«Предание о старом поместье»

Это случилось погожим осенним днем в конце тысяча восемьсот тридцатого года. В ту пору был в Упсале высокий, желтый двухэтажный дом, стоявший одиноко посреди небольшой лужайки на самом краю города. Дом был весьма унылый и непривлекательный, но его неприглядность скрашивалась густым диким виноградом, который здесь, на солнечной стороне, расползся так высоко по желтому фасаду, что обрамлял три окна верхнего этажа.

В комнате у одного из этих увитых диким виноградом окон сидел студент и пил свой утренний кофе. Это был высокий красивый юноша благородной наружности. Его прекрасные вьющиеся волосы были откинуты назад, и лишь одна непокорная прядь то и дело падала ему на лоб. Одет он был в удобное, просторное платье, сидевшее, однако, на нем весьма элегантно.

В комнате у него было уютно. Тут находились прекрасный диван, мягкие стулья, большой письменный стол и превосходные книжные полки, на которых, впрочем, почти не было книг.

Не успел он допить кофе, как к нему явился другой студент. Это был малый совсем иного склада — плотный, широкоплечий коротышка, краснолицый и уродливый, с жидкой шевелюрой и грубой кожей.

— Послушай, Хеде, — сказал он, — я пришел к тебе для серьезного разговора.

— У тебя неприятности?

— Да нет, речь не обо мне, — ответил гость, — это скорее тебя касается. — Он умолк и смущенно потупился. — Чертовски неприятно начинать этот разговор, — сказал он.

— Ну так и не начинай, — посоветовал Хеде.

Эта преувеличенная серьезность показалась ему несколько комичной, и он с трудом удерживался от смеха.

— Вот этого-то как раз я и не могу, — возразил гость, — мне, в сущности, давно уже следовало поговорить с тобой, да все, знаешь ли, неловко было. Я боялся, что ты подумаешь: с какой стати этот Густав Олин, сын одного из моих арендаторов, позволяет себе читать мне мораль.

— Бог с тобой, Олин, — сказал Хеде, — оставь эти мысли. Вовсе я так не подумаю. Ведь у меня самого дед был крестьянином.

— Да, но про это уже все давным-давно забыли.

Он сидел перед Хеде, по-мужицки тяжеловесный и медлительный, и все больше давала себя знать его крестьянская порода, словно это могло помочь ему одолеть замешательство.