«Женщины»

У Цзу-сян Женщины

Ей едва за двадцать; у нее большой рот и приплюснутый нос. Все в ней как-то грубо: неуклюжие руки, тяжелый взгляд, нескладная фигура. Она приоткрывает дверь, переваливается, входит в комнату и робко зовет:

– Госпожа, я хочу… мне надо…

Она не знает, куда деть свои большие, грубые руки: то крепко сцепит пальцы, то потрет ладони; уставившись в пол большими выпуклыми глазами, разглядывает свои босые ноги с нервно дергающимися пальцами.

Чувствуется, что эта робость и неловкость появились в ней с годами. Весь ее облик говорит о том, как трудно ей выразить свою мысль.

Хозяйка, которой почти столько же лет, сколько и ее служанке, выглядит намного моложе. Вот они стоят рядом:, являя пример любопытного контраста: одна – грубая, неповоротливая, туповатая, словно необработанный глиняный горшок, вылепленный две-три тысячи лет назад и только что вынутый из земли; другая – изящная, тонкая, нежная – будто расписная фарфоровая чашечка. Рядом с хозяйкой служанка выглядит деревянным манекеном, который еще не успели разукрасить и приодеть.

Хозяйка в плохом настроении: муж ушел в кино без нее. К тому же накануне вечером, дожидаясь его возвращения, она долго хлопотала над ужином, но муж вернулся только к восьми, уже где-то перекусив. «Ну вот, не мог заранее предупредить. А я-то старалась!» И она весь вечер дулась на мужа, Но он и не подумал извиниться: не погладил, как обычно, но плечу, не потрепал по щеке, не успокоил. Поэтому утром она совсем разошлась:

– Я знаю, ты никогда обо мне не думаешь! – Две слезинки капнули из ее глаз, и она зарылась лицом в подушку.

Муж рассеянно полистал книгу, надел шляпу и, не оглядываясь, вышел.

Отсыревшая от слез подушка неприятно холодила щеки, к тому же хозяйке надоело лежать одной в постели. Она встала и, выдвинув ящик комода, принялась приводить в порядок валявшиеся кучей разнообразные, всех цветов, шелковые чулки.

За этим занятием ее и застала служанка, неуклюже вошедшая в комнату, и остановилась перед ней.

При виде ее хозяйка с трудом подавила улыбку – такой нелепой выглядела женщина. (Неделю назад, когда ее прислали из бюро найма, она сказала мужу: «Чудная какая-то, но это – забавно», – и женщина осталась.) Хотя госпожа успела вытереть слезы, она все еще была не в духе, по, изнывая от одиночества и скуки, не прочь была поболтать с кем угодно, поэтому миролюбиво спросила:

– Чего тебе? Говори, не бойся.

– Хочу попросить вас прочитать мне письмо.

– Это можно, – великодушно, не без превосходства кивнула госпожа.

Отогнув борт куртки, женщина пошарила за пазухой, вытащила письмо – без конверта, смятое – и робко подала его хозяйке. В письме было следующее:

«Здравствуй, жена! Пишу тебе вот что: я скучаю. Уже два месяца прошло, как ты рассерчала и ушла из дому. А писем от тебя нет. Почему – не знаю. Я был в городе, но мне сказали, что ты уехала в Нанкин. Как передадут тебе это письмо, обязательно ответь. Забудь, что говорили отец и мать, – нынче они подобрели. Некому присматривать за хозяйством, некому кормить Тань-цзы! Приглядела бы за ним да денег для него прислала! На будущий год ворочайся. Бить и ругать больше не буду. Слово даю, а за то, что в сердцах тебе говорил, каюсь. Вот так. Желаю тебе здоровья.

Твой муж Ван Дэ-гуй.

Еще раз прошу: не обижайся. Коли надумаешь ответить, передай письмо в Хуншэнсянь. Жду с нетерпением».

Госпожа дважды внимательно прочла письмо и улыбнулась:

– От мужа.

Женщина хотела что-то сказать, подняла голову, но, видимо, раздумала и снова уставилась в пол, шевеля пальцами ног.

– Муж пишет, – продолжала госпожа, – что вы с ним поссорились, а теперь он раскаивается. Зовет тебя в будущем году обратно, присматривать за хозяйством. Обещает больше не ругать. Свекровь и свекр тоже больше ни бить, ни ругать не будут. Говорит, Тань-цзы некому кормить. Просит прислать денег.

Она несколько раз пересказала содержание письма, внимательно следя за выражением лица служанки. Та вся залилась краской – даже шея и мочки ушей запылали.

– Муж… – начала было она, но затем сквозь зубы с ненавистью выдавила: – Мерзавец!

На какое-то мгновение от прежней забитости не осталось и следа.

Госпожа улыбнулась.

– Так ты, значит, поссорилась с мужем и убежала? – спросила она с любопытством. – Смелая! Как же ты решилась? Где твоя семья? Расскажи о себе.

Женщина, вновь потупившись, терла руки.

– Из Хэйфэя я, из Хэйфэя, – невнятно начала она. – Дома рис сажала. Да вот старикам, видать, не угодила – каждый день только и знали ругать да бить. Случись наводнение – говорят: ты накликала; засуха – опять я виновата. Разве я могу беду накликать? Ежели я что и не так сделала – то не нарочно. А муженек, изверг, под их дудочку плясал, ругал меня почем зря. Я и рассаду выращивала, и сорняки полола, и все с Тань-цзы – вечно он у меня за спиной надрывается от плача. И шесть месяцев так, с ребенком за спиной. Целыми днями воду колесом на поле качала, а сын ревет. Кажется, не ребенок это, а камень… – все плечи оттянул. Куда его денешь? Потом он заболел. Так меня же и избили за это… черенком лопаты. Еле отлежалась. Так били, так били… – Женщина перевела дух и нервно сглотнула слюну.

Госпожа видела, что служанка еле сдерживает гнев: запинается, трясет головой и вся дрожит. Она подавила улыбку и сказала с притворным участием:

– Ай-ай! Били? Издевались? Да разве так можно? Ну, не волнуйся, говори медленнее.

– Муж! А много ли я от него добра видела? Только что с голоду не подохла. Думала я, думала, как дальше жить. И решила. Была у меня дорогая заколка, материн подарок. Продала ее одному бродячему торговцу, чтобы как-нибудь перебиться на вырученные деньги. Этот торговец старик уж был. Узнала, что он в Шанхай идет. Не хотел он меня с собой брать, но я подумала – лучше по дороге помереть, чем здесь оставаться, и пошла за ним. Шла, шла, добралась до Нанкина. Все деньги истратила… И попала в это бюро. Да тут много наших: Сань Дин-цзы, тетушка Синь, тетушка Эр, мамаша Фу-тоу. Все здесь. Ничего, устроились.

– Это что же, все из вашей деревни?

Женщина кивнула.

– Молодцы! – с оттенком зависти вздохнула госпожа.

– А этот старикашка, торговец-то, еще запугивал меня! Говорил, в Нанкине и Шанхае иностранцы людям глаза выкалывают. Да какие-то железные птицы летают и бомбы бросают, дескать, уйдешь из дому – нищей станешь. Только я ведь и мужа не испугалась. Меня на это не возьмешь. Думала, как-нибудь прокормлюсь. Да, я не из пугливых.

– А как же ребенка оставила?

Женщина помолчала, глядя в пол и шевеля пальцами ног. Потом сказала:

– Я хочу попросить у вас два юаня взаймы, госпожа. И письмо, может, вы мне напишете?

– Деньги, разумеется, дать можно. Но куда ты письмо пошлешь? Здесь написано: передать в Хуншэнсянь. Это что такое? На фамилию не похоже. Лавка, что ли? Где она?

Женщина устремила взгляд больших круглых глаз за окно.

– Видно, где-то здесь, в городе. Лавка это, трактир. А держит его какой-то Хун.

– Хун? С такой фамилией здесь у нас никого нет.

– Что же они попонятнее не написали?

– Это твоего мужа почерк?

– Где уж ему письма писать! Он в жизни кисточки в руки не брал. Ладно, пойду спрошу тетушку Эр.

Женщина, шлепая босыми ногами, вышла.

Госпожа вздохнула, посмотрела на подушку и, увидев мокрое пятно, почувствовала, как запылали щеки. Служанка ей уже больше не казалась чудной. Она уважала ее, завидовала ей. Но что предпринять, не знала и задумалась.

1934