим постепенно, с пугающим однообразием высоту. Фридрих начал было потешаться в душе над трусостью этой жалкой сухопутной крысы, но кто-то из пассажиров рассказал ему, что толстый господин — капитан барка, который каких-нибудь три недели назад после длившегося три года кругосветного плавания привел свое судно обратно в Нью-Йорк. А сейчас, повидавшись в Европе с женой, он возвращался в Нью-Йорк, чтобы начать новое путешествие — такое же и на такой же срок.

Размышляя о боязливом мореплавателе, чей характер так не соответствовал требованиям его полной лишений профессии, Фридрих спрашивал себя, что может такому человеку служить прочной основой в жизни и в браке; затем он поднялся, чтобы побродить немного без всякой цели. Вынужденная праздность во время поездки по морю приводит, особенно при плохой погоде, к тому, что пассажир, исчерпав все впечатления, которые может ему подарить корабль, снова и снова идет по тому же кругу. Так и Фридрих, после того как он бесцельно поднимался и спускался какое-то время по лестнице, очутился наконец на мягком сиденье той парадной курительной комнаты, которую не жаловала основная масса курильщиков и в которой вчера обедал безрукий артист.

Вошел Ганс Фюлленберг, спросивший, не предназначен ли этот салон для курения. Затем, распространяясь о погоде, он стал излагать довольно мрачные мысли.

— Кто знает, чем это все еще кончится, — сказал он. — Чего доброго, вместо Нью-Йорка угодим в какое-нибудь убежище в Ньюфаундленде.

Фридрих не откликнулся на эти слова, и Фюлленберг стал подыскивать другую тему для беседы.

— А что с вашей дамой? — спросил Фридрих.

— Моя дама изрыгает свою душу, если таковая у нее вообще наличествует. Я уложил ее в постель два часа назад. Эта англичанка превратилась в чистокровную американку. Ну и наглая, доложу я вам! Дальше ехать некуда. Сначала я должен был растирать ей лоб водкой, а потом она спокойненько влила ее в себя, затем мне пришлось расстегивать ей воротник. Она, кажется, считает меня массажистом, которого нанял для нее супруг. В конце концов мне все это надоело. К тому же в ее скрипучем будуаре у меня самого всю душу выворотило. И вся поэзия к чертям полетела. Между прочим, она показывала мне карточку своего нежно любимого нью-йоркского муженька. По-моему, у нее в Лондоне еще один имеется…

Речь Фюлленберга прервал first call for dinner,[17] который изо всех сил подал стоявший у лестницы горнист и который сразу же был поглощен плотным воздухом и шумящими волнами.

— А еще, — сказал в заключение молодой человек, — она вызвала к себе доктора Вильгельма.

В салоне было пустынно. Не видно было ни капитана, ни кого-нибудь из офицеров: из-за дурной погоды они не могли отвлечься от своих обязанностей. С помощью деревянного приспособления поверхность стола была разделена на участки с перегородками: они предохраняли тарелки, стаканы, рюмки и бутылки от скольжения. Иногда было слышно, как в кухне и буфетной вдребезги разбивались стопки тарелок и прочая посуда. За столом сидели всего человек двенадцать-тринадцать, и среди них Хальштрём и доктор Вильгельм. Потом в зал с шумом ворвались картежники. Их лица пылали, и выигрыш одного из них был сразу же превращен в бутылку французского шампанского. Несмотря на ужасную погоду зазвучала бравурная музыка. В этом было что-то кощунственное — ведь «Роланд» время от времени застывал, содрогаясь, на месте. Казалось, что он налетал на риф, и один раз даже из-за этого возникла паника среди палубных пассажиров. О ней старший стюард Пфунднер принес известие в салон, куда ужасающие крики ополоумевших людей проникли несмотря на шум разъяренных волн, стук тарелок и музыку.

Перед десертом Хальштрём не без труда перебрался со своего дальнего места к Фридриху и доктору Вильгельму. Он назвал самого себя знахарем и начал разговор о лечебной гимнастике. Благодаря ей, мол, у Ингигерд, его дочери, появилась идея ее танца. Хальштрём, видимо, выпил виски и не был так молчалив, как обычно. Он ударился в философию. Как бы провоцируя собеседников, он выкладывал одну за другою нелепые, дикие мысли. Любым из его козырей можно было побить десяток немецких филистеров. Послушать этого человека, так он был и анархистом, и террористом, и продавцом живого товара, и просто аферистом; во всяком случае, он со свойственным ему апломбом ратовал за этих людей, защищал их дела, обзывая всех прочих дураками.

— Америку, — сказал он, — как известно, создали жулики, и если бы вам удалось натянуть над нею тент, то вы, господа мои, получили бы самую комфортабельную на свете тюрьму! Жулик, великий идиот, создавший новую эпоху Возрождения, — вот та форма существования, которая совершает там победное шествие. И это вообще единственно возможная форма. Помяните мое слово, в один прекрасный день великий американский жулик прижмет весь мир! Правда, и Европа сейчас понемножечку создает себе идеал нового Возрождения и его служителей, отчаянных бестий. Она, так сказать, усердно трудится над своим приобщением к жульничеству. Но Америку ей не догнать, та ее на десять лошадиных корпусов обскакала, и не только в этом дело. Ваши Чезаре Борджа в широченных сюртуках расселись по кафе и изливают свой преступный нрав в беззубых виршах. Они похожи на солодовое пиво, разбавленное слюной. Словно какой-то цирюльник у них кровь выцедил. Если Европа хочет спастись, то есть у нее лишь одна возможность: издать закон, по которому она не выдаст Америке ни одного мошенника, растратчика, шулера или злостного должника. Вот уже сейчас в американских портах на немецких, английских и французских судах Европа превратила этих людей в своих подзащитных. Смотрите-ка, никак Европа скоро дядю Сэма переплюнет!

Оба врача расхохотались.

— Когда это гению, — продолжал Хальштрём, — удавалось что-то совершить с помощью морали? Даже сам творец земной и небесной тверди и тот этого не умел, недаром его создание аморально. Всякая высшая форма деятельности давно выбросила мораль за борт. Что стало бы с историком, если бы он начал мораль разводить, а не исследованием заниматься? Или с морализирующим врачом? Или с государственным мужем, который руководствовался бы обывательской моралью десяти заповедей? Даже в искусстве морализируют лишь глупцы или негодяи. И, наконец, какими делами пришлось бы заниматься церквам во всем мире, если бы мы все не нарушали принципов морали? Да их бы тогда просто-напросто не было.

Все встали из-за стола, а когда они вскарабкались на палубу, Хальштрём вдруг сказал Фридриху:

— Моя дочь ждет вас. Дело в том, что в нашем распоряжении тут имеется друг, господин Ахляйтнер. Это кроткий баран, но зато у него масса денег, и бедняга не знает, на что их лучше всего швырять. Вот он и арендовал у одного лейтенанта великолепную каюту для моей дочери. Но тем самым он, к сожалению, приобрел право иногда изрядно докучать ей своим присутствием.

Придя в каюту, они в самом деле застали там Ахляйтнера, который сидел на шатком складном стуле, тогда как Мара, тепло укутавшись, лежала на диване. Она сразу же крикнула отцу, чтобы тот оказал ей любезность, уведя с собою надоевшего ей Ахляйтнера, и дала понять Фридриху, что у нее к нему есть особая просьба. Хальштрём и Ахляйтнер покорно удалились.

— Чем могу служить? — спросил Фридрих и услышал в ответ одну из тех пустяковых просьб, выполнением которых Ингигерд любила занимать свое окружение. Как она объясняла, она поступала так потому, что чувствовала бы себя всеми покинутой, если бы люди не оказывали ей хотя бы мелких услуг.

— Но если вам это не по душе, — сказала она (для того очередного пустяка, о котором шла сейчас речь, самой подходящей инстанцией явилась бы стюардесса), — если вам этого не хочется, тогда, пожалуйста, забудьте об этом, так мне будет лучше. И если вам вообще со мною скучно, то я вполне готова остаться одна.

Весь этот зачин Фридрих воспринял как неловкое проявление смущения. Он со всем спокойствием заявил, что постарается быть ей по возможности полезным и что с нею ему ни в коем случае не скучно. Последнее было правдой: оставшись с девушкой наедине в каюте, где к тому же качка была не так ощутима, он чувствовал опасное искушение этой близости.

Страдания, принесенные поездкой по морю, придали ее лицу, этому лику мадонны, восковую прозрачность. Стюардесса распустила ей волосы; они струились по белому полотну подушки и текли золотым потоком, созерцание которого лишало Фридриха покоя. В эти минуты ему казалось, что весь огромный корабль с сотнями ползавших по нему муравьев был не чем иным, как коконом лежащего перед ним крохотного шелкопряда, восхитительной бабочки нежной окраски; что полуголые илоты, бросавшие где-то там внизу уголь в раскаленную добела пасть корабля, обливались потом только для того, чтобы услужить этой ребячливой Венере; что капитан и офицеры — паладины королевы, а остальные — ее свита и что все до единого палубные пассажиры — это преданные ей до гроба рабы.

— Я вам вчера сделала больно своими рассказами? — вдруг спросила она.

— Мне? Скорее вы сделали больно самой себе.

Она глядела на него с сардонической улыбкой, катая при этом между пальцами комочки мягкой розовой бумаги, которую доставала из стоявшей перед нею коробки конфет.

В том, как она улыбалась и как глядела, таилось хладнокровное наслаждение. Фридрих это понимал, и так как он был мужчиной и чувствовал себя беззащитным перед такой издевкой, на него вдруг нахлынула ярость; он ощутил ее всем телом, глаза налились кровью, а пальцы сами собою сжались в кулаки. Это был один из тех приступов, которые действовали на него благотворно и были хорошо знакомы его друзьям.

— Что с вами? — прошептала Ингигерд, не переставая катать бумажный комочек. — Но такой монах, как вы, мне не страшен.

Подобное замечание отнюдь не способствовало тому, чтобы улеглась волна страсти, обуявшей Фридриха. Тем временем, однако, он уже сам с нею справился. Нет, он не станет еще одной свиньею в хлеву этой Цирцеи.

Ингигерд была как бы олицетворением злого женского сердца, для которого не остается тайной даже малейшее движение в душе мужчины.

— О, я ведь и сама когда-то хотела стать монашкой, — сказала она и начала многословно и обстоятельно рассказывать то ли подлинную, то ли придуманную историю о том, как она больше года провела в монастыре, куда ушла, чтобы исправиться, но где тоже ничего хорошего не получилось. Она, пусть он знает, религиозна, о чем заявляет с уверенностью, и всякий человек, вместе с которым она не смогла бы молиться богу, ей чужд, даже противен. Быть может, она когда-нибудь еще раз попробует стать монахиней, но не из благочестия, — тут Ингигерд, сама того не замечая, стала противоречить только что ею сказанному, — нет, не из благочестия, ибо она, как ей только что стало ясно, вовсе не благочестива. Она, заявила Ингигерд, не верит ни во что, кроме как в себя. Жизнь коротка, за нею не будет ничего, и нужно насладиться ею сполна. Кто, мол, отказывается от наслаждения, тот грешит против самого себя и занимается самообманом.

Вошла стюардесса и, весело приговаривая, стала поправлять Ингигерд подушку и одеяло.

— Здесь небось получше, чем внизу. Ведь правда, фройляйн?

Когда она ушла, Ингигерд сказала:

— Ну и ну! И эта глупая баба тоже в меня влюбилась!

«Зачем я здесь?» — спрашивал себя Фридрих, предпринимая в то же время попытку с самыми лучшими намерениями открыть этому неразумному юному созданию глаза на истину. Но почему же, собственно говоря, он каждый раз с такой необычайной силой испытывал приступ сострадания, которого это создание от него вовсе не требовало? И почему присутствие малолетней Ламии[18] так действовало на него, что он не мог отделаться от мысли о ее невинности и целомудрии? Она казалась ему чистой, нетронутой, и каждое из ее капризных высказываний, каждый своенравный жест возвышались в его глазах и только подчеркивали ее трогательную беспомощность.

Любовь есть сострадание! Этот тезис, который Шопенгауэр формулирует, чтобы затем объявить его парадоксальным и одновременно истинным, вспомнился сейчас Фридриху. Он взял одну из тех куколок, что были разбросаны на диване возле их владелицы, и постарался самым гуманным тоном, какой он усвоил себе благодаря общению с пациентами, объяснить Ингигерд, что представление о жизни как игре в куклы — заблуждение и что безнаказанным оно не остается. Ее куклы, сказал он, на самом деле хищные звери, и горе тому, кто осознает это лишь тогда, когда его тело разорвут на части их зубы и когти.

Она не ответила, отделавшись смешком, после чего стала жаловаться на боль в груди. Ведь Фридрих врач, сказала Ингигерд, так, может быть, он соизволит осмотреть ее.

Фридрих резко возразил. Это, мол, дело доктора Вильгельма, а сам он в поездках врачебной практикой не занимается. Ингигерд ответила, что если она больна, а он как врач может, но не хочет облегчить ее страдания, то, значит, он ей не друг.

Такое умозаключение не оставило Фридриха равнодушным. Он уже давно знал, что она со своей чрезвычайно нежной конституцией была на краю пропасти и в любую минуту могла скатиться в бездну.

— Если бы я был вашим врачом, — заявил он, — я бы поселил вас у какого-нибудь сельского священника или фермера. Никаких зрелищ, не говоря уже о собственных выступлениях! Эта проклятая дребедень изувечила ваше тело и вашу душу.

«Я с ней резок, но это целебное средство», — подумал Фридрих.

— А вы не хотите стать фермером?

— Как так?

— Священником-то вы уже стали!

Она засмеялась, и тут их разговор был прерван криком какаду, сидевшего в глубине каюты. Фридрих его до сих пор не замечал.

— Этого только недоставало! Откуда у вас это чудище?

— Дайте мне, пожалуйста, это чудище! Коко! Коко!

Фридрих встал, и вот уже пернатый мореплаватель, большой, белый с розовым оттенком, взобрался к нему на ладонь.

Тем временем «Роланд», пробиравшийся сквозь ниспадающие долины и вздымающиеся горы соленой воды, через дебри океана, работавшего равномерно, подобно громадной машине, врезался в облако тумана, и послышался вой сирены.

— Туман, — сказала Ингигерд, и кровь отхлынула от ее щек.

Но она сразу же заявила, что ничего на свете не боится, после чего взяла в рот конфетку и дала какаду отщипнуть от нее кусочек. Для этого птица преспокойно взобралась на пленительно вздымавшуюся девичью грудь.

А Фридриху тем временем пришлось ежеминутно выполнять какое-нибудь новое приказание, и пока Ингигерд с упоением рассказывала о яванской обезьянке, которая у нее когда-то была, он задавался вопросом о том, кто он, собственно говоря, такой: врач, санитар, парикмахер, лакей или корабельный стюард, и может ли он надеяться на то, что она возведет его когда-нибудь в ранг мальчика на побегушках.

Его влекло на свежий воздух, назад на палубу.

Но когда вскоре после этого вернулся, боязливо озираясь и немо вопрошая, Ахляйтнер и Ингигерд не столько попрощалась с Фридрихом, сколько безжалостно отослала его прочь, стоило ему только оказаться за захлопнутой дверью в облаке тумана, его с силой потянуло обратно, к ложу девушки, точно он был прикован к нему цепью.

От воя сирены было больно ушам. Этот звук, напоминавший предсмертный хрип огромного быка, все возрастал со страшной, дикой силой, и был он одним из тех звуков, какие несут в себе некую угрозу, а вместе с нею и предупреждение об опасности. Когда Фридрих слышал такой звук, ему всегда казалось, что это именно ему грозит опасность и предостерегают только его. Точно так же мчавшийся туман казался ему образом его души или его душа — образом мчавшегося тумана и корабля, слепо несущегося навстречу неизвестности. Перегнувшись через поручни и глядя прямо вниз, он увидел, с какой огромной скоростью разрезала воду гигантская стена корабля. И спросил себя, не является ли безумием людская смелость.

Уже в следующую минуту мог сломаться вал единственного винта, то и дело выходившего наружу и стучавшего в воздухе, и кто — от капитана до юнги — мог это предотвратить? Кто увидит идущий навстречу корабль тогда, когда еще можно будет избежать столкновения этих полых колоссов с их легковесными стенками? Кто может поручиться за то, что «Роланду», идущему с бешеной скоростью в тумане, удастся избежать встречи с плывущими под водой обломками одного из многих затонувших кораблей и эта сросшаяся в один ком масса железа и дерева не будет брошена могучими волнами на его корпус? Что произойдет, если сейчас выйдет из строя машина? Или котел в конце концов не выдержит многодневного беспрерывного давления пара? Да и айсберги встречались в этих местах. Не говоря уже об усиливающемся шторме, который может по-своему решить судьбу «Роланда».

Фридрих вошел в верхнюю курительную комнату, где застал картежников, доктора Вильгельма, безрукого Артура Штосса, профессора Туссена и еще кое-кого из мужчин. Его встретили шумными восклицаниями. В комнате стоял запах крепкого кофе, и вся она была окутана едким, удушливым чадом, который в первый момент, когда Фридрих вошел сюда, как бы слился для него с туманом на море.

— Что случилось, господа? — спросил Фридрих.

Кто-то крикнул:

— Ну как, удалась операция? Убрали вы у танцовщицы знаменитое родимое пятно в двух сантиметрах от крестца, как раз над левым бедром?

Фридрих промолчал, лишь побледнел.

Он опять сел рядом с доктором Вильгельмом, делая вид, что весь этот шум и услышанные чьи-то слова к нему не относятся. Он принял предложение коллеги сыграть в шахматы.

За шахматной доской было достаточно времени, чтобы побороть оба чувства: стыда и возмущения. Украдкой он выискивал взглядом того, кто задал ему вопрос. Штосс крикнул, обращаясь к Фридриху:

— Тут, господин доктор, есть люди, которые, отправляясь в Америку, оставляют свою порядочность в Германии, хотя билет на пароход от этого дешевле не становится.

Тот, кого имел в виду Штосс, оставил его реплику без ответа. Зато кто-то возразил:

— Но, мистер Штосс, мы же не в дамском зале, и не надо дуться на невинную шуточку.

— Я, — ответил Штосс, — против шуток, задевающих людей, которые находятся поблизости, особенно когда речь идет о дамах.

— О мистер Штосс, — сказал споривший с артистом пассажир — это был пожилой господин из Гамбурга, — всему свое время: я не против проповедей, но мы сейчас не в церкви, а в открытом море, к тому же при дурной погоде.

Кто-то сказал:

— Кстати, имен никто не называл.

Молодой американец, отличившийся своими маленькими поджогами в дамском зале, сказал сухим тоном:

— When mister Stoss is in New York, he will hold church services every night in Webster and Forster's tingeltangel.[19]

Штосс в долгу не остался:

— No moisture can be compared with the moisture behind the ears of many young American fellows.[20]

Молодой человек возразил:

— Directly after the celebrated Barrison sister's appearance, after the song «Linger longer Loo» mister Stoss will raise his hands to heaven and beg the audience to pray.[21]

Ни один мускул не дрогнул на лице у наглеца, когда, произнеся эту тираду, он ловко вскочил и выбежал вон, оставив Артура Штосса ни с чем. Но тот тоже недолго молчал после полученного удара и взрыва хохота, последовавшего за ним.

— Люди заблуждаются, — сказал он, обращаясь к сидевшему рядом профессору Туссену, — когда предполагают, что в артистических кругах нравы более распущены, чем у прочих членов общества. Это глубочайшая ошибка. Или, может, кто-то думает, что неслыханные, дерзостные трюки, которые все время наращивают цирковые и эстрадные артисты, совместимы с разгулом? Goddam![22] Как бы не так! Для дел, совершаемых на презренной арене и на эстраде с ее дребеденью, нужны аскетизм и железная дисциплина, какие и не снились филистеру, который на свою пивную кружку молится. — И он продолжал славословить артистов.

Ганс Фюлленберг спросил:

— А какая у вас, собственно, специализация, господин Штосс?

— То, что умеешь, дается нетрудно, молодой человек. Ну а если бы мы с вами шли к барьеру, то вам пришлось бы решать, какой глаз, мочку какого уха или какой коренной зуб вы готовы поставить на кон.

— Он стреляет, как Карвер,[23] — сказал кто-то. — Три-четыре раза подряд бьет червового туза в самое сердце!

— Такое же искусство, господа, как все прочие! Но не думайте, что можно овладеть им без пота, терпения и лишений, даже если у тебя есть руки и тебе не нужно держать ружье ногами и ногами же нажимать на спусковой крючок.

Появился капитан фон Кессель, и раздалось громкое единодушное «ах!». Яркие солнечные лучи пробивались из-за его спины сквозь дверь.

— Барометр поднимается, господа!

Это сообщение обладало какой-то поистине чудесной силой. Один пассажир, спавший в углу, а вернее, находившийся в том полудремотном состоянии, какое считается самым легким последствием морской болезни, очнулся, спустил ноги и стал протирать глаза. Ганс Фюлленберг, как и другие мужчины, поспешил на палубу. Так же поступили доктор Вильгельм и Фридрих, проигравший шахматную партию.

Оба врача ходили из конца в конец по всей прогулочной палубе, где царило необычайное оживление. Свежий воздух был приятен. Корабль шел спокойно, и казалось, что его громадное тело получает удовольствие, продвигаясь вперед сквозь теперь уже только низкие гребни идущих чередою, зеленых, как бутылочное стекло, волн.

Тем же спокойствием и довольством были охвачены и пассажиры. Мужчины то и дело с кем-то здоровались и уступали дорогу стюардам, обходившим все каюты с приятным сообщением о хорошей погоде, после чего на палубу выбрались все. Повсюду слышались смех и говор, и нельзя было надивиться тому, какой веселый цветник дам скрывался доселе в недрах «Роланда».

Прошел Ганс Фюлленберг со своей оправившейся после недомогания «американкой» и ее приятельницей с белокурыми, какие обычно встречаются у шведок, волосами, уложенными короной, в меховом берете и лисьей шубе. Эта женщина, кажется, была в восторге от плоских шуток и скверного английского языка Фюлленберга. Кроме того, она доверила ему свою муфту, которую он попеременно прижимал к животу, к сердцу и с особенной страстью к губам. Молодой американец прогуливался со своей канадкой, которая очень важничала, но выглядела теперь явно лучше, чем раньше. Она, кажется, мерзла, хотя на ней был жакет из канадского соболя до колен.

На палубе у левого борта Ингигерд принимала гостей, на сей раз у своей каюты. Тем, что она обладает таким обиталищем, дверь которого, кстати, стояла позади нее распахнутой, она похвалялась перед людьми, заполнившими палубу, полагая, что каждый из них завидует ее привилегированному положению.

Фридрих сказал доктору Вильгельму:

— Если вы не возражаете, коллега, останемся лучше по эту сторону рубикона. Малышка мне несколько наскучила. Кстати, — продолжал он, — не можете ли сказать, чем я вызвал такой шумный прием в курилке и эту реплику незнакомца?

Веселым, успокоительным тоном Вильгельм ответил, что перед тем инцидентом вошел Фюлленберг и задорно сказал, что видел, как Фридрих выходил от Ингигерд.

Фридрих пообещал надрать этому молодому человеку уши.

Собеседники развеселились и захохотали, поддержав тем самым царившую на палубе жизнерадостную атмосферу. Пережив долгие часы плачевного состояния, все снова поняли, как много значит жизнь сама по себе. Только жить, только жить! Таково было поглощавшее всякую горечь желание, таившееся в каждом шаге, в каждой улыбке людей, в каждом из возгласов, которыми они обменивались. Ни одна из принесенных с собою на корабль забот европейского либо американского происхождения не получила в эти минуты ни малейшего права на существование. Если ты жив, значит, тебе уже достался крупный выигрыш.

Все эти прогуливающиеся пассажиры были в состоянии совершить сейчас любую глупость, которую они бы никогда не позволили и не простили себе на суше и которую здесь они сочли бы пустяковой.

Тем временем по приказанию капитана на палубе появились музыканты со своими инструментами и пюпитрами. И когда над всем судном зазвучали легкие мелодии, обычно услаждающие слух путешественников, праздничное настроение достигло апогея, и так продолжалось в течение получаса, будто и плывшие по голубому небу немногие облака, и пароход, и населявшие его люди, и океан приняли решение танцевать кадриль.

Бог моря, сердитый старикан, вдруг стал весел и приветлив. Сказалось это в том, что он в припадке игривого настроения и не без некоторой довольно-таки наглой похвальбы стал выпускать поблизости от «Роланда» штуку за штукой своих кукол, чтобы и те тоже пустились в пляс. Выпрыгнули и взлетели над водой целые толпы рыб. Кит выпустил из себя свой знаменитый фонтан. И вот уже у форштевня палубные пассажиры издали клич:

— Дельфины!

Долго избегать встречи с Ингигерд нашим врачам не удалось. Когда Вильгельм ее заметил, он произнес:

— Theridium triste, паук-удавщик!

— О чем это вы? — с некоторым испугом спросил Фридрих.

— Вы, верно, знаете, что этот паук обычно садится на острие травинки поблизости от муравейника, и ему ничего не надо делать другого, как только сбросить бегущему внизу мирмидонянину[24] клубочек своей пряжи. Все остальное доделывает уже сам муравей. Запутавшись, он становится совершенно беспомощным, и крохотный паучок с удовольствием его пожирает.

— Если бы вы, коллега, видели, как наша малютка исполняет свой танец, — сказал Фридрих, — вы бы, наверно, отвели ей скорее роль муравья, задушенного таким пауком.

— Может быть, — прозвучало в ответ. — Кто-то из поэтов сказал, что этот пол сильнее всего, когда он слаб.

Меж тем Ингигерд вызвала сенсацию новым развлечением, которым она была обязана мистеру Ринку, ведавшему корабельным почтамтом. Она играла с прелестной собачонкой, и этот комочек белой шерсти величиною с два кулака лежал у нее на коленях. А развлечение состояло в том, что этот белый медведь en miniature[25] своим смешным, тоненьким фальцетиком лаял на большую кошку, обитательницу парохода, которую Ринк держал перед его глазами.

— С вашего позволения, мистер Ринк, — сказал Вильгельм, — мы сегодня наконец-то выспимся.

— I always sleep well,[26] — флегматично ответствовал почтовый чиновник, держа горящую сигарету перед тяжелым, мягким телом свисавшей с его руки кошки.

— Посмотрите-ка вниз, коллега!

С этими словами доктор Вильгельм открыл находившуюся поблизости дверь, через которую можно было заглянуть в глубокую квадратную шахту, до середины заполненную тысячами пакетов. По ним можно было ходить в сапогах. Всем этим должен был заниматься почтовый чиновник.

— Не считая писем, — спокойно добавил мистер Ринк.

— Этот Ринк, — сказал Вильгельм, когда они пошли дальше, — большой оригинал, и стоит узнать его поближе. Несколько лет назад ему доставила много бед женщина такого же типа, как наша юная Хальштрём. Этот тип для брака непригоден. С тех пор он при самых разных обстоятельствах на всех морях мира равнодушно смотрел в глаза смерти. Вам стоило бы послушать, как он рассказывает, но подвигнуть его на эти рассказы непросто: он ведь не пьет. Нынче так много болтают о фатализме, хотя для большинства это слово пустой звук. Но не для Ринка!

Мало-помалу жизнь на палубе настраивалась на светский лад. Фридриха удивляло, как много берлинцев, которых он знал в лицо, вдруг появилось откуда-то. Вскоре профессор Туссен представился ему и провел его к своей влитой в корабельное кресло супруге.

— Я еду по приглашению одного американского друга, — заявил несколько небрежным тоном Туссен, назвав при этом имя известного миллионера, — и если даже у меня за океаном будет много заказов, мне все равно не придет в голову смотреть на Америку как на что-то вроде второй родины.

И этот бледнолицый, озабоченный, важный господин стал долго распространяться о своих невзгодах и чаяниях, тогда как его все еще красивая жена поглядывала на него с усталой иронией. Сам того не замечая, он то и дело и, пожалуй, даже слишком часто употреблял выражение «Страна Доллара».

Тем временем на юте начали танцевать. И не кто иной, как Ганс Фюлленберг, всегда готовый к действию берлинец, воспользовался одним из вальсов Штрауса, чтобы пригласить даму в лисьей шубе. Как обычно, его примеру вскоре последовали другие пары, и вот уже составился целый кружок, не перестававший веселиться, пока не зашло солнце.

Когда оркестранты собрались отправиться восвояси с до блеска начищенными медными инструментами, все общество преградило им путь и в один миг устроило сбор денег, после чего в кассу оркестра был положен изрядный куш и танцы возобновились с еще большим весельем.

Доктора Вильгельма куда-то вызвали. Через некоторое время Фридриху удалось отделаться от четы Туссен и какое-то время побыть наедине с собою. Чистое небо, зеркальная поверхность моря, успокоившегося как по мановению волшебной палочки, танец, музыка, солнечные лучи — все это рождало и в нем незнакомое чувство удовлетворения. Жизнь, внушал себе Фридрих, — это всегда момент, определяемый одним из двух начал: болью либо радостью, ночной тьмой либо дневным светом, солнечным теплом либо грозным ненастьем. И от этого каждый раз зависит, каким будут выглядеть прошлое и будущее: мрачным или светлым. А разве такой свет менее реален, чем такой мрак? И по-юношески, чуть ли не по-детски торжествуя, он услышал, как все в нем и вокруг него воскликнуло в ответ: «Нет, не менее!»

Свою фетровую шляпу Фридрих сдвинул на затылок, легкое пальто расстегнул, а руками в серых шведских перчатках вцепился в поручни. Он смотрел на море, по которому скользил корабль, ощущал биение пульса машин, слухом его владели гибкие, по-венски переливчатые звуки вальса, и весь мир превратился в расцвеченный яркими красками, сверкающий и легко крутящийся танцевальный зал! Он не раз страдал и заставлял страдать других, а сейчас мысленно заключал в объятия всех, кто приносил ему страдания и кого он заставлял страдать, и, упиваясь этими чувствами, вступал с ними в союз.

Как раз в этот момент мимо него прошла Ингигерд Хальштрём, а рядом с нею высилась богатырская фигура старшего помощника капитана. Фридрих услышал, как она сказала ему, что не танцует и что танцы — это вообще пошлое развлечение. Тогда Фридрих резко выпрямился и через мгновение уже вертелся в танце с канадкой, которую он бесцеремонно ловким, чисто немецким манером похитил у остолбеневшего американского юноши. У этой нежной женщины с экзотической внешностью перехватило дыхание, грудь ее высоко вздымалась, и не вызывало сомнения, что ей было хорошо в объятиях могущественного завоевателя.

Закончив танец с канадкой, Фридрих почувствовал себя обязанным поговорить с ней немного хотя бы на ломаном французском или английском языке. Затем с большой радостью вернул ее юному американцу. В это же время слуга Штосса провел своего хозяина по палубе, держа его, как всегда, за ворот. Безрукий не преминул пошутить по поводу такого способа препровождения, назвав его «экстренной приватной междугородной и трансатлантической транспортировкой». Фридрих пододвинул к артисту стоявший на палубе стул: ему захотелось поболтать с ним, и слуга ловко и осторожно помог своему хозяину сесть.

— Если погода не изменится, — сказал Артур Штосс, — мы сможем уже во вторник бросить якорь в Хобокене. Но только если погода не изменится. Капитан говорит, что мы наконец-то пошли полным ходом — шестнадцать узлов.

Значит, подумал с ужасом Фридрих, уже во вторник кончится его совместная, в одних и тех же стенах, жизнь с Ингигерд.

— Малютка — весьма пикантная стервочка, — сказал Штосс, словно угадав мысли Фридриха. — Не удивляюсь, когда не слишком опытный мужчина клюет на этого червячка. Да, но без перчаток к ней не прикоснешься!

Фридриха передернуло. Он искоса поглядывал на изувеченное тело собеседника, а в это самое время его собственная душа сгибалась под ярмом позора и комичности положения, в которое он себя поставил.

А Штосс меж тем, продолжая разговор, стал философствовать на эротические темы. Он, безрукий донжуан, прочел Фридриху лекцию о том, как следует обходиться с женщинами. При этом он начал бахвалиться, и его интеллигентность стала улетучиваться в той же мере, в какой возрастало его суетное честолюбие. Какой-то мучительный инстинкт толкал его, по-видимому, на то, чтобы собрат по полу поверил в его мужские достоинства.

Мимо прошли дети в сопровождении няни. Фридрих вздохнул с облегчением: это отвлекло Штосса от беседы. А тот громко спросил:

— Ну, Роза, что поделывает барыня?

Роза ответила:

— Сюда не выйдет. На картах гадает и стол вертит.

Слуга Бульке, у которого нянька, кажется, пользовалась успехом, помог ей усадить малышей на стулья. Тут Фридрих узнал в девушке розовощекую простушку, которая покупала у парикмахера одеколон и о нелегкой службе которой тот ему рассказывал.

Этот рассказ парикмахера нашел подтверждение в словах Артура Штосса:

— Она золото, а не служанка, а эта фрау Либлинг притесняет ее и даже старшего стюарда вербовала в помощники. Но Пфунднер сказал ей, что такую образцовую служанку, как Роза, надо не обвинять, а в вату упаковывать. Бабенки вроде фрау Либлинг, — сказал безрукий в заключение, — часто сами не ведают, что творят.

Еще звучала музыка, еще солнце освещало обсохшую палубу, где, созерцая беспредельные просторы неба и воды, с легким сердцем плясал и приплясывал странствующий народец, когда Фридриха вызвали в машинное отделение. Пришлось спускаться при искусственном освещении по отвесному трапу, где стоял густой, удушливый запах масла, и этот путь показался Фридриху бесконечным. Кругом работали машины. На толстенных металлических осях вертелись большие металлические диски, соединенные с колесами и колесиками, каждое из которых совершало свою собственную работу. Фридрих скользнул взглядом по огромным цилиндрам, в которых под давлением сжатого пара двигались, как в насосе, поршни, в свою очередь приводившие в движение большой вал.

Меж крутящимися железными махинами шныряли машинисты с тряпками и масленками в руках, проявляя при этом поразительную беззаботность и отвагу, тогда как малейшее необдуманное движение было бы чревато гибелью.

Пришлось спускаться еще дальше, до тех мест, где со многих лопат, которые держали в руках полуголые илоты, в пекло под котлами летел уголь. То был освещенный пылающими топками, пахнущий углем, гарью и шлаком ад.

Фридрих задыхался. Там, где он сейчас оказался, в этой бездне была такая температура, что шея его сразу же покрылась потом. Еще во власти этих новых впечатлений, в полном забвении того факта, что он находится в морских глубинах, он внезапно увидел доктора Вильгельма и сразу же заметил труп, который белел на черной насыпи.

В нем немедленно пробудился врач, и в следующее мгновение он уже приложил стетоскоп доктора Вильгельма к груди кочегара. Другие рабочие, сверху донизу осыпанные черной каменноугольной пылью и ни на миг не перестававшие служить машине, лишь иногда, между двумя глотками пива или воды, окидывали его взглядом.

— Он свалился минуты три назад, — сказал Вильгельм. — А вон там его преемник.

— Он только собирался подбросить угля, — кричал, стараясь перекрыть скрежет лопат и железных заслонок, механик, приведший сюда Фридриха, — как лопата выскочила у него из рук, улетела далеко и чуть не ударила другого кочегара. Его, — продолжал механик, — в Гамбурге взяли на борт. Как я его увидел, сразу подумал: «Как бы с тобой греха не вышло, дружище». Сказал ему, а он лишь скривился, как-то сострил и сказал: «Не бойтесь, господин механик. Моторчик мой шибко тарахтит». А мне его жалко было: он ведь только так мог за океаном очутиться. Ему там во что бы то ни стало надо было с кем-то встретиться, кого четырнадцать лет не видел.

— Exitus,[27] — произнес наконец Фридрих после тщательного прослушивания: на голубоватой восковой коже над ребрами бедняги еще виднелись круглые следы стетоскопа. У мертвеца запала нижняя челюсть, и Фридрих подвязал ее белым носовым платком.

— Неудачно свалился, — заметил он.

У покойника на виске чернела, точно ожог, глубокая кровавая рана, нанесенная громадной гайкой.

Врачи вновь поднялись на палубу, и жертва цивилизации, каторжанин, прикованный к современной галере, с капельками пота на лице, этими свидетельствами его ужасающего труда, с платком на челюсти, как у человека с больными зубами, также покинул пылающий ад: несколько рук уволокли его в помещение, предназначенное для покойников.

Доктор Вильгельм доложил капитану о случившемся. Об этом не должен был подозревать и действительно не подозревал никто на палубе, где звучали последние музыкальные такты, а в это время с помощью сестры из «Красного Креста» на матрац был уложен труп, вокруг которого вскоре собрались во главе с капитаном все нужные лица, включая казначея и врачей.

Капитан Кессель приказал сохранить смерть кочегара в тайне и попросил об этом обоих врачей. Затем что-то записывали и выполняли различные формальности, пока не стемнело и не прозвучали над палубой и в коридорах первого класса хорошо знакомые звуки трубы «Роланда» — first call for dinner.

Фридрих переоделся в своей каюте. Когда он появился в салоне, там был уже в разгаре парад дамских туалетов, число которых продолжало прибывать. В помещении, по-праздничному озаренном электрическим светом, собралось, шурша платьями, дамское население корабля чуть ли не в полном составе. Фридрих, однако, заметил, заняв свое место, что многие из этих прелестниц, входя в зал, старались набраться храбрости, чтобы затем грациозным юмором затушевать свой страх перед морской болезнью.

Но на самом деле, если не считать легкой дрожи, пробегавшей, как всюду на «Роланде», по полу и переборкам, передвижение корабля здесь было почти что незаметно. Заиграла музыка, и толпа поспешивших сюда стюардов в ливреях спокойно, не балансируя обходила ряды обедающих.

— Праздничный обед, — констатировал, обводя всех довольным взглядом и усаживаясь за стол, капитан.

Уже подали рыбу, когда выглядевший очень буднично Ахляйтнер неуклюже ввел в зал Ингигерд. Фридрих был готов провалиться сквозь землю — в таком невыгодном свете предстала девушка и так неприятно действовал весь ее вид. Корабельный парикмахер сотворил целую башню из ее белокурых волос, а на плечах у нее была испанская шаль, точно она собиралась играть Кармен — весьма неприглядную, прямо-таки убогую Кармен, вызвавшую на всех концах длинного обеденного стола язвительные насмешки и презрительные гримасы. За рыбой — один кусок он проглотил вместе с костью — Фридрих думал о ядовито-зеленых чулках на ногах Ингигерд и о красовавшихся на них пошлых туфлях, именуемых «золотистыми жуками». «Зачем она носит такое?» — спрашивал он себя.

— Мелком бы помазать подошвы этой дамы, — высказался некий господин. — Дама собирается на канате плясать.

Злость овладела устами мужчин и глазами дам. Кое-кто поперхнулся и прикрыл рот салфеткой. Далеко не все замечания были сделаны в скромной форме, а там, где сидели опять распивавшие шампанское картежники, издевка даже приняла грубый характер.

Фридрих не поверил своим глазам, когда внезапно эта маленькая негодница подошла к нему, чтобы с компрометирующей фамильярностью одарить его светской беседой. Надув губки, она спросила, когда же он снова к ней придет, или что-то в этом роде, и Фридрих в ужасе пробормотал в ответ нечто невразумительное. В его сторону повернулись все шеи: те, что торчали из-под крахмальных воротничков, и те, чья нагота возмещалась золотыми цепочками и жемчужными ожерельями. Фридрих не мог припомнить, чтобы он еще когда-нибудь находился в таком неловком положении. Ингигерд этого не замечала и не чувствовала. Ахляйтнер изо всех сил старался увести ее оттуда: ему тоже перекрестный огонь общества доставлял мало радости. Наконец со словами: «Фу, вы пошляк! Вы глупы! Я не люблю вас» — Ингигерд удалилась, после чего в капитанском углу стола раздался взрыв хохота, несколько разрядивший обстановку.

— Можете не сомневаться, господа, — сказал Фридрих иронично сухим тоном, который ему удалось довольно сносно сыграть, — что я не ведаю, во-первых, чем заслужил только что подаренную награду, а во-вторых, как должен оправдывать ее в дальнейшем.

Затем разговор пошел по другому руслу.

Благодаря хорошей погоде и предвкушению ночного покоя сотрапезники пребывали в хорошем настроении и наслаждались свободой от забот. Они ели, они пили, они смеялись и флиртовали и совершали все это, с удовольствием осознавая свою принадлежность к девятнадцатому веку и приближение двадцатого, который обещал быть еще великолепнее.

Когда после обеда оба врача уединились в каюте Вильгельма, темой их беседы стали итоги современной культуры.

— Боюсь, — сказал Фридрих, — что опоясавшая весь мир транспортная сеть, якобы находящаяся во владении человека, скорее сама им владеет. Мне, во всяком случае, до сих пор не удавалось видеть, чтобы неуемная рабочая сила машин как-то сократила работу, которую должен выполнять человек. Современное машинное рабство — это самое импозантное рабство, какое когда-либо существовало, и все-таки это рабство! На вопрос, смягчил ли век машин человеческую нужду, приходится пока что отвечать: «Нет!» А способствовал ли он счастью и возможности стать счастливым? Опять то же самое «нет!».

— Потому, — сказал Вильгельм, — мы и видим, что каждый третий образованный человек, который попадается нам на пути, поклоняется Шопенгауэру. И современный буддизм двигается семимильными шагами.

— Так оно и есть, — сказал Фридрих, — ибо мы живем в мире, который все время невероятно любуется собою и столь же невероятно скучает при этом. Все чаще выступает на передний план человек средних умственных способностей, ставший более бессодержательным, чем когда-либо, но зато чванливым и пресыщенным. Ни идеализм, ни любая поистине великая иллюзия, какого бы рода они ни были, не сохранили способности к сопротивлению.

— Я признаю, — заметил Вильгельм, — что цивилизация, эта могущественная коммерческая фирма, бережлива во всем, но только не в том, что касается человека и его лучших качеств. Его она не ценит и не щадит. Но одно утешение нам все же остается: эта фирма обладает силой, способной раз и навсегда оградить нас от былого варварства, так что в наши дни уже, например, невозможны инквизиция, бесчеловечные судебные расправы средневековья и тому подобное.

— Вы в этом уверены? — спросил Фридрих. — А вас не удивляет, что наряду с величайшими достижениями науки — спектральным анализом, законом сохранения энергии и так далее — еще сохранили полную силу заблуждения, идущие от слепой веры древнейших времен? Не поручусь, что опасность рецидивов отпала и уже невозможен возврат даже к страшнейшим временам «Malleus maleficarum»![28]

В этот момент в каюту вошли одновременно стюард, которого врачи вызвали звонком, и юнга Пандер. Вильгельм сказал:

— Дорогой коллега, у меня такое ощущение, что нам обязательно нужно распить бутылочку французского шампанского. Адольф, — обратился он к стюарду, — принесите нам бутылку поммери.

— Подвал с шампанским нынче в почете, — сказал Адольф.

— Ну, ясно, все так рады, что вчера и позавчера мы не пошли ко дну.

Юнгу капитан прислал за свидетельством о смерти кочегара. Фамилия покойного была Циккельман. В записной книжке бедняги было найдено начало письма, звучавшее примерно так:

«Я уже забыл, как ты выглядишь, моя милая мама! Мне живется худо, но я должен попасть в Америку, чтобы свидеться с тобою! Как грустно бывает, когда во всем мире не имеешь никого из родных! Милая мама, хочу хоть разок взглянуть на тебя и, право же, обременять тебя не стану».

Явилось шампанское, и вот уже через небольшой промежуток времени первую бутылку сменила вторая.

— Не удивляйтесь, коллега, — сказал Фридрих, — что я даю себе сегодня волю. Может, это лекарство поможет мне поспать хоть несколько часов.

Было половина одиннадцатого, но врачи еще не расстались. Как это случается со сблизившимися друг с другом людьми, каждый из которых когда-то учился в университете, и сотоварищами по профессии, вино создало в высшей степени доверительную атмосферу.

Рассказывая о себе, Фридрих заявил, что он вступил в мир приверженным благородному предрассудку: отвергнув военную карьеру, как и перспективу стать правительственным чиновником, он обратился к изучению медицины в надежде быть полезным человечеству. Но надежда эта, сказал он, не сбылась.

— Ибо в конце концов, коллега, садовник ухаживает за садом, где произрастают здоровые деревья, а мы посвящаем свой труд растительности, порожденной недугами и продолжающей хиреть!

Поэтому, объяснил Фридрих, он и вступил в борьбу с бактериями, злейшими врагами человека. Но он, мол, не станет скрывать, что однообразная, кропотливая, утомительная работа по этой специальности его также не могла удовлетворить. Не мог он, как полагалось на этой работе, забираться в скорлупу, не так он устроен.

— В шестнадцать лет я мечтал стать художником. А когда в берлинском морге трупы резал, сознаюсь, стихи сочинял. И сейчас я бы охотнее всего согласился быть писателем, свободным художником. Из всего этого, — закончил Фридрих, иронически усмехнувшись, — вы, дорогой коллега, можете заключить, что жизнь моя порядком изношена.

С этим Вильгельм никак не хотел согласиться.

Но Фридрих настаивал на своем:

— Нет, это так. Я истинный сын своей эпохи и этого не стыжусь. Каждый человек, представляющий какой-то интерес, сегодня так же изношен, как и все человечество в целом. Я, правда, имею при этом в виду ведущую европейскую смешанную расу. Во мне сидят папа и Лютер, Вильгельм Второй и Робеспьер, Бисмарк и Бебель, дух американского мультимиллионера и преклонение перед нищенством, составившее славу святого Франциска Ассизского. Я самый отчаянный сторонник прогресса и самый отчаянный реакционер и консерватор. Американизм мне ненавистен, и все-таки в том, что Америка захватила весь мир, царит в нем и выжимает из него все соки, я вижу нечто подобное одному из самых славных подвигов Геракла — той работе, которую он проделал в Авгиевых конюшнях.

— Да здравствует хаос! — воскликнул Вильгельм.

Они чокнулись.

— Согласен, — сказал Фридрих. — Но только в том случае, если он родит нам пляшущее небо или хотя бы одну пляшущую звезду.

— А с пляшущими звездами нужно быть поосторожнее, — засмеялся корабельный врач, многозначительно взглянув на Фридриха.

— Что поделаешь, когда чумная бацилла в крови сидит!

Под влиянием винных паров эта внезапная исповедь показалась и Вильгельму, и Фридриху естественной.

— «Водилась крыса в погребке»,[29] — процитировал Вильгельм.

— Ну да, ну да! — воскликнул Фридрих. — Но что тут можно предпринять? — Затем речь его пошла извилистыми дорогами. — Как можно считать себя полноценным, если у тебя, как у дубильщика из знаменитой побасенки, у которого уплыли кожи, идеалы уплыли? Итак, я произвел полный расчет со своим прошлым. Германию я опустил на дно морское, и это хорошо! Во что она сейчас превратилась? Разве это все еще та же сильная, единая держава, а не добыча, из-за которой тягаются господь с сатаной, то есть император с папой? Нужно признать, что в течение тысячелетия, если не дольше, принципа единства придерживались императоры. Говорят, что Тридцатилетняя война разодрала Германию на куски. А по-моему, надо вести речь о Тысячелетней войне, а Тридцатилетняя была лишь страшнейшим припадком привитой немцам заразной болезни, имя которой религиозная глупость. Но без единства наше государство становится похожим на здание, кирпичи которого лишь в очень малой степени принадлежат владельцу или обитателям и которое римский заимодавец, увенчанный тиарой, все больше расшатывает, шантажируя и угрожая разрушением дома, пока не откупишься от него баснословными процентами. В конце концов в лучшем случае останутся руины. Невольно закричишь и станешь волосы на себе рвать оттого, что у немца в полуподвальном этаже его диковинного дома есть страшная, скрытая от глаз, запретная комната Синей Бороды, но хозяин дома этого не замечает. И вовсе не для одних только женушек эта комната оборудована. Немец и не подозревает, какие духовные орудия пытки стоят там наготове — духовные, поскольку, находясь на службе у оголтелого фанатизма поповской идеи, они будут применены для кошмарного истязания тела. Кто-то все время трясет эту дверь, и горе, если она когда-нибудь откроется: махровым цветом расцветут вновь все ужасы Тридцатилетней войны и процессов еретиков, кровавой бойни средневековья.

— Но за это, — сказал Вильгельм, — мы пить не станем. Лучше уж провозгласить здравицу честному, откровенно циничному идеалу американских эксплуататоров с их пошлостью и терпимостью.

— Да, лучше! — воскликнул Фридрих. — В тысячу раз!

И они выпили за Америку.

Стюардесса из второго класса внезапно привела семнадцатилетнюю палубную пассажирку, еврейку из России; та держала платок перед носом, откуда не переставая шла кровь.

— О, я помешала, — сказала девушка из России, отступив от двери на полшага и оказавшись на палубе.

Вильгельм попросил ее вернуться и подойти к нему. Тут выяснилось, что стюардесса пришла к доктору Вильгельму не из-за девушки. Она шепнула что-то ему на ухо, после чего он быстро встал, извинился перед Фридрихом, надел фуражку и ушел со стюардессой, препоручив пациентку коллеге.

— Вы врач, не так ли? — сказала девушка.

Фридрих ответил утвердительно, попросил ее лечь на диван и, взяв тампон, остановил кровотечение. Дверь он оставил открытой, полагая, что свежий морской воздух с палубы будет целебен.

— По мне, так вы можете спокойно курить, — сказала через некоторое время девушка, заметив, что Фридрих, занятый своими мыслями, несколько раз порывался зажечь сигарету, но в последний момент воздерживался.

— Нет, — сказал он отрывисто, — сейчас курить не буду.

— В таком случае можете дать сигарету мне, — послышалось в ответ, — а то мне скучно.

— Так и должно быть, — ответил Фридрих. — Пациенту положено скучать.

— Если вы мне дадите закурить, — заявила больная, — то потом я скажу: «Да, милостивый государь, вы абсолютно правы».

— А я и так знаю, что прав, — сказал Фридрих. — О курении в такой момент не может быть и речи.

— Но я хочу курить, — сказала она. — Учтивостью вы не отличаетесь!

Придав своему лицу сердитое выражение, Фридрих взглянул на нее, и она в это время упрямо приподняла ноги и снова опустила их на кожаную обивку дивана.

— Вы что же, думаете, я для того уехала из России, чтобы за границей мною еще больше командовали? — спросила девушка капризным тоном и добавила: — Мне холодно! Закройте, пожалуйста, дверь!

— Если настаиваете, закрою, — промолвил Фридрих с деланной покорностью.

Утром Фридрих обменялся взглядами с этой Деворой, а сейчас, несмотря на то, что он был под хмельком, а может быть, именно поэтому, с нетерпением ждал возвращения доктора Вильгельма. Но тот все не шел. Наступило молчание, а затем Фридрих счел нужным посмотреть, как обстоят дела у его юной пациентки, и, вынимая тампон из маленького носика девушки, заметил слезы в ее глазах.

— Что с вами? — спросил Фридрих. — Отчего плачете?

Но тут она вдруг с силой оттолкнула Фридриха, назвала его буржуа и попыталась вскочить. Но сильные и в то же время нежные руки Фридриха сразу же вернули ее в прежнее состояние покоя. А он снова сел и снова стал ждать.

— Дитя мое, — сказал он кротко и ласково, — не будем обсуждать то почетное звание, которым вы с такой легкостью изволили меня наградить. Вы нервничаете, вы взволнованы!

— Никогда не стану ездить первым классом!

— Почему?

— Потому что это подло, как подумаешь о нищете, в которой погрязла большая часть человечества. Почитайте Достоевского, почитайте Толстого, почитайте Кропоткина! Нас гонят! Нас травят! Никого не волнует, под каким забором мы помрем.

— К вашему сведению, — сказал Фридрих, — я знаю их всех: и Кропоткина, и Толстого, и Достоевского. Но не надо думать, что вы единственный человек на земле, которого травят. Меня тоже травят. Всех нас травят, дорогая моя.

— Но вы-то едете первым классом, — ответила она, — и вы к тому же не еврей. А я еврейка! Вам известно, что значит быть еврейкой в России?

— Зато теперь мы едем в Новый Свет, — сказал Фридрих.

— Моя участь мне хорошо известна, — промолвила девушка. — Знаете, в какие проклятые лапы я угодила, в лапы каких эксплуататоров?

Она заплакала, и так как она была молода и всем своим нежным обликом напоминала Ингигерд, хотя принадлежала к совсем иной расе — темноволосой и темноглазой, — Фридрих почувствовал, как его одолевает слабость. Его все больше охватывало сострадание, а он знал, что это чувство ведет напрямик к любви. Поэтому он силой заставил себя вернуться к жесткой тактике. Он сказал:

— Я врач и здесь заменяю своего коллегу. Вы угодили в лапы эксплуататоров, но меня это не касается. Да и что я могу поделать? К тому же все вы, русские интеллигенты — что женщины, что мужчины, — истеричны. А мне эта черта прямо-таки претит.

Желая убежать, она резко поднялась. Удерживая девушку, Фридрих схватил ее сначала за правое, потом за левое запястье. Тогда она бросила на него взгляд, исполненный такой ненависти и презрения, что он не мог не ощутить всей страстности ее красоты.

— Что я вам сделал? — спросил Фридрих.

Он сам был напуган: боялся, что и в самом деле что-то натворил. Он ведь выпил. И был возбужден. Если бы сейчас кто-нибудь сюда вошел, что подумали бы о нем? Разве жена Потифара, от которой спасся бегством Иосиф Прекрасный, не пустила в ход испытанное средство?

Он повторил:

— Что я сделал?

— Ничего, — ответила девушка, — если не считать того, что вам вообще свойственно: оскорбили беззащитную девушку.

— Вы в своем уме? — спросил Фридрих.

— Не знаю, — неожиданно ответила она.

И в эту минуту суровость и ненависть, написанные на ее лице, уступили место безграничной покорности. Такого мужчину, как Фридрих, эта перемена не могла не тронуть, но она и обезоруживала. Он забылся. И тоже утратил власть над собою.

Этот удивительный случай, в котором смешались воедино шаги, взгляды, любовь и прощание навеки, умчался, как сон. Вильгельма все еще не было, и Фридрих, после того как гостья стремительно удалилась, вышел на палубу, где созерцание звездного неба, накрывшего беспредельный океан, как бы очищало его душу. По натуре и по образу жизни он не был донжуаном; поэтому он сам удивлялся, что необычное приключение воспринял как нечто самое естественное на свете.

В этот час Фридрих окидывал мысленным взором миллионы лет жизни человека на земле и подводил горестные итоги бытия и смерти. Но кончина должна была быть незадолго до начала. Смерть и смерть, думал Фридрих, — таковы границы для неисчислимых количеств забот, надежд, желаний, самих себя уничтожающих наслаждений и для возникновения новых желаний, иллюзорного обладания и реальных утрат, для бедствий, сражений, встреч и разлук — для всех этих неудержимых процессов и преображений, связанных все с новыми и новыми страданиями. Фридриха успокаивала мысль о том, что теперь, когда море так спокойно, эта молодая женщина из России, как и все ее товарищи по несчастью, забылась безмятежным сном, отрешившись от великого безумия жизни.

Размышляя таким образом в ожидании корабельного врача, Фридрих ненароком обернулся и заметил неподалеку от трубы в углу какую-то странную темную массу, привалившуюся к стене. Подойдя поближе, он различил фигуру спящего мужчины, который сидел на полу, натянув шапку на глаза и прижавшись бородатым лицом к складному стулу. В этом человеке Фридрих признал Ахляйтнера. Задавшись вопросом, почему он при температуре четыре-пять градусов мороза скорчился здесь, вместо того чтобы идти к себе спать, Фридрих вскоре нашел правильный ответ: в трех шагах отсюда была дверь в каюту Ингигерд. Ахляйтнер, верный пес, играл роль сторожа, роль цербера, роль обезумевшего от ярости ревнивца.

— Бедный малый, — громко сказал Фридрих, — бедный глупый Ахляйтнер!

И к охватившему его искреннейшему, чуть ли не проникнутому нежностью состраданию присоединилась тоска любящего, но разочаровавшегося мужчины, какого можно проследить в столь многих описаниях от Ницше и Шопенгауэра вплоть до самого Будды Гаутамы, который на вопрос своего ученика Ананды: «Как, господин мой, надо обходиться нам с женщиной?» отвечал: «Избегайте встреч с ними, Ананда!» Ибо суть женщины, говорил он, неисповедима, как путь рыбы в воде, и ложь для нее все равно что истина, а истина все равно что ложь.

— Тсс, коллега, что это вы тут делаете? — С этими словами осторожным шагом подошел доктор Вильгельм с каким-то аккуратным свертком в руках.

— Знаете, кто тут валяется? — спросил Фридрих. — Это Ахляйтнер!

— Он следил за тем, — заметил Вильгельм, — чтобы частотность открывания вон той двери была не слишком высока.

Фридрих сказал:

— Надо его разбудить.

— К чему? Позднее! Когда спать пойдете!

— А я уже иду спать, — ответил Фридрих.

— Сначала зайдем на минутку ко мне!

В своем кабинете врач вынул из оберточной бумаги человеческий зародыш.

— Она своей цели достигла, — сказал он, имея в виду молодую женщину из каюты второго класса, которая, по его убеждению, пустилась в путь только для того, чтобы избавиться от бремени.

И глядя на маленький анатомический объект, Фридрих прикидывал в уме, что было лучше для этого существа: появиться на свет по-настоящему или не пробуждаться к жизни.

Затем он ушел, разбудил Ахляйтнера, свел этого спящего на ходу, сопротивляющегося и что-то бормочущего пассажира с палубы вниз и проводил его в каюту. Сам Фридрих тоже отправился к своему ложу, испытывая некоторый страх перед вероятной бессонницей.

Уснул он сразу же, но когда проснулся, было только два часа ночи. Море оставалось спокойным, и было слышно, как мерно работает под водою винт. Если в пору серьезных психических кризисов жизнь и так превращается в горячку, то путешествия и бессонные ночи усиливают такое состояние. Фридрих знал себя и потому испугался, подумав, что через столь короткий срок ночному покою, кажется, пришел конец.

Да и можно ли было это назвать покоем? Ему приснилось, что он бесконечно долго шел куда-то рука об руку с Ахляйтнером в сопровождении каких-то черных вдов, выраставших из угольного чада, вылетавших из труб «Роланда» и мчавшихся по океану. Вместе с русской еврейкой из Одессы он с трудом поднял мертвого кочегара Циккельмана в голубой дамский зал и вернул его к жизни с помощью сыворотки, которую сам создал. Затем он помирил еврейку из России и Ингигерд Хальштрём, которые поссорились и, осыпая друг друга нещадной бранью, пустили в ход кулаки. Потом он снова сидел с доктором Вильгельмом в его аптеке, и оба они, как блаженной памяти Вагнер,[30] рассматривали зародыш гомункула, который под воздействием световых эффектов развивался в стеклянном шаре. «Люди возникают из воды, как пузыри, — сказал Фридрих, — не поймешь, откуда и куда движутся — и вдруг лопаются». А белый какаду Ингигерд бормотал голосом Артура Штосса: «Теперь я полностью заработал себе независимость. Разъезжаю только потому, что хочу немножко округлить свой капитал». Пока Фридрих с трудом вспоминал эти видения, он снова уснул. Вдруг он вскочил со словами: «Я надеру вам уши, Ганс Фюлленберг!» И сразу же после этого он морально уничтожал в курильной комнате господина, осквернившего его тайные отношения с Ингигерд.

И опять он брел по водной пустыне рука об руку с Ахляйтнером и с чадящими вдовами. И опять с огромным трудом вместе с юной почитательницей Кропоткина волок вверх и вниз по лестнице голого мертвого кочегара. Повторились ссора женщин и нагоняй Фюлленбергу и человеку из курилки, и повторения эти становились с каждым разом мучительнее. Опять появился гомункул в стеклянном шаре, а с ним и доктор Вильгельм. Гомункул развивался, световые эффекты не прекращались. Терзания и полнейшая беспомощность перед лицом этой череды мучительных видений заставили наконец взбунтоваться затравленную, алкавшую покоя душу Фридриха, и он сказал вслух: «Зажги огонь разума! Зажги огонь разума, о владыка небесный!» Затем он приподнялся на постели и понял, что Роза, служанка, стояла перед ним с зажженной свечой. Она спросила:

— Вам плохо, господин доктор?

В каюте что-то затрещало. Девушка ушла. Качки не было. Или это не так и ход «Роланда» уже утратил прежнюю плавность? Фридрих напрягся и прислушался: шум винта под водой был все таким же мерным. Затем с палубы послышались монотонные возгласы и скрежет шлака, сбрасываемого за борт. Стрелки часов показывали пять. Значит, после первого пробуждения Фридриха прошло три часа.

Снова скрежет и лязганье: новая партия шлака нырнула в Атлантический океан. Может, это сотоварищи покойного кочегара сбросили шлак? Фридрих услышал крики детей, затем плач и причитания истерички из соседней каюты и, наконец, голос Розы, старавшейся угомонить маленького Зигфрида Либлинга и болтливую Эллу. Зигфрид больше не хотел ехать на пароходе: он ныл, канючил и требовал, чтобы его отвезли обратно к бабушке в Луккенвальде. Фрау Либлинг бранила Розу и возлагала на нее ответственность за поведение детей. Фридрих слышал, как она закричала:

— Довольно портить мне нервы, дайте поспать!

Все эти впечатления не помешали Фридриху снова уснуть. Ему приснилось: вместе со служанкой Розой и маленьким Зигфридом Либлингом он находится в спасательной шлюпке, качающейся на волнах спокойного, с зелеными отсветами, моря. На дне этого суденышка почему-то лежит множество золотых слитков, очевидно, тех, что предназначаются для вашингтонского банка и должны находиться на борту «Роланда». Они лавируют какое-то время — на руле сидит Фридрих — и входят затем в некую светлую, гостеприимную гавань на одном из Азорских либо Канарских островов или же на Мадейре. Они уже подходят к причалу, но тут Роза спрыгивает с шлюпки и, держа маленького Зигфрида высоко над головой, доплывает до берега. Ее подхватывают какие-то люди, и вскоре она скрывается вместе с ними и с малышом в одном из стоящих в порту белоснежных зданий. Когда Фридрих причаливает, на мраморных ступеньках набережной его, к великой радости, встречает давний друг Петер Шмидт. Это тот самый врач, свидание с которым Фридрих в ответ на расспросы назойливых попутчиков выдавал за главную цель своей поездки. Неожиданно встретив его после многолетней разлуки здесь, на фоне белого южного города, он сам несказанно удивляется той радости, которую ему принесло это свидание. Как могло случиться, что он почти никогда не вспоминал такого великолепного человека и верного друга юности?

— Как хорошо, что ты сюда явился, — сказал Петер Шмидт, и Фридрих почувствовал себя так, словно его давно уже ждали.

Друг молча провел его в портовый постоялый двор, и здесь Фридриха охватило доселе незнакомое ощущение защищенности. Он подкрепился, стоя у буфетной стойки лицом к лицу с padrone[31] этого заведения, немцем, который, сцепив кисти рук, крутил большими пальцами и слушал, как Шмидт говорит:

— Город невелик, но он может развернуть перед тобою целую картину. Ты найдешь здесь людей, высадившихся навсегда.

Согласно договоренности, существовавшей в этом странном, озаренном слепящим светом, безмолвном городе, здесь объяснялись с помощью ничтожного количества слов. Все тут было исполнено нового, немого, внутреннего смысла. Но Фридрих сказал:

— Я всегда считал тебя наставником, указующим путь к неизведанным глубинам нашего предназначения!

Такими словами он хотел выразить свое благоговение перед таинственной сущностью друга. А тот ответил:

— Да, да, но это лишь начало. И все-таки здесь можно уже кое-что узнать о том, что скрывается под поверхностью.

После этой реплики Петер Шмидт — он был фриз родом из Тондерна в Шлезвиг-Гольштейне — привел Фридриха в порт. Тот оказался очень маленьким. Там было много старинных судов.

— Fourteen hundred and ninety two,[32] — сказал Петер Шмидт.

Это был год, когда совершилось событие, о четырехсотой годовщине которого часто шла речь среди американцев на борту «Роланда». Фриз указал на две каравеллы и объяснил Фридриху, что одна из них — это «Санта-Мария», флагманский корабль Христофора Колумба.

— Я, — сказал фриз, — прибыл сюда с Христофором Колумбом.

Все услышанное не вызвало у Фридриха никаких сомнений. И когда Петер Шмидт сообщил, что деревянную обшивку все более приходящих в упадок каравелл называют legno santo[33] и по праздникам сжигают в каминах, ибо в них заложен дух познания, ничто в этом не показалось Фридриху загадочным. В море виднелся третий корабль, у которого на левом борту поближе к носу зияло огромное черное отверстие.

Фриз сказал:

— Он затонул. Он целую кучу народа собрал для нас.

Фридрих взглянул вдаль. Он был неудовлетворен: ему хотелось бы побольше узнать про это видневшееся в море странно чуждое, странно знакомое судно. Но фриз вывел его из порта, и они свернули в кривую, узкую, уступчатую улочку.

И вот случилось так, что навстречу Фридриху, смачно посасывая трубку, вышел его дядя, умерший свыше пятнадцати лет тому назад. Было заметно, что он только что поднялся со скамейки, стоявшей перед растворенными дверьми его дома.

— Здравствуй, мой мальчик! — сказал он. — Все мы здесь!

И Фридрих понял, кого старик, в свое время — в жизни — не слишком обласканный счастьем, подразумевал под словами «все мы».

— Здесь очень неплохо живется, — продолжал с ухмылкой старик. — У вас, в мрачном воздухе, мне было хуже. Во-первых, сынок, у нас ведь есть legno santo, — обернувшись, он указал концом трубки на язычки голубого пламени, вырывавшиеся из печи в темной глубине его дома, — и потом, здесь имеются крестьяне-светоробы. Согласись, что с такими arcanis[34] можно, видит бог, долго-долго просуществовать без особенных хлопот, невзирая на все опасности, преподносимые вселенной. Но я задерживаю тебя. У нас тут времени хоть отбавляй, а ты спешишь!

— Прощай! — сказал Фридрих.

— Оставь это! — рассердился старик. — Вы что же, там у себя внизу все еще возитесь с этими дурацкими «здравствуй» да «прощай», сынок?

Поднимаясь то и дело по уступам, они зашагали дальше, и Петер Шмидт провел друга сквозь вереницу домов и внутренних дворов. В одном из дворов со множеством закоулков, напомнившем Фридриху старинные кварталы Гамбурга или Нюрнберга, он увидел мелочную лавку с вывеской: «У морского корабля».

— Здесь все выглядит очень обычно, — сказал Петер Шмидт, — но ведь у нас тут прообразы всех вещей.

С этими словами он указал другу на маленькую модель старинного корабля, выставленную в витрине лавки между жевательным табаком и кожаной плеткой.

Корабли, корабли, одни лишь корабли! И казалось, что при виде каждого нового кораблика в мозгу у Фридриха зарождается тихое мучительное сопротивление. Он, правда, знал, что в эту минуту перед его глазами возникает невиданный всеобъемлющий символ. С помощью некоей центральной ясности, этого нового органа познания, он понял, что здесь, в маленьком образе, содержится вся сущность странствий и приключений человеческой души.

— О дорогой Фридрих, ты здесь? — воскликнул хозяин лавчонки, который только что с силой открыл стеклянную дверь своего заведения, так что висевшие на ней различные товары закачались и задребезжали. — А я думал, ты еще в плавании.

И Фридрих, как ни странно, признал в лавочнике, стоявшем перед ним в убогом халате и колпаке — наряде, принадлежавшем давно умершему кондитеру из его детства, — Георга Расмуссена. Да, того самого Георга Расмуссена, чье прощальное письмо он получил еще в Саутгемптоне. Как ни таинственна была эта встреча, было в ней для Фридриха что-то само собой разумеющееся. Лавочка кишела овсянками.

— Это овсянки, — сказал Расмуссен, преобразившийся в старьевщика, — те самые, что прошлой зимою, как ты знаешь, вторглись в Гейшейер и предрекли мне злую участь.

— Да, да, — ответил Фридрих, — стоило приблизиться к голому кусту, как он вдруг начинал трястись, сбрасывая с себя, как бесчисленные золотые листья, стайки этих птиц. Это, говорили мы, сулит нам горы золота.

— Так вот, — сказал лавочник, — двадцать четвертого января тринадцать минут второго, взяв в руки только что полученную телеграмму из Парижа, извещавшую, что ты прощаешь мне долги, я испустил дух. Сзади в лавке висит лисья шуба моего коллеги, передавшая мне — о нет, я не жалуюсь! — заразную болезнь. Я писал тебе, что постараюсь дать знать о себе с того света. Well,[35] вот и я! И здесь тоже не все ясно, но мне тут лучше: незыблемость главного чувства всем нам приносит покой.

— Очень хорошо, — продолжал он, — что ты встретился с Петером Шмидтом. В этом краю с Петером очень считаются. Ну, вы еще встретитесь там, наверху, когда начнется эта нью-йоркская юбилейная шумиха — «fourteen hundred and ninety two». Господи, что, в сущности, толку в таком мелком событии, как открытие Америки!

И так странно одетый Расмуссен вытащил из витрины морской кораблик, который, как и флагманский корабль Христофора Колумба, тоже назывался «Санта-Мария». Он сказал:

— А теперь покорнейше прошу поглядеть сюда!

И Фридрих увидел, как старый кондитер стал вытаскивать из этого корабля один за другим его маленькие двойники, и каждый из них был еще меньше предыдущего. Всякий раз, вытаскивая новый кораблик из чрева его собрата, он приговаривал:

— Терпение, терпение! Чем меньше корабль, тем он лучше. И если бы у меня было время, я добрался бы до самого маленького, последнего, до самого славного плода провидения. Каждый из этих корабликов ведет нас за пределы не только нашей планеты, но и возможностей нашего познания. Но если ты интересуешься, — продолжал он, — у меня еще много других товаров. Вот садовые ножницы капитана, а вот и лот для измерения звездного неба и Млечного Пути до самой их глубины. Но вам некогда, и я не хочу вас задерживать.

И старьевщик скрылся за стеклянной дверью. Но было видно, как он прижался носом к стеклу и с таинственным видом, словно предлагая еще какой-то товар, держал палец перед губами, открывавшимися, как у рыбы, и издававшими неслышные звуки. Фридрих понял: Legno santo! Крестьяне-светоробы! Но тут Петер Шмидт пробил кулаком стеклянную дверь, сорвал с головы Расмуссена колпак с вышивкой, вытащил из замка какой-то ключик и подал Фридриху знак следовать за ним. Дома остались позади: они выбрались на холмистую местность.

— Дело, — начал Петер, — вот в чем: придется потрудиться.

И они несколько часов подряд бежали и поднимались куда-то. Наступил вечер. Они развели костерок. Улеглись спать на дереве, раскачивавшемся на ветру. Наступило утро. Они снова пустились в путь и шли, пока день не стал клониться к вечеру. Наконец Петер открыл дверцу в одной низкой каменной стене. За стеной был сад. Садовник, подвязывавший виноград, сказал:

— Добро пожаловать, господин доктор. Солнце заходит, но ведь знаешь, для чего уходишь из жизни.

Рассмотрев этого человека, Фридрих понял, что перед ним кочегар, ушедший из жизни на «Роланде».

— Это приятнее, чем в топке шуровать, — отозвался он о своей возне с виноградными гроздьями и лозами и указал кивком головы на свисавшие с пальцев куски веревки.

Затем все трое пошли довольно далеко — в заброшенный, скрывающийся в кромешной тьме участок сада. Свистел ветер, и росшие в саду деревья и кусты шумели, словно морской прибой. По сигналу кочегара они сели на корточки в середине некоего круга, и Фридриху почудилось, будто тот голой рукою вынул из кармана кусочек тлеющего угля. Кочегар приподнял уголек невысоко над землей и осветил круглое отверстие в почве вроде следа хомяка.

— Legno santo, — промолвил Петер Шмидт, показывая на тлеющий уголь. — Теперь, дорогой Фридрих, тебе предстоит узреть маленьких демонов, похожих на муравьев; здесь их называют noctilucae, то есть ночными огоньками. Сами же они нарекли себя высокопарно светоробами. Надо, однако, признать, что это именно они собирают и держат в складах свет, содержащийся в недрах земли, сеют его на подготовленных особым способом полях, собирают урожай, когда свет дает стократные всходы, и хранят его в золотых снопах или слитках до самых темных времен.

И Фридрих в самом деле увидел через щель иной, как бы освещенный подземным солнцем, мир, где великое множество маленьких светоробов отбивало косы, срезало колосья, вязало снопы, короче говоря, было занято жатвой. Многие вырезали свет из почвы в виде золотых слитков.

— Светоробы — вот кто больше всех трудится во имя моих идей, — сказал Петер.

Фридрих проснулся, но где-то рядом с ним еще звучал голос друга.

Пробудившись, Фридрих прежде всего взглянул на часы. Какое-то смутное чувство говорило ему, что он спал несколько суток. Но оказалось, что после его последнего пробуждения прошло не больше шести минут.

Особый, небывалый страх объял его. Он был возбужден и даже подумал, что удостоился откровения. Из сетки над своей кроватью он вынул записную книжку и внес туда дату и время смерти, названные странным лавочником-старьевщиком. В ушах стоял голос Расмуссена: «Тринадцать минут второго, двадцать четвертого января».

Волнение на море немного усилилось, а значит, и корабль стало слегка покачивать. К тому же заревела сирена. Фридрих ощутил приступ нетерпения. Повторившийся громоподобный рев сирены, означавший появление тумана, качка, хотя и легкая, но, возможно, предвещавшая новые бури и новые переживания, — все это раздражало и омрачало Фридриха. От сумятицы причудливых картин, рожденных его мозгом, он внезапно перешел к не менее причудливым картинам подлинного мира. Высадившись во сне на берег, он обнаружил себя, пробудившись, запертым в тесной каюте бороздящего океан парохода, который почему-то не тонул под тяжким бременем смятенных снов стольких людей.

Уже около половины шестого Фридрих был на палубе. Туман рассеялся, и над краем не очень спокойного свинцового океана чуть брезжил рассвет. Обезлюдевшая палуба была похожа на мертвую пустыню. Пассажиры лежали на своих койках, а так как пока еще не было видно никого из экипажа, то можно было подумать, что огромный корабль, больше не ведомый людьми, сам следует своим курсом.

Фридрих стоял на корме, поглядывая на лаглинь, тянувшийся за судном в широком бурлящем кильватере. Даже в этот призрачный предутренний час голодные чайки преследовали, то приближаясь, то отставая, корабль и то и дело с душераздирающим криком проклятых богом душ стремительно кидались в кильватер. До сознания Фридриха с трудом доходило, что это уже не было сновидением. В глазах человека, еще находившегося во власти впечатлений от диковинных ночных событий, перенапрягших его нервы, эта непостижимая, вечно колышущаяся пустыня мирового океана выглядела не менее удивительным чудом. Пред невидящим оком многих тысячелетий, океан, и сам оставаясь таким же невидящим, как и они, перекатывал свои водяные горы. Именно так же, а не как-нибудь иначе, все выглядело с первого дня творения. «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пустынна, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою».[36] Фридриха пробирал озноб. Жил ли он когда-либо с чем-нибудь иным, как не с духом и с духами, то есть с призраками? И не удалился ли он в данную минуту на самое большое расстояние от того, что под именем действительности служило ему всегда прочной, неколебимой основой? Не верил ли он в этом состоянии в сказки няньки и истории о моряках? В Летучего Голландца и домового? Что таило это море, безостановочно катящее вал за валом? Разве не все вышло из него? Не все вернулось вновь в его глубины? Почему же какой-нибудь волшебной силе не приоткрыть перед Фридрихом завесу над затонувшей Атлантидой?

Фридрих пережил волнующие и загадочные мгновения щемящей, но и сладостной тревоги. Тут было море, и тут был передвигающийся по нему неуверенной поступью всеми, наверно, забытый корабль, песчинка в беспредельном пространстве, без видимой цели перед собою, без видимой исходной точки позади себя. Тут было небо, нависшее над ним серой, сумрачной пеленой. Тут, наконец, был он сам, Фридрих, «четвертый в этом союзе»,[37] и все, что не было мертво в этой пустынной глади, преобразилось в его одинокой душе в видения, в очертания призраков и теней. Сталкиваясь с необъяснимыми явлениями, человек всегда рассчитывает на свои силы; это приносит ему ощущение величия, но и одиночества. Тут был человек, стоявший у ахтерштевня судна, связанный крепко-накрепко пылающими, незримыми нитями своей судьбы с двумя частями света и ожидавший в эти мгновения, когда утро брезжило, пробиваясь сквозь первозданный мрак, что от солнца, от чужедальнего созвездия, миллионами миль отделенного от планеты Земля, придет новая, не столь мучительная форма существования. Все это он воспринимал как нечто чудесное и в то же время его уничтожающее, точно он был в эти чудеса заточен. И от внезапно пришедшего осознания тщетности всяких попыток вырваться из душащих тенет загадок и чудес он испытал искушение броситься через поручни за борт. Но вот уже на смену этому порыву пришла робость, какая бывает у человека с нечистой совестью. Он боязливо огляделся, будто опасался, что его застигнут на месте преступления. Грудь у него как свинцом налилась.

В этот момент он услышал обращенный к нему громкий возглас:

— Доброе утро!

Это был штурман фон Хальм, направлявшийся к капитанскому мостику. Здоровая красота человеческой речи сразу же спугнула все призрачное, и душа Фридриха вернулась к реальному бытию.

— Собирались глубоководными исследованиями заняться? — спросил фон Хальм.

— Вот именно, — засмеялся Фридрих. — Еще немного, и я стал бы промерять лотом, на какую глубину опустилась Атлантида. Что скажете о погоде? — переменил он тему.

Великан — на нем были непромокаемый плащ и зюйдвестка — молча указал Фридриху на значительно упавший барометр. Стюард Адольф, не найдя Фридриха в каюте, принес ему на палубу чай с сухарями. Как и за день до этого, Фридрих занял место у широкой лестницы и, грея руки о чашку, стал с наслаждением прихлебывать чай.

И странное дело: не успел он опорожнить чашку и догрызть сухарь, как в такелаже мачт снова послышался свист ветра. Свежий, напористый бриз ударил по левому борту и накренил судно направо. Злоба закипела в сердце у Фридриха: он словно бы готовился к ссоре с кем-то из-за предстоящих новых морских невзгод.

Когда около восьми часов утра Фридрих завтракал в салоне в обществе Вильгельма, корабль весь трепетал; казалось, что он наскакивает на скалы. Дико пляшущий низкий зал, напоминавший отгороженное отделение большой шкатулки, сумрачный, лишь кое-где скудно освещенный электрическими лампочками, швыряло со всем, что в нем находилось, то высоко вверх, то вниз, в ворчливую пучину. Слышался смех: несколько мужчин, отважившихся появиться на завтраке, пытались с помощью острот и шуток отвлечься от раздумий о своем далеко не блестящем положении. Фридрих сказал, что где-то под желудком у него появилось знакомое ощущение, в детстве мешавшее ему раскачиваться на качелях.

Вильгельм ответил:

— Мы, коллега, к сатане в прачечную угодили, и то, что до сих пор пережили, ни в какое сравнение не идет с тем, что там творится!

И вот уже прозвучало слово «циклон». Да, это страшное слово! Но на бравого «Роланда», воплотившего в себе верное служение долгу, разгонявшего волны и пробивавшего бреши, оно, похоже, не производило впечатление. Целью был Нью-Йорк, и корабль рвался вперед.

Фридрих хотел выйти на палубу, но не отважился на это: там было худо. Он задержался на самой верхней ступени лестницы и стоял там под защитой навеса. Казалось, что уровень моря повысился, и создавалось впечатление, будто «Роланд» шел вдоль глубокого прохода. Могла легко возникнуть иллюзия, что морские потоки вот-вот сомкнутся над этим пароходом и участь корабля будет решена. Засновали матросы, и юнги принялись проверять и укреплять все недостаточно прочное, недостаточно надежное. Волны вздыбились. Соленая вода мчалась по палубе, которую заодно хлестали дождь и снег. На все лады завывал, стонал, жужжал и свистел такелаж. И вместе с бесконечным, яростным, тяжким, вечно рокочущим шумом волн, сквозь который, как опьяненный слепой и дикой страстью, прорывался все вперед и вперед корабль, нарастало нестерпимо тягостное состояние, этот беспощадный, убийственный дурман, особенно усилившийся к полудню.

Несмотря ни на что над палубой и в скрипучих коридорах в урочный час прозвучал сигнал на ленч, но откликнулись на него немногие. Долговязый Хальштрём занял место за пустующим столом рядом с Фридрихом и доктором Вильгельмом.

— Что ж тут удивляться, — произнес Фридрих, — что моряки суеверны? Ведь вот было чистейшее небо, и вдруг свалилась на нас эта погода. Как тут в колдовство не поверишь!

Вильгельм сказал:

— Еще страшнее может быть.

Несколько дам, услышавших его слова, обратили к нему полные ужаса глаза.

— Вы полагаете, — спросила одна из них, — что нам угрожает опасность?

— Боже мой, в жизни всегда хватает опасностей! — ответил Вильгельм и добавил с улыбкой: — Только пугаться их не следует!

Произошло нечто невероятное: оркестр заиграл, как обычно, и не что-нибудь, а вещь, которая именуется «Marche triomphale».[38]

Хальштрём воскликнул:

— До чего ж он хорош, наш современный юмор висельника!

— О господи, спокойный стол, спокойный стул, спокойная постель! Кто владеет всем этим, тот обычно и не знает, до чего он богат! — прокричал Фридрих, стараясь заглушить и запертую в этом каземате музыку, и шумящий за его стенами океан.

Дурная погода не помешала безрукому Артуру Штоссу в не посещаемой никем на свете курительной комнате со спокойной душой отдаваться своей трапезе. И в тот момент, когда, зажав вилку и нож между большими и вторыми пальцами ног, он расчленял кусок рыбы, Фридрих, покончивший с ленчем, уселся напротив этого столь острого на язык монстра.

— Наш старый рыдван чуточку затрещал, — сказал Штосс. — Ежели котлы у нас добрые, бояться нечего. Но одно ясно: если это и не циклон, то все впереди: он еще может к нам заявиться. Мне-то ничего… Все выглядит хуже, чем на самом деле. Но вы только подумайте, на что наш брат способен. Чтобы показать людям в Капштадте, в Мельбурне, в Антананариву, в Буэнос-Айресе, в Сан-Франциско и Мехико, чего можно добиться, если даже ты обижен природой, с помощью энергии и твердой воли, он идет на то, чтобы его вертели и кружили циклоны, торнадо и тайфуны всех морей и океанов мира. А филистер разваливается себе в кресле в берлинском «Зимнем саду» или в лондонской «Альгамбре» и тому подобных заведениях, поглядывает на эстраду, где артист выступает со своим номером, и понятия не имеет о том, что тому пришлось испытать, прежде чем он до той площадки добрался.

Фридрих чувствовал себя скверно. Мозг его еще был околдован ночными видениями, а все чувства были поглощены ощущавшейся во всем угрозой роковой опасности. Пришел Ганс Фюлленберг и с растерянным видом рассказал, что на борту корабля имеется труп. Из слов его явствовало, что смерть кочегара он ставит в связь со штормовой погодой, и потому душа у него в пятки ушла. Слуга Бульке, сказал Штосс, тоже рассказывал ему, что умер один из кочегаров. Фридрих сделал вид, будто ничего об этом не знает. Верный привычке честно наблюдать за собою, он отметил, что похолодел, услышав хорошо ему известную новость.

— Мертвый мертв, — сказал Штосс, с аппетитом поглощая жаркое. — О мертвого кочегара мы не разобьемся. А вот обломки судов были этой ночью замечены, и такие трупы — корабельные — куда как опаснее! Их не разглядеть, когда море неспокойно.

Фридрих попросил подробнее рассказать об этом.

— Девятьсот семьдесят пять плавучих обломков были обнаружены за пять лет здесь, в северной части Атлантического океана. Но число это надо, конечно, еще удвоить, да и то по самым скромным подсчетам. Один из опаснейших бродяг такого рода — это четырехмачтовый «Ауэрсфилд». Когда он шел из Ливерпуля в Сан-Франциско, у него загорелся груз, и команда его бросила. Если мы на такое наткнемся, то ни в одной из пяти частей света ни один черт от нас весточки не получит.

Штосс произнес эти слова, не переставая энергично жевать, и по тону его не чувствовалось, что он считает весьма возможным такое завершение рейса «Роланда».

— Из коридоров не выберешься, — сказал Фюлленберг. — Переборки задраены.

Опять завыла сирена. Хотя в ушах Фридриха этот звук был по-прежнему исполнен жажды борьбы и победы, но теперь в нем слышалось еще что-то: он вызывал печальное воспоминание о роге того героя, чье имя носил корабль.[39]

— Нет, это еще не сигнал бедствия! — успокаивал собеседников Штосс.

Слуга Штосса уже давно запаковал своего хозяина в постель, где ему предстоял привычный полуденный отдых, а Фридрих все еще сидел в той же курительной комнате. В помещении этом ему чудилось нечто зловещее, но именно поэтому, вероятно, никто не составлял ему здесь компанию. А сейчас, когда создалось столь серьезное положение, он особенно нуждался в одиночестве. Он уже начал перебирать в уме все самые неблагоприятные варианты. Встав на колени на протянувшуюся вдоль стены кожаную скамью с мягкой обивкой, Фридрих смог сквозь иллюминаторы заглянуть в жерло могущественного мирового океана. В такой позе, не отрываясь взглядом от волн, с непостижимым упорством нападавших на отчаянно сопротивлявшийся пароход, он мысленно окидывал взглядом всю свою жизнь.

Мрак окружал его. И он чувствовал, что жаждет света и вовсе не испытывает, как ему еще недавно казалось, готовности к смерти. Что-то вроде раскаяния обуяло его. «Почему я здесь? Почему я не продумал все спокойно и не проявил разумной воли, которая оградила бы меня от этой безрассудной поездки? Ну ладно, умереть! Но не так ведь, не погибать же в этой водной пустыне, вдали от родной земли, бесконечно далеко от великого сообщества людей! Ибо это, по-моему, особенное проклятье, о котором не подозревают люди, живущие в безопасности среди других людей на суше, у собственного домашнего очага». Что за дело было ему теперь до Ингигерд! Ингигерд была теперь для него ничто! И он признался себе, что думал сейчас только о себе в самом буквальном смысле слова. О том, чтобы избежать этой плачевной участи и высадиться снова на каком угодно берегу! В его представлении любая часть света, любой остров, любой город, любое занесенное снегом селение превращались в эдем, в рай, в несбыточную мечту о счастье. Как безмерно он был бы благодарен судьбе просто за каждый шаг по твердой почве, просто за дыхание, просто за оживленную улицу, короче, за самые обычные вещи! Фридрих стиснул зубы. «Что стоит человеческий крик о помощи? Разве он достигнет отсюда слуха господнего? Если случится беда и «Роланд» вместе со всей массой людей начнет погружаться в воду, будет твориться такое, что тот, кто это испытает, даже если он спасется, навеки забудет, что значит радость. Я не смогу на это смотреть, я сам спрыгну в воду, только чтобы этого не видеть».

В газетах пишут: «Пароход «Роланд» затонул». «Ого!» — говорит филистер в Берлине, филистер в Гамбурге и Амстердаме, а затем, прихлебнув кофе и затянувшись сигарой, усаживается поудобнее в кресле, чтобы не спеша насладиться описанием подробностей катастрофы, увиденных воочию или придуманных. И восторг издателей газет: как же, ведь сенсация, а значит, новые подписчики! Вот она, медуза, в глаза которой мы смотрим и которая нам вещает, какова истинная цена человеческих жизней, погруженных на корабль.

И Фридрих тщетно пытался отогнать от себя такое видение: этот качающийся и все же неустанно рвущийся и движущийся вперед плавучий дом, именуемый «Роландом», с сиреной, почти не слышной из-за шторма, застывает, онемев, на дне морском. Он видел как бы лежащим в стеклянном гробу могучий корабль со стаями рыб, скользящих по палубам, и с морской водой, заполнившей каюты, коридоры и салон со всеми его панелями орехового дерева, столами и вертящимися кожаными креслами с мягкой обивкой. Большой полип, медузы, рыбы и грибовидные красные актинии проникли на корабль, как проникают туда пассажиры. И, к ужасу Фридриха, там медленно, не выходя из круга, плавали трупы старшего стюарда Пфунднера и его, Фридриха, собственного стюарда, оба в форменной одежде. Это видение можно было счесть комичным, если бы оно не было таким ужасным и не запечатлевало весьма возможную ситуацию. Ведь о чем только не рассказывают водолазы! Что только не попадалось им на глаза в каютах и коридорах затонувших больших кораблей: нерасторжимо соединившиеся человеческие тела, пассажиры или матросы, идущие к ним, водолазам, навстречу с распростертыми объятиями, как живые, словно они их ждали. И если присмотреться к одежде этих хранителей и стражей затерявшегося на морском дне добра, этих диковинных судовладельцев, коммерсантов, капитанов и казначеев да этих авантюристов, кладоискателей, растратчиков, аферистов и как их там еще называют, увидишь, что она обвешана полипами, раками и прочей подводной живностью, лакомившейся телами, пока ей удавалось обнаружить еще что-нибудь, кроме белесых обгрызенных костей.

И Фридрих увидел себя самого в роли такого же разлагающегося существа, призрака, блуждающего по ужасному обиталищу, по улицам этой жуткой Винеты,[40] где каждый безмолвно, лишь со страшным жестом проходит мимо соседа. И у всех, казалось, в груди замер вопль, который они выражали тем, что отбрасывали голову назад либо вниз, или раскидывали в стороны руки, или стояли на них в холодящих душу позах, или широко раскрывали рты, или судорожно сжимали пальцы, или же, наоборот, растопыривали их. Чудилось, что машинисты медленно-медленно проверяют, как работает машина, но теперь, не подвластные больше закону тяготения, делают это не так, как раньше. Один из них, скрючившийся, словно бы застрял в колесе и так и заснул. Идя дальше призрачными тропами, Фридрих прошел к кочегарам, на которых катастрофа обрушилась во время работы. Некоторые из кочегаров еще держали в руках лопату, но поднять ее были не в силах. Сами они шевелились в воде, обхватив лопату, которая, однако, была недвижима. Все было кончено: они уже не могли поддерживать в топке огонь, а значит, и приводить в движение мощное судно. Палубные пассажиры, мужчины, женщины и дети, теснились, толкая друг друга, и все в той мрачной сутолоке выглядело так, что даже акула «морской кот», проникшая через трубу в кочегарку, а оттуда пробравшаяся сюда через машинное отделение, не отваживалась сунуться в эту толпу, чтобы утолить свой голод. Люди эти словно говорили: «Noli turbare circulos meos!»[41] Все они с небывалым напряжением погрузились в свои мысли — у них ведь было достаточно времени, чтобы поразмышлять о загадке жизни.

Вообще, можно было подумать, что все, кто принял здесь столь необычную позу, сделали это лишь для того, чтобы получше размышлять. Размышляли и те, кто ходил на руках, и кто сжимал пальцы, и кто их растопыривал, и кто, стоя лишь на одном пальце, касался ногами потолка. Только профессор Туссен, паривший по коридору навстречу Фридриху, поднимал правую руку, как бы говоря: «Художник коснеть не вправе! Нужно пошевеливаться, менять обстановку! И если, скажем, в Италии тебя не оценили по достоинству, тогда поезжай себе, как Леонардо да Винчи, во Францию или, пожалуй, даже в Страну Свободы!»

«Хочу жить, жить — и ничего более, — думал Фридрих, — готов, как Катон Старший, целый год идти пешком, вместо того чтобы проделать такой же путь за три дня на корабле». И только чтобы не попасть в общество этих распухших, посиневших мыслителей, он вышел прочь из мрачного склепа курилки и с больной головой и налившимися свинцом членами поплелся на палубу, где дикое дыхание шторма и хаотическое нагромождение снега, дождя и шипевших соленых брызг сняло с его души тяжесть кошмарного дурмана.

В закутке у лестницы Фридрих опять встретил маленькое общество, которое собиралось там за день до того и теперь расположилось на плотно сдвинутых палубных стульях. И профессор Туссен был среди этих пассажиров, и боязливый капитан барка, и высокий электротехник, в тот раз все объяснявший про подводный кабель. Кроме них там сидел еще и некий американский полковник, образцовый представитель своего весьма распространенного племени, который завел речь об обширнейшей сети железных дорог в Соединенных Штатах и высказывал мысли, натолкнувшиеся на европейский шовинизм долговязого электротехника, распалявшегося, несмотря на ненастье, все больше и больше. С обеих сторон было названо умопомрачительное число километров и приведены доводы в пользу железнодорожного транспорта того и другого континента.

— Мы идем лишь вполсилы, — обратился Туссен к Фридриху. — А вас не удивляет, что вся картина переменилась в один миг?

— Еще бы! Конечно, удивляет! — ответил Фридрих.

— В циклонах я, естественно, ничего не смыслю, — продолжал Туссен с гримасой, долженствовавшей изобразить улыбку, — но если верить морякам, то это циклонообразный шторм.

Маленький, толстый, боязливый капитан барка пояснил, что такое ненастье можно, пожалуй, и циклоном считать.

— Если бы я был на своем судне и поднялся бы шторм такой же силы и так же внезапно, у нас бы времени не хватило паруса убрать. С нынешними пароходами, слава богу, дело лучше обстоит. И все-таки на своем четырехмачтовом барке я себя чувствую лучше и хотел бы как можно скорее очутиться среди моих четырех столбов.

Фридрих расхохотался.

— Что до нашего «Роланда», господин капитан, — сказал он, — то я бы предпочел находиться сегодня не на нем, а в мюнхенском погребке, где угощают славным пивом. Ваши четыре столба меня не прельщают.

Виляющей походкой к ним подошел Ганс Фюлленберг и рассказал, что волною одним махом смыло с парохода спасательную шлюпку. И стоило ему произнести эти слова, как огромный водяной столб в мгновение ока вырос перед кораблем и накрыл его, склонившись набок и сорвав громкие возгласы с уст ошарашенных пассажиров.

— Великолепно! — воскликнул Фридрих. — Грандиозно!

— Жестокий шторм! — сказал капитан. — На циклон похож.

— Можете поверить, — послышался опять голос полковника, — что на одном лишь участке Нью-Йорк — Чикаго…

Туссен воскликнул:

— Прямо как Ниагарский водопад!

И в самом деле, набежавшая масса воды хлынула в вентиляционные шахты и трубы и так окатила мощный корпус корабля, что на нем буквально не осталось сухого места.

Ко всему еще стоял такой холод, что свой упорный, достойный восхищения рейс «Роланд» продолжал уже покрытый ледяной и снежной корой. Сосульки свисали с мачт и тросов. Вокруг капитанского мостика и штурманской рубки, на всех перилах и сгибах образовалось нечто вроде стеклянных сталактитов. Палуба стала совсем гладкой, и ходьба по ней была сопряжена с риском. На этот риск Фридрих пошел сразу же, как только распахнулась дверь Ингигерд и показалась развевающаяся по ветру копна белокурых девичьих волос. Ингигерд затащила его к себе.

Она приютила Зигфрида и Эллу Либлинг: у Розы, сказала Ингигерд, хватало хлопот с их матерью. Фридриху она была рада и спросила его, нужно ли готовить себя к опасности. Фридрих пожал плечами, но ее это не испугало. Скорее наоборот: прибавилось решительности. Она воскликнула:

— А каков это Ахляйтнер, а? Забрался в каюту и вопит: «Ах, бедная матушка! Бедная моя сестричка! Почему я тебя не послушался, мамочка!» И прочее в таком же духе! Ревмя ревет. И это мужчина! До чего противно!

Тут с ней сделался припадок смеха, и ей, как любому человеку на ее месте, который не хотел бы, чтобы его отшвырнуло, как какой-то пакет, в сторону, пришлось ухватиться за койку.

В эту минуту незримой рукою была убрана прочь каменная гора, под которой Фридрих похоронил юную грешницу Ингигерд.

Его восхищение ею еще больше усилилось, когда она вдруг захотела выйти на палубу, чтобы, спустившись оттуда вниз к Ахляйтнеру, утешить «этого старого осла». Но Фридрих такое не допустил.

Приход Фридриха снял с Ингигерд часть забот: он сразу же занялся малышами. Элла — Ингигерд дала ей свою куклу — сидела в одном углу дивана, укутав ножки в одеяло, а Зигфрид устроился на кровати. Держа колоду карт, он с усталым личиком довольно флегматично играл с воображаемым партнером.

— Мама у нас разведенная, — рассказывала Элла. — Они с папой все время ругались.

— Мама, — поддержал ее Зигфрид, отодвигая в сторону карты, — один раз в папу сапогом швырнула.

— Папа сильный, — опять взяла слово Элла. — Он однажды стул в землю вогнал.

Ингигерд невольно рассмеялась и сказала:

— От этих ребятишек со смеху помрешь!

— А в другой раз папа графин об стенку бросил, — сказал Зигфрид, — потому что дядя Болле все приходил и приходил.

И дети продолжали с серьезным видом обсуждать тему супружества.

Слуга артиста Штосса провел Розу по палубе в каюту, взяв ее на буксир таким же манером, как он это проделывал с хозяином. Оба разрумянились и выглядели весьма довольными, и Фридрих спросил молодого человека, в каком, по его мнению, положении находится «Роланд». Тот со смехом ответил, что все в порядке, если только ничего не случится.

— Бульке, — сказала Роза, — возьмите Зигфрида на закорки!

Бульке собрался выполнить ее указание, а она тем временем подхватила Эллу.

Но дети оказывали сопротивление, и Ингигерд сказала, что хотела бы оставить их у себя. Роза поблагодарила, сказала, что детям здесь в самом деле лучше, чем где бы то ни было, и обещала сразу же принести то, что им дают на ужин: булочки и кофе с молоком.

— Что это у вас на руке? — спросил Фридрих, увидев у нее длинную царапину — по-видимому, со следами когтей.

Девушка ответила, что от горя и страха ее барыня как бешеная становится.

Немилосердный циклон буйствовал пять часов подряд. Шквал за шквалом налетали на корабль, и интервалы между ними все сокращались и сокращались. Фридрих с трудом проложил себе путь вниз к парикмахеру, и тот совершил настоящий подвиг, побрив своего клиента при этой ужасной погоде.

— Нужно сохранять форму, — кричал брадобрей. — Если не работаешь, ты человек конченый.

И тут он замолк, отвел бритву от шеи Фридриха и побледнел. В машинном отделении раздался звон, возвещавший о том, что с мостика капитан отдал команду. Тотчас замерли машины. В этом, собственно говоря, не было ничего особенного, но сейчас, в такую погоду, здесь, в самом сердце Атлантического океана, в глазах не только Фридриха и парикмахера, но и каждого здравомыслящего пассажира, а также всего экипажа такой факт был равносилен предсказанию катастрофы. Сразу стало ощутимо волнение, охватившее всех, кто находился на борту утратившего свою волю судна. Послышались разные голоса, крики женщин, шум коридорной беготни. Какой-то мужчина, рванув дверь в парикмахерскую, крикнул:

— А почему мы, собственно, стоим, господин парикмахер?

Он задал свой вопрос с возмущением, словно ответственность за судьбу рейса возлагалась уже не на капитана, а на бедного цирюльника. Фридрих стер мыльную пену с лица и поспешил наверх, на палубу, сопровождаемый многими пассажирами, которые на ходу задавали вопросы, пробирались ощупью, карабкались, подпрыгивали и которых бросало от одной коридорной стены к другой.

Со всех сторон слышалось:

— Мы дрейфуем!

— Сломан винт!

— Циклон!

— Ах! — восклицала увлекаемая толпой девушка в пеньюаре. — Не во мне дело, не во мне! В моей бедной маме! Она в Штутгарте живет!

— Что случилось, что случилось? — закричали хором два десятка человек, обращаясь к пробегавшему мимо них стюарду, а тот, пожав плечами, помчался дальше.

Сгрудившись, подобно овцам, люди загородили дорогу к первой лестнице, к которой приблизился Фридрих, и потому ему пришлось пробираться к другой, а значит, проделать довольно длинный путь к кормовой части, а оттуда — сквозь тесный коридор — в обратном направлении. Он шел при этом быстро, был внешне спокоен, но нервы его были невероятно напряжены. Более того, им овладел страх. Во втором классе его остановил человек, стоявший босиком у двери своей каюты. Он безуспешно пытался застегнуть ворот рубашки: мешало волнение.

— Что случилось? — крикнул он Фридриху. — Эта чертова посудина в сумасшедший дом превратилась, что ли? Сначала умирает кочегар! А теперь, чего доброго, пробоину получили или винт сломался! О чем себе капитан думает? Я офицер! Двадцать пятого февраля, хоть кровь из носу, я должен быть в Сан-Франциско. А если так дальше пойдет, я и застрять могу.

Фридрих хотел пройти мимо этого господина, но тот преградил ему путь.

— Я офицер, — повторил незнакомец. — Меня зовут фон Клинкхаммер. О чем, интересно, капитан думает! — кричал он, а в это время неожиданным толчком его отбросило назад, к коридорной стене, так что он чуть не влетел в свою каюту. — Для того я, что ли, в отставку вышел и от карьеры отказался, чтобы в этой проклятой, задрипанной посудине…

Но Фридрих уже мчался дальше.

Корабль с остановившимся пульсом охватила глубокая тишина, и на ее фоне еще заметнее ощущался испуг, забравшийся в души обитателей судна. Сквозь поминутно хлопающие двери из кают проникали невнятные возгласы, порожденные страхом и смятением людей. В этом качающемся коридоре со скрипящим, подобно новым сапогам, полом и со светящимися лампочками Фридриха особенно страшили непрекращающиеся электрические звонки. Видимо, в сотнях дорогих кают охваченные паникой пассажиры, претендовавшие на особенное обслуживание в обмен на пачку крупных купюр, одновременно нажимали на кнопки звонков. Никто из них не был склонен признавать возможность force majeur,[42] которую им могли преподнести Атлантический океан, циклон либо поломка винта или же какой-нибудь несчастный случай. Своим звонком — так, вероятно, полагали эти люди — они предъявляют какому-то несущему за них ответственность лицу категорическое требование спасти их, доставив, чего бы это ни стоило, на сушу. «А не спускают ли уже там наверху, — думал Фридрих, — пока вы тут звоните, на воду шлюпки, до отказа набитые людьми?»

Но нет, до этого еще дело не дошло, в чем Фридрих убедился, когда ему удалось наконец пробиться на палубу и добраться до каюты Ингигерд Хальштрём; его влекло к этой девушке. Кроме детей, которых она старалась, как юная мамаша, чем-то занять, он застал здесь еще ее отца и доктора Вильгельма.

Вильгельм сказал:

— До чего люди трусливы! Это просто ужасно!

— Согласен. Но о чем вы? — спросил Фридрих.

— Один подшипник, видимо, перегрелся. Нужно время, чтобы его остудить.

Пассажиры, толпившиеся на лестницах, в один голос звали капитана.

Вильгельм сказал:

— У капитана есть дела поважнее, чем отвечать на их дурацкие вопросы.

Но Фридрих полагал, что людям надо все разъяснить и что следует их успокоить.

— Я считаю, — промолвил он, — что сухопутная крыса вправе волноваться, раз она не имеет никакого представления ни о положении дел, ни вообще о законах навигации.

— А зачем нужно людям что-то объяснять? — возразил корабельный врач. — Ведь даже если все прахом идет, лучше их обманывать.

— Ну так и обманывайте их, — заметил Хальштрём. — Разошлите стюардов по каютам, и пусть они говорят, что все all right[43] и мы собираемся в морское дно врезаться!

И в самом деле, вскоре по заданию командования отряд стюардов принес пассажирам успокоительную весть: перегрелся подшипник, как говорил доктор Вильгельм, и скоро машина вновь заработает. Тысячу раз задавался вопрос, существует ли серьезная опасность, но стюарды неизменно и решительно давали на него отрицательный ответ. Однако сообщения стюардов не находили достаточного подкрепления в картине, открывавшейся взору из каюты Ингигерд: «Роланд», этот утративший волю колосс, беспомощно качался на волнах. Чтобы все время сохранялся доступ свежего воздуха, Ингигерд держала приоткрытой дверь, ведущую на палубу.

— Никак не скроешь, — сказал Хальштрём, — что мы дрейфуем. Теперь ветер — наш капитан!

Вильгельм тут же добавил:

— Мы опускаем мешки с маслом!

И сквозь дверную щель он указал Фридриху на юнгу Пандера, опускавшего на веревке в воду парусиновый мешок с маслом. Но такая мера в час, когда тяжелые волны, сопровождаемые душераздирающим свистом шквального ветра, набегали, словно сказочные передвигающиеся горы, казалась просто комичной. В воздухе надолго повисали предупредительные сигналы «Роланда», похожие на крики о помощи; и время от времени водяные горы, нырнув под омертвелый корабль, вздымали его с силой, но и там, наверху, судьба его складывалась не лучше, чем в глубине. Могучий пароход не двигался с места, точно не понимая, в какую сторону ему следует повернуться, но силой шквала его кидало время от времени то на правый, то на левый борт. Его богатырской силы хватало теперь лишь на то, чтобы хоть как-то держать на воде свое массивное неповоротливое тело. И вдруг, когда он наконец-то стал медленно поворачиваться, страшная волна хлынула через борт. Казалось, стая белых пантер, сброшенных с черно-зеленого горного хребта, со злобным шипением кинулась на пароход.

— Да, здоровый удар, ничего не скажешь, — заметил Вильгельм, успевший вовремя захлопнуть дверь.

Фридрих весь напрягся, сдерживая нервы, и это напряжение он воспринимал как бы в прямом, а не переносном смысле слова — будто в руках у него была туго натянутая, готовая вот-вот лопнуть струна.

— Вы нервничаете? — спросил Хальштрём.

— Немного, — ответил Фридрих, — не стану отрицать. Есть у тебя силы и, кажется, даже кой-какой умишко, а вот применить их никак не можешь, когда опасность так близка.

Вильгельм промолвил:

— Так уж и опасность? Нет, коллега, до этого еще не дошло. Во-первых, винт скоро опять заработает, а кроме того, если мы и в самом деле ляжем в дрейф и поставим штормовые паруса, через недельку на нашей посудине будет полный порядок.

— Полный порядок? — спросил Хальштрём. — А что вы под этим подразумеваете, господин доктор?

— Шторм идет с норд-норд-веста. Такой корабль в открытом море вряд ли опрокинется. Значит, скорее всего нас прибьет к Азорским островам, и в один прекрасный день мы окажемся там в какой-то гавани. Но, может быть, нас унесет еще дальше на юг, и тогда не исключено, что через неделю мы бросим якорь у Канарских островов и увидим великолепный пик на острове Тенерифе.

Хальштрём пробурчал в ответ:

— Премного благодарен за пик на Тенерифе. Но мне нужно в Нью-Йорк. У нас контракт.

Фридрих вернулся к разговору о своих готовых лопнуть нервах.

— Неделю в полном неведении, — сказал он, — моя нервная система не выдержит. Я не гожусь для такого пассивного героизма. В активном состоянии я могу большего добиться.

— Вы, наверно, еще всё помните о Кожаном Чулке, — заметил Вильгельм с иронией. — А значит, вы не забыли, коллега, что краснокожие в Америке больше всего на свете почитали пассивный героизм. Вспомните о столбе для пыток.

— Не угодно ли вам, — ответил Фридрих, — оставить меня в покое с вашими пытками и столбами для них! Если сегодня я узнаю, что винт у нас сломан и завтра нам предстоит беспомощно болтаться в море, я просто-напросто не выдержу и послезавтра брошусь за борт. По этой самой причине я решительный противник спасательного пояса, даже если вы будете мне его навязывать.

Шло время. Весь день ни на миг не умолкал бьющий по барабанным перепонкам шум океана, а сумеречный свет не только не исчезал, но к вечеру сгустился еще больше. Как и все пассажиры, Фридрих тщетно ожидал той минуты, когда винт вновь заработает и вернет силы замершему судну. В страхе и отчаянии люди стали соизмерять шквальные удары, стараясь установить, сокращаются ли или увеличиваются отделяющие их паузы. Но ненастье не утихало, и временами Фридрихом овладевала какая-то необъяснимая мания преследования. Его ужасали — и это действовало больше всего — страшные крики запертых палубных пассажиров, доносившиеся в течение нескольких часов с небольшими промежутками. Загнанные в одно место, они жалобно стонали, молились в голос, взывали изо всех сил к небесам, моля о помощи, дико вопили частью от страха, частью от ярости, а частью и от физической боли. Но, как если бы ничего не случилось, в назначенный час пронзительный сигнал к ужину огласил потерявший управление корабль, этот огромный, вновь осветившийся бесчисленными огнями, но по-прежнему безвольный ковчег, этот блистающий иллюминаторами, заледенелый волшебный замок, превращенный волнами в послушную игрушку для их угрюмых забав, и Фридрих спрашивал себя, найдется ли кто-то, у кого хватит хладнокровия или мужества или просто-напросто желания именно сейчас участвовать в обыденной процедуре приема пищи. Но Вильгельм кликнул клич: «К столу, господа!» — и так как Роза, вымокшая, но бодрая, только что вернулась, чтобы ухаживать за детьми, и потому было невозможно оставаться дольше в каюте Ингигерд, Фридриху пришлось присоединиться к доктору Вильгельму и Хальштрёму, которые вышли без долгих раздумий за дверь и решительно зашагали по палубе. Какаду кричал. Элла визжала, пока Ингигерд и Роза не взялись довольно энергично за нее. Прежде чем покинуть каюту, Фридрих спросил:

— Может быть, вы хотите, чтобы я остался? Буду рад, если вы станете сейчас располагать мною, фройляйн Ингигерд.

В ответ он услышал:

— Благодарю, господин доктор, приходите обязательно опять.

И Фридриха поразило, с какой непринужденностью задал свой вопрос он и ответила она.

И тут неожиданно все вдруг переменилось. По тому, как с особым трепетом задрожали стена и пол, стало ясно, что вновь ожили ритм энергии и ритм целеустремленности, пульс и сердце «Роланда». Ингигерд ликовала как дитя, а Фридрих сжал зубы. Приток возрожденной жизни, новых чаяний и возможностей, возвращение к упорядоченности в сочетании с общей разрядкой вызвали у него некую слабость. К горлу Фридриха, грозя сразить его окончательно, подступили слезы. Потрясенный, он вышел на палубу.

Совсем иная картина предстала теперь перед его глазами. Исполненный радостных сил, «Роланд» снова мчался вперед, навстречу шумящей темени. Вся эта чертова кутерьма, напоминавшая картину всемирного потопа, опять представлялась ему желанным веселым праздником. Он снова пробивал бреши в перекатывающихся во мраке горных хребтах, позволяя вздымать себя и с дикой яростью низвергать в дольние глубины, и каждый раз при этом на несколько секунд к носившемуся в воздухе шуму добавлялся стук обнажившегося винта.

Ринк, сидя на пороге своего ярко освещенного германско-американского почтамта, курил и поглаживал свою пятнистую кошку.

Борясь с качкой, Фридрих прошел мимо Ринка и не мог удержаться от желания поговорить с ним.

— Хорошо, что мы опять пошли, — сказал он.

— Why?[44] — флегматично произнес Ринк.

— Я, во всяком случае, — заметил Фридрих, — всегда гораздо охотнее иду на всех парах, чем беспомощно ложусь в дрейф.

— Why? — вновь произнес мистер Ринк.

Несмотря на качку, внизу в коридорах опять воцарилось относительное спокойствие. Страх, кажется, отступил. Пошатываясь, хватаясь по дороге за что попало, даже отпуская на ходу шутки и обгоняя друг друга, люди спешили в салон. Когда они приближались к кухне, все шумы заглушал звон фарфоровой посуды, особенно если, как это иногда случалось, там роняли стопку тарелок. Люди смеялись. Люди желали друг другу приятного аппетита. Слух ласкал благостный ритм заработавшей вновь огромной машины. Он одарил всех счастьем, и никакая музыка в мире не могла сравниться с ним.

Фридрих отважился переодеться в своей каюте, чтобы избавиться от успевшей промокнуть одежды. Ему на помощь поспешил Адольф, его стюард. Пока Фридрих менял платье, тот рассказал ему о панике, которая возникла среди палубных пассажиров, когда остановилась машина. Некоторые женщины были готовы броситься в воду, и другим стоило большого труда воспрепятствовать этому. Некую польку буквально вытащили за ноги на палубу его, Адольфа, коллега стюард Шолль и один матрос.

— Людей и не обвинишь в том, что они так трусят, — сказал Фридрих. — Было бы удивительно, если бы все происходило по-иному. Кто возьмется утверждать, что он устоит на месте, если почва будет уходить у него из-под ног? На такое заявление способен либо лжец, либо человек, чья тупость низводит его в ранг животных.

— А что бы оставалось делать нам, — спросил стюард, — если бы мы так трусили?

И тут Фридрих, как это с ним нередко случалось, прибегнул к той самой лекторской манере, которая привлекла к нему, как приват-доценту, великое множество молодых слушателей.

— У вас все по-другому, — сказал он. — Осознание своего долга вас и вознаграждает, и поддерживает. Ведь вот пока мы, пассажиры, помирали от страха, повара снимали накипь с бульона, чистили рыбу, отваривали ее, украшали петрушкой, разделывали и жарили птицу, шпиговали спинку косули и тому подобное (стюард в этом месте расхохотался), но я смею вас уверить, что иногда легче готовить обед, чем его поедать.

Почти что торжественным и именно поэтому лукавым тоном Фридрих продолжал распространяться на тему трусости и храбрости.

Ужин начался, и, хотя погода нисколько не улучшилась, за столом-трезубцем теперь, после того как удалось избежать очень серьезной опасности, оказалось довольно много едоков. Старший стюард Пфунднер, чьи седые волосы и сегодня корабельный парикмахер завил и подстриг, не сплетя их, правда, в косу, но все-таки создав изящную прическу, напоминавшую парики в стиле рококо, стоял, как всегда, в величественной позе перед подобием камина, у входных дверей, откуда можно было лучше всего обозревать салон.

Бравурный марш Ганна. За ним последовало «Вдали от бала» Жилле. Когда зазвучала увертюра к «Бандитским проделкам» Зуппе,[45] в зал с шумом ввалились неразлучные картежники, опоздавшие, как это бывало чаще всего, из-за очередной партии в скат. На всех концах стола пили много вина: оно заглушало боль и поднимало дух. Играли «Веселых братьев» Фольштедта, а в это время продолжали обсуждать пережитую катастрофу.

— Мы вывесили флаги в знак бедствия, — сказал кто-то.

— Мы ракетами сигналили.

— Уже приводили в готовность пояса и шлюпки!

— Да, да, мы ведь масло за борт лили!

Не было за столом ни капитана, ни кого-нибудь из офицеров, а потому перестрелка этими замечаниями шла полным ходом.

— Капитан с утра не сходил с мостика.

Вдруг в салон хлынули волны света, и это вызвало всеобщие возгласы удивления, после чего все, побросав вилки и ножи, вскочили из-за стола и с криками «Корабль!», «Пароход!», работая локтями и оттесняя друг друга, вылезли сломя голову на палубу, где и в самом деле, сияя тысячами огней и ошеломляя своим величественным видом, на расстоянии не более пятидесяти метров от «Роланда» к нему приблизился один из самых могущественных в те времена покорителей океанских вод. Затем, испытывая то бортовую, то килевую качку, но сохраняя при этом красоту движений, он проследовал дальше своей дорогой.

— «Князь Бисмарк», «Князь Бисмарк»! — закричали пассажиры «Роланда», быстро узнавшие пришельца.

И тут послышалось единодушное «ура!». Настоящий рев несся из многих глоток. И Фридрих ревел. И Хальштрём ревел. И доктор Вильгельм, и профессор Туссен. И сколько тут было глоток, столько человек ревели, вовсю напрягая легкие. Такой же рев доносился снизу: это кричали палубные пассажиры. К общему приветствию присоединились могучие паровые свистки.

Можно было, конечно, увидеть и пассажиров на всех палубах «Князя Бисмарка», радовавшихся встрече с «Роландом», и, несмотря на шум океана, слышать их «ура!», хотя и слабо доносившееся до слуха. Пароход «Князь Бисмарк» успел к этому времени установить мировой рекорд: он пересек Атлантический океан за шесть дней, одиннадцать часов и двадцать четыре минуты. Совершив только что такой рейс, тысячи две пассажиров возвращались на этом двухвинтовом пароходе, одном из первых образцов подобного типа, в Европу. Две тысячи — это как раз то количество человек, которое способно дважды заполнить зрительный зал большого современного театра от партера до галерки.

«Роланд» подавал сигналы флагами «Бисмарку», а «Бисмарк» — «Роланду». Но все это видение — от появления до исчезновения — и трех минут не длилось. В течение этого времени колышущийся океан был залит потоком света. А когда можно было различить лишь слабые туманные вспышки огней, с палубы «Бисмарка» послышалась музыка. То были призрачные такты национального гимна. Вскоре после этого «Роланд» остался наедине с наступившей тем временем ночью, штормом и метелью, наедине со своим курсом.

С удвоенной энергией оркестр заиграл теперь кадриль Карла «Праздничные звуки» и галоп Кислера «Скандал на ярмарке» и также с удвоенным аппетитом и удвоенным оживлением был продолжен ужин. Восхищение проявлялось в быстро сменявших друг друга возгласах: «Волшебный!», «Как в сказке!», «Не сравнишь ни с чем!», «Не забудешь такое!», «Умопомрачительный!». Даже Фридрих испытывал чувство успокоения и гордости, вдыхая атмосферу, столь же необходимую уму современного человека, как необходим его легким воздух.

— Как бы мы ни противились, коллега, — сказал Фридрих, — и как я ни честил почем зря — например, вчера вечером — современную культуру, а все-таки зрелище, подобное тому, каким мы только что насладились, кровь горячит. Даже поверить трудно, что только с помощью своего ума и рук человек может из тайных сил природы сотворить такое чудо из чудес, такой корабль.

Они чокнулись, и было слышно, как на разных концах стола звенели бокалы.

— И какая отвага чувствуется в этом, какое мужество, какое бесстрашие по отношению к тем самым тайным силам, перед которыми тысячелетиями робели люди, и сколько интеллекта вложено в этот организм, в это могучее существо от киля до топа мачты, от бушприта до винта!

— И все это, — заметил корабельный врач, — все, чего мы, коллега, достигли, совершено не более чем за сто лет и означает, в сущности говоря, лишь начало некоего процесса. Противься этому или не противься, а наука, и еще более технический прогресс, — это вечная революция, подлинная и единственная реформация состояния человека. И никакая сила не сумеет затормозить то, что берет здесь свое начало, этот процесс, это непрерывное поступательное движение.

— Это, — сказал Фридрих, — человеческий ум, столетиями остававшийся бездеятельным и внезапно ставший активным. Сомнений нет, мозг человека, а с ним и всеобщая социальная деятельность вступили в новую фазу развития.

— Да, — сказал Вильгельм, — быть может, и в древние времена человеческий ум в некотором смысле уже проявлял активность, но он слишком долго сражался с зеркальным отражением человека.

— Итак, — подхватил мысль собеседника Фридрих, — будем надеяться, что нам недолго ждать того дня, когда пробьет последний час этих доживших до наших дней покорителей зеркальных отражений, иллюзионистов, фокусников, полинезийских шаманов и колдунов, и что все флибустьеры и циничные мародеры, источником существования которых не одно тысячелетие была и поныне остается ловля чужих душ, спустят паруса при виде быстро и уверенно плывущего огромного корабля цивилизации, которым безраздельно владеет пароходная компания по имени Гуманность и на капитанском мостике которого стоит Интеллект!

После ужина Фридрих и доктор Вильгельм взобрались наверх в курительную комнату. Там были и любители ската, занятые своим обычным делом. Они курили, попивали виски и кофе, хлестали картами по столу, и ничто на свете их, кажется, не интересовало. Заказав вина, Фридрих продолжал подзадоривать самого себя. У него болела голова, и ему едва удавалось держать ее прямо. Была боль в затылке, а от усталости болели также веки, но когда они опускались, то глаза как бы обжигало каким-то мучительным огнем. Каждый нерв, каждый мускул, каждая клетка его тела бодрствовали, и о сне нечего было и мечтать. Как одно мгновение пролетели в его жизни недели, месяцы, годы, а с того памятного часа в Саутгемптоне прошло лишь три с половиною дня, никак не больше.

— Вы устали, коллега, — сказал Вильгельм. — Я уж не стану звать вас сегодня на похороны бедняги кочегара.

— Нет, нет, пойду, — возразил Фридрих, охваченный болезненно яростным желанием испить, не щадя себя, до дна горькую чашу самых суровых впечатлений, которые мог доставить этот отрезанный от всего человечества, взбудораженный, растревоженный мирок.

В пустом, слабо освещенном электрической лампочкой помещении наши врачи появились в тот момент, когда там начали зашивать парусиновый мешок, в котором лежал кочегар Циккельман, пожелавший навестить, а может быть, даже просто найти свою мать. Фридрих вспомнил свой сон, где мертвый кочегар с кусками веревки для подвязывания винограда в руках вел его и Петера Шмидта к крестьянам-светоробам. Но теперь уже в нем произошли большие изменения: его лицо казалось вылепленным из куска желтого воска, к которому были приклеены волосы, брови, усы и борода. Но на мертвых устах, так почудилось Фридриху, застыла еле заметная лукавая улыбка. И когда молодой врач стал со странным любопытством напряженно вглядываться в покойника, тот, как показалось, сказал: «Legno santo! Светоробы!»

Когда наконец и лицо мертвеца исчезло в мешке, зашитом крупными стежками, матросы подняли эту укрытую парусиной, никак не желавшую лежать прямо большую куклу и привязали ее к обструганной, утяжеленной железом доске.

«А не выпорхнет ли и впрямь из такой куколки бабочка?» — спрашивал себя Фридрих.

Весь этот процесс, сопровождавшийся невольными акробатическими телодвижениями, был, кажется, скорее комичен, нежели ужасен. И все же никак нельзя было отделаться от грустной мысли, что, хотя здесь происходило прощание лишь с бренной оболочкой бессмертной души, ее, душу, тоже выселяют в страшную пустыню мирового океана.

Было нелегкой задачей перебросить при такой погоде тело за борт, и качающаяся, беспрестанно захлестываемая водою палуба мешала проведению прощальной церемонии. Поэтому казначей (капитан фон Кессель не мог покинуть свой мостик) попросил немногих присутствующих произнести про себя заупокойную молитву. После этого четверо сотоварищей кочегара, качаясь, спотыкаясь, толкая друг друга и тяжело дыша, вынесли большой и длинный куль на палубу, к поручням, откуда, улучив подходящий момент, бросили его за борт.

Вильгельм пожелал Фридриху покойной ночи и добавил:

— Постарайтесь заснуть!

Они расстались, и Фридрих стал искать на палубе укромное местечко, чтобы, быть может, даже провести здесь ночь: он был готов встретиться лицом к лицу с ненастьем на палубе ледяной ночью при бледном свете прикрепленной к мачте дуговой лампы. Фридриха страшила угнетающая теснота его каюты с притаившимся иллюминатором и горячим отработанным воздухом. Но не один только этот страх приковывал его к месту на палубе: в гораздо большей степени его удерживало здесь желание оказаться в минуту опасности рядом с Ингигерд Хальштрём. Но когда он примостился вблизи труб, прижался спиной к теплой стене, опустил шляпу и погрузил подбородок в воротник пальто, он невольно рассмеялся, вспомнив, что в таком же состоянии и на том же самом месте он нашел вчера архитектора Ахляйтнера.

В ушах у Фридриха шумело. Он ощущал размах движений, совершаемых дуговыми лампами, и регулярно повторяющиеся шквальные удары, слышал леденящие душу кошачьи концерты, которые ветер устраивал в снастях и которые присоединялись к шуму кипящих водных масс, — какое-то особенно злое мяуканье, внезапно переходящее в рычание готовящегося к прыжку тигра. Затем все изменилось, и эти звуки показались Фридриху неописуемым жалобным поскуливанием заблудившихся детей, целой толпы детишек; он отчетливо видел их, когда они собрались возле останков скончавшегося кочегара. И, конечно же, там снова появились светоробы. Фридрих мгновенно схватил одного из них, чтобы отнести его в каюту Ингигерд Хальштрём. Но Ингигерд как раз наряжалась, готовясь к своему знаменитому мимическому танцу. Уже висел большой паук, готовый плести паутину, в которую должна была позднее попасться Мара. Фридрих просил, чтобы ему дали веник: он хотел помешать танцу и вымести прочь паука. Веник появился, но у него было обличье батрака, приносившего и выливавшего воду; за ним последовал второй, третий, четвертый и пятый, пока все помещение не оказалось залитым шумящей водой. Фридрих проснулся, он понял, что видел во сне строки из «Ученика чародея»,[46] и на языке у него еще было заклинание, которым можно было укротить потоки воды. Волны шумели. Он снова уснул. Теперь шум волн превратился в реку, текущую у самых ног Фридриха. Светило солнце, было ясное утро. С другого берега приплыла на своем маленьком челне, сидя на веслах, жена Фридриха, юная и красивая, в платье, расшитом большими цветами. Ее нежная, темная и полная фигура дышала очарованием весталки и в то же время истинной женщины. Из ближнего леса вышла ласковая Ингигерд. Сияние исходило от белокурых волос и всего тела девушки. Озаренная солнцем местность, с которой сливалась ее чистая нагота, казалось, относилась к временам, предшествовавшим изгнанию Адама и Евы из рая. Взяв за руку свою жену, благосклонно улыбнувшуюся ему, и Ингигерд Хальштрём, кроткую, чистую и послушную, Фридрих соединил руки обеих женщин. При этом он сказал Ингигерд стихами:

Твоим очам я свет их возвращаю, Огнем от шлака душу очищаю.

Но небо закрыли тучи. Лес почернел, зашумел страшно, как бурное море, и взошедшая луна осветила его призрачным светом. Фридрих бежал по краю потемневших полей, как вдруг сзади него раздался крик: «Мойра! Мойра!»[47] — и точно тяжелый взмах могучих черных крыльев отколол от лесной опушки кусок темноты. То была птица; она парила вслед ему, крича все громче и громче: «Мойра! Мойра!» Фридрих бежал так, словно за ним гналась страшная птица Рок.[48] «Мойра! Мойра!» Он достал свой перочинный нож и приготовился обороняться… Фридрих пробудился и с удивлением увидел, что лежит раздетый на своей койке: кто-то свел его в каюту, как он сам вчера поступил с Ахляйтнером. Но даже после пробуждения крик «Мойра!» продолжал звучать у него в ушах.

Проспав несколько часов и затем проснувшись, Фридрих вдруг увидел себя в каком-то коридоре, где он заговорил со стюардами, занятыми уже своими утренними делами. Не сразу до его сознания дошло, что на нем не было ничего, кроме рубашки. До сих пор Фридрих не замечал за собою никаких признаков лунатизма. Теперь же он понял, что все-таки не застрахован от этой напасти. Обескураженный и смущенный, он как был, в одной рубашке, прошествовал обратно в свою каюту в сопровождении стюарда, которого попросил об этой услуге. В каюте он увидел, что там высотою в три-четыре дюйма стояла вода, вероятно, вылившаяся из протекшей трубы. Забравшись в постель, он, чтобы не быть выброшенным из нее, пустил в ход им самим придуманный способ: скрючился, подобрал под себя ноги и вцепился в доски койки. В начале седьмого часа Фридрих уже сидел на своей скамье на палубе с чашкой горячего чая в руках. Погода неистовствовала. Безрадостное утро обдавало холодом. Океан бушевал еще яростнее. Предрассветные сумерки выглядели совсем по-новому и несли с собою какой-то особенный мрак. От шума воды и ветра, от их воя можно было оглохнуть. У Фридриха болели барабанные перепонки. Но пароход продолжал борьбу и шел, хоть и медленно, своим курсом.

И вдруг — Фридрих не был уверен, что слышит это в самом деле — сквозь шум океана к нему проникли неземные звуки церковной музыки; сначала торжественный зачин, а затем спокойное нарастание гармонии и аккордов хорала, до слез растрогавшего Фридриха. «Воздайте господу хвалу и сердцем и устами!» Он вспомнил, что с этого безрадостного утра начиналось воскресенье, и его даже в разгар циклона корабельный оркестр должен был, согласно предписанию, возвещать благочестивой мелодией. Музыканты разместились в нижней, редко посещаемой курительной комнате, откуда и доносились эти слабые звуки. Все мятущееся, борющееся, враждующее в душе у Фридриха было в одно мгновение смыто серьезностью, простотой и целомудрием музыки. Он вспомнил молодость, вспомнил утренние часы, исполненные кротости, ожидания и предчувствия счастливого мига, воскресные и праздничные дни или дни рождения отца либо матери, когда полковой оркестр прерывал сон мальчика своей серенадой, начинающейся с хорала. Что значил сегодняшний день по сравнению с прошлым? Что пролегло между этими двумя вехами, сколько бесполезной работы, обманутых надежд, познаний, добытых дорогой ценой, владений, с жадностью приобретенных, а затем утраченных, иссякнувшей любви, иссякнувшей страсти, сколько важных встреч и тягостных прощаний, утомительных, изнуряющих сражений за общие и частные ценности, сколько чистых помыслов, опозоренных и растоптанных, сколько битв за свободу и самоопределение, завершившихся потерей воли, ослеплением и пленом?

Неужто его персона представляла для бога такую важность, что всемогущий решил подвергнуть его очищению путем столь особенных горьких испытаний?

— Я в отчаянии, — вопил Ганс Фюлленберг, появившийся у широкой лестницы. — Я больше не в состоянии плыть на этом корабле и, кажется, скоро свихнусь.

Тем не менее и он, и Фридрих, и все прочие пассажиры, измученные до крайности, безвольные или так же, как и он, доведенные до отчаяния страшными мучениями, которые они испытывали час за часом, с утра до полдня, с полдня до вечера и снова с вечера до утра, все-таки оказывались «в состоянии плыть на этом корабле» и, хотя они уже два десятка раз полагали, что умирают, продолжали жить, правда, лишенные сил и надежд. Большинство из них не верило, что сможет выдержать еще хотя бы час такой жизни, а им было сказано, что придется терпеть не менее трех суток, пока они прибудут в Нью-Йорк.

Понедельник, когда лишь чуть-чуть проглянуло солнце, но шторм не утих, оказался ужасным днем. Все, что нельзя было прочно закрепить, выбросило за борт. Можно было подумать, что крики палубных пассажиров, почти не умолкавшие и буквально пронизывавшие сражающийся корабль, издавали не люди, а животные под ножом мясника. Ночь на вторник превратилась в пытку, и ни один человек, если только муки морской болезни не лишили его сознания, не сомкнул глаз. Во вторник рано утром, в предрассветных сумерках, все пассажиры первого класса были ошеломлены, услышав из уст стюардов слово «тревога!», произнесенное спокойным тоном.

Не снимая одежды, Фридрих провел некоторое время в постели, перед тем как и его стюард, отворив дверь в каюту и приняв в полном соответствии с инструкцией серьезную позу, тоже произнес слово «тревога!». При этом гонец, принесший столь лапидарно выраженную зловещую весть, включил электрический свет. Фридрих вскочил. Он сидел на койке, уставившись на вытекшую из поврежденной трубы воду, которая образовывала лужи то в одном, то в другом углу каюты в зависимости от колебаний судна. Вначале он не мог взять в толк, услышал ли в самом деле произнесенное слово, или то было слуховой галлюцинацией, вызванной переутомлением и нервным напряжением. Но когда он отчетливо услышал, как стюарды стучат в соседние каюты, и два-три раза явно различил слово «тревога!», в его поведении произошла внезапная перемена.

— Ну что ж! — тихо сказал он, застегивая на все пуговицы пальто, и вышел в коридор, как если бы его просто позвали посмотреть какое-то никак его не затрагивающее зрелище.

В коридоре все будто бы вымерло. Только что еще Фридрих рассуждал примерно так: «Ну что ж! Невидимые властители, в чьих руках мы, люди, когда-то навсегда превратились в игрушки, собираются в последний раз самым неприкрытым образом помучить нас». Его не просто разбудили, его заставили проснуться и отрезветь, после того как ему привиделись сотни разных многослойных сновидений. А теперь Фридриху опять почудилось, будто все, что он сейчас видит, — это лишь игра воображения, сотворенная его истерзанным мозгом, и ему захотелось вернуться назад, в каюту.

Тут только он заметил, что не ощущается больше ритм машины, не слышно, как работает она, как стучит снующий винт. Уж не дрейфует ли, вдруг подумалось ему, огромный пароход в океане, покинутый командой и пассажирами, и не забыли ли они, спасаясь, его одного? Но вот какой-то пассажир в шелковом халате, шатаясь, прошел мимо него, и Фридрих с удивлением спросил, что с ним такое.

— О нет, ничего, — ответил тот, — я только ищу своего стюарда. У меня жуткая жажда. Хочу хоть стакан лимонада попить.

И с этими словами пассажир поплелся в свою каюту.

— Осел! — промолвил ему вслед Фридрих, имея, однако, в виду самого себя. Он назвал себя настоящим идиотом.

Но тягостная тишина была ужасна, и, повинуясь какому-то дикому инстинкту, Фридрих ринулся вперед, думая только о том, чтобы выбраться на палубу.

Кто-то преградил ему путь и спросил, куда он направляется.

— Дорогу! — крикнул в ответ Фридрих. — Не ваше дело!

Но этот страшного вида, похожий на мертвеца, человек, полуодетый, испачканный следами морской болезни, воскликнул, не посторонившись:

— Что со стюардами? Они все с ума посходили, что ли?

В этот момент у самого уха Фридриха задребезжал электрический звонок, а через короткое время дрожащий от страха, похожий на призрак человек, повстречавшийся Фридриху, получил подкрепление: к нему присоединились еще десять, двадцать, тридцать таких же призраков. Они вопили:

— Что происходит? Что случилось? Мы тонем! Тревога!

— Стюард, стюард! — ревел некий господин зычным голосом.

— Капитан, капитан! — вторил ему другой.

— Подлая, проклятущая лавочка! — ругался прерывающимся голосом кто-то. — Ни одного стюарда на месте! Сплошное издевательство!

И яростно зазвенели электрические звонки.

Фридрих отступил назад, побежал в противоположную сторону по бесконечному коридору и спустился вниз. Никем не остановленный, он прошел мимо окон машинного отделения. Машина была неподвижна. Из корабельных глубин, от котлов и топок исходил, несмотря на звуки, издаваемые поскрипывающими стенами, шум, напоминавший журчание воды. «Лопнул котел?» — подумал Фридрих, забыв, что в этом случае было бы слышно, с каким бешенством вырывается горячий пар. Но он не остановился, а побежал дальше, мимо почтамта, по направлению к ахтерштевню и каютам второго класса. Когда он бежал, ему вдруг вспомнилось, как счастлив он был в Париже, узнав о конторе «Томас Кук и сын» на Плас де л'Опера, что, если поспешить, то можно еще застать пароход «Роланд» в канале на рейде у Саутгемптона. Зачем же, дрожа от нетерпения и больше всего на свете боясь опоздать, он мчался навстречу гибели? У двери, ведущей к каютам второго класса, Фридрих столкнулся с парикмахером.

— Топка погасла! — воскликнул тот. — Столкновение! Вода хлынула в мой салон.

Звонки продолжали неистовствовать. Парикмахер тащил за собою два спасательных пояса.

— Зачем вам два? — спросил Фридрих и, взяв один из поясов, умчался прочь.

Он добрался до задней палубной двери, но не мог пройти через нее. По положению судна он сразу понял, что произошло нечто непоправимое. С наветренной стороны оно стояло высоко, а с подветренной — было лишь три-четыре метра над ватерлинией. Так как корма «Роланда» лежала гораздо ниже, чем носовая часть, то пробираться вперед по палубе, да к тому же при все усиливающемся волнении, было слишком рискованно и казалось невыполнимой задачей. Волей-неволей пришлось Фридриху проделать путь вперед и наверх через тот же проход, который он только что преодолел в противоположном направлении.

Он достиг наконец переднего выхода на палубу, над салоном, но уже через каких-нибудь пятнадцать секунд после этого вряд ли мог бы ответить на вопрос, как ему удалось пробраться сквозь набитый пассажирами коридор и как получилось, что его не придушили, не затоптали, не раздавили. Лоб и руки у него были исцарапаны; взволнованно разговаривая с доктором Вильгельмом, он впился пальцами в дверную раму. Вильгельм держал его, и оба врача взобрались с риском для жизни на капитанский мостик. Они шли этим сумеречным утром с подветренной стороны под защитой палубной надстройки, увидели, как на большой высоте что-то взметнулось над ними в бешеном полете, и вдруг оказались по пояс в воде. Их тут же бы смыло и швырнуло за борт, если бы они не схватились со всей силой за поручни.

На капитанском мостике все выглядело в общем как обычно. Внешне спокойный, капитан фон Кессель стоял, слегка наклонившись вперед; великан фон Хальм, поднеся к глазам бинокль, пытался пробить взором туман, становившийся все гуще и гуще. Выла сирена. С форштевня сигналили выстрелами и ракетами. Справа от капитана стоял второй офицер, а третий только что получил приказ: «Рубить найтовы, спускать шлюпки на воду!»

— Рубить найтовы, спускать шлюпки на воду! — повторил он и исчез, чтобы сделать все возможное для приведения приказа в исполнение.

Вначале Фридрих воспринимал все увиденное и услышанное как нечто нереальное. Хотя возможность подобных ситуаций до сих пор не раз витала перед его мысленным взором, он понял сейчас, что никогда не принимал ее по-настоящему в расчет. Фридрих точно знал, что столкнулся с неумолимой реальностью, и все же ему не удавалось постичь ее до конца. Он сказал себе, что и ему, собственно говоря, следовало бы позаботиться о месте в шлюпке. Тут голубые глаза капитана скользнули по Фридриху, но было ясно, что фон Кессель его не узнал и даже не осознает его присутствия. Прозвучала команда, произнесенная знакомым красивым спокойным голосом, заставлявшим вспомнить звук, издаваемый бильярдными шарами при столкновении:

— Все наверх! Помповые по местам!

— Все наверх! Помповые по местам! — повторил офицер, прежде чем спуститься на палубу.

— Женщин и детей на правый борт! — послышалась новая команда, и четким близким эхом прозвучало в ответ: — Женщин и детей на правый борт!

К фон Кесселю подошел юнга Пандер. Движимый добротой, он принес капитану спасательный пояс. Рука капитана легла на мгновение на голову юнги. Он сказал:

— Спасибо, сынок, мне не надо.

Капитан набросал карандашом несколько слов на листке бумаги и отдал его юнге со словами:

— Прыгай-ка, парень, в шлюпку и, если удастся, доставь это моим сестрам!

Крутая волна хлестнула только что с подветренной стороны. Разбушевавшаяся стихия вздымала и вертела огромный, пока еще освещенный пароход, а Фридрих никак не мог сбросить с себя свинцовую тяжесть равнодушия, охватившего его перед лицом непостижимого зрелища. И вдруг ужас поднялся в его душе. Фридрих старался подавить его: не хотелось выглядеть трусом в своих и чужих глазах. Но он следовал за своим коллегой Вильгельмом, а тот шел по пятам за юнгой Пандером.

— Нужно спускаться в шлюпки, — сказал Вильгельм. — Мы погружаемся, сомнений нет.

В ту же минуту Фридрих был уже в каюте Ингигерд.

— Вставайте! Выходите! Люди уже прыгают в шлюпки!

Входя, он оставил дверь каюты распахнутой, и было видно, как совсем близко от них юнга Пандер и два матроса рубили топорами примерзшие найтовы одной из спасательных шлюпок. Ингигерд спросила про своего отца. Она спросила и про Ахляйтнера. Ей следует, ответил Фридрих, сейчас думать только о себе самой; идти сейчас вниз невозможно, это значит идти на верную смерть.

— Одевайтесь! Одевайтесь!

Она молча, поторапливаясь, повиновалась. Только теперь один из стюардов, проходя мимо рубки Ингигерд, бросил быстро в открытую дверь слово «тревога».

— Тревога? — воскликнула девушка. — Почему? Мы тонем?

Но Фридрих уже схватил ее, поднял и отнес к шлюпке. Найтовы как раз подались, и шлюпка ушла в туманный водоворот.

— Женщины и дети на другую сторону! — прозвучал повелительный голос третьего офицера.

Это приказание относилось не только к Ингигерд, но и к служанке Розе, которая появилась на палубе, красная как рак от напряжения, словно она, нагруженная сделанными на рынке покупками, боялась пропустить трамвай. С невероятной силою она тащила своими толстыми руками фрау Либлинг и обоих детей.

— Женщины и дети на другую сторону! — повторил как-то чересчур резко третий офицер, но, к счастью, его отвлекла борьба, завязавшаяся за следующую спасательную шлюпку. Нельзя было терять ни минуты, и, преодолевая упорное сопротивление двух матросов, Фридрих, Пандер и доктор Вильгельм сумели спустить Ингигерд в шлюпку. Тут выяснилось, что и Фридрих может, когда нужно, проявить характер. Благодаря своей непреклонной энергии, сметавшей с пути любое сопротивление, он выполнил труднейшую задачу: в шлюпку посадили также детей, фрау Либлинг и, наконец, Розу. Фридрих кричал, приказывал, ругал матросов и боцмана и сам был не раз обруган; он боролся, он трудился, и все это без тени надежды и с явным, неумолимым пониманием невозможности спасти положение. Все было кончено. Все погибло. Неопровержимое доказательство этого жизнь предъявила тем, кто еще верил в благополучный исход. Удалось спустить на воду и следующую шлюпку. Трое матросов суетились в ней. Она качалась, она поднималась на волнах. Но в этот момент, когда среди восьми-девяти севших в нее пассажиров Фридрих, как ему показалось, разглядел знакомых, она до краев заполнилась водой и исчезла. Это было похоже на трюк фокусника: место, где еще только что бешено вертелось деревянное суденышко с людьми, теперь пустовало, предоставленное пене и туману.

Серая с черноватым и коричневым оттенками предрассветная дымка постепенно уходила, уступая место новому дню, приближавшемуся с поразительным равнодушием и отчужденностью. Иногда, когда несколько отступал туман, на какое-то мгновение Фридрих поддавался жуткому обману: он видел себя в укрытой от ветра, усеянной цветами, спрятавшейся среди гор долине, обдуваемой весенним вихрем лепестков, летящих с деревьев. Потом вдруг горы под рев чудищ, принесенных ураганом, переместились в эту долину. Тяжелые прозрачные вершины разбились, а затем они со всей силой, на какую были способны эти текучие скалы, ударили по двум мачтам «Роланда» и смели их, как тростинки, с палубы. Из-за своих остывших котлов несчастный корабль не мог издать крик о помощи. Истерзанное тело этого гиганта все еще высоко возвышалось над водой. Взлетели ракеты. С носовой мачты сигналы легко порхающих флагов бросали в безжалостную пасть океана слова своего ставшего никчемным языка. Там, где раньше теснились палубные пассажиры, все затихло. Но зато с подветренной стороны доносились странные звуки, напоминающие те, которые издает толпа, орущая возле ярмарочных балаганов, качелей и каруселей. Несмотря на гул урагана явственно слышалось нечто вроде жужжания, подобного пчелиному, и время от времени это жужжание заглушали истошные крики женщин, то радостные, то исполненные дикой злобы. Фридрих вспомнил свою смуглую Девору. Он вспомнил Вильке, и произошло это в тот момент, когда Фридрих увидел Артура Штосса, появившегося в сопровождении своего верного слуги Бульке: как раз Вильке и шел за ними следом. Он выпил и кричал так радостно, словно наслаждался неким веселым зрелищем. Но за собою он вел — не то тащил, не то нес — вверх на палубу старую женщину, по виду работницу, которую ему удалось, оттеснив Штосса и Бульке, спустить в шлюпку. Ингигерд кричала, звала отца и Ахляйтнера. Но не их ей пришлось увидеть рядом с собою, а безрукого Штосса, которого спустили на веревке его слуга и Вильке.

Неподалеку от Фридриха, держа в руках кошку, стоял, как будто заклиненный, в дверях почтамта мистер Ринк. Фридрих крикнул ему:

— Дело, по-моему, худо, мистер Ринк.

В ответ он получил флегматичное «Why?». В следующее мгновение громкий испуганный голос обрушился на почтмейстера с вопросом:

— Что случилось, что случилось?

— А ничего! — последовал ответ.

Тем временем Вильке и Бульке спустили в шлюпку и доктора Вильгельма.

— Там внизу девушка скоро голос сорвет, — сказал Бульке. — Все отца кличет.

Крик Ингигерд врезался Фридриху в самое сердце. Но Хальштрёма не было видно нигде. Фридрих добрался до курительной комнаты, той, которую редко посещали и которая со своими кожаными сиденьями, даже освещенная электрическими лампочками, теперь зияла как дьявольская ловушка.

— Здесь никого, — сказал Вильке, оказавшийся вдруг рядом с Фридрихом.

Оба зашагали дальше вниз по лестнице. В салоне и перед ним было пустынно. Из-за крена у входа в зал сбились в кучу тарелки и серебро. Фридрих закричал во всю мочь:

— Хальштрём! Ахляйтнер! Сюда, сюда идите!

Но ответа не последовало. Тут в зале вдруг прозвучала бравурная маршевая музыка. Наверно, выполняли приказание капитана, старавшегося хоть как-то воспрепятствовать панике. Однако именно сейчас, при виде этого безлюдного зала, овеянного музыкой и ярко освещенного во славу праздника смерти, Фридриха обуял неодолимый ужас. И он умчался, умчался прочь, страшась за свою жизнь.

И вот уже он сидел в шлюпке, которая должна была с минуты на минуту отчалить. Фридрих протестовал и даже поругался с офицером, спустившимся в шлюпку и взявшимся за руль. Фридрих не мог позволить себе махнуть рукою на бравого Вильке из Гейшейера, который так храбро следовал за ним, когда они сходили с палубы вниз и который еще не появлялся. И тут Фридрих увидел Вильке: тот, точно по санной дорожке, соскользнул от навеса над широкой лестницей до самых поручней. Фридрих крикнул ему:

— Вильке! Вильке! Скорее в лодку!

— Сейчас, сейчас! — несколько раз повторил Вильке в ответ.

Он нашел несколько спасательных поясов и швырял их в разных местах в воду для тех, кто был смыт волной с палубы и теперь отчаянно боролся за жизнь. А тем временем спасательная шлюпка, гонимая волнением и ударами весел, удалилась от борта «Роланда» на двадцать-тридцать метров, если не более.

Теперь можно было увидеть то место на корпусе «Роланда», где пароход был протаранен другим кораблем или же плавучими обломками какого-то затонувшего судна — огромную пробоину, вызвавшую катастрофу. Сгустившийся снова туман спрятал от взоров смертельно раненный корабль. А к тому времени, когда развиднело, тонущий пароход совершил невообразимый поворот, кормовая часть верхней палубы почти что сравнялась с уровнем воды, и те человек двадцать, которые были вместе с Фридрихом, увидели ее под собою, когда шлюпку подняло вверх, на головокружительную высоту. Они громко закричали: им показалось, что сейчас они со страшной силой будут брошены на эту часть судна и врежутся в черную массу застрявших здесь, снующих, подобно муравьям, во все стороны людей. Только теперь, только в эту секунду можно было увидеть, до какого непостижимого для человеческого ума состояния были все они доведены. Эти маленькие темные мятущиеся точки, эти беспомощно копошащиеся муравьи толкались, теснили, тащили друг друга. Из стороны в сторону катались клубки борющихся женщин и мужчин. Несколько спасательных шлюпок, еще не спущенных на воду, со своими канатами и стальными тросами превратились в темные качающиеся виноградные гроздья, и с них то и дело что-то отваливалось и падало в воду — не то ягоды, не то муравьи.

Туман и бурлящая пена опять лишили воздух прозрачности. В ушах был шум моря, рев волн, жестяной треск урагана, но сквозь них пробивались иные звуки, которые Фридрих не сразу связал с жестоким зрелищем, разыгравшимся на палубе «Роланда». Несколько секунд мысли его были далеко отсюда, на его родине, где в одном знакомом ему просторном заболоченном месте делали привал огромные стаи птиц, совершавших осенний перелет. Но доносившийся к нему сквозь туман глухой рокот рождался не там, где сидели упивающиеся своим путешествием перелетные птицы, а там, где люди терпели такое безмерно тяжелое наказание, какого не заслуживает даже тот, на чьей совести самая тяжкая на свете вина. Фридрих чувствовал, что поток жутких впечатлений взорвал мост, пролегающий между непосредственными ощущениями и глубинами души. И все же леденящее дыхание совершавшейся на его глазах агонии стольких безвинно гибнущих людей проникло в самые укромные уголки его сердца и исторгло из них крик, к которому, как по команде, присоединились все сидевшие в лодке и в котором таились страх, беда, ярость, протест, мольба, возмущение, обвинение, проклятие и ужас.

Этот ужас питало осознание того неоспоримого факта, что не было здесь внемлющего уха, а были лишь глухие небеса. Куда бы ни кинул взгляд Фридрих, всюду была смерть. Равнодушно подкатывались свинцовые горные цепи. Была в их движении убийственная закономерность, и задержать это движение не могло ничто: оно не знало никаких препятствий. Готовый к смерти, Фридрих закрыл глаза. Он не раз хватался за нагрудный карман, где лежали письма родителей, будто бы они давали право на проезд в недалекую страну вечного мрака. Фридрих не решался открыть глаза: он больше не мог смотреть на судороги женщин в шлюпке и на жестокую казнь людей на корме «Роланда». Неистовствовали шквальные удары. Стоял ледяной холод. На бортах лодки застывала вода. Роза, служанка, была здесь единственным деятельным человеком: она непрерывно чем-то помогала детям, фрау Либлинг, Ингигерд и Артуру Штоссу. Лишь Бульке мог сравниться с нею, и они оба вычерпывали набравшуюся воду, в которой лежали Артур Штосс и фрау Либлинг и которая всем остальным доходила до колен.

А то, что тем временем происходило на «Роланде», не соответствовало, насколько это удавалось Фридриху уловить, никаким его представлениям о природе человека. Те пассажиры, которых он, как ему казалось, узнавал, не имели ничего общего с благовоспитанными, цивилизованными людьми, прогуливавшимися совсем недавно на его глазах по палубе, приплясывавшими там под музыку, улыбавшимися, весело болтавшими, вежливо здоровавшимися друг с другом в салоне, где под звуки оркестра они чинно орудовали вилкой, трудясь над рыбным блюдом. Фридрих был готов поклясться, что в увиденном им человеке в белом он узнал одного из поваров. Длинным кухонным ножом повар прокладывал теперь себе дорогу, оттесняя важных господ, которых раньше потчевал своими яствами. Фридрих был также убежден, что чумазый парень, который, избив вцепившуюся в него даму — быть может, ту самую канадку, — перекинул ее через поручни, не кто иной, как один из кочегаров. Несколько стюардов — их можно было узнать — по-прежнему выполняли все предписания и вели себя героически. Их втягивали в потасовки. Один из стюардов, обливаясь кровью, крича и борясь, помог женщине с ребенком спуститься в спасательную шлюпку. Но шлюпка перевернулась и исчезла.

Ряды иллюминаторов, поднимавшихся по диагонали от носа к корме, все еще сияли ярким электрическим светом. И фонарь на топе мачты тоже продолжал прокалывать воздух серого утра белизной огненных сигналов бедствия. Время от времени слышался глуховатый выстрел из мортиры да в небо поднималась слабо светящаяся ракета. Но вот погас свет в иллюминаторах. А океан словно только и ждал этого: как бы давая волю своей ненависти, он хлестнул гигантской волной штормового нагона по палубе, так что на ней сразу же после этого с подветренной стороны закипела пена, окатившая с ног до головы ревущих, дерущихся, сражающихся со смертью людей. Вдруг — никто не мог бы сказать, как это произошло — спасательную шлюпку, оказавшуюся у самого «Роланда», атаковали разъяренные, готовые на все люди, и началось зверское морское сражение.

Фридрих и видел, и не видел эти события: хотя все совершилось очень близко от него, ему казалось, что от этих людей его отделяет беспредельное пространство. Он бил по чему-то: по какой-то ладони, по руке, по голове, по мокрому, смахивающему на тюленя чудищу, оттаскиваемому назад руками палача и воющему нечеловеческим голосом. Он видел красные кулаки Розы, видел судорожно сжатые пальцы фрау Либлинг и юной Ингигерд, отцеплявших с силой, дарованной отчаянием, руки и локти тонущих ближних от оледеневших бортов лодки. Матросы так орудовали веслами, что итогом их работы были черные потоки крови. Никто даже не заметил, что через какое-то время за руль взялся Бульке, сменивший исчезнувшего офицера, и что в шлюпке лежал новый гость, молодой длинноволосый человек, не подававший признаков жизни.

Нужно было уйти как можно дальше от этого места, где ад поглощал тонущих людей и где в скором времени корабль в момент окончательной гибели должен был создать водоворот. Иногда можно было услышать отзвуки каких-то мелодий: все еще играл презревший смерть корабельный оркестр. На мгновение в сознании Фридриха возник героический образ этих бедных, скромных, безымянных музыкантов. «Но не ждите, — обратился он к ним, — что в память о вас соорудят мемориальную доску! Скоро предадут забвению всех нас вместе с нашей ужасной судьбой». Внезапно, однако, все пережитое вновь показалось Фридриху лишь кошмарным сном. Разве не укрывало его надежно еще совсем недавно комфортабельное помещение? А теперь он без крыши над головой и твердой почвы под ногами превратился в игрушку, которую носит по этому зыбкому, не знающему пределов пространству. Разве можно тут остаться в живых? На какое-то время Фридрих, видно, полностью потерял ощущение реальности, и, когда оно вернулось к нему, ему почудилось, что к месту страданий он возвратился издалека. В мыслях своих он повидал родителей, разгуливавших со спокойным лицом по дому, где все дышало миром, и никак не догадывавшихся о предсмертных муках сына. Как мучительно было это возвращение к действительности, как тяжело было думать о недосягаемости далекой родины! Теперь ему предстояло погибнуть в безвестности, лишенным малейшего намека на чью-то любовь к нему. Фридрих почувствовал, как от ярости и отчаяния у него перехватило дыхание и заныло в горле. Но то, что швыряло его из стороны в сторону здесь, между небом и морем, было проявлением бешеного злорадства демонических сил — слепая месть творениям человека. Безмерная враждебность и жажда крови! При этой мысли руки Фридриха вдруг окрепли, налившись дикой, дерзкой силой, бросившей его в бой с тупым неистовством могущественного врага. Он налег на весла и беспощадно сталкивал в воду все, что повисало на них, мешая продвижению лодки, греб, как заведенная машина, взмах за взмахом. Он хотел жить, хотел спастись. В шлюпке, правда, никто толком не знал, что находится впереди, а что сзади, что наверху, а что внизу. Но появилась некоторая равномерность в работе веслами, и родилась надежда на то, что удастся дождаться перемены погоды. Дело особенно пошло на лад после того, как Бульке взял на себя команду, и через короткое время — никто не знал, как это могло произойти, — исчезли многие из этих горных цепей, отделявших шлюпку от обломков «Роланда», и могучий экспресс Северогерманской судоходной компании полностью скрылся из виду.

В тот самый день, когда случилось несчастье, но уже вечером капитан одного небольшого гамбургского парохода, груженного апельсинами, вином, маслом и сыром, увидел в океане в ясную погоду при сильной зыби какую-то лодку. Крепко скроенный грузовой пароходик доставил на Азорские острова из Гамбурга сельскохозяйственные орудия и на рейде острова Фаял взял новый груз, предназначенный для нью-йоркского порта. Капитан заметил, что с лодки сигналили платками. Пароход подошел к лодке, и через полчаса к нему на борт с большим трудом были подняты потерпевшие кораблекрушение пассажиры. Было там пятнадцать человек. У трех матросов и юнги на фуражках можно было прочитать название знаменитого экспресса «Роланд». Кроме них там оказались двое мужчин, две дамы, пожилая женщина скромного вида, служанка, безрукий человек, длинноволосый мужчина в бархатной куртке, а также рулевой и два ребенка, девочка и мальчик. Мальчик был мертв.

Плачевное состояние, перенапряжение и вечный страх, сгубившие нежного ребенка, изнурили страшнейшим образом и всех остальных. Один из мужчин, промокший до нитки (это был Фридрих), пытался втащить по трапу на борт парохода молодую женщину, лишившуюся сознания. Но сил у него на это не хватило. Он зашатался, и матросам парохода пришлось отобрать у него прекрасную ношу, с которой ручьями лилась вода. Он хотел что-то сказать, но из горла, точно пораженного воспалением, вылетали лишь сиплые звуки. Кроме того, что он вымок и одеревенел от холода, его скрючило, как от подагры. Ему помогли добраться до палубы. Он кряхтел, разражался скрипучим немотивированным смехом и широко раздвигал пальцы посиневших от холода рук. Посинели у него и губы, лицо было покрыто коростой из грязи и соленой воды, а глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели. Судя по всему, ему больше всего на свете хотелось обсохнуть, согреться и почиститься.

За ним следовала служанка Роза. Передав штурману маленькую Эллу, еще не пришедшую в сознание, она повернулась, собираясь вновь спуститься в шлюпку. Но туда было не пройти, потому что Бульке с помощью одного из матросов парохода буксировал привычным способом вверх по трапу своего промокшего хозяина. Безрукий Штосс смотрел на людей осоловелым взглядом. С него стекала вода. С большим трудом ему удалось процедить сквозь судорожно стучавшие зубы слова:

— Грога! Горячего грога!

Из носа, кончик которого побелел и стал восковым, как у мертвеца, беспрерывно текло, а воспаленные веки были кроваво-красного цвета. Теперь Бульке стал работать рука об руку с Розой. Не обращая внимания на стекавшие с них ручьи, они вместе вернулись в шлюпку, где в очень плохом состоянии лежала вторая дама, фрау Либлинг.

— Она умерла, — говорили матросы парохода, — как и мальчуган.

Они хотели поэтому сначала доставить в укрытие пожилую женщину, палубную пассажирку «Роланда», своим хрипом еще подававшую признаки жизни. Но Роза разрыдалась, клянясь сквозь вопль, что фрау Либлинг жива. Нет, заявили матросы, она наглоталась воды. Роза не сдавалась до тех пор, пока хозяйку не перенесли на пароход, где ее уложили на большой стол в общей каюте. Когда на палубу отнесли жутко хрипящую, все еще не пришедшую в сознание пожилую женщину, один из матросов «Роланда», у которого были обморожены ноги, но который за последние часы не издал ни единого звука, начал вдруг дико реветь от боли. Сотоварищи этого бедняги грубо его одернули:

— Ну, чего слюни распустил, точно баба старая! Может, хватит орать?

После этого окрика матрос стал лишь жалобно стонать, хотя на лице его была по-прежнему написана невыносимая боль, и его повели по трапу. За ним следовали длинноволосый человек в бархатной куртке, произносивший явную несуразицу, доктор Вильгельм и, наконец, матросы, несшие тело маленького Зигфрида Либлинга.

Длинноволосый человек в своем жалком облачении вел себя на палубе самым странным образом. То он стоял навытяжку, как рекрут, то сгибался, то целился в воздух, как бы изображая охоту. При этом он кричал:

— Я художник! Я оплатил свою каюту! Я потерял только каюту! Меня знает вся Германия! — Тут он застывал в горделивой позе. — Я живописец Якоб Фляйшман из Фюрта.

Палуба вокруг его ног обильно покрывалась влагой, сочившейся из его платья, а еще этого человека так рвало морской водой, что было больно на него смотреть. Доктор Вильгельм разучился говорить, он только все чихал да чихал.

Тем временем единственный стюард парохода принес Фридриху горячего чаю, а матрос, выполнявший также обязанности фельдшера, пытался привести в чувство фрау Либлинг. Вскоре и Фридрих, несколько окрепнув, стал ему в этом помогать. Доктор Вильгельм, выпив несколько рюмок коньяку, предпринял, хоть и без большой надежды на успех, попытку оживить маленького Зигфрида. Помогал ему некий Вендлер, механик грузового парохода.

Фрау Либлинг лежала без всяких признаков жизни. Лоб, щеки и шея еще молодой и привлекательной женщины были обезображены темными красновато-синими пятнами. Кровоподтеки, правда не столь сильные, как эти пятна, виднелись и на вспухшем обнаженном теле. Фридрих просунул ей пальцы в рот, раздвинул челюсти со многими золотыми зубами, выправил язык и удалил скопившуюся в горле слизь. Затем он поручил коку растирать окоченевшее тело горячими полотенцами, а сам начал производить искусственное дыхание.

Большой овальный стол красного дерева занимал значительную часть общей пассажирской каюты грузового парохода, и на этом столе лежало теперь безжизненное тело женщины, которую врач, стараясь вернуть ей дыхание, силою заставлял совершать марионеточные движения рук и ног. В этом маленьком скрипучем салоне имелся верхний свет, а в обеих продольных стенах было по шесть дверей красного дерева; они вели к двенадцати отдельным каютам. На пароходе обычно пассажиров не бывало, и общая каюта пустовала, а теперь она в мгновение ока превратилась в клинику.

Боцман, самый обыкновенный, каких много, действуя по указаниям Фридриха, вытряхнул Ингигерд Хальштрём из одежды, без всяких околичностей уложил на диван, занимавший боковую стену, нежное, отливающее перламутром тело и стал изо всех сил оттирать его шерстяными тряпками. То же самое проделала Роза с маленькой Эллой Либлинг, и ребенка раньше всех остальных отнесли в постель. С особым рвением стюард постелил чистое белье на целой дюжине коек. Ингигерд следом за Эллой отнесли на койку, где ее ждали теплое одеяло и подушка. Безрукий артист Артур Штосс, все еще стуча зубами, оказался на третьей постели, чем он был обязан своему верному Бульке. Много хлопот доставил художник Якоб Фляйшман. Когда один матрос, дружелюбно уговаривая беднягу, пытался его раздеть, он разбушевался, начал отбиваться и кричал истошным голосом:

— Я человек искусства!

Стюарду и Бульке пришлось помогать матросу держать Фляйшмана. Его силком уложили на койку, и появившийся в нужный момент доктор Вильгельм, которому удалось спасти свой кожаный чемоданчик с медикаментами, впрыснул ему морфий. А перед этим ему, к сожалению, пришлось констатировать смерть маленького Зигфрида Либлинга.

У того матроса, которого под конец одолела такая боль, что он криком изошел, взрезали ножницами сапоги, чтобы освободить распухшие ноги. Он только кряхтел, подавляя боль. Растянувшись на койке, куда его затем отнесли, он попросил дать ему жевательного табаку. В постель отнесли также и пожилую женщину в тряпье. Она сказала только, что едет в Чикаго с сестрой, четырьмя детьми, мужем и матерью, а все последние события не оставили, по-видимому, никакого следа в ее памяти.

Тем временем Фридрих, голый до пояса, без отдыха пытался с помощью одного матроса оживить бездыханное тело несчастной женщины. Он обливался потом, и это шло ему на пользу. Но силы у него иссякли, и доктору Вильгельму пришлось его сменить. А Фридрих, пока его коллега стал за него двигать руками жертвы кораблекрушения, точно качалками насоса, поплелся от них в сторону, едва держась на ногах, и повалился лицом вперед на еще не занятую и не застланную койку.

Через некоторое время, войдя в каюту, господин Бутор, капитан бойко бегущего по океану грузового парохода, поздравил Фридриха и доктора Вильгельма со спасением. Оба врача, полуодетые, не отказались, несмотря на тяжелейшую усталость, от надежды оживить бедную женщину, и капитан послал одного из матросов за сухим платьем для них. Кухня была, разумеется, на полном ходу, о чем свидетельствовали носившиеся в воздухе ароматы.

Не прекращая своих усилий, оба врача дали капитану первый краткий отчет о кораблекрушении, но Бутор выслушал его с удивлением: погода, мол, во время его рейса нигде, правда, не была особенно благоприятной, но и особенно дурной ее также нельзя назвать: видимость была хорошей, дул свежий бриз, как сейчас, да и волнение было умеренным.

На вопрос о причине катастрофы Фридрих и доктор Вильгельм не могли дать вразумительный ответ. Вильгельм сказал, что около шести часов утра он услышал такой звук, какой бывает, когда бьют в гонг, и спросонья даже подумал, что это сигнал на обед, пока не вспомнил, что на «Роланде» для этого пользуются горном, а не гонгом. «Роланд», так полагал Фридрих, наскочил на плавучие обломки или на риф. Но в этих водах, возразил капитан, не может быть речи о рифах, а предположить, что «Роланд» сбился с курса, потому что был подхвачен течением, нельзя: против этого говорит короткий отрезок времени, протекший с того момента, когда спасательная шлюпка покинула место аварии, и до того, когда она попала в поле зрения грузового парохода. Своего коллегу фон Кесселя, с которым капитан Бутор как раз недавно разговаривал в Гамбурге, он назвал очень опытным судоводителем. Авария такого гигантского парохода была, по его мнению, в самом деле страшнейшей катастрофой, особенно если он затонул, а не отбуксирован все-таки в какую-нибудь гавань. Под конец капитан пригласил господ врачей прийти, как только обязанности это позволят, в кают-компанию.

Друзья уже были готовы прекратить попытки оживить фрау Либлинг, но тут они вдруг услышали, как застучало ее сердце и увидели, как приподнимается грудь. Радость, охватившая Розу, не знала границ. Она с огромным трудом сдерживала проявление бурных эмоций, когда почувствовала, что жизненное тепло возвращается и к ногам ее госпожи, чьи подошвы она без устали растирала шершавыми, как терка, ладонями. Спасенную тоже отнесли на койку и обложили, как недоношенного младенца, грелками.

Успех, которым увенчались старания обоих врачей и который был похож на воскрешение мертвого, произвел потрясающее действие на тех, кто при этом присутствовал, а также и на них самих, и во внезапном порыве они пожали друг другу руки.

— Мы спасены! — воскликнул Вильгельм. — Свершилось невероятное!

— Да, — сказал Фридрих, — это в самом деле так. Остается решить вопрос: для чего мы остались в живых?

Кают-компания парохода «Гамбург» представляла собою маленькое квадратное помещение с железными стенами, и не было в ней никакой мебели, кроме четырехугольного стола да скамей, стоявших вдоль трех стен. Усаживаясь за стол, где всех поджидала аппетитно дымящаяся суповая миска, капитан и его подчиненные предоставили самое теплое место, — у стены, граничившей с машинным отделением, — обоим врачам. Надо сказать, что к ним, как и ко всем остальным их товарищам по несчастью, здесь относились с трогательным вниманием. На пароходе не было электрического освещения, и над столом висела лампа с удачно сконструированной горелкой, благодаря которой свет распространялся равномерно и создавалась уютная обстановка.

Капитан Бутор сам разливал наваристый суп, а перед тем, как подали второе, механик Вендлер позволил себе, дабы хоть немного развеселить спасенных, отпустить в осторожной форме несколько шуток. Он был родом из-под Лейпцига, и на пароходе частенько посмеивались над местным говором этого маленького кругленького человечка.

— Не утруждайте себя разговорами, — обратился капитан к врачам. — Ешьте, пейте да высыпайтесь.

Тут матрос подал, а капитан разрезал жаркое, огромный гамбургский ростбиф, и когда сотрапезники его отведали и запили красным вином, врачи стали постепенно забывать совет своего гостеприимного хозяина. Появился Бульке, которого, как и матросов «Роланда», уже очень щедро угостила команда «Гамбурга». Хотя он был навеселе, что было весьма заметно и в чем его, несомненно, нельзя было упрекнуть, он не позволил себе уйти на отдых, не получив каких-то указаний от доктора Вильгельма и Фридриха, и приветствовал их по-военному. Было решено, что ночью встанут вместе на вахту фельдшер (он же парикмахер) и один из матросов «Гамбурга», а все, кого спасли, могли и должны были наслаждаться, если это у них получится, сном.

Что до катастрофы и ее предполагаемых причин, то этого врачи, даже после того как они заметно оживились, в своих речах не касались. Это было нечто огромное, страшное, еще не отдалившееся от людей, потерпевших кораблекрушение, нечто такое, о чем они, разве что за исключением матросов «Роланда», не могли говорить без глубочайшего душевного волнения. Оно тяжелым бременем нависло над душами. Все, о чем во время обеда вспоминал Вильгельм, как и все высказывания Фридриха, все больше и больше приобретавшего прежний внешний облик, относилось к тяготам плавания на спасательной шлюпке. Говорили они и о тех подробностях рейса «Роланда», какие запомнились с той поры, когда еще не пришла роковая минута и горькая участь еще не была им уготована океанской волною.

Фридрих сказал:

— Господин капитан, вам незнакомо изумление того, кто восстал из мертвых. Представьте себе, господин капитан, человека, окончательно, на веки вечные попрощавшегося со всем, что было ему в жизни дорого! Мне не только казалось, что я уже принял последнее причастие и что меня уже соборовали, нет, я был просто-напросто мертв, смерть сковала все мое тело. Я и сейчас еще чувствую себя в ее власти. А в то же время я уже снова в безопасности и сижу здесь, под приветливым светом этой лампы и, позвольте так выразиться, в кругу семьи. Я сижу в уютнейшем из домов, но должен сказать, что вы все… — Фридрих имел в виду капитана, механика Вендлера, боцмана и штурмана, — …вы все для меня гораздо больше, чем просто люди.

Вильгельм сказал:

— Когда мы увидели «Гамбург», я еще только сочинял завещание. Я ведь не так быстро сдаюсь, как мой коллега фон Каммахер. Когда ваш корабль, который был тогда не больше булавочной головки, стал постепенно превращаться в зрелую горошину, мы так напрягли свои глотки, что они чуть не лопнули! Кричал каждый, кто еще не утратил голоса! А когда, господин капитан, «Гамбург» дорос до лесного ореха и когда мы поняли, что нас тоже заметили, ваш корабль стал в моих глазах пламенеть, как огромный алмаз или рубин, и радостно в трубу трубить. Вы шли с востока, господин капитан, и для меня там засиял такой яркий свет, что он, казалось, затмил лучи солнца, еще стоявшего на западе над морем. Все мы слезами обливались, ревмя ревели.

— Останется вечной чудесной тайной, — вновь взял слово Фридрих, — как после такого утра может наступить такой вечер. Тысячу раз мне случалось прожить сутки, пролетавшие как минуты, так мало они приносили впечатлений. Проходило лето. Проходила зима. Мне казалось, что за первым снегом сразу же появлялась первая фиалка. И наоборот: за первой фиалкой — первый снег. А как много принес этот один-единственный день!

Доктор Вильгельм рассказал, что уже в Куксхафене из-за каких-то священников матросами «Роланда» овладели суеверные страхи. Затем вспомнил про сон, который увидела его старушка мать накануне того дня, когда он должен был отправиться в море. Очень давно у нее умер ребенок, проживший на свете лишь одни сутки, и вот теперь он будто бы явился к ней уже взрослым человеком и отговаривал от поездки на «Роланде». Тут все общество подошло к столь излюбленной у моряков, обширной, нескончаемой теме суеверия, и сразу же посыпались рассказы о вещих снах, сбывшихся предчувствиях, явлении умирающих и покойников. Это дало Фридриху повод вынуть из оставшегося невредимым бумажника последнее письмо Расмуссена и прочесть вслух следующее место: «Если после великого часа у меня появится хоть какая-то возможность дать знать о себе с того света, то ты кое-что обо мне еще услышишь».

Капитан Бутор спросил Фридриха с улыбкой, подал ли его друг и впрямь весточку с того света.

— А я вот что увидел во сне, — ответил Фридрих. — Как это понять, не знаю. Судите сами.

И хоть это не было в его духе, он пересказал тот сон, который начался с высадки в таинственном порту, закончился крестьянами-светоробами и с тех пор не давал ему покоя. Он сообщил сведения о своем американском друге Петере Шмидте и все еще хриплым, лающим голосом заявил, что тот послал ему навстречу свое астральное тело и таким образом приветствовал его в самом сердце Атлантики. Он рассказал о «fourteen hundred and ninety two», о каравелле Колумба «Санта-Мария», но больше всего о встрече с Расмуссеном в образе старого лавочника. Он подробнейшим образом описал костюм Расмуссена, модель старинного корабля в витрине лавки и саму эту лавчонку, а также упомянул гомон и щебет овсянок. Потом он достал записную книжку и прочел слова, произнесенные в этом сне диковинным старьевщиком: «Двадцать четвертого января тринадцать минут второго я испустил дух».

— Так ли это было в самом деле, — заключил Фридрих, — я когда-нибудь узнаю. Одно, во всяком случае, не подлежит сомнению: если в этом сне не замешана пустая игра фантазии, то, значит, душа моя коснулась потустороннего мира и я был предупрежден о будущей катастрофе.

Перед тем как маленькая семья «Гамбурга» поднялась из-за стола, все еще раз по-особому серьезно и торжественно подняли бокалы.

В эту ночь Фридрих проспал одиннадцать часов. Доктор Вильгельм взял на себя ночную заботу о больных. В тесную каюту Фридриха проникали лучи яркого солнца, а сквозь шторку красного дерева, заменявшую дверь, были слышны спокойные голоса да приветливое позвякивание чашек и тарелок. Фридрих все забыл, ему казалось, что он еще находится на борту экспресса «Роланд», но он никак не мог взять в толк, почему в его каюте произошли такие разительные перемены. Не переставая удивляться, он постучал по шторке, находившейся так близко от койки, и в следующее же мгновение над ним склонилось посвежевшее, с явными признаками отдохновения лицо доктора Вильгельма. Все больные, за исключением палубной пассажирки «Роланда», сказал врач, провели ночь спокойно. Он продолжал давать коллеге клинический отчет и уже почти закончил его, как вдруг заметил, что тот лишь теперь начал понимать, где он находится и в какой постели провел ночь. Вильгельм даже засмеялся и напомнил Фридриху о некоторых событиях последнего времени. Фридрих вскочил, обхватив руками голову. Он сказал:

— Голова кругом идет от такого хаоса! Дикая путаница!

А через короткое время он сидел с доктором Вильгельмом за завтраком, ел и пил, но ни звука о катастрофе произнесено не было. Ингигерд Хальштрём пробудилась и заснула снова. Парикмахер, фельдшер и матрос в одном лице — его звали Флите — замкнул дверь ее каюты. Безрукий Артур Штосс лежал при открытой двери, был в наилучшем настроении, без конца шутил, а в это время верный Бульке кормил своего хозяина завтраком, что-то вливая ему в рот, а что-то всовывая между пальцами ног. Был слышен фальцет Штосса, причем все пережитое превратилось в его речи в цепь комических ситуаций. Прибегая к отборным проклятиям, артист говорил, что теперь уж он вряд ли прибудет в Нью-Йорк к сроку, оговоренному в контракте, из-за чего потеряет по меньшей мере сотни две английских фунтов. К тому же на хорошем английском языке он посылал проклятия всей Ганзе, а особенно «Гамбургу», этой жалкой бочке с селедкой, делающей никак не больше десяти узлов.

Четырнадцать часов спокойного сна вернули рассудок художнику Якобу Фляйшману из Фюрта. Не покидая койки, он заказывал себе еду, отдавал распоряжения и заставил стюарда изрядно побегать. Говорил он очень громко, заверяя всех, кто его слышал, что, хотя потеря полотен, рисунков и гравюр, каковые он намеревался сбыть с рук в Нью-Йорке, и невосполнима, пароходная компания, несомненно, обязана возместить ущерб.

Хлопотала счастливая, хоть и с заплаканными глазами, служанка Роза. Взяв с общего стола кофе, сахар и хлеб, она отнесла все это своей хозяйке. Поражало, как быстро очнулась и пришла в себя «покойница» Либлинг. Когда после завтрака Фридрих нанес этой даме визит, он понял, что у нее было чрезвычайно смутное представление о том, что с нею недавно происходило. Она чудесно поспала, сказала фрау Либлинг, и когда сообразила, что надо вставать, испытала глубокое сожаление.

Около десяти часов утра в общей каюте появился капитан Бутор, осведомился у обоих врачей, как они почивали, пожал им руки и сообщил, что всю ночь с капитанского мостика велось наблюдение особого рода: старались обнаружить еще каких-нибудь людей, спасшихся после кораблекрушения. Так как по-прежнему дул норд-ост, то можно было рассчитывать на сближение с обломками «Роланда», если они еще не затонули.

— В час ночи мы и в самом деле увидели плавучие обломки, — сказал капитан, — но установили, что людей там не было. Нам стало также ясно, что это не пароход, а парусник. Да и пострадал он уже давно.

— Может, это был убийца «Роланда», — предположил Вильгельм.

Капитан попросил доктора Вильгельма и Фридриха через некоторое время зайти в штурманскую рубку, где его уже ожидали уцелевшие члены экипажа «Роланда». Ему нужно было получить у них необходимые данные для составления краткого отчета, предназначенного для нью-йоркского агентства его пароходной компании: он должен был известить о том, что взял на борт потерпевших кораблекрушение и сообщить кое-какие подробности. Состоялся своеобразный допрос, были произведены всевозможные подсчеты и расчеты, но никаких существенных новых сведений об этой небывалой по размерам катастрофе не появилось.

Юнга Пандер показал всем присутствующим написанную карандашом записку, которую капитан фон Кессель попросил его передать сестрам. Все с волнением разглядывали бумажку с немногими словами. Стало ясно, с какой силой вся эта ужасная история обрушилась на сердца и нервы даже привыкших к невзгодам моряков. При упоминании некоторых имен и обстоятельств не только Пандер, но и матросы разражались горючими слезами.

После «допроса» у Фридриха появилась настоятельная потребность побыть наедине с собою. Подумать только! Еще вчера вечером он был бы в состоянии смеяться, а сегодня появилось такое чувство, будто сердцевина его души отлилась в металлические формы, но то была не железная маска и не свинцовый плащ. Нет, это было скорее похоже на тяжелый металлический саркофаг, поглотивший его душу.

Фридрих ощущал тягостное наследство, доставшееся ему от пережитой беды. Непроницаемый клубок черных туч окутывал, суля недоброе, его сердце. И каждый раз, когда из этих туч прорывалось что-то подобное молнии, освещавшей кошмар недавнего прошлого и превращавшей его в действительность, Фридриху приходилось усилием воли подавлять охвативший его трепет.

Зачем высшие силы показали ему день Страшного суда наяву и проявили неслыханную пристрастность, причислив его к тем немногим, кого они вырвали из лап смерти? Или они избрали его, крохотную букашку, оказавшуюся в состоянии пережить этот сверхъестественный страх, для исполнения высших целей, как орудие зла или добра? Но разве мог он придавать такое значение своей особе? Или он в чем-то виноват и заслужил наказание? А можно ли за это платить такой ужасной, такой непомерно дорогой ценой — погребением гигантского количества людей в братской могиле? Было бы просто смешно наделять его воспитательскими полномочиями по отношению к собственной доле, к одной едва заметной человеческой судьбе! Ведь Фридрих и сам чувствовал, как все личное было отодвинуто всеобщностью совершившегося. Нет, в этом событии, кроме человека, на которого оно яростно обрушилось, участвовали не высшие, а слепые, глухие и немые разрушительные силы.

Как бы то ни было, но Фридрих столкнулся лицом к лицу с изначальным трагизмом рода человеческого, с неодолимой жестокостью этих сил, со смертью. Пусть даже не было на то высшей воли, не было предопределения, но ему пришлось познать нечто такое, отчего в сердце образовался твердый, как скала, ком. А если все-таки все случившееся произошло по воле вечной силы добра, то в чем же смысл этого события и почему она его не предотвратила? Где же тогда ее всемогущество?

Насколько медленно тянулось время на «Роланде», настолько же быстро, прямо-таки с невероятной скоростью на «Гамбурге» часовая стрелка дважды за день обегала циферблат. Обе дамы не покидали тем временем постелей, хотя погода была приятной и устойчивой и не мешала прогулке по палубе. Последствия катастрофы у фрау Либлинг сказывались в припадках сильного возбуждения, сопровождавшихся сердцебиением и приступами беспричинного страха, а у Ингигерд Хальштрём — в здоровой тяге ко сну, благодаря чему она, в отличие от фрау Либлинг, обходилась без морфия. Температура у обеих дам не повышалась. Зато появился жар у матроса с обмороженными ногами; врачам не удалось также значительно снизить температуру у палубной пассажирки «Роланда»: она держалась лишь ненамного ниже сорока градусов.

Каждый раз, посещая как врач эту бедную женщину, Фридрих чуть ли не испытывал искушение навсегда избавить ее от пробуждения. В первые часы ее бред был связан с кораблекрушением, с ее мужем, сестрой, детьми. Под конец же ей уже казалось, что она сама превратилась в ребенка и проводит молодые годы в родительском доме. Важную роль играли при этом гнезда ласточек, корова, коза, скошенная трава на лугу, которую надо беречь от дождя.

Артур Штосс, сопровождаемый своим верным Бульке, и художник Фляйшман чувствовали себя прекрасно и шныряли по палубе или лежали в креслах, расставленных на ней, как это было на палубе «Роланда». Обращаясь к врачам, которым еще приходилось массировать тело «монстра» и накладывать пластырь на небольшие ранки, артист, находившийся в чудеснейшем расположении духа, говорил, покряхтывая:

— Я, господа, всегда говорил: сорная трава не чахнет! Дубленой коже и морская вода нипочем! Я, как муравей, могу восемь дней спокойненько под водой провести и не подохну!

Элла Либлинг благодаря неустанным заботам Розы отделалась сильным насморком. Ее одежда высохла, и миловидная, не лишенная кокетливости девчушка появлялась под присмотром взрослых во всех углах «Гамбурга». Она как бы пользовалась пропуском, позволявшим проходить куда угодно: лазала к Бутору на капитанский мостик, к машинистам в машинное отделение и смотрела, как вертится гребной вал. Она была всеобщим баловнем. И, конечно же, всем сообщались подробные сведения о том, какое положение занимает в обществе мать и каков ее образ жизни.

Для всей маленькой семьи «Гамбурга» стал праздничным день, когда, после того как Ингигерд насладилась длительным отдыхом в постели, ее закутали в уцелевшее пальто Фридриха и вынесли на палубу. Все мужчины с одинаковым мужским сочувствием глядели на осиротевшее милое создание с белокурой головкой. Бравый юнга Пандер превратился в ее тень. Из ящика из-под Кильских шпрот он смастерил скамеечку для ног, и, когда Ингигерд сидела на палубе, беседуя с Фридрихом, он стоял на почтительном отдалении, готовый выслушивать ее приказы. Флите, матрос и фельдшер, тоже проявлял большое усердие и часто прибегал к девушке, чтобы не упустить возможность хоть немного услужить ей.

Надо сказать, что имя Флите можно было услышать чаще всего. Маленький коренастый человек из Бранденбурга, чья жажда приключений превратила цирюльника и фельдшера в матроса, в кругу корабельной семьи неожиданно пережил триумф своей личности. Его звали к себе то фрау Либлинг, то Ингигерд, то матрос с обмороженными ногами, то Фляйшман, то Штосс, то даже и Бульке, и Роза, проводившая, кстати, в течение дня много часов в камбузе, где она помогала хитроватому коку. Ну, и врачи, разумеется, постоянно имели дело с Флите. Он, как и следовало ожидать, необычайно вырос в глазах капитана, своего обожаемого шефа, которому он с давних пор служил как брадобрей и который теперь смотрел на него как на одну из важнейших персон на корабле.

Нельзя было не признать следующее: неожиданное появление кучки удивительных пассажиров, словно вынырнувших из пучины океана, на этом маленьком грузовом пароходе взволновало капитана и весь экипаж и вызвало у них чувства столь же серьезные, сколь и торжественные. Снова и снова выслушивали оба врача рассказы капитана, боцмана, штурмана, кока и саксонца Вендлера о том, как была замечена шлюпка и приняты меры по спасению, причем они воспринимали это повествование так, точно речь шла не о них, а о ком-то другом. Волнение, которым сопровождались эти рассказы, говорило слушателям, что даже для сидевших перед ними морских волков все это было из ряда вон выходящим событием. Еще никто из них за все время их жизни на море не вылавливал такой добычи.

Ингигерд вытянулась в палубном кресле, а Фридрих примостился напротив нее на складном стульчике. Его коллега Вильгельм смотрел на Фридриха как на романтического спасителя и поклонника этой малютки, и под его влиянием подобный взгляд стали разделять все, кого объединил пароход «Гамбург». С интересом и уважением все следили за развивавшимся на их глазах романом, как бы одобренным самим небом. Ингигерд вела себя с Фридрихом как послушная питомица с назначенным ей опекуном и слушала его с молчаливой покорностью.

Погода оставалась приятной: прояснилось, волнение было умеренным. Вдруг, после того как Ингигерд по совету Фридриха долго молчала, она спросила:

— А мы в самом деле случайно оказались оба на «Роланде»?

Уклонившись от прямого ответа, Фридрих сказал:

— Случайностей, Ингигерд, не бывает, или, если хотите, все на свете случайно!

Неудовлетворенная таким ответом, она не отставала, пока не узнала правду об обстоятельствах, приведших Фридриха в Саутгемптон, и о причинах, заставивших его охотиться за «Роландом». И тогда она сделала вывод:

— Значит, еще немного, и вы погибли бы именно из-за меня. А так вы стали моим спасителем.

Такой поворот краткой беседы укрепил узы, связывавшие обоих.

Если не считать Фридриха и Ингигерд, у всех спасенных осознание заново обретенного существования, вырываясь наружу, принимало задорные формы. Немногим более чем двое суток отделяли нынешний день от кораблекрушения, а уже тех самых людей, которые испытали тогда адские муки страха, не раз охватывало неудержимое веселье. За всю свою жизнь Артуру Штоссу, наверно, не удавалось вызывать у публики такой дружный смех, каким теперь разражались благодаря ему капитан, штурман, боцман, механик Вендлер, кок, художник Фляйшман, доктор Вильгельм и даже фрау Либлинг.

Что же касается художника Фляйшмана, то и он совершал то же, что артист, с той только разницей, что делал это не из озорства и преднамеренно, как Штосс, а бессознательно, и не было ничего забавнее, чем слушать, как этот человек с черными кудрями, сохранивший пропитанные морской водой черную бархатную куртку и такого же цвета брюки, развивая свои теории искусства, ссылался на утраченные сокровища, плоды собственного творчества. Штосс снова и снова устраивал веселый спектакль, подбивая самовлюбленного гения описывать картины, потерю которых Фляйшман называл главным ущербом, нанесенным человечеству. Или доктор Вильгельм, если только не было при этом Ингигерд, заводил с художником разговор об обстоятельствах его спасения. А они, эти обстоятельства, в голове Фляйшмана приобрели особый вид: все якобы свидетельствовало о его героизме, а то, что было для него нелестно, полностью предавалось забвению.

Как на бирже становится известным курс акций и различных ценных бумаг, так на пароходе все всегда знали последнюю сумму денег, каковою Фляйшман оценивает свои утраченные произведения, чтобы предъявить соответствующие претензии пароходной компании. За два с половиною дня сумма эта подскочила с трех до двадцати пяти тысяч марок. И было невозможно предвидеть, до какого уровня она еще дойдет.

Фляйшман раздобыл на пароходе бумагу для заметок и карандаш и с той поры неустанно рисовал шаржи на всех обитателей «Гамбурга». И теперь он частенько заявлялся непрошеным гостем к Фридриху и Ингигерд, ни в чьем обществе не нуждавшимся. Фридриху это досаждало.

— Поражаюсь вам, — сказал он ему однажды не слишком любезно. — У вас только недавно были такие серьезные переживания, а вы уже способны забавляться.

— Сильный характер! — лаконично ответил Фляйшман.

— А вы не думаете, что постоянные встречи с вами могут раздражать фройляйн Хальштрём? — не отступал Фридрих.

— Нет, не думаю, — парировал художник.

Но Ингигерд приняла сторону Фляйшмана, чем еще больше рассердила Фридриха.

От фрау Либлинг все еще скрывали смерть маленького Зигфрида. И так как она все время видела только Эллу, у нее возникло страшное подозрение. Она попросила Флите и Розу привести к ней мальчика, но, когда они вернулись без него, испуганная и взволнованная мать заставила их заговорить, и они заявили, что Зигфрид якобы захворал.

— Что с моей крошкой, что с бедняжкой Зигфридом? — такими словами встретила она Фридриха, когда тот вошел к ней в каюту.

Вслед за тем, закрыв обеими руками лицо, она откинулась на подушку со словами:

— О господи, боже правый! Этого не может быть!

А потом, не дожидаясь ответа Фридриха, она тихо, так, чтобы ее никто не слышал, заплакала честными слезами.

На следующий день в обеденное время доктор Вильгельм и Фридрих вывели фрау Либлинг на палубу. На всех, кто не видел ее с тех пор, как она была трупом вынесена из шлюпки и поднята на борт парохода, появление воскресшей женщины на людях произвело тягостное впечатление. Матросы искоса поглядывали на нее, и если любой из них изо всех сил старался угадывать по глазам Ингигерд Хальштрём ее желания, то от фрау Либлинг они держались в стороне, будто еще не были уверены, что имеют дело с живым человеком. Если могила в пучине океана возвращала мертвецов к жизни, то почему же и маленький Зигфрид не может покинуть свой морг?

Когда красивую, без кровинки в лице, даму, тщательно укрытую плащом капитана и шерстяными одеялами, удобно устроили на палубе, она долго молча вглядывалась в просторы успокоившегося океана. Затем вдруг сказала Фридриху, чье общество ей было желанно:

— Как странно! У меня такое чувство, будто я видела страшный сон. Но именно сон, вот что удивительно. И как я ни стараюсь себя переубедить, ничего не получается. Но стоит мне подумать о Зигфриде, как становится ясно, что в этом сне отражается пережитое.

— Не будем терзать себя мыслями, — промолвил Фридрих.

— Не скрою, — продолжала она, не глядя на Фридриха, — не скрою, не всегда я была праведницей. Может, это кара? Но если кару заслужила я, то при чем тут Зигфрид? Почему она не постигла меня?

Помолчав, она стала рассказывать кое-что о своем прошлом, в том числе о сражениях с мужем, с которым ее соединили насильно и который ее вскоре обманул. Сказала, что она артистическая натура и что старик Рубинштейн, которому она играла в одиннадцатилетнем возрасте, предсказывал ей большое будущее.

Она закончила свой рассказ словами:

— Ни в кухне, ни в детях я не понимаю ничего. Я была всегда ужасно нервозна, но ведь детей своих я любила! Разве я стала бы иначе отвоевывать их у мужа?

Фридрих говорил что-то утешительное, притом порою это были слова, касающиеся уже чего-то более глубокого, чем будничные дела. Так, он вел речь об умирании и воскресении и о великом искуплении, выражающемся не только в смерти, но даже в простом сне.

— Если бы вы, сударыня, были мужчиной, — сказал он, — я бы советовал вам почаще вспоминать Гете. Я сказал бы вам, чтобы вы перечитывали начало второй части «Фауста». Например, вот это:

Эльфов маленьких участье

Всем в беде уделено…

Или такие строки оттуда же:

Рассейте ужас, сердцем не изжитый,

Смягчите угрызений жгучий яд…[49]

И еще многое другое. А вы не чувствуете, что во всем, с нами случившемся, есть нечто от искупления, от очищения?

— У меня такое ощущение, — сказала восставшая из мертвых, — будто вся моя прошлая жизнь бесконечно далека от меня. Между нею и мною вырос после тех событий непреодолимый горный кряж. Прощайте, доктор, — сказала она под конец, — вам должно быть скучно со мною! Не тратьте попусту свое дорогое время.

Фридрих, однако, охотнее беседовал с фрау Либлинг, чем с Ингигерд. И скучно ему было не здесь, а скорее там, с девушкой.

— Ну что вы! — сказал он поэтому. — Не тревожьтесь!

— Моя мать меня уверяла, что незачем везти с собою детей через океан. Если бы я ее послушалась, Зигфрид был бы жив. Она вправе теперь упрекать меня. И какими глазами взгляну я, после того что случилось, в глаза отцу Зигфрида! Он ведь тоже использовал все, что мог — письма, друзей, а еще и адвокатов, — чтобы удержать детей у себя.

Если не считать незначительных разногласий у Ингигерд и Фридриха, на борту «Гамбурга» в эти дни, когда стояла неизменно прекрасная погода, царило хорошее настроение и было оживленно. Место действия недавней драмы отодвинулось на шесть, семь, восемь сотен миль в глубь океана, и с каждой минутой люди все более втягивались во вновь обретенную жизнь. Дары юга, которыми был загружен трюм парохода, предоставляли возможность значительно подкреплять силы дам. Нередко мужчины забавляли Ингигерд, перекидывая друг другу, как мяч, большой апельсин. Волны Атлантического океана вокруг «Гамбурга» казались совсем иными, чем те, что поглотили «Роланда». Океан был здесь похож на второе небо, которое ложилось под киль мягко раскачивающегося парохода. И даже простенькая торговая посудинка с черным надводным бортом и красной подводной частью двигалась по волнам не без некоторой величественности. По сравнению с «Роландом», этим чудом техники, она была не больше чем старая уютная почтовая карета, но в ней чувствовались проворство и надежность, и свои десять узлов она делала без особого труда. Капитан Бутор утверждал со всей серьезностью, что спасенные принесли ему счастье. С первой же минуты после их появления старик океан, мол, утих и стал кротким, как восьмидесятилетний английский священник.

— О да, — сказал Штосс, — но старый английский священник до этого — черт бы его побрал! — обожрался целыми грудами человеческого мяса! Вот и доверься такому! Стоит ему это переварить, как у него аппетит еще разыграется!

Однако до самого конца, даже несмотря на то, что на борту были покойник и тяжело больная женщина, рейс не утратил своей праздничности. У всех был свободный доступ к капитанскому мостику, и чаще всего там можно было увидеть Ингигерд, игравшую в шахматы с Вендлером или следившую за тем, как Фридрих выигрывал у него партию за партией. Весь экипаж и не в последнюю очередь капитан испытывали глубочайшее удовлетворение оттого, что в открытом море удалось выловить такую добычу. Если бы высокие чувства, овладевшие сердцами людей на борту бравого пароходика, могли излучать какие-то флюиды, то вокруг него средь бела дня возникло бы яркое сияние.

Незадолго до окончания рейса появился у самого «Гамбурга» лоцманский бот с номером двадцать пять на парусе, но когда он был еще далеко, этот самый номер послужил предметом пари на пароходе. Выиграл его Артур Штосс, угадавший номер, и он, давясь от смеха, поручил Бульке собрать у проигравших кругленькую сумму. Близкое общение с попутчиками вызывало у Фридриха чувство нетерпения. В отличие от них, к нему еще не вернулось прежнее отношение к жизни. Некая глухота овладела его душою. Куда-то исчезли ощущение прошлого, ощущение будущего и даже влечение к Ингигерд. Словно тот грозный час порвал все нити, соединявшие его с событиями, людьми и предметами прежней жизни. Тупое чувство ответственности охватывало его каждый раз, когда он видел Ингигерд. В первые дни казалось даже, что настроенная на серьезно-лирический лад девушка ждет от него сокровенного признания. Однажды она сказала:

— Все вы думаете только о своем удовольствии, а всерьез меня никто не принимает.

Фридрих не понимал самого себя. Хальштрём погиб, Ахляйтнер поплатился жизнью за свою собачью привязанность, и Фридрих не без основания полагал, что девушка, в какой-то мере очистившаяся благодаря страшной встряске, превратилась теперь в воск в его руках. Он часто чувствовал на себе ее долгий, задумчивый, изучающий взгляд. Тогда он сам себе казался жалким: он, некогда готовый щедро осыпать ее всеми богатствами страстно любящей души, не мог не признаться теперь себе, что стоял перед нею с пустыми руками. Ему надо было говорить, надо было открыть шлюзы, сдерживающие горячие потоки любви, а он вместо этого молчал, глубоко пристыженный, потому что знал, что они иссякли и все источники высохли.

Шестого февраля в десять часов утра капитан Бутор, стоя рядом с весело болтающей тонкими ножками маленькой Эллой Либлинг, примостившейся у подзорных труб, разглядел землю. Весть эта дошла до пассажиров, и наступил незабываемый миг. Стюард, принесший ее в каюту Фридриха и сразу же исчезнувший, не подозревал, какое сильное впечатление произведет на этого чужака краткий возглас «Земля!». Фридрих заперся в каюте. Глухое, сдавленное рыдание сотрясло его тело. «Такова жизнь, — пронзило его внезапное воспоминание. — Разве не проникло той мрачной, зловещей ночью в мою каюту слово «тревога!», как смертный приговор в камеру бедного грешника?» А теперь звук свирели проникал в отголоски тех уже далеких громовых раскатов. И лишь сейчас, до конца выплакавшись, Фридрих ощутил победный трепет вновь обретенной жизни. Опьяненный, он слышал, как издалека движется под звуки марша неисчислимая армия, армия братьев, среди которых он опять чувствовал себя дома и в полной безопасности. Никогда жизнь не представала перед ним в таком свете. Никогда она не устремлялась к нему такой. Лишь после того как тебя низринули в мрачную бездну, понимаешь, что ни в одном небе не светит такое прекрасное солнце, как наше.

Всех других товарищей Фридриха по несчастью и вызволению, каждого по-своему, тоже взбудоражил возглас «Земля!». Он слышал, как неподалеку фрау Либлинг звала из своей каюты Розу и Флите.

— Per Bacco,[50] мой старый повеса, — громко сказал Штосс своему верному Бульке, — per Bacco, значит, опять будем топтать задними лапами землю!

Доктор Вильгельм заглянул к Фридриху.

— Gratulor,[51] коллега Каммахер, — сказал он. — Колумбова земля на горизонте. Нам хорошо: не надо чемоданы паковать.

Вслед за Вильгельмом в дверях каюты показался толстый механик Вендлер. У него был беспомощный, немного комичный вид. Он сказал:

— Доктор, идите скорее на палубу. Ваша подопечная в слезах тонет.

Он, разумеется, имел в виду Ингигерд. Фридрих никак не мог унять плачущую девушку. Он впервые увидел ее слезы. Ее состояние, напоминавшее ему то, с которым он сам только что едва справился, вызвало у него участие и нежность. Но это участие и эта нежность и сейчас пока оставались больше похожими на отцовские чувства. Вдруг она промолвила:

— Я же не виновата, что мой отец погиб! И даже за смерть Ахляйтнера я не в ответе! Я его по-всякому от поездки отговаривала.

Фридрих погладил Ингигерд по голове.

«Гамбург» шел своим курсом, оставляя позади себя одиночество в бескрайной океанской пустыне. Теперь уже не возникал перед глазами тот или иной спешащий в порт корабль, а всю водную гладь оживляло великое множество идущих в разных направлениях пароходов и парусников, и это предвещало скорое появление большой гавани. Уже показался маяк на полуострове Санди-Хук. Хотя ни Ингигерд, ни Фридрих не могли до сих пор восстановить душевное равновесие и по-прежнему чувствовали себя глубоко потрясенными, пестрые картины, открывавшиеся при подходе к гавани, привлекли к себе их внимание. Не было предела изумлению, и чуть ли не каждая секунда приносила новый повод для волнения.

Медленно проплыл мимо них под звуки своего оркестра пароход компании «Уайт стар». Он как раз начинал рейс, который заканчивал «Гамбург». Палубы величественного корабля были, точно муравьями, усеяны пассажирами. Чувствовалось, что там царит веселое, праздничное настроение. Какое представление имели там люди о том, что, может быть, ожидало их? И когда они сверху вниз поглядывали на маленький «Гамбург» с немногими пассажирами на борту, они и малейшего представления не могли иметь о масштабах ужасного события, единственными живыми свидетелями которого были эти несколько пощаженных судьбою людишек.

Когда «Гамбург», миновав Санди-Хук, двинулся через бухту Лоуэр-Бей по направлению к проливам, волнение Фридриха и его сотоварищей все еще не улеглось и нервы были по-прежнему напряжены. Эти люди были как бы опалены огнем и омыты слезами, и то, что они испытывали сейчас, было не только прощанием с коварным океаном, но и свиданием. Свиданием с сушей и с надежной человеческой цивилизацией. Это было материнское лоно; отсюда все они вышли и здесь росли, пока не достигли духовного совершеннолетия. Так они переживали своего рода возвращение на родину, но было у них при этом и то особое чувство, будто они оказались на иной планете. Там в море и над морем царит ужас одиночества, и человек, который все видит сам, остается невидимым, незнаемым, забытым богом и всем миром. Он недалеко ушел от насекомых, и его чувства, как и его мозг, дают ему возможность познать только одну истину: он песчинка, затерянная в космосе, и ради своего счастья он должен, копаясь в своем теплом, шумном, беспокойном муравейнике, начисто забыть убийственные замыслы, рожденные теми враждебными ему мирами.

Мелькали паруса, сигналили пароходы, стаи чаек вылавливали рыб или кидались то тут, то там под струи свежего воздуха. У мыса Нортон к ним приблизился второй большой трансатлантический пароход, курсировавший по линии Гамбург — Америка. Движимое таинственными силами, спокойно и уверенно продвигалось вперед это гигантское плавучее здание. Были хорошо слышны звуки гонга, сзывавшего пассажиров с прогулочной палубы к обеденному столу.

— Теперь, — сказал Фридрих, вынимая из кармана часы, — в Европе без четверти семь, и там уже царит вечерняя тьма.

Капитан Бутор обменялся с карантинным пунктом флажными сигналами, и вскоре на борту «Гамбурга» появилась санитарная комиссия. После длительных переговоров и подробных сообщений Вильгельма и Фридриха с корабля сняли больную женщину и с позволения фрау Либлинг труп маленького Зигфрида. Фридрих позаботился о том, чтобы фрау Либлинг покуда оставалась в каюте, и тем самым удалось избежать особенно тягостной сцены. После этого бравый «Гамбург» на всех парах прошел через пролив Нарроус в великолепную бухту Аппер-Бей.

Статую Свободы, этот дар французской нации, и поныне все путешественники ищут вооруженным глазом задолго до того, как она возникает перед их взором. Фридрих тоже заранее в мыслях своих любовался статуей и отдал ей дань восторга, когда она вдруг выросла перед ним из воды. Статуя, правда, не показалась ему такой уж гигантской, однако от нее как бы исходило мелодичное звучание, правда, относилось оно скорее к будущему, чем к настоящему. И это звучание проникло в сердце Фридриха и переполнило его, несмотря на то совершенно особенное настроение, в котором он находился. Свобода! Как бы ни злоупотребляли люди этим словом, оно все равно нисколько не утратило ни очарования, ни устремленности в будущее.

И тут на глазах у Фридриха мир, как ему почудилось, сошел с ума. Перед ним возникла узкая гавань, окруженная со всех сторон вавилонскими башнями небоскребов, с бесчисленными, в те времена еще очень причудливыми высоченными паромами, и вся эта картина с ее поразительной фантастичностью могла показаться комичной, если бы не ее поистине гигантские масштабы. В этом кратере жизни кишит, лает, воет, кричит, ворчит, гремит, шуршит и жужжит цивилизация.

Здесь поселение термитов, чья возня ошеломляет, оглушает, сбивает с толку. Казалось невозможным, чтобы в этой свистопляске, в этом многоголосом хаосе хоть одна минута могла бы пройти без столкновений, без ранений, без убийств. Как можно было спокойно добиваться своей цели, добиваться успеха в своих обыденных делах в этой атмосфере крика, стука, лязга и безумной сумятицы?

В эти последние минуты совместной жизни невольные пассажиры «Гамбурга» превратились в единое целое. Во время кораблекрушения Фридриху удалось сохранить все свои наличные деньги, и он уговорил Ингигерд Хальштрём в первые дни их сухопутной жизни не отказываться от его помощи. Кроме того, все договорились не терять в Нью-Йорке друг друга из виду. И, конечно же, еще задолго до того, как «Гамбург» бросил якорь, уже в полном разгаре была трогательная процедура расставания, сопровождавшаяся самыми добрыми пожеланиями.

Оглушительный шум великого города с его миллионами усердно работающих жителей обновлял и переделывал прибывших друзей. Они должны были без всякого сопротивления броситься в жизненный водоворот, не терпевший никакого копания в своих мыслях и в своем прошлом. Здесь все звало вперед и подгоняло. Здесь была современность, ничего кроме современности. Артур Штосс, похоже, стоял уже одной ногой на подмостках у Уэбстера и Форстера. Много разговоров вызвало предстоящее выступление Ингигерд. В их контрактах были проставлены одни и те же даты, и начало выступлений было уже просрочено. Ингигерд сказала, что не может танцевать, пока не будет раскрыта тайна о судьбе отца. Зато Артур Штосс заявил, что, если бы только он успел, он нынче же вечером мог исполнить на сцене свой номер.

— Я ведь и так уже пропустил два вечера и потерял по сотен пять долларов за каждый из них. И вообще я не могу не работать, не могу не выходить к людям!

И чтобы направить Ингигерд на выгодный для нее путь, он приводил в пример истории людей, которых даже в тяжелейшие моменты жизни нельзя было оторвать от их профессии. У какого-то ученого умирала жена, а он продолжал читать свои лекции. А у одного клоуна жена не умерла, но сбежала, а он по-прежнему, хоть и с кровоточащим сердцем, забавлял публику своими вывертами.

— Этого от нас профессия требует, — сказал Штосс. — Да и не только от нас: любой человек должен, не думая о том, что владеет его душой — радость или беда, мука или счастье, — выполнять свои обязанности. Каждый человек — трагикомический эстрадник, вроде нас с вами, даже если его таковым и не считают. Я полагаю, что совершу подвиг, выступив сегодня вечером после всего, что мне пришлось пережить, перед глазами трех тысяч жадных до сенсации зрителей, и буду, не дрогнув, без промаха бить червового туза в самое сердце. — И артист, распаляясь все более и более, стал безудержно бахвалиться; правда, делал он это с умом и не без приятности. — Если не найдете ничего лучшего, господа, — обратился он к обоим врачам, — приходите нынче вечерком в варьете Уэбстера и Форстера взглянуть на мои выкрутасы! Работа! Работа! — Он повернулся к Ингигерд: — Я вам очень советую: решитесь! Работа лечит! Работа — это все на свете! Нельзя все время думать о случившемся и предаваться печали! И потом, — сказал он, вдруг посерьезнев, — не забудьте: наши с вами акции сейчас взлетели на безумную высоту! Артист такими вещами пренебрегать не должен. Вот увидите, не успеем мы на суше первый шаг сделать, как нас сразу же репортеры осаждать начнут!

— Как так? — спросил Фридрих, а Штосс продолжил свою речь:

— Вам что же, не ясно, что карантинный пункт уже давно сообщил о нас в Нью-Йорк со всеми подробностями катастрофы «Роланда»? Взгляните-ка на эти гигантские небоскребы, на тот, что со стеклянным куполом, и на другие. Это «Сан», это «Уорлд», это немецкая «Нью-йоркер штаатсцайтунг». Нас с вами уже сунули в печатные машины и пустят по свету гулять миллионными тиражами. В ближайшие четыре-пять дней не найти будет во всем Нью-Йорке ни мужчины, ни женщины, которые смогут сравниться по знаменитости с уцелевшими пассажирами «Роланда».

Такие и подобные разговоры велись на борту «Гамбурга», когда он ошвартовался у пирса, и тут уже началось прощание в полном смысле слова. Зрелище, участниками которого были эти, в сущности, чужие друг другу люди, было поистине трогательно. Фрау Либлинг плакала, и оба врача не воспротивились, когда она запечатлела на их лицах благодарственные поцелуи. Роза поцеловала Бульке, а затем, причитая и крича во весь голос, облобызала руки доктору Вильгельму и Фридриху. Обе дамы, само собой разумеется, также ласково попрощались друг с другом. Было произнесено много похвальных слов в адрес матроса и фельдшера Флите. Превозносили капитана Бутора, механика Вендлера да и всех членов экипажа «Гамбурга», называя их спасителями и сверхпорядочными людьми. А матросов «Роланда» врачи и Штосс именовали «нашими героями». Договаривались о встрече, и доктор Вильгельм попросил капитана Бутора и механика Вендлера, а также чудаковатого художника Фляйшмана прийти послезавтра днем в бар Гофмана. Они собирались после этой встречи пройтись по городу.

Бедняга Фляйшман оробел, сбитый с толку бешеным городом. Английского языка он не знал, его наличность была мала, а сулившие капиталы картины погибли. Он цеплялся за своих товарищей по судьбе, стараясь, правда, быть не слишком навязчивым. Сошлись на том, что художнику надо как-то помочь, и даже безрукий Штосс давал советы.

— Если в агентстве у вас не все будет ладиться, — заявил он художнику, — я познакомлю вас с моим другом, издающим «Нью-йоркер штаатсцайтунг».

Прошло несколько минут, и Фридрих, испытывая легкое головокружение, почувствовал твердую почву под ногами. На руке у него повисла Ингигерд. Кругом раздавались восторженные возгласы, слышалось «ура!», и в один миг он был окружен, сдавлен кричащей, рвущей, беснующейся толпой. Вдруг к нему протиснулся похожий на японца небольшого роста человек, неустанно твердивший:

— How do you do,[52] господин доктор? Узнаете меня?

Фридрих напряг память. В эту минуту, когда в ушах у него стоял восторженный рев толпы и со всех сторон ему пожимали руки, когда ладони дружелюбно настроенных людей взлетали за его спиной, над ним и перед его носом, он вряд ли помнил, кто такой он сам.

— Не узнаете, господин доктор? — осклабился «японец».

— Ах, черт побери! — воскликнул наконец Фридрих. — Вы же Вилли Снайдерс, мой давний ученик! Вилли! Как вы сюда попали?

Фридрих учился в Бреслау в университете. Много денег ему из дому присылать не могли, и недурным подспорьем служили хорошо оплачиваемые частные уроки, которые он давал незадачливому сынку одного тамошнего промышленника. Этот сорванец оказался на поверку недурным и занятным малым, и он вскоре всей душой привязался к Фридриху. Вот того-то сорванца, превратившегося в солидного молодого человека, и признал теперь Фридрих в веселом «японце».

— Как я сюда попал? Это я вам потом объясню, господин доктор, — сказал Вилли Снайдерс, у которого от радости, вызванной встречей, даже ноздри раздувались. — А пока что меня только одно интересует: есть ли у вас где остановиться, и еще: можно ли мне увести вас тайными тропами, вроде как в романах Купера, от проклятой репортерской банды? Или, может, хотите интервью давать?

— Ни за что на свете, Вилли! — решительно заявил Фридрих.

— В таком случае, — воскликнул Вилли, — попрошу вас следовать за мною по пятам. На всякий случай я нанял кэб, и мы сразу же покатим к нашим людям!

Фридрих представил ему Ингигерд со словами:

— Я не один и должен сначала надежно укрыть эту уважаемую молодую даму в хорошем отеле. Да и после этого не смогу оставлять ее в одиночестве.

Вилли Снайдерс все сразу понял. Но это не заставило его отступиться. Наоборот, он с еще большей настойчивостью повторил свое предложение.

— Дело в том, — сказал он, — что в нашем собственном доме молодой даме жить будет куда приятнее, да и чувствовать себя она будет увереннее. Смущает лишь одно: как она отнесется к итальянской кухне?

— Дорогой Вилли, — ответил Фридрих, прочитавший согласие в глазах Ингигерд, — ваши макароны, я думаю, преградой не станут. Когда-то я руководил вами, а сегодня для разнообразия поменяемся ролями. Итак, мы доверяемся вашему надежному руководству.

— All right,[53] идемте! — последовал ответ.

Было ясно, что Вилли очень рад своему улову. Они увидели, как Штосс, растягивая рот, точно ярмарочный зазывала, делал доклад группе репортеров, и решили, пробившись поскорее сквозь толпу, совершить отсюда побег и забраться в кэб, но в этот момент какой-то запыхавшийся пожилой господин остановил Ингигерд возгласом:

— Прошу прощения, ведь я имею честь говорить с фройляйн Хальштрём, не правда ли? Я от Уэбстера и Форстера, — продолжал вспотевший, несмотря на ветреный день, незнакомец, вытирая носовым платком снятую с головы шляпу. — Мне поручено, мне поручено! Я здесь с каретой! У меня тут карета…

Он замолчал: ему было трудно продолжать.

Фридрих сказал:

— Фройляйн Хальштрём сегодня ни в коем случае выступать не может!

— Что вы, сударь, фройляйн Хальштрём выглядит великолепно!

— Но позвольте! — резко заметил Фридрих.

Агент Уэбстера и Форстера закрыл шляпой лысину.

— Это было бы неслыханной ошибкой, большой, непростительной ошибкой, если бы дама отказалась от выступления. Мне поручено быть в ее распоряжении в том, что касается денег и всего, что понадобится. Там моя карета. В отеле Астора заказаны апартаменты.

Фридрих взял еще более резкий тон:

— Я врач и как врач заявляю вам, что эта дама ни сегодня, ни в ближайшие дни выступать не сможет!

— А вы возместите ей гонорар?

— Что я собираюсь предпринять в этом отношении, ни Уэбстера и Форстера, ни вас не касается!

Фридрих полагал, что этими словами заканчивается его беседа с агентом, но тот перешел в наступление:

— А кто вы, собственно, такой, милостивый государь? Я имею дело только с этой дамой! Вам никто не дал права вмешиваться!

Ингигерд сказала, что, как ей кажется, она выступать не сможет.

— Стоит вам выйти на сцену, как все сразу встанет на свое место. Кстати, супруга моего шефа дала мне письмо к вам. Ее служанка уже в отеле, она захватила с собою все необходимое и будет полностью к вашим услугам.

— Наша Петронилла, — вставил слово Вилли Снайдерс, — тоже прелесть. Стоит вам, сударыня, назвать ей нужную вещь, как через пять минут она будет у вас!

И, действуя как опытный похититель особ женского пола, он подсадил Ингигерд в свой экипаж.

— В таком случае, — решительно изрек посланец Уэбстера и Форстера, — обращаю ваше внимание на последствия расторжения контракта и самым настоятельным образом прошу сообщить ваш адрес!

— Сто седьмая улица! — воскликнул Вилли и назвал затем вооружившемуся записной книжкой пришельцу номер дома.

После этого кэб унес его, Фридриха и Ингигерд, чтобы затем вместе с другими экипажами и телегами переправиться на пароме из Хобокена в Нью-Йорк. Мальчик-газетчик сунул им в кэб свежий номер газеты «Сан», где уже можно было прочитать подробное описание гибели «Роланда».

На воде было тесно от снующих паромов, буксиров и пароходов самого разного типа. Паромы напоминали гигантских неуклюжих плавучих жуков, которые были черны от людей и над которыми возвышалось подобие насоса. Все загрохотало, когда паром подошел к молу, и вот уже почти в одно и то же время двинулись под эскортом семенящих людей повозки, кэбы и телеги.

«Этот город, — думал Фридрих, — поражен безумием приобретательства». Куда бы он ни глянул, ему отовсюду угрожали колоссальные щиты: колоссальные буквы, колоссальные разноцветные изображения, указующие на что-то руки, кулаки, лица. Повсюду бушевала, не гнушаясь никакими средствами, с криком и воем конкуренция, бесстыдная потасовка стяжателей, не лишенная, однако, как это ни странно, именно поэтому некоторой величественности. Здесь не было места лицемерию, здесь царила ужасающая откровенность.

Они сделали остановку у телеграфной конторы. Послали депеши матери Ингигерд и отцу Фридриха. Фридрих сообщил: «Спасен, здоров, благополучен», Ингигерд: «Спасена, судьба папы неизвестна». Пока она писала эти слова, у Фридриха появилась возможность шепнуть Вилли Снайдерсу, что из-за кораблекрушения Ингигерд, по-видимому, осиротела: потеряла отца.

Кэб с тремя седоками катился дальше, вдоль Бродвея, бесконечной главной улицы Нью-Йорка, где бежали — как казалось, непрерывно — цепочки трамвайных вагонов. В те времена они передвигались при помощи проволочного каната, проходившего в канале под вагоном. Движение было повсюду чрезвычайно оживленным. Тем сильнее подействовала на Фридриха и Ингигерд тишина, внезапно окружившая их, когда кэб, достигнув цели, свернул в боковую улицу. Он остановился перед невысоким особняком, ничем не отличавшимся от прочих домов на этой улице. В Германии архитектурное однообразие, царившее в этом фешенебельном квартале, можно было встретить разве только в рабочих поселках. Но внутри новая обитель наших путников сияла чистотой и уютом.

Когда они наконец-то обрели покой за дверьми своих комнат, на землю спустились сумерки. Старая итальянка, экономка Петронилла, приняла Ингигерд и сразу же стала заботиться о ней не только со всем тщанием, но и с нежностью.

Помывшись, Фридрих в сопровождении Вилли Снайдерса спустился в столовую, расположенную в полуподвальном этаже. Пол здесь был покрыт плиткой, а стены увешаны нарядными циновками. Над ними выступал карниз, на котором стояли рядами fiaschi.[54] Стол, застланный чистейшей скатертью, был накрыт на восемь персон.

Фридрих уже знал от Вилли Снайдерса, что представлял собою весь этот уютный дом и каким целям он служил. Его арендовал кружок немецких художников, главной опорой которого был скульптор по фамилии Риттер. Это был очень талантливый и прославленный художник. К числу его меценатов и заказчиков принадлежали Асторы, Гулды, Вандербильты. Вилли ласково величал его «пижоном» и ценил за то, что тот «малый не промах».

В одном углу столовой стояли слепки с его работ, и Вилли превозносил их до небес.

Кроме Риттера, в деяниях этого клуба принимал участие еще один скульптор, некий Лобковиц, австриец, как и Риттер. «Четвертым в этом союзе»[55] был художник-силезец, чудак, лишенный всяких средств к существованию, но обладавший талантом, которым здесь восхищались больше всего. Бравый Вилли не без труда перетащил сюда своего земляка из трущоб Нью-Йорка.

— Увидите, — говорил Вилли, в свойственной ему манере, где гортанные и носовые звуки американской разновидности английского языка сочетались с австрийским диалектом его друзей, — увидите, как будет себя вести Франк, этот бешеный пес. Всех подряд кусает, подлюга! Живот от смеха надорвешь! То есть, конечно, — продолжал он, — если эта кочерёжка соизволит предстать пред наши очи!

Но художник Франк вошел раньше остальных. На нем, как и на Вилли, был dinner-jacket,[56] под которым белела крахмальная сорочка. Вилли говорил очень много, тогда как чудаковатый художник, не произнеся ни слова, небрежно подал Фридриху руку. Хотя и после прихода Франка компанию составляли одни лишь земляки, на время исчезла непринужденность, с какой беседовали Вилли Снайдерс и Фридрих.

Фридрих сожалел, что на нем не было смокинга.

— Да, Риттер у нас пижонище, — вернулся к своей излюбленной мысли Вилли, — нам из-за него приходится вечер за вечером являться к столу разодетыми по меньшей мере как атташе посольства.

Появилась Петронилла, и присутствующим пришлось выслушать многословный рассказ на итальянском языке о милой, бедной, маленькой синьорине, которая спит беспробудным сном и при этом дышит спокойно, ровно и глубоко. Затем она спросила, слышали ли господа о гибели большого корабля. Когда же ей представили было Фридриха как одного из спасенных, она громко засмеялась такой шутке и убежала.

В столовую вошел Лобковиц.

Лобковиц, спокойный человек высокого роста, тепло поздоровавшийся с Фридрихом, чья многострадальная история ему уже была известна, сообщил, что к дому подъехал Риттер. Все взглянули в окно и увидели элегантную пролетку с кучером в черной ливрее. Собираясь в обратный путь, кучер застегивал фартук пролетки, а нетерпеливый породистый черно-пегий жеребец уже готов был встать в оглоблях на дыбы.

— А тот тип, что вожжи держит, — сказал Вилли, — прогоревший австрийский офицер. Смылся из-за карточных долгов. Но для Риттера он сейчас капитал бесценный: говорит ему, как одеваться к первому завтраку, к ленчу, к обеду, на теннис, на крикет, для езды верховой или в экипаже, как ездят в mailcoach,[57] какой цилиндр на голову напяливать — серый или черный, какой галстук на шею нацепить, какие перчатки на руки и какие чулки на ноги натягивать, какие запонки в манжеты совать, короче, все, что надо учитывать, если хочешь здесь, в Нью-Йорке, пижонить.

И вот в столовой появился двадцативосьмилетний Бонифациус Риттер, на которого в Америке нежданно-негаданно свалилось столько удач. Вошел бодрый, любезный, обольстительный, как Алкивиад.[58] С первой же минуты Фридрих был очарован видом этого баловня фортуны. В Риттере все дышало простодушием, наивностью, жизнерадостностью. Воздух Нового Света придал обходительности австрийца яркости, огня и свободы. Сели за стол, где вскоре за minestra[59] завязалась беседа.

Когда Вилли Снайдерс на правах негласного управляющего хозяйством этого кружка собственноручно разливал по бокалам вино, по его лицу было видно, как гордился он Бонифациусом Риттером и какое удовлетворение доставляла ему возможность потчевать такими друзьями и таким домом своего учителя былых времен здесь, на внеевропейской почве. Оживление возрастало, и, когда служанка в белой наколке и белом передничке подала рыбу, со всех сторон был одновременно предложен тост в честь спасения Фридриха и его подопечной. Наступившей после этого небольшой паузой побледневший молодой ученый воспользовался, чтобы сделать некоторые пояснения.

— Я пересек океан, — сказал он, — чтобы здесь, в Америке продолжить с одним моим другом кое-какие исследования, которые я начал вместе с ним много лет назад. Да вы ведь знаете его, милый Вилли, — обратился он к давнему ученику, — это Петер Шмидт, врач, он живет теперь в Спрингфилде, в штате Массачусетс.

— Он переехал в Мериден, — подал реплику Вилли Снайдерс.

— Ту юную даму, что сейчас пользуется вашим гостеприимством, я, к своему удивлению, встретил на корабле, — объяснил Фридрих. — Нам повезло: еще до того, как началась паника, мы спокойно спустились в спасательную шлюпку. К сожалению, отца девушки мы не сумели взять с собой. Как видите, нас свел случай, и я считаю себя ответственным за судьбу этой юной особы.

Чувство защищенности, какого он уже давно не испытывал, охватило Фридриха. Его издавна тянуло к художникам. Их разговоры, их общительность всегда доставляли ему самое большое удовольствие. К тому же еще вышло так, что здесь, на чужбине, где он рассчитывал на холодный прием, именно эти люди заключили его в свои объятия. Они поднимали бокалы и трапезничали непринужденно, а Фридрих то и дело спрашивал себя, правда ли, что он в Нью-Йорке, за три тысячи морских миль от старушки Европы. Разве он не на родине? Разве за последние десять лет там, на настоящей родине он когда-нибудь получал столько тепла, как здесь? И какой жаркой струею обдавала его теперь жизнь! Как поднимался он с каждой минутой все выше и выше! Он, кто еще так недавно, когда гибло все вокруг, едва сумел спасти свою жизнь.

Он сказал:

— От всего сердца благодарю вас, господа и мои дорогие соплеменники, за дружеские чувства и за гостеприимство, которым я пользуюсь так незаслуженно.

Он поднял бокал, и все чокнулись с ним. И вдруг волна откровенности и чистосердечия, которой он тщетно пытался противиться, захлестнула его. Он назвал себя человеком, потерпевшим двойное кораблекрушение. Ему, сказал он, пришлось многое испытать, и, если бы гибель «Роланда» не была слишком трагична, он был бы склонен рассматривать это несчастье как символ всей своей прожитой доныне жизни.

— Старый Свет, Новый Свет! — воскликнул Фридрих. — Шаг сделан, океан позади, и я уже чувствую прилив новой жизни!

Он, продолжал Фридрих, собственно говоря, еще не имеет ни малейшего представления о том, чем и как будет заниматься. Эта мысль противоречила тому, о чем Фридрих говорил сегодня за этим столом. Теперь он сказал, что ни в коем случае не собирается ни практиковать как врач, ни заниматься бактериологией. Может быть, он станет книги писать. Какие, он сам еще не знает. У него, например, были кое-какие мысли о Венере Милосской. В голове у него готовая работа о Петере Фишере и Адаме Крафте.[60] А может быть, он сочинит своеобразный роман о жизни, где будет изложено нечто вроде современной философии.

— В этом случае, — сказал Фридрих, — я начну там, где Шопенгауэр оставил за собою дыру. Я имею в виду его слова из книги «Мир как воля и представление», которые всегда хранятся в моей памяти: «Дело в том, что за нашим существованием таится нечто такое, что становится нам доступно лишь тогда, когда мы стряхиваем с себя мир».

Эти рассуждения молодого ученого, переживавшего запоздалую пору «Бури и натиска», были выслушаны с вниманием и получили одобрение. Вилли сказал:

— Стряхивать с себя мир, господин доктор, — это по части художника Франка. Расскажи-ка, Франк, как ты в Америку попал!

— Или, Франк, о вашем пешем походе в Чикаго! — предложил Лобковиц.

— Или, — дополнил Риттер, — о бостонском приключении, когда вы перепились и вас на повозке доставили прямехонько в полицейский участок.

— О, это было неплохо, — сказал Франк, спокойно улыбнувшись и откинув со лба локоны, — не то бы не избежать мне простуды.

К удивлению Фридриха, все высказывания Франка вызывали взрывы хохота.

— Наш Франк поистине гениальный художник, — сказал Вилли, наливая Фридриху кьянти, — но и самый большой оригинал всех пяти континентов.

Тут появился Симоне Брамбилла, повар-итальянец, принесший собственноручно десерт и сыр и пожелавший узнать, понравились ли кушанья. Беседу вели на итальянском языке и в таком доверительном тоне, что было ясно, в каких прекрасных отношениях состоят хозяева и повар.

— Встряхнемтесь-ка! — воскликнул вдруг Вилли. — Синьор Симоне Брамбилла, old fellow,[61] вы нам сейчас что-нибудь набренчите! И еще cantare![62] Понятно? Ma forte,[63] a не mezza voce![64]

И, сняв с полки мандолину, он сунул ее в руки шефу кухни.

— Signore Guglielmo e sempre buffo![65] — сказал повар.

— Да, да, buffo, buffo! — крикнул Франк, ударяя по столу кулаком.

По лицу его блуждала теперь уже несколько бессмысленная улыбка.

Своим полотняным колпаком на голове, полотняной курткой и полотняным передником повар, прекрасно владевший мандолиной и обладавший хорошим голосом, настраивал своих слушателей на веселый лад. Им передавался ритм, в котором он играл на своем инструменте, напевая уличные песенки, какие можно услышать повсюду в Италии, а чаще всего в Неаполе. Фридрих откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В мыслях своих он увидел морские берега и голубые заливы Италии. Коричневые храмы дорийцев в Пестуме, скалы на Капри. Как только повар заканчивал очередную песенку, раздавались аплодисменты. В один из таких моментов в обеденный зал вошла Петронилла, шепнувшая что-то на ухо Вилли Снайдерсу, после чего он счел нужным передать ее сообщение Фридриху. Тот сразу же вскочил, и оба вышли из зала.

Какой-то человек и внушительного вида дама, не обращая внимания на протест Петрониллы, пробрались в спальню Ингигерд. Фридрих и Вилли вошли в ту минуту, когда эта дама, одетая, кстати, ярко, пыталась разбудить спящую девушку, приговаривая:

— Дитя мое, ради бога же, дитя мое, прошу вас, проснитесь!

На вопрос, по какому праву она проникла в эту комнату, незнакомка ответила, что она владелица самого крупного театрального агентства в Нью-Йорке и что в свое время через нее был заключен контракт между Уэбстером и Форстером и отцом этой дамы. Отец дамы, добавила она, получил аванс в тысячу долларов. Время деньги, особенно здесь, в Нью-Йорке, и если дама не может выступить сегодня, то нужно ведь, сказала она, подумать о завтрашнем дне. Она, мол, готова пойти даме навстречу, но у нее же кроме этого дела еще сотня других. А чтобы завтра выступить, барышня должна сию же минуту отправиться с нею в нью-йоркский салон Жерсона, дабы за ночь ей изготовили костюм. Заведение это находится на Бродвее, а внизу у дверей их ожидает кэб.

Все это владелица агентства произнесла в спальне Ингигерд, намеренно не понижая голоса. Фридрих и Вилли просили ее успокоиться — один, два, три раза, но это ни к чему не привело. Тогда Фридрих сказал:

— Барышня вообще не будет выступать!

— Ах так! В таком случае уже послезавтра она будет втянута в пренеприятнейший процесс! — услышал он в ответ.

— Эта дама не достигла совершеннолетия, — сказал Фридрих, — а ее отец, с которым вы заключили контракт, по-видимому, скончался при катастрофе «Роланда».

— Но я ни в коем случае не собираюсь кидать на ветер тысячу долларов! Ни за что на свете! — ответила агентша.

— Дама больна, — сказал Фридрих, после чего последовало:

— Хорошо, тогда я пришлю своего врача.

— Я сам врач, — ответил Фридрих.

— Но врач, судя по всему, немецкий, — сказала агентша, — а мы лишь американских врачей считаем компетентными.

Могло статься, что эта американка, вооруженная мужской головой, мужской энергией и мужским голосом, добилась бы все-таки своего, если бы не беспробудный сон девушки, оказавший сопротивление шуму и всем попыткам поднять ее с постели. Да и Фридрих был столь решителен, что агентша наконец сникла и вынуждена была покуда очистить поле боя. А Вилли пришла в голову прекрасная идея, значение которой Фридрих оценил не сразу. Вилли заявил явно оторопевшей агентше, что если она не сложит оружие, он поставит в известность о случившемся «Society for the Prevention of Cruelty to Children»,[66] ибо фройляйн Хальштрём еще не достигла семнадцатилетнего возраста.

— Господа, — сказала непрошеная гостья, явно меняя тон, — подумайте только о тех колоссальных суммах, какие вот уже целый месяц тратят Уэбстер и Форстер, да и я тоже, на рекламу. Я рассчитывала на турне до самого Сан-Франциско. Теперь, когда эта дама вошла в число спасенных пассажиров «Роланда» и к тому же потеряла отца, она становится гвоздем season.[67] Такая сенсация! Если мисс Хальштрём будет теперь выступать, она за три месяца получит пятьдесят тысяч долларов чистой прибыли и вернется в Европу с такими деньгами! Вы готовы взять на себя ответственность перед нею за потерю такого гигантского гонорара?

Когда агентша и ее спутник удалились, Вилли Снайдерс подтвердил, что он в самом деле уже две-три недели тому назад на всех заборах строительных площадок, бочках с цементом и столбах видел афиши представления «Mara or the Prey of the Spider», причем иногда с изображением танцовщицы в натуральную величину. Она выглядела там подростком, неким альбиносом с красными, как у кролика, глазами и волосами шафранового цвета. А сзади, подстерегая ее, сидел в своих сетях паук с телом величиною с воздушный шарик. Эти афиши выполнены самым талантливым графиком Нью-Йорка, и Фридрих, добавил Вилли, может их еще увидеть своими глазами на улицах.

— Поэтому, — закончил он, — мне странно думать, что я сам в свое время глазел на эти афиши, ни о чем не подозревая, а теперь вот фройляйн Ингигерд вместе с вами живет в нашем доме. Да, жизнь сочиняет потрясающие вещи. Уверяю вас, господин доктор, что, глядя на афишу, я думал о чем и о ком угодно, но только не о вас и что она не могла иметь для меня никакого значения, кроме как являться примером кричащей рекламы варьете.

Когда оба возвратились в столовую, повара там уже не было. Лобковиц и Франк поругались, вернувшись к дневному спору о том, кто более велик — Рафаэль или Микеланджело. Вилли рассказал о состоявшемся только что сражении с амазонкой. Художники возмутились и торжественно заявили, что не выдадут подопечную особу, даже если весь Нью-Йорк против них ополчится. Фридрих вынул часы, увидел, что стрелки показывают десять часов, и пересказал обещание Артура Штосса ровно в половине одиннадцатого вечера предстать перед публикой. Предприимчивый Вилли Снайдерс предложил друзьям отправиться всем вместе к Уэбстеру и Форстеру, чтобы посмотреть выступление безрукого артиста.

В ложу заведения Уэбстера и Форстера художники и Фридрих вошли еще до половины одиннадцатого. По мнению Вилли, в огромном зале, где во время представления можно было курить и пить, собралось три-четыре тысячи человек. На небольшой ровной сцене они увидели испанскую танцовщицу. Много дуговых ламп плавало белесыми мерзлыми лунами в табачном дыму, а тем временем девушка кружилась со своим изящным тореро в танце, представлявшем собою смешение шутовства, невинности и дикости.

Наблюдая за танцовщиком, Фридрих мысленно переносился на арены Севильи, а девушка уводила его к берегам Коринфского залива или на один из островов архипелага Киклады, и вскоре он решил покинуть Испанию, чтобы последовать за прекрасной танцовщицей в ее греческие пенаты. Там он назначил ее Хлоей, тогда как сам превратился в Дафниса. Все пирующие пастухи сидели под ветвями пиний в роще, посвященной Пану. Отсюда, с высокогорных лугов можно было увидеть, но не услышать греческое море с его скалистыми берегами. Весь оркестр Уэбстера и Форстера вдруг заменила свирель, и уже исчез куда-то этот огромный зал с его чадным запахом, исходившим от многих потных тел. Дуновение весны шелестело в ветвях пиний. Пастушка танцевала, повторяя забавные прыжки, подсмотренные ею у коз. Но нет, эти прыжки вложил ей в колыбель великий Пан. Танцуя, она изображала неистовую, юную, кипучую жизненную силу и счастье бытия. «Происхождение всякой музыки, — думал Фридрих, — это танец и пение, исполняемые одновременно. Ноги выбивают ритм, звучащий в словах. Танцовщица, если она не поет, слышит не ту музыку, под которую она танцует. Но даже если она не поет, а лишь танцует без музыкального сопровождения, тот, кто ее видит, все-таки музыку слышит».

— Икра для народа, — сказал Фридрих, когда артистка под скудные аплодисменты зала исчезла за кулисами.

Затем на сцене появился слуга в красной ливрее и расставил там несколько стульчиков на равном расстоянии друг от друга. И лишь после того как он вынес на сцену мелкокалиберную винтовку и футляр для скрипки, Фридрих признал в нем бравого унтера Бульке. Вскоре вышел Штосс, вызвавший бурную овацию.

На нем был черный бархатный фрак и все, что относится к так называемому «стилю эскарпен»: кружевное жабо, черные бархатные панталоны до колен, черные шелковые чулки и лакированные туфли с пряжками. Рыжеватые волосы, обрамлявшие его могучую голову, были со всех сторон зачесаны кверху. На бледном скуластом лице с широким носом играла улыбка, а глаза глядели по-деловому в зал.

Фридрих же видел этого восторженно встреченного публикой человека беспомощным, промокшим от морской воды, лежащим под сиденьями спасательной шлюпки на днище и вспоминал о том, каких сверхчеловеческих усилий стоило матросам, Бульке, доктору Вильгельму и ему, а также женщинам — Розе, фрау Либлинг и Ингигерд — удержать лодку, не дать ей перевернуться. Как неправдоподобно велика разница между нынешним днем и тогдашним! И почему так восторженно встречают этого человека?

О, как красноречивы могут быть аплодисменты! Они говорят: «Мы считаем, что, спасая тебя, господь бог поступил правильно! Ты ведь так много пережил, безрукий бедняга! Сотни человек погибли, хоть у них и было по две руки, а ты вот сидишь как ни в чем не бывало сегодня вечером на сцене! И мы удовольствие получаем! Хорошо, что спасен не тот или другой человек, а именно ты, кто веселит и забавляет нас своими трюками! Кроме того, мы хотим вознаградить тебя за все свалившиеся на твою голову беды! Теперь благодаря своему искусству и спасению ты у нас диковина вдвойне!»

Снова и снова бушевали овации, словно океан, в котором опять тонул любимый артист, и тогда на сцену вышел господин в обычном фраке и знаком дал понять, что хочет говорить. Он попросил дать слово знаменитому чудо-стрелку, champion of the world[68] Артуру Штоссу. И вот, уже послышался звонкий мальчишеский голос безрукого, и звучал он так проникновенно и с такой силой, что был слышен даже в самых задних рядах зала.

Фридрих услышал обращение: «Мои дорогие жители Нью-Йорка!» До его сознания доходили какие-то слова о «гостеприимном американце», о «радушном американском побережье», о Колумбе и о «fourteen hundred and ninety two». Это число — тысяча четыреста девяносто два, — сказал артист, означающее год рождения современной Америки, можно сейчас увидеть на всех досках объявлений. С уст чудо-стрелка слетали слова: «navigare necesse est, vivere non necesse», «сквозь ночь к свету» и другие подобные поговорки. Ноев ковчег, сказал он довольно остроумно, все еще не устарел, — ведь две трети земного шара заняты водою. Ну, а если порою случается, что потоп глотает какой-то корабль, ковчег человечества все равно не идет ко дну, для того господь и поставил в облаках свою радугу. Океан был и остается колыбелью героизма, элементом, сближающим, а не разъединяющим народы. В зале прозвучало имя белокурого капитана фон Кесселя, и перед глазами Фридриха возник образ покойного героя, уносимого потопом под небом, усыпанным звездами. Сквозь речь артиста он услышал голос капитана: «Брат у меня, господин фон Каммахер, человек семейный: жена и дети. Моему брату можно позавидовать». Шквал аплодисментов, награда речистому оратору, вернул Фридриха к действительности.

Артур Штосс сел на один из стульев, а на другой Бульке положил скрипку. Потом герой и спаситель в красной ливрее снял своему хозяину туфли, обнажив его ступни в черных чулках, оставлявших на свободе пальцы. Артист сжал пальцами правой ноги смычок и начал натирать его канифолью. Шепот изумления прошелестел по рядам. Оркестр заиграл известную прелюдию Баха, а затем в зал полилось журчание скрипки: это Штосс исполнял «Ave Maria» Гуно, и в притихшем зале воцарилось трогательно религиозное настроение, в котором не последнюю роль играла мысль о страшном кораблекрушении и от которого на Фридриха повеяло жутью. Так извлекалась выгода из великого несчастья.

Наступило некоторое облегчение, когда Артур Штосс стал «работать» с мелкокалиберной винтовкой. Здесь снова показал себя Бульке, заставивший Фридриха и художников восхищаться им по меньшей мере в такой же степени, как и его хозяином. С поразительным хладнокровием держал он в руках карты, которые его работодатель выстрел за выстрелом без промаха дырявил точно посередине.

Фридрих был очень удивлен, когда на следующее утро он довольно поздно проснулся в своей постели и обнаружил, что все вокруг него было недвижимо. Не качалась кровать, не дребезжали тазы для умывания, не уходил из-под ног пол, над Фридрихом не нависала стена.

Фридрих позвонил, вошла Петронилла. Маленькая мисс, рассказала она, проснулась здоровая и краснощекая и уже позавтракала. Вилли Снайдерс оставил записку, где писал, что он от такого-то часа до такого-то будет занят в таком-то и таком-то бюро на такой-то и такой-то улице и что к ленчу он явится.

Молодой ученый принял ванну, второй раз за последние двенадцать часов. Ему было приготовлено новое, с иголочки платье и такое же белье, так что он, садясь за стол, выглядел свежим, точно новорожденный. Ему подавала еду Петронилла, которая сказала, что, кроме нее, никого из обитателей нет дома. Затем она ушла, но через некоторое время явилась, чтобы узнать, нет ли у Фридриха каких-либо пожеланий. Вскоре Фридрих увидел, как хлопотливая хозяйка, тщательно закутавшись, вышла через главную дверь на улицу.

Сделав это наблюдение, Фридрих ощутил беспокойство, закурил и стал кусать себе губы. Он был в доме один с Ингигерд Хальштрём. Фридрих опять со всей силой ощутил, какие неожиданные повороты может совершать жизнь. Такого положения дел, такой возможности, как эта, он вряд ли надеялся добиться за недели и даже месяцы, и меньше всего в бешеном нью-йоркском водовороте. После корабельной и городской суеты и после шума океана он вдруг оказался окруженным мирной идиллией. А в это время каждый из четырех миллионов жителей этого города со страстью и с ни с чем не сравнимым упорством делал свои собственные дела или тащился в железном ярме обязанностей, не видя и не слыша ничего, что встречалось ему на пути.

Беспокойство его росло, он не мог оставаться на месте. Каждый нерв, каждая клетка его организма были сейчас возбуждены, затронутые какой-то силой, устремлявшейся к нему со всех сторон. Такой силе, проникающей сквозь полы, потолки и стены, люди дали различные имена. Говорили о магнетизме, о флюидах, об электрических разрядах, действие которых Фридрих ощутил как раз сейчас, когда в поисках успокоения присел перед камином. Дело в том, что стоило ему только приблизить каминные щипцы к чему-то железному, как сразу же с потрескиванием выскакивали искры. Казалось, что вся комната заряжена электричеством. Достаточно было кончиками пальцев слегка коснуться коврика у камина, и вот уже летят искорки и раздается такой звук, будто кто-то плеткой хлестнул.

«Ага! — подумал Фридрих и улыбнулся. — Вот они, крестьяне-светоробы!» Где же он читал о них, об этих плутишках, ломал голову Фридрих, пока не вспомнил наконец сон в каюте «Роланда».

— Мужичок-светороб, что замыслил, скажи! — произнес он вслух и стал ловить искры таким манером, как поступают люди с мухами, когда те выводят их из терпения. Но вот уже целый рой этих искр проник ему в кровь. Он встал и вышел в коридор.

Довольно долго Фридрих стоял там, держась обеими руками за нижние столбики лестничных перил. Наконец прижался к ним головою, чувствуя, как все тело у него бьется в ознобе.

Наступил момент, когда он понял страстный язык своего тела, чьи требования одобрил повелительный голос души. Это был решительный прорыв неудовлетворенного, сдерживаемого желания. В своднической утренней тишине чужого дома оно вдруг получило неотразимую власть.

И он вошел в комнату, где Ингигерд у камина сушила копну своих белокурых волос.

— Ах, господин доктор! — испуганно воскликнула она, увидев его.

Но едва она взглянула своими искрящимися глазами на тяжело дышащего молодого человека, как на лице ее сразу же отразилось желание безоговорочно принадлежать ему, раствориться в нем, сгинуть.

Это зрелище лишило Фридриха, у которого слились воедино воля и всепожирающая страсть, всякой способности осознавать происходящее и принимать решения. Наконец, утоляя безумную жажду и гася адское пламя, сжигавшее его душу, он с каким-то звериным воплем ринулся в волны любви, не сразу приносящие прохладу и освобождение.

Было уже около одиннадцати часов, когда домоправительница Петронилла вернулась домой в сопровождении какого-то светловолосого человека. Он был одет без общепринятой тщательности, на жилистых руках не было перчаток, ноги были обуты в грубые ботинки. Волоча за собою левой рукой мокрый зонт, держа в правой поношенную фетровую шляпу, широко расставляя ноги, он шумно шагал взад-вперед, посвистывая весьма искусно, с видом человека, который в клубе немецких художников чувствует себя как дома.

Этот ранний посетитель был Петер Шмидт, которого там, в океане, Фридрих видел во сне. Он приехал из Меридена в Нью-Йорк, чтобы повидаться с Фридрихом, чье имя нашел в списке спасенных пассажиров «Роланда». Он знал о знакомстве Вилли Снайдерса с Фридрихом со времени, когда они были в ролях учителя и ученика, и легко догадался, где может найти друга.

Первым вопросом Фридриха, после того как немного улеглась радость встречи, было:

— Ты веришь в телепатию, сын мой?

— В телепатию? Никоим образом! — ответил фриз и продолжил, расхохотавшись: — Мне ведь только тридцать, дружище! И я еще с ума не спятил! Надеюсь, какой-нибудь новоявленный мистер Слэйд не затуманил тебе мозги, как когда-то в Лейпциге блаженной памяти старику Цёлльнеру.[69] Или ты пересек океан, чтобы здесь председательствовать на важном сборище спиритов? Тогда, старина, конец нашей дружбе!

Такой тон беседы был для обоих друзей привычен с университетских времен, и он придавал им много сил. Их отношения были свободны от всего, что сужает связи, возникающие на более позднем этапе жизни.

— Не бойся, — ответил Фридрих. — Сборищами спиритов я по-прежнему не интересуюсь, хотя, собственно говоря, то, что я недавно пережил, могло бы меня на это толкнуть. Ты, видишь ли, там в океане предстал передо мною и познакомил меня с затонувшим континентом. Но не будем сейчас говорить о снах!

— Хорошо же ты себя ведешь, — заявил друг, после того как Фридрих подтвердил ему свое присутствие на погибшем «Роланде». — А я-то думал, ты женат, у тебя дети, имеешь практику в Германии, а заодно наукой занимаешься, или же наоборот: занимаешься наукой, а заодно практикуешь и уж меньше всего думаешь о поездке в Америку, которая тебя никогда вроде бы не привлекала.

— Разве нет в том чего-то мистического, когда вдруг происходит встреча непредсказуемым образом в непредсказуемое время и в непредсказуемом месте? И не кажется, кроме того, что поистине реальный, поистине подлинный отрезок жизни в восемь лет разом превращается в ничто?

Фриз напомнил, что оба они парипатетики, а посему, мол, не худо бы прогуляться по улицам Нью-Йорка. У Ингигерд ближайшие часы должны были уйти на переговоры с посланцами различных магазинов, и она сказала только, что надеется увидеться с Фридрихом во время ленча. И друзья зашагали по подметенным асфальтовым путям под голыми заснеженными деревьями, по лужайкам Центрального парка, тоже заснеженным, оглушаемые яростным тысячекратным шумом, стоявшим в воздухе безумного города.

Можно было подумать, что они продолжают разговор, прерванный всего полчаса тому назад. Фридрих не скрыл от друга, что внутри у него все выкорчевано и разодрано. Готовность к смирению он назвал последним и самым ценным выигрышем в жизни — утверждение, которое начисто отрицал его друг.

— Вот тебе! — сказал Петер Шмидт, разворачивая только что купленную толстенную газету. — «Роланд», «Роланд»! Целыми столбцами, даже страницами!

Фридрих схватился за голову.

— Да, — сказал он. — Неужели я правда там был?

— Да еще как! — промолвил Фриз. — Вот жирным шрифтом: «Доктор Каммахер совершает чудеса храбрости!» Черт возьми, тебя тут даже нарисовали!

Художник редакции — то была «Уорлд» или «Сан» — изобразил несколькими штрихами пера молодого человека, выглядевшего точно так же, как миллион ему подобных. По веревочной лестнице он спускался с борта наполовину затонувшего парохода в лодку, неся на руках молодую даму в одной рубашке.

— Ты вправду все это проделал? — спросил Петер Шмидт.

— Не думаю, — ответил Фридрих. — Но вообще-то должен признаться, что не все подробности катастрофы могу сейчас припомнить.

Фридрих остановился. Он был бледен и сказал, стараясь разобраться в своих мыслях:

— Не знаю, что чудовищнее в таком событии: что оно действительно произошло, или что тот, кто при этом присутствовал, постепенно все переваривает, даже забывает! — Затем он продолжил, все еще не сходя с места: — Чем больнее всего ударяет такая беда? Тупой бессмысленностью, беспредельной грубостью и жестокостью. Теоретически нам хорошо известно, что природа бывает жестокой, но когда столкнешься с этой жестокостью на деле, во всем ее реальном объеме, то жить дальше не сможешь, если будешь о ней вспоминать.

Где-то и как-то, сказал он, даже самый просвещенный человек еще верит в нечто, именующееся всемилостивым богом. Но такое испытание нещадно, точно железными кулаками, колотит по этому «где» и по этому «как». И у него, Фридриха, внутри есть место, ставшее глухим, слепым, нечувствительным и никак не желающим вернуться к жизни. Это ожесточение обладает такой силой, что, как ему кажется, покуда оно не исчезнет, никакие слова о вере в бога, в человека, в будущее рода людского, в эру счастья и благоденствия и тому подобное не сойдут с уст с такой легкостью, с какой с них слетает всевозможный низкий и предумышленный обман. Ибо к чему все это и ради чего стоит впадать в шиллеровский пафос прославления достоинства человека, его божественного предназначения и тому подобных идеалов, если на долю ни в чем не повинных людей выпадает такая страшная, бессмысленная, несправедливая и непоправимая участь!

Бледность разлилась по лицу Фридриха, он испытал приступ дурноты, широко раскрыл глаза, вылезавшие из орбит со странным выражением тревоги и ужаса, ощутил легкую дрожь и в испуге крепко ухватился за руку друга, чувствуя, что здесь, в парке, почва начинает уходить у него из-под ног.

— Со мной такого не бывало, — сказал он. — Наверно, последствия этой истории.

Петер Шмидт отвел друга к ближайшей скамейке. Руки у Фридриха онемели, на лбу выступил холодный пот, и он внезапно потерял сознание.

Когда Фридрих пришел в себя, ему понадобилось какое-то время, чтобы понять, где он находится. Он произносил обращенные к кому-то слова и был уверен, что видит перед собой жену, детей и своего отца в полной генеральской форме. После того как сознание наконец окончательно вернулось к нему, он настоятельно попросил друга сохранить случившееся в тайне. Петер Шмидт обещал выполнить эту просьбу.

Фриз дал такое объяснение:

— Нервы мстят за перегрузку и перенапряжение. Фридрих сказал, что, хотя он унаследовал и от отца, и от матери прекрасную конституцию, за последнее время, то есть за лето, осень и часть зимы, на него свалилось столько бед, что он, собственно говоря, уже давно был готов к такому коллапсу.

— Полагаю, — добавил Фридрих, — это повторится. Лишь бы только не повисло навеки на мне.

— Да, — возразил Петер Шмидт, — повторится, но затем навсегда исчезнет, если проживешь несколько месяцев спокойно.

Через некоторое время прежняя оживленность вернулась к друзьям, и они обратились к другим предметам беседы. Врач Петер Шмидт стал отныне тщательно избегать разговоров о кораблекрушении.

— Тут рядом ателье Риттера, — сказал вдруг Петер Шмидт, — и если не возражаешь, можем зайти к нему.

Фридрих не возражал, но попросил еще раз не говорить ни слова о последнем инциденте.

— Кстати, — сказал он, — очень хитро поступил я, а вернее, наш закулисный руководитель там над нами, что подождал с этим роковым припадком, пока ты не оказался возле меня.

Петер Шмидт обратил внимание на веру Фридриха в предопределение, которая явилась, очевидно, плодом его мытарств в океане и много раз обнаруживалась за несколько последних часов.

Улица, на которой находилось ателье Бонифациуса Риттера, вела к Центральному парку. Войдя в ателье, Фридрих и Петер Шмидт сначала попали в мастерскую гипсовых отливок. У работавшего здесь формовщика был на голове самодельный бумажный колпак, к которому, как и к халату, к торчавшим из-под него штанам и к шлепанцам, прилипли кусочки гипса. На стенах были развешаны посмертные маски, слепки с деталей различных античных скульптур, с анатомических препаратов, с человеческих конечностей. Гости увидели здесь человека атлетического телосложения с могучей обнаженной грудью, чье изображение было уже наполовину готово. Когда формовщик удалился, чтобы доложить об их приходе, атлет вдруг заговорил на истинно саксонском диалекте:

— На что только не пойдешь, господа хорошие, чтобы на корочку хлебца денег наскрести! Родом я из Пирны. В этом проклятущем Нью-Йорке, скажу я вам, нашему брату не до смеха. По первости я разрывателем цепей работал. А потом у хозяина банкрот получился, и теперь весь мой инструмент без дела валяется. Это, значит, все палки железные, да гири, да еще всякая всячина, что мне для работы нужна. Я ведь шесть центнеров на брюхе держу.

Риттер, сказал формовщик, просит гостей пройти к нему.

Их провели через комнату, где статная молодая дама работала над каким-то бюстом. Это был скульптурный портрет человека, которому уже больше не надо было позировать: бюст в глине был почти готов. Следующая комната была занята рабочими-мраморщиками; не поднимая головы, стуча и наполняя грохотом все помещение, они трудились над кусками мрамора различного размера. Затем гости поднялись по запыленной винтовой лестнице в комнату с дневным светом, где их встретил Бонифациус Риттер.

Не скрывая радости и по-девичьи краснея, он тепло поздоровался с Фридрихом и доктором Шмидтом и пригласил их следовать за ним. Они прошли в небольшую комнату, куда свет проникал через единственное окно, какие встречаются в старинных французских церквах. Низкий потолок был отделан кессонами мореного дуба, а стены обшиты деревянными панелями. В длину около половины комнаты занимал тяжелый дубовый стол, а вокруг него с трех сторон у стен стояли скамьи.

— Здесь, как видите, — сказал Риттер, — уютный уголок в немецком духе, словно бы перенесенный из наших родных мест. Это дело рук Вилли Снайдерса. Он все задумал, свез по частям и устроил.

Как бывший студент и истинный немец Фридрих был ошеломлен и восхищен увиденным, ибо, хотя комната и походила на обиталище святого Иеронима, все здесь в то же время заставляло вспоминать священный сумрак винных погребков в далекой Германии. Вскоре это сходство еще усилилось: с бутылкой старого рейнвейна и бокалами в руках появился подмастерье каменотеса в синем фартуке; его вполне можно было принять за винодела.

Время традиционной утренней кружки уже давно миновало, но на друзей вдруг пахнуло поэтическим духом старинного немецкого обычая. Бесшабашная удаль надолго овладела Фридрихом. Он с жадностью набросился на мгновения, дарованные этим днем, и был готов отдать за них все свое прошлое и все будущее. Мысли о лучших, самых счастливых временах юности всплыли в сумраке этой комнаты. Поэтому он с таким восхищением поднял бокал и, устроившись поудобнее, произнес с видом заправского кутилы:

— Как хотите, господин Риттер, но вам меня отсюда не выгнать! И вообще, — добавил он, — сначала мне хотелось бы взглянуть на ваши работы.

— С этим дело терпит, — весело возразил Бонифациус Риттер.

Затем он принес большой альбом и попросил Фридриха и Петера Шмидта занести в него свои имена. Когда эта процедура была совершена, он достал из стенного шкафа резную работу Тильмана Рименшнейдера,[70] немецкую мадонну, нежный овал прелестного личика которой мог бы скорее принадлежать настоящей немецкой Гретхен.

Риттер объяснил, что Вилли, как он рассказал, приобрел ее у одного мерзавца, нью-йоркского таможенного чиновника родом из Германии. Ценная эта работа, по словам чиновника, находилась в ратуше Оксенфурта, и его отец, столяр, воспользовавшись ремонтом, оставил ее у себя, заменив другой, свежеокрашенной, которой добропорядочные обитатели и обитательницы Оксенфурта были чрезвычайно рады, приняв ее за омоложенный и улучшенный оригинал.

— Так говорит Вилли, — закончил, смеясь, свой рассказ Риттер. — За правильность этой версии я ответственности не несу. Одно, во всяком случае, несомненно: это подлинный Рименшнейдер.

От скульптуры вюрцбургского мастера исходило ни с чем не сравнимое очарование, соединившееся с прелестью чудесно обставленной комнатки и золотым сверканием в зеленоватых бокалах, и вот из далеких глубин забила ключом красота немецкой отчизны, красота, неведомая среднему немцу.

В комнату, наполняя ее шумом, вошел Вилли Снайдерс.

— Ну, братец мой Риттер, — затараторил он, приветливо поздоровавшись с гостями, — ежели ты думаешь, что у меня нет жажды, то ты не больно хорошо мозгами ворочаешь.

Он поднес к глазам бутылку.

— Нет, вы только поглядите на этого типа! Откупорил без меня одну из двадцати бутылок йоганнисбергера, которые получил от чикагского свиноторговца в придачу к плате за портрет его горбатенькой дочери. Раз уже первая бутылка испустила дух, значит, надо и вторую раздраконить.

Вилли Снайдерс пришел прямо с работы: он трудился сегодня в том бюро фирмы своего шефа, где готовят эскизы интерьеров.

— А теперь, господа, — воскликнул он, — скажите-ка честно, плох разве этот наш погребок?

Затем, указав на маленькую мадонну, прибывшую с берегов Майна, из Оксенфурта, он спросил гостей, не находят ли они, что она милашка, и, не дожидаясь ответа, сам сказал, что таких красоток, ей-богу, поискать надо. Сам же он, заявил Вилли, собирает одних лишь японцев, и, глядя на лицо брызжущего энергией чернявого немца-японца, как-то сразу же хотелось этому верить. Покамест, добавил Вилли, он гол как сокол, и потому начал лишь с собирания японских гравюр на дереве, но годика через три-четыре наскребет нужный капиталец, и помчится тогда коллекция японская на всех парах. Ведь в смысле искусства ни один, мол, народ с этими чертовыми япошками не сравнится!

— А теперь, — обратился он к другу, — я тебе вот что скажу. Ежели ничего против не имеешь, я сюда мигом приволоку Лобковица, а главное, мисс Еву. Ей уж больно хочется с героем «Роланда» познакомиться. Она мне это сейчас сама сказала, когда я через ателье шел.

Не дожидаясь ответа, он ушел и вскоре вернулся вместе с Лобковицем, работавшим у Риттера, и ученицей последнего, мисс Евой Бернс, англичанкой из Бирмингема.

Подмастерье каменотеса принес и поставил на стол вторую бутылку дорогого вина и сандвичи на блюде Дельфтского фаянса. Затем произошло то, что обычно происходит в подобных случаях: высказанное обоими врачами намерение закончить затянувшийся визит уже через полчаса было унесено потоком хорошего настроения.

И в следующие полчаса, и еще через час это маленькое общество по-прежнему сидело за вином: оно было не в состоянии прервать беседу на неисчерпаемую, всем им одинаково близкую тему немецкого искусства.

— Бесконечно жаль, — сказал Фридрих, — что дух, создавший искусство древних греков, нельзя сочетать с духом немецкого искусства, присущим творениям Адама Крафта, Фейта Штоса[71] и Петера Фишера и отличающимся полной новизной и глубиной.

Мисс Бернс спросила:

— Господин доктор, вы когда-нибудь практически занимались изобразительным искусством?

За Фридриха ответил Вилли Снайдерс:

— Из доктора талант так и хлещет.

И в качестве доказательства он сослался на то, что в его личном архиве среди диковинок хранятся «пивные газеты», как иногда в Германии называют юмористические газеты для узкого круга, и в них много картинок его учителя, серьезных и смешных.

— Из меня хлещет талант? — возразил, краснея, Фридрих. — Побойтесь бога, Вилли! Прошу вас, мисс, не верьте этому восторженному школяру! Ну а если уж говорить начистоту о моем таланте, то «пивные газеты» тут, право же, ни при чем. Да, я когда-то занимался практически искусствами! К чему скрывать? Как все что-то смыслящие молодые люди, я в возрасте от шестнадцати до двадцати пробовал силы и в живописи, и в ваянии, и в литературе. И заключить вы из этого можете разве только то, что я очень разбрасывался, а не то, что я талантлив. Я люблю искусство, люблю его, могу смело сказать, сейчас больше, чем когда-либо, потому что все на свете, кроме искусства, стало для меня проблематично. Иными словами, я предпочел бы стать создателем такой вот деревянной богоматери, — добавил Фридрих, указывая на резную работу Рименшнейдера, — чем Робертом Кохом и Гельмгольцем, вместе взятыми, хотя я перед этими мужами преклоняюсь. Но все это, разумеется, касается только меня одного.

— Ну, ну, ну! Мы, всем чертям назло, тоже еще никуда не делись! — воскликнул, порывисто вскочив, Петер Шмидт.

Каждый раз, когда он оказывался в кругу художников, которые, кстати, его любили и с ним часто советовались, в какой-то момент возникал извечный спор о том, кому принадлежит пальма первенства — искусству или науке, и фриз в таких случаях, разумеется, кидался со всей отвагой на защиту науки.

— Если ты, — сказал он сейчас, — сунешь в огонь эту Рименшнейдерову деревянную фигуру, она сгорит, как простое полено. Против огня не устоит ни дерево, ни рожденное с его помощью бессмертное искусство. И когда это дерево превратится в золу, то оно, разумеется, потеряет всякое значение для прогресса человечества. И вообще, мир был некогда полн деревянных ликов бога и божьей матери, но, насколько мне известно, чернейшую ночь невежества они не рассеяли.

— Против науки я ничего не имею, — заявил Фридрих. — Я только хочу подчеркнуть, что речь идет о любви человека, который привык разбрасываться, к искусству. Так что, мой милый Петер, ты можешь быть спокоен!

— Если вас в самом деле тянет к скульптуре, — сказала Ева Бернс, прислушивавшаяся только к словам Фридриха, — почему бы вам уже завтра не начать работать здесь, у мистера Риттера?

Риттер заметил с веселой усмешкой, что в дереве как материале для скульптора он ничего не понимает, но в общем Фридрих может им полностью располагать. Вдруг неожиданно для всех Фридрих воскликнул:

— Моей маленькой мадонны, моей деревянной матери божьей я лишиться не могу!

Тут он встал с бокалом в руке, и его примеру последовали все остальные, чтобы со смехом и не без лукавой задней мысли поднять тост во славу маленькой мадонны. Бокалы зазвенели, и Фридрих продолжил свою речь, придав ей несколько рискованный оборот:

— Мечтаю о том, чтобы мне было дано творить с помощью, как сказал Гете, духа божьего и руки человеческой, подобно тому, как мужчина, сливаясь с женщиной по законам животного мира, может и должен становиться творцом.[72]

Сложив руки так, словно он хотел зачерпнуть ими воду, Фридрих сказал:

— Мне кажется, будто в руках у меня, как гомункулус, моя мадонна. Здесь она живет. Ладони мои подобны золотой раковине. Вообразите себе, что ростом моя мадонна меньше фута и что состоит она, скажем, из живой слоновой кости! А теперь примыслите где-нибудь на ее теле несколько розовых пятнышек! И примыслите для этой маленькой мадонны то одеяние, какое было на Годиве,[73] сиречь одни лишь ее волосы, состоящие из текучих лучей солнца, и еще многое вообразите в том же духе…

И Фридрих начал импровизировать:

Молвил мастер: «Вот мои созданья!» Как Творец, он властною рукою Изваянье небольшое поднял И сказал, смиряя трепет сердца: «Всё, как здесь, я видел ясно в жизни»… Фридрих остановился, что-то пробормотал и закончил: Ощутил я этими руками Холод губ и жар волос девичьих.

— Я больше ничего не скажу! Одно только хочу еще добавить: мечтаю, поработав резцом по немецкой липе, сотворить эту мадонну во всей ее многоцветности, как многоцветна и сама жизнь. А потом можно и умереть.

Восторженная речь Фридриха была встречена единодушным возгласом «браво!».

Ева Бернс, в которой до некоторой степени ощущалось мужское начало, уже перешагнула рубеж двадцатипятилетия. Ее немецкое, как, впрочем, и английское, произношение, было несколько твердым, и недоброжелательный слушатель мог прийти к выводу, что во рту у нее ворочается слишком толстый язык, язык попугая. Ее волосы, темные и густые, были зачесаны на пробор и не закрывали ушей, а статная фигура была безупречна. За все время, пока Фридрих говорил, она не отрываясь глядела на него своими большими, темными, умными глазами.

Наконец она сказала:

— Обязательно попытайтесь сделать это!

Глаза Фридриха и глаза дамы встретились, и Фридрих ответил ей полустуденческим-полурыцарским тоном:

— Мисс… Мисс…

— Ева Бернс, — подсказал Вилли.

— Мисс Ева Бернс из Биргингема! Мисс Ева Бернс из Бирмингема, вы произнесли решающее слово. И на ваши плечи ляжет ответственность за то, что мир отныне станет беднее на одного плохого медика и на одного плохого скульптора богаче!

Тем временем стемнело, и в светильнике, висевшем над столом, зажгли свечи из лучшего пчелиного воска.

— Я ничего не буду иметь против, если ты с помощью божьего духа и человеческой руки или, скажем, одного только божьего духа, иными словами, разума воздействуешь на продление и усовершенствование рода людского, на создание экземпляров более высокого типа. — Этими словами Петер Шмидт снова включился в спор. — Ведь скажу, с твоего позволения, что это же является целью, конечной целью медицинской науки. Настанет день, когда и среди людей искусственный отбор станет обязательным правилом.

Художники расхохотались, но фриз, нисколько не смущаясь, завершил свою речь словами:

— А затем настанет другой день, еще более радостный, когда люди будут смотреть на таких, как мы, примерно теми же глазами, какими сегодня мы смотрим на бушменов.

Свечи догорали, и все пришли к заключению, что пора завершать пирушку. Комнаты ателье были погружены в темноту. Рабочие по какой-то причине закончили свой трудовой день раньше обычного. Друзья прошли по вымершим комнатам с огарками в руках. Лобковиц знакомил с работами Риттера, снимая с них покров по разделам: торговля, промышленность, транспорт, труд… Не забыть и про сельское хозяйство! Модели в гипсе и в глине, и всё колоссальных размеров.

— Но колоссы все же искусства не делают, — заявил Риттер.

При свечах все эти вещи отбрасывали гигантские тени.

Вилли сказал:

— Всё для предстоящей юбилейной шумихи «fourteen hundred and ninety two», всё для Chicago World Exhibition.[74] Из Норвегии приплывет корабль викингов. Последний потомок Христофора Колумба, испанец с подкашивающимися ногами, пойдет нарасхват! Блеф с огромным размахом, вечная жратва господ американцев!

Не давая никому раскрыть рот, Вилли заявил, что таким неслыханным заказом Риттер обязан только своему обезьяньему проворству. Он, мол, успел вручить строительному комитету все эскизы, когда у других скульпторов глина еще сухая была.

— В то время я еще торчал в своем маленьком ателье в Бруклине и по двадцать восемь часов не вытаскивал рук из ящика с глиной! — воскликнул Риттер.

На всех этих декоративных работах лежала печать профессионализма.

— Мне эти штуки никак не мешают, — сказал Риттер, — ведь когда выставку закроют, они только на фотографиях останутся.

Вилли подвел итоги:

— Вот такие они, американцы. «Сделайте-ка нам памятник Вашингтону, мистер Риттер! Может, у вас случайно готовый памятник Вашингтону в жилетном кармане завалялся?» — «Никак нет, но сегодня к вечеру сделаю!» Это он может, наш герой, — Вилли слегка коснулся рукою своего обожаемого друга, — и потому он так походит для United States of America.[75]

Затем все перешли в особую мастерскую Риттера, где можно было увидеть работы совсем другого рода. В отличие от огромных фигур для фронтонов чикагских домов с их навязчивостью и крикливостью, все здесь дышало истинным искусством. На большом станке стоял превосходный, правда еще не завершенный, горельеф в глине: поющие девушки. Кроме него гости увидели, также в глине, декоративный фриз: путти с козлами, пляшущие фавны, менады, Силен на ослике, короче, многофигурное изображение вакхического шествия. Еще они увидели, опять-таки в глине, статую для фонтана — обнаженного мужчину, радостно разглядывающего бьющуюся у него в руках рыбу. Был здесь и святой Георгий — уже готовый гипсовый слепок с Георгия работы Донателло из Национального музея во Флоренции. Во всех этих произведениях была найдена счастливая середина между искусством греков и Донателло и проявлялся стиль, в котором — при всей зависимости от различных образцов — сохранялась манера автора.

Все без исключения собранные здесь работы предназначались для строительства дворца некоего американского Красса,[76] души не чаявшего в молодом скульпторе и его искусстве и ревниво следившего за тем, чтобы его творения не попали в чужие руки. Он считал себя прямо-таки новым Медичи. Строительство дворца, воздвигавшегося посреди обширных садов на Лонг-Айленде для него, жены и дочери чуть ли не сплошь из мрамора, поглотило уже миллионы долларов. И еще новые огромные суммы были предусмотрены сметой. Как будут выглядеть скульптурные украшения комнат, двора и аллей парка, предоставлялось решать мастеру, а значит, Риттеру и никому иному. Какие задачи ставила эта Америка! Если бы можно было добывать таланты с такой же легкостью, с какой в «Our country»[77] добывается доллар, то это вызвало бы третье Rinascimento,[78] и по размаху своему оно, чего доброго, оставило бы позади себя великое итальянское.

Фридрих по-настоящему упивался счастливой, не знающей себе подобных судьбой молодого человека и при этом был особенно восхищен гармоничным сочетанием его заслуг и его успеха. А когда он сравнивал хладнокровие молодого ваятеля на фоне изобилия всех этих якобы играючи созданных произведений с собственным разбитым существованием, он чувствовал себя как бы парией, и безысходная тоска одолевала его. В то время как исходившее от свечей сияние скользило по пышным плодам творчества Риттера, даря форму и душу влажной мертвой глине, внутренний голос шептал все время Фридриху: «Жизнь у тебя сквозь пальцы прошла, ты зря растратил свои дни! Упущенного не наверстать теперь!» Зависть заговорила в его душе, суровое, полное горечи обвинение было брошено некому безымянному высшему существу, которому надлежало теперь ответить на вопрос, почему оно в свое время не наставило его, Фридриха, на такой же путь.

Жизнь Риттера на родине дала трещину. Когда он служил в армии, какой-то безобразный инцидент заставил его оказать сопротивление и пустить в ход кулаки, а затем побудил дезертировать. И вот уже несколько лет, как он живет в Америке, и должен признать, что трещина в жизни на родине оказалась необходимым условием, чтобы пересадить росток на новую, поистине благодатную почву. Личность Риттера, гармонично развитая, непритязательная и прямодушная, взросла на этой почве, как ухоженное дерево, и неуважение молодого принца из страны гениев к армейской субординации своевольная судьба с лихвой возместила «суперординацией», ставшей его уделом.

Вдруг Риттер обратился к Фридриху:

— У вас там, на борту «Роланда», был скульптор Туссен из Берлина.

Ранее Петер Шмидт втихомолку попросил Риттера и его друзей не затрагивать в разговоре кораблекрушения, чтобы это не вызвало дурных последствий у его нервного друга, но предостережение было, видимо, предано забвению.

— Бедный Туссен, — отозвался Фридрих, — рассчитывал найти здесь золотые горы. Но должен вам сказать, что в этом гении было что-то от кондитера.

— И все-таки, — вмешался в разговор Лобковиц, — уверяю вас, что в какой-то мере он был даже незаурядной личностью. Только надо сказать, что из-за пристрастия своей жены к светским развлечениям и стрел, милостиво пущенных некой высокой инстанцией, он, несмотря на большие успехи, оказался в стесненных обстоятельствах. Если бы он добрался до американской земли, он, возможно, оставил бы жену и стал другим человеком. Он хотел только работать, работать в поте лица, а больше всего по душе ему пришлось бы, пожалуй, стоять где-нибудь на строительных лесах с засученными рукавами в окружении дельных мастеровых. Однажды, — закончил свой рассказ Лобковиц, — он сказал мне мимоходом: «Если вам в Америке случайно встретится подмастерье каменщика, который в обеденный перерыв сосет свое виски, заедая его хлебом и сыром с тмином, и который смахивает на меня, не удивляйтесь: это и буду я. И не жалейте тогда меня, а, наоборот, поздравьте».

«Вот вам еще один, — подумал Фридрих, — кому фатовство эпохи помогало прятать лучшую часть его существа и который, как я, тщетно пытался отделить суть от видимости».

Кабриолет скульптора стоял перед домом в ожидании Фридриха и доктора Петера Шмидта. Предстояло ехать на вокзал: Петер Шмидт собирался возвращаться в Мериден. Друзья протиснулись в маленький экипаж к австрийскому тренеру, камердинеру или кто он там еще был. Риттер представил его как мистера Боабу. На этом человеке — он был примерно того же возраста, что и Риттер, — была небольшая коричневая шляпа обычного фасона, коричневые перчатки и жокейский камзол почти того же цвета. У него был крупный подбородок и тонкий нос, а верхнюю губу прикрывал пушок. Его можно было счесть за красивого юношу, и во всем облике этого человека определяющим началом служили смелость и наивность молодости. Ловко прогоняя своего черно-пегого красавца сквозь сумятицу кэбов, подвод и трамваев, он улыбался легкой и почти что счастливой улыбкой.

При всех умопомрачительных, неправдоподобных изменениях, которым техника подвергла лицо этого города, все в нем носило как бы временный характер. Усердие, спешка, погоня за заработком, долларовая горячка всюду подхлестывали технику, заставляя ее делать отчаянные прыжки. Об этом свидетельствовали небоскребы, у подножья которых надо было проходить, надземная дорога с эстакадами, также превращавшимися в вехи пути, рельсы на открытой, безо всякого барьера, площади, по которой мчался, непрерывно вопя в два голоса, скорый поезд. Эта надземка, светящейся змеею скользившая в воздухе, могла вдруг свернуть за угол и заползти в любую улочку и переулок, так что нетрудно было, как казалось, высунувшись из окон верхних этажей, погладить ее вагоны.

— Безумие какое-то, — воскликнул Фридрих, — свистопляска, неистовство!

— Не совсем так, — возразил Петер Шмидт. — За всем этим как раз скрывается беспощадная, не терпящая никаких препон трезвость и целеустремленность.

— Было бы совсем отвратительно, если бы не грандиозность, — отозвался Фридрих, стараясь перекричать городской шум.

А в воздухе все еще носилось: «Роланд», «Роланд»!

— Wreck of the gigantic steamer «Roland»![79] — кричали мальчишки-газетчики.

«Что это? Что это значило? Зачем я копаюсь в своей жизни? — спрашивал себя Фридрих. — Что мне до этой истории?»

Образовалась пробка, и черно-пегому жеребцу пришлось остановиться. Грызя удила, он вскидывал голову, и хлопья пены слетали с его морды. Жеребец оглядывался на державшего поводья замаскировавшегося молодого австрийского офицера, словно своими геройски сверкающими глазами пытался выведать, что у того творится на душе.

Вынужденная остановка позволила Фридриху заметить, как толпы людей, теснясь, толкаясь и отпихивая друг друга, расхватывали кипы газет: «Уорлд», «Сан», «Нью-йоркер штаатсцайтунг». Корова пожирает траву, а Нью-Йорк пожирал газеты. Но, слава богу, в номере «Уорлд», который Петер Шмидт схватил у газетчика, пробравшегося к нему сквозь сгрудившиеся экипажи, перед очередной заметкой о «Роланде» были напечатаны уже новые сенсационные сообщения. Катастрофа в шахте в Пенсильвании. Триста шахтеров отрезаны от мира. Пожар в тринадцатиэтажном небоскребе. Сгорела прядильня. Погибли четыреста работниц.

— После нас хоть потоп, — сказал Фридрих. — Уголь дорог, пшеница дорога, и спирт, и керосин дороги, лишь человек дешевле пареной репы. А вы как думаете, господин Боаба, — спросил он, немного подумав, — не кажется ли вам, что наша цивилизация — это как жар, когда у вас сорок один градус? Ведь Нью-Йорк настоящий сумасшедший дом, не так ли?

Но диковинный возница Боаба, освободив одну руку, с неподражаемым изяществом поднес к шляпе ладонь, как это делают австрийские офицеры, и при этом столь же недвусмысленная, сколь и счастливая улыбка тронула уголки его рта, а в ответе чувствовалось возражение:

— Well, I love life; here one really lives. When there is no war in Europe, then it is wearisome.[80]

Говоря по-английски, он как бы давал ясно понять, каково его отношение к Старому Свету.

На вокзале Петер сказал Фридриху, пожимая ему на немецкий лад руку:

— Ну, старина, теперь поскорее приезжай-ка ко мне к Мериден. Там у нас, в провинции, можно лучше отдохнуть, чем здесь!

Фридрих ответил со слабой, покорной улыбкой на губах:

— У меня нет полной свободы действий, сынок!

— Как это?

— Обязанности есть! Я связан!

Претендуя на откровенность, плод близкой дружбы, Шмидт спросил:

— Это имеет отношение к деревянной мадонне?

— Что-то в этом роде не исключено, — ответил Фридрих. — Бедняжка потеряла отца, своего главного защитника, а так как я в некотором смысле причастен к ее спасению…

— Ага, значит, все-таки, — сказал Шмидт, — девушка в одной рубашке и веревочная лестница!

— И да, и нет, — ответил Фридрих. — Я тебе потом расскажу об этом подробнее. Во всяком случае, бывают такие минуты, когда от тебя требуется вся полнота ответственности за кого-то из ближних.

Петер Шмидт засмеялся:

— Если, например, в сумятице огромного города незнакомая женщина кладет тебе на руки младенца с просьбой подержать его полминутки, а потом исчезает. Так ведь ты полагаешь?

— Я все тебе потом объясню!

Поезд, состоявший из длинных, отменно построенных вагонов, тронулся. Он двигался медленно, вкрадчиво и без всякого шума, как бы стараясь остаться незамеченным.

Вернувшись домой, Фридрих попросил Петрониллу узнать у Ингигерд, не возражает ли она против того, чтобы он ее посетил. Старуха вернулась с известием, что синьорина ждет его через четверть часа. Затем она добавила, что у нее синьор pittore[81] Франк. Фридрих собрался было привести себя в порядок и переодеться, но когда он услышал это добавление, кровь ударила ему в голову, он бросился из комнаты, помчался по лестнице, беря по две-три ступеньки сразу, на второй этаж и со всей силой постучал в дверь комнаты Ингигерд. Никто не крикнул ему: «Войдите!», но Фридрих без приглашения открыл дверь и увидел, что Франк, этот беспутный юноша, сидит бок о бок с Ингигерд. При свете электрической лампы, под которую он подложил довольно большой лист бумаги, художник что-то рисовал. Приблизившись к нему, Фридрих увидел, что на листе сделаны наброски к каким-то костюмам.

— Я же просила вас прийти через пятнадцать минут, — с недовольной гримаской сказала Ингигерд.

— А я прихожу, когда это устраивает меня, — ответил Фридрих.

Франк неторопливо поднялся и с адресованной молодому ученому ухмылкой, которую при желании можно было даже назвать сердечной, направился к двери.

Ингигерд крикнула ему вслед:

— Не забудьте, Риго, вы обещали опять навестить меня!

Фридрих с нескрываемой злостью и довольно грубым тоном спросил:

— Что он делал в твоей комнате, этот парень, Ингигерд? И это «Риго»! Почему «Риго»? Вы что, оба сдурели?

Хотя такой тон был юной жертве кораблекрушения совсем незнаком, оказалось, что он как раз был уместен, ибо она вдруг спросила кротко:

— Почему вас так долго не было?

— Это я тебе потом расскажу, Ингигерд, но при наших нынешних отношениях я запрещаю тебе водить дружбу с такими людьми. Если тебе так уж необходимо что-то сделать для этого оболтуса, подари ему расческу, пилку для ногтей или зубную щетку! Между прочим, парня этого зовут не Риго, а Макс, выглядит он оборванцем и живет лишь за счет подачек от друзей.

Ингигерд было нетрудно пристыдить Фридриха: ей совершенно безразлично, сказала она, беден ли человек или богат, худо ли он одет или расфуфырен. Фридрих умолк и прижался губами к ее голове.

— Где ты пропадал? — спросила девушка.

Фридрих рассказал о Петере Шмидте и о радостных часах, проведенных в ателье Риттера. Она сказала:

— Мне такое не нравится! Я такое не люблю! — И добавила: — Как это можно вино пить!

Примерно через час после этой сцены Фридрих попросил своего давнего ученика Вилли Снайдерса помочь ему найти пансион, где Ингигерд могла бы жить в хороших условиях. Вилли, мол, должен понять, что негоже молодой даме оставаться в клубе холостяков. Да, Вилли это понимал. Более того, он уже подыскал для нее превосходную обитель на Пятой авеню.

На следующий день утром возбуждение вновь одолевало Фридриха, и он пришел к Ингигерд. Его нынешний порыв был вызван бурей в душе, жаждавшей очищения. Он сказал:

— Судьба, Ингигерд, свела нас. И у тебя, верно, тоже такое чувство, будто, несмотря на все случайное, что мы пережили, не обошлось тут и без предопределения.

И он начал заранее продуманную исповедь обо всех обстоятельствах своего прошлого: рассказал о молодых годах со всей возможной деликатностью и с любовью поведал о своей жене. Нет, сказал он, никакой надежды увидеть ее вновь здоровой.

— Что касается моей жены, — продолжал Фридрих, — то могу упрекнуть себя только в том, что я, как и многие, был человеком благих намерений, но неполных свершений. Но я, наверно, в том смысле был для нее плохим мужем, что не мог поддержать ее, подарив этой женщине душевный покой, ибо мне самому его обычно недостает. И, во всяком случае, когда наконец разразилось это несчастье да к нему еще прибавились неблагоприятные внешние обстоятельства — ведь беда, как известно, одна не приходит, — мне было очень трудно держать себя в руках. Не хочется об этом говорить, — промолвил Фридрих, немного помолчав, — но тебе я скажу, ибо это святая правда: до того как я увидел тебя, я не раз держал в руках револьвер, притом с вполне определенной целью. Жизнь стала угнетать меня, и я потерял всякий интерес к ней. Твой облик, Ингигерд, и, как ни странно это звучит, крушение, которое мне пришлось пережить въявь, а не только символически, научили меня заново ценить жизнь. Ценить тебя и свое существование — две вещи, спасенные мною после кораблекрушения. Я делал вид, будто искал то, что случилось, Ингигерд! Но случившееся во много раз превзошло то, что я искал. У меня снова твердая почва под ногами. И я люблю эту почву. Мне хочется гладить ее. И все-таки не нахожу я покоя, Ингигерд, все-таки я изранен, и снаружи, и внутри. Ты проиграла! Я проиграл! Мы узрели другую сторону бытия, неистребимую, роковую тень в глубокой бездне. Ингигерд, мы поддержим друг друга? Готова ли ты стать покоем и миром тому, кто разбит и исхлестан, кто сегодня жаждет, а завтра пресыщен, кто алкает этого покоя и этого мира? Сможешь ли ты пожертвовать всем, что до сих пор заполняло твое существование, если и я отброшу все, на что тратил свои дни? Начнем оба новую жизнь, обыденную и безыскусственную, созданную на новой основе, будем жить как простые люди и такими же встретим смерть? Я буду носить тебя на руках, Ингигерд. — И он сложил руки так, как сделал это в ателье, когда вел речь о своей мадонне. — Я буду… — Он не договорил до конца, а потом сказал: — Не молчи! Произнеси одно из двух слов, Ингигерд! Сможешь ли ты… Сможешь ли ты стать моим товарищем?

Ингигерд стояла у окна и, постукивая карандашом по стеклу, вглядывалась в туманную даль. Потом она сказала:

— Да, может быть, господин фон Каммахер!

Он встрепенулся:

— «Может быть»? И «господин фон Каммахер»?

Она обернулась и быстро проговорила:

— Почему ты всегда так страшно горячишься? Откуда же мне знать, что я могу и чего не могу и гожусь ли я для того, что тебе нужно и чего ты добиваешься?

Он сказал:

— Речь идет о любви!

— Ты мне нравишься, да, — сказала Ингигерд, — но любовь ли это? Как это узнать?

Фридрих подумал, что никогда еще в своей жизни он не испытал такого унижения, какое изведал только что.

Тем временем послышался стук в дверь, и мужчина в пальто и со столь обычными для Америки коричневыми перчатками на толстых руках, в которых он держал цилиндр, вошел со словами «Excuse me»[82] в комнату. Удостоверившись, что перед ним Ингигерд Хальштрём, он назвался Лилиенфельдом, директором Театра на Пятой авеню и вручил визитную карточку, из которой Фридрих, пока визитер произносил обращенную к девушке длинную речь, узнал, что Лилиенфельд не только директор этого театра, но и владелец варьете и вообще по профессии импресарио. Господин Лилиенфельд сказал, что адрес фройляйн Хальштрём он узнал от безрукого чудо-стрелка Штосса. До него, мол, дошел слух, что у нее разногласия с Уэбстером и Форстером, и тогда он сказал себе, что, как бы то ни было, он не может оставаться в стороне, когда речь идет о дочери его хорошего друга. И он ведь знал не только ее родителя, но и матушку. И директор Лилиенфельд приступил к выражению соболезнования Ингигерд по случаю кончины ее батюшки, сиречь его друга.

— Фройляйн Ингигерд Хальштрём, — сказал Фридрих, — не могла до сих пор публично выступать: она должна была щадить свое здоровье. Но за это время Уэбстер и Форстер так беспардонно преследовали ее с помощью своих посредников, а также письменно и так ей угрожали, что она приняла решение ни в коем случае не выступать у этих людей.

— Никогда! — подтвердила Ингигерд. — Ни за что на свете!

Фридрих продолжал:

— Да и гонорар жалкий! У нас тут лежат письма с предложениями, которые превосходят его в три-четыре раза.

— О, это вполне понятно! — воскликнул директор Лилиенфельд. — Позвольте мне выступить вашим советчиком. Прежде всего хочу вас успокоить, если попытки Уэбстера и Форстера запугать вас принесли свои плоды и вы лишились уверенности. Дело в том, что в силу ряда причин договор с вашим батюшкой не имеет законной силы. Волею случая я оказался в курсе обстоятельств бракоразводного процесса ваших родителей: знаю об этом довольно хорошо от них самих, а также от моего брата, который был адвокатом вашего покойного батюшки. Вас, барышня, присудили матери. Следовательно, у отца вашего, если быть совершенно точным, не было права заключать договор. Вы сбежали, ушли прочь с папашей, потому что были преданы ему душой и телом и потому что с мамашей не очень-то ладили. И я не постесняюсь сказать: вы поступили правильно, даже очень правильно! Потому что он, ваш покойный батюшка, сделал вас великой артисткой.

— Да, да, благодарю покорно! — невольно рассмеялась Ингигерд при воспоминании об особом методе обучения искусству, вызывавшем у нее острое чувство протеста. — Каждый божий день по утрам я должна была прыгать и изворачиваться на ковре в чем мать родила, а он в это время с превеликим удовольствием посасывал свою трубку. А днем он усаживался за фортепиано, и все опять повторялось сначала.

Директор вновь заговорил:

— Ваш отец был в этом прямо-таки неподражаем. Три-четыре звезды первой величины во всемирном масштабе он поставил на ноги — если позволите так выразиться, на пляшущие ноги. Он был первым танцмейстером обоих полушарий. — Директор добавил, многозначительно рассмеявшись: — Было, правда, при этом и кое-что пикантное… Но вернемся к главному. Коли пожелаете, сделаем договор ваш с Уэбстером и Форстером недействительным. Не стану отрицать, — сказал он после небольшой паузы, обращаясь на этот раз в первую очередь к Фридриху, — не стану отрицать, что, оставаясь джентльменом, я не перестаю быть коммерсантом. И в этом качестве я позволю себе задать вам, господин доктор, один вопрос: не отказались ли вы вообще от намерения позволять вашей подопечной выступать публично или, быть может, у вас и у нее созрело решение удалиться в частную жизнь?

— Нет, нет! — решительно заявила Ингигерд.

Фридрих выглядел в собственных глазах шпагоглотателем, который оказался не в состоянии быстро освободиться от своего стального инструмента.

— Нет, — присоединился он к Ингигерд. — Я, правда, хотел бы, чтобы фройляйн Ингигерд вообще больше не выступала, так как она слаба здоровьем, но сама она уверяет, что без сенсации жить не может. И когда я просматриваю почту и думаю о предлагаемых гонорарах, я начинаю сомневаться в своем праве удерживать ее.

Директор сказал:

— Нет, не удерживайте, господин доктор, прошу вас! Дверь внизу я нашел открытой, я вошел в дом, я постучался в несколько дверей, никто не отзывался, никто не открывал. Наконец-то я нашел дорогу сюда, и мне повезло: я достиг своей цели. Милая барышня, господин доктор, разрешите мне за вас закончить бой с Уэбстером и Форстером, этими кровососами, позволившими себе к тому же оскорбить даму. Ибо оттуда, могу вас уверить, постоянно распространяются гнуснейшие слухи.

— Имена! Назовите, прошу вас, имена! — воскликнул Фридрих, бледнея.

— Тише, тише! — сказал директор, поднимая успокаивающим жестом обе руки, и Фридриху показалось, что коммерсант воровски подмигнул ему и даже будто благодушная ухмылка смела с его лица деловую серьезность. — Бог мой! — громко сказал директор. — Слишком много чести и хлопот слишком много. — Он пристально взглянул на Фридриха, и в его больших круглых глазах появилось циничное выражение. — Примите мой ангажемент, — продолжал он, — и я буду вам платить больше, чем те, кто предлагает вам самый высокий гонорар: за каждый вечер по пятьсот марок, то есть примерно по сто сорок долларов за вычетом всех издержек и накладных расходов. Вы можете выступить через два или три или даже четыре дня! Если согласны, едем сразу же к адвокату.

Не прошло и десяти минут, как Фридрих и Ингигерд уже поднимались вместе с двумя десятками каких-то людей в гигантском лифте на четвертый этаж некоего торгового дома в деловой части города.

Лилиенфельд сказал Фридриху:

— Если вы такого еще не видели, вас должен изумить офис популярного американского адвоката. Их здесь, кстати, двое: Браун и Сэмюэлсон. Но Браун слабоват, а тот, другой, все может.

И вот они стоят перед Сэмюэлсоном, прославленным нью-йоркским адвокатом. В колоссальном зале, какой-то фабрике делопроизводства, где женщины и мужчины что-то выстукивали на пишущих машинках, часть помещения, отделенная деревянной перегородкой и матовым стеклом, была отведена под кабинет шефа. Этот болезненного вида человек был невысокого роста; лицо его украшала Христова борода. Платье на нем было поношенное. И вообще, образцом американской чистоплотности его никак нельзя было назвать. Годовой доход Сэмюэлсона исчислялся сотнями тысяч долларов. За пятнадцать минут был заключен договор между Лилиенфельдом и Ингигерд, договор, который, кстати сказать, был, если учесть несовершеннолетие девушки, столь же незаконным, как и заключенный с Уэбстером и Форстером. Между прочим, мистер Сэмюэлсон — он говорил очень тихим голосом — оказался полностью в курсе всех подробностей отношений между Хальштрём с одной стороны и Уэбстером и Форстером — с другой. Он только весьма презрительно улыбнулся, когда речь зашла об этих господах и их притязаниях, и сказал:

— Пусть себе повоюют с нами.

Когда, возвращаясь домой, Ингигерд и Фридрих сидели в кэбе одни и окно в перегородке, отделявшей их от кучера, было закрыто, Фридрих страстно обнял девушку и сказал:

— Когда ты будешь выступать перед публикой, я сойду с ума, Ингигерд.

Бедный молодой ученый опять отводил душу, на сей раз не прерывая горячих объятий. Он сказал:

— Я человек, которому суждено тонуть и который потонет даже здесь, имея твердую почву под ногами. Потонет, если ты не подашь ему руку! Ты сильнее меня, ты можешь меня спасти. Мир для меня ничто. То, что я потерял, было для меня ничто. Но я не могу терять тебя, чем бы ни вознаградила меня за это судьба!

— Нет, ты не слаб! — сказала Ингигерд.

Она тяжело дышала, ее тонкие губы разжались. И снова на ее бесстрастном лице появилась маска с ужасающе соблазнительной улыбкой. Ингигерд прошептала прерывисто:

— Возьми меня! Уведи меня!

Они долго молчали, прислушиваясь к шуршанию резиновых шин кэба. Затем Фридрих сказал:

— Им придется долго ждать тебя, Ингигерд. Завтра мы будем в Меридене у Петера Шмидта!

В ответ она рассмеялась. Да, да, она высмеивала его, и ему стало ясно, что не душу ее ему удалось растопить, а лишь тело.

Кэб остановился перед домом. Фридрих проводил Ингигерд лишь до входных дверей. Без слов, стараясь подавить стыд и потрясение, пожал он ей руку. Без слов опять поднялся в кэб.

Там он забился в угол, назвав кучеру первый пришедший ему в голову адрес. Стыд терзал его. Оставшись один, он награждал себя в порыве гнева самыми отборными ругательствами. Сняв с головы мягкую шляпу, которую он еще не успел заменить нью-йоркским цилиндром, и отерев пот со лба, он стукнул по нему кулаком, сказав себе: «Мой бедный отец! Через месяц, верно, я стану самым настоящим сутенером шлюхи. Меня будут знать и почитать. Каждый немецкий цирюльник в Нью-Йорке будет рассказывать, кто мой отец, на какие средства я живу и за кем я бегаю. Я превращусь в пуделя, в обезьянку, в сводника при этой маленькой негоднице, при этой дьяволице. В каком бы городе мы ни выступали, большом или маленьком, вся колония моих соотечественников будет глазеть на меня как на живой пример отвратительного падения немецкого дворянина, поражаясь тому, в какую клоаку может свалиться некогда столь уважаемый человек, супруг и отец семейства».

Невеселые мысли и чувство стыда мешали Фридриху во время быстрой езды вглядеться в дома на Бродвее, и он скользил по ним незрячими глазами. Но тут вдруг пробудившееся внезапно сознание приковала вывеска «Бар Гофмана», и Фридрих резко приподнялся на сиденье, словно выбираясь из норы. Взглянув на часы, он вспомнил об одном из последних разговоров на борту «Гамбурга»: сегодня был как раз тот самый день и то было самое время — между двенадцатью и часом, — когда уцелевшие пассажиры «Роланда» и их спасители собирались встретиться еще раз в баре Гофмана. Хотя Фридрих сразу же подал кучеру сигнал остановиться, кэб все же проехал мимо бара. Фридрих вышел на улицу, расплатился с кучером и вскоре уже был в этом знаменитом нью-йоркском заведении.

Он увидел длинную буфетную стойку, мраморные плиты, мраморную облицовку, медь, серебро, зеркала, и на всем этом не было ни пылинки. Очень много сверкающих пустых бокалов, бокалов с соломинками, бокалов с кусочками льда. Официанты в безукоризненных холщовых куртках с ловкостью, граничившей с искусством, и с непоколебимым спокойствием подавали различные американские drinks.[83]

В стене позади стойки на небольшой высоте виднелось множество отполированных до блеска металлических кранов. В этой стене были проделаны проходы в помещения для хозяйственных нужд и в склады, а вверху висели картины. Глядя поверх голов людей, стоявших вдоль стойки или сидевших перед нею на табуретах со сдвинутыми на затылок котелками и цилиндрами, Фридрих увидел прекрасную работу Гюстава Курбе — обнаженную женскую фигуру, — овец Констана Труайона, яркий морской пейзаж под облачным небом Жюля Дюпре, несколько изысканных работ Шарля Франсуа Добиньи и среди них два пейзажа: местность в дюнах с овцами — на одном, а на другом две луны — полная над горизонтом и ее отражение в луже, рядом с которой стоят два жующих быка. Фридрих увидел там также картины Камиля Коро — дерево, корова, вода, а над ними восхитительное вечернее небо; Нарсиса Виржиля Диаза — небольшой пруд, старая береза, блики в воде; Теодора Руссо — огромное дерево, терзаемое бурей; и Жана Франсуа Милле — горшок со свеклой, оловянная ложка, нож; темный портрет работы Эжена Делакруа; еще одного Курбе — плотно написанный пейзаж, полный света; этюд Жюля Бастьен-Лепажа — девушка и мужчина в траве — и много других шедевров живописи.[84] Фридрих был так очарован этим зрелищем, что, кажется, уже освободился от того, что только что пережил, и забыл, зачем пришел сюда.

Фридрих не мог оторвать глаз от перлов французского искусства, но, едва он самозабвенно погрузился в созерцание этой галереи, как его внимание отвлекла шумная группа людей, которые кричали, смеялись и вели себя как-то нервозно, чем отличались от прочих, спокойных посетителей. Вдруг почувствовав на своем плече чью-то руку, он вздрогнул: перед ним стоял человек с бородатым лицом, показавшимся ему незнакомым и вульгарным. Кожа на этом лице, благодаря тому что его владелец не пренебрегал коктейлями и прочими добрыми напитками, вызывала воспоминание о красных пионах, но имела лиловатый оттенок. Незнакомец сказал:

— Вы что же, милейший доктор, никак капитана Бутора не признали?

Боже милостивый, ну конечно же, это капитан, тот самый человек, которому он, Фридрих, обязан своей жизнью!

И тут Фридрих узнал всю группу, своим гомоном мешавшую ему рассматривать картины. То был безрукий Артур Штосс со слугой Бульке, сидевшим поодаль. То были доктор Вильгельм, художник Фляйшман, механик Вендлер. То были два матроса с «Роланда», получившие недавно новую одежду и шапки. Их уже определили на другой пароход.

Фридриха встретили шумным приветствием. Артур Штосс опять завел старую песню о том, что вскоре он откажется от поездок и уйдет на покой. При этом он много и громко говорил о своей жене, прежде всего, как можно было подумать, ради того, чтобы слушатели не сомневались, что он женат. Успехи у него, сказал Штосс, на сей раз превосходят все ожидания; после вчерашнего выступления зрители взяли штурмом эстраду и вынесли его на плечах.

— Ну, коллега, — спросил доктор Вильгельм, — как дела? Как время провели?

— Да так себе, — пожал плечами Фридрих и сам удивился, как мог он отделаться такой ничего не говорящей оценкой отрезка времени, столь богатого содержанием, но, как это ни странно, здесь, на суше, в этом баре, уже не оставалось больше ничего от прежней потребности исповедоваться перед коллегой.

— А что наша малышка делает? — спросил Вильгельм, многозначительно улыбнувшись.

— Не знаю, — ответил Фридрих с деланно равнодушным лицом и добавил: — А вы, собственно говоря, о ком, дорогой коллега? Мы, может, о разных людях говорим?

Разговор не клеился: все дальнейшие реплики Фридриха были так же невнятны или односложны. Сам он в первые десять-пятнадцать минут не мог объяснить самому себе, что привело его сюда. Кроме того, к сожалению, весь бар уже знал, что их группа — это компания уцелевших пассажиров «Роланда». А Штосс привлекал внимание уже тем, что у него не было рук. Сам он не пил, но вел себя как человек, с которого «причитается». Он раскошелился, и это побуждало капитана Бутора, механика Вендлера, художника Фляйшмана и обоих матросов друг от друга не отставать. Да и доктор Вильгельм упрашивать себя не заставлял.

Понизив голос, он рассказал, что «Нью-йоркер штаатсцайтунг» объявила благотворительный сбор в пользу художника Фляйшмана, принесший ему уже такую сумму в долларах, какой бедняга, верно, никогда не видел в наличности. Услышав это, Фридрих весело рассмеялся: ему стало понятно, почему Фляйшман, напиваясь, так хорохорился и ярился.

— Ну, что вы на это скажете, господин доктор? — С такими словами Фляйшман обратился к Фридриху и, рассмеявшись, произнес речь, в которой бросил гневное обвинение стене, покрытой картинами: — Глядите-ка! И это называется искусством! И это закупают во Франции, выбрасывая на ветер десятки миллионов! И это суют в нос американцам! Держу пари, если у нас — в Мюнхене, Дрездене или Берлине — студент нарисует не лучше, чем этот или вот этот… — Он тыкал пальцем в первую попавшуюся картину, — …то его с первого же курса вышвырнут.

— Вы совершенно правы, — рассмеялся Фридрих.

— Вот увидите, — вопил Фляйшман, — я американцам глаза раскрою. Немецкое искусство…

Но Фридрих его больше не слушал: ему уже казалось, что Фляйшман без конца повторяет одни и те же слова.

И Фридрих без стеснения сказал Вильгельму:

— А помните, как этот ревущий тюлень, эта идиотски хохочущая тварь выскочила из волны перед нашей шлюпкой?

Капитан Бутор и механик Вендлер, только что до слез смеявшиеся над чем-то, подошли, вытирая глаза, к обоим врачам, полагая, очевидно, что наступил подходящий момент для серьезного разговора.

— Дошел ли уже до вас слух, господа, будто ньюфаундлендские рыбаки видели обломки и трупы? — спросил капитан. — И спасательные круги с «Роланда» обнаружены. Дескать, обломки и трупы к песчаной отмели прибило, а вблизи крутится много акул. И птиц вьется видимо-невидимо.

Вильгельм спросил:

— Как полагаете, капитан, найдется еще кто-нибудь с «Роланда», живой или мертвый?

Что касается живых, то о них капитану Бутору сказать было нечего.

— Могло так случиться, — объяснил он, — что ту или иную шлюпку отнесло дальше на юг, навстречу спокойному морю. Тогда она оказалась за пределами курса больших пароходов и, возможно, за три-четыре дня ни одного судна не встретила. Чаще всего Лабрадорское течение гонит обломки кораблей и утопленников на юг, пока они не встретятся с Гольфстримом, а тот несет их на северо-восток. И если течение вблизи Азорских островов повернет обломки и трупы на север, то пройдет немного времени, как они несколько тысяч морских миль пробегут и, глядишь, к шотландскому побережью угодят.

— Тогда, значит, — сказал Фридрих, — наш чудесный белокурый капитан может найти себе могилу в земле Шотландии, на каком-нибудь кладбище безымянных покойников. Как знать!

— Бедные мы, капитаны! — произнес Бутор, ставший в этот момент похожим на кондуктора немецкой конки. — Требуют от нас, чтобы мы, как господь наш Иисус Христос, и морем, и бурей повелевали, а если мы с этим сладить не умеем, то у нас остается выбор лишь между двумя дорогами: на дно морское или на виселицу.

Артур Штосс подошел к ним:

— Вы не помните, господа, были переборки задраены, когда мы тонули, или нет?

Подумав немного, Фридрих ответил:

— Нет, не были!

— И мне так кажется, — сказал Штосс. — Господа матросы утверждают, что ничего об этом не знают. «Мы, — говорят, — выполняли приказы, и всё тут».

В разговор вмешался художник Фляйшман.

— Переборки задраены не были! — воскликнул он. — Капитана я не видел ни разу и, что он за человек был, не знаю. Но переборки, во всяком случае, задраены не были. У меня, — продолжал он свой рассказ, — было место рядом с еврейской семьей, уехавшей из России. Вдруг мы почувствовали страшный толчок, и тут такой треск пошел, будто корабль налетел на гранитный утес. И сразу же паника началась. Все ошалели просто, с ума посходили. Притом все мы налетали друг на друга, стукались головами и об стены. — Он засучил рукав. — Вот поглядите, как у меня рука разукрашена. Там, видите ли, была чернявая женщина из России, которая позаботилась о том… которая позаботилась о том, я хочу сказать, чтобы мне, в общем, не было скучно. — При этих словах Вильгельм многозначительно поглядел на Фридриха. — Так она меня не отпускала! Она даже охрипла от крика! Уже не говорила, а шипела! Она в меня вцепилась, да с такой силищей, доложу я вам, и лишь хрипела: «Или вы меня спасете, или со мной вместе пойдете ко дну!» А что мне оставалось делать? Пришлось-таки ее по голове стукнуть.

— Да, а что же остается делать в таком положении! — сказал механик Вендлер. — Ваше здоровье, господа!

— Кстати, господин доктор фон Каммахер, — сказал Штосс, — я тут подумал о малютке Хальштрём. Вам следует ее уговорить, чтобы она как можно скорее уладила свои дела с Уэбстером и Форстером. Если вы будете удерживать девчонку от выступления, вы ей дурную услугу окажете.

— Я удерживаю? — переспросил Фридрих. — С чего вы это взяли?

Но безрукий продолжал, точно не услышав этих слов:

— Уэбстер и Форстер весьма порядочные люди, а их популярность и влияние границ не знают. И горе тому, кто с ними тягаться вздумает!

— Прошу вас, господин Штосс, избавить меня от дальнейших рассуждений. Меня никто не назначал опекуном бедной сироты, о которой вы говорите.

— Да какая там бедная сирота! There's money in it,[85] как говорят бизнесмены. Не забудьте, мы в Стране Доллара!

Фридрих негодовал. Его обуяло желание немедленно схватить шляпу и убежать прочь. Он не мог взять в толк, что привело его сюда, к этим людям. Чтобы перевести разговор на другую тему, а также избавиться хоть немного от дурного, злобного настроения, а еще из благородных побуждений он внезапно заговорил о служанке Розе и выразил недовольство тем, что никто не думает об этой особе. Он, мол, считает гораздо более важным сделать что-либо для этой женщины, чем для какой-нибудь другой. Он не торговец и не спекулянт, но полагает, что если производили сбор денег, но при этом не подумали о Розе, значит, ничего не сделали для истинной героини «Роланда».

— Как это? Как это? — спросил Фляйшман грубовато и испуганно: у него мелькнула мысль, что его могут заставить поделиться своей добычей.

Услышав эти слова, к нему подошел Бульке:

— А вы вспомните-ка, господин Фляйшман: Роза первая вас углядела! И ежели бы она вас из воды не вытащила — бабенка ведь здорова, что твоя медведица, — кто-нибудь из нас, верно, вас по голове бы веслом хватил.

— Что это вы мелете, болван вы эдакий! Чушь собачья, да и только! — сказал Фляйшман, отступая назад, а затем обернулся к стене с картинами и произнес, глядя на одно из чудесных творений Добиньи:

— Клянусь богом, никак глаз не могу оторвать от этих кошмарных быков, этих дурацких лунатиков!

Фридрих расплатился, откланялся и пошел своей дорогой.

Предложение участвовать в общем завтраке он не принял, проявив при этом вежливость в такой степени, на какую был способен в данную минуту.

На улице Фридрих спрашивал себя, почему ему, собственно говоря, так часто отказывает чувство юмора. Разве эти безобидные люди виноваты в том, что он находится в состоянии крайнего раздражения? В его характере было сразу же исправлять положение, как только он уличал себя в несправедливости. Поэтому, свершив суд на самим собою, Фридрих пустился в обратный путь, чтобы все-таки разделить завтрак со своими товарищами по несчастью и счастью.

Потребовалось лишь несколько минут, чтобы перед его глазами вновь возникли двери бара Гофмана. На Бродвее, как всегда, царило оживление, и два бесконечных, отделенных лишь короткими промежутками ряда желтых вагонов канатной подвесной дороги бежали один мимо другого. Было холодно и очень шумно, и этим шумом были окутаны товарищи Фридриха по кораблекрушению, выходившие на его глазах из бара. Фридрих хотел махнуть им рукой и поскользнулся. Виновата в этом была какая-то валявшаяся на мокром тротуаре фруктовая косточка или кожура апельсина. В этот момент он услышал чей-то голос:

— Не падайте, господин доктор!

Но Фридрих удержался на ногах и увидел красивую статную даму под вуалью, в меховом берете и меховой жакетке. В этой даме он с трудом признал мисс Бернс.

— Мне повезло, господин доктор, — сказала она. — Ведь я так редко бываю в этих местах, а сегодня мне нужно было кое-что купить здесь неподалеку, и я сделала крюк по дороге в свой ресторан. Не споткнись вы, я бы вас и не приметила. Кроме того, одна молодая дама — да вы ее знаете: это фройляйн Хальштрём, ее привел в ателье Риттера господин Франк — задержала меня там больше обычного.

— Вы одна завтракаете, мисс Бернс? — спросил Фридрих.

— Да, одна, — ответила она. — А вас это удивляет?

— Нет, нет, ни в коем случае, — поспешил Фридрих заверить ее. — Я только хотел позавтракать с вами и собирался спросить, не будете ли вы иметь что-нибудь против этого.

— Что вы, господин доктор! Я буду очень рада.

Они пошли вместе, статный мужчина и статная женщина, ловя на себе восхищенные взгляды прохожих.

— Хочу попросить вас, — сказал Фридрих, — постоять здесь чуточку. В трамвай, видите ли, как раз садятся люди, ставшие по неисповедимой воле господней моими спасителями, а некоторые из них — товарищами по спасению. Мне не хочется встречаться с этими господами.

Но вот угроза миновала: люди, о которых шла речь, умчались по направлению к Бруклину. Фридрих снова заговорил:

— Благословляю небо, мисс Бернс… — Он запнулся.

Она спросила, смеясь:

— За то, что вас спасли эти господа, укатившие в трамвае?

— Нет, за то, что я встретил вас и за то, что вы спасли меня от этих господ. Признаюсь, я неблагодарен. Но вот, например, есть среди них капитан. Когда я видел, как его корабль шел к нам, паря над океаном, и разглядел его самого на капитанском мостике, он стал для меня если не архангелом, то, во всяком случае, орудием господним. Это был уже не просто какой-то, а именно тот самый человек. Богочеловек! Вызволитель! И кроме него не было для нас никого другого. Моя душа, наши души взывали к нему, молили его. А здесь он обернулся этаким маленьким, простодушным, добропорядочным, скучным обывателем. И если капитана служебные обязанности делают глубокомысленнее, то безрукого Штосса, чей живой ум был на корабле нашей отрадой, его работа только опошлила. Есть среди них мой добрый коллега, корабельный врач, но я был просто поражен, увидев вдруг, какой он ограниченный человек. Ничто не соединяет нас теперь, когда распались те узы, что связывали нас на борту корабля.

Фридрих говорил и говорил, точно в душе у него шлюзы прорвало. Он сказал:

— Знаете, что меня сегодня особенно пугает? Ведь человек-то, как известно, на все способен и чуть ли не целое дубовое дерево может без остатка проглотить и переварить, а я вот то и дело ловлю себя на мысли, что сомневаюсь в гибели этого парохода-гиганта, каждый уголок которого изучил. Все прошло перед моими глазами, но теперь, когда это так бесконечно далеко, я всем существом своим отказываюсь верить в случившееся. Чувствую, как в душе моей шевелится живое колоссальное судно, а потом три, четыре, пять раз на дню повторяет свою гибель. Нынче ночью проснулся, простите, буквально весь в холодном поту, разбуженный адским звоном, и сумятица, и гудение сигналов бедствия, и окровавленные, искаженные лица, и плавающие вокруг меня куски человеческих тел — все это охватывало меня ужасом.

— Ваши друзья, сдается мне, — сказала, улыбнувшись, мисс Ева Бернс, — очень плохо себя вели.

Но с этой мыслью Фридрих согласиться не мог. Он только произнес, а затем несколько раз повторил слова:

— Они раскусили, а затем проглотили без остатка пароход со всеми его деревяшками и железками и со всей жизнью, теплившейся на нем.

Они остановились перед дверьми небольшого ресторана. Мисс Ева сказала:

— Господин доктор, если вы в самом деле хотите позавтракать со мною, вам придется в своих требованиях опуститься ниже уровня мистера Риттера.

Они отворили двери и оказались в маленьком зале с низким потолком, который, как и стены, был обшит деревянными панелями, и полом, облицованным красной плиткой. Это скромное опрятное заведение посещала непритязательная публика: немецкие парикмахеры, кучера и торговые служащие, всегда имевшие возможность найти здесь напитки у стойки и дешевый завтрак на столиках. Хозяин развесил на стенах коллекцию спортивных картинок: фотографии знаменитых жокеев с их лошадьми, атлетов, разрывающих цепи или перепрыгивающих через мосты, и многое другое.

Сам он выглядел как человек, имевший поздним вечером и по ночам дело с клиентурой совсем другого пошиба.

Благовоспитанность Фридриха все еще давала знать о себе. Поэтому втайне он был удивлен, что Ева Бернс отваживалась являться в такой ресторан. Пришел хозяин с неизменной маской серьезности на лице и сказал по-английски:

— Вы сегодня позднее, мисс Бернс. Что-нибудь неладное?

Она ответила живо и весело:

— Not a bit of it, Mister Brown. I am always allright![86]

Затем она попросила приготовить ей обычный ленч, добавив, что спутник ее этим вряд ли удовлетворится. Она, мол, надеется, у мистера Брауна найдется для него что-либо получше. Фридрих же заявил, что будет есть то же, что и мисс Бернс.

— О, — сказала она, когда хозяин ушел, — должна вас предостеречь. Не думаю, что вас в самом деле устроит моя диета. Мяса я никогда не ем. А вы, разумеется, существо плотоядное.

Фридрих рассмеялся.

— Мы, врачи, — промолвил он, — всё больше отходим от мясной диеты.

— По-моему, — сказала мисс Бернс, — есть мясо — это просто отвратительно. Скажем, у меня по саду гуляет красивая курочка, и я ее вижу изо дня в день, а потом вдруг перерезаю горло этой птице и пожираю ее. В детстве у нас был пони, а под конец его зарезали, и люди в Ист-Энде его съели. Многие любят конину.

Она сняла свои длинные шведские перчатки и положила их перед собой.

— Но что самое скверное, так это не прекращающееся кровопролитие, без которого не могут обойтись двуногие плотоядные существа: ужасны эти гигантские бойни в Чикаго, где беспрерывно полным ходом идет механизированное массовое убиение безвинных животных! Без мяса можно жить! Мясо есть вовсе не обязательно! — Все это она произнесла серьезным, лишь слегка окрашенным юмором тоном на хорошем немецком языке, но как бы с некоторым напряжением.

Фридрих ответил, что, по известным соображениям, он до сих пор еще не составил себе окончательного мнения на этот счет. Впрочем, добавил он, он сам может обходиться без мяса. Если-де на обед он получит свой антрекот, а на ужин ростбиф, ему уже ничего больше не потребуется и он будет вполне доволен. Оторопев сначала, мисс Бернс от души рассмеялась над его невинной шуткой.

— Вы врач, — воскликнула она, — а все врачи палачи животных!

— Вы что же, вивисекцию имеете в виду?

— Да, вы не ошиблись, вивисекцию! Это позор, это вековечный грех! Тот, кто способен с жестоким хладнокровием замучить до смерти животное только ради того, чтобы продлить жизнь какому-то равнодушному человеку, берет страшнейший грех на душу.

Фридрих потупился: он был слишком предан науке, чтобы согласиться в этом вопросе со своей сотрапезницей. Почувствовав это, она заметила:

— Вы, немецкие врачи, страшные люди. Когда я бываю в Берлине, меня всегда охватывает страх: боюсь, что, померев, попаду в ваш кошмарный анатомический театр.

— Ах, так вы уже побывали в Берлине, мисс Бернс! — сказал Фридрих.

— Разумеется, господин доктор. Я всюду побывала.

Хозяин подал завтрак, состоявший из жареного картофеля, цветной капусты и яичницы-глазуньи. Такой завтрак в обычное время вряд ли мог удовлетворить Фридриха, но сейчас он ел с аппетитом, запивая его, по примеру мисс Евы, водой со льдом, обязательным атрибутом обеденного стола в Америке.

Его дама поддерживала беседу непринужденно, с естественной живостью. Она заметила, что в душе Фридриха еще продолжала жить катастрофа в океане, и, памятуя о просьбе Петера Шмидта, старалась избегать этой темы. Фридрих же, недовольный своими высказываниями о товарищах по судьбе, наоборот, много раз возвращался к ней в свойственной ему манере высказывать вслух то, что грызет его и не дает покоя. Он сказал:

— Говорят о справедливости, заложенной в великом всемирном замысле. Но почему же тогда избрана для спасения жалкая кучка людей, случайно оказавшихся рядом друг с другом, тогда как утонуло так много народа, и в том числе весь великолепный, отборный экипаж «Роланда», начиная с незабвенного капитана фон Кесселя? И почему, с какой целью оказался спасенным я сам?

Она возразила:

— Вчера, господин доктор, вы были совсем другим человеком. Вы были озарены. А сегодня вас поглощает мрак. Я считаю, что вы грешите против своей счастливой доли, вместо того чтобы благодарить ее. Насколько я понимаю, вы ведь не отвечаете ни за душевные качества спасшихся, ни за собственное спасение, ни за число погибших. Замысел сотворения мира возник и осуществлен без вашего участия, и давайте принимать его таким, каков он есть. Принимать жизнь в ее естественном виде — это единственное искусство, длительное служение которому в самом деле приносит пользу.

— Вы правы, — ответил Фридрих, — только я ведь мужчина, и с детских лет меня влечет не столько практическая, сколько духовная деятельность. «Век расшатался — и скверней всего, что я рожден восстановить его!»[87] — как говорит ваш датский англичанин Гамлет. И от этой непостижимой мании величия я все еще никак не могу отделаться. К тому же у каждого бравого, уважающего себя немца появляется нечто фаустовское: «Я философию постиг, я стал юристом, стал врачом…»[88] и так далее. И тогда в какой-то момент возникает разочарование во всем на свете, а вслед за ним желание заключить союз с чертом, и первым лекарством, которое тот преподносит, является, как это ни странно, белокурая Гретхен или по меньшей мере что-либо подобное.

Собеседница Фридриха молчала, и он был вынужден продолжать свою речь.

— Не знаю, могут ли вас заинтересовать странные перипетии судьбы некоего духовного банкрота, — сказал он.

Она ответила, смеясь:

— Банкрота? Я вас таковым не считаю! Но все, что касается вас, и все, что вы готовы мне сообщить, меня, конечно же, интересует.

— Хорошо, сейчас мы узнаем, так ли это. Представьте себе человека, который до тридцатилетнего возраста все время вступает на какой-нибудь ложный путь. Или, вернее, его движение по этим путям каждый раз очень скоро кончается аварией. Скажем, ломается ось экипажа или даже его собственная нога. И как тут не удивиться, что на этот раз я уцелел, попав-таки в аварию в буквальном смысле слова! И все же я полагаю, что мой собственный корабль потерпел крушение, а с ним и я сам. Или же мы терпим его как раз сейчас. Ибо земли я не вижу. Не вижу чего-то прочного.

До двенадцати лет я воспитывался в кадетском корпусе. Я носился с мыслью наложить на себя руки и бывал часто наказан за неповиновение. Мне не доставляло никакого удовольствия готовиться к будущей бойне. Тогда отец забрал меня из этого заведения, хотя и отказывался тем самым от взлелеянных им планов в отношении меня, — ведь он солдат с головы до ног. После этого я окончил ненавистную ему классическую гимназию. Стал врачом и, так как интересовался еще и чистой наукой, занялся бактериологией. Но тут — поломка оси! Перелом ноги! С этим, кажется, покончено! Вряд ли я еще буду когда-нибудь что-то делать в этой области.

Я вступил в брак. Его я, так сказать, отрежиссировал заранее: свой дом, садик, добродетельная супруга, дети, воспитанные мною в лучшем, более свободном духе, чем это принято сейчас. Ко всему этому врачебная практика в небогатом сельском округе, потому что я считал, что смогу принести там больше пользы, чем в западных кварталах Берлина. «Но, братец ты мой, — слышал я со всех сторон в Берлине, — при твоей-то фамилии! Да там твои заработки будут в двадцать, в тридцать, в сорок раз больше!» Дражайшая моя половина ни за что не желала иметь детей. С того момента, когда появлялись первые благотворные признаки, и до самых родов у нее были вечные припадки отчаяния, и жизнь для нас превращалась в ад. Нередко вместо того, чтобы спать, мы с женою спорили всю ночь напролет. Моя задача состояла в том, чтобы уговаривать ее по-доброму, утешать — во весь голос и вполголоса, яростно и кротко, бурно и нежно, да приводить все доводы, какие только могли прийти в голову.

Ее мать меня тоже не понимала. Моя жена была разочарована, как и ее мать: в том, как я уклонялся от блестящей карьеры, они усматривали лишь поведение безумца. К тому же — не знаю, может, такое бывает у всех молодоженов, — всякий раз в ожидании ребенка, задолго до его рождения, у нас начинались дебаты об отдельных пунктах программы воспитания потомства. Мы спорили о том, где следует учить мальчика — дома, как этого хотел я, или в школе, как требовала жена. Или, например, я говорил: «Девочка будет заниматься гимнастикой!», а в ответ следовало: «Девочка не будет заниматься гимнастикой!» А девочки-то еще и на свете не было. Спорили мы отчаянно и даже грозили друг другу разводом или самоубийством. Жена запиралась в комнате. Я колотил в дверь, боясь наихудшего. Потом мы мирились. Но это приводило только к еще большему нервному напряжению. Однажды я был вынужден указать теще на дверь. Это средство понадобилось, чтобы воцарился покой. В конце концов жена это поняла. И вообще мы любили друг друга и несмотря ни на что были полны самых лучших намерений. У нас трое детей: Альбрехт, Бернхард и Аннемари. Они погодки: родились в течение трех лет. Эти роды довели и так расстроенную нервную систему моей жены до критического состояния. Уже после рождения Альбрехта у нее был приступ меланхолии. Такие приступы, как призналась мне ее мать, случались у нее еще в детстве. После появления на свет последнего ребенка мы с женою уехали на два месяца в Италию. Это была хорошая пора, и под благословенным небом Италии жена, кажется, повеселела. Но подспудно развивалась болезнь. Мне тридцать один год, а женат я восемь лет. Моему старшему сыну — восьмой год. Прошло уже… — Фридрих задумался. — Это было приблизительно… Сейчас у нас начало февраля… В середине октября прошлого года я застал свою жену в комнате за странным занятием: отрез отнюдь не дешевой муаровой ткани, который мы купили в Цюрихе и который больше четырех лет пролежал у нее в шкафу, она разрезала на мелкие лоскутья. У меня и сейчас еще перед глазами стоят красный муар, когда он был еще целым, и громоздящаяся на полу гора лоскутков. В этот миг я понял, какой подарок преподнесла нам судьба! Еще какое-то время я, однако, не терял надежды. Но однажды ночью я проснулся и увидел, что жена, склонившись надо мною, смотрит на меня отсутствующим взглядом. При этом я почувствовал, что к моей шее прикоснулся какой-то предмет: это жена приставила к ней те самые ножницы, которыми разрезала ткань. Она сказала: «Пойдем, Фридрих, одевайся, нам обоим надо лечь спать в гробу из липы!»

Мне пришлось созвать на семейный совет ее родственников и моих. Ведь в конце-то концов опасности подвергались дети, даже если бы я нашел какие-то меры защиты. Итак, — закончил свою исповедь Фридрих, — и в семейной жизни я на своем таланте далеко не уехал. Мне нужно все и ничего. Я могу все и ничего. Моя голова и перегружена, и пуста одновременно.

Мисс Ева Бернс сказала ровным голосом:

— Да, вам и в самом деле туго пришлось.

— Вы правы, мисс Бернс, — сказал Фридрих, — но только в том случае, если вместо прошедшего времени употребите настоящее и если ясно представите себе, отчего положение дел еще больше осложняется. Вопрос стоит так: виноват ли я в том, что душевная болезнь моей жены приняла такой характер, или я могу себя оправдать? Скажу лишь, что по этому поводу идет судебный процесс, где я сам выступаю и как обвиняемый, и как потерпевший, и как судья, но пока что неясно, каково будет окончательное решение.

Видите ли вы, мисс Бернс, смысл в том, что как раз меня не захотел забрать к себе Атлантический океан? Или что я, как безумный, дрался за свое существование? Что несчастных, которые могли опрокинуть нашу шлюпку, бил по голове веслом так, что они молча бесследно исчезали в воде? И не подлость ли это, что я продолжаю что-то делать, цепляясь за свою никчемную жизнь, вместо того чтобы отказаться от нее?

Бледный и взволнованный, Фридрих, однако, произнес все эти слова непринужденным тоном. Хозяин уже давно убрал со стола освободившуюся посуду. Вероятно, чтобы избежать нелегкого ответа, мисс Ева сказала:

— Возьмем кофе, господин доктор, не так ли?

— Все, что вам будет угодно, сегодня, и завтра, и всегда, пока я вам не надоем. Но я для вас невеселый собеседник. Такого глупого и мелкого эгоизма, каким страдаю я, больше не встретишь нигде. Подумайте только, в заведении, где сейчас находится моя жена, она занимается тем, что все время доказывает свою греховность, подлость, низость и ничтожность. И так как она, по ее словам, такая подлая, а я стою перед нею такой великий, благородный, достойный восхищения, ее приходится постоянно оберегать, чтобы она, как говорят, не причинила себе зла. Прекрасная пища для самооценки, мне есть чем гордиться, вы не находите?

Но мисс Бернс ответила:

— Никогда бы не поверила, что в столь сильном мужчине таится такая, простите меня, маленькая, трепетная душа. Вот что, по-моему, вам следует сейчас делать: все это прошлое запрятать куда-нибудь подальше. Нам всем приходится делать нечто подобное, чтобы оставаться жизнеспособными.

— Нет, — промолвил Фридрих, — я совершенно нежизнеспособен. В эту минуту мне хорошо, потому что передо мною сидит человек, от которого я могу — простите за метафору — ни соринки, ни пылинки не утаивать.

— Вам надо взять себя в руки. Вам надо работать. Вам надо быть деятельным до полного физического изнеможения.

— О дорогая моя, — воскликнул Фридрих, — как вы меня переоцениваете! Работа? Для нее требуются охота и вера, а я утратил и то, и другое. И если сегодня я нахожусь здесь, в стране, которою европейский человек когда-то завладел, проявив могучую силу воли, то происходит это потому, что сейчас я плыву без руля и без ветрил, лишенный даже самой малой способности к самоутверждению, и, кстати, в этом пункте проходит водораздел между большинством наших современников и людьми той эпохи.

Подали кофе. Фридрих и мисс Бернс молча помешивали ложечкой в чашке.

Затем мисс Бернс спросила:

— А отчего же вы лишились, как вы это называете, способности к самоутверждению?

— Theridium triste, — ответил Фридрих, вдруг вспомнив пример с хитрым паучком, приведенный доктором Вильгельмом в разговоре об Ингигерд. Сам же он теперь применял его в более широком смысле: он имел в виду движение судьбы.

Мисс Бернс его, естественно, не поняла. Но Фридрих не продолжал и уклонился от ответа на ее вопрос о смысле сказанного. Она тоже быстро, с готовностью отказалась от повторения своего вопроса и заявила, что сочла бы правильным, если бы он от рассуждений в духе немецкого глубокомыслия перешел в ее собственную сферу, сферу человека поверхностного. К этим замечаниям она присовокупила такой совет: хотя он, не пройдя до конца так много разных дорог, вершит столь строгий суд над собою, пусть он спокойно вступит на новый путь, ограничив себя, быть может, какой-то областью, где будут в равной мере потребны рука, глаз и голова. Одним словом, пусть приходит и пробует вернуться к своей старой любви — к скульптуре. Кто знает, может, через несколько месяцев он сотворит из дерева многоцветную мадонну.

Фридрих ответил:

— Вы ошибаетесь: я только болтать умею. Оставьте при мне иллюзию, что великий художник в моей душе ждет мига вызволения! Уж скорее всего мне бы надо было податься к мистеру Риттеру в кучера, камердинеры или управляющие.

Мисс Ева Бернс достала кошелечек: она не позволила Фридриху заплатить за нее; и они снова оказались на оживленной улице. Как и раньше, где бы ни появлялась эта пара, она привлекала к себе всеобщее внимание.

— Черт возьми, — воскликнул Фридрих, ставший несколько другим в уличном водовороте, — чего я только не наболтал, мисс Бернс! Я злоупотребил вашим вниманием и ужасно вам наскучил!

— О нет, — ответила она, — к таким речам я привыкла. Я ведь уже много лет общаюсь с художниками.

— Надеюсь, мисс Бернс, это не означает, что вы ставите под сомнение мою искренность, — сказал с легким испугом Фридрих.

— Нет, — произнесла она спокойно, по-мужски твердо. — Только не думаю, что если природа однажды что-то использовала, дабы причинить нам боль, она снова пустит в ход это «что-то» и опять причинит нам страдания. Ведь недаром, мне кажется, по замыслу Творца всегда и повсюду человеку между двумя днями даются ночь и сон.

— Не всегда и не повсюду, — сказал Фридрих, подумав о том, сколько труда стоило ему отвоевать у прошедших ночей хотя бы несколько часов сна. На одном перекрестке мисс Ева остановилась, чтобы дождаться трамвая; на нем она могла добраться до ателье.

— Взгляните-ка на это, — указал Фридрих на шесть совершенно одинаковых гигантских афиш, крикливо изображавших Мару, жертву паука.

На каждую из них была наклеена наискось зеленая полоска, сообщавшая, что последствия кораблекрушения пока еще не позволяли танцовщице выступать, но что уже завтра в варьете Уэбстера и Форстера она впервые будет демонстрировать свое искусство американской публике. Над этими афишами на том же брандмауэре красовался Артур Штосс, воспроизведенный не то шесть, не то восемь раз во весь рост, более чем в натуральную величину.

— Малютка пригласила мистера Риттера на репетицию в какой-то театр на Пятой авеню. Она состоится послезавтра утром. Но это же не Уэбстер и Форстер! — сказала мисс Бернс.

Фридрих рассказал ей о последних событиях. Но то, что предстоит репетиция, было новостью и для него.

— Мною, собственно говоря, движет лишь сочувствие к этой девушке, — бросил он, а затем добавил: — У меня, мисс Бернс, есть страстное желание: хочу, чтобы вы уделили хоть немного внимания этому бедному созданию, предоставленному самому себе.

— До свидания! — сказала мисс Бернс, садясь в вагон трамвая. — Приходите в ателье работать. И как можно скорее!

После того как трамвайный поток увлек за собою мисс Еву Бернс, Фридрихом странным образом овладело чувство одиночества.

«Даже с риском увенчать мою несложившуюся судьбу нелепостью, — сказал он самому себе, — я отправлюсь-таки завтра в ателье Риттера, чтобы окунуть руки в ящик с глиной и попытаться вылепить из комка этой влажной земляной массы совершенно новую жизнь».

На следующий день около десяти часов утра Риттер уже тепло здоровался с Фридрихом в своем ателье. Ему отвели небольшое рабочее помещение по соседству с мастерской мисс Бернс. Дверь в разделявшей их стене стояла открытой.

Фридрих, правда, впервые взял в руки влажный ком той пресловутой глины, из коей боги вылепили людей, а еще больше богов вылепили люди, но уже в Риме глаза его не раз бывали прикованы к пальцам некоторых друзей-скульпторов, так что, к собственному удивлению и настоящему изумлению мисс Бернс, работа у него спорилась. При этом ему, конечно, помогали и его познания в анатомии. Лихорадочно, с засученными рукавами проработал он три часа кряду, и вот уже перед его глазами возникли четко воспроизведенные контуры мускулистой человеческой руки. Фридриха охватило совершенно ему не знакомое чувство удовлетворения. За работой он полностью забыл, кто он такой, забыл, что он в Нью-Йорке. Когда Вилли Снайдерс оставил свое учреждение на время ленча и по дороге, как он это обычно делал, зашел в ателье, дабы отдать дань уважения Бонифациусу Риттеру и искусству, у Фридриха было такое чувство, будто его пробудили, чтобы вернуть к совершенно иной, чуждой ему жизни. Ему было трудно отрываться от работы. Перерыв на еду он считал какой-то помехой.

Похвалы мисс Бернс и Вилли наполнили сердце Фридриха гордостью. Когда же появился Риттер, все они выжидающе смолкли. Познакомившись с первой попыткой врача, Риттер сказал, что тот наверняка уже не раз прикасался ранее к глине. Не погрешив против совести, Фридрих ответил отрицательно.

— Но вы, — промолвил Риттер, — обращаетесь с материалом как человек, у которого это сидит в крови. Из первой попытки я могу заключить, что вы только и ждали глину, как она только и ждала вас.

Фридрих сказал:

— Посмотрим!

Хотя и говорят, добавил он, что первый блин комом, у него, как показывает опыт, получается наоборот. Он, мол, обычно выигрывает первую и вторую партии в шахматы, скат и бильярд и проигрывает последующие. Так, ему удалась докторская диссертация, которая была его первой работой в области бактериологии, и хорошо проходило лечение только первых больных. Но художники не пожелали верить этим утверждениям, кстати, не лишенным известной доли истины, и Фридрих покинул ателье в таком хорошем настроении, какого у него не было уже несколько лет.

К сожалению, оно несколько испортилось, после того как дома он поговорил с Ингигерд Хальштрём. Безучастно, если даже не с иронией выслушала девушка рассказ о его новом занятии. Риттер, Вилли и Лобковиц были возмущены замечаниями, которые высказала Ингигерд, но промолчали. Она потребовала от Фридриха, чтобы тот отправился к Уэбстеру и Форстеру и уговорил этих людей взять обратно бумагу, которую они из мести послали в «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Так как юная жертва кораблекрушения, заключив новый договор с Лилиенфельдом, лишила Уэбстера и Форстера видов на барыши, они вознамерились по крайней мере сорвать планы конкурентов. Утром у Ингигерд была первая маленькая репетиция. А на следующий день на репетицию собирался явиться представитель «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Она, разумеется, была поэтому вне себя от злости, ибо, во-первых, ей хотелось во что бы то ни стало блеснуть на небе Нью-Йорка и пожать лавры в двух смыслах: став предметом жалости и восхищения. А во-вторых, нельзя же было упускать шедший в руки капитал. Если ей, думала она, не дадут выступать в Нью-Йорке, все ее американское турне будет испорчено.

Не подчиниться железной воле малютки было невозможно. Фридриху пришлось подавить поднявшееся в душе отвращение и с полудня до вечера волей-неволей выполнять обязанности порученца и курьера юной звезды. От Уэбстера и Форстера он мчался к Лилиенфельду, от Лилиенфельда — к адвокатам Брауну и Сэмюэлсону, со Второй авеню — к Четвертой, а с Четвертой — к Пятой, чтобы под конец постучаться в дверь самого мистера Барри, президента «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Но мистер Барри его не принял.

К счастью, бравый Вилли Снайдерс самоотверженно помогал своему бывшему учителю, освободился с этой целью в послеобеденные часы от служебных обязанностей и прокладывал ему, где только было возможно, дорогу. Его язвительный грубоватый юмор и веселые рассказы о нью-йоркских нравах несколько сгладили впечатления Фридриха от многих неприятных встреч.

Владельцы замков на Пятой авеню могут быть довольны, что их уши поражены глухотой, а то никто бы из них не насладился своим существованием. Ведь европейцы и представить себе не могут, каким обилием ругательств и проклятий засорен воздух вблизи домов Гулдов, Вандербилтов и прочих набобов. На эти скучные дворцы из песчаника и мрамора прохожие взирают как на клетки с дикими зверями на ярмарках или как на здания, построенные из окровавленных сребреников, вроде тех, ради которых, как гласит предание, один из учеников Иисуса предал учителя.

Не изменяя такому распространенному обычаю, Вилли Снайдерс тоже отводил душу в весьма неблагопристойных выражениях. Обычай этот является вполне естественным для страны, чей гражданин просто-напросто не в состоянии смотреть на кого-либо иначе, как на себе подобного, страны, где нет непогрешимых авторитетов и где ничто не окружено нимбом славы: ни деньги, ни доброе слово. Там нет королей, в том числе и денежных королей, а только встречаются люди, о которых говорят, что с помощью обмана, воровства и разбоя они обеспечили себе огромную неправедную долю в ежегодном долларовом улове.

Фридрих почувствовал себя счастливым, когда на следующее утро снова оказался возле ящика с глиной и мог продолжить начатую работу. Он отдался ей со всей страстью, не позволяя ни на минуту отдыхать руке и глазу, но зато давая возможность гудевшей голове освободиться от следов нью-йоркского гвалта. Он был доволен, что из-за полнейшей непрактичности ему не приходилось принимать участие в ужасной ярмарочной свистопляске, в нескончаемом сакраментальном шествии, посвященном долларовой святыне и сопровождаемом неожиданными скачками, прыжками и ползанием по земле.

Если этот вихрь как бы рвал на клочки оболочку его души, то сейчас, воспроизводя детали атлетической руки, он явно ощущал течение внутреннего процесса излечения. Часто к нему заходила мисс Ева поглядеть на сделанное и обменяться с ним несколькими словами. Ему это было приятно: присутствие такого товарища успокаивало его, делало даже счастливым. А ее уравновешенность неизменно вызывала у Фридриха молчаливое восхищение. Когда он сказал ей, что эта новая работа явилась для него сильным успокоительным средством, она ответила, что такое ей известно по собственному опыту. Если он не сдастся, добавила она, и останется здесь, он еще острее почувствует благотворность этой работы.

Ингигерд Хальштрём пригласила художников на репетицию к двенадцати часам. Не без торжественности собрались они в ателье мисс Евы. Кроме Риттера и Лобковица пришли также Вилли Снайдерс и Франк, явившийся с альбомом для зарисовок под мышкой. Небо было безоблачным, улицы стояли сухими, и маленькое общество — к нему, конечно, примкнула и Ева Бернс — решило пройти до Театра на Пятой авеню пешком. По дороге Риттер рассказал Фридриху, что строит себе небольшую виллу на Лонг-Айленде, но его собеседник и так уже знал об этом, причем с подробностями. Как поведал Фридриху Вилли, это строительство, осуществлявшееся по собственному проекту молодого художника, было не лишено претензий. По словам Риттера, из всех ордеров дорический является наиболее благородным, наиболее естественным и по самой своей сути подходящим к любой среде, а потому он много раз использует дорическую колонну при постройке своей виллы. При проектировании интерьера ему в какой-то мере пригодились помпейские впечатления. У него в доме был свой атрий.[89] Он говорил о фонтане, который намеревался соорудить у себя и который хотел оформить в виде человеческой фигуры, возвышающейся над квадратным бассейном. Художники, сказал он, в этом отношении оказались ныне бесплодными, а ведь здесь таятся богатейшие возможности для самых смелых и озорных выдумок. Он напомнил о «Фонтане Добродетели» в Нюрнберге, о «Человечке с гусями» на рынке в том же городе, о брюссельском «Маннекен-Пис» — маленьком бронзовом мальчике, пускающем между ножек струйку в бассейн, как о примерах наивного германского искусства, а из античного мира — о сатире с трубкой для поливки из Геркуланума, а также о многих других фонтанах.

— Воду, этот движущийся элемент композиции, следует гармонично сочетать с неподвижным произведением искусства, и она может тихо струиться, а может и бурлить, клокотать, бить ключом, может пениться или разбрасывать брызги, может вздыматься вверх либо ленивой струею, либо великолепной, могучей колонной, может превращаться в шипящий колокол или в окруженную влажной пылью карусель. Из трубки сатира в Геркулануме она, по-видимому, вырывалась с бульканьем.

Фридрих шагал рядом со стройным, элегантно одетым Бонифациусом Риттером, вдыхая холодный, лишь слегка согретый солнцем воздух и погружаясь вместе со своим собеседником в фантазии греческого мира, а в груди его со страшной силой колотилось сердце. Когда до сознания его доходило, что он снова после всего случившегося увидит Ингигерд Хальштрём в ее знаменитом танце, ему казалось, что с этим впечатлением он никак не сможет справиться.

Когда Риттер и его спутники вошли в Театр на Пятой авеню, там было темно и пусто. Какой-то молодой человек провел их в партер. Им пришлось здесь идти ощупью. Постепенно, когда глаза привыкли к темноте, из нее выплыла ночная пещера зрительного зала с рядами кресел и расписным потолком. Темнота пахла пылью и тленом, и от этого Фридриху теснило грудь. Тот, кто находился в этом зале, чувствовал себя как под сводами просторного склепа. Здесь даже имелись углубления, словно предназначенные для гробов; часть из них была закрыта блеклыми полотнищами. При поднятом занавесе сцену слабо освещали тусклые электрические лампочки, и размеры круга, который сумеет разглядеть глаз, зависели от того, насколько ему удастся воспользоваться этим скудным светом.

Никому из сегодняшних посетителей не доводилось ранее бывать в пустом и неосвещенном зрительном зале, поэтому все они чувствовали себя как-то угнетенно и, не сговариваясь, понизили голоса, перейдя на шепот. Не удивительно, что сердце в грудной клетке Фридриха билось все более учащенно. И даже Вилли Снайдерс, которого нелегко было смутить и у которого на языке всегда было какое-нибудь саркастическое замечание, беспрестанно поправлял очки и пыхтел, как говорят, и ртом, и носом, так что, когда Фридрих сталкивался с ним взглядом, он замечал, что с увенчанного черной шевелюрой японского лица его ученика не сходит выражение растерянности, и это производило неожиданно комическое впечатление.

Прошло немало полных напряженного ожидания минут, но ничего не происходило, и художники уже были готовы облегчить души вопросами, но в этот момент тишина была нарушена топотом чьих-то ног, а сцену огласил громкий, несколько сдавленный и отнюдь не мелодичный мужской голос. Фридрих не сразу узнал импресарио Лилиенфельда, который, не снимая пальто и сдвинув высокую шляпу на затылок, отчаянно ругался и размахивал испанской тростью. Его появление перед глазами художников вызвало у них судорожный смех, который они с трудом удерживали в рамках приличия.

Лилиенфельд рычал. Он звал дворника. Наорал страшнейшим образом на подвернувшуюся под руку на пустынной сцене уборщицу. Где, мол, ковер? Где музыка? Где этот бездельник осветитель, которому было приказано ровно в двенадцать часов быть на месте? Молодая дама, сказал он, стоит в заднем коридоре и не может попасть в гардероб. Из партера несколько раз послышался робкий возглас:

— Господин директор, господин директор!

Это пытался обратить на себя внимание молодой человек, проводивший художников в зрительный зал. Наконец Лилиенфельд, подойдя к рампе и приложив к уху ладонь, внял этому голосу. И сразу же ненадолго застоявшийся, а теперь вдвое усилившийся поток ругани был вылит на голову молодого человека. Появился осветитель и получил свою долю брани. Некто в цилиндре втолкнул в зал трех человек с тамтамом, литаврами и флейтой.

— Где цветок? Цветок! — кричал Лилиенфельд под своды «склепа», а в ответ неведомо откуда донеслось смиренное «не знаю».

Лилиенфельд исчез, не переставая во всю мочь вопрошать:

— Где цветок? Где цветок?

До ушей художников доносилось бесконечным эхом, то приближаясь, то удаляясь, сверху, сбоку, со сцены, из последнего ряда кресел:

— Где цветок? Цветок! Цветок!

От этого им стало еще веселее.

Теперь при несколько усиленном освещении на сцену был вынесен большой и странный красный цветок. Лилиенфельд появился уже более спокойный и завязал разговор с музыкантами. Он поинтересовался, выучили ли они заданную мелодию танца, и потребовал строгого соблюдения нужного ритма. Затем он пожелал послушать их игру, поднял трость, как дирижерскую палочку, и приказал:

— Well, begin![90]

И вот уже здесь, в Новом Свете, музыканты воспроизводили мелодию с ее будоражащим ритмом, глухую и в то же время пронзительную варварскую музыку, которая еще в Старом Свете преследовала Фридриха. Он благодарил небо за то, что темнота помогала ему скрывать волнение. Эти самые звуки привели Фридриха сюда; они приманили его, совратили. Какие виды имел на него этот странный Ариэль и по чьему велению действовал он, не только возбуждая свою жертву душевными бурями, но и наслав на нее настоящую страшную бурю, едва не погубившую ее в открытом море? Почему он сделал так, что шипы этой музыки впились Фридриху в плоть, почему набросил ему на шею петлю этих звуков и опутал их канатами руки и ноги и как получилось, что эта упрямая, колдовская мелодия и здесь нисколько не утратила свою силу?

Он не стал размахивать кулаками, не умчался прочь, хотя был близок и к тому, и к другому. У него было такое ощущение, будто его разбухшую голову обернули в толстую парусину и будто он должен, избавившись от вынужденной слепоты, взглянуть в глаза своему причудливому и гротескному противнику, будь то Ариэль или Калибан.

Нет сомнений, думал Фридрих под звуки терзавшей и волновавшей его музыки, что люди снова и снова выходят на поиски безумия и безумию отдаются. И разве не оно руководило теми людьми, что первыми, сделав невозможное возможным, пересекли океаны, хотя не были ни птицей, ни рыбой. В датском городе Скагене в обеденном зале небольшой гостиницы есть одна достопримечательность. Там выставлены раскрашенные фигуры, когда-то украшавшие носы затонувших кораблей и прибившиеся к берегу вместе с обломками судов. Всех этих деревянных людей, этих господ и дам с раскрашенными лицами и платьями явно не обошло стороной безумие. Все они глядят вверх и вдаль, туда, где они, кажется, видят что-то незримое и, раздувая ноздри, пытаются уловить в воздухе запах золота или чужеземных пряностей. Все они докопались до какой-то тайны и, оторвав ногу от отчей земли, занесли ее в незнакомые просторы, чтобы устремиться вслед за иллюзиями и фантасмагориями и поискать в бездорожье новые тайны. Такие люди открыли Эльдорадо. Миллионы и миллионы других людей повели они навстречу гибели.

И сейчас для Фридриха такой корабельной фигурой, такой восторженной соблазнительницей стала Ингигерд Хальштрём, а ведь совсем еще недавно он превращал ее в раскрашенную деревянную мадонну. Теперь он видел ее на носу призрачного парусника, вознесенную над водой, по-лебяжьи изогнувшуюся, с приоткрытым ртом, широко распахнутыми глазами и золотистыми волосами, ниспадавшими прямыми струями по обеим сторонам лица.

Музыка смолкла, стало тихо, и Ингигерд вышла на сцену.

Накинутым на плечи длинным голубым театральным плащом она прикрыла уже надетый костюм своей роли. Она сказала очень сухо:

— Господин директор, я полагаю, что не очень умно менять название моего номера и вместо «Мара, или Жертва паука» именовать его «Месть Оберона».

— Дорогая моя, — рассердился Лилиенфельд, — предоставьте это, бога ради, мне, я лучше знаю, что такое здешняя публика! Начнем, моя дорогая! Не будем терять время! — закончил он и, с силой захлопав в ладоши, крикнул музыкантам:

— Forwards! Forwards![91] Не затягивать!

Снова зазвучала музыка, и сразу же на сцене появилась танцующая Мара. Нагой сильфидой парила она в воздухе. Похожая на редкостную сказочную бабочку, облетала она под своим прозрачным златотканым покрывалом большими кругами цветок, ею пока еще не замеченный. Вилли Снайдерс назвал ее стрекозой, Риттер — ночной бабочкой. Художник Франк впился глазами в преобразившуюся Ингигерд.

Наступил момент, когда девушка начала с опущенными, как у сомнамбулы, веками искать цветок. В этих поисках таились и невинность, и сладострастие. Она изображала то бесконечно нежное трепетание, которое мы наблюдаем в знойной эротике ночных мотыльков. Наконец она уловила запах цветка, но внезапно застыла на месте, заметив толстого паука.

Фридрих знал, что Ингигерд не всегда в одной и той же манере показывала испуг, замирание и бегство. Сегодня всех привела в восхищение смена выражения на милом лице танцовщицы, искаженном чувствами, охватывавшими ее попеременно: неудовольствием, отвращением, страхом и ужасом. Словно сдутая ветром, умчалась она и возвратилась в самый дальний световой круг.

Танец вступил в новую фазу: теперь девушка уже не видела в пауке никакой опасности и высмеивала собственные страхи. Это было пронизано неподражаемой грацией, целомудрием и комизмом. Когда кончилось состояние благостного покоя и началась игра с воображаемыми нитями паутины, заскрипела дверь, и в партер ввели какого-то почтенного старца. В руке он держал цилиндр, его точеное лицо было лишено растительности, а весь облик выдавал в нем джентльмена. Молодой человек, сопровождавший незнакомца, выбежал из зала, и джентльмен не стал проходить вперед, а сел в кресло там, где он находился. Но тут появился Лилиенфельд и, виясь ужом вокруг благородного старого янки, попытался уговорить его занять место в переднем ряду.

Но пришелец — то был мистер Барри, президент «Society for the Prevention of Cruelty to Children» и многих прочих организаций — махнул в знак отказа рукой и углубился в созерцание танца. Но скрип двери, появление нового зрителя, приветствие, которое пробормотал ее импресарио, — все это выбило Ингигерд из колеи.

— Продолжаем, продолжаем! — кричал Лилиенфельд.

Девушка подошла, однако, к рампе и спросила сердито:

— Что там такое?

— Ничего, почтеннейшая, ничего не случилось! — нетерпеливо уверял ее директор.

Ингигерд позвала доктора Каммахера. Услышав свое имя, Фридрих испугался. Он очень неохотно откликнулся на зов Ингигерд и подошел к рампе. Ингигерд перегнулась и дала ему поручение прощупать этого павиана из «Society» и обработать его так, чтобы он ей не вредил. Она добавила:

— Если мне не дадут выступать, я спрыгну с Бруклинского моста, и пусть меня тогда ищут там, где мой отец, и вытаскивают оттуда удочкой.

Когда удавленная паучьими нитями Ингигерд закончила, по видимости, свою жизнь, а на самом деле свой танец, Фридрих был представлен мистеру Барри. Импозантный престарелый потомок пилигримов, сошедших некогда на американский берег с борта корабля «Мэйфлауэр», ощерившись, как кошка, посмотрел на Фридриха внимательным враждебным взглядом, для которого, казалось, не существовало темноты. Говорил Барри спокойно, но слова этого человека отнюдь не свидетельствовали о том, что от него можно ожидать терпимого отношения к делу.

— Девочку, — сказал он после некоторых попыток Лилиенфельда сделать свои разъяснения, — бессовестный отец уже использовал в порочных целях. — Затем он добавил: — Воспитанием ребенка не занимались. Похоже на то, что ему не были преподнесены даже элементарные понятия чести и стыда.

С холодным высокомерием, заранее лишавшим силы любое возражение, он выразил сожаление, что до сих пор еще не принят закон, препятствующий совершению столь отвратных деяний, жестоко оскорбляющих общественную нравственность. Доводам Лилиенфельда он вообще не внимал.

Плохое знание английского языка мешало Фридриху вступить в спор. И все-таки он осмелился подчеркнуть, что обстоятельства вынуждают Ингигерд зарабатывать себе на хлеб, но был сразу же сражен холодным вопросом:

— Вы брат этой девочки?

Президент «Society» покинул театр, а Лилиенфельд разразился руганью, предавая проклятию подлое лицемерие этих янки и пуритан. Он уже до этого предчувствовал, что на выступления Ингигерд Хальштрём будет наложен запрет. Эту свинью ему подложили Уэбстер и Форстер. Когда Фридрих зашел за Ингигерд в гардероб, она была в ярости.

— Всем этим я обязана вам, — сказала она сквозь слезы. — Только вам, и никому другому. Почему вы не дали мне выступить в первый же день, как мне советовали Штосс и все люди?

Фридрих чувствовал себя отвратительно. Встреча с мистером Барри вызвала в памяти его собственного отца. Хотя отец никогда бы не действовал в духе мистера Барри и не излагал бы в подобной форме своих взглядов, эти последние были все же сродни воззрениям старого янки. Да и в душе самого Фридриха не все посеянное в свое время рождением и воспитанием, было уже уничтожено.

В гардероб ворвался Франк, который трясся и, как безумный, размахивал руками. Не находя нужных слов, он лишь лепетал от восхищения, и это немного улучшило настроение Ингигерд. Фридриху было неприятно смотреть на художника, и он испугался, заметив у того приметы собственной одержимости. Ингигерд отдала свою руку во власть художнику, и он до самого локтя покрыл ее страстными поцелуями, в чем девушка не нашла ничего из ряда вон выходящего.

Ингигерд настаивала, чтобы Фридрих вновь лично отправился к президенту Барри и попытался воздействовать на него любым способом: мольбой или угрозами, принуждением или деньгами. Такая попытка, уверенно сказал Фридрих, безнадежна. Тут Ингигерд разрыдалась и заявила, что у нее только такие друзья, которые ее используют. Почему с нею нет Ахляйтнера? Почему должен был лишиться жизни именно он, а не тот или иной человек? Ахляйтнер — вот кто был настоящий друг, вот кто знал жизнь и к тому же был богат и бескорыстен!

Уже на следующий день до сведения Ингигерд Хальштрём было доведено, что выступать ей запрещено. Ингигерд словно лишилась разума. Лилиенфельд, однако, заявил, что настал час, когда дело должно быть передано мэру Нью-Йорка. Вместе с тем он считал, что Ингигерд следует покинуть клуб, если она не хочет, чтобы ее отправили в приют. Лилиенфельд — он был женат, но бездетен — предложил ей убежище в собственном доме; волей-неволей ей пришлось согласиться.

Сразу после переселения Ингигерд Фридрих в новом холщовом халате, полученном из рук мисс Евы Бернс, уже трудился в ателье; при этом он испытывал чувство облегчения.

В разговоре с мисс Евой Бернс Бонифациус Риттер высказал желание вылепить фигуру юной танцовщицы. Фридрих идею одобрил, но далось ему это нелегко.

— Видите ли, мисс Ева, — сказал он, — я не из тех людей, что способны препятствовать возникновению красоты. Но ничто человеческое мне не чуждо, и, если маэстро будет лепить девушку обнаженной, я лишусь душевного покоя.

Мисс Ева засмеялась.

— Вам хорошо смеяться, — сказал Фридрих, — но я ведь выздоравливающий больной, а рецидивы опасны для жизни.

В течение целой недели Фридрих вел удивительную борьбу, пока еще не увенчавшуюся победой. В ателье он работал каждый день. Мисс Бернс стала его поверенной. Она узнала теперь от него самого то, что и так не было для нее тайной: он томился, опутанный узами танцовщицы Ингигерд. Мисс Бернс тала его товарищем и советчицей, но не позволяла себе влезать ему в душу, если он сам не давал для этого повода. Фридрих поведал ей о своем желании освободиться от Ингигерд. Он говорил, что каждое посещение девушки либо вызывало у него возмущение, либо наводило на него тоску. И он принимал твердое решение никогда больше к ней не возвращаться, но зачастую уже через несколько часов это намерение нарушалось. Безмерная терпеливость мисс Евы позволяла Фридриху не оставлять тему Ингигерд. Душу этой девушки он без конца выворачивал наизнанку, сотни раз просеивал ее содержимое, дабы отделить плевелы от пшеницы и даже поискать там крупицы золота.

Однажды Ингигерд сказала Фридриху:

— Возьми меня, уведи, делай со мной все, что хочешь!

Она требовала, чтобы он был с нею строг, даже жесток.

— Запри меня, — сказала она. — Не хочу больше видеть других мужчин. Только тебя!

В другой раз она молила его:

— Хочу быть хорошей, Фридрих! Сделай меня хорошей!

Но уже на следующий день она ставила своего друга и защитника в труднейшее положение, но он все равно вынужден был мириться с ее непростительными действиями.

Было известно, что множество мужчин по ее приказанию бегали с поручениями, мчались куда-то, устраивали какие-то дела, думали за нее и за нее платили.

Труднее всего было Фридриху отвыкать от этой хрупкой, бледной и сладостной плоти. И все-таки он был полон решимости вырваться на свободу. Однажды Ингигерд пришла к мисс Еве позировать для скульптурного портрета. Фридрих придвинул к ним свой стул-вертушку. Было не так-то просто понять, зачем понадобились мисс Бернс эти сеансы, но получилось так, что Фридрих тоже стал досконально изучать черты своего кумира, а это оказало на него неожиданное действие.

Поверхность лба, радужная оболочка и разрез глаз, линия висков, изгиб у начала ушной раковины, форма уха, узкий нос, похожий на тыльную сторону ножа, крылья носа, несколько старообразная складка между носом и губами, вмятинки в уголках рта, красивый подбородок, свидетельствующий, однако, о жестокости его обладательницы, явно некрасивая шея со впадиной, какая часто встречается у прачек, — все это он увидел с той трезвостью, которая гасит всякое стремление к украшательству. Мисс Ева Бернс, верно, хорошо знала, к чему приводит такое добросовестное, детальное изучение живой модели.

Длительные сеансы, которые потворствовали тщеславию Ингигерд, обнаружили, кроме всего прочего, мелочность и узость ее натуры. Восхищаясь Евой Бернс, Фридрих в то же время с пугающей ясностью увидел безнадежную косность и неполноценность своей модели. Однажды Ингигерд принесла с собою письмо из Парижа от матери. Она прочла его вслух, и это выглядело так, будто она стоит у позорного столба.

Письмо было озабоченным, серьезным, строгим, хотя и не лишенным нежных чувств. Мать участливо упоминала плачевный конец отца и звала Ингигерд в Париж. Она писала: «Я не богата, и тебе, девочка моя, придется работать, но я постараюсь во всем быть тебе матерью, если только…» — тут следовало важное добавление: «…если только ты захочешь улучшить свое поведение».

Комментарии дочери к этим высказываниям матери были исполнены глупости и неуемной враждебности.

— Как же, как же, я должна с покаянием приползти к ней на карачках, — передразнила она мать, — потому что господь бог меня спас таким чудесным образом! Нет, нет, пусть мамаша сама покается! Нашла себе дуру! В портнихи мне идти, что ли? Чтобы мамочка дорогая меня вечно пилила! Я за себя не боюсь, только бы мною никто не командовал.

Продолжая монолог в том же стиле, она не остановилась перед повествованием об отвратительнейших подробностях интимной жизни своих родителей.

Благодаря хлопотам Лилиенфельда и его адвокатов на двадцать пятое февраля было назначено разбирательство в ратуше под эгидой мэра Нью-Йорка дела Ингигерд Хальштрём, и должен был решиться вопрос об отмене либо сохранении запрета на ее выступления. Ингигерд, принаряженная усилиями фрау Лилиенфельд, была посажена в экипаж и под опекой этой дамы доставлена в помещение ратуши. Фридрих и Лилиенфельд выехали раньше их.

— Дело обстоит следующим образом, — сообщал Лилиенфельд, когда они ехали по серым, темным и холодным улицам Нью-Йорка. — Город сейчас находится в руках «Общества Таммани». Республиканцы на последних выборах провалились. Мэр Илрой — человек этого общества. Кучер, возможно, поедет мимо «Таммани-Холла», резиденции этого невероятно влиятельного общества с тигром в гербе. Название «Таммани» происходит от имени индейского пророка Таменунда. У вождей этой партии дурацкие индейские имена и титулы. А герб они называют не гербом, а тотемом. Но не верьте этой индейской романтике. Они люди трезвые. Тигр этого общества обитает в великом нью-йоркском хлеву, с которым шутки плохи.

— Мы можем, впрочем, предположить, — продолжал директор, — что в деле малютки Тигр, а значит, и мэр будет на нашей стороне, хотя полной уверенности в этом у меня нет. Мистер Барри же республиканец и смертельный враг «Таммани-Холла». Мэр Илрой, со своей стороны, с величайшим удовольствием залепит оплеуху ему и всей этой идиотской «Society». Но срок его пребывания на посту истекает, и ему невероятно хочется, чтобы его переизбрали. А этого можно добиться лишь ценою некоторых уступок республиканцам. Впрочем, поживем — увидим! Надо выждать.

Они подъехали к парку, где стояло здание ратуши, мраморное, с башней и портиком, украшенным колоннами. У этого портика они должны были дожидаться дам.

Шагая взад-вперед, Фридрих вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за полы пальто. Обернувшись, он увидел перед собою модно одетую девочку, в которой без труда признал Эллу Либлинг.

— Элла, дитя мое, откуда ты? — спросил Фридрих.

Она сделала книксен и сказала, что гуляет здесь с Розой. И в самом деле, на ступеньках здания стояла служанка.

— Доброе утро, господин доктор! — поздоровалась она.

Фридрих представил Лилиенфельду маленькую пассажирку, пережившую кораблекрушение.

— Доброе утро, деточка! — сказал Лилиенфельд. — Так это, значит, правда, что ты тоже была там, когда так страшно тонул корабль?

В ответ он услышал слова, произнесенные с большой готовностью и приправленные кокетливой гордостью ребенка:

— Ну конечно! И при этом я братика потеряла.

— Ах, бедняжка! — воскликнул Лилиенфельд несколько безучастно: он уже думал о другом — о речи, которую ему, возможно, придется произнести перед мэром.

— Прошу простить! — сказал он вдруг Фридриху, отошел на несколько шагов в сторону и стал быстро перечитывать свои заметки на листке, вытащенном из нагрудного кармана.

Элла крикнула ему:

— Моя мама тоже умерла, но потом опять стала живой!

— То есть как это так? — спросил Лилиенфельд, уставившись на нее из-под золотых очков.

Фридрих объяснил, что мать ее действительно удалось с большими усилиями вернуть к жизни. Он добавил:

— Если бы действовать по справедливости, то вот ту простую, деревенскую девушку-служанку нужно чествовать с большей помпой, чем когда-то чествовали блаженной памяти Лафайета, героя Европы и Америки. — Он указал на Розу. — Она чудеса совершила. Думала лишь о своих господах да обо всех нас. Только не о себе.

Фридрих подошел к служанке и тепло заговорил с ней.

Когда он спросил Розу о фрау Либлинг, она покраснела как рак. Госпожа, сказала она, чувствует себя вполне прилично. Потом, вспомнив маленького Зигфрида, она залилась слезами. Все дела, связанные с его погребением, оформляла она с одним чиновником консульства, а когда маленькое тело хоронили на еврейском кладбище, не было, кроме нее, никого.

Тут к ним подошел хорошо одетый человек, в котором Фридрих, только когда он приблизился, узнал Бульке, слугу артиста. Тот сказал:

— Господин доктор, у моей невесты эта история из головы не выходит. Не могли ли бы вы, господин доктор, сказать ей, что так вести себя негоже и что всю эту историю надо забыть. Она, верно, не так горевала бы, ежели бы собственного сыночка похоронила.

— Раз вы, господин Бульке, обручились, то можно только порадоваться за вас. От души поздравляю!

Бульке поблагодарил и сказал:

— Как только я смогу оставить господина Штосса, а она — свою хозяйку, мы вернемся в Европу. Я прежде чем уйти служить в королевском флоте, мясником работал. А теперь мне брат из Бремена пишет, продается, мол, там лавочка продуктовая, что моряков обслуживает. Деньжонок я немножко прикопил, так почему же не попытаться? Не всю же жизнь на других работать!

— Полностью с вами согласен, — промолвил Фридрих, но не успел он произнести эти слова, как бравый помощник чудо-стрелка поспешно удалился.

— Госпожа идет! — объяснил он причину своего внезапного ухода.

Приближаясь к ним, шла по аллее в сопровождении какого-то чернобородого господина фрау Либлинг. Ее наряд, от которого, верно, не отказалась бы супруга российского великого князя, свидетельствовал о том, что эта привлекательная женщина, не теряя времени, восполнила утрату своего гардероба. Целуя даме руку, Фридрих вспомнил родимое пятно под ее левой грудью и некоторые прочие особенности красивого женского тела, которое он с помощью бесцеремонных механических действий заставил в конце концов вновь задышать. Она представила его элегантному брюнету, и тот окинул его недобрым испытующим взглядом. «Странно, — подумал Фридрих, — этому микроцефалу следовало бы знать, чем он мне обязан. Ты тут стараешься изо всех сил, чтобы в поте лица своего оживить покойницу, смотришь на себя как на орудие провидения, служащее высочайшим нравственным идеалам, и в конце концов узнаешь, что какой-то бонвиван воспользовался твоим трудом, дабы потешить свою плоть».

Фрау Либлинг была в восторге от Америки. Она восклицала:

— Ну, что вы скажете о нью-йоркских отелях! Великолепны, правда? Я живу в «Уолдорф-Астории». Четыре комнаты с окнами в сад. Покой! Комфорт! Чудесный вид! Прямо как в «Тысяче и одной ночи»! Милый доктор, вам нужно обязательно побывать в ресторане Дельмонико! Что после этого стоит жизнь в Берлине и даже в Париже! Разве в Европе такие рестораны, такие отели?

Фридрих, ошеломленный, возражать не стал.

— А в «Метрополитен-Опера» вы уже бывали? — Этим и другими подобными вопросами, как и собственными ответами на них, фрау Либлинг поддерживала некоторое время беседу с Фридрихом, не очень заботясь о том, чтобы он принимал в ней участие. А тот думал тем временем о Розе и Зигфриде и использовал возможность подвергнуть детальному изучению сверкающие новизною лакированные туфли, безупречную складку на брюках, брелоки, бриллиантовые запонки, великолепный атласный пластрон, монокль, цилиндр и дорогое меховое пальто короткошеего денди южного происхождения: спутница представила его как синьора Имярек.

— Что у вас за дела с нашим знаменитым тенором из «Метрополитен-Опера»? — спросил Лилиенфельд Фридриха, когда тот снова появился у портика.

Вся эта сцена в такой степени обнажила перед Фридрихом трагикомичность бытия, что он уже был не в состоянии в той же мере, как ранее, принимать всерьез невеселую действительность. Подъехал кэб с дамами, и в это же время с полдюжины журналистов вошли в вестибюль, причем, как не без удивления заметил Фридрих, большинство из них, пожимая руку Ингигерд, показывали, что они с ней накоротке. Появился господин Сэмюэлсон, и довольно многочисленная личная охрана провела Ингигерд, которая сегодня выглядела очень мило и ребячливо, и фрау Лилиенфельд наверх в высокий, обшитый деревянными панелями зал заседаний со сводчатыми окнами. Над длинным столом рядом с пока еще пустующим председательским креслом мэра Нью-Йорка уже высилась фигура мистера Барри. Держа в руке монокль, он листал свои бумаги. Сэмюэлсон и Лилиенфельд заняли место напротив него. Остальные места за столом занимали журналисты и прочие заинтересованные лица. Среди последних были Фридрих, весьма импозантная супруга Лилиенфельда и Ингигерд, объект разбирательства.

Мэр вошел через двустворчатую дверь, находившуюся позади его кресла. Этот человек, ирландец со смущенной и в то же время хитроватой улыбкой на лице, оглядывал присутствующих с добродушной учтивостью, хотя и не со всеми приветливо поздоровался. Кто-то шепотом сказал Фридриху:

— Дела нашей барышни хороши, старый лицемер Барри получит от мэра недурную затрещину.

И в самом деле, обращаясь к своему соседу справа, мэр прямо-таки светился сердечностью, не предвещавшей ничего хорошего.

Наступила тишина. Слово было предоставлено мистеру Барри.

Когда старец поднялся с места, на его серьезном лице можно было прочитать независимую уверенность, какая обычно бывает свойственна лишь значительным государственным деятелям. Фридрих не мог оторвать от него глаз. Он чуть ли не жалел о том, что речь мистера Барри уже заранее была обречена на провал.

Сначала мистер Барри в ясной форме изложил цели своего «Society». Он привел целый ряд примеров противоправного использования детского труда в промышленности, торговле, ремесленничестве и даже в театральном деле, нанесшего ущерб несовершеннолетним. В этот момент кто-то шепнул Фридриху на ухо:

— Чья бы корова мычала!.. Старик-то сам с Уоллстрит, у него на фабриках детей видимо-невидимо, да и вообще таких эксплуататоров, как он, поискать надо!

А мистер Барри уже говорил о том, что описанные им злоупотребления вызвали к жизни «Society for the Prevention of Cruelty to Children».

Это общество, продолжал оратор, считает своим долгом вмешиваться лишь в крайних случаях, подтвержденных убедительными доказательствами. К подобным случаям, заявил он, относится и тот, что подлежит сегодняшнему разбирательству.

За последние годы Нью-Йорк наводнили особого сорта freebooters[92] — это слово он произнес с нажимом. Это-де связано с растущим безверием, небывалым небрежением к религии, а отсюда и с жаждой чисто внешних развлечений и увеселений. Все возрастающая безнравственность и всеобщая порча — вот те ветры, что дуют в паруса пиратских кораблей. Но такая зараза возникла не в этой стране, она добралась сюда из зловонных углов европейских столиц: Лондона, Парижа, Берлина, Вены, где свил себе гнезда порок. Нужно преградить путь заразе и с этой целью ударить по рукам пиратам, ее вскормившим и распространяющим.

— Они плохие граждане Америки! They are not citizens — они вообще не граждане! Поэтому, — сказал мистер Барри, тщательно артикулируя каждый звук, — поэтому их и не волнует, что наша мораль и наша религия втоптаны в грязь. Эти хищные птицы, эти стервятники не знают, что такое совесть, и стоит им набить зоб до отказа, как они уже летят со всей скоростью через океан в свои безопасные европейские гнезда. Пришла пора американцу и в этом смысле тоже подумать о себе и оградить страну от нашествия паразитов.

Пока седовласый джинго[93] со всей страстью метал стрелы, Фридрих неустанно следил за каждым движением сурово-благородного лица старца. Было странно видеть, как изменился облик оратора, когда он заговорил о хищных птицах: он сам стал в эту минуту похож на коршуна. Мистер Барри стоял спиною к окну, но с повернутой вбок головой, и когда он повел речь о набитом до отказа зобе, его серо-голубой глаз, как показалось Фридриху, затянулся беловатой поволокой.

Мистер Барри заговорил об Ингигерд:

— Попущением господним произошло страшное кораблекрушение, событие, которое прямо-таки предназначено для того, чтобы человек подумал о своей грешной душе.

Здесь оратор сделал паузу, после чего заявил, что не находит нужным распространяться на эту тему, ибо тому, кто сам по себе не в состоянии в полной мере оценить эту кару, помочь невозможно. Затем он продолжил:

— Я настаиваю на том, чтобы спасенную девочку, о каковой неизвестно, достигла ли она уже шестнадцатилетнего возраста, определить в богоугодное заведение и просить пароходную компанию в кратчайший срок доставить ее обратно в Европу и передать матери, проживающей в Париже. Девочка нездорова, не развита и подлежит заботам врача или опекуна. Ее, подвергнув дрессировке, научили танцевать. И во время танца она приходит в состояние, весьма близкое к эпилептическим судорогам. Она столбенеет. Глаза вылезают из орбит. Она теребит пальцами вату. В конце концов падает без сил и теряет сознание. Здесь не о театре надо помышлять. Здесь не обойтись без стен больничной палаты и зорких глаз врача и сиделки. Разыгрывать на подмостках сцены детали больничного бытия равносильно тому, чтобы бросать возмутительный вызов общественному мнению. Я протестую против этого именем хорошего вкуса, именем общественной морали и именем американской нравственности. Не следует эту несчастную, чье имя из-за кораблекрушения у всех на устах, тащить на публичную сцену, бесстыдно эксплуатируя ее беду.

Речь мистера Барри не содержала никаких недомолвок и двусмысленностей. Не успел он сесть на место, как поднялся господин Сэмюэлсон. Его ораторская манера была хорошо известна: вначале он щадил свои силы, чтобы позднее неожиданно обрушить на слушателей лавину бурного речевого потока.

Но когда на этот раз вылился такой поток, он не вполне соответствовал ожиданиям Лилиенфельда, прессы и Фридриха. Чувствовалось, что возмущение, высказанное адвокатом, было стимулировано гонораром и волевым усилием, а не проистекало из естественного источника. Замученный человек с Христовой бородой и нечистой кожей бескровного лица представлял, собственно говоря, интерес лишь как жертва своей профессии, да и в этом смысле он не столько импонировал присутствующим, сколько вызывал у них участие и даже сострадание, особенно, к сожалению, в те минуты, когда, подстегивая кнутом загнанную лошадку красноречия, вонзал в ее бока шпоры, стремясь затоптать противника копытами. Мистер Барри и мистер Илрой, мэр, многозначительно переглядывались, и даже казалось, что у обоих появилось желание выручить незадачливого всадника.

Тут уж Лилиенфельд сдержаться не мог. Он побагровел, жила на лбу у него надулась. Пора молчания миновала, пробил час, когда надо было говорить. Раз обладатель сотни пишущих машинок и миллионных доходов со своей задачей не справлялся, нужно было браться за дело самому. Была не была! И вот из уст этого приземистого человека с бычьей шеей с силой вырвались гневные слова.

Теперь мистеру Барри ничего не оставалось делать, как хранить спокойствие и, глазом не моргнув, подставлять голову под сыпавшиеся на нее градом удары неприятеля. Старику все было выдано сполна. Ему пришлось выслушать и проглотить немало высказываний: о противоправном использовании детского труда на некоторых фабриках в Бруклине; о пуританском лицемерии; о людях, про которых сказано, что

Они тайком тянули вино,

Проповедуя воду публично.[94]

Он был аттестован как сочлен той ограниченной касты, которая враждует с искусством, культурой и жизнью и которая в таких мужах, как Шекспир, Байрон и Гете, видит чертей с копытами и длинными хвостами. Люди подобного рода всегда предпринимают попытки повернуть назад стрелки часов эпохи, и это особенно отвратительно выглядит в Стране Свободы, в славной вольной Америке.

Правда, подобные попытки, говорилось далее, абсолютно бесперспективны. Ибо времена пуританского ханжества, пуританских «мук совести», пуританской ортодоксальности и пуританской нетерпимости миновали навеки. Поступь времени, поступь прогресса и культуры не остановить, но в страхе за дальнейшую судьбу своего Мракобесия реакционные силы стали наносить трусливые удары из-за угла с помощью мелких и жалких дрязг. Оплотом таких опасных для общества дрязг является «Society» мистера Барри. Тут оратор вернул мистеру Барри с обратным знаком то, что сказал тот: очагом заразы, если таковая в самом деле поселилась на почве Америки, является именно «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Чума, буде она действительно лютует в стране, может исходить только оттуда, из «Society». Мистер Барри, мол, просто смешон, когда пытается изображать Европу как чумной бубон. А ведь Европа — это мать Америки, и без гения Колумба — вспомним, что как раз сейчас отмечается годовщина «fourteen hundred and ninety two», — без гения Колумба и беспрерывного притока мощной европейской интеллигенции, немецкой, английской, ирландской — тут Лилиенфельд многозначительно взглянул на мэра — Америка была бы сегодня пустыней.

Сотрясая ради юной танцовщицы воздух своей громовой речью, Лилиенфельд опроверг измышления оппонента, который в угоду своим низменным целям ссылался на «Society», и со своей стороны отмел с возмущением утверждение Барри, будто бы он, Лилиенфельд, является эксплуататором. А настоящий эксплуататор — это, мол, не кто иной, как именно он, его оппонент. Директор Лилиенфельд постарался доказать, как выгодны для Ингигерд условия заключенного с ним соглашения. Вот там, сказал он, сидит его жена, которая во многих отношениях стала матерью для девушки, нашедшей приют в их доме. Кстати, девушка вовсе не больна. В жилах ее течет настоящая здоровая артистическая кровь. Бесстыдством и даже наглостью является-де желание запятнать честь и достоинство молодой дамы. Нет, нет, речь идет не об опустившемся или одичавшем человеке, а о подлинно великой артистке.

Но свой главный козырь Лилиенфельд приберег на конец речи. Дело в том, что месяц назад он из некоторых соображений принял американское подданство. И теперь он кричал так громко, что задрожали стекла высоких сводчатых окон, за которыми слышался рокот Нью-Йорка. Он кричал, что мистер Барри наградил его такими кличками, как «чужак», «пират» и тому подобное. Кричал, что он протестует против этого самым решительным образом и не позволит так обращаться с собою, потому что и он такой же американский подданный, как и мистер Барри. Перегнувшись через стол, он несколько раз бросил в лицо старому джинго:

— Mister Barry, d'you hear? I am a citizen, Mr. Barry, d'you hear? I am a citizen! Mr. Barry, I am a citizen and I will have my rights like you![95]

Он кончил говорить. В горле у него, когда он садился, еще клокотало. На лице у мистера Барри ни один мускул не дрогнул.

После длительной паузы слово взял мэр. Он говорил спокойно, с едва заметным смущением, что было ему свойственно и его только красило. Его решение полностью соответствовало предсказаниям политических звездочетов: Ингигерд разрешалось выступать перед публикой. Было сказано, что, как показала медицинская экспертиза, девушка вполне здорова и уже перешагнула через шестнадцатилетний возраст и что нет никаких оснований в этом сомневаться, а тем более запрещать ей уже начатую в Европе деятельность и служение избранному искусству.

Журналисты многозначительно ухмылялись. Затаенная ненависть мэра, ирландского католика, к американскому пуританину английского происхождения прорвалась наружу. Мистер Барри поднялся и с холодным достоинством пожал руку врагу. Затем он зашагал, прямой как палка, прочь, и его второму, иного свойства противнику не удалось выплеснуть свою ненависть, также иного свойства, как было им задумано, мистеру Барри прямо в глаза, ибо глаза эти его просто не замечали.

Ингигерд окружили. Девушку осыпали поздравлениями. Ей пришлось по душе, что она стала свидетельницей борьбы за нее, которая велась перед лицом двух частей света. Комплиментам конца не было, ее превозносили до небес. В эти мгновения ни одной принцессе не удалось бы отвлечь от юной артистки внимание мужчин. Она таяла от счастья и благодарности.

Директор Лилиенфельд незамедлительно пригласил к себе на завтрак Фридриха и всех попавшихся ему на глаза журналистов.

Фридрих сослался на занятость какими-то делами, но дал обещание появиться по крайней мере к десерту. Он откланялся и остался один.

Выйдя в парк, Фридрих прошел через него, чтобы первым долгом отправиться на главный почтамт. Написав и отправив из этого огромного здания, где работало примерно две тысячи пятьсот человек, какую-то телеграмму, он снова окунулся в сутолоку города, где люди, закутавшись в зимнюю одежду, бежали, толкая друг друга, и глохли от шума, издаваемого вереницей трамваев, кэбов и подвод, и, вынув часы, увидел, что стрелки показывали половину первого, то есть как раз то время, когда мисс Ева Бернс садилась за скромный ленч в своем ресторанчике близ Центрального вокзала. Он нанял кэб и велел ехать туда.

Он был бы бесконечно разочарован, если именно в этот день не встретил бы мисс Еву в привычном для нее зале. Она, однако, была там и, как всегда, рада была видеть молодого ученого. Он воскликнул:

— Мисс Ева, вы видите перед собою человека, вырвавшегося из тюрьмы, из исправительного дома, из психиатрической больницы. Сегодня я снова стал, так сказать, индепендентом, то есть независимым человеком!

Усаживаясь за стол, он чувствовал себя на верху блаженства и даже впал в состояние буйной веселости. У него, как он выразился, хватило бы аппетита на троих человек, а юмора — на шестерых и было столько хорошего настроения, что он мог бы смягчить самого Тимона Афинского.[96]

— Меня, — сказал он, — совершенно не волнует, что со мной будет дальше. Но одно, во всяком случае, ясно: никакая цирцея мною больше не завладеет.

Мисс Ева Бернс поздравила его и весело рассмеялась. Затем она спросила его, что произошло. Он ответил:

— Всю трагикомическую историю разбирательства этого дела я перескажу потом. А сейчас должен нанести вам страшнейший удар. Крепитесь, мисс Ева Бернс, стисните зубы! Слушайте внимательно. Вы теряете меня!

— Я — вас? — рассмеялась она громко и чистосердечно, однако с некоторым смущением, и багровые пятна выступили у нее на лице и так же быстро исчезли.

— Да, вы — меня! — ответил Фридрих. — Я только что послал телеграмму Петеру Шмидту в Мериден. Сегодня вечером и уж никак не позже, чем завтра утром, я покину вас, покину Нью-Йорк, уеду в глушь и стану фермером!

— О, должна сознаться, мне жаль, что вы уезжаете, — сказала мисс Ева серьезным тоном, без всякого оттенка сентиментальности.

— Но почему же? — задорно воскликнул Фридрих. — Вы приедете туда! Ко мне в гости! Пока что я был в ваших глазах лишь тряпкой. А приехав туда, вы, возможно, в конце концов откроете во мне что-то вроде человека дельного. Возьмем пример из химии! — продолжал он. — В растворе соли, если господь как следует перемешает его своей поварешкой, начинается процесс кристаллизации. Во мне тоже назревает кристаллизация. Кто знает, может быть, когда утихнут все эти атмосферные явления, результатом пережитых бурь в стакане воды окажется какая-то новая прочная структура. Не исключено, что человек германского происхождения формируется не ранее чем к тридцати годам. Тогда, возможно, достижению истинного возмужания предшествует тот кризис, из которого я, судя по всему, наконец-то вырвался и пережить который я так или иначе должен был.

Фридрих рассказал вкратце о разбирательстве дела Ингигерд и о комическом столкновении двух миров в речах Барри и Лилиенфельда, где, по его мнению, было tant de bruit pour une omelette.[97] Он сообщил о решении мэра и добавил, что минута, когда оно было объявлено, не только вернула Ингигерд к желанной карьере, но и ему самому открыла путь к новой жизни. Он, мол, всем своим существом ощутил, что вердикт мэра означал для него приговор судьбы.

Фридрих описал Барри, не скрывая, что, несмотря на противоречивость взглядов последнего, ему импонирует этот потомок людей Кромвеля, судивших и казнивших Карла I Английского. Пусть Барри и в самом деле лицемер, но разве Лилиенфельд не разглагольствовал о моральной чистоте Ингигерд, заставляя Фридриха испуганно озираться и ловить ухмылку, злорадной тенью скользившую по рядам журналистов? Разве ложь не цвела повсюду махровым цветом? И разве лицемерие не было во всех лагерях чем-то само собой разумеющимся?

Фридриху было очень хорошо в обществе мисс Евы Бернс. В ее присутствии им овладевало ощущение порядка и чистоты в том смысле, в каком эти понятия могут быть применены по отношению к душе. Он мог ей говорить и поверять все что угодно, а то, что он получал в ответ, не запутывало, а вносило ясность, не волновало, а, наоборот, успокаивало. И все-таки ее сегодняшней позицией он был доволен не в такой мере, как всегда. Ему казалась не столь уж сильной ее радость по поводу его освобождения, и он не знал, чем это объяснить: ее безучастием или тайными сомнениями.

— Я пришел к вам, мисс Бернс, — сказал он, — потому что я никого не знаю и не знал, кого бы я охотнее, чем вас, поставил в известность о новой фазе своей судьбы. Скажите мне ясно и откровенно, прав ли я был, поступая таким образом, и можете ли вы понять, что творится на душе у человека, сбросившего оковы нелепой страсти?

— Может, я это и понимаю, — промолвила мисс Бернс, — но…

— Но? — вопрошающе повторил Фридрих.

Она не ответила, и тогда он продолжил:

— Вы хотите сказать, что не можете быть уверены в выздоровлении такого человека, как я? Но я уверяю вас, что никогда больше не займу места среди зрителей во время процедуры самообнажения этой девицы, а уж тем более не стану тащиться за нею по балаганам всех пяти частей света. Кончено! Я свободен! И я докажу вам это!

— Для вас, во всяком случае, было бы важно, если бы вы сумели доказать это самому себе.

Но Фридрих хотел доказать это ей. И он вытащил письмо Петера Шмидта, из которого явствовало, что врач по его просьбе подыскал дом в сельской местности и что намерение Фридриха уединиться возникло у него не сегодня вечером.

— Вы услышите обо мне, — сказал он, — когда в тиши я обрету себя. У меня есть основания надеяться на это.

Завтрак кончился. Фридрих тоже удовлетворил свой аппетит столь угодной мисс Еве вегетарианской пищей. Он поднялся, попросил у дамы разрешения в благодарность за терпеливое внимание к его словам поцеловать ей руку и быстро откланялся: он хотел еще, как обещал, поспеть к десерту на пиршестве победителей.

Особняк бездетной супружеской пары Лилиенфельд на Сто двадцать четвертой улице, ни чем не отличавшийся от прочих домов в той же округе, был обставлен с большим комфортом. Гости и хозяева сидели за кофе в гостиной бельэтажа, украшенной коврами, дорогими лампами, японскими вазами, а также темной полированной мебелью орехового дерева и наполненной дымом крепких сигар, которые посасывали журналисты. Из нарядной люстры струился электрический свет, придававший всему помещению мрачноватое великолепие.

Окруженная журналистами, Ингигерд сидела с распущенными волосами, откинувшись в мягком кресле и покуривая сигарету. Выглядела она сегодня непривлекательно. Так как длинные платья Ингигерд не очень шли, ей приходилось прибегать к фасонам, вызывавшим воспоминание об одежде для девочек-подростков, а это чаще всего приводило к тому, что она наряжалась точно малолетняя канатная плясунья.

Когда Фридрих фон Каммахер появился в гостиной, она покраснела и небрежно протянула ему руку. Ее руки с короткими, не отличающимися красотой пальцами она, по-видимому, получила в наследство от матери, ибо у Хальштрёма, отца девушки, руки были длинные и красивые. Фридрих поцеловал руку фрау Лилиенфельд и попросил прощения за поздний приход.

Главной темой разговора было, естественно, разбирательство дела Ингигерд. Директор Лилиенфельд бегал вокруг, потчуя журналистов сигарами и ликерами. Он делал это с небескорыстной учтивостью, не останавливаясь даже перед тем, чтобы набивать карманы гостей длинными гаванскими сигарами.

То одного, то другого журналиста Лилиенфельд уводил в сторону, чтобы навязать ему диковинную смесь правды и поэтического вымысла относительно прошлого Ингигерд, ее происхождения, ее спасения, ее отца, ее успехов и необычной истории открытия ее таланта. Он отлично понимал, что все эти детали в тот же вечер появятся в нью-йоркских газетах вместе с отчетом о разбирательстве дела. Эту сказку, это фантастическое варево он изготовил по испытанным рецептам, использовав также где-то услышанные подробности, и твердо верил в успех.

У Ингигерд был усталый вид, но ей надлежало выполнять приказание: если рядом был хоть один журналист, она должна была как можно более щедро осыпать его любезностями. Фридриху было ее жалко. Он понял сразу: она приступила к исполнению своих профессиональных обязанностей.

Фрау Лилиенфельд, которой Фридрих уделил внимание, была спокойной женщиной, одетой со вкусом, болезненной, но привлекательной. Создавалось впечатление, что безоглядно преданный ей супруг привык сообразовывать свои действия с сигналами ее глаз, даже если они были едва заметны. Несмотря на свой бурный темперамент и вечную шумливость, господин Лилиенфельд, общаясь с нею, превращался в робкое дитя. Если бы Фридрих не чувствовал себя во власти твердо принятого им решения, он, быть может, с большей ответственностью отвечал бы на пытливые вопросы этой дамы. Она, он это чувствовал, намеревалась помочь ему выбраться из лабиринта страсти.

С легкой, но явно пренебрежительной улыбкой она говорила с Фридрихом о девушке, а та в это время, млея от многочисленных доказательств своего успеха, болтала разные глупости. Фрау Лилиенфельд назвала ее восковой фигурой из паноптикума, куколкой, чья фарфоровая головка наполнена трухой.

— В игрушки, конечно, годится! — сказала она. — А почему бы и нет! Скажем, игрушка для мужчины! А еще предмет торга! Но больше ничего! Такое, верно, стоит тех денег, что за него дают, но не более того! Такое стоит не дороже, чем другое ничтожество, или уж в крайнем случае не дороже, чем какая-нибудь безделушка.

Ингигерд — она, наверно, почувствовала нечто похожее на ревность — подошла к ним и спросила Фридриха, не подозревая, какое значение приобретет в его глазах ее вопрос, запаковал ли он уже свои вещи.

— Нет еще! Зачем? — ответил он вопросом на вопрос.

— Директор Лилиенфельд, — сказала она, — уже заключил контракт на два вечера в неделю в Бостоне. Пакуйте вещи, послезавтра вы едете со мною в Бостон!

— Хоть на край света! — ответил Фридрих.

Она была удовлетворена, и это отразилось в том, как она взглянула на фрау Лилиенфельд.

Фридрих был рад, что и с этим завтраком было покончено. С помощью Вилли Снайдерса он приобрел платье, белье, чемодан и прочее и навел некоторый порядок в вещах. Предвечерние часы были в последний раз проведены в тиши клуба, а на вечер были назначены проводы дорогого гостя.

Давно уже Фридрих не чувствовал себя таким уравновешенным и умиротворенным, как в эти часы. Вилли Снайдерс пригласил бывшего учителя в свою холостяцкую обитель, чтобы наконец-то показать ему произведения искусства, которые ему удалось собрать. Этот мнимый японец коллекционировал предметы настоящего японского искусства. Больше часа в небольшой комнате, до отказа заполненной антикварной коллекцией, Фридрих знакомился с теми предметами, которые японцы называют цуба.[98] Эти небольшие металлические изделия овальной формы можно легко обхватить рукой. Они снабжены барельефными изображениями, иногда выполненными из металла, иногда инкрустированными медью, золотом или серебром и плакированными.

— Вот что называется «мал золотник, да дорог», — сказал Фридрих, с восхищением осмотрев множество этих шедевров, среди которых были работы в стиле Камакура и Намбан, прошедшие сквозь столетия плоды школ Гото, Якуси, Кинаи, Акасака и Нара, произведения пятнадцатого и шестнадцатого веков в стиле Фусими, изделия Гокинаи и Каганами. О том, какой восторг может вызвать цуба, свидетельствовали произведения в стиле Марубори, Марубори-Дзоган и Хиконэбори, создания Хаману и многое другое. Где еще можно было найти столь знатных мужей, как живший в конце девятнадцатого столетия Гото Мицунори, потомок шестнадцати блистательных мастеров, украсивших такое множество мечей? Неповторимая династия художников, наследовавших не только жизнь, но и великое искусство!

И что только не было изображено на этих маленьких овальных изделиях! Раздвоенная репа бога счастья Дайкоку. Бог Сэннин, создающий своим дыханием человека. Барсук, барабанящий по своему брюху и этим заманивающий путника в болото. Дикие гуси, летящие в полнолуние по ночному небу. Снова гуси, на этот раз нависшие над зарослями камыша. На заднем плане луна между покрытыми снегом горами. Все это — из железа, золота и серебра. Пластина меньше ладони, но местность, озаренная лучами ночного светила, кажется бесконечной.

Фридрих вместе с самим коллекционером не уставал восторгаться тем, как на таком маленьком пространстве удалось лапидарно и с безупречным вкусом развернуть богатейшую композицию. На одной из пластин можно было увидеть чайный домик за изгородью. Как гармонично входили в общий пейзаж речка, небо и воздух, изображенные с помощью впадин в железе, то есть мест, оставленных свободными, иными словами — с помощью пустоты! На другой — герой Хидэсато расправлялся на мосту с тысяченогим чудовищем. На третьей — мудрый Лао-цзы ехал на быке. На четвертой — Сэннин Кинко, другой благочестивый муж, скакал на златооком карпе, углубившись при этом в книгу.

На прочих цуба были изображены бог Идатэн, преследующий черта, похитившего жемчуг Будды; птица с клювом, застрявшим между створок венериной раковины; златоокий осьминог или каракатица; мудрец Киоко, высунувшийся из своей хижины и читающий при свете луны какой-то свиток.

Эту коллекцию предприимчивый и беззастенчивый Вилли раздобыл в районе Файв-Пойнтз, у трактирщика, чье заведение пользовалось еще более дурной репутацией, чем вся эта часть города. Сей достопочтенный господин взял ее как залог у посещавшего трактир японского джентльмена, а тот бесследно исчез несколько лет тому назад. Не проходило дня, чтобы Вилли Снайдерс не обшаривал лавок старьевщиков на улице Бауэри или в Еврейском квартале. Он отваживался заглядывать в самые зловонные районы, даже в мрачнейшие уголки опиумного ада в китайском квартале, где его жгучие, не ведающие страха глаза каждый раз натыкались на что-либо вызывающее изумление и возмущение. Как он сам рассказывал, там из-за дерзкого языка и круглых очков люди принимали его за сыщика, а это шло ему при покупках на пользу.

Нью-йоркский Чайнатаун — это населенный китайцами город в городе, и тут в лавке ростовщика, толстого китайца, Вилли Снайдерс приобрел за гроши целые кипы японских гравюр на дереве. Их он тоже сейчас распростер перед Фридрихом с горделивой миной ревностного собирателя. Там были работы Хиросиге — большая часть цветных гравюр на дереве из серии его пейзажей озера Бива — и Хокусая[99] — «Тридцать шесть видов Фудзи». Особое восхищение вызывал лист, где бурый конус с белыми следами снега врезался в овечьи стада облаков, бегущих по небесной волне. Там были листы из книги «Зерцало прелестей зеленого дома», изданной в Эдо[100] в 1776 году, и «Книга прорастающих трав».

Один из листов Хокусая Фридрих назвал «золотой поэмой лета». Верхнюю часть его занимало темно-голубое небо, слева внизу виднелась Фудзи, также темно-голубая, а еще: золотые хлеба, крестьяне на скамейках, жара, блеск, радость и веселье. Другой лист — его автором был Хиросиге — Фридрих назвал «великой лунной поэмой»: на влажных просторах меланхолических лугов стоят деревья со скудной листвою, похожие на плакучие ивы, и окунают ветви в гладь неспешно текущей реки. Плывут по ней лодки, груженные торфом, и плот с японскими сплавщиками. В вечерних сумерках синеет вода. Над краем далеких болот поднимается огромная бледная луна с дымкой розоватой туши.

— Вилли, — сказал Фридрих, — вижу, вы в Америке время зря не теряли и в Европу не с пустыми руками вернетесь.

— Да, черт побери! — услышал он в ответ. — А на что же еще годится эта проклятущая страна?

На следующее утро Фридрих стоял перед вагоном на перроне Центрального вокзала. Легкий свой багаж он уже положил в сетку в вагоне, таком же длинном и изящном, как и остальные пять или шесть, составивших поезд. С друзьями Фридрих попрощался вчера вечером. Но вдруг он увидел, что вся маленькая колония художников in corpore[101] во главе с маэстро Риттером приближается к нему. Была среди них и мисс Ева Бернс. Она, как и все остальные, держала в руках несколько багряных роз с длинными зелеными стеблями, каких в Европе в те времена еще не выращивали. Принимая от каждого из друзей эти розы, Фридрих — он был по-настоящему растроган — сказал:

— Я, кажется, стал похож на примадонну.

На вокзале и вокруг поезда царила мертвая тишина, будто бы никто здесь никогда не приезжал и не уезжал, но эта маленькая процессия с розами и возгласы темпераментных немцев все же привлекли к себе внимание, и то в одном, то в другом окне показывались лица пассажиров.

Наконец, без всякого сигнала или команды станционного чиновника, состав точно случайно пришел в движение, а вслед ему махала оставшаяся на перроне группа художников: статный, элегантный Бонифациус Риттер, изящно помахивающий носовым платком, скульптор Лобковиц, приветливый и серьезный, Вилли Снайдерс, беспутный Франк и наконец last not least[102] мисс Ева Бернс. Фридрих понимал, что в эти секунды подошла к концу целая эпоха в его жизни, и ему вдруг стало ясно, каким чудесным даром было для него тепло сердец этих людей и какую потерю принесет разлука с ними.

И все-таки, как это обычно бывает с людьми в его положении, Фридрих испытывал радостное возбуждение оттого, что судьба его и в прямом, и в переносном смысле покатилась по рельсам. Пока еще дорога шла по темным туннелям под Нью-Йорком, но затем она забралась в каменный ров, чтобы наконец вынырнуть на просторы открытой местности. Вот где было настоящее лицо Америки, и теперь, когда кончился этот шабаш ведьм и уже почти не доносились шумы, рожденные великим хаосом, Фридрих наконец-то почувствовал истинное дыхание новой земли.

Не отрывая глаз от по-зимнему белеющих полей и холмов, Фридрих сунул, по примеру других пассажиров вагона, билет за ленту шляпы. В свете зимнего солнца все, что он видел вблизи и вдали, так напоминало край его детства, и в этом молодому человеку, оторванному от своих корней, чудилась волнующая, сладостная тайна. Все чужое говорило здесь на его родном языке. Ему захотелось выйти из вагона, зачерпнуть с этих полей рукой снег, чтобы не только взглянуть на него, но и удостовериться, что это то самое, из чего он школьником лепил снежки, которыми даже взрослые члены его семьи кидались друг в друга в радостные, озорные минуты. У Фридриха на душе было так, как могло бы быть у балованного ребенка, оторванного от матери, ставшего жертвой произвола чуждого мира и после долгих страданий внезапно встретившего среди равнодушных, посторонних людей сестру своей родительницы: он чувствует, что в их жилах течет одна и та же кровь, и с великой радостью видит, как похожа она на него, но еще больше на его родную мать.

Лишь теперь Фридрих по-настоящему ощутил, что великий Атлантический океан лежал за его спиной. Хотя он и высадился в Нью-Йорке на берег, но в тот день он не почувствовал, что это в самом деле произошло. Впервые после расставания предстала теперь перед его взором мать-земля, эта огромная, уходящая вдаль твердь, и благодаря ей был наконец-то положен надежный предел могучей морской стихии, продолжавшей бушевать в его сердце. Эта славная добрая великанша перехитрила злую океанскую соперницу, отвоевала у нее своих детей, вернула им прочную основу и отгородила их от бед. В душе у Фридриха звучало: «Забудь океан, забудь эти волны, впивайся в землю, пускай корни!» И пока мягко кативший поезд все быстрее и дальше уходил в земные просторы, беглец чувствовал себя счастливым.

Он так углубился в свои мечты, что даже вздрогнул, когда кто-то молча вынул билет из-за ленты на его шляпе. Это был проводник, одетый в штатское и производивший впечатление весьма интеллигентного человека. Он пробил билет, опять-таки молча, с бесстрастным выражением лица, и затем повторил эти действия, пройдя через весь вагон и не привлекая к себе внимание пассажиров. А пробитые билеты он снова засовывал за ленту на шляпах, которые пассажиры так и не снимали с головы.

С улыбкой вспоминал Фридрих Германию, где в то время еще каждый поезд прибывал под оглушительный звон вокзального колокола, а отправлялся под рычание горластых станционных чиновников после третьего звонка и где каждый проводник с беспомощной педантичностью в грубой форме требовал от каждого пассажира предъявления билета. Предаваясь этим воспоминаниям, Фридрих с удовольствием вслушивался в стук колес и наслаждался мыслью о бегстве, сулившем ему что угодно, но только не позор. Он поймал себя на том, что, уйдя в свои размышления, машинально вытаскивал, словно из паутины, нитки из одежды и ощущал, как с каждой минутой ему все легче дышится. Иногда ему казалось, что мощные проворные колеса скорого поезда вращаются вокруг оси недостаточно быстро и что ему самому нужно помогать этому движению, чтобы накапливалось как можно больше новых здоровых впечатлений, которые можно было бы вешать за спиною, как тонкие расписные занавески, и чтобы создавался все более надежный заслон, отделяющий его от оставшегося позади опасного магнита.

В Нью-Хейвене, где была сделана небольшая остановка, в поезд поднялись и прошли сквозь все вагоны чернокожий продавец сандвичей и мальчик-газетчик. Фридрих купил newspapers[103] и в утреннем выпуске «Сан» или «Уорлд» в связи с сообщением о снятии запрета на выступления Ингигерд нашел заново разогретую стряпню о катастрофе «Роланда». Но в этот яркий зимний день Фридрих был настроен так благодушно и был полон таких радужных надежд, что в душе у него не нашлось бы места для оживших картин гибели корабля. Сегодня мысль о спасении у него вызывала лишь чувство благодарности. Капитан фон Кессель и все, кого сразила беда, были мертвы, а значит, им не было больно.

На перегоне от Нью-Хейвена до Меридена Фридрих знакомился с биографическим очерком Ингигерд Хальштрём в том виде, как он был преподнесен газетами, и никак не мог удержаться от смеха. Фантазия Лилиенфельда не знала границ. Отец Ингигерд был сыном немецких родителей, а его бывшая жена швейцарской француженкой, но тут оказалось, что девушка является отпрыском шведского дворянского рода. И ей была присочинена родственница, якобы нашедшая место упокоения в соборе на острове Риддархольмен, этом стокгольмском пантеоне коронованных особ Швеции. «Бедная малютка!» — подумал Фридрих, складывая газеты. Затем он невольно вспомнил о том, какое важное место занимала до самого последнего времени для него и для других людей взбалмошная, безрассудная девчонка в их жизни в океане и в Новом Свете, посреди всей грандиозной новизны и разнообразия.

— Кончено! Кончено! Кончено! — прошептал он, схватившись за голову, и несколько раз сопроводил эти заверения тихими проклятиями.

Фридрих приехал в Мериден, где его встретил Петер Шмидт. Маленький вокзал был безлюден: из поезда, кроме Фридриха, никто не вышел. Но сюда долетел шум расположенной неподалеку от вокзала главной улицы этого деятельного провинциального города.

— Итак, теперь все пойдет на лад! — сказал Шмидт. — С шатанием по Нью-Йорку покончено, и мы настроимся по-иному. С женой, — продолжал он, — познакомлю позднее: она сейчас у больного. Если не возражаешь, позавтракаем и сразу же поедем на санях за город. Покажу тебе домик, который нашел для тебя. Если понравится, сможешь, когда тебе заблагорассудится, снять его по дешевке. А пока что приютим тебя в здешней гостинице. Она предмет гордости всего города.

— О друг мой единственный, — ответил Фридрих, — я жажду одиночества! Хотелось бы уже сегодня, уже первую свою ночь провести у себя в четырех стенах, как можно дальше от шума городского.

— Как тебе будет угодно, — сказал Петер Шмидт. — Я за каких-нибудь пятнадцать минут договорился обо всем с моим добрым другом Лампингом, аптекарем. Он хозяин домика. Это бравый, славный голландец, и твоя персона его полностью устраивает.

Друзья отправились в гостиницу, и когда в ресторане этого комфортабельного заведения они скромно позавтракали, Петер удалился, а через пять минут прислал к Фридриху боя с известием, что сани ждут у подъезда. Фридрих был удивлен, увидев друга в красивых двухместных санях. Тот, как это было здесь принято, взял их напрокат без кучера.

— Буду рад, — заметил Шмидт с веселым видом, — если мы доберемся до цели, не опрокинувшись. Ведь, честно говоря, я еще ни разу в жизни не держал в руках поводьев.

— Ах так? — улыбнулся Фридрих. — В таком случае дай их мне! Отец-то у меня генерал.

Они погрузили на сани багаж Фридриха, тот взял поводья, гнедой жеребец встал на дыбы, и вот уже они во весь опор помчались под оглушительный звон бубенцов по широкой и оживленной главной улице Меридена.

— Что, у вас тут все лошади такие? — спросил Фридрих. — Понес негодяй! Если проберемся благополучно через эту сумятицу, значит, бог нас своей милостью не оставил!

— Ах, да пусть себе бежит! — сказал Шмидт. — У нас тут дня не проходит без того, чтобы лошади не понесли. Раз сегодня мы на очереди, ничего не поделаешь.

Но Фридрих так поработал поводьями, что гнедой волей-неволей остановился перед железнодорожным полотном, пересекавшим людную улицу без всякого заграждения. Мимо с двухголосым воем промчался скорый поезд Бостон — Нью-Йорк, и Фридрих задавался вопросом, как могло случиться, что он не переехал, не расшиб всмятку, не швырнул об стены ближних домов детей, рабочих, мужчин в цилиндрах, дам, собак, лошадей и дрожки. Жеребец по-прежнему вставал на дыбы, а затем помчался вперед, через рельсы, мимо буферов последнего вагона. Комья снега и куски льда взлетали перед носом у Фридриха и Петера.

— Ну и ну! — воскликнул Фридрих, отдуваясь. — Вот и столкнулся я с чисто американским безумием. Под колеса попадешь — так и попадай себе на здоровье! Хочешь ехать — так правь лошадью, а не хочешь — дело твое! Кости и шею себе ломаешь — так ломай до конца!

Посреди занесенной снегом улицы, на которой дома, по мере того как сани приближались к городской окраине, становились все ниже, Фридрих впервые увидел электрический трамвай, в те времена еще неведомый в Европе, и яркие искры, вспыхивавшие между проводами и дугой вагона, явились для него еще одним источником возбуждения. Кривые, косые, тонкие или, наоборот, толстые столбы, державшие провода, производили впечатление временного сооружения. Но вагоны были удобными, и скользили они с большой скоростью.

По воле божьей и благодаря указаниям Петера друзья благополучно миновали эту опасную часть города. На заснеженных просторах перед позвякивающим бубенцами гнедым открылась бесконечная пустынная дорога с отличным санным путем, и теперь уже наш бравый американец смог, отводя душу, пуститься по-настоящему вскачь.

«Как странно, — думал Фридрих, — я еду на санях, я правлю лошадью, чего не делал со времен моей юности». И ему вспомнились одна за другою всякие истории, связанные с лошадьми, не приходившие ему в голову много лет. А ведь как часто уютными зимними вечерами отец смешил всю семью рассказами о езде во время охоты и о том, как, бывало, не раз доводилось ему вываливаться из саней.

Теперь эти сани, весело мчавшие Фридриха вперед, оживляли и молодили его сердце, и лучшие годы детства словно бы снова обрели реальность. Расстилавшиеся кругом снежные поля ослепляли его своим блеском, легкие вдыхали чистый, бодрящий воздух, и уже само существование приносило неслыханное наслаждение.

Внезапно он побледнел и отдал поводья Петеру. К звону бубенцов примешалось почти непрерывное дребезжание электрических звонков. Эта слуховая галлюцинация вызывала знобящее чувство страха. Но когда Петер Шмидт, сразу же заметивший перемену, происшедшую с другом, остановил жеребца, Фридрих уже справился со своим приступом. Он не сознался, что тонущий «Роланд» вдруг «явился с того света», а сказал, что бубенцы якобы раздражают его слух и ему трудно это выносить. Друзья сошли на снег: уже хорошо было видно зеркало озера Хановер и домик на другом его берегу.

Не говоря ни слова, Петер Шмидт снял бубенцы, привязал гнедого к оголенному дереву и повел Фридриха через замерзшее озеро по направлению к одиноко стоящему домику. По лежавшим на ступеньках толстым подушкам снега светловолосый фриз первым прошел к входной двери, отворил ее и объявил, что в таком виде домик вряд ли пригоден для зимовки. Фридрих же был другого мнения. В этом доме, где жили только летом и где не было подвала, пришельцы обнаружили небольшую кухню, две комнаты, мансарду со столом и кроватью, на которой лежали матрац, подголовник и шерстяное одеяло. Именно в ней и собирался Фридрих разбить свой лагерь. Все сомнения фриза он отмел заявлением, что у него такое чувство, будто этот дом ждал его, не кого-нибудь, а именно его.

Уже на следующий день Фридрих обосновался в одинокой заснеженной обители на озере Хановер, которую он называл то бочкой Диогена, то хижиной дяди Тома, то своей ретортой. На бочку Диогена она похожа не была, ибо оба друга позаботились, чтобы им доставили древесный уголь и антрацит: в мансарде стояла небольшая американская печка, беспрестанно распространявшая приятное тепло, а в кухне и в кладовой было все, что требовалось для жизни и даже несколько больше. От найма прислуги Фридрих решительно отказался: он, по его словам, хотел заняться подведением итогов, а присутствие постороннего человека этому только помешало бы.

Когда друзья выпили кофе и Петер Шмидт на санях под звуки бубенцов канул во тьму, а Фридрих впервые остался наедине с белой американской землей, окутанной ночной дымкой, он проникся значительностью наступившего мига. Он вошел в дом, затворил за собою дверь и стал радостно прислушиваться к доносившемуся из кухни потрескиванию дров. Взял из прихожей свечу и поднялся с нею по ступенькам. С удовольствием ощутил тепло, которым пахнуло на него в комнатке, и залюбовался огнем, уютно светившимся сквозь дверцы куполообразной печурки. Зажег лампу и, приведя в некоторый порядок вещи на длинном, непокрытом, раздвижном столе, присел, упиваясь чувством глубокого и какого-то таинственного удовлетворения.

Он был один. Им владело состояние, какое испытывают все люди во всех пяти частях света, а за окном простиралась такая же ясная и бесшумная зимняя ночь, какую он знал у себя на родине. Ничего из пережитого больше не было. Или все это было, но не такое, как раньше! Отечество, родители, жена, дети, возлюбленная, протащившая его через океан, все, что случилось с ним в этом странствии и с чем он сроднился, оставило в душе лишь какой-то театр теней. «А может быть, жизнь — это только материал для мечты и сновидения? — спрашивал он себя. — Одно, во всяком случае, ясно: пока мы живем, никто из нас, в сущности говоря, не способен преодолеть то состояние, какое у меня сейчас. Нелюдимыми нам быть не следует, но и тем более не следует пренебрегать этим состоянием одиночества, — ведь в нем проявляется главная, самая естественная, ничем не затронутая основа личности, возможность оказаться наедине с тайной нашего существования, с мечтой».

За последние месяцы Фридрих вел жизнь, насыщенную событиями и глубочайшими противоречиями, изведал страх, волнение, угрозы; собственная боль много раз переходила в чужую, а чужая усиливала собственную. Из-под пепла сгоревшей любви вспыхнуло пламя новой иллюзии страсти. Фридриха гнали, толкали, манили, даже тащили, как на веревках, безвольного, куда-то вдаль. Безвольного и утратившего сознание! А теперь оно вернулось, его сознание. Оно появляется тогда, когда бессознательно прожитая жизнь в ясном, бодрствующем уме превращается в материал для мечты и сновидения. Фридрих взял лист бумаги и, обмакнув новое американское перо в столь же новую чернильницу, вывел: «Жизнь как материал для мечты и сновидения».

Затем он занялся устройством по своему вкусу нехитрого робинзоновского хозяйства. Выложил горкой на стол книги, купленные в Нью-Йорке — рекламовские томики[104] и другие издания, — а также взятые на время у Петера Шмидта, в том числе сочинения Платона в переводе Шлейермахера.[105] Перед старым голландским диваном с кожаным верхом — его привез сюда уроженец Лейдена аптекарь Лампинг — стоял еще один стол, большего размера и хорошо сочетавшийся с диваном. На этот стол, покрыв его зеленой скатертью, Фридрих поставил врученные художниками багряные розы с длинными стеблями и отдельно — те, что преподнесла мисс Ева. Затем убрал кофейный сервиз. Зарядил и положил на письменный стол рядом с чернильницей револьвер, одолженный Петером Шмидтом, после чего подготовил к работе и мирный инструмент — верного слугу науки цейсовский микроскоп. Тот самый, что несколько лет назад он сам подыскал в Йене для своего друга Петера Шмидта, когда тот собирался в Америку. Удивительное, в то время никоим образом не предполагавшееся свидание!

Много еще дел было у Фридриха. Он должен был разобрать, снова собрать и повесить на стену старинные морские часы, попавшиеся ему сегодня и купленные по дешевке вместе с кое-какими мелкими предметами мебели. И он был рад услышать, как эта древняя реликвия в коричневом, длиною с метр, футляре с большим достоинством затикала со стены у изножья кровати. Там предстояло этим часам висеть до тех пор, пока их новый владелец не снимет их со стены, чтобы увезти с собою в Европу, в их общую отчизну. Ибо они были родом из Шлезвиг-Гольштейна, и Фридрих твердо обещал часам осуществить их мечту о возвращении на родину.

Лежа в кровати, он видел, как поблескивает на ходу медный маятник. Примечателен был старинный циферблат. Он был задуман и разрисован как толстощекое солнышко, а вверху у него можно было увидеть остров Гельголанд и оловянные парусные кораблики, качающиеся на волнах в такт величественному маятнику. Эта картина как нельзя лучше помогала нашему измученному мореплавателю почувствовать спокойствие своего нового очага.

«Когда же это было, — раздумывал Фридрих, — когда же я слышал энергичную речь мистера Барри и был свидетелем захлебнувшейся атаки мистера Сэмюэлсона и сокрушительного удара Лилиенфельда по пуританской нетерпимости, соглядатаем беззастенчивой, лицемерной борьбы, которая велась якобы под флагом спасения юной души, а на самом деле являлась лишь стычкой воронов над телом беспомощного зайчонка? Когда это было? Наверно, годы прошли. Нет! Ведь Ингигерд впервые выступала только вчера вечером. Значит, это могло быть не раньше чем позавчера».

Кстати, на столе лежало уже первое письмо от Ингигерд. Девушка горько сетовала на его вероломство. Она, заявляла Ингигерд, жестоко ошиблась в нем. И тут же, на одном дыхании: она, дескать, за каких-нибудь пять минут разгадала его уже тогда, в Берлине, стоило только ему подойти к ней. Но, распушив его в пух и прах, она сразу же настойчиво просила его вернуться. «Сегодня, — говорилось в письме, — у меня был потрясающий успех. Публика с ума посходила. После представления пришел лорд Такой-то, молодой англичанин, красавец писаный. Он пока что живет здесь, потому что с отцом разругался. Когда старик помрет, сын получит титул герцога и миллионы в наследство».

Фридрих пожал плечами: у него не было больше ни малейшего желания быть защитником и спасителем этой девушки и нисколько не хотелось ломать себе голову над ее дальнейшей участью.

Проснувшись на следующее утро, Фридрих почувствовал, что его знобит, хотя тепло от печурки из комнаты еще не ушло и в окно заглядывало зимнее солнце. Он вынул из кармана золотые часы, один из предметов, уцелевших во время кораблекрушения, и установил, что пульс у него превышает сто ударов в минуту. Но он не придал этому значения, поднялся с постели, вымылся с головы до ног холодной водой, оделся и приготовил себе завтрак, ни в коей мере не чувствуя себя больным. И все же он решил соблюдать осторожность: не было исключено, что теперь, когда все виды напряжения и волнения отступили, тело признается, что израсходовало весь капитал, и объявит себя банкротом. Ведь порою самые великие препятствия преодолеваются без всякого предостережения и все протекает благополучно, пока трудится тело, которое они подстегивают и подогревают. Оно уверено, что работает благодаря избытку сил, и рушится, до конца износившееся, как только отступают воля и напряжение.

Было около десяти часов, когда Фридрих вошел в кабинет своего друга в центре Меридена. Прогулка в зимний день была благотворна.

— Как спалось? — спросил Шмидт. — Ведь у вас, суеверных, есть примета: сон в первую ночь в чужом доме всегда вещий!

— Мне бы этого не хотелось, — ответил Фридрих. — Моя первая ночь не больно хороша была: чего только в голове не вертелось!

Он не стал уточнять: не хотел рассказывать о тяжелом сне с дребезжанием звонков, который настойчиво возвращал его к самым страшным мгновениям кораблекрушения. Дело в том, что эта слуховая галлюцинация превратилась для Фридриха в тайный тяжкий крест. Иногда он даже боялся, не аура ли это, как именуют медики появляющиеся нередко предвестники тяжелых физических страданий.

С женой друга Фридрих уже успел познакомиться. Фрау доктор Шмидт была опытным врачом и коллегой своего мужа. Их кабинеты разделяла приемная, общая для пациентов обоих супругов. Фрау Шмидт пришла из своего кабинета к мужу, поздоровалась с Фридрихом и попросила Петера участвовать в обследовании ее пациентки. То была двадцатисемилетняя работница, недавно вышедшая замуж за человека, занимавшего хорошее место на фабрике ювелирных изделий в Меридене. У нее, как ей казалось, было небольшое нарушение пищеварения, но фрау доктор Шмидт заподозрила рак желудка.

По просьбе супругов Фридрих прошел с ними к больной. Та смеялась, сидя в специальном кресле, и, слегка смутившись, поздоровалась с обоими мужчинами. Фридриха представили ей как знаменитого немецкого врача, и эта миловидная, хорошо одетая женщина сочла нужным попросить прощения за доставленные хлопоты. У нее-де немножко неладно с желудком, и муж бы высмеял ее, если бы узнал, что она из-за этого побежала к врачу.

Как установили Фридрих и Петер Шмидт, диагноз фрау Шмидт подтвердился, и ничего не подозревавшей смертнице было объявлено, что ей, возможно, предстоит незначительная операция. Затем ее попросили передать привет мужу, спросили, как поживает ребенок, которому полтора года назад помогла появиться на свет все та же фрау Шмидт, и, после того как женщина, не теряя хорошего настроения, ответила на некоторые вопросы, с нею попрощались. После ухода пациентки Петер Шмидт объявил о своей готовности поставить ее мужа в известность о случившемся.

В последующие дни Петер стал все чаще втягивать друга в медицинскую практику. А Фридрих находил в том мрачное удовлетворение. Этот своеобразный наблюдательный пост, установленный в гуще вечных страданий и прощаний с жизнью, не имел ничего общего с обманчивой сущностью относительного и поверхностного благополучия. Супруги Шмидт безропотно служили делу, полному тягот и лишений, а в награду за то получали лишь возможность иметь пропитание и содержать жилище, что позволяло им продолжать это служение: они лечили бедных рабочих-иммигрантов, чьи заработки на местных фабриках ювелирных изделий позволяли им разве только что с голоду не помирать. Гонорар врачей был чрезвычайно скуден, а зачастую Петер благодаря своему характеру от него и вовсе отказывался.

Фридриху был хорошо знаком запах сулемы и карболки, источаемый врачебными кабинетами, и все-таки тяжелое впечатление (скрывать его стоило большого труда) производили на него эти комнаты с их унылой полутьмой и доносящимся через окна уличным шумом. В Германии город с тридцатитысячным населением мертв. А в Америке даже этот город, где жило всего двадцать пять тысяч человек, куда-то мчался, звенел, шумел, лязгал, громыхал, неистовствовал, как безумный. Всем было некогда, люди сбивали друг друга с ног. Кто жил здесь, тот здесь жил, чтобы работать; кто работал здесь, тот делал это во имя доллара, обладающего способностью вызволить в конце концов человека из этой среды и положить начало новой эпохе в его жизни — эпохе наслаждений. Большинство людей, особенно немецкие и польские рабочие и торговцы, видели в жизни, которую им пришлось тут вести, нечто временное. Подход, приобретавший особенно горький привкус у тех из них, кому путь на родину был прегражден совершенными проступками. С некоторыми из этих изгоев Фридрих познакомился в приемной своих друзей.

Фрау Шмидт была уроженкой Швейцарии. Ее широкая алеманская голова с тонким, прямым носом сидела на теле, знакомом нам по базельским женщинам с картин Гольбейна.

— Она слишком хороша для тебя, — говорил Фридрих своему другу. — Ей бы надо было быть женой, скажем, Дюрера или даже скорее богатого члена муниципалитета Виллибальда Пиркхеймера.[106] Она рождена возглавлять патрицианский дом, где сундуки ломятся от тончайшего полотна, тяжелой парчи и шелковых платьев. И почивать бы ей на кровати трехметровой высоты с дюжиной различных полотняных и шелковых простыней, одеял и покрывал да иметь вдвое больше шляп и мехов, чем магистрат дозволял владеть самым первым богачам города. А вместо всего этого она — о, боже милостивый! — в доктора подалась, и ты не мешаешь ей бегать со зловещей докторской сумочкой от чахоточных к сердечникам и от сердечников к язвенникам.

И в самом деле, работа, которой фрау Эммеренц Шмидт часто на неделе приносила в жертву четыре ночи из семи, вкупе с тем ужасающим бытом, с каким ей приходилось иметь дело, превратили ее в человека измученного и прямо-таки болеющего от тоски по родине. Ей было свойственно чисто швейцарское упорство в исполнении профессионального и человеческого долга, и в том ее поддерживали в своих письмах родители. По этой причине она со всей решительностью отвергала мысль о возвращении на родину до того, как будет накоплено приличное состояние, на что пока не было никаких видов. На предложения Петера Шмидта, замечавшего, как мучается и вянет от ностальгии его жена, отправиться домой она резким и ожесточенным тоном отвечала отказом.

Оживала фрау Шмидт, лишь когда, улучив свободные от работы час-другой, могла поговорить с Фридрихом и своим мужем о горах в Швейцарии и горных прогулках. Тогда в затхлом врачебном кабинете или в тесной квартирке супругов в памяти друзей оживали восхитительные контуры Сентиса,[107] неподалеку от которого родилась фрау Шмидт. Затем они вспоминали шеффельского Эккехарда,[108] Вильдкирхли[109] и заповедник серн, Боденское озеро и Санкт-Галлен. Фрау Шмидт говорила, что она скорее согласилась бы превратиться в последнюю грязную пастушку на Сентисе, чем оставаться врачом здесь, в Меридене.

Светловолосый фриз страдал, конечно, от ее переживаний, но отнюдь не так, чтобы от этого пошатнулся его особенный, последовательный, вошедший в плоть и кровь идеализм.

Нет, этот идеализм никуда не девался, он всегда был при нем, и ему-то Петер Шмидт и был прежде всего обязан тем, что справлялся с возникавшими на его пути невзгодами. Но Фридриху казалось, что как раз это обстоятельство ухудшало положение жены его друга. Из высказываний фрау Шмидт можно было заключить, что ее бы скорее устроило, если бы Петер больше заботился о собственных успехах, чем о прогрессе человечества. Не было человека, который бы верил в победу добра в мире сильнее, чем Петер Шмидт, отрицавший, между прочим, всякую религиозность. Он принадлежал к людям, отвергающим Эдем, называющим царство небесное сказкой, но зато твердо убежденным, что земля со временем превратится в рай, а человек в божество. Фридриху тоже была свойственна склонность к утопическим взглядам, и сейчас она пробудилась под воздействием характера друга. Когда он беседовал с Петером по дороге к больным, или во время катания на коньках, или же в «бочке Диогена», он всегда был по эту сторону надежды, но, оставаясь один, оказывался по ту сторону своих чаяний.

Главная тема их бесед была обычно связана с именами Карла Маркса и Дарвина. В рассуждениях Петера Шмидта проглядывало стремление к своеобразному уравниванию и даже слиянию главных идей обеих личностей. Но при этом он признавал, что на смену христианско-марксистскому принципу защиты слабых пришел естественный принцип покровительства сильным, а это означало конец переворота, быть может самого глубокого из тех, какие когда-либо происходили в истории человечества.

Первую неделю Фридрих обедал вместе с супругами Шмидт в столовой при одном пансионе. А с наступлением сумерек он каждый раз отправлялся, чаще всего пешком, к своей «бочке Диогена» на берегу озера.

На следующей неделе Фридрих, сам не зная почему, стал реже посещать друзей. Он плохо спал. Все чаще и чаще посещал его ночной кошмар с корабельными звонками. И даже бодрствуя, он страдал пугливостью, прежде ему незнакомой. Ну а если уж в самом деле мимо проезжали сани с бубенцами, он так пугался, что не мог унять дрожь. Когда в тиши своей комнаты Фридрих слышал собственное дыхание, это его, разумеется, не удивляло, но все-таки он снова и снова с беспокойством прислушивался к нему. Иногда его знобило и повышалась температура; он знал об этом, так как термометр у него был всегда под рукой. Все эти болезненные явления беспокоили его, и он тщетно пытался рассеять атмосферу страхов, незаметно возникавшую повсюду. Впервые Фридрих отказался от посещения пансиона из-за того, что пропал аппетит и не хотелось выходить из комнаты. В другой раз на полпути в Мериден — стояла ясная и устойчивая зимняя погода — он повернул назад и едва дотащился до дома. Но оба его друга ничего не знали о том, чем он был занят наедине с собою. И их нисколько не удивляло, что тот или иной день Фридрих предпочитал провести в четырех стенах.

Какие-то странности крадучись вползали в его жизнь. Изменились мир, небо, местность, часть света, в которой он жил, — короче, все, что было у него перед глазами, в том числе и люди. Люди куда-то отодвинулись, а их дела казались чуждыми, далекими. Да и у самого Фридриха дела не остались прежними. Их отобрали у него: кто-то отодвинул их в сторону. Он, думалось ему, еще найдет их, если его новое состояние не придет к какому-то иному концу.

Когда однажды Петер Шмидт, удивленный и обеспокоенный отрешенностью Фридриха, все-таки заговорил с ним об этом, тот, выказав известную резкость, не поддержал разговора, ибо даже друг стал для него сейчас чужим. Он ничего не рассказал Петеру об окружавшей его тяжкой атмосфере страхов: она, как ни странно, была сопряжена с каким-то тайным соблазном, который Фридрих не хотел ни с кем делить.

Однажды вечером, когда он, как обычно, сидел при свете лампы за письменным столом, ему показалось, что кто-то, склонившись над ним, заглядывает через его плечо. Фридрих держал в руках перо, а перед ним в беспорядке лежали страницы рукописи. Погруженный в свои мысли, он вдруг вздрогнул и произнес:

— Расмуссен, откуда ты?

Затем он обернулся и в самом деле увидел Расмуссена в морской, так называемой ллойдовской фуражке, которая была на нем, когда он вернулся из кругосветного плавания. Сейчас он сидел, что-то читая, с термометром в руке на кровати Фридриха, в изножье, и был у него такой вид, будто он уже очень давно ухаживает за лежачим больным, а сейчас, когда от него ничего не требуется, за книгой коротает время.

Фридрих уже до этого заметил, как усиливаются от одиночества мистические стороны бытия. Не было рядом второго человека, а без него ты всегда обречен на общение с призраками. Стоило отшельнику Фридриху о ком-нибудь подумать, как тот человек появлялся перед ним во плоти, жестикулировал и что-то говорил. Но эта способность фантазии воспламеняться Фридриха не тревожила. Новое явление он тоже зафиксировал холодным умом трезвого и внимательного наблюдателя, но понял при этом одно: его душевная жизнь вступила в новую фазу.

Через некоторое время он спустился в первый этаж, чтобы перед сном убедиться, что он не забыл запереть входную дверь, но тут ему пришло в голову открыть двери в комнату со ставнями. И когда он вошел в нее с горящей свечой, его посетила еще одна, такая же явственная галлюцинация, и он даже поздравил себя с тем, что получил возможность не только с чужих слов ориентироваться в сфере психопатологии. Перед его глазами, сидя за столом, играли в карты три отчетливо различимых человека. У этих мужчин, имевших, судя по их виду, отношение к коммерции, были красные лица с грубоватыми чертами. Они курили сигары и попивали пиво. Вдруг Фридрих схватился за голову: по этикетке на бутылке он узнал пиво, имевшееся в погребке на «Роланде». А эти люди ведь были хорошо известные всем на корабле страстные любители алкоголя и карт. Покачав головой и не переставая удивляться столь странному их появлению в первом этаже его дома, Фридрих вернулся в свою хорошо протопленную комнату.

До сих пор часы, которые он часто, хоть и в одиночестве, проводил вне дома, прибавляли ему здоровья и укрепляли связь с действительностью. К тому же он в общем и целом здраво судил о своем состоянии. Теперь, когда болезнь украдкой подобралась к нему, он этого не чувствовал. Он считал вполне естественным, что Расмуссен сидел на его кровати, а любители ската расположились в комнате на первом этаже.

В овеянное индейскими сказаниями озеро Хановер впадает речушка Квиннипиак, и Фридрих однажды на коньках проследил весь ее путь. В этом походе его сопровождала тень, чья реальность у него сомнений не вызывала. Тень была похожа на кочегара Циккельмана, погибшего раньше своих собратьев, но на такого, каким Фридрих увидел Циккельмана во сне, а не наяву, после того как его настигла смерть. Вместе с «Роландом», рассказала тень, пошли ко дну пять старших кочегаров, тридцать шесть кочегаров и тридцать восемь подносчиков угля, и эти цифры Фридриха поразили, показались ему непомерно большими. Затем тень сообщила, что бухта и порт, где Фридрих высадился в своем сне, на самом деле не что иное, как Атлантида, опустившийся на дно континент, части которого, под воду не ушедшие, — это Азорские и Канарские острова и остров Мадейра. Фридрих пришел в себя, лишь после того как обнаружил, что стоит перед заснеженной пещерой, похожей на лисью нору, где он со всей серьезностью искал проход к жилищу крестьян-светоробов.

День ото дня, час от часу все больше странностей вплеталось в психическое состояние Фридриха. По-прежнему сидел на кровати Расмуссен, а в комнате на первом этаже играли в карты коммерсанты. Больной одиноко расхаживал, что-то шепча, втянутый в беседы с людьми и вещами. Целыми часами пытался он понять, где находится на самом деле. То ему чудилось, что он сидит в домике сельского врача, то он видел себя в квартире своих родителей, но чаще всего он, по его мнению, находился на палубе и в других помещениях экспресса, шедшего в Америку и почему-то не затонувшего.

Иногда после полуночи Фридрих поднимался с постели и снимал с висевшего на стене зеркала полотнище, которым раньше сам его закрыл: зеркал он не любил. С зажженной свечой в руке он подходил к нему вплотную, разглядывал свое лицо и наводил на самого себя страх, строя гримасы, делавшие его неузнаваемым. Потом говорил сам с собою. Произносил или, как ему казалось, слышал то путаные, то ясные слова. Это были и вопросы, и ответы. Они свидетельствовали о том, что он издавна интересовался одной из самых загадочных и самых страшных проблем — проблемой двойников. На листе бумаги он записал: «Зеркало сделало из животного человека. Без этого зеркала нет ни «я», ни «ты», а без «я» и «ты» нет мышления. Все основные понятия суть близнецы: «красиво» и «безобразно», «хорошо» и «плохо», «твердое» и «мягкое». Мы говорим о «печали» и «радости», о «ненависти» и «любви», о «трусости» и «храбрости», о «шуточном» и «серьезном» и так далее». Отражение в зеркале говорило Фридриху: «Ты расколол себя на «тебя» и «меня», до того как сумел различить, то есть разделить, то есть расколоть отдельные свойства своего существа, которое действует лишь как нечто целое. Пока ты не увидел самого себя в зеркале, ты ничего в мире не увидел».

«Хорошо, что я один на один со своим отражением, — думал Фридрих. — Не нужны мне все те мучительные вогнутые и выпуклые зеркала, которые означают для меня других людей. Вот это зеркало, где живу я, и есть изначальное состояние, и таким образом избегаешь искажений, которым подвергаешься во взорах и словах других людей. Лучше всего молчать или говорить с самим собой, то есть со своим отражением». Так он и поступал до тех пор, пока не увидел однажды вечером, открыв после вечерней прогулки дверь в свою комнату, самого, себя сидящим во плоти за собственным письменным столом. Фридрих оторопел и стал протирать глаза. Он старался как бы искромсать это видение, вонзив в него свой заостренный взгляд, но человек продолжал сидеть на стуле Фридриха, а тот испытал вдруг неведомый ранее ужас и в то же время прилив смертельной ненависти. Схватив в одно мгновение револьвер, он со словами: «Или ты, или я!» сунул его в лицо двойнику. Но и тот сделал то же самое. И не было тут ничего, что делится на две части: на ненависть и любовь; только ненависть и ненависть столкнулись друг с другом.

Однажды Петер Шмидт попросил Фридриха ассистировать ему во время сложной операции: он знал, что его друг и коллега часто наблюдал именно эту особенную операцию в Берне у Кохера[110] и несколько раз даже сам ее делал с успехом. Речь шла об одном янки, сорокапятилетнем фермере, которому нужно было удалить фибролипому, волокнистый жировик. В назначенный час Фридрих — за ним заехал сын пациента — явился очень бледный, но внешне спокойный к обоим врачам. В кабинете царило серьезное настроение, и никто не подозревал, какое напряжение воли требовалось Фридриху, чтобы держать себя в руках и ориентироваться в обстановке.

Врачи посовещались друг с другом; Петер Шмидт, как и его жена, настоятельно попросил друга взять операцию на себя. Голова у Фридриха горела. Его бросило в жар, он задрожал, но друзья ничего не заметили. Фридрих попросил налить ему бокал вина и, не сказав больше ни слова, начал готовиться к операции.

Фрау доктор Шмидт ввела фермера в кабинет. Бравого немолодого человека, отца семейства, раздели, бережно уложили на операционный стол и основательно обмыли. Затем Петер Шмидт выбрил ему подмышечную впадину. В душе у Фридриха, который, закатав высоко рукава рубашки, долго и тщательно мыл руки по локоть и даже выше и чистил ногти, вдруг воцарилось спокойствие, какое бывает у лунатика. Вытерев руки, он еще раз с дотошностью обследовал больное место, пришел к выводу, что опухоль, весьма возможно, глубокая, и сразу же после этого решительно сделал разрез.

Наркозом ведала фрау доктор Шмидт, а Петер подавал инструменты и тампоны. Слабое освещение в нижнем этаже и врывавшийся в окна дикий шум главной улицы заставляли оператора то и дело шептать проклятия. Опухоль не только располагалась глубоко, но и, против ожидания, распространилась вдоль больших нервных стволов и кровеносных сосудов во внутренней части плечевого сплетения. Оттуда ее нужно было изъять скальпелем. Задача была не из легких, и к тому же возникла непредвиденная опасность: стоило хотя бы слегка задеть крупную вену с ее тонкими стенками, как в нее мог бы попасть воздух, а это неминуемо привело бы к смерти. Но все сошло благополучно. Глубокую операционную рану обработали марлей, пропитанной йодоформом. Через три четверти часа фермера, все еще не пришедшего в сознание, перенесли с помощью его девятнадцатилетнего сына в комнату для больных, расположенную по другую сторону от вестибюля.

Как только операция была закончена, Фридрих заявил, что должен срочно отправиться на почту. Его, мол, хочет посетить мисс Ева Бернс, но он пошлет ей телеграмму, чтобы она отказалась от этого намерения. Однако уже через несколько мгновений он сам получил телеграмму; она пришла на его имя к Шмидтам. Фридрих распечатал ее, не произнес ни единого слова и лишь попросил сына фермера немедленно отвезти его домой. Пожав руки друзьям, но не обмолвившись о полученной депеше, он покинул их дом.

Поездка с молодым человеком по занесенной снегом местности была совсем не похожа на ту, которую он проделал с Петером Шмидтом. Во-первых, лошадью правил не сам Фридрих, а молодой фермер, сын человека, которому Фридрих сегодня, очевидно, спас жизнь. Во-вторых, сейчас у него не было и намека на охватившее его в тот раз чувство вновь обретенного самоопределения и жизнелюбия. Напротив, хотя солнце бросало лучи с безоблачного неба на белую землю, Фридрих чувствовал, что звон бубенцов уносит его в глубокую тьму.

Молодой фермер заметил только, как невероятно бледен был сидевший рядом с ним знаменитый немецкий врач. Никогда Фридриху не приходилось проявлять такую силу воли, как сейчас, чтобы сдержать себя и не выпрыгнуть с безумным воем на полном ходу из саней. О телеграмме, скомканной и сунутой в карман шубы, он не забыл, но каждый раз, как только пытался вспомнить о ее содержании, какой-то молоток оглушал его, ударяя по лбу.

Пожав на прощание руку молодому фермеру, Фридрих ощупью побрел сквозь полуночную тьму в дом. Шум воды поглотил несколько слов благодарности, произнесенных юношей. Звон бубенцов, который послышался вновь, когда сани тронулись в обратный путь, не прекратился, перейдя в адские звуки, прочно застрявшие после кораблекрушения в голове спасенного. «Я умираю, — думал Фридрих, — добравшись до мансарды, — умираю или теряю разум». Появились и снова исчезли морские часы. Он увидел кровать и схватился за ее спинку.

— Смотри не упади! — сказал Расмуссен, по-прежнему сидевший там с термометром.

Ах нет, на сей раз то был не Расмуссен, а мистер Ринк с желтой кошкой на коленях, мистер Ринк, заведовавший германско-американским морским почтамтом. Фридрих закричал:

— Что вам здесь надо, мистер Ринк?

Но вот Фридрих уже вновь подошел к окну, к свету, однако слепящее зимнее солнце, как дыра в небе, рождающая ночную мглу, не излучало света, а выбрасывало на землю кромешный мрак. Ветер вдруг жалобно заскулил и завыл, сквозь дверные щели раздался насмешливый, даже наглый свист. Или это мяукала кошка мистера Ринка? Или чьи-то дети хныкали в сенях? Фридрих бродил по дому, который дрожал, качался и был готов сорваться с места. Стены начали трещать, хрустеть и поскрипывать, как плетеные корзины. Дверь с шумом распахнулась. Порыв ветра чуть не сбил Фридриха с ног. Кто-то произнес:

— Тревога!

Электрические звонки буйствовали, а к ним примешивались голоса шторма, и конца этому не было. «Это неправда, это было сатанинское наваждение. Никогда ты не ступал на землю Америки. Час твой пробил. Ты гибнешь».

Он искал спасения. Стал собирать вещи. Не нашел шляпы. Не было брюк, не было пиджака, не было сапог. За окном светил месяц. В его ярком свете бушевала буря, и вдруг там во всю ширину горизонта огромной стеною выросло море. Океан вышел из берегов. Атлантида! «Пришел срок, — подумал Фридрих, — и земля наша должна пойти ко дну, как древняя Атлантида».

Фридрих сбежал вниз. На лестнице он схватил своих троих детей и только сейчас понял, что это именно они хныкали в сенях. Самого младшего ребенка он взял на руки, а двоих других повел за собою. Когда Фридрих открыл входную дверь, все они разом увидели, как приближается в пепельном свете месяца страшный потоп. Они увидели также корабль, пароход, уносимый вдаль и раскачивающийся на волнах в разные стороны. Паровой свисток издавал душераздирающий вопль, то непрерывно, то толчками.

— Это «Роланд», а капитана зовут фон Кессель, — объяснил Фридрих детям. — Я знаю этот корабль, я сам был на нем, и я затонул вместе с этим чудо-пароходом!

Казалось, что пароход кровоточит со всех сторон, как бык, получивший несколько смертельных ран. Из его бортов кровь била струями водопада. И Фридрих услышал, как с борта сражающегося и истекающего кровью корабля стреляли мортиры. Ракеты взмывали к луне, слепили и разрывались в ужасном мраке ночи.

Теперь и он стал спасаться от лавины потопа, беря на руки своих детей и снова теряя их, одного за другим. Он бежал, он мчался, он прыгал куда-то и куда-то стремительно падал. Он не мог смириться с мыслью о гибели в тот момент, когда ведь уже был спасен. Он извергал проклятия, снова мчался, снова падал, снова поднимался и бежал, бежал, охваченный безобразным, неизведанным, бессознательным страхом, превратившимся в тот момент, когда его нагнала волна, в благостный покой.

На следующее утро как раз тем самым поездом, в какой Фридрих сел две недели тому назад, мисс Ева Бернс прибыла в Мериден. Она явилась в кабинет Петера Шмидта, чтобы справиться о Фридрихе, который, собственно говоря, должен был встретить ее на вокзале. Петер Шмидт — он был один — рассказал ей о вчерашней удачно проведенной операции. Затем сообщил о телеграмме, полученной Фридрихом как раз в тот момент, когда он собирался известить ее, мисс Еву Бернс, чтобы она не приезжала.

— Ну вот, я здесь, — сказала взволнованно мисс Бернс, — и не дам спровадить себя так, ни за что ни про что. Не хочу, чтобы обо мне можно было сказать: «В Риме побывала, а папы римского не видала».

Через три четверти часа двухместные сани, запряженные самым пылким гнедым жеребцом — теперь Петер Шмидт уже лучше справлялся с его характером, — остановились перед «хижиной дяди Тома» на озере Хановер. Пожилого фермера не лихорадило, и Петер хотел сообщить об этом другу.

Оба посетителя, несколько озадаченные, поднялись по лестнице и, делясь своими впечатлениями о доме, находившемся в столь странном состоянии, прошли сквозь приоткрытую дверь в мансарду Фридриха. Здесь они нашли его растянувшимся на кровати в той самой шубе, в какой он вышел после операции из врачебного кабинета. Он был в тяжелом состоянии и бредил еле слышно. А с пола Петер Шмидт поднял телеграмму и, как и мисс Бернс, счел себя вправе познакомиться с ее содержанием. Они прочли: «Дорогой Фридрих зпт весть из Йены двтч Ангела сегодня днем несмотря на заботливый уход уснула вечным сном тчк наш совет двтч смирись с неотвратимым ударом и сохрани себя для любящих тебя родителей».

Целую неделю жизнь Фридриха была в опасности. Целую неделю его голова и все тело были объяты пламенем, словно бы ему и всему, что было в нем, предстояло сгинуть и улетучиться. Как и следовало предполагать, Петер Шмидт окружил его безоглядной заботой, и в эти хлопоты посильный вклад вносила фрау Шмидт. Мисс Ева Бернс, которую случай привел к Фридриху в столь грозную минуту, сразу же приняла решение не уходить от одра болезни, пока опасность не отступит.

Перед приездом друзей Фридрих буйствовал, о чем свидетельствовали разбросанные повсюду предметы, разбитое стекло старинных морских часов и осколки фарфора. В течение двух первых суток Петер Шмидт покидал больного, только когда его сменяла жена. Фридриха часто лихорадило. С большой осторожностью и осмотрительностью супруги Шмидт применяли жаропонижающие средства, но с тревожным сердцем увидели, что даже на третий день температура поднималась выше отметки «сорок». Однако в конце концов удалось добиться ее довольно последовательного снижения.

Прошла первая неделя болезни; Фридрих впервые узнал мисс Еву Бернс и начал понимать, что она совершила для него за это время. На губах его появилась мучительная улыбка. Он пошевелил пальцами бессильно лежавшей на одеяле руки.

Лишь в конце второй недели, двадцать шестого марта, его перестало лихорадить. А в течение всей следующей недели состояние Фридриха не давало никакого повода для страха за его жизнь. Больной разговаривал, спал, видел яркие сны, слабым голосом и часто даже с некоторым юмором рассказывал, какая чушь лезла ему опять в голову, узнавал всех, кто его окружал, высказывал пожелания и слова благодарности, спрашивал о здоровье фермера, которого оперировал, и улыбался, услышав от Петера Шмидта, что рана мгновенно зажила и что бравый земледелец уже принес в этот дом цесарок на крепкий бульон.

Мисс Ева Бернс показала себя образцовой хозяйкой. Мало на свете людей, на долю которых выпал такой тщательный и бдительный уход, каким она окружила Фридриха. Чопорность и ложный стыд были, разумеется, чужды обоим врачам — и мужу, и жене. Этих же чувств была начисто лишена мисс Ева Бернс с ее сильными руками и ладонями скульптора, воспринимавшего обнаженное тело как нечто обыденное.

По ее совету Петер Шмидт посылал отцу Фридриха телеграммы о состоянии его здоровья, и последняя, благоприятная должна была несколько успокоить старика. Толстый конверт с его письмом, написанным до болезни Фридриха, она перехватила, так как предположила, что в нем содержатся подробности относительно печального конца Ангелы, и отослала его обратно с просьбой сохранить это послание до выздоровления сына. Она боялась, что в дальнейшем не сможет удержаться и расскажет Фридриху о существовании письма.

Кончалась третья или начиналась четвертая неделя болезни, когда мисс Ева Бернс получила от генерала благодарственное письмо. К сердечным приветам сыну от матери и отца он присовокупил проникновенные слова, посвященные славному доктору Петеру Шмидту, его супруге и мисс Бернс. Ей, писал генерал, он может сообщить, что бедняжка Ангела умерла неестественной смертью. Ее, как это полагается при таком заболевании, охраняли весьма бдительно, но даже при самом строгом наблюдении иногда случаются упущения.

Снег растаял. Фридрих медленно-медленно возвращался к жизни. В душе у него, как и в природе за окном, воцарялась нежность, и это было для него самого приятным открытием. Повсюду он ощущал покой. Лежа в чистой постели, поглядывая на качающиеся оловянные кораблики морских часов, он чувствовал себя защищенным, более того, обновленным и свободным от какой бы то ни было вины. Из тяжелых свинцовых туч грянула очистительная гроза, которая теперь уже лишь слегка погромыхивала, уходя все дальше и дальше за горизонт. А обессиленному человеку она оставила в дар тихую, богатую, щедрую радость жизни.

— Мощное извержение, насильственная терапия, — сказал Петер Шмидт, — все это избавило твое тело от вредоносных веществ.

— Жалко, что пения птиц не слышно, — заявил однажды Фридрих.

— Да, жалко! — сказала мисс Ева Бернс, открывая окно мансарды.

— Вы ведь говорили, — промолвил Фридрих, что там, на берегах озера Хановер, уже зеленеть начало. Весна идет! А без птичьей музыки — это глухонемая весна!

— Приезжайте к нам в Англию, — сказала мисс Ева Бернс. — Уж там-то вы птичек наслушаетесь!

Растягивая слова и подражая интонации приятельницы, Фридрих ответил:

— Лучше уж вы приезжайте в Германию, мисс Ева Бернс!

Наступил день, когда Фридрих должен был встать на ноги, но он сказал:

— А я не собираюсь вставать. Мне так хорошо в постели!

Фридриху и впрямь было неплохо в те дни, когда не было жара. Ему приносили книги, по глазам отгадывали все его желания. Петер Шмидт, фрау Шмидт или Ева Бернс рассказывали ему истории из газетной хроники местной жизни, если полагали, что это ему не повредит. У его постели установили микроскоп, и он вполне серьезно углубился в поиски бацилл в известных выделениях собственного организма, не смущаясь тем, что эта его деятельность дала пищу для многих шуток. Таким образом, ужасное заболевание помогло ему найти подходящий объект научного исследования, а заодно и приятное развлечение.

Однажды, когда Фридрих сидел, надежно «упакованный» в удобном кресле, он впервые спросил, не было ли письма от родителей. В ответ на это мисс Ева Бернс нашла выражения, которые его порадовали и успокоили. И тут она с удивлением услышала слова, слетевшие с его бледных уст:

— Убежден, что бедная Ангела лишила себя жизни! Итак, — продолжал он, — я выстрадал то, что пришлось на мою долю, и теперь не хочу отвергать руку, милостиво, если чувства меня не обманывают, протянутую мне. Хочу сказать, — добавил он, увидев по глазам мисс Евы, что она его не поняла, — что, несмотря ни на какие обстоятельства, я вновь доверюсь жизни.

Как-то мисс Ева Бернс завела речь о мужчинах, с которыми ее сводила жизнь. Едва слышимая жалоба на разочарование примешалась к этим рассказам. Через год, сказала мисс Ева, она отправится в Англию, чтобы посвятить себя воспитанию безнадзорных детей где-нибудь в деревне. Профессия скульптора ее, мол, не удовлетворяет.

Выздоравливающий спросил ее с открытой лукавой улыбкой:

— А не согласились бы вы, мисс Ева, взять под свою опеку одного большого трудновоспитуемого ребенка?

Петер Шмидт и Ева Бернс договорились никогда не упоминать имя Ингигерд Хальштрём. Но однажды Фридрих со словами: «О ком это?» вручил мисс Еве листок с такими стишками, написанными карандашом дрожащей рукой:

Нить порвалась — и почти без труда! В сердце у нас пустота и вражда, В рай не войти нам уже никогда — Петр не откроет нам двери туда. Темный сосуд меня влек, как беда, Что в нем — вино или просто вода? Все испарилось, увы, без следа! Счастье сияло вдали, как звезда, Тронул его — и ушло навсегда.[111]

Мисс Ева Бернс заметила, что юная танцовщица все еще занимает определенное место в мыслях Фридриха, и это ее задело.

Фридрих однажды сказал:

— Во врачи я не гожусь. Сохранить профессию, наводящую на меня тоску и печаль? Нет, такой жертвы я не могу принести людям! Фантазия у меня необузданная, и я, наверно, мог бы стать писателем. Во время болезни, особенно на третьей неделе, я мысленно вылепил все скульптуры Фидия и Микеланджело. Я решился: буду скульптором. Но прошу вас, дорогая Ева, поймите меня правильно! Честолюбие я уже утратил. Хочу поклоняться величию искусства, оставаясь при этом непритязательным, но честным работником. Мне, надеюсь, удастся со временем так овладеть обнаженным человеческим телом, что я создам хотя бы одно-единственное произведение искусства.

— Вы ведь знаете, я верю в ваш талант, — сказала мисс Ева Бернс.

А Фридрих продолжал:

— Что вы скажете о такой перспективе, мисс Ева? Состояние моей бедной жены принесет примерно пять тысяч марок ренты, и они пойдут на воспитание моих троих детей. А капитал моей не такой уж бедной матери приносит мне ежегодный доход в три тысячи марок. Как вы полагаете, сможем ли мы впятером на эти деньги мирно прожить свои дни в домике с ателье, скажем, под Флоренцией?

На столь многозначительный вопрос мисс Ева Бернс ответила лишь звонким смехом.

— Я не собираюсь стать Бонифациусом Риттером, — сказал Фридрих. — Фабрика, производящая массовую художественную продукцию, пусть даже самую распрекрасную, не по мне. Я мечтаю о таком рабочем помещении, из которого выходишь в сад, где зимой можно выращивать фиалки и в любое время года обламывать ветки скального дуба, тиса и лавра. Там я завел бы культ искусства и знаний, тихий, невидимый миру. И мирт тоже должен был бы зеленеть в моем саду, мисс Ева Бернс.

Не отвечая на намеки, мисс Ева засмеялась. Планы Фридриха она одобрила от всей души.

— Людей, пригодных для врачебной и вообще всякой практической деятельности, так сказать рожденных для нее, хватает и так, и очень многие из них локтями прокладывают себе дорогу.

О Риттере она отозвалась с симпатией. К его наивным попыткам проникнуть в мир тех, кого именуют «upper four hundred»,[112] она относилась снисходительно, с пониманием. Она считала: тому, кто хочет шагать по жизни с блеском, нужны уверенность, тщеславие и жажда наслаждений. Сама же она, мисс Бернс, в родительском доме, покуда отец не утратил большей части своего немалого состояния, сполна познала великосветскую жизнь в Англии и находила ее пошлой и удивительно скучной.

Когда Фридрих уже мог самостоятельно стоять, ходить и хотя бы медленно подниматься по лестнице, мисс Ева Бернс взяла «отпуск», чтобы к середине мая закончить прерванную работу, а после этого отправиться в Англию улаживать имущественные дела. На середину мая был уже заказан билет на большой пароход «Императрица Августа Виктория», курсировавший между Гамбургом и американскими портами. Фридрих ее не удерживал. «Я хотел бы иметь в своей жизни такого товарища, — говорил он себе, — и я желаю, чтобы она стала матерью для детей Ангелы».

И все-таки он ее не удерживал и не уговаривал остаться.

Фридрих выздоровел. Но при этом ему казалось, что болел он когда-то очень давно, больше, чем десяток лет тому назад. Что же касается его организма, то он больше не подвергался преобразованию, а как бы создавался из новых клеток. И то же самое, кажется, происходило в душе. Ушли прочь и бремя, тяготившее ее, и терзавшие Фридриха мысли, беспрестанно возвращавшиеся к столь многим кораблекрушениям на его жизненном пути. Он отбросил свое прошлое как нечто и в самом деле прошедшее, как отслуживший свой срок, потрепанный ветром и непогодой, продырявленный шипами и шпагами плащ. Не являлись к нему больше непрошеными гостями, как это было до болезни, воспоминания, облачавшиеся в кошмарные наряды ложной действительности; с удивлением и удовлетворением Фридрих заметил, что они ушли далеко за горизонт. Маршрут его жизни привел Фридриха в совершенно незнакомые края. При этом он прошел сквозь страшную процедуру, был очищен огнем и водой, омолодившими его. Выздоравливающие обычно вступают в подаренную им заново жизнь ощупью, подобно малым детям.

Американская весна началась рано. Пришла жара: зима в тех широтах чуть ли не сразу сменяется весной. В прудах и лужах воловьи лягушки, эти громкоголосые гиганты, перекрикивали своих меньших американских товарок, чье кваканье напоминало тонкий, нежный звон колокольчиков. Наступало время влажного тепла, которое в тех краях так трудно переносить и которого очень боялась фрау Шмидт. Лето было для нее тяжелой порой, тем более что прервать свой нелегкий труд она не могла. Фридрих опять стал сопровождать Петера Шмидта во время его визитов к больным, а иногда друзья совершали и длительные прогулки. И, конечно же, изменять своей давней привычке к обсуждению серьезных проблем и судеб человечества они не хотели. К удивлению друга, теперь во время споров Фридрих ни в атаке, ни в обороне не проявлял обычной порывистости. Любую надежду и любое опасение общего характера, которые он высказывал, приглушал мирный, спокойный тон.

— Отчего это произошло? — спросил как-то Петер друга, и тот ответил:

— Мне кажется, я полностью заслужил простое, обыкновенное дыхание и понимаю теперь, как оно дорого. Пока что хочу лишь смотреть, обонять, пробовать что-то на вкус — одним словом, пользоваться правом на существование. Для Икарова полета я в своем нынешнем состоянии не гожусь. А еще, ты теперь не увидишь меня готовым мучительно пробиваться в глубины: у меня вдруг пробудилась нежная любовь к поверхностной мысли. Теперь я буржуа, — заключил он с улыбкой. — Я насытился, сын мой.

Как лечащий врач Петер Шмидт высказал удовлетворение.

— Правда, — сказал он, — потом у тебя опять все изменится.

В натуре Петера Шмидта сохранилась немалая доля увлечения индейской романтикой. Ему нравилось посещать холмистые места, овеянные памятью о легендарных событиях из времен сражений первых белых колонистов с индейцами. Здесь он подолгу останавливался, мысленно участвуя в приключениях охотников за пушниной и в упорной борьбе поселенцев, и нередко выхватывал револьвер, чтобы в припадке воинственного пыла поупражняться в стрельбе по какой-нибудь цели. Фриз стрелял хорошо, и Фридрих тягаться с ним не мог.

— В твоих жилах, — заметил Фридрих, — течет кровь былых немецких авантюристов и колонизаторов. Готовая, а точнее, перезрелая, слишком утонченная культура вроде нашей не для тебя. Тебе нужна дикая местность и витающая над нею утопия.

— Весь мир все еще не что иное, как дикая местность, — сказал Петер Шмидт. — И немало времени пройдет, пока философия поможет постигнуть «всю мира внутреннюю связь».[113] Короче говоря, у нас с тобой еще много дела, Фридрих!

В ответ на эти слова послышалось:

— Я, как господь бог, слеплю из мокрой глины человеческие тела и вдохну в них жизнь!

— Ах, да что там! — закричал Петер. — Ни к чему эта фабрикация кукол! Мне, право же, будет жалко твоих усилий. Ты боец, твое место на передовой, старина!

— Нет, — улыбнулся Фридрих. — Что до меня, то я на ближайшие годы заключаю перемирие. Попытаюсь обойтись тем, что мне предоставляет жизнь. Буду покуда отвыкать, если удастся, от мечтаний и размышлений.

Фридрих считал своим долгом уговорить друга возвратиться ради себя и ради своей жены в Германию. Он сказал ему:

— Петер, американцы не могут найти применение такому человеку, как ты. Ты не можешь выписывать патентованные лекарства и доить, как корову, бедного рабочего, пригвоздив этого больного на восемь недель к постели и пичкая его малыми дозами, если видишь, что его можно вылечить хинином за восемь дней. У тебя нет качеств, свойственных американизированной аристократии. С американской точки зрения, ты дурак дураком — ведь ты всегда готов принести себя в жертву ради любого изголодавшегося пса. Возвращайся в страну, где пока что, слава богу, аристократия духа и мысли почитается не меньше всякой другой аристократии. В страну, которая сочла бы себя опозоренной и погибшей, если бы в ней перестали процветать науки и искусства. Кстати, и без тебя хватает здесь немцев, не жалеющих труда, чтобы выкинуть как можно скорее из памяти язык Гете, слова, которым их научили матери. Спаси свою жену! Спаси себя! Уезжай в Германию! В Швейцарию, во Францию, в Англию! Куда угодно, но только не оставайся в этой гигантской торговой конторе, где искусство, наука и подлинная культура никому не нужны и никого не волнуют!

Но Петер Шмидт колебался. Он любил Америку и слышал, прикладывая на индейский манер ухо к земле, рождавшуюся в ее недрах торжественную музыку великого дня, когда произойдет всеобщее обновление человечества.

— Нам всем, — говорил он, — нужно американизироваться, чтобы превратиться затем в неоевропейцев.

Один из излюбленных прогулочных маршрутов Фридриха вел его в предместье Меридена, где поселились итальянские виноделы. Там можно было увидеть смуглых мужчин, подвязывающих лозу, и услышать, как они поют пропитанными солнечным теплом голосами; как их жены протяжно, на всю октаву, зовут своих детей; как сами они смеются по воскресеньям и как во время игры в бочча шары глухо стучат, ударяясь о глиняную поверхность площадки и друг о друга. Эти звуки и этот шум казались Фридриху удивительно родными.

— Разрази меня бог, — говорил он, — я европеец и останусь им!

Тоска Фридриха принимала все более острую форму. Теперь он обволакивал ею и своих друзей; его фантастические похвалы родине помогали этому. Однажды Петер Шмидт вдруг произнес:

— Ты в самом деле подействовал на меня своими гимнами Европе. Но пойдем-ка со мной, и когда я тебе что-то покажу, скажешь, настаиваешь ли ты еще на моем возвращении домой.

И Петер повел его на кладбище, к холму, под которым был погребен его отец. С этим славным человеком Фридрих познакомился в Европе, знал, что тот скончался вдали от родины, но где именно, точно не помнил.

— Я вовсе не сентиментален, — сказал Петер Шмидт, — но вот с этим мне расстаться нелегко.

И тут была рассказана история старика Шмидта, который был управляющим фабрикой и которого беспокойный, предприимчивый характер и мечта о свободной Америке привели на чужбину.

— Признаюсь, — промолвил Фридрих, — такой покойник может скорее, чем тысяча живых, сделать родной землю чужого континента. И все же, все же…

А через несколько дней даже у фрау Шмидт было сломлено упорное сопротивление намерению возвратиться на родину. У этой женщины начался особый, ошеломляющий своей новизной этап жизни. Куда девалась ее усталость! Движения стали живыми и быстрыми, и в страстном порыве, с надеждой на лучшее будущее она стала строить разные планы. Исцеленный фермер преследовал Фридриха выражениями благодарности. Он поведал своему спасителю, что всегда верил в промысел божий и делал это не зря. И вот, мол, господь и на сей раз в нужную минуту послал ему нужного человека. Таким образом, Фридриху открылась истинная подоплека его странной и страшной поездки.

Фридрих избегал заглядывать в газеты: он испытывал болезненный страх перед возможностью узнать из них что-то о своих товарищах по путешествию. Однажды на бостонском поезде приехала в сопровождении некоего господина не первой молодости Ингигерд Хальштрём. Вместе со своим спутником она направилась в кабинет Петера Шмидта, представилась и пожелала узнать, находится ли еще в Меридене Фридрих фон Каммахер. Петер Шмидт, как и его славная половина, привык всегда говорить правду; оба просто-напросто не могли поступать иначе, хотя эта привычка приносила им немало неприятностей. Но на сей раз они ей изменили, пустившись при этом во все тяжкие: Фридрих, заявили они своей гостье, отбыл из Нью-Йорка домой на большом пароходе «Роберт Китс», принадлежащем компании «Уайт стар». Дама огорчилась, но не слишком сильно.

Фридрих, не сообщив заранее никому об этом, заказал себе билет на середину мая на пароход «Императрица Августа Виктория». А супруги Шмидт решили избрать не столь быстроходный, а главное, не столь дорогой пароход. Все трое горели теперь нетерпением, и страстное желание превратило в их глазах океан в небольшой пруд. В те дни во всех театрах Америки играли сентиментальную, наспех скроенную вещицу под названием «Hands across the Sea».[114] У всех строек на заборах, на всех бочках с известью и цементом красовалось: «Hands across the Sea». Фридрих бормотал про себя эти слова и всякий раз, встречаясь с ними глазами, чувствовал, как в душе у него звучит веселый, бравурный напев.

И все-таки кое-что не давало Фридриху покоя. Одна мысль все время занимала его. То он принимал решение высказать ее устно, то собирался прибегнуть для этого к письму. Не проходило, кажется, дня, без того чтобы он не отвергал десять раз по очереди каждую из этих двух форм, пока однажды его не выручил случай в обличье Вилли Снайдерса и мисс Евы Бернс, решивших прогуляться — это было воскресенье — в Мериден. До сих пор в размышлениях Фридриха немалую роль играл вопрос: «А стоит ли вообще?» Теперь же, когда ему навстречу шла смеющаяся, одетая по-летнему, бойкая дочь Евы, она же и сама Ева, ответ на этот вопрос был сразу найден.

— Вилли, — воскликнул радостно Фридрих, — делайте, что хотите, идите, куда вас тянет, развлекайтесь так, как у вас получится, а вечером ждем вас на ужин в ресторане гостиницы, и да поможет нам бог!

С этими словами он взял мисс Еву под руку и ушел прочь со своей все еще смеющейся дамой. Вилли был ошеломлен, но потом расхохотался и комическими жестами дал понять, что чувствует себя лишним.

Когда вечером Фридрих и Ева вошли в прекрасный зал ресторана при гостинице «Мериден», даже всякий посторонний наблюдатель мог заметить, какое очарование парит над ними, какое нежное внутреннее тепло исходит от них, делая обоих моложе и привлекательнее. Они и сами были удивлены, когда почувствовали, как неведомое доселе дыхание новой жизни вошло вдруг в их души. Еще совсем недавно они не имели никакого представления о таком перевоплощении, хотя оба, в общем-то, ему способствовали. В этот вечер было распито шампанское.

Через неделю нью-йоркская колония художников проводила мисс Еву Бернс и Фридриха на борт «Императрицы Августы Виктории». Не было конца теплым напутствиям, а Вилли забасил под конец уезжающим:

— Скоро и я за вами следом!

И пароход отчалил.

Целую цепь праздничных дней пережили Фридрих и Ева в море. На третий день к вечеру капитан корабля сказал им, не подозревая, что перед ним один из уцелевших пассажиров «Роланда»:

— В этих водах, по всем расчетам, затонул большой пассажирский пароход «Роланд».

Гладь океана была похожа на второе небо кристальной чистоты. Резвились дельфины.

Как странно: ночь, чудесная ночь, сменившая этот вечер, стала для Фридриха и Евы брачной ночью. В блаженном сне пронеслись они над полем жестокого побоища, над могилой «Роланда».

На пристани в Куксхафене их встречали родители и дети Фридриха. Но он видел только детей. Он сгреб всех троих и целую минуту держал в объятиях, а те, вне себя от радости, болтали, смеялись и вырывались.

Когда все опьяненные встречей участники этой сцены перевели наконец дух, Фридрих опустился на колени и прижался обеими руками к земле. При этом он смотрел Еве в глаза. Затем Фридрих встал, поднятым вверх указательным пальцем правой руки призвал всех к молчанию, и они услышали трели многих тысяч жаворонков, огласившие бесконечные поля, простиравшиеся вблизи.

— Это Германия! — произнес он. — Это Европа! Что ж, после такого часа можно в конце концов и погибнуть!

Генерал передал сыну письмо в конверте, на обороте которого была написана фамилия отправителя. Это был отец покойного Расмуссена. «А, благодарственное письмо!» — подумал Фридрих. И, не проявляя никакого любопытства, сунул конверт в нагрудный карман пиджака. Ему даже не пришло в голову сравнить дату и час смерти друга с теми данными, которые тот сообщил ему однажды во сне.

Проходивший мимо них капитан поздоровался с Фридрихом.

— А знаете ли вы, — спросил его Фридрих, — что я действительно один из спасенных пассажиров «Роланда» и один из действительно спасенных?

— Вот как! — удивился капитан и добавил на ходу: — Да, да, все мы плывем по одному и тому же океану! Счастливого плавания, господин доктор!

ВИХРЬ ПРИЗВАНИЯ

Мы исходим из единственно непреходящего и возможного для нас центра страдающего, обреченного и действующего человека, каков он есть, каким всегда был и пребудет, поэтому наше рассуждение не избежит некоторого углубления в патологию.

Якоб Буркхардт. Рассуждения о всемирной истории

КНИГА ПЕРВАЯ

— О да, — протяжно произнес бледный молодой человек. Ему было никак не более двадцати трех лет.

— Вам хорошо, — воскликнул другой, чисто выбритый, с огненно-рыжей головой римского чекана. — Мне приходится говорить «да», а вы, если пожелаете, говорите «о да». С таким же успехом вы можете сказать «о нет». Таково уж преимущество человека со средствами. Иное дело я — семья, знаете ли, великовата.

— У меня тоже дочь и сын, — сказал молодой человек.

— Для вашего возраста, — заметил римлянин, — это более чем довольно. Если не хотите идти моей плодотворной стезей — у меня теперь почти полдюжины — держите ухо востро. Или, надо полагать, ваше состояние беспредельно. Как бы то ни было, ухо надо держать востро. Вообще говоря, меня нелегко вывести из равновесия. Но когда мне улыбнулось счастье взять антрепризу в Потсдаме, это был мой звездный час.

— Еще кружечку, господин директор? — Вопрос исходил от замурзанного мальчишки, прислуживавшего в садике у «Грота».

— А как же, Фриц, Фридерикус магнус! Будь нашим славным Ганимедом!.. Я люблю погребковое пиво, оно так приятно освежает. А каково место. Эти княжеские гнезда на немецкой земле — поистине жемчужины в золотой оправе. Чистой воды бриллианты, прекраснейшие и благороднейшие цветы искусства и культуры. А замок? Сколько света излучает его каррарский мрамор в изумрудной глубине парка. Там, за изгородью, царственно несут ветвистые короны великолепные олени, пасутся пятнистые лани. А какая прохлада здесь, под сенью столетних деревьев, прошу заметить, даже в знойный июльский полдень! Порхание птиц, тихая музыка пчел! Все зовет на зеленое ложе! Есть же воистину рай на земле?! Итак, господин доктор, позвольте за ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — отозвался молодой человек, и оба с величайшим наслаждением втянули в себя холодное золото напитка.

— Летом на театральных делах не особенно разживешься. Городишко и княжество Границ не дают большой публики, а Потсдам в эту пору закрыт, так я уж довольствуюсь тем, что имею по крайней мере приятнейший летний отдых и возможность прокормить тут семью с домочадцами даже при моем ничтожном заработке. Впрочем, здесь живет князь, сама доброта и любезность. Он уступил нам домишко в парке, где супруга моя просто блаженствует с пятью карапузами у подола и шестым под сердцем. Обитаем среди цветов и деревьев. О чем бишь мы говорили, господин доктор?

— Вы спросили меня, питаю ли я пристрастие к театру. Я ответил: «О да». Наконец, как вы могли заметить, я подружился с вашим Шейлоком.

— С Армином Жетро? О боже мой! У него слабая грудь. На ладан дышит, бедняга. Боюсь, долго не протянет.

— С Жетро я знаком вот уже год. Он столько порассказал мне про ваших актеров и актрис, про ваш маленький театр, про замок и парк, про близкое море и — клянусь честью! — про вас тоже, что я не медля отправился в эти края, как только почувствовал настоятельную потребность в отдыхе.

Директор, в присущей ему манере, странно потупив взгляд, спросил его:

— Что-нибудь с нервами?

— Я отнюдь не считаю себя этаким здоровяком. Во Флоренции перенес тиф. Врачи признавали безнадежным. Теперь дают себя знать разного рода последствия: приступы мигрени, боли в желудке и черт знает что. Однако забудем об этом! Я не ипохондрик, а историю болезни оставим врачам.

— Вы правы. Но хотелось бы вас утешить. Посмотрите, каким молодцом держусь я. Вековые деревья выворачиваю. Из самого дьявола сделал бы отбивную, а в вашем возрасте был такой дохлятиной, что и представить себе невозможно. Сердце пошаливало, почки болели. По части легких вполне мог соперничать с Жетро. А если не хватало явных симптомов, мне ничего не стоило выдумать их. Надеюсь, что в шестидесятилетнем возрасте вы пойдете за моим гробом, я умру в восемьдесят. Стало быть, вы уже побывали в Италии. Когда я думаю о ваших детях и слышу, что они бывали во Флоренции, я могу сделать вывод, что вы уже изрядно поколесили по белу свету. В таком юном возрасте это, знаете ли, нечто.

Молодой человек достал визитную карточку с надписью: «Др. Эразм Готтер». Она отличалась внушительным размером и была выложена на стол не без некоторой церемонности, что, разумеется, не ускользнуло от взгляда директора и дало ему повод сострить:

— Подать сюда письменный прибор, желаю сделать запись!

— Вы правы, есть у меня такая привычка, — сказал Эразм, без тени смущения нанеся на бумагу несколько строк: «Двадцать три года жизни — это целая эпоха. Кроме того, они заключают в себе два решающих, не заменимых никакими другими десятилетия человеческого становления».

В это время две словно бы сотканные из летнего солнца фигуры — молодой человек и девушка — поднялись по ступеням «Грота». Они поздоровались и хотели сесть за один из боковых столиков. Директор окликнул:

— Детки, мы не людоеды!

— Достоинство и сан доверью не помеха. И может ли постигнуть низкий смертный, в каком расположенье духа сегодня громовержец пребывает?

Это был Армин Жетро. Произнося тираду на театральный манер, он придвинул стул спутнице.

— Расположенье духа превосходное, поскольку сегодня нет репетиции, дорогой Жетро, и билет на вечер не достать ни за двойную цену, ни за прекрасные слова.

— Примите мои соболезнования, господин директор.

Застольный круг раздался.

И затянувшееся утреннее возлияние не внушало никакого беспокойства: было воскресенье, а место под испещренным изумрудной листвой небом не оставляло желать никаких перемен.

Как вскоре выяснилось, Эразм Готтер в актере Жетро обрел своего большого поклонника. Темноволосый, черноглазый, с выразительным лицом, Жетро каждым своим движением выдавал принадлежность к актерскому племени. У него совершенно естественно получалось раскатистое «р», голос был глубок и полнозвучен, несмотря на то, что порой становился неожиданно глуховатым и прерывался кашлем.

— Поздравим же друг друга, — обратился он вдруг к своему директору. — Поздравим княжество Границ и вас тоже с тем, что среди нас оказался поэт милостью божией.

Эти слова на мгновенье озадачили директора, но затем по его лицу скользнула усмешка:

— Зачем же так грубо, достойнейший Арминиус, прозываемый Жетро. Кое-кому вы наступаете на мозоль, черт побери! Доктор Готтер достаточно благоразумен, чтобы посмеяться над подобным поношением. Ваше здоровье, господин доктор! Выпьем-ка за обыкновеннейшую уютную буржуазность!

Повернувшись к Жетро, он добавил:

— Не мешайте моему долгожданному воскресному куражу. Всю неделю только и возишься с придурковатыми олухами, а вы вздумали совращать и этого молодого человека, с которым в кои-то веки можно и поговорить нормально.

— Не пугайтесь, у меня и в мыслях нет обременять вас рукописной пьесой. Мое, с позволения сказать, развитие еще не достигло этой вехи. То, что вы предположили, господин директор, имея в виду некую неизбежную в театральном мире экзальтацию, несколько лет назад едва не отвратило меня от этой среды.

Между тем Жетро решил не отступаться:

— Господин директор Георги, если вы станете крестным отцом этого бессмертного поэта и на том воздвигнете театр в Берлине, вы займете видное положение.

Георги зашелся тихим смехом, коему громогласно вторили остальные.

— А почему бы и нет? — сказал он. — Если господин Готтер согласится финансировать.

Но Жетро упорно держался за свою идею:

— Вам не увильнуть, господин директор. Осмеливаюсь на подобный тон, рискуя получить расчет.

И его охватил особый, излюбленный в его кругу род восторга с лавиной превосходных степеней, которая погребала под собой все, что высоко ценилось в сфере поэтического искусства.

Судя по тому, как директор барабанил пальцами по столу, он, несомненно, был хорошим пианистом. На воображаемом инструменте он играл уже довольно долго.

— Ах, это Султан, — сказал он, вдруг посветлев лицом, когда из питомника донесся трубный крик оленя. Султан был красавцем быком в полной силе, дававшим бой не столько себе подобным, сколько слепням и мухам.

— Я вовсе не собираюсь, да и не мое это дело, — продолжал директор, — подвергать какому-то сомнению талант господина доктора. Да и в вашей искренности, дорогой Арминус Жетро, я нисколько не сомневаюсь. Ваш панегирический монолог, пыл ваших признаний не оставили меня равнодушным. Но, во-первых, вы уж простите великодушно, немецкая почва основательно истощена, и покуда живы мы и наши ближайшие потомки, нового веймарского расцвета не предвидится. Это дело несбыточное. И уже только поэтому я, мягко говоря, лишен уверенности, что какое-нибудь современное произведение встанет вровень с «Эгмонтом», «Клавиго», «Фиеско» или «Валленштейном», я уж не говорю о «Фаусте». Гервинус — вы знаете Гервинуса? — в аподиктической форме заключил, что после смерти Гете поэзия в Германии умерла навеки.

Когда у Ирины Белль, молоденькой актрисы, с языка сорвалось нелестное замечание: «Какая ахинея!» — Георги неслышно усмехнулся.

В разговоре царил дух безобидной веселости. Эразм Готтер приклеился взглядом к крышке стола, из последних сил противясь нарастающему любопытству к миниатюрной актрисе, но все же не удержался и бросил на нее несколько быстрых взглядов.

По его ощущению, ей было лет семнадцать, и он признался себе, что ему еще не доводилось видеть столь очаровательное дитя. Он подумал: «Как, в сущности, ординарно жить в четырех стенах со своей женой и не испытывать искушения сблизиться с другой женщиной! Я и впрямь стал забывать о том, как много в мире очаровательных созданий». Директору он ответил:

— Не думаю, что восход нового Клейста, нового Кальдерона или Шекспира, одним словом, солнце поэзии как-то зависит от господина Гервинуса.

— И восход Эразма Готтера тоже, — с чувством откликнулся Армин Жетро.

Смущенное молчание, вызванное этой фразой, все еще висело в воздухе, когда все сидящие на террасе вдруг поднялись со своих мест и одновременно поклонились в одну сторону. Эразм, также захваченный этой церемонией, увидел процессию, двигавшуюся из глубины парка. Впереди шествовали два пажа с огромными бернардинскими псами. За ними катилось кресло на колесиках, в котором, откинувшись на спинку, сидел темнобородый бледный человек, любезно кивнувший в ответ благообразной головой Христа. Рядом с ним шагал юный Аполлон в светлом женском одеянии. Далее следовали две немолодые дамы, сопровождаемые лощеным, одетым с иголочки важным господином. Другой же, в коем без труда можно было узнать ученого, держался свободной стороны коляски. На некотором удалении шествие замыкали лакеи.

Эразм, разумеется, тотчас же догадался, что перед ним — сам правящий князь со своим ближайшим окружением.

Он решил особо осведомиться об этом юном Аполлоне, шедшем рядом с коляской.

— Этот бог — принцесса Дитта, — пояснил Георги, — подобное явление удается лицезреть раз в тысячу лет. Она принадлежит к довольно могущественному дому, а здешний двор принимает ее в качестве гостьи. Из обожаемого ею князя она делает форменный культ. Клянусь Стиксом, это поистине царственная дева!

Эразм Готтер квартировал в княжеском садоводстве у вдовы садового смотрителя Хербста, умершего несколько лет назад. Дом ее не был виден, если идти со стороны Граница. Сам же городок находился как раз на вершине пологой гряды, которая скатывалась к Грайфсвальдскому заливу. А дом смотрителя с приусадебным хозяйством стоял как бы за пределами городской стены, хотя ее как таковой не существовало. Путь к нему лежал от залитой светом площаденки с обелиском, именуемой Циркусплац, по обсаженной кустарником дороге, которая уходила вниз и ныряла под своды буйной зеленой изгороди садоводства.

Более милое его теперешнему состоянию души пристанище Эразм Готтер вряд ли мог бы найти. Вопреки ожиданиям он обрел здесь покой и уверенность. В старом доме, куда доходил лишь дрожащий свет, пробивавшийся сквозь затененное хмелем, жимолостью и кустами роз окошко, ему отвели верхнюю комнату со сводчатым потолком, и, глядя из нее, можно было охватить взглядом всю местность вплоть до залива. Помещение отличалось той средневековой бюргерской простотой, которая, казалось, наполнена целительным воздухом и способна оставить свой отпечаток на характере обитателя. Быть может, именно этого смутно желал Эразм. И с затаенной страстью впитывал он животворные силы, хлынувшие в него из этого нового пристанища.

После утреннего сидения на террасе «Грота» он переступил порог своей квартиры в три часа пополудни. Жетро, еле сводившего концы с концами, он пригласил в отель на Циркусплац и, как уже не раз бывало, усадил его за табльдот своим гостем. Два незаметно пролетевших часа, сдобренных отличным мозельским, были отданы беззаботной болтовне.

Придя домой, Эразм обнаружил в комнате письмо от своей жены Китти. Вместе с детьми она вполне благополучно добралась до Клоцше, где каждое лето отдыхала ее сестра. Китти писала, что устроилась прекрасно, и выражала надежду, что и ему тоже удастся хорошенько отдохнуть.

Это письмо еще более укрепило Эразма в чудесном расположении духа. Он просто упивался им, раздеваясь для послеобеденного сна под жужжание пчел у открытого окна и расправляя прохладные и чистые простыни.

Он был один. Молодой человек принимал это как благословение судьбы. Три года брака, три года семейного счастья, супружеской спальни, тревог, сопряженных с появлением первых признаков зарождающейся жизни, с развитием ребенка в чреве матери, с родовыми муками и смертельной опасностью, каждый раз уготованными любимой жене, с тяжелыми родами, — все это было позади. Остались в прошлом и его собственные родовые муки, те самые, что предваряли рождение его духа, судороги и корчи, не отпускавшие его ни днем ни ночью. Даже если этот процесс не завершился и едва ли прекратится до конца всей жизни, летнее счастье в Границе все же сумело почти погасить его.

Вдова смотрителя уже полюбила своего постояльца. Да и дочь ее, невзрачная девушка, испытывала к нему те же чувства. Кофейный столик, аккуратнейшим образом накрытый в беседке, всякий раз дожидался молодого человека еще до того, как скрип потолочных балок над головой Паулины возвещал, что их квартирант восстал от послеобеденного сна. Обе эти женщины, мать и дочь, еще более углубляли в Эразме ощущение душевного покоя, делавшего столь благотворным его пребывание в старом доме. Это чувство опровергало почти все, что познал он ребенком в доме родителей, что испытывал в своей собственной семье, что ему вообще довелось пережить. Это была та самая умиротворенность, о которой он всегда тщетно мечтал. Правда, помимо гудения пчел, боя зяблика и посвиста дроздов, доносившихся через открытое окно, дом полнился пением беспрестанно вспархивающей канарейки; не зная устали, маленькая птичка изливала всю свою неисчерпаемую душу, и буколическая тишина окружения становилась от этого еще более глубокой.

Захватив с собой пожелтевший томик Шекспира, Эразм в наиприятнейшем настроении направлялся к беседке, куда фройляйн Хербст подавала непременный кофейник, курящийся ароматным паром. Эразм имел обыкновение вести с ней, а еще охотнее с самой хозяйкой неторопливые беседы, из которых вскоре узнал всю историю пережившего утрату семейства. Вдовье горе было, несомненно, искренним. Неизгладимая складка серьезности, замкнутая жизнь и нежелание никакой другой свидетельствовали о подлинности ее скорбных чувств.

В беседку явился Жетро. О чем они заранее уговорились с Эразмом.

Жетро, чья голова явно превосходила размеры, естественные при его фигуре, был еще заметнее отличен природой огромным даже для такой головы мясистым носом. Сердобольный портной снабдил Жетро довольно элегантным летним костюмом, так что буква «о», которую норовили изобразить его ноги, бросалась в глаза лишь в особых случаях. Размахивая тростью и — в том же ритме — маленькой шляпой, он подошел к беседке и вступил в нее этаким бонвиваном. Сам того не желая, он с размаху задел роскошную драпировку из стеблей и листьев густо-синего ломоноса.

— Быть или не быть — таков вопрос, — сказал он, увидев пожелтевший томик.[115]

Его обладатель поднял глаза, разом побледнел и тут же залился краской, словно почувствовав себя слегка пристыженным. В маете своих сокровенных раздумий он не однажды совершенно серьезно задавался этим вопросом. Как-то на свой лад он умел в собственной жизни находить знаки судьбы и был склонен наделять тайным смыслом всякое случайное слово.

— Я очень рад, что в дорожном скарбе отыскал «Гамлета». Собственно, я никогда не расстаюсь с ним. Но на сей раз собирался как-то впопыхах.

Жетро взял книжку в руки.

— Я раздобыл это в Венеции, — продолжал Эразм. — Разумеется, я имею в виду полное издание Шекспира. Как-то раз слоняюсь по маленькой улочке вблизи от площади Святого Марка и вижу сквозь открытую дверь книжной лавки тома Шекспира. Вы ведь знаете, что и в упор, и на большом расстоянии я вижу одинаково хорошо.

— Чего только не довелось вам пережить и перевидать. А я всего-то раз прокатился от Шнайдемюля до Берлина и от Берлина до Граница. — Актер рассмеялся, и смех его перешел в кашель.

— Прошу вас, угощайтесь же наконец, дорогой Жетро!

Жетро занялся этим с видимым удовольствием. Еще большее удовольствие доставило ему то, что появившуюся в дверях фрау Хербст, которая любезно осведомилась, не желают ли господа еще чего-нибудь, Эразм попросил принести целую глыбу масла.

Молодой человек, начинавший в лавке мануфактурных товаров, не давая себе спуску, оттачивал искусство хороших манер, которых строжайшим образом придерживался за столом. Он намазывал масло, он ел и пил так, чтобы беседа не нарушала своего ровного течения и в то же время, чтобы ни единого слова не проронить с туго набитым ртом.

— Ирина просто загорелась, — сказал он вдруг.

— Ирина? Простите, кто это?

— Ирина Белль. Она приходила со мной. Я представил ее вам в «Гроте».

— У меня плохая память на имена.

— Неужели вы умудрились не заметить эту женщину?

Эразм сказал:

— Довольно хрупкое создание. Я лишь успел заметить, что голова ее утопает в темно-золотистых прядях.

— Жаль, что они крашеные, а сама она — маленький изверг.

— Как это изверг? — Эразм рассмеялся. Подобный вопрос в мужском обществе звучит риторически, поскольку желаемый ответ заранее известен.

— Ну, так и этак, этак и так. Она из Вены и придерживается просто чудовищных взглядов.

— В чем же их чудовищность?

— В полном несогласии со всем и вся, — пояснил актер.

— Нельзя ли несколько примеров?

— Извольте, вот хотя бы такой: жена отравила мужа, который был против того, чтобы она встречалась с другим. Вы бы назвали это, деликатно выражаясь, подлостью, но Ирина озадачит вас удивленным «Неужели?». Вы из кожи вон будете лезть, доказывая ей, что эта бабенка — подлая преступница, потратите на это битых два часа, измозолив себе язык, а она с пленительной простотой объявит вам, что на месте упомянутой особы поступила бы точно так же и находит ее поступок благим и справедливым.

— Просто чертовщина какая-то! — сказал Эразмус — И при этом золотой нимб над головой! Как совместить и то и другое? Кого вы будете играть на бенефисе первого любовника?

— Офелию, если придется давать Гамлета, — усмехнулся Жетро.

— А что тут особенного? Дело не столь уж необычное. На премьере эта роль, безусловно, исполнялась молодым человеком. Да вот, откроем мой томик, второй акт, явление второе: «Что я вижу, моя молодая госпожа! — говорит Гамлет в известной сцене, приветствуя и узнавая актеров. — Клянусь владычицей небесной, ваша милость ближе к небу, чем когда я видел ее в последний раз, на целый каблук…»

— Мне кажется, доктор Готтер, вы тоже порой даете повод к подобному распределению ролей, — заметил Арминиус Жетро. — Вы иногда действительно напоминаете юную девушку.

Смущенный собственными словами, он поспешил затушевать их сообщением о том, что ему якобы предлагали роль Клавдия и даже Полония.

— На вашем месте, — сказал Эразм, — я бы согласился на Клавдия. Конечно, вы слишком молоды для этой роли, но именно поэтому следовало бы взяться за нее здесь, в Границе. Ведь в другом месте раньше чем лет через десять-пятнадцать вам ее не предложат.

— Ну, знаете ли… этот король, который вечно улыбается… Я видел в этой роли разных знаменитостей, — сказал Жетро, — и всегда было одинаково скучно. К тому же старик, директор, имеет на нее какие-то виды.

— Дайте мне режиссуру! Скажите своему директору, что я хочу ставить «Гамлета»! Только чтобы никто не совался в мою работу. Драма разыгрывается между тремя персонажами: королем Клавдием, королевой Гертрудой и Гамлетом. В конечном счете даже между двумя. Один из них — Гамлет, другой — Клавдий. Нет нужды доказывать значение этого образа в строении целого. И этот субъект — на редкость продувной, густопсовый и матерый злодей.

— Если так, я готов к этой роли, — сказал Жетро. — Помню, мой отец, когда одноклассники в очередной раз поживились моими пфеннигами, бутербродами, яблоками и прочим, сказал так: «Дорогой Армин, в тебе слишком много добродушия даже для такого барана, как ты». Но бездействовать я не намерен. В любом случае я хочу сделать все, чтобы склонить старика к мысли о вашей режиссуре. Георги, конечно, весьма честолюбив. Как только выучит «Гамлета», непременно пожелает изобразить, что, помимо двух притопов, трех прихлопов, знает еще кое-какие номера. Кроме того, он скажет, что у вас нет опыта. Старик, к сожалению, не знает вас. Разумеется, мне предстоит многое втолковать ему. Несмотря на свою носорожью кожу, со временем он уразумеет, кого приобретает в вашем лице.

— Как вы представляете себе внешность Гамлета, дорогой Жетро?

— Похожим как две капли воды на вас, до мельчайших подробностей, господин доктор, — последовал ответ.

— Гамлет имеет сходство с очень многими молодыми немцами, но тем меньше у него общего с большинством. Что касается меня, то чем меньше я нахожу в себе его достоинств, тем больше открываю слабостей.

Тут Готтер прервал свою речь, чтобы окликнуть какого-то милого мальчика, игравшего неподалеку от беседки.

— Вальтер, подойди-ка сюда! Иди же!

Тонкий и бледный мальчуган, опустив глаза и сделав неловкий поклон, вошел под пышный полог беседки и подал руку Готтеру. Он был единственным сыном фрау Хербст, но жил в пансионе при княжеской школе на Циркусплац.

— Я хочу рассказать тебе, о чем мы ведем разговор, — сказал Эразм. — Ты уже читал «Гамлета»?

Вальтер отрицательно качнул головой.

— Так вот, мы говорим об одном странном молодом человеке, о датском принце. Он учился в Виттенберге. И как единственный сын был призван ко двору, когда умер его отец. И, конечно же, он думал, что ему предстоит занять трон, ведь его почивший отец был королем Дании. Он вернулся домой. И что же он узнает? Что его дядя, брат отца, взошел на престол, поскольку мать вышла за него замуж. Так он потерял и мать, и трон разом. Смог бы ты вообразить себя этим человеком и понять, почему он лишился и матери, Вальтер?

Дрогнувшие губы и влага, выступившая в уголках его черных глаз, выдавали почти болезненно чуткий дар сопереживания. Лейб-медик князя держал нервного мальчика под наблюдением и среди прочего противопоказал ему посещение театра.

— Вот и представь себе, — продолжал Готтер, — принцу является дух отца и открывает ему, что его брат, дядя Гамлета, а теперь уж и отчим, тайно убил его. Как бы ты поступил в таком случае?

Мальчик спросил:

— А мать знала об этом?

— Настолько догадывалась, что, можно считать, знала.

— Я плюнул бы в лицо своей матери и убил бы своего отчима, — сказал ребенок.

— В конце концов он так и сделал, Вальтер. Но прежде чем решиться на это, он все колебался и совсем извел себя сомнениями.

— Я бы его чик, и готово, — сказал Вальтер.

Эразм от души, по-детски рассмеялся и откинул упавшую на лоб прядь.

Жетро блаженствовал, налегая на мед фрау Хербст. И как только почтенная дама вновь появилась в беседке — узнать, не в тягость ли господам общество ее сына, — принялся расхваливать хозяйский мед, используя всю колоратуру своего голоса.

— Вальтер! И в тягость? — удивился Готтер. — Это просто не укладывается в голове! Вальтер, иди сюда, возьми-ка булочку с медом.

Вальтер неуверенно топтался вокруг стола.

— Давай я помогу тебе, — с некоторым смущением сказала фрау Хербст. — Почему не надеваешь очки?

— Ты ведь знаешь, мать, я ненавижу очки. Лучше разок измазаться в масле или в мармеладе. Да я и не голоден вовсе.

Жетро спросил:

— Что это за прелесть у тебя на галстуке, Вальтер?

— Подарок князя Алоизия.

— Булавка с античной монетой, — пояснил Эразм, которому протянул свое украшение мальчик. — На ней изображен римский император Антоний Пий, предшественник знаменитого Марка Аврелия, мудрейшего из смертных.

— Марк Аврелий, — добавила фрау Хербст, — которого все поминает князь.

— «Я твой Антоний Пий, — говорит мне иногда князь. — А ты будь моим Марком Аврелием». — С этими словами Вальтер нашарил на столе томик Шекспира. — Можно мне заглянуть в книжку про датского принца?

Получив разрешение, мальчик унес с собой свою добычу.

— Что за мед, ну что за мед, фрау Хербст! — смаковал Жетро.

— Бедные пчелки, осиротели они у нас. Мой муж, царство ему небесное, во всей округе славился как пчелиный папа. Князь и княгиня ценили наш мед выше любого другого. Муж качал мед для замка. Только самым почетным гостям доводилось полакомиться.

— А сколько, собственно, князю лет?

— Двадцать восьмого июля исполнится сорок. Говорят, нынче будут отмечать особо. Ждут высоких и высочайших господ, верно, даже принца Уэльского, из Англии.

От этой новости Жетро прямо-таки зазнобило:

— Бррр! Что меня ждет?

Фрау Хербст принужденно улыбнулась, Эразм смеялся.

— Впрочем, мой шеф Георги намекал мне на какие-то новые возможности, — продолжал он. — Кому, как не нам, придворным лицедеям, радеть о прославлении и веселье этого дня. Хорошо бы вам, дорогой доктор, взнуздать своего Пегаса по образцу ваших обер-коллег из Веймара! Вот вам счастливый случай снискать милость властей предержащих.

— Смотрю я на вас, господин доктор, — сказала фрау Хербст, теребя стебелек дикой лозы, — и думаю о князе Алоизии. Сдается мне, вы бы сумели как-нибудь порадовать хворого человека. Всякое там рифмоплетство ко дню рождения он не очень-то жалует. Тем приятнее будет ему настоящее произведение по такому случаю. Уж тут я на вас всей душой полагаюсь. Его-то я и подавно знаю, дело верное.

— Ваш сын, фрау Хербст, серьезный и милый мальчик, — заметил Эразм, чтобы переменить тему.

— Вальтер — трудный ребенок. С виду-то он мягкий и молчаливый, а на самом деле в нем такая упрямая твердость. Я делаю все, чтобы отвлечь его от разных фантазий, в которые он уж чересчур уходит. Вы только подумайте: у него какая-то странная любовь к погостам. Когда могильщик раскапывает старые могилы, он тут как тут, и все что-то соображает, мудрствует, глядя на вырытые кости. Каждую субботу навещает могилу своего отца, а удержать нельзя: боюсь, дело дойдет до припадка.

Издалека, со стороны замка, послышались пять ударов башенных часов. Эразм подумал, что до начала спектакля времени вполне довольно, чтобы совершить прогулку вниз, к морю.

Едва мужчины из чащи живой изгороди выбрались на Циркусплац, как неожиданно столкнулись с Ириной Белль. Она была, что называется, маленькой жеманницей. Благодаря своей изящной хрупкости она производила впечатление девочки-подростка, и надо было посмотреть ей в глаза или заговорить с ней, чтобы развеять это заблуждение.

— Наша инженю, — сказал Жетро, — с очаровательным именем Ирина Белль. Разумеется, это лишь театральное имя. Как она прозывалась в горничных, я не знаю. Напомню вам, доктор, что наш Георги — в действительности Шульце. Директор театра Шульце — это еще куда ни шло. А вот Шульце в роли Отелло, Макбета, Телля или Валленштейна — просто дичь!

Эразма в глубине души раздражали эти упражнения в театральном жаргоне, который плохо давался Жетро. И вообще, подобный тон в присутствии незнакомого и не лишенного прелести создания был ему оскорбителен. Однако он сумел стерпеть, к тому же Ирина, не замечая Жетро, обратилась к нему:

— Вы недовольны мной? — спросила она. — Сегодня в «Гроте» я не удостоилась ни единого вашего взгляда.

— Ради бога, простите, я был слишком увлечен разговором с владыкой сцены.

Она охотно составила им компанию.

— Директор — это настоящий водопад. Уж если он начал, остановить его невозможно. Он говорит, говорит, говорит, пока у вас не потемнеет в глазах и земля не поплывет под ногами.

Она продолжала без умолку болтать, покуда перед ними не простерлась зеленая зыбь Грайфсвальдского залива с островком Вильм, до которого было рукой подать, и каким-то подобием храма на берегу, светлеющего белым греческим фронтоном и дорическими колоннами с капителями в виде дубовых и буковых крон.

Близкое присутствие инженю несколько стесняло Эразма. Как будто в его существо вошло нечто инородное, причиняющее смутное и необъяснимое беспокойство.

Платье из небесно-голубой шерсти, голубые чулки, голубоватые туфельки на высоком каблуке да и кепи того же примерно цвета необыкновенно шли этой маленькой кокетке, но мало годились для прогулки по проселочным дорогам. Лучшим ее украшением были отливающие золотом каштановые волосы.

Пока молодые люди распространялись о прелестях ландшафта, Ирина Белль хранила молчание. Спустя какое-то время, когда стало ясно, что мужчины не могут унять поток своих восторженных излияний, ей, кажется, пришлось пожалеть о том, что она согласилась на прогулку, а не осталась дома. Ее лепта в воспевание природы оказалась скудноватой. Она лишь изрекла одно слово: «Солнце!» и сочла нужным повторить то же самое существительное, сделав еще около ста шагов. Возле белого «храма», где размещались номера и ресторан для отдыхающих, она уже говорила: «Луна!» Белесая луна, и верно, висела над горизонтом залива. Когда же в окружении белых дорических колонн было устроено чаепитие, пошли иные речи, в которых малютка выказывала силу воли или силу упрямства такими, например, признаниями: «Этого я не терплю! Этого я не люблю! Этого я не желаю!»

В мглистой дали виднелись башни города. Это был Грайфсвальд. Жетро обронил какое-то полузабытое имя, и Эразм вспомнил одного молодого человека, который учился в тамошнем университете и с коим Эразм позднее сдружился.

— Это был такой славный, скромный человек, — сказал он, — родом померанец, его звали Рейман. К сожалению, я потерял его из виду.

На обратном пути проводили Ирину до самого порога оранжереи на Циркусплац, где она жила со своей матерью. Актриса поспешила проститься, как только Жетро предложил навестить некоего художника по фамилии фон Крамм, обитавшего неподалеку, в каретном сарае, который он переоборудовал в мастерскую. Художник трудился над портретом князя Алоизия, готовя свой подарок к торжественной дате.

Барон стоял перед мольбертом. Возможность свести знакомство с Готтером как будто обрадовала его. Он утверждал, что много о нем наслышан. Затем в присущей ему энергичной манере начал вводить гостей в методу своей работы.

— Это, — показывал он, — портрет князя, написанный на сеансах. А здесь тот же портрет, который я перенес по памяти. Только так и можно передать жизнь, не искаженную мучением.

На детском лице художника светились любопытные, приметливые глаза, обретавшие обостренную пристальность, как только на них ложился отблеск его рождающихся творений.

Когда Эразм снова вернулся к себе, чтобы переодеться перед выходом в театр, его поначалу неотвязно преследовал вопрос, почему маленькой Ирине он показал себя с весьма невыгодной стороны. Уж слишком очевидна была скукотворная натянутость. Ну да бог с ней. Все упущенное еще наверстается.

В театре, как всегда, на него нашла этакая благодать. Она сняла болезненную усталость нервов, выровняла их тонус. Она принесла легкость забытья и свободу полного самозабвения.

От суеты домашних дел, от страхов за деторождение и детокормление, от озабоченности слабительным и крепительным, пустышками и сосками, печными и ночными горшками, щетками, тряпками и пеленками праздновал здесь Эразм свое избавление. Не волновали ни стирка, ни мытье посуды. Не надо было сломя голову бежать куда-нибудь с каким-нибудь поручением. Без уверенности в том, что сегодня никто не отнимет твоего односпального ложа, разумеется, не было бы наслаждения вольным покоем. Ох уж эти супружеские препирательства, лишающие сна и переходящие в изнурительный процесс примирения, от которого рвутся и чахнут нервы.

Через несколько дней Эразм написал своей жене это письмо.

«Дорогая Китти!

Настало время рассказать тебе о необычных и даже поразительных обстоятельствах моей здешней жизни. Как тебе известно, я приехал сюда по приглашению Жетро, получившего ангажемент в Границком летнем театре от директора Георги. У меня, ты знаешь, было худо с нервами, и я надеялся на отдых. Китти, я был крайне изнурен. По мере сил я пытался облегчить твое угнетенное состояние. Но ты не раз могла убедиться, что и я нуждался порой в твоей поддержке и твоем утешении. Мыслимо ли мне лгать, раз и навсегда пообещав тебе говорить правду? Первые же дни, проведенные в садоводстве, в патриархальном зеленоватом сумраке моей чердачной кельи, в тихой беседке, укрытой диким виноградом, ломоносом и жимолостью, принесли мне глубокое успокоение. Такого самообретения, такого чувства защищенности мне еще не приходилось испытывать. Меня даже увлекла мысль стать монахом, лучшей участи я не мог бы себе пожелать.

Ты знаешь, Китти, я люблю тебя. Без тебя и детей не мыслю своей жизни. Но временами необходимы разлуки. Во-первых, потому что они служат испытанием, а во-вторых — как порука той свободы и независимости, без которых нет смысла жить, если брачный союз заключается добровольно, а не скрепляется постылыми оковами, превращающими жизнь в невыносимое страдание.

Первый визит Жетро, пожалуй, несколько стеснил меня: так упоен и очарован я был своим одиночеством. Театр, науки, искусство, литература и все честолюбивые шаги на этом поприще показались мне не более чем сухим треском словоблудия. И, напротив, пленительно простой и чистой музыкой проникло в меня все, что исходило от одетой в траур вдовы, с ее тихим горем и монашеской чуткостью к близкому инобытию. Паулина, ее дочь, не уступает матушке в простоте и кротости. Вальтеру, сыну покойного смотрителя, тринадцать лет, этот мальчик напоминает мне о моем собственном детстве. Паулине примерно восемнадцать, а смиренной фрау Хербст — не более тридцати семи. Всех троих совершенно не замечаешь: так радеют здесь о покое своего гостя. И желаю ли я их присутствия или нет — целиком в моей воле.

Представь себе, вчера князь Алоизий деликатно осведомился, не слишком ли он обременит меня, если перенесет свое послеполуденное чаепитие в садоводство. И, по-моему, фрау Хербст слегка покраснела, передавая мне просьбу князя. Его кресло-коляска показалось в прогале живой изгороди, и при этом — я сам наблюдал из окна — князь придерживал обеими руками зеленые ветви над головой, чтобы они не задели лица.

Чайный столик в угоду привычке был поставлен между овощными и цветочными грядками. Князь разговаривал с ребенком, их смех доносился до моего окна.

Вдруг в дверях появляется умудренного вида пожилой человек, это был слуга. Его сиятельство сожалеет, что состояние здоровья не позволяет ему нанести мне визит. Поэтому князю было бы весьма приятно, если бы я спустился к нему на чашку чая.

Я был представлен князю несколькими днями раньше. Часы, проведенные с ним и маленьким Вальтером в окружении лишь земляничной, капустной и салатной поросли, доставили мне немалое удовольствие. Ты знаешь, что я бюргер до мозга костей. Мне никогда не приходило в голову гордиться этим, но бюргерского чувства собственного достоинства у меня не отнять. Именно поэтому мне претит дворянская спесь и самовлюбленность, даже дворянская гордость, где бы я ни столкнулся с ней. Для меня во всем свете только человеческое достойно любви. И нет ничего ненавистнее, чем бесчеловечность. По общечеловеческим понятиям, работник стоит неизмеримо выше бюргера, дворянина или владетельного князя. Там, в рабочем и мастеровом сословии, можно найти даже образчики рыцарственности. Каждый уличный эксцесс служит примером того, как плохо помнит прилично одетая добропорядочность заповедь поэта: «Прав будь, человек, милостив и добр»[116] и предоставляет исполнять ее милостивым рабочим рукам. Однако князь Алоизий действительно прав, милостив и добр.

От фрау Хербст я уже наслышан о том, как он поступал в самых разных обстоятельствах, когда ему случалось прощать упущения, улаживать дела непутевых сыновей старого чиновника, выручать даже тех, кто этого совсем не заслуживал, смягчать всякого рода невзгоды и, наконец, поощрять тягу к искусствам и наукам. Но о том, что это за человек и отчего он именно такой, каков есть, я догадался лишь во время чаепития.

Дорогая Китти, я влюблен в князя. Ты, конечно, удивляешься: как меня, с моими демократическими настроениями, угораздило влюбиться в князя? Но ведь не в князя, а в человека я влюблен. Он необычайно высок, а темные волосы и бородка делают его чем-то похожим — это общее мнение — на изображения Христа. Ему еще нет сорока. Страдания его тяжелы, но терпение, с каким он их переносит, достойно восхищения. У него прямо-таки детский смех. Мало того, он без конца задает вопросы, как неутолимо любознательный ребенок. Чего только не выпытал он у меня про литературные планы, надежды, желания, цели и, конечно, про тебя и детей!

Все обстоятельства моей жизни внушают мне такое глубокое спокойствие. Я переживаю дни Алкионы. Ты знаешь, что Алкиона у древних греков считалась дочерью бога ветров. Разгневавшись за что-то, Зевс превратил ее с мужем в птиц, обитающих близ воды. Ни малейший ветерок не смел подуть в то время, когда они высиживали птенцов. Я бы сказал, что и сюда не доходит ветер тревог, хотя здесь, надеюсь, ничто не высиживается.

В своем последнем разговоре с Жетро я, конечно, допустил промах. Сам не пойму как, совершенно невольно, вырвалось у меня признание, что я не прочь бы поставить «Гамлета» в местном летнем театре. Я сам испугался собственных слов. Впутываться в такое дело — покорнейше благодарю! Прошу тебя, Китти, держись молодцом! Если и дальше все пойдет удачно, я вернусь к тебе отдохнувшим, окрепшим, да просто заново родившимся на свет».

И вновь под знаком Алкионы доктор Готтер сидел в тесном и оживленном кругу за утренней кружкой пива. Помимо директора Георги и актера Жетро тут были Марио Сыровацки, тоже актер, художник барон фон Крамм и библиотекарь князя доктор Оллантаг.

Изрядно возбужденная компания еще более подогревалась, слушая забавную перепалку между Сыровацки и его директором.

Этот богатый молодой человек был до одержимости увлечен театром и не только не получал никакого жалованья, но, как поговаривали, вынужден был выкладывать немалые деньги за каждую свою роль. Он любил украшения, носил перстни и золотые браслеты, претендовал на изысканный вкус.

— Я остаюсь здесь, — объявил он, — битый месяц придется играть у вас Гамлета.

— Сыровацки! Что это с вами? — сказал Георги. — Вы смахиваете на ворону, которая отовсюду таскает блестящие штучки и не знает, что с ними делать. Вы заморочили себе голову театром, но не надо морочить театр! Возможно, у вас было бы больше таланта, будь меньше денег. Что за нечистый вас попутал. Отец ваш скончался, мамаша спит и видит, что вы наконец посвятите себя грандиозному делу, наследству отца. Ну почему бы вам не заняться этим? Насколько это пойдет на пользу делу, я, честно, говоря, не берусь судить. Но мое дело от вашего участия явно бы не выиграло.

— Вы, как всегда, не слишком-то церемонитесь, господин директор. О моем таланте вы судите столь же опрометчиво, как если бы я причислил вас к великим артистам. Ничего абсурднее нельзя вообразить.

Георги парировал громовым смехом, который подхватила вся компания.

Собственно говоря, Сыровацки был импозантным молодым человеком, его овальное лицо с ямочками на щеках и сильным округленным подбородком, с нежным женственным румянцем можно было назвать красивым.

— Молокосос! — взревел Георги. — Прежде чем вякать про театр и искусство сцены, вы хоть уразумейте, кому вы это лепечете! Прислушайтесь, вы, павиан несчастный, к доброму совету и начинайте с билетера в каком-нибудь маленьком балагане!

— В еще меньшем, господин директор?

— Что бы это значило? Я вас не понимаю.

Милая мальчишеская голова барона-художника готова была слететь с плеч от неудержимого смеха, доктор Оллантаг только усмехался. Директор нанес ответный удар:

— Если мы и впрямь возьмемся за «Гамлета», господин пуп земли, Мариус из Пустобрехта, я поручу вам роль Гамлета в Виттенберге, вот уж тогда вы натешитесь вволю.

У Шекспира Гамлет появляется, проделав путь из немецкого Виттенберга в датский Эльсинор. Назад, в Германию, его не пустили мать и отчим, как он ни просил их.

— Ничего страшного, господин директор, — вставил словечко Жетро, — Сыровацки немного потерпит, пока доктор Готтер не напишет свою трагикомедию «Гамлет в Виттенберге».

— Только без меня, Жетро!

— Боже мой, что я слышу! Что за нелепая мысль — «Гамлет в Виттенберге»?! Доктор Оллантаг, вспомните, что говорит мой коллега Зерло относительно переработки «Гамлета» Гетевым Вильгельмом Мейстером, помешавшимся на этой идее: «Слава тебе господи! — воскликнул он. — Таким путем мы избавляемся от Виттенберга с университетом, который всегда был для меня камнем преткновения».[117]

В ответ на довод директора Эразм заметил, что, несмотря на пиетет к творению Гете, он придерживается несколько иного мнения на сей счет.

— Гуцков, — вставил доктор Оллантаг, — однажды осмелился коснуться этой деликатной темы, но ничего не сумел из нее выжать.

— Я знаю о его попытке, — сказал Эразм. — Но для меня это не более чем попытка. За дело надо было браться иначе. Диалектика образа Гамлета и питающие ее идей отнюдь не исключают Виттенберга.

— Повторяю вам, — запальчиво напомнил о себе Сыровацки, — в течение четырех недель я играю Гамлета в Эльсиноре, а не в Виттенберге, на сцене Границкого театра, в противном случае…

Он умолк и со значением постучал по столу костяшками пальцев.

Георги не удалось скрыть некоторого смущения.

Разговор о Гамлете был исчерпан, а вместе с ним — и утренняя кружка пива.

Эразм Готтер обедал, как всегда, в отеле «Бельвю», на сей раз — с доктором Оллантагом. В парке они обменялись мыслями о литературе, здесь же речь шла о местных делах.

— Князь — страстный книгочей, — сказал Оллантаг, — в одной только здешней библиотеке, вверенной моим заботам, более двадцати пяти тысяч томов. Каждое утро князь велит своему милосердному слуге Гольдмессеру везти его в библиотеку и ровно полчаса объезжает книжные ряды, где я даю ему отчет о новых поступлениях. Впрочем, изрядную часть книг князь попросту раздаривает. Своему любимцу — вы, вероятно, догадались, о ком идет речь, коль скоро живете в садоводстве, — маленькому Вальтеру Хербсту он собрал в пансионе особую библиотеку. Не без моего участия для нее было отобрано пятьсот томов. Если посещение театра было запрещено Вальтеру лейб-медиком, доктором Турнайсером, то на чтение не было никаких запретов. Книги занимают его фантазию и тем самым обуздывают ее. Близорукость же отнюдь не отменяет работы глаз, напротив — упражнения зрительных нервов должны пойти мальчику на пользу.

Эразм ничего не знал о библиотеке Вальтера, теперь он искал случая ознакомиться с ней.

Ждать пришлось недолго: мальчик, гордившийся своей библиотекой, сам горел нетерпением показать свое сокровище гостю матери. Эта замечательная — как и у князя — любовь к книге носила отпечаток детской души и превращалась в своего рода идолопоклонство.

Напрашивался вопрос, в чем коренится громадный интерес князя к Вальтеру.

— На этот счет существует множество объяснений, в том числе и самых нелепых, — сказал Оллантаг. — Очень скоро вы услышите их. Если вам когда-нибудь удастся получить единственно верное или придется довольствоваться намеком и домысливать по своему разумению, это произойдет скорее всего в доме смотрителя, в вашем ближайшем окружении.

— Верно ли говорят, что самое влиятельное лицо в Границе — Буртье, обер-гофмейстер?

— Во всяком случае, самое бесстыдное. Свое влияние — и не без успеха — он осуществляет через княгиню. Сам князь — я не боюсь преувеличить — не жалует его. И нигде его не любят. Но он, как говорится, позволяет себе такое, на чем любой другой сломал бы себе шею. Княгиня — сама по себе дама благонравная — не желает шагу ступить без священника, на его выкрутасы смотрит сквозь пальцы.

— Выкрутасы? И каковы же они?

— Ах, боже мой, все мы не ангелы, — сказал доктор Оллантаг, — но когда он поселил эту маленькую актрису с матерью, эту Ирину или как бишь ее… в оранжерею на Циркусплац, это, знаете ли, уж слишком.

Его слова заставили побледнеть Эразма. При всем желании он не смог бы в этот миг вымолвить ни слова, сердце его бешено колотилось.

Собеседники остались одни за опустевшим табльдотом. Маленький уютный ресторанчик с опущенными жалюзи оказался до того приятным убежищем от полуденного зноя, что рука сама тянулась за новой бутылкой вина, которую кельнер поставил на стол. Но она осталась непочатой. Все попытки Эразма Готтера избавиться от недомогания, как видно, только усугубляли его состояние. На том и разошлись.

Вернувшись домой, в свою сумрачно-прохладную, полную запаха лаванды комнату, Эразм запер за собой дверь. «Скажи, ради бога, что с тобой происходит? — спрашивал он себя. — Может быть, твоя болезнь серьезнее, чем ты думал? И этот покой, эта душевная легкость, которые точно воскресили все твое существо, — не таят ли они в себе зловещих предвестий?» И все более распаляясь разговором с самим собой, он тщетно пытался одолеть гнетущее чувство беспомощности, которое разрядилось вдруг истерическим рыданием.

«„У вас плохо с нервами?" Почему Георги задал мне этот вопрос? Не угадал ли он моей душевной маеты, симптомы которой только что прорвались наружу? Или же причиной всему погружение в Гамлета? И это его невыплаканные слезы?»

А может быть, дело в какой-то внешней силе, распространяющей на меня невидимое влияние? Против нее надо направить всю свою энергию. Что может означать этот срыв, заставивший молодого человека разразиться рыданиями и потоком слез, затыкать себе рот платком, чтобы его не услышали в доме? Что ему эта Ирина? Право же, ему нет до нее никакого дела.

«То, что тебя так перетряхнуло, — продолжал он говорить с собой, — в сущности, не что иное, как крушение ложной посылки. Тебе неведома природа собственного заблуждения, но в этом ребенке ты, вопреки всем пересудам, пожелал увидеть чистого ангела, образ некоего совершенства, сотворенный господом богом. И вот Оллантаг двумя фразами разрушил эту иллюзию».

И отвратительный клубок змей, заполнивший милое обиталище, превратил тихую комнатенку Эразма в сущий ад; оставалось только бежать.

Спускаясь к заливу, где Эразм намеревался искупаться и окончательно прийти в себя, он задался вопросом: не разумнее ли после всего, что случилось, сжечь мосты, ведущие назад, и поискать другой безмятежный уголок, где можно отдохнуть от семьи?

Купание в минеральном источнике почти вернуло Эразма к прежнему спокойно-мужественному состоянию. Он принялся — и без всякой пощады — смеяться над собой. Однако еще не вполне улегшаяся нервозность побудила его направиться к дому, где жил Жетро. Тот встретил его в сапогах со шпорами — по случаю загородной прогулки.

— Хотим немного проехаться. Наши театральные дамы без ума от этой затеи. Мы намеревались заехать за вами на украшенной колосьями телеге, чтобы вам не отвертеться от нашей компании.

Эразму Готтеру не хотелось уклоняться, хотя он почувствовал новую петлю, которой могла обернуться эта увеселительная поездка. «Любим же мы порой поиграть с огнем», — подумал он.

Ирина Белль ехать отказалась. Когда Эразм узнал об этом, он постарался ничем не выдать своего разочарования. А как его подмывало спрыгнуть с телеги, везущей актерскую братию! Но вскоре он заразился весельем своих спутников. Марио Сыровацки, по обыкновению, сразу же стал жертвой всеобщего подтрунивания: три комнаты в отеле «Фюрстенхоф», изысканный дендизм, дорогие костюмы, галстуки с булавками — все это делало его вызывающе нелепым пассажиром в крестьянской колымаге. Нещадная тряска и толчки на ухабах сводили на нет все его усилия хранить важную осанку и в прямом смысле лишали молодого франта дара речи, а его вынужденное порхание над скамейкой давало пищу беззлобной потехе.

Дабы как-то отыграться, он положил правую руку на плечо Элизы, красивой девицы, которая ничего не имела против. Она была «молодой героиней» с темными глазами, умевшими обольстительно вспыхивать из-под черных длинных ресниц. Ее чары признавал не только Сыровацки, на нее поглядывали и другие актеры, например «первый любовник» Эрих Зюндерман, сбежавший от плуга крестьянский сын, который, как это ни странно, с блеском и удивительной непосредственностью исполнял так называемые французские салонные роли.

Он много смеялся, он пользовался всеобщей любовью и, как видно, не собирался никому уступать Элизу.

Он мог разыгрывать глубокое безразличие, хотя порой слова его чувствительно покалывали и, чтобы посильнее задеть собеседника, облекались здоровым простодушием веселого смеха. «Навьюченному золотом ослу и пудовый замок не преграда» — в таком духе он вел разговор.

— Вам не посрамить моего божественного Мариуса, — сказала Элиза и, приняв позу обожания, обвила руками шею любимого. При этом ее темные волосы как бы сами собой распустились и упали на плечи, и она могла уже не сомневаться в том, что тем самым свершилось полное отмщение язвительным коллегам.

Не все, однако, сводилось к пикировке и зубоскальству, оставалось время и для пения — и хорового, и сольного.

Было около пяти часов вечера, но палящий зной не желал спадать: огненные лилии, мелькавшие вдоль подворий крестьян и рыбаков, казались его зримым воплощением. Во время поездки Эразм предпочитал обозревать дали и любовался прекрасным, сулящим обильный урожай ландшафтом. Тут и там вдали открывались голубые полоски моря, и на изрезанном глубокими бухтами побережье угадывалось какое-то движение.

Между тем от Эразма не укрывалось и то, что происходило совсем рядом, и он сумел разглядеть признаки надвигающейся грозы в глазах Лены, сестры Элизы. За столом эта крошка сидела рядом с ним. «Не понимаю, — признавался себе Эразм, — отчего бы по уши не влюбиться в нее?»

Лена, словно прочитав его мысли, неожиданно ободрила:

— А вы попытайтесь!

На этом чудеса не закончились, ибо в тот же миг комик и «благородный отец» Леопольд Миллер отозвался на ее слова:

— В самом деле, милая крошка, почему бы в тебя не влюбиться?

Ответ гласил:

— К чему такая спешка, подумай как следует!

После еды решили потанцевать. Сыровацки сел за фортепьяно. Этот денди оказался хорошим пианистом. Но поскольку все вынуждены были считаться с присутствием Эразма, пианист немного повременил с танцами и для начала сыграл кое-что из Шопена. Эта музыка была близка его мягкой натуре.

Эразм уверял, что не умеет танцевать, но, несмотря на все его протесты, Лена втащила его в круг. Танцевал он действительно впервые в жизни. Танцы прерывались возлияниями, возлияния — танцами, и так до тех пор, пока в зале не зажгли свет. Свечи успели догореть раньше, чем честная компания допила все до донышка, всласть напелась, наговорилась и изнемогла от веселья.

Возвращались при полной луне. Как только повозка тронулась, Лена прильнула головкой к груди Эразма Готтера. Под грохот обитых железом колес и сладость чувствительных песен, как-то: «Я не знаю, что подумать…» и «У дома, у фонтана…» — завершился обратный путь. Напоследок уже грянул аккомпанемент первых кузнечиков.

Вернувшись в свою затененную комнату, молодой человек не мог толком сообразить, как он отделался от Лены и кому обязан освобождением от нее. Открывавшийся из его оконца магический вид на залив, сверкающая поверхность которого играла лунным серебром, хотя и чаровал душу, но не мог избавить Эразма от странного позыва — мыть и отмывать тело и душу. «Нет, — думал он, — это не для меня».

Точно зубная боль, заглушенная на время сильным средством и вновь напомнившая о себе, его иглой кольнуло то, что было разбужено рассказом доктора Оллантага. Когда он уразумел, что это ни в коей мере не выветрилось, голова его дернулась. Но он стоял неподвижно, сложив — так же непроизвольно — на груди руки. Об отдыхе нечего было и думать. Пылающая голова, тяжелый надрывный пульс, мучительное чувство какого-то самоотчуждения — как это все не соответствовало обещаниям, исходившим от безмятежного покоя дома смотрителя.

Он вдруг услышал, как что-то стукнуло по столу, понял, что сам был причиной этого звука. И в тихо нарастающее утро с мечтательным щебетом птиц вплелась утренняя песня из «Ромео», и одновременно вклинилось жуткое видение: Ирина Белль в объятиях обер-гофмейстера.

Да нет же, он ничего не желал знать об этом.

Лишь теперь, в прибывающем свете дня, Эразм заметил письмо, лежавшее на ночном столике, и тотчас же догадался, что оно от Китти. В нем сообщались вещи, которые еще сильнее пошатнули его душевный покой. Сестра Китти тяжело заболела, крошечная болонка, с которой Китти не разлучалась с дозамужних времен, умерла. Этот удар был для Эразма не из самых легких: маленькие бессловесные существа и видом своим, и нашей сердечной приязнью к ним вполне сравнимы с детьми.

На этом сетования заканчивались, Китти высказывала надежду, что все непременно поправится, и Эразму нет никакой нужды прерывать свое лечение и губить его добрые плоды.

Свет за окном начал меркнуть, но едва ли Эразм заметил это. Но вот одним ударом на землю обрушились гром и молния, ураган и ливень, что тоже, конечно, не прибавило радости. Эразм был просто счастлив, когда дочь хозяйки Паулина, невозмутимая в своем усердии, развеяла своим появлением изжелта-серый, поистине преисподний мрак, держа в руках любовно накрытый поднос, источающий аромат кофе. Вспыхнули зажженные ею свечи, мило побрякивала о фарфор ложечка, за окном становилось светлее, и когда Эразм принялся угощаться кофе с сахаром и сливками, маслом, медом и выпечкой, Паулина как бы исчезла, оставаясь в комнате.

Ей восемнадцать? Вполне возможно, что и двадцать восемь.

Эразм стал думать о болезни свояченицы. Его угнетала эта неотвратимая опасность, угрожающая всякому смертному. И вдруг неожиданно для него самого у Эразма вырвался вопрос:

— Отчего умер ваш отец?

— Этого я не могу вам сказать, господин Готтер.

Отвечая ему почти упрямым тоном, Паулина слегка отпрянула в сторону.

— Почему вы всегда так серьезны, фройляйн Паулина? Я никогда не видел, как вы смеетесь. В чем же дело?

— Смех мне не поможет, и слезы не помогут, — с этими словами дочь хозяйки бесшумно удалилась в своих войлочных туфлях.

Едва ли когда-нибудь в жизни Эразм был столь озадачен, как при известии, с которым фройляйн Паулина уже днем, часов этак в двенадцать, подняла его с постели. Оказывается, его ожидает какая-то молодая дама. На карточке имя — Ирина Белль. За пять минут доктор Готтер уже успел одеться, а фройляйн Паулина — навести в комнате такой порядок, что не стыдно было приглашать даму.

Такова уж, видно, печать профессии: миниатюрная актриса без малейшего смущения вошла в комнату молодого человека. «Добрый день!» — прозвучало у нее несколько рассеянно, как бы мимоходом, будто при встрече со старым знакомым. Она поискала глазами место для сумочки, шляпки и жакета и попросила разрешения избавиться от них, ссылаясь на невыносимую жару. Она сказала, что пришла по делу, но об этом позднее. Выразила сожаление, что вчера была вынуждена отказаться от поездки, но многолюдных компаний она не любит и не находит особого удовольствия в тележной тряске, когда три десятка глоток пытаются перекричать друг друга или даже горланить песни. Кроме того, вид множества дружно жующих людей представляется ей весьма малоаппетитным, а если к тому же от мужчин несет пивом или вином, то и подавно. И наконец, эти танцы! Сама она не танцует и вообще не любит танцы. Чего ради все эти телодвижения? Бессмысленная трата сил, а от близости потеющих тел ей становится дурно.

Несмотря на некоторое смущение, Эразму хотелось улыбнуться в ответ на подобную откровенность. Ему понадобилось всего несколько минут, чтобы свыкнуться с манерами молодой особы, которая с невинной бесцеремонностью осваивалась в этом хранилище неколебимого стародавнего духа. Странные слова она нашла: запах вознесшихся душ.

Прошло не менее получаса, но Ирина Белль еще не сочла возможным заговорить о цели своего визита. Да и доктор Готтер даже в мыслях не задавался этим вопросом.

— Вы женаты? Это письмо от вашей жены? Ваша жена хороша собой? Сколько лет вашей жене? Люблю молодых и красивых женщин. Не променяла бы их ни на каких мужчин. Вы плохо спали ночь? Так ведь? У вас круги под глазами. Глядя на вас, можно подумать, что ночью вас терзали невеселые думы и вы недовольны самим собой. — Она говорила так, будто кроме нее в комнате никого не было. — Старый князь вчера снова прислал мне цветы. Их принесла та самая безобразная девица, что проводила меня к вам.

— Вы находите фройляйн Паулину безобразной?

— Мне так в темноте все едино.

«Что она имеет в виду?» — подумал Эразм.

— Князь для меня слишком стар и болен. Собственно, он не так уж стар, скорее всего только болен. Я считаю, что из всех мужчин, которых здесь видишь, он, безусловно, самый красивый. Но он ни на что не способен.

Ирина Белль ушла не раньше, чем истекло еще полчаса. Когда Эразм осторожно напомнил о деле, упомянутом ею вначале, она лишь ответила, что к нему можно вернуться в другой раз. Эразм вызвался проводить ее, но она не воспользовалась его предложением и сослалась на то, что боится опоздать к своей сцене на репетицию.

КНИГА ВТОРАЯ

Через несколько дней Эразм в числе избранных гостей Марио Сыровацки сидел за чашкой чая в отеле «Фюрстенхоф». Богатый дилетант искал союзников для осуществления своей навязчивой идеи сыграть главную роль в замышляемом спектакле. В двух пыльных парадных комнатах приглашенные угощались чаем, кофе, шоколадом, сладкими булочками, бутербродами и ликерами. Речь при этом шла о «Гамлете». Уже было ясно как божий день, что Сыровацки сумел настроить коллег в пользу своего плана. Не трудно было догадаться, каким образом ему удалось совершить это чудо. А то, что молодой талантливый Эрих Зюндерман, имевший все основания рассчитывать на роль Гамлета, согласился на Лаэрта, было именно чудом. Если Марио Сыровацки чем и страдал, так только жадностью, и его натура разительно менялась лишь в тех случаях, когда ею овладевала страсть к лицедейству. Тут он начинал бесшабашно сорить деньгами. Не только у директора, но и у актеров он откупал роли и спектакли, хотя при этом ему приходилось еще и вымаливать их. За двадцать марок исполнитель роли Карла Моора сказывался больным и уступал свое место страждущему. Таким способом Марио обирал театр, а театр, соответственно, — Мариуса.

Было, однако, и нечто трогательное в этой любви к актерскому искусству и в неустанной осаде храма Талии. И Эразм часто спрашивал себя, за что Сыровацки, обладавший, на его взгляд, не меньшим талантом, чем прочие актеры, осужден на такие испытания. Впрочем, мнение Эразма на этот счет разделяли Армин Жетро, барон фон Крамм и библиотекарь князя доктор Оллантаг. Они часто говорили об этом. И поскольку Жетро, Крамм и Оллантаг тоже находились среди гостей, чаепитие в «Фюрстенхофе» можно было считать своего рода сговором за спиной Георги.

Библиотекарь, в высшей степени приятный и умный человек, помешивая ложечкой чай, рассказывал, что он прощупал настроение князя и нашел его вполне созревшим для идеи отметить свой день рождения премьерой шекспировской пьесы. Теперь самое время приложить все усилия, чтобы князь навел директора на мысль об исполнителе роли Гамлета. А это вполне достижимо.

Тут Жетро заговорил почти официальным тоном и спросил Эразма, возьмется ли он осуществить свое намерение, высказанное неделю назад, — репетировать и инсценировать «Гамлета».

После этих слов Леопольд Миллер, комик, актер старшего поколения, сдержанно усмехнулся.

— Если уж Гамлета играет непрофессиональный артист, — сказал он, — тем более нужен опытный режиссер. Иначе мы рискуем с треском провалиться. Вы уж простите меня великодушно, доктор Готтер, но без опыта, без навыка в театре ничего не получится.

— Наши беседы, — возразил доктор Оллантаг, — укрепили меня в полном доверии доктору Готтеру. Но дело надо вести так, чтобы оно увенчалось не ремесленной поделкой профессионального театра, а вольным дифирамбом князю. В таком случае не будет спроса с Георги и его труппы. Князю это будет несравненно приятнее и доставит больше радостей, чем очередная работа профессионалов.

Папаша Миллер пожал плечами. Между Эразмом и Жетро, Жетро и Сыровацки, Эразмом, Сыровацки и Оллантагом, похоже, уже состоялись переговоры.

— Рискуя окончательно повергнуть вас в ужас, дорогой Миллер, я попрошу доктора Готтера рассказать нам об усовершенствованном им тексте «Гамлета», который он думает использовать, если действительно будет руководить постановкой, — продолжал Оллантаг.

— Я всегда говорил, — вымученно улыбнувшись, воскликнул комик, — что этот проклятый щелкопер, то бишь Шекспир, заслуживает того, чтобы его немного поправили и улучшили.

— Вот! Вот! Вот! — зачастил Сыровацки и хлопнул его по плечу. — Будьте покойны, мы объединимся! Как бы там ни было, верный выигрыш за нами.

— А куда девать шута, паяца, гансвурста? Я могу отчебучить гансвурстиаду.

Не подавая виду, что его как-то шокирует поведение Миллера, Эразм объяснил:

— Существует шекспироведение, о котором нужно знать и азы которого следует усвоить. Подлинные тексты, написанные рукой Шекспира, утрачены, все ныне известные записаны в зрительных залах, может быть, лет через сто после их создания и во многом отличаются друг от друга. Я не хотел бы более докучать вам. Но если вы соблаговолите уделить мне пять минут, я изложу вам суть пьесы. Итак, студент Гамлет отозван из Виттенберга в Эльсинор на похороны своего отца, короля Гамлета. Мать выходит замуж за брата его отца, Клавдия, и возводит его на престол. Тем самым попран закон престолонаследия и узурпирован трон. Наследник престола, студент, желает вернуться в Виттенберг. Ему отказано в его просьбе.

Дух умершего короля является нескольким университетским товарищам Гамлета и самому принцу тоже. Бывший король открывает ему, что был убит Клавдием, своим братом, и призывает обманутого наследника к отмщению. Гамлет дает обещание. Но поскольку в глубине души он еще не уверен в реальности явившегося ему духа, он, подобно детективу, изучает предполагаемого убийцу и узурпатора трона. Убийца и узурпатор начинает кое о чем догадываться: он не доверяет своему пасынку и законному престолонаследнику. Наследник поручает актерам дать спектакль, на котором присутствует его отчим, король Клавдий. Играется «Убийство Гонзаго», действие разыгрывается в саду точно таким же образом, как дух короля Гамлета описал свое собственное убийство от руки брата. Король не может скрыть укола нечистой совести и в полуобморочном состоянии уходит с представления; посвященные разгадали его чувства. Он становится смертельным врагом Гамлета, а Гамлет — его смертельным врагом.

Но у Клавдия — власть, он удаляет наследника престола из Дании и приставляет к нему в качестве спутников двух соглядатаев, двух убийц. Их зовут Розенкранц и Гильденстерн. Еще не поднявшись на корабль, он среди прочего говорит, что ответ остается за ним и он сделает более глубокие подкопы, чем захватчик трона Клавдий.

Корабельная команда держит сторону Гамлета, она направляет судно назад в Данию, а не в Англию, как было приказано. Принц Гамлет на время связывается с одним из врагов Дании, посылает матроса к королю Клавдию с известием, что потерпел кораблекрушение и едва спасся, но на следующий же день поднимает в Дании мятеж и с оружием в руках, с вооруженными людьми настигает захватчика престола в эльсинорском замке. «Ты, мерзостный король, верни отца мне!»

Матери и самому узурпатору удается оправдать себя ложью: Клавдий-де не виновен в смерти брата. Клавдий предлагает собрать королевский суд, который решит, виновен он или нет, а пока — сложить оружие. «Я уступлю во всем, когда хоть тень вины…»

Гамлет по ошибке убивает старого царедворца по имени Полоний. Не теряя времени, Клавдий подстрекает сына вельможи к кровной мести. Это обставляется как символическая дуэль, но она становится самым настоящим поединком, от руки Лаэрта, сына Полония, гибнет наследник трона, а Клавдий и Лаэрт поражаются им, в то же самое время изменившая мужу королева и мать Гамлета волею случая сама обрекает себя на смерть. Таков препарированный скелет пьесы, а плоть ее и кровь — это разговор особый.

Эразм умолк, его дыхание было чуть взволнованным и прерывистым. Жетро дополнил его сообщение следующими словами:

— Дабы закрепить союз собравшихся здесь ради предстоящей работы над пьесой художников, мы приготовили копии этого скелета, а посему я вручаю по экземпляру каждому для более обстоятельного изучения. А теперь, раз уж официальная часть позади, как говорят студенты, помянем Анакреона. Дискуссий по мере движения к цели нам хватит с избытком.

В этот момент через открытое окно просвистел теннисный мяч и, отскочив от зеркала, опрокинул кувшинчик со сливками и чашку. Воцарилось молчание, и в наступившей тишине приятно зазвенел озорной женский голос:

— Вся банда в сборе и развлекается! Почему не пригласили нас?

— Это принцесса Дитта, ее мальчишеская удаль, — вполголоса и с почтительнейшей серьезностью сказал доктор Оллантаг, — самый прекрасный и очаровательный гость, на которого не надышится весь двор.

Марио Сыровацки уже сломя голову гремел вниз по ступеням. Вскоре он распахнул двери, открывая путь юной даме и сопровождающему ее обер-гофмейстеру Буртье.

Их появление предварял неумолкаемый хохот, но и когда они переступили порог, мужчины продолжали смеяться. Причиной служила диковинная деревянная статуэтка, которую принцесса держала над головой: два безобразных дикаря с огромными пупками стояли на коленях, едва не соприкасаясь оттопыренными губами. Это была негритянская скульптура, которую хозяин отеля, бывший капитан, привез в числе прочих из Африки и выставил у себя на лестнице. Она приглянулась знатной даме и вызвала ее бурное веселье.

В Дитте Эразм узнал Аполлона, которого видел в парке, рядом с коляской князя. Он вынужден был признать, что она очень хороша, но не более того. Когда же его взгляд невольно отыскал Ирину, она показалась ему прекрасной, как никогда. Лицо — бог знает почему — было обращено вниз. Распущенные волосы длинными волнами падали на плечи, грешница являла собой столь благородный портрет кающейся Магдалины, что он сделал бы честь кисти вдохновенного мастера.

Из забытья Эразма вывели резкие, как удар бича, слова обер-гофмейстера Буртье:

— Ба! Да это жемчужина нашего театра мадемуазель Ирина Белль, она же — прекраснейший из цветов княжеской оранжереи на Циркусплац.

Эразму стало неловко перед самим собой, ведь после встречи с Ириной в доме смотрителя, встречи, совершенно отрезвившей его, он полагал, что поборол свою слабость, и вот опять на него, как из прорвавшегося шлюза, внезапно накатили ярость, отчаяние и муки ревности. Жетро бросал на него озабоченные взгляды, он видел, как Эразм то бледнеет, то заливается краской.

Подали ликеры, шампанское, сласти. Любителю сцены Сыровацки выпала честь принимать у себя ее высочество принцессу и обер-гофмейстера.

Несмотря на протест, поднявшийся в его душе, Эразм был представлен доктором Оллантагом аполлонической принцессе и ее спутнику, прежде знавшим его больше понаслышке. Буртье старался держаться приветливо, но своей снисходительностью скорее уязвлял молодого гения. Принцесса Дитта не удостоила его ни взглядом, ни словом.

Недовольный — то ли собственной молчаливостью, то ли оживленной болтовней других — он очень скоро, не прощаясь, ушел домой. По дороге он дал себе клятву подальше держаться от раболепной суеты двора и отныне по тем же мотивам отказаться от затеи с «Гамлетом». Как тщетно скрываемое высокомерие людей, подобных этому Буртье, так и соперничество в лести новообретенных друзей еще более укрепили его во мнении, что независимость грубой блузы много выше пышного, расшитого золотом рабства.

Это письмо Эразм отправил одной немолодой девице, другу семьи.

«Границ, 11 июля

Дорогая тетя Матильда!

С естественным для тебя дружеским участием ты спрашиваешь о моих делах. Мой ответ в этом письме. Если тебе непременно нужно «да» или «нет», суди сама, какой из двух выводов одержит верх.

Нечто совершенно неожиданное вторглось в меня в этом изобилующем бухтами и липовым цветом городке. Китти, вероятно, уже передавала. Не удивляйся, что свои письма к Китти я продолжаю письмами к тебе. Не было бы нужды вести с тобой переписку, если бы я хотел поделиться лишь тем, о чем с таким же успехом могу писать Китти.

Дорогая тетя, ты знаешь меня с детских лет. И с кем бы ни возникало у меня житейских коллизий — с отцом или матерью — ты всегда была на моей стороне. Ты знаешь, каким неизменно резвым, доверчивым и веселым был я мальчишкой. Я и до сих пор остаюсь несокрушимо доверчивым и веселым. И все же теперь чаще, чем хотелось бы, я думаю о Генрихе фон Клейсте и кладбище самоубийц в Шильдхорне. Мы знаем друг друга предостаточно. Подобные мысли не должны пугать тебя. Генрих Клейст однажды написал своей невесте Вильгельмине фон Ценге:

«Годы, когда я мог свободно мыслить о целом свете, сделали меня совершенно несхожим с тем, что люди именуют целым светом. Не все из объявленного ими достойным я признаю таковым. Многое из того, что им представляется презренным, я презирать не желаю. В груди моей сокрыто повеление, рядом с которым все прочие, будь они даже подписаны рукою короля, ничто для меня. Отсюда у меня ощущение полной неспособности как-либо врасти в традиционные обстоятельства».

Видишь, какой я чувствительный субъект, если не сказать слабак. Те же мысли пробудило во мне маленькое традиционное общество Граница, которому я, впрочем, весьма обязан.

«Мы же в свой черед не желаем ничего знать о радостях этого света и мечтаем лишь о небесных нивах и солнцах, в сиянии которых будем кружить на огромных крыльях, что у нас за плечами. Адью!»

Таков Клейст в письме к одной из женщин незадолго до ухода в мир иной. Об этом «адью» можно писать целые книги, покуда хватит жизни, хотя звучит оно, казалось бы, совсем обыкновенно.

В завершение несколько строк из «Принца Гомбургского», дальнего родича Гамлета, принца датского, коим я здесь немного занимаюсь. Принц сидит с завязанными глазами, он размышляет:

Теперь, бессмертье, ты в моих руках И, сквозь повязку на глаза, сверкаешь Снопом из многих тысяч жарких солнц. На крыльях за обоими плечами, За взмахом взмах, пространствами плыву.[118]

К чему я вспомнил, к чему повторяю все это? У меня такое чувство, будто с первого шага я попал в замысловатую сеть традиционного бытия. Но когда над ухом раздается его зазывный крик, я слышу внутри свое «адью». Кроме того, в высшей степени занятно, что именно собрату Гомбурга, датскому принцу, которому норов этого мира «мерзок и пошл и плосок и бесплоден», дано было связать меня именно с этим миром.

До чего же странное, взрываемое бесчисленными противоречиями состояние! Я пишу в полнолуние, без огня, в те мгновения, когда ночь и четыре стены вкруг меня исходят дрожью от громкого стрекота кузнечиков. Ничего приятнее подобного одиночества я не знаю. Особенно когда душа моя выжидающе смотрит в Твое неизбывно доброе, в Твое славное лицо. И все-таки в этом спокойствии нет мне покоя, в этой тихой бухте нет спасения от земных забот.

Мой добрый гений, чудесная тетя Матильда, прикрой ненадолго дверь и дай моей душе излиться в твою душу! В этот миг все мои страхи будут внятны Тебе. Но я буду спать спокойно, когда выскажу самое мучительное и найду отзвук — а может ли быть иначе? — в Твоей душе.

Ты благоприятствовала моей помолвке. Я женился очень молодым. Ты знаешь и знает бог, сколь нерасторжимо соединился я с женою и детьми — одно существо, одно физическое целое. Теперь я задаю себе вопрос, который до сих пор не приходил в голову: может ли это продолжаться и навсегда ли это установлено? К сожалению, нет, не может.

Сейчас я о жизни, а не о смерти. Не об опасностях я думаю, которые сидят в самом моем теле и приводят порой меня в такое состояние, когда не решаюсь взяться за какую-либо работу, ибо не уверен, что мне отпущены, скажем, восемь или четырнадцать дней, необходимых для ее выполнения. Недавно умер мой младший товарищ, едва успевший получить диплом врача. Он, как и я, страдал незначительным кровохарканием и, видно, поэтому имел обыкновение со смехом утешать меня. Между прочим, у него было намерение попытаться дать знак оттуда. Но покамест все тихо.

Когда я спрашиваю себя, должно ли заботиться о вечности уз, связывающих меня, Китти и детей, и при этом даю отрицательный ответ, — я разумею долгую неотвратимую жизнь, которая не имеет ничего общего с квиетистским счастьем. А эта жизнь не заслуживает ничего иного, кроме клейстова «адью».

Дорогая моя Матильда! В сумраке ночи, в прелом воздухе прошлого века, пропитавшем мою комнату, я обретаю какое-то мучительное ясновидение. Моя жизнь представляется мне неким континентом, который мне для чего-то необходимо пройти. Все, что встречает меня на пути: зверь, человек, женщина, мужчина, дерево, куст, цветок, трава, река, озеро, пашня, пустыня, дол, холм, горы, дождь, снег, лед, суша, море, буря, шторм, — все это дар, милость, награда, обретение и в то же время — помеха. Я чувствую себя изголодавшимся по всем этим вещам. Как скаковая лошадь, я с дрожью срываюсь в бег через этот непостижимый и безмолвный мир загадок, и сегодня я уже перешел черту, начал это роковое странствие. Шаг сделан. Вспять не дано.

И все же! Все же! Как говорит он, Гамлет, принц датский?

О мерзость! Это буйный сад, плодящий Одно лишь семя; дикое и злое В нем властвует…

Ведь он имеет в виду этот мой мир, по которому мне скитаться, как Вечному жиду. Дана ли мне нить Ариадны? Увы, с каждым шагом этот лабиринт становится все лабиринтнее. Тысячи, сотни тысяч обрывков нити нащупывает моя рука, и я буду тащить этот взбухающий ворох, пока не представится случай бросить его в огонь. И то лишь для того, чтобы подхватить новый спутанный ком.

Дорогая Матильда! Надо мной тяготеет злой рок. Но я бьюсь со злом, нависшим над Китти и детьми. Есть тут одна актриса…

Ты знаешь мои принципы. Поэтому не принимай близко к сердцу, если я тебе скажу, что вчера я ходил в поле посмотреть на узкоколейку, и когда ступил на полотно, меня в странном приливе решимости или безволия потянуло лечь под колеса, чтобы не допустить невозможного, избегнуть всякого конфликта.

Однако прежде чем совершить нечто подобное, я всякий раз совершаю это мысленно, что и удерживает меня от самого действия.

Прежний хозяин отеля «Бельвю», где я обедаю, был в высшей степени респектабельным человеком. Отпрыск одного из старых патрицианских родов Рюгена, он пользовался всеобщим уважением. К тому же занимал не одну почетную должность и нередко сиживал за столом самого князя. В прошлом году кому он только ни говорил, будто в скором времени все добрые люди соберутся на планете Венера. И вдруг мы услышали, что он выбросился с верхнего этажа отеля.

«Друзья, не надо этих звуков! Пусть веселее будут наши голоса!»[119]

Только не подумай, дорогая тетушка, что этот ноктюрн позволяет судить о моем общем состоянии и самочувствии здесь, в Границе. Скорее всего, я и не стану отсылать его. Видела бы ты хоть краешком глаза нашу развеселую компанию, когда я вместе с актерами сижу за утренней кружкой пива в «Гроте», где порой раздается такой хохот, что лошади пугаются. Видела бы ты меня за табльдотом, где я частенько угощаю актеров Сыровацки и Жетро, а иногда — и директора театра Георги, ты бы решила, что я просто вздумал подурачить тебя своим мрачным нытьем. Но вот над моим ноктюрном восходит солнце, хотя еще глубокая ночь. Этим новым светом я обязан Твоим добрым, прямодушным, милым наставлениям, Твоим мудрым внушениям, которые вживе слышались мне, когда я водил пером по бумаге. С этим новым светом, зажженным в моем сердце, милый друг, и лишь с твоего благословения я могу наконец и уснуть».

Через два дня после чаепития у Сыровацки намерение доктора Эразма Готтера избежать пут двора и столь же решительно — участия в постановке «Гамлета», как это всегда бывает с намерениями, подверглось жесточайшему испытанию. Доктор Оллантаг по поручению князя посетил садоводство и пригласил Эразма в мраморный зал защищать свою версию «Гамлета» перед избранным обществом.

— Надо проникнуться безумным доверием ко мне, чтобы взвалить на меня подобную ношу, доктор Оллантаг. — Эразм даже подскочил от избытка чувств.

— Соблазн велик, — продолжал он. — Такая возможность столь же невероятна, как и почетна, это можно себе вообразить, но поверить в это я просто не решаюсь. И тому, дорогой доктор, есть множество причин. Вы можете называть меня рохлей, трусом, размазней и, к сожалению, будете не так уж далеки от истины. Но постарайтесь же понять, что эта вот каморка для меня как логово для раненого зверя! Я уже не таков, чтобы очертя голову кинуться в блескучую стремнину жизни. Я знаю, что во второй раз мне не ступить на эту сверкающую чистым золотом лестницу. Но, как бы то ни было, я не могу ступить на нее. Хорошо, допустим, вы утверждаете обратное: могу, но не желаю. Но если мне удастся сделать первый шаг, от меня будут ждать второго, третьего, четвертого и так далее. Стоит мне хоть однажды войти внутрь манежа, как честолюбие не даст устоять, погонит меня по бесконечному кругу.

Вы можете говорить, что у меня болезненное воображение, очевидно, это связано с переутомлением нервов. Что надо просто жить сегодняшним днем, а в отношении завтрашнего — положиться на бога, ведь грядущее в руце божией. В этом немалая доля истины, доктор Оллантаг. Но именно поэтому кормщик не выпускает из рук штурвала даже при угрозе кораблекрушения.

— Вот тут-то я и не соглашусь с вами. К вашим услугам — великолепный корабль, вам выпало счастье открывать манящие земли и благословенные острова, а вы предпочитаете бросить штурвал, опустить паруса и крутиться на месте. Опомнитесь. Господь с вами! Поймите же наконец, каким достоянием, каким богатством вы обладаете! От меня вам его не скрыть. Но не убивайте в себе талант! Я же вижу: в вас таится сильная воля. Но вы чуть ли не пугаетесь собственной воли и, кажется, хотите вовсе заглушить ее. Дорогой Эразм Готтер, я должен сделать вам предупреждение с высоты тех десяти лет, коими разнюсь с вами в возрасте! Обратите взор к жизни, а не к смерти! Ведь может случиться совсем не то, что хочется. Если держать талант под спудом, рано или поздно угаснет и пропадет последняя искра.

В итоге этих словопрений Эразм отбился от предложения ставить «Гамлета», но дал согласие на доклад в замке.

— Кому же я все-таки обязан этим удовольствием?

— Обер-гофмейстер не принадлежит к числу ваших друзей, но в том, что поднимается волна всеобщей симпатии к вам, можно не сомневаться. Особо надо сказать о князе Алоизии, который проникся сердечной приязнью к вам после встречи в саду. Вы, вероятно, заметили, что вашу хозяйку, фрау Хербст, он зовет просто фрау Гертруда и что ее сын Вальтер — любимец князя. Давеча мы говорили об этом. Здесь, в семействе покойного смотрителя, вы не просто на хорошем счету, а это обстоятельство имеет немалый смысл, если добиваться расположения замка.

— Фрау Хербст, — сказал доктор Готтер, — поразительно умная женщина.

— Поразительно умная? Пожалуй, так.

— Есть в ней, я бы сказал, печальное обаяние, какая-то вдовья красота, не потускневшая до сего дня. Давно ли скончался смотритель? Пошел, так сказать, третий год траура. Простые черные одежды так ей к лицу. Впрочем, я вслед за принцем Гамлетом питаю к этому некоторую слабость. Однако, судя по всему, эта по-своему значительная женщина любила своего мужа сильнее, чем обычно бывает в жизни.

— Да, конечно. Она любила его, — сказал Оллантаг. — Печать некоторого трагизма — одно время он находился в лечебнице для душевнобольных — ложится и на вдову и еще более укрепляет эту любовь после смерти.

— Более приятного места для жизни, чем садоводство, — признался Эразм, — я не могу припомнить. Оно напоено прохладой и укрыто от палящего июльского солнца. Но это не единственная его прелесть и далеко не самая глубокая.

Послышался стук, в дверях появилась Паулина и с неизменной заботливостью спросила: подавать ли кофе в комнату или накрыть в саду?

— В моем распоряжении всего четверть часа, — сказал Оллантаг.

— Так что не будем менять места, фройляйн Паулина, — добавил Эразм, — и отведаем здесь восхитительный кофе хербстовской кухни.

Как только Паулина исчезла, Оллантаг вернулся к прерванному разговору:

— Вы говорили об особой прелести вашего местопребывания, я бы с удовольствием послушал об этом еще.

— Вы видели Паулину? — вопросом отвечал Эразм. — В ней заключено нечто невыразимое — что разлито в прохладном сумраке этого дома, так же как и в матери, и в Вальтере, и во мне. Здесь не царство тени, а некое промежуточное царство, оно не оторвано от земли и не погребено в ней. Под шатром листвы, крон и зарослей, защищающем от зноя, и в благодатной его тени образуется другая — душевная тень, осеняющая вдову и детей.

— А с Вальтером вы чем-либо занимались?

— Это необычайно милый мальчик. Он даже привязался ко мне. Не берусь судить, кем он в конце концов станет. Но сейчас он поражает какой-то загадочной умудренностью, я бы назвал его малолетним гением. Мы ходим с ним гулять. Он то и дело приносит мне какие-то ботанические диковинки. Мы устраиваем целые диспуты о «Гамлете», и он поражает своими по-детски чистыми, ничем не искаженными суждениями. На днях мы шли мимо церкви, и он повел меня на кладбище. Для него кладбища, надо полагать, обладают такой же парадоксально притягательной силой, как и для меня и для принца Гамлета. Но его, конечно, влекла прежде всего могила отца.

— Есть опасения, — сказал Оллантаг, — что мальчик, как говорят, не перенесет утраты отца. Он все время приходит на могилу, для него это стало настоящим культом.

— Порой я ловлю себя на странном поползновении — отвлечь мальчика от его бесконечного траура словами короля Клавдия, — сказал Эразм и добавил: — Разумеется, его необходимо отвлечь, иначе он обречен на серьезное душевное страдание. Я всеми силами пытаюсь предотвратить его.

Мальчик уже выпросил у могильщика бедренную кость и человеческий череп и пополнил ими свою остеологическую коллекцию. Эразм этому не препятствовал, так как Вальтер, имевший, возможно, склонность к истерии, обретал удивительно спокойную ясность ума во время своих научных увлечений.

Паулина принесла кофе. Выпили по чашке. Доктор Эразм Готтер еще раз со вздохом подтвердил свое согласие сделать в замке желаемый доклад, на том они и расстались с Оллантагом.

Слух о необычайной чести, оказанной заезжему молодому человеку, вскоре проник повсюду. Казалось, весь свет искал короткого знакомства с ним. Так стоило ли удивляться восторгу, охватившему Жетро, который без конца повторял: «А что я тебе говорил про Границ и его маленький двор?» — так же как и польщенному самолюбию Сыровацки, принявшего успех доктора Готтера и на свой счет в смысле воплощения идеи «Гамлета». Но визит властителя театра, самого директора Георги, явился той особой неожиданностью, которая сопутствует лишь крупному успеху и удостоверяет его подлинное значение.

— Вы не можете не признать, — сказал он, шагая по комнате под жалобный скрип половиц, гнущихся под его тяжестью, — вы не можете не признать, что мы всегда неплохо понимали друг друга. Может быть, мы обходились без излишней откровенности, но я отлично понимал, что иметь дело с вами — не то что с каким-нибудь прощелыгой. Теперь это окончательно доказано, и я чувствую себя хоть и не обманутым в надеждах, но все же обойденным и посрамленным. Хотел бы я знать, доктор, как вам это удалось? Двор корежит от спеси. Князь хоть и любит театр, но насчет денег весьма прижимист. До сих пор на такие вещи из него не удавалось выбить ни пфеннига. Вам же ни в чем нет отказа. Во вторник в мраморном зале — ваш доклад. Там будет половина Граница, приглашен и я со своими людишками. Ваша работа! Подобного еще не случалось. Впервые сподобились. И если молва не слишком врет, князь хочет видеть «Гамлета» в вашей, а не в моей постановке и уже приготовил для этого, как заверяет барон-художник, умопомрачительную по меркам моей скромной особы сумму. Вы родились в сорочке, еще в какой сорочке!

Разумеется, я тоже буду играть, я преподнесу вам такого гнуснейшего братоубийцу, такую похотливую и лицемерную мразь, что вы просто ахнете. Я растопчу этого Клавдия, разделаю под орех. Роль мерзавца как раз для меня. Если бы я действительно был им, уж я бы не стал вожжаться с этим парнишкой, сопливеньким принцем, спятившим племянничком. После университета я услал бы его назад или — чего уж лучше — раз-два и в мир вечного блаженства.

Эразм сказал, что покуда не верит слухам насчет постановки и, даже если в них есть доля истины, намерен Держаться подальше от этой затеи.

— Так вы завалите все дело. Ни мне, ни себе самому вы не подложите этой свиньи, сын мой! Мне — потому что ледащий Росинант моего балагана нуждается в обновлении, в переливании крови, себе — потому что, если у вас вообще что-нибудь выгорит, эта кадриль на княжеском дворе станет бесподобным дебютом.

В черном сюртуке и глухом, до самого горла жилете, словно изящный и довольный своим положением англиканский священник, поднялся Эразм на подиум в тот вечер, на какой был назначен доклад. Внизу, в плюшевых креслах, расположилось десятков шесть слушателей. Обведя взглядом зал, утопающий в сиянии огромных венецианских люстр, бра и канделябров, он мимолетно отметил про себя, как мало вяжется его теперешняя ситуация с приездом в эти места, с надеждой на их врачующую силу и с ощущением твердого берега, каким представлялась ему укромная жизнь в садоводстве, что здесь нечто совершенно иное, и все это не так уж далеко от какого-то миракля.

Эразм начал. Дар выразительной речи был одним из его талантов. Если голос сразу находил единственно верный, взволнованный тон, то уже после нескольких фраз, все более увлекаясь темой, Эразм обретал полную уверенность. Он говорил о Шекспире, английском поэте, коему, как никому другому, суждено было стать и немецким достоянием. Находились точные вдохновенные слова. «Это был своего рода универсум», — говорил он.

Затем перешел к собственно теме «Гамлета», к произведению, судьба которого задает нам вечную загадку.

Бессмертная загадка, сказал он, обращена к нашему смертному существованию, несмотря на то, что нам достались лишь осколки этого создания. Но маленькую загадку, которой он сейчас коснется, а именно: вопрос о том, каково же целое, — не надо путать с вечной. Эта, маленькая, поддается разрешению. Неразрешимое же заключено в образе Гамлета, который именно поэтому и продолжает свою жизнь в веках.

Здесь повествование может уступить место речи, так заворожившей слушателей, в довольно точном воспроизведении. Вот существо ее.

Гамлет, принц Датский, которого его дядя Клавдий лишил отца и, женившись на матери, оставил без трона, желает вернуть себе трон посредством мятежа. Вследствие некоторой путаницы с именами этот мятеж в испорченном тексте приписывается в высшей степени лояльному придворному по имени Лаэрт, что приводит к полной нескладице, даже абсурду. Это особенно бросается в глаза, когда вдумаешься в слова, какими узурпатор престола в начале пьесы встречает этого Лаэрта:

…Что мог бы ты желать,

Чего бы сам тебе не предложил я?

Не так родима сердцу голова,

Не так рука услужлива устам,

Как датский скипетр твоему отцу.

Можно ли поверить, что обласканный милостью молодой человек, отпущенный с такими добрыми словами, имеющий точное представление о придворных отношениях, узнав о смерти своего отца, стал бы винить в ней короля, который с такой добротой и любовью отзывался об этом самом отце? И почему он не так легко примирился с мыслью, что его отец стал жертвой слепой неосторожности принца Гамлета? Вольно же ему было поднимать целое восстание против благодетеля своей семьи, короля Клавдия, и бросать в лицо ему такие слова: «Ты, мерзостный король, верни отца мне!»

Если бы можно было исправить этот излом стержня пьесы, доказывал оратор, то она обрела бы прочный остов и подлинно живой вид. В противном же случае она останется с абсурдным изъяном, несмотря на неувядаемые красоты многих фрагментов.

Прочувствованные и единодушные аплодисменты благовоспитанного общества вознаградили Эразма Готтера, когда он закончил свою речь. Сам князь Алоизий из своего кресла-коляски управлял ими. Он первым поблагодарил оратора, подозвав его, и подал пример княгине. Та с материнской нежностью гладила его руки.

Армин Жетро захлебывался от счастья. И если бы всеобщее признание выпало на его долю, оно было бы не столь дорого ему. Симпатия и восхищение, приковавшие его к молодому Готтеру с момента первой встречи, едва ли были до конца понятны ему самому. Он лишь говорил, что человек такого склада еще не встречался ему в жизни. Что-то похожее на этот восторг вскипало и властвовало в мерцании множества свечей мраморного зала после доклада.

При этом сама собою обособилась некая группа, в которую кроме князя и стоящего чуть поодаль Жетро входили барон-художник и доктор Оллантаг, к ней же могла быть сопричислена и фрау Хербст, приглашенная в замок вместе с Вальтером. Все они желали видеть в Эразме гения.

Как водится, не обошлось и без противной партии. Она была представлена обер-гофмейстером Буртье и, пожалуй, профессором Траутфеттером, ректором педагогического училища. Храня холодную мину, они держались в сторонке.

«Дорогая Китти!

Узнай же первой из первых рук об удивительном повороте, который готовится или уже свершился в моей жизни. Не успев как следует опомниться, я был брошен в мир, о котором и ты, и я знали только по древним преданиям или просто понаслышке. Зигзаги жизни непредсказуемы, и отныне беру за правило ничему более не удивляться.

Сегодня в мраморном зале замка я прочитал доклад, имевший успех у княжеской четы и всего маленького двора, а также у наиболее заметных людей Граница и всех, кто имеет отношение к искусству. Хорошо, что не ударил лицом в грязь. Однако важнее нечто другое: то, что проистекает отсюда. До сего дня я был свободным человеком, а теперь я скован неким обязательством.

Случай привел меня в Границ, случай соблазнил самолюбие театрала придворной жизнью, случай же — грядущий день рождения князя с разными праздничными затеями — поставил меня перед необходимостью участвовать в них. Слава господу, не торжественным песнопением и не хвалебной поэмой, а постановкой «Гамлета», опираясь на собственные идеи! Не успело в зале смолкнуть веселье с танцами и шампанским, а я уже по всей форме, устно и письменно, подтвердил свое согласие. Ты думаешь, я страшно доволен? Нет! Но я чувствую над собой повелительно простертую руку и не нахожу в себе ни мужества, ни сил противиться ей. Всякое сопротивление переходит в кощунство, когда вдруг некая будто бы внешняя сила настоятельно заявляет о своих правах на то, что мы хранили как тайную собственность, как глубоко зарытое добро, которое, однако, может выявить свою суть лишь в открытом развитии.

Так вот, теперь я некоторым образом функционер княжества Границ. Я вынужден был принять гонорар за будущую работу, я получил вперед деньги как окончательный расчет за готовый спектакль. Художник, барон фон Крамм, дан мне в качестве сценографа. Вся труппа, включая и директора Георги, перешла в мое подчинение, а возможные финансовые потери из-за отмены других спектаклей будут покрыты камеральной палатой. И мне ничего не остается, кроме как наслаждаться собственным могуществом и стать на время главным режиссером.

Дорогая Китти! Мои тревоги в связи с этим начинанием тебя не коснутся. Тебе оно принесет только радость. Именно так должна ты смотреть на эти вещи. Втайне и вслух ты желала мне поприща, сообразного и устремлениям моим, и долгу. Начало положено. Столь необычно и блистательно.

Конечно, это — силки, но я уже впутался. Даже мысль о том, чтобы взвалить на себя бремя какого-либо обязательства, еще несколько дней назад казалась мне невероятной. Но уж коли сделан первый шаг, можешь не сомневаться, Китти, что я, не дрогнув, пройду весь путь до конца».

Жизнь молодого Эразма Готтера вошла в пору решительных перемен. Курортное сибаритство сменилось усердной и многохлопотной работой, которая всегда предшествует спектаклю, особенно если за дело берется дилетант. Разумеется, гений места, обитающий в огражденном уюте княжества, не покинул Граница, разве что заключил радостно-серьезный союз с гением Шекспира.

После предварительных совещаний в узком кругу, который составили Эразм, барон фон Крамм, директор Георги и доктор Оллантаг, роли были распределены. Оставалось только решить, кто будет играть Офелию. Кроме того, предстояло пополнить состав актеров. Каким путем? На этот счет были разные мнения. Пришлось немного поспорить и тщательно взвесить все возможности.

Эти совещания, которые с замечательным спокойствием и твердостью вел Эразм, проходили в садовой беседке, а обсуждения всякого рода частностей — где случалось: эскизы декораций, например, — в мастерской Крамма, сокращение текста — в кабинете Георги, костюмы и бутафория — в замке или у придворного портного. Работали от зари до позднего вечера. Молодой Готтер прихватывал и часть ночи, чтобы восстановить корпус пьесы в том виде, каким он ему представлялся. На двадцать три сугубо мужских роли приходилось всего две женских. Некоторого числа исполнителей — на роли офицеров, солдат, матросов, королевских гонцов — в штате Георги не хватало. Тут пригодилось предложение доктора Оллантага — пригласить для участия в спектакле студентов Грайфсвальдского университета, входящих в литературный ферейн, ветераном коего был сам доктор. Не прошло и получаса, как телеграмма от него на имя председателя, кандидата Люкнера, подняла на ноги весь ферейн. И несколько часов спустя он имел удовольствие положить перед Эразмом ответную телеграмму с предложением совершить поездку в Грайфсвальд и побывать на студенческом вечере с последующим посещением пивной.

Никому не сказав ни слова и ничем не выдав своих намерений, Эразм и доктор Оллантаг уже на другой день отбыли в направлении Грайфсвальда. Когда добрались до места, было уже темно. С изрядным опозданием отыскали наконец кабачок, который имел в виду Люкнер. В последние годы Эразму не приходилось бывать на подобных пирушках. Шагая по грязному перламутру луж, натыкаясь на тележки и подводы, пробираясь через темный двор, где к запаху конюшни примешивался сладковатый смрад бойни, они услышали звон пивных кружек и властный призыв к возлиянию.

— Да. Ничего не остается, как по-волчьи выть, дорогой господин Готтер, — сказал доктор Оллантаг. — Кажется, эти ребята поняли мою депешу как «приглашение к танцу». Я-то представлял себе нашу встречу более спокойной и менее торжественной.

Еще шаг — и они оказались в заднем помещении трактира, занятом корпорацией. Раньше оно, наверно, служило конюшней, но поскольку находилось в старинном здании и имело крестообразный запаутиненный свод, вызывало в памяти погребок Ауэрбаха.

Десятка три студентов повскакивали со своих мест и обстали единственный длинный стол, направив внимательные взгляды на обоих гостей.

«Прекрасно, прекрасно, — подумал Эразм, и в нем поднялось приятное волнение, когда при скудном свете газовых горелок он увидел сверкающие умные глаза, мужественно-юные лица и густые светлые, русые и черные шевелюры. — Неужели я настолько стар, чтобы чувствовать их молодость?»

Едва покончили с поклонами и приветствиями, как председатель подал команду почтить прибывших:

— Exercitium salamandris incipit.[120] — Студенты встали. — Раз есть раз! Два есть два! Три есть три!

По первой команде руки потянулись к кружкам, по второй — подняли кружки на уровень груди, по третьей — поднесли к губам.

После того как это было проделано, раздалось: «Bibite!»[121] Взбухшие пеной емкости разом опрокинули свое содержимое в желудки. Далее следовал оглушительный удар: кружки разом ставились на стол. Затем громовым раскатом загремела странная дробь: толстостенные кружки переваливались с боку на бок, стуча днищами о столешницу. Глуховатый гром замер, остановленный словами председателя: «Salamandris exercitium ex est!»[122] Ход попойки был изменен доктором Оллантагом. Он поднялся и завел длинную речь с единственной целью — представить Эразма Готтера, в шутливом тоне изложив и его миссию в Границе, и цель визита в Грайфсвальд, а также дав объяснение своему при сем присутствию. В завершение он сказал:

— Дети муз! Давайте помнить, кто мы. Не забудем воззвать к матерям нашим! Позвольте мне возвысить этот напиток до священной влаги из Кастальского ключа! Он вдохновит нас и упоит восторгом! Испытаем же и убедимся, что мы относимся к посвященным и вправе обитать вблизи Парнаса! Тут довольно немногих слов: обладающий талантом да раскроет его! Пусть каждый явит то лучшее, на что он способен! Драматические монологи, баллады, лирика, отечественная и чужеземная поэзия — все, что любо и чем богата память! А если кто-то силен в ином, пусть не упорствует и послужит нашему делу и отдаст ему все свои силы. Наша цель — оживить шедевр великого бритта!

Едва отдышавшись после первого приступа буйной радости, молодые люди затеяли нечто вроде турнира. И как только вошли в азарт, рвению их не было предела. Один из юнцов во всю силу легких исполнил «Ленору» Бюргера. Занятный остроносый белокурый студент замахнулся ни много ни мало на диалог Карлоса и маркиза Позы и не поленился вспомнить длинную речь Позы перед королем Филиппом, где были такие слова: «Сир, даруйте нам свободу мысли!» Третий принялся что-то декламировать из «Коринфской невесты». Их верховод, кандидат Люкнер, вдохновился на чтение «Лесного царя». И наконец очередь дошла до Эразма, которого так долго и неистово упрашивали, что ему ничего не оставалось, как внести свою лепту в парад талантов.

Все напряженно ждали, с чем же выступит этот странный молодой человек с обручальным кольцом на правой руке. Но уже и так было ясно, что он внушает какую-то особенную симпатию и уважение.

— Я прочту вам, — просто, без всякого пафоса, сказал он, — короткий монолог из «Гамлета» — «Быть или не быть?..». Его место в первой сцене третьего акта делает его совершенно непонятным. Тут принц в высшей степени верен своей натуре, но странным образом выпадает из ситуации, из естественного хода событий. Недаром Грильпарцер требовал от персонажей драмы, чтобы их слова «непосредственно порождались текущим моментом их обстоятельств и чувств, их настоящим состоянием». Это указание на сиюминутность достойно особого внимания. Гамлет действует здесь вопреки ситуации. Разумеется, его заманили Полоний и король, хотя он не знает этого. Они решили подстроить ему встречу с Офелией, о чем он тоже не имеет ни малейшего понятия. Почему же тогда он начинает с фразы: «Быть или не быть — таков вопрос»?! Великий артист Людвиг Барнай, произнося монолог, держит в руке обнаженный кинжал, чтобы слово, отраженное в жесте, порыве, действии, указывало именно на самоубийство. Это понятно. Иного толкования быть не может. В моей обработке «Гамлета» этим монологом начинается вторая сцена пятого акта, и на премьере вам предстоит уяснить, насколько естественно такое перемещение.

Эразм прочел монолог столь страстно и самозабвенно, словно и в самом деле испытал гнетущую силу страшных, толкающих к роковому решению, поистине непереносимых обстоятельств.

Быть или не быть — таков вопрос; Что благородней духом — покоряться Пращам и стрелам яростной судьбы…

И все почувствовали, что Гамлет действительно стоит под ударом яростной судьбы.

…Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством?..

Нет, это отнюдь не бесчувственно-спокойная медитация.

…Умереть, уснуть — И только!

Речь идет о роковом поражении, о примирении с ситуацией, когда уже нет выбора, и так далее, и так далее. Эразм просто поразил своих слушателей и был награжден громовыми аплодисментами.

Так как среди ученых и прочих молодых мужей нашелся лишь один, кто не знал пьесы и потому обрушил на себя лавину всеобщих насмешек, то вскоре посыпались не блещущие новизной суждения вроде того, что Гамлет — это Германия, Гамлет — бездеятельный слабовольный субъект, способность к действию он убивал медитацией и рефлексией и посему не мог ни любить, ни ненавидеть всеми силами души.

Наконец доктор Оллантаг объявил, что для пользы замышляемого дела он еще раз воспользуется вниманием товарищей по университету и сделает сообщение о предыстории и источниках драмы о Гамлете. По его словам, где-то между 1587 и 1597 годами Шекспир, вероятно, создал тот самый черновой и неполный вариант «Гамлета», который был напечатан ин-кварто и издан в 1603 году. Он получил название «пиратского издания», грешил отвратительной печатью и множеством искажений. В основу его, как считают специалисты, была положена запись одного из спектаклей, в котором безбожно перевирался текст. Искаженные имена, измененный и дополненный отсебятиной текст, произвольная перестановка сцен отличают от него второе издание, появившееся в 1604 году. По общему мнению, в обоих вариантах пьеса подверглась безжалостной правке. В третий раз драма была напечатана ин-фолио в 1623 году, но, как установлено, — не без добавок и сокращений, и отнюдь не в безупречной редакции. Излишне задаваться вопросом: позволительна ли интуитивная реконструкция пьесы или хотя бы попытка обновления дошедшего до нас текста?

Положив свою правую руку на плечо молодого обновителя «Гамлета», доктор Оллантаг завершил неожиданным оборотом:

— Перед вами не только человек, способный на это, перед вами сидит сам Гамлет! Вы, именно вы, мой дорогой доктор Готтер, призваны явить нам Гамлета! Это доставило бы нам высочайшее наслаждение и стало бы венцом наших общих усилий!

Веселье обрело прежний размах, грянуло: «Ergo bibamus!»[123] Вечеринка теперь мало чем отличалась от всех прочих, какие бывают в маленьких студенческих пивных. Звенели кружки, раздавались уверения в высочайшем почтении. Пили за здоровье друг друга или просто так. Чем сильнее становился шум, тем больше крепло чувство застольного братства. В пении не было ни удержу, ни меры:

Если треснул потолок, значит, бас тому помог!

И по мере приближения утра фраза «Суть есть муть, а муть есть суть» все более подтверждала свою истинность.

Вскоре после этого группа бравых корпорантов во главе со своим предводителем — Люкнером, вкушая прелести загородной прогулки, сдобренные острым соусом суточных, прибыла в Границ. Первым делом каждый из них еще раз прошел испытание и уже затем получил роль. Было назначено чтение в лицах. Для этого князь предоставил зал в своем замке с условием, что ему не откажут в присутствии. Георги читал роль короля Клавдия. Невозможно было удержать улыбку, наблюдая, как извечная пикировка между директором и Сыровацки облекается в глаголы взаимной ненависти короля Клавдия и принца Гамлета. Всеобщий хохот неизбежно сопутствовал их диалогу в тех случаях, когда Георги выходил из роли и со словами «Что вы орете, как извозчик!» обрушивался на своего непрофессионального партнера.

Но когда тот порывался сломить противника, а Георги начинал забывать, что он здесь всего лишь актер, а не директор, Эразму все же удавалось дать почувствовать свой авторитет мягкими призывами и напоминаниями о недостатке времени, а также силой впечатления, какое оставил его доклад. Так что в конце концов все расходились довольными и поощренными. Князь Алоизий высказался в таком роде, что ему давно уже не доводилось столь приятно и интересно проводить время.

Среди актеров же далеко не все сияли от радости. На пути к «Гроту», как водится, началось шушуканье, конфиденциальное перешептыванье и многозначительное подергиванье плечами. Особенно недовольным был «первый любовник» Эрих Зюндерман, который чувствовал себя почти уязвленным. Он продал роль Гамлета Сыровацки, и уже одно это не давало ему покоя. Ему достался Лаэрт, благовоспитанный сын того самого Полония, коего Гамлет отправил к праотцам, ткнув наобум шпагой в драпировку. И у этого-то Лаэрта — роль после Гамлета самая эффектная — Эразм Готтер отобрал целую сцену и отдал ее принцу: то место, где он во главе кучки мятежников врывается в Эльсинор, сминает швейцарскую стражу и, угрожая мечом, требует отмщения за кровь отца.

— Либо эта сцена встанет на свое место, — сказал он вполголоса, но с безупречной актерской дикцией, — либо нашему распорядителю придется искать дурака, который сыграл бы ему этого кастрата. Я не дурак.

Не было полной ясности и с ролью Офелии, той самой прелестной девушки, отцом которой тоже был царедворец Полоний, а братом, следовательно, — Лаэрт, ставший камнем преткновения между доктором Готтером и Зюндерманом. Ирина Белль роль свою прочитала, в общем-то, прилично, но даже при особом благоволении к ней Эразма Готтера ни единым проблеском не сумела доказать свою незаменимость. Чего только об этом образе не наговорили актеры, поэты, шекспироведы и театралы! Ученые в своих трактовках исходили почти исключительно из имманентной поэзии, чарующей выразительности сцены помешательства, совершенно упуская из виду ту здравую, можно сказать, жесткую диалектику в разговоре девушки со своим братом. Самая мысль о том, что Офелия могла вступить в греховную связь с принцем Гамлетом, в глазах этих любителей изящного совершенно разрушает весь образ, поскольку не соответствует их идеалу девичьей красоты. И все же Эразму казалось, что безумие, охватившее Офелию, может найти более глубокое обоснование, если предположить ее греховную близость с любимым: она по-своему истолковала убийство принцем ее отца, быть может, чувствуя себя совиновницей страшного деяния, при этом ей могли прийти на память нравоучения отца, которыми он пытался предотвратить ее возможную связь с Гамлетом. В пользу такой версии говорят некоторые строки, например когда речь заходит о ее помешательстве.

А по ее кивкам и странным знакам Иной и впрямь решит, что в этом скрыт Хоть и неясный, но зловещий разум.

Или:

Так глупо недоверчива вина, Что свой же трепет выдает она.

В состоянии подобного раздвоения пребывает и героиня другой пьесы Шекспира, «Ромео и Джульетты», после того, как Ромео убивает ее двоюродного брата Тибальта. В ответ на слова кормилицы «А что ж тебе хвалить убийцу брата?» Джульетта говорит: «Супруга ль осуждать мне? Бедный муж. Где доброе тебе услышать слово».[124]

Нечто в этом роде могла бы сказать и Офелия, заменив лишь слово «брат» словом «отец», а это звучит еще сильнее.

Все, что в пьесе приоткрывает нам суть отношений Гамлета к Офелии, совершенно ясно указывает на тайный любовный союз, на сокровенно вызревшую страсть, пределы которой трудно вообразить для неукротимой в своих порывах натуры принца.

На той самой первой репетиции Ирина Белль не оправдала надежд. Эразм был горько разочарован, хотя и не выдавал своих чувств. Разочарование было тем более тяжким, что подтачивало и гасило его собственную творческую энергию. В последнее время симпатия к этой эксцентричной и вместе с тем не лишенной детской прелести актрисе завладела им еще сильнее. И еще крепче связала его чувством внутренней зависимости. С неотступной мыслью об Ирине, даже теперь, в угаре работы, проходили дни Эразма. Иногда ее вытеснял облик принцессы Дитты, но лишь для того, чтобы вскоре снова уступить свое место Ирине. Странные вещи творились в душе молодого постановщика. Поскольку ему была невыносима мысль о том, что Ирина состоит в непозволительной связи с обер-гофмейстером, он отбрасывал эту мысль как заведомую нелепость. А коли он не хотел и не мог допустить даже в сознании подобной связи, то, памятуя о жене и детях, он стремился излить свою страстную симпатию, а заодно и избавиться от нее в процессе постановки «Гамлета»: отчасти — в приватной работе над ролью со своим идолом, отчасти — в ходе общих репетиций, но прежде всего — создавая особый ореол вокруг Ирины Белль. Этот ореол должен был осенить и его любовь к ней. Все здание «Гамлета» становилось как бы святилищем, божественной оправой для созвездия близнецов, под коими следует понимать Ирину и его любовь. Этот мистический порыв угас лишь теперь, когда Ирина потерпела неудачу на первой репетиции и перестала быть Офелией.

Тем не менее началось изучение ролей с Сыровацки, кандидатом Люкнером и его студиозусами. Чаще всего это происходило в комнате Эразма. Лишь Эрих Зюндерман — Лаэрт, получавший приглашения на шекспировские штудии и всякий раз со снисходительной гримасой принимавший их, так и не осчастливил коллег своим присутствием. Недовольство молодого актера, взыгравшее после первой репетиции, обрело скрытый и весьма неопределенный характер. Не отвечая ни отказом, ни согласием, он, возможно, рассчитывал добиться восстановления вычеркнутых кусков. На прямой отказ, который, несомненно, означал бы потерю роли, он не решался, так как понимал, какого шанса лишил бы его этот шаг в преддверии праздника высоких и высочайших особ.

Директор Георги лишь пожимал плечами, когда молодой актер приходил к нему пооткровенничать. Он говорил, что отстранен от дела, и не без иронической горечи добавлял, что сам вынужден играть короля Клавдия, и то по указанию новоиспеченного баловня придворной клики. Если Зюндерман желает чего-то добиться, пусть засвидетельствует свое почтение всесильному фавориту в его садовой беседке или в исторической комнатенке со сводчатым потолком. В эту комнату однажды утром и пришлось войти надменному десперадо, совершенно смирившемуся перед силой логических доводов. Какая-то неестественная бледность и иные признаки волнения искажали его лицо. Таким образом, сшибка двух молодых самолюбий длилась недолго.

Поскольку Зюндерман отнюдь не был убежден в том, что не обделенный величайшими милостями двора кавалер, коего поэт лишил права на трон, а стало быть — подобающих почестей, не имеет отношения к народному мятежу, Эразм позволил себе едкое замечание, и оно уж совсем вывело из себя обозленного лицедея:

— Кто вы такой! Чтобы являться сюда с указаниями! Вздумали учить актеров! Вы — не знающий театра. Я играл Карла Моора, Карлоса, Ромео, Гамлета! Я счет потерял своим спектаклям! А вы? Вы хоть раз выходили к зрителю? Проблеяли хоть несколько слов: «Господа, лошади оседланы!»? Выскочка! Сверчок! Если вас потянуло к театру, так извольте освоить азы! Я готов давать вам уроки! И то разве что за бешеные деньги. До сих пор мы не имели удовольствия разглядеть ваш талант, скорее убедились в обратном. Да у вас мания величия, это ясно как божий день. Стоит только увидеть, что вы вытворяете с Шекспиром. Но уж будьте любезны — без меня! Я не такой осел и потакать вам не стану, как иные болваны!

Когда Эрих Зюндерман удалился, завершив эту хорошо сыгранную сцену, Эразм сказал самому себе: «Перо, бумагу! Я должен записать это! Если такова первая ступень долгого восхождения и мне будет суждено достичь верхней, значит, у меня под ногами — не лестница Иакова».

— Брр! — вырвалось у Эразма, его охватил озноб.

Директор Георги распорядился отвести в театре комнатку для Эразма, где тот мог бы читать, писать, уединяться или беседовать с актерами. Тем самым он становился своим и в этом доме, и в актерской среде.

Не прошло и недели, как Георги предложил ему в качестве своего драматурга[125] поехать в Потсдам. Это не просто, как он выразился, почетная миссия: Эразму будет выплачено приличное вознаграждение. Директор вполне убедился, что Эразма привели в театр не только увлеченность, не только фортуна, но и сила дарования.

Молодому человеку случалось присутствовать на репетициях других вещей, вставлять по ходу дельные замечания и даже давать советы, при этом его участие всегда приводило к тому, что спектакль обретал недостающую ему цельность и завершенность. Возможно, его репутации отчасти помогал контраст с прежним драматургом — господином фон Кройцштаммом, который, как утверждали в один голос актеры и директор, был чудовищно далек от театра.

— Что ни ляпнет, все невпопад, но какая неотразимая самоуверенность! — вспоминал Георги, и все были готовы подтвердить его правоту. Если день был для актера удачным и ни у кого это не вызывало сомнений, то господин фон Кройцштамм считал нужным заявить, что тот играл нынче, как свинья. Если молоденькая актриса кривлялась до полного извращения человеческого естества, он находил, что она эталон скромной естественности. Если какая-то сцена вдруг, вопреки ожиданиям, брала за сердце и будила чувствительность даже в самом Георги, он ничтоже сумняшеся говорил, что пьеса вроде бы и ничего, если не считать этой неудачной сцены, от которой лично ему спать хочется.

Если кто-нибудь из актеров мучился кашлем и господин фон Кройцштамм слышал его завывающие хрипы, то не упускал возможности отметить блестящую технику дыхания.

Новый же драматург стал поистине всеобщим кумиром. Всем он был нужен, всех манила его каморка. Сам Леопольд Миллер зачастил туда, чтобы потолковать о той или иной роли.

Все обстояло как нельзя лучше. Только вот не было Офелии.

Его жизнь в этом здании, труды и дни в темном партере и на слабо освещенной сцене, когда шли репетиции, — все это небольшое, но настоящее театральное дело само по себе привлекало и захватывало его. С утра погруженный в «Гамлета», он весь день носил в себе мир пьесы, особенно если после репетиции удавалось еще и поработать в каморке. В абсолютной душевной сосредоточенности он временами забывал не только о жене и детях, о больной свояченице, о ночных откровениях в письмах тетушке Матильде, не только о назревающем конфликте, который пока, конечно же, просто мерещился, но, как ему казалось, — и об Ирине Белль. И тогда закрадывалась надежда, что эта вечно незаживающая, жгучая и потаенная рана уже не так его мучит и начинает затягиваться.

Вошедшее в привычку ежедневное общение с воображаемыми людьми и вещами порой оборачивалось — а могло ли быть иначе? — чередой непрерывных галлюцинаций, когда вечерами он оставался один под крышей театра. Свет лампы, падающий на бумагу, вызывал иногда какую-то оторопь, словно предвещал появление из тьмы духа в рыцарском облачении — отца принца Гамлета. Те же предчувствия вновь овладевали им, стоило мыши прошмыгнуть за дверью или крылану удариться в оконное стекло. В один из таких поздних часов, когда двери театра давно уже выпустили последнего зрителя и последнего актера, а на площади слышались лишь шаркающие шаги ночного сторожа, Эразм отчетливо уловил, как снаружи, в коридоре, что-то прошуршало вдоль стены. Но сколько он ни прислушивался, больше ничто не нарушало тишины, и Эразм, вновь углубившись в свои мысли и размышляя о том, почему он избрал столь уединенный образ жизни, который весьма необычным способом подстегивает его фантазию, признал, что такое одиночество благотворно для работы и в этом его власть. Но вот шуршание повторилось и послышался совсем не громкий, но довольно отчетливый звук шагов, тут молодой человек испытал такое ощущение, будто по его спине вдоль позвонков прошелся невесть откуда взявшийся гребень и, полоснув шею, застрял в поднявшихся от ужаса волосах. Что это?

— Господин доктор! Господин доктор! — взывал чей-то голос.

Прошло немало времени, покуда Эразм Готтер сообразил, что дверь отворилась, что фигура, возникшая в свете его настольной лампы, отнюдь не исполинских размеров, а вполне натуральной величины, что это совсем не луч волшебного фонаря, упершийся в стену, а человеческое существо, и притом не мужского, а женского пола, и что существо это — не сказочная принцесса, а не кто иной, как Ирина Белль, наяву и во плоти открывшая его дверь в сей ночной час, как раз в то время, когда общаются с духами.

— Фройляйн Ирина! — воскликнул он. — Как вы сюда попали?

Она немного задержалась в своей гримерной и вдруг поняла, что оказалась взаперти. Молодой человек моментально рванулся схватить три вещи сразу: шляпу, трость и пальто. Ему нельзя было оставаться здесь наедине с Ириной. Он, мечтавший о спокойном свидании с ней, не был готов к такому вторжению.

— Вы боитесь меня, господин доктор?

Этот трезвый вопрос в какой-то степени вернул ему самообладание.

— Нет, — сказал он. — Чисто инстинктивное движение. Вы оказались взаперти, и я поспешил открыть запасный выход.

Эразм мыслил и чувствовал по-бюргерски. От разбитной морали маленькой провинциальной труппы его отделяла непроходимая стеклянная стена. Стекло есть стекло, но оно имеет толщину, и Эразм без особого смущения и не из морализаторских побуждений заглядывал во все уголки чужого пространства с таким чувством, будто оно его собственное, но в действительности запредельное для него.

Подобно тому как утопающий в последний миг своей жизни с ужасающей ясностью видит перед собой отца, мать, братьев и сестер, Эразму мгновенно представился домашний круг, где он молодым отцом семейства поглаживает по головке любимую жену, заглядывает в ее темные, лучащиеся доверием глаза и приговаривает: «Нет, нет, я по-прежнему твой и не изменю нашей взаимной верности!»

— Но это выглядело так, будто вы сломя голову бросились бежать от меня.

«Я хотел бежать от себя» — эти пять слов чуть было не сорвались с языка. Но они не были произнесены.

— Просто я с головой ушел в работу, — сказал он, — и подумал, что вот, ожила одна из теней драмы.

— В таком случае страшно сожалею, я совсем не хотела мешать вам, господин доктор.

Что мог ответить Эразм на эти слова?

— Я бы попросту не посмела, — продолжала она, — я не стала бы нарушать покой вашего святилища, если бы знала, что делать. Теперь я понимаю: произошло, что называется, осквернение святынь.

— О господи! — Он старался успокоить ее.

— Нет, не вздумайте провожать меня, господин доктор! Я не прощу себе, если по моей милости прервется нить вашей работы. Если хотите, я снова начну пробираться в гримерную. Но если не помешаю, позвольте примоститься в уголке на этом стуле и подождать, когда вы закончите работу. Я готова сидеть до рассвета. Вы даже не заметите моего присутствия. Прошу вас, доктор, забудьте, что я здесь!

И вот она перед ним, эта маленькая хрупкая девушка с пышными волосами и лицом мадонны. Изящная, в небольшой человеческий рост статуэтка из мейсенского фарфора берет себе стул и усаживается в темном углу комнаты, все еще не веря, что последует разрешение остаться.

Пусть будет как есть, решил про себя Эразм. Пощадит ли его молва, если он выйдет из театра не сейчас, а позднее вместе с этой юной особой? Он думал об Ирине — Офелии. Почему бы не оправдаться деловым обсуждением этой проблемы и перед собой, и перед другими, и даже перед гнусными сплетнями. Такой разговор с Ириной должен состояться. Просто для того, чтобы никто не мешал, был выбран час после закрытия театра.

Нет, Офелией она, в сущности, не была, по крайней мере той Офелией, которую привыкли видеть в кругу актеров, играющих Шекспира, и тех, кто ими распоряжается. Ей не хватало яркости и стати. Но я же не собираюсь, думал Эразм, считаться с традицией. И потом, если бы не фигура, то эта совершенная, милая головка казалась бы живым образом Офелии. Кроме того, все прочие актрисы растратили последние крохи своих жалких дарований, а это маленькое сумасшедшее создание сохранило всю непосредственность своей натуры и покуда еще способно сказать свое слово. Каков соблазн сотворить из нее Офелию и судьбу Офелии!

— Фройляйн Белль, а знаете ли вы, над чем я работаю? — спросил Эразм.

— В театре говорят, что вы заново сочиняете «Гамлета», потому что шекспировского вам недостаточно.

— И вы верите этому, фройляйн Белль?

— О нет. Вы знаете, что такое театр. Как тут любят перемывать друг другу косточки.

— Ну, это довольно распространенный обычай и за пределами театра. Впрочем, пьеса обрабатывалась мною уже не раз. Вы знаете ее, фройляйн Белль, вы имеете представление о роли Офелии?

— Это не для меня.

— Как вы пришли к такому выводу?

— Я сама пробовала себя в роли Офелии, это было невыносимо.

— Возможно, вам не очень понравится моя затея. Но уж коли представляется удобный случай взять быка за рога, не согласились бы сейчас — «Гамлет» под рукой — почитать мне немного?

— Вы убедитесь, что упорствую я не напрасно. По-моему, тому, кто не может преодолеть робость или желание покрасоваться, не место в театре.

При этих словах она скинула пальто и шляпку и подалась чуть в сторону так, чтобы не смотреть на Эразма, но стоять прямо перед ним, когда он снова сел на свое место.

— Что бы вы хотели прочитать? — спросил Эразм, почувствовавший себя в своей стихии.

— Первую сцену с Лаэртом надо как-то обойти, — сказала она. — Это пошлость. Не хочу быть настолько глупой, придурковатой, как эта Офелия. У нее там такие слова: «Ты сомневаешься в этом?» А дальше она говорит: «Только и всего?» Ужасно глупо. Так бы и я могла сказать. Или: «Я сохраню как сторожа души урок твой добрый». Нет, это не по мне. Хранить добрые уроки своего братца. Это не по мне. Господи, да можно ли так притворяться? Потом, эти церемонии со своим папочкой, Полонием. Боже, так ли я обходилась со своим папашей?! Он, видите ли, читает ей мораль за любовную шалость с принцем. Мой сам был влюблен в меня. «Он о своей любви твердил всегда с отменным вежеством». Фу! И наконец: «Я буду вам послушна, господин мой!» Это уж просто чушь!

Эразм Готтер от души хохотал:

— С какой же сцены бедная Офелия может рассчитывать на ваше милостивое снисхождение, фройляйн Белль?

— С той, где она честно сходит с ума, естественно.

— Значит, уже после того, как ей подстроили встречу с Гамлетом?

— Уже немного теплее: здесь она просто потаскушка.

— Почему это потаскушка?

— А как же? Ведь она налгала принцу. С этого момента я бы и взялась за дело.

— Почему же налгала принцу?

— Во-первых, потому, что для виду дала ему отставку, а еще потому, что весь разговор был заранее рассчитан. Ведь знала же она, что по крайней мере король и Полоний прячутся за драпировкой и ловят каждое слово принца. Да потому, в конце концов, что она просто-напросто предает; Гамлет все замечает и спрашивает ее прямо в лоб: «Где ваш отец?» — «Дома, принц», — говорит она. «Пусть за ним запирают двери, чтобы он разыгрывал дурака только у себя!» Гамлет точно знает, что старик подслушивает, и щадит его как старого дуралея, но во второй раз, в комнате королевы, он что-то не так понял и вспорол старику шпагой живот.

— Я вижу, вы тоже вполне готовы прочитать о Гамлете доклад в мраморном зале, — засмеялся Эразм. Но голос его звучал совершенно серьезно. — Кое-кому можно поучиться у вас.

— Действие четвертое, явление пятое. Давайте начнем.

Эразм читал:

С ней лучше бы поговорить; она

В злокозненных умах посеять может

Опасные сомненья.

Моей больной душе, где грех живет,

Все кажется предвестьем злых невзгод;

Так глупо недоверчива вина,

Что свой же трепет выдает она.

Пока он читал, Офелия мгновенно исчезла в темноте коридора.

— Выход Офелии, — сказал Эразм, и она появилась вновь совершенно преображенная, почти не помня себя, в состоянии самого настоящего, не наигранного транса, с таким жутко изменившимся лицом, что Эразма охватил страх и он потерял способность читать свой текст. С первых же ее слов: «Где светлая владычица Дании» и до последней фразы Эразм сидел, пораженный каким-то странным, еще неведомым ему ужасом. То, что сейчас двигалось перед ним, говорило, слушало чьи-то речи, пело, ворковало, оборачивалось то бесконечно милым, то бесконечно отвратительным существом, терзаемым какой-то тайной виной, — то, что он видел, так мало напоминало Ирину Белль. Сейчас Эразм, пожалуй, не удивился бы, если б настоящая Ирина Белль вновь вышла из темноты, чтобы поблагодарить публику за овации. Должно быть, эта с виду неглубокая девушка — или, вернее, душа этой девушки — познала такие глубины, что, выйдя из них, смогла вобрать в себя душу Офелии. Вот теперь-то ясно, отчего «так глупо недоверчива вина, что свой же трепет выдает она». Эта Офелия была грешницей. «Он встал на зов, был вмиг готов, затворы с двери снял. Впускал к себе он деву в дом, не деву отпускал». Эта Офелия уступила Гамлету. Эта Офелия уверовала в свою страшную вину, сочла себя сопричастной убийству отца. И пребывая в этом заблуждении, когда всякая связь с убийцей отца стала немыслимой, впала в безумие.

Она закончила словами «Да будет с вами бог!» и исчезла за дверью, непостижимо призрачная, непостижимо нереальная, чтобы тут же вернуться назад в обычном облике Ирины Белль.

Впервые столь явственно открылся Эразму тот таинственный феномен, без которого человечество не знало бы актерского искусства. Обдумать это у Эразма попросту не было времени. Но уже сейчас ему стало ясно, что дело здесь не столько в страсти к подражанию, сколько в эманации какой-то совершенно иной силы, неукротимо стихийной и могущественной, не имеющей ничего общего с подражанием. И еще одно озарение снизошло на Эразма: сильнее всего эта сила развивается в женщине, а не в мужчине.

Глубоко пораженный и взволнованный тем, что ему привелось увидеть и испытать, Эразм все не мог прийти в себя. Он молчал. Но по внезапному изменению его взгляда, загипнотизированного хрупкой актрисой, и по тому, как шевелил он губами, словно пытаясь распробовать нечто незнакомое его вкусу, Ирина поняла, какое произвела впечатление. Но по мере того, как менялся цвет его лица — что не могло от нее укрыться даже при скудном освещении, — ее лицо тоже покрылось краской, и когда молодой драматург чужим, едва слышным голосом произнес наконец слова, в которых уместилась вся оценка происшедшего: «Либо вы играете Офелию, либо…», она ответила коротким воркующим смехом, в мгновение ока подлетела к Эразму и повисла у него на шее.

С мягкой, терпеливой медлительностью, чтобы, упаси бог, не повергнуть в испуг, подобно тому как добрый учитель призывает к спокойствию расшалившегося от успеха ученика, Эразм снял ее руки со своей шеи. Молча, но решительно молодой человек взял-таки шляпу, трость и пальто и под странные жалобные вопли сычей, облетающих в лунном свете храм Талии, то и дело чиркая спичкой, в глубоком волнении повел маленькую актрису к выходу.

— Это Султан, — единственное, что сказала Ирина, когда шла рядом с Эразмом меж деревьями парка и из глубины загона донесся трубный рев оленя.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Лето по-прежнему расточало тепло. После того как Эразм нашел наконец истинную Офелию, можно было приступить к репетициям на сцене и от подготовки перейти к собственно творчеству. По многим причинам Эразм противился участию двора в репетициях, особенно на этой начальной стадии, но как бы непреклонен он ни был, кто-нибудь из приближенных князя всегда ухитрялся быть тут как тут. Однажды в сумраке ложи он увидел Мафальду, старшую кузину его сиятельства. Когда же, не веря своим глазам, он обнаружил в театре серую мартышку, ловкую и благородную тварь с длинным хвостом, вздумавшую порезвиться не только на рампе, но даже на занавесе, ему было доложено о слабости, питаемой Мафальдой к животным. В своем маленьком дворце она жила в окружении всевозможных зверей. Не говоря уж о дюжине болонок, там обитали виверры, морские свинки, обезьяны и лемуры. Ее любовь к животным перерастала в такую страсть, что она велела изготовить войлочного орангутанга.

Рассказывали о бесстрашном обращении хозяйки со своими зверями, объясняя это ее особой властью над ними. Красавец олень по кличке Султан, который в своих владениях уделял ланям не меньшее внимание, чем хозяйка — ему самому, как-то раз воспылал любовью к одной человеческой особи женского пола, а в нашем обиходе — к батрачке, косившей траву внутри ограды. Он начал оказывать ей небезопасные знаки внимания, и она вынуждена была уносить ноги и лезть сквозь прутья. Но Султан обезумел от страсти. Ему удалось преодолеть пределы загона. Ошалело мотая головой, он двинулся к ней медленной рысью. Она прибавила шаг, но поняла, что ежели он перейдет на галоп, с ним трудно будет тягаться в беге. Олень все приближался и уже дышал ей в спину, когда она наконец смекнула, что пора занять оборону, хотя бы за стволом одного из могучих дубов парка. И вот преследование пошло по кругу — благо, ствол оказался в несколько обхватов, — когда принцесса Мафальда уловила из окна весь драматизм разворачивающихся событий. В тот же миг она поспешила в их гущу, с кнутом в одной и куском сахара в другой руке, бесстрашно приблизившись к властелину гарема. Удар по морде навел его на некоторые раздумья. Он вспомнил о сахаре, которым хозяйка ежедневно угощала его, и забыл о любовном увлечении. Батрачка успела скрыться до того, как он признал себя одураченным и с помощью сахара и кнута был препровожден за ограду, благоразумно покорившись обстоятельствам.

Принцесса Мафальда славилась незаурядным умом — она владела основными европейскими языками, — ее начитанность приближалась к учености, суждения об искусстве поражали замечательной глубиной. Принцесса не была помехой в работе. Но тем больше досаждал ему обер-гофмейстер Буртье, чье праздное любопытство всегда будило глухое раздражение в Эразме и подтверждало предположение, что Буртье и впрямь нечем заняться в замке. Этот придворный хлыщ обладал всем набором качеств, которые на большинство людей действуют неотразимо. Он, как полагается, был озабочен изысканностью своего костюма: по утрам чаще всего появлялся в сером цилиндре и сером сюртуке, в серых гамашах и серых же перчатках. И хотя его безукоризненный пробор разделял светлые, как тесто, волосы, а из водянистых глаз глядела пустота, это был рослый, видный мужчина, да еще с моноклем, и по части самомнения и напыщенности он не знал себе равных в Границе.

То, что людей подобного сорта может связывать с театром, ни для кого не секрет, а в данном случае — и подавно. У Эразма до сих пор звучали в ушах слова, которые Буртье обронил за чаем у Сыровацки: «Ба! Да это жемчужина нашего театра мадемуазель Ирина Белль, она же — прекраснейший цветок княжеской оранжереи на Циркусплац».

Как только этот пошляк появлялся в зрительном зале и Эразм вспоминал его слова, он вынужден был вцепляться руками в режиссерский пульт, чтобы унять ревность, которая едва не лишала его рассудка и, толкая к непоправимой горячности, подмывала вышвырнуть вон незваного гостя.

Правда, Ирина говорила, что ни в грош не ставит его, и давала ему это понять в самых недвусмысленных выражениях, но с другой стороны — она и сама признавала это, — Ирина была до крайности импульсивна. К тому же все знали, что Буртье частенько наведывается к ней — посидеть за чашкой чая, разумеется, в присутствии матери. Эразм, сгорающий от любви к этой маленькой Магдалине, покоя не знал, покуда обер-гофмейстер собственной персоной или в воображении стоял перед его глазами.

Как-то раз в зале появилась и принцесса Дитта. Эразм заметил ее со сцены. Он безошибочно чувствовал, что белокурый Аполлон пристально следит за каждым его словом и движением. Но это не стесняло, это окрыляло его. Вообще, утренние репетиции, вбиравшие в свою стихию свет и тепло летнего дня, запахи и птичий гомон парка, поначалу были только в радость всем участникам. В работе царил дух приятной непринужденности. Не занятые в спектакле актеры не выказывали ни малейшего нетерпения, проводя время в упоительных спорах о Шекспире и «Гамлете» в зеленой сени «Грота», исполнители же, не выпуская из рук текстов с ролями, расхаживали по сцене, весьма довольные своим молодым режиссером. Мизансцены были согласованы, жесты продуманы и отточены, все повороты действия окончательно прояснены, и это отнюдь не мешало кому-нибудь из актеров по внезапному наитию сыграть лучше, чем ожидалось.

Сад ресторана «Грот», безусловно, переживал свои лучшие дни. В промежутках между актами или после репетиции там совершенно естественно зарождалась атмосфера дружеской общительности, которая сама по себе говорила о счастливейшей поре театра. Стараниями кандидата Люкнера и грайфсвальдских студентов расширились духовные горизонты труппы. Адальберт Люкнер сам принадлежал к сильно чувствующим натурам и был сродни маркизу Позе. Чуть ли не каждый день стали захаживать сюда художник, господин фон Крамм, и доктор Оллантаг: даже князь, сопровождаемый принцессой Диттой, облюбовал здесь место для отдыха, и его кресло-коляска привычно катилось между круглыми столиками, уставленными неиссякаемыми кружками свежего пива. Все это дало Адальберту Люкнеру повод блестяще проявить свой дар красноречия. Искусно поощряемый Георги и другими, он чествовал князя как друга человечества и великого мецената и вообще разливался соловьем, вызвав тем самым шквал восторга всех присутствующих, который едва не опрокинул молодого Эразма, но зато вознес новоявленного гения — Адальберта Люкнера.

Остается неясным, не в сей ли час был поколеблен тот камешек, который повлек за собой нечто вроде обвала, угрожающего сбросить Эразма с его вершины. Но совершенно очевидно, что этот казус только подлил масла в огонь, увы, еще не заглохшей тайной враждебности. Она исходила от уязвленного Лаэрта, который принял намеренно покорный вид и с напускной безучастностью бубнил текст своей роли. Вскружил ли успех голову Адальберту Люкнеру? Во всяком случае, скромности не прибавил. Люкнер почувствовал вкус к пространным рассуждениям на литературные и театральные темы, нередко даже в партере, во время репетиций, и однажды столь громко напомнил о себе, что Эразм в энергичной форме вынужден был призвать его к порядку. Да и по поводу исполняемой им роли — он играл Розенкранца — между ними уже на первой репетиции возникли разногласия. Весьма начитанный, уверенный в себе германист рассчитывал шутя справиться с ролью, которую при его блестящей памяти ему вообще не требовалось учить. Такой тип актеров порой доставляет режиссеру куда больше хлопот, нежели те, кто впервые знакомятся с ролью. Сколько сил тратится на вразумление упрямого, тщеславного, целиком сосредоточенного на себе умника, покуда он не найдет те краски и жесты, которые служат образу всего спектакля. Своей театральной интуицией Эразм сразу же почувствовал неизбежность такого рода осложнения. Воспламеняемый работой темперамент позволял ему быстро и основательно вести свое режиссерское дело. Недоумение и растерянность кандидата не знали границ, ибо он сам стремился оказать такое же воздействие на Эразма, но тот не только оставался неуязвим, но и весьма резонно охлаждал своего коллегу:

— Потише, потише, господин кандидат! Вы не один на сцене. Если бы пьеса была сложной машиной, как это случается порой с поэзией, вы бы могли считать себя колесиком, одним из многих. Мы же воплощаем, так сказать, тонко сотканную фантасмагорию. Она начинает понемногу вырисовываться, вырастая из единой почвы, соразмерная во всех своих элементах. Согласитесь, что пока строители закладывают фундамент, еще не время носиться по лестницам и распивать в комнатах чай. И если десятник в здравом уме, он не станет нанимать уборщиц чистить дверные ручки.

Люкнер озадаченно смотрел на него:

— Я не понимаю вас.

— Механически вы двигаетесь искусно, господин Люкнер, но, поверьте, еще не живете. Ваша жизнь, как и потребное ей пространство, возникнет лишь в системе целого. Только в присутствии королевы Гертруды и короля Клавдия, в присутствии Гамлета и других персонажей забьется ваш собственный пульс, выверенный пространством и временем. По отношению ко всему, что окружает вас, вы составляете тождество с Гильденстерном и без него слова молвить не можете.

Признавал ли Адальберт Люкнер правоту своего режиссера или нет, несомненно одно: он чувствовал себя задетым и даже обиженным и все более примыкал к партии недовольных. Однако этот и подобные случаи не повредили прекрасному театральному начинанию и не лишили его солнечного летнего мажора.

То, что творилось в душе Эразма, было скрыто от посторонних глаз; работая над своим замыслом, он точно попадал в ритм нескончаемого летнего праздника. Даже все более откровенное тщеславие Адальберта Люкнера не слишком чувствительно задевало его. Что и подтвердилось, когда Люкнер при большом стечении публики сделал в отеле «Фюрстенхоф» свой доклад о «Гамлете», снискавший блестящий отзыв ректора Траутфеттера. Как передавал доктор Оллантаг, Люкнер выступал как бы без подготовки, с поразительным апломбом, но в свободной манере и не скупясь на повторение общих мест, которые кочуют из одного научного опуса в другой.

Несмотря на то, что Эразм теперь все чаще завтракал в «Фюрстенхофе» и отеле «Бельвю», идиллия в кущах садоводства не перестала быть таковой. Под пышным покровом беседки теплыми летними ночами Эразм все еще нес свои вигилии, которые не исключали общества Армина Жетро, а иногда — и вдовы смотрителя и порой прерывались отроком Вальтером.

Жетро была поручена роль Горацио. Принимались ли в расчет его актерские данные? Или же Эразма захватила идея своего собственного Горацио превратить в Гамлета? Если бы преданность Жетро своему другу перенеслась на Гамлета, принца датского, то в этом смысле его пригодность не вызывала бы сомнений. В противном случае не обошлось бы без возражений. Трое или четверо охотников — и среди них Люкнер — претендовали на эту роль, и Жетро попал под перекрестный огонь острословия, тем более что его внешность была весьма притягательной мишенью.

— Собственно, удовлетворен я лишь наполовину, — признался он как-то вечером своему обожаемому режиссеру. — Все свершилось так, как я и предвидел. Иначе и невозможно, если хоть раз — я в этом сам убедился — подчиниться силе вашей натуры. Однако люди туповаты в своих чувствах. Поэтому не стану умалять того, что достигнуто. Но совершенно довольным, милый господин доктор, назвать себя не могу. Пока дело не двинулось, я не мог представить себе его нынешнего воплощения. Не ведал я, чем суждено увенчаться этой божественной забаве. Есть у нас Сыровацки, который играет Гамлета. Я же вижу, как вы вдыхаете в него образ. Вы преображаете его жгучей печатью, раскаленной в своем внутреннем огне. Зачем вы изводите себя мучительной работой, которой все равно не оживишь марионетку? Вы сами должны играть Гамлета! Ведь это же вы сами.

— Никогда, Жетро! Оставьте эту мысль при себе. Ни слова больше! Не делайте меня несчастным! Был бы я Гамлетом вне его обстоятельств и целей, стоило бы тогда употреблять совершенно не гамлетианскую, грубую силу, чтобы еще раз делать себя тем, кто я уже есть!

В этой фразе Жетро почудилось умаление актерского ремесла, и он решительно не согласился с нею. Но молодой Готтер выпалил ее, поддавшись чувствам, а не доводам разума, который вновь и вновь понуждал его осмыслять законы сценического искусства.

При маленьком дворе княжества Границ Эразм был в чести и фаворе. Давно назревавшая потребность удивить белый свет чем-то этаким, молодым и новым, сделала доктора просто незаменимым. В нем театр нашел, по сути, гения своего самосоздания, он и сам рос и раздвигался вместе с этим процессом. А в чердачной келье, защищенной тишиной сада, Эразм погружался в квиетистское одиночество, тяга к которому не замирала в нем ни на миг. Чуткий присмотр вдовы смотрителя, окружившей его материнской заботой так же, как фройляйн Паулина — нежным вниманием сестры, и сам воздух сада, навевающий смиренный покой, приносили ему такое облегчение, что порой он испытывал счастливое забытье. И тогда возникала нужда в новых соблазнах, чтобы вырвать Эразма из этого блаженного состояния, из лона этой почти младенческой отрешенности.

Тайна, лишь слегка приоткрытая доктором Оллантагом во время его визита, в такие минуты не шла на ум летнему постояльцу. Она проступала в осторожном бытии матери и дочери и, конечно, по-прежнему ощущалась в мыслях и поступках малолетнего Вальтера. Однако опасений по поводу душевного здоровья мальчика Эразм не разделял. Он чувствовал, что в том говорит не столько печаль об умершем отце, сколько некий игровой элемент, открывающий выход какому-то мистическому дару.

Фрау Хербст и Паулина не понижали голос до шепота, но все же, глядя на них, можно было подумать, что в доме — непогребенный покойник. По отношению к дочери Эразм всегда держался с некоторой робостью, а вот дочь бросала порой на мать холодные и укоризненные взгляды. Когда же мать сидела в глубокой задумчивости, то случалось, что Паулина обвивала ее рукой и, утешая, гладила по щеке.

Наверное, не только люди, но и духи нуждаются в надежных стенах, в земных жилищах. Не стихает молва о старинных постройках, которые пустуют из-за обитающих там призраков. Такие россказни люди, обыкновенно, терпят как особую разновидность сказок. Однако они имеют некоторые основания в реальном опыте. Умерший смотритель не отягощал атмосферу своим сугубо духовным присутствием, он сообщал ей некоторую сдержанность, что ли, переносившуюся на обитателей, к коим он и сам принадлежал в качестве духа. Работа над «Гамлетом» обострила в Эразме восприимчивость к подобным вещам. В голове молодого режиссера теперешняя ипостась княжеского смотрителя невольно сливалась с облаченным в доспехи духом старого короля, и он как бы видел это двуединое существо до жути отчетливо, на расстоянии вытянутой руки.

Какое-то необъяснимое сладострастие влекло его к воплощению гремящего латами старого Гамлета. Однажды, чтобы дать передышку актерам, он проделал это на сцене. Поддавшись еще и искушению на время ощутить себя Шекспиром, который стяжал особую славу как исполнитель этой роли, он испытал почти физическую боль преображения, растворяясь в том, что составляло суть призрака. Бледный свет скорби, вытесняя сияние дня, одел его своей пеленой. Он чувствовал удушающий запах могилы за спиной и тяжелые цепи на ногах, делавшие его пленником гробницы. Веяло ледяным холодом, гнилью и смрадом тления.

Однако это общение с духами, как признавался себе Эразм, не могло всецело подчинить его своей власти. Конечно, дом смотрителя сам по себе был питательной почвой для пробуждения хтонических начал поэзии, которая оставалась в конечном счете непостижимой. И тем не менее здоровое и доброе бытие, такое земное в своих основах, повелевало ему противостоять наплыву видений. Но то, что возникало из слияния поэзии и творящей души, было неуловимо текуче. В завораживающих ночных видениях зияла пропасть беспредельности. Иногда она так подавляла его, что он с трудом выносил тесноту и узость своего ремесла и прочих земных вещей.

В такие часы весь дом казался одушевленным. В явственный, хотя и неразборчивый говор вплетались голоса скрипучих половиц, стареньких обоев, оконных переплетов и подоконников — словом, всего и вся. И однажды ночью, когда поэт был выведен из глубокой сосредоточенности грохотом обрушившейся с потолка штукатурки, которая изрядно потрескалась от его постоянного хождения, он вздрогнул от страха и подумал, что стал жертвой злого кобольда.

Разумеется, это дало повод для разговоров. Но комната была быстро отремонтирована. Однако Эразма подстерегало второе испытание, вынудившее, покуда приводилась в порядок комната, провести несколько ночей на Циркусплац, в отеле «Бельвю».

Комната в первом этаже дома смотрителя, где ему поначалу предложили ночлег, заставила его пережить такое, что навсегда осталось для него загадкой. На следующий вечер (после того, как с потолка низверглись штукатурка и гипс), как только он прилег на новом месте, ему пришлось испытать приступы тяжелого страха, липкий холодок испарины, сильное сердцебиение и прочее в этом роде. Вполне приятное на вид помещение было пусто, и все же Эразм чувствовал, что он здесь не один. Давало о себе знать чье-то незримое присутствие. Эразма удерживал стыд перед обитателями садоводства, перед всеми, кого он знал в этих местах, иначе он бы сломя голову пустился бежать. Мучительно тянулись минуты, и каждая четверть часа либо терзала его неотвратимым бодрствованием — точно преступника перед казнью, — либо погружала в удушье кошмарных видений. Но комната, в которой поселился ужас, оставалась его комнатой, покуда не забрезжил новый день, и Эразм, чувствуя ломоту во всем теле, не выбрался на волю после ночных пыток.

Случившемуся не находилось никаких объяснений. Не желая никому давать повода для досужих домыслов и повергать в испуг семейство Хербст, Эразм ни с кем не делился своими ночными переживаниями. Но для себя открыл одну истину. Он был уверен, что стоит ему провести хотя бы еще одну ночь в этой комнате, и он снова попадет в сгусток демонической силы, от которой кровь застывала в жилах. В качестве причины временного переселения в отель «Бельвю» он назвал духоту и влажность воздуха в нижнем этаже, а также обилие уховерток.

Первую ночь в отеле он провел как у христа за пазухой. Когда же вернулся в свое прежнее жилище, то заметил некоторую перемену в характере вдовы. Теперь в их отношениях появилось нечто новое, выражаемое без слов. Она смотрела на него так, будто отныне видит в нем своего сообщника. А может быть, она знала о том, что довелось ему пережить? Как бы то ни было, он еще истовее хранил молчание.

Чем ярче свет, тем глубже тень. Поскольку размышления Эразма о жизни прерывались разве что сном, то и эта фраза не выходила у него из головы. Чем ближе к голубым небесам весенние волны жизни, тем остойчивее его корабль, тем безмернее пространство и темнее толща воды под ватерлинией. И размышляя при свече об истинном «Гамлете», полуночничая в своей комнате, он представлял себе мир детищем тьмы. «Глаз живет тьмой, — говорил он себе. — Осязание живет тьмой. Мысль живет тьмой. И все наше миросозерцание живо порождающей тьмой».

И «Гамлет», это поэтическое творение, — тоже дитя ночи. Гамлет носит темный плащ. Величие и священную неповторимость произведению Шекспира придают летучие мыши и ночные птицы, как бы витающие в его пространстве, полотнища траурного крепа облегают его как знаки ночного рождения, и свет яркого и безоблачного дня отступает перед его собственными лучами, превращаясь в бледное свечение. Эти глубочайшие откровения были, в сущности, неизречимы. Но кое-что открывшееся ему в этом неярком свете ненароком проступало в беседах с фрау Гертрудой Хербст.

Не так уж мало было поведано внутренним зрением: можно сказать, все, что гасилось деятельной жизнью при свете белого дня. Материнское чутье не подводило вдову смотрителя, однако трудно было решить, желала ли она обнаружить нечто похожее в своем странном жильце и предполагала ли она особое чутье и в нем тоже.

— Театр — дело зыбкое и опасное, — говорила она, — его атмосфера дурманит, точно наркотик. Гражданский человек, если вовремя не унесет ноги, того гляди кончит гражданской смертью. А это куда как худо, вы сами знаете — гражданская смерть. Один мой дальний родственник — сдается мне, он вексель подделал — не миновал ее. Конечно, пока еще до отчаяния далеко. Но тот, кто не может уберечь свою дочь от сцены, по сути, бросает ее. Сын порядочных родителей, вставший на этот путь, навсегда потерян для них. Может, это и не самое худшее, но небрежение всякой моралью, особенно в делах любовных, и разжигание опустошающих страстей оборачивается настоящей опасностью. Сколько их, сколько несчастных погибло, запутавшись в этих тенетах.

— А вы сами, фрау Хербст? — спросил Эразм. — Разве вы в юности не мечтали о театре, как рассказывала мне Паулина?

— Да обо мне-то что сокрушаться! — возразила она. — Если бы я пошла той дорогой, никто ничего не потерял бы, да, наверно, и не заметил бы. Но вы уж поверьте, господин доктор, я просто дрожу за судьбу такого человека, как вы.

Эразм рассмеялся. Действительно, он находился в кризисном состоянии. Но оставался лишь один путь, и причем бесповоротный, так же как у солдата, за которым идут полные решимости соратники, готовые открыть огонь по отступившему. Фрау Хербст продолжала:

— Вы рассказывали о жене и детях. Вы так привязаны к семье. Вы любите мать своих детей, и, судя по вашим рассказам, она того заслуживает.

— Да, но с чего вы завели об этом речь?

— С того, что единственно возможному, истинному, спокойному счастью могут повредить обстоятельства, в которые вы попали. Вы уж поймите меня правильно, господин Эразм.

— Вы недооцениваете меня, милая фрау Хербст. Что бы ни случилось, пусть даже Европа исчезнет с лица земли, я не расстанусь со своими.

— Приятно слышать, — заметила фрау Хербст, но высказалась далее в таком роде, что, мол, даже искренние уверения — еще не самая надежная порука в жизни. Особенно когда недюжинному, но еще очень молодому человеку приходится видеть других женщин чаще, чем собственную жену. И когда высокая натура и низменная пикантная штучка могут попасть в историю, которая уже случалась с яблоком, змеем и невинно-доверчивым Адамом.

Эразм убеждал ее, что она весьма далека от истины. Никогда, исключая единственный случай, не знал он успеха у женщин. И имеет тому множество подтверждений, даже в бытность студентом, когда не раз попадал в развеселые компании.

Она вдруг принялась его уверять, что ни о чем таком и не думала, что лишь хотела бы засвидетельствовать ему свое сердечное участие и искренность, советуя решительно повернуть в другую сторону.

На это Эразм, по обыкновению, ответил с присущей ему серьезностью:

— Я ценю, — начал он, — ваше участие и вашу искренность, фрау Хербст.

Тут он взял ее за руку, как бы ставя точку в затянувшейся беседе.

— Моя матушка в своих заботах обо мне рассуждала очень похоже. Мне следовало стать маленьким чиновником и жить на твердое жалованье. Она даже предлагала мне заняться продажей плодов из собственного сада или распоряжаться небольшим имением. Разводить цветы, есть капусту с собственной грядки, жевать хлеб, выращенный трудом рук своих, иметь свое молоко и масло. Ах, милая фрау Хербст! Если бы все невзгоды, страдания и все зло жизни можно было бы отвести ковырянием в собственном садике, хлебом из домашней печи, молоком и маслом! Простите меня, но сколько их, маленьких чиновников, садовников и хлебопеков, повесилось у себя на чердаках.

Фрау Хербст побледнела. Она долго смотрела на Эразма, прямо ему в глаза, и затем удалилась, как уходит человек, задетый простым и естественным ответом в каких-то глубоко личных, никому не ведомых чувствах.

Уверенный тон, каким Эразм отвечал на увещевания вдовы, никоим образом не означал его внутренней уверенности. Он еще не сумел врасти в эпоху, которая просто-напросто захватила его врасплох. Душевная смута, порожденная морокой супружеской жизни и сложностями его внутреннего роста, на время улеглась под напором новых, внешних обстоятельств. Но в часы затишья она подымалась вновь.

Поначалу он еще мог с ней справляться. И не было такого узла, который он не сумел бы распутать. Но не сам ли он, зажмурив глаза и очертя голову, бросился в неудержимый поток, взвихренный замысловатыми водоворотами, которые обрекали на столь крутые и губительные осложнения его прежнюю, в общем-то простую душевную жизнь? Три женские особи боролись теперь за обладание им, его сущностью. Одна из них, до сих пор пользовавшаяся правом безраздельного владения, уверенная в пожизненной взаимности, была потеснена двумя другими, каждая из которых требовала своей доли. Вплоть до нынешнего дня Эразм был склонен отстаивать исконные права Китти. Он чувствовал, что признать ее победительницей означало бы спастись самому. А что такое страсть, в конце концов? Скорее всего ее можно уподобить всепожирающему пожару. Пожар — это пагуба, не созидание. Мне же и на пепелище надлежит созидать, если не минует меня разрушительный огонь и если волей к решающему выбору укрепится и воля к основанию новой жизни с какой-нибудь новой спутницей…

Не случайно в мечтаниях молодого доктора немало значили случайные перипетии, неслыханные удачи с получением наследства или даже особое благоволение судьбы. Он желал сделать свою жизнь иной и не похожей ни на чью иную. И хотя он знал, что архитектора вместе с его творением подстерегают тысячи опасностей, и потому был готов поверить в такие напасти, как разлом, обвал, смертельный удар потолочной балкой, молния и пожар, однако с идеей сотворения интимной жизни он не был готов расстаться.

Несмотря на всю свою театральную интуицию, Эразм не имел достаточного опыта в работе с актерами и в общении с ними. Он полагал, что взаимность ему обеспечена, довольно лишь вдохнуть в дело искренний энтузиазм своей натуры. Истоки его творческой страсти уходили в высокое понятие, именуемое им искусством, в понятие, обретающее плоть лишь в мире необычных форм и композиций. Эразм хвалил и бранился во весь голос. А следовало только хвалить, второе — делать неслышно.

— Ради всего святого, постарайтесь понять, господин Сыровацки, что принц Дании — не базарный зазывала! — гласил приговор режиссера, на что Сыровацки без промедления отвечал:

— Надеюсь, господин доктор, это озарение нашло на вас под влиянием минуты. Мне бы очень хотелось, чтобы все говорили столь четко и просто, как я. Еще никто не упрекал меня в надрывном крике на сцене.

Чуть ли не каждый актер, как это уже было с Адальбертом Люкнером, приходил на репетицию с какой-нибудь завиральной идеей насчет своей роли и вынужден был пережить то же разочарование. Жетро, которому ничто не мешало наблюдать тайные закулисные маневры, имел возможность убедиться в растущей оппозиции по отношению к своему другу, принимающей явные черты саботажа. Директор Георги, будучи королем Клавдием, соблюдал внешнюю любезность и даже как будто держался ближе к Эразму, но его манера отчитывать Сыровацки таила в себе скрытый подвох.

Трудно сказать, что именно переполнило чашу терпения Эразма, когда, прервав работу над одной из сцен, он покинул театр, и даже уговоры Жетро не склонили его к возвращению. Внял ли он наконец совету фрау Хербст? Ухватился ли за последний миг независимости, покуда еще не изнемог от смятений? Или же его одолело малодушие и он изверился в своей цели? А может быть, просто еще раз укрылся от жизни в самом себе?

После ухода Эразма в театре произошел форменный переворот.

— Так дело не пойдет! — воскликнул сияющий булавками, перстнями и браслетом исполнитель роли Гамлета. Это были те самые слова, что ему не раз приходилось слышать от Эразма.

— Так дело не пойдет, — повторил он. — Я не могу покрыть себя позором, который неминуемо падет на ваш театр, дорогой директор Георги.

— Вы сами заварили кашу, — рассмеялся в ответ Георги. — Это вам принадлежит честь открытия, да еще Жетро и доктору Оллантагу. Наш так называемый поэт и режиссер доказал свое полное незнание театра уже хотя бы тем, что поручил вам роль Гамлета.

— Я не заслуживаю такой злобы, пусть она остается при вас, господин директор. Вы сами аплодировали мне из партера.

— Так ведь иронически, друг мой, иронически!

— Я знаю вас лучше, чем вы сами! Иронией тут и не пахло. Напротив, вы протестовали против несправедливых упреков, которые я вынужден был терпеть от молокососа.

— Вы ошибаетесь, — парировал директор, — надо отдать должное этому молокососу: он хорошо понимал, чего стоит ваш Гамлет.

— Да провались всё к чертям собачьим! — завопил вдруг Лаэрт — Зюндерман. — Пропади пропадом эта затея! Я не кастрат! Я не евнух! И никто не заставит меня им быть! Вот вам! Берите! Хватайте эту бесполую роль, этого Лаэрта! Вот она, налетайте!

Свернутый в трубку текст полетел на пол, а Зюндерман запрыгал вокруг него, выделывая шутовские коленца. Директор Георги потирал руки:

— Браво! Я всегда говорил, что в вас пропадает танцор.

Леопольд Миллер, в актерском обиходе — папаша Миллер, комик, игравший Полония, с простодушной миной вышел к суфлерской будке. Он обратился как бы к публике первых рядов партера, которую в данном случае обозначал директор.

— Вы помните, уважаемый шеф, я с самого начала не желал стелиться перед этим хваленым полупоэтом-полурежиссером и говорил ему прямо в лицо то, что думаю. Надо хоть немного смыслить в театре, если хочешь преуспеть на этой скользкой стезе. Молодые страдают манией величия. Бог с вами, но тогда уж сидите дома, улучшайте себе Шекспира и дурите головы своим коровам, но не лезьте вы к публике со своими бреднями. Зачем же так нагло и безбожно испытывать терпение всех разумных людей. Итак, — заключил он свою тираду, — нарыв созрел.

Директор Георги, отозвавшийся недовольным взмахом и презрительным кивком, что, видимо, означало: много шума из ничего, заставил Миллера пожать плечами и ретироваться.

Студенты и молодые актеры тоже стали обвинять Эразма во всех смертных грехах. Он-де слишком заносчив, а господину Миллеру наговорил такого, что даже им стало не по себе, ведь они не хотят терять уважение к большому мастеру. Наконец слово взял Адальберт Люкнер, чтобы поквитаться с Эразмом за ту головомойку, которую тот устроил ему на первой репетиции и тем самым жестоко обидел его.

Барон, сидевший, как обычно, в одном из первых рядов, широко таращил глаза, и на его лице замирала удивленно-лукавая улыбка.

Мятеж разгорался. Было принято решение выйти из-под начала господина Готтера. Это намерение еще более окрепло, когда вдруг невесть откуда появился господин Буртье, обладавший изумительным нюхом на разного рода скандалы, и принес свои уверения в том, что изложит суть дела князю.

«Зачем я это сделал?» — вопрошал себя Эразм спустя полчаса, склонившись над тарелкой супа в отеле «Бельвю», куда он завернул после небольшой прогулки. А ведь только что царил нерушимый покой, тишь да гладь, ни дрожи в парусах, ни облачка в небе, полный штиль.

В чем же причина такой внезапной перемены? Внешнее сопротивление или недостаток воли, преждевременная усталость? Снова поддаться вялости, уклончивой бездеятельности, холодному отрезвлению? И тогда все на свете вновь покажется скучным и пресным, кроме, может быть, внутренней жизни, сокровенных размышлений.

Очевидно, охваченный сомнениями молодой человек все еще чувствовал себя на распутье. А если так, нельзя было упускать последней возможности сжечь корабли. «Стоит ли, — рассуждал он, — раньше времени возвращаться домой, лишаясь этой спокойной ясности. Хорошо бы отыскать какой-нибудь глухой уголок где-нибудь в Шварцвальде или в Гарце. Кто знает, может быть, это будет лучшим прибежищем, чем садоводство, не исполнившее своих обещаний».

Не успел кельнер принести жаркое, как в зале появился Армин Жетро. Он был приглашен Эразмом отобедать. Как ни торопился Жетро поскорее покончить с супом, изменить привычке к веселому балагурству он все же не мог. Утерев губы после жаркого и выпив несколько бокалов вина, он коснулся наконец темы, которая держала в подспудном напряжении их обоих.

— Поступок ваш можно понять, дорогой доктор. Нечто подобное происходит сейчас и в театре. Сброд побузит и перестанет, как говорят в таких случаях. Надеюсь, вы не видите в этом инциденте ничего трагического, а я не склонен всерьез принимать ваш уход.

— Хочу кое-что пояснить вам, Жетро. О трагизме, слава богу, не может быть и речи. По крайней мере при такой развязке. Но вообще трагизм всегда где-то рядом, наподобие подземных вод. Кресло на колесиках — это трагизм, даже если князь неизменно весел. Хтонические испарения окутывают садоводство и дом смотрителя. Моя жена сидит у одра болезни или смерти своей сестры. Сегодня летнее небо все сильнее затягивается кучевыми облаками. И так далее, и так далее… Я думаю, мне надо ехать домой.

— Вы начали здесь делать дело. Нельзя же просто взять и бросить его.

— Бывают обстоятельства, которые выше нас и не требуют извинения.

— Ну, если вам так необходимо побывать дома, что ж, поезжайте, а потом возвращайтесь сюда.

— Вернувшись в семейный круг, вряд ли я смогу вновь разорвать его.

— Своих возьмите с собой.

— Быть может, вы и правы, но поверьте: моя жена просто не сумеет прижиться в здешней среде. У нее трогательная любовь к искусству, но, как она считает, ни малейших способностей. И если, соприкасаясь с подобной средой, она испытывает глубокие чувства, то это неизбежно кончается самоуничижением. В любом случае она умудряется находить доказательства собственной заурядности.

— Я готов стать тем железом, которое вы сможете ковать в своем огненном горне, — многозначительно заметил Жетро.

— Увы, железо давно остыло, милый друг. Я ковал на холодном огне. Да и того уже нет.

— Если вы сейчас покинете капитанский мостик, дорогой доктор, то — простите за откровенность — очень плохо обойдетесь с Границем. Терпение может и лопнуть, вполне допускаю, но порванную нить не бросают, ее связывают вновь. Ваш красивый и такой понятный жест как раз и послужил знаком к восстанию в театре. Обер-гофмейстер Буртье, друг Ирины Белль, но никак не ваш, собирается от имени актеров просить князя оставить вас не у дел и передать постановку в руки Георги, так сказать, исконного главы труппы.

— У меня прямо-таки из рук все валится! — сказал Эразм. С каким-то смущенным лукавством он нарочно выронил вилку. Затем вдруг — с ним это случалось довольно редко — разразился неудержимым, совершенно искренним хохотом. — Драма раскручивается, — продолжал он. — Жертвенный огонь кидается людям на волосы, как на соломенные крыши. Кажется, я начинаю страдать любопытством.

Всерьез об отъезде Эразм и не помышлял. Теперь это стало для него очевидно, тогда как раньше полной ясности не было. Имя Буртье, без всякой задней мысли упомянутое Жетро, развеяло все сомнения. Прилив яростной решимости кровью стучал в висках Эразма, уж теперь-то он ни за что и ни при каких обстоятельствах не намерен пасовать перед Буртье.

Невольно вырвался вопрос:

— А как ведет себя в этой ситуации Ирина?

— Не думаю, что у нее есть основания быть настроенной против вас. Все-таки вы, не считаясь ни с кем. дали ей роль Офелии. Но ни в ком нельзя быть уверенным до конца. Идти наперекор всем — для Ирины это, пожалуй, непосильная задача. Кроме того, она зависит от Буртье, который, как известно всему свету, уплатил за нее кучу счетов.

Эразм не разделял господствующих в обществе представлений о так называемых благородных поединках и всегда был противником дуэли. Бряцание клинками, венчающее свары между студентами, означало для него всего лишь отзвук средневековья. Кулачное право, кровную месть и тому подобное он презирал как нечто недостойное цивилизованного человека. Но сейчас в нем закипала примитивная необузданная ярость, она была внове ему самому и впервые ставила его в такое положение, когда все гуманные соображения разлетались, как пыль на ветру.

«Мир может быть сколь угодно великим, — говорил в нем некий голос, — но он слишком мал для твоего соседства с Буртье. Один из нас должен закрыть дверь с той стороны. Возможно, высокомерная глупость откажет мне в праве на сатисфакцию, в таком случае я при первой же встрече дам ему пощечину, в театре или на улице…»

Вслух он совершенно невозмутимо произнес:

— Странное дело, милый Жетро. В круговерти лиц и событий, именуемой жизнью, человеку дано познать огромное множество глубоких потрясений, но величайшие коренятся в нем самом.

Жетро не сразу понял, к чему относится это замечание. Наконец он решил, что Эразм имеет в виду вероломное предательство Ирины.

— Упаси бог! Я ничегошеньки не знаю! — воскликнул он. — Я лишь делюсь банальными соображениями насчет человеческих возможностей.

Молодой доктор боролся с черной волной ненависти, которая застила ему весь Границ со всеми его обитателями, кроме Ирины и Буртье. Пот бисером высыпал у него на лбу, и Жетро заметил, как дрожат его руки.

Разве не ради нее, одной Ирины, влез он во всю эту историю, чтобы быть рядом, кожей чувствовать близость, говорить с глазу на глаз, управлять ее движениями, извлекать из них грацию и наслаждаться этим? Чтобы лепить и наслаждаться, погружаясь в тончайшую ткань художнической иллюзии, которая к тому же избавляла его от всяких человеческих уз? Но с огнем играть нельзя. Эразм, к своему ужасу, как-то очень осязаемо почувствовал истинность этой немудреной сентенции, равно как и огня, разгоревшегося в полную силу.

Эти его размышления оборвал осклабившийся обер-кельнер, шепотом возвестивший о появлении Ирины, а восхитительная миниатюрная актриса своими легкими шажками уже отбивала такт по паркету зала. То, что поднялось тут в душе Эразма, может себе представить каждый, кто хоть однажды был влюблен. Мир, тесный для двоих, расширился беспредельно, давая место многим миллионам, и казалось, повсюду разнесся торжественный распев: «Обнимитесь, миллионы!»[126]

— Почему вы сбежали? Вы очень сердиты? — таковы были первые слова, произнесенные юной мадонной. — Театр взбунтовался. Георги злорадно потирает руки. Все наперебой вопят: «Этого следовало ожидать! Что вам говорили!» Ну и бог с ними. А кому стало легче и что всем нам остается делать? Эриху Зюндерману изображать обезьяну, кандидату Люкнеру корчить из себя народного трибуна, Элизе и Лене запустить в меня коготки за то, что я играю Офелию! А уж Сыровацки! Тот стал просто дромадером! Все они вместе взятые гроша ломаного не стоят, и не надо принимать их всерьез. Но вы-то можете понять, что вам никак нельзя ударяться в бегство! Нашелся и подходящий осел — Буртье. Он должен обо всем доложить князю: работа-де продолжаться не может, пока не начнут играть подлинного «Гамлета», а режиссурой не займется Георги. Но у князя им не поздоровится. Крамм и доктор Оллантаг уже разъяснили ему, что к чему. Его светлость еще всласть потешится. У них тоже довольно сильная партия. Да и принцесса Дитта не без головы на плечах. Скоро вам предстоит узнать: влюблена она в вас или нет. Если и влюблена, мне это безразлично. Главное, чтоб вы нас не бросили. Все это не так уж серьезно.

Возможно, Эразм и внимал ее словам, но взгляд его, впившийся в лицо говорящей, явно уходил за пределы мира сего. Когда же до Эразма дошел смысл ее слов, он уже летел вместе с ней в воображаемые дали, прочь от всяких там дворцов, театров и людей, куда-нибудь на необитаемый остров.

И все-таки, покривив душой, он сказал:

— Тем не менее я должен оставить дело.

— Как? В самом деле? — спросила Ирина в явном замешательстве. — Но вы же хороший! — горько добавила она, чувствуя себя совершенно сбитой с толку.

— Отобедайте с нами, Ирина, выпейте вина! — предложил Жетро. — Время — лучший советчик. Все еще поправится.

— Еще бы не отобедать! Вы думаете, я не проголодалась? Четыре часа репетиции да еще всеобщая свара, в которой режиссер кое-кого оставил без своей защиты.

— И вам тоже досталось?

— Еще бы! А вы как думали? Это бочка сорокаведерная, эта астматическая корова Пепи Рёслер покуда еще у дел. Влезает на сцену, сует в рот карамельку, разворачивается, как пароход, и говорит: «С каких это пор юнцам стали давать режиссуру, а девчонки подались в Офелии?!» И враскачку уходит за кулисы.

«Сейчас сама садится за стол, а прежде решительно отказывалась», — подумал Эразм. Она вдруг необычайно тронула его. Он с болью увидел перед собой воплощенную беззащитность. Кто та женщина, что называла себя ее матерью? Быть может, Ирина вообще не знала матери. Как случилось, что отныне она стала для него блуждающим в потемках ребенком, отданным на волю житейских бурь и напастей, бессловесно-беспомощным, потерянным, ищущим сильной руки спасителя? Не без трепета узнал Эразм в ее появлении перст судьбы. «Я принадлежу тебе» — означало поразительно внятное, хотя и безмолвное признание миниатюрного инфантильного существа: «Возьми меня, владей мною и не отпускай больше, делай со мной и из меня что хочешь! Будь моим заступником, моим отцом, моим учителем, моим сеньором, моим повелителем, моим любимым!»

Неопровержимость этого признания раскрыла молодому человеку глаза на исподволь свершавшуюся перемену с ним и на тот простой факт, что ему нет больше возврата в невинное лоно прошлого: всякие попытки сделать это, принудить себя к отречению в этот миг казались противными духу решительной мужественности. И ответом ему был трубный суровый глас из Апокалипсиса, наполнивший его уши: «Ты взвешен на весах и найден слишком легким!»[127]

«Итак, — размышлял Эразм, — мне ничего не остается, как только принять веление судьбы, которому не может быть противления. Где это написано, что человеческой неуемности надо противопоставить вялую, эгоистическую устроенность?

Можно ли обманывать такую вот щемящую доверчивость? Разве эта маленькая Ирина не стала для меня самым близким на свете существом? Что может быть теснее родства, связавшего нас? В едином порыве сердец слить ее кровь с моей — не это ли самое могучее кровное родство? И разве не соединились мы в горячем зерне творящей мистерии, которая признает лишь все творение, а не его осколки?»

Покуда дух молодого мыслителя витал в надземных сферах, его земная оболочка выдавала тривиальное раздражение. Сыровацки был аттестован как нуль с браслетом; Люкнер — как академический зубрила, прилежный соискатель похвального листа или почетной стипендии; Леопольд Мюллер — как неудавшийся трактирщик. Выпадов в сторону дам Эразм себе не позволил. Когда инструменты оркестра, послушные дирижеру, дополняют друг друга, получается музыка, когда же друг друга дополняют эти жалкие лицедеи, не желающие никого слушать, получается обыкновенный дебош.

Пожалуй, даже хорошо, что эта филиппика, столь понятная в устах Эразма, была прервана появлением отнюдь не столь одиозных фигур: барона-художника и доктора Оллантага.

— В резиденции объявлена «тревога», — потирал руки барон, гневно раздув ноздри и придав лицу иронически-серьезное выражение.

— Да, да, именно так, — подтвердил доктор Оллантаг. — В Границе — революция! Век расшатался, как говорит принц Датский.

Обер-кельнер предложил гостям перейти в соседнюю залу, где им никто не помешает. Сегодня, как ему кажется, будет довольно других гостей.

Наглое требование было удовлетворено.

— Посмотрите-ка в окно! — воскликнул Крамм. — Старшеклассники, да и ребята помладше, роятся возле училища. Весть о театральном перевороте уже взбудоражила все слои населения. Я думаю, просветленный дух ректора Траутфеттера воспримет случившееся как здоровый симптом, и он внушит это своим питомцам.

— Дабы не допускать сомнений касательно существа дела, — сказал Оллантаг, — двор решительно берет вашу сторону.

— А Буртье получил от ворот поворот, — сообщил Крамм, — с чем могу вас поздравить. Во дворце смакуют подробности импровизированной и бесплатной комедии. В конце концов князь начал изнемогать от смеха, чего с ним давненько не случалось, и хлопать себя по коленям. «Помолчите, помолчите, — умолял он своего казначея, который был случайным свидетелем фарса, — дайте же мне передохнуть от смеха… А Лаэрт, Лаэрт-то до чего хорош. Стало быть, доктор Готтер толкует, что бывший камер-юнкер и будущий камергер не будет восставать против короля, осыпающего милостями все семейство? Так, так. И что же делает Зюндерман? Зюндерман затевает свое восстание! Уж коли его прижали в пьесе, он возьмет свое в жизни, и не будет пощады доктору Готтеру».

— Мне снова пришлось спровоцировать приступ хохота, — продолжал Крамм, — задав князю вопрос: не пора ли привести в действие водоразборные колонки, к которым уже бдительно рвется добровольная пожарная команда?

— Ну, а что кандидат Люкнер? — спросил Жетро.

— Я думаю, — сказал художник, — что, побывав в ратуше, он вышел оттуда явно поумневшим. Он собирался подать протест от имени своих университетских товарищей. А сопровождая Георги в замок, все распространялся о корпорантской чести и ответственности, которые требуют уважения. Но Георги, выйдя от князя, сильно смахивал на окаченного из ведра пуделя. Буртье, по словам очевидцев, в дикой ярости бегал по парку и сшибал с ветвей листья.

— Lupus in fabulis,[128] — сказал Жетро.

К ним весело и непринужденно приближался кандидат Люкнер.

— Позвольте выразить вам наше безоговорочное доверие, — обратился он к Готтеру, — я имею в виду не только себя, но и моих университетских друзей!

С почтительной официальностью он сделал еще один шаг в сторону Эразма. Тот вежливо поблагодарил. Художник почти неестественно широко разинул рот, доктор Оллантаг тронул свои очки и нахмурился.

Маленький инцидент, несомненно, послужил оживлению несколько застоявшейся атмосферы княжества.

Чашечки с кофе, сигары, сигареты, бутылки с ликерами заполнили стол, вслед за этим появились полные до краев бокалы с шампанским. Тесный застольный круг празднично приободрился.

Неожиданно в зале возникла фигура Георги. Он моментально оценил ситуацию и, ни секунды не раздумывая, заключил Эразма в объятия. Глядя ему прямо в глаза, он, возможно, ненароком принес себя в жертву самоиронии, воспользовавшись цитатой из «Гамлета»:

— Любил и люблю вас, клянусь этими ворами и грабителями. Остаюсь вашим преданным слугой. Только что я призвал к себе всю эту банду. Я слышал, что они уже начали чествовать в «Гроте» этого толстомордого Сыровацки. Пригласил их в театр и сделал кое-какое внушение. Уверяю вас, ничего подобного эти черти не сотворят в течение ближайших ста восемнадцати лет.

После этих слов его руки обвили Эразма, и Георги прильнул к груди молодого доктора. На этот хорошо сыгранный этюд общество ответило кривыми усмешками.

Директору был предложен бокал шампанского, и, сделав глоток, он заговорил снова:

— К сожалению, без последствий не обошлось, доложу я вам. Как говорят моряки, человек за бортом! Надо ли в этом узком кругу пояснять, что это за человек?

— Сыровацки, конечно! — загалдели вокруг.

— Бедный Сыровацки! — в устах Жетро это прозвучало в полушутливом тоне, но не без оттенка сочувствия.

— Бедный Сыровацки? Вы только послушайте! — загремел директор. — Во-первых, он отнюдь не беден, совсем наоборот — расточителен, а во-вторых, более чванливых типов я в жизни не встречал. Ни искры таланта, а возомнил себя Хаазе, Барнаем и Кайнцем[129] в одном лице. Чего он только не нагородил мне про Гамлета. Сыровацки и Гамлет! Лишь глубоко несчастный человек не покатится со смеху при сопоставлении этих имен. Однако эта непостижимая ошибка не на моей совести, не я поручил ему роль Гамлета. Доктор Готтер дал ему эту роль. Не премину попросить у вас, дорогой доктор, вразумительных объяснений на сей счет, ведь ошибкой мы обязаны вашему настоятельному желанию. Вы и слышать ничего не хотели. Возражения старого театрального волка оставляли без внимания. Не надо слов! Я не держу на вас зла. С молодыми всегда так. Вечно хотят все переделать заново. И норовят сдать в архив все, что взошло не на собственном навозе.

Эта метафора вызвала веселое оживление, которое как будто не очень понравилось директору. Все с любопытством ждали ответа Эразма. Но вместо него вдруг разразился речью Оллантаг. Он сказал, что Эразм не по собственной прихоти ввязался во всю эту историю. Лишь Сыровацки со своими видами на «Гамлета» дал ему возможность осуществить заветную идею спектакля. Никто не просил Сыровацки тянуть этот воз. Но доктор Готтер не мог устоять перед искушением и заразился страстью Сыровацки. Стало быть, выводить его из игры, отнимать у него роль Гамлета — равносильно отказу от всего замысла.

Речь Оллантага была прервана дружным криком, в коем слились голоса Жетро, директора и даже кандидата Люкнера. Толстая Пепи Рёслер, игравшая королеву, вышла в центр. Новый взрыв шума и всеобщего хохота, которому поддалась и она сама, подсказал ей позу кающейся грешницы. Закрыв лицо руками и смиренно согнувшись, она опустилась в кресло у двери. Комический эффект удвоился, а она, естественно, хотела удесятерить его. Для этого она стала медленно сползать с кресла, пока не очутилась на полу. Умоляюще сцепив руки и преклонив колени перед Эразмом, она с обиженно-дурашливым видом принялась повторять: «Pater peccavi! Pater peccavi!»[130]

Эразм помог ей подняться и отблагодарил галантным поцелуем в ручку, а кто-то уже бросился за новой бутылкой игристого, ибо Пепи взыскующим взглядом отметила оскудевший запас жемчужной влаги и, сурово вопрошая: «Что это? Как это понимать?», точно ее коварно обделяют по части выпивки, с яростью ринулась к столу.

— Ну, Пепи, будь умницей, успокойся, смилуйся! — увещевал ее директор, награждая дородную даму звучными поцелуями в каждую из линялых щек. — Тебе дадут выпить, твое раскаяние не пропадет втуне. Ангелам небесным куда милее один кающийся грешник, чем девяносто девять праведников.

— Детки, мальчики, парнишки, шалуны! — вскричала она, опрокинув» несколько бокалов. — У Коша прольется сегодня в десять раз больше водки. Ректор Траутфеттер лежит пьяный в хлам и бормочет что-то про «Быть или не быть» у входа в пивнушку. Дух старого Гамлета бродит в наших местах. Ей-богу, детки! Ученый муж видел его. В доспехах. Не сойти мне с этого места! Дух и кюммель свалили его с ног. А Сыровацки, между прочим, тут же заделался зубным врачом, он теперь у нас дантист. Вы что, не верите насчет духа? В Границе остался один-единственный человек, который не видел его. Это Буртье.

Маленькая вечеринка задышала такой дионисийской страстью, что грозила превратиться в грандиозную попойку. Мало-помалу собрался весь театральный народец, за исключением Сыровацки. Даже суфлер пришел. Отчасти потому, что все летели на угощение, как пчелы на мед, отчасти — чтобы отвести от себя подозрения в принадлежности к оппозиции. К безоговорочно капитулировавшим присоединился и Лаэрт — Эрих Зюндерман. Ведь все случившееся можно было счесть просто недоразумением, и уж отныне подобное не повторится, пора наконец научиться лучше понимать друг друга.

«Мне бы следовало еще раньше устроить такую пирушку, — мелькнуло в голове Эразма. — Она бы сгладила все острые углы, и ни о какой буре в стакане воды не могло бы быть и речи».

Жизнелюбие студентов, сплоченных вокруг своего предводителя, не давало угаснуть жару этого торжества мира и победы, которое с не меньшим воодушевлением праздновалось и бывшими оппозиционерами. Пустых бутылок становилось все больше, всевозможные деликатесы сменяли друг друга, как по мановению волшебной палочки, шум голосов выплескивался через открытые окна на Циркусплац, счастливый миг и не думал кончаться, память помаленьку слабела, и, когда оглушенная восторгом компания высыпала на темную улицу и стала быстро редеть, лишь немногие не спешили расстаться.

На другое утро, часов около четырех, Эразм проснулся в какой-то деревенской гостинице, и его соседкой по комнате оказалась Ирина Белль. Далеко не сразу ему удалось припомнить, как он сюда попал и чему обязан таким соседством. Мало-помалу восстановилась вся цепь событий, которая обрывалась коротким смертельно-беспамятным сном.

Прежде всего предстояло решить, каким образом вернуться в Границ, чтобы ни единая душа ни в чем их не заподозрила. Первым делом надо было доставить домой Ирину. Мысли о том, что мать забьет или уже забила тревогу, Ирина не допускала. Еще вчера на исходе кутежа семь или восемь молодых людей, распаленных жаждой приключений, решили предпринять загородное путешествие. Об этом знали многие, в том числе и мать Ирины. Подобная затея испугать ее не могла.

Выбравшись на деревенский простор, гуляки разделились на парочки и долго маячить в открытом поле не собирались, поэтому Ирина и Эразм очень скоро оказались одни. Светлая ночь с редкими звездами, своей острой магией подобная нескончаемому дню с незакатным солнцем, все больше и больше уводила их от реального времени и реальной жизни и наполняла предчувствием какой-то вечной эйфории.

И вот наступило протрезвление. Разумеется, кров гостиницы был сменен озаренным луною небом. Повсюду властвовал запах созревающей ржи и пшеницы, запах будущего хлеба. Дыхание ночи никак не могло ослабить накопленного за день тепла.

Поскольку Эразм был озабочен заметанием следов, то лишь в соседней деревне он решился постучать в какой-то крестьянский дом, во дворе которого, на его счастье, оказалась запряженная повозка. Ирина была усажена в этот немудреный экипаж и отправлена в Границ. Церемония прощания, задуманная Эразмом только в расчете на возницу, выглядела довольно нелепо, даже смешно. Он представил дело так, будто его спутница, актриса, была приглашена в одно из рюгенских имений читать стихи или петь песни, и вот, желая успеть на репетицию в театре, вынуждена как можно раньше выехать в Границ. Он даже что-то приплел насчет восхищения, с каким граф, графиня и все гости приняли ее искусство.

Как только повозка скрылась в ближайшем лесочке, Эразм с облегчением перевел дух. Наконец-то он один, он свободен, и все происшедшее, все, что осталось позади, можно считать сном. И такова уж была его натура, что это вольное одиночество вернуло его самому себе, сплотило все его духовные силы, ввело во владение всем, что могло сделать господином и над собой, и над жизнью, если только человеку дано преодолеть тот кризис, какой испытывал Эразм.

Но как все это могло случиться? Если удастся найти объяснение, то оно, пожалуй, будет и избавлением от всех мучительных, недужных последствий, подрывающих веру в смысл настоящего и будущего. «Вчера, — думал Эразм, — я, сам того не ведая, был застигнут какой-то неслышной бурей. Она оглушила меня и поразила невидимым электрическим разрядом, я очнулся на другом берегу, в каком-то инобытии, которое и составляет мою теперешнюю жизнь, и отсюда я смотрю на всю прежнюю как на нечто безвозвратно ушедшее.

Мыслимое ли дело, чтобы два чужих друг другу человека вдруг не ощутили между собой никаких преград? В здравом уме мы шагнули друг к другу? Или что-то внушило нам эту слепую решимость? Да, — размышлял Эразм, — совершенно безумно, со слепой безрассудностью, без всякой оглядки я отдался во власть мгновения. Вчера и завтра перестали существовать. Но вот завтра забрезжило вновь. Так или иначе, велением бури или слепого порыва, шаг сделан, и нет пути назад.

Но зато теперь я обрел хоть какую-то степень свободы. Что говорить о несостоявшемся? Но можно отсечь последствия. Допустим, я получаю телеграмму, и не позднее сегодняшнего полудня разносится весть о том, что я вдруг уехал. В Границе посудачили бы немного: „Чистое дело с телеграммой или нет, а молодого доктора надо понять. Он не смог позабыть нанесенной ему обиды и решил по-своему"».

Эразм продолжал размышлять. Он шел, не разбирая дороги, то и дело по привычке поправляя рукой волосы, падавшие ему на лоб.

«Давно ли я в Границе? Хотел уехать из дома на три недели, однако, должно быть, уже месяц прошел. Каким прекрасным было начало, мои первые дни в садоводстве!

Бестревожное уединение и тишина облекали меня, точно мягкие покровы материнской ткани, все обещало несуетную жизнь, спокойную дремоту, а значит, и выздоровление изнуренной души. Не подозревая о последствиях, в укромную беседку стали заглядывать люди с томиком „Гамлета". Мир чувств, сходный с тем, что носил в себе принц Дании, мог легко раствориться в летней элегии и полной отрешенности. Наконец-то появилось счастливое ощущение, что ты не служишь, не принадлежишь кому-то, но служишь самому себе. И чем все обернулось?

Китти умерла бы от ужаса, если б увидела, что происходило в жите, когда надо мной и Ириной сомкнулись колосья. Ее волосы разметались, русые, полные света пряди застили все вокруг. По цвету они почти не отличались от стеблей пшеницы. Если бы нас застали? Я оголил ее плечи. Из-за правого было видно жужелиц: роскошные капли золота с зеленоватым отливом. С беспощадной жадностью они пожирали извивающегося дождевого червя. Вокруг роились мотыльки, капустницы, предательски зависая над нашими головами. Сердце Ирины, казалось, силится оборвать все путы, так неистово, взахлеб, так гулко, испуганно и отчаянно стучало оно. А если бы оно и вправду разорвалось? Если бы ее хрупкое существо не выдержало такого натиска чувств? И простилось бы с жизнью у меня на руках? Какая буря поднялась бы тогда у меня в груди! Жадность хищника, затаенная голодная страсть идет об руку со страхом быть обнаруженным.

И разве не коснулся меня ледяной, надмирный холод, когда мистерия разом лишилась всех покровов и оказалась скорее страшной, нежели упоительной?

Возможно ли в этой жизни порвать всякую связь с человеком, с которым тебя соединяло то, что произошло? В этом и есть предательство по отношению к Китти».

Эразма охватил ужас: «Двух мнений быть не может, я уезжаю».

«Мы услышали голоса, — вновь вспоминал он, — это был момент страшного протрезвления. Мы поползли прочь, прямо на четвереньках, все дальше и дальше, не смея разогнуться. Если бы это могли увидеть Китти, князь, Георги, фрау Хербст, тот же Сыровацки, я никогда бы не оправился от позора.

И не было бы нужды ни в легочном кровотечении, ни в каком ином ужасном недуге, чтобы поставить крест на моей жизни и моем унижении. Наконец, слава богу, стало смеркаться. И лишь после того как я, точно заяц, два-три раза высовывал голову из колосьев, мы осмелились подняться. Мы шли молча или бросали ничего не значащие фразы.

Вдали виднелась рыбацкая деревня, занималась вечерняя заря.

Мы вышли к широкому, отсвечивающему закатным солнцем озеру, одному из плесов залива, который здесь глубоко вдается в сушу. Когда мы решили пересечь его, чтобы добраться до какого-нибудь дома, вода не доставала нам до колен.

Однако идти по мелководью было не так уж просто. Через полчаса пути от слепящего блеска воды началось головокружение, и мы встали посреди озера. Оно зыбилось небольшими волнами. Если бы не хватило сил, могли бы утонуть здесь: сидящего человека волны накрыли бы с головой.

Но вот мы все-таки переправились.

— Коли не взыщете, охотно приготовлю вам простой ужин, — спокойным и добрым голосом сказала жена лавочника, которую мы, стоя у прилавка, стали расспрашивать о местном трактире.

В этой женщине было что-то очень материнское, вдовье, напоминающее фрау Хербст. Вероятно, она прониклась симпатией к нам.

Мы стали убеждать ее, что нам надо вернуться в Границ, не дожидаясь ночи.

— Жатва началась, — сказала она; это означало, что на свободную повозку трудно было рассчитывать. В крайнем же случае нам предлагалось переночевать у нее.

Была отведена хорошая комната, этакий маленький салон с висячей лампой и плюшевой софой. Стены украшены семейными портретами.

С каждой минутой в нас крепло ощущение уютной устроенности. Ну не сказка ли это? Мы тихонько сидели на плюшевой софе, прижавшись друг к другу, а хозяйка возилась в маленькой кухне.

Спустя какое-то время она бесшумно вошла.

Вскоре свет висячей керосиновой лампы уже заливал белоснежную камчатную скатерть, постеленную в нашу честь. На столе появились два прибора с двумя голубыми фаянсовыми тарелками, тяжелыми серебряными ложками и серебряной же солонкой. Словно добрый дух, хлопотавший вокруг нас, вдова извлекала все новые неожиданные вещи: хамсу, сардины, анчоус, Кильские шпроты и прочие копченые лакомства, огромный кусок масла, вестфальский окорок и свежий хлеб. Она извинилась, что дополнить все это может лишь мясным бульоном и жареной курицей, не считая пары яичниц с салатом. При этом на стол опустился поднос, уставленный розетками с фруктовым вареньем домашнего приготовления.

— Уж наверно, — без конца сокрушалась она, — в большом городе стол-то побогаче, там ведь все что душе угодно.

Мы ели и пили, не стесняясь своего аппетита. Меня приятно веселило испанское вино, припасенное еще старым капитаном, покойным мужем нашей хозяйки. Некий почти демонически мощный порыв и проекция тайных сил всецело передали меня во власть минуты и оградили от смущения даже перед взором темных изумленных глаз Китти, которые искали во мне опоры и в какие-то мгновения въяве виделись мне.

Наконец вдова проводила нас в тесную, низенькую, благоухающую чистотой спальню.

— К сожалению, только такая, — сказала она, — ну уж одну-то ночку как-нибудь переночуете. А между кроватями я ширму поставлю.

Не знаю, какие соображения побудили почтенную вдову оказать нам поистине королевский прием. Рыхловатое лицо вдовы — при ее седой, но ловко уложенной косе оно казалось уж совсем немолодым — то и дело оживлялось трепетной мимикой крыльев носа или уголков рта так, что на нем можно было уловить след мимолетной улыбки.

По ее словам, нас с Ириной она заприметила посреди озера, выглянув ненароком в окно, и поначалу не поверила своим глазам. Она было хотела пойти кликнуть рыбаков, чтобы нас встретили на лодке, но в конце концов передумала и решила не выпускать нас из виду.

— Спокойной ночи, — попрощалась она. И эти слова, этот голос все еще у меня на слуху. Она ушла, дверь была на запоре, и мы с Ириной как бы замкнулись в пространстве мистерии. Я тронул ее волосы, и они свободно упали на плечи.

Около трех утра жаворонки в полях, к нашему великому огорчению, уже завели свои дневные песни. Звуки язвили, точно шипы. Вскоре мы услышали тихий и какой-то сочувственный стук капитанши, которая обещала разбудить нас и поняла свою задачу по-своему. Мы разделились, единство снова сменилось раздвоенностью. День беспощадно развел нас в стороны. Словно чужой или просто приятель, я помог актрисе одеться. Папаша, да и только. Мы не вняли уговорам вдовы, никак не желавшей отпустить нас назад, к сверкающей глади залива. Прежде чем мы вышли на другой берег, совершилось утреннее купание. Наверно, понятие чистоты не одинаково для дня и для ночи. Уже совсем с иной страстью, с иным чувством очищения и обновления окунулись мы в прозрачные и чистые воды.

А может быть, лучше было не видеть всего этого?»

Эразм был в пути уже не один час. Шел бесцельно, но, как могло показаться, стремился к определенной цели. Дело в том, что цель его была не внешней, а внутренней. Он хотел осмыслить и тем самым изжить невероятный поворот в своей жизни.

Эразм никогда не знал ни одной женщины, кроме любимой жены, матери своих детей. Несмотря на всю независимость взглядов, в этом пункте он был старомоден. Поэтому их отношения не мыслились без кристально прозрачного воздуха, без ясной чистой атмосферы, вне которой обе души просто не смогли бы дышать. Но что поделаешь? Надо смириться с тем, что произошло. Увертки, терзания, самоедство, вопли стыда, проклятия, заклятия и приступы малодушия — какой от них прок? Надо благоразумно переступить, энергичными действиями развязать проклятый узел.

Эразм остановился. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Поднес к губам платок и увидел на нем розовые пятна. Странная жизнь! Все против него! А может быть, кровотечение и решит наконец все заморочки.

Забыв про время и место, он очутился на каком-то пароме и вскоре сошел на берег острова, покрытого зеленью полей, кустарников и вековых рощ.

Что-то уж очень жарко, отметил он про себя, в воздухе полно каких-то насекомых, пчел, шмелей, бабочек. Кругом все цветет: чертополох, камнеломка, шалфей, арника, смолка и красный клевер. На пашне полыхают маки. Воздух дрожит от стрекота и жужжания. Передохнуть можно в тени старого дуба, вот он, увитый толстенным плющом.

Эразм пересек весь остров. На другом берегу, жмурясь от ослепительного блеска воды, он повалился на песок. Прямо над ним, трепеща в струях горячего воздуха, навис куст дикой розы, усыпанный бесчисленными цветами.

Полудремотная мысль возвращала его, уставшего до изнурения, назад, в комнату капитанши. «Эта ночь, — подумал он, — была каким-то священнодействием. Отныне я посвященный».

Потом он уснул и на несколько часов забылся мертвым сном.

Проснувшись, он не сразу понял, куда и как его занесло. На него падали тени огромных дубов, подступавших к самому песку. Это означало, что солнце уже полуденное. Наконец он как бы очнулся. Перед его глазами вдруг отчетливо промелькнул весь вчерашний день: репетиция «Гамлета», гульба в отеле, появление в зале Ирины и все дальнейшие приключения, все эти напасти, от которых сейчас просто мутило. Ему было так тошно, будто он наглотался отравы.

Эразм начал стряхивать песок и расправлять одежду, и тут из выреза его жилета скользнула на колени свернутая бумажка, такая маленькая, что свободно уместилась бы в горсти. И то, что он с изумлением обнаружил в ней, было тугим завитком светло-пепельных волос. На бумажке он увидел надпись: «Сон целебен! Сплетено для тебя и рядом с тобою».

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Скука — это болезнь, которой более всего подвержены крошечные княжеские резиденции. Впрочем, правитель Граница мучился ею не особенно сильно. Страсть к книгам и собиранию всевозможных коллекций разнообразила его жизнь, а при случае он не пренебрегал и бутылкой шампанского. Несмотря на тяжкий недуг, он любил посмеяться: его окружению было вменено в обязанность везде и всюду выискивать занятные истории.

Театральный бунт стал той счастливой неожиданностью, которую можно было обсасывать во всех подробностях. Вновь и вновь князь вопрошал с неослабевающим интересом:

— Ну, ну? Так что же сказала Пепи? А что она стала делать? На коленях подползла к Готтеру? Так, так. А потом пили шампанское? И сколько же выпили бутылок, дорогой мой Оллантаг? А Георги, получивший от меня нахлобучку? Что он поделывал? Помирился с Готтером? Как? Обнимал его? Прижимал к груди?

И так добрых полчаса, хохоча и веселясь от души.

После чего приказал, чтобы его отвезли в садоводство. Было воскресенье, в Границе звонили все колокола.

— Как поживает наш Гамлет, фрау Хербст? — Таков был первый вопрос, с которым князь обратился к вдове смотрителя.

Однако та словно бы не услышала его слов.

— Что? Он спит? Еще не вставал? — настаивал князь.

— Вроде бы да, — покраснев, пробормотала фрау Хербст.

Как всегда, князь пожелал, чтобы Вальтер составил ему компанию. Завернувшись в черную мантилью матери, мальчик не без блеска проиграл для князя кое-какие куски из «Гамлета», перейдя затем к той известной каждому страшной сцене, без которой немыслима и сама трагедия: сцене на кладбище, где Гамлет держит в руке череп Йорика.

Странный мальчик вздумал воспользоваться для этого черепом из своей остеологической коллекции, и, хотя князь весело, но очень решительно воспротивился излишней натуралистичности, Вальтер настоял на своем. Ни к чему не привел и отказ рослого, но отнюдь не тупого слуги милосердия Гольдмессера читать текст за первого могильщика и распевать песенку, которую тот горланит, копая землю.

— «Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?» — упрямо начал Вальтер. — «У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то, а этот мужик швыряет его оземь… Вот замечательное превращение». (Выбрасывается еще один череп.) «Вот еще один… Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?»

Волей-неволей Гольдмессеру пришлось подать реплику:

— «Да что ж, если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, — так он вам протянет лет восемь…»

— Довольно, мой мальчик, — засмеялся князь, — ради всего святого, перестань!

— Нет уж, нет уж, дядюшка князь! — замотал головой Вальтер. — Сейчас начнется самое интересное, теперь на очереди череп Йорика, придворного шута.

— Бога ради, избавь меня от этого!

— «Он тысячу раз носил меня на спине…» — И Вальтер собрался продолжить свой монолог.

— Пусть себе носит тебя на спине, покуда он живой, но я не хочу больше и слышать про пустые черепа. Эти шуты уже не веселят меня своими шутками. Им место под землей, а не на земле. Выкинь-ка его поскорее!

Появление фрау Хербст положило конец этому жутковатому представлению.

Когда час спустя князь покидал садоводство, Эразм, судя по всему, еще не восстал ото сна.

— Ну что ж, оно и понятно. Скандал, возмущение, гнев! А напоследок превосходное вино. Кутеж, похоже, затянулся до утра. А теперь ему нужно, конечно, хорошенько выспаться.

— Знаете ли, — заметил князь доктору Оллантагу, воротясь в замок, — эта кладбищенская сцена в «Гамлете» довольно отвратительна. И тем не менее, стоит нам произнести имя Гамлет и попытаться вообразить его себе, мы всякий раз видим его с черепом в руке. Правда, мы отнюдь не всегда помним о том, что то череп Йорика, придворного шута, хотя забывать об этом не следует.

Знаете, если бы современный драматург вывел на сцену всех этих могильщиков, что роют могилу, горланят пошлые песенки да еще распивают водку, театр заходил бы ходуном. А когда по сцене покатились бы черепа, один, второй, третий, дамы упали бы в обморок, одних зрителей стошнило бы, другие спешно покинули бы зал, а прочие затопали бы ногами и принялись свистеть и ломать кресла, чтобы закидать ими актеров.

— Что ж, готов согласиться с вами, — сказал Оллантаг.

— Так почему же ничего подобного не случается с этой трагедией? — спросил князь.

— Картина, которую видишь много раз, теряет изначальную силу воздействия. «Привычка превратила это для него в самое простое дело», говорит Горацио о могильщике. И та же привычка мешает нам воспринимать кладбищенскую сцену во всей ее ужасающей, омерзительной, смрадной реальности. Самый острый нож постепенно затупляется, роскошные цветы увядают, а раскупоренное шампанское выдыхается. Вот так и в искусстве немало по-своему выхолощенных, притупившихся, выдохшихся образов. Разве «Божественная комедия» Данте оказывает сегодня на читателя столь же непосредственное воздействие, как в те времена, когда ходили слухи о том, что он, подобно Иисусу Христу, спускался в ад? Или, если обратиться к примерам не столь давним, какое впечатление производила «Исповедь» Руссо в его время и какое она производит сейчас? А «Страдания молодого Вертера» Гете, книга, которая повергла в глубочайшую тоску чуть не весь мир, от Германии до самого Китая, вызвав прямо-таки эпидемию самоубийств? Правда, произведения искусства умирают особым образом. Я бы сказал, что они вполне жизнеподобно мумифицируются, сохраняя полную иллюзию живых. Чем-то они напоминают цветы, искусно высушенные для гербария. Но никто не разубедит меня в том, что все они давно мертвы, пусть даже в каком-то ином смысле и продолжают жить.

— Что, что? Не хотите ли вы сказать, что, дабы оживить их, мы нередко просто вдыхаем в них свою собственную жизнь?

— Именно так, — кивнул Оллантаг. — Мы сами — музыканты и инструменты того оркестра, что воскрешает из небытия мертвую партитуру, очевиднее всего это доказывают театр и актеры на сцене.

— А знаете что, милейший Оллантаг! Когда порой мне случается заглянуть в глаза нашего Эразма Готтера, словно бы устремленные в глубь могилы, где похоронены все его надежды, мне чудится, будто он, как и Гамлет, держит в руке череп.

— Если я вас понял правильно, ваша светлость, вы хотите сказать, что доктор Готтер той же породы, что и принц Датский, его, так сказать, двойник, а посему как никто иной призван вдохнуть жизнь в этого мертвеца. Что до меня, то я всегда придерживался того же мнения.

Фрау Хербст полагала, что совершает благое дело, не сообщая в то воскресное утро многочисленным посетителям, что доктор Готтер не появлялся дома со вчерашнего дня, когда он сразу же после завтрака отправился на репетицию. Похоже, театральный скандал пробудил огромный интерес к Эразму и у двух высоких особ при княжеском дворе. Рано утром в садоводстве вдруг появилась принцесса Дитта и спросила доктора Готтера. А около полудня приехала и принцесса Мафальда со своей любимой мартышкой. Если верить ответам Паулины и фрау Хербст обеим высокородным дамам, доктор Готтер по-прежнему спал мертвым сном.

Даже когда молодой постоялец не объявился ни в три, ни в четыре часа, фрау Хербст продолжала блюсти декорум. Сердобольная женщина пеклась о нем, как родная мать, предпочитая пойти на эту вынужденную ложь, лишь бы уберечь его от гнусных сплетен.

Она не ведала, что именно с ним произошло, зато догадывалась о грозящих ему опасностях, внимательно наблюдая за ним с той поры, как он оказался в большом фаворе при дворе. Судя по доходившим до нее толкам, эти опасности сгустились над ним, подобно грозовым тучам, готовым обрушить на него всевозможные молнии, испепеляющая сила которых приводила ее в трепет.

— Пусть только попадется мне на глаза, я пристрелю его, как собаку! — как говорили, заявил Сыровацки. А затем в садоводство просочился слух, будто обер-гофмейстер Буртье при свидетелях грозился проучить доктора Готтера плеткой.

Кроме того, он мог угодить в сети Ирины Белль. Правда, против этого, слава богу, свидетельствовали три письма, доставленные мальчишкой с промежутками примерно в час, адрес на которых был написан ее рукой.

Почерк Китти фрау Хербст тоже, разумеется, знала, и потому ей было известно, что на столе в мансарде Эразма дожидается письмо жены.

Он вернулся только около пяти.

Фрау Хербст и Паулина следили за ним — каждая из своего укрытия.

Войдя в комнату, он дважды повернул ключ в замке. Они слышали, как он сбросил одежду, рухнул на кровать, потом снова поднялся, открыл окно и лишь тогда, судя по наступившей тишине, заметил письма. Они были вскрыты одно за другим, после чего все снова затихло. Но потом фрау Хербст вздрогнула, словно по ее спине провели обжигающе ледяным железом. Кто-то рыдал, приглушенно, но отчаянно — так рыдают обычно дети, но очень редко — взрослые. Неужели это он, столь сдержанный и всегда владеющий собой доктор Готтер, неужели это ему никак не удается унять судорожных всхлипов и рыданий?

Этот нервный срыв вызвало у него письмо жены.

Китти сообщала, что сестра ее Фрида умерла, она описывала также и все подробности ее смерти. И лишь затем переходила в своем послании к жизни, а выражаясь точнее, к новой жизни.

В третий раз, писала она, им следует ждать прибавления семейства. Раньше она, в отличие от Эразма, отнюдь не всегда встречала это событие с радостью, но теперь, испытав очистительное страдание у постели умирающей сестры, стала смотреть на все по-иному. Она познала могущество смерти, но и впервые с душевной гордостью ощутила в себе присущее каждой женщине животворное могущество жизни: быть в силах подарить миру нового человека — сколь это важно.

«Я неверно понимала свое положение, свое женское предназначение, свой долг по отношению к тебе, любимый мой. Какая непростительная ошибка — противиться тому, что несет в себе высший смысл и высшую цель супружества. Ты, правда, не раз пытался вразумить меня. Но лишь теперь понимание этого само пришло ко мне.

Я радуюсь третьему ребенку! Как известно, три — благословенное число. А чуть больше забот и хлопот, как ты сам говорил, — ничто по сравнению с тем счастьем и обновлением, которые даруют нам дети.

Я говорю это вполне осознанно, поверь мне!

Когда твоя жизненная стезя вновь приведет тебя ко мне и к детям, ты найдешь совершенно другую, новую Китти. У меня словно шоры спали с глаз. Не было бы ничего удивительного, если бы ты не смог больше выносить такую капризную, своенравную и неразумную жену, какой была твоя Китти. Я до конца прочувствовала свою вину перед тобой! Более того, я поняла теперь, что твоя предрасположенность к кровохарканью была вызвана моим злополучным характером и всеми теми волнениями, которые я тебе причиняла.

Но с этим покончено, покончено навсегда, любимый мой!

Оставайся там, сколько будет нужно и сколько тебе захочется. Где бы ты ни был, я всегда с тобой. Я твоя навеки. Но ты должен чувствовать себя абсолютно свободным. Ведь ты куда моложе меня как женщины, пусть я и старше тебя всего лишь на год. Твои дарования, в кои я всегда безоговорочно верила, хотя порой и донимала тебя сомнениями, не смогут вынести тяжких оков домашнего рабства.

Но если ты все же вернешься к своей умирающей от тоски Китти, к детишкам, которые каждый день спрашивают о тебе, ты тотчас же почувствуешь, что в доме не осталось и следа той гнетущей, затхлой атмосферы, которую порождало то, что ты называл иногда моей «истерией».

Ничто не обижало и не возмущало меня так сильно, как это слово. Теперь, когда я наконец стала свободной и обрела уверенность в себе, я могу слышать его без всякого раздражения.

Пожалуйста, сообщи заблаговременно о своем возвращении: какой это будет праздник для меня, любимый мой! Тебе придется очень многое простить мне в прошлом. Так прости же меня, прости!

И пусть начнется новая, прекрасная и отныне уже совершенно счастливая жизнь.

Фрида неустанно наставляла меня даже в последние свои часы: люби жизнь, Китти! Каждодневно воздавай хвалу Господу за дарованную тебе восхитительную, великолепную жизнь! Никогда не твори греха против жизни! Поклянись мне в этом!

Скоро ли ты вернешься, любимый? Или твои дела задержат тебя еще надолго? Если ты сочтешь возможным подыскать неподалеку от тебя скромное пристанище для меня и детей, напиши мне. Если такой возможности нет, тоже ничего страшного. Мы все терпеливо ожидаем тебя».

«О, если б этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул, изошел росой!»

То злобный Йорик прошептал слова Гамлета на ухо безвольно поникшему Эразму. Быть может, язвительный демон намеревался высмеять их как пустую патетику? Но они таковыми не были. А то, что этому вовсе не столь уж плотному сгустку мяса суждено было сгинуть, делало для Эразма — потрясенного и совершенно разбитого — бессмысленным дальнейшее развитие этой мысли. И он с презрением отринул ее.

В садовой калитке имелся маленький звоночек, который вдруг зазвенел, к неописуемому ужасу молодого человека. Даже не отерев слез, он кликнул фрау Хербст. Та тотчас же явилась. Он умоляет ее оградить его от всех визитеров. «Кроме Жетро», — крикнул он ей уже вслед.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем она вернулась. То был не Жетро.

— А кто же? — не удержался Эразм.

Не суть важно, отмахнулась она. Эразм повторил свой вопрос, но она упрямо стояла на своем.

И тогда Эразм догадался, кто это был. И понял, что вдова смотрителя видит его насквозь.

Она чуть-чуть замешкалась в дверях.

— Вы сможете заснуть, господин доктор? — спросила она, а когда он раздраженно и непонимающе уставился на нее, спокойно добавила: — Паулина отправилась за Жетро. А я накрыла стол в беседке. Мне думается, вам будет приятнее поболтать с другом за чашечкой кофе, нежели ворочаться в постели, пытаясь уснуть.

«Как все это странно, — размышлял Эразм, сидя в беседке, — она читает в моей душе, точно в открытой книге. Я постоянно окружен ее неусыпной заботой. Словно она вознамерилась вопреки всем помехам даровать мне тот целительный покой и выздоровление, ради которых я и искал прибежища в ее доме. Можно не сомневаться, что никто на свете, даже сам князь, не сумел бы сегодня проникнуть сюда без моего на то согласия — столь бдительно они с Паулиной охраняют доступ в садоводство».

Пока Эразм, полузабывшись и ни о чем не думая, отдыхал в беседке, ему представилась возможность убедиться в том, что фрау Хербст распространила свое строжайшее распоряжение не тревожить его даже на собственного сына. Вальтер хотел повидать квартиранта матери, чтобы поболтать с ним, а может быть, и с тайным намерением еще раз проиграть ту самую кладбищенскую сцену из «Гамлета». Но мать со всей решительностью отослала его прочь из садоводства.

Когда Жетро через полчаса появился в беседке, ему было что порассказать другу. Эразм, еще не оправившийся от сильного потрясения, пережитого им за последние сутки, и, соответственно, полагавший, будто оно должно волновать всех прочих так же, как и его самого, вдруг ощутил себя свободным от этого нелепого заблуждения и снова втянутым в привычную, бодрящую, повседневную сферу жизни. Похоже, что никто ничего не пронюхал про его ночное приключение или по крайней мере оно не стало поводом для сплетен. Бытовая, обычная жизнь шла своим чередом, ей было недосуг задерживаться на мелочах. Освежающее дуновение банальной повседневности разом развеяло все проблемы и смягчило конфликты Эразма с собственной персоной.

Жетро с веселым юмором поведал ему о том, что старик — имелся в виду директор Георги — затеял в театре жутчайшую ссору с Сыровацки. Ни самому старику, ни Сыровацки еще никогда не случалось разыгрывать столь захватывающей сцены. Ярость, гнев, оскорбленное тщеславие преобразили их в великих актеров. Старик вопил: «Вам следует оставить сцену, покинуть мой театр! Я требую этого!» На что Сыровацки: «Покинуть ваш жалкий балаган — не велика потеря! Но вы не тот человек, кто вправе указывать мне на дверь!» — «Как раз именно тот!» — бросает ему старик. «Нет, не тот! Я купил у вас роль Гамлета! Я заплатил за нее триста марок! Да еще вы выудили у меня задаток в двести марок за роль Карла Моора! Итого пятьсот марок!» — «Вы получите назад свой презренный металл! Но в том, что вы не будете играть Гамлета, моей вины нет. Это ваша собственная вина, ибо вы просто бездарны! Для меня же заменять исполнителей — дело довольно накладное». — «Я слишком бездарен для роли Гамлета?! Что за ахинея! Вы просто хотите прикарманить мои денежки, уж на это-то вы действительно вполне способны! Именно так и поступают все плуты и мошенники! Или, быть может, вы еще пребываете в приятном заблуждении, наивно полагая, что вы не мошенник?» — «А зато вы — глупый повеса, которому не мешало бы надавать увесистых оплеух!» — «Занятно было бы получить их!» — «Ах, вам это занятно? Вы уже получили их столько, что прозвучи они все одновременно, они перекрыли бы овации переполненного зрителями зала!» — «Вы просто негодяй! Я буду жаловаться прокурору!» — «А вы самый заоплеушенный дурак, каких мне только случалось видывать в жизни!»

И тут уже началось такое, чего не передать никакими словами. Директор театра и Сыровацки с блеском исполнили ту сцену, когда Гамлет бросается на Лаэрта в могиле Офелии, а может, Лаэрт на Гамлета. Разодрав один другому воротники, они вцепились друг другу в волосы.

— А дальше, господин доктор, последовало нечто столь неожиданное, что поначалу я не поверил собственным ушам. Сыровацки и впрямь вошел в роль Гамлета и с невыразимым пафосом принялся декламировать: «Плоха твоя молитва. Прошу тебя, освободи мне горло; хоть я не желчен и не опрометчив, но нечто есть опасное во мне, чего мудрей стеречься. Руки прочь!»

Поневоле захваченный трагикомизмом ситуации, Эразм расхохотался.

Впрочем, ему было жаль Сыровацки. Пусть тот и затевал интриги, но в любви к театру, в некоем возвышенном идеализме ему нельзя было отказать.

— Будь это в моих силах, — заявил он, — я бы с удовольствием помирил их.

— О, об этом можете не тревожиться, дорогой доктор. Хотите верьте, хотите нет — Сыровацки пригласил старика сегодня вечером в «Журавль» на бутылку шампанского. Пока шла потасовка, оба полагали, что они одни в зале. Я же потихоньку выскользнул из партера уже после того, как они облобызались и принялись отряхивать друг друга от пыли.

— Что ж, это мне куда более по душе, — сказал Эразм и процитировал слова принца Датского: — «Чудак пусть мирно кончает свою роль; шут пусть смешит тех, у кого щекотливые легкие». Что до меня, то я вернусь к своей прежней роли безвестного литературного фантазера. Вопрос сей уже решен. Остается лишь решить, как именно это сделать.

— Ну, об этом мы еще успеем поговорить, — откликнулся Жетро, сразу же переходя к очередным новостям. — Вам, разумеется, хорошо известно, чью сторону я держу, когда дело касается вас и нашей маленькой Ирины. Я не упускаю ни единой возможности открыть вам глаза на эту шельму. На мой взгляд, я пичкаю вас лечебными пилюлями прямо-таки в лошадиных дозах. Мало того, я даже готов хладнокровно вонзить в вашу грудь целительный нож хирурга. Итак: сегодня в пять утра — да, да, ровно в пять, сегодня утром — Ирина вернулась домой с чрезвычайно пикантной загородной прогулки. А затем, чуть позже, в город возвратился и обер-гофмейстер, который вчера вечером в карете с занавешенными окнами отправился в охотничий замок «Олений выпас», чтобы под покровом ночи встретиться там с некоей дамой, чье лицо было скрыто под вуалью. Вот так-то. Готов присягнуть в том всеми святыми, а также любой нечистой силой.

Молодой режиссер выслушал эту потрясающую новость с сардонической улыбкой, не лишенной налета горделивого превосходства.

На следующее утро к нему довольно рано заявились Оллантаг и художник барон фон Крамм. Новые костюмы для спектакля, эскизы для которых сделал фон Крамм и которые были заказаны портным на деньги князя, были уже готовы и выставлены в галерее замка. Оллантаг, похоже, очень огорчился и встревожился, когда Эразм сообщил ему, что он, к величайшему его прискорбию, вынужден оставить всю эту интереснейшую затею.

— Дорогой барон, — обратился Оллантаг к художнику, — как вы посмотрите на то, чтобы сделать несколько зарисовок в саду, пока я немного побеседую с господином Готтером.

Оставшись один на один с Эразмом, он долго протирал очки в золотой оправе, прежде чем насадить их на нос. И лишь затем очень серьезно, рассудительно и даже несколько отчужденно призвал того поразмыслить над следующими соображениями:

— Подумайте хорошенько, может быть, вы все-таки вернетесь к работе над спектаклем? Постарайтесь припомнить, от кого именно исходила инициатива этой, как вы изволили выразиться, затеи? Кто дал ей исходный толчок? Тот самый молодой человек, который ныне вознамерился бросить все на произвол судьбы. И соблаговолите, пожалуйста, обратить внимание на свое поведение в отношении нашего достойнейшего князя, а также на то, с каким доверием и энтузиазмом он поддерживает вас! Как вы объясните ему свое отступничество?

— Это уж моя забота.

— Вы не можете не согласиться, что я тоже безоговорочно поддерживал и вас, и ваши идеи. Решение поставить «Гамлета» порождено тремя причинами. Во-первых, князь жаждет привнести хоть немного духовности в столь безотрадную обычно дворцовую жизнь. Ваш замысел спектакля, безусловно, заслуживает поощрения — вот вторая и самая, пожалуй, важная причина. А последняя причина — хотя отнюдь не по важности — это ваша персона, господин доктор.

А теперь вы намерены посадить меня в лужу?

Вы уедете и уже завтра, быть может, будете далеко отсюда. Если вы исчезнете, меня ждет нелегкое испытание. Моя безграничная вера в вас сулит приглашенным изысканное пиршество. Вся кухня отдана в ваше распоряжение. Ваша власть огромна, на расходы не скупятся. И вот, когда кушанья готовы лишь наполовину, но у гостей уже потекли слюнки в предвкушении яств, шеф-повар сбегает с кухни. Приглашенные съезжаются, намереваясь занять места за пиршественным столом, и на меня возложена обязанность, в высшей степени неблагодарная, известить их о случившемся. Господь свидетель, что, кроме вами же обещанного пира, я не жду никакой иной награды. Но вы ставите передо мной — перед тем, кто, как только мог, способствовал осуществлению вашего замысла, — задачу, решая которую я скорей всего сверну себе шею.

В то утро Эразм чувствовал себя уже весьма окрепшим. Природа взяла свое за время глубокого, без сновидений сна. Впрочем, в жизни все устроено так, чтобы всякий человек отрабатывал свои барщину и оброк не без некоторых передышек. Такие передышки бывают всегда и повсюду. Одна из них — глубокий сон души и тела. Случаются они и в состоянии бодрствования. Любой аффект, дойдя до кульминации, неизменно сменяется покоем. Глубочайшая печаль время от времени перемежается состояниями бодрой беспамятливости. Прорванная пленка затягивается вновь и покрывает любую рану, например неразделенной любви или разлуки. Человек был бы не в силах снова и снова выносить борения чувств, если бы внешняя деятельная жизнь хоть ненадолго не успокаивала его.

И вот костюмы к спектаклю готовы и ждут в галерее замка, хотел было продолжить свои увещевания доктор Оллантаг. Но в этом уже не было нужды. Ибо театральные костюмы успели пленить воображение Эразма. И хотя тоска, горечь, досада и сожаление еще заунывно звучали где-то в глубине души, их перекрывал победный марш жизни.

По пути в замок им повстречался Сыровацки, сей, скажем так, потерпевший крах в притязаниях на престол принц Датский. С пугающей бледностью на отнюдь не лишенном благородства лице, он ответил на приветствие княжеского библиотекаря, но сделал вид, будто не замечает доктора Готтера.

— Может быть, догнать его? — спросил тот. — В сущности, мне его очень жаль.

— Вы полагаете, вероятно, что после того, как он по собственной же вине проглотил весьма горькую пилюлю, он лучше сыграет Гамлета? — улыбнулся Оллантаг, а потом добавил: — Впрочем, как известно, у медали две стороны. А сострадательных сердец на свете предостаточно. И тот, кто терпит поражение в одном деле, нередко самым неожиданным и поразительным образом берет реванш в другом. Возьмем, к примеру, нашего Гамлета: до недавнего времени он не имел ни малейшего успеха у вашей с ним Офелии. А сегодня утром их видели вдвоем, и более того, ходят слухи, будто вчера утром около пяти Сыровацки с Ириной Белль возвратились в город с загородной прогулки.

— Что вы говорите! — воскликнул, улыбаясь, Эразм.

Приятное мальчишеское лицо барона фон Крамма нередко озарялось почти беспричинной, безудержной веселостью. Эразм проникся к нему симпатией еще при первом разговоре об оформлении будущего спектакля. По натуре куда более художник, нежели аристократ, барон любил и ценил жизнь богемы и взирал на присущую ей некоторую распущенность и с юмором, и с великодушием.

— У малышки есть несомненные достоинства, черт побери! Не уверен, что я не отказался бы с радостью от роли Гамлета ради того, чем она одарила Сыровацки.

Все трое весело рассмеялись, хотя Эразма развеселило нечто совсем иное, нежели его спутников.

Блики солнца, проникая через витражи готических окон, плясали по коврам ручной работы в галерее замка, где на старинных сундуках и креслах были разложены костюмы и реквизит. Едва они принялись рассматривать их, как в конце галереи показалось кресло-коляска, из которого князь весело махал им рукой.

— Как хорошо, что вы уже здесь! — воскликнул он. — Ну что? Революцию покуда отменили? Да? И костюмы уже принесли? Доктор Готтер, расскажите же нам, что на самом деле сказала эта Рёслер? Как она говорит про обер-гофмейстера? Чуть-чуть нагловато, вам не кажется? И все же удивительно метко, верно, Оллантаг? А о профессоре? Ректор, упившийся в хлам? Великолепно! И очень смешно. В самом деле, сказано просто великолепно!

Князю показали костюм Гамлета.

— Ваша светлость, вы, кажется, удивлены тем, что он такой темный? Но позволю напомнить вам, что у Гамлета умер отец.

— А разве в те времена в знак траура носили не белое?

— Тогда пусть ваша светлость примет во внимание собственные слова Гамлета, — учтиво заметил Оллантаг. — Принц говорит матери: «Ни плащ мой темный, ни эти мрачные одежды…»

— Да, да, вы правы, как это я забыл! Но коли Сыровацки вышел из игры, то кто же будет у нас Гамлетом? Доктор Готтер, придется вам играть Гамлета!

Эразм меж тем разглядывал две старинные шпаги, лежавшие поверх костюма Гамлета. Шпаги, прекрасная галерея, присутствие князя и разговоры о Гамлете — все это целиком захватило его. Еще до высказанного князем предложения он ощутил себя в душе Гамлетом. Он словно вобрал в себя все содержание пьесы, весь поэтический текст, временная последовательность событий и их пространственный мир как бы стянулись в одну-единственную точку, все образы и события слились в одно живое единство, непосредственно присутствующее в настоящем.

Эразма целиком поглотило то магическое таинство, что несет в себе театр.

А потому не потребовалось долгих уговоров, чтобы заставить его примерить костюм Гамлета. В соседнем кабинете его быстро экипировал барон-художник; блеск его лучившихся восторгом глаз выдавал и чуть злорадное ликование по поводу того, как легко им удалось заманить Эразма в ловушку. Появление Эразма в галерее было встречено с радостью.

Тем временем сюда подоспели еще несколько человек, среди которых были придворная дама и принцесса Дитта. Художник фон Крамм подошел к принцессе и столь же искусно изловчился уговорить ее примерить костюм Офелии. Теперь уже не трудно было угадать, что тут затевалось: все как бы невзначай подводилось к тому, чтобы сыграть какую-нибудь сцену из «Гамлета».

Князь вставил в правый глаз монокль и, вне себя от возбуждения и радостного волнения, быстро заговорил:

— Очень хорошо! Ну просто отлично! Принцесса выглядит великолепно, правда, Оллантаг? А этот молодой человек? Ну чем не принц Датский? Настоящий принц до кончиков ногтей, вылитый принц Датский! — повторял он, словно желая убедить в этом всех остальных.

На Эразме был парик, белокурые, ровно постриженные волосы спадали на плечи, как у молодых англичан на портретах раннего Гольбейна. Костюм и парик столь сильно преобразили самоощущение Эразма, что он без всяких возражений принял предложение Оллантага превратить старинную галерею в театральную площадку для хорошо всем известной сцены, где Гамлет и Офелия встречаются в галерее замка Эльсинор. Смущенно зардевшись, принцесса Дитта согласилась быть его партнершей.

Тотчас же освободили место для артистов. Эразм — Гамлет отошел в дальний конец галереи, а потом начал медленно-медленно приближаться к зрителям. Оллантаг взялся прочесть слова Полония, которые как бы предваряют этот отрывок:

Ты здесь гуляй, Офелия. — Пресветлый.

Мы скроемся.

(Офелии.)

Читай по этой книге,

Дабы таким занятием прикрасить

Уединенье. В этом все мы грешны. —

Доказано, что набожным лицом

И постным видом мы и черта можем

Обсахарить.

Его шаги; мой государь, идемте

прочь.

Судьба, думает Эразм, обрекла Гамлета на то, чтобы таить в душе некие весы, которые чутко реагируют на малейшее воздействие морального толка. Даже крошечные, не заметные глазу частички могут вывести их из равновесия. Но и эти незначительные отклонения причиняют ему страдание. Гамлет наделен удивительным даром ясновидения. Но когда он рассуждает о вещах, для него очевидных, окружающие не понимают, о чем идет речь. Мир принца иной, нежели тот, в котором живут остальные. Они взваливают на него невыносимо тяжкие грузы. И ему приходится сопротивляться, защищаясь горечью диалектики и всей стойкостью духа, чтобы не задохнуться в конвульсиях страха и судорогах брезгливости и отвращения. К чему выражать свои мысли ясно, если ясность всегда остается непонятой? Размышляя таким образом, Эразм — Гамлет медленно шагает взад и вперед по галерее, время от времени останавливаясь и глядя — хотя, по сути дела, он смотрит лишь в собственную душу — в форточку витражного окна. Он не замечает, как к нему подходит Офелия:

Мой принц,

Как поживали вы все эти дни?

По чистой случайности тон, которым Дитта произнесла эти слова, оказался как нельзя более верным и удивительно точно передавал состояние Офелии. Природная застенчивость принцессы, на золотистом затылке которой играли лучи солнца, сейчас воспринималась как угрызения совести в душе Офелии. Ведь знала же она, что ее направляют и злокозненно используют в борьбе, которая ведется против ее любимого. Правда, она лишь теперь до конца поняла, сколь дурна навязанная ей роль, от которой следовало отказаться, пусть даже отказ и навлек бы на нее неприятности.

Мой принц,

Как поживали вы все эти дни?

И Гамлет отвечает:

Благодарю вас; чудно, чудно, чудно.

Эразм — Гамлет долго молчал, разглядывая Офелию, прежде чем ответить ей; кровь отхлынула у него от лица, его бледность поразила даже ко всему на свете равнодушного обер-гофмейстера, который между тем вклинился в задние ряды зрителей. Вместе с ним появилась и Ирина Белль. Никто, конечно, не догадывался, что именно это и заставило Эразма так побледнеть. После того как он испуганно, недоверчиво и испытующе оглядел галерею и его взгляд, вернувшись к Офелии, словно просверлил ее насквозь, у зрителей уже не оставалось никаких сомнений, что принц разгадал задуманную игру. Однако последовавшие за тем слова Офелии на миг вывели его из равновесия.

Принц, у меня от вас подарки есть;

Я вам давно их возвратить хотела;

Примите их, я вас прошу.

Такого он не ожидал, это было уже слишком. Он вздрагивает, словно нечаянно прикоснувшись к змее, и говорит в замешательстве:

Я? Нет;

Я не дарил вам ничего.

Офелия

Нет, принц мой, вы дарили; и слова,

Дышавшие так сладко, что вдвойне

Был ценен дар, — их аромат исчез.

Возьмите же; подарок нам не мил,

Когда разлюбит тот, кто подарил.

Что происходит в душе Гамлета после этих лицемерных и лживых слов? Он смотрит на нее и горько смеется:

Ха-ха! Вы добродетельны?

Он подчеркивает «вы». Ход его мыслей примерно таков: себя-то я отнюдь не считаю образцом добродетели, скорее уж воплощением всех возможных слабостей и пороков. «Я мог бы обвинить себя в таких вещах, — скажет он чуть погодя, хотя обдумывает эти слова уже сейчас, — что лучше бы моя мать не родила меня на свет; я очень горд, мстителен, честолюбив; к моим услугам столько прегрешений, что мне не хватает мыслей, чтобы о них подумать». Но и вы — якобы цвет невинности — ничуть не лучше меня.

Ха-ха! Вы добродетельны?

Офелия

Мой принц?

Гамлет

Вы красивы?

И снова с ударением на «вы».

Офелия

Что ваше высочество хочет сказать?

Он хочет сказать, что сейчас она, в его глазах, не добродетельна и не красива, не более добродетельна и красива, чем он сам — и как только он понял это, он перестал ее любить.

Неким таинственным образом — о чем, разумеется, ни один из зрителей даже не подозревал — судьба самого Эразма как бы слилась с судьбой Гамлета, что придавало его игре ту убедительность и достоверность, которая, как отметил потом доктор Оллантаг, казалась почти жутковатой. Под взглядом Ирины, который буквально изобличал его перед всем светом — ибо само ее присутствие здесь делало его беззащитным перед насмешками, презрением и негодованием зрителей, — он ниспровергал всю эту лживую добродетель словами Гамлета. Сколь далек этот исполненный духовного благородства мир от животных инстинктов реальной действительности! В его памяти всплыло поле, где он лежал вместе с Ириной. Связи между там и тут не существовало. Животное начало тут как бы не присутствовало: на его место заступили человек, язык, стихи, костюмы, договоренность в лицедействе. Зверь таился и здесь, но он был загнан, подобно кроту, глубоко под землю. Выйди он, окажись на поверхности, ему не осталось бы ничего другого, кроме как покончить с собой от стыда и позора. А принц Гамлет? Он как никто иной страдал от осознания животного начала. Ему виделся Человек, полубог, герой. Все его существо было как бы расщеплено на две половины, он не был столь цельным, как, к примеру, обер-гофмейстер Буртье, который горящими глазами пожирал Ирину. И этот разряженный и надушенный зверь имел полное право являться сюда. Он важно расхаживает тут в своем маскарадном костюме, точно бык, которому позолотили рога и прикрыли манжетами передние копыта. Маскарад, думает Гамлет, карнавал! Но я не создан для такого карнавала. Все мое существо отрицает сейчас всякое животное начало. Оно осталось там, на поле. Это моя тайна. И выдать ее — для меня, в отличие от обер-гофмейстера, равносильно позору и изгнанию.

Что же это было такое, думает Эразм. Скинув черный плащ, он выслушивает похвалы князя и прочих зрителей, пребывая мысленно еще далеко отсюда. Благодаря неожиданному стечению обстоятельств я вдруг познал чудо сценического искусства. Это он понял сейчас, об этом и размышлял. Оно принесло с собой обновление, освобождение и избавление.

Черный плащ словно одел его в покров мировой скорби, в которой растворились все его горести и печали. Воображение и экзальтация, нашедшие воплощение в сценическом действе, породили чудо, сходное с тем, когда тонущий вдруг обретает способность идти по воде, даже не замочив ног. Власть над судьбой — пусть всего лишь кажущаяся, — которую обретаешь благодаря сценическому искусству, все же помогает тому, кто правильно ее использует, переносить и парировать удары судьбы.

И осознав это, он еще сильнее поддался магическому очарованию театра.

В числе зрителей оказался и кандидат Люкнер. Назойливым он не был, просто его обходительность и способность уверенно держаться в любом обществе открывали перед ним все двери. Люкнер расточал свои похвалы только принцессе и демонстративно молчал, пока другие восторгались игрой Эразма. Все, что он нашептывал на ухо фон Крамму, Буртье и Оллантагу, касалось его собственной трактовки сцены из «Гамлета», разительно отличавшейся от только что увиденного. Это небольшое представление, импровизация, вполне удавшаяся, хоть внешне и непритязательная, была исполнена для Эразма — о чем никто, кроме разве что принцессы Дитты, не подозревал — особого смысла и значения. Впервые со времени своего доклада в мраморном зале он вновь заметил исходивший от нее свет — золотисто-солнечный, божественный, аполлонический. И этот свет затмил своим сиянием образ Ирины. Не прошло и двух суток с тех пор, как все, что он знал и во что верил, рухнуло под натиском страсти, и вот он уже с удивлением обнаруживает, что демонический образ Ирины вытеснен другим, красоту и величие которого можно объяснить лишь его божественным происхождением.

Какая же выносливость мне присуща, если я способен столь часто и столь основательно меняться? И на чем мне строить себя дальше, что я еще в силах удержать в своих руках?

Себя самого держать в руках он больше не желал. Низменный эрос был вытеснен эросом возвышенным. Даже о Китти он не хотел больше думать, когда эта Офелия, хоть и вынужденная лицемерить, каждым вздохом, каждым словом, каждой смущенной запинкой выдавала свою любовь. И чего только не говорили ему ее глаза с золотистыми ресницами во время беседы, для которой не требовалось никаких слов!

Какое удивительное и загадочное создание! Пока кандидат Люкнер изливал на нее поток восторгов, она, откинувшись на спинку кресла, равнодушно курила, выдыхая облачка сероватого дыма. Непонятно, слушала ли она его, выражение ее лица — высокомерное и почти злое — нисколько не походило на то, что видел Эразм во время игры.

— Князь, — сказал доктор Оллантаг, — только что высказал предложение: а что, если бы пары менялись — например, на одном представлении Гамлета и Офелию сыграли бы Сыровацки и Ирина Белль, а на другом — доктор Готтер и принцесса Дитта?

Если ваша светлость соблаговолит ради дня рождения князя выступить в роли Офелии, то вы, разумеется, будете играть на первом представлении. Иначе и быть не может, хотя я понимаю, какой жертвы мы требуем от нашей очаровательной Ирины Белль. Но я уверен, что она охотно пойдет на нее.

— Для меня эта роль ничего особенного не значит, — услышал Эразм слова Ирины: он не сомневался, что это была всего лишь вымученная ложь.

— Что касается меня, — отчеканила принцесса, — то можете не пугаться. Становиться актрисой у меня не больше охоты, чем идти в судомойки.

Это чертовски неприятное высказывание было молча и с неодобрением воспринято всеми присутствующими.

Когда Эразм после столь странно закончившегося осмотра костюмов отправился обедать, ему повстречался Сыровацки, который снова, не раскланявшись, прошел мимо. Хотя Эразм в душе давно простил его, он все же решил, что после всего случившегося не должен здороваться первым.

Вместо того чтобы продолжать путь к отелю «Бельвю», он свернул в парк, чтобы хорошенько все обдумать и решить, как ему держаться в отношении Сыровацки.

Поскольку начатую работу следовало завершить, а день рождения князя был уже не за горами и отодвинуть его было никак нельзя, хочешь не хочешь, а нужно было исходить из того, что имелось у него в распоряжении. Даже со стороны чисто внешней Сыровацки обладал многими качествами, необходимыми для роли Гамлета, но главным было его страстное желание сыграть эту роль. Эразм не сомневался, что после неудавшегося бунта у него больше не будет никаких хлопот ни с Сыровацки, ни со всей труппой в том, что касается безусловного выполнения его требований во имя осуществления замысла.

И чтобы завтра же приступить к репетициям, не растрачивая времени в пустых спорах о замене исполнителя, он решил сразу взять быка за рога и отыскать Сыровацки в отеле «Фюрстенхоф».

Удивлению заносчивого актера не было границ, когда ему вдруг доложили о визите доктора Готтера, а минуту спустя тот вошел к нему в комнату.

Но если он надеялся услышать слова извинения и заверения в том, что он нужен и незаменим, чтобы в свою очередь ответить на них с надменной колкостью, то он жестоко просчитался.

— Я пришел к вам потому, — начала Эразм, — что вы один из членов триумвирата, без которого не возникло бы столь интересно задуманного дела. Ход ему дали мы трое — вы, Жетро и я. Собственно, можно сказать, что зародыш его таился в моем томике «Гамлета», он неторопливо вызревал под листвой жимолости в садоводстве, пока неожиданное стечение обстоятельств здесь, в Границе, не решило его судьбу. И теперь мне было бы крайне неприятно хирургическим путем отсекать одну из частей живого триединства, даже если вы и станете заверять меня в том, что это необходимо.

Вы, разумеется, не думаете, что кто-то из нас, будь то вы или я, незаменим. С любым из актеров, даже с кандидатом Люкнером в главной роли я готов попытаться снять с мели нашего «Гамлета». Окажись вы сегодня в замке, вы увидели бы великолепную Офелию, принцессу Дитту, которая до сей поры ни разу не выходила на сцену. Мои друзья и даже сам князь — впрочем, они изрядно меня переоценивают — просили, чтобы Гамлета играл я.

Нет! Я не столь глуп, чтобы полагать, будто мне по плечу роль Гамлета в том, что касается актерской техники. Пусть даже в духовном смысле я и владею ею вполне свободно. Но мне недостает техники, которая позволяет актеру по три и более часа кряду на глазах у публики воплощать на сцене какой-либо образ: действовать, страдать, бороться. В этом большинство профессиональных актеров далеко превосходят меня. И вы, господин Сыровацки, тоже, разумеется, превосходите меня, ибо я считаю вас полноценным профессиональным актером. А мне в театре хватит и другой работы.

Все это я сказал вам лишь с тем, чтобы услышать ваш ответ: согласны вы продолжать репетировать или нет. Если все-таки нет, то вам ни в коем случае не следует упрекать себя в том, будто вы провалили все дело.

Увидев, что дилетант-постановщик уже берется за шляпу, молодой, одержимый страстью к театру актер-любитель вдруг самым жалким образом разрыдался. Став невольным свидетелем этих безудержных слез, Эразм поначалу никак не хотел признаться себе в том, что и сам совсем недавно вел себя не лучше. Но признать это все же пришлось. И тогда, сгорая от стыда, он твердо решил, что никакие превратности судьбы не вызовут в нем больше такого не достойного мужчины взрыва отчаяния.

После того как Сыровацки, рыдая, отчасти извинился за свое подстрекательство к бунту, а отчасти переложил вину на плечи других, Эразм предложил ему забыть о случившемся. Это предложение и в самом деле вернуло все к статусу quo ante.[131]

На следующий день возобновились репетиции, которые отличала прямо-таки образцовая гармония. Похоже, что лишь теперь дело одушевилось по-настоящему. Все работали с тем творческим напряжением сил, которое многое несет в себе и способствует успешному движению вперед.

Опыт, приобретенный Эразмом в процессе работы, открыл ему глаза на еще одну особенность сценического действа.

Стихи, произносимые актерами на сцене, все больше и больше отрывались от исходного текста, как бы обретая собственную жизнь, чей властный поток растворял весь текст — как, например, огонь расплавляет воск. И процесс этот был — что с радостью первооткрывателя вдруг обнаружил Эразм — весьма плодотворным. Воплощаясь на сцене в голосе и жесте, текст постепенно умирал, чтобы затем отпраздновать свое воскрешение из мертвых, подобно гусенице, превратившейся из куколки в бабочку.

Дамы репетировали в летних платьях, мужчины в белых брюках и спортивных рубашках, и тем не менее сумрачный воздух театрального зала был пронизан гамлетовским напряжением и тем леденящим ужасом, который порождают подозрение в убийстве и кровавая пелена перед глазами.

Заглянув как-то раз в книжицу, по которой суфлерша подсказывала актерам забытые реплики, Эразм ужаснулся: это была его переработка «Гамлета». Но какой вид она теперь имела! Красный карандаш так разгулялся в тексте, что казалось, будто от самой пьесы не осталось ни слова. Эти бесчисленные раны нанес пьесе именно он. Он, стремившийся возродить ее из бессвязных, разодранных кусков, в мгновение ока сам стал орудием убийства.

«И как относиться к такому процессу?» — спрашивал он себя. Считать ли его неизбежным или необходимым только в тех случаях, когда приходится приноравливаться к тесным рамкам конкретного театра? Разумеется, он необходим лишь в этих случаях. И все же подлинное воплощение драматургического замысла остается счастливой случайностью. Для этого требуется стечение множества редко встречающихся одновременно обстоятельств. Пьесы были бы всеми забыты, а театры опустели, если бы все ждали такого дарованного свыше случая.

Следовательно, и разрушение исходного текста «Гамлета» нужно считать возможным и даже законным. Дело обстояло бы куда лучше, если бы где-нибудь сохранился неприкосновенный первоначальный текст, как то происходит с новыми пьесами, отпечатанными во множестве экземпляров.

Увы, в театре частенько законные действия соседствуют с незаконными. Где еще случалось столько бурь и ураганов, сколько их бушевало на протяжении многих десятилетий и даже столетий в театре? Принято находить живительным тот процесс, когда корпус произведения разрезают на куски и бросают, как старика из сказки, в котел с кипящей водой, а потом с удовольствием наблюдают, что из этого получается, вероятно надеясь, что пьеса возродится во всем сиянии юности.

Какой произвол, грубость и своеволие допускаются по отношению к творениям великих драматургов! Эразму вспомнились жалкие обрубки, в которые превратились под рукой знаменитых постановщиков такие пьесы, как «Король Лир» и «Венецианский купец». Но и вполне заурядные актеры тоже проходят по ним огнем и мечом, особенно же стараются те, кто, делая литературную переработку, мнят себя новыми творцами пьесы и беззастенчиво исправляют оригинал. А я сам? Разве я не совершаю того же?

И все же, решает Эразм, в театре не обойтись без мистерии, во время которой в бушующем на сцене огне текст пьесы сгорает дотла. В этом уничтожении залог его жизни. А полыхание огня, как уже было сказано, зависит от возможностей очага, в который бросают столько драматургического материала, сколько он способен выдержать.

Размышляя над этой загадкой сценического искусства, Эразм в новом свете увидел и искажения пьесы Шекспира. Они теперь предстали перед ним как естественный процесс распада и выветривания первоначального текста. Ведь он горел и обугливался несметное число раз, а неприкосновенного, не подвластного огню оригинала, увы, не существовало.

Чем дальше продвигались репетиции, тем ярче проявлялся в Эразме талант ваятеля. Каждое слово, каждое движение артиста он воспроизводил у себя в душе, сопереживая любому его переживанию. И это бестелесное воплощение образа, дополняя то, чего не хватало артисту, и подталкивая вперед все, что тот оставлял недоделанным, весьма благотворно влияло на происходящее на сцене. Несчетное число раз молодой режиссер, так сказать, пылая страстью, вскакивал по деревянному мостику на сцену, чтобы растолковать актерам и помочь воплотить в жизнь какую-нибудь мысль, идею или догадку. Он обрывал их или, напротив, подбадривал, стремясь добиться глубины переживания, прочувствования каждого слова, той выразительности, которая и ярка, и убедительна одновременно. И хотя нынешняя деятельность доктора Готтера была театральной, он то и дело восклицал в страшном раздражении: «Никуда не годится! Это какой-то театр!», поскольку актеры чуть что впадали в ужасающую ненатуральность слащавой и напыщенной декламации, которая, увы, и по сей день столь обычна на сцене. И вообще, он отвергал почти все, к чему привыкли актеры. Для начала им пришлось отказаться от излишней громкости, почти крика. С другой стороны, они начинали говорить порой так тихо, будто и вовсе лишились голоса. Эразм был наделен поразительным акустическим чутьем. Он чувствовал, как далеко разносится его голос, также как знал, например, куда может дотянуться рукой.

И владел своим голосом столь же свободно, сколь и рукой, — способность, которая, к вящему его удивлению, почти не была развита у большинства артистов.

Главное на сцене — одушевленная выразительность всего тела. И тут у Эразма было особенно много мучений с актерами. Тела исполнителей никак не отражали работы их сознания. Их руки безмолвствовали. Актеры, похоже, и не ведали того, что каждое движение ноги и даже ступни должно выражать какую-нибудь мысль или чувство: боязнь, надежду или радость, — короче, любое движение души. Чего он только не предпринимал, чтобы отогнать их от суфлерской будки, подле которой они вечно толпились, — и отнюдь не из-за того, что плохо затвердили роли, а просто потому, что, встав поближе к публике, надеялись осчастливить ее своими тирадами и лицезрением собственной персоны. Разумеется, каждый актер свято верил в то, что лишь он один достоин внимания, и в своем неуемном тщеславии полагал, что режиссер обкрадывает не только его, но и публику, принуждая его — пусть хоть однажды — повернуться спиной к партеру.

Эразм мечтал воплотить в своем спектакле нечто целое, а не отдельные части, сколь бы интересными они ни были. Что касается всех постановок «Гамлета», что ему довелось видеть, то он мог бы сказать: их авторы схожи с тем ученым, который «предмет на части расчленяет и видит их, да жаль: духовная их связь тем временем исчезла, унеслась!»[132] Драма — это борьба: тут противостоят друг другу не просто отважный боец и трусливый, а принц Гамлет и король Клавдий, вначале лишь волею обстоятельств подвигнутые на борьбу, а впоследствии — смертельные враги.

Без Гамлета нет короля Клавдия, как нет и самого Гамлета без Клавдия. Не следует — так полагал молодой постановщик — ни принижать, ни возвышать одного из них за счет другого. До сих пор возвышали Гамлета, и Клавдий сделался чем-то второстепенным. А ведь пьеса покоится на двух мощных столпах: на Гамлете и на короле Клавдии. Два сильных противника выходят на поединок, и вся драма озарена искрами, высекаемыми их клинками. К черту дурацкую сентиментальность, эту неправильно понимаемую традицию, которая сделала из Гамлета распевающего арии солиста, нытика и плаксу. Нет, тут сражаются два равноправных, ненавидящих друг друга противника, и борьба идет не на жизнь, а на смерть. В конце пьесы Гамлет, измотанный непрерывной борьбой и уже ко всему равнодушный, соглашается на вроде бы шутливый поединок с Лаэртом. В этом фарсе ему суждено погибнуть. Противник расставил ему ловушку, и в апатии своей смертельной усталости Гамлет попадается в нее. Подлый враг — король Клавдий побеждает, а поскольку ему удалось погубить столь благородного героя, истинного принца духа, законного наследника трона и грядущую славу датского королевства, то кого порадует или хотя бы утешит то, что и сам он при этом гибнет?

Итак, именно их поединок Эразм разрабатывал со всем тщанием, пуская в ход все возможные средства, а потому обычно незаметная роль Клавдия выросла до размеров почти устрашающих. И по ходу действия то мрачное коварство, терзаемое угрызениями совести, уступало победу молодому, жестокому, решительному мщению, то вдруг оно молниеносно обретало преимущество в борьбе, наносило удар и смертельно ранило противника.

Возбужденно-смятенное состояние, в которое низринули Эразма любовь и грехопадение, было в эти дни приглушенно пылом работы, что становился тем сильнее, чем яснее виделось решение задачи. К счастью, Ирина — Офелия не подвергала его чувств слишком сильному испытанию и не давала повода для ревности. Иначе дело обстояло с тем, что происходило вне сцены, рождая подозрения и опасения.

Принцесса Дитта не пропускала ни одной репетиции.

Сидя подле Эразма, дымя сигаретой и раздувая ноздри, она то и дело восклицала весьма бесцеремонно:

— О господи! У этой Белль ничего не выйдет! Ведь Офелия не гусыня, а принц Гамлет не гусак. Поглядите, вот она смотрит на него, точно глупая гусыня, а этот тип прямо-таки шипит, вытянув вперед шею! Ну вот, а теперь он тянет шею вверх! Даже глаза на лоб вылезли от восхищения собственной персоной! Поглядите же: вот он оглядывается по сторонам, чтобы, не дай бог, зрители не прозевали его новую позу!

Эразм чувствовал в словах принцессы соперничество. Ее глаза сулили ему нечто такое, о чем еще совсем недавно он счел бы безумием даже помыслить.

— Не встречал человека, более достойного зависти, чем вы! — заявил Жетро. — И я горжусь, что первым распознал, кто вы есть. Ведь это я вытащил вас в Границ. Впрочем, тогда и отдаленно не ведая, сколько правильно поступаю и какие это будет иметь последствия. Мало того, что вы творите тут историю театра, мало того, что вы как бы походя втянули князя и весь двор в свою театральную труппу, — стоит вам лишь кивнуть головой, и прекраснейшая из принцесс — не говоря уж о прочих особах женского пола — бросится вам на шею.

«И в самом деле, — думал Эразм, — никогда прежде я не мог и предположить такого, но за мою душу идет борьба». Во время репетиций — непостоянны наши помыслы, говорится в «Гита»,[133] их приручить труднее, нежели приручить ветер, — итак, во время репетиций помыслы молодого режиссера нередко устремлялись в Клоцше к Китти, поведавшей ему недавно свою «сладостную тайну». В душе его тогда само собой звучало: «Прощай навеки»! Но при этом «прощай» он ощущал столь сильную боль, что невольно хватался рукой за сердце. «Господин Готтер, вы переутомились», — слегка испуганно говорила ему принцесса, на что он почти язвительно отвечал цитатой из «Гамлета»: «О, если б этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул, изошел росой!» Этими словами душа его отбивалась от второй врагини, которая, вцепившись в нее, раздирала ее на части. А наверху, на сцене стояла Ирина, и в Эразме пробуждались дикий голод и жажда, и он уже не помнил, где находится, мысленно отворяя дверь мелочной лавки под звяканье жестяного колокольчика, пробираясь в низкую комнатушку с двумя высокими, почти до потолка перинами в красную клетку и приникая к источнику, который мог утолить его жажду. То была обитель, ради которой он пожертвовал бы в такие мгновения всеми театрами, дворцами, всеми богатствами на свете, всеми надеждами и правами на грядущее блаженство рая.

— В вашем «Гамлете» действие развивается, на мой взгляд, чересчур стремительно, — заметил Оллантаг, посидев как-то раз на репетиции нескольких актов.

На что Эразм возразил, мол, так и должно быть, ибо в его постановке образ Гамлета не является самоцелью, а элегическое начало пьесы уже не может мирно покоиться в стоячих прудах и лужах, поверхность которых оживляет лишь отражение хмурого неба. Здесь идет яростный бой, то громкий, то вовсе неслышный, который, однако, не утихает ни на миг и который оба противника ведут согласно заданным свыше обстоятельствам в состоянии предельного напряжения сил.

— Основным чувством, которое вызывали у меня все спектакли, что мне довелось видеть, — продолжал Эразм, — была сонливость. Драма же призвана порождать все что угодно, но только не сонливость. Ей скорей уж свойственна бессонница жизненной лихорадки, бессонница тяжелой болезни, пароксизм всепожирающего жара и агонии предсмертных ночей и часов. В этой драме не должно оставаться ни минуты, ни тем более получаса для отвлеченной медитации и благодушества. Разве может быть что-нибудь подобное в сцене с Гамлетом и Горацио возле могилы Йорика? Земля изрыгает своих мертвецов. Йорик, шут убитого короля, принужден покинуть место своего последнего упокоения и уступить его Офелии, безумное шутовство коей далеко превосходит его собственное. Его череп катится к ногам Гамлета, к ногам того, кто сам часто разыгрывает из себя шута. Как, скажем, выразить в музыке такой ноктюрн, эти насыщенные ассоциациями, жуткие приветствия и издевки смерти? Словно среди ясного дня вдруг разразилась буря и могильная тьма окутала землю. Гамлет глядит в собственную могилу. Никогда, насколько нам всем известно, не писалось столь страшной сцены. Обреченный смерти Гамлет глядит в гнилостную дыру, как в некое гротесковое зеркало. Шут Йорик, паяц, которому приходится уступить другим свое место, вдруг выпрыгивает из могилы с шуткой примерно следующего сорта: «Милости прошу, соблаговолите занять ее». Ужас, одолевающий Гамлета, покуда он рассматривает череп шута, не имеет ни малейшего отношения к Александру Великому. Такой ли был вид у Александра в земле и так ли он пахнул, ему сейчас все равно. Ведь думает-то он о своей обрамленной локонами голове. И слова Гамлета, рожденные его мрачными размышлениями, разумеется, никак не назовешь спокойной, холодной медитацией.

После бунта в театре принцесса Мафальда вместе со своей мартышкой посетила садоводство. Одной из причин визита было желание выказать Эразму свое расположение, другой, более глубоко запрятанной, — желание не упустить случая и оседлать своего любимого конька.

Ибо Мафальда была не слишком высокого мнения о людях. Ее отличали незаурядный ум и весьма характерная, бросающаяся в глаза уродливость. Была ли она в самом деле уродлива? Была, но лишь в глазах тех, кто не хотел замечать одухотворенности, оживлявшей ее мужеподобные черты.

Эразм не испытывал особого расположения к принцессе. Ее манера судить о людях и обо всем на свете, подобно древней удаленной в отставку Норне, превращала и сам Границ, и княжеский двор, и всю возню Эразма с театром во что-то вовсе не стоящее внимания. Она срывала с любого явления идиллический покров притязаний и — голым и ничтожным — помещала его во всеобщий мировой процесс, с коим была всегда связана своим не ведающим покоя духом.

Но подобный взгляд на вещи — который она надеялась найти и в Эразме — не годился для молодого человека. Он жаждал иллюзии и нуждался в ней, и ему хватало хлопот с тем, чтобы защитить ее хотя бы от себя самого. И поначалу он не понимал, как ему быть с этим новым вторжением в его жизнь, которое не укладывалось ни в какие рамки.

Князь, княгиня и весь двор боялись принцессы, но вместе с тем выказывали ей почтение и даже восхищение. Небольшой дворец, в котором она, как уже упоминалось, держала всевозможных редких зверей, был весьма примечательным и в прочих отношениях. Маленький сад, где чуть в стороне помещался дворец, обихаживался двумя десятками опытных садовников, неустанно пекущимися о множестве экзотических растений в теплицах и под открытым небом. Ее светлость была чрезвычайно богата, но свой роскошный образ жизни она ограничила очень маленьким пространством, благодаря чему и сад, и дворец отличало достойное удивления своеобразие.

Принцесса Мафальда слыла одаренной художницей и дружила с Кармен Сильвой, королевской поэтессой. Это уже не Границ, отметил про себя Эразм, в первый раз не без некоторого раздражения вступая в мир принцессы Мафальды.

Свыше десятка лет она провела в странствиях по морям и континентам. Хотя сама она этим ничуть не бахвалилась, Эразм вскоре убедился, что нелегко назвать сколь-нибудь известное место на земном шаре, где бы она не побывала. Она говорила о Цейлоне, Сиаме, Бенаресе так, как немцам свойственно говорить о Берлине или Бреслау. Поездки в Лондон или Париж были для нее просто короткими экскурсиями. Исходя из собственного опыта, она изрекала интереснейшие суждения о французской культуре в Канаде, о францисканцах в Калифорнии, о красотах и змеях в Рио, о Кейптауне, о Конго и даже о дворе негуса Абиссинии, куда ей удалось проникнуть.

Примерно неделю спустя после бунта в театре принцесса давала прием с чаем в честь Эразма Готтера. Художник фон Крамм, каждодневно навещавший Мафальду, объяснил Эразму, что сие событие означает вступление в законную силу его успехов в Границе. Новое лицо, сказал он, лишь тогда считается по-настоящему принятым при дворе, когда дворец принцессы Мафальды распахивает для него свои двери.

На чайный прием пожилая дама собрала у себя почти одну молодежь.

— Я даже своего кузена (имелся в виду князь) отговорила приходить ко мне. Он только мешает, он не умеет приноровиться к смешанному обществу, где требуется непринужденность. О княгине и говорить нечего: она славная, но весьма ограниченная особа.

Примерно с таковыми словами принцесса обратилась к Эразму, как только он появился. А потом уж прошлась по каждому из гостей, что разгуливали по комнатам. От обеих его почитательниц, Дитты и Ирины, было никак не отделаться, объяснила она. Хотя он наверняка не прочь был бы обойтись и без них.

И в самом деле, Аполлон и Ирина были уже тут. Из актерской братии приглашения удостоились лишь Сыровацки да Жетро.

Кандидат Люкнер вписывался в сие избранное общество только благодаря своей учености германиста.

— Но вы, кажется, не знакомы с ректором нашего учебного пансиона. Не думаю, что он из тех людей, кто вам особенно по сердцу, но он филолог-классик обширнейшей эрудиции, у которого многому можно поучиться. И лектор он превосходный. Мы с ним читаем Гомера в подлиннике. А может, и вы осчастливите нас в конце вечера какой-нибудь лекцией?

Не чуждый некоторого актерского тщеславия, коего он и сам не отрицал в глубине души, Эразм побледнел, с удивлением осознав суть обращенного к нему вопроса.

— Я вовсе не готов к этому.

Впрочем, он хоть сейчас мог бы поразить слушателей импровизацией на тему «Леноры» Бюргера[134] или речи Марка Антония к Цезарю.

— А господин Жетро утверждает, будто никто лучше вас не может прочесть увлекательный доклад о какой-нибудь балладе или о чем-то в таком роде.

Жетро меж тем уже подходил к ним, искусно балансируя с чашкой в руках, чтобы подтвердить собственные слова.

— Не читайте доклада, господин доктор, — бросила Эразму принцесса Дитта, когда они медленно проходили мимо. Она сидела, откинувшись на спинку кресла и дымя сигаретой.

— Отчего ты так говоришь? Я что-то не понимаю, — спросила принцесса Мафальда. Но в ответ удостоилась только презрительного пожатия плеч.

Принцесса Мафальда пригласила к себе самых очаровательных девушек из семейств поместного дворянства, которых Дитта тут же обозвала «молодыми телками», весьма зло добавив, что им более пристало отплясывать на гумне или помогать забивать свиней.

Четыре скрипача уже настраивали инструменты.

— Они хотят порадовать вас квартетом Бетховена, да и я хочу того же, — сказала Мафальда.

— Кто же я таков, — смутился Эразм, — что заслужил подобную честь?

— Я не решилась бы со всей точностью определить, кто вы таков, — сказала Мафальда. — В вашем положении человек — и все, и ничто. Для меня же вы похожи на те экзотические растения, что растут в моем саду: чуждые нашему климату и почве, они требуют неусыпной заботы, чтобы их своеобразие могло расцвести пышным цветом. Если желаете, я вижу в вас, милейший господин доктор, чужака среди людей. Ведь я много, хотя и тщетно, размышляла о сущности гения. Гений нежен, это по крайней мере, ясно. Он весьма неустойчив, его легко вывести из равновесия, при известных обстоятельствах свечение его жизни, как и свечение тропической птицы, ничего не стоит погасить одним лишь дуновением губ. Поверьте старой женщине: хрупкость сырого яйца сущая чепуха по сравнению с вашей. Вам следует обходиться с самим собой с величайшей осторожностью.

— Между тем, если сырое яйцо поставить вертикально и попытаться раздавить его с тупого или острого конца, то такое окажется не под силу даже атлету, — засмеялся Эразм.

Мафальда, улыбнувшись, согласилась с ним:

— Сие лишь доказывает, что гений — это единство всевозможных противоречий. В гении уживаются сила и слабость, мудрость и глупость, добродетель и порок, робость и отвага, ненависть и любовь, бесстыдство и стыдливость, тупость и остроумие.

Свою тираду Мафальда изрекла не без легкого налета агрессивности, чем побудила Эразма отвечать ей в том же тоне.

— Давайте не будем, ваша светлость, продолжать набивший оскомину спор о сущности гения как таковой и по сравнению с талантом. Сколько бы умных мыслей мы ни сымпровизировали сейчас, мы едва ли родим что-нибудь новое, о чем уже не писалось в книгах. Довольно того, что мир полон талантов, но отнюдь не гениев. Гений — редкость, раритет, и вы, разумеется, не считаете, что я столь глуп, чтобы претендовать на роль гения.

Глупость — вовсе не гениальное свойство, как изволит полагать ваша светлость. Каждый из нас может быть глуп, но это не имеет ни малейшего касательства к гениальности.

Без сомнения, Шекспир, как и всякий человек, знает, что такое глупость. И гениально воплощает ее в образах. Однако шуты Шекспира — мудрецы, их напитала и дала им жизнь все та же гениальность.

Талант — нечто округлое, законченное и завершенное. Гений — это открытая, безграничная природная стихия, никогда не находящая завершения в личности отдельного человека.

Эразм обернулся к принцессе Дитте:

— Почему ваша светлость считает, что мне не следует читать доклад?

— Потому что большинство людей — идиоты.

— Фу, — сказала Мафальда, — в нашем-то избранному кругу?

— Большинство из тех, кто разглагольствует об искусстве, поэзии, живописи и музыке, знают об этом, чего бы они ни корчили из себя, не больше, чем вот это кресло. Им следовало бы держаться поскромнее и открыто признаться, что у них маловато мозгов!

— Что же побудило вас столь строго судить нас?

— Извольте, я охотно отвечу вам: просто у меня самой тоже маловато мозгов. Но я хоть не боюсь признаться в этом. Любое художественное произведение необходимо пережить. Слегка разбередив фантазию, с этим не справишься. По крайней мере это, — продолжала Дитта, бросив многозначительный взгляд на Эразма, — я поняла на репетициях. Поглядели бы вы, ценой каких усилий, с какой жертвенностью и страстью вживаются актеры в свою роль, и, ну да, поглядели бы вы на упорную, неизменно гениальную, проникновенную работу постановщика. Впрочем, профессор Траутфеттер, к примеру, уверен, что и без того разбирается во всем этом куда лучше, — добавила она.

Траутфеттер стоял неподалеку с чашкой чая в руках. Он покачал головой, схожей с головой Диониса.

— Я безутешен, принцесса, ибо вы уже в который раз даете мне понять, что недовольны моей ничтожной персоной. Чем же я имел несчастье заслужить вашу немилость? Не тем ли, что по некоторым вопросам я придерживаюсь собственного мнения, отличного от мнения кой-кого другого? Или тем, что числюсь членом шекспировского общества и не так давно прочел доклад о «Гамлете» в Веймаре, снискав одобрение тридцати исследователей творчества Шекспира?

Ректору Траутфеттеру было присуще холодное неприятие смелых гипотез княжеского фаворита по поводу «Гамлета». И вообще, не преминул добавить он, в священной тиши своей кельи он в силах вдохнуть в творения Шекспира столько жизни, что любая постановка и любой, даже самый знаменитый, актер только разочарует его.

— Ну нет, это никуда не годится, — возразил Эразм. — К настоящему, живому театру подобные претенциозные суждения касательства не имеют. Разумеется, при чтении шекспировской пьесы воображение пробуждается, но эта работа воображения, без коей не могла бы существовать и поэзия, при чтении в свете настольной лампы — всего лишь первая ступенька. Отшельник, кабинетный ученый, оторванный от жизни подобно фамулусу Вагнеру, не ощущает да и не обязан ощущать потребности подниматься выше. Ошибка начинается тогда, когда он к тому же принимается оспаривать правомерность такой потребности и со снобистской недоброжелательностью противопоставляет себя театру, который и есть живое ее воплощение.

Шекспир замысливал свои творения для театра, писал их в расчете на себя самого и остальных актеров и, не исключено, еще в процессе создания ставил их на сцене. Пусть даже сам Гете был склонен утверждать, будто получает куда большее наслаждение от Шекспира при чтении, нежели в театре, в подобном суждении сокрыто нечто обидное для Шекспира, ибо оно отрицает и само назначение его произведений, и его талант драматурга. Увы, это так, хотя Гете-читателя никак не назовешь кабинетным ученым.

Театральные подмостки — вот мир, ради которого рождались на свет творения Шекспира. Рукописи пьес были спасены в виде списков ролей. Все дошедшие до нас тексты переписчики, сидевшие в зале, получали из уст актеров, произносивших их на сцене. В голове Шекспира, без сомнения, существовала некая воображаемая сцена, так же как в вашей голове, господин профессор. Но если сам великий Шекспир не мог удовлетвориться своей сценой, то насколько же менее, думается, может удовлетворить вас ваша!

И если Шекспир шагнул от той воображаемой сцены к настоящей, то почему же вы не желаете сделать подобного шага?

Хотел ли Шекспир обрести свою внутреннюю сцену на сцене театральной? И да, и нет. В пользу последнего говорит театр времен Шекспира, общедоступный в самом грубом смысле: деревянный помост то в церкви, то в сарае, а то и под открытым небом на площади, размалеванные тряпки, призванные изображать леса, дворцы и залы, жестяные короны, горностай из кроличьих шкурок, королевская мантия и роскошные наряды, сшитые из лоскутов, и бедные, всеми презираемые, нищие бродяги — актеры! Вот те одеяния, в кои и по сей день порой вынуждены облачаться великие драматические произведения, чтобы исполнить свое истинное предназначение. А отсюда следует и то, как должно и как не должно рассматривать сценические творения.

Когда опять в старинной келье Заблещет лампа, друг ночей, Возникнет тихое веселье В душе смирившейся моей.[135]

Так оно и есть, кто бы в этом сомневался! Но всему свое время! Плоды воображения, рожденные в кабинете ученого, еще не дают права оному негодовать по поводу священнейших трудов нищих актеров, возмущаться их жестяными коронами и лохмотьями, сальными коптилками рампы и тому подобным или же взирать на все это с уничижительным высокомерием. То, что рождается на сцене и предлагается зрителю, не имеет ничего общего с образами, порождаемыми воображением ученого. Здесь творят и поддерживают иллюзию, а для сего требуется полное доверие и благорасположение. В глазах истинных любителей театра жесть должна обратиться в золото, кроличьи шкурки в горностай, а ежели потребуется, то и старая, размалеванная бабенка в юную Гретхен.

Итак, книга порождает в нас работу воображения, а театр рождает иллюзию. Их невозможно сравнивать, ибо они различны по самой своей сути.

Аплодисменты, которыми наградили Эразма, свидетельствовали о том, что небольшой экспромт почетного гостя заслужил одобрение слушателей.

Траутфеттер молчал, со снисходительной улыбкой помешивая ложечкой чай. После короткого, беспорядочного обмена репликами зазвучал голос Сыровацки, с упоением вещавшего о притягательной силе той кучи хлама, которую при известных обстоятельствах принято называть театром и о которой только что говорил Эразм. Не лишенные юмора суждения Сыровацки были приняты с веселым сочувствием.

— Посулите мне дворец и висячие сады Семирамиды, я и на них не променяю тряпичные декорации, изображающие это чудо света. Ничего не поделаешь — мир за пределами сцены представляется мне бессмысленным. Для меня исполнен смысла лишь мир сцены. Только у себя в уборной, облачившись в костюм, наложив грим, надев парик и прилепив накладную бороду, я чувствую себя человеком. Пыльный воздух кулис любезнее моему сердцу, нежели целительный воздух Санкт-Морица. Хорошая роль для меня — все равно что пропуск на небеса; когда я, стоя на сцене и глядя на все сверху вниз, переговариваюсь с суфлером, обсуждая ключевые слова роли, я уже не завидую никому и ничему на свете.

Откуда во мне эта страсть к театру? Среди моих предков не было ни одного актера. Покойный отец глядел на меня как на блудного сына, а мать — я у нее единственный — по сю пору мечтает вернуть меня в лоно семьи. Ее не покидает надежда, что в один прекрасный день любовь к театру пройдет у меня, как проходит детская болезнь. Но покуда ее надежды лишены всяких оснований. В городах без театра я начинаю задыхаться, меня мучит удушье. Стоит мне перебраться в театральный город, как сразу же дышится легче. Но нормальное свое состояние я обретаю, лишь став полноправным членом театральной труппы. А с началом работы я просто пьянею от счастья. Театральная афиша на заборе способна излечить меня от мучительнейшей зубной боли, а афиша моего театра согреет меня даже в двадцатиградусный мороз. Ну а ежели на афише стоит мое имя, то довольно положить ее мне на грудь, и я восстану с одра смерти!

— Не только актеры, но и все мы ощущаем, — сказал Оллантаг, — что древняя мистерия и по сей день одухотворяет сценическое искусство. Именно оно и породило драму, а отнюдь не драма театральную сцену. А посему я вполне разделяю мнение доктора Готтера, что на сценическое искусство надлежит взирать не сверху вниз, а с подобающим ему почтением.

Представление о пьесе, возникающее в душе постановщика при ее чтении, никогда не удается целиком и полностью воссоздать в театре. Его приходится модифицировать, сообразуясь со средствами и возможностями сцены. В конце концов постановщик вовсе отказывается от него и создает некое новое, театральное представление — полагаясь на имеющиеся у него театральные средства и их таинственные возможности — уже не для читателей, а для глаз и ушей публики: воплощенное на сцене, это театральное представление отличается от возникшего при чтении особым, неповторимым своеобразием, а посему его можно сравнивать лишь театральными представлениями того же сорта.

С горящими, широко раскрытыми глазами, словно пытаясь разглядеть нечто недоступное человеческому взору, художник фон Крамм внимал беседе, судорожно сцепив пальцы. Похоже, и он хотел кое-чем дополнить ее. Принцесса Мафальда заметила это.

— Говорите же, дорогой барон! Ваша лепта в развитие темы никогда не бывала банальной.

Лицо художника застыло от напряженной серьезности, и он проговорил:

— Волшебный ящик — вот что такое этот затхлый чулан, именуемый театральной сценой. Он влечет и притягивает к себе и людей, и демонов. Там назначают свидание друг другу лемуры, мертвецы и духи всех времен и всякого толка. Там встречаются святой и дьявол. Актеры всегда были их медиумами, ибо по самой сути своей профессии они — прошу прощения, господин Сыровацки, — люди одержимые. Даже душа Спасителя могла порой — вспомним хотя бы Обераммергау[136] — материализоваться в таком волшебном ящике. И стало быть, театр вместе со зрителями — это самый древний и самый многочисленный спиритический кружок на свете. Чего только не происходит на сцене среди размалеванных тряпок! Призраки и ведьмы, короли и королевы, опочившие тысячу лет назад, приходят сюда, на несколько часов возродившись к жизни!

Не стану даже пытаться в нескольких словах исчерпать воистину универсальное многообразие театра. Не премину лишь отметить некую особенность театра: для того чтобы воссоздать все это во всей широте и глубине, потребны глаза и сердце ребенка, и вообще нужно быть вечным, никогда не стареющим ребенком.

Слушатели поблагодарили барона рукоплесканиями. И кое-кто из них невольно подумал, что и в самом художнике есть нечто от вечного, никогда не стареющего ребенка.

Принцесса Мафальда, как видно, решила завершить беседу.

— Полагаю, всем нам ясно, и даже наш уважаемый господин ректор согласится с тем — чего он, собственно, никогда и не оспаривал, — что к этому явлению, хоть и демонстрирующему себя порой весьма убого, надлежит испытывать особое и безусловное почтение. Что у вас на душе, господин барон? По-моему, вы намерены что-то предложить нам.

— Говоря словами Гамлета, «мы, как французские сокольники, налетим на первое, что нам попадется; давайте сразу же монолог; ну-ка, покажите нам образец вашего искусства». Полагаю, что для всех нас было бы истинным наслаждением, если бы ее светлость принцесса Дитта соблаговолила повторить вместе с доктором Готтером сцену Офелии и Гамлета, столь великолепно сыгранную недавно в замке.

— Нет уж, лучше я отправлюсь колоть дрова, — холодно бросила ее светлость Офелия, вызвав дружный смех присутствующих.

— Сказав «я тоже», — воскликнул Эразм, — я не погрешу против истины, но боюсь, что это сочтут неоригинальным и невежливым.

К удивлению гостей, принцесса Мафальда вдруг быстро и решительно обернулась к ректору Траутфеттеру.

— В таком случае, профессор, вам придется прочесть нам что-нибудь. Вчера вечером вы читали мне разговор Гамлета с призраком его отца. Тем самым вы докажете молодым людям, что вовсе не чужды театру. Вы настоящий мастер декламации. Еще ни в одном театре, где, собственно, образ и воплощается в звучащем слове, я не получала столь сильного впечатления от сцены с призраком. Ваш мертвый, зарытый в землю король Дании отнюдь не прозябает в келейной тиши кабинета. И он, как я вам уже говорила, отнюдь не жалкий проситель. Речи и облик этого мертвеца заставляют принца Гамлета трепетать от страха и ужаса. Вот вам мой томик «Гамлета», который все эти недели не ведал покоя. Прошу вас, заставьте умолкнуть ваших оппонентов.

— Келейная тишь кабинета не столь уж непричастна к моей трактовке сцены с Призраком, — возразил Траутфеттер. — Если этот образ и обрел в моем чтении особую силу, то лишь оттого, что я расширил толкование его, да и всей пьесы, до области мифологии. Собственно, ко всему произведению в целом, пожалуй, можно применить термин «культ мертвых». Этот культ, судя по всему, старше Гомера, и самый сильный из известных нам примеров его — а именно, жертвы и ристалища в честь убитого Патрокла — всего лишь анахронизм.

Вместо «культа мертвых» я ввел бы понятие «культ героев». Душу ушедшего из жизни героя надлежит умилостивить, особенно если он умер насильственной смертью или был злодейски убит. Ибо в противном случае бушующий в его душе гнев становится разрушительным. Сразу же после смерти герой обретает тот же статус и сферу власти, что и подземные, хтонические боги. Нередко герои — это обитатели пещер и могил. Там, где они обитают охотно, где они обрели покой, умилостивленные постоянными жертвами, там они даруют всему многочисленному сообществу людей свою защиту и покровительство. Культ героя чтил почти любой город и любое селение в более поздней, послегомеровской Греции.

В шекспировском «Гамлете» сокрыта возникшая на бессознательном, так сказать, душевно-культовом уровне антично-героическая традиция погребальных ристалищ. Страшный призрак убитого короля Дании, ставшего героем, требует возмездия и отмщения врагу. Он выступает в полном боевом облачении и готов, если потребуется, покарать даже излишне медлительного мстителя. И умилостивить его может только кровь.

А если этого не случается, герой становится грозным, непримиримым, пылающим местью призраком, который в своей неудержимой ярости крушит все без разбору, уничтожая и доброе и злое, и виновных и невиновных. С подобной мистической точки зрения обретает новый облик та кровавая бойня, в которой гибнут и прелюбодейка, мать Гамлета, и прелюбодей, узурпатор трона Клавдий, и его послушный подручный Полоний, и дочь Полония Офелия, и сын его Лаэрт, и, наконец, слишком медлительный мститель Гамлет. Оскорбленный дух разрушает и уничтожает собственный дом. Следовательно, если исходить из этой античной традиции, он становится в пьесе самым главным персонажем, подземным и вершащим судьбы всех остальных.

Да и в черных одеждах принца Гамлета можно увидеть нечто большее, чем просто случайность. Черными полагалось быть животным, которых приносили в жертву героям. Черными же были и одеяния жрецов, коим вверялось кровью жертв умилостивить героев.

Профессор Траутфеттер взял в руки книгу и начал читать:

Другая часть площадки.

Входят Призрак и Гамлет.

Гамлет

Куда ведешь? Я дальше не пойду.

Призрак

Так слушай.

Гамлет

Я готов.

Призрак

Уж близок час мой,

Когда в мучительный и серный пламень

Вернуться должен я.

Гамлет

О бедный призрак!

Призрак

Нет, не жалей меня, но всей душой

Внимай мне.

Гамлет

Говори; я буду слушать.

Призрак

И должен отомстить, когда услышишь.

Гамлет

Что?

Призрак

Я дух, я твой отец,

Приговоренный по ночам скитаться,

А днем томиться посреди огня,

Пока грехи моей земной природы

Не выжгутся дотла. Когда б не тайна

Моей темницы, я бы мог поведать

Такую повесть, что малейший звук

Тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей,

Глаза, как звезды, вырвал из орбит,

Разъял твои заплетшиеся кудри

И каждый волос водрузил стоймя,

Как иглы на взъяренном дикобразе;

Но вечное должно быть недоступно

Плотским ушам. О, слушай, слушай, слушай!

Коль ты отца когда-нибудь любил…

Гамлет

О боже!

Призрак

Отомсти за гнусное его убийство.

Гамлет

Убийство?

Призрак

Убийство гнусно по себе, но это

Гнуснее всех и всех бесчеловечней.

Гамлет

Скажи скорей, чтоб я на крыльях, быстрых,

Как помысел, как страстные мечтанья,

Помчался к мести.

Призрак

Вижу, ты готов;

Но даже будь ты вял, как тучный плевел,

Растущий мирно у летейских вод,

Ты бы теперь воспрянул. Слушай, Гамлет:

Идет молва, что я, уснув в саду,

Ужален был змеей; так ухо Дании

Поддельной басней о моей кончине

Обмануто; но знай, мой сын достойный:

Змей, поразивший твоего отца,

Надел его венец.

Гамлет

О вещая моя душа! Мой дядя?

Призрак

Да, этот блудный зверь, кровосмеситель

Волшбой ума, коварства черным даром —

О гнусный ум и гнусный дар, что властны

Так обольщать! — склонил к постыдным ласкам

Мою, казалось, чистую жену,

О Гамлет, это ль не было паденьем!

Меня, чья благородная любовь

Шла неизменно об руку с обетом,

Мной данным при венчанье, променять

На жалкое творенье, чьи дары

Убоги пред моими!

Но как вовек не дрогнет добродетель,

Хотя бы грех ей льстил в обличьях рая,

Так похоть, будь с ней ангел лучезарный,

Пресытится и на небесном ложе,

Тоскуя по отбросам.

Но тише! Я почуял воздух утра;

Дай кратким быть. Когда я спал в саду,

Как то обычно делал пополудни,

Мой мирный час твой дядя подстерег

С проклятым соком белены в сосуде

И тихо мне в преддверия ушей

Влил прокажающий настой, чье свойство

Так глубоко враждебно нашей крови,

Что, быстрый, словно ртуть, он проникает

В природные врата и ходы тела

И свертывает круто и внезапно,

Как если кислым капнуть в молоко,

Живую кровь; так было и с моею;

И мерзостные струпья облепили,

Как Лазарю, мгновенною коростой

Все тело мне.

Так я во сне от братственной руки

Утратил жизнь, венец и королеву;

Я скошен был в цвету моих грехов,

Врасплох, не причащен и не помазан;

Не сведши счетов, призван был к ответу

Под бременем моих несовершенств.

О ужас! Ужас! О великий ужас!

Не потерпи, коль есть в тебе природа;

Не дай постели датских королей

Стать ложем блуда и кровосмешенья.

Но, как бы это дело ни повел ты,

Не запятнай себя, не умышляй

На мать свою; с нее довольно неба

И терний, что в груди у ней живут,

Язвя и жаля. Но теперь прощай!

Уже светляк предвозвещает утро

И гасит свой ненужный огонек;

Прощай, прощай! И помни обо мне.

Профессора наградили за чтение самыми искренними аплодисментами. Оно и впрямь вполне заслуживало их, ибо голос декламатора обладал такой мощью и такими модуляциями, какие, казалось, не могли быть доступны обыкновенному смертному. С этой природной голосовой стихией никак не вязался жалобный тон некоторых слов Призрака, а потому он, громыхая латами, проходил мимо отмеченных печатью христианства мест своей обвинительной речи. В интерпретации профессора Траутфеттера страдания не ведающего покоя Призрака были вызваны лишь неутоленной жаждой мести, которая, как он говорит сыну, причиняет ему муки, кои «недоступны плотским ушам».

Когда Призрак голосом профессора произнес: «Коль ты отца когда-нибудь любил… Отмсти за гнусное его убийство», приказ этот прозвучал с такой силой и вселил такой ужас, что у Эразма похолодели руки, а кое-кто из дам испуганно вскрикнул, ибо на несколько мгновений у всех гостей возникла иллюзия, будто вызванный из небытия дух убитого короля стоит, хоть и невидимый, посреди зала.

И Эразм вдруг понял, отчего Гамлет стремится в начале пьесы уехать обратно в Виттенберг. Но он промолчал и лишь присоединился к буре восторгов слушателей, вслед за которыми прозвучали просьбы, чтобы профессор согласился сыграть в будущем спектакле роль Призрака.

Отказа от профессора не последовало. Он был страстным любителем декламации, а потому не преминул тотчас воспользоваться предоставленной ему возможностью. Под впечатлением от услышанного Эразм, разумеется, присоединился к этой просьбе, благодаря чему отношения между обоими учеными мужами сразу же сделались самыми добрыми.

— Знаете ли, доктор Готтер, — сказал ректор, — Призрак появляется на сцене лишь дважды, но его незримое присутствие в качестве некой движущей силы позволяет понять и некоторые странности этой пьесы. Так, например, в самом ее начале Гамлет пытается удрать обратно в Виттенберг.

Эразм продолжил:

— Он пытается избежать влияния невидимого, но постоянно находящегося рядом, вселяющего ужас, грозного демона. Признаюсь вам, господин Траутфеттер, мысль эта впервые пришла мне в голову во время вашего чтения.

— Вы совершенно правы. А знаете почему? Потому что, согласно верованиям древних — да и сам Гамлет это тоже предчувствует, — власть грозного героя-призрака ограничена пределами его могилы, его дома, его страны, и теряет силу по ту сторону границ его государства. Уехав в другую страну, Гамлет мог бы спастись. И знаете ли, ведь Гамлет — первый человек нового времени, его не интересует кровная месть — на рациональном уровне! Но под сводами огромных залов замка Эльсинор он не в силах противиться ее влиянию. То, что он чувствует, иррационально, но тем оно и страшнее. Уже три тысячелетия назад жаждущие отмщения души убитых беспокойно бродили по земле, как и душа покойного короля Дании. Терзаемый невыразимыми муками, он стремится как можно скорее свершить свою месть. Чем дольше он безуспешно блуждает по замку, тем разрушительней становится его не находящая выхода ярость.

Такого героя и демона можно лишь бояться, любить его нельзя. И Гамлет не любит отца в обличье призрака. Повсюду он ощущает незримое присутствие бряцающего оружием хтонического героя, его молчаливый, неумолимый, грозный, лишающий разума призыв к мести. Гамлет не знает, сколько крови тот потребует: только ли кровь своего убийцы? Или и кровь матери Гамлета, королевы Гертруды? И, быть может, призванный свершить отмщение сын уже видит за спиной матери Эринию своего злодейски убитого отца, беззвучно шепчущую в мрачном ожидании: «Из жил твоих я досыта напьюсь напитком страшным».[137] И, может быть, Эриния убитого короля, то есть сам король и внушает прелюбодейке жене мысль не отпускать Гамлета в Виттенберг, чтобы удержать будущего мстителя подле своей могилы, и во исполнение собственных целей доводит мстителя до состояния, граничащего с безумием. Многие из моих коллег называют Гамлета слабым из-за его колебаний и сомнений на службе у непримиримого героя-призрака, ибо они не понимают всего ужаса такой службы, обрекающей человека на кровавое безумие. Она уводит его в самые глубины подземного мрака. Она лишает его собственной личности и превращает свободного человека в одержимого.

Эразм невольно отметил, что в ректоре учебного пансиона, как и в большинстве людей, перемешано значительное и незначительное, поверхностные взрывы чувств и нечто глубоко продуманное, глупое и вызывающее восхищение. И еще он подумал о том, что репетиции, как бы даже против воли профессора, обогатили его и в лучшем смысле этого слова подготовили для «Гамлета» и для театра.

Настроили инструменты и попросили тишины.

Заиграли квартет Бетховена.

Когда музыка смолкла, доставив более или менее глубокое наслаждение слушателям, Оллантаг заговорил о Бетховене как о композиторе-Люцифере. Таким образом, беседа, которую охотно поддержал и Эразм, переключилась на люциферовское начало искусства.

— Оно пропитывает собою все и достигает особой высоты там, где воспринимается осознанно.

— Так ли обстоит дело в случае с Бетховеном, — заметил Оллантаг, — я не уверен, хотя он, несомненно, целиком и полностью, более чем кто-либо еще, — художник люциферовского толка. В нем есть нечто от проклятого и низвергнутого ангела, от любимца Творца, от своевольного демиурга, в котором огонь земли и небес, заключив творческий союз, стягивают в одно целое, точно облака, музыкальные миры.

— В самом деле, — подтвердил Эразм, — то, что рождает музыку в душе Бетховена — это бог, пусть и не распятый, но тем не менее страждущий бог, который, как и бог распятый, является сыном Всевышнего.

— Люциферовское начало нашей христианской эпохи и нашего искусства, — пояснил Траутфеттер, — в том виде, как оно проявляется среди прочего в возвышенном протестантском духе Милтона, это, пожалуй, почти то же самое, что и прометеевское начало: так же, как распятый Христос с кровоточащей раной на груди похож на прикованного в горах Кавказа Прометея, чью печень выклевывают коршуны.

— Черт, то есть олицетворение зла в христианской церкви, сделавшись понятным народу, становится низменным и нелепым или по крайней мере превращается в грубую и смешную карикатуру.

Это замечание высказал кандидат Люкнер, раззадоренный общей темой и совместной работой мысли. Продолжая двигаться в том же направлении, он пришел к тому, чтобы высказать предположение, не стал ли весь Олимп с его бесчисленными богами, полубогами, демонами, нимфами, наядами и героями вследствие переодевания, насилия, оскопления, обескровливания, унижения и, главным образом, порабощения неким ужасным, изуродованным, отвратительным псевдоолимпом, который из-за жуткого упрощения универсума вырождается в обитель беззаботного прозябания, обитель преходящих страданий и страшных вечных мук.

— Нам следовало бы как-нибудь вечером на неделе собраться небольшим академическим кружком и поговорить о природе люциферовского начала, — предложил фон Крамм. — Разве оно не сродни драматическому? Ведь именно благодаря драматическому началу оно и проявляется в окружающем нас мире как творческое. Где нет наслаждения, там нет и страдания, а где нет страдания, там нет и наслаждения. Ну а если нет и того и другого, то нет и жизни. И, таким образом, весь мир, жизнь в целом и, как мне кажется, человек в частности — творение Люцифера. И если доктор Готтер позволит мне высказать свое суждение: Гамлет задолго до Бетховена был, так сказать, падшим ангелом. И Бетховен, который видел в нем своего брата — ведь Бетховен знал Шекспира, — тоже падший ангел.

— Да, — согласилась принцесса Мафальда, — не подлежит никакому сомнению то, что даже на небесах не бывает наслаждения без страдания.

И снова взял слово Эразм:

— Итак, мы вновь вернулись к театру, к культовому институту, который узколобые фанатики нарекли — и не без оснований — дьявольской церковью. На самом же деле театр осознает себя как мирской институт, в отличие от церкви, стоящей над миром и вне мира. Но если церковную организацию характеризует вполне материальное мировое господство, а созданные воображением ценности воплощаются в роскоши зданий, сокровищ искусства, огромных латифундиях и доходах, то театр хоть и базируется на мнимой и теневой сущности, движимой инстинктом подражания, зато берет за образец для подражания человеческую жизнь и открыто объявляет о своей полной принадлежности к ней.

Более того, ничего никому не суля, он, будучи по своей сути нематериальным, уводит из общепринятого материального в мир духов. А наивысшее слияние небес и бездны, вечного света и вечного мрака — это и есть люциферовское начало.

КНИГА ПЯТАЯ

Реально все это или же нет, вопрошает себя Эразм, поздно ночью сидя при свете лампы в своей комнате. В глубокой тишине дома ему порой бывает даровано счастье воспринимать все гнетущие его обстоятельства как нереальные. Его посещают видения, черпающие свои сюжеты из его отношений с Китти, с Ириной Белль, с принцессой Диттой, со странной вдовой смотрителя фрау Хербст, с искусством, с жизнью, с Богом — короче, со всем и вся. Однако наш поэт вычленяет эти видения, то есть переводит в область поэзии. Беглыми штрихами он наносит их на бумагу, чтобы сохранить для будущего. У него рождаются замыслы, идеи, мысли и бесчисленные ночные озарения, которые, подобно вспышкам молний, на мгновение высвечивают ему какой-то иной, сияющий мир. В таком состоянии он словно освобождается от земного тяготения страстей и страданий. Нечто великое, безличное и надличное принимает его в свое лоно. Он ощущает это как освежающее омовение души.

Что еще нужно сделать? Вот перед ним лежит лист бумаги с незаконченным письмом тетушке Матильде. И пока он пишет ей, он думает о Египте, об отце рек Ниле и его истоках, о загадке таинственного темного континента — обо всем том, что имело такое большое значение в жизни этой славной, любящей и отзывчивой женщины. Он добавляет к уже написанному: «Я жажду гармонического завершения череды иллюзий». И тут же, вроде бы без всякой связи, заносит в лежащий рядом раскрытый дневник: «Религия — это эротика, но сама эротика очень редко становится религией». А затем и всплывшие в памяти слова из «Уолдена» Генри Торо:[138] «И даже если вы торгуете посланиями небес, все равно эта деятельность отмечена проклятием торговли». И только потому, что торговля суть торговая деятельность, то есть деятельность вообще, под пером у него рождается еще одна сентенция: «Деятельность порабощает».

На столе перед ним стоит бутылка вина и стакан, до половины наполненный кроваво-красным напитком. Вино бодрит, озаряет душу, рождает чувство безответственности и, поскольку в определенном смысле лишает личности, вселяет ощущение уверенности. Испокон веков дети зачинались и появлялись на свет. Китти пишет, что ею владеет мистическая печаль, ибо врата, через которые ей суждено пройти, видятся темными, точно врата смерти. И, вероятно, дитя, которое унаследует задатки отца и матери, будет более предрасположено к страданиям, нежели к радости. И тут из тьмы проступают бесчисленные ступени некой лестницы Иакова, которая, в отличие от настоящей, не ведет на небо, лестницы, что сулит ангелам наслаждение, а бескрылым смертным беспредельную усталость. Но и это, в сущности, прекрасно, ибо это и есть жизнь. Эразм подозревает, что в этой восхитительной мистерии должен быть сокрыт еще какой-то, более важный смысл. Ведь в «Гита» говорится: «Человек, которому ведома истина, знает, что сам он не совершает ничего, когда смотрит, слушает, обоняет, ест, ходит, спит или дышит». Да и Эразм ощущает, что им движет и вселяет в него силы нечто лежащее за пределами всех этих функций. «Не мешало бы привнести в жизнь чуть больше бессознательного, — царапает он в дневнике. — И чуть больше беспорядочности?..»

Впрочем, сами эти каракули свидетельствуют о стремлении к осознанию, а никак не наоборот. Эразм наслаждается состоянием своей души, он как бы наблюдатель и потребитель собственных настроений. Чувства его в эти полуночные часы глубоки, как пропасть, это волны и колебания материи, которая все поглощает в себя и все рождает заново. Кого только не сбрасывает молодой поэт в эту бездну: родителей, сестер, милейшего больного князя и весь его двор, Китти, детишек, еще не появившегося на свет ребенка, Ирину Белль и принцессу Дитту и так далее. Все они, подобно жертвам или приговоренным к казни, низвергаются по воле палача с Тарпейской скалы[139] в зияющую пропасть. Юный маг не ведает страха: они восстанут вновь нравственно возродившимися.

Над Грайфсвальдским заливом, проглядывая в просветах меж деревьями, всходит луна. Вода под ней отливает глянцем. Какую уверенность вселяет в душу ее вечное возвращение! Какое удивительное постоянство! И неизменный восход того пылающего светила, которое следует славить за дарованные нам дни! Земля, Луна, Солнце — и если эти три величины вынуждены почему-то поддерживать порядок, то отчего же мы, ничтожные людишки, на свой страх и риск должны совершать ошибки? Или Земле, Луне и Солнцу тоже придется отправиться к пастору для покаяния в грехах?

В саду в осыпанных каплями росы кустах снова и снова выводит великолепное крещендо соловей. И если даже он один способен так чудесно излить свой восторг, то каким бы изумительным хором выразили свой дар миллионы соловьев на земле! Они талантливы — обдумай хорошенько это слово!

Я тоже талантлив, размышляет Эразм. Я — некий сосуд, который неведомая рука наполнила огненной влагой. Она сжигает меня, я весь дрожу и трепещу. Сосуд этот может расплавиться или разбиться, но и тогда он попадет не на свалку, а в раскаленное горнило и будет отлит в новую форму.

Если бы у меня хватило духу, думает Эразм, надеть шляпу, открыть замок оранжереи, взобраться по виноградным шпалерам в окошко маленькой Ирины, а рано поутру выйти от нее с сигаретой в зубах на глазах у взбешенного обер-гофмейстера, к ужасу Оллантага и негодованию всего двора.

Но и это остается лишь в области мечтаний. Сам того не заметив, Эразм угодил в одну из ловушек, расставленных собственным возбужденным состоянием.

Сколь чужды друг другу ночь и день, говорит себе он.

Он пытается вновь приняться за работу, чтобы отвлечься. Но что толку! Ведь где Гамлет, там и Офелия. Но которая из двух? На сей раз та, с которой была сыграна сцена в галерее замка.

Стоя подле открытого окна, Эразм внимал таинственному шелесту, рождаемому дыханием ночи, как вдруг его отвлек какой-то шорох в плюще, увивающем фасад дома. Шорох насторожил его. Когда он послышался снова, Эразм невольно поглядел на часы, чтобы понять, не мог ли то быть какой-нибудь случайный человек. Стрелки показывали половину первого. Когда он отвел глаза от циферблата и посмотрел на окно, ему поначалу почудилось, будто он вовсе лишился рассудка и очутился на грани безумия. Он похолодел от страха, пораженный и зачарованный призрачным видением: голова в нимбе луны, освещенная светом настольной лампы. Он зажмурил глаза и вновь открыл их, потом еще и еще раз, но жуткое видение не исчезало.

Вместо того чтобы раствориться во тьме, оно обрело еще большую отчетливость. А поскольку с каждым мигом оно становилось все прекраснее и все более схожим с обликом юного греческого бога, его уже невозможно было назвать жутким. Леденящий холод в душе одиноко бодрствующего молодого человека понемногу сменился благостным теплом, и после некоторого размышления он решил, что безумие подобного толка можно лишь приветствовать.

— Не пугайтесь! Просто я уже зашла так далеко, что мне придется войти к вам!

Эти слова, смеясь, прошептали уста юного Аполлона. Крепкие руки быстро подтянули вверх прекрасное тело, без малейших усилий перемахнувшее через подоконник. Только теперь Эразм наконец уразумел, что никакое безумие ему не грозило и что перед ним, как это ни удивительно, стояла принцесса Дитта.

— Не пугайтесь, дорогой доктор Готтер, — повторила она. — И, ради бога, не подумайте, будто такой ночной визит для меня — нечто из ряда вон выходящее. Я уже не раз совершала подобные вылазки и в пансионе, и здесь, в замке. Мне не спалось, и я подумала, что мы могли бы немного поболтать. Я знаю, что вы подолгу засиживаетесь по ночам. К тому же мне сказали, что фрау Хербст с полчаса назад попросили прийти в замок, чтобы продемонстрировать некий фокус-покус, который как говорят, дарует князю сон, когда все прочие средства оказываются бессильны. Она прихватила с собой дочь, чтобы не возвращаться домой одной. Такое стечение обстоятельств показалось мне столь соблазнительным, что я не смогла устоять. Но ежели я не вовремя, ежели вы устали и хотите спать, прогоните меня немедленно, я нисколько не обижусь.

Эразм был молод, и он, разумеется, солгал бы, заявив или просто сделав вид, будто визит красивой девушки ему неприятен. Более того, он поспешил подладиться к естественной интонации принцессы. Он предложил ей сесть, придвинул к ней поближе сигареты и пепельницу и наполнил две рюмки зеленоватым шартрезом, проделав все это так непринужденно, словно в гости к нему заглянул Жетро.

Он не стал приглушать голоса, уверяя принцессу, что не только безмерно рад ее визиту, но даже ожидал, вернее, предчувствовал его. Ведь всегда ждешь чего-нибудь удивительного, хотя, собственно, он не видит ничего особенно удивительного в том, что кто-то, найдя дверь дома запертой, влезает по шпалерам в окно. Что касается его самого, добавил Эразм, то ничто не могло быть для него более желанным, ибо на душе у него было довольно скверно. А теперь ему стало вдруг очень хорошо, что и служит свидетельством того, что принцесса, как видно, догадалась о его настроении. И явилась к нему избавительницей. Сказано все это было без тени сентиментальности, тем ненарочитым тоном, каким обычно говорят с доброй приятельницей, — более того, в словах молодого человека было заключено и немало правды.

Восемнадцатилетняя принцесса дымила, как паровоз. Она заглатывала сигаретный дым, выдыхая его через нос или пуская изо рта кольцами. Ее ничуть не заботило, сколь мало отвечало это античной красоте ее облика. Ее манера держаться менялась в зависимости от трех разных настроений. В одном она оставалась лишь наблюдательницей. Ноздри раздувались тогда особенно заметно и выкуривалось самое большое количество сигарет. В другом настроении все определялось молчаливым вопросом, ответ на который выслушивался молча и так же молча обдумывался. В третьем — принцессу одолевал неудержимый и, казалось бы, беспричинный смех. Лицо ее кривилось от еле сдерживаемого хохота, и тогда не трудно было понять, на какие необузданные, ребяческие выходки она способна.

Именно это последнее настроение владело ею, когда, упав в солидное, уютное кресло покойного смотрителя и заставив Эразма отодвинуться поближе к лампе, она приступила к беседе.

— А вы не кажетесь смешным самому себе в подобном окружении? — спросила она с гримаской на лице, выражавшей безудержное веселье.

Однако Эразм не понял, а может, просто не пожелал поверить в то, что принцесса видит в его доблестной, волнующей деятельности всего лишь фарс. Заметив его замешательство, Дитта снизошла до объяснений, весьма недвусмысленно охарактеризовав придворное общество Граница как кучку вырождающихся дегенератов. Исключение она делала только для самого князя.

Эразм предпочитал не поддакивать ей.

— Вы даже не подозреваете всей ограниченности этих людишек, — заявила она. — Мало того, что они ничего не знают ни о Боге, ни о жизни. Они ничего не смыслят и в собственных делах. Другие люди держат в своих руках бразды правления, им же остается только защищаться от ударов и хоть как-то парировать их. Не подумайте только, будто у меня дома — я ведь тоже принадлежу к княжескому дому — дела обстоят иначе.

Эразму не нравилось то, как юная дама отзывалась о владельцах границкого замка, у которых гостила.

— Я не могу ни верить вашим словам, ни сомневаться в их искренности, ваша светлость, — холодно сказал он. — Я привык — ибо полагаю это самым верным — выносить суждение о людях, исходя из собственных впечатлений. И вы, ваша светлость, должны понять, что мои впечатления от Граница рождают во мне прежде всего чувство благодарности.

— Ну и напрасно, — возразила принцесса. — Вы и только вы один, — продолжала она после короткого обмена репликами, — являетесь здесь стороной дающей. И благодарность следовало бы испытывать не вам, а стороне противоположной. — И тут же добавила: — Только не советую вам питать по этому поводу особых надежд.

— А не слишком ли вы строго судите? У меня, позволю себе заметить, сохранились весьма старомодные понятия о князьях и княжеских дворах.

— Так постарайтесь поскорее от них избавиться! — воскликнула она. — Того, о чем пишут в книгах, не существует. Вам предоставили тут некоторую свободу действий просто потому, что ваши занятия кажутся им безобидной причудой и, кроме того, могут немного развеять донимающую их чудовищную скуку. Вас здесь не поймут, никогда и ни в малейшей степени! Гамлет, Шекспир, актер или поэт, скотник или бродяга для этих людей — все одно.

— И все же, принцесса, — возразил Эразм, — я поневоле задаюсь вопросом, отчего именно вы, представительница своего сословия, судите его столь беспощадно?

— На то есть причины! — отрезала она. И пока она произносила эти четыре слова, лицо ее застыло, обратившись в прекрасную, но злобную и жестокую маску.

— Я пришла к вам, — внешне невозмутимо продолжила она, стряхивая пепел, — потому, что мне некому выговориться. Если верить тому, что я слышала от вас самого и от многих других, вы придерживаетесь весьма определенных воззрений, которые кажутся здесь кое-кому опасными. Во всяком случае, я слышала, как это чудовище обер-гофмейстер Буртье распинался об этом перед нашим добрейшим Алоизием (она имела в виду князя). Но, к счастью, наш славный Алоизий отнюдь не глуп. «Ну, ну? — спросил он. — Итак, вы изволите полагать, что этот паренек, когда я, к примеру, усну в саду — «Идет молва, что я, уснув в саду, ужален был змеей; так ухо Дании поддельной басней о моей кончине обмануто…» Итак, вы полагаете, что, пока я буду спать, этот паренек накапает мне в ухо белену или же подложит под мое кресло-коляску бомбу?» А когда обер-гофмейстер промямлил: «Ну, такого, пожалуй, не случится», князь воскликнул: «А тогда пусть себе имеет такие воззрения, какие ему нравятся. Я вовсе не склонен воображать, будто мы, князья, представляем собой самые совершенные человеческие экземпляры!»

Оба весело расхохотались.

А потом, отхлебнув из рюмки глоток ликера, Эразм проговорил:

— Эта мысль меня заинтересовала. С вашего милостивого позволения, принцесса, я еще вернусь к ней.

— Разумеется, мы еще вернемся к ней. Иначе чего ради я лезла сегодня к вам в окно? Но для начала вы должны понять, — продолжала она, — что придворный мир мне отвратителен и ненавистен, несмотря на мое происхождение или, вернее сказать, как раз благодаря ему. А вы и в самом деле, как поговаривают тут, революционер? Если да, то вы найдете во мне еще большего революционера.

Сколь ни молод был Эразм, он уже достаточно разбирался в людях, чтобы расценить подобное признание не иначе как просто княжескую причуду. Прекрасное, горделивое создание, стоявшее, в силу своей принадлежности к правящему дому, выше любых партий и любых законов, даже не догадывалось о тех роковых последствиях, которые навлекло бы на обыкновенного смертного столь откровенное высказывание. К тому же осуждение придворного общества, исходящее из недр самого этого общества, было, как доказывал то пример принцессы Мафальды, не более чем модой.

А потому он сказал:

— Ваша светлость, вы пугаете меня! Ведь ежели господин обер-гофмейстер возымел подозрение, будто я революционер, то он, разумеется, не мог удержаться и не высказать его и всем придворным. Но в таком случае он просто-напросто клеветник. Но ежели вы все-таки почему-то поверили этому клеветнику, то мне хотелось бы надеяться, что мои искренние возражения убедят вас в обратном.

— Но вы же мыслите! Вы высказываете свои собственные суждения! А кто так поступает да к тому же пишет книги, для них уже революционер. Одного этого довольно, чтобы прослыть революционером, даже если таковым не являешься.

В полях за садом безудержно распевали птицы.

— Если вам не будет скучно, я расскажу кое-что о своей жизни, — сказала принцесса. — И тогда, быть может, вы поймете, почему я навсегда порвала со всем этим раззолоченным убожеством, с этой чванливой, высокомерной косностью.

Но Эразм все еще пережевывал слово «революционер».

— Выходит, мышление и сочинительство делают человека революционером? Ну что ж, тогда это определение годится и для меня. Но в таком случае и принц Датский, вот уже четыре недели кряду не оставляющий меня, тоже революционер. И если это судьба — быть таким революционером, каким был Гамлет, то я готов принять ее, пусть даже мне придется расплачиваться за это Сибирью или виселицей.

— Вы, конечно, знаете нашу резиденцию, — не вникая в суть его рассуждений, продолжала занятая своими мыслями принцесса. — Она побольше здешней, ведь в наших землях около миллиона жителей. Я росла среди камергеров, камер-юнкеров, придворных дам, пажей — словом, среди всевозможных придворных льстецов. Моих братьев воспитывали гувернеры и бесчисленные надсмотрщики в образе шталмейстеров, учителей фехтования, унтер-офицеров и тому подобных людишек. От них немало натерпелась и я. Особенно страдал весь двор, в том числе и мои родители, от нашего обер-гофмаршала. Настоящим властелином в замке был именно он, от него зависело все, спорить с ним не смел никто, даже мои родители не решались рта раскрыть.

Детство мое было сущим адом. Учителя и гувернантки забивали мне голову всяким мусором и вздором, да еще с таким видом, точно на них возложена тяжкая обязанность покарать опасного преступника. С утра до ночи я была отдана во власть гнуснейших субъектов как высокого, так и низкого ранга. Это называлось «быть под присмотром». Лет с четырнадцати меня целыми днями погоняли, словно лошадь. Чертовы гувернантки измывались надо мной, как хотели, лишив меня даже возможности пожаловаться матери. Наказывали меня жестоко: как-то раз, когда я при втором или третьем окрике не вскочила с места, гувернантка раздела меня и исхлестала вымоченной в воде кожаной плеткой. И лишь когда мне все-таки удалось показать свои синяки матери, в моей жизни наступило некоторое облегчение.

Лицо принцессы меж тем вновь застыло злобной маской, слегка ужаснувшей Эразма. Он понял, что это юное создание умеет ненавидеть.

— Вы должны сыграть Гамлета! — вырвалось у него

Он и сам не понимал, отчего ему вдруг пришла в голову такая мысль. Может, он просто хотел подбодрить прекрасную гостью? Если так, то неудержимый хохот принцессы убедил его в том, что своего он добился.

— Пора, думаю, рассказать вам кое-что о бедах, которые выпадают на долю людей, живущих за пределами княжеских резиденций, — заявил он, когда смех затих. — Вот я, к примеру, наделен ужасающей предрасположенностью к страданию, которая прямо-таки притягивает его ко мне, как магнит притягивает железные опилки. Гамлет тоже был отмечен такой предрасположенностью: весь вечер сегодня мне чудилось, будто он сидит вот там, в углу, свесив с подлокотника руку и неподвижно уставившись в пустоту. Собственно, вам Гамлет даже ближе, чем мне, хотя страданий, подобных вашим, ему, вероятно, не доводилось испытывать. Впрочем, страдания многих других людей куда тяжелее ваших.

— Что касается других, об этом можете мне не говорить, — сказала принцесса.

Опустив веки с золотистыми ресницами, она прикрыла ими глаза, а в голосе у нее зазвучала робкая, безнадежная печаль, которая вновь заставила Эразма вспомнить о Гамлете.

— Я предпочла бы годами выносить все те страдания, про которые вы говорите, на свободе, чем хоть на неделю вернуться в дом моих родителей.

«К чему все это может привести?» — думал Эразм. Пытаясь пригасить одолевавшие его страхи и уклониться от того, что могло бы еще более осложнить положение, он упрямо продолжал расписывать на собственном примере всевозможные напасти, которым подвергаются люди за пределами мира, где жила принцесса.

— Я спасаюсь от них, совершая побег, — добавил он под конец.

А принцесса сказала:

— В один прекрасный день я поступлю точно так же.

Эразм страшился новых осложнений своей судьбы. Ведь они будут того рода, что рядом с ними все прочие покажутся сущими пустяками. Если принцесса и в самом деле испытывала к нему влечение — должно быть, с того дня, когда они играли сцену из «Гамлета», — то положение его крайне затруднительное. Он стоял перед мучительным выбором: либо идти напрямик и обрести всесильных врагов, либо уподобиться Иосифу Прекрасному в истории с женой Потифара.

Даже это ночное свидание могло быть чревато неприятными последствиями. Стоит кому-нибудь пронюхать о нем, как его слава при дворе мгновенно померкнет и ему придется убираться отсюда подобру-поздорову. Бог весть, что еще его ждет. В памяти у него один за другим всплывали рассказы о любовных связях бюргеров с принцессами и о том, как незадачливому любовнику кулаками, палками или плетками вколачивали ненадолго оставившее его понимание того, что он — пария.

С другой стороны, близость прекрасной девушки, чье благородное происхождение сквозило в каждом ее движении, в каждой черте лица, так помутила его рассудок, что он больше не мог отличить вчера от сегодня и даже не способен был разглядеть того, что находилось прямо перед глазами. В эту ночь было покончено с прежней жизнью, с Китти и детьми, даже с Ириной, и только одна Дитта своей белокурой, золотистой красотой рассеивала кромешный мрак.

Она что-то ему говорила, Эразм слышал ее голос, слышал, как сам что-то весело и оживленно отвечал ей и лишь потом, некоторое время спустя, спросил себя недоуменно: как он мог видеть кого-то еще, кроме нее? Ему припомнилась запись в дневнике: «Вдвоем вы обретете весь мир!»

И пока разговор сворачивал то в одну сторону, то в другую, касался того и сего, в душе Эразма все громче раздавался некий таинственный голос, помимо его воли изрекавший суждения, схожие с пометками на полях книги. К примеру, вот такое: «Я хочу видеть в человеке Бога. Иного света нам не дано. Это случается только в любви». Или такое: «Меня мучительно влечет к каждой черточке ее лица». Или следующее: «Когда ее прекрасное, обрамленное золотом лицо с восхитительно вылепленным подбородком оживляется смехом, нос и губы кривятся, придавая ей сходство с летучей мышью, и это производит странное, чарующее и демоническое впечатление». «Она очень сдержанна, — говорил ему внутренний голос, — решительна и наделена сильной волей. Тебе будет нелегко, если она и впрямь надумала отбросить прочь ненаигранную рассудительность своей натуры». И тот же голос предупредил его: «Ты и так уже слишком погряз в грехе. Она не знает тебя, иначе не пришла бы сюда, не удостоила бы тебя даже взглядом!» Едва отзвучали эти слова, как он точно очнулся ото сна. Ошибается он или она и вправду прочитала его мысли?

— Я все знаю от фрау Хербст, — сказала она.

— Что вы знаете, ваша светлость?

— Что ваша жена подвержена приступам меланхолии и что у вас несчастливый брак.

— Жена моя и в самом деле временами страдает приступами меланхолии, — заметил Эразм, — что же до всего прочего, то, похоже, фрау Хербст знает обо мне больше, нежели я сам.

— А еще она сказала, что из-за этого вы впутались в весьма затруднительную историю, угодив в сети той девчонки на побегушках.

— В чьи сети я угодил?

Но спокойный взгляд принцессы мгновенно убедил Эразма в том, что ложь его только унизит. И он сказал:

— Ах, Ирина… Ну да, можете презирать меня за это, ваша светлость.

Но она лишь невозмутимо выдохнула дым, который на секунду задержала во рту, и пожала плечами.

— Отчего же мне презирать вас? Образцы добродетели меня нисколько не интересуют. Мне совершенно безразличны люди, которых с таким же успехом можно вылепить из куска глины. Для меня занимательны лишь те натуры, которых не запряжешь в упряжку. Вы же, на мой взгляд, из тех, кто создан, чтобы править экипажем. Будь вы примером благонравного служащего, я поостереглась бы влезать к вам в окно. Как и не стала бы этого делать, будь вы ловеласом-гусаром.

— Ваша светлость, вы повергаете меня в смущение.

Юная дама еще отчаянней запыхтела сигаретой. А затем, рассмеявшись почти что презрительно, пожелала узнать, как Эразм относится к ребусам и загадкам. А когда он в полном недоумении уставился на нее, добавила: ну что ж, она все равно загадает ему одну загадку.

— Представьте себе, господин Готтер, чайку… или, скажем, большую белую хищную птицу… нет, лучше вороватую сороку… «Венера и Адонис»[140] — так, кажется, называется стихотворение боготворимого вами поэта? Адонис бредет по небольшому острову, добирается до берега и падает на песок. Над ним дрожит раскаленный от солнца воздух и колышется усыпанный розами куст. Все это можно было бы описать вполне поэтично, но, увы, поэзия — не мой конек. Адонис засыпает.

Венера или кто-нибудь еще не равнодушный к Адонису сидит перед зеркалом, заворачивая в бумагу локон, который остригла у нее камеристка, и тут вдруг влетает сорока, утаскивает локон и опускает его на грудь спящего Адониса! Что это, по-вашему: просто случайность или воздействие телепатии? А как бы вы отнеслись к Венере, которая, увидев спящего Адониса, сама положила ему локон на грудь и потом убежала прочь?

— «Сон целебен…» — проговорил Эразм. Он был бледен, руки у него дрожали.

Больше не происходило ничего достойного внимания. Вскоре оба вышли из дома. Он — чтобы проводить прекрасную гостью по пустынному парку и благополучно довести ее до того места, откуда она сможет без труда попасть в свои покои. Теперь он уже нисколько не сомневался, что принцесса знает о ночи, проведенной им с Ириной в рыбачьем домике.

Ощущал ли Эразм, а вернее, они оба, какие-то особые узы, связавшие их после нескольких часов беседы? На удивление бесстрашно, даже не думая таиться, шагали они по ярко освещенной луной Циркусплац c обелиском посередине. Их ничуть не смущали похожие на бесчисленные любопытные глаза окна на фасаде учебного пансиона. В квартире ректора Траутфеттера еще горел свет. Профессор, должно быть, проверял тетрадки своих питомцев. На улице, идущей вдоль парка, принцессу воинским приветствием встретил слегка ошарашенный блюститель порядка. В парке было восхитительно. По сверкающей глади озера, словно еще был день, плавали лебеди. Дитта даже перестала дымить сигаретой.

Не понятно, как это случилось, только они вдруг заметили, что уже давно идут, взявшись за руки.

«Ты не вправе размышлять, — сказал Эразму внутренний голос. — Ты просто должен, как ниспосланное свыше, принять нечто необычайное». Странное поведение принцессы вовсе не свидетельствовало о ее легкомыслии, а тем более о фривольности. Это слишком противоречило бы серьезной рассудительности ее натуры. В ходе их беседы она среди прочего заявила: «Полусвет на самом деле там, где царит то, что вы зовете высшим светом. А свет — это как раз то, что вы считаете полусветом». И добавила: «Я хочу к настоящему свету». Да и сам Эразм был не склонен ни к легкомыслию, ни к фривольности. А потому он в каком-то полузабытьи шел по парку за руку с принцессой, зачарованный магией ночи. Глубоко потрясенный случившимся, он чувствовал, что его подчинило себе нечто темное и устрашающее, какая-то неведомая сила, о существовании коей он, несмотря на свой жизненный опыт, даже не подозревал. Пока длился этот обморок души и воли, его не терзали никакие угрызения совести. Он был похож на человека, страстно жаждущего пробуждения от пугающего сна, но и страшащегося того мгновения, которое освободит его из-под власти загадочной ночи. С какими ураганами самых противоречивых чувств ему придется тогда столкнуться, в какой хаос и неразбериху он угодит! И как отыскать из всего этого выход?

А пока по сцепленным рукам ночных странников струился тихий, благословенный поток, вернее, даже не один, а два. Первый исходил от сердца прекрасной, серьезной княжеской дочери и бежал к сердцу молодого поэта, другой брал там свое начало и устремлялся к сердцу девушки. Так и струились, вливаясь друг в друга, эти два потока, сливая в единое целое обоих молодых людей и в то же время напоминая каждому из них о его божественном происхождении.

Наконец они увидали белый в свете луны княжеский замок, поднимающийся своими террасами почти от самой воды. Лебеди казались стражами, охраняющими лестницу белого мрамора. В тишине были слышны их мечтательные призывы. И тогда влюбленные после долгого тайного пожатия отпустили руки друг друга и расстались без поцелуя.

Эразм долго не решался отправиться обратно в садоводство. Что же снова произошло в его жизни с того момента, как он одиноко сидел у себя в комнате? Он подумал о Китти и детях. Разве не отодвинулись они в его душе со второго места на третье? Бесконечная боль расставания заставила его глубоко вздохнуть, ибо он понял, какой Далекой стала ему жена всего за несколько минут. Он ощущал глубокую печаль, которая сменилась отчаянием, когда он подумал об Ирине, впервые увидав ее в болезненном свете разлуки.

Странное чувство испытывал он к ней после недавнего потрясения. В одно-единственное мгновение она вдруг утратила свою магическую власть над ним. И осознание этого не только испугало его, но и исполнило сострадания к Ирине, которую словно бы обокрали.

Эразм нашел в себе мужество вернуться домой, лишь когда легкие сумерки возвестили о наступлении утра. Выходя из парка, он услышал, как кроны деревьев прошелестели в последний раз, точно от порыва ветра, вызванного взмахом огромного крыла. Все существо молодого человека, донельзя взбудораженное, восприняло их шелест как торжественную беседу обо всем случившемся с ним, сходную с хором в античной трагедии.

В сумраке комнаты, куда он прокрался на цыпочках, болезненные видения Эразма обрели яркость настоящей галлюцинации. Гамлет, принц Датский, по-прежнему сидел в темном углу в кресле, будто поджидая его. Казалось, он поменялся ролями со своим убитым отцом, только он ничего не говорил, да и не хотел говорить. Он держал в руке череп Йорика, чьим шутовством всегда восхищался, но сам не стал уподобляться ему и просто молча уставился на молодого мечтателя, обремененного поворотами своей судьбы. Отчужденно и молча он глядел на него. Но то, о чем говорили его глаза, невозможно было выразить никакими словами. Эразм знал, что не сумел бы этого сделать, даже если бы обладал поэтическим даром и долгие годы оттачивал в себе талант поэта и мыслителя. Несмотря на бездонную глубину этого всепроникающего, точно переливающегося через край взгляда, он даровал и некое утешение своим болезненно-прекрасным всеведением. В нем таилась какая-то странная печаль, тоска и испуг, которые сопутствуют проявлениям в любви самой возвышенной человеческой красоты. И оно действительно полыхало в глубине его глаз — это темное, всепожирающее пламя любовной страсти.

Прежде чем лечь спать, Эразм вынул из ящика завернутый в бумагу белокурый локон, который нашел у себя на груди, пробудившись на берегу после ночного приключения с Ириной. И он прижал этот локон к губам.

Можно было бы предположить, будто поток судьбы, с головой захлестнувший Эразма, не давал пробиться к нему ни единому лучику живительного веселья. На самом деле все обстояло совсем не так. Каждый день по несколько часов кряду он беззаботно пребывал на поверхности. После репетиции он частенько завтракал на постоялом дворе на Циркусплац в кругу друзей, небольшой компании служителей муз, сплотившейся вокруг него. Тут были художник фон Крамм, доктор Оллантаг, актеры Жетро и Сыровацки, нередко к ним присоединялся кандидат Люкнер и, когда его приглашали, директор Георги. Но наиболее верным членом кружка был — с того самого приема у принцессы Мафальды — ректор Траутфеттер.

Еще в университете Эразм познакомился с застольными беседами Плутарха. И нередко их скромные пирушки вырастали до некоего подобия античных пиров, особенно если из садоводства доставлялись зеленые виноградные листья, дабы увенчать ими головы почитателей культа Диониса. И всякий раз Эразм любовался нараставшим благодаря этим культовым атрибутам веселым возбуждением, которое так красило и одухотворяло увенчанные венками головы пирующих.

Размеренные беседы Плутарха все это напоминало лишь отточенностью речей, но и те, впрочем, по ходу застолья делались все хаотичнее. Жетро успевал иногда занести кое-что в записную книжку, чтобы потом зачитать своему кумиру и подопечному.

«Вашу физическую потенцию я ценю куда выше, чем духовную», — заявил директор Георги актеру Сыровацки, а затем обрушился на кандидата Люкнера: «Не спорю, вы интеллигентны, но у вас крайне узкий кругозор». «Упорядоченное безумие — это величайшая в мире сила», — заметил как-то доктор Оллантаг, на что Эразм ответствовал: «Окажись безумие неплодотворным, что сталось бы с человеческой культурой!» Впрочем, директор Георги не особенно церемонился и с Эразмом: «Дружище, вы таите в себе неразрешимые противоречия: жажду жизни и боязнь ее, вы и консерватор, и ниспровергатель устоев, чистейшей воды квиетист и революционер! То вы убегаете, зажав нос, при виде крошечной кучки дерьма, то готовы самолично вычистить авгиевы конюшни». «Я не умею считать и тем не менее считаю все дни напролет, — воскликнул барон-художник. — Моя жизнь состоит из сплошных просчетов!» «Много ли осталось людей, которые не склоняют головы!» — вскричал кто-то. А другой в ответ: «Давайте-ка откроем лавку, торгующую церковной утварью en gros[141] и en detail.[142] Распятия, статуэтки святых, часовни из терракоты и песчаника и прочее, дабы держать спину в надлежащем положении». «Он живет ради жалкого удовольствия уколоть соседа», — было замечено о ком-то. И далее: «В нашей общественной жизни есть нечто, что можно по праву назвать духовным недержанием». Как-то Эразм изрек: «Здесь бьют фонтаны жизни, но капли ее не стоят ничего». Потом рассказал об одном экзорцисте, который спросил: «А что, у древних греков были большие копыта?» В следующий раз Эразм заявил: «Если у тебя есть идея, вставай на ее защиту с оружием в руках! Если ты собрался сделать шаг в сторону от общепринятой дороги, делай его с револьвером в руке! Если ты вознамерился служить своему собственному богу, установи перед алтарем пушки! Если хочешь молиться, делай это за толстой каменной стеной, куда не доносится хохот черни и не долетают камни и комья грязи!» «Гении — неудобны!» — утверждал Жетро, а фон Крамм рассказывал: «Некто употребил все силы на то, чтобы очистить и возвысить душу, а в результате докатился до мелкого мошенничества».

Сидя за столом в венке из виноградных листьев и с бокалом вина в руке, в окружении таких же увенчанных венками сотрапезников, Эразм наслаждался, так сказать, греческим весельем и беззаботностью. Сейчас он не ощущал в себе ни люциферовского начала — в смысле христианского ада или небес, да и христианства вообще, — ни гамлетовского и был не готов обсуждать ни одно из этих понятий. В нем громко заявлял о себе какой-то новый человек, который до сей поры был упрятан, точно меч в ножны. А теперь, разорвав оковы, он гордо вышел к барьеру в полном осознании дарованной ему свыше, созидательной силы.

Этот новый человек безмятежно покачивался на волнах наслаждения жизнью, словно сидя в украшенной гирляндами лодке, тихо скользящей по глади прелестного озера. Это благословенное сибаритство заставляло забыть об опасных глубинах. И все же оно не было сродни восторгам детства с его здоровыми радостями. То было совершенно новое чувство, его воздействие на себя Эразм ощутил совсем недавно.

Но любые венки и гирлянды когда-нибудь увядают. И Эразм всякий раз возвращался в старый дом в садоводстве, в стенах которого неумолимо отсчитывал ход времени могильный червь. Когда под вечер с незримым венком на голове Эразм входил в свою комнату, он неизменно поддавался странному очарованию сумерек, царивших в затененном деревьями и кустами обиталище вдовы смотрителя.

На одном из таких симпозиумов, где был и профессор Траутфеттер, доктор Оллантаг в связи с какой-то ассоциативно возникшей у него мыслью завел разговор о княжеском садоводстве. Перед тем речь, кажется, шла о появлении в пьесе духа отца Гамлета, как раз в том толковании, которое предложил ректор.

— А известно ли вам, господин Готтер, что вы тоже живете в доме с привидениями? Признайтесь, вас еще не тяготит странность вашего жилища?

Эразм тотчас вспомнил о том порожденном его гамлетовской одержимостью видении, которое с черепом в руке задумчиво сидело в углу его комнаты.

— Я имею в виду не дух старого Гамлета и даже не дух Гамлета молодого, — сказал Оллантаг, — я говорю о вполне заурядных, будничных призраках, что, по мнению всего Граница, обитают в садоводстве. Ходят слухи, будто даже домовые ведут там себя иногда весьма развязно. Работник из садоводства рассказал мне, что как-то ночью там происходил сущий шабаш: по всему дому летали шляпы, щетки, сапоги, палки и прочие вещи покойного смотрителя.

Сообщение это, разумеется, вызвало взрыв хохота.

— Наверняка он сам и учинил весь этот шабаш, — заметил Эразм.

— Там в доме есть на первом этаже одна комната, — невозмутимо продолжал Оллантаг. — Как-то раз, по словам того же работника, ему довелось ночевать в ней. «Скорей я соглашусь спать зимой на дворе, чем там в комнате на мягкой перине», — решительно заявил он. Правда, я так и не смог выудить из него, чем же была вызвана такая решимость: дескать, обливаешься от страха холодным потом, чуешь запах крови и помираешь от нечеловеческого ужаса. Он, мол, чувствовал, как каждый волосок встает дыбом у него на голове, а поутру тотчас же кинулся к зеркалу, чтобы поглядеть, не поседел ли за ночь.

Эразм вздрогнул, но промолчал. Припомнив собственные переживания в той комнате, он углубился в размышления.

Когда он наконец очнулся, разговор уже перешел от рассказанного Оллантагом случая в область спиритизма: все усматривали некую связь между покойным смотрителем и потусторонними явлениями в его доме. Говорили — хотя с этим не все соглашались, — будто он покончил с собой в той самой комнате.

О Юнге-Штиллинге[143] барон фон Крамм впервые услышал от принцессы Мафальды. Почтенная дама, можно сказать, пребывала с ним в своего рода духовном общении. У нее во дворце читали и обсуждали его произведения«, главным образом во время еженедельных чаепитий в узком кругу посвященных, к коим принадлежала и вдова смотрителя. Порой здесь не брезговали и столоверчением.

Согласно учению баденского гофрата Юнга-Штиллинга, дух имеет субстанцию, недоступную для наших органов чувств. Она принадлежит к миру духов, и ее невозможно ни увидеть, ни потрогать. Но и обитатели царства духов, как утверждает он, воспринимают, в свою очередь, только мир духов. Место, где они пребывают, зовется Гадес. Душа любого человека имеет астральное тело, у некоторых людей оно может стать более действенным, чем то потребно для обычной земной жизни. Тогда оно попадает в Гадес и вступает в общение с его обитателями.

Гадес, или мир духов, по Юнгу-Штиллингу, простирается в глубь земли до самого ада и в небо до самых границ обители святых. Таким образом, все мы в определенном смысле живем в Гадесе, даже не догадываясь о том.

Вздрогнув, точно от холода, Жетро заявил:

— Брр, мне это совсем не нравится.

— Зато это помогает нам лучше понять принца Датского, и в вашем толковании тоже, профессор Траутфеттер, — воскликнул Эразм. — Оказавшись в Эльсиноре, близ места убийства, Гамлет впадает в некий транс. Он словно парит меж Гадесом и небесами, касаясь полами своего черного плаща то мрака Гадеса, то сияния эмпирей. Но Гамлета пугает это состояние, ибо оно все ближе подводит его к грозному, жаждущему мести герою, — и потому принц хочет уехать в Виттенберг.

Таковой была примерно суть разговоров, которые продолжали вертеться в голове Эразма, когда он вернулся в уединенную обитель вдовы смотрителя. Он часок поспал и, проснувшись около семи, сразу же вспомнил беседу о призраках.

В доме было как-то по-особому тихо. Он лежал в постели, и вдруг ему почудилось, будто в дверь постучали. Чуть приподнявшись, он испуганно уставился на дверь. Сейчас его нисколько не удивило бы, если бы вещи принялись летать по комнате, а со стен упали картины.

За окном собиралась гроза. Чудовищные тучи затянули небо, сгустили мрак и, казалось, предвещали небывалую катастрофу. Но даже хотелось, чтобы она поскорее свершилась, ибо недвижная духота придавила все вокруг тяжким, пугающим гнетом.

Меж тем в дверь постучали чуть громче.

После возгласа Эразма «Войдите!» в комнату вошла в своем неизменном черном платье дочь покойного смотрителя Паулина.

Не нужно ли чего Эразму? Нынче вечером мать занята в замке, а сама она сплела венок и собирается отнести его на могилу отца.

— Сегодня день его рождения?

Нет, сегодня другой день — поминовения. Она старается не напоминать о нем матери. Но княгиня знает про этот день и, следуя тайному сговору, устраивает все так, чтобы мать с утра до поздней ночи была занята в замке. Она читает князю, дает советы княгине и ее белошвейкам, разбирает вместе с доктором Оллантагом книги в библиотеке или помогает ему чистить в небольшом зеленом кабинете старинные ювелирные изделия, которым пять или даже более веков.

— А вы, фройляйн Паулина, намерены и впредь чтить этот день?

— Да, покуда я жива.

— Но как же вы пойдете сейчас на кладбище? Переждите грозу, вот-вот начнется дождь.

— Грозы скорей всего не будет, — ответила Паулина, — в здешних краях такое случается нередко.

— А когда придет ваша матушка?

— Сегодня она не вернется, заночует в замке. Так повелось уже давно.

— Выходит, вы хотите оставить меня совсем одного? Сказать по правде, фройляйн Паулина, мне страшно. Не знаю, в чем дело, но сегодня меня пугает даже упавший с дерева лист. Я пойду с вами. Подождите меня внизу.

Когда Паулина удалилась, Эразм быстро оделся. Жуткая тишина не отступала. Эразму казалось, будто тишина, следуя воле Творца, становилась все более всеобъемлющей, дабы слово божественного откровения было воспринято с подобающей торжественностью. Впрочем, дрожь самого творения нисколько не утихала.

— А может, мы все-таки немного подождем? — спросил Эразм бледную хозяйскую дочь, когда та снова вошла к нему в комнату.

— Если вы не останетесь дома, — возразила она, — нужно предупредить работника.

Эразм заявил, что дома он ни за что не останется. На всем белом свете не сыскать столько историй о духах и привидениях, сколько их теснится сегодня у него в голове. Из сада ему машет рукой Женщина в белом, Лесной Царь заглядывает через ограду, дух отца Гамлета, громыхая латами, поднимается по лестнице.

— Паулина, давайте-ка поскорее уйдем отсюда!

— Господин доктор, вы не упомянули того печального духа, который все еще не обрел покоя здесь, в доме, — сказала Паулина, сев в кресло и уронив голову и руки на стол; послышалось ее громкое, прерывистое дыхание.

«Как странно, — подумал Эразм, — все точно сговорились исповедоваться мне». Он машинально положил руку на голову Паулины, ощутив ладонью ее гладкие волосы.

И было ли это бледное существо и в самом деле столь безобразным, как это казалось ему и всем тем, кто вообще удосуживался его заметить? Слушая ее взволнованный рассказ о страданиях отца, которого она очень любила, он понял, как трудно однозначно ответить на этот вопрос. Трагическое душевное состояние, в которое впал ее отец в силу каких-то таинственных обстоятельств и к которому она относилась с неизменным участием и состраданием, словно по волшебству отражалось на ее лице быстрой сменой выражений любви, горя, сожаления, утешительной безучастности, тайного негодования и гнева, благодаря чему лицо становилось значительным и даже красивым. А кому не ведомо, какую власть над мужчиной обретает сотрясаемая рыданиями, задыхающаяся от горечи, тающая от жалости и умиления женщина.

В последние, самые темные годы своей жизни смотритель очень привязался к дочери. Ничего не объясняя, Паулина рассказала, как отец исчез в день крестин Вальтера. Вернувшись домой некоторое время спустя, он упорно молчал о причине своего отсутствия. Однако у Паулины вырвалось:

— Нет, мать ему была очень дорога. Никакие муки на свете не заставили бы его сказать о ней хоть одно дурное слово!

Выговорив это, Паулина разрыдалась. И вдруг послышался страшный грохот, сотрясший балки дома. Почти в то же мгновение дверь распахнулась, листы рукописи взлетели к потолку, с этажерки свалилась ваза, а занавески отлетели до середины комнаты. За окном хлынул ливень. Эта чертовщина длилась с четверть минуты, а потом все стихло.

— Какой-то сатанинский ветер, — проговорил Эразм, с трудом приходя в себя.

И для него было истинным облегчением услыхать из сада бодрый голос Жетро:

— С добрым вечером!

Паулина вскочила и выбежала из комнаты. Она точно лишилась дара речи и дрожала всем телом. Жетро быстро поднимался по скрипучей лестнице.

— Вот что я хочу сказать вам, Жетро, — так приветствовал Эразм друга. — Как бы то ни было, я отсюда не съеду. Я не дам запугать себя демонам, что тщатся унизить достоинство человека, лишив его остатков разума, коими он, увы, еще обладает. Нет, дорогой мой Жетро, я выстою. И все же готов поклясться честным словом, что в проеме вот этой двери за миг до того, как вы окликнули меня из сада, стоял призрак смотрителя.

— Ничего удивительного, ведь вы день и ночь бредите Гамлетом. Так оно и должно быть. Великих проблем театра не решишь, полагаясь только на доводы холодного рассудка.

— Прекрасно, но лишь бы мне не сойти при этом с ума.

На следующий день репетировали ту сцену, где Гамлет во главе мятежников врывается в королевский замок, чтобы отомстить убийце отца и вернуть себе захваченный им трон — ключевая сцена, с точки зрения Эразма, пытающегося восстановить единство развалившейся драмы и сделать зримой и понятной ее сюжетную линию. Абсурдное предположение, будто Лаэрт, придворный до мозга костей, осыпаемый, как и его отец, милостями короля, способен замыслить мятеж, безропотно проглатывалось на протяжении почти полутора столетий немецкими поэтами, учеными, директорами театров и так далее. Возможно ли, чтобы Лаэрт, возглавив мятеж, заявил королю Клавдию: «Ты, мерзостный король, верни отца мне!», а несколько сцен спустя Озрик так говорил о нем Гамлету: «Принц, здесь недавно ко двору прибыл Лаэрт. Поверьте мне совершеннейший дворянин, преисполненный самых отменных отличий, весьма мягкий обхождением и видной внешности. Поистине, если говорить о нем проникновенно, то это карта или календарь благородства, ибо вы найдете в нем совмещение всех тех статей, какие желал бы видеть дворянин».

Итак, Гамлет, одолев дворцовую стражу, вбегает, увлекая за собой восставших, на сцену, и тут, увы, материнская власть королевы Гертруды заставляет притупиться острие его клинка.

«Ты, мерзостный король, верни отца мне», — говорит он, а на призыв успокоиться отвечает:

Когда хоть капля крови Во мне спокойна, пусть зовусь ублюдком; Пусть мой отец почтется рогачом И мать моя здесь, на челе безгрешном, Несет клеймо блудницы.

Тут Эразм заставляет Гамлета коснуться пальцем лба матери.

Вечно улыбающийся король Клавдий, не сумевший сдержаться только один раз в жизни, спокойно задает ему вопрос:

Что причиной, Гамлет, что ты мятежен, как гигант.

Неужели заласканный королем Лаэрт может вот так, вдруг, сделаться «мятежен, как гигант», может оказаться способным на это только потому, что его отец ушел из жизни при не вполне понятных обстоятельствах? Ведь сколько он помнил себя, его отец, король и королева жили душа в душу, и дружба их никогда ничем не омрачалась.

Да и Озрик, столь похвально характеризуя Лаэрта в следующем акте, несомненно ничего не слышал о его заговоре и даже не подозревает, что тот «мятежен, как гигант».

Материнская власть королевы над Гамлетом велика и губительна. В начале пьесы он хочет вернуться в Виттенберг. Но мать просит его остаться при дворе. К ней присоединяется и король Клавдий, хотя ему куда выгодней, чтобы она не удерживала сына в Дании. Тогда, верно, удалось бы избежать и кровавой развязки событий. Но, как говорит король:

Мать, королева, Живет его лишь взором; я же сам — Заслуга ль то иль бедствие, не знаю — Так связан с нею жизнью и душой, Что, как звезда в своем лишь ходит круге, Я с ней во всем.

На просьбу матери: «Останься здесь, не езди в Виттенберг» — Гамлет отвечает: «Сударыня, я вам во всем послушен».

Любовь королевы, которая, похоже, больше «живет взором» Гамлета, нежели взором Клавдия, и его сыновняя любовь ввергают принца в роковую зависимость: «Сударыня, я вам во всем послушен».

Поскольку во время репетиции в партере разгорелись споры по поводу этой ключевой для спектакля сцены, Эразм обратил внимание спорщиков на сцену седьмую четвертого акта, где король Клавдий весьма недвусмысленно говорит Лаэрту о мятеже: «Тот, кем умерщвлен был твой отец, грозил и мне». И тогда Лаэрт спрашивает: «Но скажите, зачем вы не преследовали этих столь беззаконных и преступных действий, как требует того благоразумье и безопасность?» — «По двум причинам», — признается король. Первая, как уже было сказано, — материнская любовь королевы к Гамлету, другая причина — «любовь к нему простой толпы».

Кроме Дитты в зале сидела и принцесса Мафальда, устроившаяся в одной из лож. Все поняли, для чего она явилась сюда, когда разглядели подле нее похожую на бога Диониса голову профессора Траутфеттера. Пустив в ход все свое искусство убеждения, она добилась того, что Траутфеттер милостиво согласился в честь предстоящего юбилея князя сыграть роль Призрака. Впрочем, ее уговоры возымели действие потому, что попали на уже подготовленную почву, ибо Траутфеттер, в прошлом питомец Шульпфорты,[144] когда-то с огромным успехом сыграл эту роль в одном из школьных спектаклей. И тем не менее то был воистину великий момент, когда ректор ступил на подмостки, чтобы еще раз обсудить с Эразмом свою роль. Всем своим видом он старался показать присутствующим, что вышел на сцену по собственной воле и, руководствуясь лишь ею, готов участвовать в спектакле.

— Уже в глубокой древности, — начал он, — души умерших, не сумевшие обрести покоя по ту сторону бытия, призраками бродили по земле. Люди так искренне верили в реальность призраков, что не сомневались, к примеру, в том, что те сидят рядом с ними, скажем, на тризнах. Страшась их гнева, о них отзывались только похвально. А в день поминовения усопших их пытались изгнать с главного пиршества с помощью оглушительного шума и криков. И даже обмазывали дегтем косяки дверей, чтобы отпугнуть их от своего дома.

Исходя из всего пережитого накануне в доме смотрителя — фрау Хербст, как бывало уже не раз, сидела в задних рядах, — Эразм понял, как будет ставить появление Призрака в комнате королевы: задует дикий ветер, двери и окна распахнутся, занавески разлетятся, предметы опрокинутся, и в проеме двери возникнет мрачный призрак убитого короля, отца и супруга.

Когда после репетиции Эразм беседовал с актерами, он вдруг почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Мгновение спустя он понял: то была ручка принцессы Дитты, которая, не смущаясь присутствием обер-гофмейстера, едва ли не нарочито выказывала Эразму свое расположение. Трудно сказать, какие чувства породило это в душе молодого человека. С того ночного свидания прошла целая неделя, на протяжении которой принцесса лишь мимоходом обменивалась с ним несколькими словами. Отчуждение, пусть и болезненное, успокоило его. Он даже уверился в том, что благосклонность княжеской дочери не грозит ему никакими бедами и опасностями.

И вот рука принцессы легла ему на плечо.

Минут десять спустя Эразм был ошеломлен еще более, с изумлением обнаружив, что узы, связавшие их в ту ночь, не только не ослабли, а стали почти нерушимыми. Шагая рядом с Эразмом по парку, принцесса — тоном, предполагавшим полное его на то согласие, — развивала идею их бегства в Швейцарию. Впрочем, заявила она, можно поехать и в Париж. Хоть ей только девятнадцать, она абсолютно свободна, ибо четыре недели назад ее объявили совершеннолетней. Причин к тому было множество. И теперь она стала полновластной владелицей большого, прямо-таки огромного состояния.

— Если хочешь, — предложила она под конец, — давай на глазах у всех укатим отсюда в карете, запряженной шестеркой лошадей.

Когда Эразм через полчаса расстался с Диттой, он чувствовал себя совершенно подавленным и растерянным. С первых же мгновений их беседы он понял — хоть и ничем не выдал этого, — что обстоятельства, в которые он, сам того не желая, угодил в Границе, ему не по силам. И что еще оставалось ему делать, как не прятать, подобно страусу, голову в песок?

— Ой-ой-ой! Что же с вами будет дальше? — воскликнул Жетро, наткнувшись на Эразма в боковой аллее.

— О господи, — гласил ответ, — как хотелось бы мне оказаться сейчас не при дворе в Эльсиноре, а в университете Виттенберга! Ведь это вы, Жетро, заварили всю эту кашу. Не будь вас, я никогда бы не попал сюда!

На следующее утро Эразм, как обычно, сидел в партере и вел репетицию. Правда, делал он это с таким отвращением, что ему приходилось напрягать всю свою волю, чтобы превозмочь его.

Эти жалкие актеришки в цивильном платье с их бесконечными вопросами, воплями и бессмысленной беготней терзали ему душу. Сегодня все казалось ему в них ужасным: их шуточки и фривольные истории, их невнятное бормотанье текста ролей. И пока он машинально продолжал делать то, что было необходимо, перед его внутренним взором всплывали три бледных, болезненно-застывших лица, которые отчужденно-вопрошающе глядели на него. То были призраки Китти, Ирины и Дитты. Они высасывали кровь у него из сердца.

Сердце стучало тяжело, словно налитое свинцом.

Ирина остановила его утром возле театра. Она была мила, приветлива и покорна, но в глубине ее глаз таилось чувство вины. Ну конечно, подумал он, ты снова изменила мне с Буртье. Что ж, оно и к лучшему, ибо это облегчает мне душу, освобождая меня — пусть и не вполне — от какой-то странной жалости к тебе. И пока он что-то говорил Полонию, просил протагониста повторить неудачно произнесенный стих, он думал: ох уж эти актеры! По крайней мере из них наиболее честны и искренни те, что ведут двойную игру: они играют жизнь на сцене, а потом переносят сценическую игру в реальную жизнь. Стоя на подмостках, они возвышают реальное до нереального, а спустившись на землю, обращают реальную жизнь в нечто нереальное, благодаря чему обретают способность отражать тяжелейшие удары судьбы.

Около полудня в театр в сопровождении Оллантага и Буртье прибыл князь. Не прерывая работы и не оглядываясь, Эразм все же почувствовал, что вместе с ними пришла и Дитта.

— Ну что? Мы не помешали? — воскликнул князь, вынудив тем самым молодого режиссера приветствовать себя с подобающими церемониями.

«Кажется, я докатился до того, что прибегаю к искусству лицедейства куда чаще, чем те молодцы на сцене», — подумал Эразм, отвешивая принцессе холодный поклон.

— Так, так. Стало быть, бомба разорвется в понедельник? — спросил князь.

Эта метафора испугала Эразма. Неужели князь догадывается, какой назревает скандал? Георги решился почтительно вставить и свое слово:

— Послезавтра, в воскресенье, у нас генеральная репетиция.

У Эразма не шло из головы слово «бомба», им овладевало все большее смятение.

Пока продолжался обмен любезностями вокруг кресла князя, Эразму подали телеграмму. Он отошел в сторону, вскрыл ее и страшно побледнел.

Китти извещала его о своем прибытии в субботу утром в расположенный близ Граница Штральзунд.

КНИГА ШЕСТАЯ

Напрасно все искали Эразма после того, как окончилась репетиция. Он чувствовал, что должен уйти, ни с кем не прощаясь, если хочет сохранить самообладание. Садоводство больше не было для него укромной гаванью. Мысль о доверительной беседе за столом с Жетро он тоже отбросил. Он решил провести остаток дня в одиночестве, уйдя куда-нибудь подальше, чтобы избежать всяких встреч.

Ему немного полегчало, когда он увидел вокруг себя тихое колыхание хлебов. Оставшись один на один с природой, человек воспринимает как реальность лишь самого себя и природу, а свое прошлое при желании может считать всего-навсего сном.

Неподалеку от рыбачьего домика на берегу Грайфсвальдского залива с Эразмом поздоровался какой-то молодой человек в форме защитного цвета. Когда Эразм замедлил шаг и оглянулся, чтобы понять, кто бы это мог быть, молодой человек обратился к нему со словами:

— Ты ведь Эразм Готтер? Ты меня не помнишь? Прошло немало времени, прежде чем в памяти

Эразма всплыл образ юноши, которого он в студенческие годы знавал в Берлине. Несколько лет, миновавшие с той поры, а еще более события, произошедшие за эти годы, вытеснили из памяти его облик. И все же в конце концов Эразм узнал его и вспомнил, как его зовут.

Поначалу Эразму казалось неестественным говорить «ты» ставшему совсем чужим бывшему сокурснику, но вскоре он с этим освоился. А еще чуть погодя даже решил, что для него не могло быть ничего желательней этой встречи, которая вернула его в далекие годы юности и увела от мыслей о сегодняшнем дне.

Молодой Рейман был лейтенантом речной полиции, осуществлявшей надзор за рыболовством и судоходством. Он высадился на берег, чтобы запастись провиантом. В шлюпке его поджидает матрос. А вон там, показал он, стоит инспекционный пароходик.

Рейман был весьма заурядной личностью, прямым и добропорядочным человеком. Он всегда тянулся к Эразму, хотя непрозрачная, не поддающаяся четкому определению натура друга была совершенно чужда его собственной. Эразм вскоре почувствовал, что Рейман в полной мере сохранил к нему былую привязанность. На чем она основывалась, он не понимал, ведь он никогда не посвящал Реймана в хаос надежд и желаний, царивший в его душе.

— Я не задавался вопросом, кем ты стал, — сказал Рейман, — но всякий раз, открывая газету, надеялся прочесть что-нибудь о тебе.

— О, я никогда не жаждал отличиться на общественном поприще, — возразил Эразм.

И он в нескольких словах, которые отнюдь не передавали всех поворотов его судьбы, обрисовал прежнему другу свое положение.

— Я женат, у меня есть дети, материальных затруднений я не испытываю. Я немного переутомился и приехал в Границ на отдых, который уже близится к концу.

— Не знаю, каковы твои намерения, — некоторое время спустя сказал ему Рейман, — но было бы обидно не воспользоваться счастливой случайностью нашей встречи. Ты всегда был изрядный книжный червь, так объясни мне, что бы это значило? Все эти годы я просто иногда вспоминал о тебе, а сегодня утром мне почему-то припомнились все наши ночные попойки тогда в Берлине. Как раз сегодня утром. Разве это не странно? И совершенно необъяснимо. Мой старый пастор Шидевиц непременно сказал бы что-нибудь о божественном провидении. Если бы я знал, что ты свободен, я решился бы сделать тебе одно предложение. В конце концов, от тебя требуется только сказать «да» или «нет». Поехали со мной на пароходе к Грайфсвальдскому острову, а оттуда к Засницу! А если тебе нужно обратно в Границ, я могу высадить тебя в Лаутербахе.

Чуть погодя Эразм уже сидел на палубе маленького пароходика. От поверхности воды, до которой можно было дотянуться ногой, палубу отделял только канат, пропущенный через ушки серых металлических столбиков. Пароходик тоже был выкрашен в серый цвет. Вся его команда, считая и лейтенанта Реймана, состояла из трех человек. «Устраивайся поудобнее», — сказал он Эразму, и тот, усевшись в принесенный матросом шезлонг, задремал, как только Рейман оставил его одного.

Его вид не нравился Рейману, который сказал себе: может, он об этом и не догадывается, но у него скорее всего чахотка. Взглянув через некоторое время на бледное лицо спящего друга, он долго не мог отвести от него глаз, так заворожило его оно печатью глубочайшей скорби. Бог весть, что с ним творится и что тяготит его? Когда через четверть часа ему показалось, что Эразм уже крепко спит, он принес шелковое пестрое покрывало, в которое заворачивался по ночам, и осторожно укрыл им друга.

Но разве мог Эразм не переутомиться за те многие дни и часы, когда он своей работой и волнениями подвергал серьезному испытанию физические и душевные силы своего организма? Пребывая в блаженном состоянии полузабытья, Эразм видел милостивый дар судьбы в том, что ему именно сейчас повстречался старый друг, который взял его, точно потерпевшего кораблекрушение, на борт корабля. Биение сердца машины, легкое дрожание корпуса парохода, ритмичный шум взбиваемой лопастями винта воды убаюкивали его, а приоткрыв глаза, он увидел вокруг бесконечное сияние неба и блеск воды. Вслед за тем он погрузился в глубокий сон и очнулся лишь тогда, когда пароходик бросил якорь возле крутого берега Грайфсвальдского острова. Он проспал четыре часа.

Друзья сошли на берег. На лугу паслись несколько лошадей, щипали траву привязанные к колышкам тощие коровенки. Постоялый двор был в полном запустении, полуразвалившийся хлев был завален навозом. Здешнему арендатору не хватало ни денег, ни рабочих рук, чтобы подновить постройки и обработать землю. Рейману было поручено переговорить с ним от имени властей, которым принадлежал остров.

День был жаркий и безоблачный. И хотя легкая дымка застилала солнце, оно все же слепило и раздражало глаза. Не было ни ветерка, и даже близящийся вечер не обещал прохлады. Остров лежал среди неподвижной глади воды. Маленькие бухты на восточном берегу дышали зловонными испарениями. То было место, где пресная вода из устья Одера смешивается с солоноватой водой Остзее и откладывает осадочные продукты. На мелководье буйно росли водоросли. Не пройдет и столетия, как остров искрошится и уйдет под воду со всеми своими моренными отложениями, глиной и гранитными валунами. Тут будут болотистые равнины, а потом, когда завершится общее обмеление, сухие луга и поля.

Беседуя обо всем этом, друзья добрались до небольшого лесочка с искривленными и изломанными деревьями, беспорядочные заросли которых свидетельствовали о жестокой борьбе со стихиями. Кругом была крапива в человеческий рост и прочий бурьян, спутанные ветви кустарника, а по земле змеились потрескавшиеся мощные корневища. Вся эта одичавшая растительность словно кричала криком боли, тупого сопротивления и даже отчаяния. Правда, из двоих друзей слышал его только Эразм, которому он напоминал о всеобщей страшной судьбе, заставляя забыть о своей — частной и незначительной.

Благодаря целительному сну душа Эразма снова раскрылась навстречу жизни, и он теперь был уже очень далек — и во временном, и в пространственном смысле, — от того состояния, в котором пребывал засыпая. Какое же из этих двух состояний более отвечает его сокровенным желаниям, спросил он себя. И, подумав, решил — теперешнее, естественное и простое. Бегство привело его в свое время в Границ в дом вдовы смотрителя, где он надеялся обрести покой, другое бегство привело его сюда, ибо он не нашел того, чего искал, в Границе. Если бы можно было арендовать на девяносто девять лет вот этот остров, возвести тут простые и надежные жилые и хозяйственные постройки и обрабатывать глинистую землю с усердием и знанием дела, то он, верно, сумел бы наконец обрести свое истинное призвание, вызвать к жизни здоровые силы и вести подлинно мужское существование. И тогда, подумал он, удалось бы избавиться от всяких химер и пустых фантазий, которые высасывают из тебя последние силы.

А что, если бы я заболел и остался здесь, в маленькой комнате на постоялом дворе? Это было бы спасительным force majeure,[145] и мне не пришлось бы возвращаться в страшный водоворот Граница. Теперь болезнь казалась ему единственным средством вырваться из хаоса и сумятицы княжеской резиденции. Остров стал для него символом благословенной смерти, которая принесет отдохновение от усталости и утомления жизнью. Как найти в себе силы снова вернуться к совершенно опостылевшей ему деятельности? Впрочем, подобные чувства в отношении границкого театра и всего с ним связанного посещали его уже не раз. Его порой пугало и отталкивало именно то, что обычно так восхищало и привлекало в сценическом искусстве. И тогда эта мнимая реальность рождала в нем страх и вызывала дурноту, так что ему даже приходилось отирать холодный пот со лба. Пес, до которого дотронулись, отряхивается. Так и Эразм хотел, купаясь перед ужином, смыть с себя и воображаемого, выдуманного Гамлета с его выдуманной судьбой, и воспоминания о наигранных чувствах и страстях кучки праздных полуидиотов, какими ему сейчас представлялись актеры, — но сделать это ему никак не удавалось.

Если бы он и в самом деле заболел — пульс был частый и, судя по всему, температура была высокой — и над постановкой «Гамлета» стал работать Георги, все равно этот остров, к сожалению, находится не на краю света, и сюда так же легко, как и он сам, доберутся и Китти, и Ирина, и принцесса Дитта. Стоит только вообразить, какие сцены будут разыгрываться тогда возле его постели! Ужиная вместе с Рейманом, Эразм снова и снова безуспешно пытался понять, какая же из трех женщин ему действительно нужна, пока приятное застолье, несколько бутылок вина и окружающая природа не увели его мысли от мелких забот в некую более возвышенную область бытия.

Северное небо, в эту пору никогда не темнеющее, было к тому же освещено луной. В магических сумерках друзья сидели за столом, чуть ниже их ног расстилалась водная гладь. Рейман веселился от души, было видно, какую радость доставила ему случайная встреча с другом. Эразм подумал о том, что прежде он даже не догадывался, сколь пылкую и сердечную привязанность испытывает к нему друг юности. Сейчас ему казалось почти чудом то, что в минуты глубочайшего душевного смятения ему был ниспослан этот Горацио. Конечно же, Рейман, а вовсе не Жетро был его Горацио — и думая об этом, Эразм невольно снова отождествил себя с демоническим образом Гамлета.

И это превращение помогло ему открыть свое сердце Горацио — Рейману. До сих пор он позволял себе это только в письмах тетушке Матильде, да и то в той лишь мере, в какой это допустимо в посланиях, адресованных пожилой старой деве.

— Ты даже не представляешь, Рейман, какой нереальной и странной кажется мне моя собственная жизнь. Там, в Границе, куда я сбежал ото всех на свете, даже от жены и детей, чтобы вновь обрести себя, я стал словно чужим самому себе. Я похож на марионетку. Я больше не волен распоряжаться своим телом, а дух мой превратился в какой-то чуждый мне механизм. Мне приходится бегать и прыгать, когда я этого вовсе не желаю, и напротив, меня держат на привязи, когда мне хочется стремглав убежать прочь. Я терпеливо позволяю осыпать себя милостями, хотя сам никогда не стал бы добиваться их. Правда, именно там я открыл в себе нечто новое — способности, которые можно обращать в деньги и славу. Я кое-что могу. Я умею кое-что такое, чему никогда не учился.

В этом деле я далеко превосхожу тех, кто в поте лица своего долгие годы добивается успеха. Но само дело отвращает меня так, словно в своем прежнем рождении я уже занимался им до полного изнеможения. Успехи в этой области не радуют меня, они рождают во мне печаль. То же самое и с «Гамлетом». Как только я погружаюсь в эту пьесу, она так зачаровывает меня, что Гамлетово отвращение к жизни вызывает во мне жажду самоуничтожения. Я страшусь честолюбия, которое несколько недель назад явственно проявилось в моей душе и которого оттуда, верно, уже не выкорчевать. Я думаю о плодах своего честолюбия с робостью, близкой к трусости, даже если плоды эти и принесут мне славу и почет. Мне хотелось бы оставаться в тени. Уединенная, спокойная жизнь — вот к чему я стремлюсь. Жизнь — это боль. Боль и жизнь — одно и то же. Напряжение нервов — это молекулярное раздражение, которое передается с одного конца на другой. Жизнь основана на раздражении. Раздражение — почти то же, что рана: значит, жизнь состоит из ран, а раны — это снова боль. Тот, кому доводилось перенести тяжелую болезнь, хорошо знает: любое вкусовое раздражение больному отвратительно. Он закрывает глаза, ибо сетчатка не может вынести света. Громкий звук ранит слух. И даже если нежный голос поет приятную народную мелодию, больной затыкает уши и разражается рыданиями.

Рейман весело рассмеялся и заявил, что, на его взгляд, вредно так много думать.

— Я всегда говорил тебе, что ты слишком много думаешь, — продолжал он. — Нужно уметь принимать жизнь. Что до меня, то могу сказать, что постепенно обретаю все, чего ожидал от жизни. И я не страшусь ее. Впрочем, у меня есть одно большое преимущество: я высоко не мечу. И не сравниваю себя с теми, в ком, как в тебе, все бурлит и клокочет. Возможно, тебя ждет великое призвание и на тебя будет возложена какая-нибудь высокая миссия, которая сейчас пока лишь смутно заявляет о себе. В тебе царит какая-то безбрежность, тогда как я чувствую себя вполне уверенно, с приятностью думая о предписанном мне долге.

— Я завидую тебе, — сказал Эразм, — искренне и в самом лучшем смысле. Я же порой являю собой сплошные терзания. Хотя следовало бы считать величайшим счастьем все, что происходит со мной при княжеском дворе. Это целые горы счастья, но они так высоки, что застят мне солнце. Это счастье свалилось на меня тяжким бременем, которое я, подобно Гансу Счастливчику, готов сбросить в ближайший колодец. Счастье липнет ко мне, точно репейник. Оно расправляет мне крылья, но взлететь я не в силах, как не может взлететь муха, увязшая в сладостном, но липком меду. Когда Эразм уверился в том, что друг его будет нем как могила, он поведал ему о своей жене, об Ирине Белль и даже о принцессе Дитте. Его радовало, что Рейман слушает его весело, без тени беспокойства. Ну что ж, раз уж Эразму все равно не избежать завтрашней встречи с женой, то он должен изловчиться и решить этот щекотливый вопрос, не теряя чувства юмора. Глядя на все со стороны и пребывая в самом добром расположении духа, Рейман заметил:

— Увы, на мою долю никогда ничего подобного не выпадало. А мне бы такая история доставила только удовольствие. Мы молоды, — добавил он в заключение, — а в молодости нужно хватать все, что дает нам жизнь.

Веселое настроение друга было для Эразма спасательным кругом, который держал его на плаву, не давая тонуть.

— Собственно, в границких обстоятельствах есть и положительная сторона, — сказал он. — Veni, creator spiritus.[146] Не знаю, известно ли тебе, как Гете определял гения. Он не называет гением ни одного смертного. Согласно Библии, в колодец Вифезды иногда опускался ангел. Больные выздоравливали, если входили в воду одновременно с ним, пока вода еще была в движении. Человек, к которому милостиво снисходит гений, подобен колодцу Вифезды. Гений входит в него лишь на время. Но в течение этого времени колодец бурлит и полыхает. Если этот гений — херувим, то он является в четырех обличьях: человека, орла, льва и быка. Чаще всего человек оказывается слишком слабым сосудом, чтобы вместить и удержать столь мощного духа. Он переполняется или разлетается на части. Если же к человеку снисходит падший ангел Люцифер, демон-змий, с тремя парами крыльев, то он поднимает его выше земли и даже небес. И тогда смертный задыхается от отсутствия воздуха. Veni, creator spiritus. В самом деле, мною владеет какая-то одержимость. Со всем смирением и благодарностью я принимаю на себя эту миссию, эту дарованную мне свыше благодать. И малые размеры границкого театра не лишают мою миссию ее величия. Для меня она столь велика, что я могу не выдержать и разлететься на куски.

Человек, призванный гением, становится его инструментом. Лучше всего это понимаешь на примере музыки. Я, увы, очень слабый инструмент. Признаюсь тебе, я с мучительным напряжением жду того мига, когда Господь оставит меня. Я не мог бы снова и снова, так сказать, сотрясаться всем корпусом, словно корабль, гонимый вперед демонической силой пара Я жажду простой человечности, человечной простоты, душевного покоя, созерцательной невозмутимости и здорового детского довольства жизнью.

После чего Эразм приступил к довольно пространной импровизации на тему «Гамлета».

— Вся эта история исполнена колдовства. Я сам нахожусь под его воздействием. Подобно Гамлету, я втянут в то, чего не желал и что имеет характер неотвратимости. Для Гамлета — это его собственная мать, чье священное для него тело осквернил грязный, похотливый мерзавец, убийца его отца, что-то нашептывающий ему, подобно голосу из потустороннего мира. Каким неотвратимым гнусностям вынужден противостоять Гамлет, стремившийся всегда к идеалу чистоты! Он, мечтавший употребить свою свободу для свободной жизни, видит, как его все больше лишают этой свободы. Близкого к отчаянию Гамлета принуждают к мести, к преступлению, грязь которых навсегда лишит его чистоты, а чернейшая вина заступит на место невинности. Его душа, отягченная убийством дяди и виной за смерть собственной матери, даже если и сможет оправдать злодеяния, отмыться не сумеет. Уже в первой сцене драмы Гамлет страшится убийства, крови, вины, всей этой грубой, пахнущей кровью, судейской миссии, которую он предчувствует и которая вселяет в него такой ужас, что он дрожит, как животное неподалеку от бойни. Он никому не открывает того, что ощущает и предвидит, он просто пытается сбежать. Но, увы, Клавдий — Эгист противится бегству Гамлета — Ореста. Принц хочет уклониться от возложенной на него миссии и укрыться в Виттенберге.

Итак, злой рок выпущен на волю слепыми руками преступного соблазнителя, покорного воле изменницы королевы, которым помогали и нежные, любящие руки матери. Впрочем, весьма коротким было то время, пока Гамлет не отвечал за свои решения. Как только перед ним материализуется убитый отец, сразу же материализуется и совершенное здесь злодеяние. И с этого мига он не может больше и помыслить ни о бегстве, ни о Виттенберге, ни о том, чтобы просто отойти в сторону. Нет, Гамлет — это не Орест, в нем таится нечто большее, чем в Оресте, хотя атмосфера, которая его окружает, по сути очень похожа на атмосферу «Жертв у гроба» Эсхилла, этой трагедии кровавой мести:

Раздался в доме вещий вопль, И встали дыбом волосы. В ночи, во сне Царица закричала. Этот крик Был полон страха. Тяжестью беды Обрушился на женские покои Полуночный, нежданный стон.

Как эта атмосфера сходна с той, что царила в ту ночь, когда была сыграна «Мышеловка», когда Гамлет, на время отказавшись от убийства Клавдия, отправился в покои матери. Или вот еще:

Нет, огненная пасть костра И та, дитя мое, Не в силах дух умершего сгубить И гнев его испепелить не в силах.

То же самое мог бы сказать и грозный герой, призрак отца Гамлета, появившись на площадке перед замком. И вот это тоже можно было бы отнести и к нему:

Из гроба встав, казнят живого мертвые.

И далее:

Разящий меч кует Судьба, Не дрогнет наковальня Правды. Эриния всепомнящая в срок Заносит меч над осужденным домом, Чтоб снова кровь, дитя старинной крови, В расплату за убийство пролилась.[147]

Вот так и вызванный из Виттенберга Гамлет стоит в черном длинном плаще перед замком своего отца, захваченным убийцей, совершенно подавленный миссией, которую он пока только предчувствует. И рядом с Гамлетом Горацио, как рядом с Орестом всегда был Пилад.

Но, как я уже говорил, Гамлет выше Ореста. Еще многих людей, сознающих предначертания судьбы, будет занимать этот образ своей новизной и своеобразием. Лишь бы его оставили в покое психологи, которые просто классифицируют явления и глядят на них со стороны. Было бы обидно обнаружить священнейшее олицетворение самого высокого страдания в какой-нибудь истории болезни или в палате нервного отделения. Гамлет слишком уважал себя, чтобы стать всего лишь безвольным орудием мести. Он ценил свою уникальность. Более всего ему хотелось хоть на миг забыть о кровной мести и даже уклониться от исполнения долга, во имя которого ему приходится жертвовать всем смыслом своей жизни.

Тут Эразм прервал затянувшуюся импровизацию и извинился перед Рейманом за свою одержимость «Гамлетом», которая, верно, уже прискучила другу. Но тот возразил:

— Ах, не говори так, пожалуйста! Ничего интереснее этого я давно не слышал. Подумай сам, сколь монотонна и бездуховна моя служебная жизнь. И если хочешь оказать мне честь, считай меня своим Горацио или Пиладом.

Итак, как говорил Рейман, при встрече с женой Эразму следовало решить этот щекотливый вопрос, не теряя чувства юмора. К сожалению, сей добрый совет не оказывал никакой поддержки Эразму, пока он, расхаживая взад и вперед по перрону, поджидал прибытия поезда. Да и спасательный круг веселого легкомыслия, который кинул ему друг, уже не мог держать его на поверхности: тонущий безуспешно боролся с волнами.

С каким нетерпением ожидал он любимую в пору жениховства после, увы, неизбежных разлук! Ему мерещились все возможные и невозможные помехи; из страха, что придется платить за переполнявшее его счастье, они начинали казаться ему вполне реальными. А сейчас у него камень свалился бы с души, если бы Китти не вышла из поезда, если бы пришла телеграмма с сообщением, что из-за чего-то, к примеру из-за детей, она не сможет приехать.

Если бы он не был так подавлен, узнав о ее приезде, он непременно уговорил бы ее не приезжать. Правда, к тому времени она была уже в пути, телеграмма была отправлена из Лейпцига, где у Китти были родственники, а их адреса Эразм не помнил, ибо вообще не имел обыкновения держать в памяти адреса.

Впрочем, такое противодействие с его стороны не обошлось бы без последствий. Ничуть не сомневаясь в его чувствах, Китти хотела порадовать супруга встречей с более веселой и здоровой женой. И его сопротивление могло вызвать у нее новый кризис.

Но приезд ее просто губителен! Если только ему не удастся удержать Китти подальше от опасной зоны. Можно ли вообразить более сложную задачу, да и разрешима ли она?

Итак, Китти скоро выйдет из вагона, мрачно продолжал размышлять Эразм. Она будет в трауре, ведь у нее умерла сестра. Она, конечно, уверена, что я, как и до разлуки, живу в мире наших семейных радостей, горестей и волнений. Но мою душу сейчас заняла, пожалуй, даже захватила другая женщина, и любые мои попытки утаить это от Китти едва ли будут иметь успех. Появись она дней через восемь, когда с гамлетовским наваждением будет уже покончено, она скорее всего увидела бы супруга, сбросившего груз забот и совершенно здорового.

Хорошо, что сегодня на репетиции в Границе всего лишь постановка света. Фон Крамм управится с этим и без меня. Я подыщу тут гостиницу для Китти. Это будет не слишком приятно, но сделать так необходимо. А не оставить ли Китти здесь сегодня одну? Эразм долго размышлял над этим, но не смог найти достойной уловки, чтобы оправдать такое намерение. Выходит, ты боишься остаться ночью наедине с собственной женой, признался он себе.

Положение молодого человека было сейчас весьма жалким. Его мысли и чувства балансировали на грани подлости. Он стыдился своей жены. Все будут хихикать, думал он, если я появлюсь вместе с ней в Границе. Развязка действительно наступит — но совсем иного толка, отнюдь не трагическая, — когда Ирина и принцесса, насмешливо скривив губы, отметят про себя, что я нахожусь под каблуком у женщины, имеющей на меня все права. Мне больше не придется гадать, как вырваться из их сетей, ибо с этого момента я стану им просто смешон. А злобные насмешки обер-гофмейстера лишат мои паруса последнего ветра, и мне не останется ничего иного, как расписаться в полном крушении всех надежд и самым позорным образом отбыть из Граница вместе с женой.

Приезд Китти прерывал всякое дальнейшее развитие событий. Правда, часовой механизм спектакля был заведен уже столь основательно, что он мог сам продолжать свой ход. Но живые отношения и связи были неожиданно разорваны и распались, пожалуй, окончательно. Эту женщину, чуждую суматошной жизни Граница, словно окружало какое-то поле, способное уловить в себя и заглушить любые звуки, отзвуки и музыкальные волны, все электрические токи и будоражащие душу флюиды.

Не без удивления Эразм вдруг ощутил в себе лишенное всякого трагизма отрезвление в отношении всего, что он пережил и чем перемучился в Границе. И это произошло всего лишь из-за приближения Китти. Она уже втянула его в свое поле. У него было такое чувство, словно из сферы возвышенной жизни, из огненного эфира искусства, из вечного празднества театральной мистерии он вдруг рухнул с подбитыми крыльями на твердую почву повседневности. Но разве не следовало ему радоваться этому состоянию, открывавшему для него спасительный выход из лабиринта? Нет, он не радовался ему. Он всей душой рвался обратно в тот очистительный огонь, пусть даже ему и суждено сгореть в нем дотла.

Эразм понимал, что бушующая, точно весенняя гроза, кипучая жизнь Граница совсем не подходила для Китти. Она была бы там чужеродным телом. И следовательно: что нужно сделать? Постараться отправить Китти домой.

Благодаря всем этим размышлениями — на его взгляд, в высшей степени справедливым и разумным, — Эразм пришел к убеждению, что только так можно избежать катастрофы и мирно разрешить все затруднения. Этого требовало благополучие Китти, благополучие детей и всей их семейной жизни. И ему незачем было мучиться укорами совести, ведь принимая это решение, он думал не о своих отношениях с принцессой и не о своей страсти, которую, разумеется, не смог бы утолить, окажись Китти в Границе, а просто следовал совету здравого смысла и делал то, что было единственно верным и спасительным.

Все эти мысли так захватили нашего поэта, что он очнулся от них, лишь когда кто-то подошел к нему сзади и дотронулся до него. Он быстро обернулся и увидел ту, кого он и ожидал.

КНИГА СЕДЬМАЯ

У Китти был свой стиль. Молодая женщина любила вуали. Черный креп, который она надела в знак траура по сестре, был наброшен на шляпку из тончайшей соломки. На нежном овальном лице, которое приблизилось к Эразму в ожидании поцелуя, сверкали черные глаза.

Должно быть, это иностранка, думали люди, которые, где бы она ни появилась, таращились на нее. Какая-нибудь богатая американка.

Уже несколько секунд спустя Эразм с легким удивлением отметил про себя, что с самого начала взял верный тон. Он сделал ставку на торопливость, даже спешку, ибо его и в самом деле ждали в Границе на генеральную репетицию. Китти нисколько не насторожила его странная деловитость, она была к ней готова.

Они наскоро переговорили обо всем, что касалось дома, детей, смерти сестры Китти, не забыв и тетушку Матильду. Она, верно, сердится, что он давно не писал ей, предположил Эразм, но он не виноват, просто работа отнимает у него все время.

Молодой супруг снова и снова инстинктивно подчеркивал это. Даже сегодня, объяснил он, ему придется на время оставить Китти одну, поскольку он часов пять или шесть будет занят на репетиции. Ехать ему недолго, и как только он освободится, часам примерно к шести, он сразу же «прилетит сюда на крыльях любви», судорожно пошутил он. Поначалу Китти совсем не встревожило то, что ей придется остаться одной, тем более что Эразм привел на то веские доводы.

— Все эти люди в Границе — хоть и очень разные — тебе совершенно чужие, — сказал он. — Я же целиком поглощен работой. Она буквально засасывает меня. Я не смогу поддержать тебя даже взглядом. В этом отношении твой приезд немного не ко времени. Ну ничего. Я как-нибудь разберусь со всем этим.

Китти заметила большую перемену в Эразме, но тут же нашла ей разумное объяснение: на него возложена большая ответственность. Ведь она и сама всегда желала ему этого, каких бы жертв это ни потребовало от нее.

Они отыскали единственную в городе гостиницу и сняли очень недурную комнатку. Китти выказывала наилучшее расположение духа. Она не могла наглядеться на старинную площадь под окнами, пришла в восторг, когда по булыжнику площади прогрохотала пролетка, а потом с интересом наблюдала за тем, как полицейский отводил в караульное помещение какого-то бродягу. Напротив гостиницы, по ту сторону площади, виднелся декоративный фронтон ратуши, а за ней высилась готическая церковь из красного кирпича. Все это так занимало Китти, что пребывание с ней наедине не требовало от ее супруга особого блеска лицедейского таланта.

Китти излучала радость молодой невесты и какую-то вновь обретенную девственность. Изменения, о которых она писала Эразму, в самом деле произошли в ней. И она была горда тем, что как бы приносила в дар своему супругу все то, что она теперь собой представляла. Как никогда прежде, она казалась довольной собой, своей судьбой и Эразмом.

Все это не могло ускользнуть от внимания Эразма. Его душа, хоть и волнуемая сейчас совсем иными вещами, не могла оставаться холодной при виде этой словно заново родившейся женщины. Все время какие-то новые люди, пронеслось у него в голове. Сначала Ирина, потом принцесса, а теперь еще эта прекрасная женщина, своим душевным совершенством далеко превосходящая их обеих.

Эразм подошел к Китти и погладил ее по иссиня-черным волосам, закрывавшим уши до самых мочек, из которых на восточный манер свисали толстые кольца золотых серег. Супруги стояли, глядя в глаза друг другу — ее черные глаза смотрели в его светлые, — и Китти весело рассказывала, как все баловали ее во время путешествия. Носильщик спросил: «Вы из Бразилии?», а кондуктор поинтересовался: «Вы, верно, прибыли издалека?» Этот самый кондуктор ревниво, как султан, охранял ее всю дорогу, не позволяя никому — ни старикам, ни молодым, ни мужчинам, ни женщинам — расположиться в ее купе.

Она уже давно перестала болтать, а он по-прежнему внимательно глядел на нее. Он словно утонул в ней, казалось, будто его душа, проникнув через ее глаза, окунулась в ее душу. Для чего? Чтобы отмыться? Он не знал ответа. Ясно было лишь то, что все пережитое им с момента разлуки воскресало сейчас в его душе, вызывая не мрачные терзания, а благословенную, светлую задумчивость. Его не удивило бы, если бы то же самое происходило в этот миг и с Китти. Более того, он всей душой желал такого единения.

Ирина и Дитта переживали в его душе час заката, а вместе с ними и Границ, замок и парк, Циркусплац, ректор Траутфеттер, князь Алоизий, принцесса Мафальда, фрау Хербст и садоводство, театр, Георги, Сыровацки, Жетро — все и всех поглощала бездна или, скорее, неудержимый поток благодати, на поверхности которого оставались лишь сам Эразм, Китти и дети, словно плывущие в золотом челне.

В таком состоянии пребывал Эразм, когда Китти вдруг как-то странно побледнела и на шее у нее появилось красное пятно величиной с ладонь. Эразм наконец заметил это.

— Что с тобой? Что случилось? — сокрушенно спрашивал он, зная, каким тяжелым пороком сердца страдает его жена. Тем не менее она благополучно переносила роды, и врачи говорили, что она может дожить до глубокой старости. И все же он очень волновался, когда у нее как бы без всякой на то причины начинался приступ сердечной недостаточности. Эразм подумал было, что приступ вызвала слишком сильная радость от встречи с ним. Но нет, дело было не в этом. Ничего страшного, успокоила его Китти, это просто пустяк, который не должен портить ему настроение. И в самом деле, лицо Китти вскоре снова порозовело.

Но когда они уже болтали о чем-то другом, Китти вдруг взяла Эразма за правую руку, поднесла ее к глазам, и лицо у нее застыло и исказилось. Тут Эразм понял — и колючая боль пронзила его сердце, — что именно так потрясло Китти. Он не сумел утаить он нее собственную низость, которая побудила его в один из дней, сидя в театре, снять обручальное кольцо и сунуть его в карман.

Кольца на руке у него не было.

Слова, которые Эразм проговорил в свое оправдание, были не те, что могли бы успокоить Китти: в Границе, мол, не найти человека, который бы не знал, что Эразм женат и что у него двое детишек. В испуганной душе Китти проснулась ревность. У ее мужа, верно, были основания полагать, что кольцо, свидетельствующее о несвободе, может помешать его общению с женщинами. Быть хоть на время отодвинутой в сторону — этого Китти не могла стерпеть. А уверения, которые расточал ей Эразм, конечно не могли прояснить ее лица.

Она стояла, молча глядя на него. Затем, прикрыв на мгновение глаза рукой, на которой сверкало обручальное кольцо, она отвернулась и отошла к окну. А когда он, желая успокоить ее, положил ей руку на плечо, Китти, заметив, что он надел кольцо, отстранилась и вышла на балкон. Пристыженный до глубины души, он остался в комнате.

Шагая взад и вперед по скрипучим половицам, Эразм, кусая губы, думал о том, как бы предотвратить наметившийся кризис. В один-единственный миг Китти утратила и доверие к нему, и уверенность в себе, и радость. Она стояла на балконе, привлекая взоры прохожих, в облегающем фигуру черном платье, словно живое воплощение скорби.

Как идет Китти черный цвет, еще на вокзале отметил Эразм, любуясь ее стройной фигурой. Сравнив ее с теми, кого он знал в Границе, Эразм вынужден был признать, что там ему не доводилось видеть столь аристократически утонченного существа.

Проходили минута за минутой, а Китти все не возвращалась в комнату. Она стояла к нему спиной, он лишь увидел ее профиль, когда она чуть повернула голову. И тогда он заметил, что щека у нее мокрая от слез. Значит, она просто оттягивает время, чтобы взять себя в руки.

А может, ею владели иные мысли? И она хотела разобраться в них прежде, чем вернется к супругу?

Так оно и оказалось. Ей не удалось унять слез, но зато она приняла твердое решение. Эразм хотел было обнять ее, но она воспротивилась. К чему устраивать трагедию из ничтожного пустяка, не имеющего ровно никакого значения, лицемерно уверял ее Эразм. А затем, сам не понимая почему, стал уговаривать Китти немедленно ехать вместе с ним в Границ, чтобы самой удостовериться в совершеннейшей безобидности всех обстоятельств его тамошней жизни.

Нет, возразила Китти, в Границ она не поедет, но и тут не останется. Она и так поступила весьма неразумно, нарушив свой долг и разлучившись с детьми, которые нуждаются в материнской заботе и которые составляют весь смысл ее жизни. Она еще сегодня уедет домой…

Снятое с пальца обручальное кольцо вызвало мучительное отчуждение, а затем какой-то злой рок еще более углубил его, превратив этот час в самый страшный в жизни Эразма.

Китти расплакалась. Душа молодой женщины не могла противиться глубокой любви к супругу, и только легкий каприз все еще заставлял ее оказывать ему сопротивление. Задумчиво поглядывая на Эразма, Китти сняла с его пальца кольцо и, как бы играя, надела себе на палец. Она словно давала понять ему, что он умер для нее и она стала вдовой. А потом, продолжая ту же нежную и серьезную игру, она вернула ему кольцо. Все кончилось поцелуями.

Но Эразму пора было ехать, если он хотел поспеть к вечерней репетиции. Сейчас он готов был послать к черту — и репетицию, и прочие тяжкие обязательства. И он не упустил случая лицемерно использовать в собственных целях этот прилив искренних чувств. Бедняжка Китти утешала его.

Нет, ей совсем не хочется ехать в Границ, она собиралась только на спектакль, где сумела бы затеряться среди зрителей. Ему незачем беспокоиться о ней, ведь он хорошо знает, что ей никогда не бывает скучно. А сейчас к тому же она оказалась в незнакомом городке, сулящем столько открытий и так завлекательно описанном в путеводителе.

— Я не слишком хорошо выполняю то, что наобещала тебе, — сказала она. — Но, ради бога, не теряй надежды! Да, я чересчур чувствительна, и у меня порой еще будут случаться подобные приступы страха: любое облачко на ясном небе кажется мне предвестьем грозы. Я уже изменилась в лучшую сторону и буду становиться еще лучше. Не теряй веры в меня, и когда-нибудь у тебя будет хорошая, добрая жена.

Говоря это, она помогала ему надеть плащ. Эразм чувствовал, как в нем растет любовь и восхищение, и ему казалось, будто жена облачила его в новые доспехи. В таком облачении, подумал он, я смогу невредимым выбраться из границкого чистилища.

Но тут какой-то злой дух надоумил его искать в карманах плаща и пиджака носовой платок. Китти, зная его рассеянность, помогала ему и вдруг вынула из левого кармана плаща белую надушенную женскую перчатку — и тотчас же спрятала ее обратно в карман.

Все это произошло столь молниеносно, что Эразм ничего не заметил. И потому его охватил беспомощный ужас, когда он увидел, что лицо Китти стало землисто-серым. Он сразу понял, что приступ на сей раз будет очень тяжелым, на его памяти такой случился с ней лишь однажды. Она задыхалась, из горла вырывались отчаянные хрипы, и ему казалось, что она в любой миг может умереть от удушья.

К счастью, напротив жил врач, который тотчас явился. Ему удалось снять приступ, и Китти впала в глубокое забытье.

Совершенно обессилевший Эразм, выйдя в соседнюю комнату, с удивлением обнаружил там и жену врача. Вид у обоих был чрезвычайно респектабельный. В их присутствии он чувствовал себя не слишком уютно, ибо они, как ему казалось, глядели на него как на пустое место.

— Да, это, конечно, она, — сказала жена врача.

— Ну что ж, — ответил ее муж, — тогда ты останешься с ней, пока тебя не сменит сестра Жозефа.

Эразм сообщил врачу об ожидавших его делах и спросил, может ли он ради них покинуть Китти.

— Вы здесь совершенно не нужны, — весьма неучтиво ответил тот, — можете собираться и ехать хоть сейчас.

Удивленный подобным тоном Эразм все же сумел сдержаться. Потом он спросил, не опасно ли состояние Китти. Нет, опасности для жизни нет, есть только опасение, что он задержится здесь и волнения, причиной коих он, несомненно, является, вызовут новый приступ.

— По какому праву вы говорите со мной таким тоном?

— По тому праву, что я чувствую себя ответственным как врач и человек за эту больную даму, которая является подругой моей жены по пансиону.

— В чем же именно вы считаете себя ответственным, позвольте вас спросить?

— Если вы желаете узнать все более подробно, то давайте выйдем на улицу, я живу всего в нескольких шагах отсюда. Там я все объясню вам. В мои планы не входит говорить с человеком, подобным вам, обиняками. Вы узнаете все, что вам следует знать. Но здесь для этого не место.

Эразм сам не помнил, как дошел по улице до дома врача. Войдя в свой кабинет, тот сразу же позвонил сестре милосердия. А потом, бросив на Эразма быстрый взгляд и словно вспомнив о своем врачебном долге, сказал:

— Вон там диван, можете раздеться только до пояса.

— Но я пришел сюда не из-за себя. У меня нет ни малейшего желания подвергаться врачебному осмотру.

— Подождите-ка минутку!

Что это с ним? На табличке на двери кабинета было написано: «Доктор Обердик, специалист по заболеваниям носоглотки и легких». Что еще взбрело в голову этому Обердику? Эразм ничего не понимал.

— Мне кажется, я вас уже где-то видел. Где же это было? Может, на охоте? Да, да, теперь припоминаю, это было примерно недели две назад. Я шел по тропинке вдоль поля, а потом, заметив колыхание колосьев, решил, что туда забралась косуля… А, вы покраснели, значит, вы поняли, на что я намекаю?

— Во-первых, я не краснел, а во-вторых, господин доктор, мне вовсе не интересно слушать в столь ответственный для меня момент ваш рассказ о том, что вам довелось увидеть на охоте. И мне тем более не понятно, для чего вы соблаговолили осчастливить меня этой историей…

Верный своему нраву, врач спокойно, но весьма резко оборвал его:

— Довольно. Вы просто жалкий комедиант. Когда вы выбрались с поля со своей хорошенькой юной девицей, я долго шел за вами следом. Затем вы пошли прямо по мелководью, что мне очень понравилось. Часа два спустя я вышел к дому вдовы рыбака, где имею обыкновение ночевать, но пристанища там не нашел, ибо вы со своей Дульцинеей опередили меня. Мне удалось лишь выпить несколько стаканов горячего грога в гостиной.

— Но мне по-прежнему не понятно, для чего вы рассказываете мне эту романтическую историю.

— Романтической эту историю я бы не назвал, так же как и сегодняшнюю. Сам черт не разберется, отчего бабы сходят с ума по таким вот безнравственным комедиантам? Вас можно только пожалеть. В конце концов, я — врач, и все эти полугении, наделенные когда-то толикой благородства, но совершенно развращенные обществом, порой заставляют и меня как следует поломать голову. Разоренные женщинами, они жутко опускаются. Но как может дама, красивая и богатая девушка из хорошей семьи, подобная подруге моей жены, связаться с таким субъектом?

Эразм уже не знал, смеяться ему или негодовать.

— Простите меня, — сказал он, — но я решительно не согласен с вашими психологическими умозаключениями. Оставив эту историю на поле — ибо вы не можете требовать от меня, чтобы я принял ее на свой счет, — я хотел бы внести некоторые поправки: я доктор философии, а вовсе не актер. При всем моем уважении к правам вашей жены как подруги детства в отношении той больной дамы, я могу уверить вас, что обладаю на нее не меньшими правами, поскольку даму эту зовут фрау Готтер и, следовательно, она носит мое имя. И плодом нашего супружества являются двое детей. А потому я попросил бы вас, господин доктор, не отвлекаться впредь на мою незначительную особу, а ответить мне, могу ли я привести в порядок неотложные дела, ожидающие меня в Границе, не нарушив своих обязательств в отношении моей жены?

Врач сразу же переменил тон.

— И все-таки вы тот самый человек. Я могу молчать обо всем, но меня вы не переубедите. Такие лица, как ваше, врезаются в память. Но тем не менее все эти новые обстоятельства налагают на меня еще большую ответственность. Вы очень вовремя попали ко мне. Супружеские размолвки, особенно в молодости, случаются не редко, не стоит слишком серьезно относиться к любви. А вот к здоровью, дорогой мой, следует относиться серьезно. Не подумайте только, что я охочусь за пациентами. Состояния моей жены-ирландки вполне достаточно, чтобы безбедно прожить и без всякой врачебной практики. Ваша супруга уже завтра утром будет чувствовать себя нормально. Если вы немного побережете ее, она доживет лет до ста. Но что касается вас, то скажу вам: вы должны начать новую жизнь, и притом незамедлительно, если не хотите через год или два перейти черту, уготованную каждому смертному.

Потом в течение получаса происходило основательное медицинское обследование, после чего доктор Обердик сказал, что Эразм может одеваться.

— Считайте, вам очень повезло, что вы оказались у меня, — заявил он. — Ваши дела обстоят еще хуже, чем я предполагал. С людьми, которые подобно вам растранжиривают свое здоровье, недомолвки ни к чему. От вас ничего не добьешься, пока не выскажешь вам всю правду в лицо. Итак, у вас температура тридцать семь и шесть, верхушки легких поражены, на правом легком тоже есть очаги поражения, тоны сердца не чистые. Если вы хотите сохранить свою жизнь ради жены и детей, вам остается только одно: уехать в Давос, и без промедления.

Того, что обрушилось на меня сейчас, другим хватило бы на многие годы. Впрочем, не так страшен черт, как его малюют. Разве не мерещилось мне на палубе парохода что-то вроде бегства в болезнь? А теперь, когда мне ее навязывают, я предпочел бы от нее отказаться.

— Сию секунду ехать в Давос я никак не могу, — сказал Эразм. — По крайней мере до тех пор, пока не завершу всех дел в Границе и не развяжусь со всеми обязательствами.

— Других задач, иных обязательств, кроме как стать здоровым, — настаивал врач, — у вас нет и не будет.

И Эразму не оставалось ничего другого, как рассказать этому деспоту о своей театральной работе над «Гамлетом» в Границе.

— Все это мне совсем не по душе, — заявил тот. — Но я думаю, что вы сможете продержаться. Итак, завтра генеральная репетиция, а послезавтра, в воскресенье, спектакль. В понедельник вы разберетесь со всеми делами. А во вторник утром явитесь ко мне. С вашей женой я все обговорю сам.

— Значит, я должен оставить ее здесь одну?

— Даже если вы не уедете, я не позволю вам заходить к ней. Сейчас самое лучшее для нее общество — это моя жена, ее школьная подруга. Ваша супруга сможет излить ей душу, а моя жена успокоит ее. Нервный срыв, как то всегда бывает у молодых супругов, замешан на ревности. Но ревность угаснет сама собой, как только ваша жена узнает, в каком вы состоянии и что вам грозит.

— Я требую от вас полной откровенности, — сказал Эразм.

— Что ж, я готов.

— Моей жизни угрожает опасность?

— Все будет зависеть от вас самого. За год в Давосе вы можете стать здоровым. Но если вы будете выходить за пределы разумного, я не ручаюсь за исход.

КНИГА ВОСЬМАЯ

Сравнительно спокойный сидел Эразм в вагоне поезда, мчавшего его в Границ. Отзвуки пережитых событий и только что испытанного потрясения тихо вибрировали в ушах. Думать сейчас о них он не мог, да и не хотел.

Все свершилось так стремительно, что ему недоставало сил уплотнить их и перевести в реальную действительность. Когда он все-таки попытался сделать это, его одолела такая усталость, что ему пришлось — благо он был в купе один — вытянуться на диване. В недавних переживаниях, сменявших друг друга у него в душе, была некая неизменная и, как он признался себе в полусне, благотворная доминанта. Она обещала что-то вроде опоры в бездне, ясную цель вместо болезненной безбрежности и безысходности. Какая-то твердая, сильная рука схватила его, и нечего было и помышлять о сопротивлении ей.

Предайся сну, нашептывал ему некий голос, тебе больше незачем ломать голову над тем, как развязать этот гордиев узел. Я разрублю его своим мечом.

Дремотные видения вернули его в пору жениховства и первых лет супружества, и он наконец вспомнил ирландскую подругу жены, которую когда-то хорошо знал по рассказам Китти и по фотографиям. То была очень хорошенькая девушка, Джиневра Кинг, которая воспитывалась вместе с Китти в пансионе в Гнаденфрей. Пылкое существо было безумно привязано к Китти, и когда в один прекрасный день Джиневре пришлось вернуться в Ирландию, при прощании разыгрались душераздирающие сцены.

Переписку подруги не поддерживали.

Клянусь, я никогда не выйду замуж, уверяла Джиневра Китти, а потому та не придала особого значения слуху, будто Джиневра вышла замуж, да к тому же за немца.

Когда Китти проснется, промелькнуло в голове Эразма, она увидит вместо меня возле своей постели Джиневру.

Что же там было такое, продолжал размышлять Эразм, с этим доктором Обердиком? Поначалу еще немного — и я вышвырнул бы его за дверь. Но потом он заинтересовал меня. Обычным провинциальным лекарем его не назовешь. Он очень основателен и, несомненно, кое в чем разбирается, и вообще его стоит принимать всерьез. Поневоле вспоминается «Гений и безумие» Ломброзо,[148] он гениально безумен.

После того как облик врача появился, а затем снова исчез, на месте гладко выбритого, высокого и элегантного господина с испытующе пронзительным взглядом осталось какое-то неизменное розовое пятно, умиротворяюще действующее на полусонного путешественника.

А затем природа одарила Эразма блаженным сном, который полностью выключил его сознание и благодаря которому Жетро встретил на вокзале в Границе уже окрепшего и отдохнувшего друга.

— Слава богу, что вы наконец приехали! У меня прямо-таки гора с плеч свалилась, — сказал он. — Ну где же вы пропадали? Знали бы вы, какие только слухи не ходили тут все это время! Едва вы исчезли после репетиции, как за вами принялись охотиться все на свете. Ирина чуть не рыдала от ярости. Ей казалось, что она кое-что знает. «Этот тип просто сбежал! Завтра генеральная репетиция! Я швырну ему в лицо свою роль! Если он так ведет себя, то почему бы и мне не разорвать контракт?» — бушевала она, пока ее вдруг разом не успокоило появление принцессы Дитты. Она, верно, вообразила, что вы с принцессой укатили на загородную прогулку. Впрочем, и принцесса Дитта тоже была просто вне себя. Помните маленькую темноволосую девицу, которая при виде вас тут же убегала. Это Нигритта, камеристка ее светлости. Так вот, со вчерашнего дня она то и дело бегала на вокзал к каждому поезду.

— Дорогой Жетро, прошу вас, позаботьтесь о том, чтобы мне не встречаться сегодня ни с кем, кроме вас и фрау Хербст. Вам одному я могу рассказать все.

Полчаса спустя вдова смотрителя уже накрыла в беседке стол для друзей. Она принесла простоквашу, масло, сыр, хлеб и холодные мясные закуски — все это с щедростью, свойственной померанцам. Было, конечно, и вино. А принцесса Мафальда прислала со слугой огромное блюдо земляники.

Когда друзья насытились, Жетро, выслушав рассказ боготворимого им режиссера, рассмеялся от всей души:

— Дорогой доктор Готтер, ни слова больше о лекарях! Я уже прошел через все, что с вами было. Об этом можно бы написать целый роман. Я ни на йоту не верю в нелепый диагноз этого вашего… как, бишь, его зовут? Доктор Обердик? У вас небольшая температура? Ну и что с того? Поглядите-ка на меня: я вот сижу, наслаждаясь пением соловьев и любуясь порханием мотыльков в свете лампы, а температура у меня не ниже тридцати восьми. Уже добрых лет пять с такой и живу: ем, пью, сплю и работаю. А стоит попасть в Давос, там и застрянешь, даже если будешь здоров как бык. Не знаю, что нужно от вас этому славному малому. Думаю, он хочет заполучить вас в пациенты. Послушайтесь моего совета: постарайтесь забыть этого почтенного человека. И еще прошу вас: привезите сюда жену! Вы слишком всерьез принимаете и жизнь, и мелкие флирты, дорогой мой доктор. Вот увидите: одно появление вашей прекрасной супруги развеет все тучи.

Эразм, как ему казалось, успел хорошо понять доктора Обердика. В течение часа, который они провели вдвоем, тот был объектом его пристального изучения. Он полагал, что сумел разгадать его — под грубоватой оболочкой золотое сердце. Но под влиянием Жетро мнение о враче постепенно менялось. Все, что он так внимательно изучил и понял, представало теперь перед ним в совершенно ином свете. То, что было на переднем плане, отступало на задний, и наоборот. Строгая композиция картины вдруг распалась, а вместо нее осталась лишь кучка бессмысленных фрагментов.

Теперь Эразм видел в докторе Обердике высокомерного незнайку, базарного зазывалу, вруна и шарлатана и стыдился того, что так позорно поддался ему. «Он просто хотел запугать меня, но у него это не пройдет!»

То ли благодаря веселым уверениям Жетро, то ли благодаря вину и восхитительной ночи, но Эразм почувствовал, что избавился от болезненного угара: больше никому не удастся провести его, ведь он совершенно здоров.

— Спасибо, Жетро, вы привели меня в чувство! Дорогой друг, вы вернули мне здоровье! Вы и есть мой настоящий лекарь.

Было уже около полуночи, когда Жетро распрощался с Эразмом, унося с собой телеграмму, адресованную тетушке Матильде: «Немедленно выезжай в Штральзунд, Китти остановилась в гостинице «Журавль», твоя помощь нужна, как никогда прежде».

Подойдя к дому, Эразм увидел, что фрау Хербст еще не спит.

— О господи, опять письмо! — простонал он.

— Бедный господин доктор, — вздохнула фрау Хербст, передавая ему на лестнице письмо.

Эразм был уверен, что оно от Ирины.

Он невольно улыбнулся при мысли о том, какому отчаянному штурму подвергается со всех сторон его беззащитное сердце.

Маленькую стопку яростно исписанных листков можно было бы по праву назвать chronique scandaleuse.[149] Но затем он дошел до следующего куска:

«А теперь обо мне. Мое прошлое кажется мне какой-то болезнью. Я была одержима страстью к грубым чувственным наслаждениям. Я полагала, что жизнь, отпущенная мне, будет короткой и нужно жадно хватать все, что достижимо. Благодаря тебе я стала иной. Я поняла, сколь ничтожно то, что я обретала таким путем. Во мне пробудились более возвышенные желания, стремление к чистоте. Благодаря тебе, твоей помощи, твоим наставлениям и твоей любви я познала свою истинную сущность. Только не отводи от меня своей направляющей руки, не покидай меня!

Я хочу стать хорошим человеком. Жажда этого вдруг охватила меня. Помогай мне и впредь! Меня страшит отвратительное, мерзкое болото, в котором я прежде пребывала с таким удовольствием.

Но только избавь меня от чувства вины! Тогда я захочу и сумею стать совершенно другим, новым человеком.

Я чувствую, что полюбила впервые в жизни. Отчего я не встретила тебя два года назад! Забудь обо всем и назови меня своей женой! Тогда, очистившись от прошлого, я стану твоей безраздельно и навеки и принесу тебе в дар свою огромную, беспредельную любовь. Я же всегда буду чувствовать себя под твоей защитой, живя в твоем сердце, в твоих помыслах и у твоего очага.

Но если ты сегодня же или завтра не придешь мне на помощь, я снова увязну в мерзком болоте и уже никогда не смогу вырваться из него. И какой ответ, Эразм, ты будешь держать перед своей совестью!»

Ночь была тихая, залив блестел в свете звезд, часы на здании учебного пансиона на Циркусплац пробили полночь. Эразм откинулся на спинку кресла, беспомощно улыбнулся и покачал головой.

Пожалуй, придется снова взяться за перо, подумал он и записал в дневник: «Пусть всесильная воля унесет прочь порожденные страстью стремления! Перетяни кровеносные сосуды, питающие их! Пробуди в себе новую, сильную волю! Сделай так и подчини ей всю свою жизнь! Триединство этой новой воли — здоровье, работа и независимость!»

Как только была сделана эта запись, голова сочинителя опустилась на стол. Забытье, впрочем, не было слишком глубоким, в нем продолжалась свободная игра воображения, видения обступали спящего со всех сторон.

Ирина Белль сидела, плетя венки, в челне посреди широкой реки. Она была в белом платье и в венке из белых роз на золотых волосах. Белый свет, исходивший от нее — «чистота», как назвал его спящий, — окутывал ее всю целиком. Но разве Мария Магдалина не стала святой после того, как Иисус отпустил ей грехи?

На берегу реки стоял белокурый Аполлон и почему-то удил рыбу золотой удочкой. А не был ли сам Эразм этой рыбой? Он видел, как плывет к золотому крючку в какой-то кристально прозрачной стихии. Сверху на него глядело лицо греческого бога, лицо принцессы Дитты, и он уже готов был заглотить ее крючок. Тогда она вытащит меня отсюда, прозвучало у него в душе, и унесет ввысь, к светозарному Олимпу.

И совсем иная картина предстала спящему на другом берегу реки: там стояла Китти, бледная, с иссиня-черными волосами, в ярком цветастом платье. Его ничуть не удивило, когда она, задумчиво опустив глаза, плавной походкой перешла через реку, даже не замочив ног. Она была иной, чем Ирина и Дитта. Эразм ощущал в ней какую-то отчужденность, предначертанную судьбой разлуку. Она остановилась подле него, они поздоровались, и он, взяв ее под руку, пошел рядом.

Да, она живет в городе, далеко отсюда, она замужем и у нее дети. Муж ее богат, он угадывает любое ее желание, особенно все, что касается кушаний: к ее услугам любые лакомства на свете. Она рассказала это с едва заметным надменным лукавством.

Счастлива ли она?

О да, очень счастлива, ответила она, почему-то пожав плечами.

Так они шагали рядом, далекие и близкие одновременно. Еще никогда в жизни она не казалась Эразму столь прекрасной и обольстительной…

Проснувшись утром, Эразм увидел, что лежит в постели раздетый. От чрезмерной усталости он заснул таким глубоким сном, что даже не заметил, как его раздели и уложили чьи-то руки. Чьи это были руки, он не знал.

Чувствуя себя окрепшим после долгого сна — было уже десять, — он сразу приступил к насущным делам. Он быстро спрыгнул с постели, умылся, обтер тело мокрым полотенцем, тщательно оделся, потом крикнул Паулину и заказал кофе, решив тем временем позвонить в Штральзунд.

Неожиданно к телефону подошла сама Китти. Она уверила мужа, что приступ уже позади.

— Не тревожься обо мне, любимый, — сказала она. — Спокойно занимайся своими театральными делами и сообщи мне потом по телефону, как прошел спектакль.

Затем она заговорила о неожиданной встрече с Джиневрой, правда отнюдь не с тем воодушевлением, какого ожидал Эразм.

— Да, пока я не забыла, — продолжала она. — Ради бога, не принимай слишком близко к сердцу все, что наговорил тебе доктор Обердик! Поверь мне, я хорошо знаю врачей. Они вечно делают из мухи слона, таково уж их занятие.

То было неплохое начало дня, и теперь Эразм мог позволить себе с аппетитом позавтракать.

И еще одно обстоятельство благотворно повлияло на его душу: «Гамлет» вскоре вытеснил из нее все остальное. Великий замысел, которому предстояло воплотиться в театре, требовал всего ее пространства. Он питался из тех же источников в душе молодого режиссера-медиума, что и в начале работы. Он снова возник перед внутренним взором Эразма, но уже во всеоружии неутомимой человеческой деятельности, у которой была своя история и которая стремилась к завершению и совершенству.

Произойти это должно было сегодня на генеральной репетиции.

После завтрака Эразм углубился в свой переработанный текст «Гамлета», сразу же вызвав тем самым к жизни всех героев трагедии. Теперь сам он словно состоял из примерно двадцати личностей, в каждой из которых он переживал свой взлет и падение, пока те играли пьесу на воображаемой сцене его души.

День был прекрасный, как и большинство дней в разгар лета, и все же какой-то особенно праздничный.

— На замке, — сообщила Эразму фрау Хербст, — вывесили имперский и княжеский флаги.

— Не так уж это много, — возразил тот, — ведь сегодня княжеский двор почтит своим визитом истинный принц духа, подобного коему не было и никогда не будет на земле. И корона его не из золота и драгоценных камней, она та же, что у распятого Христа.

Сказав это, Эразм словно перевоплотился в Гамлета и стал с ним одним целым. С легким испугом он признался себе в мысли о мученичестве, которую следовало бы таить даже от себя самого — не говоря уж обо всех остальных, — если он не хочет, чтобы его заподозрили в безумии.

В таком состоянии души он мог бы сыграть роль Гамлета от начала до конца без единой подсказки суфлера, стоило лишь подняться на сцену.

Но в театре его поначалу отвлекали всевозможные внешние обстоятельства.

Доктор Оллантаг, испуганно и устало взглянувший из-под стекол очков на молодого драматурга, успокоился, поняв, что беглец вернулся живой и здоровый. Он протянул ему навстречу обе руки.

— Дорогой друг, вы исчезли столь внезапно, что на ум поневоле приходили всякие страхи. В силу необходимости директор Георги заявил о своей готовности провести генеральную репетицию. Но без вас все дело лишалось главного смысла. Двор и прежде всего сам князь сделали ставку на вас одного. Если вы поклянетесь молчать об этом, я скажу вам: князь подарил себе на день рождения завтрашнюю премьеру, но гвоздь программы он видит в том, чтобы представить вас обществу. Ему льстит то, что он открыл вас. Вы, верно, и не подозреваете — это покуда тайна, — что день рождения князя станет и днем рождения вашего театрального призвания. На премьере будут прусский принц с супругой, кронпринц Саксонии, принцесса Габсбургская, весьма образованная и любящая театр дама, веймарский директор театра и директор театра в Висбадене, друг нашего князя; приглашены и другие князья и прочие высокие особы.

Только самый злобный демон может помыслить о том, чтобы лишить вас завтрашнего великого дня. Стоит упустить его, больше он не повторится. А если завтра все пройдет, как задумано — на что я весьма надеюсь, — то послезавтра вы сможете выбирать, в каком из придворных театров хотите стать директором: в Бюкенбурге, в Анхальт-Десай или в Готе. Ваша дальнейшая карьера будет предрешена, и, следовательно, свершится то, чему по мере сил содействовал и кое-кто из ваших убежденных приверженцев.

Душа Эразма затрепетала. Думая обо всем услышанном, он вспоминал записанные вчера в дневник слова: «Пусть всесильная воля унесет прочь порожденные страстью стремления! Перетяни кровеносные сосуды, питающие их! Пробуди в себе новую, сильную волю! Сделай так и подчини ей всю свою жизнь! Триединство этой новой воли — здоровье, работа и независимость!» А значит, это не что иное, как наконец стать мужчиной.

Границкий театр невелик. Но разве Гете не ставил в куда меньших провинциальных театриках «Телля» и «Валленштейна», пьесы, которые требовали самого лучшего театрального оснащения? И разве Шекспир не шел на всевозможные упрощения при постановке своих драм с их быстрой сменой картин и выходов персонажей?

Разумеется, шел: что и использовал при оформлении спектакля художник фон Крамм. Актеры играли на фоне длинных шелковых занавесов. Персонажи выходили сбоку или посередине. Висящие один за другим занавесы легко открывались и сочетались по цвету с соответствующими сцене костюмами исполнителей. Любое пожелание художника, едва высказанное, тотчас исполнялось загоревшимся этой затеей князем. Старинные итальянские и турецкие шелка и даже шелка с вышивкой сменялись современными, выписанными из Парижа. Дуэль между Гамлетом и Лаэртом происходила на фоне брюссельского гобелена, изображавшего сад с греческим храмом и озеро с лебедями.

Был изготовлен и новый театральный занавес. В кладовых замка отыскали старинную парчу, расшитую золотыми гербами княжеского дома. Словом, было сделано все возможное, чтобы отметить предстоящий двойной день рождения со всей торжественностью.

Хотя перед генеральной репетицией хлопот бывает больше, чем перед любой другой, вдруг возникло ощущение, словно наступила передышка. Любой слишком громкий возглас замирал сам собой: причинами тому были потребность актеров сосредоточиться и собраться и, кроме того, непосредственная близость магического облака, в которое им вскоре предстояло войти.

Когда Эразм, покончив со всеми делами за кулисами, вернулся в зал, тот был уже полон. Впереди расположились высокородные зрители во главе с князем. А дальше тесными рядами сидели жители Граница, которых решили порадовать этим представлением, ибо на завтрашнюю премьеру получила приглашение только местная знать.

Молодой постановщик занял отведенное ему место под газовой лампой подле ассистента, которому надлежало записывать последние дополнения, поправки и замечания. После короткой, вполголоса беседы с ассистентом Эразм поднялся, обвел глазами зал, призывая к тишине, и громко объявил: «Начинаем!»

Эразм придумал к спектаклю пролог, рискованность которого можно объяснить лишь молодостью постановщика. Когда занавес открылся, на сцене стояли все актеры в костюмах и гриме, в том числе и Гамлет, а в самом центре — некий персонаж, призванный изображать Шекспира. Грим явно удался, волнение в зале показывало, что впечатление от него было сильным.

В этом прологе, заставив Шекспира произносить слова Гамлета, Эразм воплотил в жизнь свое глубокое убеждение в том, что Гамлета и автора трагедии можно в каком-то смысле рассматривать как одно лицо. Ведь принц, как и Шекспир, написав стихи для труппы актеров, дает им перед началом представления указания, как это часто делал сам Шекспир, который был к тому же директором театра.

И потому в прологе Шекспир обращался к актерам с теми же словами, что и Гамлет перед началом «Мышеловки», которую играют бродячие актеры, чтобы разоблачить короля-убийцу:

«Произносите монолог, прошу вас, как я вам его прочел, легким языком; а если вы станете его горланить, как это у вас делают многие актеры, то мне было бы одинаково приятно, если бы мои строки читал бирюч. Не слишком пилите воздух руками, вот этак; но будьте во всем ровны; ибо в самом потоке, в буре и, я бы сказал, в смерче страсти вы должны усвоить и соблюдать меру, которая придавала бы ей мягкость. О, мне возмущает душу, когда я слышу, как здоровенный лохматый детина рвет страсть в клочки, прямо-таки в лохмотья, и раздирает уши партеру, который по большей части ни к чему не способен, кроме невразумительных пантомим и шума; я бы отхлестал такого молодца, который старается перещеголять Термаганта;[150] они готовы Ирода переиродить. Прошу вас, избегайте этого».

Затем Шекспир продолжает:

«Не будьте также и слишком вялы, но пусть ваше собственное разумение будет вашим наставником; сообразуйте действие с речью, речь — с действием; причем особенно наблюдайте, чтобы не переступить простоты природы; ибо все, что так преувеличено, противно назначению лицедейства, чья цель как прежде, так и теперь была и есть — держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты, спеси — ее же облик, а всякому веку и сословию — его подобие и отпечаток. Если это переступить или же этого не достигнуть, то хотя невежду это и рассмешит, однако же ценитель будет огорчен; а его суждение, как вы и сами согласитесь, должно перевешивать целый театр прочих. Ах, есть актеры — и я видел, как они играли, и слышал, как иные их хвалили, и притом весьма, — которые, если не грех так выразиться, и голосом не обладая христианским, и поступью не похожие ни на христиан, ни на язычников, ни вообще на людей, так ломались и завывали, что мне думалось, не сделал ли их какой-нибудь поденщик природы, и сделал плохо, до того отвратительно они подражали человеку».

Лаэрт отвечает:

«Надеюсь, мы более или менее искоренили это у себя».

Тогда Шекспир говорит в заключение:

«Ах, искорените совсем. Идите, приготовьтесь».

Тут занавес закрылся, а потом снова открылся для первой сцены, той ночной сцены на площадке перед замком Эльсинор, где офицерам стражи является Призрак убитого короля. Только после беседы на приеме у принцессы Мафальды с профессором Траутфеттером, который взялся сыграть роль Призрака, стала понятной Эразму, всегда открытому для познания, мифическая сторона трагедии. И он наложил отпечаток ее на все представление. Если прежде он полагал, что конструкция драмы покоится на двух основах — на принце Гамлете и на узурпаторе трона короле Клавдии, — то теперь он увидел в восставшем из могилы, жаждущем мести грозном герое страшную силу, которая пронизывает все, движет и управляет всем, а под конец крушит все без разбору. Ректор Траутфеттер был высок и широкоплеч, а с помощью световых эффектов, которыми искусно владел барон-художник, облик мстительного героя вырос до размеров просто устрашающих. Теперь он не был ни персонажем, как все прочие, ни тем более чем-то побочным — в первой же сцене он стал, даже не произнеся ни слова, «предвестьем злых событий».

Уже с первой сцены зрителями овладело некое наваждение, казалось, сам воздух, как сказано в пьесе, «болел тьмой почти как в судный день». Нарастал какой-то космический ужас, из которого все явственнее проступал неотвратимый рок. В замке сгущалась удушливая, сводящая с ума атмосфера, в которой не может не задохнуться крошечная человеческая воля, стремящаяся стать творцом своей судьбы.

«Иду, я порчи не боюсь», — говорит Горацио Призраку.

Нет, он не навлечет порчи на Горацио, но тем беспощаднее обрушит ее на весь свой дом.

Больная тьма, почти как в судный день, нависла и над второй сценой, где король, узурпатор трона Клавдий, и вдова убитого короля, мать Гамлета, должно быть, в первый раз предстают перед придворными в качестве королевской четы.

На этом государственном совете царит та атмосфера, о которой в первой сцене говорит Горацио:

В дни перед тем, как пал могучий Юлий, Покинув гробы, в саванах, вдоль улиц Визжали и гнусили мертвецы; Такие же предвестья злых событий, Спешащие гонцами пред судьбой И возвещающие о грядущем, Явили вместе небо и земля И нашим соплеменникам и странам.

В черном длинном плаще, как жертва и как орудие «злых событий», стоит тут принц Гамлет, а за спиной его, кажется, уже можно разглядеть Эринию убитого короля. Это она внушает слова принцу, да и не только ему, но и его матери и даже ее убийце супругу. «Гамлет, — вынуждена сказать королева, — останься здесь, не езди в Виттенберг», и ее супругу приходится поддержать в длинной лицемерной речи просьбу, исполнение которой становится для всех них злым роком.

В такой обстановке всякая радость означала бы жуткую ложь, и потому — чтобы не задохнуться в этом ужасе — она вырождается в оглушающую вакханалию.

Грозный мстительный Призрак вновь материализуется в четвертой сцене, представ перед сыном и заговорив с ним. Траутфеттер произносил слова своей роли в той же тональности, как и на приеме у принцессы. Его движения и голос были одинаково впечатляющими. «Мой рок взывает, — говорит принц Гамлет, решившись подчиниться знаку Призрака и последовать за ним, — и это тело в каждой малой жилке полно отваги, как Немейский лев».

Захваченный событиями на сцене, Эразм всеми фибрами души ощущал некое мистическое соучастие в них. В том месте, где Гамлет подчиняется своему року, Эразм испытал настоящее потрясение.

Принцесса Дитта, расположившаяся в свободном ряду партера неподалеку от Эразма, больше интересовалась им самим, чем происходящим на сцене, и потому успела заметить, как его бледные щеки повлажнели от слез.

Невозможно описать здесь все девятнадцать сцен трагедии и представить весь ход генеральной репетиции. Да и намерений таковых не было. Достаточно сказать, что и после третьего акта зрители пребывали в том же состоянии магнетической захваченности действием.

После того как оно постепенно отпустило их — ибо объявили большой перерыв, — в зале послышался шепот и шорох, но по-прежнему никто не решался заговорить громко.

Было около полудня. Одни из зрителей поспешили домой, чтобы наскоро перекусить, другие прохаживались по рыночной площади и по граничившей с парком, обсаженной старыми деревьями аллее. Князь приказал отвезти себя в замок, чтобы немного отдохнуть и подкрепиться.

Высказывалось мнение, что театр в Границе еще никогда не переживал такого значительного события. Те же, кто был хорошо знаком с немецким театром, говорили, что не припомнят столь сильного воздействия, и рассуждали о том, в чем, собственно, оно заключается.

— Это чудо, — сказал доктор Оллантаг, — которое возвышает бытие каждого отдельного человека.

— Да, и весьма похожее на чудо, что совершает змея, гипнотизируя кролика перед тем, как заглотить его, — с долей юмора подтвердил барон фон Крамм. — Когда человек напряженно следит за этими, так сказать, отмеченными печатью смерти событиями, он не просто сидит себе в театре, а пребывает в некоем духовном плену.

— Поглядите на Эразма, на нашего постановщика, — почему-то обратился Оллантаг к Буртье, когда тот, вернувшись из замка, подошел к принцессе Мафальде, — поглядите на него: без кровинки в лице, с бледными губами он сидит там, точно одержимый, повторяя беззвучно каждую фразу, каждое слово трагедии. Чувствуется, что трагедия питается кровью его сердца, она, подобно вампиру, сосет из него кровь — я даже боюсь за него! — чтобы потом оставить одну пустую оболочку. Я называю его Гамлетом, сыном Шекспира. Ведь единственного сына Шекспира звали Гамлет. Да и разве сам Шекспир не был по сути дела Гамлетом? Впрочем, Гамлет датчанин, а не англичанин. Но был ли Шекспир в самом деле англичанином? Разве действие большинства драм Шекспира — за исключением исторических хроник — не указывает на Польшу, Богемию, Вену, Верону и Венецию? И разве нельзя предположить, что Шекспир или кто-то из его предков, подобно Гольбейну Младшему, Эразму Роттердамскому или Джордано Бруно, прибыл в Англию откуда-нибудь с континента, к примеру из окрестностей Праги? Многие великие люди оттуда родом.

Принцесса Мафальда пожелала узнать, не оттуда ли родом и Эразм Готтер.

Но Буртье нашел, что все слишком уж носятся с Эразмом. К тому же на день рождения князя следовало бы поставить что-то «веселенькое», заявил он. Он вообще не понимает, почему вдруг решили играть для несчастного больного князя вместо нескольких клоунад весь этот мрачный кошмар.

— Князь очень увлечен пьесой, господин обер-гофмейстер. «Гамлет» — классическое произведение. Это не просто трагедия, а, как сказал кто-то, сама ее квинтэссенция. И катарсис в трагедии отнюдь не удручает, а возвышает и просветляет душу.

— Вольтер придерживался иного мнения, — возразил Буртье. — В куче навоза порой тоже можно отыскать жемчужину. Но кому захочется рыться в навозе? Вся эта стряпня, которую Вольтер называет просто чудовищной, сочинена пьяным дикарем, который, — продолжал обер-гофмейстер хохотнув, — как вы изволили предположить, родом из тех же мест, что и Ян Гус.

— Вольтер был в этом отношении просто осел, — холодно заметил Оллантаг.

Покуда велись эти разговоры, Эразм беседовал за кулисами с исполнителями. Выйдя в гардероб, он наткнулся на Ирину. Поглощенный магической атмосферой «Гамлета», он словно пробудился ото сна, когда ее руки обвили его шею и бесчисленные поцелуи покрыли его плотно сжатые губы. Он не ощущал ничего, кроме грубого насилия. «Гамлет, Гамлет! Мой Гамлет!» — бормотала Ирина, обнимая его, но, заметив его отчужденность, запела на иной лад:

— Пусть принцесса уберется от тебя подальше! Нечего ей рассиживаться на местах, отведенных режиссеру! Я не желаю этого терпеть! Мне это не нравится! Я не смогу играть, если она не пересядет. А не то я выцарапаю ей глаза! Но почему ты ничего не скажешь о моем письме?

— Мы обговорим все это потом, послезавтра, когда премьера будет позади.

— О, не думай, так просто ты от меня не отделаешься!

К счастью, вскоре пришел Сыровацки, желавший побеседовать с Эразмом, и избавил его от Ирины.

Около пяти генеральная репетиция подошла к концу. У Эразма было такое ощущение, словно душу его вынули, потянув за ниточку, из тела и оно стало пустой оболочкой, ноющей от мучительной боли. Аплодисменты были бурными, все единодушно полагали, что им довелось пережить нечто великое.

Слушая их, Эразм думал: вот все и свершилось. Его величество король Дании, погребенный и в то же время непогребенный, в облике невидимого духа мщения наконец умиротворенно взирает на усеянную трупами сцену. Четверо мертвецов, а до того еще и Полоний и его дочь Офелия. С корнем вырвана не только вся семья этого вельможи. Разгневанный дух покойного короля убивает свою супругу, брата и даже собственного сына. Розенкранц и Гильденстерн тоже пали жертвами его мести.

Свой смертный приговор Гамлет угадывает лишь в тот миг, подумал Эразм, когда он позволяет матери выбить у себя из рук знамя своего мятежа. С этого момента все кажется ему мрачным, жутким и запутанным, воля его парализована, а под конец он будет безжалостно раздавлен грозной поступью беснующегося духа.

«Так, старый крот! Как ты проворно роешь!» — кричит Гамлет Призраку, когда тот, приказывая: «Клянитесь!», требует от друзей принца повиновения Гамлету. Но старый крот продолжает делать свое дело. Ни к чему не приводит и заклятие принца: «Мир! Мир, смятенный дух!» И лишь теперь, учинив нечеловеческое неистовство, оскорбленный дух обрел наконец желанный покой.

Прошел целый час, прежде чем Эразму удалось вырваться из пелены и тумана театральной фантасмагории. Он больше, нежели кто-то другой, наслаждался и восхищался собственным творением, но именно поэтому чувство горечи напомнило ему о том, сколь преходяща сама суть этого творения. И разве публика успела разглядеть все его восхитительные подробности, а не малую их толику? Это оставалось для Эразма неясным. Но когда занавес закрылся, в зале в течение минут пяти бушевали волны такой банальности, что не оставалось никакой надежды на дальнейшую жизнь полученного от спектакля впечатления. Казалось, оно было смыто прочь все без остатка.

Почему невозможно удержать и продлить это напряжение? И не было ли оно подобно восхитительному фейерверку, который, ярко вспыхнув на темном небе, тотчас же гаснет?

Перед внутренним взором Эразма полыхала та сцена трагедии, когда принц отказывается от мысли предательски заколоть молящегося дядю. Именно здесь им в первый и в последний раз со всей силой владеет дух мщения: «Теперь как раз тот колдовской час ночи, когда гроба зияют и заразой ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови испить бы мог и совершить такое, что день бы дрогнул». Но просто покарать убийцу ему недостаточно. Нет, месть должна свершиться, «когда он будет пьян, или во гневе, иль в кровосмесных наслажденьях ложа», то есть когда король будет занят чем-то, «в чем нет добра». И кто кроме Эразма сумел, проникнув в глубь драматической мистерии, разглядеть тут почти зримое явление жаждущего мести Призрака?

«Дальше — тишина» — таковы последние слова умирающего принца. И у меня, подумал Эразм, дальше — тишина. Неужели в награду за то, что я, так сказать переливанием в пьесу собственной крови, вызвал к жизни это чудовищное наваждение, я не получу ничего, кроме отвратительного въедливого запаха тления и могилы?

Отчего меня все время преследует лязг заступов провонявших чесноком и водочным перегаром, громко рыгающих могильщиков, которые один за другим выкидывают из земли пустые черепа? И почему любая темная комната в открытом окне кажется мне такой могильно-мрачной и пугающей? Может быть, у меня жар? Может, я болен? Не вижу ли я всюду свою собственную могилу?

Эразм невольно пощупал пульс на левом запястье. Он бился так часто, словно кто-то погонял его. Подойдя к Циркусплац, Эразм вдруг натолкнулся на княжеского лейб-медика Турнейса. Тот поздоровался с ним, он тоже был на репетиции.

— Благодаря вам мы получили огромное, незабываемое впечатление, — обратился он к молодому режиссеру.

— Но все это несколько переутомило меня, господин доктор.

Врач вдруг сказал:

— Я направляюсь в пансион к Вальтеру. Мальчик заболел сегодня утром. Только, ради бога, молчите об этом! Никому ни слова!

Вальтер заболел, что бы это могло значить?

Минуты две спустя Эразм уже был у телефона.

Китти тотчас подошла и спросила, как удалась репетиция.

Все прошло отлично, ответил Эразм, несколько раз зрители громко аплодировали, но по окончании репетиции после недолгой беседы с исполнителями он попросту удрал из театра. Вечером князь дает прием в саду и на террасах замка, там он и узнает, какое впечатление произвел спектакль.

Пусть он ни о чем не беспокоится и не отвлекается от своих дел. Приехала тетушка Матильда, она не могла отказать себе в удовольствии присутствовать при триумфе племянника. Она, Китти, чувствует себя здоровой и бодрой. Правда, она еще не знает, сможет ли приехать на премьеру. Билеты им не нужны: об этом позаботился доктор Обердик, которого князь как-то приглашал к себе для консультации.

Повесив трубку, Эразм с глубоким смущением поглядел на свою руку, на которой не было обручального кольца.

Телефонный разговор с женой и мысль о том, что о ней заботится умная, бодрая, славная тетушка Матильда, облегчили ему душу. Да и мрачный мир «Гамлета» был уже позади. Так упавший с дерева созревший плод не отягчает больше ветку. Его творение появилось на свет, и освободившийся от бремени Эразм вернулся наконец к самому себе. По-моему, у меня слишком частый пульс, дыхание хриплое и прерывистое. Должно быть, у меня жар, но пока что не время болеть. Отложим это до завтра! А сегодня мне предстоит испить до дна свой бокал, чашу или даже братину.

Когда Эразм, освежившись холодной водой и быстро переодевшись, собрался отправиться на fete champetre,[151] он повстречал внизу фрау Хербст, которая глядела на него запавшими, полными ужаса глазами.

— Как вы могли измыслить и поставить такое? — воскликнула она. — Откуда вы знаете про все это?

Фрау Хербст тоже, разумеется, присутствовала на репетиции.

Что она имеет в виду, спросил Эразм.

— В этой пьесе о призраках и духах, самой величественной из всех, вы словно воплотили на сцене самое судьбу. Если бы я знала, какой ужас вы обрушите на нас, я не пошла бы на репетицию.

— Выходит, вы не испытали катарсиса, того просветления, которое должна приносить трагедия?

— Никакого просветления я не испытывала, один только жуткий страх, — сказала она. — Призраки из вашего спектакля словно стоят подле меня. Они тут, рядом, мне от них не отделаться. Сейчас мне хотелось бы избавиться даже от собственного имени, ведь королеву тоже звали Гертрудой.

На фрау Хербст было черное, облегающее фигуру платье, четко обрисовывающее ее женственные формы. Губы ее дрожали. Она была мертвенно-бледна.

— Доктор Готтер, можете смеяться надо мной, но у меня такое чувство, будто только вы, выпустивший на свободу эти подземные силы, можете снова загнать их в могилы. Будьте добрее к своей жене! Обещайте мне никогда не изменять ей! Поверьте: последствия этого ужасны. О, — заплакала она, — я все это пережила. Когда умер мой муж, заболел и князь Алоизий. Мои мать и отец погибли в железнодорожной катастрофе… — Она умолкла, не в силах говорить. Потом все же закончила: — О господи, для чего я вам все это рассказываю! Значит, вы полагаете, что мертвые, если им, как королю Гамлету, было нанесено оскорбление, не смогут обрести покоя в могиле, пока их не умилостивят жертвами?

— Нет, в наше время это уже не так. Как говорят индусы, все меняется. Все на свете преходяще. Думаю, что отношения между миром живых и миром потусторонним тоже стали иными. Пойдемте со мной на fкte champкtre, фрау Хербст! Вам нужно отвлечься от мрачных мыслей.

Нет, она не может пойти с ним, сказала вдова смотрителя, а затем добавила:

— А вы знаете, что в вашем спектакле совсем нет солнца? Впрочем, он надолго затмил солнце и для меня.

Эразм решил переменить тему:

— Надеюсь, у Вальтера всего лишь легкое недомогание?

— Вальтер?! Что с Вальтером?

Эразму пришлось рассказать о болезни мальчика. Правда, он лишь мимоходом говорил с врачом.

— Вальтер болен? О господи!..

И она бросилась прочь, мгновенно скрывшись за калиткой. А Эразм отправился в замок.

На террасе замка его встретили рукоплесканиями и радостными возгласами. Приветствия были вполне искренними, несмотря на то что до его появления тут высказывались всевозможные «за» и «против». Без сомнения, то был настоящий триумф, это сквозило в каждом слове, обращенном к Эразму. Для начала его подвели к князю, который в полной тишине, изредка нарушаемой ревом огромного оленя, выразил свою благодарность и восхищение и вколол ему в галстук — почему-то руками обер-гофмейстера — бриллиантовую булавку. После чего снова грянули аплодисменты и приветствия.

У виновника торжества уже ныла рука от пожатий. Резервуар его самомнения был слишком мал, чтобы вместить в себя такое обилие похвал, многие из них бесцельно падали на землю, ибо слуховые каналы его ушей были слишком узки для них. Доктор Оллантаг поднял свой бокал и воскликнул:

— Да здравствует Гамлет, сын великого Шекспира!

Празднично возбужденные гости охотно поддержали его. Ректор Траутфеттер уже успел пожать лавры как исполнитель роли Призрака, а потому без тени завистливого недоброжелательства присоединился к тосту:

— Теперь всем ясно — вы и есть он самый! — И сделав это признание, он благосклонно обнял Эразма за плечи.

Папаша Миллер, комик и исполнитель роли Полония, выступил с собственным номером. Он стучал кулаком по лбу, называя себя последним из дураков.

— Мастер! — кричал изрядно разгоряченный шампанским актер. — Мастер Готтер! Мастер Эразмус! Вспомните только, сколь оскорбительно я оспаривал тогда у Сыровацки ваше режиссерское дарование! — О своем поведении во время бунта он и не заикался. — Но гордыня ведет к грехопадению! Ваше здоровье! Выпьем!

Эразм Готтер вытер платком лоб. Отбившись от назойливого комика, он объявил присутствующим, что больше никогда в жизни не возьмется за что-то подобное. Он понял, что такие задачи ему не по силам. А потом приписал львиную долю успеха спектакля профессору Траутфеттеру, который, дескать, открыл ему глаза на значение Призрака в «Гамлете».

В следующий миг перед ним предстали два посланца богов: принцесса-Аполлон — как окрестил Эразм Дитту — и Ирина Белль, каждая поднося ему чашу с шампанским. Эразм принял чаши в обе руки, чем и решил их спор. Едва умолкли рукоплескания, вызванные этим жестом, он воскликнул в наступившей тишине:

— Я посвящаю эту чашу, дарованную мне прекрасными руками, благополучию нашего великого мецената князя Алоизия — и несколько капель жертвую подземным богам!

Он вылил несколько капель на землю, после чего залпом выпил вино. А затем вдруг швырнул чашу о ствол дерева и высоко поднял вторую:

— Я пью эту священную чашу за благополучие великой княгини и матери этой страны! И несколько капель жертвую силам тьмы!

Окропив землю вином, он допил его, разбив вслед за тем и эту чашу, дабы ее не осквернило ничье прикосновение.

Впечатление, которое произвело на всех это действие, было близким к потрясению. Когда Эразм целовал руки князю и княгине, те нежно гладили его по голове.

— Ну а теперь дайте ему немного отдохнуть! — воскликнул князь. — Пусть он поест и как следует выпьет!

Виновника торжества подвели к накрытому на террасе столу, готовому рухнуть под тяжестью яств и напитков. Чтобы он мог беспрепятственно подкрепиться, гости окружили его плотной стеной. Все спешили обслужить его, в один миг на тарелке у него оказалась гора икры, омары, устрицы, ростбиф, ветчина, салат и еще бог знает что. Ему протягивали на подносах сардины, яйца, семгу, паштет из дичи с sauce[152] и прочие деликатесы, для поглощения которых потребовалась бы дюжина изголодавшихся гренадеров. Не вмешайся сейчас принцесса Мафальда, Эразм, несмотря на все это изобилие, верно, не смог бы проглотить ни крошки. Но она отбила его у гостей и отвела в так называемый «китайский» кабинет, куда получили доступ лишь несколько близких друзей. И уже там Мафальда сказала ему:

— Воистину, вы основательно встряхнули нас всех и потрясли. Мне доводилось видеть хорошие спектакли в Вене, в Париже и во Флоренции, но — признаюсь вам со всей откровенностью — ваш лучше. Вы заставили нас дрожать и трепетать от страха, пережить никогда доселе не испытанный ужас. Вы заставили нас вздыхать и охать. Временами я готова была вскрикнуть. Вы держали нас в напряжении, порой почти мучительном. Но воздействие всего этого было, представьте себе, возвышающим и освобождающим душу. Мне кажется, будто я родилась заново, будто прошла через священный огонь чистилища.

Тут Эразму невольно вспомнилась фрау Хербст.

В парке играл театральный оркестр. После нескольких произведений классического жанра зазвучала танцевальная музыка. И пока Эразм сидел и ужинал, из парка доносились звуки венского вальса. В древности после трагедии давали комедию, которая олицетворяла победу солнечной радостной стороны бытия над мрачной, затененной хтонической тьмой. Вот и теперь после сумеречного мира «Гамлета» пришел черед шествия сатиров, во время которого царство теней воплощалось лишь в бликах смарагдовых крон деревьев и в пестрых нарядах дам.

— Итак, завтра мрачная тень «Гамлета» еще раз затмит небо, — сказал Эразм доктору Оллантагу, входившему в число избранных гостей, — а потом вы надолго избавитесь и от нее, и от меня.

— Что касается вас, то не долее чем до следующего лета, — многозначительно возразил тот, — когда мы снова будем ставить пьесу, правда уже не Шекспира, а собственное творение Эразма Готтера.

— Боюсь, как бы высокородные господа не испугались, когда я объявлюсь тут с собственным опусом. И как знать, допустите ли вы его, по зрелому размышлению, на княжескую сцену?

— Вы хотите спуститься в народ?

— Или, быть может, подняться к нему, доктор Оллантаг.

Послышался чей-то голос:

— Довольно об этих вещах! Один раз они еще могут разогнать скуку, но и то если нет под рукой ничего лучшего!

С этими словами в кабинет вошла Ирина Белль в светлом пасторальном наряде пастушки — сбоку болталась шляпа а-ля Гейнсборо — и без долгих разговоров утащила Эразма танцевать.

Что было весьма кстати, ибо шампанское взбодрило его. Прижав к себе девически хрупкое тело, он вальсировал с Ириной. Так ли то было, он и сам не понимал, но вполне вероятно, что, соблазненный близостью ее милого лица, он целовал ее волосы, щеки и губы.

— Поглядите, как таращится на нас обер-гофмейстер, — сказала Ирина — Офелия, язвительно скривив верхнюю губку.

Она была права: Буртье не сводил с нее глаз. Он был просто снедаем ревностью. Его интуиция, обостренная желанием насолить Эразму, помогла ему угадать виновника эксцентричного поступка принцессы Дитты. Правда, он не принимал слишком всерьез тот ночной визит, который она нанесла молодому режиссеру, поскольку подобные выходки вообще были свойственны ей. И все же несомненная двойная победа Эразма вызывала у Буртье раздражение и ярость.

Когда Ирина, разгоряченная танцем, шла мимо него вместе с Эразмом, чтобы выпить лимонаду, он сказал:

— Вы всегда уверяли меня, что не любите и не умеете танцевать, но только теперь, поглядев на вас, я понял: вы говорили правду.

— В таком случае постарайтесь избавиться от привычки не верить мне, — весело отпарировала она.

Но тут к ним не спеша подошла принцесса Дитта и, бросив на Буртье презрительный взгляд, взяла Эразма под руку и увела его прочь.

Вскоре все заметили, что в круг танцующих вошла еще одна красивая пара. То, что услышал Эразм от принцессы Дитты, так поразило его, что ему не оставалось ничего другого, кроме как упорно продолжать танцевать.

— Что случилось? Где вы пропадали? Где вы были вчера?

Эразм рассказал ей про Реймана, про инспекционный пароходик и про маленький остров, на котором он побывал.

— Но вас видели в Штральзунде. Вы встречали там некую особу!

— За мной наблюдают так пристально?

— Да, очень пристально. Мне докладывают обо всем, что бы вы ни делали, днем или ночью.

— Вы пугаете меня!

— Вы забыли ту лунную ночь, когда мы обо всем договорились?

— Принцесса, мы привлекаем к себе внимание.

— Меня это не заботит. Как раз наоборот. Будь ты настроен столь же решительно, как я, все эти людишки через пару минут остались бы с носом. Бывают узлы, которые можно только рубить. Я поеду с тобой куда угодно: в Конго, в Южную Африку, в Занзибар. Мои деньги лежат в лондонском банке. А когда мы их растранжирим, будем воровать кур.

— Принцесса, ваше мужество потрясает меня, но я не могу принимать ваши слова слишком всерьез. В конце концов, каждый из нас связан с чем-то своим неразрывными узами.

— Ты нужен мне, а я — тебе. Мы созданы друг для друга. Ты — гамлетианская натура. Я чувствую, что таится в тебе, Эразм. Твой Гамлет должен добиться для себя трона! А потому возьми меня за руку и уведи отсюда.

Эразм так и сделал, что, к счастью, осталось незамеченным. Как раз в этот момент актер Леопольд Миллер отвлек на себя всеобщее внимание. Он заявил, что намерен попотчевать публику одним из своих самых знаменитых комических номеров; зрители одобрительно приветствовали его аплодисментами.

В парке было множество укромных уголков: беседки, гроты, мраморные садовые павильоны, дарившие приют влюбленным. И снова обер-гофмейстер Буртье первым заметил отсутствие Эразма.

Праздник был в самом разгаре, когда с вокзала начали один за другим прибывать высокие гости. Поначалу эти чопорные дамы и господа, с некоторым холодком взирая на остальных, старались держаться поближе к креслу-коляске князя, но потом и их затягивало в себя бушующее вокруг жаркое июльское пьянящее веселье.

В это летнее время солнце садится очень поздно, но праздник не затих и после его захода. Террасы, озеро и часть парка были освещены фонарями. Из огромных, точно бездонных бочонков снова и снова разливалось вино. Оркестр продолжал музицировать, один танец сменялся другим. Музыканты уже сполна отведали причитающейся им доли лакомств с княжеской кухни и из княжеских подвалов.

Эразм и Георги строго-настрого наказали актерам в надлежащее время отправиться по домам. Оба они полагали, что прием следовало бы устроить после премьеры — придворные же пожелали в день рождения князя быть полновластными хозяевами замка и парка. Несмотря на этот приказ, молодые актеры и актрисы — впрочем, все они и в старости остаются молодыми — и занятые в спектакле студенты не собирались расходиться, хотя уже перевалило за полночь. Оркестр умолк, но теперь пышным цветом расцвели музыкальные дарования артистов. Кто-то сыграл на так называемой гармонике, а Сыровацки — Гамлет блеснул как певец и лютнист; все с восторгом слушали его.

Парочки разбрелись по темному парку, одна из них добралась до того места, где тихими волнами колыхались серебристые колосья.

— Пора возвращаться, Ирина, нас будут искать, — сказал обер-гофмейстер Буртье, которого тащила за собой его спутница.

— Я порву с вами, если вы не поможете мне отыскать этого изменника, — резко заявила она.

— Какое мне дело до твоего изменника, маленькая змея! Я не сделаю больше ни шага, если сейчас же не получу аванса!

— Какая ахинея! Не будь таким идиотом! — ответила Ирина.

Исчезновение Эразма Готтера и принцессы Дитты чрезвычайно взволновало ее.

На берег Рейна по ту сторону далеко раскинувшегося пшеничного поля, держась за руки, молча вышли два человека. Если бы кто-нибудь поглядел сверху на это море колосьев, он заметил бы что-то похожее на след от челна на водной глади.

И совершенно несущественно, кто были те двое…

Когда Эразм около двух часов ночи шел в предрассветных сумерках по Циркусплац, направляясь к дому смотрителя, его вдруг кто-то окликнул. То был Рейман, радостно сообщивший, что ему посчастливилось раздобыть билет на предстоящую премьеру.

— Неужели это в самом деле ты, Рейман? — воскликнул Эразм. — Поверь, я принимаю это как знамение свыше. Ты должен сейчас же увезти меня отсюда.

— Но почему? Что все это значит?

— Не знаю. Я и сам не понимаю. Знаю лишь, что, сделав и пережив все, предначертанное мне судьбой, я дошел до предела.

— И куда же, ты полагаешь, мы должны отправиться?

— Куда мы должны отправиться? — повторил Эразм. — Ну, об этом, дорогой Рейман, я спрошу тебя. Главное, подальше отсюда! Увези меня, Рейман!

Мимо проезжал экипаж, кого-то доставивший домой.

— Отвезите нас в Альтефер, — сказал Эразм, протягивая кучеру деньги.

Друзья еще успели услышать, как двое мужчин, громко беседуя, шли по Циркусплац. То были доктор Оллантаг и ректор Траутфеттер.

— Нет, — говорил Траутфеттер, — я не могу поверить в мятеж Гамлета.

— А я не могу поверить в мятеж, возглавляемый элегантным камер-юнкером Лаэртом. Как говорится в «Цимбелине»: «Не столь покорен дух наш небесам, сколь королю придворные».[153] Да и зачем ему это? Зачем?

Над тихой площадью гремели их голоса, и гремел железный ключ в замке на двери пансиона, где лежал больной Вальтер.

Вскоре друзья уже ехали в Альтефер. Последнее, что услышал Эразм, выезжая из Граница, был рев Султана.

Дорогой они почти не разговаривали, но Рейман понял, что Эразму грозит тяжелый кризис. Они почти добрались до Альтефера, откуда по заливу можно было переправиться в Штральзунд, когда офицер водной инспекции услышал, как Эразм, по его предположению спавший, вдруг захрипел. Он схватил друга, чтобы помочь ему, и почувствовал, что одежда у него на груди насквозь промокла.

А затем молодой любимец Граница лежал с легочным кровотечением на кровати в низкой гостиничной комнатушке в Альтефере, слабым голосом отдавая распоряжение вызвать к нему некоего доктора Обердика.

Залив между Альтефером и Штральзундом довольно узок, и менее чем через час доктор Обердик был уже у постели больного.

Придворное общество Граница больше не видело Эразма Готтера. Доктор Обердик поместил его в лечебницу и не допускал к нему никаких посетителей. В конце января Оллантаг получил от Эразма из Давоса нижеследующее письмо:

«Дорогой друг, доктор Оллантаг!

Вам, конечно, куда более известно обо мне от других, нежели от меня самого. Ведь это первое письмо, что я пишу в Границ. Прочтете ли Вы его с прежним дружеским расположением или, пожав плечами, как порой имеете обыкновение делать, швырнете в корзину для бумаг?

Но Вы должны знать, что мое неожиданное исчезновение перед знаменательным днем из поля Вашего зрения ни в коей мере не было предательским бегством. И пусть почтовый штемпель на конверте подтвердит Вам это. Я все еще в Давосе, и мне придется задержаться тут до весны.

Мне сообщили, что Вальтер Хербст умер вскоре после моего отъезда. Когда я думаю о нем и об остальных обитателях садоводства, передо мной снова встает вся драматическая коллизия «Гамлета» и страшный мстительный дух. Ох уж это открытие профессора Траутфеттера!

Подозревает ли он о том, к чему он прикоснулся, какую грозную силу пробудил от сна и освободил от оков? Чем дальше я отхожу от летнего наваждения в Границе, тем более убеждаюсь, что грозный дух убитого короля еще не насытился своей местью. Слишком опасной была затея вызвать его из небытия, вдохнуть в него жизнь нашей игрой и, следовательно, навлечь на себя его гнев: еще немного, и я — всего лишь постановщик пьесы, — как и главные ее герои, поплатился бы жизнью за свое любопытство.

Меня охватывает ужас, стоит мне вспомнить об этом.

Вычеркните эти строки, доктор Оллантаг! Они написаны под влиянием температуры, которая пока еще не опускается у меня до нормы.

Не могли бы Вы передать мой почтительнейший поклон Его светлости? Хотя я вполне допускаю, что из-за неприятного осадка, оставшегося у него в душе после всех оказанных мне милостей, он вообще не пожелает ничего слышать обо мне, тем более что репутация моя за время моего отсутствия стала, вероятно, вследствие неизбежных толков и слухов весьма неясной и противоречивой.

Правда ли, что принцесса Дитта вышла замуж? Говорят, будто она стала супругой английского принца.

Но если я теперь уже очень далек от пережитого в Границе, то от «Гамлета» мне никак не удается избавиться. К примеру, я узнал, что еще до Шекспира существовал «Пра-Гамлет». Он был написан Кидом[154] и с успехом исполнялся на сцене. Но известны и более ранние обработки этого материала. Исходного текста, как и шекспировского текста «Гамлета», не существует. Кой-кому это даже дает повод отрицать авторство Шекспира: некий Мере не указывает в 1598 году «Гамлета» в числе его произведений.

Искажения, говорят нам ученые мужи, постоянно вносившиеся в текст, не смогли все же его уничтожить. В этом, добавляют они, главное доказательство его бессмертного величия.

Но «Гамлет», от которого нам остались одни обломки, без сомнения, был творением самого Шекспира! Первоначальный текст разрушали, как только могли: сокращенными постановками, переработками, перестановкой сцен, изменением имен, дилетантским и бессовестным латанием образовавшихся дыр, актерскими вставками и прочим. Единственное, что говорит в пользу Шекспира и его авторства, это нерушимая печать его гениальности.

Если бы сохранился «Гамлет» Кида, мы располагали бы самым надежным доказательством мятежа Гамлета, который только рассеянное тупоумие могло приписать Лаэрту.

А если Вы, дорогой друг, обратитесь к истокам Гамлета, к «Истории Гамлета», к Саксу Грамматику[155] и «Трагическим историям» Бельфоре,[156] то Вы обнаружите там Гамлета, который притворяется безумным, чтобы выглядеть безобидным и избегнуть опасных ловушек того, кто имеет в отношении него те же намерения, что и в отношении его отца, Гамлета, который одержим жаждой мести в той же мере, в какой и стремлением вернуть украденный трон.

Отправленный в Англию, чтобы там погибнуть, он неожиданно возвращается в Данию и входит в зал, где король Фенго (Клавдий) устроил по нему грандиозную тризну.

И те, кто пировал на его тризне, поднимают теперь чаши в честь его возвращения.

«Я покараю Клавдия как своего подданного», — говорил Гамлет чуть раньше. А теперь, перед тем как отрубить ему голову, он обращается к нему: «Ты видишь перед собой Гамлета, вооруженного копьем, которое затачивалось уже давно». Разве это не указывает на тайно готовившийся мятеж?

А того, что могло бы послужить прообразом Лаэрта и его бунта, мы не найдем ни в одном из источников.

А Эльсинор принц в «Истории Гамлета» предает огню.

Впрочем, пора остановиться, а не то Вы получите вместо дружеского послания ученый трактат.

Кланяйтесь от меня ректору Траутфеттеру!

Когда я, уже совсем больной, покидал вместе с моим другом Рейманом Границ и говорил последнее «прощай» наваждению летней ночи, я услыхал, как над площадью прозвучали его решительные слова: «И все же в мятеже Лаэрта есть своя правота! А впрочем, — добавил этот столь чтимый мною ученый муж, — человек неохотно расстается с полюбившимися ему мыслями».

А я добавлю к этому: у заблуждений самая долгая жизнь.

Вы были так добры ко мне, доктор Оллантаг. После Жетро я не знаю никого, кто был бы мне предан столь верно и беззаветно, если не считать, конечно, мою жену. Но женская любовь и мужская дружба — отнюдь не одно и то же.

Жетро уже мертв. Он умер в силезском легочном санатории в Герберсдорфе.

Вы удивились бы, увидав меня. Я прибавил не пять и не десять, а целых тридцать фунтов. Я странным образом «раздался»: объем грудной клетки увеличился у меня на одну треть по сравнению с прежним. Сам я воспринимаю все это — несмотря на то, что у меня дети и все прочее — как наступление моей зрелости — зрелости, понимаемой не только как проявление физического возмужания.

От пятнадцати до двадцати пяти лет, то есть в пору юношества, человек подвержен самым тяжким и опасным жизненным кризисам.

Вы хотите знать о состоянии моего здоровья. Об этом свидетельствуют три Ваших письма, которые я, как, впрочем, и все остальные письма из Граница, оставил без ответа. Но тут я просто держал честное слово, которое дал своему врачу доктору Обердику во время кризиса. «Если вы хотите снова встать на ноги, вам следует оборвать все нити, связывающие вас с Границем. Если останется хоть одна, от лечения не будет никакого проку».

Сами видите, под какую строгую опеку я угодил.

И все-таки, вероятно, только благодаря этому я сейчас твердо стою на ногах.

«Пусть всесильная воля унесет прочь порожденные страстью стремления! Перетяни кровеносные сосуды, питающие их! Пробуди в себе новую, сильную волю! Сделай так и подчини этому всю свою жизнь! Триединство этой новой воли — здоровье, работа и независимость!»

Эти слова я записал как-то ночью в доме смотрителя в свой гамлетовский дневник. Они стали вехой и опорой моей vita nuova.[157]

Допускаю, что результат и покажется Вам ничтожным, вероятно, его вполне можно назвать таковым. Ну что ж, я ведь не искатель приключений, не флибустьер, не пират или корсар. Чтобы стать таковым, мне недостает приманок, и к тому же я постоянно вижу прямо перед собой зияющую дыру, которая способна обратить первый же мой шаг в этом направлении в последний.

Вероятно, Вы захотите узнать, как и куда движет меня моя новая воля. Об этом я почти не в силах говорить. Но поскольку именно Вы, доктор Оллантаг, как-то раз в шутку назвали меня сыном Шекспира, то признаюсь Вам, что я с подобающим мне смирением надеюсь пойти по стопам своего отца.

Сказать Вам больше, рассказать о произведении, которое еще только рождается под моим пером, было бы слишком рискованно. А говоря парадоксально: только тот, кто нем, достоин снисхождения.

Что поделывает фрау Хербст и что поделывает Паулина? И она, и Паулина, и старый дом с могильным червем в стенах, и сад в белом облаке жасмина и зеленой листве жимолости — все это постоянно присутствует в моих ночных и дневных видениях. Правда ли, что вдова смотрителя собирается снова выйти замуж и что Паулина подыскала себе в Берлине место продавщицы?

Могу Вам сообщить про Ирину: у нее ангажемент в Вене. Я порой с радостью вспоминаю ее. Она была поэтическим созданием.

А еще чаще, гораздо чаще я вспоминаю нашего князя! И вспоминаю его с тем глубоким чувством любви и привязанности, которое, даже если мы более никогда не встретимся, останется неизменным.

Вас же, дорогой мой друг, достопочтенный доктор Оллантаг, я надеюсь увидеть своим гостем в недавно приобретенном мною поместье уже нынешним летом, как только мне удастся выполнить пункт первый моей программы, то есть обрести здоровье.

Искренне преданный Вам

Эразм Готтер.

Давос, 1886».

Новеллы

МАСЛЕНИЦА

Парусный мастер Кильблок женился с год тому назад. У него было славное хозяйство на берегу озера — двор, сад, небольшой земельный участок. В стойле стояла корова, во дворе с кудахтаньем бегали куры, гоготали гуси. Не пустовал и хлев: трех жирных свиней предстояло заколоть в этом году.

Кильблок был старше жены, но ничуть не меньше, чем она, любил весело пожить. И до свадьбы, и теперь они больше всего на свете любили танцевать, и Кильблок говаривал: одни дурни, мол, думают, дескать, жениться — все равно что в монастыре себя заточить. «Верно, Марихен? — обыкновенно добавлял он, здоровенными ручищами облапив и прижав к себе пухленькую женушку. — Наша с тобой веселая жизнь только-только начинается по-настоящему!»

И действительно, не считая быстро пролетевших шести недель, весь первый год их семейной жизни был сплошным праздником. Да и шесть недель-то эти почти ничего не изменили в привычках молодых супругов. Горластого малыша, который тогда появился у них, поручили заботам бабушки, и, бывало, едва в окно их домика ворвется вместе с ветром беззаботный вальс, родители уже стремглав бегут на улицу.

Кильблок с женой поспевали на все вечеринки в своей деревне и почти не пропускали праздников в деревнях по соседству. Если бабка хворала, а это случалось нередко, «маленького крикуна» брали с собой. В танцевальном зале ему на скорую руку устраивали кроватку, сдвинув два стула и кое-как завесив их платками и передниками от яркого света. На этой-то постельке бедный малыш умудрялся спать всю ночь до самого рассвета среди громового рева кларнетов и прочих духовых, под топот и шарканье танцующих парочек и их радостные вопли, дыша парами перегара, едким сигарным дымом и пылью.

Иной раз люди дивились этому, но Кильблок не лез в карман за ответом:

— Да ведь он истинный сын своих родителей Кильблоков! Понятно вам?

Если Густавхен начинал плакать, мать — окончив танец, не раньше — подбегала, выхватывала его из-под одеяльца и скрывалась с малышом в холодной передней. Там, примостившись на лестнице или где-нибудь еще, где находилось местечко, она давала младенцу грудь — жаркую, не остывшую после танцев и выпивки, — и он жадно сосал. Стоило малышу насытиться, им сразу овладевало радостное оживление, и это веселило его родителей, в особенности потому, что радость малыша бывала совсем недолгой и вскоре сменялась тяжелым мертвым забытьем, которое не оставляло ребенка до самого утра.

Миновали лето и осень. В одно прекрасное утро, выйдя из дому, парусный мастер увидел, что земля оделась снежным покровом. Белые клочья повисли на вершинах сосен и елей в лесу, который широким полукругом окаймлял озеро и равнину, где лежала деревушка.

Парусный мастер тихонько посмеивался. Зима была его любимым временем года. Снег был похож на сахар, сахар напоминал о гроге, а мысль о гроге будила воспоминания о теплых, ярко освещенных помещениях и замечательных праздниках, которые справляют зимой.

С потаенной радостью следил Кильблок за неповоротливыми баржами — видно, озеро уже затянуло тонким ледком. «Скоро, — подумал парусный мастер, — баржи застрянут намертво, вот тогда-то и придут мои веселые деньки».

Было бы неверным считать Кильблока просто прирожденным бездельником, напротив, никто не умел трудиться столь усердно, как он, если находилась какая-нибудь работа. Но когда судоходство замирало, а стало быть, и работа на несколько месяцев приостанавливалась, он ничуть не огорчался и временный простой был для него долгожданным случаем прокутить все прежде заработанное.

Попыхивая короткой трубочкой, он спустился на берег озера и ногой попробовал лед. Против ожидания, лед вдруг провалился от слабого нажима, и Кильблок, хоть и действовал с величайшей осторожностью, едва не упал, потеряв равновесие.

Он поднял оброненную трубку и, громко чертыхаясь, пошел назад.

Глядевший на него издали рыбак крикнул:

— Что, парусный мастер, на коньках решил побегать?

— Да я не прочь! Через недельку эдак.

— Ну, раз такое дело, придется мне новые сети покупать!

— Это еще зачем?

— А тебя-то вытаскивать, провалишься ведь, как пить дать!

Кильблок довольно засмеялся. Он хотел что-то ответить рыбаку, но тут жена позвала его домой завтракать. На прощанье Кильблок сказал, что, мол, еще не вечер, надо пойти перекусить да обмозговать предложение рыбака, а холодными купаньями он, дескать, не увлекается.

Кильблоки сели завтракать.

Бабка пила кофе на своем обычном месте, у окна. Вместо скамеечки для ног ей служил зеленый квадратный ящичек, и тусклые бабкины глаза то и дело с тревогой обращались к нему. Вот она дрожащими руками, сухими и длинными, выдвинула ящик стола, стоявшего рядом у окна, и стала там шарить, ища что-то, наконец нащупала монетку, вытащила ее и с важностью опустила в обитую латунью щель зеленого ящичка у себя под ногами.

Кильблок с женой внимательно следили за ее действиями и многозначительно переглядывались. По неподвижному дряблому лицу старухи скользнуло выражение тайного довольства, как всегда, когда она находила утром в ящике стола монетку — дочка и зять редко забывали положить туда денежку.

Вчера жена опять разменяла марку на мелочь и, посмеиваясь, показала деньги мужу,

— Мамаша у нас лучше всякой копилки, — сказал тот, с жадностью поглядев на зеленый ящичек. — Как знать, сколько там уже набралось. Но немало, уж это точно. Вот отживет она свой век — не дай господь, конечно, — оставит нам кругленькую сумму, будь уверена.

Его слова словно подхлестнули молодую хозяйку, она вскочила, подхватила юбки и весело запела:

— Поедем в Африку, поедем в Камерун, на Ангра Пекуена[158] поедем!

Внезапно пение прервал громкий визг: Лотта, маленькая коричневая собачка, осмелилась приблизиться к зеленому ящику, за что получила хорошего пинка от старухи. Муж и жена захохотали во все горло, собачка же с жалким видом поджала хвост, съежилась и, скуля, забилась в угол за печкой.

Старуха начала злобно ворчать что-то про «паршивую сучку», Кильблок наклонился к тугоухой бабке и прокричал:

— Правильно, мамаша! Так ее, шавку эту, нечего ей тут вынюхивать, ящик твой, и ничей больше, никто не посмеет его тронуть, даже собака или кошка, верно говорю?

— Она глядит в оба, — удовлетворенно заметил Кильблок, выйдя следом за женой во двор, чтобы посмотреть, как она кормит скотину. — У нас с тобой ни геллера не пропадет, а, Марихен?

Марихен сноровисто ворочала мешки с отрубями и лохани с кормом; несмотря на холод, она подоткнула подол и засучила рукава, ее крепкое, ядреное тело так и сверкало на солнце.

Кильблок с удовольствием поглядывал на жену, смакуя про себя чувство уверенности в завтрашнем дне, которое вселяла в него скаредность старухи. Он никак не мог заставить себя взяться за какую-нибудь работу, очень уж приятное это было чувство. Маленькие сытые глазки парусного мастера удовлетворенно скользили по розоватым бокам жирных свиней, в его мыслях они уже превратились в ветчину, колбасы, буженину. Потом он обежал взглядом весь двор; слегка припорошенный белым снежком, он напоминал празднично накрытый стол, весь уставленный жареными курами, утками, гусями, которые пока что были живехоньки и бегали по двору.

Хозяйка, Марихен, с головой ушла в хлопоты о скотине и птице. Уже довольно долго из дома доносился жалобный детский плач, но это отнюдь не отвлекало ее от дела. В домашней птице и скотине она видела залог своей приятной беззаботной жизни, а в ребенке — лишь досадную тому помеху.

Настала масленица. Семейство собралось за послеобеденным кофе. Годовалый Густавхен играл на полу. Марихен напекла блинов. Нынче они с мужем были в превосходном настроении — и благодаря блинам, и потому, что была суббота, но главное потому, что вечером они собирались в деревенскую гостиницу на маскарад.

Марихен решила нарядиться садовницей, ее костюм висел возле большой жарко горевшей серой кафельной печи. Топить приходилось весь день: уже около месяца стояли небывалые морозы, а озеро покрылось таким толстым льдом, что по нему совершенно безопасно могли ездить тяжело нагруженные телеги.

У окна, как обычно, сидела бабка над своим сокровищем, Лотта пригрелась у огня, свернувшись калачиком перед печной дверцей, которая время от времени негромко постукивала.

Нынешний маскарад на масленой был последним в эту зиму большим праздником, и, конечно же, нужно было напоследок повеселиться всласть.

Эта зима вообще проходила на удивление приятно. Танцы, вечеринки, праздники у себя и у знакомых лишь изредка и ненадолго прерывались работой. Кошелек от этого отощал, скота и птицы тоже заметно поубавилось, что не могло не сказаться на настроении молодой супружеской пары.

Впрочем, они быстро утешились: ведь все на свете когда-нибудь кончается, а что до пустого кошелька, так тут один только вид бабкиной копилки уже вселял спокойствие и уверенность.

Вообще этот зеленый ящичек под ногами у старухи придавал сил супругам во всевозможных житейских неурядицах и отгонял прочь тревоги. Если свинья заболевала рожей, хозяева вспоминали о копилке и не беспокоились. Если вдруг дорожала парусина, если заказчиков становилось меньше, они опять-таки были спокойны.

И когда они заметили, что хозяйство их мало-помалу становится убыточным, то, вспомнив о зеленой копилке, ничуть не встревожились и не испугались грозивших им тяжких забот.

В самом деле, вокруг зеленого ящичка словно кружился хоровод заманчивых видений, и молодые супруги постепенно привыкли считать, что час, когда они наконец вскроют копилку, будет главным праздником их жизни.

На что потратить деньги, было давно уже решено. Прежде всего часть денег они израсходуют на развлекательное путешествие, поездку, скажем, в Берлин дней на восемь. Поедут они, конечно же, без Густава, на время путешествия его вполне можно подкинуть друзьям, которые живут в деревне на том берегу озера.

Как только заходила речь о поездке, и мужа, и жену охватывало радостное возбуждение. Парусный мастер говорил, мол, поживем тогда в свое удовольствие, с размахом, а жена, пустившись в воспоминания детства и юности, без умолку твердила о цирке Ренц, парке Хазенхайде и других прекрасных местах, где можно повеселиться вдоволь.

И сегодня, как нередко бывало, супруги заговорили о путешествии, но тут их неожиданно отвлек от любимой темы Густавхен, удивив родителей своим донельзя потешным поведением. Он поднял вверх маленькие исцарапанные ручонки, будто требуя внимания, и, широко разевая испачканный ротик, принялся издавать крики, чем-то похожие на карканье ворона.

Родители, едва сдерживавшие смех, некоторое время дивились странному поведению малыша. Но в конце концов оба не выдержали. Они прыснули и покатились с хохоту — Густавхен испугался, заплакал, и даже бабкино безжизненное лицо обернулось в их сторону.

— Ну-ну-ну, не реви, дурачок, никто тебя не обидит, — успокаивала ребенка мать; уже начав наряжаться, она стояла над сыном в красном корсете. — Чего это тебе вздумалось? — говорила она. — Чего это ты размахиваешь руками, точно канатный плясун, и корчишь рожи, точно мой дядя, когда ему случится поймать в ловушку зайца?

Кильблок, который, готовясь к вечеру, чистил щеткой свой желтый фрак, пояснил сквозь смех:

— Это озеро! Озеро!

Действительно, за окном то тише, то громче раздавался протяжный глухой гул, напоминавший трубный басовый голос тубы, — то шумела и гудела вода под толстой ледяной корой; наверное, ребенок в первый раз услышал этот звук и попытался его повторить.

Чем ближе подходил вечер, тем безудержней становилось веселье, муж и жена помогали друг другу наряжаться и уже сейчас, предвкушая праздник, забавлялись всевозможными проказами и шутками, их без счета скопилось в памяти Кильблока при его богатом опыте по части развлечений.

Его молодая жена смеялась не переставая, однако внезапно ее охватила жуть: Кильблок нацепил на себя серую бумажную маску мертвой головы, которую приготовил, чтобы, по его словам, хорошенько попугать честную компанию.

— Убери эту харю, прошу тебя! — закричала Марихен, задрожав всем телом. — Это же точь-в-точь покойник, который недели три в земле пролежал!

А Кильблок упивался испугом жены. Он скакал вокруг с маской в руках и подсовывал ее Марихен, как та ни увертывалась. В конце концов она разъярилась не на шутку.

— Черт подери, уберешь ты наконец эту пакость! — закричала она, топнув ногой, Кильблок же, едва не лопаясь от смеха, упал на стул и чуть не повалился вместе с ним на пол.

Наконец они собрались.

Кильблок — душегуб-заимодавец: желтый фрак, бархатные штаны до колен, туфли с пряжками, на голове огромная чернильница из папье-маше с чудовищных размеров гусиным пером.

Марихен — садовница: платье увито плющом, на гладких волосах венок из бумажных розочек.

Часы показывали семь, можно было отправляться в путь.

Как ни жаль, но в этот раз опять пришлось взять с собой Густава, хотя и было это «садовнице» крайне огорчительно.

С бабкой недавно случился удар, ей нельзя было поручить даже самой легкой работы. Одеться и раздеться без посторонней помощи она еще кое-как могла, но тем ее возможности и исчерпывались.

На подоконник возле зажженной лампы поставили тарелку с едой — теперь старуху спокойно можно было до утра предоставить ее судьбе.

Они попрощались — крикнули ей в ухо: «Мы ушли!» И скоро уже старуха у окна да Лотта возле печки остались совсем одни в своем домике, который Кильблок, уходя, запер снаружи на ключ.

Маятник старых ходиков мерно раскачивался и постукивал: «тик-так!» Старуха то сидела молча, то резким голосом принималась заунывно читать молитвы. Лотта по временам ворчала во сне, а за окном теперь уже явственно и громко раздавался протяжный гул, похожий на низкий голос тубы; лед на озере сверкал, словно грань огромного алмаза, полыхавшая белым огнем в свете полной луны и резко очерченная неправильной линией иссиня-черных прибрежных холмов, поросших сосновым лесом.

Кильблоки вошли в праздничный зал и были встречены фанфарами.

Душегуб-заимодавец вызвал необычайный переполох. Садовницы, цыганки, маркитантки с визгом бросились наутек, искать защиты у своих кавалеров — крестьян и железнодорожных рабочих, которые насилу втиснули свои могучие бока в испанские костюмы с несуразно маленькими, будто игрушечными, шпагами у пояса.

Парусный мастер был чрезвычайно доволен тем, как напугала всех его маска.

Три часа кряду он забавлялся, гоняя по залу, словно волк стадо овечек, ряженых девушек и женщин.

— Эй, папаша Душегуб! — крикнул кто-то. — Ну и видок! Никак тебя три раза вешали да из петли вынимали?

Кто-то другой посоветовал ему выпить для поправки здоровья: водкой, мол, хорошо лечиться от холеры.

Совет насчет выпивки был излишним, ибо «повешенный» и так пил изрядно. От этого в его голове бушевал еще один праздник, который временами шумел даже громче, чем праздник настоящий.

Так тепло, так славно было Кильблоку, что он не побоялся бы ради сохранения своей маскарадной тайны выпить на брудершафт с самой настоящей, не ряженой, курносой старухой с косой в руках.

В полночь маски сняли. И тут к Кильблоку со всех сторон бросились друзья, уверявшие, что его совершенно невозможно было узнать.

— Ух, ну ты и молодчина! — неслось отовсюду. — Ах, мошенник, ну прямо сущий висельник!

— Да как же мы не смекнули-то, — горланил подвыпивший матрос, — кто же, как не парусный мастер, трижды в петле побывал, кто же еще прошел и огонь, и воду?!

Все хохотали.

— Парусный мастер, ну конечно, он! — веселился весь зал, а сам парусный мастер вновь, как уже не раз бывало, почувствовал себя героем праздника.

— Ничего на свете нет лучше, — закричал он среди всеобщей кутерьмы, — чем побыть вот так часок-другой покойничком! Но теперь хватит с меня, сыт по горло. Музыку давай, музыку, музыку!

За ним и остальные дружно завопили:

— Музыку! Музыку подавай! — шумели они, стараясь перекричать друг друга, и наконец, резанув слух, не в лад грянул оркестр.

Гам прекратился, все заходило ходуном, завертелось, закружилось вихрем.

Кильблок плясал, как одержимый. Он притоптывал ногами и вопил, перекрывая грохот оркестра.

— Знай наших, учись, как жить-то надо! — проревел он, лихо проносясь мимо, контрабасисту в ответ на его дружескую улыбку.

Марихен еле сдерживала крик боли, так Кильблок ее стиснул, она была едва жива. Казалось, ее мужа, пока он строил из себя покойника, что-то и впрямь задело за живое, и теперь он, словно действительно избежав гибели, изо всех сил цепляется за жизнь.

В перерыве, когда музыканты отдыхали, Кильблок накачивался спиртным и угощал друзей.

— Пей до дна, братцы, — проговорил он заплетающимся языком, — пустить меня по миру вам не удастся, старая-то наша — ух, богачка… У-ух какая бога-а-чка! — протянул он еще раз, подмигнул с важностью и неуверенно поднес к губам рюмку, до краев полную имбирной водки.

Веселье уже перевалило вершину и того и гляди могло пойти на убыль.

Мало-помалу народу в зале заметно поубавилось. Но Кильблок с женой и еще несколько так же настроенных приятелей не дрогнули и держались стойко.

Маленький Густав на сей раз был устроен превосходно — в темной передней, — уж он-то никак не мог помешать веселью.

Ушли и музыканты, тогда кто-то предложил поиграть в «Кому бог счастье пошлет», эта затея все понравилась: стали петь по очереди куплет за куплетом.

За игрой многие уснули, и Кильблок тоже.

Когда бледный и призрачный утренний свет просочился сквозь оконные занавески, все немного взбодрились. Протирая глаза, парусный мастер снова затянул песню с того куплета, на котором его сморил сон.

— Вот что, братцы, — сказал он, увидев, что все больше светает. — Домой никто не идет, понятно вам? Нечего! Тем более день на дворе.

Кое-кто возражал, дескать, хватит уже, пора и честь знать. Другие поддержали Кильблока.

Но чем же заняться?

Вспомнили о трактире «Сосновый бор».

— Точно, братцы, пойдем туда. Заодно устроим гулянье на вольном воздухе. Снег выпал, но это ерунда! Айда все в «Сосновый бор»!

— Гулять! Гулять! — закричали все и гурьбой кинулись на улицу.

Солнце встречало погожий воскресный денек. Словно огромный блестящий диск желтого металла, замерло оно средь угольно-черных стволов хвойного леса, который спускался к озеру в сотне-другой шагов от гостиницы. Пронизанные светом потоки золотистых пылинок струились меж деревьев, изливались из частых просветов между стволами и недвижными темными хвойными кронами, озаряя землю и небо красновато-золотым сиянием. Воздух обжигал холодом, снегопада не было.

На морозе все протрезвели, из одежды выветрился дух бального зала. Некоторые из тех, кто давеча возражал, не желая продолжать гулянье, теперь взбодрились и решили идти со всеми. Другие говорили, мол, все это прекрасно, но надо бы хоть переодеться, чтобы не позориться перед людьми. Спорить никто не стал, кроме того, несколько человек, в том числе Кильблок с женой, сказали, что им обязательно нужно заглянуть домой, проверить, не стряслось ли чего. Поэтому решили пока разойтись по домам, а в девять часов встретиться и отправиться на прогулку.

Кильблок и Марихен ушли первыми, и мало кто из их приятелей не поглядел вслед молодым супругам с завистью.

— Эй, все бы так жить умели, — в таком роде высказались те, что еще не разошлись, когда этот неугомонный парень с сынишкой на плече и рука об руку с женой, громко распевая, свернул с дороги и скрылся в лесу.

Дома все было в полном порядке. Лотта встретила хозяев радостным лаем, старая еще спала. Ей сварили кофе, разбудили ее и сообщили, что скоро опять уйдут. Бабка начала браниться, ни к кому прямо не обращаясь. Две новенькие денежки мигом ее утешили.

Мария, занятая переодеванием сына, вдруг учудила странную штуку.

— Ах ты господи, — сказала она, — довольно уж с нас, останемся лучше дома.

Кильблок вышел из себя.

— У меня голова болит и поясницу ломит, — не уступала жена.

— Эка невидаль, выпей крепкого кофе — и всю твою хворь как рукой снимет, — ответил Кильблок. Идти надо было, ведь это они с ней все и затеяли.

Кофе и правда помог. Густавхена переодели, все было готово, но тут к ним явился шкипер — ему понадобилось срочно, к завтрашнему утру, починить парус. Для буера «Мери», который завтра в полдень пойдет в большой регате, пояснил шкипер.

Парусный мастер от работы отказался. Ради нескольких жалких пфеннигов, которые можно заработать на такой починке, не стоило лишать себя воскресного развлечения.

Шкипер начал уверять, что денег не пожалеет, но Кильблок так и не согласился. Работать положено по будням, а в выходной, мол, и отдохнуть не грех.

Продолжая разговор, они вышли из дома. Ладно, решил шкипер, он сам залатает парус, но тогда ему нужна парусина. Кильблок и на эту просьбу ответил отказом, он, дескать, не допустит, чтобы кто попало мешался в его ремесло.

Компания собралась у гостиницы. Прогулка удалась на славу, благодаря солнцу, которое смягчало мороз. Мужчины и женщины резвились и заигрывали друг с другом, распевали песни, шутили и смеялись, весело прыгали по замерзшему хрусткому лесному мху. Лес звенел от крика и визга, общее веселье с каждой минутой возрастало — дело в том, что под предлогом морозной погоды приятели прихватили с собой несколько бутылок коньяку.

В «Сосновом бору», конечно же, снова затеяли танцы, а около полудня, уже порядком притомившись, все двинулись в обратный путь.

Было два часа дня, когда Кильблок и Марихен добрались до своего дома; они, пожалуй, немного устали и выдохлись, но отнюдь не пресытились развлечениями. Кильблок уже вставил ключ в скважину, однако открывать медлил. Ему вдруг стало не по себе — он ощутил внезапно холодную пустоту в душе.

Он поднял голову. Озеро сверкало на солнце, словно огромное зеркало, по глади которого сновали сани и люди на коньках, и тут Кильблока осенило.

— Марихен, — сказал он, — а не прогуляться ли нам еще? К твоей сестре, на ту сторону, в Штебен? Сейчас, среди бела дня завалиться на боковую было бы грешно.

Но жена слишком устала, она твердила, что не в состоянии и шагу сделать.

— Не велика беда! — ответил Кильблок и, не медля, побежал в сарай за домом, откуда притащил деревянные, крашенные в зеленый цвет сани с высокой спинкой.

— Вот так и покатим, — сказал он, привязывая к сапогам коньки, которые нашел на сиденье саней.

И не успев придумать еще какую-нибудь отговорку, Марихен с маленьким Густавом на коленях уже мчалась по гладкому блестящему льду, сидя на санях, которые уверенно направляли сильные руки ее мужа.

Метрах в сорока от берега она обернулась и увидела возле их дома шкипера, который приходил утром, — теперь он снова стучался в дверь. Должно быть, шкипер видел, как они возвращались и решил еще раз попросить Кильблока починить парус.

Она сказала об этом мужу.

Тот остановился, обернулся назад и разразился громовым смехом; глядя на него, засмеялась и жена. И вправду, уж очень смешно было смотреть, как этот парень, ни о чем не подозревая, терпеливо ждал под дверью со своим парусом, а хозяева меж тем не сидели дома и давным-давно улизнули за его спиной на озеро.

Кильблок заметил — дескать, хорошо, что они разминулись со шкипером, не то из веселого катанья на санях вышел бы пшик.

Погнав санки дальше, он то и дело оборачивался и смотрел, по-прежнему ли шкипер караулит под дверью, и лишь добравшись с женой и сыном до противоположного берега, увидел, как этот человек — крохотное черное пятнышко вдалеке — медленно двинулся в сторону деревни.

Родственники, хозяева гостиницы в Штебене, были рады приходу Кильблоков, тем более что нынче и другие близкие друзья пришли их навестить. Они радушно встретили гостей, угостили их кофе с блинчиками, подали и спиртное. Затем мужчины сели за карты, а женщины начали обсуждать произошедшие за день события. Кроме родственников и друзей хозяев в общей комнате гостиницы сидели и кое-кто из жителей городка. Но едва начало смеркаться, они заторопились домой.

— Ночь-то лунная, господа хорошие, — сказал хозяин, собирая со стола деньги — он рассчитывался с маленькой компанией горожан, которые зашли в гостиницу погреться после катанья на коньках. — Дорога по льду вполне надежная, куда вам спешить?

В ответ посыпались уверения, что никто ничего не боится, однако задерживаться эти гости не стали.

— Трусливые городские крысы, — шепнул Кильблок хозяину, когда тот со вздохом подсел к карточному столу и вернулся к прерванной игре. В бессчетный раз подняв бокал, хозяин пригласил Кильблока выпить еще, отхлебнул и сам половину.

— А что, правду говорят, выздоровел тот мальчик-то? — спросила, обращаясь к игрокам, одна из женщин.

— Совсем поправился! — откликнулись мужчины. — Когда его, слава те господи, вытащили и он уже был вне опасности и лежал дома в постели, он вдруг снова давай кричать: «Помогите, помогите, тону!»

— Помогите, помогите, тону! — подхватил Кильблок, опять захмелевший после нового бокала, и бросил на стол свою последнюю карту. Он выиграл и с ухмылкой сгреб в карман кучку мелочи.

Разговор тем временем шел о том, как среди бела дня один мальчик угодил в полынью на озере; он наверняка утонул бы, но на его счастье в последнюю минуту подоспели проходившие мимо рабочие. Все эту полынью знали, она находилась близ южного берега, там, где в озеро впадает речушка с более теплой водой.

Происшествие с мальчиком очень всех удивляло, ведь полынья никогда не покрывалась коварной ледяной корочкой и всегда оставалась чистой — не иначе, мальчонка спал на ходу, рассудили гости.

Кильблок выиграл очень много; придя в прекрасное настроение, он сказал, что теперь в кармане у него столько же денег, сколько он просадил вчера на маскараде. По этой причине он без возражений уступил просьбам жены отправиться наконец домой.

Прощание с друзьями затянулось. Нужно было договориться о вечеринке, назначенной на ближайшее воскресенье. Кильблок взял с друзей честное слово, что они придут. Те обещали, и наконец они простились.

Кильблок с женой двинулись к озеру.

Прямо над серединой голубоватого ледяного поля стояла полная луна, казалось, это сияет в небесном эфире серебряное навершие огромного хрустального купола, сверкающего множеством искр. Вокруг струился туманный свет, заливая волшебным сиянием все земное. И воздух, и земля словно оцепенели от холода.

Марихен уже сидела с малышом на санках, и ей пришлось довольно долго дожидаться, пока Кильблок, чертыхаясь, распутывал завязки коньков. Руки у него окоченели, он никак не мог завязать узлы. Густавхен заплакал.

Жена торопила Кильблока, жалуясь, что мороз так и колет, будто ледяными иглами. Кильблок не хуже жены это чувствовал, его лицо и руки тоже словно алмазным стеклорезом царапало.

Наконец коньки были крепко привязаны. Но теперь он не мог ухватиться за спинку саней и сунул озябшие руки в карманы, чтобы хоть немного отогреть. А пока прокатился раз-другой по льду, выписывая фигуры. Лед был твердый, сухой и прозрачный как стекло.

— Через десять минут будем дома, — сказал Кильблок, затем взялся за спинку саней и с силой толкнул их вперед.

Сани легко, играючи скользили по льду прямиком к желтому огоньку, горевшему далеко впереди в окне их дома. Это светилась бабкина лампа, которая не раз даже в безлунные ночи указывала парусному мастеру верное направление. Если от гостиницы в Штебене идти на этот огонек, никуда не сворачивая, то везде на этом пути лед будет крепким и прочным.

— Эх и гульнем же напоследок! — прокричал охрипший Кильблок над ухом у жены, она не ответила и, стуча зубами от холода, лишь крепче прижала к себе маленького Густава, который тихонько плакал.

Сил парусному мастеру, видно, было не занимать, усталости он вовсе не ощущал, хоть и не спал вторую ночь, и эта новая прогулка отлично пришлась ему по вкусу. Он дурачился напропалую, то и дело что есть мочи разогнав сани, вдруг отпускал их и бросался вдогонку, словно ястреб за добычей. Забавы ради он все сильней разгонял и толкал сани, жена даже вскрикивала.

Очертания их домика постепенно делались яснее, вот стали видны окошки, вот и бабка показалась в круге света от лампы — и вдруг наступила тьма.

Кильблок в испуге оглянулся и увидел страшную низко нависшую тучу, которая скрыла горизонт от края до края и, незаметно подкравшись за спиной, внезапно поглотила луну.

— Прибавим ходу, — сказал Кильблок и с удвоенным усердием налег на ручки саней.

Пока еще домик был освещен луной, но огромная тень тучи подползала по льду все ближе и ближе к берегу, и вот она надвинулась, захватила все озеро, и берег с домиком скрылись в кромешном мраке.

Кильблок уверенно мчал сани вперед, направляясь на огонек бабкиной лампы. Он успокаивал себя, что бояться нечего, и все же некая незримая сила подгоняла его, заставляла спешить.

Кильблок напрягся, он весь взмок, тело его горело.

Жена сжалась в комочек и судорожно прижимала к себе ребенка. Она не смела шевельнуться, слова сказать, будто опасалась, что это замедлит бег саней. Неизъяснимый страх стеснил ей грудь, лишь одно желание оставалось у нее — скорей бы уж приехать.

Меж тем стало совсем черно, Кильблок не различал во тьме жены, а она не видела ребенка. И, не умолкая, гудело под ледовой броней озеро. Невнятное ворчание, смутный гул, глухой утробный рев; под непрестанным напором снизу ледяной панцирь с оглушительным грохотом надламывался, лопался, покрываясь большими трещинами.

Привычный к подобным вещам Кильблок едва ли ощущал жуткую явь со всей остротой, но сейчас ему чудилось, будто под ногами у него огромная клетка, в которой мечутся свирепые хищные звери, они злобно рычат от голода и бросаются на стены своей тюрьмы, со скрежетом раздирая их острыми когтями и клыками.

Всюду вокруг по льду бежали трещины.

Кильблок вырос на озере, он знал, что лед двенадцатидюймовой толщины не может провалиться. Однако его воображение разыгралось и уже не внимало доводам здравого смысла. Порой ему мерещилось, что вот-вот разверзнется прямо под ногами черная пропасть, которая поглотит и его, и жену, и сына.

Вдруг, набежав издалека, их настиг громовой рокот, гулкий раскат оборвался глухим ударом у самых ног Кильблока.

Жена вскрикнула.

Кильблок хотел пошутить, уж не спятила ли его Марихен, но тут он увидел такое, отчего слова замерли у него на губах. Одинокий огонек, указывавший им дорогу, вдруг метнулся, побледнел, померк, на миг вспыхнул ярче… замерцал и… пропал окончательно.

— Господи помилуй, да что ж это старая там вытворяет? — вырвалось у Кильблока, и тут его мозг словно молнией опалило сознание по-настоящему серьезной опасности.

Он остановился, протер глаза: правда это или привиделось? Он было поверил, что ему просто померещилось — сетчатка глаза обманула его. Но вот обманчивые блики в глазах растаяли, и он словно окунулся во мрак. Все же Кильблок был уверен, что не собьется с пути, и стрелой бросился туда, где только что светился огонек.

Сквозь грохот и гул к нему прорывался из мрака голос жены, всячески поносившей и упрекавшей его: напрасно поехали, сидели бы лучше дома и всякое такое.

Прошло несколько минут. Теперь наконец-то послышался вроде собачий лай.

Кильблок облегченно перевел дух. И вдруг — отчаянный крик, удар, брызнули искры из-под коньков… Нечеловеческим усилием он рывком развернул и остановил сани.

Трясущаяся рука жены судорожно вцепилась в него: Кильблок понял, что Марихен заглянула в глаза смерти.

— Ну чего ты, миленькая, не бойся! Что такое стряслось? — успокаивал он жену, но голос у него дрожал, а сердце словно стиснула холодная, как лед, мертвая рука.

Марихен била дрожь, казалось, она потеряла дар речи.

— Ох, господи, боже мой, ох… — только и смогла она проговорить.

— Да что, что случилось-то? Вот трусиха! Говори скорей, господи, да говори же ты!

— Там… Там… — выдохнула жена, — я слышала, правда, слышала… Там вода! Открытая вода!

Он напряженно прислушался.

— Ничего не слыхать!

— Я видела, правда, видела… Совсем ясно видела… Прямо вот тут… Правда!

Кильблок старался проникнуть взглядом сквозь черную мглу — безуспешно. Он точно ослеп и напрасно силился разглядеть хоть что-нибудь пустыми глазницами.

— Ничего не вижу.

— Да ведь и пахнет водой! — Жена немного успокоилась.

Кильблок сказал, что все это ей просто приснилось, однако сам он чувствовал, как страх его растет.

Густавхен спал.

Кильблок медленно тронулся с места, но тут жена в смертельном страхе изо всех сил вцепилась в него, повисла, упираясь руками и ногами. Сквозь слезы она умоляла мужа вернуться назад, но он не остановился, и тогда Марихен окончательно лишилась разума.

— Провалимся мы, провалимся! — всхлипывала она.

Терпение Кильблока лопнуло. Он напустился на жену с руганью: только она будет виновата со своим окаянным вытьем, если они все втроем утонут. Лучше пусть умолкнет немедленно, иначе — не будь он Кильблок — он бросит ее здесь одну посреди озера, а сам уедет. Но и это не помогало, тут уж и Кильблок потерял соображение и понес околесицу. К тому же теперь он действительно не знал, куда ехать. Но там, где они стояли, лед казался хрупким и ненадежным. Напрасно старался Кильблок подавить дикий страх, все более и более овладевавший им. Всевозможные видения теснились в его мозгу, он дрожал, задыхаясь бормотал молитвы — неужели это и вправду конец? Нынче в порфире, а завтра в могиле — он никогда не вдумывался в эти слова. Нынче в порфире, завтра в могиле… Завтра — в могиле… В могиле?.. До сих пор он не мог этого понять, и вот теперь… Нет! Нет!

Леденящий ужас охватил Кильблока, он повернул сани, разбежался, собрав все силы для последнего мощного рывка — спастись, любой ценой спастись! И… всплеск, брызги — забурлила, взметнулась толща воды… Сознание его померкло.

Спустя миг он понял, что попал в незамерзающую полынью. Его могучее тело билось в черной воде, он с нечеловеческим напряжением сил боролся с ледяными потоками, наконец он почувствовал, что может дышать.

Крик вырвался у него из груди и замер вдалеке, другой, третий… Пусть разорвутся легкие, горло, пусть — он сам испугался своего крика, но кричал, ревел, как зверь.

— На помощь, спасите, тонем! На помощь!

Вода захлестнула его, захлебнулся и крик; он снова вынырнул на поверхность, снова закричал.

Не переставая кричать, он поднял руку в поисках хоть какой-нибудь опоры — все напрасно, он снова с головой ушел под воду. Когда вновь удалось выбраться, вокруг было светло. Слева в двух-трех метрах шла кромка льда, широким полукругом огибавшая полынью. Он попытался к ней приблизиться. Вновь вода сомкнулась над его головой, но в конце концов он схватился за лед, пальцы сорвались, он схватился снова, впился в лед, словно звериными когтями, подтянулся ближе. Его плечи чуть поднимались над водой, расширившиеся от ужаса глаза оказались над самым льдом, который теперь опять сверкал ослепительной белизной в лунном свете. Вон же, вон его дом, а дальше деревня, а там — неужели правда?.. Огни, фонари… Спасение! Снова разнесся в ночи его крик.

Он напряженно вслушивался.

С небесной вышины сорвался далекий звук. Это дикие гуси пролетали под высоким звездным сводом, вот промелькнули они вереницей черных точек на диске луны. Он слышал, как тяжело колышется, бурлит за спиной вода. Потоки поднимались со дна, он чувствовал, как стынет в жилах кровь, страшился посмотреть назад и все же повернул голову. Клокочущая темная масса вскипала, накатывала и вновь уходила вглубь. Башмачок, рука, меховая шапка показались там и исчезли. Все выше, выше подступало оно, он хотел схватить это, но оно отхлынуло.

Миг смертельного ужаса и — безумный смех. Он чувствовал, как Оно хватает его, вот схватило за ноги, сдавило колени, вот Оно поднялось к сердцу… Его глаза остекленели, пальцы разжались… Он погружался… Глухой далекий гул… Вихрь мыслей, видений и — смерть.

Крик о помощи услышали в деревне.

Рыбаки и рабочие сбежались к месту, где произошло несчастье. Спустя час удалось вытащить на лед тело ребенка. По его возрасту заключили, что утонул, должно быть, и кто-то из взрослых.

Дальнейшие поиски ничего не дали, тогда один из рыбаков сказал, что нужно забросить сети. И сетями, уже около трех часов ночи, вытащили тела молодых супругов.

И вот веселый парусный мастер лежал с искаженным распухшим лицом, и его угасший взор был словно бы с укором устремлен в небеса, он словно бы обвинял судьбу в коварстве. С его одежды лилась вода, из карманов натекли черные лужи. Когда его укладывали на носилки, на лед из карманов высыпалась пригоршня медяков.

Три мертвые тела были опознаны и доставлены к дому Кильблока.

Дверь оказалась запертой, в окнах не горел свет. В доме лаяла собака, но, сколько ни стучали, никто не отворил. Один рыбак пробрался через окно в темную горницу, его фонарь слабо осветил помещение — все было пусто. Под несмолкающий лай маленькой коричневой собачки рыбак прошел, громко шаркая мокрыми сапогами, через комнату к низкой дверке, которую, не долго думая, вышиб. Удивленный возглас вырвался у него.

Посреди темного закутка сидела древняя старуха, она задремала, склонившись над зеленым ящиком, который открытым стоял перед ней на полу и был полон золотых, серебряных и медных монет. Правую руку старуха глубоко запустила в эту кучу денег, левой подпирала щеку. От жалкого фитилька догоравшей лампы над ее головой с редкими волосами струился тусклый сумрачный свет.

СКАЗКА

В сказке веймарского Олимпийца[159] повествуется сначала о реке скорби — я бы назвал ее вернее бурным потоком, — об одном старце-лодочнике, в котором угадывается нечто тождественное веймарцу, и о двух очаровательных юношах, точнее о блуждающих или, как еще говорят, о мерцающих огоньках.

Эти три образа, конечно же, бессмертны, подобно тому как бессмертна земля, коей обитателями они являются, как бессмертна та бурная река и тот челн.

И вот однажды все повторилось снова, так, как было в той сказке: перевозчик, устав от тягот прошедшего дня, лежал в своей хижине и спал, под утро разбудили его те самые молодые люди, они, дескать, спешат — разве блуждающие огоньки могут что-нибудь делать без спешки? — и хотят поскорее перебраться на тот берег, — странно было бы, если бы они не хотели этого, согласился он на те уговоры и перевез их через реку.

И на сей раз непоседы принялись озорничать, того и гляди утлое суденышко перевернется. И, как прежде, рассмеялись они звонко, когда мудрый старец попытался их урезонить, мол, не ко времени затеяли они свои проказы. И вот, когда был челнок уже на середине реки, услышали они, как им вслед кричит кто-то, просит захватить с собой. Недовольны были огоньки тем, что повернул свой челн перевозчик к берегу и взял древнего седовласого старца, тот ему сунул мелкую монетку и, ни слова не сказав, сел в лодку. Показался этот старец огонькам чудаком каким-то, и чудачество сие нашли они весьма потешным. И действительно, одет он был совсем не по моде, не то что сами огоньки, ноги босы-голы, вместо платья подобающего — ряса какая-то, траченная молью, тараканами попорченная. По лицу его видно было, что давненько обходился он без цирюльника, и являл собою старец этакий живой анахронизм, и казалось даже — так решили по крайней мере его спутники-балагуры, — что немножко не все у него дома, да и дома-то, пожалуй, нет ни на том берегу, ни на этом.

Так вот плыл тот челн по течению, плавно, мерно катились волны, и завязалась между старцем и перевозчиком беседа. Непонятна она была огонькам, шла беседа та на языке им вовсе неведомом, это злило их необычайно и разжигало любопытство; но как ни крути, не дано им было той речи понять. И действительно, было в той беседе, судя по всему, много загадочного и неясного:

— Что, уже подошло время? — спросил перевозчик.

— Да, — отвечал старец.

— Тебя это печалит? — снова вопрос перевозчика.

— И да, и нет, — был ответ странника.

— Но ведь знаешь, и господь Бог, не ведающий страданий, должен отказаться от счастья.

— Что думаешь обрести ты на том берегу?

— Ах да, ведь с нами еще и огоньки.

— Похоже на то, что им весь мир дом родной.

— Думаю, что да. Единственное, что утешает, — они ведь повсюду излучают свет. Хотя мне самому полезнее целительный воздух, который разливается повсюду в той стране.

— Отчего так, скажи мне?

— Нет там железа: кончился железный век! Не услышишь там, как грохочут машины, скрежещут колеса по рельсам; в небе птицы летают большие и малые — не слышно мощного гудения самолетов, и птицы к тому же не такие зловещие.

— Что-то я с того берега никаких птиц особенно не замечал, хотя, может, ты и прав, я обыкновенно кручусь у самого берега.

Огоньки принялись тут скакать и метаться, хохотать, веселиться, а потом спросили перевозчика:

— Что это старец такое говорил?

А потом они весьма бестактно ляпнули:

— Что ж из того?! Это были не птицы, а просто видения.

Перевозчик добрался как раз до середины потока, опустил он шест в воду, доставал тот ему только до плеча, опираясь на него изо всех сил, смог перевозчик с трудом миновать стремнину.

— Есть ли у тебя знакомые на том берегу? Будут ли рады они тебя видеть? — продолжал он расспрашивать старца.

— Многих там я увижу, и, конечно же, будут рады они встретиться со мною, нет сомнения в том.

— Но ведь это надежда, которая может быть обманчивой. Старое обрело там теперь новые формы. Ведь недаром говорят — что город, то норов.

Назову я старца Теофрастом.

Вот приткнулся челн к берегу — хотя нет, незаметно было вовсе это соприкосновение, — и пошел Теофраст вперед, не разбирая пути-дороги. Было легче ему идти, чем на том берегу. Ярче были краски и цвета вокруг, хоть и стали они более размытыми, расплывчатыми. Я уже начинаю подумывать о том, не полететь ли мне просто, чем вот так мерить эту землю шаг за шагом.

Место, по которому он шел, было равниною зеленой. Шел вперед он безо всякой цели, не был мужем он целенаправленным. Все вокруг заливал неясный, призрачный свет, и никто не знал, откуда он берется. Теофраст был уверен, что причина тому не светило небесное, вроде солнца, а быть может, и сам он есть источник сумеречного света — мысль сия не давала ему покоя.

Вскоре убедился он в правоте своей, когда понял, что может включиться в бесконечный процесс творения. Стоило ему подумать о льве, как уже царь зверей с желтой гривой шагает подле него: несомненно, раньше его здесь не было. К собакам Теофраст был привычен, много доводилось ему в жизни с ними встречаться. Вот еще давеча подкормил он неказистую дворнягу паромщика; но соседство льва было для него непривычным и вызывало тоску. Лев не уходил. Попытки отвлечь его не увенчались успехом.

Несомненно, хищник проявлял привязанность к своему создателю; вполне возможно, эта привязанность доходила до любви, хотя, впрочем, Теофраста это нимало не радовало, соседство льва по-прежнему было непривычным.

Теофраст старался подбодрить себя: в этой стране предстоит еще ко многому привыкнуть — так говорил ему внутренний голос. А потом, вокруг — приятный ландшафт, холмы и склоны, деревья и кусты, озера и ручейки, все открылось ему доверчиво и кротко, как в садах Эдема. Где еще мог появиться такой ручной, человеколюбивый лев? А может быть, подумал он, я в раю?

Так размышлял он и не заметил, как очутился средь темных скальных дубов; гигантские стволы, гигантские верхушки, и лет им сколько — не счесть, — лев был по-прежнему рядом, и вдруг что-то коснулось его головы. Будь он на той стороне реки, он испугался бы необычайно: прямо над ним появилась голова зеленой змеи, а длинное тело, кольцо к кольцу, обвивало черную корявую ветвь. Как уж говорилось, не испугался Теофраст ничуть, только застыл от изумления, и тут у него непроизвольно вырвался вопрос:

— Не ты ли тот самый змий, что в саду Эдема искусил Еву и обрек Адама на страдания?

— Угадал, верно, — ответствовала змея, — это я. Правда, я и самое себя обрекла на страдания.

Замолчала она после этого, да и не нужно было говорить ничего, чтобы странник ее понял. Знаю я, подумал он, ей не надо говорить, чтобы быть услышанной! Знаю я, ты ведь как дома — и тут, и там.

— Да, — послышалось шипение, — только третьего мне не дано.

Теофраст решил, что отдыхать в компании со змеей — не так уж и плохо. Прекрасная рептилия была того же мнения. Неподалеку стояла маленькая бронзовая нимфа, оберегавшая кристальную воду ручья, что пробивался из скалы и падал в гранитную чашу, откуда, пенясь и бурля, он мчался вдаль. Лев тут же утолил жажду, а господин его уселся поудобнее, опустив на землю кожаную суму, из которой он время от времени доставал себе что-нибудь поесть.

Кто же был, собственно, этот Теофраст?

Даже он сам не в состоянии был дать ответ. Если верить отражению, которое появилось, когда он склонился над гранитной чашей, то был он пилигримом в рясе и с посохом.

Быть может, странствовал он уже лет восемьдесят или больше. Был тот путь — путем познания, говорил он сам себе, понял он недавно это, хотя странствовал он все от места к месту, шел от цели к цели, а по сути — безо всякой цели.

И когда попался ему на глаза лев, что рычал свирепо, и по морде видно было — поиграть зверю хочется, тут подумалось ему: «А может быть, ты невидимкою все время шел подле меня? Мне должно, вероятно, любить тебя, оттого что так силен ты и могуч и при этом столь необходим страннику; он наслаждается твоей привязанностью и любовью, но вдруг тебе захочется его погладить, приласкать, а лапою своей могучей ты ведь можешь его убить! Быть может, странствуем мы так уже десятилетия, неразлучные, соединенные любовью — но страх в ее основе, коль скоро речь заходит о моей любви».

Зеленая змея медленно сползла с корявой ветви скального дуба. И слышал странник, как она шипит и шепчет. Шепчет тысячи разных слов, но память удерживает лишь самое малое. Ясно только одно — ей нравится, что он здесь. Пока он завтракал, он смог ее получше разглядеть — она лежала, свернувшись кольцами, в траве подле него. Глаза ее рубином отливали, а кожа напоминала опал, чешуйки же сверкали и переливались, отбрасывая блики всех цветов. И вдруг волна прошла по телу от хвоста до головы, извиваться стала змея, как будто далекое море влияло не только на окраску тела, но и на его движения.

Змее, казалось, вполне достаточно было лишь созерцать спокойно то, как жует ее владыка, ну а у льва тут разыгрался аппетит. Это выглядело так, будто он, жадно заглядывающий своему господину в рот, наслаждается вместе с ним каждым кусочком. Когда ж едок сложил остатки пищи в потрепанную суму, казалось, что и лев насытился уже вполне. Он вымыл морду лапой, как делают обыкновенно кошки. Ну а когда его хозяин вознамерился утолить жажду, лев прыгнул прямо в ручеек и с храпом, фырканьем стал лакать из той гранитной чаши.

Теофраст не мог не заметить, что между змеею и львом зародилась любовь. И в ее основе опять был страх. Нередко пышногривый лев оборачивался на нее, как будто ему недоставало ее влияния или даже приказа для того, чтобы двигаться дальше. Странствие — вот удел пилигрима, и Теофраст намерен был уже продолжить путь, но задержался, и причиною тому служило появление огоньков, что вышли из зарослей жимолости.

Странные начали происходить с ними изменения, и было это связано со змеею: чем ближе подходили огоньки к ней, тем слабее мерцал их огонь, это напоминало агонию.

— Мальчики, — услышал пилигрим слова змеи, — вам нечего здесь делать. Вы суетесь в чужой огород. Ваше место на том берегу.

— Ах, матушка, — воскликнули они, — если уж этому (они имели в виду пилигрима) дозволено быть здесь и ты его даже весьма привечаешь, то уж не отталкивай детей своих! Мы знаем, что есть добро и зло, ведь мы вкусили плодов древа познания. Кроме того, тебе хорошо известно, что именно на этом берегу в сотне миль отсюда мы воздвигли храм высшего познания, а в нем — крематорий. Тысячи огоньков несут там свою службу. Усердно трудятся они день и ночь, сжигают человеческую глупость, обращая ее в пепел. Скоро они и мы станем как боги!

Едва только огоньки закончили свои бредовые речи, каковые произносили они all'unisono,[160] как поднялся лев на задние лапы, сделал мощный прыжок и прибил болтунов сильным ударом передних лап.

Но последствия этой выходки были отнюдь не печальными, напротив — веселыми. Вместо двух болтунов, которые вовсе не умерли, теперь появилось целых четыре болтуна, и они, нимало не смущенные поведением льва, стояли теперь и посматривали на всех весьма отчужденно. И в этом их отчуждении сквозило плохо скрываемое высокомерие.

Если змея сопровождала это действо своеобразным шипением, которое, по-видимому, означало смех, то пилигрим просто расхохотался от всего сердца. Оттого что понял он — могучий царь зверей не в силах одолеть одним ударом огоньков.

«Я как-то не думал, — сказал он сам себе, собираясь меж тем в путь, — что огоньки могут проказничать и шкодить повсюду, как на том берегу, так и на этом».

— Какие неглубокие мысли, — сказал один из огоньков, как будто он услышал те слова. — Будучи нашим дядюшкой, ты мог бы быть, конечно, лучше осведомлен. Только не воображай, что сам ты не огонек: ты был и остаешься одного с нами роду-племени.

— Поэтому я вас и не спрашивал, — сказал странник.

На том четверо озорников скрылись.

Лев лежал и лизал свои лапы; казалось, что он все еще кипит яростью и готовится совершить нападение на огоньков.

— Их не истребить, — заметила змея. — Нужно как-то признать их и смириться с их существованием, если хочешь вообще жить. Все же они дают какой-то свет, но этот свет — болотный. Пытаться просто уничтожить их — бессмысленно, это значит приумножать их число. Трагикомический инцидент, который мы только что наблюдали, тому пример.

— Мне приходится здесь учиться всему каждую минуту. Нет у меня имени, я беден, не дано мне знание, нищ я и бос. Объясни, как это получается, что огоньки величают тебя матушкой?

Ответствовала змея — кстати, на голове у нее была небольшая корона, вся усыпанная бриллиантами:

— Ведь ты монах, и мне нечего таиться перед тобой. Представь себе, что и моя жизнь была не без греха. Яблоко с древа познания, которое я дала Еве, а та в свою очередь передала Адаму, было предназначено скорее для нее, чем для него. Вскоре я, однако, согрешила с ним, а потом уже блудила я со многими его сынами, много-много тысяч лет подряд. Выбирала я, конечно, самых видных, самых лучших и красивых: императоров, королей, мудрецов, святых. Ну, конечно же, не без этого — шла я и просто на улицу и брала себе без разбору первого встречного; вот откуда пошли все мои дети.

Такая исповедь не вызовет, быть может, удивления, коли услышишь ее на том берегу реки, здесь же все это, несомненно, ошеломляет.

— Теперь я должен с тобою проститься. Только один вопрос еще, о владычица: нет ли тут поблизости какого-нибудь мужа моего толка, с которым я мог бы немножко поболтать. Я жажду слова сокровенного на языке доступном.

— О, не надо так стремиться к этому! — сказала она. — Ты очутился в дельте рек — допустим, воды Тигра и Евфрата ее образовали. Ты пришел сюда с востока и остался жив; а на западе лишь мертвые минуют воды Тигра.

— Кто будешь ты? — спросил Теофраст, безымянный, незнающий, бедный и нищий, спросил он мужчину, что по виду напоминал лесничего, хотя в руках у него была только суковатая палка, мужчину, что шагал навстречу ему по равнине пустынной, мохом поросшей.

— Я не знаю, подобно тебе, кто я есть, — был ответ. — А зовут меня Иоганн Оперин.

Заработала мысль пилигрима. Но не знал он, где слышал прежде это имя. Не удерживала его память имена. Человек сей показался ему удивительным образом знакомым, как бывает, когда на карнавале под маскарадным костюмом угадывается что-то родное и близкое.

— Ведь дело в конечном счете не в том, — сказал Иоганн Оперин, — были мы знакомы в этом материальном мире или нет. Здесь важнее другое — то, что души наши сплелись, и давно уже дух мой с твоим вместе странствует. Из двуединства этого проистекает некое единство, хоть и существуют наши души как бы порознь.

— Я вполне согласен с тобою, — отвечал ему нищий странник. — Но вот что припомнилось мне: много сотен лет тому назад или больше жил в Германии лекарь один — имя ему было Теофраст Парацельс, Бомбаст фон Гогенгейм. А вот фамулус его звался Иоганн Оперин. Ты не родственником ему доводишься?

— Он самый и есть.

— О, значит, встретил я того, кого надо, — так сказал нищий странник. — Ибо вижу я, что ты под стать своему мастеру, сможешь разобраться здесь во всем, в этой дельте. И прошу тебя, не отказывай, вразуми меня!

Лев доверчиво потерся гривой о колени Иоганна Оперина. Тот сказал:

— В сущности, здесь все так же, как и на восточном берегу. Вещи выглядят, как там, но вот только они отделены от материи. И везде — хоть на том берегу, хоть на этом — ты ведь можешь обладать ими лишь отчасти и не можешь силою сознания своего влиять на них. Но советую тебе — наслаждаясь этими неземными творениями, проявляй умеренность.

А змея снова тут как тут, и тоже поприветствовала Оперина:

— Видеть вас вместе — для меня большая радость.

— Да, конечно, — был ответ человека, что казался лесничим, — наши встречи ведь подчиняются закону, предначертаны заранее судьбою — в настоящем, в прошлом — ну а в будущем? Не знаю, видно будет.

И подумал Теофраст: а есть ли настоящее? Размышляя дальше, он пришел к выводу, что бытие Иоганна Оперина изменило, несомненно, его собственное состояние, он почувствовал тяжесть какую-то. Его можно терпеть, его можно любить, но казалось, что сам по себе не имеет он собственных жизненных сил и оттого нужны ему силы странника.

«Если только сумею, — так подумал он, — эту тяжесть вынести».

Зычно лев зевнул тут, и сплелось все сразу в единую цепочку предначертанную: сонно тот моргал глазищами, растянулся, будто собираясь полежать. Невероятно, сказал себе странник нищий, но нашел в себе он мужество — сам не зная откуда — и ткнул сзади зверя посохом своим, на конце его была игла железная. Лев вскочил свирепо, готовый тут же броситься, но раздумал сразу, как увидел пред собою полного решимости странника.

— Да, — сказал Оперин, от взгляда которого не укрылась эта стычка, — сколько мне пришлось у вас там с этим зверем натерпеться-намучиться, мне самому и особенно моему учителю! День и ночь он ломал себе голову над тем, как держать себя с ним следует. Много книг он написал о том. Чтоб суметь совладать с ним, суметь подчинять его настроения, он обследовал небо и землю. Тайны божьи пытался он использовать, хоть и было это нечестно, обращался он к тайнам природы, изучил все травники в мире, побывал у алхимиков, не убоялся сбиться с пути в лабиринтах теологии, всех талмудистов обошел и вольных каменщиков, чтобы приручить зверя этого, уберечь от болезней, сохранить его природные инстинкты и — хоть страх перед ним испытывал ежеминутно — жизнь в него вдохнуть.

Оперин сам перебил себя и рассмеялся:

— Он обстрижет зверюге когти, а потом давай отращивать их, то голодать его заставит, то накормит до отвала, то посадит зверя в клетку, то опять по кругу примется гонять. То хлороформу даст ему, а то устроит вивисекцию. Но тот не умер. И раз уж прикончить зверя не дано, он стал верхом на нем прогулки совершать.

Рассмеялся тут и Теофраст.

А потом он посерьезнел.

— И тем не менее, — так продолжил он, — его прикончил — как, впрочем, и тебя — неумолимый удар неисправимо коварной бестии, и потому с ним лучше дела не иметь.

Боже мой, ведь не об этом же речь.

Лев заурчал смиренно. Он все лизал лапу и делал вид, что ничего не слышит. А вот змея вдруг оживилась.

— Я знаю твоего господина, — начала она, — гораздо лучше тебя, милый Оперин. В свое время мы были лучшими друзьями.

После чего она разразилась длинной проповедью:

— Недооцениваете вы оба славного Бомбаста! Как можно насмехаться над учителем, которого сам Бог наделил высочайшей человеческой мудростью? Я, со своей стороны, содействовала тут немало, когда он, как это случается порой, не проявлял должной щедрости. А что касается вот этого высокочтимого льва, то он потомок того самого отца всех львов, и он играет с человеком, как играл с ним его родитель. Без этого скучным было бы его существование. В одной глубокой, темной пещере стоит крест, подле него — лампада. И вот уж много тысяч лет горит она, хотя никто не подливает масла и не меняет в ней фитиль. А на кресте распято божество, ее бог велел себя распять, стремясь познать страдание. Ведь, как известно, без страдания нет радости.

Тут пилигрим добавил:

— Это правда! Нет без страдания радости, без здоровья — болезни и без опасности — уверенности нет. Я сам познал, сколь благотворно ощущение такое — ведь сколь возвышеннее бытие, когда во власти пребываешь свирепой переменчивости льва, а не в ложной уверенности в надежности лениво-сонной жизни.

Мимо прошли четыре огонька — бог знает откуда они появились, — оживленно и шумно болтая друг с другом: отблески их мерцающего света отразились на золотой короне зеленой змеи, скользнули по гриве льва, осветили пилигрима и Иоганна Оперина. Надо сказать, что впервые эти восемь живых существ смогли увидеть себя в таком неземном блеске, и это длилось так долго, что они успели рассмотреть друг друга.

Донесся обрывок фразы одного из огоньков:

— Без опасности — нет безопасности. Но в конечном счете без света нет тьмы!

— Объясни мне все-таки, — снова вступил Оперин, — почему ты отринул твердую почву под ногами и повлекся в междуречье? Ведь та истина, что попадает на землю и тут же истлевает, подобно фитилькам тех огоньков, — к чему тебе такая? Ее ведь много на земле.

— Зато людей — таких, как ты, — там мало.

Тот продолжал:

— Исчерпывающий ответ может быть дан лишь после длительного пребывания здесь. Пока еще неясно — свершился переезд сей по доброй воле или нет, а также мне неясно — было ль то впервые иль свершал ты это сотни тысяч раз. Быть может, ты подумаешь: ну и память у тебя. И все же на это можно возразить: воспоминанию должно предшествовать забвение. Поток воспоминаний без берегов и без преград уподобляется Всемирному Потопу, который поглощает все и губит все живое — растение, зверя, человека.

— Мне думается, что наш отче лишь дергает за веревочки, заставляя плясать своих кукол, и куклы пляшут, и ты такая же кукла, и я! — с неожиданной резкостью заметил Оперин.

Пилигрим:

— На это может дать ответ змея.

— Я не оспариваю власть владыки. В противном случае мне бы пришлось сознаться в свершении более тяжкого греха, чем просто искушение яблоком Евы и Адама.

Так сказала змея и потом продолжала:

— Вот перед нами гость наш, пилигрим, мой друг, в его лице пред вами предстает творенье, которое имеет с ним немало сходных черт. Ведь я, когда был он еще ребенком, существовала рядом с ним. Еще тогда, когда он мальчиком из тоненькой соломинки пытался выдуть мыльный пузырь, что отливал тончайшими оттенками радуги, он создавал свой шар земной, как будто мир реальный, в котором жил он; мир, созданный Творцом, не существовал на деле, и лишь ему дано было его сейчас вот сотворить; и то, что виделось ему в небесной синеве, пытался он открыть для всех людей, но те, не видя ничего, — над ним лишь потешались. Но постепенно он научился отменно разукрашивать свои творения, и теперь, как это ни странно, находилось все больше дураков, которым те воздушные замки казались просто верхом красоты, и они тут же вселялись в них. Кто знает, может быть, все мы здесь, и ты, конечно, сейчас находимся в одном из замков, сотворенных им, что долго он скрывал.

— Допустим, все так — тогда хотел бы я позвать в мой микрокосм моих друзей, умолкших навсегда. На это нужно мне, конечно, благословенье отчее; я получу его, я в том не сомневаюсь — ведь он везде, во всяком, с каждым, и нельзя не чувствовать его.

И только отзвучали те слова, как тьма ночная опустилась на природу, и орлы — незримые — слетелись к странному собранию.

Змея сказала сонно, будто погружаясь в дрему:

— То был он! Он отмечает всякое опасное, коварное мгновенье. Когда вершит он это, гаснут вмиг все огоньки на свете. Но вот они уже опять едва мерцают.

— Но ведь не будешь же ты утверждать, глупая рептилия, что солнце — тот же огонек, — сказал Оперин.

Теофраст сложил руки, лев прижался к нему.

— Я чувствую веленье, мне надобно идти, — сказал Теофраст.

— Но ведь не для того, чтобы искать Ничто в Нигде? — добавила змея.

— Ты называешь это все — Ничто, — сказал бездомный нищий, — оттого что оно в конечном счете беззвучно, не имеет цвета, запаха и вкуса и недоступно осязанью. Но ощущенье это — обманчиво, попробуй, напряги свои способности, и ты познаешь, может быть, тогда — сие объемлет то высочайшее, что дано нам, людям.

Змея свернулась кольцами и сказала, что устала.

— Я благодарна всевышнему больше всего за то, что даровал он нам сон: в том проявляется его великая любовь.

— Как знаешь делай, что тебе вольно, — ответил странник, тот, кого змея провозгласила божеством, и пошел прочь в сопровождении Оперина.

И лев последовал за ними, но вдруг свернул в кусты, увидел он зебр и газелей, что резвились в пышных прериях, и скрылся там.

Друзья не заметили его отсутствия, но без него почувствовали себя свободнее, живее, им даже стало весело.

Они беседовали о тех прошлых глупостях, которые они совершали оба в том мире, где убивают зверей для того, чтобы их съесть, из земли выкапывают картофель, разрезают кочаны капусты и хлеб пекут из желтых зернышек, что зреют в колосках на поле.

— Чего только мы не вытворяли, — смеялись они, — чтобы устыдить ангела у райских врат, которые остались для нас закрытыми. Мы вздумали показать ему, на что мы способны, и довели его до того, что рай ему уже показался сущим адом, а земля, где жить назначено лишь душам грешным, представилась — небесным раем.

— И если мы посмотрим на все это с другой стороны, — сказал Оперин, — то вывод может быть один: жизнь новую начни!

Рассмеялся странник и согласился с ним. Простерлось тут пред ними озеро. Ошеломленные, они следили за тем, как меняется его облик. Все атмосферные явления отразились на его поверхности: все времена года, в том виде, как они бывают в северных широтах, существовали здесь одновременно; смешались дерзко день и ночь.

И сказал Оперин:

— Какая странная живопись! Ведь живописца мы не видим! Распределяя свет и тень, он воплощает ночь и день в своих полотнах. Холстом ему ведь служит не только гладь морская, но и мы, точнее, то, что в нас зовут душою. Но это — холст, который обладает своей особой жизнью, точнее я сказал бы — чувствами. И так по воле кисти, что не задерживается ни на миг, что ведома рукою неутомимого мастера, оседают на том холсте все впечатления, бесчисленное множество, их много, как песчинок в море. Непогода и тучи — густые, тяжелые, летние, и — зимние, мрачные, сырые — рассыпаются белыми хлопьями — мрачные чувства будут ответом на это: заколдованы тучи и томятся по свету, исходят тоскою, и как только солнца луч-победитель пронзит стрелою пылающей те облака — закричат они, громко ликуя. Думается мне, я говорю и о том, что мы называем душою: есть здесь любовь, и радость, и заботы, и скорбь. Все это, кажется мне, суть отражения. Несомненно, конечно, и то, что за всем этим скрывается Нечто: но знать сие нам не дано.

— Мой любезный Бомбаст, — так продолжал Оперин, — был всегда в окружении живых теней, а это все равно что образы. И если мы теперь, когда ничто не изменилось, жить будем в окружении таких теней — ведь легионы их, и затмевают они собою то, что называется действительностью — лишь единицы среди них покорны богу, — то, несомненно, это очень странно. Ты согласишься со мною, что ведь и тот, кого зовем мы владыкою небесным — всего лишь тень. Молитве — которая есть не что иное, как мольба, — должно предшествовать ощущение подавленности, надвигающейся угрозы, ощущение беды, беспомощности: только отсюда может родиться мысль о поиске поддержки. Следовательно, всякой и каждой мысли предшествует некое состояние души, которое каким-то загадочным, непостижимым образом связано с живыми этими тенями.

— Я очутился здесь не для того, чтобы внимать речам пространным иль самому витийствовать, — сказал Теофраст, — а для того, чтобы увидеть нечто новое и пережить такое, что сможет обогатить так называемый познавательный опыт. Давайте же теперь немножко помолчим, прислушаемся к окружающему!

Неудивительно, что пилигрим принял такое решение, ибо обширное и загадочное озеро, что изменялось каждый миг, призывало их к созерцанию. Было то озеро не столь велико, чтобы человеку было не под силу охватить его взглядом, хотя очертания его зеленых берегов, поросших лесом иль кустарником, скорее угадывались, чем виделись.

Берег шел то низкий, то холмистый, и вдоль берега пологого то тут, то там — на островах — тянулись густые заросли тростника. Над озерной гладью парили легкие челны, в них сидели, как казалось, рыбаки. Небо, затянутое белым маревом, было совершенно спокойно, оттого казалось все вокруг недвижимым и призрачно-безмолвным.

— Чем заняты эти рыбаки? — спросил пилигрим.

— Ты ведь сам отказался от пространных речей, сам хотел все увидеть, услышать, понять, — был ответ Оперина.

— Я вижу, они забрасывают невод, но когда вынимают его — он пустой.

Отвечал на это Оперин:

— Сами они так не считают. В действительности же озеро тому виною, — продолжал Оперин. — Я думаю, что нам не повредит, коль мы здесь отдохнем немножко.

Откуда-то донесся собачий лай. Трубный глас, что, казалось, исходил из глубокого подземелья, вызвал в страннике ужас и страх. Спутник молвил ему:

— Ничего не изменишь тут, не обращай внимания.

Рыбаки продолжали усердно заниматься своим странным делом, не останавливаясь ни на минуту. По-прежнему чудилось, будто выуживают они из воды пустоту. Лишь одно обстоятельство, в реальности которого странник весьма усомнился, хоть и видел все собственными глазами — правда, длилось все одно мгновение, — как-то смутило его. И другие явления, не менее странные, последовали далее.

Челнок, в котором два прекрасных юноши вытягивали вместе невод, погрузился под тяжестью груза — если можно говорить здесь о грузе — и исчез в глубинах вод. И казалось это вполне естественным, как и то, что вскоре челнок тот всплыл; и вот как это было: сначала показались на поверхности макушки рыбаков, потом их плечи, затем руки, что по-прежнему перебирали сеть, а потом уж — и само суденышко.

Древние по-разному определяли расположение входа в Аид. Но даже не обладая точными сведениями, несомненно можно утверждать, что их бесчисленное множество. Оперину вдруг вздумалось поговорить об Аиде с дерзким, своенравным пилигримом:

— Аид остался безымянным, точнее, невоспетым, и тому виною дух сродни тебе. Сей дух зовется Пиндар. Как не хватало песни той — и вот она пришла во снах, пригрезилась одной старухе в Дельфах, и та в честь этого на радостях велела изваять статую. А Пиндар был уж мертв. И если сам он был в пределах царствия Аида, неясно, отчего он не прочел свой стих богине царства мертвых, а доверил его старухе из земного мира.

Едва промолвил он это, как вдруг раздалось хихиканье: и озеро, и берег, и воздух — все наполнилось веселым смехом, и странник сам не смог удержаться от смеха. Ведь в той песне Аид назван богом со златою уздечкой.

— Если выберусь я когда-нибудь из этой местности, — сказал себе странник бедный, — то, пожалуй, соберусь я с силами и сложу песню о боге смерти и его златой уздечке. Быть может, в результате я пойму, что золотое Ничто все ж лучше, чем медное Нечто. И все это пойдет мне на пользу, коль скоро у меня достало сил чрез реку переправиться и смог я здесь прижиться, пусть и ненадолго. Вот вижу я там челн пустой, — сказал тогда он, — смелее, давай взойдем в него.

Сказано — сделано.

Без всякого сомнения — едва они взошли на челн, да и потом, когда оттолкнулись от берега, — со странником начали происходить некоторые метаморфозы. Дно лодки покрывала иссиня-черная вода, а в ней лежала сеть златая — казалось, что она только их и ждет. Друзья взялись за сеть и принялись ее забрасывать, как будто никогда ничем другим они не занимались. Они трудились сутки — а может, годы? — и подняли с глубин, весьма довольные своим уловом, немало всякой всячины: золото, отделившееся от солнца, лазоревую синеву, что дыбилась в воде, стремясь все вниз, и чаек, что бороздили бездонные глубины озера, и лунное светило в темноте, с которым было нелегко управиться — как с раскаленным шариком из железа. Чудо, что рыбаки и их челн не сгорели дотла! Все труднее было работать, но воздались им труды тяжкие, когда на поверхности черного моря Аида показались планеты, и звезды сверкающие, и сам Млечный Путь; был улов тот необъятен, и сокровища эти опьянили, одурманили тех рыбаков. Странно, что лодка их не тонула, равно как и челноки других рыбаков, что занимались тем же промыслом.

Странник много десятков лет жил среди картошки, репы, капусты, и многие его друзья стремительно исчезали, а потом появлялись вновь, как это было с Оперином. И вот теперь среди этих рыбаков на озере царило стеклянное молчание — лишь там кивок, а тут — взгляд. Коль суждено мне будет перебраться через эту реку снова, когда я тронусь в путь обратный, то я уж попытаюсь выяснить, кто встретился мне здесь.

Было бы ошибкой думать, что те глубинные тени не обладали весом: если бы все они весили согласно нормам тяжести, то не хватило бы всех кораблей океанских, чтобы перевезти сей груз. Но вес у них был особого свойства. Пилигрим чувствовал, что и его самого, и челн, и груз медленно, но неумолимо затягивает вглубь. Боль и тоска сковали его душу при виде того, как кружатся в водовороте и уходят под воду те, кто еще мгновение назад существовал.

— Да, да, конечно, это уже не конкретные души — та и эта, — добавил Оперин, как будто и он чувствовал то же самое, что и Теофраст, — ведь и в том мире они были уже великими кудесниками, чудесными музыкантами от бога, и без их музыки никогда бы ничего не было достойного в мире картошки, репы, капусты. Эти странные поглотители пищи принимали — правда, не спрашивая ни о чем — мясо убиенных тварей, но это все обращалось в конечном счете в дух, точнее — в дух божественный.

И вот случилось нечто — ощущения странника перешли в какой-то легкий ужас. На берегу лежало бесчисленное множество серебристых чешуйчатых шкурок. А по воде скользила венценосная гадюка. Она устремилась через поток необычайно быстро. Когда же она поравнялась с лодкой, то обвила челнок светящимся телом, которое переливалось радужными красками, и так остановила его неумолимое движение вниз.

— Пора, пора, давно пора, — сказала она.

Но в тот же миг снова произошло нечто — и значение этого понять был странник не в силах. А дело в том, что лев, в обычной жизни избегающий воды — во всяком случае, он не рискнул бы искупаться в этом странном озере — теперь носился по берегу, точно обезумев. Он вел себя как бешеный — прыгал на деревья, что обыкновенно отнюдь не свойственно львам, и все рычал, как будто был готов всех разодрать в клочки. Казалось, он вовсе лишился рассудка, не может найти пути назад, вот и скачет, мечется, отчаявшись.

«Вот надоело зверю разыгрывать из себя кроткую лань, — подумал Теофраст, — он смотрит на меня теперь как на добычу».

— Одолел его голод, — сказал Оперин.

— Если одолеет такого зверя голод, то терзает он его столь сильно, — сказал Оперин, — что лишь удар жестокий, ломающий хребет жирафу, принесет ему желанное облегчение.

Они попытались подобраться поближе к берегу, хотя и рисковали угодить прямо в лапы хищнику. А челн тем временем все быстрее и быстрее, неотвратимо шел ко дну.

Но вот едва пилигрим ступил на берег, лев тут же выбрал верный путь: как будто только беспокойство за судьбу странника заставило его так безумствовать; он присмирел теперь, подошел к нему и ласково прижался к его коленям.

Весь тот ужас, который странник испытал, когда лодка шла ко дну, и лев, и змея, и то, как они себя держали, — все это привело его к мысли вернуться к переправе. Подействовало ли это на Оперина? Ему не хотелось покидать этого берега реки, он постепенно избавлялся от материальной оболочки. В какой-то миг — исчез он, а змея и лев остались с пилигримом.

Повстречалась им целая стайка огоньков. Они были явно раздосадованы тем, что гость, пришедший в междуречье, намерен будто возвращаться. Они спросили: разве он еще не видел их удивительные храмы на берегу реки, храмы с жертвенниками, всех цветов, голубые, зеленые, желтые, красные, где самые красивые служительницы готовы угодить гостю и исполнить его малейшее желание?

— Нет, там я не был.

Неужели он не попробовал хотя бы яблочек в садах Гесперидовых? Они ведь рядышком совсем!

— Я отведал их уже, наелся вволю, а сейчас мне не хочется.

Неужели покинет он эти места и не взглянет на святейшую святыню с крематорием, где обычно собираются все огоньки и жгут день и ночь людскую глупость?

— Не пойду я в крематорий, ибо есть такое и в мире картофеля, репы и капусты, и я сам, именуемый Теофрастом, совершил великую ошибку, что вовлекся во все это.

Не убедило это огоньков. Указали они на серые тучи и голубой дым, что поднимался над лесистым холмом и клубился над трубами грозного замка.

— Это все пустяки, — говорили они. — Здесь ведь только обращают в пепел людскую глупость.

Отвечал Теофраст:

— Может быть, вам удастся заполучить моего друга, бывшего некогда фамулусом Оперином. Мне же слишком хорошо известно, что глупость — не труп, а бессмертная жизнь.

И на том он оставил огоньков, не удостоив их более ни словом, и полетел он — ибо не мог больше просто идти, хотелось ему теперь лететь, — полетел он в те края, откуда пришел.

Только вот откуда пришел он, неведомо нам.

МИНЬОНА

А теперь я примусь за истории о привидениях.

Гете Шиллеру, Веймар, 23 декабря 1794 года.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Что же это было такое, что заставило меня вновь, почти через тридцать лет, обратиться к Жан-Полю[161] и его роману «Титан»? Должно быть, я сулил себе второе рождение, и притом в двойном смысле: свое собственное и этой книги. Когда-то в Риме я, немецкий юнец, страстно тянувшийся к красоте — совсем как Винкельман,[162] — оказался лицом к лицу с ней, а заодно и со смертью. В ту пору из-за антисанитарного водоснабжения во многих городах мира вспыхнула эпидемия тифа. Она-то и уложила меня в постель, которая чуть не стала моим смертным одром. Я медленно поправлялся, и тут уж не знаю какая добрая душа подбросила мне на одеяло жанполевского «Титана».

Тогда мир этой книги захватил меня сильнее, чем «Фауст», и мне казалось величайшей несправедливостью, что ее не ставят выше творения Гете.

Итак, как уже сказано: я сулил себе второе рождение — этой книги в том, тогдашнем духе, и мое собственное — точно в таком же. Ибо хотя тогда, после перенесенной болезни, я был настолько слаб, что едва мог поднять голову и шевельнуть рукой, какая-то неуловимая нить протянулась от меня к потустороннему и одновременно земному миру. Потом я снова и снова искал ту загадочную гармонию, объединявшую юность и старость, и свято хранил воспоминание о ней.

В «Титане» Жан-Поля в самом начале превозносятся Борромеевы острова, поднимающиеся из вод Лаго-Маджоре. Впервые я узнал их блаженно-лучезарный ландшафт из книги, позднее увидел их воочию, во время короткого пребывания в этих местах, и вот я принял внезапное решение — вновь посетить их, чтобы на сей раз до дна испить волшебный напиток, который когда-то успел лишь пригубить.

В таких мгновенных решениях толчком служит обычно какой-нибудь внешний повод. Не будем гадать, каким образом он связан с нитью судьбы. Мне вдруг вспомнилось любезное приглашение комендаторе Барратини, директора фешенебельного отеля в Стрезе, прямо напротив Изола Белла и Изола Мадре. Он назывался «Отель Борромеевых островов».

Мои домашние, прежде всего жена, хоть и привыкли к внезапным прихотям, свойственным людям моего склада, были все же несколько озадачены поспешностью, с какой я начал сборы, готовясь к этому не вполне понятному для них путешествию. Да и мне самому она была, пожалуй, еще более удивительна.

Через туннель под Сен-Готардом я, слава тебе господи, за последние тридцать с лишним лет проезжал ежегодно по много раз, и кто же из нас не испытывал радости, когда поезд, нырнув во тьму у Гёшенена, вдруг вырывается наружу в Аироло.

Грохочущая цепь вагонов, внезапно смолкнув, как бы в торжественной умиротворенности, выползает из недр горы навстречу свету и новому миру, и если в Гёшенене мы оставили позади себя низко нависшие облака, мрак, сырость и холод, то здесь нас обдает теплый воздух, а над головой высится безоблачная синева южного неба.

Тоска по югу, которая тоже побудила меня предпринять это, в общем, бесцельное путешествие, казалось, уже была утолена здесь. Безрадостное, усталое бытие оторвалось от унылой северной почвы — где наступивший день словно бы никак не может стряхнуть с себя ночь, — и вновь свершилось чудо, которое во всем его великолепии неспособен выразить бессильный язык человеческий.

Была середина октября. Пока поезд, петляя среди гор, нырял в туннели и медленно спускался в долину, следуя течению резво пенящейся реки Тессин, меня снова охватило пьянящее чувство, которое я не раз уже испытывал в этих местах. Наслаждаешься движением и вместе с тем не можешь оторвать взгляд от всего, чем так щедро дарит тебя горный ландшафт юга. Пытаешься удержать в памяти хоть одну из бесчисленных картин: устремленные к небу скалистые вершины, зеленые лужайки на головокружительной отвесной высоте с маячащими в отдалении крошечными домиками, в особенности же сказочные, низвергающиеся с высоты водопады — они пенятся, брызжут, искрятся, с шипеньем рассыпаются и своими серебристыми очертаниями напоминают живые существа, с ликованием отдающиеся необузданной, бешеной радости бытия.

Как бы там ни было, всего этого достаточно, чтобы человек, внезапно оказавшийся по ту сторону Альп, испытал чувство удивительного животворного обновления. При этом я ничуть не закрываю глаза на то, что и здесь людям ведомы заботы и страдания и что первый блаженный и упоительный глоток воздуха отнюдь не служит гарантией всех последующих.

Когда я прибыл в Стрезу, мне вначале показалось, что светская суета огромного роскошного отеля решительно несовместима с моим желанием внутренне сосредоточиться и собраться с мыслями. Однако директор, приславший мне приглашение, распорядился устроить меня в тихом отсеке — две комнаты со всем полагающимся, — где можно было беспрепятственно читать, писать и предаваться размышлениям. Когда, таким образом, мне было гарантировано некое подобие монашеского уединения и отныне дух Жан-Поля мог источать свою омоложающую силу, я испытал в этом пункте явное разочарование. Правда, второе «Пастырское и циркулярное послание» в «Старшем пасторе»[163] вызвало у меня интерес, но одновременно и сопротивление. В нем идет речь о драматургах, драмах и актерах. Когда я прочитал утверждение: «Ничто так легко не становится шершавым и затертым, как чувство сострадания», мне стало ясно, что стиль этого автора, кстати сказать, сплошь «шершавый», иными словами, манерно-выспренний, менее всего подходит к моему душевному состоянию и обстановке.

Конечно, очарование той юной поры, поры моей римской болезни, которое побудило меня предпринять это странное путешествие, продолжало оказывать свое действие, поэтически преобразуя окружающий мир.

Однако, несмотря на это, сразу же стало ясно, что Жан-Поль оказался несостоятельным, как и все мое пребывание здесь, на которое я так доверчиво уповал.

Меня мучили дурные сны.

Часто я просыпался до рассвета с диким воплем ужаса, распахивал застекленную дверь на веранду, откидывал скрипящие ставни и впивался взглядом в темнеющие массы Борромеевых островов, поднимавшихся над водной гладью Лаго-Маджоре, ища в них спасения от кошмаров.

Зрелище это было особенно величественным, когда полная луна, как янтарная головка темного купола, стояла над необозримой серебристо-мерцающей поверхностью воды, излучая вокруг какую-то пещерную магию.

Иногда под впечатлением этой картины моя разочарованность в человеческом существовании, в его безысходно трагической хрупкости сменялась целомудренным благоговением.

Но разве этого обновления я жаждал?

Мое путешествие начинало казаться мне глупостью.

Правда, с тех пор как я стал задумываться о своем будущем, меня постоянно тянуло прочь от густо населенных мест. И все же, странным образом, меня никак нельзя было назвать нелюдимым. Жена, дети, прислуга, гости — кого только не видел мой дом, и они ничуть не стесняли меня. Но иногда — и это случалось не раз — на меня нападала, как сейчас, тяга к уединению. В такие минуты мне казалось, что, лишь предавшись ему, можно обрести самого себя и тем самым — нечто большее, чем просто себя.

Ведь и в таком состоянии возникает, как мне кажется, своеобразное общение: оно совершается в магическом зеркале души. Оно как бы населяет небытие, а может и перенаселять его.

Пока что этого со мной, слава богу, не произошло.

Меня охватило какое-то бездумное состояние, душа и тело бесцельно влеклись то туда, то сюда, и вот однажды вечером, роясь в своем чемодане, я неожиданно наткнулся на какую-то книжку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась «Пра-Фаустом» Гете.[164]

Даже представить себе невозможно, что этот богатый, целостный, всеобъемлющий образ родился в душе, едва перешагнувшей порог двадцатилетия! Великий мастер, порой на редкость безжалостный к самому себе, через два десятилетия назвал свое творение, которое он намеревался продолжить, «трагелафом», иными словами — «козлотуром», монстром.

Мало кто из немцев, умеющих читать и писать и приверженных к этим искусствам, не испытал на себе впечатляющей силы первого монолога Фауста и самого его явления под высокими сводами готической комнаты. Уже эта готическая комната, на которой настаивает поэт, очень точно обрамляет и определяет содержание монолога. Эпоха Фауста — конец средневековья, в его голове мыслителя знания, приобретенные на факультетах, скажем, какой-нибудь Сорбонны, смешались с алхимией и астрологией. Нострадамус[165] для него авторитет, и это подтверждается тем, что именно с помощью его формулы Фаусту удается вызвать духа. А дух, обращаясь к Фаусту, иронически называет его сверхчеловеком.

Я взял в руки «Фауста», и в ту же минуту в моем сознании пронеслось:

Мир духов рядом, дверь не на запоре, Но сам ты слеп, и все в тебе мертво!

Корсо Умберто протянулся во всю длину Стрезы вдоль берега озера. Он состоит из широкого шоссе и такой же широкой пешеходной дороги, вдоль которой тянутся цветники и газоны. В самом конце расположился городок. Вокруг рыночной площади сгрудились лавки, кафе, небольшие рестораны; мое внимание привлек антикварный магазин, где я обнаружил много изящных вещиц. Побывал я и в нескольких ресторанах — я люблю наблюдать, как ведут себя люди в непринужденной обстановке.

Погода то и дело менялась — было то пасмурно и сыро, то снова показывалось солнце, и это было божественной наградой за испытанную тоску.

В такие минуты тебя буквально захлестывает ослепительное буйство красок. Небо и озеро сливаются друг с другом. Вершины Альп сверкают серебристой белизной. Во всем этом есть что-то сюрреальное, но и оно не могло избавить меня от ночных кошмаров.

Я был наедине с самим собой, располагал достаточным временем для раздумий и наблюдений и отвлекался от них только ради эпизодических бесед с господином Барратини и для самых необходимых бытовых разговоров.

Конечно, я много бродил по окрестностям, созерцание наводило меня на размышления, а размышления возвращали к созерцанию, для которого в этой дивной местности было достаточно предметов — на каждом шагу взгляд притягивали замки, парки, уютные сельские домики. Почти все они излучали какую-то меланхолическую грусть. Их построили когда-то светские и духовные князья, богатые или средней руки купцы, которых, как и меня, потянуло в тишину, на лоно природы желание вырваться из мирской суеты и шума большого города, обрести жизнь, которой, может быть, так нигде и не найти.

Большинство домов пустовало. Окружавшие их дубы, буки, вязы, каштаны разрослись до гигантских размеров. Куда же девались те, кто посадил все это великолепие? Умерли или, разочаровавшись, покинули эти места.

Неужели и я так же покину Стрезу?

Жизнь человека, пребывающего в одиночестве, в значительной своей части нереальна. Он знает, что у него есть друзья, близкие и дальние родственники, но не воспринимает их как чувственную реальность, они живут в его воображении. А раз так, то мертвые соседствуют с живыми. И вот во мне — то есть в моем воображении — копошилась какая-то диковинная пестрая компания, которая с каждым днем все более оказывалась вне времени и пространства.

Итак, одинокий человек особенно ощутимо пребывает в двух раздельных измерениях — чувственном и сверхчувственном! Именно так — от этого слова никуда не денешься.

А уж когда он осознал свое двойное существование, ему трудно устоять перед соблазном сверхчувственного, особенно ночью, в темноте, но потом — понемногу — и днем, если его отчужденность от людей затягивается.

Что до меня, то мне это не угрожало. Я давно привык ясно осознавать свое состояние, оценивать его с холодной объективностью стороннего наблюдателя. К тому же я все время старался отвлечься: посещал магазины, траттории, где бывал простой люд, вступал в импровизированные беседы с крестьянами, девушками и парнями, детьми и стариками, погружался в здоровую повседневную жизнь и изнурял себя греблей. Вот почему мне пришлась очень по душе новость, которую с шутливой важностью сообщил однажды вечером после обеда комендаторе Барратини: в Стрезе — сенсация, на рыночной площади под открытым небом дает представление знаменитая цирковая труппа.

Теперь, вспоминая все, что я пережил на площади после этого сообщения, я не могу переступить через нечто, никак не вписывающееся в трезвый ход обыденной жизни.

Когда я вышел на улицу, закутавшись из предосторожности в плащ, уже падали первые капли дождя. Тем не менее я направился к указанному месту, хотя не допускал, чтобы представление состоялось, как было обещано, на открытом воздухе. Поднялась буря, вспышки зарниц предвещали грозу.

Добравшись до места ожидаемого представления, я убедился, что Барратини сыграл со мной шутку, которая перешла все границы дозволенного. Я ожидал увидеть разбитый на площади балаган, хотя бы несколько дрессированных собак, клоуна, акробата ну и какую-нибудь непритязательную канатную плясунью. На самом деле труппа состояла из трех жалких фигур, маячивших под проливным дождем и являвших душераздирающую картину человеческой нищеты. До сих пор мне и в голову не приходило, что можно докатиться до такого плачевного состояния и что бывают люди, добровольно взвалившие на себя это изнурительное ремесло.

Весь реквизит предстоящего спектакля состоял из разостланного на земле ковра и грубо сколоченного деревянного стула, предназначенного, по-видимому, для гимнастических упражнений. Три актера — муж, жена и дочь, — освещенные колеблющимся пламенем факела, боровшимся с дождем, были закутаны в длинные намокшие плащи. Временами порыв ветра распахивал их, обнажая натянутое на тело трико. Видно было, что эти жалкие продрогшие создания страстно желают одного — чтобы дождь перестал, вечернее солнце еще успело выглянуть хоть ненадолго и они могли бы с помощью своих фокусов заработать себе на скромный ужин и утолить голод.

То, что последнее состоится при любых обстоятельствах, я сразу же твердо решил про себя.

Неподвижные фигуры на пустой рыночной площади, естественно, заметили меня, как только я приблизился к ним. Они стойко выдерживали натиск ливня — это объяснялось, вероятно, деловыми причинами: они хотели показать, что представление никоим образом не отменяется. Странное дело: мне почудилось, что я тоже участвую в нем.

Как уже сказано, я очень скоро почувствовал, что меня заметили, во всяком случае, родители, так как они начали перешептываться.

Но мое внимание занимала только дочь.

Ничего удивительного. Я был ведь еще не настолько стар, чтобы оставаться нечувствительным к очарованию юности. Но обаяние этой закутанной в плащ девочки было не столько эротическим, сколько загадочным. Не знаю, что за отраженный блеск сверкнул в ее взгляде — лицо было закрыто плащом, — но он пронзил меня насквозь и словно бы высветил во мне ту сторону, которую я назвал сверхчувственной.

Я внезапно перенесся в совсем другое время, лет этак на полтораста назад, когда, как говорится, дедушка бабушку сватал. Оно звучит в некоторых стихотворениях Эйхендорфа,[166] в песнях, которые нам, детям, потихоньку напевала беззубым ртом старая швея и в которых говорилось всегда о почтовом рожке, почтовой карете и ее вознице.

Без сомнения, я витал в эпохе почтовых карет:

Гляди: карета, три лошадки, На козлах кучер молодой, И звук рожка призывно-сладкий Разносится в тиши ночной.

Еще немного, и я услышал бы цоканье копыт, стук приближающейся кареты, звук рожка, тем более что дождь постепенно затихал, и уже смутно проступала поэзия лунной ночи, и томительно-скорбно звенела та полузабытая песенка швеи. Что же так внезапно взволновало меня? То была романтика, которую я ребенком успел еще пережить и по-настоящему прочувствовать в родительском доме. Милое, мимолетное очарование, которое ловил повсюду взгляд, слух, сердце в старом добропорядочном доме родителей и дедов.

Я вздрогнул при этом воспоминании, мне стало страшно: кто знает, сколько мы утратили со всем этим!

Перемена, происшедшая во мне, зашла так далеко, что, напряженно всматриваясь в глаза цыганки — она легко могла оказаться цыганкой, — я увидел в ней дитя романтики, заброшенное в нашу банальную эпоху. При этом я отметал вопрос о том, не мираж ли все это, живущий лишь в моем воображении: хоть и овеянная тайной, она все равно была для меня реальностью, которая внезапно заставила меня осознать свою поездку в Стрезу как предназначение свыше.

Почему я с таким напряженным, болезненным любопытством ждал, что откроется моему взору, когда плащ соскользнет с плеч девочки? Что я хотел пережить, увидеть, подтвердить? Нет, не просто реальность! Скорее всего уже в это мгновенье — мираж, к которому устремились мои желания: порождение того мира, где пульсировал монолог Фауста и жило романтическое томление.

При всем том мне было ясно, часто здесь меня не ждет разочарование.

Итак, не Жан-Поль, а Гете гармонично вписался в причудливые искания моего духа. Это его бессмертный и благотворный гений коснулся меня своей дланью, и, сам того не сознавая, я чувствовал его дуновение. Источала ли его эта девочка или, напротив, я сам своим дыханием приобщил ее к этому миру?

С решимостью, которая в обычном состоянии вряд ли могла бы застигнуть меня врасплох, я твердым шагом направился к этому жалкому, насквозь промокшему комочку нищеты человеческой и торопливо сунул несколько банкнот в как бы нехотя протянутую руку. На меня глянуло смуглое востроносое личико, по которому стекали капли дождя. Распахнувшийся плащ обнажил стройную мальчишечью фигурку, тонкую голую руку, плоскую грудь под красной безрукавкой, потертые буфы на бедрах, ноги в трико, обутые в крошечные балетные туфельки. Она метнула в меня недоверчиво-настороженный, почти враждебный взгляд и пренебрежительным движением швырнула мой подарок отцу, как если бы хотела освободиться от грязи.

К моему ужасу, ответом на это, и притом молниеносным, была скотская грубость. Едва дородный артист с багрово-красным лицом, обличавшим неумеренное потребление кьянти, разглядел размер суммы и сопоставил его с поведением девочки, как, отбросив плащ, схватил свою Миньону[167] за шиворот, осыпал всеми возможными итальянскими ругательствами, пригнул к земле и заставил поцеловать мне руку.

Это происшествие привлекло внимание прохожих, тем более что я вышел из себя и, смешивая свои крохи итальянского с немецким негодованием, добился одного — что акробат отвесил дочери оплеуху.

Между тем люди, понемногу собиравшиеся вокруг нас, отнюдь не приняли нашу сторону — девочки и мою, а отнеслись ко всему происходящему со смехом, как к началу предстоящего спектакля.

Гроза миновала. Артист взялся за бич, окриками понукая жену и дочь начинать работу. Бич свистел у самых их ушей.

В ту ночь какой-то нескончаемый сон стал продолжением этого приключения с Миньоной — именно так я мысленно окрестил ее. Гимнастические упражнения девочки показались мне отталкивающими. Я буквально обратился в бегство, когда она, как бы совсем без костей, отогнулась назад и просунула голову между щиколоток. Это зрелище преследовало меня и во сне, повторяясь, как кошмар.

Поутру, проснувшись, я долго не мог прийти в себя, не мог естественно и свободно включиться в дневные дела. Прежде чем это удалось, я должен был подавить темные силы, властно вторгшиеся в смысл и суть моего существования.

Утром, после завтрака, комендаторе Барратини вручил мне изящного вида книжку, озаглавленную «Роман Борромеевых островов». Она была написана по-французски и содержала пейзажи и портреты, гравюры и фотографии, почерпнутые частью из миланского музея «Скала», частью из тамошней знаменитой библиотеки, «Амброзианы». Текст состоял из следующих разделов: Первый. «Прелюдия — Грезы и действительность»; Второй. «Ноктюрн — Дух Миньоны»; Третий. «Героическая симфония — Наполеон»; Четвертый. «Аппассионата — Поэты и влюбленные»; Пятый. «Пасторальная — Младшие сестры».

Я пропустил Прелюдию — Грезы и действительность, которая начиналась именем Гете. «Место, которое посетил добрый человек, священно» — эта его фраза цитируется по-французски в несколько усиленной форме, и далее говорится, что в таком случае Борромеевы острова, безусловно, следует считать в высшей степени освященным местом, ибо их посетило бесчисленное множество великих и благородных людей.

Потом рассказывается о семействе Борромео, ведущем свой род, согласно легенде, от Антенора, основателя Падуи. Упоминается святая Иустина, претерпевшая в шестнадцать лет мученическую смерть; на следующей странице мы видим репродукцию алтарной картины Паоло Веронезе в Падуе, запечатлевшей это событие. Другая иллюстрация к пространному тексту изображает Барбароссу,[168] целующего ноги папе Александру III перед собором св. Марка в Венеции, но при этом произносящего слова: «Non tibi, sed Petro».[169]

За сим следует портрет святого Карло Борромео с фамильным гербом и девизом: «Humilitas», который здесь нужно перевести как «смирение» — благороднейшим из всех его значений. Тем самым мы попадаем в высокое общество кардиналов и других духовных князей из этого семейства. Ближе всего к нам некий кардинал Фредерик, прославившийся благодаря великолепному описанию в романе Алессандро Мандзони «Обрученные».[170] Он был основателем Амброзианской библиотеки.[171]

С графом Виталиано Борромео, основавшим Изола Белла, в семью вторгается мирской дух. Этот вельможа, любивший пышность и великолепие, сотворил, как по волшебству, райский уголок на пустынной скале, на его празднества съезжались герцоги, принцы, кардиналы, посланники, великие мыслители, поэты, писатели. Его банкеты, серенады, концерты, фейерверки и регаты славились на весь мир и вызывали восхищение самых блестящих дворов Европы, точно так же как и его театральные спектакли.

Правда, как же быть с девизом «Humilitas»?

Отсюда легко перейти к так называемому ноктюрну «Дух Миньоны».

После моей встречи с голодным трио нищих артистов эта глава, по понятным причинам, особенно привлекла мое внимание. Празднества вроде тех, что устраивал на Изола Белла граф Виталиано Борромео, вполне могли служить сверкающим фоном для такой фигуры, как гетевская Миньона, неприкаянной, похищенной, увезенной на чужбину, — даже если она не участвовала в них. Быть может, их душа или хотя бы какая-то ее частица вселилась в нее уже с рождения. Она впитала в себя эту атмосферу — ласкающий воздух, напоенный одуряющим ароматом садов, пронизанный сладостной музыкой, золотые яблоки Гесперид свисали прямо над ее головой, а дивные плоды, один лучше другого, были наготове, чтобы утолить голод и жажду. Или, к примеру, она могла быть круглой сиротой, затерянной среди многочисленной графской челяди, где на нее не обращали внимания, но и не мешали ей жить по-своему, порою поддразнивали, но, в общем, любили. Кто знает, сколько кровей смешалось в Миньоне! Почему бы не быть среди них и крови того же Виталиано Борромео?

Часть книги, озаглавленная «Дух Миньоны», пытается доказать или, во всяком случае, допускает, что дух Миньоны витает на Борромеевых островах Лаго-Маджоре и именно сюда обращена ее ностальгия.

Ты знаешь край? — лимоны там цветут, К листве, горя, там померанцы льнут, И нежный ветр под синевой летит, Там тихо мирт и гордо лавр стоит. Ты знаешь их? — туда, туда Умчаться б нам, о милый, навсегда! Ты знаешь дом? — колонн поднялся строй, Там блещет зал, сверкает там покой, Стоят и смотрят мраморы, грустя: «Что сделали они с тобой, дитя?» Ты знаешь их? — туда, туда Умчаться б нам, о добрый, навсегда![172]

Без сомнения, нигде в мире эти бессмертные строки не вплетаются так тесно в окружающий ландшафт, как на Изола Белла. Незримый дух Миньоны повсюду источает здесь свою неизбывную грусть, ибо нет для него свершения без страданий.

Может быть, стоило взять лодку и отправиться на веслах к Изола Белла? Меня охватило нетерпеливое волнение. Впрочем, нет: лучше освободиться от всех этих романтических чар и пуститься в какое-нибудь более продолжительное странствие.

Но я не мог превозмочь себя и, чтобы как-нибудь стереть из памяти трио акробатов, обойти стороной рыночную площадь.

Как и следовало ожидать, площадь была пуста, моя так называемая Миньона отправилась куда-то со своими мучителями.

Вскоре я снова был в горах, в описанной ранее местности, среди парков и маленьких сельских домиков, столь странно отгороженных от внешнего мира толстыми стенами и садами: так рассудили их владельцы, скрывшиеся в Милане, на озере Комо или еще где-нибудь. И вот они стояли в своем зачарованном сне, покинутые теми, кто в конце концов не вынес добровольно созданного уединения и пробился сквозь эти специально возведенные стены, как сквозь тюремную ограду.

Я медленно брел по узким проходам между ними, нередко останавливаясь в раздумье, как человек, силящийся разгадать что-то невидимое и неслышное, таившееся в безмолвном эфире. Мой ум, казалось, непрестанно кружил вокруг идеи отшельничества, которая ведь и послужила причиной моего путешествия. И тут я вспомнил о письме с почтовым штемпелем Палланцы, полученном сегодня рано утром: оно оказалось от некоего богатого пожилого господина, извещавшего, что он намерен посетить меня и, со своей стороны, приглашает к себе в сельский дом на том берегу озера. Свое жилище он также назвал «Эрмитаж».[173]

Ну что же, утро сияло ослепительным солнечным светом, разлитым по прекраснейшей в мире местности: покрытые цветами горные лужайки вплоть до высокой Монте Моттароне, широкое озеро, а за ним парящие в воздухе серебряные вершины Альп — все это вполне способно было удержать меня в сфере чувственного. Меня охватила жизнерадостная легкость, счастье созерцания, блаженно-благодарное приобщение к бытию в чистом виде, и все мои умствования показались мне пустой игрой. Все это позволяет сбросить груз мистерии жизни и увидеть в Создателе счастливого и дарящего счастье художника, мастера, который сам не может вдосталь нарадоваться божественной игре своих сил.

Я был еще целиком во власти радостного облегчения от всего мучительного, беспокойного, что ранее владело мной, когда, вернувшись с прогулки, зашел в самое людное кафе на площади, чтобы выпить рюмку вермута и тем еще усилить приятное расположение духа. И вот тут-то и произошло событие, трезвое и одновременно непостижимое, развивавшееся затем в таком же духе, — оно и послужило причиной этого рассказа.

В кафе играла музыка — рояль, скрипка, виолончель, — она не мешала разговорам за столиками, напротив, даже оживляла их. Мои глаза блуждали по залу, как обычно, в надежде подметить что-нибудь небезынтересное, особенно среди обязательно присутствующих влюбленных парочек. И вдруг я увидел в кружке оживленно беседовавших немолодых дам пожилого господина, который вызвал у меня — как бы это сказать? — чувство ужаса. Я отвел глаза, потом вновь взглянул на него и заметил, что этот почтенный человек серьезно и равнодушно отвечал на вскользь брошенные вопросы собеседниц, а в остальном, по-видимому, весьма уютно чувствовал себя в обществе пузатенькой фляжки в плетеном футляре.

Что же в нем вызвало у меня такой ужас?

Этот человек был вылитый Гете, с ног до головы, и притом такой, каким мы видим его на рисунке Ягеманна: плотный мужчина чуть-чуть мужицкого вида. Он и одет был так, как позировал художнику, в темный сюртук, но высокий воротник был прикрыт белым галстуком, который смягчал необычность костюма. Я повел себя, как обычно ведут себя люди в столь удивительных обстоятельствах. Здесь налицо, подумал я, сходство двух людей, которое нередко являет нам природа. В полицейских архивах хранятся поразительные примеры такого сходства, зафиксированные на рисунках и фотографиях. Ну, скажем, двое юношей настолько похожи друг на друга, что, пока это обстоятельство не будет со всей очевидностью установлено, один вынужден неправомерно нести ответственность за преступление или проступок другого.

Сходство могло объясняться и другой причиной: у Гете во время его итальянского путешествия было немало любовных приключений. Одно из них он описывает в «Римских элегиях». Неустанно творящий Эрос никогда не покидал этого человека, глубоко приверженного естеству, и вполне могло случиться, что кое-где рождались сыновья и дочери, не подозревавшие, чья кровь течет в их жилах: незнакомец, которого я видел, мог быть внуком или правнуком Гете.

Все это промелькнуло в моем уме, пока я то поглядывал на него, то отводил взгляд. Я погрузился в какое-то оцепенение, а когда очнулся, весь оживленно щебечущий дамский кружок уже исчез, а с ним и мой мужицкий Гете.

Ни кельнер, ни девушка за стойкой бара ничего не могли мне сказать относительно имени и происхождения почтенного старика. Но весь его облик сохранил для меня неизгладимую примечательность, и я не переставал ломать голову над решением загадки, которую он мне задал. Слишком уж ошеломляющим было сходство. Какое это было бы открытие, если бы мне удалось обнаружить и убедительно подтвердить существование внука или правнука из круга «Римских элегий» и представить немецкой нации этого второго Гете!

Когда я снова очутился в своем гостиничном номере, все пережитое уже приняло какие-то нереальные очертания. Его можно было счесть пустой фантазией, если бы не абсолютно реальный, будничный облик этого человека.

В нем не было ничего от поэта.

На мой взгляд, он мог быть владельцем земельного или лесного участка, у него были амбары и чердаки, чтобы хранить урожай, бочки, в которых бродило молодое вино, а если бы он действительно писал стихи, то извлекал бы их из своего погреба твердой рукой, вернее — тяжелым золотым черпаком, как хорошо отстоявшееся благородное вино! Он бы рассмеялся, если бы ему сказали, что писание стихов — профессия, а его самого назвали бы поэтом.

Сидя после обеда с комендаторе Барратини в баре гостиницы за чашечкой кофе, я заговорил о своем сегодняшнем приключении. В ответ он рассказал мне об эксцентричном англичанине, соорудившем прямо у вершины Моттароне нечто вроде обсерватории, служившей ему и жильем. К нему ходит много всяких чудаков, их зовут в народе призраками с Моттароне.

— Самое удивительное, — продолжал Барратини, — что эти призраки каждый раз напоминают тем, кто их встречает, кого-нибудь умершего: покойных отцов, братьев и сестер, как это было и с вами. Ибо, — заключил он с лукавой улыбкой, — я не сомневаюсь, что и в вашем случае мы имеем дело с таким призраком.

Когда я сегодня вспоминаю обо всем этом и в особенности о тех днях, что последовали за встречей с двойником Гете, они кажутся мне окруженными какой-то магической аурой.

Над этим стоит поразмыслить.

Я спрошу прежде всего: а бываем ли мы вообще когда-нибудь вне этой магической ауры? Я бы со всей решительностью ответил: нет. Наивный человек, к тому же если он одинок, ищет общества людей, животных и вещей, чтобы избавиться от этого состояния — и все равно остается у него в плену. Если он хорошо себя знает, у него не возникает даже сомнения на этот счет. Например, магической ауре северной зимы противостоит аура южного ландшафта, южного света, южных красок, южного солнца. Одна будит в нас серьезность, силу, сопротивляемость, другая дарит молодость и счастье.

Это простейшая форма магической ауры.

Во мне был восторг, умноженный теплом, ярким сиянием солнца. Я покорился божественной магии этих прекрасных мест вокруг Лаго-Маджоре. Каждая монада моего тела и моего духа откликалась на нее.

Появление Гете в кафе было тоже магической аурой — только усиленной.

Тем не менее это не помешало мне на первых порах снова включиться в обычную повседневную жизнь, и несколько дней прошло без каких-либо особенных происшествий. Колдовской англичанин тоже отступил в моем сознании на второй план. Подобные чудаки встречаются повсюду, а власть над нами трезвой действительности и ее запросов, несмотря ни на что, не так легко сбросить со счета.

За письмом, которое я получил из Палланцы несколько дней назад, последовал визит его автора, а вскоре затем и мой ответный визит.

Прежде чем сесть в экипаж, который должен был доставить меня в Палланцу, я рассказал Барратини, куда я собираюсь ехать. Он заметил со своей обычной лукавой усмешкой, что я, по-видимому, никак не могу вырваться из круга призраков с Моттароне, ибо кавальере Граупе тоже отчасти из их числа. Таково было действительно странное имя этого человека.

— Призрак с Моттароне, как это? — спросил я.

— Да бог мой, он встречается со всеми на свете, вот люди и болтают про него всякое.

Сидя в экипаже, я задумался над словами умного директора отеля. Действительно, Граупе еще при первой встрече произвел на меня странное впечатление. Без сомнения, он был чудак. Этот шестидесятилетний холостяк одевался с необыкновенной тщательностью и изысканностью, которая сильно отдавала модой девятнадцатого века. Но странное дело — он совсем не бросался в глаза, когда выходил на улицу в цилиндре, длинном сюртуке, высоком галстуке, лайковых перчатках и с испанской тросточкой.

Я с интересом ждал, что же собой представляет его «Эрмитаж». Он много наговорил мне о своих картинах, коврах, гобеленах, из чего я заключил, что среди его вилл и замков это было младшее и любимое детище. Поскольку слова сами по себе еще не гарантия, я не знал, что меня ждет — безвкусие фанфарона или, напротив, жемчужина богатства и хорошего вкуса. Я быстро убедился, что этот «Эрмитаж» на живописном берегу Палланцы — истинная драгоценная жемчужина, оправленная в золото.

У дверцы экипажа меня встретил дворецкий в черном сюртуке с белым галстуком. Он проводил меня в дом, взял мою визитную карточку и на мгновенье удалился. Уже в следующую минуту появился хозяин дома, который дружески приветствовал меня и объявил, что счастливый случай собрал у него кружок дорогих друзей и он просит меня продлить мой визит и присоединиться к скромному ленчу.

Мне нечего было на это возразить.

Я был приятно поражен, увидев среди его гостей несколько старых знакомых, известных людей науки и искусства, которых не ожидал здесь встретить. Оказалось, что у них были на Лаго-Маджоре небольшие дачные домики, такие же «эрмитажи», куда они время от времени удалялись от суеты своих занятий и дел — и там и сям, главным образом в Германии. Один из них был композитором, другой известным антропологом, третий не более и не менее как директором королевского театра в столице Саксонии. Кроме них было здесь еще несколько приятных, не лишенных элегантности молодых людей, которые старались, по мере сил, услужить старшим.

В гостиной перед столовой меня представили некой маркизе Гропалло, немолодой, но живой и очень красивой даме, которую ничуть не портили несколько седых нитей в каштановых волосах. К ее выразительным глазам очень шло темно-коричневое бархатное платье, оставлявшее открытыми пышные рубенсовские плечи. Граупе называл ее просто-напросто Терезой или каким-то другим именем.

За столом, вокруг которого собралось человек десять, прислуживали лакеи под присмотром дворецкого, а так как начали с «Вдовы Клико», то разговор принял вскоре весьма оживленный характер.

Сначала темы были чрезвычайно разнообразны. Тон задавала маркиза. Смешивая итальянский, французский и немецкий, она то расспрашивала Граупе о фресках на стенах его дома, то ученого о его новейших исследованиях, а музыканта о его последней опере. Уже после закуски и бульона она развернула перед нами обширную панораму литературы, главным образом французской и немецкой, к которой эта итальянка питала, странным образом, особое пристрастие. Как выяснилось, в детстве у нее была гувернантка-немка.

Директор театра, граф С., один из немногих уцелевших до наших дней сановников старого склада, предоставив драму и оперу их собственной участи, завел разговор об охоте, которая была его истинной страстью, гораздо большей, чем театр. Он заметно картавил — мать его была француженкой.

Когда обильный ленч уже близился к концу, антрополог шепнул мне на ухо, что такие, довольно редкие, встречи у Граупе, человека не очень понятного, обычно завершаются каким-нибудь сюрпризом, неожиданной концовкой, составляющей изюминку дня. Ему сдается, что и сегодня нас ожидает нечто в таком роде.

Я не знал толком, какой вывод следует мне сделать из его замечания, но в эту минуту меня отвлекла маркиза, обратившаяся к моему ученому соседу почти повелительным тоном, принятым у таких знатных дам:

— Расскажите нам что-нибудь о ваших последних путешествиях по Африке.

— Вы говорите «что-нибудь», маркиза, и требуете этим одновременно и мало, и много. Мало, потому что я совершил двенадцать весьма плодотворных путешествий в Африку и привез оттуда тьму открытий, неисчислимых, как песчинки в горсти. Много — потому что вы полагаете, что этим «что-нибудь» можно рассказать самую суть моих изысканий. Конечно, я всегда готов говорить о них — вы это прекрасно знаете. Но не так-то просто добраться до их сути, сердцевины. Видите ли, мои исследования относятся к области морфологии культуры. Их принцип, важнейший вывод, к которому я пришел, заключается в следующем: не воля человека творит культуру, напротив, культура живет «на» человеке. Я противопоставляю культуру как субъект человеку как объекту. Пусть это покажется вам удивительным, но удивительное и есть всегда истинное.

— Ну вот видите, вы в немногих словах сказали много, на это не так-то легко ответить, — парировала маркиза, а ученый продолжал:

— Я менее всего хочу затруднять кого-либо вопросом и, тем самым, ответом. Культуре присуще некое душевное начало, вырастающее из огромной всеобщности и непрерывно на нее переносящееся; я называю это душевное начало «паидеума»[174] и пользуюсь этим словом просто для обозначения понятия «культура».

— Слово «душа», собственно, почти вышло из употребления, — заметил музыкант.

— Материализм действительно не знает для этого понятия никакой реальности, — ответил ученый. — Но вы-то как раз знаете, так сказать, все о нем. Ведь вы живете и творите целиком в море души. Или что же такое тогда музыка?

Граупе рассмеялся:

— «Факты, факты, факты!» — поучает учитель у Чарльза Диккенса.

— Да, да, эта болезненная жажда фактов! — пожал плечами ученый. — Слава богу, у нас, хочешь не хочешь, есть еще поэты.

По словам Граупе, он был приятно поражен, что строгий исследователь, человек науки, радуется тому, что существуют поэты.

— Гете был поэтом и ученым одновременно, — возразил антрополог. — Вы видите, что это волне совместимо.

Итак, прозвучало имя Гете, и это заставило меня вздрогнуть.

Ученый между тем продолжал:

— В переписке Гете и Шиллера поэт безоговорочно рассматривается как высшая ступень культуры, и даже величайший философ Кант должен стушеваться перед ним. Культура высшего порядка движется в пространстве души, тем самым она по сути своей нематериальна, и — можете считать это абсурдом — именно нематериальное искал и исследовал я на черном континенте.

Титулованный директор театра заметил с видом гурмана, что тем не менее не следует презирать и кое-какие материальные радости — он имел в виду радости застолья.

— Хорошо, — гласил ответ. — Но главным и решающим остается вопрос о том, чему в человеке отдать предпочтение — демоническому началу или тяге к фактам.

Может показаться удивительным, что я берусь так точно воспроизвести этот мозаичный, клочковатый разговор. Но, может быть, в этом также таится проблема фактов и демонического. И тут я просил бы признать за демоническим началом некую особую силу. Впрочем, теории ученого были не чужды мне, я разделял его «за» и «против». «Культура живет «на» человеке» — многое во мне говорило в пользу этого утверждения, и прежде всего опыт, почерпнутый из наблюдений над так называемым Homo sapiens ferus.[175] Тип дикого человека, выросшего вне соприкосновения с человеческой культурой — его последним примером может отчасти служить Каспар Хаузер,[176] — не вышел за пределы животного состояния. Находясь вне всякого человеческого общества, он поглощал сырую пищу и знал человеческий язык и обычаи меньше, чем собака.

По своему внешнему облику Homo sapiens ferus целиком человек, в остальном — безусловно, животное. А отсюда следует, что для единичного человека язык — не врожденное свойство, а приобретается им постепенно в человеческом обществе и, стало быть, сознательно, как нечто инородное. А без языка нет и культуры.

Я позволил себе, разумеется с подобающей скромностью, изложить вслух все сказанное выше. Это было принято с любезной снисходительностью.

— Язык, — сказал я, несколько ободренный, — это море, неисчерпаемое и загадочное, оно заключает в себе все грозное, опасное, губительное, но также и все доброе, прекрасное и наивысшее.

— И к тому же, — подхватил ученый, — он, этот священный дар, к которому я причисляю и музыку, до краев заполняет пространство души человеческой. Что иное вся наша духовная жизнь, как не язык, и что иное язык, как не воспоминание, а что такое воспоминание — если понимать это слово в его изначальном значении, — как не погруженность в свою внутреннюю жизнь! Или — о милый немецкий язык! — коль скоро мы мыслители, поэты, маги, — все только воспоминание! погружение в себя!

— Чтобы продлить это воспоминание, у нас есть письменность, — заметил я. — С ее появлением и благодаря ей возник культ языка, так сказать, его религия. Поскольку она — явление насквозь искусственное, она также могла бы послужить доказательством того, что культура стоит над природой. Неграмотный человек, хоть внутренний мир его питает устная речь, это море и одновременно воздух, не может проникнуть ни в высшие, ни в низшие фазы культуры. Торо — Уолден пишет: «Подняться к небу мы можем только с вершины горы книг».

В это время подали паштет, настоящий кулинарный шедевр, который заставил умолкнуть серьезные разговоры, а затем наступила разрядка — все громко расхохотались.

Но Граупе возобновил прерванную беседу. Его речь сводилась примерно к следующему:

— Мы — как бы это сказать — утратили твердую почву под ногами. Но это пошло нам на пользу и укрепило нашу позицию по отношению ко всему беспочвенному. Прославление поэта помогает нам ближе и лучше понять поэтическое творчество и ту реальность, которая присуща истинной поэзии; ее область бесконечна. Что вы скажете, если отсюда я сделаю шаг в страну призраков?

— Среди бела дня! — рассмеялись присутствующие. — Вот уж что смело, то смело!

— О, не думайте, что в благодатном южном климате и при ярком свете дня водится меньше привидений, чем на мрачном холодном севере. Вот что я хотел вам сообщить: Гете, примерно шестидесятилетний Гете, собственной персоной, из плоти и крови, бродит в окрестностях Лаго-Маджоре.

Неудивительно, что при этих словах сердце у меня забилось так, словно хотело выскочить из груди.

Ответом была вспышка недоверчивого любопытства, которое сменилось изумлением, когда Граупе рассказал следующее.

В Стрезе, Палланце, Бавено видели Гете, которого называли просто Il Poeta.[177] Каждый раз, с тех пор как он появился, это был один и тот же человек, но никто не знает, откуда он пришел и куда направляется. Полиция не обнаружила его ни в одном из отелей, ни в одной из вилл, окружающих озеро.

А видел ли его сам Граупе?

— О да, это совершенно неопровержимо, — ответил он, — я не побоялся бы подтвердить под присягой, что видел Гете.

Почему я не подал голос и не поддержал его, рассказав о своей встрече в кафе в Стрезе? Но я молчал, словно по чьему-то повелению.

Какое-то время разговор вращался вокруг желания повстречаться с призраком, потом соскользнул на более общую тему, к которой относился этот таинственный случай.

Кто не знает, что сфера ее безгранична? Понятие чуда было введено, по-видимому, еще Библией. Для меня, по правде сказать, чудо есть предпосылка всякой жизни, но каждый шаг приносит все новые откровения. Гердер[178] подробно рассматривает область человечески-сверхчеловеческого, которую называет гуманностью. Я ввернул это слово в общие дебаты, когда мы уже сидели в гостиной Граупе за кофе и сигаретами. Антрополог согласился, что так, как его употребляет Гердер, оно очень близко к его паидеуме.

Постепенно перешли к спиритизму, упомянули Месмера[179] и современных гипнотизеров, вспомнили и о гетевском Великом Кофте,[180] о всякого рода заклинаниях мертвых и даже о столоверчении. При этом было много смеха, иногда не без оттенка фривольности, впрочем отчасти подсказанной прельстительными фресками на стенах комнаты: они изображали в живых красках грациозно-изящных Эротов — голеньких мальчиков и девочек — и те части тела, которые принято стыдливо прикрывать, сладострастно поблескивали и вспыхивали, как язычки свечек.

— Хотел бы я знать, — шепнул мне на ухо антрополог, — куда клонит наш хозяин со своим сенсационным сообщением о воскресшем из гроба Гете. Готов побиться об заклад, у него что-то на уме.

И в самом деле, когда кое-кто из нашей компании стал прощаться, Граупе горячо и настойчиво попросил подарить ему еще полчаса: он купил небольшой участок земли, расположенный чуть выше его Тускулума,[181] по ту сторону шоссе, из сада можно попасть туда через виадук. Участок представляет собой естественный парк, и ему хочется показать его нам.

Мы дали себе немного расслабиться и побыть в позиции «вольно!», а потом последовали его приглашению.

Гете незримо присутствовал среди нас, хотя и не в виде «призрака с Моттароне», о котором говорил Барратини. В центре нашей маленькой процессии была маркиза, которую несли в раззолоченном портшезе, мы, старшие, окружали ее, предлагая ее живому уму различные суждения о веймарском олимпийце. Кто-то сказал, что не знает второго великого человека подобной честности: он даже не пытался отрицать, что ему присуща почти грандиозная непристойность.

— Да, — откликнулся кто-то другой, — Гете способен полностью отстраниться от самого себя. Он смотрит на себя как на посторонний объект. Такой же видит он и свою поэзию. Ганс Сакс[182] и сапоги, которые он тачал, — не одно и то же, точно так же Гете и его произведения. Нюрнбергский сапожник мастерил свои песни, как сапоги. Он был мастером мейстерзингеров и хорошо знал табулатуру — правила сложения песен. Почти всю жизнь Гете силился — так говорит он в письмах к Шиллеру — стать новым мейстерзингером и составить новую табулатуру.

Переправившись по виадуку на ту сторону дороги, мы неторопливо поднимались в гору по ухоженным парковым аллеям. Все более сказывалось возбуждение от беседы, вина и неописуемо красивой местности. Над нами сияло ласковое осеннее солнце. Молодые люди резвились и дурачились. Их веселье действовало заразительно. Директор театра стрелял из тросточки воображаемую дичь. Музыкант демонстрировал атлетические упражнения. Не знаю, какой бес толкнул меня вдруг спросить Граупе, слышал ли он когда-нибудь о призраках с Моттароне. Мне показалось, что вопрос был ему неприятен, и я пожалел, что задал его.

Антрополог бросил на меня многозначительный взгляд.

Неожиданно мы оказались в маленьком театре под открытым небом. Полукружье старых стен было обрамлено высокими величавыми черными кипарисами. Внезапно мы очутились в полутьме. Театрик был древним, Граупе застал его уже в нынешнем виде. Траурные деревья поднялись ввысь, тогда как стены и сцена частью разрушились, частью выветрились. За последние сто лет, а может быть и более того, единственными зрителями были стебли травы. Озорная удаль, охватившая нас в хмельном порыве «carpe diem»,[183] уступила место безмолвному сосредоточенному изумлению.

Внезапно раздался голос нашего африканиста:

— Эх, был бы сейчас здесь Великий Кофта со своими услужливыми духами! Они бы, как говорится, живо прибрали нас к рукам — эти его Ассаратоны, Пантассаратоны, Итуриели и Уриели. Театрик прямо-таки провоцирует какое-то волшебство.

Случайно ли он бросил при этом на Граупе какой-то странный взгляд?

Захваченный мертвой и вместе с тем живой тишиной кипарисовой ротонды, казалось, хранившей в себе тайну многих столетий, я поначалу не слышал ничего кроме какого-то необычного шелеста в кипарисах. Но вдруг меня окутал благовонный дым, и сквозь него я увидел серебряный треножник с чашей, в которой змеились язычки пламени.

А затем — не веря глазам своим — я увидел старика — Гомера или, может быть, Оссиана?[184] — которому девочка, полуребенок, протягивала арфу, вынутую из чехла. Постепенно, как из тумана передо мной вырисовалась фигурка, в которой я узнал ту, что видел тогда в Стрезе, — Миньону.

Если все происходящее и было предсказанным мне сюрпризом господина Граупе, то он зашел чересчур далеко, и не только для меня, как мне показалось. Мы расселись кто куда как завороженные. «Грезы и действительность» — так называлась прелюдия к книге комендаторе Барратини. Здесь смешалось то и другое.

«Что там за песня на мосту Подъемном прозвучала? Хочу я слышать песню ту Здесь, посредине зала!» — Король сказал — и паж бежит… Вернулся; снова говорит Король: «Введи к нам старца!» «Поклон вам, рыцари, и вам, Красавицы младые! Чертог подобен небесам: В нем звезды золотые Слилися в яркий полукруг. Смежитесь, очи: недосуг Теперь нам восхищаться!» Певец закрыл свои глаза — И песнь взнеслась к престолу. В очах у рыцарей гроза, Красавиц очи — долу, Песнь полюбилась королю: «Тебе в награду я велю Поднесть цепь золотую». «Цепь золотая не по мне! Отдай ее героям, Которых взоры на войне — Погибель вражьим строям; Ее ты канцлеру отдай — И к прочим ношам он пускай Прибавит золотую! Я вольной птицею пою, И звуки мне отрада. Они за песню за мою Мне лучшая награда. Когда ж награда мне нужна, Вели мне лучшего вина Подать в бокале светлом». Поднес к устам и выпил он: «О, сладостный напиток! О, трижды будь благословен Дом, где во всем избыток! При счастье вспомните меня, Благословив творца, как я Всех вас благословляю».[185]

Трое молодых людей в нужный момент поднесли певцу золотой бокал. Он был до краев наполнен вином. «Поднес к устам и выпил он…»

Граупе знаком запретил нам двигаться с места, пока Гомер и Миньона не удалятся.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Ленч у Граупе был позади. С тех пор я пребывал в каком-то новом, растерянном состоянии. Во время прогулок мои мысли постоянно возвращались к вторично воскресшей Миньоне. Ходили слухи, что она родом из Мерано, из ладинской[186] семьи, а отец у нее хорват. Я не мог отогнать преследовавший меня образ, хотя пробовал для этого разные средства: углублялся в чтение, много бродил по окрестностям. На этот раз я обратился ко второй части «Фауста», предмету бесчисленных интерпретаций.

Во второй части фигура Фауста уже не господствует над всем остальным. Реальный Гете назвал свое творение в целом «варварской композицией, более того — варварским продуктом». «Теперь дело за малым», — пишет он Шиллеру. «Мне нужен один спокойный месяц, и тогда, ко всеобщему ужасу и изумлению, это сочинение полезет из-под земли, как богатая грибная поросль». И действительно, большая часть текста второй части «Фауста» производит впечатление такой щедро высыпавшей поросли грибов. Тем не менее я не мог устоять перед наркотическим воздействием этой грибной колонии и в какой-то мере был ею одурманен.

Но как только этот дурман улетучивался, в моей душе вновь возникал образ Миньоны.

Меня охватило желание стремглав бежать отсюда. Я заказал в бюро путешествий обратный билет. Но на следующее утро стояла такая дивная погода, что я вновь отложил отъезд.

В этот день я бродил, как обычно, в горах за Стрезой, весь во власти нахлынувшего тревожного смятения. Монте Моттароне находится на высоте 1491 метра над уровнем моря. Я и не заметил, как оказался почти у самой вершины. Без всякого повода я остановился и прислушался — сам не знаю к чему. Наконец я понял. Это было мое сердце, учащенно бившееся из-за высоты. Мне показалось, что никогда еще я не оставался вот так один на один с этим колотящимся сердцем. Внезапно меня обуял панический ужас.

Несомненно, в ту минуту я был не так уж далек от смерти. Какая-то черная пелена волнами набегала на меня — из той ночи, которая рождает день. Когда она наконец прорвалась, я увидел перед собой строение с куполом, воздвигнутое в пустынной местности. Без сомнения, это и была та странная обсерватория, о которой говорил комендаторе Барратини.

Было очевидно, что я заблудился в каком-то особенном месте. Нечто подобное мне уже довелось однажды испытать в Праге, в Градчанах, в боковом приделе собора. Передо мной были века. Недвижный воздух был наполнен сгустком судеб и неотступно витавшим духом тех, кто эти судьбы прожил. Я почувствовал, что нахожусь во владениях какого-то таинственного братства, к которому — мне было ясно — принадлежит и Граупе. И вдруг во мне явственно прозвучали слова: «Всякое рождение — второе рождение».

Целая книжка потребовалась бы, чтобы воспроизвести знаки, нанесенные на стены удивительного строения на Монте Моттароне его создателем. Тут были инициалы Спасителя, святой Троицы и другие. На древней каменной плите было начертано: «Honny soit qui mal y pense»[187] и тому подобное. О да, здесь все было мистикой. Ну а разве строгая наука — что-нибудь иное?

Я услышал музыку. Человеческий голос в ней не звучал. По сравнению с ней музыка концертных зал материальна. Я растворился в ней, она отчасти заменила мне мышление. Мне вновь открылись истины, которые я давно утратил. Казалось, все сущее обретает в ней язык. Как будто небо и земля возвестили через нее смысл своего бытия. Правда, в этих безмолвных звуках не было ничего доказательного. Скорее наоборот: они разрушали всяческую доказательность. У меня даже не было способа удостовериться, жив ли я вообще. Но уже и сам этот вопрос мало меня волновал.

Не знаю, долго ли продолжалось это оцепенение, как вдруг я услышал у самого уха чей-то голос: «Твой гений незримо вывел тебя за черту, которую редко преступает живая плоть и кровь человеческая. Мужайся, не упусти мгновения, которого ты сподобился».

Стало быть, у меня есть незримый вождь, вступивший со мной в союз? И теперь уже мой черед вспомнить, что это за союз. Именно так: нечто невидимое взяло меня за руку. Должно быть, я сделал сколько-то шагов, потому что из-за крутого склона горного пастбища показалось огромное стадо овец. Вперед шла крестьянская девочка лет пятнадцати, в руке у нее было некое подобие жезла. Кто же она была? Не сделав более ни шагу, я вдруг оказался рядом с ней.

— Ты пасешь такое большое стадо? — спросил я.

В ответ мне улыбнулась сама небесная лазурь. На меня был устремлен взгляд лучезарной богини. Нельзя было не вздрогнуть при виде этой грации и нежности. Она опустила ресницы, как будто хотела уберечь меня от сияния своих глаз. У меня мелькнула мысль, что она сжалилась надо мной как над существом низшего порядка, случайно заблудившимся в иных, горних мирах. Ее милая, кроткая улыбка придала мне мужества. Как же она управляется одна с таким огромным стадом, спросил я.

Ее отец — главный пастух, отвечала она, его зовут повсюду «добрым пастырем». Он любит людей, но сам он — Бог и потому делит с ними все их страдания. И они, эти страдания, настолько же больше людских, насколько сам он более велик, чем люди: он ведь Бог.

«Вот и с тобой довелось здесь снова встретиться», — подумал я. И мне вспомнились вырезанные из дерева фигуры, изображавшие страдальца Иисуса из Назарета с задумчиво и скорбно склоненной на руки головой.

«Я добрый пастырь», — сказано в Писании. Я не стал задумываться над этим. Я не хотел омрачать небо, которое сияло надо мной, воплощенное в пастушке, и чудесным образом проникало в меня.

«Дева, мать, царица», — подумал я и услышал шепот, исходивший как бы от самого Гете: «Пресвятая Мария в трех ипостасях». А потом видение исчезло.

Бывают такие мгновения и состояния, когда мы опасаемся за свой рассудок. Психиатрия различает два душевных состояния — иллюзию и галлюцинацию. В последней чистое представление становится реальностью, в первой реальный предмет оказывается неузнанным. В моем сознании оба они сменяли друг друга. Разум сохранял еще власть надо мной, но я уже с трудом управлял челноком своего рассудка. К тому же мое состояние было близко к ясновидению, оно позволяло мне поразительным образом, вплоть до мельчайших деталей разглядеть если не будущее, то все мое прошлое. Чтобы сделать это понятным — а именно таково мое намерение — мне придется решить трудную задачу: охватить пятидесятилетний промежуток времени в одном-единственном мгновении. А как же этого достигнуть, когда пока еще никому не удавалось написать свою правдивую биографию? Поясню на одном маленьком примере, что я имею в виду: тысячу раз за свою жизнь я видел, как эта прелестная пастушка рождалась, росла, расцветала, становилась матерью и увядала — и вот уже передо мной ковыляла безобразная старая карга. Все они воскресли в моей памяти. Любую из них я мог бы окликнуть, чтобы вновь завести с ней былые разговоры. Быть может, так бывает со всеми, и приходится признать, что наша связь с умершими глубже и истиннее, чем с живыми, с дальними — теснее, чем с ближними. И пока я был погружен в эти размышления, я увидел, как из строения с куполом вышел человек, поразительно похожий на того двойника Гете, которого я встретил в кафе. Он был уже немолод, но на всем его облике лежала печать полнокровной мужественности. Жесткие сапоги, длиннополый коричневый сюртук с большой звездой на левом лацкане, жабо, шляпа и трость свидетельствовали о том, что это важный господин, и однако же он явно чувствовал себя легко и весело среди этого приволья. Но вот что делает эту галлюцинацию — назовем ее так — и сегодня особенно значительной для меня, ибо я не могу ее отвергнуть, — его правая рука лежала на плече девочки, которая медленно двигалась вместе с ним и не могла быть никем иным, как Миньоной.

Тут к этому прибавилось еще кое-что, чему трудно поверить, но для меня оно приобрело глубочайшее значение: старый господин взглянул на меня. Взглянул теми магически выпуклыми гетевскими глазами, которые стали мифом. Невозможно было усомниться в смысле этого взгляда — он указывал на свою спутницу. И по мере того как этот загадочно-пристальный взгляд все глубже и глубже проникал в меня, я ощущал в себе какое-то веление свыше, превращавшее меня в раба.

Видение исчезло вместе с взглядом. Я же почувствовал, что отмечен знамением и отныне перенесен в совсем новую сферу бытия.

Что касается Миньоны, то внезапно я понял свою задачу. Речь шла, конечно, о девочке, которую я называл Миньоной и которую Граупе показал мне в своем театре. Теперь я разыщу ее и освобожу от того, кто присвоил себе зловещую власть над ней — кем бы он ни был. Но одновременно мной овладело другое сильное чувство, в котором нельзя было не признать пробуждающейся страсти.

Комендаторе Барратини, которому я в какой-то степени доверился, с присущей ему живостью вызвался помочь мне в розысках призраков с Моттароне — так называл он певца и его спутницу. Ему удалось разузнать, что они прячутся от циркача, который неустанно преследует девочку, видя в ней источник богатой наживы.

Следы, оставленные этим, возможно, слепым уличным Гомером и его спутницей, привели нас в район маленьких полуразрушенных дач, которые медленно умирали среди заросших садов. Вначале мы не обнаружили тех, кого искали, — они ежедневно меняли ночлег. Но там и сям, где жилье, хотя бы и с выбитыми, заклеенными бумагой окнами, могло предоставить им какое-то убежище, попадались то шпильки, то обрывки струн и тому подобное.

Мне рассказали, что старый бродяга, — чудак, он отвергает всякую длительную помощь, если только она связана хоть с каким-нибудь принуждением. Даже предлагаемые ему значительные суммы не могут заглушить в нем жажду свободы. Он не совсем слеп, может передвигаться и без посторонней помощи, но путь его направляет пара больших зорких глаз целиком преданной ему спутницы. Он постоянно таскает с собой в объемистом тюке весь скарб, и с его помощью всякий раз, где только возможно, обставляет свой ночлег. Есть там и дорогие вещи: кольца, цепочки, редкие книжки, шелковое белье, картинки и тому подобное, короче: багаж воспоминаний о прожитой жизни. Скоро мне самому пришлось в этом убедиться.

Я уже совсем было потерял надежду, как вдруг обнаружил певца и Миньону в домике, одиноко стоящем среди этого мещанского некрополя. Я пошел на свет, пробивавшийся сквозь ночной мрак из каких-то развалин. Еще раньше, правда, до меня донеслось еле слышное дуновение музыки, которое я сперва принял за игру воображения.

Я замер в неподвижности, увидев, как уже сказано, через щель в стене обоих таинственных беглецов. Свет шел от голубоватого огонька. Миньона возилась подле него, она варила похлебку, которую затем, когда я не без колебаний проник к ним, протянула певцу-арфисту. Не могу умолчать и о том, что когда я прислушивался и подглядывал, его арфа начинала звенеть. Берусь утверждать, что никогда, ни раньше, ни позже, я не слышал подобных звуков.

Странный старик! Он не мог оторвать пальцы от струн, хотя игра должна была выдать его. Когда после всевозможных предосторожностей я вошел в дом, меня поразило спокойствие, с которым эти двое встретили мое появление. Я невольно спросил старика:

— Вы меня знаете?

То, что Миньона меня знает, было в конце концов неудивительно после того, что произошло у девочки со мной и у меня с ней на рыночной площади Стрезы. Что еще можно было тут сказать?

Воздух был теплым. Старик приветливыми словами пригласил меня сесть, между тем как Миньона, хотя и молча, также приветствовала меня.

На всякий случай я захватил с собой коробку конфет и полбутылочки шартреза, которые были приняты охотно и с благодарностью. Разговор понемногу завязался, и я легко мог убедиться, что у старика позади бурная и богатая впечатлениями жизнь. Без сомнения, он приобрел кое-какое образование, не говоря уже о владении главными европейскими языками, из которых первое место принадлежало французскому. Он знал Берлин, Рим и главным образом Париж. В этом городе он, по-видимому, служил старшим садовником в поместьях знатных семейств. Знавал он и театральных знаменитостей и крупных музыкантов. Пока он говорил, я имел возможность внимательно рассмотреть нищего гения. У него было значительное лицо. Его окаймляли локоны Юпитера.

— У меня немного болят глаза, — сказал он, — и потому я очень рад этой девочке, которая повсюду меня сопровождает. Она привязана ко мне, как к деду, скажем так. Поистине, я должен благодарить за это богов. Слышишь, Ага? Поди-ка сюда!

Откуда Ага родом, спросил я.

— Пусть скажет сама, но этого как раз она и не сделает. Должно быть, из Германии, из-за Альп, а сюда ее, как перелетную птицу, потянул инстинкт, томление, печаль. Повсюду ее унижали, притесняли. Но есть в ней что-то, я бы сказал, какая-то неизбывная грусть, что поднимает ее над обыденностью.

После таких слов мне стало ясно, что я имею дело не с обыкновенным нищим.

Я спросил, как он попал к Граупе. Он пожал плечами и не пожелал говорить об этом. Важные господа, заметил он, порой мало чем отличаются от грубого уличного фокусника. Хорошенькая девочка или дрессированный зверек — для них все едино. Ничего не меняется от того, что они могут позолотить свои пороки.

— Мы поспешили убраться оттуда, — заключил он свою речь.

Знает ли арфист здание с куполом на Монте Моттароне, спросил я.

Он снова пожал плечами.

— Так, немного!

Тем временем Ага-Миньона метнула на меня быстрый взгляд.

Мы условились встретиться снова, но я не застал их на старом месте, и все мои попытки разыскать их были безуспешны.

Не так уж трудно было понять, почему нищий философ затеял эту игру в прятки. В его старом, но все еще молодом сердце проснулась любовь к моей Миньоне, и чувство это было мне слишком понятно. Я и сам был отравлен им.

Всем хорошо известно, как действует эта отрава. Это колдовство, с которым борешься и которым одновременно наслаждаешься, колдовство, которое терзает и приводит в экстаз, но прежде всего порабощает Без сомнения, и мое отношение к Миньоне было таким колдовством, в котором слилось неизлечимо-болезненное начало со здоровым.

И вот меня охватило что-то вроде ненависти и ревности к этому почти беспомощному старику.

Нужно было как-то перебежать ему дорогу. Я не обладал сокровищем, которым владел старый плут, как я его теперь называл, поэтому мне приходилось довольствоваться какими-то жалкими крохами. Ага-Миньона разок-другой глянула на меня исподлобья, по своему обыкновению, — и притом многозначительно, как я пытался себя убедить. Она словно бы искала сговора со мной, надеялась обрести во мне спасителя. В конце концов иначе и быть не могло, у этого старого болвана она тоже чувствовала себя в неволе.

Я неустанно внушал себе это и рисовал в мыслях ее мучительную борьбу за освобождение.

Через неделю мне случилось заблудиться во время одной из дальних прогулок, и я вынужден был укрыться от дождя в сельской гостинице. Разыгралось ненастье, молнии и удары грома следовали один за другим, так что я допоздна застрял в гостинице. Решившись наконец заночевать там, я водворился в маленькой опрятной комнатке и уже собрался было лечь — комната находилась на втором этаже, — как вдруг услышал внизу какую-то перепалку. Хозяин отказывался впустить кого-то. Мне не было до этого никакого дела, но — то ли на меня подействовало выпитое кьянти, то ли заговорило человеческое участие, — не взирая на бурю и ливень, я открыл окно и увидел у входной двери две фигуры. Что вам сказать: вскоре мне стало ясно, что эти двое, униженно просившие впустить их, были не кто иные, как арфист и его спутница.

Я недолго раздумывал, как поступить. Через каких-нибудь десять минут оба были устроены в доме.

Они набросились на ужин, который я для них заказал, и я оставил их одних за этим занятием. Когда старик, как я мог установить из своей комнаты, пришел после еды в разговорчивое настроение — он частенько прикладывался к фляжке с вином, — меня вновь потянуло к нему вниз. Он опять показался мне слепым Гомером. Арфа была прислонена к стене. Миньона спала сидя, положив голову на струны, и в этой позе была похожа на его спящего доброго гения. В низкой зале, обшитой по стенам потемневшим от копоти деревом, был огромный камин со старинной доской на уровне человеческого роста. Под ней уютно примостились двое крестьян, гревших руки над жаром тлеющих поленьев. У стены на скамье расположились два разносчика, муж с женой, сложившие рядом с собой увесистые тюки с товаром. Как водится, они потягивали вино и уплетали принесенную с собой снедь. Недалеко от Миньоны уселся молодой крестьянин, который понемногу подвигался к ней все ближе, но сразу отшатнулся, когда она, внезапно проснувшись, устремила на него угрожающий взгляд. Я попутно отметил это про себя, пока обменивался первыми приветствиями с арфистом.

Он, казалось, был поглощен пением, которое чередовал со стихами. Я заметил, что он не чужд авторского тщеславия. К тому же, по-видимому, когда-то учился в гимназии, ибо время от времени вставлял классические реминисценции. Мне показалось, что я различал слова «дельфины — приверженцы муз», «питомцы морей», «божественные нереиды», «Амфитрита» и латинские цитаты.

Деревенские посетители, краем уха слышавшие это, переглядывались с понимающей улыбкой, которая не оставляла сомнений в том, как они оценивают умственные способности нищего музыканта. Чета разносчиков, видимо, знала его. Должно быть, им случалось его встречать. Чем вздор болтать, молвил муж, пусть бы лучше велел своей куколке сплясать нам что-нибудь.

Миньона испуганно встрепенулась.

Вошли новые постояльцы. Не знаю, как получилось, что я не заметил явного нежелания Миньоны оказаться на виду. Ведь я без труда мог бы с помощью значительной для старика суммы вызвать его на какое-нибудь маленькое выступление. Вместо этого я заказал вина для всей компании и предложил ему, чтобы Миньона обошла нас с тарелкой. Он велел ей сделать это, она повиновалась с явной неохотой.

Ответом мне был озлобленный взгляд. Все ее поведение напоминало то, как она вела себя под окриками циркача на площади в Стрезе. При сборе денег она намеренно обошла меня.

Не знаю, что тогда на меня накатило. Но я заставил ее взять у меня деньги. Потом я крепко стиснул ее запястье. Она ухитрилась вывернуться, но я успел ощутить тонкие косточки и разглядеть благородные очертания кисти. При этом я обнаружил, что моя Миньона носит выше локтя браслет и у лодыжки другой. В ней, как видно, полыхали приключения почище тех, что пришлись на долю гетевской Миньоны. Похоже, что она была крещена в воде океана и познала удел рабства.

Слышал ли я хоть когда-нибудь ее речь?

На это я мог ответить себе и да, и нет. Куда только не заведут размышления над собой, когда мы окидываем взором свои истоки и свое будущее? Стара как мир мысль о нашем извечном возвращении, и потому, должно быть, нам кажется, что мы все знаем.

Чем дольше мы живем, тем глубже погружаемся в загадки и, стало быть, в познание. Внезапная вспышка озарения, которая навела меня на эти мысли, погасла в тот миг, когда Миньона погрузила свой взгляд в мой и тем самым на мгновенье перешла в меня: но не как сестра, а каким-то внезапным мистическим образом, которому есть одно только имя — любовь.

Я помог Миньоне придвинуть к певцу арфу, она не противилась, хотя лицо ее сохраняло обычное упрямое выражение. Я же почувствовал, что между мной и Миньоной возникла какая-то странная, всеобъемлющая связь, без начала и без конца. Все постороннее, безразличное исчезло — мы были связаны от века.

Арфист механически сыграл некое подобие привычной, заученной прелюдии и произнес банальные и тривиальные слова о том, что смертным надлежит радоваться жизни.

Может быть, потому, что я не мог представить себе танец Миньоны, я настоял на том, чтобы увидеть его. У Гете это был искуснейший танец среди разложенных на ковре яиц. Здесь же она не делала никаких приготовлений, которые предвещали бы такие сложности. Никаких задатков грации я в ней не обнаружил, и мне вспомнился Фридрих Шиллер, считавший, что той, выдуманной Миньоне Гете присуще «нечто отталкивающе чуждое». Сознаюсь, что и в своей живой Миньоне я минутами чувствовал то же самое.

Танец начался. Ничего особенно притягательного в нем не было. Арфист тоже был недоволен. Он взбадривал ее, не скупясь на бранные слова. Плясунью это, по-видимому, ничуть не трогало. Но вдруг она пришла в ярость и начала буйствовать. Сперва это буйство вызвало всеобщий хохот, затем безмолвный ужас у зрителей, потому что оно не было ни заученным, ни безыскусным. Не буду более распространяться об этом. Но обычное полудремотное состояние девочки настолько изменилось, что невольно приходило на ум сравнение с шутихой для фейерверка, которая сперва выглядит безжизненной и равнодушной, а потом вспыхивает и разлетается искрами и пламенем.

И тут случилось нечто вовсе удивительное. Обессиленная пляской, Миньона пошатнулась и без чувств упала ко мне на руки, так что мне пришлось отпаивать ее, чтобы как-то привести в сознание. Арфист истолковал это по-своему, и ему это явно пришлось не по вкусу. Он вскочил с места и, называя ее какими-то непонятными именами, потащил к выходу, благо непогода тем временем утихла и показалась луна. Но я решительно воспротивился этому.

Все присутствующие поддержали меня. В особенности энергично встал на мою сторону какой-то человек в необъятном темном плаще с капюшоном, надвинутым на лицо. Старый мошенник, сказал он, совсем уморит девчонку, надо бы сообщить в полицию. В ответ на это новоявленный Гомер взвился:

— А, ты тут? Красивенько получается! Он украл девчонку у матери, — продолжал арфист, — бросил ее связанную в свой фургон и увез с собой. Он дрессировал ее как собачонку и побоями и голодом заставлял слушаться.

Он еще долго огрызался. Я умолчу о том, что отвечал человек в плаще. Скажу только, что он обвинял старика в довольно грязных делах. Мне же стало ясно, что передо мной не кто иной, как уличный комедиант из Стрезы, у которого моя Миньона была в рабстве, когда я ее впервые встретил. Я своими глазами видел, как он надавал ей пощечин и хлестал ее бичом, и потому не сомневался в справедливости предъявленных ему обвинений.

К тому же настроение присутствующих в зале обернулось против него и грозило перейти в действия, так что он поспешил убраться прочь.

Я оказался в довольно странном положении — приходилось самому признаться в этом. Без сомнения, отныне на мне лежала ответственность за этого маленького найденыша, оказавшегося без отца и матери. Не в моих привычках было уклоняться от подобных обязательств. Но здесь меня приковывали и другие, неодолимые узы. С тайным ужасом я вынужден был сознаться себе, что они стали уже нерасторжимыми.

Итак, я энергично выдворил этого молодчика — насколько позволяло мое знание итальянского, — объявил, что старик и Миньона останутся ночевать в гостинице, дождался, пока его устроили в одной комнате, а девочку в другой — по возможности удаленной, — и только тогда, успокоившись, лег спать.

Когда поутру я проснулся, мне показалось, что я мало спал. Может быть, это был обман чувств7 и я лежал в полузабытьи, которое все-таки можно было счесть за сон. Ибо когда я осведомился о своих подопечных, мне сказали, что их уже нет в доме и никто не видел, как они ушли. Дом был маленький, полы и лестницы нещадно скрипели, и у меня не укладывалось в голове, как мог я не заметить их бегства. Известие подействовало на меня так сильно, как я вряд ли мог еще недавно предположить.

Я торопливо позавтракал, нанял тринадцатилетнего мальчишку, уверявшего, что знает старого нищего, и отправился с ним по следам беглецов. Впрочем, это слишком сильно сказано — никаких следов вовсе не было. В полдень я рассчитался с мальчиком и отправил его домой, потому что он повел меня по ложному следу, и я все более углублялся в совершенно незнакомые места. Где-то я остановился перекусить и обдумать, что делать дальше.

Я отдавал себе отчет, что по сравнению со вчерашним мое положение резко изменилось. То есть я сам, до сих пор сознательно созерцавший жизнь и наслаждавшийся ею, оказался внезапно и мучительно связанным. В глубине моего «я» открылся какой-то потайной ящик, и его содержимое насквозь пропитало меня. Свое путешествие в Стрезу я предпринял свободно и весело — теперь надо мной тяготело предопределение, и путь назад был отрезан — пока или совсем, этого я не знал. С тайным ужасом я убедился: родина, дом, жена, дети утратили свою прежнюю притягательность. Можно ли сказать, что они стали мне безразличны? Боюсь, что самым подходящим словом тут было отталкивание. Кроме всего этого, у меня было еще призвание: с призванием дело обстояло точно так же. Я жаждал одного — укрыться где-нибудь на краю света, ничего не знать о родных и друзьях — но только чтобы рядом со мной была Миньона.

Рука у меня была обернута платком — сквозь него все время сочилась кровь. Во время своих блужданий я промывал ранку в ручьях и канавах. Эта ранка и ноющая боль от нее были мне драгоценны.

Я молча терпел ее с той самой минуты, как обессилевшая от пляски девочка упала мне на руки. Еще немного, и я бы счел все свое состояние болезнью.

Ну конечно, эта дикарка укусила меня, судорожно, быть может, инстинктивно, но что-то во мне искало другую причину и не поддавалось убеждениям, во всяком случае она, эта причина, властвовала надо мной. Я был болен этим укусом, и такое состояние не покидало меня. Оно и внешне было заметно.

— Уж не повстречался ли вам какой-нибудь призрак с Моттароне? — спросил комендаторе Барратини. — Ибо, как гласит народная молва, эти призраки действуют по-всякому — то так, то сяк: больной после такой встречи может исцелиться, здоровый — занемочь. Но шутки в сторону, — добавил он, — вы мне не нравитесь. Вам нужно есть побольше макарон и пить вина.

Короче говоря, Миньона превратилась для меня в навязчивую идею. Ни ее, ни арфиста, ни уличного комедианта было не найти на итальянском берегу Лаго-Маджоре. Я обыскал пешком и на автомобиле все городки и деревни на побережье. Но, подобно человеку, снедаемому голодом и жаждой и нигде не находящему воды и хлеба, я впал в своего рода истощение, которое вызывало изумленные и соболезнующие замечания при встречах со знакомыми из кружка Граупе. Само собой разумеется, я не открывал причины моей болезни.

Долгое время я внутренне противился тому, чтобы посвятить в свои заботы самого Граупе, но в конце концов решился на этот шаг. Своему новому визиту я постарался придать по возможности случайный характер. Мне удалось навести разговор на нужную тему, но ничего определенного о Миньоне и ее Гомере я не узнал. В тот раз он привел их прямо с улицы, где они музицировали перед каким-то домом. У девочки голосок трогательный, но слабенький.

Я усомнился в том, что Граупе говорит правду. У меня было такое чувство, будто он сознательно что-то от меня скрывает. Такие бродяги, сказал он, неожиданно появляются и бесследно исчезают, словно сквозь землю провалились.

Я продолжал наводить справки и потратил на это изрядное количество лир. Поездка, предпринятая мной с этой целью, оказалась пустой тратой времени. Наконец кто-то с определенностью сказал, что видел девчушку, которую я ищу, но не в обществе певца, а с циркачом и его женой, и они втроем давали представление на площади перед собором в Комо.

Комо давно привлекало меня как место рождения обоих Плиниев — Старшего и Младшего[188] — и из-за прекрасного романа Алессандро Мандзони «Обрученные». К тому же я любил его готический собор. И вот я сел в поезд, чтобы вновь посетить Комо.

Был уже вечер, когда я вышел из своего отеля у озера и, побродив немного по городским улицам, устроился за столиком кафе на площади перед собором. Вокруг меня за другими столиками сидели итальянцы и наслаждались вечерней прохладой.

Кельнер принес и мне оплетенную бутылку вина. Любуясь фасадом собора, я на какое-то мгновение забыл о Миньоне. Фасад возвышался передо мной как свидетель былых времен. Медиумом здесь служила не музыка, а глубокое, благоговейное молчание. Очертания фасада постепенно вырастали и обретали такую величавость, что рядом с ним современная архитектура становилась мелкой и ничего не говорящей, и на меня внезапно нахлынуло опьяняющее чувство ушедшего величия.

И вдруг я снова пережил здесь то чудо, о котором меньше всего думал. Погруженный в созерцание фасада собора, передо мной стоял Гете, его сцепленные за спиной руки плотно охватывали набалдашник испанской трости и одновременно придерживали цилиндр. Он был одет, как одевались вначале прошлого века, но никого вокруг это не удивляло.

Он оглянулся и посмотрел на меня. Казалось, он с удовольствием констатировал, что мы оба восхищаемся собором. Но потом он приподнял брови, и его испытующий взор словно бы хотел выведать, удалось ли мне достигнуть чего-нибудь в своих розысках Миньоны. Не помню, чтобы я подал ему в ответ какой-нибудь знак, но он с сожалением пожал плечами и затерялся в толпе.

Эта третья встреча с Гете была, как и первая, вполне реальной. И потому нельзя было не задуматься с тайным ужасом над загадкой этого явления. Поэт мог подойти ко мне, заговорить со мной: он этого не сделал, и тому могли быть разные причины. Возможно, то был какой-то преднамеренный маскарад, чтобы разыграть меня. Но я сразу же отбросил эту мысль. Слишком ошеломляющим было это переживание и слишком прочное подтверждение оно нашло во мне самом. К тому же во мне по-прежнему жил немой вопрос о его и моей Миньоне, этой девочке, завладевшей отныне моей душой и телом. Призрак, за которым я гнался, вскоре вновь перевесил в моем сознании призрачное явление Гете, и я был близок к отчаянию, когда после нескольких дней поисков в окрестностях Комо мне так и не удалось найти живую Миньону.

В эти дни у меня было время задуматься над сутью любовного колдовства, темы, о которой писали величайшие поэты всех эпох. Я не собираюсь следовать их примеру, скажу только, что мои ощущения вернее всего можно сравнить с мучительной жаждой. А там, где жажда, там потребность погасить внутренний жар. Вот во мне и был этот внутренний жар.

Ведь на свете бесчисленное множество прекрасных женщин и девушек. Почему же они оставляют совершенно равнодушным того, кто безраздельно устремил свою любовь к одной-единственной?

У меня не было портрета Миньоны. Чего бы я не дал за него! Я упрекал себя за то, что не похитил ее локон, он мог стать моим фетишем. Меня пожирало желание представить ее себе в зримом и осязаемом облике. Но в первую же ночь, которую я провел снова в своем отеле «Борромеевы острова» в Стрезе, мое состояние вступило в новую фазу: Миньона явилась мне во сне.

Тщетно пытаться дать другим представление о таких снах. Они обладали исчерпывающей и полной реальностью. В них были пикники, праздничное застолье, ярко освещенные улицы и витрины, за которыми были выставлены дорогие вещи. Я шел под руку с любимой и покупал ей всякую всячину.

И связь с ней была такой тесной, и таким знакомым все ее существо, что не оставалось ничего неизведанного из того, чем люди населили мир.

В конце концов дело зашло в этом смысле так далеко, что я каждую ночь лежал в лихорадочном жару, хотя по утрам температуры у меня не было.

На моем столе стопками громоздились невскрытые письма, в том числе и от жены. А я и не думал вскрывать их. Если бы в моей комнате был камин, я бы попросту сжег их.

День ото дня мне становилось все труднее переносить мое состояние. И все же я испытывал жалость к окружающим — они вели такое здоровое, веселое, пустое существование, они и понятия не имели о том, что такое настоящая жизнь.

Мне пришло в голову, минуя Гете, представить себе возможную или вероятную историю его Миньоны и тем самым, погрузившись в «Дух Миньоны» («L'Esprit de Mignon»), почувствовать хоть какое-то облегчение, а может быть — и нечто большее. Ради этого я отправился на Изола Белла, чтобы затем причалить к Изола Мадре.

Конечно, здешние, весьма разнообразные сады были посажены не при гетевской Миньоне, а гораздо позже. Тем не менее я представлял себе, как она касалась этих деревьев и кустов взглядом и руками. Я делал то же с индийским кипарисом, арабским кофейным деревом, тамариском и индийской ивой, чтобы таким образом как бы коснуться самой Миньоны. Эвкалипт и чилийское железное дерево были, как и другие, снабжены табличками. Я прикоснулся и к ним.

Мне припомнились слова Гвардини:[189] «Минувшее пребывает в сфере, отрешенной от нашего мира, и все же составляет его часть». Я добавил к этому: «Тем самым у отрешенного есть своя собственная реальность». И раз уж Жан-Поль каким-то образом все же оказался моим спутником в этом странном путешествии, я не мог не вспомнить его утверждения, что мы находимся в преддверии бытия, и пока это так, нам надлежит в сей бренной жизни делать то немногое, что в наших силах.

Бродя по Изола Мадре, я не мог отделаться от чувства, будто хожу по кладбищу. Мое состояние было близко к смерти, более чем когда-либо я балансировал на грани жизни и смерти. Как человек, шагающий по вершине горного хребта на головокружительной высоте, я кидал направо и налево неверные взгляды.

При всем том я купался в красоте. Мой добрый демон нашептывал мне на ухо слова Иисуса, сына Сирахова,[190] которые неотступно преследовали меня как мучительно-сладостная мелодия: «Я матерь прекрасной любви и плод познания и святой надежды».

В этом случае их произносила Премудрость, и я обрел в них опору и утешение.

Невозможно сбросить со счета исключительную силу любви, когда она разрывает гармонию этих слов. Для меня во всем свете уже не существовало почти ничего, кроме Миньоны. Повсюду я был наедине с нею. «Строгая, резкая, сухая, порывистая и в нежных позах скорее величавая, чем ласковая» — такой предстала она перед Вильгельмом Мейстером в своем танце. Он ощущал то, что уже ранее чувствовал к ней. Он мечтал принять в свое сердце как родное дитя это брошенное создание, заключить ее в свои объятия и отеческой любовью пробудить в ней радость жизни.

Новая Миньона вызывала во мне те же чувства. Любовь есть сострадание, говорит философ, и сострадание — любовь. Безмерным состраданием была с самого начала моя любовь к Миньоне: мне хотелось коснуться рукой ее ран, смягчить муки, оградить, спасти и защитить ее.

Для того-то я и искал ее, но как, где и когда мне суждено было ее найти?

Миньона Гете, насколько мы ее знаем, существовала только в его фантазии, моя же была реальностью — и я утратил ее.

Поскольку мое тогдашнее состояние, по-видимому, не оставляло мне выбора — я не мог дольше жить без этой странной девочки — оно, в отличие от состояния поэта, не приносило мне счастья, а, напротив, было весьма плачевным. Оно доводило меня до отчаяния.

Вернувшись почти с неохотой из воображаемого мира Миньоны в свой отель, я нашел в номере визитную карточку, на которой чернилами было написано: «Тайный совЕтникъ фонъ Гете». Естественно, я не поверил глазам своим. Однако карточка и надпись были бесспорной реальностью. Значит, кто-то хотел разыграть меня. Неужели Барратини? Или кто-нибудь другой, кто слышал о моих галлюцинациях, связанных с Гете?

Барратини внимательно рассмотрел карточку и, опровергнув мои подозрения на его счет, решительно заявил, что карточка старая, и чернила на ней выцветшие. Эта вещица, молвил он, могла пролежать в каком-нибудь шкафу или ларце добрую сотню лет. Он стал с пристрастием допрашивать портье и прочий персонал, каким образом карточка попала в мою комнату. Никто не передавал ее портье. Один из мальчиков сказал, что видел, как какой-то странного вида старый господин, похоже иностранец, говорил с другим мальчиком, дал ему денег и отослал с каким-то поручением. Ничего более точного он сказать не мог.

Я чуть было не забыл, что в моем номере имелся телефон. В первый раз я воспользовался им и позвонил своему любезному хозяину в Палланцу. Я знал, что он коллекционирует автографы. Ему могла прийти в голову мысль позабавиться самому и доставить маленькую радость мне. В ответ он рассмеялся, но с легкостью убедил меня в своей непричастности к этому происшествию.

Как бы со временем ни объяснилась эта загадочная история, после нее даже Барратини увидел во мне человека, отмеченного некоей печатью. Я же, так доверчиво и молитвенно-слепо шедший навстречу чуду любви, в этом случае не хотел верить в чудо. Во мне громко заговорили остатки моего трезво-рассудительного склада ума, и я припомнил, что не раз встречал на трамвайной остановке одного большого города курьезного человека, явно разыгрывавшего из себя Гете. Этот безобидный дурачок был хорошо известен в городе. Будучи довольно состоятельным человеком, он собирал любые гетевские реликвии, какие только мог раздобыть, и не скупясь платил за них большие деньги.

Кажется, это было в Лейпциге, где он жил и где нажил свое состояние — не знаю, каким именно занятием. Он демонстративно появлялся то в ауербахском погребке, то еще где-нибудь, и всегда в этом было что-то нарочито многозначительное. Но чаще всего это случалось во время его путешествий, простиравшихся до Северной Италии. Кое-кто уверял даже, что в некоторых местах он записывал себя в отелях в книге для приезжающих как «тайный совЕтникъ фонъ Гете».

Да, конечно, по берегу Лаго-Маджоре бродила какая-то фигура, похожая на Гете, которую в народе называли просто Il Poeta. Сам я никогда ее не видел. Вполне возможно, что эту роль разыгрывал тот дурак. Но мой Гете — я готов был поклясться — не имел никакого отношения к этому разбогатевшему сапожнику или булочнику. Однако он-то вполне мог слышать обо мне и попробовать разыграть меня своей карточкой.

В общем, я перестал заниматься этим делом и целиком посвятил себя поискам Миньоны. Но она была по-прежнему неуловима.

Никого не удивит, что я взялся перечитывать «Вильгельма Мейстера» и стал наново вдумываться в образ Миньоны. Особенно занимали меня вторая и третья главы восьмой книги. С моей живой Миньоной не очень связывались эти порою весьма отрезвляющие описания. Она не смогла бы давать свои «значительные» ответы, они были бы более грубыми, односложными, упрямыми. Она не смогла бы давать и свои «искусные» ответы: они тоже получились бы более грубыми, односложными, упрямыми. Я вспомнил, что когда-то занимался феноменом Homo sapiens ferus. Как уже говорилось за чайным столом у Граупе, это человек, выросший не среди людей, а в лесу у диких зверей. Вот такого человека — примеры нам известны — напоминала мне порой Миньона. Не думаю, чтобы она умела читать и писать. Конечно, раскрытые двери католических церквей оставили какой-то след в ее душе. В соответствующем одеянии она вполне могла бы, подобно гетевской Миньоне, ответить на вопрос какого-нибудь ребенка, не ангел ли она: «Я хотела бы быть ангелом», — но в этом звучала бы горькая и мрачная насмешка.

В гетевской Миньоне в числе прочих внутренних задатков заложено поэтическое начало. Она играет на цитре, импровизирует стихи и песни. Если присмотреться внимательнее, ее поведение нередко противоречит ее загадочности и самобытности. И тогда мы невольно спрашиваем себя, как могло получиться, что на протяжении полутора веков творение веймарца сохраняло в нашем воображении свою неповторимую земную и неземную красоту, не вполне свойственную оригиналу. Публика продолжала поэтически творить этот образ, и вот земные наслоения, даже наслоения печатной книги, соскользнули с этой Миньоны. Она вступила в какую-то нематериальную, вечную жизнь.

Она словно бы освободилась от какой бы то ни было фиксации в поэтическом слове. Кстати, удивительное дело: правдивость Гете не боится посягнуть на красоту. Он говорит о неосознанном желании, смутном вожделении Миньоны. Сердце ее замирает, свинцовая тяжесть давит на грудь, приступ астмы прерывает дыхание, она спешит к старику-арфисту, заслышав звук его арфы, и проводит ночь у его ног в мучительных конвульсиях.

Моя Миньона была, как будто, здорова.

Между отдельными местечками на Лаго-Маджоре курсируют более или менее комфортабельные пароходы. Я уже подумывал о том, чтобы на борту одного из них пересечь швейцарскую границу и навестить друга юности, который имел в Локарно обширную медицинскую практику и возглавлял там клинику.

Жизнь развела нас, но когда случалось встретиться, мы испытывали чувство радости и давнего товарищества. Его сухость и полное пренебрежение любыми авторитетами приносили мне своего рода раскрепощение. Погруженный в практическую жизнь, он хоть и был одним из первых, кто заметил во мне некоторую склонность к идеализму, сам, однако, был материалистом почти в вызывающей степени. Разумеется, он был враждебен всякому теизму, снисходил самое большее до своего рода пантеизма, а по отношению к верующим христианского толка употреблял самые резкие выражения. Он был превосходный врач и наряду с этим занимался, подобно великому Роберту Коху, бактериологическими исследованиями: делал прививки белым мышам и для той же цели специально держал лошадь. Он хотел уничтожить бациллу — возбудителя родильной горячки. Нетрудно догадаться, почему я решил разыскать его: в каком-то смысле, как ни странно это прозвучит, как врачевателя души.

Моя одержимость Миньоной достигла такой степени, что стала внушать опасения мне самому, и я хотел попробовать — не обрету ли если не исцеление, то хотя бы облегчение, окунувшись в совсем другую душу.

Он поразился и очень обрадовался, увидев меня здесь, в кантоне Тессине, сразу же предложил мне пойти с ним в ресторан, так как жена его уже несколько месяцев была прикована к постели, и повел меня в тратторию, где можно было отведать лучшие блюда итальянской кухни и такое же превосходное вино.

Мы называли друг друга привычными студенческими прозвищами, и поскольку весь разговор шел в былом духе, вскоре я почувствовал себя на тридцать лет моложе и на первых порах забыл свои душевные муки.

Моего друга-медика звали Пларре.

И сейчас, как в молодые годы, он являл пример неистребимой энергии и жизнерадостности, много смеялся, громко разговаривал, употребляя крепкие и забористые словечки. Его отец был обойщиком в Силезии. Сам он стал доктором и профессором.

Большое счастье для старых друзей обмениваться воспоминаниями юности. Умершие воскресали в нашей беседе. Пларре не ломал себе голову над тем, откуда берутся такие часы, приносящие почти мистическое чувство счастья. Мы разошлись поздно ночью.

Так как его день был заполнен больницей и частной практикой, он задумался, как бы выкроить время для нашей завтрашней встречи.

— Значит, так, — сказал он, — ты придешь ко мне в больницу к завтраку, а потом поедешь со мной по визитам. Жена не ждет меня раньше вечера. Ну а если я и задержусь, то при моем образе жизни это дело привычное.

На следующий день все устроилось так, как он предложил. Конечно, больничная обстановка не могла не наложить отпечаток на нашу беседу за завтраком. По старой привычке, мы подробно обсудили множество вопросов из области медицины и естествознания. О «явлении Гете» и прочих приключениях в Стрезе я не сказал ни слова. Не знаю, что меня удержало — может быть, какое-то отрезвление моего внутреннего существа, которое я испытал под влиянием своего практичного друга.

Общее положение в Европе и остальном мире также не интересовало Пларре.

— У меня на это просто нет времени, — и атеист не преминул добавить «слава тебе, господи». — Жаль, — молвил он, — что нельзя более пристально присмотреться ко многому другому, с чем сталкивается практикующий врач — к людям и их судьбам. Право же, незачем читать романы. Медицинский кули, вроде меня, погружен в самую гущу таких реально прожитых романов. По чести говоря, горько видеть, с какими мучениями и тревогами пробиваются сквозь жизнь и богатые, и бедные. Я подхватил его мысль:

— Почему эта столь прославляемая у Гете природа не устроила так, чтобы мы рождались, росли и умирали в состоянии беззаботной уверенности и защищенности. Вместо этого мы сперва — беспомощные дети, нередко уже на первом году слепнем, страдаем судорогами, болеем всевозможными детскими болезнями, выживаем только благодаря тому, что поглощаем пищу, подстегиваемые муками голода, вынуждены остерегаться то мороза, то огня, открываем в себе и в окружающем мире все новые опасности и так далее, и так далее.

Пларре разразился громким грубым хохотом.

— Да, малыш, — сказал он, употребив мое давнее прозвище, — без всего этого было бы чертовски скучно. А что бы стали делать мы, бедные врачи? Во-первых, мы бы не заработали ни копейки, а во-вторых, мне было бы в высшей степени скучно жить без медицинской науки.

За этим первым днем последовал второй. Вместе с Пларре я заходил то в одну, то в другую палату, навещал с ним того или другого из его частных пациентов. Мы то ездили на машине, то ходили пешком. И вот однажды нам пришлось карабкаться по крутому склону к живописно расположенной, как бы повисшей над долиной церквушке, излюбленному месту паломничества, где, как мне сказал Пларре, имелась маленькая аптека и несколько больничных палат.

Не знаю, что вдруг на меня нашло, но я почувствовал неудержимое желание прервать мое путешествие с другом. Рассказать ему о том, что мне довелось пережить, яне решался, опасаясь вызвать взрыв смеха. И впредь не решусь, подумал я. Почти не сознавая, что делаю, явнезапно протянул ему руку со словами:

— Прощай, Пларре.

Он был ошеломлен. Не обидел ли он меня чем-нибудь?

— Нисколько, дружище, — сказал я. — Но когда на меня находит что-то такое — ты ведь знаешь, со мной это бывало, — я не выношу даже самого лучшего общества.

— Не хочешь ли сделать со мной еще хотя бы один визит? — спросил он. — Я как раз подумал, что, насколько я тебя знаю, этот случай, быть может, будет для тебя самым интересным из всех.

— Мое решение принято: я хотел бы уехать.

Сегодня, мысленно возвращаясь к этим секундам, я не могу толком объяснить себе этого. Но, во всяком случае, воспоминание обо всем, что я пережил в Стрезе, вновь нахлынуло на меня с властной отчетливостью; больше того, мне почудилось, будто сама Миньона потребовала от меня этого решения.

Однако если верить в передачу мыслей на расстоянии, это означало бы, с моей стороны, неверное толкование — иначе не произошло бы все последующее.

— А что же это за случай, о котором идет речь? — спросил я, просто чтобы не показаться очень уж невежливым при таком внезапном прощании.

Приор монастыря, ответил Пларре, которому принадлежит церковь Мадонны дель Сассо, рассказал ему по телефону чрезвычайно романтическую историю, и ему кажется, что она, собственно, по моей части. И продолжал с лукавой усмешкой:

— Все время, что ты здесь, мне сдается, что ты словно бы принуждаешь себя снисходить до моего трезвого уровня.

— Я действительно не рассказал тебе, — ответил я, — совершенно невероятную вещь, которая занимает меня вот уже несколько недель. Она такого рода, что ты бы не поверил мне. Я заранее предвидел, что для ее объяснения ты потащил бы меня в психиатрическую клинику в Бергхёльцли близ Цюриха. А это было бы бессмысленно.

— Видишь ли, я с самого начала понял, что с тобой творится что-то неладное, — сказал он. — И мне пришло в голову, что как раз тут я, пожалуй, могу помочь каким-нибудь глотком романтики. Я сразу же подумал об этом, когда приор провещал мне в телефонную трубку свое удивительное и довольно путаное сообщение.

— Извини меня, дорогой, — отвечал я с некоторым холодком, — я не падок до так называемых глотков романтики.

— А можно, я только намекну, в чем дело?

— Как хочешь, только не удивляйся, если я окажусь туг на ухо.

— Здесь наверху, — начал Пларре, — умер какой-то странный старик. Он уже четыре дня лежит непогребенный в покойницкой. По сути дела, всего-навсего беззубый уличный певец, но с необычной, как говорится, романтической внешностью. Он сумел получить доступ к приору благодаря какому-то немецкому стихотворению, которое он сопровождал игрой на арфе, хотя приору показалось, что его родной язык — французский. Они сжалились над его сединами и уже собирались отправить в больницу в Локарно, так как он был в очень плохом состоянии. Три дня он провел под кровом монастыря, на четвертое утро его нашли мертвым в постели.

Можно представить себе, как поразило меня это известие. Мой друг сразу же заметил, что я изменился в лице.

— Ну, и что же дальше? Почему его не хоронят?

— Подробности сейчас узнаем, — ответил Пларре. — Но что с тобой? Тебе дурно? У меня всегда есть при себе что-нибудь спиртное. — Он протянул мне маленькую фляжку.

В самом деле, со мной творилось что-то странное. Небо и весь ландшафт плясали у меня в глазах.

Несмотря на это, я смог вымолвить:

— Но ведь в твои обязанности не входит удостоверять смерть. Неужели ты вскарабкался сюда ради этого?

— Конечно, я обязан был сделать это, чтобы засвидетельствовать наступившую смерть. Но здесь дело идет еще об одной жизни. Покойного сопровождала девочка лет пятнадцати, его внучка, как думает приор. Смерть деда, по всей видимости, сильно подействовала на нее. У нее сделались конвульсии; возможно, мне придется отправить ее в больницу.

Я прикрыл глаза руками.

— Не спрашивай сейчас, почему твой рассказ так взволновал меня. Я беру назад свое решение, но пока еще не знаю, буду ли сопровождать тебя при исполнении обязанностей или останусь ждать у входа в монастырь. Если позволишь, я присяду на минутку.

— Я совсем не собираюсь принуждать тебя, — насмешливо фыркнул Пларре. — Многие не переносят вида покойников, наш брат к этому привык. Говорят, что старик таскал за собой в своей котомке кучу старых бумаг на всех языках. Молодой ученый монах сидит сейчас над ними и уверяет, что они весьма интересны. Может быть, девочка совсем и не внучка старого бродяги. Весьма возможно, он где-то подобрал ее, он ведь был почти слеп и нуждался в поводыре. Ну, как ты решил — я быстро справлюсь — подождешь меня здесь во дворе? Я, во всяком случае, должен сейчас пойти к приору.

Хотя я все еще не вполне оправился от охватившего меня волнения, мне было ясно, что обратного пути для меня нет.

— А как ты объяснишь мое присутствие? — спросил я.

— Ничего нет проще. Ты — мой коллега.

Страх почти парализовал меня, когда мы двинулись в путь. У меня подкашивались ноги, я много и беспричинно смеялся. А Пларре тряс меня за плечо, как если бы хотел разбудить. Он сказал:

— Странное дело, такие штучки ты откалывал еще студентом, и я каждый раз должен был приводить тебя в чувство.

Приор повел нас в церковь. Его сопровождал молодой человек, должно быть, тот самый ученый, который занимался бумагами старого бродяги. Пларре был удивлен и я тоже, мы не понимали, почему нас не повели сразу к телу. Но священный сумрак готического храма, его сводов, колонн, нефов подействовал на нас. Даже антихристиански настроенный Пларре с явным благоговением держал в руках шляпу и оглядывался по сторонам с каким-то глуповатым озадаченным видом.

Глаза медленно привыкали к приглушенному витражами, как бы пещерному свету. Свечи в канделябрах источали некое подобие нимба. Священник громко молился у алтаря, и захваченные всем этим, мы в какой-то момент вдруг увидели то, чего сперва не разглядели — то самое, что мы искали. Гроб с уличным певцом стоял посреди церкви неподалеку от алтаря.

Не знаю, о чем говорили вполголоса приор и мой друг, я сам был погружен в созерцание покойного. Мне казалось, будто это священное место существует ради него и мистически ожило благодаря ему. Был ли это тот самый человек, который скорее пропел, чем произнес гетевские стихи, который потом поднес к губам чашу и до дна испил кроваво-красное вино?

Как бы там ни было: он мог им быть! Но он не был тем неприкаянным нищим, которого я видел на дорогах и в гостиницах.

Странное, удивительное потрясение все более отодвигало меня прочь от обыденных чувств и мыслей. Вблизи был алтарь, на нем стоял иной золотой кубок, и красное вино в нем символизировало кровь Спасителя вселенной: эту связь нельзя было исключить из сознания. Покойник лежал под сенью святых даров, он причастился их святости.

Арфу почистили и прислонили к гробу. Казалось, от нее исходил слабый звон. Она безмолвно источала мне навстречу гармонию, музыку, которая обволакивала нищего серебром и пурпуром. С каким благородством, с каким величием взирало на своды храма, как лик провидца, это ныне вдвойне слепое лицо!

Сегодня человек облетает самые высокие пики Гималаев. Но какой бескрайний простор разверзся передо мной над головой покойного, утонувшей в белой подушке волос! Он был святым и опочил в бесконечности.

— Мы, так же как и вы, взволнованы и потрясены видом этого усопшего, — промолвил кто-то, наклонившись над самым моим ухом. Я узнал молодого монаха. — Он совсем не подходит нашему времени. Нам удивительно, с одной стороны, что он жил, с другой — что он умер. Я думаю, что он схоронил в себе свою земную историю задолго до того, как угас, и накинул на нее гробовой покров нерушимого молчания.

— Он мог бы быть, — ответил я шепотом, — одним из величайших мудрецов, поэтов или властителей. Никто не удостаивался больших почестей, чем этот блеск и величие, которые витают вокруг нищего.

Я услышал голос Пларре, который говорил мне своим обычным тоном:

— У него была спутница, пойдем взглянем на нее. Я вновь испытал чувство ужаса, охватившее меня при первом известии о моем старике-певце, ибо впечатление от только что увиденного заставило меня забыть о Миньоне.

— Судя по рассказу приора, нам предстоит еще нечто весьма необычное, — сказал мой друг. — Где этот старый Гомер подобрал девочку и как получилось, что они стали неразлучны! Потому что никакого родства между ними нет, это монахи установили точно. Бедняжка тоже больна, истощена голодом, холодом, полной заброшенностью.

О девочке удалось выяснить примерно следующее: ее овдовевший отец носил дворянскую фамилию. Он присматривал за несколькими сдававшимися внаем домами в городе, за это ему предоставили жилье в подвале и платили скудное жалованье. Хоть он и водил дочь с собой на концерты, в оперу и драму, но в остальном мало о ней заботился. Все это происходило по сю сторону Сен-Готарда. Никакого регулярного обучения в школе она не получила, какая-то диковатая робость девочки делала его невозможным. В этом она походила на некоторые малоизвестные типы Homo sapiens ferus. К тому же девочка и ее отец вели такую замкнутую, потаенную жизнь, что ускользнули от внимания властей.

Смерть отца не сделала ее более одинокой. Он часто играл на гитаре и очень любил этот инструмент, хотя не обладал талантом. Ей же игра на гитаре далась без всякого труда, и вот, оставшись бездомной и одинокой, она бродила повсюду с гитарой на ленте через плечо. Игра доставляла ей тут — кусок хлеба, там — миску супа, ночлег, порою несколько грошей.

Надежда увидеть вновь мою Миньону вызвала у меня прилив сил и воли, я почувствовал, как во мне нарастает смятение, с которым я не могу совладать. Трепещущее, страстное желание найти мою возлюбленную сливалось с тревожным предчувствием, что она может пасть жертвой какой-нибудь неизлечимой болезни или же что очарование ее улетучилось. Странное дело — мысль о том, что моя любовь к ней может умереть, была не так уж далека от мысли о реальной и притом мучительной смерти, и чтобы противостоять этому, я должен был призвать на помощь поистине геройское мужество.

Пларре заметил мое волнение — должно быть, я сильно побледнел — и спросил приора, не найдется ли у него для нас глотка вина: мы устали от быстрого подъема на крутую гору, и было бы очень кстати немного подкрепиться.

Не успел он произнести свою просьбу, как она была исполнена. Мы отхлебнули вина, которое налил нам один из монахов. «Поднес к устам и выпил он» — промелькнуло у меня в мозгу, когда я подносил стакан ко рту. И не успев еще как следует прийти в себя, я увидел мою Миньону — она сидела на краю постели с широко раскрытыми, остекленевшими глазами. Домик, где была ее комната, находился на территории монастыря. Девочку устроили у благочестивых сестер, принадлежавших к ордену бегинок. Как это принято у них, они были добры к ней, но не слишком вникали в суть дела. Она неподвижно глядела на нас, подала нам руку, потом, присмотревшись ко мне, внезапно рухнула на пол и обвила руками мои колени.

С этого мгновения я стал для всех, в том числе и для Пларре, загадочной фигурой, тем более что мое поведение не оставляло никаких сомнений, что это не первая моя встреча с девочкой. К тому же она повторяла сквозь слезы:

— Не покидай, о, не покидай меня!

Волнение, с которым я обещал ей исполнить ее просьбу, убедило врача и приора, что между нами существуют какие-то неизвестные им отношения.

Мне удалось добиться от нее, чтобы она позволила моему другу хотя бы поверхностно осмотреть ее. Но опытный врач сразу же понял, что она серьезно больна и нуждается в лечении и уходе. Ответственность за ее устройство он взял на себя. Я же заявил, что готов обеспечить погребение певца и возместить монастырю все понесенные расходы.

На следующий день я и санитар из Локарнского госпиталя увезли Миньону на машине моего друга.

Для меня наступило время, воспоминание о котором осталось живой частичкой моего существа.

Я оказался внезапно опекуном, даже отцом безродной и бездомной сироты. Загадочные и фантастические встречи завершились трезвой реальностью. Мне приходилось иметь дело с больницей, врачами, властями, но бок о бок со мной постоянно был верный друг и помощник. В конце концов он поместил девочку — ее действительно звали Ага — в свою частную клинику, где попечительницей состояла одна овдовевшая баронесса, по-матерински заботливая. Она была первым человеком, кто с пониманием воспринял мой все же несколько фантастический рассказ и мое отношение к Аге. Мало того — вскоре она, как и я, увидела в девочке Миньону и тоже стала называть ее этим именем.

Миньону поместили в славной квартирке, у нее была спальня и вторая комната. Первые восемь дней она лежала в постели, и приемная мать позаботилась, чтобы сверкающие белизной простыни и яркое шелковое одеяло оттеняли прелесть ее облика, как это бывает с рамой портрета. Она лежала бледная, с сверкающими черными глазами, черные волосы были рассыпаны по одеялу.

Мое общение с ней было ограничено строжайшим предписанием Пларре, первое время я видел ее лишь считанные минуты. Но когда я удалялся, коснувшись на прощание рукой ее красивого лба, я был спокоен, что никогда еще она не чувствовала себя такой защищенной, такой охраняемой добрыми душами и мной.

Пларре занимался своей врачебной практикой, и хотя мы проводили вместе немало часов, днем я большей частью бывал один. Легко представить себе, что в такие минуты я думал только о Миньоне и мысленно воображал ее себе в ее новом жилище.

Странным образом обстановка в доме баронессы была как будто создана для настоящей Миньоны. Кровать темного дерева была украшена старинной резьбой, на окнах висели занавески с узором в стиле рококо, мягкие стулья и вся мебель спален и других комнат баронессы были выдержаны в духе гетевской эпохи. В стеклянной горке стояло множество безделушек, восходящих также к восемнадцатому веку.

Особенно поразило меня то, что в комнате, где по истечении первой недели Миньона проводила по несколько часов в глубоком дедовском кресле, стояла известная статуэтка Гете работы Рауха. Она была отлита из светлой бронзы, руки его были заложены за спину, казалось, он спокойно поджидает здесь Миньону.

В той же комнате стоял застекленный книжный шкаф, в котором была собрана литература эпохи Гете. И баронесса не уставала восхищаться своей покойной приемной матерью, которая, по ее словам, знала чуть что не наизусть Клопштока, Шиллера, Гете, Виланда и Гельдерлина.

У нее самой уже пробивалась седина, и на второй неделе пребывания у нее Миньоны она явно проявляла охоту поступить так, как ее приемная мать: взять Миньону вместо дочери. Уже более десяти лет она жила одна.

Что же сказать обо мне, который теперь ежедневно встречался со своим кумиром и имел случай ближе узнать его.

Нет, я не мог расстаться с девочкой. Даже встревоженные, проникающие в душу письма родных не могли отрезвить меня и тем более вырвать из этого заколдованного круга. Над ней витало какое-то неодолимое очарование — а в чем оно состояло, не знаю. Я назвал ее сущность странной и непостижимой, но это ничего не объясняет. Она была близка мне, она любила меня, а потом снова оказывалась бесконечно далекой: пребывала ли она в такие минуты у исчезнувшего с лица земли старца, не знаю — я не слышал от нее ни слова о нем, тем более о грубом укротителе людей, который дрессировал ее какое-то время, обучая всяким фокусам с помощью кнута и кулака. Несомненно было одно — как сказал мне Пларре, следы этого обращения она носила на себе и они причиняли ей немалые страдания. Она не жаловалась на свою судьбу. По словам Пларре, ее состояние не было безнадежным, но вряд ли она могла бы обрести полную душевную норму. Я и сам знал это: все ее существо не имело ничего общего с обычной нормой.

Она стояла на земле одной ногой.

Со мной она была всегда кротка и приветлива. Но иногда, лежа в постели, при моем появлении не поворачивала глаз в мою сторону, а смотрела вдаль отсутствующим взглядом. Иногда же прижимала меня к себе с какой-то полуживотной яростью, в которой было что-то кошачье. Мне чудилось, что в таком состоянии она воспринимает меня как некое существо иного, чуждого порядка.

Можно было бы предположить, что все это охладит мое отношение к новой Миньоне. Как раз наоборот. Я неустанно вбирал в себя очертания маленького, худенького и все же пленительного тела.

У нее были крошечные уши, тонкий, заостренный, слегка вздернутый носик. Маленький рот был выпуклый, прелестный, манивший к поцелуям. Природа здесь потрудилась в миниатюрном жанре и обнаруживала бесконечную хрупкость и прелесть. Шея была, быть может, непропорционально длинной и тонкой. Грудь — худой и плоской, но вместе с плечами и руками она производила трогательное и манящее впечатление. Мысленно я снова и снова обнимал ее.

Во взгляде Аги было что-то затаенное, что переносилось порой и на ее движения. А минутами сквозило чарующее, но исполненное отчаяния недоверие. Она, казалось, была вся соткана из тайн.

Смеялась она негромко, но случалось — и нередко, — что на лице ее появлялось радостное выражение, которое — никуда от этого не деться — сулило и таило в себе блаженство, о каком мы, простые смертные, и не подозреваем.

В этом явлении удивительной игры природы ничто не говорило о чувственности и не возбуждало ее, ведь тут не было и намека на пышные формы. Строение костяка было, пожалуй, скорее диспропорционально и не свободно от грубых очертаний.

Что за смешение кровей бурлит и бродит в ее жилах, думал я — и размышлял дальше о чуде крови, таящем в себе бесконечную изменчивость. Я много думал об этом, сидя у ее постели или у кожаного кресла, в котором умер отец баронессы и где Ага проводила теперь иногда по несколько часов в день. И каждый раз испытывал внутренний испуг, видя как в глазах больной вдруг вспыхивает пламя, в котором заключено все то, что люди от века таили в себе: мужество, упрямство, ненависть, ярость, любовь, чувственное вожделение, отчаяние и смерть, грозное оружие против извечной отчужденности в этом насквозь чужом мире.

Я каждый день говорил с баронессой о загадочной девочке, к которой — что греха таить — испытывал страстное влечение. Иногда к нам подсаживался Пларре, который вменил себе в обязанность самое трогательное наблюдение за больной и навещал ее несколько раз на день. И он тоже признал, что не встречал пациентки, подобной моей Миньоне. Это было счастье — за которое я не уставал благодарить небо, — что ему удалось облегчить мучительные приступы, время от времени случавшиеся у бедного ребенка. Впрочем, была ли она, собственно, ребенком?

Около трех недель Пларре странным образом хранил молчание относительно состояния больной. Прошла еще неделя, и он нарушил это молчание. Не следовало предаваться иллюзиям: состояние Миньоны безнадежно.

К чему скрывать, что баронесса и я расплакались при этом известии.

Нам пришло на ум одно обстоятельство, доказывающее, что больная не обманывалась относительно своего состояния, которое неудержимо влекло ее к смерти. Уже некоторое время на ней лежала печать какой-то новой для нас торжественности. Однажды утром, когда я вошел к ней, окна, как всегда, были открыты, потому что ей постоянно не хватало свежего воздуха, и она показала мне большую черную бабочку, сидевшую на ее тонкой ручке.

— Это мертвая голова, — сказала она. Солнце озаряло теплым лучом бабочку и больную. И твердо глядя мне в глаза, она добавила: — Она прилетает сегодня уже третий раз, и мне нужно готовиться в дорогу.

— В дорогу, детка, как это? — спросил я.

— Мы всегда начинаем сызнова: опять начинается странствие. Тут ничего не поделаешь — ни убавить, ни прибавить.

Она никогда не жаловалась на страдания, когда на нее нападало адское удушье. Часто она с видимой благодарностью брала меня за руку и говорила:

— Я ни на что не жалуюсь, мой корабль причалил к твоей гавани, и я окружена вашей любовью.

Иногда она перебирала струны своей гитары. Ни жалоб, ни сетований мы от нее не слышали.

Вполне понятно, что, встретившись с этой суровой и трезвой реальностью, я не решался упомянуть о своем Гете из Стрезы. Но я не делал этого и по другой причине. Наша дружба с Пларре началась, когда мне шел восемнадцатый, а ему двадцатый год. Но он был гораздо более зрелым, чем я. Уже тогда я часто прибегал к его отеческому совету и моральной поддержке. В ту пору я был склонен к какой-то нервозной дурашливости и раздражал его своим кривляньем. Он как раз слушал тогда курс психиатрии. Дело зашло так далеко, что он нашел у меня психические нарушения, и по тому, как он успокаивал меня, мне было ясно, что он не верит моим заверениям, будто я шучу и только симулирую психическое расстройство. Теперь мне совсем не хотелось, чтобы Пларре вернулся к своим подозрениям по поводу психической аномалии моей натуры и, чего доброго, посчитал бы появление живого Гете в кафе в Стрезе за симптом паранойи. Баронессе я также ничего не говорил об этом явлении, которое владело мной вот уже много недель и оставило у меня самого чувство ипохондрии и тревоги за свое психическое состояние.

К тому же психиатрии стали в ту пору придавать чрезмерное значение. Психиатры каждого третьего объявляли душевнобольным, а Ломброзо и вовсе причислял к ним всех людей, причастных к искусству. Страх перед сумасшедшим домом стал почти всеобщим, в особенности при семейных раздорах или судебных разбирательствах.

Можно представить себе, какие мысли и чувства пересеклись в моем сознании, когда Пларре однажды рассказал мне, что видел фигуру, которую можно было принять за старого Гете — он бродил близ больницы, заложив руки за спину. Для него, Пларре, это совершенно непостижимый феномен: хотя он никак не мог видеть живого Гете, у него нет ни тени сомнения, что это был настоящий Гете.

И все же я не верил своим ушам. Я ничего не ответил и только плотно стиснул зубы.

Путь к клинике баронессы я проделал медленно и в большом волнении. Я хотел во что бы то ни стало раз и навсегда освободиться от болезненного визионерского состояния, ведь то, что я пережил в Стрезе, уже было подернуто туманной дымкой, которую настоящее неизбежно накидывает на любое прошедшее — ведь в любом настоящем прошедшее естественным образом утрачивает свою реальность. Ага, страдающая и, быть может, обреченная, — Ага также понемногу приняла новый облик, отличавший ее от Миньоны и вообще от поэтического образа. Я любил ее, все мое существо было захвачено ею.

Но когда я уже полагал, что одержал окончательную победу над всеми этими фантазиями, баронесса, встретившая меня на пороге, сказала с волнением, что с ней случилось нечто необъяснимое, то есть чудо, и тут все мое самообладание рухнуло.

— Уж не видели ли вы тоже Гете? — спросил я.

— Именно так: собственной персоной! Он стоял перед домом и глядел на окно Аги.

Ага скончалась в тот же вечер на моих руках. Я закрыл ей веки. Лицо покойной выражало глубокое блаженство, как если бы теперь наконец-то была утолена ее тоска.

Для чего я записал это воспоминание? Потому что хотел удержать прошлое в символе. Оно весьма загадочно — а разве прошлое бывает иным? Разве не благостна мысль, что дух умерших участливо печется о беспомощных живых, а в этом случае — великий дух моей новоявленной Миньоны? Разве явление поэта не призвало меня стать ее истинным другом и не привело ее под покровительство и защиту моего старого товарища, баронессы и мою собственную? Я вижу, что это было именно так.

Я попытался передать пережитое во всей его чувственной реальности, со всеми мельчайшими предчувствиями и чаяниями отдаленного духовного грядущего, которое связывалось у меня с мыслью о такой цели. Все это и еще гораздо больше непостижимого заложено в человеке. Нужно только воплотить, увидеть и познать его.

Мы похоронили Агу-Миньону на кладбище высоко в горах, и что же еще можно было написать на ее могильной плите, как не слова:

ЛИШЬ ТОТ, КТО ЗНАЛ ТОСКУ…[191]

Примечания

1

И все же (фр., букв.: в конце концов).

(обратно)

2

Летальный (смертельный) исход (лат.).

(обратно)

3

Бинсвангер Отто (1852–1929) — психиатр, профессор Йенского университета, разработавший ряд методов лечения истерии и неврастении. (Здесь и далее примечания переводчиков.)

(обратно)

4

Кох Роберт (1843–1910) — выдающийся врач и бактериолог, выявивший возбудителя холеры и туберкулеза.

(обратно)

5

Бернини Лоренцо (1598–1680) — итальянский скульптор и архитектор, автор произведений в стиле барокко.

(обратно)

6

Когда встречаются друг с другом немцы, они не могут не галдеть, напиваются до положения риз и готовы с кем угодно пить на брудершафт (англ.).

(обратно)

7

Швенингер Эрнст (1850–1924) — известный врач, профессор Берлинского университета.

(обратно)

8

Весь (фр.).

(обратно)

9

Слова Маргариты из «Фауста» И. В. Гете (пер. Б. Пастернака).

(обратно)

10

Лаиса и Фрина — греческие гетеры редкостной красоты.

(обратно)

11

Пошел вон, идиот! (англ.)

(обратно)

12

Имеется в виду основанное в 1789 г. в Нью-Йорке «Общество Таммани», могущественная и агрессивная организация. Общество было названо по имени легендарного вождя индейцев и имело в гербе изображение тигра.

(обратно)

13

Вода со льдом (англ.).

(обратно)

14

Бизнес и доллар! Доллар и бизнес! (англ.)

(обратно)

15

Карнеги Эндрю (1835–1919) — американский монополист, владелец сталелитейных предприятий.

(обратно)

16

Пер. Н. Гучинской.

(обратно)

17

Первый сигнал к обеду (англ.).

(обратно)

18

Ламия — в древнегреческой мифологии чудовище с красивым женским обличьем, пожирающее детей и питающееся их кровью.

(обратно)

19

Когда мистер Штосс окажется в Нью-Йорке, он каждый вечер будет служить мессу в балагане Уэбстера и Форстера (англ.).

(обратно)

20

Никакая влажность не сравнится с влажностью за ушами многих американских шалопаев (англ.). Здесь обыгрывается английское фразеологическое выражение, примерно соответствующее русскому «молоко на губах не обсохло».

(обратно)

21

Сразу же после выхода знаменитых сестер Баррисон, после песенки «Подожди еще, Лу» мистер Штосс возденет руки к небесам и призовет всех зрителей молиться (англ.).

(обратно)

22

Черт возьми! (англ.)

(обратно)

23

Карвер Джонатан (1732–1780) — английский путешественник, исследователь Северной Америки. В молодости, командуя ротой, отличился в военном конфликте между Англией и Францией, закончившемся английской колонизацией Канады.

(обратно)

24

Согласно древнегреческому мифу, мирмидоняне, ахейское племя в Фессалии, произошли от муравьев.

(обратно)

25

В миниатюре (фр.).

(обратно)

26

А я всегда хорошо сплю (англ.).

(обратно)

27

Смертельный исход (лат.).

(обратно)

28

«Молот ведьм» (лат.) — книга, выпущенная в XV в. доминиканцами, профессорами богословия и следователями инквизиционного трибунала в Верхней Германии Генрихом Инститором и Якобом Шпренгером и служившая в течение долгого времени официальным руководством для ведовских процессов.

(обратно)

29

Цитата из первой части «Фауста» И. В. Гете (пер. Б. Пастернака).

(обратно)

30

Имеется в виду сцена «Лаборатория в средневековом духе» из второй части «Фауста» И. В. Гете.

(обратно)

31

Хозяин (ит.).

(обратно)

32

Тысяча четыреста девяносто два (англ.).

(обратно)

33

Священное дерево (ит.).

(обратно)

34

Тайные средства (лат.).

(обратно)

35

Ну (англ.).

(обратно)

36

Библия (Бытие, 1: 2).

(обратно)

37

Перефразированная цитата из баллады Фр. Шиллера «Порука».

(обратно)

38

«Триумфальный марш» (фр.).

(обратно)

39

Имеется в виду эпизод из старофранцузского героического эпоса «Песнь о Роланде», в котором граф Роланд, теснимый превосходящими силами сарацинов, трубит в свой знаменитый рог Олифан, призывая на помощь войска Карла Великого.

(обратно)

40

Винeта — крупный торговый центр славян на одном из островов в Балтийском море. По преданию, был поглощен морскими волнами, но в действительности был разрушен в XII в. датскими завоевателями.

(обратно)

41

«Не тронь моих чертежей!» (лат.) — слова, которыми, по преданию, Архимед встретил римского солдата-завоевателя, покушавшегося на его жизнь.

(обратно)

42

Непреодолимая сила, созданная стихией или обстоятельствами (фр.).

(обратно)

43

В полном порядке (англ.).

(обратно)

44

Вот как? (англ., букв.: почему?)

(обратно)

45

Зуппе Франц фон (1819–1895) — австрийский композитор и дирижер, один из создателей венской оперетты. Из других упоминающихся здесь и ниже композиторов некоторый след в европейской музыке оставили французы Луи Гастон Ганн (1862–1923) и Эрнст Жилле (1856–1940) и в меньшей степени немец Роберт Фольштедт (1854–1915).

(обратно)

46

Имеется в виду одноименное стихотворение И. В. Гете.

(обратно)

47

Мойра — одна из богинь судьбы в греческой мифологии.

(обратно)

48

Рок — гигантская птица-богатырь в арабском фольклоре.

(обратно)

49

Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

50

Клянусь Бахусом (ит.).

(обратно)

51

Поздравляю (лат.).

(обратно)

52

Здравствуйте (англ., букв.: как вы поживаете?).

(обратно)

53

Ладно (англ.).

(обратно)

54

Бутылки, оплетенные соломой (ит.).

(обратно)

55

См. примеч. к с. 106.

(обратно)

56

Смокинг (англ.).

(обратно)

57

Большая карета, запряженная четверкой лошадей (англ.).

(обратно)

58

По преданию, афинский политический деятель и военачальник Алкивиад (ок. 450–404 до н. э.) обладал привлекательной внешностью.

(обратно)

59

Рисовый суп с овощами по-итальянски (ит.).

(обратно)

60

Фишер Петер (1460–1529) и Крафт Адам (ок. 1460–1508 или 1509) — немецкие скульпторы эпохи Возрождения.

(обратно)

61

Старина (англ.).

(обратно)

62

Петь (ит.).

(обратно)

63

Но только громко (ит.).

(обратно)

64

Вполголоса (ит.).

(обратно)

65

Синьор Вильгельм вечно шутит! (ит.)

(обратно)

66

«Общество противников жестокого обращения с детьми» (англ.).

(обратно)

67

Сезон (англ.).

(обратно)

68

Чемпион мира (англ.).

(обратно)

69

Известный немецкий астрофизик Иоганн Карл Фридрих Цёлльнер (1834–1882) в своих «Научных исследованиях» (т. 1–4, Лейпциг, 1878–1881) подробно описал и в какой-то мере поддержал опыты американского спирита Слэйда, что вызвало сенсацию и ожесточенные споры.

(обратно)

70

Рименшнейдер Тильман (ок. 1460–1531) — скульптор и резчик по дереву, чье творчество представляет собою одну из вершин немецкого Возрождения.

(обратно)

71

Фейт Штос (в польской транскрипции Вит Стош, Ствош; ок. 1455–1533) — немецко-польский скульптор, живописец и гравер, чьи произведения знаменовали переход от поздней готики к Возрождению.

(обратно)

72

Фридрих частично цитирует, частично пересказывает строки из стихотворения И. В. Гете «Знаток и художник» («Художник и ценитель»).

(обратно)

73

Леди Годива — героиня английского сказания, которой пришлось проехать нагой по городу Ковентри ради освобождения его населения от непомерно больших налогов.

(обратно)

74

Всемирная выставка в Чикаго (англ.)

(обратно)

75

Соединенные Штаты Америки (англ.).

(обратно)

76

Имя римского полководца, триумвира Марка Лициния Красса (ок. 115—53 до н. э.) употреблено здесь как нарицательное — в том смысле, что Красс нажил большое состояние.

(обратно)

77

«Наша страна» (англ.).

(обратно)

78

Возрождение (ит.).

(обратно)

79

Гибель гигантского парохода «Роланд»! (англ.)

(обратно)

80

Я, видите ли, жизнь люблю, а здесь живешь по-настоящему. В Европе скучно, когда там не воюют (англ.).

(обратно)

81

Художник (ит.).

(обратно)

82

Прошу прощения (англ.).

(обратно)

83

Напитки (англ.).

(обратно)

84

Все десять упомянутых здесь художников представляют французское искусство XIX в., а пятеро из них — Труайон, Дюпре, Добиньи, Диаз и Руссо — относятся к так называемой барбизонской школе (по имени деревни Барбизон близ Парижа, где эти художники работали в 30—60-е гг.), обратившейся к непосредственному изображению природы, света и воздуха и сыгравшей значительную роль в становлении реалистического пейзажа.

(обратно)

85

Здесь деньгами пахнет! (англ.)

(обратно)

86

Ничуть не бывало, мистер Браун, у меня всегда все в порядке! (англ.)

(обратно)

87

Пер. М. Лозинского.

(обратно)

88

Пер. Н. Холодковского.

(обратно)

89

Атрий — закрытый внутренний двор древнеримского жилища с бассейном и отверстием для стока дождевой воды.

(обратно)

90

Начали! (англ.)

(обратно)

91

Начнем! (англ., букв.: вперед!)

(обратно)

92

Пираты (англ.).

(обратно)

93

Джинго — кличка английских шовинистов.

(обратно)

94

Цитата из поэмы Г. Гейне «Германия. Зимняя сказка» (пер. В. Левика).

(обратно)

95

Вы меня слышите, мистер Барри? Я гражданин, мистер Барри, вы слышите? Я гражданин! Я гражданин, мистер Барри, и у меня такие же права, как у вас! (англ.)

(обратно)

96

Имя афинянина Тимона, жившего в V в. до н. э. и ставшего героем ряда литературных произведений, стало нарицательным для обозначения человеконенавистника.

(обратно)

97

Много шума из ничего (фр.).

(обратно)

98

Цуба — круглая или овальная защитная пластина на японских мечах, отделяющая рукоятку от лезвия, обычно украшенная орнаментом и изображениями.

(обратно)

99

Хиросиге Андо (1797–1858) и Хокусай Кацусика (1760–1849) — японские художники, прославившиеся, в частности, цветными гравюрами на дереве, главные представители школы Укийё-э, сложившейся в XVII в.

(обратно)

100

Эдо — прежнее название Токио.

(обратно)

101

В полном составе (лат.).

(обратно)

102

Последняя по счету, но не по значению (англ.).

(обратно)

103

Газеты (англ.).

(обратно)

104

Имеются в виду книги, выпускавшиеся знаменитым немецким издательством Антона Филиппа Реклама (1807–1896).

(обратно)

105

Шлейермахер Фридрих (1768–1834) — немецкий философ-идеалист, богослов и переводчик, близкий к романтическому течению в литературе.

(обратно)

106

Пиркхеймер Виллибальд (1470–1530) — немецкий гуманист, сторонник свободного развития светской культуры.

(обратно)

107

Сeнтис — альпийская горная группа, самый высокий из хребтов северо-восточной Швейцарии.

(обратно)

108

Эккехард (нач. X — 973) — швейцарский монах из Санкт-Галлена, автор латинской героической поэмы «Вальтарий, мощный дланью». В данном случае упоминается как герой исторического романа немецкого писателя Йозефа Виктора Шеффеля (1826–1886) «Эккехард» (1862).

(обратно)

109

Вильдкирхли — живописное место в швейцарском полукантоне Аппенцелль — Инерроден, где происходит богослужение.

(обратно)

110

Кохер Теодор (1841–1917) — швейцарский врач, один из основоположников современной хирургии, лауреат Нобелевской премии.

(обратно)

111

Пер. Н. Гучинской.

(обратно)

112

«Четыреста семейств» (англ.).

(обратно)

113

Цитата из «Фауста» И. В. Гете (пер. Н. Холодковского).

(обратно)

114

«Руки, протянутые над океаном» (англ.).

(обратно)

115

Здесь и далее цитаты из «Гамлета» даются в переводе М. Лозинского.

(обратно)

116

Начальные строки стихотворения И. В. Гете «Божественное» (пер. Ап. Григорьева).

(обратно)

117

Пер. Н. Касаткиной.

(обратно)

118

Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

119

Слова из Девятой симфонии Бетховена, предваряющие оду «К радости» Фр. Шиллера.

(обратно)

120

Упражнения саламандры начинаются (лат.). «Саламандра» на жаргоне корпорантов — ритуал выпивки.

(обратно)

121

Пейте! (лат.)

(обратно)

122

Упражнения саламандры окончены! (лат.)

(обратно)

123

Итак, выпьем! (лат.)

(обратно)

124

Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

125

Драматург в странах немецкого языка — заведующий литературной частью театра.

(обратно)

126

Строка из оды «К радости» Фр. Шиллера.

(обратно)

127

Эта фраза не из Апокалипсиса, а из книги пророка Даниила; она раскрывает смысл загадочного слова «текел» и предопределяет судьбу Валтасара.

(обратно)

128

Латинская поговорка. Русский эквивалент: легок на помине.

(обратно)

129

Известные мастера немецкой сцены.

(обратно)

130

Грешна, отец мой! (лат.)

(обратно)

131

Как прежде (лат.).

(обратно)

132

Цитата из «Фауста» И. В. Гете (пер. Н. Холодковского).

(обратно)

133

«Гита» или «Бхагавад-Гита» — одна из частей «Махабхараты», древнеиндийского героического эпоса.

(обратно)

134

Бюргер Готфрид Август (1747–1794) — немецкий поэт, создатель жанра немецкой баллады.

(обратно)

135

Цитата из «Фауста» И. В. Гете (пер. Н. Холодковского).

(обратно)

136

Обераммергау — населенный пункт в Германии (неподалеку от Мюнхена), где каждые десять лет устраиваются театрализованные мистерии.

(обратно)

137

Цитата из трагедии Эсхила «Эвмениды» (пер. С. Апта).

(обратно)

138

Торо Генри Дейвид (1817–1862) — американский писатель и философ, автор книги «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854).

(обратно)

139

Тарпейская скала — в Древнем Риме отвесный утес с западной стороны Капитолийского холма, с которого сбрасывали осужденных на смерть преступников.

(обратно)

140

«Венера и Адонис» — стихотворение У. Шекспира.

(обратно)

141

Оптом (фр.).

(обратно)

142

В розницу (фр.).

(обратно)

143

Юнг-Штиллинг Иоганн Генрих (1740–1817) — немецкий писатель; исповедовал внецерковное религиозное учение «чувства и веры».

(обратно)

144

Шульпфорта — бывшая княжеская школа, привилегированное учебное заведение в Германии, расположенное неподалеку от г. Наумбурга.

(обратно)

145

Чрезвычайное обстоятельство (фр.).

(обратно)

146

Приди, творец духа (лат.).

(обратно)

147

Цитаты из трагедии Эсхилла «Жертвы у гроба» (пер. С. Апта).

(обратно)

148

Ломброзо Чезаре (1835–1909) — итальянский психиатр и криминалист.

(обратно)

149

Скандальная хроника (фр.).

(обратно)

150

Термагант — в средневековых песнях и пьесах жестокое сарацинское божество.

(обратно)

151

Пикник (фр.).

(обратно)

152

Соус (фр.).

(обратно)

153

Пер. П. Мелковой.

(обратно)

154

Кид Томас (1558–1594) — английский драматург.

(обратно)

155

Сакс Грамматик (1150–1206?) — датский историк и поэт.

(обратно)

156

Бельфоре Франсуа (1530–1583) — французский писатель.

(обратно)

157

Новая жизнь (ит.).

(обратно)

158

Ангра Пекуена — бухта у юго-западного побережья Африки.

(обратно)

159

Имеется в виду философская повесть И. В. Гете «Сказка» (1795), сюжет которой взят за основу в новелле Г. Гауптмана.

(обратно)

160

В унисон (ит.).

(обратно)

161

Жан-Поль (наст. имя Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763–1825) — немецкий писатель, автор сентиментально-юмористических и сатирических романов, отличающихся причудливой композицией, усложненностью стиля, гротескно-пародийной манерой изложения.

(обратно)

162

Винкельман Иоганн Иоахим (1717–1768) — немецкий историк искусства, положивший начало новому пониманию античной культуры («История искусства древности», 1764). Длительное время жил в Риме.

(обратно)

163

«Старший пастор» — ранний роман Жан-Поля.

(обратно)

164

«Пра-Фауст» — условное название ранней рукописной редакции I ч. «Фауста», написанной в 1773–1775 гг. Она была обнаружена и издана полвека спустя после смерти Гете.

(обратно)

165

Нострадамус (Мишель де Нотр-Дам, 1503–1566) — астролог французских королей Генриха II и Карла IX, оставивший две книги «Пророчеств». Приводимые ниже стихи из первой сцены «Фауста» подаются у Гете в кавычках как цитата из Нострадамуса (пер. Б. Пастернака).

(обратно)

166

В лирике и повестях немецкого романтика Йозефа фон Эйхендорфа (1788–1857) широко представлен мотив странствия, лесной ландшафт.

(обратно)

167

Миньона — персонаж романа Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1796), девочка-подросток, сирота, странствующая с труппой бродячих акробатов, жестоко с ней обращающихся. Обстоятельства ее первой встречи с героем романа Вильгельмом послужили для Гауптмана своеобразной моделью исходной ситуации его повести. Цитируемые далее стихи заимствованы из того же романа.

(обратно)

168

Барбаросса — Фридрих I (ок. 1125–1190) — император «Священной Римской империи».

(обратно)

169

«Не тебе, а Петру» (лат.).

(обратно)

170

Мандзони Алессандро (1785–1873) — итальянский писатель-романтик; исторический роман «Обрученные» — самое знаменитое его произведение.

(обратно)

171

Амброзианская библиотека («Амброзиана») в Милане названа в честь св. Амвросия, покровителя этого города.

(обратно)

172

«Ты знаешь край?..» — песнь Миньоны из романа «Годы учения Вильгельма Мейстера», одно из самых популярных стихотворений И. В. Гете. Неоднократно переводилась на русский язык (в том числе В. А. Жуковским, Ф. И. Тютчевым, Л. Меем, А. Н. Майковым, М. Л. Михайловым, Б. Л. Пастернаком). Здесь приведены две первые строфы. (Пер. С. Шервинского.)

(обратно)

173

Эрмитаж (фр.) — букв. обитель отшельника. В XVIII в., в эпоху сентиментализма, излюбленное название укромных павильонов в парках знати, а затем и целых поместий.

(обратно)

174

Паидеума — термин, введенный немецким этнографом, исследователем Африки Л. Фробениуcом (1873–1938). Возможно, что он и выведен в лице антрополога.

(обратно)

175

Дикий разумный человек (лат.).

(обратно)

176

Хаузер Каспар — юноша неизвестного происхождения, появившийся в 1828 г. в Нюрнберге. Он был воспитан в полной изоляции от человеческого общества и ничего не мог сообщить о себе. Его история послужила темой многих литературных произведений, в частности, известного романа Я. Вассермана «Каспар Хаузер, или Леность сердца» (1908).

(обратно)

177

Поэт (ит.).

(обратно)

178

Гердер Иоганн Готфрид (1744–1803) — немецкий писатель и мыслитель, друг И. В. Гете, автор трудов по эстетике, философии истории, истории культуры, фольклору, языкознанию.

(обратно)

179

Месмер Франц Антон (1734–1815) — австрийский медик, создатель учения о «животном магнетизме». Его идеи и опыты по гипнотическому воздействию на человеческий организм и психику пользовались большой популярностью в эпоху романтизма и получили отражение в творчестве ряда немецких писателей (в частности, Э. Т. А. Гофмана).

(обратно)

180

«Великий Кофта» (1791) — комедия Гете, в которой иронически выведен известный авантюрист граф Калиостро (наст. имя Джузеппе Бальзамо, 1743–1795), пользовавшийся репутацией мага и волшебника.

(обратно)

181

Тускулум — древнеримский город, вокруг которого были расположены поместья римской знати. Употребляется в нарицательном значении как место сельского уединения.

(обратно)

182

Сакс Ганс (1494–1576) — немецкий поэт, по профессии башмачник. Жил в Нюрнберге. Поэзия цеховых ремесленников-мейстерзингеров, самым крупным из которых был Ганс Сакс, строилась по строго регламентированным правилам наподобие цеховых ремесел. Гете живо интересовался творчеством Сакса и подражал ему в ранних пьесах.

(обратно)

183

Лови мгновенье (лат.).

(обратно)

184

Оссиан — легендарный кельтский бард и воин, живший, согласно преданию, в III в. Песни Оссиана, опубликованные в 1760-х гг. шотландским филологом Джеймсом Макферсоном, представляли собой грандиозную литературную мистификацию, имевшую общеевропейский успех. Они были переведены на многие европейские языки, вызвали множество подражаний. В сознании современников Оссиан — седовласый старец с арфой в руках — был «северным Гомером».

(обратно)

185

Стихотворение это поет в романе «Годы учения Вильгельма Мейстера» старый полубезумный арфист, отец Миньоны. В собраниях стихотворений И. В. Гете оно фигурирует под названием «Певец». Неоднократно переводилось на русский язык. Здесь дается в переводе Ап. Григорьева.

(обратно)

186

Ладинский (другое название — ретороманский) — язык, на котором говорят жители Тироля и некоторых областей южной Швейцарии. Здесь перенесено на название народности, проживающей в этих областях.

(обратно)

187

«Да будет стыдно тому, кто подумает дурное» (фр.) — девиз на высшем английском ордене Подвязки.

(обратно)

188

Плиний Старший (23/24—79) — римский писатель, автор компилятивной «Естественной истории» в 37 книгах. Плиний Младший (61/62 — ок. 114) — племянник предыдущего, оратор и писатель, автор собрания писем, представляющих выдающийся памятник римской художественной прозы.

(обратно)

189

Гвардини Романо (1885–1968) — немецкий католический религиозный философ, писатель, публицист, автор работ о Сократе, Данте, Достоевском.

(обратно)

190

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, в Ветхом Завете следует за Книгой Премудрости Соломоновой.

(обратно)

191

Первая строка одной из песен Миньоны в романе «Годы учения Вильгельма Мейстера».

(обратно)

Оглавление

ПРОЗАИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ ВЕЛИКОГО ДРАМАТУРГА

АТЛАНТИДА Роман

ВИХРЬ ПРИЗВАНИЯ

  КНИГА ПЕРВАЯ

  КНИГА ВТОРАЯ

  КНИГА ТРЕТЬЯ

  КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

  КНИГА ПЯТАЯ

  КНИГА ШЕСТАЯ

  КНИГА СЕДЬМАЯ

  КНИГА ВОСЬМАЯ

Новеллы

МАСЛЕНИЦА

СКАЗКА

МИНЬОНА

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Реклама на сайте