«Дневная красавица»

Жозеф Кессель Дневная красавица

ПРОЛОГ

Чтобы попасть из своей комнаты в комнату матери, восьмилетней Северине нужно было пройти по длинному узкому коридору. Этот неприятный ей путь она всегда пробегала бегом. Но вот однажды утром Северине пришлось остановиться на полпути. Дверь ванной отворилась, и оттуда вышел водопроводчик. Он был небольшого роста, коренастый. Его взгляд, сочившийся меж редких рыжих ресниц, остановился на Северине. И она, девочка в общем-то не робкая, вдруг испугалась, попятилась назад.

Это движение придало мужчине решимости. Торопливо оглянувшись, он обеими руками притянул Северину к себе. В нос ей ударил запах газа и грубой силы. Плохо выбритый подбородок оцарапал ей шею. Она стала отбиваться.

Рабочий беззвучно смеялся чувственным смехом. Его руки гладили под платьем нежное тело. Внезапно Северина перестала сопротивляться. Тело ее одеревенело, лицо покрылось мертвенной бледностью. Мужчина положил ее на паркет и бесшумно удалился.

Гувернантка нашла Северину лежащей на полу. Все предположили, что она поскользнулась и упала. Так стала думать и она сама.

I

Пьер Серизи проверял упряжь. Северина, надев лыжи, спросила:

– Ну что, ты готов?

На ней был синий мужской костюм из грубой шерсти, но и он не мог скрыть чистых, тугих линий ее нетерпеливого тела.

– Я так дорожу тобой, что никакая предосторожность не кажется мне чрезмерной, – ответил он.

– Милый, я ведь ничем не рискую. Снег такой чистый, что падать – одно удовольствие. Ну, давай, решайся.

Легким движением Пьер вскочил в седло. Лошадь не шелохнулась, даже не вздрогнула. Это было сильное, спокойное животное, широкое в боках, привыкшее скорее возить, нежели скакать. Северина крепко сжала ручки длинных, прикрепленных к упряжи постромок, и слегка раздвинула ступни. Этот спорт был ей в новинку, и от сосредоточенности черты ее лица слегка исказились.

Из-за этого обнаружились некоторые мелкие недостатки ее внешности, почти невидимые в нормальном, оживленном состоянии, – чересчур квадратный подбородок, выступающие скулы. Однако Пьеру нравилось это выражение неистовой решимости на лице жены. Желая полюбоваться ею еще хотя бы несколько секунд, он притворился, что поправляет стремена.

– Все, поехали, – крикнул он наконец. Постромки в руках Северины натянулись, и она почувствовала, что начинает медленно скользить.

Сначала она заботилась только о том, чтобы сохранять равновесие и не выглядеть комично. Прежде чем выбраться на открытое пространство, им нужно было проехать вдоль единственной улицы маленького швейцарского городка. В это время там можно было встретить буквально всех. Пьер, сияющий, приветствовал знакомых по бару и по совместным занятиям спортом, девушек в мужских спортивных костюмах, молодых женщин, возлежавших в ярко разукрашенных санях. Северина же никого не замечала, сконцентрировав все свое внимание на окружающем ландшафте, который указывал на приближение сельской местности: вот они проехали скромную церквушку на маленькой площади… каток… очень темную реку в обрамлении ослепительно белых крутых берегов, миновали последнюю гостиницу с окнами в поле.

За гостиницей Северина облегченно вздохнула. Теперь не страшно и споткнуться – ее падения все равно уже никто не заметит. Никто, за исключением Пьера. Но он… От прилива любви Северина сразу похорошела, ее чувство, словно мягкий живой зверек, шевельнулось у нее в груди. Она улыбнулась загорелому затылку и прекрасным плечам мужа. Он родился под знаком гармонии и силы. За что бы он ни брался, все у него выходило как-то ловко, аккуратно и естественно.

– Пьер! – позвала Северина.

Он обернулся. Яркое солнце ударило ему в глаза, заставив его прищурить большие серые глаза.

– Как хорошо! – проговорила молодая женщина. Заснеженная долина тянулась, мягко, будто специально, закругляясь. В вышине, между пиками гор, плавали облака, похожие на пухлое молочно-белое руно. Вниз по склонам скользили лыжники, своими легкими, незаметными движениями напоминающие птиц. Северина повторила:

– Как хорошо!

– Это еще что, – ответил Пьер.

Он крепче сжал коленями бока лошади и пустил ее рысью.

«Ну, началось», – подумала Северина.

Ее тело охватила сладкая истома, постепенно перераставшая в ликующую уверенность в себе. Молодая женщина крепко держалась на ногах. Тонкие, удлиненные полозья, казалось, несли сами. Северине оставалось только подчиняться их движению. Ее мускулы расслабились. Теперь она с легкостью управляла своим эластичным телом. Им навстречу иногда попадались неторопливые, нагруженные дровами сани, на которых сбоку, свесив ноги, сидели возницы с квадратными фигурами и обожженными лицами. Северина улыбалась им.

– Очень хорошо! Очень хорошо! – время от времени кричал ей Пьер.

Молодой женщине казалось, что этот радостный, любящий голос вырывается из ее собственной груди. И когда она услышала его предупредительное «осторожно», разве она уже не чувствовала, что сейчас удовольствие станет еще более острым? Дорога вибрировала от благородного ритма галопа. Этот ритм захватил Северину. Скорость помогала легко удерживать равновесие, и Северина перестала заботиться о нем, полностью отдалась простой, охватившей все ее тело радости. В этот момент для нее больше ничего не существовало, кроме пульсаций собственного тела в такт скачке. Теперь уже не посторонняя сила увлекала ее за собой, а она сама управляла этим безудержным, ритмичным движением. Она царила над ним, раба его и властительница одновременно. А вокруг, куда ни кинь взгляд, всюду яркая, сияющая белизна… И этот ледяной ветер, текучий, как напиток, чистый, как родник, молодость…

– Быстрее, еще быстрее! – кричала Северина.

Но Пьеру не нужно было подсказывать, и конь тоже не нуждался в подбадривании. Втроем они составляли единое целое, некое единое счастливое животное.

Свернув с дороги, они сделали неожиданно крутой поворот. Северина не смогла удержаться и, отпустив поводья, оказалась почти с головой зарытой в снежном сугробе. Однако снег был такой мягкий, такой свежий, что она, даже не обратив внимания на потекший ей за воротник ледяной ручеек, испытала еще одно наслаждение. Не успел Пьер подскочить к ней на помощь, а она уже стояла на ногах, сияющая от счастья. И они продолжили свою гонку. Когда дорога привела их к небольшому постоялому двору, Пьер остановился.

– Дальше пути нет, – сказал он. – Отдохни.

В этот ранний час в трактире не было ни одного посетителя. Пьер окинул взглядом зал и предложил:

– А может быть, нам лучше сесть снаружи? Солнце так греет.

Пока хозяйка устраивала их перед домом, Северина сказала:

– Я сразу заметила, что ресторанчик тебе не понравился. А почему? Он ведь такой чистый.

– Слишком чистый. Вылизан до того, что у него ничего не осталось. Вот у нас в любом, даже в самом крохотном кабаке какая-то есть своя патина. Там иногда в едином вдохе ощущаешь сразу целую провинцию. А здесь все на виду: дома, люди. Ты не заметила? Нет никакой тени, никакого тайного замысла, а значит, и никакой жизни.

– Очень мило с твоей стороны, – со смехом проговорила Северина, – то-то я смотрю, ты каждый день повторяешь, что любишь меня за мою ясность.

– Правильно, но тут уж ничего не поделаешь: ты моя слабость, – возразил Пьер и коснулся губами волос Северины.

Хозяйка принесла им серого хлеба с шероховатой поверхностью и пива. Все это очень быстро исчезло со стола. Пьер и Северина ели с завидным аппетитом. Время от времени они бросали взгляды на узкое ущелье, извивающееся у их ног, на ели, бережно державшие на своих ветвях снежные подушки, вокруг которых небо и солнце создавали голубовато-пепельное свечение.

Неподалеку от них села птица. У нее было ярко-желтое брюшко и серые в черную полоску крылья.

– Какой великолепный жилет, – заметила Северина.

– Это синица, самец. У самок расцветка обычно бывает более блеклая.

– Выходит, прямо как у нас с тобой.

– Я не вижу тут…

– Ну-ну, милый, ты ведь знаешь, что из нас двоих ты явно самый красивый. Как я люблю тебя, когда ты смущаешься.

Пьер отвернулся в сторону, и Северина видела теперь только его профиль, в котором от замешательства появилось что-то детское. Именно это выражение на его мужественном лице больше всего трогало ее.

– Мне хочется расцеловать тебя, – сказала она. Пьер, дабы справиться со смущением, комкал в руках снежок.

– А мне хочется залепить в тебя вот этим, – заявил он.

И не успел закончить фразу, как пригоршня рассыпчатого снега полетела ему в лицо. Он не замедлил отомстить. В течение нескольких секунд они ожесточенно кидали друг в друга снегом. Услышав шум опрокинутых стульев, на порог дома вышла хозяйка, и они, застеснявшись, прекратили сраженье. Но старая женщина лишь по-матерински улыбнулась, и точно такая же улыбка появилась на лице Северины, когда она пригладила взъерошенную шевелюру Пьера, перед тем как он сел на лошадь. Возвращаясь обратно, они гнали по городку лошадь галопом и, давая волю переполнявшей их радости, кричали что есть мочи, призывая прохожих расступиться и дать им дорогу.

Северина и Пьер занимали в гостинице номер из двух смежных комнат. Войдя к себе, она тут же сказала мужу:

– Пьер, иди переоденься. И хорошенько разотрись. Утро выдалось очень прохладное.

Видя, как она дрожит с мороза, Пьер предложил ей помочь переодеться.

– Нет, нет, – вскрикнула Северина. – Говорю тебе иди.

По взгляду Пьера и по собственному ощущению неловкости она поняла, что запротестовала слишком резко, обнаружив, что причиной отказа была не только забота о муже. «И это после двух-то лет совместной жизни», – казалось, говорили его глаза. Северина почувствовала, что краснеет.

– Поторопись, – добавила она нервно. – А то из-за тебя мы оба сейчас простудимся.

Когда переодетый Пьер вернулся в комнату, она подошла к нему и сказала, прижавшись на мгновение к его груди:

– Милый, как все-таки прекрасно мы прогулялись. С тобой каждая минута жизни получается такой наполненной.

Теперь жена была в черном платье, под которым легко угадывалось прекрасное, упругое тело. Несколько секунд они стояли не шевелясь. Они с удовольствием смотрели друг на друга. Затем он поцеловал ее в мягкий изгиб шеи у ключицы. Северина погладила его лоб. Пьер почувствовал в этом жесте какой-то прежде всего дружеский нюанс, который всегда немного обескураживал его. Он быстро поднял голову, чтобы отстраниться первым, и сказал:

– Пойдем вниз. А то мы уже опаздываем.

В венской кондитерской их ждала Рене Февре. Эта маленькая, живая, элегантная женщина, казалось, вся состоявшая из быстрых жестов и высоких интонаций, вышла замуж за одного из друзей Пьера, тоже хирурга. К Северине она прониклась глубокой и необузданной нежностью, которая победила сдержанность молодой женщины, и они быстро подружились.

Едва лишь завидев на пороге чету Серизи, Рене тут же закричала через весь зал, махая платком:

– Идите сюда, я здесь. Вы что думаете, мне очень весело сидеть тут одной среди разных англичан, немцев и югославов? Вам, наверное, хочется, чтобы я ощутила себя иностранкой.

– Ради Бога, извини нас, – ответил Пьер. – Наш чистокровный скакун занес нас слишком далеко.

– Я видела, как вы возвращались. Вы оба просто великолепны. А ты, Северина, так здорово смотришься в этом синем мужском костюме… Ну, что будем пить? Мартини? Коктейль с шампанским?.. А вот и Юссон. Он сейчас поможет нам выбрать.

Северина слегка нахмурила свои густые брови.

– Не приглашай его, – шепнула она.

Рене чересчур быстро – во всяком случае, так показалось Северине – ответила:

– Увы, моя дорогая, слишком поздно. Я уже подала ему знак.

Анри Юссон ловко и небрежно пробирался к ним, лавируя меж столами. Он поцеловал руку Рене, затем прильнул к руке ее подруги. Прикосновение его губ было Северине неприятно, словно за этим жестом таился какой-то двусмысленный намек. Когда Юссон выпрямился, она поглядела ему прямо в глаза. На изможденном лице Юссона от этого безмолвного вопроса не дрогнул ни один мускул.

– Я только что с катка, – доложил он.

– Где заставили зрителей замирать от восхищения?

– спросила Рене.

– Нет. Выполнил всего несколько фигур, и все. Там была такая сутолока. Я больше смотрел, как катаются другие: это довольно интересно, когда движения выполняются правильно. Тут возникают даже мысли о какой-то ангельской алгебре.

У него был лихорадочно возбужденный, богатый интонациями голос, который контрастировал с неподвижными и изнуренными чертами его лица. Юссон пользовался им сдержанно, словно не догадываясь о его великолепии. Пьер, любивший слушать, как говорит Юссон, спросил:

– А женщины хорошенькие были?

– Да, где-то с полдюжины, что в общем-то много. Но мне интересно, где они одеваются? Вот, например, мадам (он повернулся к Северине), вы, наверное, обращали внимание на ту высокую датчанку, что живет в нашей гостинице… Представьте себе, на ней было полосатое оливковое трико с розовато-кремовым шарфом.

– Какой ужас! – вскричала Рене.

Юссон продолжал говорить, не отрывая глаз от Северины.

– Между прочим, этой девочке с ее бедрами и грудью лучше всего было бы вообще ходить голой…

– А вы, я бы сказал, не слишком требовательны, – заметил Пьер со смехом. – Это вы-то…

Он дотронулся до мохнатой шубы, в которую, несмотря на жару в помещении, был укутан Юссон и из которой выглядывали только длинные, худые, изящные кисти его зябких рук.

– Одежда у женщины – это своеобразный аксессуар ее чувственности, – заявил Юссон. – Если ты целомудренна, то одеваться, мне кажется, просто неприлично.

Северина сидела, повернув голову в сторону, но продолжала ощущать на себе его цепкий взгляд. Ее смущение было вызвано даже не столько словами Юссона, сколько тем упорством, с каким он предназначал их специально ей.

– Одним словом, ангелы катка вам не понравились?

– спросила Рене.

– Я этого не сказал. Но дурной вкус раздражает меня, что уже приятно.

– То есть, чтобы вам понравиться, – произнесла Рене весело, но, как показалось Северине, менее естественным, чем обычно, тоном, – нужно одеваться безвкусно.

– Да нет, отнюдь, – сказал Пьер. – Я очень хорошо понял. Просто в некоторых сочетаниях цветов есть какая-то провокация. Напоминает злачное место, так ведь, Юссон?

– Сложные существа, эти мужчины, ты не находишь?

– спросила Рене Северину.

– Слышишь, Пьер?

Он рассмеялся своим мужским и одновременно нежным смехом.

– О, я только стараюсь все понять, – ответил он.

– Когда немного выпьешь, то это довольно легко.

– А вы знаете, – сказал вдруг Юссон, – что вас принимают за молодоженов, совершающих свадебное путешествие? Совсем неплохо для супругов, проживших два года вместе.

– И немного смешно, не правда ли? – спросила Северина явно агрессивным тоном.

– Отчего же? Я ведь только что признался, что зрелища, вызывающие у меня раздражение, мне отнюдь не неприятны.

Пьер испугался ярости, отразившейся вдруг на лице жены.

– Скажите-ка, Юссон, – поспешил он сменить тему, – вы сейчас в форме для заезда? Надо непременно выиграть у оксфордцев.

Они заговорили о бобслее, о командах соперников. И в конце разговора Юссон предложил супругам Серизи поужинать вечером вместе.

– Это невозможно, – возразила Северина. – Мы уже приглашены.

На улице Пьер спросил ее:

– Юссон тебе так неприятен, что ты даже начинаешь лгать. Но почему? Смелый спортсмен, превосходно начитанный человек, не злословит…

– Не знаю. Терпеть его не могу. У него такой голос… как будто он постоянно ищет в тебе что-то такое, чего тебе не хотелось бы… А его глаза… ты заметил, они все время какие-то неподвижные? И еще этот его зябкий вид… Да и знакомы мы с ним всего две недели… – Здесь она сделала резкую паузу. – Скажи, мы ведь не будем встречаться с ним в Париже? Ты молчишь… Уже успел пригласить. Ах, мой бедный, мой милый Пьер, ты неисправим. Ты такой доверчивый, так легко сходишься с людьми… Не возражай. Это одна из твоих прелестей. Ладно, я на тебя не очень сержусь: в Париже все проще. Я смогу не встречаться с ним.

– А вот Рене не будет так избегать его.

– Ты думаешь…

– Я ничего не думаю, но в присутствии Юссона она молчит. Это не случайно. Кстати, где мы будем сегодня ужинать? Не должны же мы страдать от собственной хитрости.

– Да у себя в номере и поужинаем.

– А потом? Может, сходим поиграем в баккару?

– Нет, милый, я тебя умоляю. Причем вовсе даже не из-за денег, которые ты можешь проиграть; просто ты же сам говоришь, что после этого у тебя во рту остается привкус золы. А кроме того, у тебя завтра соревнования. И мне хочется, чтобы ты выиграл.

– Ладно, пусть будет по-твоему, дорогая.

И он добавил как бы помимо собственной воли:

– Вот никогда бы не подумал, что можно повиноваться и испытывать от этого такое удовольствие.

Оттого, что Северина нежно смотрела на него своим чуть тревожным девичьим взглядом.

Вечером они пошли в театр. Труппа из Лондона давала «Гамлета». Хельсингерского принца играл молодой, но уже знаменитый актер-еврей.

Северина, хотя она и воспитывалась в Англии, к Шекспиру особой любви не питала. Но когда они возвращались домой, сидя в санях и глядя на мерцающие в лунном свете снежинки, она старалась не нарушать молчания Пьера. Она догадывалась, что он все еще пребывает во власти благородной печали, и, не разделяя ее, любовалась ее отражением на красивом лице мужа.

– Мовельский и в самом деле гениален, – прошептал Пьер, – …просто невероятно гениален. Любовь к плоти у него ощущается даже в безумии, даже в смерти. Нет искусства более заразительного, чем то, где речь идет о плоти. Ты не согласна со мной?

Северина медлила с ответом, и тогда он задумчиво добавил:

– Хотя да, ты не можешь этого знать…

II

В последние дни их пребывании в Швейцарии у Северины поднялась температура, она чувствовала себя больной и подавленной. И, едва добравшись до Парижа, она слегла с воспалением легких.

Болезнь протекала исключительно тяжело. На протяжении всей недели, когда ее испещренную скарификатором кожу терзали банками, а ее кровью кормились пиявки, Северина задыхалась и находилась буквально в преддверии смерти. Иногда приходя в себя, молодая женщина различала рядом с кроватью сухой силуэт матери и слышала со смутным удовлетворением звук чьих-то шагов в комнате, но не узнавала их. Потом снова погружалась в горячечное, глухое существование окруженного опасностями растения.

Однажды утром, когда слабый свет подкрался, словно какое-то странное, не внушающее доверия животное, к ее постели, она вышла из этого растительного состояния. У нее страшно болела спина, но дышалось ей уже гораздо легче. Рядом, на стуле, кто-то сидел. Наверное, это Пьер, подумала Северина. Имя мужа, как-то автоматически вернувшееся в ее сознание, вызвало у нее лишь смутное ощущение безопасности. Рука Пьера коснулась ее лба, погладила его. Северина отвернулась. Пьер решил, что это было бессознательное движение, но Северине и в самом деле не хотелось, чтобы он дотрагивался до нее. Она чувствовала себя так хорошо, ей настолько никто не был нужен сейчас, что она испытывала потребность забыть все, что было не ею.

Эта тяга к одиночеству, этот ее эгоизм обособления от всего вокруг проходили у нее очень медленно. Она часами могла созерцать свои похудевшие, синие от проступивших нежных вен запястья или еще сохранившие болезненно-сиреневый оттенок ногти. Когда Пьер что-то говорил ей, она не отвечала. Любовь мужа была ничем по сравнению с той любовью, которую она испытывала к своему собственному телу. Оно было таким драгоценным, таким огромным и обильным! Северине казалось, что она явственно различает нежный ропот питающей его крови. И она сладострастно прислушивалась к тому, как с каждым днем прибывают ее силы.

Иногда по выражению ее замкнутого, словно хранящего тайну лица можно было догадаться о каких-то странных видениях, теснящихся у нее в сознании. Если в такие минуты Пьер заговаривал с ней, Северина отвечала ему взглядом, наполненным одновременно и нетерпением, и негой, и смятением.

Когда ей казалось, что она уловила в том или ином жесте мужа что-то похожее на желание, ею тут же овладевало чувство протеста и отвращения.

А Пьер в такие мгновения любовался лицом Северины. От перенесенной болезни она так похудела, что стала походить на хрупкого подростка. И из-за этого казалась воплощением юности и целомудрия.

Силы быстро вернулись к Северине, но это не доставило ей радости. По мере того как горячка оставляла ее тело, улетучивалась и появившаяся вместе с болезнью какая-то неопределенная, неведомая ей ранее чувственность. На ноги Северина встала с ощущением неуверенности в себе. Она бродила из комнаты в комнату, как бы пытаясь вновь научиться жизни.

Все в квартире, включая кабинет Пьера, Северина обставила по своему вкусу. До болезни она любила следить за порядком, созданным ее заботами, потому что благодаря ему в квартире было просторно и уютно, и еще потому, что он нес на себе печать ее власти. Конечно, она и сейчас гордилась своим домом, но эта гордость утратила отныне свою конкретность, обесцветилась. Теперь вся ее жизнь – легкая, обеспеченная, размеренная – показалась ей однообразной. Родители, которых она видела гораздо реже, чем гувернанток, годы пансиона в Англии, заполненные спортом и дисциплиной… Да, конечно, у нее есть Пьер, собственно, кроме него, у нее вообще никого нет… Мысленно представляя себе столь милое ей лицо мужа, Северина мягко улыбалась, но дальше в своих мечтаниях не шла. Однако в ней сохранилось еще какое-то ожидание, смутное, упорное, властное, незаметно обходившее стороной образ Пьера, скользившее за образуемую им неосязаемую массу к незнакомому горизонту, ожидание, которое тревожило ее и которое ей никак не хотелось признавать.

«Вот сыграю несколько раз в теннис, и все уладится», – говорила она себе, словно отвечая на какой-то невысказанный упрек.

Так думал и Пьер, когда видел ее задумчивой, апатичной.

Во время этого странного выздоровления был один день, который показался Северине более ярким, чем все остальные, – когда она впервые получила цветы от Юссона. Прочтя вложенную в букет записку, она сначала ощутила что-то похожее на потрясение. Она успела уже забыть о существовании этого человека, а вот теперь у нее было такое ощущение, словно она ждала, чтобы это имя вновь зазвучало в ее жизни. До самого вечера она думала о нем со смешанным чувством тревоги и неприязни. Но это нервозное замешательство настолько соответствовало ее состоянию и настроению, что оно переросло у нее в какое-то щемящее удовольствие.

За первым букетом последовали другие.

«Ведь он же видел, что я терпеть его не могу, – подумала Северина. – Я не благодарю его и Пьеру тоже запретила делать это. А он все продолжает…»

Она представила себе неподвижные глаза Юссона, его зябкие губы и вздрогнула от отвращения, которое медленно поднималось в ней откуда-то изнутри.

Между тем к ней каждый день заходила Рене Февре. Она входила торопливо, не снимая шляпы, заявляла, что у нее в распоряжении всего несколько минут, и просиживала часы. Северина охотно погружалась в поток ее речей. Пустая трескотня, оглушая, одновременно успокаивала. Она переносила ее в незатейливый мир, где все разговоры сводились к платьям и разводам, к любовным связям и румянам… Временами, правда, Северине казалось, что какая-то горестная усталость старит лицо подруги и что в самой ее живости есть что-то машинальное.

Как-то раз, когда они сидели вдвоем, Северине принесли визитную карточку. Она повертела ее немного в руках, потом сказала Рене:

– Анри Юссон. Наступило молчание.

– Ты не примешь его, – внезапно вскричала Рене.

Этот резкий, напряженный тон был настолько не похож на ее обычную манеру говорить, что Северина чуть было не подчинилась не раздумывая. Но когда удивление ее прошло, она спросила:

– Отчего же?

– Не знаю, так… Мне помнится, он тебе не нравился. И потом, я должна еще так много рассказать тебе.

Не поведи себя Рене таким странным образом, Северина скорее всего постаралась бы не встречаться с Юссоном, но столь явное намерение подруги помешать этой встрече пробудило у нее одновременно и любопытство, и желание настоять на своем.

– Могу же я изменить свое мнение, – проговорила она. – И потом… все эти цветы, которые он мне посылал.

– А… он тебе посылал…

Рене порывисто встала, словно собиралась бежать, но ей никак не удавалось надеть перчатки.

– Что с тобой, дорогая? – спросила Северина, обеспокоенная этим смятением. – Со мной ты можешь быть совершенно откровенной. Ты что, ревнуешь?

– Нет, вовсе нет… Я бы сразу тебе сказала. Ты любишь, чтобы все было начистоту, и поняла бы меня. Нет, просто я боюсь. Он играет мной. Теперь я в нем разобралась. Это очень извращенная личность. Он получает удовольствие только от мозговых комбинаций. Он, например, сделал все, чтобы я начала презирать себя… и весьма преуспел в этом… А с тобой наоборот, у тебя он старается еще больше развить то отвращение, которое ты к нему испытываешь. Он находит в таких вещах огромное наслаждение. Будь осторожна, милая, он опасен.

Ничто в такой мере не могло подстегнуть решимости Северины, как эти слова.

– Ты сама сейчас посмотришь, – сказала она.

– Нет… нет, я не могу.

После ухода Рене Северина встала с кушетки и попросила пригласить Юссона. Увидев ее сидящей за небольшим столиком и как бы защищенной вазой с густым букетом ирисов, сквозь которые ее было плохо видно, он улыбнулся. Эта его затянувшаяся улыбка, подчеркнутая неестественным молчанием, поколебала спокойствие Северины.

Она почувствовала себя еще неуютнее, когда Юссон, усевшись напротив нее, отодвинул цветы в сторону.

– Серизи нет дома? – спросил он внезапно.

– Естественно. А то бы вы его уже увидели.

– Я полагаю, что он не отходит от вас, когда бывает дома. И… и вам его не хватает?

– Очень.

– Прекрасно вас понимаю, я и сам получаю огромное удовольствие от одного только его вида. Он красив, весел, не склонен к опрометчивым поступкам, отличается верностью. Такой спутник жизни большая редкость.

Северина резко сменила тему. Любая похвала, изрекаемая этими устами, принижала, обесцвечивала образ Пьера.

– Благодаря одной подруге, которая навещает меня каждый день, я не слишком скучаю, – сказала Северина.

– Госпожа Февре?

– Вы видели, как она выходила из дома?

– Нет, я чувствую запах ее духов, какой-то немного умоляющий, как и она сама.

Он засмеялся, вызвав у Северины приступ отвращения.

– На секунду к вам возвратился ваш обычный вид, – заметил Юссон.

– Я так сильно изменилась? – спросила молодая женщина, слегка вздрогнув.

Она тут же рассердилась на себя за неуместное беспокойство, которое, как она почувствовала, прозвучало в ее вопросе.

Юссон ответил:

– Я нахожу, что у вас исчезло ваше девичье выражение лица.

– Благодарю за комплимент.

– Обычно вы более откровенны наедине с собой… Северина ожидала, что он как-нибудь объяснит свои слова. Но объяснения не последовало. Чтобы показать свое недовольство, Северина слегка привстала и сделала вид, что ей нужно поправить стоящие рядом с ней цветы.

– Вы, наверное, устали сидеть, – сказал Юссон.

– Не надо стесняться меня. Вам следует прилечь.

– Уверяю вас, я привыкла…

– Нет, в самом деле, а то Серизи будет сердиться на меня. Ложитесь.

Он встал и отодвинул кресло, чтобы пропустить ее.

Северине захотелось ответить ему жестко и четко, как это ей обычно легко удавалось до болезни, но сейчас она не могла найти нужных слов. Не желая, чтобы это становящееся смешным противоборство излишне затянулось, она, раздраженная и смущенная, все-таки прилегла на кушетку.

– Если бы вы знали, насколько лучше вы смотритесь в такой позе, – мягко возобновил беседу Юссон. – Вы, должно быть, полагаете – и, похоже, вам об этом не раз говорили и другие, – что вы созданы для движения. У людей поверхностный взгляд на вещи. Еще в самый первый раз как только я вас увидел, то сразу же представил вас лежащей. И я был прав! Какая внезапная мягкость! Какая исповедь тела…

Продолжая говорить, он подался немного назад, так, чтобы Северина не видела его лица. Остался лишь его голос, тот самый голос, богатых возможностей которого обычно он вроде бы и не замечал и который сейчас превратился у него в опасный музыкальный инструмент. Он проникал исподволь и растворял волю, воздействовал не столько даже на уши, сколько на нервные клетки. Внутренне сжавшись, Северина внимала ему и никак не могла найти в себе силы, чтобы заставить его замолчать. Ослабевшая от чрезмерных для нее усилий, плененная вкрадчивыми звуковыми волнами, молодая женщина испытывала такое чувство, будто, как и в период своего выздоровления, она опять погрузилась в то безликое сладострастие, которое окутывало ее тогда.

Вдруг на плечи ее легли две руки, жадное дыхание обожгло ей губы. В течение какой-то не поддающейся измерению доли секунды она вся находилась во власти острого удовольствия, которое, однако, тотчас же уступило место безграничному отвращению. Не помня себя, она встала и торопливо, тихим, пришедшим откуда-то из глубины ее плоти голосом прошептала:

– Нет, вы не созданы для насилия.

Они долго глядели друг на друга. В эту минуту между ними исчезли буквально все барьеры. Каждый открывал в глазах другого чувства, инстинкты, являвшиеся, может быть, тайной за семью печатями даже для них самих. Так Северина прочитала в глазах Юссона восхищение, от которого ей стало не по себе.

– Вы правы, – проговорил он наконец. – Вы заслуживаете нечто намного более ценное, чем я.

Прозвучавшая в его голосе полная непритворного почтения нежность была сродни той нежности, что витает вокруг избранных Богом жертв.

После ухода Юссона чувства Северины были какими-то нейтральными, невыразительными, и в них не было призыва к действию. Она поняла вдруг, что не испытывает больше к нему ни злости, ни отвращения, и не удивилась этому. Знала она и то, что никогда не уступит ему и что он тоже больше ничего не предпримет по отношению к ней. Тем не менее теперь она воспринимала его как своего сообщника.

Неожиданно ей пришло в голову, что стоило бы рассказать об этой сцене Пьеру. Она так привыкла все ему рассказывать, что у нее не появилось даже и тени желания что-либо утаить от него на этот раз. Хотя при мысли об этом рассказе ею овладевала тоска. Пьер казался ей настолько чуждым этому миру, в котором она только что побывала.

– Пьер, Пьер…

Северина заметила, что повторяет имя мужа как заклинание, словно надеясь, что благодаря этому он вот-вот предстанет перед ней сам. Но действие своеобразной анестезии продолжалось еще долго. Когда она услышала шаги Пьера, то не стала беспокоиться по поводу того, как ей лучше сообщить мужу о попытке Юссона. Он, наверное, сразу же заметит по ее лицу, что произошло нечто ненормальное, начнет расспрашивать, и она расскажет… Разве это так уж важно?

Однако, вопреки ее ожиданию, Пьер не стал влюбленно и внимательно вглядываться в лицо жены. Он лишь едва коснулся губами ее щеки. Такое поведение мужа вернуло Северину к реальности гораздо быстрее, чем это сделали бы настойчивые расспросы. У нее возникло ощущение, что она лишается своей постоянной опоры, которую она даже перестала замечать, что почва уходит у нее из-под ног. Ее поразило лицо Пьера. Осунувшееся, безучастное, оно, казалось, принадлежало какому-то другому человеку. В его больших глазах, несмотря на все его старания казаться невозмутимым, застыли растерянность и тревога.

– Ты чем-то огорчен, милый? – спросила Северина. Пьер вздрогнул и взял себя рукой за подбородок, словно пытаясь сдержать дрожание нижней челюсти.

– Не беспокойся, – сказал он. – Просто неприятности по работе…

Он попробовал улыбнуться, но почувствовал, что улыбка получилась жалкая, и отказался от своих попыток. Раньше Пьер все время старался оградить ее от всех печальных подробностей своей тяжелой, сопряженной с кровью работы, никогда не посвящал ее в свои профессиональные дела, и Северина решила, что вряд ли он станет распространяться о причинах своей печали. Но на этот раз ноша, очевидно, была слишком тяжела, и Пьер продолжил:

– Знаешь, это просто ужасно… Я никак не предполагал… Ничто не предвещало… Такой веселый малыш итальянец…

Так как он не договорил, Северина очень тихо спросила:

– Умер, да? Во время операции?

Пьер хотел что-то ответить, но не смог унять дрожание губ. И тут все, что было в душе Северины смутного, несовместимого с Пьером, внезапно исчезло. Осталась одна только безграничная нежность, огромное материнское чувство, в котором, казалось, растворилось все ее сердце. Она обхватила руками голову Пьера и зашептала какие-то непроизвольно вырывающиеся у нее слова утешения:

– Маленький мой, ты же не виноват. Не надо терзать себя. Когда ты мучаешься, я понимаю, что вся моя жизнь – это только ты.

III

Северина проснулась очень рано. Несмотря на то, что отдых оказался непродолжительным, она чувствовала себя такой свежей и проворной, что первым ее побуждением было поскорее вскочить с постели. Но ее остановило присутствие неподвижного тела, распростертого рядом с ней и ограничивающего свободу ее действий. Пьер был с ней… впервые после ее болезни они провели ночь вместе. Как же хорошо ей спалось – без снов, без сомнительных ощущений.

Значит, это он защищал ее? Неужели, отдавая себя, она избавилась от наваждения?

А ведь к Пьеру ее подтолкнуло только желание помочь ему как можно скорее одолеть свою печаль. Для нее же, как и раньше, вся ее невинная услада сводилась к сознанию, что она делает его счастливым. Когда он прижал ее к себе, у Северины промелькнуло в голове, не превратятся ли сейчас те смутные удовольствия, что томили ее во время выздоровления, в неведомый ей восторг. Но когда Пьер разомкнул объятия, то увидел, что взгляд Северины остался таким же девственным, как и прежде. Посетившее ее на мгновение неясное разочарование тут же исчезло, когда она увидела, как лицо Пьера, только что омраченное тяжелыми мыслями, вновь обрело свою мужественность, свою мягкость.

В полумраке рассвета она едва видела Пьера, но ей достаточно было его неподвижного силуэта и очертаний головы, чтобы ясно представить себе прекрасные черты мужа. Спящий Пьер дышал доверчиво, словно маленький мальчик. Глядя на него, Северина ощутила глубокое волнение. Два года их совместной жизни прошли день за днем у нее в памяти, напомнив ей яркий, ровно горящий костер. Какими же легкими сумел их сделать для нее Пьер! В его заботливости не было ни одного изъяна. С какой покорностью он, чья гордость во взаимоотношениях с другими была ей так хорошо известна, делал все ради ее счастья!

Тишина в спальне располагала к благодарности и угрызениям совести.

«Способна ли я оценить его любовь?» – мысленно спрашивала себя Северина. – Всегда ли старалась доставлять ему радость? Все, что бы он ни делал для меня, я принимала как нечто само собой разумеющееся, как должное".

Она не без удовольствия адресовала себе эти упреки. Ничто так не подталкивает решительную натуру к действию, как признание собственных ошибок, когда созрело желание их исправить. Желание и средства. А между тем к Северине пришло одновременно и понимание того, чем она обязана Пьеру, и сознание того, как велика ее власть над ним. Еще день назад ей и в голову бы не пришло, что ее голос и ее руки в состоянии так быстро вернуть покой впавшему в уныние сердцу.

"Теперь я знаю, – подумала Северина, – он зависит от меня, как ребенок".

Она вспомнила, что Пьер называл ее иногда своим наркотиком. Она не воспринимала мрачную и властную тень этого слова, не любила само его звучание, настолько ей было отвратительно все, что отклонялось от здоровья и нормы. Она никогда не задумывалась о тех своеобразных знаниях, которые, вероятно, накопились у мужа до встречи с ней. Что им еще надо, если между ними царит такая нежность, такая простота?

Северина подумала об ослепительной улыбке Пьера, о его прохладных, решительных руках. На какое-то мгновение она испугалась, что и эта улыбка, и свежесть его рук находятся всецело в ее власти.

"Сколько же зла я могу ему причинить!" – подумалось ей.

К этому беспокойству не примешивалось никакого самодовольства. Возникшая у нее мысль позволила Северине лишь отчетливее осознать всю глубину и цельность своей любви. На всем свете у нее не было никого, кроме Пьера, единственного дорогого ей человека.

Ее уверенность была столь сильна, имела столь глубокие корни, что мимолетное опасение вызвало у Северины лишь улыбку. Что бы ни случилось, Пьер никогда не будет страдать по ее вине. Какая чудесная теплота разливается у нее в сердце при мысли об этом человеке с дыханием ребенка. Коль скоро в ее руках находятся и его боль, и его радость, она сумеет сделать так, чтобы каждый день был для него счастливым. И так будет всегда, до конца их неразлучной жизни. До последних дней своих пройдут они рука об руку, ничем не омрачая их. Северина сознавала, что она в ответе за это прекрасное пламя, горящее в их душах, но чувствовала в себе столько силы, чистоты и любви, что эта миссия показалась ей и великолепной, и не очень трудной.

Другая, возможно, вспомнила бы тут и про свои навязчивые сны после болезни, и про странные узы, не далее как вчера образовавшиеся между нею и Юссоном. Однако полученное Севериной воспитание, скорее физическое, нежели духовное, не очень подверженное недугам тело, уравновешенный характер, естественная предрасположенность к покою и веселью весьма успешно уберегали ее от самоанализа. Она обращала внимание лишь на поверхностный слой своих эмоций, контролировала лишь внешнюю часть самой себя. Поскольку Северина полагала, что в полной мере управляет собой, то она даже и не догадывалась о существовании ее основных, еще дремлющих сил и, стало быть, не имела над ними никакой власти. Так как эти скрытые резервы до сих пор служили опорой некоторым склонностям, которые ее разум считал нормальным, ее желания всегда отличались нетерпеливой, неукротимой силой, которой она уступала сразу и без колебаний.

Северине не терпелось продемонстрировать Пьеру свою новую, переполнявшую ее нежность, и, не удержавшись, она поцеловала его долгим поцелуем в лоб. Пребывая еще в том зыбком состоянии полусна, когда неуправляемое тело подчиняется инстинктам, Пьер прильнул к Северине. Несколько секунд он оставался сопряженным с этой темной и теплой вселенной, как воспринимается любимая женщина, прежде чем стать фактом сознания. Потом он прошептал еще полным грез голосом:

– Любовь моя, дорогая моя любовь.

Северина осторожно зажгла лампу, стоявшую на низком столике возле постели. Ей нужно было видеть чистое, бесхитростное, высшее счастье, которое отразилось в этих словах. Свет, пробиваясь сквозь непрозрачный шелк, мягко распространился по комнате. Пьер не вздрогнул, не пошевелился, но то, что Северине хотелось увидеть, – биологическую таинственность лица в тот момент, когда оно еще принадлежит только теням и жизни, – успело улетучиться. К нему вернулось отчетливое восприятие окружающего.

– Как же я счастлив вновь обрести тебя… – сказал он. – Мне так не хватало тебя.

Вдруг Пьер открыл глаза.

– Да, вот так… – проговорил он, – маленький Марко… этот маленький итальянец. Он очень любил, когда я играл с ним.

На этот раз Северине достаточно было лишь погладить волосы Пьера, чтобы он тут же успокоился.

– Я уже не ощущаю боли, – сказал он вполголоса.

– Я настолько переполнен тобой. И у меня уже не хватает отзывчивости на остальных.

– Молчи. Если бы все были такими, как ты, жизнь была бы намного лучше. Знаешь, – с чувством сказала Северина, – я столько сейчас думала о тебе.

– Так ты, значит, уже давно проснулась? Но ведь еще такая рань, только-только рассвело. Ты что, плохо себя чувствуешь? А я-то разоспался.

Северина нежно рассмеялась.

– Не пытайся поменяться ролями, – проговорила она. – Я только хотела сказать тебе, как ты мне дорог, и узнать, как сделать тебя счастливым…

Она замолчала, словно взяла фальшивую ноту. На лице Пьера отразились легкое изумление и сильное смущение.

– Я тебя умоляю… – пробормотал он. – Очень мило, просто чересчур мило с твоей стороны. Но только это ты мой ребенок.

– В любом случае, – продолжила свою мысль Северина, – нужно, чтобы я больше участвовала в твоей жизни. Я хочу знать все, что ты делаешь: твоих больных, твои операции. А то я ни в чем не помогаю тебе.

Вместо чувства признательности за эти слова Пьера охватило чувство вины. Подобно всем деликатным и сильным мужчинам, он был устроен таким образом, что, любя, воспринимал даже самую незначительную заботу о себе как проступок, совершенный им по отношению к Северине.

– Вчера вечером я распустился, – ответил он, – и вот ты уже беспокоишься обо мне. Мне прямо стыдно. Не волнуйся, родная, тебе больше не придется страдать из-за таких вещей.

Северина сделала едва заметное нетерпеливое движение. Как же это все-таки трудно – исполнить подсказанное любовью настойчивое намерение. Прямо все оборачивалось против ее замысла. Она хотела быть полезной Пьеру, а получилось, что это он непрестанно оказывал ей свои услуги.

Конечно, кроме его работы была еще и духовная жизнь, были любимые им книги, его мысли, которые она могла бы попытаться разделить с ним. Но здесь Северина, несмотря на все свои старания, чувствовала себя бессильной. Для того чтобы заняться тем, к чему ее никогда не тянуло, ей не хватало культуры, способностей, увлеченности.

Чувствуя, как ею овладевает растерянность, и испытывая одновременно огромную потребность дарить и помогать, она прошептала:

– Ну что, скажи мне, любовь моя, могу я для тебя сделать?

То, как было это сказано, заставило Пьера с вниманием склониться к ней. Они пристально смотрели друг на друга, словно впервые открывая себя. И молодая женщина прочла в глубине его больших серых глаз трепещущую мольбу:

"Ах, Северина, Северина, если бы ты отдавала мне свое тело не только ради моего удовольствия, но и сама смогла бы познать наслаждение и раствориться в нем".

Во взгляде Пьера был такой сильный, такой страстный призыв, что Северина почувствовала такое волнение плоти, какого не испытывала еще никогда. То, что накануне она на какое-то мгновение ощутила с Юссоном теперь она почувствовала снова, но уже вместе со счастьем нежности. Пусть вот сейчас Пьер схватит ее руками – сила их ей была хорошо известна, и она столько раз видела его перекатывающиеся сильные бицепсы, – пусть крепко обнимет ее, и она, наверное, обязательно растает от наслаждения, которое он давно жаждет ей подарить. Однако, оказавшись в объятиях Пьера, Северина уловила в его взгляде отблеск признательности. И опять, как и прежде, отдалась ему с материнским чувством.

Потом Пьер и Северина долго лежали без движения.

О чем, о ком думал Пьер? Может быть, о любовницах, которые были у него прежде и которых он даже не любил, но, независимо от этого, они все же достигали с ним почти запредельного блаженства… А может быть, о несправедливости судьбы, наградившей лежавшую рядом с ним любимую и любящую его женщину, ради которой он отдал бы жизнь, бесчувственным телом, не способным на то абсолютное слияние, которого он жаждал с безудержной, фанатичной страстностью.

Северину охватывало печальное оцепенение от мысли, что она, обладая огромной властью над Пьером, так и не добилась, чтобы принадлежавшая ей душа раскрылась перед нею. Эта душа, сама того не ведая, отвергала ее, так же как ее тело отвергало его плоть.

Установившееся молчание было насыщено горечью поражения.

К счастью, между ними существовала пылкая, все сглаживающая дружба. Ни одно из их сближавших чувств не пострадало. Напротив, они испытывали еще большую потребность в общении, подтверждавшем, что все осталось как прежде. Сама того не замечая, Северина вложила свою руку в ладонь мужа. Он крепко сжал ее, без всякого чувственного волнения, просто как товарищ, как спутник, идущий вместе с ней по жизни. Она ответила ему тем же. Они осознавали, что их любовь была выше диссонанса, в котором они не были виноваты.

"Наслаждение, – подумалось им одновременно, – это всего лишь скоротечное пламя. А мы владеем более редким и более надежным сокровищем".

Наступил день, рассеивающий таинственные, чересчур глубокие разноречия инстинктов, этих лиан мрака. Пьер и Северина смотрели друг на друга и улыбались. Юный свет, беспощадный ко всему увядающему, был милосерден к их юным лицам. Полные свежести, входили они в новый день.

– Еще так рано, – сказала Северина. – У тебя до работы еще есть время? Проводи меня в Булонский лес.

– Ты не боишься, что устанешь?

– Да я уже давно выздоровела, одевайся быстро. Когда Пьер вышел из комнаты, Северина вспомнила, что еще не рассказала ему о Юссоне.

"Не буду ничего говорить, – решила она. – Мне не хочется, чтобы он расстраивался из-за пустяков".

Оттого, что она впервые что-то скрыла от Пьера, Северина почувствовала нечто вроде гордости за себя и поэтому же – еще больший прилив любви к мужу.

IV

У Северины было такое ощущение, словно из нее изгнали злых духов. Незнакомка, стоявшая недавно на пороге смерти, поддавшаяся в период болезни и потом, в период возвращения к жизни, соблазнам, игре каких-то необычных, порочных образов, которые на несколько недель примешались к ее чистому существу – единственному, признаваемому Севериной, – и уже начали было разлагать элементы ее нравственности, теперь отделились от нее, как ей казалось, навсегда. Порождение болезни, эта тень рассыпалась в прах, как только к Северине вернулось здоровье и ее сознание начало нормально воспринимать окружающий разумный мир.

Она уверенно заняла в нем свое место. Питание, сон, нежная привязанность, здоровые удовольствия – все, как и прежде, служило Северине и помогало поддерживать душевное равновесие. Обновленные желания, возросший интерес к деталям бытия стимулировали ее жизненные силы. Она ходила из одной комнаты в другую, как будто ожидала каких-то открытий. Мебель, предметы сообщали ей о своей глубокой и полезной взаимосвязи. Она снова научилась управлять ими, управлять прислугой, управлять своими чувствами и своей жизнью.

На ее серьезном лице эти окрепшие силы и убыстрившееся внутреннее движение отражались лишь в виде сдержанного сияния. Еще никогда Пьер не находил ее столь соблазнительной, и она тоже никогда прежде не выказывала ему такой действенной нежности, так как единственным заметным следом, оставшимся у Северины от неприятного кризиса после болезни, было принятое ею решение делать все, что только возможно, для счастья мужа. Из первой слишком откровенной попытки ничего не вышло, но изначальное желание от неудачи не пропало. Оно проявлялось в модуляциях голоса, в неизменной ее кротости, которая одновременно и трогала Пьера, и беспокоила его. Ее заботливость смещала ось, по отношению к которой выстраивалась до сих пор его жизнь.

Однако его опасения рассеяли две черточки, в которых он узнавал прежнюю Северину: она выказывала все ту же, почти суровую стыдливость, что и прежде, и она не изменила своей манеры одеваться.

Туалеты Северина обновляла с радостной готовностью, какую привносила теперь буквально во все, но, как и раньше, выбирала ткани и фасоны, рассчитанные на молодых девушек. Иногда Пьер сопровождал ее к портным и модисткам, чтобы разделить удовольствие Северины от этих визитов и еще чтобы цены, как бы высоки они ни были, не поколебали ее решимости. Но настоящим неразлучным спутником Северины в этих долгих походах была Рене Февре. Среди отрезов, манекенщиц, закройщиц, продавщиц эта молодая женщина обнаруживала свое истинное призвание. Она привносила в это дело определенную долю лиризма, неподдельную заинтересованность и безукоризненный вкус. Северина, менее предрасположенная к таким занятиям и всегда склонная побыстрее их заканчивать, очень ценила самоотверженную помощь Рене.

Но вот однажды вечером, когда ей нужно было отправиться на решающую примерку, она прождала подругу напрасно. Рене присоединилась к ней лишь позже, у портного, когда Северина уже успела надеть новое платье.

– Извини меня, – воскликнула Рене, – но если бы ты только знала…

Она едва взглянула на платье Северины, никак не выразив своего мнения, а потом, когда закройщица на минуту отошла, быстро зашептала:

– Я пила чай у Жюмьежей и узнала невероятную вещь. Анриетта, представь себе, наша подруга Анриетта регулярно ходит в дом свиданий.

Поскольку Северина никак не отреагировала на это сообщение, Рене продолжала:

– Не веришь? Сначала я тоже не поверила, но мне рассказали всякие подробности, из-за которых я, собственно, и опоздала. Тут не может быть никаких сомнений. Жюмьеж сам, когда телефонистка соединила его с Анриеттой, собственными ушами слышал ее беседу с содержательницей заведения. А ты ведь знаешь Жюмьежа. Он хоть и болтун, но не лжец. Ну и потом, это уже было бы преступлением… Естественно, все должно оставаться в тайне. Жюмьеж попросил никому не рассказывать.

– Ну, значит, это станет известно всем на свете, – безмятежно проговорила Северина. – А что все-таки ты думаешь о моем платье? Ведь мне его нужно надевать завтра вечером.

– Ой, извини, дорогая. У меня не такая крепкая голова, как у тебя. Ладно… Послушайте, мадемуазель.

И она стала делать скрупулезные замечания портнихе, хотя Северина чувствовала, каких усилий воли стоило Рене это занятие, которое обычно поглощало ее целиком. Когда закончилась примерка, Рене спросила:

– Что ты собираешься сейчас делать?

– Еду домой. Пьер вот-вот вернется.

– Тогда я провожу тебя. Должна же я рассказать тебе об Анриетте. Я тебя не понимаю…

Едва они сели в машину, как Рене тут же возобновила разговор:

– Нет, в самом деле, я совершенно не понимаю тебя… О таких вещах тебе рассказываю, а ты – хоть бы что.

– Да, но ведь я видела Анриетту от силы два раза. Ты же сама знаешь…

– Неважно, сто раз или два раза. Уже сам факт, один только факт, даже если бы речь шла о какой-нибудь совершенно незнакомой женщине, которая… которая… у меня слов просто нет… Ну ты представь себе на минуту, а то я смотрю, у тебя все мысли о твоем платье… Женщина нашего круга, победнее нас, конечно, но в общем-то такая же женщина, как ты или я, – и вдруг ходит в дом свиданий.

– Дом свиданий? – машинально повторила Северина.

Удивленная тоном подруги, Рене сначала опешила, а потом, через несколько секунд, понизив голос, сказала:

– Мне следовало бы подумать об этом раньше. Ты ведь далека от всего этого… Ты чиста, и тебе просто не понять этот ужас. Лучше уж…

Однако неодолимая потребность выплеснуть свои эмоции не позволяла Рене молчать.

– Нет, ты все-таки должна знать, – вскричала она. – Вреда это тебе не причинит: нельзя же жить с закрытыми глазами. Послушай, даже с мужчиной, к которому не испытываешь ничего, кроме нежности ("она имеет в виду своего мужа", – подумала Северина и тут же упрекнула себя за то, что сама подумала о Пьере), и то некоторые вещи неприятны. А тут, моя дорогая, а тут, представь себе, каково вытерпеть, когда это происходит в одном из таких домов. Быть в полной власти первого попавшегося, какой бы он ни был – безобразный, грязный. Делать то, что он хочет, буквально все, что он хочет… Незнакомые мужчины, которые меняются каждый день. И мебель, принадлежащая всем и всякому. Эти постели… Представь себе хоть на минуту, всего лишь на минуту, что ты занимаешься этим ремеслом, и ты увидишь…

Она говорила об этом долго, и, поскольку Северина не отвечала, Рене все сгущала и сгущала краски, добавляя ужасов в картину, которую рисовала, чтобы вырвать наконец какой-нибудь крик из этого упорного молчания.

Рене так ничего и не добилась, но если бы сумерки не успели сгуститься, то выражение лица Северины испугало бы ее. С неподвижным, словно на него надели железную маску, лицом, почти не дыша, с отяжелевшими руками и ногами, отяжелевшими настолько, что, как ей казалось, они уже больше не смогут пошевелиться, Северина чувствовала, что умирает. Она не могла понять, что с ней происходит, только знала, что ей уже никогда не забыть ни этого полумертвого состояния, ни этой невыразимой тоски, от которой останавливалось ее сердце. Перед ее глазами все то полыхало, то вдруг затуманивалось, и тогда сквозь мглу она различала какие-то искривленные обнаженные фигуры. Ей хотелось закрыть глаза руками, потому что веки ее застыли так же, как и вся остальная плоть, но руки не повиновались.

– Хватит, хватит, – крикнула бы она Рене, если бы могла.

И тем не менее каждая произнесенная подругой фраза, каждая нарисованная той гнусная картина проникала в самое нутро Северины, и, пользуясь ее оцепенением, они оседали там, ужасно живые, где-то глубоко-глубоко…

Северина не помнила, как она вышла из машины и как вошла в квартиру. Смутное восприятие реальности и самой себя вернулось к ней лишь в комнате и вызвало у нее сильное потрясение. Когда она оказалась у себя, какая-то неведомая сила увлекала Северину прямо к большому зеркалу, перед которым она обычно одевалась. Она долго и неподвижно стояла, внимательно глядя на свое отражение, так близко от него, словно хотела слиться с ним. Только тут, в этой таинственной зеркальной стуже она обрела себя вновь. От оцепенения и благодаря какому-то чисто физическому защитному импульсу она сначала подумала, что перед ней – посторонняя женщина. Однако мало-помалу до сознания дошло, что эта женщина приближается к ней, надвигается на нее со всех сторон, сливается с ней. Северина попыталась оторваться от зеркала, чтобы избежать полного слияния, которое претило ей. Но возобладало другое желание, с неумолимой силой удержавшее ее. Ей во что бы то ни стало нужно было изучить тянущееся к ней лицо. Она не смогла бы объяснить, для чего именно ей это нужно, только чувствовала, что нет для нее сейчас ничего более важного, более неотложного, чем это разглядывание.

Видение было пронзительно четким. От этих белых, как меловая поверхность, щек, от этого выпуклого, открытого лба над впалыми глазами, от этих непропорционально больших, пунцово-красных, хотя и безжизненных, губ веяло чем-то настолько звериным и ужасным, что Северина смогла выдержать представшее ее глазам зрелище всего одно мгновение. Она кинулась к двери, потом в другую комнату, чтобы как можно дальше убежать от той, застывшей, гладкой, отвратительной, которая смотрела из зеркала. Северина повернула защелку, но дверь не открывалась. Оказалось, что она была заперта на два оборота. Внезапно кровь бросилась ей в лицо.

– Значит, я хотела спрятаться, – громко сказала она. Гордость заставила ее резко распахнуть дверь, и в порыве откровенности она прошептала:

– Спрятаться?.. От кого?

Но порога переступать не стала. А вдруг образ той женщины в зеркале, который – она была в этом уверена – продолжал жить на поверхности зеркала, будет появляться и в других местах, а не только там, где он застал ее врасплох.

Северина вновь толкнула створку двери и, избегая смотреть на предметы, в которых могло отразиться ее лицо, подошла к креслу и упала в него. Она сжала ладонями пылающие, ноющие виски. Ладони были ледяные. Мало-помалу их прохлада успокоила странную горячку Северины, и наконец к ней вновь вернулась способность размышлять, ибо все, что происходило в ней до этого момента, сводилось к внутренней сумятице, инстинктивным движениям, импульсам, о которых она уже успела забыть. Воспоминание об увиденной маске обезумевшего животного тоже куда-то пропало.

Северина вынырнула из этого хаоса на поверхность, не испытав иных чувств, кроме ощущения нестерпимого стыда. Ей казалось, что ее так густо полили грязью, что у нее не осталось ни сил, ни желания смывать эту грязь.

– Да что же это такое со мной? Что со мной происходит? – снова и снова стонала она, качая головой из стороны в сторону.

Она попыталась выстроить в единую цепь разрозненные и бесформенные обрывки воспоминаний о только что прожитых минутах. Но тщетно. Как бы она ни напрягала волю, какая-то глухая заслонка, более мощная, чем все ее усилия, какой-то запрет, идущий из глубины подсознания, куда ее разум не имел никакого доступа, мешали ей восстановить речи Рене.

Вдруг Северина встала, прошла в кабинет Пьера, где стоял телефон, сняла трубку и назвала номер своей подруги.

– Послушай, дорогая, – сказала она спокойным голосом, где уже не осталось никаких признаков смятения, – у меня в машине, кажется, было что-то вроде головокружения. Представь себе, я не помню, как мы с тобой расстались.

– Да обыкновенно. Я не заметила ничего особенного. Северина глубоко вздохнула. Значит, она не выдала себя. Она не задумывалась, как и что могло бы ее выдать. Этого она просто не знала.

– Сейчас тебе уже лучше? – спросила Рене.

– Да, все уже прошло, – с живостью ответила Северина. – Я даже Пьеру ничего не скажу.

– Тебе следовало бы все-таки поберечься. Эти весенние вечера так опасны. Ты довольно легко одеваешься…

Северина слушала, едва сдерживая нетерпение, но беседу не прерывала. Она ожидала, опасалась, надеялась, что Рене разговорится. Может быть, она вернется к этой истории…

"Тогда бы я, наверное, поняла, что со мной произошло", – мысленно говорила себе Северина.

Она искренне полагала, что это – единственная причина, приковавшая ее к телефонной трубке.

Однако не успела Рене покончить со своими советами, как Северина услышала шаги Пьера, и ее вдруг снова охватил все тот же необъяснимый страх, который заставил ее запереть дверь в комнату. Если бы Рене заговорила сейчас об Анриетте, Пьер по лицу Северины обязательно догадался бы. И снова она не стала спрашивать себя, о чем именно он мог догадаться, так как сама не имела об этом ни малейшего представления, и быстрым лихорадочным движением повесила трубку.

– Ты только что пришла, дорогая? – спросил Пьер.

– Нет, уже минут десять, как…

Северина замолчала в полной растерянности. Она еще не успела снять ни пальто, ни шляпу. Она поспешно искала оправданий:

– Десять минут… То есть… Я даже не могу точно сказать… скорее всего, меньше. Я вспомнила, что мне нужно спросить об одной вещи у Рене… я позвонила ей, у меня не было времени, только ты не подумай…

Понимая, что каждое слово только усиливает ее чувство вины, совсем парализовавшее ее и неизвестно откуда произрастающее, Северина пробормотала:

– Одну минуту, я пойду разденусь.

Когда она вернулась, ее ясный, почти мужской ум уже справился с еще не известным ей врагом, скрывавшимся где-то глубоко, в самом потаенном уголке ее существа. Она осознавала, что ее поведение странно, что оно граничит с безумием. Она ведь знала, что ни в чем не виновата. Откуда же тогда взялась эта потребность оправдаться? Откуда эта наводящая на подозрения растерянность?

Северина обняла мужа. Соприкосновение с ним, как и прежде, подействовало на нее лучше всяких доводов, она тут же расслабилась, почувствовала себя в безопасности. Впервые за этот вечер, когда все происходило, словно повинуясь чьей-то чужой, разнузданной, деспотической воле, Северина почувствовала себя свободной. У нее вырвался радостный и такой красноречивый вздох облегчения, что Пьер спросил:

– У тебя какие-то неприятности? Повздорила с Рене?

– Откуда, милый, у тебя такие предположения? Наоборот, я страшно довольна. Платье получилось чудесное, и мне хочется развлечься. Может, сходим куда-нибудь?

Северина заметила, что Пьер сразу погрустнел. Она вспомнила, что это был единственный за всю неделю вечер, который у них был свободен и который они собирались провести в интимной обстановке дома. Она также вспомнила о своем до этого дня строго соблюдаемом решении делать все на радость мужу, но почувствовала неодолимую потребность сменить обстановку, чтобы с помощью новых впечатлений отгородиться от всех пережитых ужасов.

Вначале она преуспела в своем намерении. Шумный, ярко освещенный мюзик-холл, куда они направились, а потом дансинг дали ей необходимую психологическую разрядку. Однако стоило им покинуть танцевальное заведение, как знакомая тоска тут же опять пронзила каждую клетку ее тела. Шум мотора, мелькающие в салоне автомобиля светлые пятна и тени, неясно вырисовывающийся за стеклом силуэт шофера напомнили Северине ее поездку с Рене, когда та рассказала…

В лифте Пьер увидел бледное лицо Северины.

– Видишь, эти выезды утомляют тебя, – заметил он мягко.

– Не в этом дело… Уверяю тебя. Я расскажу тебе… На какое-то мгновение Северине показалось, что она окончательно освободилась от наваждения. Она решила, что надо будет довериться Пьеру, и тогда все станет на свои места, наступит просветление. Он ведь много повидал до знакомства с ней. Опираясь на примеры из своей жизни, он, наверное, все объяснит и уймет наконец это сатанинское беспокойство.

Но почему ее вдруг опять бросило в жар, почему так заныли виски? Только ли в предвкушении близкой развязки? Или же виной тому было нечто иное, еще пока неясное, но от этого не менее тревожное и могущественное? Чтобы отогнать страх, Северина заговорила с Пьером сразу же, как только они вернулись домой.

– Меня тут очень расстроила одна история, которую мне по секрету рассказала Рене. Одна из ее подруг, Анриетта, ты ее знаешь, часто ходит в… дом свиданий.

Последние слова были произнесены таким срывающимся голосом, что Пьер удивился. Он спросил:

– И что дальше, дорогая?

– Но… это все.

– И это тебя так взбудоражило? Пойдем присядем. Они все еще стояли в прихожей. Пьер повел Северину к себе в кабинет. Там она безвольно опустилась на диван. Ее била легкая, но столь частая и быстрая дрожь, что она отнимала у нее все силы.

Однако при этом внимание ее было напряжено, и она с нетерпением и отчаянием ждала, что же скажет Пьер. Уже не желание покоя владело ею, а непреодолимое любопытство, органическая, похожая на голод потребность узнать о вещах, которые она боялась даже вообразить.

– Ну говори же, объясни мне, – сказала она, и в голосе ее прозвучала мольба, страх и ярость.

– Бедненькая ты моя, ведь это же довольно банальная история. Жажда роскоши, не более того. У этой Анриетты муж зарабатывает мало? Так ведь? Чего ж тут удивляться, ей тоже хочется одеваться так же, как Рене, как ты. В результате… Я, как и все, встречал подобных женщин в местах, о которых идет речь.

– А ты туда часто ходил?

На этот раз Пьера испугала интонация Северины. Он взял ее за руку и сказал:

– Да нет, успокойся. Я и не подозревал, что ты будешь ревновать меня к прошлому, самому обычному прошлому любого молодого человека.

У Северины хватило смелости улыбнуться. Однако чего бы она только не сделала, чтобы утолить жажду, которая буквально иссушала ее.

– Я вовсе не ревную, – ответила она. – Мне просто хочется больше знать о тебе. Продолжай… продолжай…

– Ну что тебе еще сказать? Эти женщины – я имею в виду таких, как Анриетта, – обычно ласковые, покорные, пугливые. Вот и все, моя милая, и поговорим о чем-нибудь другом, потому что эти удовольствия относятся к разряду самых унылых на свете.

Если бы Северина страдала какой-нибудь формой токсикомании, она бы поняла природу овладевшего ею невыносимого наваждения. Она была так же близка к помешательству, как морфинист, у которого отобрали наркотик перед самым уколом. Все разъяснения Пьера лишь весьма отдаленно соответствовали тому, чего она от них ожидала. Они были начисто лишены пикантности, глубины. Северина почувствовала, как в ней накапливается злость против мужа: раздражение, которого она никак от себя не ожидала, зарождалось у нее где-то в кончиках пальцев и постепенно распространялось по всему телу, не щадя ни единого нерва, ни единой клетки, достигало груди, горла, мозга. Теряя голову, она прошептала:

– Ну говори же, говори.

Но Пьер слишком внимательно посмотрел на нее, и тогда она закричала:

– Молчи! Довольно… Я больше не могу… Следовало бы запретить… Пьер, Пьер, ты не знаешь…

Она больше не могла говорить из-за сотрясающих ее рыданий.

– Северина, милая, маленькая моя Северина.

Пьер гладил щеки жены, ее волосы, плечи с жалостью, которая даже превосходила его тревогу, потому что Северина ухватилась за него, словно он должен был спасти ее от страшной погони, и когда она судорожно отнимала руки от лица, на нем было страдальческое выражение обиженного ребенка.

Наконец среди ее жалоб Пьер смог различить связные слова:

– Не презирай меня, не презирай…

Он подумал, что Северина устыдилась своих слез – она никогда раньше не плакала, – и сказал с обожанием в голосе:

– Ну что ты, милая моя девочка, я люблю тебя сейчас еще больше. Какая же ты чистая, если тебя так сильно ранила вся эта история.

Северина резко отпрянула от Пьера и, поглядев на него, оторопело покачала головой.

– Ладно. Ты прав, – сказала она. – Пойду я лучше спать.

Она с трудом встала. Жест Пьера, хотевшего помочь ей, замер в воздухе. Он вдруг почувствовал, что стал чужим Северине. Однако, увидев, как она стоит, растерянная, с осунувшимся лицом, все же робко предложил:

– Хочешь, я тоже пойду лягу с тобой?

– Ни в коем случае.

Но увидев, как побледнел Пьер, она добавила чуть позже:

– А вот если бы ты посидел рядом с моей кроватью, пока я не засну, мне было бы приятно.

Пьер не впервые дежурил у постели Северины, но никогда еще ему не приходилось делать это с таким тяжелым сердцем. В полутьме он угадывал, что Северина лежит с открытыми глазами и все время смотрит на него. Наконец Пьер не выдержал и склонился над ней. Он увидел, что взгляд ее застыл, как у мертвой.

– Что же все-таки случилось, милая? – спросил он.

– Я боюсь. Она вся дрожала.

– Но я же рядом. Кого ты боишься? Чего?

– Если бы я знала.

– Ты веришь мне?

– О, Пьер, конечно!

– Тогда скажи себе, что завтра будет прекрасная погода. Видишь, сколько звезд на небе. Скажи себе, что завтра ты пойдешь играть в теннис, что оденешься во все белое и выиграешь три сета подряд. Закрой глаза, приложи все силы, чтобы представить это. Ну как, тебе уже лучше?

– Лучше, – ответила Северина, а между тем поселившаяся в ней ненавистница, – а ненавистница ли? – которая сопровождала каждую ее мысль какими-то таинственными образами, примешивала к видению летающих на солнце мячей зябкую улыбку Юссона.

После того памятного их свидания Северина и Юссон не раз оказывались одновременно то в одном месте, то в другом, но она всякий раз упорно делала вид, что не узнает его. А Юссон без обиды терпел такое ее отношение к себе. Но когда однажды утром он увидел на корте идущую к нему Северину, то не удивился.

– Вы еще не начали играть? – спросила Северина.

– Еще нет, – ответил он, – и начну лишь тогда, когда у вас пропадет желание беседовать со мной.

Как и предчувствовала Северина, в их общении не возникло ни малейшей неловкости. Вот только странная почтительность Юссона по отношению к ней, как тогда, после его фиаско, немного насторожила молодую женщину. И все же она сказала:

– А мы с Рене как раз вчера вечером говорили о вас. ("Он видит, что я лгу", – трезво и безразлично оценила Северина.) Она сообщила мне новость, которая наверняка вас заинтересует. Речь идет об одной ее подруге, которая бывает в одном из этих домов…

– Это об Анриетте, так ведь? Как же, знаю… Знаю… Говоря это, он не смотрел на Северину, но, казалось, долго прислушивался к ее дыханию, прежде чем продолжить.

– Случай не очень интересный. Здесь все сводится к деньгам. То есть он не интересен сам по себе, – поправился он ровным, без модуляций голосом, словно желая дать Северине немного привыкнуть к нему, – но для человека, который в состоянии извлечь из него пользу, он отнюдь не лишен пикантности. Перед нами женщина, которая в обычной для нее обстановке имеет право на уважение или, по крайней мере, на вежливое обращение, а тут ей можно навязывать любые свои желания. Самые прихотливые и, как говорится, самые постыдные. О! Фантазия мужчин вообще-то, как правило, слишком далеко не заходит, но так обходиться со светской дамой – это много хуже или, если хотите, много лучше, чем изнасилование.

Северина слушала, держась очень прямо и лишь слегка наклонив голову. А Юссон между тем продолжал своим безразличным голосом:

– Я-то в эти дома уже почти не хожу. Я их достаточно насмотрелся. Но раньше я очень любил там бывать. В них царит атмосфера бедного порока. Там лучше понимаешь, для чего созданы человеческие тела. Есть в таком разврате что-то смиренное, причем это проявляется и у тех, кто этим живет, и у тех, кто им платит. Погонщик волов может, и не без основания, претендовать на такое же внимание, как, к примеру, я. Я говорю здесь, разумеется, о скромных заведениях, так как и в этом деле тоже роскошь может все испортить, о таких, скажем, как в доме 42 на улице Рюиспар, или в доме 9-бис на улице Вирен, или… впрочем, я мог бы перечислять их долго. Как я только что заметил, сам я в них уже больше не захожу, но пройтись мимо мне бывает приятно. Вполне респектабельные с виду дома возле гостиницы «Вант» или возле Лувра, а внутри неизвестные мужчины раздевают женщин-невольниц и овладевают ими, как им вздумается, ничего не боясь. Это дает пищу воображению.

Северина отошла от Юссона молча, не протянув ему на прощание руки. Их взгляды ни разу не встретились.

С того момента мириады неясных догадок и желаний, терзавших Северину, стали перерастать в устойчивое наваждение. Она не сразу осознала это, но перегородка, отделявшая ее видимую сущность от заповедных уголков подсознания, где шевелились слепые и всемогущие личинки инстинктов, уже была сломана. Уже установилась связь между упорядоченным миром, в котором она всегда жила, и миром, открывшимся ей под напором естества, силу которого она пока еще не решалась осознать. Уже началось взаимопроникновение, уже происходило взаимное сцепление ее прежней, привычной личности и нового существа, накопившего за время своего долгого сна непомерную силу.

У Северины ушло двое суток на то, чтобы понять, чего же оно, это существо, от нее требует, двое суток, в течение которых она продолжала делать те же жесты и произносить те же слова, что и прежде. Никто, даже Пьер, не заметил ее состояния трепещущего самоприслушивания, в котором Северина пребывала эти дни. А она… она уже ощущала вонзившуюся ей в плоть отравленную занозу, жгучую и беспощадную.

Все эти часы ее преследовал, пробуждая смуту в душе, один и тот же образ. Он появился не впервые: Северина предавалась двусмысленным играм с этим образом еще в самом начале выздоровления. За ней гнался в каком-то грязном квартале мужчина, лицо которого не выражало ничего, кроме тупого желания. Она бежала от него, но так, чтобы он не потерял ее из виду. Она углублялась в какой-то тупик. Мужчина настигал ее, она слышала скрип его ботинок, слышала его дыхание, вдыхала его. Тоскливое ожидание, предвкушение какого-то неведомого наслаждения. Но мужчине никак не удавалось найти ее в том углу, где она пряталась. И он уходил. А Северина тщетно, отчаянно, мучительно искала этого хама, уносившего с собой ее самую важную тайну.

В ее сознании возникали и другие картины из тех, что навязчиво стояли у нее перед глазами, когда она поправлялась, и даже еще более низменные, еще более невнятные, но этот образ превратился в своего рода магистральную тему, вокруг которой располагались, мельтешили все прочие видения. Два дня и две ночи звала Северина мужчину из этого тупика, а затем однажды утром, когда Пьер, как обычно, ушел в свою больницу, она оделась попроще, спустилась на улицу и окликнула шофера.

– Отвезите меня на улицу Вирен, – сказала она, – а там поезжайте помедленнее и провезите меня по ней до самого конца. Я никак не могу вспомнить номер дома, но сам дом я узнаю.

Автомобиль ехал по набережным. Вскоре Северина увидела массивный контур Лувра. Горло ей сдавил такой тугой узел, что она поднесла к нему руки, словно собираясь развязать его. Они подъезжали.

– Улица Вирен, – громко оповестил шофер, притормаживая.

Северина повернула голову в сторону с нечетными номерами. Один фасад… другой… и вот еще до того, как машина успела проехать мимо, она догадалась, что это тот самый дом, который она искала. Он ничем не отличался от других, но в его крытый подъезд только что проскользнул мужчина, и Северина, успевшая разглядеть лишь спину, все же узнала его. Массивное сложение, поношенная куртка, эти плечи, этот вульгарный затылок… Он шел к послушным женщинам… Он просто не мог ходить в другое место. Северина отдала бы голову на отсечение – настолько была велика ее уверенность. Смутная интуиция заставила ее мысленно разделить с мужчиной поспешность его шагов, невольную сконфуженность его рук и еще – грубое сладострастие, которое гнало его в дом.

Автомобиль доехал до конца короткой улицы. Шоферу ничего не оставалось, как сообщить об этом Северине. Тогда она попросила отвезти ее домой.

Теперь ее навязчивая идея получила реальную пищу. Мужчина, крадучись входивший в дом на улице Вирен, и мужчина, упустивший ее в тупике, слились в единое целое. Стоило ей только вспомнить про силуэт, исчезнувший в предосудительном доме, как от упоительного страдания начинало медленнее биться сердце. Она мысленно представляла себе его низкий лоб, мясистые, волосатые руки, грубую одежду. Он поднимался по лестнице… звонил. Подходили женщины. Тут мысль Северины останавливалась, так как потом была сплошная мешанина из теней тел, яростных вздохов.

На какое-то время ей хватило этих образов, но затем от частого появления и интенсивности они поблекли. И у Северины вновь возникла потребность увидеть тот дом. В первый раз она попросила отвезти ее туда, во второй – отправилась пешком. Ей было так страшно, что она не посмела даже остановиться на миг, чтобы прочесть надпись на табличке, прикрепленной возле двери, а лишь с глубоким волнением коснулась на ходу рукой старых стен, как будто и они тоже были пропитаны тем унылым и неистовым развратом, которому дали пристанище.

В третий свой приход Северина решилась быстро прочесть неброские буквы на табличке:

ГОСПОЖА АНАИС – ЛЕВАЯ АНТРЕСОЛЬ.

А оказавшись там в четвертый раз, она вошла.

Северина даже не осознала ни то, как она поднялась по лестнице, ни то, как, войдя в открывшуюся дверь, столкнулась лицом к лицу с приятной, высокой и еще молодой блондинкой. У нее перехватило дыхание. Ей захотелось бежать, но у нее не хватило духу сделать это.

– Что вам угодно, мадемуазель? – услышала Северина.

– Это вы… это вы занимаетесь… – пробормотала она.

– Я госпожа Анаис.

– Тогда, тогда я хотела бы…

Северина взглядом заблудившегося животного окинула прихожую.

– Проходите, поговорим спокойно, – сказала госпожа Анаис.

Она проводила молодую женщину в комнату с темными бумажными обоями и большой кроватью под красным покрывалом.

– Ну что ж, моя милая, – тотчас приветливо начала госпожа Анаис, – вам хотелось бы намазать на ваш кусок хлеба немного масла. Я готова вам помочь. Вы миленькая и свеженькая. Такие девочки, как вы, здесь нравятся. Половину вам, половину мне. На мне ведь расходы.

Не в силах отвечать, Северина кивнула головой. Госпожа Анаис обняла ее.

– Немного волнуетесь, я смотрю, – сказала она. – Первый раз, не так ли? Увидите, это вовсе не так ужасно. Сейчас еще рано, ваших будущих подруг пока еще нет. А то бы они вам сказали. Когда начнете?

– Не знаю… я подумаю.

Вдруг Северина, словно испугавшись, что больше не сможет выйти отсюда, громко воскликнула:

– Во всяком случае, в пять часов мне нужно будет уходить!.. Мне нужно.

– Как пожелаете, моя милая. С двух до пяти – хорошее время. Вы будете Дневной Красавицей, а? Только придется быть пунктуальной, а то мы поссоримся. В пять часов вы будете свободны. Вас будет ждать дружок, не так ли? Или муженек…

V

"Или муженек… Или муженек… Или муженек…"

Это были последние слова, которые она услышала от госпожи Анаис перед тем, как внезапно покинула ее, и Северина упорно повторяла их снова и снова. Она не понимала их смысла, но они удручали ее.

Она прошла мимо колоннады Лувра, поглядела на его такой благородный фасад, простота которого на секунду принесла ей облегчение, но тотчас отвернулась в сторону: она уже не имела права смотреть на него.

В одном месте дорогу ей преградили два остановившихся трамвая. Один из них направлялся в Сен-Клу и Версаль. Северина вспомнила, как однажды, когда они с Пьером вышли из музея, он сказал ей, что любит этот маршрут, соединяющий прекрасные места обитания королей. Пьер… Пьер Леско, творец Лувра… Пьер, ее муженек… Человек, который так хорошо вписывается в безупречные дворцовые ансамбли и парковые пейзажи, так это у него жена…

Все смешалось в голове Северины: звонки трамваев, величественные сооружения, мадам Анаис, она сама. Она вслепую пересекла шоссе и, очнувшись, обнаружила, что стоит облокотившись на парапет моста, а под ней – Сена. Она немного отдышалась. Река несла свою весеннюю грязь. Внимание Северины привлек насыщенный, сомнительный цвет потока. Она постояла, потом прошла на набережную.

Открывшийся пейзаж и люди показались Северине такими незнакомыми, словно принадлежали какой-то другой жизни. Эти кучи песка, груды угля, железный лом, покрытые копотью плоские суда, по которым неуклюже перемещались молчаливые люди, эти стены, такие невообразимо высокие, такие прочные, и особенно эта вода, мутная, обильная, непроницаемая… Северина подошла ближе к реке, нагнулась, еще, еще немного, опустила в нее ладонь.

Она тут же мгновенно отдернула руку, с трудом подавив крик. Вода в заворожившем ее потоке оказалась холодной, как сама смерть. Северина только в эту минуту поняла, что она собиралась сделать, и ужаснулась: еще немного – и она тоже могла бы стать добычей реки, смешаться со всей этой плывущей по Сене грязью. Но что же такое она совершила, чтобы захотела похоронить себя в этом густом, ледяном потоке? Госпожа Анаис… разумеется, она ходила к этой женщине, разговаривала с ней. Но ведь Пьер, если бы она только рассказала ему о своем жестоком страдании и о том, какое неодолимое тягостное наваждение притащило ее на улицу Вирен, он первый – она знала его и любила его за это – пожалел бы ее. Если по справедливости, то ее не презирать нужно, не сердиться на нее – ей сострадать нужно. Северина почувствовала прилив щемящей боли от жалости к самой себе.

Разве наказывают человека за приступ безумия? А как иначе назвать то, что она сделала? Ее следовало бы полечить от неожиданно поразившего ее недуга, и тогда от этой ужасной недели не осталось бы и воспоминания. А исцеление, подумалось ей, исцеление уже пришло, потому что ей смертельно стыдно за свой безумный поступок, потому что уже одна лишь мысль о новой встрече с госпожой Анаис заставляла ее содрогаться от ужаса, потому что…

Поток мыслей, с отчаянной скоростью подгонявших друг друга, в мозгу Северины вдруг оборвался, резко сменившись абсолютной неспособностью о чем-либо думать, в сознании возник какой-то полный провал. Ей казалось, что чей-то ненасытный рот высасывает из нее душу, и та постепенно покидает тело. Она подняла глаза… Совсем близко, почти касаясь ее, стоял мужчина; в своем горячечном споре с собственной тенью она даже не услышала, как он подошел. У него была открытая мощная шея, широкие спокойные плечи. Скорее всего он работал каким-нибудь кочегаром на одной из самоходных барж, причаленных поблизости от Нового моста: его синяя рабочая блуза и его лицо были в пятнах сажи и машинного масла. От него пахло крепким табаком, смазкой, силой.

Пристальным, тяжелым взглядом он уставился на Северину, может быть совершенно не отдавая себе отчета в том желании, которое она ему внушала. Вскоре ему предстояло плыть вниз по реке к Руану, к Гавру, а вот сейчас он остановился возле красивой женщины. Он понимал, что для него она слишком хороша, слишком хорошо одета, но он хотел ее и потому смотрел на нее.

Оказываясь на людях, Северина часто ощущала на себе алчные взгляды, но не испытывала от этого ничего, кроме досады и смущения. А вот с такой похотью, грубой, циничной, ничем не прикрытой, она еще никогда не сталкивалась; разве что у мужчины, который преследовал ее в сновидениях, да потом еще у того, которого она видела на пороге дома мадам Анаис. И вот теперь тот же мужчина – потому что это был именно он – стоял перед ней. Стоило ему только протянуть руку, и она ощутила бы его прикосновение, о котором в мыслях страстно молила. Но ведь он не отважится, он же не посмеет…

"А если бы я была на улице Вирен, то за тридцать франков…" – внезапно мелькнула в голове Северины до ужаса отчетливая мысль.

Она стала пристально вглядываться во все лица, рассматривать тела, сосредоточившиеся в этой крохотной примитивной вселенной между твердой стеной и плотной массой реки. Возчик, державший коренника за ноздри, чтобы притормозить на спуске, – он, казалось, нес в своей огромной ручище и саму лошадь, и бутовые камни, лежавшие в телеге; грузчик с низким лбом, будто вросший в землю; чернорабочие, нагрузившиеся вином и сытной пищей, – все они, эти мужчины, о существовании которых Северина до сих пор даже не подозревала, мужчины, сделанные совершенно из другого теста, стали бы в доме госпожи Анаис за тридцать франков распоряжаться ее телом.

У Северины не было времени, чтобы понять, что за спазма сжала ей грудь. Кочегар с баржи сделал шаг назад. И ею овладел страх, причем страх тем более невыносимый, что вырастал он не из реальности. Она опять устремилась в погоню за своим сновидением. Она испугалась, что и этот мужчина тоже вот-вот растворится в воздухе, как тот, другой, который был в тупике. Северина почувствовала, что во второй раз не сможет вынести горечь его исчезновения, у нее просто не хватит сил. Она не сможет, нет, нет.

– Погодите, да погодите же, – простонала она. Затем, погружая взгляд своих блестящих глаз в ничего не выражающие глаза кочегара, добавила:

– В три часа, улица Вирен, дом девять-бис, у госпожи Анаис.

Он тупо потряс головой с забитыми углем волосами.

"Он не понимает или уже не хочет, – подумала Северина с ужасом, понятным лишь тому, кто хоть раз находился во власти кошмара. – А может быть, у него нет денег".

Не спуская с него глаз, она порылась в своей сумочке и протянула ему стофранковую купюру. Мужчина оторопело взял бумажку, стал внимательно рассматривать ее. Когда он поднял голову, Северина уже быстро поднималась вверх по склону, ведущему от берега к набережной. Кочегар пожал плечами, сжал полученную купюру в кулаке и побежал к баржам. Он и так уже потерял слишком много времени. Его баржа отчаливала ровно в полдень.

Начавшийся перезвон старинных колоколов в старом Париже, возвестивший, что уже двенадцать часов, заставил Северину поторопиться. Пьер как раз скоро заканчивал свое дежурство в больнице. Нужно было встретиться с ним прежде, чем он уйдет оттуда. Как и все остальные решения, которые Северина принимала в последние дни, это решение явилось неожиданным для нее, но тут же показалось ей подсказанным законом всесильной необходимости.

Маятник, приведенный в движение внешней силой, тотчас устремляется обратно. Так было и с сердцем Северины: оно рванулось навстречу Пьеру тем сильнее и безогляднее, чем больше и решительнее она предавала его забвению всего лишь несколько мгновений назад.

Северина вовсе не надеялась, что Пьер защитит ее от того, что уже свершилось. Она была твердо уверена, что никто и ничто не сможет помешать ей быть в назначенное время на улице Вирен. Она не пыталась оправдать себя, ссылаться на случай, который подсунул ей на берегу того мужчину. Теперь, когда решение было принято, она чувствовала, что воспользовалась бы любым предлогом, но нашла бы этого мужчину на любом перекрестке вроде бы знакомого, как ей раньше казалось, города, но вдруг оказавшегося населенным какими-то корявыми, скотоподобными, своенравными людьми, которым она отныне должна будет принадлежать. Но пока жертва, исполненная то ли ужаса, то ли блаженства, еще не была принесена, и она со всех ног бежала к Пьеру, чтобы он в последний раз увидел ее такой, какой любил, потому что приближался миг, когда прежней Северины не станет.

– Доктор Серизи уже ушел? – с тоской в голосе спросила Северина у привратника больницы.

– Он выйдет с минуты на минуту. А вот и он, уже идет переодеваться.

Пьер, окруженный тесной толпой студентов, пересекал двор. Все они были в белых халатах. Северина смотрела на молодое лицо своего мужа, к которому были обращены еще более молодые лица. Она никогда не испытывала особого благоговения к интеллектуальным переживаниям, но эта группа студентов излучала такую жажду познания, от нее исходило столько нравственной чистоты и так ясно было, что центром этой чистоты и разума является Пьер, что Северина не осмелилась окликнуть его.

– Я подожду его здесь, – сказала она тихим голосом.

Но Пьер, словно предупрежденный инстинктом своей любви, повернул голову в сторону жены и, хотя она стояла в тени подъезда, узнал ее. Она видела, как он что-то сказал молодым людям, которые были рядом с ним, и пошел к ней. Пока он шел, Северина жадно вглядывалась в него, самого дорогого ей человека, как будто видела его в последний раз. У Пьера было непривычное выражение лица, оно еще сохраняло печать часов, проведенных в иной стихии, в мире, который принадлежал только ему, его учителям, его ученикам… Следы любимой тяжелой работы, следы терпеливой доброты, выражение руководителя, разговаривающего со своими людьми, или, может быть, выражение, какое бывает у хорошего мастера, стоящего за верстаком, – вот что отметила Северина, глядя на него, на его белый халат, такой пронзительно белый, что тут же невольно возникала мысль о священном красном цвете крови.

– Не сердись на меня за то, что я отрываю тебя от твоих дел, – проговорила Северина с влюбленной и виноватой улыбкой, – но мы все время обедаем не вместе, и вот я оказалась тут поблизости… понимаешь…

– Сердиться на тебя! – воскликнул Пьер, тронутый столь ей несвойственными нетерпением и робостью.

– Сердиться на тебя, дорогая, когда ты доставила мне такую радость… Я так горд, что могу показать тебя своим товарищам. Ты не заметила, как они глядели на тебя?

Северина чуть опустила голову, стараясь скрыть бледность, холодившую ее щеки.

– Подожди меня минуту, – сказал Пьер. – У меня есть полчаса. Эх, жаль! Патрон пригласил меня пообедать сегодня у него, а то с какой радостью я остался бы с тобой.

Погода стояла теплая. Северина, которую привлекло это самое безгрешное место, потянула Пьера за собой в сторону небольшого сада, зеленеющего возле собора Нотр-Дам. Весна здесь проявляла себя более скромно, чем в других районах города. Нездоровые кварталы, обступавшие ратушу, сгоняли румянец с лиц игравших там детей. Солнце, изредка прорывавшееся сквозь апрельские облака, отражалось в водосточной трубе или тонуло в таинственной субстанции какого-нибудь витража. На скамейках сидели и беседовали старые рабочие. Были видны остров Сен-Луи и спокойная набережная левого берега.

Северина взяла мужа под руку, и они несколько раз обошли вокруг сада. Пьер говорил о жизнях, еще теплившихся у стен собора, но Северина слушала только звук его голоса, который он невольно приглушал. Что-то медленно, зловеще ломалось в ней. Когда Пьеру уже пора было уходить, она не стала провожать его до ограды.

– Я хочу побыть здесь еще немного, – сказала она.

– Иди, милый.

Она горячо, судорожно обняла его и глухо повторила:

– Иди, мой милый, иди.

Затем она с трудом добралась до скамьи и там, присев между двумя женщинами с вязаньем, беззвучно расплакалась.

Ей не хотелось ни есть, ни куда-то идти. Она сосредоточилась и вслушивалась в то, что в ней не смог бы расслышать никто на свете. Так прошло два часа. Потом, не взглянув на часы, Северина отправилась из сада прямо на улицу Вирен.

Госпожа Анаис, увидев ее, не стала скрывать своей радости.

– Я, право, и не рассчитывала на вас, моя милая, – сказала она. – Сегодня утром мы расстались так внезапно, и я подумала, что вы испугались. А пугаться тут нечего – сами убедитесь.

Засмеявшись ласковым, здоровым смехом, она провела Северину в небольшую комнату, выходящую окнами на темный двор.

– Оставьте ваши вещи здесь, – весело скомандовала госпожа Анаис, открывая стенной шкаф, в котором Северина увидела два пальто и две шляпы.

Северина повиновалась без слов, потому что челюсти у нее как будто приросли одна к другой. Между тем она лихорадочно думала только об одном: "Мне же нужно ее предупредить… Сказать, что тот мужчина, который придет, он придет ради меня… чтобы только он один". Но ей не удавалось выдавить из себя ни звука, и она продолжала слушать госпожу Анаис, чье искреннее воодушевление одновременно и убаюкивало ее, и ужасало.

– Знаете, моя милая, когда я не нужна, то обычно сижу здесь. Тут, правда, не очень светло, но возле окна за моим столиком для рукоделия видно достаточно хорошо. Когда девочки свободны, они тоже помогают мне. Матильда и Шарлотта – обе они очень славные. Я вообще могу работать только с людьми воспитанными и веселыми. Нужно, чтобы работа шла весело и чтобы не было историй. Именно поэтому пять дней назад я уволила Югетту. Красивая девочка, надо сказать, а вот беседу вести совсем не может. Зато вы, моя милая, вы, я смотрю, настоящая дама, изысканная… А кстати, как вас звать?

– Мне… мне не хотелось бы говорить этого…

– Глупышка, никто у вас свидетельства о рождении и не требует. Выберете себе имя сами. Чтобы оно было милое, кокетливое… В общем, чтобы оно нравилось. Ладно, здесь голову ломать не надо. Мы с девочками придумаем какое-нибудь такое имя, что оно будет вам впору, как перчатка.

Госпожа Анаис прислушалась. Из другого конца коридора донесся смех.

– Матильда и Шарлотта, – сказала она, – сейчас занимаются с господином Адольфом, это один из лучших наших клиентов. Он коммивояжер, много зарабатывает… и такой забавный. Почти все наши посетители – люди приличные. Вам наверняка понравится у меня. А пока пойдемте-ка выпьем чего-нибудь, выпьем за ваш приход. Что вы предпочитаете? В моем погребке есть ликеры на любой вкус. Смотрите.

Из другого шкафа, стоявшего напротив того, куда Северина повесила свое пальто, мадам Анаис вынула несколько бутылок. Северина наугад показала на одну из них, проглотила содержимое рюмки, даже не почувствовав вкуса, тогда как госпожа Анаис растягивала удовольствие и долго вдыхала аромат анисового ликера. Когда же она наконец выпила его, то сообщила:

– Пока мы будем называть вас Дневной Красавицей. Вы не против? Нет? Вы вообще покладистая. Правда, немножко робкая, но это вполне естественно. Главное, значит, уходить в пять часов, так ведь, а остальное устраивает… Вы его любите? (Северина слегка подалась назад.) О, я не настаиваю, выпытывать секреты я не собираюсь. Скоро вы сами захотите ими со мной поделиться. Я ведь не начальница, а товарищ, настоящий друг. Я понимаю жизнь… Разумеется, мое место мне нравится больше, чем ваше, но тут уж ничего не поделаешь – это общество создавали не мы с вами. Ну поцелуйте же меня, моя милая Дневная Красавица.

Хотя в голосе госпожи Анаис звучало искреннее дружелюбие, Северина вдруг резко отстранилась от нее. Нахмурив брови, напрягшись и сильно побледнев, она повернула голову в сторону комнаты, откуда несколько минут назад донеслись взрывы смеха. Теперь там царило молчание, нарушаемое приглушенными шумами. Северине показалось, что под эти шумы начинает подстраиваться биение ее сердца. Она пристально посмотрела на госпожу Анаис, и в глазах ее отразилась такая животная тоска, что у той, возможно, на какое-то мгновение возникло смутное ощущение той плотской драмы, которая разыгрывалась изо дня в день не без ее участия. На ее доброжелательных губах появилось что-то похожее на смущение. Она тоже повернулась в сторону комнаты, которой она добросовестно торговала, потом ее глаза опять встретились с глазами Северины. Женщины обменялись одним из тех понимающих взглядов, о которых всегда впоследствии сожалеют, потому что они выдают слишком глубоко спрятанную истину, которую жизнь не хочет знать. Взгляд этот был боязливой сексуальной жалобой.

– Ну полно, полно, – сказала наконец госпожа Анаис, тряхнув белокурыми локонами, – вы мне портите темперамент. Я же вам только что сказала, что это общество создавали не мы с вами.

Они услышали немного хрипловатый, но жизнерадостный голос:

– Хозяйка, хозяйка, вы нам нужны.

– Наверняка Шарлотте захотелось пить, – сказала госпожа Анаис.

Она вышла с ободряющей улыбкой на устах.

Как только Северина осталась в комнате одна, все тело ее напряглось, а в голове лихорадочно заметались мысли. Бежать… бежать… Нет, сейчас она убежит… Она больше ни минуты не может оставаться здесь… Ей никак не удавалось увязать свое присутствие в этом месте с чем-нибудь реальным, возможным. Она забыла про кочегара с баржи, про Пьера, про госпожу Анаис. Она не знала, какая цепь событий привела ее сюда, и эта тайна наполняла ее безумным желанием свободы. Однако Северина не шелохнулась.

Из комнаты голос мужчины с упреком произнес:

– Новенькая, а вы ее еще не привели. Нехорошо. Затем вошла госпожа Анаис, взяла Северину за руку и увлекла за собой.

– А вот и Дневная Красавица! – воскликнула молодая женщина с черными как смоль волосами.

Северина оказалась в той самой комнате, которую утром ей уже показывала госпожа Анаис. Теперь она ее не узнала, хотя вместе с тем и не обнаружила в ней ничего такого, что делало бы ее похожей на ненасытное, похотливое логово разврата, какой она представлялась ей еще минуту назад. В меру помятая постель, висящий на спинке стула жилет, аккуратно поставленные рядышком ботинки – все свидетельствовало о том, что распутство здесь ограничено рамками буржуазной упорядоченности. Да и мужчина в кресле, который, блаженно смеясь, ласкал, словно из чувства долга, груди крупной молодой брюнетки, тоже не соответствовал представлению Северины о завсегдатаях подобных обителей почти мистической, как ей казалось, извращенности. Мужчина был без пиджака. Широкие подтяжки повторяли округлость его игривого брюшка. На жирной и слабой шее сидела лысеющая голова с добродушным и самодовольным лицом.

– Привет, моя красивая, – сказал он, помахав слишком маленькими ступнями в ярких носках, – выпей-ка с нами и с нашей старой подругой Анаис бокал шампанского. Разумеется, после того завтрака, который я слопал, водочка пошла бы лучше, но Матильда (он указал на довольно щуплую женщину, которая, сидя на кровати, заканчивала одеваться) хочет шампанского. Она хорошо поработала, а я человек не черствый.

Господин Адольф проводил взглядом госпожу Анаис, которая пошла за вином. Ее крепкая, хорошо сложенная фигура вызвала у него вздох сожаления.

– Тебе что, хочется еще? – спросила Шарлотта, которую продолжал ласкать коммивояжер.

– Ах, клянусь, хоть вы меня и утомили, но ради нее я бы забыл про усталость.

Матильда ласково заметила:

– Забудь об этом, это нехорошо. Госпожа Анаис слишком приличная. Займись-ка лучше новенькой. А то видишь, она даже не решается сесть.

– Дневная Красавица, миленькая, – сказала госпожа Анаис, возвратившаяся с бутылкой и бокалами, – помогите мне немного с приборами.

– А у нее и в самом деле вид юной девушки, – заметила Шарлотта, – только это скорее какой-то английский тип, из-за костюма, наверное, правда же?

Она подошла к Северине и очень приветливо сказала ей на ухо:

– Знаешь, надо носить платья, которые снимаются как рубашки. С этим ты будешь терять уйму времени.

Коммивояжер услышал последнюю фразу.

– Нет, нет, – закричал он, – малышка права. Этот костюм здорово ей идет. Подойди-ка покажись поближе.

Он притянул Северину к себе и прошептал возле ее шеи:

– Тебя, наверное, раздевать – одно удовольствие. Но тут вмешалась госпожа Анаис, обеспокоенная выражением, внезапно появившимся на лице Северины:

– Дети мои, шампанское станет теплым. За доброе здоровье господина Адольфа!

– Такое и у меня мнение, я его разделяю, – сказал тот.

Северина слегка заколебалась, когда тепловатый и слишком сладкий напиток коснулся ее губ. Она вдруг мысленно увидела молодую женщину с обнаженными плечами, саму себя, сидящую возле красивого, нежного мужчины по имени Пьер, и эта женщина выбирает самое сухое вино, и даже самое холодное вино всегда кажется ей недостаточно холодным. Но сейчас Северина чувствовала себя обреченной делать то, что от нее ожидают, и допила свой бокал. Бутылка быстро опустела, за ней – еще одна. Шарлотта долгим поцелуем поцеловала Матильду в губы. Госпожа Анаис без конца заливалась своим добропорядочным смехом. Шутки господина Адольфа претендовали на эффект остроумной непристойности. Молчала одна лишь Северина, которая никак не могла опьянеть. Неожиданно господин Адольф схватил ее за талию и посадил к себе на жирные ляжки. Она увидела совсем рядом с собой его влажные глаза, услышала, как его голос размягченно прошептал:

– Дневная Красавица, теперь твой черед. Мы будем вместе счастливы.

И снова выражение лица Северины стало таким, каким ему не следовало бы быть в доме на улице Вирен, и снова госпожа Анаис предотвратила вспышку гнева, который женщине по прозвищу Дневная Красавица никак не подобал. Она отвела Адольфа в сторону и сказала ему:

– Я сейчас уведу на минуту Дневную Красавицу, но только не будь с ней слишком резким, а то она совсем новенькая.

– У тебя?

– Не только у меня, но и вообще. Она никогда не работала в домах.

– Значит, я буду первый? Ну спасибо, Анаис. Северина вновь оказалась в комнате со шкафом и столиком для рукоделий.

– Ну что, мой маленький, думаю, вы довольны, – проговорила госпожа Анаис. – Не успели войти, как вас уже выбрали. И потом – мужчина щедрый, воспитанный. Не волнуйтесь, господин Адольф не слишком требовательный. Просто будьте покладистой и пусть он сам занимается вами – ему больше ничего и не надо. Туалетная комната налево, но входите одетой; вот так, как есть. Он приметил вас благодаря вашему английскому костюму. И будьте немного поулыбчивей. Нужно, чтобы они всегда думали, что женщине хочется так же, как и им.

Северина, казалось, не слышала ее. Втянув голову в плечи, она дышала с трудом. Этот прерывистый шум был теперь у нее единственным проявлением жизни. Госпожа Анаис мягким, но решительным жестом подтолкнула ее к двери.

– Нет, – сказала вдруг Северина, – нет, это бесполезно. Я не пойду.

– Э, милая моя, вы что это, вы где, по-вашему, находитесь?

Хотя чувствительность Северины была притуплена, она содрогнулась всем телом. Она никогда бы не подумала, что в любезном голосе госпожи Анаис может прозвучать такая твердость и что ее ясное лицо вдруг может стать таким властным, даже жестоким. Но дрожь, пробежавшая по телу Северины, возникла не от страха и не от негодования, а из-за нового ощущения, примитивного и восхитительного, которое она вдруг открыла для себя, которое пронзило ее всю до самых кончиков пальцев. Она всегда жила с такой спокойной гордостью в душе, что никто и никогда не смеет ее ни в чем ущемить. И вот только что содержательница борделя прикрикнула на нее, словно на какую-то провинившуюся служанку. Смутный проблеск признательности появился в надменных глазах Северины, и, чтобы испить до самого дна сильнодействующий напиток унижения, она повиновалась.

Господин Адольф этот короткий промежуток времени даром не потерял. Он сложил свои брюки и артистично расположил подтяжки на круглом столике. За этим занятием Дневная Красавица его и застала. Увидев коммивояжера в длинных пестрых трусах, она столь явно попятилась назад, что господин Адольф поспешил встать между нею и дверью.

– А ты, милочка, и в самом деле дикарка, – сказал он с удовлетворением. – Но видишь, я умею жить, я выпроводил остальных. Вдвоем у нас будет больше задушевности.

Коммивояжер подошел к Северине, и она увидела, что он ниже ее ростом. Господин Адольф взял ее за подбородок и спросил:

– Так, значит, это правда, что ты впервые делаешь это не с возлюбленным? Что, денежки понадобились? Нет? Ты хорошо одета, но это еще ни о чем не говорит. Тогда… может быть… мы любим немножечко порок?..

Отвращение Северины было таким сильным, что она вынуждена была отвернуться, чтобы не поддаться искушению и не ударить что есть сил по этому чересчур бледному лицу.

– Ты стыдишься, подумать только, ты стыдишься, – шептал господин Адольф, – но ты получишь удовольствие, вот увидишь.

Он хотел снять с Северины жакет, но она резким движением увернулась от него.

– Это и в самом деле не "липа"! – воскликнул господин Адольф. – Ты возбуждаешь меня, милая, ты возбуждаешь меня.

Он попытался было обнять Северину, но удар в грудь заставил его отступиться. На какую-то долю секунды он опешил, но внезапно желание раздосадованного мужчины, который платит, произвело в его блеклых глазах, в добродушных чертах его лица такую же перемену, как та, что заставила Северину повиноваться приструнившей ее госпоже Анаис. Он схватил женщину за запястье и, приблизив к ней побледневшее от ярости лицо, выговорил:

– Ты уж часом не сумасшедшая ли, а? Я люблю немного пошутить с потаскушками вроде тебя, но это уж слишком.

И в этот момент жуткое сладострастие, подобное тому, которое она ощутила несколько минут назад, но только еще более жгучее, лишило Северину всякой силы к сопротивлению.

Она выскочила из дома, едва успев привести в порядок одежду, не слушая обвинений и упреков госпожи Анаис. Удовольствие от испытанного ею унижения мигом рассеялось, как только к ней прикоснулся тот, кто вызвал его. Господин Адольф взял ее лишенной признаков жизни.

Северина бежала по влажным сумеречным набережным, по шумным широким улицам, которые она не узнавала, по площадям, громадным, как ее отчаяние, заполненным кишащими гусеницами, столь же бесчисленными, как и те, что терзали ее мозг, бежала прочь от улицы Вирен, от господина Адольфа, от того, что натворила, и, главное, от того, что ей еще предстояло сделать. Она не хотела больше думать об этом – настолько ей казалось недопустимой сама мысль, что вот сейчас она возвратится к себе домой и найдет там все на своих местах. Она шагала все быстрее и быстрее, не думая о направлении движения, словно важно было лишь количество сделанных шагов, словно она хотела увеличить все труднее преодолеваемое пространство между нею и ее квартирой. Так она шла, то пробираясь сквозь плотную толпу, то плутая по безлюдным переулкам, как затравленный зверь, бегом своим пытающийся унять боль в ранах. Наконец усталость остановила ее. Она прислонилась к какой-то стене, спряталась в отбрасываемую ею тень. И тут ее сознание опять наполнили удручающие картины. Снова пытаясь освободиться от них, она зашагала дальше. На этот раз изнеможение одолело ее очень быстро. И тогда она предалась воспоминаниям о прожитом дне. Не получая от этого ничего, кроме смертельного ужаса, Северина все перебирала и перебирала их, пока могла, так как они по крайней мере защищали ее от необходимости принять какое-то решение. Но мало-помалу они утратили способность заполнять все ее сознание. Фантастическими пятнами у нее перед глазами проплыли подъезд их дома, взгляд консьержа, улыбка горничной, зеркала, все зеркала, одно за другим отражающие лицо, зацелованное воспаленными губами господина Адольфа. Уж лучше немедленно бежать назад, к госпоже Анаис, и попросить у нее приюта на всю жизнь, на все ночи и дни.

– Дневная Красавица… Дневная Красавица, – произнесла Северина.

Разве это имя давало ей право возвращаться домой?

Внезапно она устремилась к автомобилю с медленно мигающими лампочками и прокричала шоферу свой адрес, добавив:

– Быстро, быстро. Речь идет о моей жизни. Наконец она сумела уяснить главную причину своей тревоги. Как она ни пыталась заслониться от образа Пьера, он все же проник в ее сознание, и Северина поняла, что для нее сейчас не имеют значения ни унижения, ни страх, что главное – обязательно вернуться домой раньше Пьера и сделать так, чтобы он не страдал.

– Начало седьмого, – прошептала она с дрожью, входя в свою комнату. – В моем распоряжении всего полчаса.

Она стремительно сбросила с себя всю одежду, несколько раз вымыла все тело, до боли растирая его. Она была бы рада сменить кожу.

Что касается верхней одежды и белья, то она с трудом устояла перед искушением развести огонь и сжечь их, как после какого-то преступления.

Пьер увидел жену уже в пеньюаре. Когда он обнял ее, Северина, похолодев от ужаса, вспомнила:

– Волосы, я же совсем забыла про них.

Она была уверена, что от них исходит запах, узнаваемый среди сотен других, запах улицы Вирен, и была удивлена, когда Пьер сказал ей своим обычным голосом:

– Ты уже почти готова, милая. Я тоже сейчас потороплюсь.

Северина вспомнила, что за ними вот-вот должны заехать друзья, чтобы вместе поужинать, а потом отправиться в театр. На какой-то миг она даже обрадовалась этому, но тут же поняла, что ей претит мысль о возвращении вместе с Пьером, мысль о той прелестной полуночной нежности, которая крепко соединяла их, когда они оставались одни.

– Я себя не очень хорошо чувствую, милый, – поколебавшись, сказала она. – Думаю, сегодня утром в сквере я слегка простудилась. Я предпочла бы остаться дома, а тебе стоило бы съездить… Пожалуйста, поезжай, милый. Вернуа очень любезны с нами. Да и пьесу тебе хочется посмотреть. Ты сам говорил, и мне было бы жаль, если бы ты из-за меня отказался от спектакля.

Ночь явилась для Северины долгим и жестоким испытанием. Несмотря на бесконечную физическую и душевную усталость, она не могла заснуть. Она боялась возвращения Пьера. Пока он еще ничего не заметил, но где уверенность, что, когда перед сном он войдет к ней в комнату (а он всегда так делал), чудо продлится и дальше. Ведь не может же быть, чтобы на ней, в ней, около нее не осталось ни единого следа от этого чудовищного дня. Не раз Северина резко вскакивала с кровати и смотрела в зеркало, пытаясь обнаружить на лице какую-нибудь особую морщину, какую-нибудь неизгладимую печать. В таком маниакальном самоистязании проходили часы.

Наконец Северина услышала, как открылась дверь комнаты. Она притворилась, что спит, но все мускулы ее были так напряжены, что, если бы Пьер подошел к ней, притворство тут же обнаружилось бы. Он побоялся разбудить ее и бесшумно удалился. Первой реакцией Северины было мрачное изумление. Неужели это так просто – скрыть столь невероятное потрясение от человека, который знает ее лучше, чем кто бы то ни было? Она не стала задерживаться на этой мысли, которая, поначалу успокоив ее, почти одновременно стала причинять боль. Должно быть, это всего лишь отсрочка, даруемая темнотой. Кара настигнет ее, как только наступит день. Взглянув на нее завтра, Пьер наверняка все поймет.

– И тогда, тогда… – стонала она, садясь и опираясь спиной на смятые подушки, как больная, которой не хватает воздуха.

Неспособная представить себе, что последует за этим открытием, неспособная различить, от какой боли она будет страдать больше – от той, что ощутит сама, или от той, что причинит Пьеру, – Северина закрыла глаза, словно темнота в комнате была недостаточной, чтобы скрыть ее отчаяние.

Это чередование ужаса и бессилия сделало Северину почти бесчувственной: вскоре у нее не осталось больше ни стыда, ни сожаления. Она просто стала ждать утра и приговора. Утро настало, но ничего не произошло. Хотя она не сомневалась, что шитая белыми нитками уловка не сможет спасти ее два раза подряд, Северина снова сделала вид, что спит, и Пьер опять поверил.

Однако время шло, и свет наступившего дня заронил в душу Северины искорку надежды. Она еще до конца не верила в возможность избежать разоблачения, но у нее возникло желание постоять за себя. Целое утро она без передышки названивала по телефону, приглашая к себе гостей и сама напрашиваясь на обеды и ужины, договариваясь о встречах в разное время дня и стремясь занять хотя бы часть своих ночей. Прочитав получившийся в итоге список, она облегченно вздохнула. В течение всей недели у нее не будет ни единой минуты, чтобы побыть с мужем наедине.

Пьер скорее всего удивился такой неистовой жажде развлечений, но Северина, как бы прося прощения, бросила на него такой жалобный взгляд, что он, не зная, чему приписать эту горячую мольбу, был потрясен и обезоружен ею. Теперь они возвращались домой только тогда, когда Северина, вконец обессиленная, едва не засыпала на банкетке в ночном ресторане. Дома она тотчас проваливалась в тяжелый сон и спала так долго, что утром это позволяло ей избегать встречи с Пьером. День съедался тысячами возложенных ею на себя обязанностей. Ну а вечером повторялись те же суета и усталость, что и накануне. Постепенно Северине удалось притупить свои страхи, и даже воспоминания она стала принимать менее болезненно. Водоворот событий бесконечно удалял, стирал в почти нереальную пыль тот день, когда она посетила дом на улице Вирен. Она надеялась, что скоро у нее исчезнет необходимость постоянно воздвигать преграды между собой и Пьером.

И тут с Севериной произошло то, чего редко удается избежать людям, которых ведет по жизни слишком сильный инстинкт. Как игрок, подавленный на время крупным проигрышем, начинает, оправившись от шока, снова мечтать об обитом зеленым сукном столе, снова стремится увидеть знакомые лица, держать в руках карты, слышать привычный игорный жаргон; как любитель приключений, решивший немного отдохнуть от опасностей, вдруг вновь поддается искушению одиночества, борьбы и необъятных пространств; как курильщик опия, вроде бы освободившийся от своей мании, вдруг со сладким ужасом опять ощущает вокруг себя запах дымящегося наркотика, Северина незаметно оказалась окруженной воспоминаниями об улице Вирен. Подобно всем своим собратьям по запретным желаниям, она думала даже не столько об удовлетворении желания, сколько о прелюдии этого удовлетворения, о подступах к нему.

Лицо госпожи Анаис, прекрасные груди Шарлотты, двусмысленная атмосфера покорности, царящая там, сам запах квартиры, который, как Северине казалось, она принесла в своих волосах домой, – все это неотступно преследовало ее плотскую память. Сначала эти воспоминания заставляли ее содрогаться от отвращения, потом она примирилась с ними и, наконец, стала получать от них удовольствие. Присутствие Пьера и щемящая любовь к нему несколько дней хранили ее. Однако судьба Северины была отмечена особой печатью, и написанное на роду не могло не сбыться.

VI

Госпожа Анаис, проводив очередного клиента, предалась размышлениям – насколько верны ее наблюдения. Шарлотте с Матильдой нужно было подыскать подругу. Какими бы приятными они ни были, дому недоставало разнообразия. Кроме того, такое расточительство – пустующая комната. И все же госпожа Анаис не торопилась с поиском замены Дневной Красавице. Та очень подходила ей и своим воспитанием, и своей сдержанностью. А может быть, госпожа Анаис никак не могла забыть тот взгляд, который на какой-то миг соединил их.

Шарлотта и Матильда лежали на постели голые и отдыхали. Волосы Матильды были светлее плеча, на котором они разметались, и Шарлотта нежно поглаживала их.

– Я помешала вам, дети мои, – сказала госпожа Анаис, – но мне нужно поговорить с вами о делах. Нет ли у вас кого на примете для работы у меня?

Первой ответила Матильда, как всегда, в своей боязливой манере, словно чувствовала за собой какую-то вину, неведомую ей самой, но, вероятно, известную другим.

– Вы же знаете, мадам, я ни с кем не вижусь. Вся моя жизнь проходит только здесь и дома.

– А у вас, Шарлотта? Может, среди ваших прежних подруг?

– Мне это не совсем удобно. Когда я уходила из прежнего заведения, то сказала, что меня берут на содержание. Так что если я вдруг встречусь с кем-то из них, то, разумеется, от своих слов отрекаться не буду.

Госпожа Анаис вздохнула, чтобы показать, что стыдится своей слабости, и спросила:

– Я все думаю… Дневная Красавица… Может быть, она еще вернется… Вы как считаете?

– Э нет, дудки! – чувственно потянулась Шарлотта.

Госпожа Анаис направилась было к двери, но Матильда остановила ее. Это было существо пассивное и романтическое, она обожала беседы, дающие пищу мечтаниям.

– Я сразу тогда подумала, что мы ее больше не увидим, – сказала она. – Думаю, это женщина не нашего круга. У нее есть какая-то тайна.

– Тайна! Тайна! – вскричала Шарлотта. – Тебе везде мерещится кино. У нее кто-то был. Потом бросил ее, а она нашла себе другого – вот и все.

– То, что ты говоришь, не вяжется с тем, что мы о ней знаем. Она сказала, что ей нужно уходить в пять часов, значит, кто-то у нее тогда был. Нет, какая-то тайна у этой женщины все-таки есть.

Госпожа Анаис внимательно слушала разговор. Эта тема обсуждалась каждый день почти в одних и тех же выражениях, с неиссякаемым терпением людей, заточенных в четырех стенах, но госпожа Анаис надеялась, что какая-нибудь новая, брошенная наугад фраза даст ей наконец более или менее приемлемое объяснение. Она медленно проговорила:

– Сама я тоже не могу сказать ничего определенного, но думаю, что вы обе не правы… Потому что… Дневная Красавица вернется. Шарлотта вот смеется, но, когда ждешь, всегда ошибаешься – до самой последней минуты.

Этому предчувствию суждено было сбыться несколько минут спустя: первым человеком, который позвонил в дверь, была Северина.

– А, это вы, – произнесла госпожа Анаис своим самым спокойным, но одновременно и самым холодным тоном, – и по какому поводу?

Капельки пота, дрожавшие на висках Северины, свидетельствовали об усилии, какое ей пришлось приложить, чтобы удовлетворить преследовавшую ее отвратительную и разрушительную потребность. Усилие это было так огромно, что, позвонив в дверь, она растратила весь свой запас энергии и уже больше ничего не желала. Однако, когда она увидела, как ее встречает госпожа Анаис, от ее апатии не осталось и следа. Неужели ей откажут в комнате, о которой она мечтала, словно о каком-то непристойном рае? Где же ей еще утолить этот голод, который, как ей казалось, уже угас, но который пробудился вновь, еще более неутолимый, чем прежде, от того, что она вкусила отравленных яств?

– Я хотела… хотела узнать, – прошептала Северина, – не могла бы я…

– Опять вернуться на свое место? И потом снова исчезнуть на столько, на сколько вам заблагорассудится, даже не давая о себе знать? Нет, моя милая, мне не нужна любительская работа. Для этого есть улица.

Чего бы только не сделала сейчас гордая Северина, чтобы вновь увидеть приветливое выражение на лице у госпожи Анаис. Все ее тело умоляло, упрашивало не отправлять его на поиски другого пристанища порока. Этот дом она уже знала, здесь она уже оставила, как в мягкой грязи, свой след.

– Прошу вас… ну прошу вас… – пробормотала она. Госпожа Анаис подтолкнула ее в комнату отдыха и откровений и сказала:

– Можете считать, что вам повезло, поскольку вы имеете дело со мной. Другая на моем месте выставила бы вас за дверь, но вы мне симпатичны, я вам в некотором роде прихожусь крестной матерью, и вы этим пользуетесь.

Она смотрела на Северину с ненаигранной нежностью.

– Ну скажите, милая моя Дневная Красавица, – спросила она, – разве с вами тут плохо обращались? Разве вы не почувствовали себя здесь как у себя дома?

Северина, еще не в состоянии произнести ни слова в ответ, с пугливой улыбкой кивнула головой. И в самом деле, когда она увидела столик для рукоделия, он ей показался каким-то привычным, родным.

– Можно? – спросила она, поднося руку к шляпе.

Не дожидаясь разрешения госпожи Анаис, она положила шляпу в стенной шкаф. Только после этого лицо ее приняло спокойное выражение.

– Разумеется, – отчетливо произнесла госпожа Анаис, – но при условии, что вернулись вы для того, чтобы работать серьезно.

Тут Северина сделала последнюю попытку сохранить что-нибудь от своей свободы.

– Да, да, но только не каждый день, а через день, – смиренно попросила она. – Уверяю вас, я не могу…

– Согласна, – проговорила госпожа Анаис, сделав небольшую, но многозначительную паузу. – Очень скоро вы сами попроситесь приходить каждый день.

Затем неожиданно радостным голосом, так, что Северина даже вздрогнула, позвала:

– Шарлотта! Матильда! Дневная Красавица пришла.

Обе подруги тут же прибежали, голые и недоверчивые. На их лицах было написано изумление, а Северина при виде их почувствовала, как у нее задрожали колени. Эти раздетые тела, одно возле другого, бесстыдно разные по колориту, наполнили ее сознание какой-то необыкновенно приятной истомой.

Она ласково, будто с сожалением спросила:

– Вы не простудитесь?

– Мы привыкли, – ответила Шарлотта. – Не говоря уж о том, что в квартире еще и топят. На этом госпожа Анаис не экономит.

Двусмысленная улыбка обнажила ее ослепительно белые зубы, и она добавила:

– Попробуй, сама убедишься. Ощущение бесподобное, правда же, Матильда?

И вот она уже начала раздевать Северину, которая не оказывала никакого сопротивления. Когда проворные, теплые руки сняли с нее всю одежду, взор ее затуманился от смущения.

И тут в комнате воцарилось молчание, которое привело ее в себя. Несмотря на немалый профессиональный опыт окружавших Северину женщин, они испытали в этот момент какое-то странное волнение, даже как бы застеснялись. В ее тонком, здоровом и крепком теле чувствовалась какая-то необыкновенная чистота и настоящая порода.

Госпожа Анаис спохватилась первой. Гордость за свой дом была в ней столь же сильна, как и заинтересованность в доходе, и тут удовлетворенными оказались оба эти чувства.

– Лучшей фигуры просто не бывает, – почтительно заметила она.

Шарлотта запечатлела горячий поцелуй на плече Северины, и в этот момент зазвенел звонок. Северина побледнела, но посетитель оказался поклонником Шарлотты.

– Раз уж вы хотите чувствовать себя здесь как дома, – сказала госпожа Анаис, – Матильда покажет вам вашу комнату. А у меня есть дела. Если позвонят, не забудьте надеть платье. Выглядеть надо прилично.

Комната, предназначенная для Дневной Красавицы, была меньше той, где она оставалась с господином Адольфом, но во всем остальном ничем от нее не отличалась: те же темные бумажные обои на стенах, те же темно-красные, почти черные гардины, кресло, покрывало на постели и те же предметы туалета за ширмой.

– Уже пора зажигать свет, – прошептала Северина. Однако она не стала этого делать и подошла к окну.

Улица Вирен была серой, узенькой, но по ней ходили туда-сюда свободные мужчины и женщины. Матильда, подошедшая к окну вслед за Севериной, тоже посмотрела на прохожих и робко спросила:

– Вы тоскуете здесь, мадам Дневная Красавица? Северина обернулась, словно захваченная врасплох.

Она забыла о присутствии Матильды, сейчас этот нерешительный голос, эта тень, чуть более светлая, чем полумрак комнаты, и такая неподвижная, что даже не чувствовалась нагота девушки, почему-то наполнили ее душу бесконечной печалью.

– О! Я не спрашиваю вас о причине, – быстро добавила Матильда, неверно истолковав движение Северины. – У каждого свои секреты, ведь правда? Я не говорю о себе, потому что я, понимаете… потому что Люсьен, мой муж, он обо всем знает. Это не моя вина и не его. Он болен, ему нужно жить в деревне. Что ж тут поделаешь?

Не дождавшись ответа, который позволил бы ей продолжить разговор, она прошептала:

– Вы меня простите, я своими историями, наверное, нагоняю на вас тоску. Госпожа Анаис и Шарлотта правы, когда говорят, что я немножко не в себе. А у меня потребность все высказать… Делиться с вами – это еще ничего, а вот с клиентами…

"Ей хочется, чтобы кто-нибудь объяснил, почему она принадлежит всем, когда любит одного-единственного", – рассеянно подумала Северина. История Матильды ее нисколько не интересовала. Это жалкое существование легко вписывалось в законы плохо отлаженного мира. Вот кто бы ей самой объяснил, почему она, такая богатая, у которой есть Пьер, находится в этом месте.

– А Шарлотта? – резко спросила Северина.

– О, она совсем другое дело. Она была манекенщицей, поэтому ей было не так трудно освоиться здесь. И потом ей нравится делать это почти с каждым, даже со мной. А мне это неприятно, но я не умею перечить. Так что приходится делать то, что она хочет.

Матильда немного помолчала, потом неуверенно сказала:

– Знаете, мадам Дневная Красавица, мне вас жалко. Я ведь видела в прошлый раз…

До вечера было далеко, но в комнате уже царил полумрак и все красные пятна обивки казались черными, как ночью. В этой темноте Матильда не могла видеть, как бешеный гнев исказил черты Северины, но полный злобы голос заставил ее вздрогнуть.

– Убирайтесь, – проговорила Северина, – немедленно… Вы не имеете права.

Собрав всю свою волю, Северина не позволила себе разрыдаться. Неожиданно она прижала к себе Матильду и повелительным тоном сказала:

– Не обращай внимания… Я немного ненормальная. И раз у нас есть время, покажи мне, как это вы делаете с Шарлоттой.

"Зачем? Ну зачем? – то и дело повторяла Северина, стиснув зубы, так сильно, что они не разжались даже от тряски в такси, которое везло ее домой. – Зачем вся эта проституция, которая мне совершенно не в радость?" Она с отвращением вспомнила пассивные движения Матильды, слезы этой несчастной, ее преклонение перед Севериной, которое ей было в тягость, доводило ее просто до исступления. Предоставленная затем в распоряжение пожилому мужчине, она даже не почувствовала той дрожи унижения, которая заставила ее принять ласки господина Адольфа. Правда, в тот момент, когда госпожа Анаис делила с ней ничтожную плату за ее тело, удовольствие, которому Северина даже не пыталась найти название, все же слегка коснулось ее. Но не слишком ли ничтожная награда в сравнении со взглядом Пьера, навстречу которому она ехала?

На этот раз Северина уже не пыталась уйти от этого опасного испытания, не бросилась в паническое бегство. Ее движениями теперь управлял опыт, полученный в первый раз. Но ужас ее был все так же велик. По мере приближения к дому он овладевал ею все больше и больше. Однако даже это испытание страхом Северина предпочитала попыткам анализировать свою абсурдную, чудовищную, неразрешимую извращенность: она бы сошла с ума, если бы продолжила это безысходное дознание. Сейчас ей предстояло защищать свое единственное достояние, и она полагала, что знает, как это сделать.

Выйдя из ванной, Северина оделась. Она не привыкла притворяться, да и характер ее был мало приспособлен к этому, но инстинкт самосохранения подсказывал ей, что вторично уже не следует прибегать к однажды уже использованному средству. Поэтому она не стала предлагать Пьеру куда-нибудь поехать и у нее хватило сил оставаться естественной до самого ужина. Но как она ни старалась, кусок не лез ей в горло. Пьер расспрашивал ее о чем-то своим любящим голосом, который действовал на нее как сильный раздражитель. Она отвечала невпопад. Она была еще слишком неискушенной в неправедности, чтобы с блеском сыграть избранную роль, и в то же время уже слишком хорошо все понимала, чтобы положиться на свою животную интуицию, как она делала это двумя неделями раньше. Во всех ее словах и жестах видны были замешательство и поспешность человека, чувствующего за собой вину.

На лице Пьера застыло выражение смутного беспокойства. Назвать это настоящей тревогой было бы нельзя, но во всем его поведении появилась настороженность, близкая к подозрению. Заметив это, Северина разволновалась еще больше. К счастью, ужин уже закончился.

– Ты будешь работать? – спросила она Пьера.

– Да, приходи, – нервно ответил он.

Северина совсем забыла, что, когда Пьер писал какую-нибудь статью, она обычно устраивалась с книгой у него в кабинете. Это вошло в привычку с тех пор, когда она решила, что будет уделять мужу больше внимания.

Воспоминание о том раннем утре, полном таких прекрасных и таких чистых обещаний, подействовало на Северину удручающе, но нарушить традицию она не осмелилась. Едва оказавшись в кресле, в котором она обычно сидела, Северина поняла, что даже неудачный предлог, которым она могла воспользоваться, чтобы остаться одной, был бы лучше этой фальшивой интимности. Строгая обстановка комнаты, благородная атмосфера библиотеки, приглушенный свет, серьезное лицо Пьера – как вынести эту очную ставку с приблизившимися, бросившимися ее осаждать образами улицы Вирен? Замешательство, в котором барахталась Северина, было столь ужасным, что она даже не замечала взглядов, которые время от времени бросал на нее муж. Вдруг она услышала, как он поднимается из-за стола. Она поспешно уткнулась глазами в книгу и побледнела. Страницы оказались перевернутыми вверх ногами, и изменить что-либо было уже поздно. Пьер сделал вид, что ничего не заметил, и освободил Северину от лишних объяснений.

– Тебе хочется помечтать в одиночку, – сказал он. – Иди лучше спать.

Никогда еще Северина не замечала в нем этой властности. С боязливой покорностью она встала.

Пьер выждал некоторое время, чтобы справиться с голосом, и спросил:

– Разве ты не поцелуешь меня перед сном?

Эти слова окончательно уничтожили Северину. Она, конечно, и сама хотела, чтобы какой-нибудь повод помешал Пьеру вопреки обыкновению прийти посмотреть, спит ли она, но он не пришел и так, без всякого повода. Значит, он о чем-то догадывается, значит, он, может быть, уже знает, что…

Северина рухнула на кровать и впилась зубами в подушку, чтобы сдержать вой, готовый вот-вот вырваться из горла. Потом все ее существо заполнила страстная мольба, огромная, как ее отчаяние, чтобы ей еще раз, в самый последний раз удалось ускользнуть от опасности, и тогда она навсегда прекратит эти гнусные, эти безумные опыты.

Порыв был столь живым, столь всепоглощающим, что он успокоил ее.

Она начала раздеваться. И тут, по мере того как она снимала с себя одежду, в ее памяти стали возникать, шевелиться смутные линии двух тел. Удовольствие, которое она получила от этого, было поначалу прозрачно чистым. Оно замутилось, когда Северина узнала бесстыдные формы Матильды и Шарлотты. Она недолго всматривалась в них, всего лишь какое-то мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Северина поняла, что тот обет, с помощью которого она пытается переломить судьбу, невыполним. Она никак не хотела согласиться с этим, и, чтобы избежать угрожающего ее рассудку диалога с собой, чтобы не броситься в конце концов к Пьеру и не признаться ему во всем, она проглотила снотворное, которым пользовалась еще во время болезни.

После лекарства ее сон был крепким, но недолгим. Северина проснулась с восходом солнца. Болела голова. Мысли ее напоминали прелые листья, перекатываемые ветром с места на место. Когда она немного пришла в себя, борясь со своей тяжелой расслабленностью, в комнату вошел Пьер. При его появлении как раз в тот момент, когда к ней стало возвращаться понимание происшедшего, глаза Северины расширились от ужаса, словно ей только что вынесли приговор. Этот взгляд рассеял колебания Пьера, и он решился на разговор.

– Северина, так больше не может продолжаться, – сказал он. – Я не хочу, чтобы ты боялась меня.

Она все так же пристально, не мигая, смотрела на него. Он продолжил немного быстрее:

– Ты слишком искренняя, чтобы играть в эту игру. Что с тобой, милая? Ты можешь сказать мне все. Ничто не может причинить мне больше страданий, чем твое поведение в последнее время. Пощади, откройся мне… Ты не хочешь довериться мне, а ведь я хочу помочь тебе… Послушай… может быть, – видишь, я разговариваю с тобой так же нежно, как и всегда, хотя и не спал ночь, размышляя об этом, – может быть, ты полюбила другого? Ты не изменяешь мне, я уверен в этом. Кстати, какое неподходящее для нас слово, но может быть, тебя влечет к другому, ты страдаешь и…

Взрыв пронзительного, как-то странно прозвучавшего смеха остановил его. Потом последовали отчаянные протесты Северины.

– К другому!.. И ты мог… Я люблю тебя и не смогла бы любить никого, кроме тебя, мой милый, жизнь моя… Я твоя… Разве у меня не могут расшалиться нервы?.. Да я готова умереть за твое счастье…

Теперь во взгляде Северины уже не было растерянности. Влажный и сияющий, он светился таким смиренным обожанием, что Пьер больше не сомневался в своей ошибке. И все показалось ему удивительно простым. Северина была права. Ведь недавно она была буквально на волоске от смерти, и такое испытание не могло пройти бесследно для всего ее организма. Он был просто глуп, и теперь чувствовал себя счастливым.

– Мне следовало бы всегда помнить выражение твоего лица, когда ты ждала меня у подъезда больницы, – проговорил он.

Северина возбужденно прервала его:

– Я буду ждать тебя там каждый день, вот увидишь… и даже… погоди… я через минуту оденусь, я провожу тебя.

Ему не удалось убедить ее отказаться от намерения проводить его и от решения постоянно приходить ждать его у больницы. Она дошла с ним также и до той клиники, где он оперировал ежедневно после обеда. А когда рабочий день Пьера закончился, она уже встречала его в комнате ожидания.

Северине хотелось бы превратиться в служанку Пьера, но при этом она не смогла решиться принять его в постели, когда он, тронутый таким ее пылом, сказал ей о своем желании.

Плотское влечение придало лицу Пьера какую-то красивую суровость, но, лежа ночью без сна, Северина почему-то невольно переносила это вожделение мужа на гнусные физиономии, мелькавшие на фоне подозрительных декораций из темных обоев и красных пятен, которые превращались в пятна ночи. Сейчас у нее не было желания видеть их, но она знала, что очень скоро снова ощутит эту безудержную потребность. Если она не будет соблюдать своих обязательств, то дверь дома госпожи Анаис навсегда захлопнется перед ней. Опасение, что ее убогий разврат перестанет получать необходимую пищу, погнало ее туда сразу же, как только она попрощалась с Пьером на пороге клиники, до которой она проводила его и в этот день тоже.

С этого времени у Северины началась настоящая интоксикация: привычка стала преобладать над удовольствием. Отныне на улицу Вирен ее нес уже не прежний неудержимый и бесконтрольный порыв, а какая-то вялая покорность судьбе, где с каждым разом оставалось все меньше и меньше подлинных импульсов. В этот период она уже не испытывала той радости, на какую рассчитывала вначале, но ей было приятно снова и снова приходить в жарко натопленную квартиру, ощущать сомнительный уют своей комнаты. Она без всякой досады, словно расслабляющую колыбельную песню, выслушивала нескончаемые разговоры госпожи Анаис и своих подружек. Она и сама стала участвовать в них. Чтобы удовлетворить любопытство девушек, Северина сочинила себе прошлое, которое в какой-то степени перекликалось с историями Матильды и Шарлотты. У нее был любовник, который соблазнил ее, когда она была девушкой. Она боготворила его, он ее бросил. Теперь ее содержал другой, много хуже прежнего, но она его жалела. Отсюда ее осмотрительность и невозможность задерживаться у госпожи Анаис подольше.

Теперь Дневной Красавице приходилось много работать. Дом жил в основном благодаря постоянным клиентам. И все они набросились на новенькую. Северина терпела оказываемое ей предпочтение без волнения и без удовольствия. Она часто с ностальгией вспоминала свои первые страхи непокорного животного, но теперь даже господину Адольфу, иногда выбиравшему ее, не удавалось их возродить. Она удивлялась, как этот бесцветный человечек сумел пробудить в ней такие сильные ощущения.

Ей пришлось учиться всем хитростям ремесла, которым она занималась, даже самым изощренным. Эта учеба, случалось, возмущала ее, вызывала у нее ощущение, как будто она превратилась в некую непристойную машину, и она содрогалась от извращенного унижения. Однако разнузданность плоти имеет свои быстро достигаемые пределы, если нет взаимной страсти, способной раздвинуть их до бесконечности. Северина обнаружила это и вновь перестала что-либо чувствовать. Ее стыдливость поизносилась, страх исчез. Она могла принадлежать мужчине на глазах у нескольких других, Шарлотта или Матильда, а то и обе сразу могли подключиться к упражнениям, пикантной привлекательности которых она не понимала, – теперь Северине все было безразлично. И лишь одно сохранилось у нее – вялая дрожь в момент, когда госпожа Анаис звала ее, чтобы клиент сделал свой выбор, а она, покорная, шла к нему. Чем она наслаждалась в эту пору – так это своей покорностью.

Временами, когда Северина вспоминала о своей немалой когда-то гордости, которой она обладала так долго, ей начинало казаться, что на месте ее осталось незаполненное, пустое пространство. От такого же непонятного душевного вакуума мучился и Пьер. Ему не удавалось вновь обрести ту абсолютную простоту и ту чудесную легкость жизни, которые ему давала некогда близость Северины. Восторг от сознания, что страхи, грозившие разрушить его жизнь, оказались напрасными, некоторое время уберегал его от собственной проницательности. Однако вскоре Пьера стало удивлять неестественное и затянувшееся смирение жены. Внезапные перемены настроения можно было объяснить расшатанностью нервов, но как понимать эту боязливую и жалобную нежность, эту торопливую готовность услужить, это полное отсутствие собственной жизни и интересов у молодой женщины, которая еще месяц назад так привлекала его своим волевым характером и своей настолько естественной гордостью, что она казалась такой же неотъемлемой ее частью, как, например, ее сердце?

Пьер не мог найти ни одного сколько-нибудь приемлемого ответа на мучившие его вопросы. Он больше не сомневался в любви Северины, мало того, никогда еще его уверенность в ее любви не была такой сильной, но она не приносила ему радости, а только усиливала беспокойство. Временами ему невольно вспоминался тот день, когда он впервые увидел Северину растерянной: она рассказала ему тогда об истории с Анриеттой… о домах свиданий. Но он тут же отбрасывал этот вариант. Северина была не из тех, на кого могли подействовать чувственные образы, да еще такого рода. Пьер мучился, каждое утро надеясь вновь увидеть на лице Северины черты властности, которых так недоставало для его счастья, но каждое утро он неизменно видел рядом с собой покорное существо, единственной заботой которого было угождать ему. Северина отдавала себе отчет в том, что любовь ее вопреки всему принимает форму рабской покорности, но ничего не могла с собой поделать. Она взирала на Пьера из глубины той ямы, куда упала, и он казался ей стоящим так недосягаемо высоко, что это угнетало ее. И в то же время он стал ей еще более дорог. Чувствуя себя страшно постаревшей, она боготворила его молодость и чистоту. Но чем больше она любила его, тем больше мучилась из-за тех страданий, которые сама же и доставляла ему.

Забыть об этой безысходной ситуации Северине удавалось лишь на улице Вирен. Стоило ей переступить порог дома госпожи Анаис, как образ Пьера тут же исчезал. Это был верный признак ее любви к нему. Та же любовь, обрекавшая ее на невыносимые муки, толкала Северину к госпоже Анаис уже не три раза в неделю, а каждый день.

Ежедневная проституция не приносила ей ничего, кроме усталости и тоски. Дома же ее ожидал Пьер со своими переживаниями. Вконец измученная постоянными потрясениями, Северина не раз мысленно спрашивала себя, возвращаясь домой по ставшей ей родной набережной, как долго еще холодная вода Сены сможет удерживать ее от чуть было не предпринятого однажды шага. Как знать, может быть, речникам в один прекрасный день и пришлось бы извлекать из воды ее окоченевший труп, если бы за свои долгие и неоплатные муки она не получила в конце концов награду.

Вознаграждение пришло к ней однажды вечером, когда Северина, по обыкновению оскверненная и разочарованная, уже готовилась попрощаться с госпожой Анаис. Она направилась к гардеробу за своей шляпой, и тут в дверь позвонили. По тому, как госпожа Анаис их позвала, обитательницы заведения догадались, что работа будет малоприятной. Они не ошиблись. Ждавший их клиент был пьян. Одетый в блузу, какие носят рабочие Центрального рынка, он поглядывал то на свои грязные башмаки, то на обстановку явно понравившейся ему комнаты. Его очень крепкие рабочие руки лежали на коленях.

– Вот эту, – сказал он, кивнув головой в сторону Дневной Красавицы, – и стаканчик рома.

Пока он пил ром, Северина раздевалась. Он молча наблюдал за ее движениями. Взял он ее без единого слова. Тело у него было тяжелое. У него вообще все было более плотным, чем у других мужчин, даже белок, даже радужная оболочка глаз. Северина, почувствовав вдруг грубое исступление этого тела, его животное сладострастие, застонала еще неведомым ей стоном. Тут на ней удовлетворялось уже не какое-нибудь цивилизованное, мелочное желание, а желание всех тех троих мужчин, погоня за которыми бросила ее в эту постель. Мужчина из тупика, мужчина с неприличным затылком, кочегар с баржи утоляли на ней свою потребность в лице того, кто давил на нее сейчас своей огромной массой, терзая ее узловатыми ручищами. Северину захлестнула такая волна наслаждения, какой она еще не знала. Ее лицо отражало изумление и страх. Она слегка заскрежетала зубами, а потом внезапно на лице у нее появилось такое выражение покоя, блаженства и юной свежести, что любой другой на месте мужчины, добычей которого она стала, был бы потрясен.

А этот положил на ночной столик не раз клеенную и переклеенную купюру и ушел.

Северина еще долго продолжала лежать без движения. Она знала, что ей нужно быстрее уходить, но это ее мало заботило. Ей казалось, что отныне она уже ничего не будет бояться. Она только что обрела такое благо, на которое другие и смотреть-то не имеют права. Наконец-то она после своего долгого, жуткого бега достигла цели, и вот теперь оказалось, что финиш является стартом. Ее духовная радость даже превосходила всколыхнувшую ее до основания физическую радость. Что-то, значит, оправдывало все те усилия, которые она делала после своего выздоровления и которые казались ей отвратительным в своей бесполезности безумием. Она обрела то, что искала вслепую, и это достояние, полученное ценой такого ада, дурманило ее какой-то странной, огромной гордостью.

Шарлотта сочувственно спросила у нее:

– Тебе было не слишком неприятно с этим животным?

Северина ничего не ответила, лишь заливисто засмеялась. Женщины дома Анаис в изумлении переглянулись. Только теперь они заметили, что до этого Дневная Красавица никогда не смеялась.

Пьеру в тот вечер тоже пришлось удивляться Северине.

– Мы поедем ужинать за город, иди живо лови машину, – приказала она радостным, не допускающим возражения голосом.

Северина не пыталась выявить те элементы, которые лежали в основе ее чувственного откровения. Ей не хотелось исследованием нарушать целостность своего открытия. Она даже не спрашивала себя, каким образом смогла бы повториться та восхитительная молния, что пронзила ее. Узнав, что эта молния существует, что она хранится у нее в лоне, Северина была уверена, что теперь она будет сверкать всегда. Однако ни одному из тех, кто выбирал Северину в течение последующих дней, не удалось ее зажечь; молодая женщина, нетерпеливая, возбужденная, безуспешно пыталась получить наслаждение, которое, будучи один раз пойманным, вновь бежало от нее. И Северине стало ясно, что для наслаждения ей требуются особые условия, но какие именно, сказать она не могла. Вскоре ей представился случай проанализировать собственные ощущения и разобраться в самой себе.

Однажды в середине дня в заведении госпожи Анаис появился высокий молодой человек со свертком под мышкой.

– Я не расстаюсь с ним, – заявил он тотчас же, – он слишком дорог мне.

У него был очаровательный голос, который весело выговаривал каждый слог, будто впервые открывая для себя, что из них образуются слова, и как бы удивляясь тому, что все они имеют одно значение, хотя вполне могли бы иметь сотню иных.

Подобно большинству женщин, госпожа Анаис недолюбливала иронию. Однако его ирония не вызывала у нее подозрений, так как тут ее сопровождала бесконечная любезность. Кроме того, молодой человек был строен, широкоплеч, со вкусом одет, а на лице его без труда читались ум, нежность и какая-то детскость.

– Я приглашаю дам, не так ли? – спросила госпожа Анаис.

– Надеюсь, если быть последовательным. Скажите им, что меня зовут Андре. Я придаю этому большое значение, так как предвижу, что они будут обращаться ко мне на ты и что дружеское отношение, если оно не анонимно, перерастает в близость. К тому же они не имеют права быть не только уродливыми, но и просто сносными, ибо я, мадам, не выбирал ваш дом. Я пришел к вам с закрытыми глазами, ткнув пальцем в колонку привлекательных объявлений. Так что меня привел сюда случай. А он никогда не ошибается, и если…

Госпожа Анаис, засмеявшись, прервала его.

– Будь вы менее любезным, я бы немного испугалась вас, – сказала она.

Потом Матильда и Шарлотта долго еще вспоминали время, проведенное вместе с Андре. Разговоры Андре были очаровательно шаловливы. Девушки понимали далеко не все из того, что он говорил, но чувствовали, что слова его рассчитаны на умы более высокого полета. И то, что этот молодой человек не смотрит на них только как на машины для получения удовольствия, а щедро делится с ними тем, что, как они догадывались, было у него самого лучшего, трогало их – как-то смутно, но сильно.

Лишь Северина оставалась глуха к этой беседе, хотя единственная из всех была способна постичь и присущую молодому человеку оригинальность воображения, и безукоризненный ход его мысли. Даже Матильда, шокированная такой холодностью, сказала ей на ухо:

– Будьте же немного помягче с этим мальчиком. Такие, как он, нечасто сюда приходят.

Андре подумал, что Матильда не осмеливается высказать какое-то пожелание.

– Милые мои подружки, вы у меня ничего не просите. И я этому рад, причем вовсе не из скупости, а из тщеславия. Даже если бы я был богатым человеком, мне все равно не хотелось бы ощущать себя богатым. Но вот сегодня у меня есть немного денег, и я хочу обратить их в вашем обществе в самое дорогое вино.

Госпожа Анаис вопросительно посмотрела на других женщин. В их глазах тоже отражались растроганность и нерешительность.

– Спасибо, – проговорил Андре с большей признательностью, чем он старался показать. – Но, может быть, вы предпочитаете, чтобы я отнес свои гроши в другое место? Или вы откажетесь обмыть мою первую книгу?

– Ты пишешь книги? – воскликнула Шарлотта недоверчиво, так как она часто спрашивала себя, из какого же теста сделаны люди, чьи имена написаны на обложках книг, выставленных в киосках.

Андре снял с камина свой пакет и развязал его. Там было пять книг с одним и тем же названием.

– Надо же, все верно, – сказала Шарлотта. – Андре Мийё – это ты?

Андре улыбнулся с такой наивной гордостью, что она показалась наигранной.

– Я не знала, – простодушно продолжала Шарлотта. – Ты бы уж тогда дал мне одну книжку.

– Да это… это же первые экземпляры.

– Ну и что, мой милый?

У Андре не хватило духа сказать, что он собирался их продать. Нежность и искренность, с какими были сказаны эти слова, обычно пустые в доступных за плату устах, тронули его. Он протянул Шарлотте один экземпляр. Отдавая книгу, он встретил робкий взгляд Матильды. Устоять перед ним он не смог. После этого у него возникло опасение, как бы госпоже Анаис и Северине не показалось, что он относится к ним с пренебрежением.

Покачав головой, Андре поглядел на единственный оставшийся у него экземпляр, сунул его в карман, а на остальных сделал сердечные надписи всем четырем женщинам.

Подали шампанское. Никогда еще у госпожи Анаис не пили его так радостно и непринужденно.

Однако вот зазвонил звонок. Странное смущение и печаль заставили Шарлотту и Матильду опустить головы.

– Пойду открою, – словно извиняясь, сказала госпожа Анаис.

Андре, удивленный возникшим молчанием, – ибо не в состоянии был понять, какую жестокую милость он оказал этим несчастным душам, – поочередно посмотрел на Матильду, Шарлотту и Северину. Глаза последней, более блестящие, выражали радость избавления.

– Во всяком случае вы останетесь со мной, – сказал Андре.

И тут Дневная Красавица почувствовала, что ничто на свете не заставит ее согласиться на объятия этого молодого человека, милого и чистого.

Тихим голосом, так, что услышал только он один, она прошептала:

– Извините меня, прошу вас.

По выразительному лицу Андре пробежала дрожь. Впоследствии он часто мысленно возвращался к этой просьбе, сдержанность которой не вязалась с прозвищем этой женщины и с ее положением. Но в тот момент, услышав ее слова, он едва заметно поклонился и повернулся к Шарлотте. Та страстно обняла его.

– Бедняжка, вам не повезло, – сказала госпожа Анаис Северине. – А я-то готова была биться об заклад, что он выберет вас. Ну да… А теперь вас ждет господин Леон, и у него всего четверть часа.

Дневная Красавица знала господина Леона, всегда торопящегося торговца, который владел небольшим кожевенным заводом неподалеку от улицы Вирен. Северина уже и прежде не раз была объектом его благосклонности и сохранила о нем невеселые воспоминания. Однако на сей раз этот коротышка, весь, вплоть до дыхания, пропитанный запахом необработанной кожи, с его жадным стремлением воспользоваться ею за такой короткий промежуток времени, заставил Северину затрепетать от веселой тоски и сладострастного жара в груди, которые она уже отчаялась испытать вновь.

После нескольких мгновений забытья она удалилась в комнату, где обычно сидела госпожа Анаис. Той в комнате не оказалось, и Северина услышала ее смех за перегородкой, откуда доносился и благородный голос Андре. Северина села за столик для рукоделий и, подперев подбородок еще влажными от наслаждения ладонями, прислушивалась к потаенному голосу своего тела.

Когда она вновь обрела способность воспринимать окружающее, лицо ее выражало спокойствие и решительность. Теперь она знала.

Она знала, что отвергла Андре потому, что он принадлежал к тому же классу – физическому и духовному, – что и мужчины, окружавшие ее в нормальной жизни, к тому же классу, что и Пьер. С Андре она бы обманула мужа, которого нежно, безмерно любила. Она пришла на улицу Вирен искать не нежности, не доверия, не ласки (этим щедро одаривал ее Пьер), а того, чего он не мог ей дать, – восхитительных животных наслаждений.

Элегантность, воспитание, стремление нравиться противоречили чему-то такому в ней, что желало быть сломанным, покоренным, грубо укрощенным, дабы расцвела ее плоть.

Северина не впала в отчаяние, осознав фатальное расхождение между нею и тем, кто был для нее всей жизнью. Напротив, она испытала бесконечное облегчение. После стольких недель мучений, когда она чуть было не сошла с ума, Северина наконец поняла себя, и тот ужасный двойник, который управлял ее поведением посреди жути и мрака, теперь постоянно рассасывался в ней. Сильная и спокойная, она вновь обрела внутреннюю целостность. Коль скоро судьба так распорядилась, что она не могла получать от Пьера то удовольствие, которое доставляли ей грубые незнакомцы, то что она могла поделать? Стоило ли отказываться от наслаждения, которое у других женщин совпадает с любовью? Выпади ей такое счастье, разве пошла бы она по этому ужасному пути? Кто же может упрекать ее за то, что заложено природой в клетки, из которых она состоит и за которые она не может нести ответственности? Она, как и всякая божья тварь, имеет право познать священные спазмы, которые заставляют весной содрогаться землю влажной дрожью.

Это откровение преобразило Северину или, точнее, заставив ее прекратить жалкие слепые поиски, вернуло ей прежнее лицо. Она вновь обрела уверенность в себе и свою прежнюю внутреннюю энергию. Она чувствовала себя даже более безмятежно, чем прежде, поскольку ей удалось обнаружить и засыпать ров, наполненный чудовищами и блуждающими болотными огоньками, долгое время являвшийся чем-то вроде ненадежного и опасного фундамента ее жизни.

Да и появись у Северины хоть малейшее беспокойство при мысли о том пути, на который она сознательно вступила, глаза Пьера, глаза, которых она до последнего времени так боялась, тут же убедили бы ее в том, что она права. Эти глаза с трогательной радостью наблюдали за воскресением Северины, и у них было достаточно времени, чтобы в полной мере насладиться им, так как молодая женщина, соблюдая осторожность, не торопила события. Незаметно, постепенно она отказалась от своего смирения, от своей боязливой бдительности. Каждый день она делала один шаг назад, но только один, не больше. Каждый день она навязывала Пьеру одно свое новое желание, но не более одного. Она ясно видела, что он сгорает от желания повиноваться ей, но чувствовала, что если вдруг резко изменит свое поведение, то разбудит в Пьере новые подозрения и тревогу. А этого она не хотела, как не хотела отказываться и от своих визитов к госпоже Анаис. Она добивалась равновесия между этими двумя главными полюсами своей жизни, добивалась для себя полноценного существования.

Благодаря великому и стойкому терпению она достигла этого. Было ли это лицемерием? Все происходило настолько естественно, что Северина не считала свое поведение двуличным. Никогда еще она не чувствовала себя более полно, более непорочно принадлежащей Пьеру, как по возвращении с улицы Вирен, где она оставляла своих злых духов. Два часа, ежедневно проводимые у госпожи Анаис, образовывали непроницаемый, изолированный, самодостаточный промежуток времени. Пока они протекали, эти два часа, Северина просто забывала, кто она такая. Тайна ее тела жила обособленно, вдали от всего остального, подобно тем необычным цветам, что раскрываются на несколько мгновений, а потом возвращаются в состояние девственного покоя.

Вскоре Северина даже перестала замечать, что ведет двойную жизнь. Ей казалось, что жизнь эта была предопределена уже задолго до ее рождения.

Последняя особенность этой привычки заключалась в том, что физически она снова стала женой Пьера. У нее уже не было ощущения, что она отдает мужу недостойную плоть, так как чувствовала, что, проходя путь от улицы Вирен до своего дома, она вся обновляется, вплоть до составляющих своего тела. В его объятиях она вела себя, как и прежде, по-матерински, поскольку, не признаваясь себе в этом, опасалась, как бы каким-нибудь слишком страстным или слишком слабым движением не обнаружить перед ним недозволенного знания Дневной Красавицы.

VII

В первые мгновения, увидев Марселя, Северина едва обратила на него внимание. Он пришел вместе с Ипполитом, и, вполне естественно, вначале молодую женщину заинтересовал этот последний. Еще до того, как она вошла в комнату, где находился Ипполит, ее заинтриговала атмосфера тревоги, воцарившаяся в доме с его приходом.

– Будьте понежнее с Ипполитом, – посоветовала госпожа Анаис девушкам, не глядя ни одной из них в глаза.

– Можете быть спокойны, – занервничала Шарлотта. – А я-то думала, что от него уже избавились.

Госпожа Анаис пожала плечами и вздохнула:

– Это человек с причудами. Может быть, мы никогда больше его не увидим, а может, он останется здесь на всю неделю. Словом, будьте с ним любезны, и вы не пожалеете.

В коридоре Северина поинтересовалась:

– Кто он?

– Никто не знает, – прошептала Матильда.

– Богатый?

– Скажешь тоже! – воскликнула Шарлотта. – Он никогда не платит.

– Так в чем же дело?

– Все за него улаживает госпожа Анаис. Мы сначала думали, что он был ее любовником, оказалось, что нет. Полагаю, он хаживал к ней когда-то и с тех пор она у него в руках. Хорошо еще, что он бывает нечасто. Два визита за полтора года. Иначе ноги бы моей здесь не было.

– И моей тоже, – сказала Матильда.

Они подошли к двери большой комнаты и остановились в нерешительности. Северина продолжала расспросы:

– Он пылкий? Грубый?

– Этого не скажешь, верно ведь, Матильда? Скорее спокойный и даже не злой. Трудно объяснить почему, но он нагоняет страх.

Северине понадобилось несколько секунд, чтобы разделить мнение подруг. Ипполит оказался верзилой, он был гораздо плотнее, шире в плечах и выше других мужчин. Ничего специфически жестокого в его лице вроде бы и не было: жирное, толстое, оно просто выглядело необычно широким. А может быть, причина крылась в сильном контрасте между величественной, почти мертвенной неподвижностью и дикой животной сущностью, которая окрашивала его губы в темно-красный цвет, заклинивала его челюсти, похожие на капкан для хищных зверей, и превращала его кулаки в две булавы из костей и мяса? Или в особой манере скручивать и заклеивать языком сигарету? Или, наконец, в крошечном золотом колечке, которое он носил в правом ухе? Ответить на эти вопросы Северине было бы столь же трудно, как и Шарлотте, но в жилы ее медленно проникал страх. Как зачарованная смотрела она и не могла оторвать взгляда от этого загорелого, огромного, идолоподобного мужчины.

Хотя взгляд его был устремлен куда-то в ему одному известную точку, явно находящуюся за пределами комнаты, Ипполит заметил замешательство и страх трех женщин. Не соблаговолив что-либо сказать по этому поводу, он только лениво произнес с оттенком глубочайшего пренебрежения:

– Как поживаете, детки?

После чего замолчал. Было заметно, что он не очень любит разговаривать и что молчание – непереносимая стоячая вода для большинства людей – вовсе не смущает его. Зато у Шарлотты появилась потребность нарушить его.

– А вы, господин Ипполит? – спросила она с наигранной веселостью. – Вы ведь не показывались у нас уже несколько месяцев.

В ответ он не проронил ни слова, только глубоко затянулся сигаретой.

– Разденьтесь, а то тут жарко, – предложила Матильда, которой тоже было не по себе от долгого молчания Ипполита.

Ипполит жестом приказал ей подойти, и она помогла ему снять пиджак. Под сорочкой из тончайшего шелка обозначились мышцы рук, плеч и груди. Тугие, как сталь, они казались сопряженными вместе для неведомого тяжелого труда.

– Я вам кое-кого привел, – объявил Ипполит. – Это мой друг.

Интонация, с какой он произнес последнее слово, заметно отличалась от его обычного, высокомерно-небрежного тона. Весомое и звучное, оно, казалось, было единственным из всего словарного запаса человечества, которому Ипполит придавал какое-либо значение.

Северина повернула голову в сторону молодого человека, сидевшего немного поодаль от Ипполита, как бы в его тени. Она сразу заметила, что его глубоко посаженные, ярко блестевшие глаза прикованы к ней, но ее внимание вновь привлек колосс, который сказал:

– У нас мало времени. Шампанским я вас угощу в другой раз. Новенькая, ну-ка подойди сюда.

Северина направилась к Ипполиту, но была остановлена неожиданно теплым, протяжным голосом молодого человека.

– Оставь ее мне, – проговорил он.

Шарлотта с Матильдой нервно зашевелились: им казалось совершенно немыслимым, что кто-то осмелился встать на пути Ипполита. Но тот усмехнулся с грубоватой мягкостью, положил свою чудовищную лапу на хрупкое плечо компаньона, которое, однако, легко выдержало ее тяжесть, и сказал:

– Развлекайся, малыш, какие твои годы!

Северина чувствовала, что физически ее сильнее притягивает Ипполит, причем во время этого циничного обмена она даже не испытала чувства облегчения, так как худощавый молодой человек внушал ей, может быть, еще большее беспокойство.

– Значит, ты мне и в самом деле понравилась, раз уж я попросил тебя у моего друга, – сказал он, когда Северина привела его к себе в комнату.

Такой фразы обычно бывало достаточно, чтобы остудить все чувства Северины, которая жаждала молчания, торопливости и грубого обращения. Она удивилась тому, что тут, напротив, это сдержанное желание взволновало ее. Она повнимательнее пригляделась к молодому человеку, которому ее уступил невозмутимый Ипполит. Обильно набриолиненные, блестящие волосы, дорогой, но слишком яркий галстук, чересчур приталенный пиджак, наконец, кольцо с крупным бриллиантом на безымянном пальце – все здесь было сомнительного свойства, равно как и внешность: плотная кожа лица, глаза, беспокойные и одновременно непреклонные… Северина вспомнила, что под рукой Ипполита его узкие плечи не дрогнули. Ею овладело какое-то щемящее чувство.

– Говорю тебе, ты мне нравишься, – повторил молодой человек, не разжимая зубы.

Северина отметила, что у него не было намерения сделать ей комплимент, что он просто жаловал ей нечто вроде подарка и теперь раздражается оттого, что не видит с ее стороны никаких признаков благодарности. Она подставила ему приоткрытые губы. Он с хорошо рассчитанным пылом соединил с ними свои. Потом отнес Северину на постель. Какой невесомой чувствовала она себя в его не слишком мускулистых руках! На самом деле друг Ипполита только казался слабым. Пальцы его красивых, тонких рук обладали жесткостью стилета. Его тонкие бедра заставили Северину застонать от боли, когда он сжал ее ими, и тут же ее пронзила сладкая судорога, более острая, чем самые сильные из всех прежних блаженств.

Молодой человек достал из дорогого портсигара сигарету, зажег ее и спросил:

– Как тебя звать?

– Дневная Красавица.

– А дальше?

– Просто Дневная Красавица.

Он с безразличием иронично скривил губы и сказал:

– Ну-ну, если ты решила, что я из полиции…

– А тебя как зовут? – спросила Северина, впервые испытывая чувственное удовольствие от обращения на ты.

– Мне нечего скрывать. Меня зовут Марсель, а еще Ангел.

Северину охватил легкий озноб, настолько это двусмысленное прозвище соответствовало циничной чистоте лица, зарывшегося в подушку возле ее головы.

– А еще, – поколебавшись, продолжал Марсель, – а еще… Не стесняться же мне тебя в самом деле, а еще – Золотая Пасть.

– Почему?

– Гляди.

Только теперь Северина заметила, что он старался не открывать нижней губы, все время держал ее как бы приклеенной к десне. Он пошевелил ею, и Северина увидела, что все зубы под ней были золотые.

– Выбили одним ударом, – усмехнулся Марсель, – а кроме того…

Он не стал продолжать, за что молодая женщина была ему признательна. Она только содрогнулась от ухмылки, которая вдруг исказила его губы.

Марсель быстро оделся.

– Ты уже уходишь? – неожиданно для самой себя спросила Северина.

– Да, мне нужно, один приятель…

Вдруг он с удивлением и немного раздраженно прервал себя:

– Вот те на, я чуть было не начал перед тобой оправдываться.

Он ушел, даже не посмотрев на нее, но на следующий день пришел снова, уже один. Поскольку Северина была занята, к нему вышли Шарлотта и Матильда.

– Не беспокойтесь, – сказал Марсель. – Я хочу Дневную Красавицу.

Он стал терпеливо ждать. Время для него, как и для Ипполита, не имело обычного измерения. Он обладал способностью животных давать дышать своему телу, не вмешиваясь в его безупречную работу. То, что при этом происходило в его голове, ни названием, ни формой не напоминало мысли.

Шум шагов Северины тут же рассеял его бдительное оцепенение. Она радостно направилась к нему, но Марсель резким жестом ее остановил.

– Ну наконец-то, – проговорил он.

– Я не виновата, что тебе пришлось ждать.

У него было желание пожать плечами. Речь действительно шла об ожидании! Но как признаться женщине, почему сердишься, когда не желаешь признаваться в этом даже самому себе.

– Хорошо, – сказал он грубо. – Тебя ни о чем не спрашивают.

Он поцеловал ее в губы. И так как он не пытался больше скрывать свою золотую челюсть, то Северина одновременно почувствовала и тепло губ, и холод металла. Вряд ли она когда-нибудь забудет вкус этой смеси.

Марсель пробыл у Дневной Красавицы очень долго. Казалось, он хотел одним махом утолить истомившую его жажду. И Северина где-то в самой глубине сердца почувствовала неясную дрожь. Его объятия доставляли ей слишком большое удовольствие, ей было слишком приятно лежать, прижавшись к нему. Несколько раз она поймала себя на том, что ей хочется погладить невидимое в темноте тело Марселя. Наконец она не выдержала и слегка дотронулась до его плеча. Но тут же отдернула руку, коснувшуюся какого-то разрыва кожи. Марсель презрительно свистнул.

– Нет у тебя привычки к шрамам, – сказал он.

– Что ж, сейчас выработаем.

Он взял запястье Северины и провел ее пальцами вдоль своего тела. Все оно – руки, бедра, спина, живот – было покрыто шрамами от резаных ран.

– Но откуда это у тебя?.. – вскричала Северина.

– Может, ты еще попросишь меня перечислить все мои судимости? Мужчинам вопросы не задают.

Нравоучительная строгость собственного голоса явилась для Марселя своего рода сигналом.

– Ладно, пока, – сказал он.

Северина не смотрела, как он одевается. Она не хотела пересчитывать взглядом его шрамы и рубцы, опасаясь, как бы вид этих загадочных мужских отметин не сделал еще более тесными и так уже слишком крепкие узы, связавшие их.

Силу своей привязанности она смогла оценить только в последующие дни, когда Марсель не показывался в доме. По охватившей ее неотступной тревоге, по странной непреодолимой истоме Северина чувствовала, как ей недостает Марселя. Она боялась, что разонравилась ему, но больше всего ее пугало, как бы не оказалось, что ему нечем заплатить госпоже Анаис, как бы эта причина не развела их в разные стороны.

Вот почему через неделю, снова увидев его красивое, искаженное недоброй гримасой лицо, Северина предложила:

– Если у тебя нет денег, то я могу…

– Замолчи, – закричал он.

Марсель шумно задышал, потом произнес с оскорбительной надменностью:

– Я хорошо знаю, что, если б только захотел… Но понимаешь, меня и так содержат уже трое… Но чтобы еще и ты… нет, я не хочу. Поняла?.. А деньги, вот они, деньги – смотри!

Он бросил на стол мятую пачку. В ней были стофранковые купюры вперемешку с мелкими бумажками.

– Я даже не знаю, сколько там, – пренебрежительно сообщил он. – А когда кончатся эти – найдутся другие.

– В таком случае…

– Что в таком случае?

– Почему ты не приходил?

Он почувствовал, как в нем поднимается волна протеста – его обычная реакция на вопросы Северины, – и отрезал:

– Довольно, поговорили. Я сюда не для беседы пришел.

Однако в его голосе угадывался скрытый надрыв.

После этого он не пропускал ни одного дня. Поначалу раздраженный и молчаливый, он постепенно становился мягче, как бы уже не пытаясь бороться с захватившим его увлечением. И с каждым разом он все сильнее затрагивал чувства Северины, и с каждым разом ей становилось все труднее освободиться от воспоминания о нем. Так мало-помалу разрушалась каменная стена, до сих пор строго разделявшая две жизни Северины. Брешь в этой стене возникла, несомненно, еще задолго до того, как она заметила ее, но Северина решила, что своим существованием эта брешь обязана следующим обстоятельствам.

В тот день Марсель только что ушел, и пережитые с ним ощущения заставили Северину позабыть о времени; вдруг она вспомнила, что вечером ей предстоит ужинать с Пьером и его друзьями, что Пьер, скорее всего, уже вернулся и тревожится, не обнаружив ее дома. Но, утомленная и еще не остывшая от поцелуев Марселя, она не стала преодолевать свою леность, подсказавшую ей, что возвращаться домой не следует. Она одевалась очень медленно, чтобы ее опоздание стало непреодолимым препятствием, затем позвонила Пьеру, сообщив ему, что примерка задержала ее дольше, чем она предполагала, и что она приедет сразу в ресторан.

Вот так впервые из общества госпожи Анаис, ее пансионерок и клиентов Северина сразу попала в свое обычное окружение. Она почувствовала легкий укол в сердце, когда ожидавшие ее мужчины, увидев ее, поднялись, и перед глазами у нее промелькнуло мимолетное, но отчетливое видение Ипполита, заставившего Матильду снять с него пиджак.

Пьер с Севериной были приглашены двумя молодыми хирургами. Один из них, тот, у которого волосы были потемнее, слыл мужчиной, пользующимся неизменным успехом у женщин. Его движения несли отпечаток чувственного смысла, а лицо выражало то непреклонность, то уступчивую решимость, и женщинам было трудно этому противостоять. С ощущением ироничной беспечности Северина вспомнила об этом, когда он пригласил ее на танго. Всегда почтительный к Северине, этот друг Пьера на сей раз, должно быть уловив какие-то исходящие от нее флюиды, в течение всего танца дерзко прижимался к ней. Эта нескромность, совершенно не смутившая Северину, непроизвольно вызвала на ее лице выражение презрения. Насколько все-таки желание этого человека, известного своей резкостью, соответствовало его хорошему воспитанию, настолько оно было беднее и немощнее того, объектом которого каждый день после обеда становилась Дневная Красавица! В одном-единственном непроизвольном жесте Марселя, в одном только прикосновении его похожих на стальные клещи рук было больше деспотизма, больше обещаний, чем во всех усилиях этого соблазнителя светских дам. Какие бы попытки он ни делал, ему была недоступна простосердечная дикость того, другого, изукрашенного шрамами, который носил на пальцах либо небрежно совал в карман плату за любовь, которой он соизволил кого-либо осчастливить.

В этот момент нечистый ангел с золотым ртом был Северине ближе, чем эти окружавшие ее мужчины, и с губ ее в адрес партнера по танцу готовы были сорваться слова, которые она в мрачном порыве бросила однажды вечером Юссону: "Вы не способны изнасиловать".

Образ Марселя не покидал ее весь вечер. Она все еще оставалась связанной с ним через платье, которое было на ней и которое он снимал с нее, через кожу, которую он ласкал и которую она не стала очищать. Северина чувствовала, что в этот вечер была очень красива, ощущала извращенный восторг от того, что в ней смешались две Северины, и, выходя из ресторана, она обняла Пьера с пылом, который был предназначен не ему одному.

Однако она сильно испугалась, когда почувствовала попятное движение мужа, и на протяжении всего обратного пути почти физически осязала нечто бесформенное и тяжелое, разделявшее их. Всего из-за какой-то секундной оплошности она поставила под угрозу весь свой долгий прилежный труд. Она вновь причинила боль Пьеру.

В полной мере всю неистовую силу своей любви Северина ощущала лишь в часы растроганности или опасности, но сейчас она завладела ею до тоскливой спазмы в груди. Она вдруг осознала, что ходит теперь к госпоже Анаис не ради анонимного сладострастия, а ради Марселя, и что ее тайная жизнь, столь удобно ограниченная стенами дома на улице Вирен, вторгается в другую, посвященную Пьеру, и что этот мутный поток, если его не остановить, грозит унести с собой все. Необходимо было любой ценой залатать прорванную плотину. Опасная трещина возникла из-за Марселя, из-за того, что она так привыкла к нему. Ей надо его забыть. Это будет жертвой, но Северина смирялась с ней, глядя на профиль Пьера, вырисовывавшийся в тени. Итак, она решила подправить ход судьбы.

Госпожа Анаис восприняла решение Северины с удовлетворением, к которому подмешивалась тревога.

– Вам не хочется его видеть, и я вас одобряю, – сказала она. – Мне ничего не известно об этом парне, но я бы предпочла, чтобы он находился где-нибудь в другом месте, а не у меня. Вот только как он воспримет это? Друг Ипполита… ну в конце концов я скажу ему, что вы больны. Может быть, ему надоест ждать.

Четыре дня спустя, когда Северина выходила из дома свиданий, дорогу ей преградил силуэт, который она узнала, даже еще не увидев самого человека, по отбрасываемой им тени. Тень эта была огромной, и молодой женщине показалось, что она затмила собой весь вечерний свет.

– Я провожу тебя немного, – мирно проговорил Ипполит.

От неожиданности Северина утратила способность реагировать. Но когда коротенькая улица Вирен, представлявшаяся Северине чем-то вроде прихожей госпожи Анаис, осталась позади, когда они оказались на площади Сен-Жермен-л'Осеруа, молодая женщина пробудилась словно от какого-то внезапного внутреннего вскрика. Еще бы, ведь она вышла за пределы улицы Вирен и попала туда, где она была воплощением добродетели и нравственного здоровья, туда, где она вновь становилась женой Пьера, – и вдруг она идет в сопровождении посетителя дома госпожи Анаис, да еще какого посетителя! Чтобы не позволить этому ограниченному четырьмя стенами существованию бросить тень на ее обычную жизнь, она отказалась от своего самого знойного наслаждения, и вот эта другая жизнь протягивает к ней свои щупальца, причем не только в виде игры воображения, а приняв вполне реальный облик этого ужасного Ипполита.

Испуг, вызвавший у Северины дрожь, был связан даже не столько с появлением Ипполита, сколько с неумолимой поступью судьбы, которую она попыталась было перекроить на свой лад. Минуту спустя страх уступил место инстинкту самосохранения. Напряженная до предела, готовая взывать о помощи, Северина ринулась к проезжавшему мимо такси. Но тут же споткнулась. На ее плечо легла рука Ипполита, и Северина ощутила тупую безнадежность, какую испытывают каторжники при первых попытках двигаться с цепью на ногах. Тяжесть этой руки тут же истощила всю энергию молодой женщины.

– Без глупостей, – произнес Ипполит, не повышая голоса. – Я должен поговорить с тобой, и я с тобой поговорю. Тебе хочется в укромное местечко? Идем.

Он направился к небольшому винному погребку на площади. Хотя он давно убрал руку и даже не глядел на Северину, она послушно следовала за ним.

Тесный зальчик был пуст. Только какой-то рабочий пил за стойкой белое вино. Причем делал он это с таким явным удовольствием, что Ипполиту тоже захотелось немного выпить. Он дождался, пока его обслужат, и повернулся к Северине.

– Хорошенько выслушай меня, – произнес он наконец, – и не заставляй меня повторять дважды. Если тебе захочется узнать, чего стоит мое слово, спроси на Монмартре или на Центральном рынке, кто такой Ипполит-Сириец. Так вот, говорю тебе, если хочешь, чтобы у тебя не было неприятностей (от этого безобидного слова на Северину повеяло холодом), не шути с Марселем.

Он медленно допил вино и с видимым усилием задумался – выразить свою мысль ему было нелегко.

– У тебя вид честной и хорошей девушки, – проговорил он наконец, – и я хочу тебе кое-что объяснить. Марсель – это парнишка, который спас Ипполиту жизнь. Ты можешь себе это представить? Теперь он для меня больше, чем сын. Вот только есть у него один недостаток – падок на женщин. В прошлом году без меня он уже… Ладно, хватит об этом. Когда он попросил тебя, мне следовало бы догадаться, что он снова влипнет, да разве же все предусмотришь. Вначале он преодолевал себя… Даже делая глупости, оставался мужчиной. А потом расслабился… Он такой непосредственный, этот малыш. Можешь не думать, что он поверил выдумке о твоей болезни. Если бы я его не удержал, сегодня вечером с тобой говорил бы не я, а он. Я решил, что лучше мне сходить. А то он чересчур горячий.

Ипполит снова погрузился в тягостную задумчивость. Северина подумала даже, что он вовсе забыл о ней.

– Короче, ты меня поняла, – произнес он наконец. Он снова положил ей руку на плечо, поглядел на нее неподвижным взглядом и заключил:

– Можешь идти, да поживее. А то я сегодня не в духе. В окне погребка Северина еще раз увидела его громадный, размытый силуэт, склонившийся над пустым бокалом.

Хотя молодая женщина была уже на улице, она резко отвела взгляд в сторону. Этот силуэт влиял на нее парализующе. Однако нужно было действовать без промедления, Северина чувствовала это всем своим обезумевшим от страха нутром. Еще один день – и она попадет во власть этих двух мужчин, и неизвестно, кого из них она должна больше бояться, а за ними ей виделись другие, такие же опасные, готовые повиноваться и Ипполиту, и Марселю.

Северина быстро вернулась на улицу Вирен.

– Я ухожу, – объявила она госпоже Анаис.

– Вы виделись с вашим другом? Он берет вас с собой в отпуск? – спросила госпожа Анаис, никак не предполагая, что Северина задумала окончательно порвать с ее заведением.

– Да, да, – немногословно ответила молодая женщина, чтобы не пускаться в объяснения.

Даже если предположение госпожи Анаис и не предопределило решения Северины, то оно по крайней мере избавило ее от дальнейших колебаний. Северина почувствовала слепое желание бежать, еще когда разговаривала с Ипполитом. Однако просто бежать из дома на улице Вирен было недостаточно. Северина не хотела, не могла больше дышать тем же воздухом, что и ее преследователи. Нужно было сделать так, чтобы от Марселя и Ипполита ее отделяло большое расстояние. Начиналось лето. Конечно, у Пьера была привычка брать отпуск позднее. Он станет говорить о больнице, о клинике, о графике отпусков. Но Северина чувствовала, что выпавшие на ее долю испытания достаточно подготовили ее к тому, чтобы уговорить мужа. В который раз любовь заставляла ее во время своих самых грустных треволнений прибегать к самой искренней нежности.

Как Северина и предполагала, ей удалось довольно легко убедить Пьера, сославшись на плохое самочувствие и на желание побыть с ним наедине. Спустя неделю после предостережений Ипполита чета Серизи села в поезд и отправилась к пустынному пляжу неподалеку от Сен-Рафаэля.

Но даже уже стоя на перроне, Пьер и Северина продолжали нервничать: он – потому, что внезапный отъезд расстроил его рабочие планы, она – оттого, что боялась неожиданного появления тонкой, как золотая нить, недоброй улыбки Марселя или гигантской тени Ипполита. Первые же толчки тронувшегося поезда оставили позади, развеяли все их заботы. Северину и Пьера обволокла дивная уединенность купе, движущегося навстречу ночи. Их глаза зажглись одним и тем же молодым желанием. Они чувствовали, что в их любви столько же свежести, как и во время их первой поездки, но только больше глубины. Северину особенно радовало приближение спокойных, наполненных нежностью дней, которым, как ей казалось, не будет конца.

Эти дни оказались самыми прекрасными в ее жизни. Недели, которые она только что пережила, угрозы, еще недавно тяжелым камнем давившие на нее, только усиливали ее желание счастья. А оно было у Северины могучим, разносторонним и уже давно служило ей, не иссякая. Море, пляж, солнце, аппетит, сон – из всех этих слагаемых жизни она извлекала максимальное наслаждение. Погода стояла прекрасная, небо переливалось всеми оттенками лазури. Воздух был похож на драгоценное, легкое масло. Он ласкал тело Северины, и она уже даже не вспоминала, что это именно то тело, которого касалось столько рук: теперь оно принадлежало ей и целомудренно расцветало.

Пьер тоже был счастлив. Оттого, что отдыхал, оттого, что его окружала природа, которую он любил, и, главное, оттого, что постоянно видел рядом с собой цветущую, непорочно-чистую молодую женщину, которая была его высшим счастьем. Они вместе плавали. Когда они брали лодку, их весла гребли в одном и том же ритме. На песке они возились, словно два маленьких сорванца. Только при такой жизни Северина чувствовала себя по-настоящему близкой Пьеру. В Париже их разделяли его больные, его книги, его статьи, тогда как тут эти неистовые и чистые физические упражнения, в которых она была почти так же искусна, как и он, сплачивали их, вносили в их отношения теплоту братского союза.

Как же Пьер был ей дорог и желанен в течение всех этих бесподобных дней! Как же она жалела себя, презирала себя за то, что подвергала риску такую гармонию!

После чрезмерной дозы наркотика или в результате сильного морального потрясения некоторые виды интоксикации внушают своим жертвам такой ужас, что они содрогаются при одном воспоминании о прошлых усладах и полагают, что навсегда освободились от них. Так же обстояло дело и с Севериной. Купаясь в чистой радости и переживая счастье обновленной любви, она сочла бы сущим безумием любые помыслы о доме на улице Вирен. Не ощущая больше покалываний иглы, гнавшей ее к тому темному пристанищу, она с отвращением думала о том, что когда-то обрекала себя на подобное рабство. Она вовремя освободилась. От ее пребывания в стенах дома госпожи Анаис не осталось никаких следов. Никто, даже Ипполит, не сможет больше разыскать Дневную Красавицу. Ее безопасность находилась в ее собственных руках. Да и как было ей не почувствовать себя неуязвимой в июльскую жару, на берегу покорного моря, под надежной защитой Пьера?!

Однако эти защитные средства обернулись против нее самой. Она слишком быстро успокоилась, рано поверила в свою силу. Отдаленность от Парижа способствовала тому, что вещи, выглядевшие в городе кошмарными видениями, обрели нормальные человеческие пропорции. Когда Северина со своим реалистическим умом стала воспринимать квартиру госпожи Анаис как обычную квартиру, Матильду – как несчастную девушку, Марселя – как заурядного сутенера, и когда даже Ипполит превратился для нее в нечто вроде циркового борца с неразвитой речью, она сочла себя окончательно спасенной. Именно в тот момент у нее из рук выпал самый надежный ее щит – мистический ужас. Теперь защищаться от наваждения она могла только с помощью разума.

Враг, притаившийся во мраке чувственных закоулков, вновь обрел плоть и кровь.

Однажды с утра зарядил дождь. Впоследствии Северина не раз думала о том, что, будь в тот день хорошая погода, всего еще можно было бы избежать, как будто силы, увлекавшие ее за собой, не обладали бесконечным терпением, как будто они не поджидали годами удобного момента, чтобы наброситься на свою очаровательную и жалкую жертву.

Из-за дурной погоды Пьер с Севериной вынуждены были сидеть в четырех стенах. Пьер воспользовался этим, чтобы отшлифовать текст своего выступления на хирургическую тему. А Северина стала машинально перелистывать тонкие иллюстрированные журналы, купленные в Париже перед отходом поезда, ни разу не раскрытые ими в дороге и с самого их приезда в беспорядке валявшиеся на столе. Она просмотрела два из них и раскрыла третий. Статьи и иллюстрации к ним были самыми заурядными, Северина решила взглянуть на объявления. И тотчас ее глаза остановились на строчках, смысла которых она поначалу даже не поняла. Потом буквы образовали слова, и смысл их дошел наконец до ее сознания:

Улица Вирен, 9-бис Госпожа Анаис в окружении трех своих граций принимает ежедневно в своем интимном пансионе. Элегантность, обаяние, особое обслуживание.

Северина перечитала объявление несколько раз. Ей показалось, что там проскользнуло ее имя. Потом она вспомнила, что на улице Вирен знали только ее прозвище; она бросила испуганный взгляд на Пьера – он увлеченно работал – и стала разглядывать почти успокоившееся море и начавшее светлеть небо.

– Пойдем на воздух, – неожиданно предложила она, – вот-вот появится солнце.

Но ни купание, ни бег по пляжу не вытеснили из памяти навязчивого, набранного жирным шрифтом объявления. Ложась спать, она вновь взяла журнал и, согнув его так, чтобы Пьер не заметил, устремила на объявление потускневший взгляд. Это был призыв содержательницы, сигнал сбора у постели Дневной Красавицы… Как все-таки имя госпожи Анаис в напечатанном виде отличалось от того, каким оно воспринималось в разговоре. И как по-иному выглядели, как были унижены ее дом, женщины, наконец, сама Северина, этими эпитетами, более непристойными в своей пошлости, нежели самые гнусные выражения…

"Интимный пансион… три грации… особое обслуживание".

Северина почувствовала во рту странный, роковой привкус знакомого и одновременно нового наркотика. Ее охватил постыдный и в то же время благотворный жар. Она подсчитала, что отпуск Пьера приближается к концу, и испытала чувство жалости – не к себе, а к нему.

Как все же Марсель узнал о возвращении Дневной Красавицы? Он так никогда и не сказал ей этого, но стоило Северине прийти на улицу Вирен и пробыть там всего час, как она услышала его голос. У нее закружилась голова. В общем-то она предполагала увидеть Марселя, но то, что он пришел так быстро, убедило ее в упорстве этого человека и в его информированности. У нее не было времени подумать об этом подольше. В дверь яростно заколотили. На пороге стоял Марсель, бледный, дрожащий от накопившегося за многие дни гнева.

– Ты, значит, одна, – произнес он почти беззвучно. – Ну ладно! А то я даже предпочел бы, чтобы с тобой был еще и мужчина.

Северина непроизвольно, сама того не заметив, отступила к самой стене.

– Мне пришлось уехать, – прошептала она, – я тебе объясню.

Марсель ухмыльнулся всей своей золотой челюстью.

– Объясню! Погоди, сейчас я буду тебе кое-что объяснять.

Он снял опоясывающий его узкие бедра ремень, закрыл дверь на ключ. Северина следила за его движениями тупым, непонимающим взглядом. Но тут ремень взметнулся в неистовой руке, со свистом рассек воздух.

Откуда только в Северине взялась ловкость и сила, чтобы ей увернуться от удара и схватить ремень? Из каких запасов извлекла она ту дикую энергию, чтобы укротить Марселя в тот момент?

– Не шевелись, – произнесла она, – а то, что бы вы тут все ни делали, ты меня больше никогда не увидишь.

А потом они долго стояли друг против друга, разделенные пространством комнаты. Тишину заполняло их прерывистое дыхание. Постепенно они успокоились, и так же постепенно рассеялся жуткий образ, который заставил Северину сконцентрировать всю свою энергию: гнусная рана поперек лица и смотрящий на нее Пьер. Вместе с этим образом исчезла и ее сила. Но Северина больше в ней не нуждалась. Марсель, опустив голову, произнес:

– Ты не похожа на других женщин. Что бы Ипполит ни говорил…

Он поднял глаза, услышав приглушенный стук. Это Северина упала на пол. Он бросился к ней, отнес ее на кровать. В полубессознательном состоянии она подняла руки, чтобы защититься.

– Не бойся, не бойся, дружочек, – повторял Марсель невнятно…

В тот день он не прикоснулся к ней. Его лицо падшего ангела выражало чувство более глубокое, чем желание.

На следующий день он постарался взять себя в руки и вошел к Северине со своей обычной ухмылкой. Но когда он обнял ее, то по какому-то едва заметному напряжению его мышц она почувствовала, что он боится сделать ей больно и старается доставить удовольствие. Но именно поэтому на этот раз она получила его меньше. И оно непрерывно уменьшалось, по мере того как Северина обнаруживала присутствие некой силы, несводимой к голой чувственности.

Незадолго до побега Дневной Красавицы Марсель предложил ей в один из ближайших вечеров куда-нибудь сходить. Она, естественно, категорически отказалась. Поскольку тогда он еще дорожил своим престижем, то лишь пожал плечами и больше к этой теме не возвращался. Теперь же он стал вновь настойчиво повторять свое предложение. Ему хотелось, чтобы между ним и этой его любовницей, в которой он смутно различал нечто непривычное и чуждое ему, возникли более утонченные узы, чем повседневные встречи в публичном доме.

Северина же со своей стороны подчинялась фатальному стремлению к примитивным, лишенным духовности наслаждениям, которые, притупляясь, заставляют человека, дабы обрести их вновь, искать все новые и новые искусственные средства. Пытаясь укрепить свою привязанность к Марселю, она все чаще задумывалась об окутывающей жизнь молодого человека опасной тайне. Однако ее воображение быстро исчерпало эту тему. Поэтому настойчивость Марселя, желавшего куда-нибудь сходить вместе с ней, стала восприниматься ею все более и более благосклонно. Ей думалось, что, прикоснувшись к его другой, темной жизни, она обретет вновь, пусть хотя бы на некоторое время, тот страх, который составлял глубинную основу ее сладострастия. К тому же этот вечерний выход она представляла себе с тем большей легкостью, что считала его неосуществимым. Ну разве могла она пойти куда-нибудь поздно вечером без Пьера?

Однако подсознательно Северина искала такого случая, и случай представился, как он всегда представляется тем, чья скрытая сущность его поджидает. Как-то раз Пьеру в связи с операцией в провинции пришлось на целые сутки отлучиться из Парижа.

Марсель и Ипполит ждали Северину в погребке винного торговца около церкви Сен-Жермен-л'Осеруа. Они молчали, как всегда, когда находились вместе, но в тот вечер они не чувствовали той абсолютной безопасности, которая обычно питала их молчание. То, что Марсель будет с женщиной, мало волновало Ипполита. Их подружки знали свое место и не мешали мужчинам говорить между собой или мечтать. Но ему не нравилось, что этой женщиной была Дневная Красавица. Как может Марсель оказывать ей такую милость и на целый вечер приглашать ее в их компанию после того оскорбления, которое она нанесла ему, уехав без его разрешения? Он даже не сумел хорошенько ее наказать – Ипполит был уверен в этом. И он страдал, видя в поведении друга признак слабости, которая ему самому была не свойственна, но от которой у него на глазах ломались многие, в ком он любил храбрость и порядочность.

– Ну не несчастье ли, – проворчал Ипполит, – а ведь я же сам и привел его к Анаис.

Затем, поскольку непроницаемое прошлое научило его мудрости, он свернул сигарету и стал размышлять о том, что пора бы поесть, так как он уже проголодался.

Северина пришла раньше назначенного часа. Этот признак уважения немного смягчил гиганта. Понравился ему и небрежный тон, с которым Марсель сказал Дневной Красавице:

– А ты в шляпе ничего.

Однако сам молодой человек по овладевшей им в этот момент хмельной радости почувствовал, что, не будь сейчас рядом Ипполита, тон этот ему бы не удался.

– Куда пойдем ужинать? – спросил тот. Марсель назвал несколько известных ресторанов на бульварах. Северина категорически отвергла их один за другим.

– Помолчи, – приказал ей Ипполит. – Марсель, я думаю, разговаривает со мной, а не с тобой.

Потом, обращаясь к другу, добавил:

– Ну, ладно, хватит трепаться. Нам предстоит серьезная работенка, идем к Мари. Там все в норме.

Когда Ипполит принимал решение, ему не требовалось, чтобы кто-либо с ним соглашался. Вот и сейчас он молча расплатился и вышел. Остальные последовали за ним, хотя Марсель глазами все же посоветовался с Севериной. Но животная бдительность Ипполита перехватила этот взгляд.

– Проходи вперед, Дневная Красавица, – приказал он.

Оставшись наедине с Марселем, он сказал таким голосом, в котором угроза странным образом соединялась с мольбой:

– Если ты не хочешь, чтобы я вышел из себя, веди себя как мужчина… По крайней мере при мне.

Ресторан, предложенный Ипполитом, находился в самом начале улицы Монмартр. Они отправились туда пешком. Северина, словно в дурном сне, шагала между этими двумя молчаливыми мужчинами, которые вели ее неизвестно куда по опустевшим рядам Центрального рынка. Если бы Марсель был один, она не пошла бы с ним туда, но стоило ей услышать бесшумные шаги Ипполита, как воля тут же оставляла ее. Однако интерьер ресторана, куда они наконец попали, немного успокоил ее. Подобно всем тем, кто незнаком с тайной жизнью Парижа, Северина полагала, что, коль скоро ее спутники находятся на обочине общества, то и вся их жизнь протекает в разбойничьих притонах. Между тем маленький ресторанчик оказался чистеньким и гостеприимным. У входа – сияющая поверхность стойки. Обстановку довершала дюжина столов с расставленной на них чистой посудой.

– Вот Мари-то обрадуется, – сказал стоявший за стойкой мужчина в шерстяном джемпере, приветливо глядя на них.

В тот момент, когда он вежливо приветствовал Северину, из расположенной в глубине зала небольшой двери выкатилось окутанное запахами чеснока и пряностей некое подобие колобка в ночной кофточке и нижней юбке, которое как раз и оказалось хозяйкой ресторана.

– И не стыдно вам, бандиты! – вскричала она, пылко целуя двух друзей. – За четыре дня ни разу не заскочить к Мари!

Ее голос, ее южный говорок трогали своей теплотой, молодостью, и Северина улыбнулась, когда женщина посмотрела на нее, – настолько добрыми были ее восхитительные глаза, огромные, несмотря на заплывшее от жира и оттого слишком рано деформировавшееся лицо.

– Здравствуй, милашка, – сказала ей Мари. – Ты с кем из них?

– Подожди, я представлю, – степенно промолвил Ипполит. – Господин Морис, друг (это был мужчина за стойкой). Госпожа Морис (это была Мари).

Кивнув на Северину, он сказал:

– Госпожа Марсель.

– Так я и думала, – по-матерински сказала Мари. – Уж этот Марсель.

Она стала серьезной и доверительно спросила:

– Что будете есть, детки? Мою фаршированную капусту, разумеется? А потом?

Ипполит уставился в меню. Морис предложил аперитив.

Марсель прижал к себе Северину, которая почти нежно подалась к нему, потому что в этом зале была какая-то сильная, мужская атмосфера с оттенком чего-то запретного.

Мужчины входили, обменивались рукопожатиями с Морисом, Ипполитом, Марселем и приветствовали Северину. Некоторые из них были с женщинами. Женщины не задерживались у стойки, а шли к столику, на который им взглядом или отрывистым словом указывал спутник, и скромно присаживались. У всех мужчин, как бы сильно ни отличались они друг от друга сложением, одеждой или говором, был некий не поддающийся определению общий признак, делавший их всех людьми досуга. Праздность присутствовала в их жестах, словах, в манере держать голову, в их проворных и одновременно ленивых взглядах. Их разговоры в основном сводились к скачкам и к каким-то делам, упоминавшимся лишь полунамеками.

В плохо проветриваемом помещении становилось жарко. Обильная, сытная, не в меру сдобренная специями пища и крепкие вина поднимали температуру, изрядно добавляя внутреннего огня. И хотя обстановка за всеми столами была, как любил выражаться Ипполит, "в норме", грубоватые манеры сотрапезников, их напряженные плечи и склоненные затылки вызывали у Северины ощущение, что она присутствует на какой-то подпольной, опасной пирушке. Она ни на кого не смотрела и не прислушивалась ни к медлительным речам за соседними столами, ни к разговорам Ипполита с Марселем. Северина пребывала в каком-то смутном, не лишенном чувственного уюта ожидании – совокупность этих незнакомых, подозрительных, блатных (она, наконец, поняла это часто произносимое Марселем слово) жизней действовала на нее, как сильное приворотное зелье.

Никто из присутствовавших не уходил, за исключением женщин, одна за другой покидавших ресторан.

"Трудиться? На каком поприще?" – мысленно спрашивала себя Северина, сладко вздрагивая от наплыва неясных образов, в своем жалком сладострастии намного превосходивших те образы, которыми переполняла ее сознание улица Вирен.

– Пора, – сказал вдруг Ипполит. – Последний стаканчик опрокинем в другом месте.

Марсель поколебался немного, потом шепнул ему на ухо:

– Я не могу… Дневная Красавица.

– Скажи-ка, Морис, – спросил Ипполит, повышая голос, – если бы тебе в каком-нибудь месте угрожала неприятность, ты бы взял с собой свою жену?

– Она бы сама попросилась.

Ипполит встал. За ним встали Марсель и Северина. На улице Ипполит снисходительно подставил Дневной Красавице свою руку.

– А ты все-таки молодец, – сказал он. Затем, пожав плечами, обратился к Марселю:

– Так, ну а теперь о неприятном.

Смертельный страх вселился в сердце Северины, и возник он не столько из-за неизвестной угрозы, сколько из-за какой-то безумной и все усиливающейся близости с людьми из чуждого ей мира. Однако странным образом близость Ипполита и своеобразный характер той среды, которую она только что покинула, не позволяли этому страху вылиться наружу.

Место, куда Ипполит привел их, оказалось маленьким ночным баром напротив овощного рынка. Вот тут действительно попахивало вертепом. Перепачканные столы, отбросы на скользких плитах пола, абсолютно пустой зал и какое-то необычное освещение, тусклое и в то же время режущее глаза, действовали на нервы. За окном лоснящиеся лошади медленно тянули груженные неведомо какой добычей повозки, на которых дремали возницы в больших сапогах и с огромными кнутами в руках. Что-то варварское витало в воздухе.

Ипполит и Марсель пили водку и, казалось, совсем потеряли интерес ко всему остальному. Заметив на пороге бара группу людей, Северина вдруг ухватилась за рукав своего любовника, который показался ей в эту минуту единственной защитой против какой-то неведомой, но жуткой опасности.

– Спокойно, – процедил сквозь зубы Марсель… Я хорошо сделал, что пришел. Их трое.

Люди мирно присели к их столику, и один из них, самый маленький, с изрытым оспой лицом, бросил быстрый взгляд в сторону Северины.

– Ты можешь говорить, – сказал Ипполит, – это женщина Марселя.

Голова у Северины была пустая и тяжелая, но, даже если бы мысли ее были ясными, она все равно ничего бы не поняла из начавшегося разговора, из каких-то отрывистых и загадочных фраз. Она сидела между Ипполитом и рябым. Друзья двух собеседников поддерживали каждую из сторон своим присутствием и своим молчанием. Вдруг Северина услышала, как маленький пробормотал:

– Вор.

Потом она увидела, как Марсель поднес руку к карману пиджака и три его противника сделали то же самое. Но на руку Марселя опустилась ладонь Ипполита.

– Только без историй, малыш, – ласково сказал он ему. – Это жулье того не стоит.

Он слегка отодвинул от себя стол, схватил рябого за запястье и извлек его руку из кармана. Пальцы рябого судорожно сжимали револьвер. Ипполит приставил оружие к своему животу и сказал:

– Ну что, стреляй.

Казалось, что рябой вот-вот выстрелит. Потом взгляд его дрогнул, не выдержав взгляда Ипполита. Тогда гигант приказал ему:

– Ладно, давай. У тебя с собой, я знаю.

Словно загипнотизированный, рябой вытащил из другого кармана пакет и отдал его Ипполиту.

– Вес подходящий, – сказал Ипполит. Мы вас больше не задерживаем.

Троица направилась к выходу. Марсель крикнул им вслед:

– А что касается «вора», как ты выразился, то я не буду действовать исподтишка. Мы с тобой еще встретимся.

– Горячий он у тебя, этот твой мужчина, – с гордостью сказал Ипполит Дневной Красавице.

У Северины немного закружилась голова и в глазах появился ослепительный свет, но не от страха. Ее расширившиеся глаза стали красивее и смотрели теперь в глаза Марселя. Он понял, что она не осталась равнодушной к его храбрости, к тому, что он первый был готов начать смертельную драку.

– Ничего, он еще получит от меня то, что заслужил, этот рябой, даже если мне придется искать его в Вильпараизо, как того…

Ипполит резко прервал его:

– Тебе что, не терпится покрасоваться, будешь сейчас рассказывать про свои подвиги? Давайте идите-ка лучше спать. У меня еще есть дела.

Он повернулся к Северине.

– Ты хорошо держалась, – сказал он. – Хочешь немного?

Она не поняла, что он ей предлагает, но на всякий случай отказалась.

– И правильно делаешь, – сказал Ипполит. – Это нужно только чокнутым.

Оставшись наедине с Марселем, Северина спросила:

– Что это такое он мне предлагал?

– Кокаин, – с явным отвращением ответил ее любовник. – Взял полфунта у рябого, ты сама видела. Теперь он его пристроит, так что в этом месяце будем при деньгах.

Северина не захотела идти ни к Марселю домой, ни даже выходить за пределы квартала. Ей казалось, что квартал, включающий улицу Вирен, винный магазин, ресторан Мари и бар, откуда они только что вышли, был единственным подходящим для ее беспутств местом. Однако, перевозбудившись от всего того, что ей только что пришлось пережить, она испытывала к Марселю острое желание и позволила ему отвести себя в расположенную по соседству какую-то подозрительную гостиницу и там, в гнусном номере, испытала самое чудесное в своей жизни наслаждение.

Едва наступил рассвет, Северина была уже на ногах.

– Мне нужно идти, – сказала она.

В первый момент Марсель отреагировал, как подсказали ему вернувшиеся за ночь его обычные инстинкты.

– Ты что, смеешься? – с угрозой в голосе спросил он.

– Нужно, – повторила Северина.

Он почувствовал, что, как и в тот день, когда она вырвала у него ремень, молодую женщину поддерживает какая-то неведомая и неодолимая сила.

– Ладно, – недовольно проворчал он, – я провожу тебя.

– Нет.

И опять непреклонный взгляд существа, защищающего свою жизнь, заставил Марселя уступить. Он довел Северину до такси и позволил ей уехать. Пока были видны фонари автомобиля, он словно зачарованный смотрел ей вслед. Потом грубо выругался и пошел за советом к Ипполиту.

Только у себя в постели Северина смогла наконец подумать о том, что бы произошло, если бы у Ипполита реакция оказалась не такой быстрой или если рябой коротышка все-таки выстрелил бы. И вот тут она задрожала, словно от приступа лихорадки.

Пьер вернулся из поездки несколько часов спустя с осунувшимся от усталости лицом.

– Не оставляй меня одну, – умоляющим голосом попросила Северина. – Я не могу жить без тебя.

Марсель не появлялся на улице Вирен несколько дней. Северина не беспокоилась – она больше ничего от него не ждала. Когда она увидела его вновь, он сразу же сказал ей:

– Сегодня вечером куда-нибудь сходим.

Она отказалась, теперь уже совершенно спокойно. У нее было такое ощущение, словно она находится рядом с чужим и при этом безобидным человеком. Марсель, впрочем, не стал бушевать. Он спросил ее почти нежно:

– Можешь ты мне сказать, почему не хочешь?

– Всем же известно, что я не свободна.

– Так стань свободной. Даю тебе слово мужчины, что у тебя будет все, что тебе нужно.

– Невозможно, – ответила Северина.

– Значит, ты любишь его? Северина промолчала.

– Ладно, – прошептал Марсель и вышел.

Ей казалось, что она окончательно укротила его. И все же, покидая дом госпожи Анаис, она обернулась несколько раз, чтобы убедиться, что ни Марсель, ни Ипполит за ней не следят. Не заметив ничего подозрительного, она вернулась домой.

В тот же вечер Ипполит и Марсель сидели в баре на площади Бланш и молча пили. К ним подошел какой-то невзрачный юноша.

– Я знаю все, господин Ипполит, – объявил он почтительным голосом. – Я проник туда под видом электрика.

И он сообщил адрес, этаж и настоящее имя Дневной Красавицы.

Ипполит отпустил своего шпиона и сказал Марселю:

– Ну вот теперь иди туда, когда тебе будет угодно, и делай, что захочешь.

Если бы он знал, какую недобрую службу сослужит его хитрость единственному дорогому ему в этом мире человеку, Ипполит, который в общем-то не был кровожадным, убил бы невзрачного молодого человека, явившегося доложить ему о результатах своей слежки, еще раньше, чем тот начал говорить.

VIII

В порядочности ли тут было дело или в каком-то более сложном чувстве, против которого он тщетно пытался бороться? Так или иначе, но в течение нескольких дней Марсель не решался воспользоваться оружием, которое у него было против Северины. А между тем, пока он колебался, к Северине подкралась еще одна тень.

Как-то раз в четверг около четырех часов пополудни (все эти детали глубоко запечатлелись в памяти Северины) госпожа Анаис собрала своих пансионерок и предупредила:

– Постарайтесь выглядеть получше. Это очень приличный господин. Он хочет, чтобы присутствовали все трое.

У Северины, шедшей за своими подружками, не возникло никакого предчувствия. Расправив свои красивые плечи, она вошла спокойным шагом в большую комнату. У окна стоял мужчина. Видна была лишь его спина. Однако вид этой узкой, костистой спины заставил Северину попятиться назад. Еще секунда, и она распахнула бы дверь, чтобы убежать, спрятаться где-нибудь в надежном месте. И тогда госпожа Анаис никогда бы больше ее не увидела. Но Северина не успела этого сделать. Новый клиент улицы Вирен круто обернулся, и Северина, мгновенно ослабевшая, осталась стоять, не в силах ни сдвинуться с места, ни дать выход ужасному стону, вдруг наполнившему все ее существо.

Выцветшие узкие глаза Анри Юссона остановились на ней. Этот взгляд длился лишь одно мгновение, но у Северины возникло ощущение, словно она попалась в сети, откуда уже никакая сила не поможет ей высвободиться. Какой же легкой была чудовищная масса Ипполита по сравнению с быстро скользящим острием этого взгляда!

– Здравствуйте, уважаемые дамы, садитесь, прошу вас, – сказал Юссон.

– Какой милый, правда же, Матильда? – воскликнула Шарлотта.

Звук этих слившихся воедино двух голосов, столкновение двух ее жизней окончательно подкосили Северину. Она безвольно опустилась, как бы соскользнула, на стул, сцепила пальцы, словно пытаясь удержать застывшими в смертельной судороге ладонями те малые частицы рассудка и жизни, которые у нее еще оставались.

– Вы не хотите, сударь, чего-нибудь выпить? – спросила госпожа Анаис.

– Разумеется… Все, чего пожелают эти дамы… А как, кстати, их зовут? О, замечательно, мадемуазель Шарлотта, мадемуазель Матильда и… Дневная Красавица? Дневная Красавица… Звучит оригинально и свежо.

Он стал использовать неисчерпаемые музыкальные ресурсы своего голоса, свое не оставляющее в покое ни одной нервной клетки обаяние. Руки Северины расцепились и безвольными соломенными жгутами повисли вдоль тела.

Появились напитки. Шарлотта пожелала сесть к Юссону на колени. Тот любезно уклонился.

– Попозже, мадемуазель, – сказал он. – Пока я хочу просто насладиться вашим обществом и беседой с вами.

Он говорил о тысяче самых незначительных вещей, но при этом не было в его речи ни одного выражения, в котором не чувствовалось бы тонкого расчета: с каждым словом фразы его становились все более хлесткими и каждая отрывала у Северины кусочек души. Она не испытывала ни страха, ни стыда, а только недомогание, более неприятное, чем любое из поддающихся определению ощущений. С безошибочным чутьем хорошего психолога он провоцировал Шарлотту на двусмысленные ответы и грубые приступы смеха. Он растянул эту эффектную игру на целый час, на протяжении которого почти даже и не смотрел в сторону Северины. Но когда смотрел, веки его начинали слегка вибрировать, и Северина с ужасом догадывалась, как много в этих слабых подергиваниях таится сладострастия.

"Как далеко способен он пойти ради удовлетворения этого сладострастия?" – думала она, вполне отдавая себе отчет, в какие укрытые от света теснины заводит погоня за этим божеством.

Однако Юссон заплатил за напитки, положил несколько банкнот на камин и сказал:

– Я прошу вас поделить между собой этот сувенир. До свидания, сударыни.

Северина, уничтоженная, не шевелясь, смотрела, как он покидает комнату. Но стоило ему выйти, как она, плохо соображая, что делает, бросилась догонять его. Она должна знать, удостовериться… она должна… Юссон прощался в прихожей с госпожой Анаис. Собирался ли он и в самом деле уходить, ждал ли появления Северины? Скорее всего, он и сам этого не знал, предоставляя своим изощренным инстинктам самим вести его к замысловатым наслаждениям, которые он получал исключительно в момент созерцания некоторых выражений на лицах собеседников и некоторых уродств.

– Остановитесь, – пролепетала Северина, протягивая руки к Юссону. – Нужно…

– Ну что вы, Дневная Красавица, – сказала госпожа Анаис, – это вы-то, с вашими изысканными манерами! Что подумает о вас уважаемый господин?

Юссон выждал несколько секунд, чтобы не упустить ни капли удовольствия от этой сцены. Потом сказал:

– Я хотел бы остаться наедине с госпожой… Абсолютно наедине.

– Хорошо, но что это, Дневная Красавица, с вами происходит? – воскликнула госпожа Анаис. – Проводите уважаемого господина в свою комнату.

– Не сюда, не сюда…

– Да нет же, прошу вас, не надо ничего менять ради меня в ваших привычках, – сказал Юссон с легкой дрожью в голосе.

Когда дверь за ними закрылась, у Северины началось что-то вроде истерики.

– Как вы могли? Как вы осмелились? – кричала она. – Только не говорите мне, что это случайно. Вы знали, что я здесь… Ведь это вы указали мне адрес. Зачем?.. Ну зачем?

Она не дала ему возможности ответить, потому что ее вдруг пронзила догадка.

– Вы не собираетесь, надеюсь, добиться меня таким способом, – торопливо продолжала она. – Я буду кричать прохожим, я выскочу на улицу… Не приближайтесь. Вы мне отвратительны, как никогда не было отвратительно ни одно человеческое существо.

– Это ваша кровать? – мягко спросил Юссон.

– А! Вот чего вы добивались. Да, это моя комната, да, это моя кровать. Что вы хотите еще узнать? Что я делаю, как я это делаю? Фотографии? Вы худший из всех, кого я здесь видела.

Она остановилась, потому что он слушал ее со слишком явным наслаждением.

Юссон подождал немного, потом, видя, что Северина решила молчать, взял ее ладонь и как-то зябко погладил ее своими легкими пальцами. Сильная усталость, а вместе с ней какая-то признательность, печаль, жалость старили его лицо.

– Все, что вы сказали, справедливо, – вполголоса заметил он, – но только кто может понять меня лучше, чем вы, и простить?

Этот ответ буквально подкосил Северину. Она осела на кровать. Ее растерянный вид… красное покрывало… внесли свежую струю в казалось бы уже исчерпанное наслаждение. Юссон молча упивался этим зрелищем, а потом понурился, сломленный еще более глубокой усталостью, еще более горькой печалью и жалостью.

На какое-то мгновенье Северина и он застыли, глядя друг на друга, как два несчастных животных, страдающих от неизлечимой и непонятной им болезни.

Юссон встал. Он старался двигаться бесшумно, словно опасался разбудить некую злую силу, призвавшую их обоих в это место. Однако Северина еще не получила той гарантии, которая только и могла вернуть ее к жизни.

– Минутку, еще одну минутку, – взмолилась она.

Ее страстная мольба вновь покрыла рябью чувствительные веки Юссона. Вся во власти своей тревоги, она не обратила на это внимания. Она продолжала сидеть на кровати; платье ее от порывистого движения чуть задралось, пальцы судорожно цеплялись за красное покрывало руками.

– Скажите мне… ради Бога… Пьер… он ничего не узнает? – шепотом спросила она.

При всей развращенности Юссона ему и в голову бы не пришла мысль о подобном доносе. И в это роковое мгновение она тоже не прельстила его. Но разве мог он отказаться от этой долгой сладострастной неги, которую предлагала ему сама Северина? Чтобы задержать страдальческое выражение у нее на лице, он сделал уклончивый жест.

И тут же выскочил из комнаты, чувствуя, что не сможет больше ни секунды выдержать принятой им позы, но вместе с тем ему совсем не хотелось лишиться самого нежданного и самого ядовитого из всех сорванных им в этот день плодов.

Северина услышала, как хлопнула тяжелая дверь, ведущая на лестничную площадку. Она вскочила, побежала к госпоже Анаис, схватила ее за руки и стала шептать, как сумасшедшая:

– Я ухожу, я ухожу. Забудьте меня… Если кто-нибудь придет справляться обо мне, вам неизвестно, кто я такая. Если меня заставят вернуться, вы не признаете меня. Каждый месяц вы будете получать по тысяче франков. Вы хотите больше? Нет? Спасибо, госпожа Анаис… Если бы вы только знали…

IX

Почти невозможно описать часы, проведенные Севериной в ожидании Пьера. Нетерпение, с каким она жаждала его увидеть, уравновешивалось столь же сильным страхом. Может быть, он уже знает? Скорее всего, у Юссона есть адрес его клиники, и, выйдя от госпожи Анаис… Северина вспомнила, что Юссон и Пьер состоят в одном спортивном обществе. Конечно, Пьер ходит туда очень редко, но вдруг он пойдет туда именно сегодня?

Паника, достигшая предела, похожа на ревность: и в том, и в другом случае малейшая вероятность превращается для страдающего человека в уверенность. Предположения, одно за другим возникавшие в воспаленном мозгу Северины, тут же превращались в факты. Она не сомневалась, что катастрофа уже произошла. От этого всепоглощающего неразумного страха у Северины с самых первых мгновений ее мученичества возникла и укрепилась, словно какая-то абсолютная истина, уверенность в том, что Юссон все расскажет. Какие принципы, какая мораль смогут его удержать? Разве она уже не испытала на себе ненадежность этих тормозов? Разве не отбросил он всякую снисходительность к ней в их взаимоотношениях, когда признал в ней своего двойника по извращенности? Ну разумеется, он расскажет. Когда? А вот тут все будет зависеть от того беса, которого он носит в себе.

Как она носит своего… Никому, кроме нее, несчастного создания с сухими, воспаленными глазами, не дано измерить глубину того ожесточения и того бессилия, с которыми она размышляла о своем безжалостном сладострастии. Она не испытывала ни угрызений совести, ни даже сожалений. Она слишком явно ощущала в каждом из своих растерянных жестов чью-то нечеловеческую власть, которая перетаскивала ее тело из одной рытвины в другую, каждый раз погружая его все глубже и глубже. И позволь ей судьба заново пройти любой отрезок этой знойной, грязной дороги, она повторила бы все ее этапы. Она чувствовала это, она знала. Так что в своей беспредельной тоске она была лишена даже жгучей сладости раскаяния, даже, например, такого разнообразия, как ненависть к Юссону. Он ведь тоже шел путем, проложенным специально для него какими-то окаянными, смертоносными божествами.

Вот-вот на нее должно было обрушиться чудовищное наказание за проступок, который она в общем-то совершила, но совершила не нарочно, а оступившись, как оступаются при головокружении. Осознание этой несправедливости усиливало ужас Северины, поскольку оно вынуждало ее не только мучительно размышлять о том, что станется с ней и с Пьером, но и задумываться еще о некоем сумрачном мире, который изготовил специально для нее приворотное зелье и бросал против нее своих лярв, своих гномов и исполинов.

Инстинкт, заставлявший Северину защищать свою любовь даже в самых абсурдных обстоятельствах (а именно так она воспринимала происходящее), был у нее настолько силен, что, угадав приближение Пьера, она сумела придать выражение бодрости своему осунувшемуся лицу. Но выйти ему навстречу она не решилась. Она различала звуки, связанные с каждым его движением, и они глухими ударами отзывались у нее в груди. Шаги его были спокойными. Вот он снял шляпу, остановился в прихожей перед зеркалом… все как обычно. Но, может быть, это только для того, чтобы сдержать свои слишком неистовые или слишком горькие чувства? Затаив дыхание, Северина смотрела на дверь, в которую он вот-вот должен был войти. Она увидит сразу. С каждой секундой Северина все больше и больше укреплялась в своих самых худших предчувствиях. Зачем Юссону ждать? Ей хорошо была знакома эта сила ничем не сдерживаемых порывов… Ей казалось, будто в висках у нее шевелятся какие-то крупные насекомые. Но вот они прекратили свой шелест. Ручка пришла в движение, повернулась.

Если бы Северина не чувствовала, насколько временно то сиюминутное избавление, которое посетило ее в этот момент, она благословила бы доставшиеся ей муки. Жизнь вернулась к ней и разлилась по всему ее телу, словно зажатая струя воды в фонтане, вновь обретшая свободный порыв. Пьер улыбался ей. Пьер целовал ее. До завтрашнего дня можно ничего не бояться. На глаза ее навернулись слезы счастья, чистые и нежные.

Ночь они провели вместе. Когда Пьер заснул, Северина слегка привстала. Она не хотела забываться сном. Разве приговоренный к смертной казни не лелеет свои последние мгновения любимых воспоминаний? Северина слушала дыхание Пьера.

"Он мой, он пока еще принадлежит мне, – говорила она себе. – Но скоро он уйдет…"

Его красивое тело, красивое лицо, его прекрасное, до предела наполненное ею сердце – все исчезнет. Склонившись над волосами Пьера, Северина почти бессознательно шептала:

– Мой милый, мой маленький мальчик, когда узнаешь, постарайся не слишком страдать. Почему? Ну почему? Я люблю тебя еще сильнее, чем прежде. А без всего того, что было, я бы и не знала, как сильно я люблю тебя. Поэтому не надо слишком страдать. Я не могла бы, я бы не могла…

Голова ее упала на подушку. Она оплакивала Пьера, оплакивала себя, оплакивала человеческий удел, разделивший плоть и душу на два несовместимых обломка, оплакивала злосчастие, которое все носят в себе, но не прощают другим.

Потом она вспомнила всю их совместную жизнь. Память воскрешала мельчайшие, навсегда, как ей казалось, забытые подробности. И каждая из них заставляла ее дотрагиваться до плеча Пьера, до его головы и повторять, словно заклинание:

– Не надо страдать слишком сильно… Делай со мной что хочешь, но только поменьше страдай.

За этими воспоминаниями, горестными мыслями и молитвами ее и застал рассвет. Однажды, еще после самого первого ее визита к госпоже Анаис, Северине пришла в голову мысль, что этот неясный утренний свет несет с собой конец всякой надежде. Она с грустью припомнила тот свой наивный страх. Какая же она была тогда несмышленая, если предположила, что ее можно было разоблачить без каких-либо улик. Ведь все зависело от нее самой. И тогда, и сейчас… Есть человек, который может, произнеся одно-единственное слово, облить гнуснейшей грязью любую, самую нежную жизнь. И слово это будет произнесено. Юссон не сможет устоять перед наслаждением, от которого покрываются чувственной рябью его веки.

Ее мысли прервались. Пьер проснулся. Какой короткой была эта ночь.

Северина сделала все, чтобы муж ушел в больницу как можно позже. Путь туда казался ей усеянным опасностями. На каждом перекрестке она видела Юссона, застывшего в ожидании, или если не его самого, то какого-нибудь его гонца. И все же Пьера пора было отпускать.

– Ты сегодня обедаешь, конечно, дома? – спросила она, прощаясь с ним. – Тебе ничто не помешает?.. Обещаешь?..

И утро потекло, капля за каплей, секунда за секундой, в ритме сердцебиения Северины. Любое уходящее в прошлое мгновение могло стать мгновением, когда Пьер все узнает. А время, отделяющее ее от него, состояло из стольких мгновений. Юссон… Пьер… Пьер… Юссон… Она вглядывалась то в одно лицо, то в другое, и то лицо, которое она любила, бледнело перед тем другим лицом, увеличенным и застывшим. Работа мысли свелась у нее к этой обостренной навязчивой идее, которая, впиваясь в мозг, приводит к сумасшествию. Северина поняла, что долго ей этих приступов не выдержать. Нужно, чтобы Пьер больше никогда не покидал ее. Уехать вместе? Он откажется. Разве она уже не использовала это свое самое лучшее оружие? Самое лучшее? Рано или поздно все равно пришлось бы вернуться, и Юссон ведь никуда не исчезнет…

Когда наступил полдень, Северину охватила еще большая тревога, чем накануне. Уходящее время непрерывно сокращало данную ей передышку. Опасность надвигалась, как гроза, и каждый час приближал выбранный Юссоном момент. От мысли об этом все расплывалось у нее перед глазами, предметы плыли, утрачивая свои контуры. Она почувствовала, что теперь даже присутствие Пьера уже не поможет ослабить затягивающуюся вокруг ее горла петлю.

И все же Северина продолжала бороться с невидимым, но близким противником.

– Мне грустно, – сказала она мужу, когда после всех переживаний удостоверилась, что он все еще не знает. – Тебе будет не очень сложно предупредить на работе, что ты не придешь, потому что не можешь оставить меня одну?

Она была очаровательна, как маленькая и очень больная девочка. И он не смог ей отказать.

На протяжении дня он часто с удивлением ловил на себе обволакивающие настойчивые и жадные взгляды жены. Пылкости этим взглядам добавляло ощущение жалкой хрупкости дарованной передышки. И что это была за передышка! От каждого телефонного звонка у несчастной останавливалось сердце, и она первой бросалась к трубке. В конце концов она не выдержала и сама объяснила ему.

– Разговоры помогают мне развеяться, – робко объяснила она.

Потом пришла почта. Пока Пьер, прежде чем вскрыть конверты, рассматривал их, Северина пребывала в полуобморочном состоянии.

– Ничего нового? – наконец решилась она спросить по прошествии нескольких минут, которые использовала для того, чтобы изобразить на лице спокойствие и придать голосу уверенность.

– Ничего, – ответил Пьер, совершенно не подозревая, от какого невыносимого груза он ее освободил.

И эту ночь они тоже провели в одной постели. Даже в своей квартире Северина постоянно чувствовала подстерегавшую ее опасность и немного покоя вкусила лишь благодаря контакту с мужчиной, которого ей предстояло потерять. Уснуть она не смогла и все прислушивалась, прислушивалась к счастливому, ровному сонному дыханию Пьера, которое, как она предполагала, ей, скорее всего, уже больше никогда не удастся услышать.

Вот скоро рассветет, наступит тот роковой день, когда ему все станет известно, и она уже не сможет удержать его… Разве что она сама… В какой-то миг она почти решилась. Не лучше ли будет, если он узнает от нее? Но она быстро поняла, что это ей не под силу. Значит, он уйдет в город, где тот, другой, конечно же, будет его искать. Они встретятся… И тогда… Голова ее запрокинулась назад, и Северина застыла в неподвижности.

Ее забытье длилось недолго, очнуться ей помог все тот же непреодолимый ужас, который только что стал причиной обморока. Поскольку у нее есть еще несколько часов, нужно использовать их, сейчас она поразмыслит и будет бороться. Она встретится с Юссоном, она станет умолять его… Нет… Напротив… Это была бы ее самая глупая ошибка… Он только насладится ее страхом, как там, у госпожи Анаис, когда, валяясь на своей постели проститутки, она слезно умоляла не выдавать ее… Нет… Напротив… Нужно, чтобы он понял, что она ничего не боится. Тогда, может быть… И Северина – настолько непереносимо было ее безвыходное отчаяние – уцепилась за эту надежду.

Юссон позвонил им в то же утро. Он знал, что Пьер ушел в больницу. Значит, к телефону подойдет Северина. Им руководило исключительно любопытство. Неужели Северина все еще считает его способным на ту гнусность, в которой она заподозрила его в момент замешательства?

"Если она поверит, что я умею хранить тайны, я постараюсь укрепить ее в этой вере. А если нет, я ее успокою".

Однако поведение Северины не дало ему возможности сделать ни того, ни другого. Уверенная, что Юссон хотел поговорить с Пьером, и настроенная на тот единственный метод борьбы, мысль о котором ей только что пришла в голову, она сухо ответила:

– Мужа нет дома. И повесила трубку.

Это проявление отчаяния Юссон принял за высокомерие, для укрощения которого одного лишь унижения ей оказалось мало.

"Что ж, она еще попросит у меня пощады", – подумал он.

Час спустя после телефонного звонка Юссона горничная сообщила Северине, что ее хочет видеть какой-то молодой человек.

– Он не назвал своего имени, – добавила она, – и у него какой-то странный вид… полон рот золотых зубов…

– Пусть войдет, – сказала Северина.

В любой другой ситуации появление Марселя в ее доме просто уничтожило бы Северину. Но в том состоянии, в котором она находилась теперь, оно лишь слегка удивило ее. Мысли Северины были заняты исключительно Юссоном, и эта навязчивая идея сделала ее безразличной ко всем остальным событиям. Марсель… Ипполит… У них были естественные реакции, легко предсказуемые, легко предотвратимые, легко поддающиеся удовлетворению, если уж на то пошло. А вот тот, другой, изможденный, зябкий, утоляющий свое сладострастие не от власти над плотью, а от унижения душ…

– Здравствуй, Марсель, – со странной ласковостью в голосе сказала Северина.

От такого приема все резкие слова, которые он готов был произнести, застряли у него в горле. Непринужденность Северины, ее печальный вид усилили до крайности смущение, которое он почувствовал сразу же, как только вошел в гостиную. Он смотрел на Северину нерешительно, одновременно испытывая и почти уже улетучившийся гнев, и все возрастающее восхищение. Теперь он наконец смог определить, к какому кругу принадлежит эта женщина, чьи привычки, манеры и речь всегда рождали в нем смутное и сладостное ощущение своей зависимости от нее.

– Ну так что, Марсель? – с той же отсутствующей ласковостью спросила Северина.

– Ты не удивляешься тому, что я здесь, не спрашиваешь меня, как я тебя нашел?

Она сделала такой усталый жест, что ему стало нехорошо. Он любил ее еще больше, чем предполагал, потому что уже не думал о себе.

– Что же все-таки случилось, Дневная Красавица? – спросил он, в то время как еле заметное движение его тонкого и опасного тела несло его ей навстречу.

Северина опасливо посмотрела на дверь и сказала:

– Не называй меня так. Не надо.

– Я буду делать все, как ты захочешь. Я пришел не затем, чтобы вредить тебе (он искренне забыл про шантаж, на который уже было решился). Я хотел только узнать, почему ты ушла и как я могу снова тебя видеть. Потому что (тут на его лице появилось неукротимо-волевое выражение), я говорю тебе это, я должен тебя видеть.

Северина покачала головой с нежным удивлением. Она не очень хорошо понимала, как можно еще думать о будущем.

– Но все ведь кончено, все, – ответила она.

– Что… все?

– Он ему расскажет.

Она с таким растерянным видом опустила плечи, что Марсель испугался. С самого начала их разговора у него возникло ощущение, что она не вполне в своем уме.

Он резко сжал пальцы Северины, чтобы извлечь ее из зловещей задумчивости, в которую та погрузилась.

– Выражайся яснее, – сказал он.

– Случилось большое несчастье, Марсель, мой муж все узнает.

– Да, в самом деле, ты же замужем, – медленно произнес молодой человек, причем невозможно было понять, чего больше было в его голосе – ревности или почтительности. – Это он?

Марсель кивнул на фотографию. Этот портрет Пьера Северина любила больше всех остальных. Момент был схвачен очень удачно, особенно хорошо получились глаза, живые, полные искренности и молодого задора. Северина уже давно не смотрела на него с таким вниманием, снимающим равнодушие привычки. Вопрос Марселя опять превратил этот образ в живой и осязаемый. Она вздрогнула и застонала.

– Это невозможно, скажи мне, что это невозможно… чтобы нас разъединили.

Потом, нервничая, добавила:

– Уходи, уходи, он сейчас вернется. Он и так скоро все узнает.

– Но, послушай, я могу помочь тебе.

– Нет, нет, никто мне уже не поможет.

Она подталкивала его к двери с таким исступлением, что он даже не пытался сопротивляться и только произнес:

– Я буду ждать от тебя новостей. Гостиница «Фромантен» на улице Фромантена. Спросишь Марселя, этого достаточно. Если не придешь, можешь быть уверена – через два дня я приду сам.

Прежде чем выйти за порог, он заставил ее повторить адрес.

Еще один день, еще одна ночь.

Северина ела, слушала, отвечала на вопросы лишь благодаря какому-то выработавшемуся автоматизму, не отдавая себе отчета в том, как это происходит. Захвативший ее водоворот, как выяснилось, носил ее поначалу только по самой поверхности. Теперь же она чувствовала, как ее затягивает в воронку, туда, где спирали, едва зародившись, тут же смыкаются. А рядом с ней плавали, словно картонные маски, лица Юссона и Пьера.

После третьей бессонной ночи Северина дошла до такого нервного истощения, что иногда ей даже хотелось, чтобы все как можно скорее закончилось. Однако когда Пьер, еще сидя в постели, просмотрел почту и прошептал: "Странно, после шести месяцев молчания!" – Северина мысленно произнесла мобилизовавшую все ее существо молитву, в которой просила, чтобы письмо было не от Юссона.

Между тем оно было именно от него, и Пьер вполголоса прочитал:

"Дорогой друг, Мне нужно с Вами поговорить. Я знаю, что Вы очень заняты. Поэтому чтобы Вам не отклоняться от Вашего обычного маршрута и поскольку я сам окажусь как раз в тех же местах, то буду ждать Вас завтра в сквере около Нотр-Дама в половине первого. Вы ведь в это время выходите из больницы, если я не ошибаюсь. Мое нижайшее почтение госпоже Серизи…"

– Письмо датировано вчерашним днем, значит, это на сегодня, – сказал Пьер.

– Ты не пойдешь, ты не пойдешь, – почти закричала Северина, прижимаясь к Пьеру, словно ей хотелось связать его своим телом.

– Милая, я не могу так поступить. Я знаю, что ты не любишь его, но это не основание.

Северине было хорошо известно, что в таких ситуациях Пьер оставался непреклонен и никогда не уступал ее желаниям: он поддерживал свободные и корректные отношения со всеми уважаемыми им людьми. И Северина безвольно отдалась потоку своих ужасных мыслей.

Это смирение длилось все то время, пока Пьер находился в квартире. Когда же она почувствовала, что вокруг нее воцарилась могильная тишина, когда она увидела и услышала – а она и в самом деле видела и слышала, – как Юссон начинает свой рассказ, она забегала по комнате, размахивая руками и выкрикивая, как настоящая сумасшедшая:

– Я не хочу… Я пойду… На колени… Он скажет… Пьер… На помощь… Он скажет: Анаис… Шарлотта… Марсель…

При упоминании последнего имени возвратившийся рассудок немного смягчил блеск ее глаз:

– Марсель… Марсель… Улица… улица Фромантена.

Когда она вошла в его маленькую, не внушающую доверия комнату на Монмартре, он был еще в кровати. Первой реакцией Марселя было затянуть Северину в постель. Но она даже не заметила этого, а приказала властно, как сама судьба:

– Одевайся.

Он хотел, чтобы она объяснила, в чем дело, но Северина остановила его:

– Я все тебе расскажу, но только скорее одевайся. Когда он был готов, она спросила:

– Который сейчас час?

– Одиннадцать.

– У нас есть время до половины первого?

– Время на что?

– На то, чтобы дойти до сквера Нотр-Дам. Марсель смочил салфетку, провел ею по лбу и вискам Северины, налил в стакан воды.

– Выпей, – сказал он. – Я не знаю, что с тобой случилось, но, если ты будешь продолжать в таком духе, надолго тебя не хватит. Как, немного получше?

– У нас есть время? – нетерпеливо спросила она, так как ей никак не удавалось сориентироваться, успевают они или нет: она не понимала и не слышала ничего, что не имело отношения к преследуемой ею цели.

Одержимость Северины оказалась заразительной. Марсель даже не попытался спорить с ней. Да и куда бы он только не пошел за Севериной с закрытыми глазами, после того как, отчаявшись найти ее, вдруг увидел ее перед собой – потерянную, молящую о защите. Ведь речь могла идти только об этом – он почувствовал это своей интуицией сутенера. Все подталкивало его сейчас к тому, чтобы повиноваться Северине: его любовь, природная вспыльчивость и дикий закон его среды, по которому мужчины, живущие за счет женщин, должны расплачиваться с ними своей отвагой и кровью.

– Мы будем там на час раньше, чем нужно, – сказал Марсель. – Что от меня требуется?

– Там посмотрим… Мы опаздываем.

Он понял, что Северина успокоится только тогда, когда окажется в том месте, куда стремится всем своим существом.

– Иди вперед, – сказал он.

Он быстро пошарил под подушкой, сунул руку в карман, потом нагнал Северину в коридоре. Сначала она не обратила внимания на то, что Марсель не подошел к такси, выстроившимся в ряд на площади Пигаль, а направился к крохотному гаражу на прилегающей улице. И только когда он начал там о чем-то говорить с каким-то человеком в промасленном комбинезоне, она запротестовала. Но Марсель грубо оборвал ее:

– Не лезь не в свои дела. Еще здесь ты будешь меня учить.

Потом, обращаясь к человеку в комбинезоне, добавил:

– Так я жду тебя, Альбер. Не в службу, а в дружбу. Несколько минут спустя они сели в видавший виды форд. Альбер, который теперь был в пиджаке без воротника, сидел за рулем. Он высадил их перед сквером со стороны острова Сен-Луи, как попросила Северина, знавшая, что Пьер будет идти от паперти Нотр-Дам.

– Оставайся здесь и жди, сколько потребуется, – приказал Марсель, выходя из машины.

Альбер в ответ проворчал:

– Так рисковать я согласен только ради тебя и Ипполита.

Северина и Марсель вошли в сквер.

– Ну рассказывай, – потребовал он.

Северина посмотрела на часы – еще не было двенадцати. Время для объяснений у нее было.

– Понимаешь, в самый мой последний день у Анаис к ней пришел один человек. Он друг моего мужа. И вот сегодня в половине первого он собирается все ему рассказать.

– Потому что не смог тебя заполучить?

– Если бы только это.

– Сволочь, – ругнулся Марсель. Потом намеренно холодным тоном сказал:

– Ты не хочешь, чтобы он тебя заложил, я понимаю. Только вот если бы ты сказала мне об этом раньше, все было бы гораздо проще.

– Я узнала это только сегодня утром.

Марсель был взволнован тем, что Северина сразу же, не рассуждая, отправилась за помощью к нему.

– Будь спокойна, я все устрою, – заверил он ее.

Он увлек Северину к скамейке, скрытой деревьями, и теперь со стороны паперти Нотр-Дама заметить их было совершенно невозможно. Марсель закурил сигарету, они помолчали.

– А потом? – спросил Марсель. – Да, что потом? Если все пройдет нормально, ты будешь только со мной? Разумеется, я не говорю о твоем муже.

Северина решительно кивнула. Кто же когда-нибудь выручал ее так, как он?

Марсель курил, не произнося больше ни слова. Время от времени он измерял взглядом расстояние между их скамейкой и железными воротами, открывавшимися в сторону паперти, прикидывал, как далеко от них стоит машина с работающим на медленных оборотах мотором, звук которого время от времени доносился до них. Северина, обессиленная, не способная ни о чем думать, ждала. Никогда еще она так ясно не чувствовала, что не принадлежит себе.

– Двадцать пять минут первого, – сказал Марсель и встал. – Сейчас тебе нужно будет смотреть в оба и сразу, как только он появится, показать его мне.

Северина обернулась, ее стала трясти дрожь. В сотне шагов от них, в аллее, ведущей к воротам, через которые должен был пройти Пьер, стоял Юссон. Марсель тут же угадал причину этой дрожи.

– Он здесь? – спросил он. – Покажи.

Северина не смела. На лбу у Марселя она заметила складку, которую уже однажды видела, в тот вечер, на рынке.

– Говори же, – яростным шепотом приказал он.

– Ты не понимаешь…

– Нет, нет, пошли отсюда, – пролепетала Северина. Но не сдвинулась с места. Из тени собора в сад входил Пьер. Юссон направился к нему.

– Вон тот, худой, который подходит к моему мужу, – шепнула она.

И потом с диким надрывом в голосе, с каким спускают с поводка собаку-убийцу, добавила:

– Иди, Марсель.

Он слегка пригнулся. В его напряженном затылке было нечто такое, что повергло Северину в смятение, и она, растерявшись, бросилась бежать. Инстинктивно она побежала в сторону, противоположную той, куда направился Марсель. Так что, сама того не желая, она проскочила в тот же вход, откуда они с Марселем пришли. Альбер и его машина были на месте.

– Залезай, – скомандовал он, и в его голосе прозвучало что-то похожее на ненависть.

Они прислушались. До них донеслись неясные крики. Они увидели, как туда, где кричали, побежали люди. Альбер продолжал ждать.

Шум усилился. Мимо них пробежал полицейский. Альбер с силой нажал на акселератор.

Когда Юссон писал письмо Пьеру, то не без основания предполагал, что тот будет крайне удивлен и расскажет о нем Северине. Он нисколько не сомневался в том, что Северина позвонит ему или даже придет к нему домой. Он надеялся насладиться поражением ее упрямого высокомерия, а потом прекратить игру, которая начала уже утомлять его и которой он уже стыдился. Однако утро прошло, а никаких известий от Северины так и не последовало. Он позвонил ей. Ее не оказалось дома. Юссон заколебался: стоит ли идти в сквер к Нотр-Даму? Естественно, он заготовил правдоподобную тему для беседы с Пьером, но молчание Северины заронило в его душу предчувствие какой-то смутной опасности. Однако именно это предчувствие как раз и заставило его принять окончательное решение.

Подобно многим достаточно благородным, но страдающим от какого-нибудь тайного порока людям, Юссон стремился искупить этот порок, всячески развивая свои хорошие качества. И коль скоро предстоящая встреча с Пьером вносила в его душу изрядную долю беспокойства, он решил, что не отменит ее.

Из-за этих раздумий он пришел в сад всего за несколько минут до назначенного времени. Едва он двинулся по маленькой аллее, откуда был виден левый берег, как тут же заметил Пьера и направился к нему.

Марсель рванулся как раз в этот момент.

Даже если бы решение Марселя не было таким твердым, уже один только крик Северины, страстный, смертоносный, идущий из недр плоти, заставил бы его ударить. Этот крик настраивал душу на боевой лад, подогревал кровь – именно этого опасался Ипполит, когда говорил о Марселе. А поскольку удача уже несколько раз сопутствовала ему в трудных делах, сейчас уже ничто не могло остановить его.

Он бежал, держа пальцы на раскрытом в кармане ноже со стопором. Голова у него была ясная, и Марсель размышлял: "Он упадет, я прыгну на газон, и раньше, чем меня хватятся, Альбер рванет вперед". Он верил в свою силу, в свою ловкость и в сноровку своего шофера. Но в расчетах своих он не учел возможность вмешательства Пьера и настороженности того, кого он наметил своей жертвой.

Видя, что прямо на Юссона несется какой-то человек, Пьер, шедший им навстречу, сделал повелительный предупреждающий жест. Юссон резким движением, которое не получилось бы столь быстрым, если бы инстинкт его не был начеку, обернулся и уклонился от удара. Перед его лицом что-то сверкнуло. Марсель, гибкий, как животное, тут же обрел равновесие и опять занес нож. Но Пьер бросился вперед. Рядом со своим лицом он увидел чье-то искаженное металлической ухмылкой лицо. Удар достался ему. Поразил его в висок.

Марсель еще мог бы убежать. Но он понял, что ударил мужа Северины. Его замешательство длилось всего секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы его погубить. Пьер зашатался, Юссон схватил запястье, которое держало потускневшее оружие. Марсель попытался вырваться, но в тощем теле его противника жила редкая сила. К тому же на подмогу уже спешили прохожие, уже раздавались свистки полицейских. Марсель прекратил сопротивление. У его ног лежал неподвижный человек.

X

После всех окольных путей, поворотов и бесконечных остановок Альбер окончательно остановился на площади Бастилии.

– Ну а теперь давай сматывайся, – сказал он Северине.

Та не поняла.

– Вылезай, – с угрожающими нотками в голосе приказал Альбер. – Сегодня не тот день, чтобы слишком высовываться.

Северина вяло повиновалась и, лишь когда он уже готов был тронуться с места, спросила:

– А Марсель?

Альбер посмотрел на нее со злостью, но ее искреннее непонимание было столь очевидным, что он только проворчал:

– Читай вечером газеты! И подумать только, что все это ради тебя!

Форд быстро исчез из виду.

– Я должна возвратиться домой, – громко сказала Северина.

Двое прохожих, обернувшихся, чтобы улыбнуться женщине, которая разговаривала сама с собой, вывели Северину из оцепенения. Ее способность воспринимать действительность прервалась в тот самый момент, когда она увидела, как Марсель готовится к прыжку. Тряска в машине и бесцельная езда окончательно ее истомили. Северине показалось, что она ехала целую вечность в этом подозрительном автомобиле с этим немым, вцепившимся в руль человеком. Между тем теперь нужно было снова пускаться в путь, не зная, куда он приведет. Бросая Марселя вперед, она надеялась выстроить стену, вырыть ущелье, воздвигнуть нечто непреодолимое между собой и будущим. А тут она вдруг почувствовала, что ни одно живое существо не в состоянии вырваться из непреложного сцепления событий. С трудом, на ощупь продираясь сквозь плотную, как хаос ее мыслей, муку, она пыталась связать то, что она прожила, с тем, что ей еще предстояло прожить.

Марсель убил, в этом она не сомневалась. Это не вызывало у нее никаких эмоций. Мужчины, их поступки, как и ее собственные поступки, выглядели абстрактными знаками, преходящий смысл которых ей нужно было расшифровать. Марсель убил Юссона. Юссон должен был рассказать Пьеру то, что тому не следовало знать. Отсюда все ее страхи. Юссон больше ничего не скажет. Следовательно, ей больше нечего бояться. Значит, она может повидаться с Пьером. Даже должна. Уже пора обедать.

Когда Северина пришла домой, у нее даже не хватило сил, чтобы удивиться тому, что Пьер еще не вернулся. Она прилегла на постель и тут же заснула. Даже громкий звонок, раздавшийся часа в два в безмолвной квартире, не смог ее разбудить. Она не слышала, как горничная постучала и потом вошла.

– Мадам, мадам, – стала горничная звать все громче и громче, пока Северина наконец не открыла глаза, – там пришел доктор, он хочет сказать что-то очень серьезное о господине Серизи.

Первая мысль, которая пришла Северине в голову после короткого забытья, вернувшего ее к прежним переживаниям, была о том, что Юссон успел все рассказать и что Пьер не хочет возвращаться домой.

– Я не хочу никого видеть, – сказала она.

– Нужно, мадам, – настаивала горничная таким тоном, что Северина тут же направилась в гостиную.

Практикант из больницы был очень бледен.

– Мадам, – сказала он, – произошел несчастный случай, который просто никто не в состоянии объяснить.

Он замолчал, подыскивая слова и надеясь, что его прервут, но его не прервали. Суровое выражение, застывшее на лице Северины, внушало ему страх.

– Успокойтесь, ничего непоправимого, – быстро сказал он. – Вот… Серизи ударили ножом в висок.

– Кого?

Северина бросилась к практиканту так стремительно, что тот едва осмелился повторить:

– Серизи.

– Моего мужа? Пьера? Вы ошибаетесь.

– Я работаю с ним уже целый год, мадам, – с печалью в голосе сказал практикант, – и я люблю его, как все его у нас любят… Да, его ударил какой-то тип, который, кстати, арестован. Вашего мужа тут же привезли к нам в отделение. Разумеется, пока он еще без сознания, но сердце… в общем, у него много шансов поправиться. Мы предупредили профессора Анри, нашего патрона. Я думаю, сейчас он уже там. Я провожу вас, мадам.

Даже подойдя вплотную к Центральной больнице, Северина все еще отказывалась верить, что в этой самой больнице, где Пьер прооперировал столько тел, он сам вдруг оказался всего лишь телом, препорученным заботам белых халатов. Она узнала подъезд, где ждала Пьера в тот день, когда впервые отправилась на улицу Вирен, и это воспоминание только усилило ее неверие в происходящее. С такой степенью точности заколдованный круг замыкается только в дурных снах.

Однако она увидела профессора Анри, и защищающее ее облако рассеялось. Она несколько раз ужинала у него вместе с Пьером и теперь вспомнила, с какой трогательной радостью Пьер, разговаривая с ним, старался повторять слово «патрон» – единственное слово, в котором как нельзя лучше сочетались симпатия и глубокое уважение. От этого всплывшего в памяти слова вместе с неповторимой интонацией Пьера она чуть не упала в обморок: ведь раз профессор здесь, раз он идет к ней… Северина не успела додумать свою мысль. Врач уже держал ее руки в своих ладонях. Это был нервный человек маленького роста, сумевший остаться удивительно молодым. Эта моложавость придавала ему уверенности и позволяла избегать излишней осторожности в обращении с людьми.

– Милая моя, не теряйте самообладания, – сказал он. – Я отвечаю за его жизнь. Что касается остального, то здесь что-то определенное можно будет сказать только завтра.

– Я могу его видеть?

– Разумеется. Но он еще не пришел в себя. Завтра картина немного прояснится.

Практикант провел Северину к Пьеру. Она вошла уверенным шагом, но, хотя воображение ее и было готово ко многому, сейчас она смогла дойти лишь до середины палаты. Ей помешали приблизиться отнюдь не забинтованный лоб и не восковой цвет кожи Пьера. Помешала какая-то неестественная неподвижность его конечностей и лица, неподвижность, которая не походила ни на сон, ни на смерть, – бессильная, вялая неподвижность, от которой все тело Северины пронизала долгая дрожь, вызванная не только жалостью и ужасом, но и чувством мучительного сожаления и еще – Северина потом не признавалась себе в этом никогда – чувством отвращения. Неужели вот эта инертная, дряблая масса с обвисшим ртом, с опавшими, а не просто опущенными веками и есть прежде всегда такое подвижное и решительное лицо ее мужа? Было почти физически тяжело смотреть на всю эту расслабленную плоть, еще утром буквально лучившуюся щедростью молодости.

Северина не могла знать, что угрожает Пьеру, но в его чертах, устрашивших ее врожденный инстинкт здоровья, она прочитала, что наказание, против которого она вооружила неистовую любящую руку, обрело еще более жестокую форму, чем все те, от которых раньше ее бросало в холод.

– Я больше не могу, – прошептала она. – Мне нужно выйти.

За дверью ее ждал человек.

– Извините меня, – сказал он, – что я расспрашиваю вас в такую тяжелую минуту, но мне поручено расследование. Ваш муж пока еще не в состоянии говорить, может быть, вы могли бы что-нибудь объяснить.

Северина оперлась о стену. Ее вдруг поразила мысль, до этого не приходившая ей в голову. Она – сообщница Марселя, и ее арестуют.

– Ну, господин следователь, – воскликнул практикант, – откуда же мадам знает! Вам же господин Юссон сказал, что метили в него и что доктора Серизи ударили случайно.

Он отвел комиссара в сторону и сказал ему тихо:

– Я понимаю, это ваш долг, но все-таки пощадите эту несчастную женщину, не беспокойте ее хоть какое-то время. Они так друг друга любят, она же еле держится на ногах.

Северина посмотрела вслед комиссару, с трудом понимая, что пока ее оставили на свободе. Потом робко спросила:

– Вы говорите о Юссоне, вы его видели?

– Да я же, кажется, уже сказал вам, мадам…

Северина смутно припомнила, что по дороге в больницу практикант что-то рассказывал ей, но тогда ее сознание оказалось неспособным что-либо воспринимать. Она попросила его повторить. Только тут она с ужасающей ясностью установила для себя последовательность событий, начиная с того самого прыжка Марселя, увиденного ею, когда он лишь только обозначился в его мышцах и в линии затылка. Северина прокусила себе губу, чтобы не застонать: "Это я, я направила удар".

И, словно чувство ответственности за все произошедшее вдруг усилило опасность, которой подвергался Пьер, она прошептала:

– Он умрет.

– Нет, нет, я вас умоляю, успокойтесь, – сказал практикант. – Вы же слышали, что сказал патрон. Серизи выкарабкается, это бесспорно.

– Почему же он не шевелится?

– После такого удара это естественно. Но жить он будет, в этом я вам клянусь.

Северина почувствовала, что, хотя это заверение друга Пьера и было искренним, оно не снимало всех его тревог. Но какое имело значение, сколько продлится выздоровление и будет ли слишком неприятным лечение, если Пьер все-таки будет жить.

Остаток дня она провела у постели больного. Он был по-прежнему неподвижен. Иногда Северина, охваченная испугом, склонялась над ним, слушала его сердце. Оно тихо билось. Тогда она успокаивалась и запрещала себе думать о странном бездействии всех его мышц.

Когда начало смеркаться, профессор Анри пришел сменить повязку и осмотреть рану. Северина невольно подняла глаза на это темное отверстие. Через него вытекла самая дорогая для нее кровь и, может быть, что-то еще более драгоценное. Она видела оружие, которое проделало эту дыру. Раздеваясь, Марсель всегда клал под подушку револьвер и нож с бежевой роговой ручкой. Северина держала его в руках, поглаживая стопор. У нее застучали зубы.

– Лучше будет, если вы пойдете домой и попытаетесь уснуть, – сказал профессор. – За Серизи будет хороший уход, я гарантирую. А вам, вам понадобятся силы завтра. Завтрашний день многое решит… Речь здесь идет не о жизни, но… В общем, посмотрим. Идите отдохните.

Она повиновалась с каким-то тайным удовлетворением. Однако домой она не пошла. У нее возникло глухое, неодолимое желание, которого она испугалась лишь в тот момент, когда назвала шоферу адрес Юссона. Некий закон мощного тяготения нес ее к этому человеку, с которого все началось, которым, казалось, все должно было и кончиться, к единственному человеку, который знал о ней все.

Едва Северина увидела Юссона, как тут же поняла, что тот ждал ее прихода.

– Я знал, – отсутствующим голосом произнес он. Он провел ее в гостиную, полную роскоши и покоя.

Хотя лето было в самом разгаре, в камине полыхали дрова. Юссон сел напротив огня, опустил вниз длинные кисти рук.

– Ничего нового, так ведь? – спросил он таким же странно-отрешенным голосом. – Я только что звонил в больницу. Там сейчас определяется цена моего спасения.

Северина молчала, но у нее уже возникло и постепенно начало усиливаться необычное ощущение внутреннего благополучия. Юссон был сейчас единственным человеком, общество которого она могла выносить, и он произносил те единственные слова, которые она была способна воспринимать.

Юссон смотрел то на огонь, то на свои руки, которые постоянно подносил к огню. Такое было ощущение, что он хочет их там расплавить. Он продолжал:

– Когда он упал, у меня тут же появилась уверенность, что он не умрет. В воздухе витало нечто худшее.

Он с трудом поднял глаза на Северину и спросил:

– Вы были настолько уверены, что я расскажу? Молодая женщина ответила лишь легким взмахом ресниц.

– Как вы его любили, – немного помолчав, сказал Юссон. – Человеку вроде меня такое неведомо… И я допустил эту ошибку. Я не предполагал, на что может толкнуть подобное чувство…

Северина внимательным взглядом выразила согласие с ним. "Ему не дано было понять того, что было во мне самого хорошего, – подумала она. – А Пьеру не дано было понять худшего… Если бы он догадался, он, может быть, удержал бы меня или стал бы лечить. Но если бы он догадался, он не был бы Пьером".

– А тот-то, с ножом, – сказал внезапно Юссон, – тоже ведь какая страсть.

Он вздрогнул, придвинулся еще ближе к огню. Его голова дрожала от печали, по силе своей превосходившей печаль всех действующих лиц этой драмы.

– И только у меня одного, – прошептал он, – не оказалось никакой благородной причины. Вы все трое смертельно ранены, а я ускользнул. Почему? Во имя чего? Ради того, чтобы иметь возможность возобновить свои маленькие опыты?

Он слабо усмехнулся и задумчиво продолжал:

– Как хорошо нам сегодня вдвоем. На всей земле никто – даже самые алчущие любовники – не испытывают в этот вечер такой потребности друг в друге, как мы с вами.

– Скажите, – спросила Северина, – когда вы увидели Марселя, вы сразу поняли, что это я послала его?

Юссон мягко поправил:

– Послали мы.

Потом он погрузился в состояние беспредметной мечтательности. Прервал его мысли шум ровного дыхания. Северина уснула на диване, на котором сидела с того момента, как вошла к нему в квартиру.

"Скольких бессонниц, скольких мучений стоит ей этот сон, – подумал Юссон. – А завтра…"

Он вспомнил об опасениях профессора Анри, о расследовании, которое начнется. Каким образом эта несчастная с лицом сломленного ребенка сумеет сохранить крохи еще оставшегося у нее в голове здравомыслия? Он, конечно, поможет, но только от чего он может ее уберечь?

Юссон подошел к Северине. Во сне она выглядела такой чистой, такой невинной. Неужели это та самая женщина, которую он видел распростертой на красном покрывале там, куда сам же и направил ее однажды солнечным утром? Да и сам он, разве в это мгновение он был тем же человеком, который на жалкую мольбу Дневной Красавицы ответил безнравственным уклончивым жестом, тем жестом, который, по сути, и проделал позже дыру в виске Пьера? Его собственная тайна, в которую он столько раз вглядывался с неуемной и тщетной алчностью, покоилась на целомудренном лице Северины.

Он нежно коснулся ее волос, сходил за одеялом, выбрав самое мягкое, и тихо накрыл ее им как притомившуюся маленькую сестру.

Северина проспала до девяти часов утра. Проснулась она с ощущением, что ее физические силы восстановлены. Однако вскоре она пожалела об этом отдыхе. Он обострил ее переживания, усилил ее тревогу о здоровье Пьера. Все, что привело ее к Юссону, показалось ей жалким и ничтожным. То была слабость, невроз. Воспоминания об их беседе, вчера казавшейся такой содержательной, теперь заставили ее устыдиться.

Вошел Юссон. Он испытывал такую же неловкость. Он тоже смог поспать. Тени исчезли. Жизнь сделала еще один шаг. И от этого его глазам предстала совершенно иная картина. Поступки и слова, продиктованные созерцанием глобальных зловещих законов, капитальные поступки и слова превратились в докучливых свидетелей уже не соответствующей им чувствительности.

– Я позвонил в больницу, – сказал он. – Его жизнь вне опасности, он даже пришел в себя, но…

Северина больше не слушала. К Пьеру вернулось сознание, а ее не было рядом, чтобы встретить этот первый проблеск. Как он, наверное, ждет ее!

Она всю дорогу только и думала о том, как улыбнется Пьер, когда увидит ее, как он потянется к ней; конечно, жест его будет слабым, почти незаметным, но она поймет его, мысленно его продолжит и закончит за него. Измотавшая ее гонка приближается к концу. Он выздоровеет, она заберет его с собой. И снова будут дни в тени больших деревьев, игры на пляжах, песни горцев над гладкими снегами. Он улыбнется ей, слегка протянув к ней руки.

Глаза у Пьера были раскрыты, но он не узнал Северину. По крайней мере, так ей показалось. Как же еще можно было объяснить отсутствие не только какого-либо жеста, но и какого-либо выражения, той тончайшей вибрации, которая при приближении милого существа начинает волновать даже совсем безжизненную умирающую плоть. Пьер не узнавал ее, и для Северины это было ужасным ударом.

И все же менее ужасным, чем тот, который обрушился на нее всего несколькими секундами позже. Она склонилась над Пьером и на самом дне его глаз заметила мерцание, дрожащий огонек – призыв и бесконечную мольбу. Так он мог обращаться только к ней, но, если он ее узнал, тогда почему это страшное молчание, эта окоченелость? Северина откинулась назад, посмотрела на сестру, на практиканта. Те опустили глаза.

– Пьер, Пьер, маленький мой, – закричала, скорее завыла она, – хоть одно слово, один вздох, я тебя…

– Успокойтесь, я вас умоляю, успокойтесь, ради него, – с трудом прошептал практикант. – Я думаю, он слышит.

– Но что с ним такое? – простонала Северина.

– Нет, не говорите ничего.

Что могут знать эти люди, даже самые ученые? Она, только она, которая знает каждую извилинку этого лица, сможет разгадать его ужасную тайну. Подавляя страх, Северина вернулась к постели, страстно обхватила голову мужа, притянула ее к себе. Но руки, утратившие вдруг силу, тут же опять положили ее на подушку. Ничто не дрогнуло в этих чертах, таких же вялых, как и накануне.

Ее привел в чувство взгляд Пьера. Эти светлые глаза, которые она видела смеющимися или серьезными, задумчивыми или влюбленными, были живыми. Чего же тогда она боится? Он просто слишком слаб, чтобы шевелиться, чтобы разговаривать. Не надо быть дурой, не надо удивляться и из-за своей трусости мучить его криками и жалобами.

– Милый, любимый, ты поправишься, – сказала она.

– Твои друзья тебе ведь объяснили это, и твой патрон тоже. Ты увидишь, как быстро пойдет дело на лад.

Она остановилась и не удержалась, спросила его с тревогой в голосе:

– Ты меня слышишь, Пьер? Подай знак, чтобы я знала… маленький знак.

От нечеловеческого усилия глаза больного потемнели, но на поверхности лица ничто не дрогнуло. И Северина начала догадываться, что означали недомолвки главного врача и его учеников.

Если бы не проблеск сознания во взгляде Пьера, интенсивность которого все время менялась, она могла бы еще заблуждаться. Но тут все было предельно ясно: Пьер хотел говорить, хотел двигаться, но на всем его теле лежала печать какой-то застылости.

Северина долго оставалась склоненной над этими глазами, единственным средством общения глубокого и нежного ума. Она говорила, спрашивала и старалась прочитать ответ в их переменчивом внутреннем свете. Потом, чтобы не разрыдаться, вышла.

В коридоре вышедший вместе с ней практикант сказал:

– Не нужно отчаиваться, мадам. Только время покажет, насколько это необратимо.

– Но скажите же мне, что он не останется таким, как сейчас. Это невозможно. Это хуже…

Северина вдруг вспомнила фразу Юссона "В воздухе витало нечто худшее" и замолчала.

– Во время войны, – неуверенно сказал молодой врач, – были случаи, когда паралич полностью излечивался.

– Паралич, паралич, – глухо повторила Северина. Пока она не знала, как называется неподвижность Пьера, та казалась ей менее зловещей. Она как бы принадлежала ему одному. Она как бы еще была в его власти. Тогда как с этим диагнозом он входил в некую безымянную категорию, подвластную серым законам, которым подчиняются все люди.

– Теперь, когда вы все знаете, позвольте дать вам один совет, – добавил практикант. – Не разговаривайте с ним, пожалуйста, слишком много. Сделайте так, чтобы он как можно меньше осознавал…

– Он!

– Конечно, с Серизи это трудно, и тем не менее нужно постараться немного его усыпить. Поверьте нашему опыту. Самый живой мозг, когда приходит болезнь…

– Я не хочу, – почти грубо прервала его Северина. – Нет, он не неполноценный. У него все цело. Если вы не верите, оставьте его мне. Я все сумею.

При виде столь мощной решимости, столь мужественной любви молодому врачу захотелось пожать Северине руку как товарищу, более отважному, чем он сам.

Теперь Северина не покидала палаты Пьера. Днем и ночью она принадлежала этим глазам, которые сверкали, как затерянные сигнальные огни. Ее собственная жизнь казалась ей несущественной. Что может сравниться с жестокой драмой, разыгрывавшейся в замкнутом пространстве, в точных и неподвижных границах тела, неспособного передать движения живущего в нем духа? Но зато какую невероятную победу, как ей показалось, она одержала, когда однажды утром вроде бы увидела дрожание губ Пьера. То была едва различимая вибрация, но Северина была уверена, что не ошиблась. В течение дня вибрация повторилась, стала более уверенной. Профессор Анри погладил лоб раненого более энергичным жестом, чем накануне.

На следующий день Пьер смог изобразить губами несколько слогов, его пальцы начали делать слабые вмятины в одеяле. Нечто похожее на бескрайнюю песнь наполнило всю душу Северины. Она уже не сомневалась в грядущем полном выздоровлении Пьера, и сдержанность врачей ее раздражала. Неделю спустя она вырвала у них разрешение перевезти его домой. Рана затягивалась. Что же касается остального, то тут она полагалась только на себя. К тому же если весь низ тела по-прежнему оставался таким же инертным, как сразу после ранения, то торс и руки уже двигались, разумеется, беспорядочно, но все же это были движения. Кроме того, Пьер начал довольно непринужденно выражать свои мысли, а две предпринятые попытки читать показали, что он может и это.

Северина никогда бы не подумала, что такая простая вещь, как возвращение в свою квартиру полуживого человека, способна доставить ей столько светлой радости. Она не хотела замечать, что губы Пьера, прежде чем выговорить какое-нибудь слово, предпринимают тысячу усилий, что для того, чтобы двинуть рукой, он начинает делать движение не в ту сторону. Все должно было прийти в норму, потому что он находился в своей комнате, потому что он улыбнулся, увидев свои книги, улыбнулся тем более трогательно, что у него получилась полуулыбка. Теперь необходимо было только терпение. Северина знала, что оно у нее есть – бесконечное, нежное, готовое победить все.

Она совершенно забыла, что внутри той женщины, которая ухаживает за Пьером, нашла себе пристанище другая – проститутка и убийца. Ей пришлось вспомнить об этом на следующий же день.

Не в силах скрыть свое замешательство, к Северине обратилась ее горничная, молодая, кроткая девушка, которая служила в доме с самого начала их с Пьером семейной жизни.

– Я не хотела беспокоить мадам, – сказала она, – пока мадам оставалась в больнице и в первый день возвращения… Мадам видела газеты?

– Нет, – сказала Северина, и это было правдой.

– В самом деле, мадам? – продолжала с облегчением горничная. – Если бы мадам видела портрет убийцы…

Северина не прерывала ее, но слушать уже перестала. Ей уже не было в этом необходимости. Прислуга узнала Марселя на фотографиях в прессе.

Северине показалось, что комната, мебель, эта продолжающая что-то говорить женщина (до нее смутно донеслось: "золотой рот") вдруг стали совершать равномерные, широкие колебательные движения. Колебания захватили и ее саму. Ей пришлось сесть.

– Я вижу, мадам потрясена так же, как и я, – заключила горничная. – Я не хотела никому ничего рассказывать, не поговорив с мадам, но теперь я предупрежу следователя.

Как же Северина пожалела об этом злосчастном возвращении: в Центральной больнице, вдали от людей и от своего прошлого, она имела что-то вроде права убежища. Что за безумное ослепление заставило ее поверить в то, что она ушла от невидимых щупалец? Они сжимают ее снова. Разве ей мало уже выпавших на ее долю страданий? Какая им нужна еще дань?

– Правда же, мадам, ведь надо предупредить его?

– спросила горничная.

– Разумеется, – прошептала Северина, не отдавая себе отчета в том, что говорит.

Она тут же поняла, что последует дальше: направленное против нее расследование, обвинение в сообщничестве, тюрьма и Пьер, наполовину сбросивший свой саван плоти и вдруг узнающий все те ее тайны, ради сокрытия которых она заставила его заплатить такую дорогую цену. Какая злая насмешка!

– Подождите… Нет, не надо! – вскричала она. Удивление прислуги, ее недоверчивый вид вернули Северине немного хладнокровия.

– Да, ваше… наше свидетельство… – заставила она себя исправиться, – оно ничего не потеряет за каких-нибудь два… три дня. Сейчас пока я не могу отойти, вы же понимаете.

– Как мадам будет угодно, но меня и так уже мучают угрызения совести оттого, что я столько ждала.

И снова у Северины появилось ощущение, которое, как она наивно полагала, уже не должно было к ней вернуться, – ощущение затравленного зверя. Снова она чувствовала себя преследуемой, попавшей в тупик, зависимой. Причем на этот раз ее преследовал не один человек, а целая свора, выдрессированная обществом для этой цели. А кто же будет ухаживать за Пьером, улыбаться ему, развлекать его, кормить, помогать ему заснуть? Теперь она не хотела для себя ничего, кроме этого скромного удела, и вот ей отказывают и в этом.

Ей пришла в голову мысль о смерти, и в этот момент она действительно устремилась бы всей душой навстречу холодной избавительнице. Но тут ей показалось, что в комнате, где находился Пьер, послышался какой-то шум, и все в ней мгновенно приготовилось к бою: ее любовь, над которой нависла угроза, неясный гнев, неистовый вызов.

– Я пойду до конца, – прошептала Северина, – и им не удастся причинить ему вреда.

Она позвонила Юссону и попросила его приехать.

– Это мой сообщник, – размышляла она. – Он это знает. Он поможет мне.

С первых же слов Северины Юссон весь обратился в слух.

– Дело тут более серьезное, чем вы думаете, – сказал он. – Сразу видно, что вы не читали газет. Полицейские взяли след.

– Мой?

– Почти… Рот этого парня делает его заметным… Так что у Анаис кое о чем рассказали. Установить, что Марсель приходил каждый день к одной и той же женщине и ради нее одной, оказалось не так уж трудно. По фотографиям, которых мне не удалось избежать, Анаис и другие узнали и меня. Напрашивалась мысль, что между моим визитом и вашим исчезновением существует какая-то связь. Короче, был сделан вывод, что Марсель бросился на меня из-за какой-то женщины из дома свиданий. С другой стороны, один полицейский и прохожие утверждают, что в момент покушения видели, как какая-то женщина побежала и села в машину, которую другие прохожие в свою очередь тоже заметили стоявшей перед сквером с включенным мотором с двенадцати до половины первого… Пресса переполнена такого рода деталями. Здесь есть все необходимое, чтобы подхлестнуть любопытство: нападение среди бела дня… Марсель и все его прозвища… таинственный автомобиль и особенно эта женщина… Нет ни одной газеты, которая не вынесла бы в заголовок имени Дневной Красавицы.

– А что еще, что еще? – спросила Северина.

– Вот в основном и все из того, что направлено против вас. В вашу пользу говорит то, что, несмотря на поиски, ни машины, ни ее шофера не нашли, а главное – это молчание Марселя. Молчание почти героическое, потому что, дав показания, он почти снял бы с себя вину. Но он не проговорится, это чувствуется. Вот так. Но если улики в общем собираются правильно, то психологический след ведет совершенно не в ту сторону. До настоящего времени полиция, юстиция, пресса убеждены, что Дневная Красавица является… вы извините меня…

– Говорите же… Что мне до всего этого.

Он пришел в восхищение от того, что ради любви к Пьеру она отбросила все, относящееся к ней самой (хотя тот парень, сутенер, не рискует ли он, ради любви к ней, быть приговоренным к каторге?), и продолжал:

– Для всех Дневная Красавица является публичной женщиной, а поскольку вы не оставили на улице Вирен никаких сведений о том, кем являетесь в действительности, то весьма маловероятно – разве только что-нибудь непредвиденное, – чтобы кому-то удалось установить связь между ней и вами. Но вы же понимаете, что, если ваша прислуга скажет хоть одно-единственное слово, если хотя бы одна ниточка приведет сюда, все будет раскрыто.

– Но я буду отрицать… я скажу, что она лжет… что это месть… и я…

– Я вас умоляю, – сказал Юссон, беря ее ладони в свои руки. – Сейчас тот самый момент, когда вы должны сохранять все ваше самообладание. Одной вашей горничной, может быть, и не поверят, но вас узнает Анаис, узнают другие.

– Шарлотта… Матильда… – прошептала Северина, – и… все эти мужчины.

Она стала ронять имена, словно внимая некой ужасной молве и превращаясь всего лишь в ее эхо: Адольф… Леон… Андре… Луи и другие, еще и еще.

– И все это будет в газетах, – медленно произнесла Северина, – и Пьер прочитает, потому что он уже может читать, я так этому радовалась!

Она вдруг усмехнулась, причем усмешка ее странным образом вдруг напомнила усмешку одного наполненного золотыми зубами рта, и сказала:

– Она ничего не скажет.

Северина захотела высвободить ладони, которые Юссон все еще держал в своих руках. Он сжал их еще сильнее и очень тихо сказал:

– Марсель сейчас в тюрьме, а вы сами не можете… Она вздрогнула. В самом деле. Она хотела, и она тоже…

– Понимаете, – продолжал Юссон, – а что если дать много денег?

– Нет. Она у меня работает уже давно. Я ее знаю. Я предпочитала, чтобы меня окружали честные люди.

– Но тогда…

Юссон отпустил руки Северины, потому что его собственные руки начали дрожать. Он ушел, не попросив провести его к Пьеру.

После традиционного ежедневного визита профессора Анри Северина позвала горничную. Сказала, что врач рекомендовал ей подольше не выходить из дома, и попросила не давать показания или, по крайней мере, отложить их на неопределенное время.

Все, чего ей удалось добиться от горничной, которая, как Северина чувствовала, явно подозревает ее, было обещание ничего не предпринимать в течение недели.

В предшествующие преступлению дни Северина думала, что ничто не сможет превзойти ее муки. Однако теперь убедилась, что в страдании пределов не существует. Не раз вспомнилась ей одна иностранная пословица, которую Пьер перевел ей так: "Боже, не дай человеку испытать всего, что он в состоянии вынести". Ибо Северина и в самом деле чувствовала, что страданиям нет ни конца ни края. Каждый час приносил ей непредсказуемые терзания, потому что с каждым часом она все больше понимала, насколько велика потребность Пьера в ней.

Жалкая улыбка, бедняцкая радость, загоравшаяся у него в глазах, когда он видел ее, были когда-то, в больнице, чудесными подарками для нее, а теперь превращались в ужасные удары. – Что с ним будет, когда ее арестуют? Когда узнает он, почему и как она с помощью подобранного в доме терпимости любовника не только надругалась над его любовью, но и отняла у него его могучую силу и его молодость? Ах! Ну как было бы хорошо, если бы Юссон сразу рассказал ему о своем открытии!

Тогда, чтобы выстоять, у Пьера были здоровое тело и любимая работа. А она… она бы умерла или, если бы у нее не хватило на это духа, могла бы уйти к Марселю. Грязь беспутного существования погребла бы ее в своих недрах. На улице Вирен она слышала рассказы про женщин, затянутых этой трясиной, погрузившихся в пучину деградации: когда-то у них была интересная, красивая жизнь, а потом – алкоголь, наркотики…

Алкоголь, наркотики… она бы тоже к этому пришла: она почувствовала это по той тяге к ним, которая появлялась у нее в тяжелые, словно сделанные из свинца последние дни. Однако она не имела права помышлять о них. Когда она была с Пьером, ей приходилось казаться веселой и безмятежной, а с ним она была теперь постоянно. Конечно, он не настаивал на присутствии Северины, он даже не просил ее об этом. Но, когда она выходила из комнаты, от скованного тоскливой неподвижностью лица Пьера исходила мольба, устоять перед которой было невозможно.

Она уходила в соседнюю комнату, только чтобы почитать газеты. Они стали теперь ее наваждением. Они изобиловали подробностями о ней, где в разных дозах присутствовали перемешанные друг с другом фантазии и правда. Все остальное было известно, а вот загадка Дневной Красавицы вызывала всеобщий интерес. Репортеры расспрашивали госпожу Анаис и обитательниц ее пансиона. Были описаны во всех деталях платья Дневной Красавицы, которые она носила на улице Вирен. Обсуждали, как она проводила там время. Наконец один журналист появился и у Серизи.

Северина подумала было, что она уже разоблачена, но молодой человек пришел всего лишь справиться о самочувствии раненого. Этот визит заставил Северину обратить внимание на то, что состояние Пьера не улучшается. А вечером профессор Анри сказал ей непривычным для него мягким тоном:

– В целом Серизи останется теперь таким на всю жизнь. Умственные его способности сохранятся в полном объеме. Возможно некоторое улучшение речи, движений шеи, рук. Но от таза и ниже его тело мертво.

– Спасибо, доктор, – сказала Северина.

У нее появилось желание смеяться, смеяться без конца, до конвульсий. Вот куда она завела Пьера: он не сможет больше жить, как все люди, но зато полностью сохранит их возможность страдать.

Днем позже он попросил газеты – профессор разрешил ему читать.

– Он слишком много думает обо всем, чтобы лишать его этого, еще и этого, – сказал врач Северине.

И сам Пьер, видя мучительные колебания Северины, выговорил по слогам:

– Я не боюсь…

Он хотел добавить «дорогая», но это слово у него еще не получалось.

Его руки долго блуждали, пока им удавалось взять то, что ему хотелось; Северине приходилось переворачивать ему страницы газет. Поскольку там только и говорилось что о Дневной Красавице, Пьер с любознательностью больных заинтересовался этой женщиной, из-за которой его совершенно беспричинно ударили ножом. Он не мог много говорить, но его выразительный взгляд, обращенный к Северине всякий раз, когда он читал это имя, невыносимо ее терзал. Скоро вот эти же глаза, больше чем когда-либо наполненные мыслью о ней, увидят ее фотографию под знаменитым прозвищем. Отсрочка приближалась к своему концу. Она уже знала, когда наступит час расплаты. Во вторник утром судебному следователю станет известно все. А была уже пятница.

В воскресенье горничная вошла в комнату и сказала Северине, что ее просят к телефону.

– Это какой-то господин Ипполит, – сказала она с отвращением. – У него тоже странный голос.

Северина не сразу взяла трубку. Что еще предстоит ей услышать? И насколько еще сократится отпущенная ей передышка? Но она побоялась дать толчок новой катастрофе. Ипполит, не вдаваясь в подробности, потребовал, чтобы она немедленно пришла на причал озера в Булонском лесу.

Он тяжелым взглядом провожал бежавшую по воде мелкую рябь. Плечи его слегка сутулились, что две недели назад показалось бы Северине совершенно невероятным, а щеки были цвета мышьяка. Когда Северина приблизилась к нему, огромное тело его слегка вздрогнуло, уголки губ тронула уничтожающая гримаса. Однако это длилось лишь одно мгновение, а потом лицо его снова приняло прежнее выражение.

– Садись, – сказал он безжизненным голосом, показывая на взятую напрокат лодку.

Северина решила, что он собирается ее убить, и великий покой снизошел на нее. Ипполит сделал несколько гребков. Он не прилагал никаких усилий, но его мощь даже в состоянии покоя была такова, что они быстро оказались на середине озера. Он снял руки с весел и сказал усталым тоном, который сохранял до конца разговора:

– Здесь можно говорить. В баре нас бы продали. А здесь…

Их лодка затерялась среди остальных, наполненных криками лодок. То был летний воскресный день.

– Марсель дал мне знать, чтобы я увидел тебя, – продолжал Ипполит, – и чтобы я тебе передал, что ты можешь не беспокоиться. Он тебя не выдаст. Это он так решил. Я-то, скажу я тебе, я бы сразу тебя выдал. У него хороший адвокат, это я его ему выбрал. С Дневной Красавицей, сидящей на скамье подсудимых, он мог бы в ус не дуть. Ничего преднамеренного – драма ревности, и больше ничего. Это выглядело бы красиво. Да я даже не посмотрел бы на него – выдал бы тебя. Но он велел передать мне, что тогда расскажет о тех двух парнях, которых он убил. Он так бы и сделал. Он такой.

Ипполит сжал свои челюсти, которые потеряли прежнюю упругость.

– Можно сказать, тебе повезло. Альбер избавил тебя от неприятностей, молчу и я. Марсель через меня велел тебе передать, чтобы ты его ждала. Он сбежит с каторги; он вернется – ему помогут. Он хочет, чтобы ты осталась его женщиной. Ты меня слышишь?

Ипполит сурово смотрел на Северину, но она простонала:

– К чему все это? Послезавтра Жюльетта пойдет к судебному следователю и меня арестуют.

– Какая еще Жюльетта?

– Моя горничная. Она видела Марселя у меня.

– Постой, – сказал Ипполит.

Он погрузился в глубокое раздумье. Если он не вмешается, непредвиденное свидетельское показание поможет раскрыть, кто такая эта Дневная Красавица. Честь и интересы Марселя были бы спасены. Но вот только согласится ли он на нейтралитет Ипполита? И не отомстит ли он, с его бешеным характером, так, как пообещал? В течение долгих минут Ипполит взвешивал эти противоречивые шансы, а также свой долг друга; Северина даже и не догадывалась, что в эти минуты решалась ее судьба.

– Она может пойти к следователю, – сказал наконец Ипполит, – но это ничего не изменит, если, конечно, я не захочу, чтобы что-нибудь изменилось. Анаис и ее женщины у меня в руках. Тебе надо будет только все отрицать, и тебе поверят скорее, чем твоей служанке. Но она не пойдет, так будет лучше.

– Вы собираетесь?.. – прошептала Северина.

– Не бойся. Я бью редко, и только когда это нужно. Я с ней поговорю. Этого хватит. Как я бы поговорил с другим, с тем, которого Марсель упустил.

Он направил лодку к берегу. Перед тем как причалить, он спросил:

– Ты не хочешь ничего передать Марселю? Северина посмотрела Ипполиту прямо в лицо.

– Пусть он знает, – сказала она, – что после моего мужа нет на свете мужчины, которого бы я любила больше него.

Интонация ее голоса, похоже, тронула Ипполита. Он покачал головой и сказал:

– Я читал, что твой муж наполовину погиб. А я-то говорил, что ты везучая. Все пошло наперекосяк. Ладно, а по поводу Жюльетты можешь не беспокоиться. Иди спокойно к своему больному, бедная девочка.

Возвратившись домой, Северина увидела профессора Анри, сидящего возле Пьера.

– Я воспользовался воскресеньем, чтобы побыть немного с Серизи, – сказал врач. – Я объяснил ему, как обстоят его дела. Недели через две вам нужно будет отвезти его на юг. Солнце – друг мышц.

– Ну что, милый, ты доволен? – спросила Северина, когда они остались одни.

Она постаралась говорить как можно веселее, но то, что она только что пережила, обесцветило ее голос.

Странная вещь, она даже не почувствовала облегчения. Между тем она верила слову Ипполита (Жюльетта и в самом деле на следующий же день покинула ее, не согласившись принять никаких денег), но эта безопасность, в возможность обретения которой она уже перестала верить, вместо того чтобы наполнить ее сердце радостью, создавала внутри у нее какую-то бесформенную, не имеющую названия пустоту, куда проваливалось все. Так бегун, потративший слишком много сил, падает замертво у достигнутой цели.

Северина с трудом повторила:

– Ты доволен, правда же?

Поскольку Пьер не отвечал, она обратила внимание на то, что уже сгустились сумерки, которые мешали ей увидеть реакцию лица, плохо справляющегося со своими мышцами. Она зажгла свет, села у безжизненных ног и, как обычно, стала вопрошать глаза мужа.

И тут Северина испытала более жестокое страдание, чем все те, которые одно за другим терзали ее несчастное сердце. Смущение… хуже, стыд – вот что Северина обнаружила в дрожащем, детском и преданном взгляде, стыд Пьера за свое разрушенное тело, стыд за то, что ей теперь всю жизнь придется ухаживать за ним, ей, которую он всегда так любовно опекал.

– Пьер, Пьер, я счастлива с тобой, – пролепетала она.

Он попытался махнуть головой, у него это почти получилось, и он прошептал своими непослушными губами:

– Бедная… бедная… юг… коляска… прости.

– Замолчи, пожалей меня, замолчи.

Это он-то просит у нее прощения, он, который теперь всю жизнь будет считать себя обузой и желать себе смерти – она знала его, – чтобы избавить ее от себя.

– Нет, нет, не смотри на меня так, – закричала вдруг Северина. – Я не могу…

Она прислонилась лбом к груди, когда-то такой горячей, такой сильной; как вся эта борьба и благополучное ее завершение оборачиваются против Пьера! Чем более чистой будет она выглядеть в его глазах, тем больше он будет страдать от ее забот, ее… ее… которая…

Северина была в полной растерянности. Она спрашивала себя, где истинное добро, истинное спасение. Она молила о луче света, о прозрении, о молнии.

Отчаянно пытаясь собраться с мыслями, она все сильнее и сильнее прижималась к Пьеру и вдруг почувствовала, как он непослушными руками пытается гладить ей волосы. И эти невыносимо доверчивые руки инвалида заставили ее принять решение. Северина была в состоянии вынести все. Но только не это. И она рассказала все.

Чем объяснить такой поступок? Одним только нежеланием являть собой подкрашенную добродетель тому, кого она любила бесконечной любовью? Потребностью – менее благородной – в исповеди? Подспудной надеждой получить прощение и жить затем без груза страшной тайны? Кому под силу сосчитать все импульсы, которые после столь ужасных злоключений приходят в движение, сплавляются воедино в человеческом сердце и заставляют его выплескивать истину на дрожащие губы?

Прошло три года. Северина и Пьер живут на берегу моря, в уютном, тихом местечке. Но после того как Северина призналась ему, она больше ни разу не слышала звука его голоса.

Давос, 20 февраля 1928 года

Жозеф Кессель

Жозеф Кессель (1898–1979) родился в Аргентине в семье врача, выходца из России. Полтора года спустя мать будущего писателя уехала для поправки здоровья к родителям, жившим в окрестностях Оренбурга, и взяла сына с собой, а затем оставила его у них на несколько лет. Там же, в Оренбурге, в 1904 году он поступил в гимназию. Вот так случилось, что русский стал для Кесселя родным языком, первым языком, на котором он начал говорить. Тем временем родители переехали во Францию и забрали мальчика к себе. В 1908 году он продолжил учебу в лицее в Ницце, потом в Париже, где и завершил свое среднее образование в одном из лучших парижских лицеев в 1914 году. Не решив к тому времени окончательно, стать ли ему актером или писателем, он поступил учиться в Сорбонну на классическое отделение филологического факультета и одновременно в Консерваторию драматического искусства. Тогда же начал писать свои первые репортажи и статьи, которые публиковались в солидной газете "Журналь де Деба". В 1916 году Кессель отправился в качестве авиатора добровольцем на фронт, где участвовал в боях и опасных разведывательных операциях, и закончил войну в чине лейтенанта. Демобилизовавшись, он стал профессиональным репортером и вскоре приобрел широкую известность благодаря серии очерков о путешествиях в Китай, Индию, Афганистан, Цейлон, Сирию и другие восточные страны. В начале 20-х годов Кессель всерьез занялся литературным творчеством. В 1922 году вышел его первый роман – "Красная степь", сюжет которого развивается на фоне гражданской войны в России, за ним в 1923 году последовал «Экипаж», роман про авиаторов в первую мировую войну. Одновременно Кессель опубликовал несколько сборников, часть из них содержала очерки, посвященные России и жизни русских эмигрантов. Таковы "Дневник девочки эпохи большевизма" (1923), "Воспоминания наркома" (1925), "Слепые короли" (1925). Другие сборники, например, "По Сирии" (1927), "Ветер песков" (1929), были составлены из репортажей, сделанных на Востоке. Кессель писал не только о далеких и экзотических странах, но также и о тайнах Парижа, о неведомых, темных сторонах жизни столицы. Будучи настойчивым, умелым репортером, он проникал в самые низы общества, даже в воровскую среду, и писал репортажи, которые затем легли в основу его книг: "Парижские секреты" (1930), "Ночи принцев" (1930), "Ночи Монмартра" (1932), "На дне" (1932). Знание этой среды позволило писателю создать несколько интересных, основанных на реальных наблюдениях художественных произведений. Одно из них – роман "Дневная Красавица" (1928), который имел скандальный успех, неоднократно переиздавался и сорок лет спустя был экранизирован знаменитым Буньюэлем. Главную роль в фильме сыграла столь же знаменитая Катрин Денев. Уже в 1927 году творчество молодого писателя было отмечено Большой премией Французской академии. Человек активный и деятельный, Кессель писал очерки, красочные репортажи и увлекательные художественные произведения о важнейших событиях своего времени, во многих из которых участвовал лично. Так, в 1936 году он воевал в Испании, в 1940-м – работал военным корреспондентом, в 1941-м – стал членом одной из групп Сопротивления, а в 1942 году через Испанию перебрался в Лондон и затем продолжил борьбу против гитлеровцев в качестве командира эскадрильи. Находясь в Лондоне, Кессель в соавторстве со своим племянником Морисом Дрюоном, будущим знаменитым романистом, сочинил "Песнь партизан", которая стала гимном Сопротивления и сделала Кесселя еще более популярным. После войны Жозеф Кессель продолжал путешествовать и писать очерки, но больше всего внимания уделял художественному творчеству. Наиболее известны из книг этого периода четырехтомное автобиографическое произведение "Круг несчастий" (1950), романтическая история о девочке и африканском льве «Лев» (1958), роман «Всадники» (1967) о приключениях воинов-кочевников в степях Афганистана. Всего за свою жизнь Жозеф Кессель опубликовал 27 романов и 30 книг очерков и репортажей. Одним из его последних произведений была шеститомная серия воспоминаний "Свидетель среди людей" (1968–1970) – живая и яркая летопись событий и нравов XX века. В 1963 году Кессель стал членом Французской академии.

Оглавление

ПРОЛОГ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

Жозеф Кессель

Реклама на сайте