«Старушки и вечность»

Герберт Эрнест Бейтс Старушки и вечность

Каждый год на Рождество пожилые девицы мисс Карто и мисс Пальмерстон, или Картошка и Пальчик, как они любовно называют друг дружку, обязательно выбирают часок, чтобы, захватив графин красного вина, кекс и кусок чеширского сыра, отметить праздник в старом бомбоубежище, со времен войны сохранившемся у них в дальнем конце сада.

– Это знак благодарения за все, через что мы тогда прошли и остались живы, – объясняют подруги.

Поздней осенью, когда почернелые плети тыкв, произраставших на крыше убежища, окончательно раскисают под действием заморозков, Пальчик, старшая, сгребает их на компостную кучу, моет едким карболовым мылом ребристое железное нутро и на несколько суток оставляет настежь Дверь – «для освежения атмосферы», как она выражается.

Пальчик маленького роста, вроде херувимчика – круглощекая, огненно-румяная, с выпуклыми светлыми глазами, как два живых серебряных наперстка. Выпив «самую капельку известно чего», она горчично распаляется и начинает без Умолку, жизнерадостно болтать, отдуваясь наподобие суетливой обезголосевшей болонки. Снует по дому, вся в делах, возбужденно, часто сопя, будто вынюхивая запрятанную кость.

Мисс Карто, Картошка, не может похвастать ее подвижностью и энергией. Мисс Карто крупная, медлительная, невозмутимая и бесформенная. Одутлое, серое ее лицо и вправду походит на большую картофелину, вполне подтверждая прозвище. Она страдает, среди прочего, болезненными отеками ног, одышкой и от плохо пригнанных вставных зубов, которые имеют обыкновение соскакивать и слипаться, так как она любит вязкую пастилу. Но все эти мелкие неприятности ее не слишком угнетают. Дыша с присвистом и совершенно не теряя шутливого оптимизма, она ковыляет туда-сюда, на руках у нее часто можно видеть большие оранжевые тыквы, похожие на упитанных младенцев, чудесным образом произведенных ею на свет.

В убежище сохранились все отжившие принадлежности военного времени – война была так давно, а иногда кажется, что только вчера, – пожарный насос, два ведра, одно с водой, другое с песком, фонарик, свечка в подсвечнике, свисток, и даже два противогаза в парусиновых сумках висят честь по чести на стене.

Квадратное оконце, забранное стеклом с металлической сеткой, выходит в сад, и здесь в сочельник, на исходе дня, сидят Картошка и Пальчик, пьют вино, заедают кексом и сыром и смотрят на голую мокрую землю.

– Нам всегда удивительно везет с погодой, – говорит Пальчик. – Ну что бы мы делали, если бы шел снег?

– Если бы шел снег, – отвечает Картошка, – мы бы, само собой, точно так же сидели здесь, как и сейчас. Мы бы из-за такого пустяка не изменили своей привычке.

– Да, да, должно быть, так, должно быть, ты права, милая Картоша.

– Помнишь, сколько снегу выпало в сороковом году? – спрашивает Картошка. – Нас тогда здесь совсем засыпало, намело такой огромный сугроб, думали, не выберемся.

Они на два голоса посмеялись этому воспоминанию, у Картошки смех гудит валторной, а у Пальчика дребезжит, как цимбалы.

– Я тогда свистела, свистела, чуть все зубы об свисток не обломала, пока мистер Эккерли не услышал и не откопал нас, – вспоминает Картошка. – С тех пор они у меня и раскачались, я считаю.

Они опять смеются, и Пальчик подливает в рюмки вина. Без вина и без колокольного звона над городом им праздник не в праздник. От свечи тоже многое зависит, поэтому Картошка вскоре предлагает:

– Давай зажжем свечку, Пальчик, хорошо? Мне нравится любоваться, как рдеет портвейн при свете свечи.

– Сейчас, сейчас, зажигаю, Картоша. Ты сиди.

При свете свечи рдеет не только портвейн, но и румяное херувимское лицо Пальчика с блестящими глазками-наперстками.

– Удивительно, как от одной свечки сразу делается темно снаружи, – говорит она. – И видна эта дивная синева неба. И первые звезды.

– Мне говорили, в этом году оркестр пройдет по нашей улице вечером в сочельник, а утром на Рождество.

– Ой, неужели? А я еще не уложила коробку с гостинцами. Может, сбегать в дом и приготовить к их приходу, как ты думаешь?

– Нет, нет. Сиди. Мы их отсюда загодя услышим.

– Если только не заснем. Помнишь тот год, когда мы с тобой обе заснули? И проспали весь страшный налет? Спали себе как младенцы. А все говорили, какой был ужас.

При этом забавном, бодрящем воспоминании они опять смеются, и Пальчик снова разливает «по самой капельке». В сущности, война – это очень смешно, надо только уметь правильно смотреть на вещи.

– Что это? Уж не дождь ли пошел? – Пальчик подышала на оконце, протерла стекло рукавом меховой шубки и присмотрелась. – Нет, дождя, кажется, нет. – Она со щенячьей жадностью вгрызлась в кусок кекса. – А вот что есть, так это какой-то человек. Расхаживает по саду.

– Надеюсь, не архангел Гавриил? – спрашивает Картошка. – Он нам здесь не нужен. Пока еще.

И снова жизнерадостным дуэтом звучит их смех. Пальчик распахнула дверь убежища и кричит:

– Эй, кто это ходит? Кто там?

С огорода доносится ответ.

– А, так это вы, мистер Эккерли, – говорит Пальчик. – Мы здесь! В бомбоубежище!

– Что это с ним? – удивляется Картошка. – Он же всегда являлся в первый день Рождества. Все меняют свои привычки.

– Идите сюда, мистер Эккерли, – зовет Пальчик. – Забирайтесь к нам, если влезете. Посидим вместе.

– Да, да, – приглашает Картошка. – Присоединяйтесь к ликующим толпам.

Из сумерек за порогом появляется долговязый, понурый мистер Эккерли, похожий на жирафа-пессимиста в черном котелке. В руках у мистера Эккерли – обернутая папиросной бумагой бутылка.

– Какой приятный сюрприз! – приветствует его Картошка. – Мы не ждали вас в сочельник. Вы же всегда приходите завтра.

– Уж и не знаю. – Пессимизм исходит от мистера Эккерли подобно черному пару, вокруг свечи даже образуется нечто вроде облака. – Будет ли оно вообще, это завтра.

– Только не надо опять про Бомбу, – решительно возражает Картошка. – Рождественские праздники все-таки.

– Да-да, пожалуйста! Ну ее, Бомбу, – подхватывает Пальчик. – Выпейте самую капельку вина, сейчас сбегаю принесу вам рюмку.

– Право, не знаю, стоит ли мне…

– Конечно стоит, – заверяет его Картошка. – Сядьте. Мне не нравится, когда вы так возвышаетесь. При вашем росте, того и гляди, подымете на плечах наше милое старенькое убежище.

Пальчик, как шустрая собачонка, припустила по огороду в дом за рюмкой, а мистер Эккерли сел и, все больше мрачнея, огляделся вокруг. Милое старенькое убежище! Ну где это слыхано? Просто ужас. Что их сюда приводит каждый год? Милое убежище. И пахнет отвратно, как в катакомбах, какой-то могильной сыростью. Мистера Эккерли всего передернуло.

Свечи тоже всю жизнь наводят на него тоску. А тут у них свечка горит. Да еще эта Бомба. Перспективы крайне безрадостны. Он обводит скорбным взглядом и мисс Карто, и мерцающий язычок огня, и все эти дурацкие принадлежности, пережитки военного времени. Нет, он совершенно не в состоянии понять, что их сюда приводит. Мало им мрачного будущего, так они еще тянут за собой прошлое.

Жизнерадостно напевая себе под нос рождественский гимн, возвратилась мисс Пальмерстон с рюмкой.

– Только, пожалуйста, самую малость, – соглашается мистер Эккерли. – Это слишком много…

Глядя, как Пальчик наливает вино, он вдруг спохватывается, что ведь явился с дарами. И, испустив страдальческий вздох, опасливо, будто Бомбу, вручает Картошке бутылку.

– Мой традиционный скромный подарок вам обеим. – Это звучит в его устах как вступительные аккорды похоронного марша. – Советую выпить не откладывая. Если хотите знать мое мнение, у нас почти не осталось времени.

Пальчик закрывает дверь убежища, а Картошка нетерпеливо срывает бумажную обертку, словно ей подарили новую шляпку.

– Наше любимое виски! Вот добрая душа! – восклицает она. – Большое, большое спасибо. Дайте поцелую.

При вялом сопротивлении мистера Эккерли Картошка чмокает его в одну щеку, а Пальчик, следом за ней, – в другую.

– Как мило. Какая щедрость! – говорит Картошка. – Ну, за здоровье всех! И за Рождество! Желаю всем счастья на будущее.

– Видит Бог, оно нам очень понадобится, – вздыхает мистер Эккерли. – А впрочем, нет, ведь его не будет.

– Чего не будет? Будущего? – переспрашивает Картошка. – Ну что за глупости.

– В сороковом году тоже все так говорили, – подхватывает Пальчик, – и действительно, уж какие были мрачные времена…

– Э, нет, сейчас совсем другое дело, – качает головой мистер Эккерли. – Совсем, совсем другое.

Картошка опять рассмеялась, как валторна на басах, и протянула пустую рюмку:

– Еще самую капельку, пожалуйста, Пальчик. Мне необходимо подкрепить силы.

– Как и всем нам, – говорит мистер Эккерли. – Я потому и сказал, что советую выпить не откладывая. Осталось мало времени. Это яснее ясного.

– Я – за, – провозглашает Картошка. – А ты что скажешь, Пальчик? У меня как раз подходящее настроение.

– Ты же меня знаешь, – отвечает Пальчик. – За мной дело не станет. Тем более насчет «известно чего». Рождество как-никак.

В убежище опять раздался радостный, беззаботный смех на два голоса, еще глубже повергая мистера Эккерли в беспросветную печаль. Ну чему тут, скажите на милость, смеяться? Над людьми навис страшный черный коготь вечной погибели, а эти только и знают, что покатываются со смеху. Точно две школьницы дурачатся.

– Ну что, почнем бутылку? – не терпится Картошке. – Возражений нет?

И, допив третью рюмку, протягивает ее Пальчику, призывая мистера Эккерли последовать ее примеру. Пальчик не заставляет себя ждать и разливает виски.

– Да, кстати, – говорит она. – Напомните мне, когда будете уходить. У нас тоже есть для вас рождественский подарок. Маринованная тыква – ну просто объедение!

Маринованная тыква! Изумленный мистер Эккерли прямо онемел. Они намариновали тыкву! Милосердное небо! Ведь это все равно как во время ужасного, разрушительного землетрясения сидеть и вдевать нитку в игольное ушко. Или заряжать мышеловку на склоне извергающегося Везувия.

Частично придя наконец в себя после такой чудовищной несообразности, он стал подниматься.

– Если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду.

– Э, нет, – отвечает ему Картошка. – Сначала выпейте виски. Как-никак идея ваша.

– Да, нельзя быть таким непоследовательным, – поддакивает Пальчик.

– Но мне в самом деле пора. Уже темно, а у меня еще столько…

– Темно? – удивляется Картошка. – Господи, да вы что, боитесь?

– Нет, нет. Я совершенно ничего не боюсь.

– Выпейте виски, прошу вас, – говорит ему Пальчик. Она сидит, понемножку прихлебывает из рюмочки, вся розово пламенея в свете свечи, и то и дело облизывается, как взволнованная собачка. – Вкусно необыкновенно.

– Я бы предпочел не смешивать, если можно, – уклоняется мистер Эккерли. – Я это плохо переношу.

– Поешьте вот кекса с сыром, – советует Картошка. – Кекс с сыром – превосходная закуска.

Мистер Эккерли отверг тошнотворную мысль о кексе с сыром и, покорившись, обреченно садится на место.

– Мы один раз напились совсем допьяну, помнишь, Картоша? – говорит Пальчик.

– Да, славно.

И так же славно, привольно раскатывается опять в убежище их дружный смех, повергая мистера Эккерли в совершенное недоумение.

– А когда проспались, смотрим, кинотеатра «Ритц» как не бывало, – вспоминает Картошка. – И одной стороны улицы Кромвеля, и всей фабрики Джонсона тоже как не бывало. И баптистской церкви. И железнодорожной станции. А мы даже и не слышали ничего. Верно, звезды нас в ту ночь хранили.

Мистеру Эккерли не приходит в голову ничего путного, что можно было бы сказать по поводу этого случая, рассказанного как эпизод из забавной рождественской пантомимы. В бомбоубежище снова звучит смех.

– Что я слышу? – вдруг встрепенулась Пальчик. – По-моему, это оркестр.

Все трое замолчали и прислушались. Пальчик открыла дверь, высунулась и замерла, как сеттер на стойке.

– Вызвездило, – докладывает она. – И да, это оркестр.

– Не закрывай дверь, – просит Картошка. – Мне нравится, когда слышно издалека.

При открытой двери в убежище холодно. По ступням мистера Эккерли и вверх до колен чувствительно тянет сквозняком. Не хватает только теперь простудиться насмерть. Чего проще.

– Играли «Шагайте с нами, воины Христовы», – говорит Пальчик. – А теперь перестали.

– Значит, идут сюда, – умозаключает Картошка. – Теперь, Пальчик, тебе, по-моему, как раз время сходить за подарками.

– Да-да, конечно. А сколько им дать? Пять шиллингов?

– Дай десять. Как-никак Рождество только раз в году.

Пальчик рысцой припустилась через темный сад, а Картошка осталась уютно и благодушно попивать виски в обще, стве мистера Эккерли, совсем сникшего под воздействием черных паров. Больше Рождества уже никогда не будет думает он. И нечего строить иллюзии. Нынешнее Рождест. во – последнее. Он уже собрался было поделиться с Кар. тошкой этой скорбной мыслью, но тут с улицы донеслись медные звоны духового оркестра: «Тихой полуночью в небе зажглась…» Картошка заслушалась, прихлебывая виски. Недолго ей осталось слушать рождественские песни, хочет внушить ей отчаявшийся мистер Эккерли. Но Картошка решительно не знает и не желает знать, о чем он толкует. От вина и виски ее благодушие неожиданно сменилось игривым весельем. Она начинает басовито хихикать.

– Не понимаю, как вы можете потешаться в самый зловещий, критический момент человеческой истории? – сердится мистер Эккерли. – Это ужасно. Вы проявляете бессердечие. И искушаете судьбу.

– Я вспомнила одного парня, который играет в оркестре на геликоне, – объясняет Картошка. – Фред Сандерс. Маленький такой, наденет трубу, его и не видно. Он в прошлом году учил Пальчика, как на ней играть. Понятно, только одну ноту.

– Не знаю такого.

– Он душка, – говорит она. Она выковырнула из кекса жирную изюмину и восторженно ее разглядывает. – С ним так весело.

Под освещенными окнами дома как будто бы мелькнул силуэт ее подруги. Картошка рассеянно отправляет изюмину в рот и, проковыляв к открытой двери бомбоубежища, кричит:

– Пальчик! Это ты? Кто собирает подарки в этом году? Не Фред?

Пальчик издалека весело прочирикала в ответ, что не чнает, оркестр сыграл всего одну песню, хотя, право же, за десять шиллингов не грех бы сыграть и две.

– Ну все равно, найди Фреда и приведи сюда угоститься.

В ожидании их прихода Картошка уговаривает мистера Эккерли выпить еще «самую капельку» вина. У него до того тяжело на душе, что просто нет сил отнекиваться, к тому же надо что-то предпринять, чтобы не простыть в этом погребе. Какая трагическая ирония – умереть от пошлой простуды, когда над тобой нависла кошмарная тень Бомбы. Жутко подумать. Полная безнадежность, куда ни глянь.

Оркестр в отдалении заиграл «Святую ночь» так красиво, так печально, что у мистера Эккерли на глаза навернулись слезы. Чтобы сдержать рыдание, он схватил рюмку и осушил одним звучным глотком. Картошка, не растерявшись, сразу же налила ему еще, а тут вернулась Пальчик, с ней Фред Сандерс, а с Фредом Сандерсом – геликон. Фред в темно-вишневой оркестрантской униформе, с галунами и эполетами, на макушке – островерхая вишневая фуражка и по околышу надпись: «Духовой оркестр об-ва трезвенности».

– Очень рада тебя видеть, Фред. С Рождеством тебя. Вина или виски?

– Я, правду сказать, с утра на одном виски, вот только перед выходом пару пива принял.

– Значит, так тому и быть, – заключает Картошка. – Однако милости просим в кабинет.

Фред прислоняет геликон к стене. Его смех звучит чуть надтреснуто, но не без приятности, как знакомый мотивчик на расстроенном рояле. Это вызывает у Картошки и Пальчика новый приступ веселья.

– С праздником тебя! Веселого Рождества сейчас и еще много-много раз! – благословляют они его.

– А мистер Эккерли у нас считает, что нынешнее Рождество последнее, – говорит Картошка.

– Надо же! С чего бы это?

– Из-за Бомбы.

– Да ну ее к черту в пекло, эту бомбу. Чихать нам на нее.

– Слышите, мистер Эккерли, что говорит Фред? Бомбу к черту в пекло.

– Едва ли таким способом мы сможем хоть сколько-нибудь помочь делу, – возражает мистер Эккерли. – Неужели вам не понятно? Наши дни сочтены.

– Ладно. Двум смертям не бывать, – говорит Фред.

– Верно-верно, – подхватывает Пальчик с легким смешком. Постепенно она тоже достигает высшей стадии веселья и начинает смеяться в голос, закатываясь и подвизгивая. Потом она спрашивает, не сыграет ли им Фред что-нибудь на своем геликоне, как в прошлом году.

– Ну пожалуйста, Фред!

– Это можно, только вот еще чуток бы глотку промочить, – отвечает он и в свою очередь разражается коротким арпеджио хриплого смеха.

– Правильно, давайте все промочим глотку, – говорит Картошка. – Мистер Эккерли, еще капельку стронция-девяносто?

Картошка, Пальчик и Фред дружно покатываются со смеху, но мистеру Эккерли упоминание стронция-девяносто в такой обстановке, когда это звучало бы смешно, если бы не было трагично, представляется ужасным, возмутительным кощунством. Он не в силах больше ни пить, ни спорить. Вино вызывает у него тошноту, холод от двери бежит по спине, точно омерзительный паук на длинных ножках.

Фред не знает толком, что это за стронции-девяносто, он с жадным предвкушением смотрит, как Пальчик наливает ему виски, а потом, поспешно выпив, спрашивает: какую они хотят? Песню, он имеет в виду.

– «Ближе к тебе, Господь!», да, мистер Эккерли?

– Ради Бога, прошу вас, пожалуйста, не шутите такими вещами!

– Сыграй ту, что в прошлом году, – просит Пальчик. – Ты говорил, она твоя любимая.

– Так ведь это не рождественская.

– Ну и что. Все равно она мне нравится. От нее так радостно на душе.

– Какая это? «Глиняный кувшинчик»? – спрашивает Картошка. – Да-да, помню.

Играть «Глиняный кувшинчик», когда над вами нависла тень Бомбы, это, по мнению мистера Эккерли, даже еще кощунственнее, чем, сидя в бывшем бомбоубежище, болтать о стронции-девяносто. Каково же ему, когда Картошка и Пальчик начинают подпевать надсадному реву геликона, а потом и вовсе, взявшись за руки, пускаются в пляс?

поют они. Внезапно Картошка громко кричит

– Всем, всем счастливого Рождества! Не страшны нам вражьи силы! И к черту в пекло Бомбу!

– Гори она огнем! – подхватывает Пальчик. – Чихать нам на нее!

– Мы, да чтобы нос вешали? Ни в жизнь! – включается Фред, и старушки в один голос бойко повторяют:

– Ни в жизнь!

Нос повесил один мистер Эккерли. Он не в состоянии больше переносить это пение под гул геликона и, весь содрогаясь, выбирается наружу.

– Можно мне теперь подудеть в твою трубу, Фред? – спрашивает Пальчик. – Одну ноту, как в прошлом году.

– А чего же, – соглашается Фред. – Можно и подудеть в старую жестянку.

– Отлично, – говорит Картошка. – Превосходно. Пошли все выйдем.

Они выходят в сад, и Пальчик, любовно обхватив геликон, направляет раструб в небо. Какой вентиль нажимать, она уже не помнит, но Фред ей показывает, а потом командует:

– Все. Теперь валяйте дуйте со всей силы, мисс. Приготовились… Раз, два, три!

Пальчик дунула что было мочи, из глотки геликона вырваля резкий грубый звук: «Апчхи!» – и полетел как издевка и вызов в ночную тьму.

– Превосходно, – одобрила Картошка. – Сам архангел Гавриил не сумел бы лучше. Как вам наш новый трубач, мистер Эккерли?

– Мистера Эккерли тут больше нет, – говорит Фред Сандерс. – Вы его сдули отсюда в царствие небесное.

– Ах, какая обида! – огорчается Пальчик. – Ушел и забыл свою маринованную тыкву.

Внезапный, молчаливый уход мистера Эккерли послужил сигналом для нового тройного взрыва жизнерадостного смеха, а затем Фреду была налита еще одна «самая капелька» виски. Он поднял рюмку и пожелал хозяйкам «счастливого Рождества и здоровья на долгие годы». Они ответили ему тем же. И расцеловали его в обе щеки, особенно горячо – Пальчик, так что форменная оркестрантская фуражка сбилась набекрень и надпись про «об-во трезвенности» утратила свое центральное положение.

– Ну ничего не поделаешь, мне пора, – говорит Фред. – А то я их ввек не догоню.

– До свиданья, Фред. Рады были тебя повидать. Счастливого Рождества!

– До свиданья, Фред, – повторяет и Пальчик. – Как это у нас говорится?

– Не страшны нам вражьи силы, вот как у нас говорится. Геликон, словно серебряный призрак, проплыл по саду и

исчез во тьме. Картошка и Пальчик остались стоять на освещенном пороге бомбоубежища. Они молча смотрели в небо. Время смеха прошло.

– Возблагодарим наши счастливые звезды, душечка Пальчик, как у нас с тобой заведено.

В молчании они подняли рюмки к звездам.

– Все-таки как-то жутко думать, что видишь своими глазами вечность, правда, Картоша?

Снова заиграл духовой оркестр, совсем далеко, и над городом разлился радостный рождественский благовест.

– Правда. Но ведь и мы с тобой тоже, по-моему, немножко принадлежим вечности.