«Рим или смерть»

Повесть о Гарибальди

Глава первая

ЧЕРЕЗ СНЕГА И ГОРЫ

Путь их в это морозное январское утро 1849 года лежал через Апеннинские горы в Рим. У крепостных ворот всадников ждала толпа провожающих. Впереди стояла средних лет женщина, с печальным, увядшим лицом. Звали ее Эмилия Векки, и была она вдовой полковника пьемонтской армии. В правой руке она держала ридикюль, а левой то и дело поправляла шляпу, которую ветер пытался сорвать с ее головы. Было холодно, промозгло, тусклое солнце светило как бы нехотя.

Едва Джузеппе Гарибальди и его спутники спешились, донна Эмилия подошла к сыну, Аугусто Векки. Она раскрыла ридикюль и вынула деньги. Аугусто отвел ее руку, обнял мать и поцеловал. И тут эта чопорная женщина не выдержала – заплакала и судорожно прижала сына к груди. Векки, явно смущенный, тщетно пытался ее успокоить.

– Не плачь, мама, ну, не плачь. Вот увидишь, ничего со мной не случится.

Но синьора Векки все совала сыну деньги и не могла сдержать слез. Наконец он мягко отстранил ее и направился к Гарибальди.

– Генерал, я готов, – доложил он, поднеся руку к козырьку кожаной фуражки.

– Мы тоже, – подтвердили трое других.

– Тогда по коням, – скомандовал Гарибальди и первый легко вскочил на своего красавца – скакуна Уругвая.

Дорога шла круто в гору. Впереди, мерно покачиваясь в седле, на белом Уругвае ехал Гарибальди. Вторым, чуть поодаль – на гнедом коне – Аугусто Векки. Он часто оборачивался назад. Там внизу, в Асколи, остался родной дом. Мать и младшая сестра будут жить теперь на одну отцовскую пенсию, но иначе он поступить не мог.

Долгое время еще была видна высоченная колокольня собора, потом и она утонула в надвинувшемся тумане.

Они ехали уже больше часа, а Векки не переставал удивляться, как это он, еще вчера капитан королевской пьемонтской армии, бросил все и примкнул к Гарибальди, противнику монархии. Генерал, командир дивизии, ему такого дерзкого поступка, конечно, не простит. Его заочно предадут суду военного трибунала и разжалуют в рядовые. Э, будь что будет – сегодня судьба Италии решается в Риме, и его место там.

– Все-таки, генерал, не следовало нам лезть в пекло, – обратился он к Гарибальди, продолжив начатый еще в Асколи спор, – в горах рыщут санфедисты [С а н т а Ф е д е – святая вера (итал.). С а н ф е д и с т ы – наиболее ярые сторонники папы, которые объединялись в вооруженные отряды и нападали на всех противников папского произвола]. Священники расписали вас самой черной краской: вы и бандит, и богохульник, и грабитель. Одним словом, убить вас – святое дело. А ведь наши крестьяне слепо верят любому слову приходского священника!

Гарибальди нахмурился.

– Уж это я знаю по собственному опыту. Но делать нечего, в Риети ждет мой итальянский легион. Чем скорее мы туда попадем, тем быстрее сможем прийти на помощь Риму.

– Два дня ничего не решают, – возразил ему Векки. – До Риети можно бы добраться через Фолиньо. Путь хоть и окольный, зато безопасный.

Гарибальди выпрямился в седле и отчеканил:

– Окольные пути не для меня. Предпочитаю прямые.

Векки стало ясно: настаивать бесполезно, – и он умолк. Чуткий к настроениям других, Гарибальди понял, что так и не убедил Векки, и решил подкрепить свои доводы:

– Нам дорог каждый час, ведь Риму грозят австрийцы! Того и гляди нападут.

– Вот то-то и оно! – подхватил Векки. – В момент, когда вы так нужны Риму, нелепо подвергать себя смертельной опасности.

Гарибальди был суеверен, хотя никому бы не признался в этом. Упоминание о смерти показалось ему плохим предзнаменованием.

– Уж и смертельной! – воскликнул он. – И потом, у меня есть надежный талисман от пуль, ядер и картечи. Смотрите, – он расстегнул широкий белый плащ и показал висевший на тоненькой цепочке обломок ракушки. – Подарок монтевидейских рыбаков. Испытан во многих сражениях, и до сих пор ни разу не подвел, – пошутил он. – Верно, Сакки? – крикнул он ехавшему сзади Гаэтано Сакки, сподвижнику Гарибальди по Южной Америке.

Начинал Сакки в итальянском легионе простым солдатом, а дослужился до капитана. У легионеров – а трусов среди них не водилось – он слыл отчаянным смельчаком. После кровопролитного боя под Черро в живых осталось меньше половины волонтеров. И тогда, перед сильно поредевшим строем, Гарибальди вручил Сакки, храбрейшему из храбрых, знамя итальянского легиона – черное полотнище с извергающим дым и пламя Везувием.

– Храни его, Гаэтано, как зеницу ока, – сказал он. – Пока не освободим Италию от чужеземцев и тиранов и не водрузим наш Триколоре [Т р и к о л о р е – трехцветное итальянское национальное знамя. Цвет знамени – красный, белый и зеленый] над Квириналом, оно останется знаменем нашей надежды. С ним мы вступим в Рим!

И Сакки свято верил – раз Гарибальди сказал, так оно и будет.

Впрочем, сейчас он думал не о боях и подвигах, а о том, удастся ли до наступления темноты добраться до ночлега. Да еще найдется ли там постель, а на ужин – кусок жареной говядины или, на худой конец, хлеб с луком. Вопрос Гарибальди застал его врасплох, и он растерянно захлопал ресницами. Векки засмеялся.

– Мы говорили о талисманах.

– При чем тут талисман? – снова не понял Сакки.

– Однако же вы недогадливы, Сакки! Не потому ли Гарибальди не сделал вас своим адъютантом? – шутливо заметил Векки.

Он и не подозревал, что попал в самое больное место. Все в легионе были уверены: в Италии Гарибальди назначит своим адъютантом Гаэтано Сакки. А Гарибальди после долгих раздумий выбрал не его, легионера, ветерана американской войны, а Нино Биксио. Очень уж Гаэтано был вспыльчив и в гневе порой не помнил себя. Да и сам Гарибальди особой выдержкой не отличался. Биксио же по характеру как нельзя лучше подходил для трудной роли адъютанта. В свои двадцать восемь лет он успел обойти полсвета на самых разных кораблях и стать капитаном дальнего плавания. Здоровья он был несокрушимого, силы геркулесовой. Опасности и лишения его не страшили. Правда, он привык не столько повиноваться, сколько повелевать. И горе тому, кто посмеет ослушаться! Но в Гарибальди он видел великого полководца и готов был выполнить любой его приказ. Сейчас Биксио ехал последним в цепочке всадников, вслед за ординарцем Гарибальди, белозубым гигантом, негром Агуяром. Итальянский Агуяр знал плохо и безбожно коверкал слова, чем немало смешил своих товарищей. А он в ответ лишь беззлобно улыбался – пусть себе смеются, раз им от этого легче становится.

Узкая обледенелая тропа петляла, поднимаясь к вершине горы, и всадникам приходилось тяжело. Особенно Биксио, наезднику неопытному, что сразу и учуял его умный конь. Вскоре Биксио немного отстал. Гарибальди это заметил, но предлагать Биксио помощь не стал – обидится. «Коня он еще не чувствует, да и в седле сидит мешковато, но это не беда, – подумал Гарибальди. – Верховой езде научиться не так уж и трудно. Зато он храбр».

О храбрости самого Гарибальди ходили легенды. Даже надменные австрийцы и те называли его бесстрашным капитаном. Сам он об этом не задумывался. Просто считал, что командир не имеет права не быть впереди всех в атаке, иначе потом стыдно будет солдатам в глаза взглянуть. Вот его Анита и в самом деле женщина редкой отваги! Вспомнив о жене, он ощутил грусть. Как она не хотела его отпускать и как ему сейчас ее недостает! Все равно он здраво поступил, оставив ее в Ницце с мамой и детьми. Они еще крохи, старшему, Менотти, нет и девяти. Славный растет мальчуган, крепкий, смышленый. Только вот этот рубец на голове! Бедная Анита, сколько же ей пришлось пережить за те девять лет, что они вместе! Тогда она была на восьмом месяце. Он умолял ее, пока не поздно, вернуться в город Коритибан. Им предстоял жестокий и неравный бой – шестьдесят четыре волонтера республики Риу Гранди против пятисот солдат Бразильской империи. Враг уже взял в кольцо их позиции на холмах. Но кто из имперцев заподозрит в безоружной женщине воина республики?! Анита наотрез отказалась.

С ней легионеров будет уже шестьдесят пять, сказала она. И он не нашел в себе сил отослать ее.

В самый разгар боя у них почти иссякли боеприпасы. Анита вскочила на коня и под неприятельским огнем помчалась за патронами. А когда возвращалась назад, ее окружил отряд вражеских кавалеристов. Они вихрем вылетели из засады и помчались ей наперерез. Анита и тут не растерялась – пришпорив коня, поскакала к лесу.

Вдогонку ей засвистели пули, одна пробила шляпу, обожгла клок волос. Она была уже у самой опушки, когда под ней убило коня. Гнедой рухнул наземь, и Анита, падая, ударилась животом о камень. Вот откуда у Менотти рубец на голове! Чудо еще, что он выжил! Да если бы только это!

Малышу и четырех месяцев не исполнилось, когда под ударами имперской армии отряду пришлось отступать через леса и болота.

Враг преследовал их по пятам, и они шли и шли, не делая даже коротких привалов. Гуськом, полумертвые от усталости, тащились они под проливным дождем по узенькой тропке – пикаде. Все кони, кроме одного, пали от голода. Анита шла вместе со всеми и несла малыша на руках. Сесть на уцелевшего коня не соглашалась – тот нужнее раненым, говорила она. Пять раз отряд переходил вброд холодные и бурные горные реки, и к тому же от непрерывных дождей они вышли из берегов. Лишь изредка Анита передавала малютку ему, Гарибальди. Он закутывал трехмесячного Менотти в платок, крепко привязывал платок к шее и шел по грудь в ледяной воде, стараясь своим дыханием согреть коченевшего малыша.

Пока судьба милостива к ним – и Менотти, и Терезита, и двухлетний Риччотти выдержали такое, что не всякий взрослый выдержит. Только ведь и судьбу нельзя испытывать до бесконечности – хорошо, что Анита дала себя уговорить и осталась в Ницце. Она ждет четвертого. Мама поможет Аните и при родах и потом, в первые месяцы. Значит, теперь они долго не свидятся? А он уже так по ней истосковался! Счастье еще, что рядом друзья. А тогда…

Разве можно забыть, как после кораблекрушения он потерял сразу двух своих самых близких друзей, Матру и Карнилью, с которыми делил все превратности войны. Погибнуть в миле от берега – что может быть нелепее? Да и все тогда сложилось самым нелепым образом.

Их шхуна «Риу-Парду» была крепким, надежным судном, сработанным умелыми мастерами. От отряда имперских кораблей в этом проклятом заливе Трамандай они ускользнули, вышли в открытое море и… попали в шторм. Много он повидал ураганов, но в такой свирепый не попадал! В довершение всех бед «Риу-Парду» был нагружен до отказа боеприпасами и провиантом, ведь плавание предстояло долгое.

Когда огромная волна опрокинула корабль на бок, он был на фокмачте – искал проход к берегу. Страшным ударом его сбросило в море. Неподалеку барахтались в воде уцелевшие волонтеры. А на самом корабле остался его лучший друг, рулевой Луиджи Карнилья. И он поплыл Луиджи на выручку. Карнилья из последних сил держался за ванты корабля. В момент крушения на нем была толстая суконная куртка. Она быстро намокла, отяжелела и прилипла к телу. Карнилья был хорошим пловцом, но куртка сковала его словно стальной панцирь.

– Держись! – крикнул ему Гарибальди, перекрывая рев ветра.

Он по-кошачьи ловко взобрался на палубу, достал нож и разрезал другу куртку на спине и на груди. Оставалось стащить ее с Карнильи. И в этот миг еще одна гигантская волна смыла Гарибальди и Карнилью за борт. Бедняга Карнилья в своей намокшей куртке камнем пошел ко дну. Сам же Гарибальди сумел вынырнуть и поплыл к берегу. С невероятным трудом вскарабкался он на скалу.

На «Риу-Парду» их было ровно тридцать, до берега добрались четырнадцать. Из семи волонтеров-итальянцев уцелел он один.

Он стоял на скале и плакал: всего месяц назад Карнилья спас ему жизнь, а он друга спасти не сумел. Мир казался ему пустыней, а сама жизнь – бесцельной.

Шли дни, а он никак не мог избавиться от чувства беспросветного одиночества и тоски. Но война продолжалась, он был нужен республике, недаром же правительство республики Риу Гранди сразу дало ему новую быстроходную шхуну «Итапарику». В то недоброй памяти лето 1839 года корабль нес дозорную службу на озере Санта Катарина. На закате через овальное оконце капитанской кабины Гарибальди подолгу рассматривал в бинокль берег. Там на склонах невысокой горы раскинулось селение Барра. Гарибальди не переставал удивляться, откуда в небольшом селении столько красивых девушек! Одна из них, высокая смуглая креолка, с правильным, строгим лицом и чудесными черными волосами, особенно нравилась ему. Гордая ее осанка и поступь – все казалось ему чудом. И вот однажды он увидел с палубы, как прекрасная бразильянка легко подняла корзину, полную яблок, и узкой тропкой направилась к дому.

– Лодку, – приказал он матросу.

Подплыл к берегу, спрыгнул на песок и пошел прямо к низенькому каменному дому у самого подножья холма. Решительно распахнул двери и увидел Аниту. Взгляды их встретились.

– Ты будешь моей женой, – сказал он.

В ответ она молча наклонила голову. В тот же вечер Анита оставила отчий кров и навсегда связала свою судьбу с Гарибальди, разделила с ним все радости и невзгоды. Невзгод было куда больше. Но ни разу она не раскаялась в своем выборе. А он не уставал благодарить судьбу за то, что встретил Аниту. И год 1839 уже не казался ему таким черным, как прежде.

От воспоминаний о доме, о жене и детях его отвлек голос Векки.

– Генерал, дальше по тропе не проехать.

Гарибальди выпрямился в седле, посмотрел вперед – тропинка, которая шла круто в гору, блестела словно зеркало.

– Нужно засветло добраться до вершины горы. Осталось совсем немного, – твердо сказал он. – Попробуем.

Испытание оказалось тяжелейшим – кони скользили по ледяной глади, ноги их разъезжались. Даже привыкший ко всему могучий Уругвай испуганно всхрапывал.

Гарибальди соскочил с коня.

– Сколько миль до ближнего селения? – обратился он к Векки, уроженцу этих мест.

– До Аркуаты мили три, – ответил Векки. – Вот только тамошний мэр граф Ринальди – ярый папист.

– Сейчас мороз нам страшнее любого паписта, – ответил Гарибальди. – Агуяр, дай шинель, – крикнул он ординарцу.

Тот подошел, снял с себя солдатскую, видавшую виды шинель и набросил ее Гарибальди на плечи. Гарибальди скинул ее и расстелил на снегу.

– Иначе коням не пройти, – пояснил он.

Векки, не раздумывая, снял свою новенькую офицерскую шинель и тоже разложил ее на снегу. За ним – Биксио и Сакки.

– Теперь можно двигаться дальше, – сказал Гарибальди.

Он взял Уругвая под уздцы и повел его по шинелям за собой вверх, к вершине. Так, перекладывая шинели и осторожно ведя коней, они шли с милю. Шинели намокли, разбухли, идти становилось все труднее. Они часто останавливались и растирали коченеющие руки и щеки.

Наконец они достигли вершины горы, густо поросшей буком и кленом. Вечерело, ветер завывал все злее, рядом с тропой горный поток с грохотом низвергался в ущелье. По обе стороны потока валялись огромные валуны, источенные водой и временем. Куда ни кинешь взгляд, везде вековые деревья да громадные каменные глыбы. Казалось, этому лесу и каменной пустыне не будет конца. Но внизу, укрывшись в дубовой роще, лежало селение, оно выдавало себя белесым дымком из труб, таявшим в бездонном небе.

– Потерпите, – сказал Гарибальди товарищам, – худшее позади. Еще немного, и мы будем в тепле.

Увы, спуск оказался ничуть не легче подъема. Кони, правда, больше не скользили, зато по грудь утопали в рыхлом снегу, который наметал шквальный ветер. Снег был повсюду, под его тяжестью обвисали даже ветви могучих дубов и буков. Силы путников таяли. И вдруг сквозь просветы между деревьями стали видны каменные домики с покатыми крышами – это и была Аркуата.

– Вон там дом мэра, – сказал Векки, когда они подъехали поближе.

Он остановился и показал Гарибальди на двухэтажное строение, облицованное гранитом. Массивный дом с четырьмя окнами по фасаду стоял в центре селения. Крышу венчала изящная круглая башенка, а вход в дом преграждали ворота из кованого железа с остроконечными зубцами.

– Сразу видно, что здесь живет не простолюдин, а важный синьор, – проронил Сакки, разглядывая башенку.

– Если бы еще и гостеприимный, – в тон ему ответил Гарибальди.

И они поскакали к дому.

Башенка явно была не просто архитектурным украшением, но и наблюдательным пунктом. Не успели они спешиться, как из дома вышел пожилой человек в длинном до пят темном пальто и шляпе. Он снял шляпу, обнажив голый череп, вежливо поклонился гостям и представился.

Это был дворецкий графа Ринальди. Он пригласил Гарибальди и его спутников в дом. Поймав недоуменный взгляд Сакки, тут же любезно пояснил – о лошадях позаботятся слуги. По длинному коридору провел их в столовую и ушел распорядиться насчет ужина.

Гарибальди ловко оседлал стул и принялся разглядывать столовую. Низкий потолок с деревянными балками, с него свисает керосиновая лампа. Мебель простая, добротная, посредине грубый деревянный стол, громоздкие стулья, в левом углу – диван с железной гнутой спинкой, в правом – старинный буфет с зеркалом.

– По мебели скорее скажешь, что это дом богатого крестьянина, чем графа, – бросил Сакки.

– Насколько я знаю, – ответил Векки, – отец графа был в молодости черузико. – И в ответ на немой вопрос Гарибальди объяснил: – Ну, продавал пиявки и пускал больным кровь.

Прошел час, никто не появлялся.

– Странное, однако, гостеприимство, – заметил Нино Биксио. – Могли хотя бы лампу зажечь. Уж не попали ли мы в ловушку?

– Не думаю, – отозвался Векки. – Конечно, граф Ринальди убежденный папист, вот даже портрет Пия со стены не снял, но он человек чести. Он не запятнает свое имя убийством в собственном доме.

– Если только не последует примеру своего обожаемого Пия! – горячо возразил Биксио. – Тот ведь тоже начал достойно, даже амнистию даровал. Только ненадолго его хватило. Едва римляне потребовали снизить налоги да еще свободы печати захотели, как он сразу показал себя во всей красе.

– Говорят, папу напугало убийство его министра Росси, – заметил Векки. – До того, что он заперся в Квиринале.

– Да, но приказать своей швейцарской страже стрелять в толпу! Это и от страха и от подлости! – воскликнул Биксио.

Куда вдруг девалась обычная его сдержанность! Таким Гарибальди своего адъютанта еще не видел.

– Успокойтесь, Биксио, успокойтесь, – сказал он. – Среди нас сторонники Пия вряд ли найдутся. Правда, когда его избрали папой, я из Южной Америки послал ему письмо. По наивности призывал даже стать вождем итальянской свободы. – От волнения Гарибальди привстал. – Я, черт возьми, готов был сражаться, все равно, офицером или простым солдатом, в папском войске, только бы защитить Рим от чужеземцев. Увы, ответа я так и не дождался, – с горечью заключил он.

– Зато теперь идете защищать Рим от папы и его достойного друга Фердинанда Неаполитанского, – невесело пошутил Сакки.

В этом момент дверь отворилась, вошли двое слуг в ливреях и молча поставили на стол графины с белым и красным вином. Один из них зажег керосиновую лампу. По комнате разлился неяркий желтоватый свет. Затем слуги принесли жареную говядину, салат, корзину с фруктами, хлеб.

– Сколько божьей благодати сразу! Давайте, друзья, пировать! – радостно воскликнул Гарибальди. – Выпейте вместе с нами, – обратился он к слугам.

Те в ответ лишь недоуменно взглянули на него и удалились.

– Язык они, что ли, проглотили, – проворчал Сакки.

– Как можно оставаться мрачным при виде таких яств! – упрекнул его Векки. – Что до меня, то я полон любви ко всем и вся на свете.

Сакки ничего не ответил. Когда они уже доедали мясо, он вдруг нарушил молчание и сказал:

– А мне сдается, граф собирается поджарить нас на вертеле, как эту говядину.

– С чего ты взял? – возразил ему Гарибальди. – Встретили и накормили-то нас отменно.

– Вот-вот, чтобы потом, разомлевших, тепленьких, связать и в тюрьму бросить. Неплохо придумано!

– Ты забываешь, Сакки, – нас пятеро, и у каждого по пистолету и по шпаге, – ответил Гарибальди. Он поглядел в окно – на дворе толпились люди. – Конечно, лишняя предосторожность не помешает… Ну, так: трое будут спать, двое бодрствовать. Хоть и не думаю, что граф Ринальди способен на подлость.

– По-вашему, генерал, если знатный, значит и благородный? А между прочим, благородство-то вместе с титулом по наследству не передается, – стоял на своем Сакки. – Дон Миллан тоже граф, а только я бы этого Миллана своими руками задушил.

При упоминании о Миллане Гарибальди нахмурился. Сакки тотчас пожалел о сказанном, но было поздно. Гарибальди не забыл тех дней. В его полной смертельных опасностей жизни они были, верно, самыми страшными.

Тогда он уже третий год как воевал на стороне республики Риу Гранди против могущественной Бразильской империи. И вот весной 1837 года ему, тридцатилетнему чужаку, в знак особых заслуг доверили командовать двухмачтовой шхуной. Назвали ее «Быстрая», но потом Гарибальди переименовал ее в «Мадзини». В честь главы «Молодой Италии», своего наставника и старшего друга Джузеппе Мадзини, жившего тогда эмигрантом в Лондоне, вдали от родной Генуи.

«Дорогой учитель, – с поистине юношеским энтузиазмом писал он Мадзини. – Я полон надежды, что скоро наша с вами эмигрантская жизнь круто изменится. Близок день, когда корабль «Мадзини» станет плавучим мостом через океан. И тогда ваши верные бойцы-республиканцы снова вступят в борьбу с двумя извечными врагами нашей родины – Пьемонтским королевством и Австрией. Тупой королевский суд в бессильной злобе приговорил вас заочно к смертной казни. За что?! Да только за то, что вы, знаменосец свободы, вождь «Молодой Италии», хотели избавить свою родину от двойного гнета австрийцев и верного их слуги Карла Альберта. Какой же он король Пьемонта, если на малейший чих в Вене, словно жалкий раб, отвечает угодливым «Будьте здоровы!» и «Чего изволите?»?! Что ж, скоро мы покажем и венскому господину и туринскому слуге, чего изволит народ Италии – свободы и республики! Жду от Вас, дорогой Мадзини, приказа, чтобы на всех парусах отплыть к берегам родины.

Воин «Молодой Италии» и капитан корабля «Мадзини», первого в будущем могучем флоте итальянской республики, Джузеппе Гарибальди».

Пока же шхуна готовилась сразиться с кораблями Бразильской империи. Двенадцать матросов, рулевой Фьорентино и сам Гарибальди – вот и весь экипаж шхуны. Четырнадцать мушкетов и карабинов и столько же сабель – все ее вооружение.

Темной июньской ночью шхуна «Мадзини» выскользнула из порта Мальдонадо и направилась к мысу Хесус Мария, что в шести милях от Монтевидео. На рассвете она подошла к мысу и бросила якорь в ожидании вестей из города; друзья должны были сообщить, раздобыли ли они патроны. Ждали долго, почти до полудня. И вот, когда уже не осталось никакой надежды, Гарибальди увидел два баркаса, плывших им навстречу. «Свои, вражеские?! Если свои, то почему нет условного сигнала – красного вымпела на мачте, – с тревогой думал он. – Нет, что-то тут не так». И он приказал сняться с якоря, поднять паруса и вынести на палубу мушкеты и сабли. Передний баркас подошел совсем близко, на расстояние пистолетного выстрела – на палубе стояло всего три невооруженных матроса. У Гарибальди отлегло от сердца – значит, свои, враги давно бы открыли огонь. Вдруг с баркаса донесся хриплый голос: «Сдавайтесь, вы окружены!» На палубу высыпали матросы с ружьями и открыли беспорядочную пальбу. Гарибальди крикнул рулевому Фьорентино: «Развернись носом к баркасу!» А тот почему-то медлил. Вот-вот враги возьмут их на абордаж!

Гарибальди схватил мушкет и, отстреливаясь, бросился к рулевому колесу. Подбежал и увидел сраженного пулей Фьорентино. Тем временем вражеский экипаж и впрямь взял шхуну на абордаж. Гарибальди еще успел отдать приказ «Рубите саблями» и сам рухнул на палубу – вражеская пуля задела горло и застряла у левого уха.

– Гарибальди убит! – закричал его лучший друг Луиджи Карнилья.

Уцелевшие матросы с еще большей яростью ринулись на врага – пусть они сами все до единого погибнут, но отомстят за смерть любимого капитана. Первым шести вражеским солдатам, прыгнувшим на палубу, они не дали сделать и выстрела – зарубили их саблями. Еще троих сбросили за борт. Ранили вражеского командира. Устрашенные отвагой гарибальдийцев, имперцы отступили.

Когда Гарибальди очнулся, его поразила странная тишина вокруг – не слышно было ни криков, ни пальбы. Сквозь застилавшую глаза пелену он с трудом разглядел склонившегося над ним Карнилью.

– Так мы отбились? – еле слышно спросил Гарибальди.

Карнилья кивнул. Он наскоро сварил кофе – другого лекарства он не знал. Но Гарибальди не смог сделать и глотка.

– Карту, – прошептал он.

По знаку Карнильи один из матросов принес карту. Гарибальди ткнул пальцем в черную точку – городок Гуалегай, – туда надо плыть. У него едва хватило сил попросить Карнилью не бросать его труп в воду на съедение хищным рыбам. Конечно, таков морской обычай, но его пусть похоронят на суше, у самого берега, на зеленом холме, хоть могильный камень останется. И снова потерял сознание.

В себя он пришел на третьи сутки, а в Гуалегай шхуна прибыла только на двенадцатый день. Все это время Гарибальди трепала еще и жестокая лихорадка. Он совсем ослабел. К счастью, в пути им повстречался парусник, которым командовал дон Тартабул, давний приятель Гарибальди. Он снабдил Карнилью лекарствами и бинтами. Карнилья, однако, и теперь любое лекарство бросал в чашку горячего кофе – он свято верил в его чудодейственные свойства.

И чудо свершилось – лихорадка отступила, рана слегка затянулась, и на седьмой день Гарибальди смог проглотить немного рыбного супа. А уж в Гуалегае за лечение Гарибальди взялся настоящий врач. Он же, когда Гарибальди окреп, извлек пулю. Гарибальди стал быстро поправляться.

Но беда редко приходит одна – власти Гуалегая объявили Гарибальди своим пленником, он, дескать, занимался морским разбоем, грабил торговые суда. Сколько Гарибальди ни доказывал посетившему его дону Миллану, что он вовсе не пират, а капитан республики Риу Гранди, тот и слышать ничего не желал. Он замещал губернатора Гуалегая и сейчас упивался дарованной ему временной властью. Конфисковал шхуну, разрешив взамен выдавать пленнику по одному эскудо в день. На еду этих денег хватало, да разве хлебом единым жив человек! Гарибальди томился от вынужденного безделья, а еще больше – от неизвестности.

Прошло шесть месяцев. Весь экипаж шхуны отпустили по домам, его же по-прежнему держали пленником. Не судили, но и не освобождали, – ждали ответа из Монтевидео, как с ним поступить. Власти Монтевидео молчали. Тогда Гарибальди задумал бежать, благо за это время у него среди местных жителей завелось немало друзей, готовых ему помочь. Главное, добраться до реки Парана, а там его будет ждать корабль.

Губернатор Гуалегая дон Эчагуэ перед своим отъездом разрешил Гарибальди удаляться от дома не более чем на три мили. Гарибальди так и поступил – как раз в милях трех от него, в маленьком домике, жил его надежный друг. В рощице у дома Гарибальди встретил проводник с лошадьми. Едва стемнело, они пустились в путь. Скакали всю ночь и к утру одолели пятьдесят миль. До реки оставалась всего миля, но от бешеной скачки кони вконец выбились из сил. Гарибальди решил дать им с часок передохнуть. Опасности тут никакой – ведь если преследователи и спохватились, его все равно не догнать.

Проводник отправился разведать удобный путь к реке. Гарибальди остался один, привязал коня к дереву, а сам лег в траву. Он и не заметил, как задремал. Внезапно его с двух сторон окружили вооруженные всадники, люди дона Миллана. Один из них наклонился и крикнул Гарибальди:

– Лежать, ни с места! Малейшее движение – и зарублю как собаку.

Сопротивляться было бесполезно. Всадники соскочили с коней, ремнями связали Гарибальди руки и ноги, ремнем же привязали к подпруге коня и повезли назад, в Гуалегай. Избитого, полуживого привели к дону Миллану.

– Имена сообщников – и вы свободны, – сказал ему граф Миллан. Человек внешне воспитанный, он обращался к пленнику на «вы».

– Я сам задумал побег и сам его осуществил, – твердо ответил Гарибальди.

– Ну а кто дал вам коней?

– Поймал дикого скакуна, – сказал Гарибальди, глядя дону Миллану в глаза.

– Ах вот как, поймали и сразу приручили! Силою, да? – воскликнул дон Миллан. – Может, и с вами надо поступить так же? – Он со зловещей усмешкой подошел к связанному Гарибальди и стал хлестать его кожаной плеткой по лицу.

– Надеюсь, это освежит вашу память, – сказал он. – Так кто вам помог бежать, друг мой?

– Никто, – прохрипел Гарибальди. По лицу его стекали струйки крови.

– Что ж, пеняйте на себя. – Дон Миллан подозвал начальника стражи и что-то прошептал ему на ухо. Затем громко приказал: – В тюрьму! – И направился к выходу.

Стражники, не развязав Гарибальди руки, отвели его в тюрьму и втолкнули в грязную, сырую камеру. Длинной веревкой они туго связали Гарибальди еще и запястья. Все это они проделали спокойно, обстоятельно. Потом подергали веревку, проверяя ее крепость, намотали ее на огромное бревно и поставили это бревно стоймя. Гарибальди повис в полуметре от земли. Очень скоро запястья рук набухли и начали кровоточить, а плечи и грудь разрывала адская боль. Гарибальди молчал.

Отворилась дверь, и вошел дон Миллан.

– Вспомнили, кто вам помогал?

В ответ Гарибальди плюнул ему в лицо. Дон Миллан отшатнулся, быстро вытер плевок и, словно ни к кому не обращаясь, сказал:

– Вам нравится изображать из себя героя, не так ли? Прекрасно, герой обычно и умирает геройской смертью. Но если вы все-таки решите назвать имена сообщников, скажете стражникам. У вас еще есть время одуматься.

С этими словами он удалился.

Гарибальди висел так два часа. Жажда была нестерпимой, и наконец, не выдержав, он простонал: «Пи-ить».

Тюремщики, все же более милосердные, чем их хозяин, дали Гарибальди кружку с водой. Он разлепил спекшиеся губы и стал жадно пить солоноватую воду. Каждый глоток обжигал горло, словно раскаленное железо. Он застонал и потерял сознание.

Спустя час стражники подошли и развязали пленного, решив, что он испустил дух. Гарибальди рухнул на земляной пол. Один из стражников наклонился над узником – тот не шевелился.

Начальник стражи ушел доложить, что заключенный умер. Когда он вернулся вместе с доном Милланом, то увидел, что Гарибальди еще дышит, чему оба немало удивились.

– Привяжите его цепью к столбу, – приказал дон Миллан. – После обеда продолжим допрос. Оставляю заключенному выбор между признанием и смертью. Но терпение мое не бесконечно.

Граф Миллан наверняка выполнил бы свою угрозу и расстрелял Гарибальди, если бы не вернулся губернатор Гуалегая дон Эчагуэ. Человек благородный и добрый, он уважал Гарибальди за его прямоту и отвагу, и действия своего помощника не одобрил. Гарибальди он, правда, на свободу не выпустил, однако позволил его перевязать, лечить и кормить. Причем – не тюремной похлебкой, а мясом и фруктами. Он продержал Гарибальди в тюрьме еще два месяца, а потом на свой страх и риск даровал Гарибальди свободу. В обмен он потребовал от Гарибальди одного – клятвы, что тот больше не будет сражаться против Бразильской империи. Пленник дать клятву отказался – он волонтер республики Риу Гранди и до конца выполнит свой воинский долг.

Пораженный бесстрашием пленника, Эчагуэ приказал освободить его, не ставя больше условий.

Обо всем этом Гарибальди напомнили сейчас неосторожно вырвавшиеся у Сакки слова. Он сидел молча, неотрывно глядя в одну точку. Остальные тоже молчали, боясь громким словом или неосторожным движением нарушить тишину. Внезапно Гарибальди сказал, обращаясь к Сакки:

– Нет, я вовсе не ангел. И чувство мести мне не чуждо.

Сакки хотел ему возразить, но Гарибальди не дал.

– Ведь когда через месяц дон Миллан попал ко мне в плен, первым моим порывом было убить его. А он стоял передо мной съежившийся, с трясущейся бородкой и выпученными глазами. И столько в его глазах было страха, до того он был жалок, что мой гнев пропал.

– Уж я бы его не пощадил, – сказал Биксио.

– На поле боя я бы его пристрелил не раздумывая, но безоружного, дрожащего от ужаса, – Гарибальди развел руками, – не смог.

Он тряхнул головой, точно отгоняя мрачные виденья, и заключил:

– Пора, друзья; спать. Мы с Агуяром будем вас охранять, а вы ложитесь. Только вот куда? На диванчике и одному тесно будет… Ничего, спать можно и на полу.

Но тут со свечой в руке явился дворецкий. Весь излучая доброжелательство, он попросил гостей следовать за ним в спальню.

– В случае надобности зовите слуг, они будут рядом, совсем близко.

– Не слишком ли близко? – не удержался Сакки.

Вышколенный дворецкий даже глазом не моргнул, пожелал им спокойной ночи и удалился.

Ночь они проспали спокойно, на широких удобных постелях с балдахинами, а утром граф Ринальди даже прислал им на дорогу провизию.

– Видишь, никто на нас не напал, – поддел Гарибальди седлавшего коня Сакки.

– Просто не по зубам мы господину графу оказались. Побоялся, – ответил Сакки.

Свежий ветер разогнал облака, и заснеженные вершины гор сверкали и серебрились в лучах солнца. Розовая полоска вдали словно говорила путникам: потерпите, там, за горами, теплое море. К вечеру Гарибальди и его товарищи добрались до селения Риводи, владения все того же графа Ринальди. Гарибальди удивился – во всем селении светилось одно-единственное окно.

Подошли, постучали в дверь. Свеча сразу потухла, хозяева затаились, точно мыши под полом. Постучали в соседний дом, откуда доносились шорохи, – все мгновенно смолкло. Испытывать удачу в других домах не стали – без толку. Пришлось бы им ночевать на морозе, если б не заметили они на самом краю селения пустую хижину, крытую соломой. В ней путники и остановились на ночлег. Пол в лачуге был земляной, снизу тянуло сыростью, в щели свободно задувал ветер.

Хорошо еще, что запасливый Биксио прихватил с собой свечу. Вино у них было, хлеб тоже – графская провизия оказалась как нельзя кстати. Понемногу они согрелись, и жалкое пристанище больше не казалось им таким убогим.

Они расстелили шинели и, не раздеваясь, легли спать, подложив под голову седла. Постепенно, когда схлынуло тепло от выпитого вина, а мороз и ветер набрали силу, они начали коченеть. Гарибальди встал и принялся расхаживать по хижине, потом снова лег. Так до рассвета и не сомкнул глаз – мучительно ныли суставы. Пытки, страшный путь по болотам и дни в сырой камере гуалегайской тюрьмы давали о себе знать.

Еле дождались утра. Повеселев, стали собираться в путь. Гарибальди никак не удавалось натянуть сапог – до того распухла нога. Тогда Агуяр бережно надел на нее толстый шерстяной носок. Так Гарибальди и сидел на коне – одна нога в стремени, другая свисает; левая, словно онемевшая, рука подвязана шелковым платком. Но столько истинного величия было во всем его облике, что никому из спутников не приходило в голову его жалеть.

Уже на окраине селения к ним подбежал вихрастый пастушок, за которым с громким лаем неслась огромная собака. Теребя в руках меховую шапку, он спросил у Гарибальди:

– Синьор, вы кто будете?

– Меня зовут Джузеппе Гарибальди, а это – мои друзья. А тебя как звать?

Но паренек, крикнув «Погодите!», помчался вверх, оставив Гарибальди в недоумении и тревоге.

– Похоже, нам от гостеприимства графа Ринальди до самого Рима не избавиться, – пробурчал Сакки и зло сплюнул.

Каково же было их удивление, когда вскоре пастушок вернулся, да не один, а с пятью крестьянами. Двое были с охотничьими ружьями, трое других – с топорами.

Вслед за пастушком шел худой и жилистый крестьянин в коротком и широком плаще – феррайоло.

– Меня зовут Винченцо, – сказал он, подойдя к Гарибальди и сняв шапку. – Я каретник, но умею и ружья чинить. Хочу вместе с вами Рим защищать.

– Я тоже, – выступил второй, – Марио я, возчик. При конях могу быть.

– Откуда вы знаете, кто я такой? – спросил Гарибальди.

– Вести впереди коней скачут, – ответил каретник. – Староста наш вместе с аптекарем подбивали народ ночью на вас напасть, да мы не дали… Так берешь нас, Гарибальди, к себе? Ружей у нас, правда, всего два, но остальные добудем. Верно, Филиппино? – И он подмигнул пастушонку.

– Беру, с великой радостью беру, – ответил Гарибальди, – совсем мало крестьян в моем легионе.

– Разве я не крестьянин? – вдруг обиделся Агуяр. – С детства коров пас.

– Так ты, почитай, один на всю Южную Америку, – скрывая за шуткой, как он взволнован, сказал Сакки. – Нет, генерал, – обратился он к Гарибальди, – если наши крестьяне и пойдут воевать не за свою только деревню, а за единую Италию, то благодаря вам.

– А я воюю за нее благодаря Мадзини, – ответил Гарибальди. – Он начало всему. Все мы сыновья «Молодой Италии».

Если бы в ту минуту Гарибальди сказали, как далеко разойдутся потом его с Мадзини пути – усилиями врагов и слишком рьяных друзей, – он бы не поверил.

Пока же и Джузеппе Мадзини, будущего триумвира Римской республики, и Джузеппе Гарибальди, будущего полководца этой республики, дорога вела в Рим.

Глава вторая

В ПРЕДДВЕРИИ ГРОЗЫ

Легионеры ждали Гарибальди в Риети. В большинстве своем это были испытанные воины, ветераны, с которыми он два года сражался против войск Бразильской империи в болотах, лесах и пампасах Южной Америки. Правда, за последний месяц вступило в легион немало новобранцев – вчерашних студентов, ремесленников, моряков, каменотесов. Они стекались в Риети со всех концов Италии, и все до единого рвались в бой. Да вот беда – многие из них прежде ружья-то в руках не держали. С ними военную науку приходилось проходить с азов. Гарибальди не терял даром ни минуты. Без устали учил новичков стрелять по мишеням, рыть окопы и траншеи. Плохо только, что на семьсот волонтеров всего-навсего триста карабинов и мушкетов! Оружие остальных – пики да ножи. Да и с едой не густо: фасоль, чечевица, лук, а в удачные дни еще помидоры и овечий сыр. Но уж если раздобывали мясо у окрестных селян, устраивали пир горой. Достанут мясо – когда за деньги, а когда и просто ночью утянут козу или с пяток кур, – поджарят на костре, а кости старательно закопают, чтобы не дай бог Гарибальди не узнал. Он мародеров не терпел и расправлялся с ними тут же, на месте преступления. Отбирал карабин и отдавал другому. Худшего наказания для волонтера не придумаешь.

Ничего, дисциплина – дело наживное, утешал себя Гарибальди. Вместе с офицерами он за месяц-другой сделает из новичков настоящих солдат. Жаль, офицеров маловато. Зато все как на подбор: Даверио, начальник штаба легиона, Векки, Биксио, Сакки, Буэно, Монтальди. Трое – Сакки, Буэно и Монтальди – из старой гвардии, еще в Америке в легионе воевали. Сакки был знаменосцем легиона, Монтальди командиром отряда, а Буэно – конной разведки. Но и остальные трое не новички в военном деле: в Ломбардии с австрийцами сражались, Милан от них защищали.

На давних своих соратников больше всего и надеялся Гарибальди. Эти не подведут. Ни они, ни те волонтеры, что приплыли с ним из Южной Америки. Они терпели холод и голод, не раз бывали на волосок от смерти. И вот отказались от спокойной жизни, от домов и наделов, которые им республика Риу Гранди давала за верную службу, – предпочли вернуться в Италию. А ведь знали, что ждут их новые бои, что многим из них суждено погибнуть!

Он, Гарибальди, хорошо помнит тот день, 27 марта 1848 года.

Тогда он собрал на главной площади Монтевидео свой легион и сказал:

– Друзья, Ломбардия восстала против нашего извечного врага – австрийцев. Мое место там, на родине. Кто из вас готов последовать за мной, навстречу славе и смертельным опасностям, – шаг вперед!

Из четырехсот волонтеров вызвалось всего шестьдесят, лучшие из лучших. Они продали все, что у них было: обручальные кольца, серебряные и золотые портсигары, часы, а кое-кто даже сапоги и рубашку, благо местные жители им свои старые башмаки и рубахи отдали. Зафрахтовали бригантину «Надежда», погрузили ружья, провиант и поплыли к берегам Италии.

Плыли долго, полных два месяца. Наконец 24 июня бригантина пристала к молу Ниццы. Друзья уговаривали Гарибальди поостеречься и не сходить на берег. Ведь Ницца под властью пьемонтского короля Карла Альберта. Подозрительный, двоедушный, он до сих пор не отменил смертного приговора, который королевский суд четырнадцать лет тому назад вынес члену «Молодой Италии», «преступнику первого разряда, Джузеппе Гарибальди». А в злейшие государственные преступники Гарибальди попал тогда за попытку по приказу Мадзини поднять на флоте восстание и свергнуть Пьемонтскую монархию.

Страхи оказались напрасными. Как только жители узнали среди сходивших на берег своего земляка Гарибальди, они подхватили его и на руках понесли к дому. Там ждали его Анита с тремя детьми и его мать, донна Роза Раймонди. Аниту с детьми он отправил в Ниццу из Монтевидео годом раньше – пусть хоть немного поживут спокойно под заботливой опекой его старушки матери.

Вечером власти Ниццы устроили в ратуше торжественный прием в честь Гарибальди. Для них он был героем, бесстрашным полководцем, вернувшимся, чтобы освободить Италию от чужеземцев. Король Карл Альберт по заслугам оценит его военный талант и даст ему если не корпус, то, уж конечно, дивизию.

Наивные люди! Для Карла Альберта непокорный Гарибальди как был, так и остался фанатиком-республиканцем, которому нельзя доверять ни на йоту. Что и говорить, в предстоящей войне с Австро-Венгрией ему нужны опытные офицеры, но от такого, как Гарибальди, упаси господь! Уж как-нибудь войско фельдмаршала Радецкого он со своей королевской армией и сам разобьет. Прославит в веках знамя славной Савойской династии, присоединит Ломбардию к своим владениям. Главное, не дать восставшей против австрийцев Ломбардии провозгласить себя республикой. Время не ждет.

23 марта 1848 года Карл Альберт объявил Австро-Венгрии войну.

Увы, после первых успехов его армия стала терпеть одно поражение за другим. Престарелый австрийский фельдмаршал граф Иоганн Радецкий был куда более опытным полководцем, чем вялые, неповоротливые пьемонтские генералы. Один Гарибальди не уступал Радецкому ни в отваге, ни в быстроте маневров. Но Карл Альберт всячески старался держать его подальше от района боев.

Месяц спустя он все-таки разрешил Гарибальди набрать бригаду добровольцев, одну-единственную. Не мог не разрешить – восставшие ломбардцы грозили разорвать военный союз с Пьемонтом, если король не призовет Гарибальди. Однако Карл Альберт по-прежнему боялся этого неукротимого республиканца больше, чем австрийцев. Недаром же добровольцы в бригаде Гарибальди – сплошь республиканцы и мадзинисты.

Да и сам Мадзини неспроста записался в бригаду волонтером. Тайные агенты доносят, что он знаменосец в роте Джакомо Медичи – еще один злобный антимонархист, – но амбиции Мадзини ему известны. Он мечтает стать вождем и знаменосцем всех республиканцев, начать с помощью Гарибальди народную войну и против австрийцев и против него, Карла Альберта.

Нет, этому не бывать! И он приказал своему военному министру чинить бригаде Гарибальди всяческие препятствия – не давать ни обмундирования, ни боеприпасов, ни орудий. Солдаты сражались храбро, но бездарные королевские генералы умудрялись проигрывать все бои подряд, как бы удачно они ни начинались. Давняя беда итальянцев – хорошие солдаты под началом никудышных генералов.

После поражений на реке Минчо, под Виченцой и Вероной, королевские войска отступили к Милану, столице Ломбардии. Недолгое сражение под стенами этого города тоже закончилось разгромом пьемонтской армии. Карл Альберт мало того что сам позорно капитулировал, приказал и бригаде Гарибальди сложить оружие.

В ответ Гарибальди издал обращение:

«Ко всем патриотам Италии.

Если король готов сохранить корону ценой подлости и трусости, мы не хотим сохранить жизнь ценой бесчестия».

В тот же день во главе отряда добровольцев он ушел в Апеннинские горы и развернул там партизанскую борьбу против австрийцев. И дважды, в боях под Луино и под Мораццоне, обратил в бегство полки австрийского генерала Д'Аспре. Да только что мог один крохотный отряд против целой армии! Вот и пришлось месяц спустя, в августе 1848 года, Гарибальди и тридцати его волонтерам – столько их уцелело после жестоких боев и мучительных горных переходов – перебраться на лодках через озеро Лугано в Швейцарию и снова стать изгнанниками.

Впрочем, ничего другого от Карла Альберта ждать не приходилось. Да, но ведь с той поры немало воды утекло и многое изменилось. С ноября 1848 года в Риме у власти не папа, а новое правительство, почти сплошь из республиканцев и демократов! Почему же оно два месяца держит легион в Риети?!

Быть может, не нужна его помощь? Еще как нужна! Ведь Рим во вражеском кольце. С севера ему грозят австрийцы, с юга готовится напасть король Неаполитанский и Обеих Сицилий Фердинанд. Это к нему в приморскую крепость Гаэту сбежал папа из восставшего Рима. Переодевшись простым монахом, темным ноябрьским вечером выскользнул из Квиринала, незамеченным добрался до Колизея, юркнул в поджидавшую его дорожную карету, забился в угол и притворился, будто спит.

Когда ночью подъехали к границе, начался таможенный досмотр. Пий никак не мог унять дрожи – если его узнают, он пропал.

Гарибальди живо представил себе, как все это происходило, и весело засмеялся – напугали Пия римляне до полусмерти. Стоило ему, однако, очутиться в Гаэте, под крылышком Фердинанда, как он мигом воспрянул духом. Отправил своего секретаря в Рим с посланием к взбунтовавшимся подданным. Приказал священникам прочесть это послание с амвонов церквей Вечного города. Грозит Пий римлянам всеми мыслимыми и немыслимыми карами, если они не одумаются и сами не изгонят чужеземцев.

Только не сходятся у папы концы с концами. Послушать его, так Рим превратился в дремучий лес, где, словно хищные звери, рыщут кровожадные чужеземцы, сплошь еретики и вероотступники.

Ох как ему самому знакомы эти басни про чужеземцев! Для папы и он, Гарибальди, – чужеземец из Ниццы. Таких чужаков у него в легионе полным-полно. Даверио – из Варезе, Биксио – из Мантуи, Векки – из Асколи. Для Пия тот, кто не из Папского государства, не итальянец. А у самого вся гвардия – швейцарцы. Два веса – две мерки.

Папские анафемы все же полбеды, вреда от них немного. Куда хуже, что Даверио не привез из Рима никакого приказа от нового правительства. Он сам хотел поехать и узнать, долго ли еще легиону пребывать в бездействии. Но потом передумал и послал Даверио – у него в Риме множество друзей-мадзинистов. Увы, и друзья ничего не добились. Велено легиону сидеть и ждать. Чего ждать? Пока австрийцы вкупе с Фердинандом не ударят по Риму? Тогда можно и не успеть!

Не знал Гарибальди, что и новое римское правительство его побаивалось. Слов нет, он крупный и к тому же удачливый полководец. В Ломбардии он со своим отрядом волонтеров нанес регулярной австрийской армии два серьезных поражения. В бою у города Луино даже двадцать пленных взял. А вся королевская армия – ни одного.

Так-то оно так, но вот среди волонтеров-гарибальдийцев немало и авантюристов, искателей приключений, доказывали умеренные в римском правительстве. Хуже всего то, что сам Гарибальди – радикал и анархист. Призови его с легионом в Рим – он на священников гонение устроит. Недаром епископ Риети примчался в Рим с жалобой. По его словам, Гарибальди грозит все церкви города занять под казармы для своей орды. Мало того, требует контрибуции. Мол, только церковь еще ни гроша не дала на святое дело освобождения Италии. И в довершение всех беззаконий капеллан легиона, бывший монах Уго Басси добивается права читать проповеди легионерам в кафедральном соборе! Он, епископ Риети, скорее согласится погибнуть от рук гарибальдийской солдатни, чем впустит в собор вероотступника Басси. Этот нечестивец гнусными своими устами называет кротких священников, верных слуг божьих, не иначе как фарисеями и волками алчными. А Гарибальди и его легионеры сидят себе на траве, слушают да посмеиваются. Да это не легион, а язва моровая! Закончил же епископ свои стенания слезной просьбой убрать легион куда-нибудь подальше от Риети.

Римское правительство понимало: бедняга епископ, конечно, сгущает краски, но неприязнь Гарибальди к церкви давняя, закоренелая. Дай ему волю, он еще и не такое натворит. Так недолго и Францию настроить враждебно к Риму. Ведь президентом там сейчас Луи Наполеон. Истинные республиканцы его не любят и презирают, и у власти он держится лишь голосами крестьян-католиков, послушных церкви. Он уже открыто выразил устами своего министра иностранных дел Друэна де Луиса недовольство изгнанием папы. Этот де Луис прямо заявил депутатам французского парламента: «Хороший папа мне приятнее плохого папы. Но лучше уж плохой папа, чем Вечный город вообще без папы».

Если Гарибальди появится в Риме, это подействует на Луи Наполеона, как на быка красный цвет. Пусть уж Гарибальди посидит пока в Риети и поучит своих партизан военному делу.

Гарибальди так и поступал. Всеми правдами и неправдами доставал ружья и патроны, обучал новичков штыковым атакам. «Настоящий солдат познается в рукопашной схватке», – без устали повторял он легионерам. Под защитой пушек да за кавалерией идти в атаку не так уж и страшно. А вот схватиться с врагом врукопашную не всякий отважится. Каждого нового волонтера он предупреждал:

– Решил вступить в наш легион? Отлично! Только учти, жалованье наше в бумажных лирах, цена которым грош в базарный день. Спим на земле, укрывшись шинелью, если она есть. Придется тебе, друг мой, частенько поститься, а ты и без того тощий. Подумай, пока не поздно.

Слабые не выдерживали – уходили, сильные оставались.

Минул март, наступил апрель, а Рим молчал. Гарибальдийцев все сильнее угнетала полная неизвестность. Коротая унылые, промозглые вечера, офицеры играли по мелочи в карты или в морру. Игра эта немудреная, но требует быстроты реакции и сообразительности. Двое игроков прячут за спины руки, а затем по команде «Раз, два, три», мгновенно их выбрасывают. Один из играющих должен угадать, сколько вместе пальцев откроет он и его противник. Если он угадал, выигрыш за ним. Но если он ошибся, кон и право угадывать переходят ко второму игроку.

В тот вечер играли Буэно и Агуяр, и, хоть ставки были грошовые, азарт был велик. Сакки сказал: «Раз, два, три» – и оба игрока разом выкинули пальцы. «Семнадцать!» – крикнул Буэно и угадал четвертый раз подряд. Бледный от возбуждения, Агуяр выгреб из карманов последние три лиры и снова сунул руки за спину, до боли сжав пальцы в кулак. Но начать счет Сакки не успел – его опередил Биксио, напряженно следивший за игрой.

– Только не вздумайте, Буэно, снова разжать пальцы на миг позже, – тихо, глухим голосом предупредил он.

– Что? – вскинулся Буэно. – Выходит, я, по-вашему, мошенничаю?

– Этого я не говорил, но пальцы вы разжимаете чуть позже, чем положено.

Буэно вскочил.

– На такие обвинения отвечают оружием. Предпочитаете пистолет или шпагу?

– Выбирайте сами, – невозмутимо сказал Биксио.

– Погодите, погодите! – остановил их Гарибальди. – С меня и одной дуэли хватит. Тогда меня не было, и мы потеряли Руссо, отличного товарища и воина.

– Да, но меня обвинили в подлости! – воскликнул Буэно.

– Я ручаюсь за твою честность! – сказал Гарибальди. – Ветеран легиона не унизится до мелкого шулерства.

– Конечно, просто от меня фортуна отвернулась! – подхватил Агуяр. – Не повезет так уж не повезет!

– Миритесь, друзья… Ну, что же вы медлите! – властно сказал Гарибальди.

Буэно и Биксио нехотя протянули друг другу руки и вяло их пожали, уставясь в землю.

Больше в морру офицеры не играли. Теперь они частенько наведывались в таверну. Гарибальди старался этого не замечать – им самим мало-помалу овладевало уныние.

Наконец он не выдержал и отправил в Рим Даверио с предельно кратким письмом:

«Если легион не нужен Риму, мы уходим защищать восставшую против австрийцев Венецию. Ждать дальше не могу и не хочу.

Джузеппе Гарибальди».

Ответ тоже был кратким и… странным:

«Легион переводится ближе к Риму, в Ананьи. Дальнейшие распоряжения последуют».

Гарибальди скрепя сердце подчинился. Но про себя решил ждать не более недели, а потом покинуть и Ананьи. К счастью, приказ прибыть в Рим пришел через три дня.

Глава третья

И ГРЯНУЛ ГРОМ

В феврале того же 1849 года в Риме прошли выборы в Ассамблею. С большим перевесом победили на них республиканцы, сторонники Мадзини. Немного спустя Мадзини, который изгнанником жил теперь во Франции, получил от Ассамблеи телеграмму:

«В Риме республика, приезжайте».

Мадзини немедля отплыл из Марселя в Ливорно, а оттуда выехал в Рим.

До этого он побывал во Флоренции, столице Тосканы. Там он долго и упорно убеждал главу революционного правительства Доменико Гверацци пойти на объединение Тосканы с Римом в одну республику. Предлагал создать общее правительство и парламент. Гверацци то обещал, то брал обещания назад, и в конце концов объявил, что, прежде чем принять решение, должен хорошенько все взвесить. Мадзини понял, что Гверацци объединиться с Римом не хочет, боится оказаться в подчиненном положении. «До чего же живучи давние предрассудки и подозрения! – негодовал он. – Вот и Гверацци узкие, местнические интересы поставил выше интересов общеитальянских».

С тяжелым сердцем ехал Мадзини в Рим – восстание в Ломбардии подавлено австрийцами, Венецию они взяли в осаду, а Римская республика осталась одна перед лицом двух грозных врагов – Австро-Венгрии с севера и Королевства Обеих Сицилии с юга. И те и другие поклялись силой вернуть папу Пия IX на трон, а значит, надо готовиться к войне на два фронта.

Римляне встретили Мадзини восторженно, вся Ассамблея стоя приветствовала его, провозвестника свободы, непримиримого врага своих и чужеземных монархий. И душа его оттаяла, в нем опять пробудились надежды. Увы, ненадолго. Австрия и Неаполитанское королевство открыто готовились напасть на Римскую республику, зажать ее в клещи и раздавить. Для обороны Рима нужна была мощная армия, а создать ее предстояло в самые короткие сроки.

За месяц Мадзини и военному министру Авеццане удалось набрать более восьми тысяч человек. Только очень уж пестрым было это войско. Три тысячи бывших папских солдат и карабинеров, полторы тысячи римских волонтеров – вчерашних ремесленников, возчиков, каменотесов, – триста студентов и тысяча национальных гвардейцев! И, наконец, триста солдат и офицеров таможенной охраны да две тысячи резерва. У бывших папских солдат и у национальной гвардии боевого опыта было мало, а у студентов и таможенников и вовсе никакого. Противостояли же им на севере тридцать тысяч отборных австрийских пехотинцев и кавалеристов, а на юге – шестьдесят тысяч солдат Неаполитанского королевства. Силы куда как неравные.

Да, но ведь был еще итальянский легион Гарибальди! Отличный легион во главе с блестящим полководцем. Мадзини это знал по собственному опыту: меньше года назад он воевал в Ломбардии против австрийцев знаменосцем в гарибальдийской бригаде.

Но теперь он, Мадзини, не рядовой солдат, а глава Римской республики, и ее судьба во многом в его руках. Он знал: первое, что надо сделать, – призвать Гарибальди и поручить ему командование не легионом, а корпусом или даже армией. У Римской республики будет тогда, кроме Карло Пиказане, еще один достойный ее полководец.

Не теряя времени даром, он вызвал в Квиринал Пизакане, чтобы совместно принять окончательное решение. Аристократ, бывший офицер неаполитанской королевской армии, где все прочили ему блестящую карьеру, Пизакане тайно покинул родной Неаполь, оставив все свои богатства. Жизни в роскоши он предпочел полную тягот жизнь бедного эмигранта. Когда в 1848 году в Ломбардии вспыхнуло восстание против австрийцев, Пизакане вступил в ломбардский легион и сражался в нем до последнего дня, пока не пала столица Ломбардии, Милан.

Война закончилась поражением ломбардцев, но Пизакане не вернулся в Неаполь, а поспешил в Рим – защищать республику. Кадровый военный с немалым боевым опытом, отважный, порой до безрассудства, и в то же время осмотрительный в своих планах и решениях, Пизакане в глазах Мадзини был олицетворением истинного военачальника. Несмотря на большую, в тринадцать лет, разницу в возрасте, они вскоре стали друзьями. По представлению Мадзини правительство произвело тридцатилетнего Пизакане в бригадные генералы и назначило его главой военного совета республики.

Войдя в кабинет Мадзини, маленький, узкий, с огромной во всю стену картой Рима и его окрестностей, Пизакане отдал честь и доложил: «Прибыл по вашему приказанию». Мадзини в ответ ласково улыбнулся своему любимцу. Он усадил Пизакане за письменный стол, сам сел напротив и сказал без всяких предисловий:

– Дорогой Пизакане, по-моему, неразумно и дальше держать Гарибальди в Ананьи. Его легион нужен здесь, в Риме.

Мадзини не сомневался, Пизакане с ним согласится. Ведь оба они, Гарибальди и Пизакане, бок о бок сражались в Ломбардии против австрийцев. Но Пизакане решительно этому воспротивился, чем весьма озадачил Мадзини.

– Никто не спорит, Гарибальди – талантливый полководец. И его легион – реальная сила. – Пизакане выдержал паузу и продолжал: – Но это легион партизан, а не солдат. Тревожить врага, наносить внезапные удары легионеры еще могут, а вот держать правильную оборону неспособны. И вообще, они не признают ни дисциплины, ни уставов.

– Со временем научатся, – возразил Мадзини.

– Вероятно. Однако их пример с самого начала был бы губительным для остальных. Одно гнилое яблоко может быстро испортить все здоровые, – ответил Пизакане.

После долгих раздумий Мадзини уступил. Сравнивать легион Гарибальди с гнилым яблоком, право же, несправедливо! Тут Пизакане в запальчивости хватил через край. И все-таки в регулярную армию гарибальдийцев включать, пожалуй, рано. Останутся пока партизанским отрядом, а там видно будет. Тем более что и член военного совета Пьетро Розелли тоже против. А военный совет склонен назначить главнокомандующим именно Розелли. Боевой опыт у Розелли, правда, невелик, зато он истинный патриот, а главное, коренной римлянин. Так что симпатии горожан на его стороне. Да и человек он выдержанный, осмотрительный, а Гарибальди, как это ни печально, способен на самые опрометчивые поступки.

Мадзини не учел одного: Розелли был бездарным полководцем. В прошлом офицер-штабист, он все бои сначала разыгрывал на макете, и потом, на поле сражения, даже если обстановка внезапно менялась, упорно не желал отступать от заранее намеченного плана. Стоило врагу повести бой не по правилам классического военного искусства, как это сразу ставило Розелли в тупик.

Увы, еще не раз и не два пришлось Гарибальди испытать на себе эту неприязнь кадровых офицеров к нему, командиру-самоучке, который воюет не по уставу, а по наитию и сметке. Извечная неприязнь дипломированной серости к природному таланту!

Эти полководцы макетов и карт не могли простить Гарибальди его непонятных побед, его, по их убеждению, незаслуженной славы. Пока же они уговорили Мадзини повременить и держать легион Гарибальди в резерве.

Ошибка, едва не ставшая для Римской республики роковой!

Австро-Венгрия и Неаполитанское королевство уже собирались двинуть на Рим свои армии, когда произошло событие, резко изменившее всю обстановку.

Король Карл Альберт расторг заключенное ранее мирное соглашение и вновь начал с Австро-Венгрией войну. Его не на шутку встревожили народные восстания в Тоскане, Венеции и Папской области. Ветер революции – буйный ветер. Он уже смёл великого герцога во Флоренции, папу Пия IX – в Риме, беда, если он долетит до Пьемонта. В столице королевства, Турине, и без того неспокойно, мадзинисты подстрекают горожан к бунту, в своих мерзких прокламациях называют его, Карла Альберта, предателем итальянского дела. Остается одно – рискнуть, опередить мадзинистов и самому выступить против австрийцев. Тогда он в глазах всех итальянцев снова предстанет патриотом.

На военном совете генералы доложили, что армия реорганизована и стала много сильнее. И Карл Альберт решился – 20 марта 1849 года он вместе с армией переправился через пограничную реку Тичино и вступил в Ломбардию.

Едва в Риме узнали о решении Карла Альберта объявить Австро-Венгрии войну, собралась Национальная Ассамблея. Первым на трибуну поднялся Джузеппе Мадзини. Бледный, осунувшийся, он стоял на возвышении, и его громкий, взволнованный голос гулким эхом отдавался под сводами дворца делла Канчеллерия.

– Рим должен прийти на помощь Пьемонту и как можно скорее, – убеждал он депутатов Ассамблеи. – Исключительные условия требуют исключительной энергии.

И тут со скамьи в левом ряду поднялся депутат Чернуски, прибывший из захваченной австрийцами Ломбардии.

– Вы что же, хотите помочь королю, который уже дважды нас предал?! – воскликнул он, обращаясь к Мадзини.

– Поймите, мы поможем не королю, а народу Пьемонта, – ответил Мадзини. – Сейчас у нас один враг – Австро-Венгрия, и мы должны победить или погибнуть вместе.

Ассамблея единодушно решила – набрать добровольцев и послать в поддержку Карлу Альберту семитысячную армию.

Карл Альберт вовсе не собирался прибегать к помощи восставшего Рима, где теперь правили республиканцы и мадзинисты.

Он сам сумеет наконец одержать полную победу.

Истинную цену своим генералам Карл Альберт все же теперь знал. Поэтому на этот раз он назначил командующим войсками иностранца, поляка Кржановского. Не помог и Кржановский. В решающем сражении при Новаре он погубил цвет королевских берсальеров, егерей и гренадеров, а битву проиграл.

Произошло это 23 марта 1849 года, всего через три дня после начала военных действий. Римской армии, так и не успевшей принять участия в войне, пришлось вернуться назад.

От современников Карл Альберт получил за беспрестанные колебания прозвище «Король сомнений». Он был никудышным полководцем, но трусом его назвать нельзя. Когда его разгромленная армия отступала к Новаре, он покинул боевые позиции одним из последних. Мимо него проносили тяжело раненных, легко раненные сами тащились по дороге, уцелевшие солдаты, побросав оружие, понурые, безучастные ко всему, брели по обочине.

– Все потеряно, даже честь, – сказал король своему адъютанту генералу Ламарморе, – остается одно – просить перемирия.

Австрийцы потребовали восемьдесят миллионов контрибуции, право держать гарнизоны в главных городах Пьемонта. На такое унижение Карл Альберт не пошел – предпочел отречься от престола. Королем стал его старший сын Виктор Эммануил II. Он и подписал перемирие, отправившись в местечко Виньяле на поклон к фельдмаршалу Радецкому. Что и говорить, не самое блистательное начало царствования!

О военной катастрофе при Новаре в Риме стало известно шесть дней спустя. Теперь Римской республике предстояло бороться сразу с двумя грозными врагами – Австро-Венгрией и Неаполитанским королевством. Времени на споры и дискуссии больше не оставалось. Настал момент действовать твердо и мудро.

Поздним вечером 29 марта 1849 года после пятичасового тайного заседания Ассамблея постановила:

«Создать триумвират и предоставить ему неограниченные полномочия для ведения войны за независимость и спасение республики!»

Членами триумвирата были избраны Карло Армеллини, Аурелио Саффи и Джузеппе Мадзини. Но подлинным главой триумвирата, а значит, и всей Римской республики стал Джузеппе Мадзини.

Первым его побуждением было вызвать в Рим Гарибальди. И снова члены совета обороны, Пизакане и Розелли, сумели отговорить Мадзини. Пусть легион еще немного побудет в Ананьи, пока окончательно не определится его место в армии республики.

Тем временем Гарибальди, устав от бесконечного ожидания, негодовал и терялся в догадках. Им, что же, полторы тысячи добровольцев (вдвое вырос его легион!) не нужны?! Может, у них солдат пруд пруди?! Так ведь все наоборот – каждый на счету.

Подавив обиду, написал Мадзини письмо. Никогда раньше он не хвастал своими военными заслугами. А тут перечислил все победы, что одержал в Южной Америке и Ломбардии. Закончил же словами: «Помните, дорогой Мадзини, что в Ананьи сидит в ожидании друг, верный нашему общему идеалу и делу».

И подписался: «Бывший генерал республики Риу Гранди Джузеппе Гарибальди».

Римская республика со дня на день ждала нападения австрийцев, а удар, неожиданный и подлый, нанесла Франция.

В начале апреля начальник гарнизона города Чивитавеккья прислал в Рим к Мадзини гонца с секретным донесением:

«По сведениям итальянских патриотов во Франции, там готовится военная экспедиция против Римской республики».

Для Мадзини эта весть была как гром с ясного неба. Конечно, он знал, у Луи Наполеона свои виды на Рим. Он властолюбец, человек циничный, бесчестный, и мечта его жизни – свалить Французскую республику и стать императором. Таким же всемогущим и обожаемым народом, как его дядя, великий Наполеон Бонапарт. Но природа на племянника поскупилась: не дала ни мудрости, ни дальновидности. Лишь коварством и хитростью не обделила. Вот он и плетет интриги против республики. Прежде всего ему надо победить на выборах. Походом на Рим он надеется укрепить популярность среди католиков, возмущенных изгнанием папы. Да, но разве Франция торжественно не обещала уважать независимость народов? Если Луи Наполеон все-таки попытается обещание нарушить, народ и парламент этого не допустят. Никогда!

Увы, Мадзини нередко принимал несбыточные надежды за реальность и потому не поверил очевидным фактам.

А факты говорили сами за себя.

Премьер-министру французского правительства Барро, стороннику военного похода на Рим, удалось склонить большинство депутатов на свою сторону.

– Австрийцы не потерпят Римской республики. Если же мы первыми войдем в Вечный город, мы тем самым избавим его от разрушений, а жителей от зверств армии Радецкого, – убеждал он противников экспедиции, играя на их антиавстрийских настроениях.

После ожесточенных прений французский парламент согласился послать в Италию экспедиционный корпус. Во главе корпуса был поставлен генерал от кавалерии Виктор Удино, ревностный католик, жадный до почестей и славы.

От парламента он получил строжайшее предписание:

«Не свергать силой правительство, ныне существующее в Риме, а защитить город от австрийцев». Но Луи Наполеон втайне дал Удино совсем другие указания.

– Восстановите в Риме власть папы. Если понадобится, с помощью оружия. Язык пуль и снарядов – самый верный.

Таков был его, президента республики, негласный приказ.

Утром 24 апреля смотритель маяка на молу Чивитавеккьи увидел в подзорную трубу корабли. Они шли кильватерной колонной. Пригляделся – на мачтах кораблей развевались французские флаги. Впереди густо дымили паровые суда, но прикрывали их два корвета. Всего смотритель насчитал семнадцать судов. «Ого, да это целая эскадра!» – с тревогой подумал он.

А суда подходят все ближе, вот уже можно различить названия кораблей: «Пальма», «Лабрадор», «Овернь». На палубе сидят и стоят солдаты, в руках у них ружья. О, корабли уже совсем близко! Смотритель сбежал по винтовой лестнице вниз и стремглав помчался в дом губернатора.

Услышав эту новость, губернатор в растерянности заметался по кабинету. Что делать? Оказать французам сопротивление? Так можно и войну спровоцировать. Принять как друзей? А вдруг это западня? Необходимо срочно связаться с Римом.

В порту тем временем уже бросил якорь первый из кораблей – «Пальма». Началась выгрузка. Моряки спустили на воду весельные баркасы и лодки. В них разместились пехотинцы в красивых черных мундирах, киверах и военных кепи, и поплыли к берегу. Ружья пока мирно лежали на дне лодок, патронташи висели на ремнях. Причалив к молу, солдаты, перебрасываясь шутками, неторопливо выгружали из лодок ящики с боеприпасами. Офицеры стояли чуть поодаль, наблюдая за порядком. На тяжелых баркасах подвезли пушки.

Последними с веселой песней сошли на берег прославленные венсенские егеря. Их командир, полковник Молиер, недоумевал, зачем было отправлять в Италию целых три пехотных бригады, три эскадрона кавалерии, полевые орудия?! Ведь защитники Рима едва ли окажут сопротивление и уж наверняка сдадутся в первые же дни.

Но командующий экспедиционным корпусом генерал Удино не хотел рисковать. По его просьбе ему дали девять тысяч испытанных в боях солдат и офицеров.

Закончив выгрузку, Удино нанес визит губернатору города.

Пока Удино заверял губернатора, что цели и помыслы его самые благородные, венсенские стрелки окружили казармы, где находился батальон берсальеров. Выкатили четыре полевых орудия, навели их на казармы и предложили командиру батальона подполковнику Пьетрамеларе сдаться. Ультиматум был изложен с изысканной вежливостью и холодным цинизмом: либо берсальеры добровольно сложат оружие, что разумно и крайне желательно, либо пушки в щепы разнесут казармы. Пьетрамелара понял, что сопротивление бесполезно, и сдался на милость «освободителей Рима», как они сами себя величали.

Губернатор города воочию убедился, каковы истинные намерения Удино. Часом позже в Рим с донесением поскакал губернаторский гонец.

В тот же день Удино отправил в Рим своего адъютанта Леблана; пусть встретится с триумвирами и объяснит, что в интересах самих римлян принять французов как друзей.

Леблан, бравый вояка, в тонкостях дипломатии искушен не был. Вначале, строго согласно полученной инструкции, он сообщил Мадзини, что экспедиционный корпус хочет спасти Рим от австрийского вторжения.

– Не верю, ложь! – гневно возразил Мадзини. – Тогда бы вам следовало всенародно об этом заявить, а не врываться без приглашения в чужую страну. Разве это не вторжение?

Леблан ничего не ответил, лишь отвел глаза.

– Впрочем, я не удивлен, – добавил Мадзини, постукивая пальцами по столу. – На войне всегда первой убивают правду… Почему в письме Удино ни разу не упоминается Римская республика?

И тут Леблан с солдатской откровенностью брякнул:

– Генерал сказал мне так: вы уполномочены провести переговоры с временным правительством только об условиях передачи власти папе Пию IX.

– Теперь все понятно! – воскликнул Мадзини. – Вы пришли к нам не как друзья, а как враги. Врага же встречают не цветами, а картечью. Однако, – помолчав, заключил он, – окончательный ответ завтра даст Ассамблея.

И Ассамблея дала ответ, смелый и недвусмысленный: «Депутаты поручают триумвирам Мадзини, Саффи и Армеллини принять все меры для спасения республики и силе противопоставить силу».

Сразу после заседания Ассамблеи Мадзини созвал совещание совета обороны. В его угловой комнате Квиринальского дворца, где помещались лишь узкая кровать, письменный стол, маленький комод и несколько стульев, собралось шесть человек – три триумвира, новый военный министр, генерал Джузеппе Авеццана, начальник штаба Карло Пизакане и его помощник Пьетро Розелли. Сидя за столом и машинально вертя в руках пенсне – его Мадзини надевал, лишь когда писал письма, – он говорил громко, властным тоном, точно читал приказ:

– Судьба Рима, да и всей Италии, решится в эти дни. От нас ждут быстрых и энергичных действий. Надо без промедления объявить в городе осадное положение и призвать в армию всех граждан, способных носить оружие. – Он умолк, обвел присутствующих долгим взглядом. – Есть у меня и другие соображения, но прежде я хотел бы выслушать ваше мнение. Начнем с вас, Авеццана, – обратился он к военному министру.

Тот встал из-за стола. Уже немолодой, седовласый, он был по-юношески порывист. Но те, кто сражался с ним вместе в Испании против королевских войск, знали, что за внешней горячностью скрываются твердая воля и редкая выдержка. Он умел принимать нелегкие решения и не падал духом при неудачах.

– В Риме я всего месяц, а военным министром стал десять дней назад. Разобраться во многих проблемах не успел. Одно ясно – надо вызвать в Рим Гарибальди с его легионом. Разумеется, присвоив ему звание генерала.

– Бригадного, – поспешил добавить Розелли.

Накануне совет обороны присвоил Розелли звание дивизионного генерала. Карло Пизакане поморщился. В глубине души он и сам завидовал громкой славе Гарибальди, но мелкое честолюбие Розелли было ему неприятно. Сейчас не время считаться званиями. Все же он промолчал – решать должен Мадзини. Однако и Мадзини молчал.

– Пусть бригадного, – согласился Авеццана. – Важно, чтобы Гарибальди был здесь, и скорее. – Он привычным жестом потер лоб у переносицы. – Честно говоря, отряды обороны, на мой взгляд, обучены плохо, да и с оружием… неважно. Что же до…

– Сделано главное. Всего за месяц мы из ничего создали армию, – перебил его Мадзини. – Ну, а опытными воинами эти солдаты свободы станут на поле боя.

«Много пафоса, да и по сути вряд ли верно», – подумал Авеццана.

Кривить душой он не привык и твердо возразил:

– За науку новички заплатят кровавой ценой. Сегодня нам до крайности нужны солдаты, уже нюхавшие пороху, и талантливые генералы. Такие, как Гарибальди.

– Итак, подведем итог: совет обороны – за Гарибальди, я – тем более. Подготовьте приказ, Авеццана, – обратился Мадзини к военному министру. – Рим ждет генерала Гарибальди.

На второй день, 25 апреля, в Ананьи прибыл гонец с письмом от Авеццаны. Министр обороны Римской республики приказывал бригадному генералу Джузеппе Гарибальди «немедля прибыть в Рим для защиты Вечного города от вражеской французской армии».

Гарибальди тотчас созвал офицеров штаба: Нино Биксио, Аугусто Векки, Алессандро Монтальди и Франческо Даверио, командира конницы Иньяцио Буэно.

– Читай, Франческо, читай вслух и погромче, – весело сказал он, протягивая своему начальнику штаба письмо. – Кончилось наше сидение, морра и таверны, впереди – славные дела!

Легион выступил в поход в час пополудни. Солнце палило вовсю, и укрыться от него можно было разве лишь в тощих рощицах да в густых виноградниках на желтых холмах. Гарибальди торопил волонтеров – Рим в опасности.

Когда шли мимо деревень, крестьяне семьями выстраивались вдоль дороги поглядеть на диковинное войско. За многие годы через их селения в Рим проходила и гражданская гвардия папы в медных касках, с белыми шпагами, и швейцарская стража в полосатых сине-желтых костюмах, с буфами на рукавах и на штанах, французы в черных мундирах и огромных киверах. Но такого странного войска они не видали. Одни волонтеры были в красных блузах с повязанными на шее цветными платками, с кожаными патронташами и кинжалами за поясом, другие в грубых куртках из серой холстины и широких темно-голубых штанах. Кое-кто даже шел в черных мундирах королевской сардинской армии, но на голове вместо фуражек были шапки, а порой и шляпы любых цветов. У многих на груди висели кресты.

Впереди на белом Уругвае ехал Гарибальди, тоже в необычной форме. На голове большая черная шляпа, украшенная страусовым пером. Сам он в белом бразильском пончо поверх красной блузы, в узких темно-голубых штанах с раструбом книзу. На поясе сабля в кожаных ножнах. Золотистые кудри рассыпались по плечам. Рыжая окладистая борода, густые усы на коричневом от загара лице. Среднего роста, несколько даже приземистый, на коне он кажется белокурым гигантом. Его большие голубые глаза смотрят из-под густых бровей сурово, но нет-нет да и промелькнет в них смешинка. Женщины, глядя на него, начинают радостно улыбаться, а те, что посмелее, приветливо машут ему вслед рукой.

Крестьяне стоят в растерянности, не знают, как им быть. Священники предупреждали – прячьтесь по домам. Этот Гарибальди – богохульник, а легионеры его – грабители и насильники. А из деревень, где они прошли, крестьяне прибегают и рассказывают совсем другое. За каждую курицу, за каждую головку сыра, за хлеб и вино платят. Норовят ребятишкам гостинец сунуть, и женщин не обижают. Вот и пойми, грабители они или же добрые люди. Но уж безбожники точно. Да только и тут незадача. За Гарибальди на гнедом коне едет монах в серой сутане, черной круглой шляпе и с серебряным крестом на шее.

– Гляди-ка, и монах за ними увязался! – говорит пожилой крестьянин своему другу-соседу. – Чудеса в решете!

Сосед его человек в деревне заметный – свое поле, да немалое, вдобавок ученый, знает грамоту и может даже письмо написать. Его на мякине не проведешь.

– Какой же это монах! Расстрига он. А эти отступники – из смутьянов смутьяны. Такому терять нечего, он до конца воевать будет, в плен живым не сдастся, – громко, чтобы слышали все, объяснял он.

Уго Басси, капеллан легиона, человек незлобивый, спокойный. Но слова деревенского богача грамотея рассердили его не на шутку.

– Ты не ошибся, дружище, буду за святую свободу воевать до конца. С распятием в руках и с верой в сердце, как и господь наш, Иисус Христос, – крикнул он, свесившись с коня.

– Видишь, они тоже в бога верят, – сказал крестьянин своему богатому соседу. – И конница у них есть.

Да, регулярная конница у Гарибальди теперь была – драгуны Анджело Мазины. В красных фесках и белых широченных шароварах, ехали они по двое в ряд, готовые сразиться с французскими егерями, которыми еще недавно восхищались. Сами же егеря надели фески еще во времена африканского похода, когда отправились за море завоевывать Алжир. Теперь французы вознамерились превратить в колонию и Вечный город. Две армии, народная и колониальная, готовились к битве, в которой на долгие годы решалась не просто судьба Римской республики, но и всей революции в Италии.

Глава четвертая

РИМ НЕ СДАЕТСЯ

Перед самым походом на Рим Удино собрал офицеров – среди них был и его сын – и прочитал им свой план-приказ к бою:

– «Атаку следует вести одновременно как на крепостные ворота Кавалледжери, так и на крепостные ворота Анджелина, дабы раздробить силы врага.

Взяв ворота Кавалледжери, мы отсечем вражеские силы на Монте Марио и отсюда захватим ворота Анджелина.

Когда наши войска займут оба этих опорных пункта, мы ударим по врагу сразу всеми силами и ворвемся в город. Общий сбор на площади Святого Петра.

Требую от вас одержать победу малой кровью».

В способность римлян оказать упорное сопротивление он не верил. Его не насторожило даже недавнее происшествие с батальоном берсальеров Манары, хотя другого оно и заставило бы призадуматься.

А случилось вот что: 26 апреля, через два дня после высадки в Чивитавеккьи французов, туда вошел старый, обшарпанный пароходик «Ла Специя». На палубе теснились пятьсот ломбардских берсальеров. Они геройски воевали против австрийцев, а когда Карл Альберт капитулировал, решили пробиваться в Рим. Во главе батальона стоял майор граф Лучано Манара. Нет, он вовсе не был республиканцем и предпочел бы воевать в рядах королевской пьемонтской армии. Но Пьемонт отверг его услуги, и тогда, чтобы и дальше сражаться с вековечным врагом итальянцев, Австро-Венгрией, он повел свой батальон в Рим.

Манара собирался высадиться в Чивитавеккьи и оттуда походным маршем идти в Рим. И здесь путь ему преградил Удино. Запретил берсальерам сойти на берег и приказал им вернуться в Геную.

Командир батальона, Лучано Манара, потребовал у генерала Удино аудиенции. Как и все нувориши [Н у в о р и ш (франц.) – богач-выскочка], Удино питал почтение к потомственной аристократии. Он принял Манару любезно, завел изысканную беседу и принялся расспрашивать его о последних салонных новостях. На это Манара вежливо отвечал, что давно не был в свете и потребовал не чинить его батальону препятствий к высадке. Удино потемнел в лице.

– Ведь вы, граф, ломбардец, не так ли? – ледяным тоном спросил он.

– Да, конечно, – ответил Манара.

– Так почему же вы, ломбардец, хотите вмешаться в дела Рима?

– А почему вы, француз, вмешиваетесь в дела Рима? – задал встречный вопрос Манара.

– Мы намерены лишь опередить австрийцев и водворить там порядок. И как только успеем в своем предприятии, вернемся на родину.

Манара молчал, не сводя с Удино пристального взгляда.

– Бон [Хорошо (франц.)], – сказал наконец Удино. – Разрешаю вам, майор, высадиться на берег, но не в Чивитавеккьи, а южнее – в Анцио. При одном, однако, условии – обещайте до четвертого мая оставаться вне Рима.

– Генерал, – ответил Манара, – я не унижусь до лжи, долгу своему я не изменял и никогда не изменю. Теперь я служу в армии Римской республики и подчиняюсь ее военному министру. А дать слово и его не сдержать? Извините, генерал, но такого бесчестного поступка я не совершу.

Под удивленными взглядами свиты Удино он поднялся и покинул гостиную.

На другой день берсальеры Манары высадились в порту Анцио и самым ближним путем, проселочными дорогами, направились к Риму.

К тому времени легион Гарибальди уже вступил в Вечный город. До Рима они добрались на третий день, все в пыли, усталые, прокаленные уже набравшим силу апрельским солнцем. Перед городскими воротами легионеры, однако, подтянулись, браво расправили плечи и дальше шли, бодро печатая шаг, словно на параде. На узких улочках толпился народ, в воздух взлетали шляпы и фуражки, женщины размахивали платками, малыши хлопали в ладоши и то и дело выбегали на дорогу. Гремел оркестр, но и его заглушали радостные крики толпы: «Вот он! Вот он! Эввива, эввива Гарибальди! Мы спасены!»

Казалось, весь Рим высыпал на улицы. Но так только казалось. Рабочие военных мастерских из бронзы и меди церковных колоколов отливали пушки, саперы минировали мосты и срубали у бастионов деревья, чтобы батареям легче было вести огонь, добровольцы воздвигали баррикады из бочек, срубленных деревьев, чугунных решеток, мешков с песком.

А легион Гарибальди уже вливался в Корсо, главную улицу Рима. И здесь народ стоял по обеим сторонам, оставив легионерам лишь узкий проход. Внезапно толпа расступилась – навстречу Гарибальди скакал во весь опор военный министр Авеццана с почетным конвоем. Гарибальди и Авеццана крепко обнялись, не слезая с коней.

– Наконец-то, – выдохнул Авеццана. – Я боялся, не успеете, враг у ворот. – И уже громко, обращаясь ко всему легиону: – Гарибальдийцы! Рим верит вам. Так покажите же, что вы достойны прежней вашей славы! Пусть все узнают, что в итальянских сердцах жива древняя доблесть!

Легион ответил дружно:

– Ур-ра Римской республике!

До начала войны оставалось два дня.

Гарибальди и Сакки неторопливо шли по Риму, все больше удаляясь от центра. Позади остались широкие, мощенные булыжником площади Венеция и дель Пополо, аристократический Корсо, древний Форум.

Уже там Гарибальди поразило, в какое запустение пришел Вечный город, некогда столица всемогущей Римской империи.

Форум с его полуразрушенными, но все еще величественными храмами стал местом, где прачки сушили белье на развешанных меж мраморных колонн веревках. А рядом был огромный бычий рынок.

Ранним утром крестьяне из Чочарии и Романьи пригоняли сюда на продажу коров и быков. Оставляли сыновей-пастушков приглядывать за ними, а сами садились в кружок прямо на траву и в ожидании покупателей закусывали и распивали прохладное домашнее вино. За вином и беседой они порой забывали покормить оголодавших быков и коров, и те начинали яростно реветь.

На берегу Тибра, у самой мутной воды, тоскливо жались друг к другу лачуги бедняков. В непогоду и половодье их заливало, и тогда вниз по реке плыли матрацы, подушки, столы, стулья и прочий скарб этих бедолаг.

В кварталах Трастевере, где жили ремесленники, возчики, каменщики, мелкие торговцы, после дождя в открытых сточных канавах копилась и бурлила черная вода, и босоногие мальчишки радостно бегали по лужам.

Вся жизнь трастеверинцев протекала на улице. Здесь они обедали целыми семьями; здесь же гончары обжигали горшки и вазы, а рядом крестьянки из Чочарии, совсем недавно перебравшиеся в город со всем своим немудреным скарбом и скотом, доили коров и разносили по домам свежее молоко. Тут же поссорившиеся соседи выясняли на кулаках отношения, а немного спустя, обнявшись, шли в ближайшую остерию распить бутылку вина «Кастелли».

На перекрестках главных улиц нищие не просили, а прямо-таки требовали милостыню. И попробуй не дай – осыпят тебя отборной бранью.

Бедность и богатство, тенистые аллеи Пинчо, Пантеон, величественный собор святого Петра, прекрасные дворцы и виллы в соседстве с мрачными улочками. Таким был тогда Вечный город.

А за тем, чтобы Рим так и пребывал в сонной дреме, неусыпно следил папа, сидевший в своем дворце – крепости Квиринале. Этот мрачный трехэтажный дворец с окнами-бойницами один стоял на холме, остальные же дома в почтительном от него отдалении робко жались друг к другу.

Квиринал, еще совсем недавно резиденция папы, после бегства Пия IX стал резиденцией триумвирата. Распахнулись ставни, исчезли швейцарские гвардейцы у парадного входа и на лестницах. Доступ во дворец был теперь открыт для всех, кто хотел изложить свои просьбы или требования триумвирам. Возле дворца днем без страха останавливались римские извозчики, усаживались отдохнуть в тени крестьяне и виноделы.

– До чего довели славный Рим папа и его кардиналы, епископы, судейская шваль, сборщики налогов! – с горечью воскликнул Гарибальди, глядя на обшарпанные, давно некрашеные дома. – Какая тьма паразитов и лихоимцев! И каждый норовит урвать свой кусок.

– Да, бессловесный люд обирать они большие мастера, – отозвался Сакки. – Кто смел, тот грабит, а кто не смел, тот ворует – вот и вся разница.

– Больше не позволим! – сказал, как отрубил, Гарибальди. – На то теперь и республика. Только бы устоять. Вчера Мадзини мне сказал: «Чтобы вести войну, нужны солдаты и пушки, а чтобы ее выиграть, нужна вера в победу». Вера у нас есть, а вот пушек мало. И толковых офицеров тоже, – он вздохнул. – Нам бы два-три месяца на подготовку.

Увы, на подготовку у них не оставалось и дня. Не успели они спуститься по лестнице на площадь Испании, как к ним подскакал Агуяр.

– Наконец-то! Еле разыскал! – воскликнул он. – Авеццана приказал срочно доставить вас в штаб.

– Что стряслось? – встревожился Гарибальди.

– Авангард французов вошел в Кастель Гуидо, а это в шести милях от Рима. Садитесь на моего Чико, мы с Гаэтано побежим за вами.

Гарибальди невольно рассмеялся – представил себе, как за ним, изумляя прохожих, бегут по улочкам Агуяр и Сакки. Он вскочил на коня.

– Тогда догоняйте!

Авеццана нервно расхаживал по кабинету и то и дело доставал свои часы-луковицу. Когда наконец раздался стук в дверь и вошел Гарибальди, он радостно воскликнул:

– Ну, слава богу, что ты здесь, Джузеппе!

Очень скоро они перешли на «ты». Авеццана был равнодушен к разнице в чинах и званиях, а в Гарибальди к тому же видел товарища по оружию.

– Агуяр тебе уже сказал, что французы заняли Кастель Гуидо? Смотри, – он подвел Гарибальди к висевшей на стене карте Рима и окрестностей. – Отсюда к Риму ведут две дороги. Вот тут они расходятся, – он ткнул пальцем в развилку дорог у древнего акведука. – Дальше правая ведет к воротам Сан Панкрацио, а левая – к воротам Кавалледжери. Возьмут их французы, и путь к Ватикану для Удино открыт. Этого допустить нельзя. Потеряем крепостные стены, вся оборона рухнет…

Гарибальди уже успел обойти пешком и объездить на своем Уругвае все девятнадцать километров крепостных стен. Скорее всего, французы поведут атаку на холм Джаниколо, оттуда до Ватикана рукой подать. Если им удастся завладеть этим холмом, они установят там батареи и будут хладнокровно расстреливать город. Тогда Риму долго не продержаться. Своими предположениями он поделился с Авеццаной.

– Потому и поручаю оборону Джаниколо тебе, – сказал Авеццана. – Займешь позиции на всем участке от ворот Портезе до ворот Сан Панкрацио. Вместе с другом твоим, Медичи, он уже в Риме.

Весть эта обрадовала Гарибальди. Последняя весточка от Джакомо Медичи была из Болоньи. Джакомо писал, что собрал отряд добровольцев в шестьсот человек и ждет приказа прибыть в Рим. Он мечтает снова сражаться под началом Гарибальди.

Вот они и повоюют вместе, как прежде сражались в Южной Америке, а потом – в Ломбардии против австрийцев. Тогда Медичи был у него в бригаде командиром роты. Но ему не грех и полк дать. Редкой отваги человек. Значит, добрался до Рима. Это прекрасно, очень ему не хватало Джакомо!

А почему не хватало, он и сам себе не признавался до конца. Конечно, их связывала давняя, проверенная боями и временем дружба. Но ведь и с тем же Сакки он дружен не один год. Только по-иному. Во всем легионе один Медичи был с Гарибальди на равных и не боялся ему возразить в пылу спора, хотя в гневе Гарибальди становился страшен. Нет, Медичи не подстраивался под Гарибальди, а смело и спокойно отстаивал свои доводы. И ярость Гарибальди стихала.

«Дам Джакомо батальон, не меньше!» – решил Гарибальди.

– Для обороны Джаниколо одного моего легиона недостаточно, – сказал он наконец.

– Хорошо, выделю тебе еще батальон студентов и батальон добровольцев из Романьи. Всего две с половиной тысячи. Ну как, хватит на первое время? – с надеждой в голосе спросил Авеццана.

– Маловато, – вздохнул Гарибальди.

– Кроме того, резерв из трех батальонов бывшей папской стражи, – поспешил добавить Авеццана.

– Кто ими командует?

– Полковник Галлетти, – сказал Авеццана. – Понимаю тетя, Джузеппе. Но поверь, на этих вчерашних защитников папы можно положиться. Это тебе не чужаки, швейцарские гвардейцы, а коренные римляне. Сам же Галлетти – патриот и честный человек.

– Если он еще и толковый офицер, ему цены нет, – улыбнувшись, сказал Гарибальди. Но улыбка сразу погасла. Он озабоченно взглянул на карту и добавил, ткнув пальцем в три крестика у крепостных стен: – Очень важно занять виллы Корсини, Памфили и Барберини. Они стоят на холмах, перед самыми крепостными стенами. Эти три виллы и преградят французам путь к городским воротам.

– Прекрасная идея! – воскликнул Авеццана. – Как я об этом не подумал? – Он сокрушенно покачал головой. – Ну, все обговорили, приступай к действиям, Джузеппе! И да будет с тобой удача!

Светало. Гарибальдийцы всю ночь пролежали в засаде в виноградниках у развилки дороги. У командира отряда затекли ноги. Он приподнялся, чтобы хоть немного размяться, и вдруг увидел, как из-за поворота в метрах ста от них появился французский конный патруль. Секунду спустя французов заметили солдаты. Мигом схватили ружья.

Офицер-гарибальдиец уже хотел дать команду «Огонь!», но вспомнил строжайший приказ Авеццаны – первыми огня не открывать.

Он вышел из-за кустов и направился к опешившим от неожиданности французам.

– Что вам угодно, господа? – сурово осведомился он.

– Мы идем в Рим, – ответил, чуть свесившись с коня, смуглый, с черными бакенбардами, молодой офицер в щегольском мундире.

– Путь в Рим закрыт, – ответил офицер-гарибальдиец.

– Что значит закрыт?! – возмутился француз. – От имени Французской республики приказываю вам немедленно сложить оружие!

– А я от имени Римской республики приказываю – возвращайтесь туда, откуда пришли. Да побыстрее, не то…

Договорить он не успел.

– Огонь! – скомандовал вражеский офицер.

В ответ из виноградников грянул залп. Вслед за ним – второй. Под одним из французских егерей рухнула лошадь. Французский офицер, раненный в бок, вздыбил коня и, крикнув своим: «Назад!» – поскакал к акведуку. Егеря, отстреливаясь, помчались за ним под веселые крики гарибальдийцев:

– Куда же вы? Мы бы вас покормили!

Двое гарибальдийцев привели пленного егеря. Упав с коня, он сильно ударился головой о землю. Его перевязали, помогли сесть в седло и повезли в штаб Гарибальди на виллу Памфили. Пленный держался уверенно, даже нагло. На вопрос Гарибальди, где сейчас главные силы французов, ответил с вызовом:

– В Кастель Гуидо, а вечером будут в Риме.

– Ты уже в Риме, – усмехнувшись, сказал Гарибальди. – Только без оружия и без сапог.

– Сапоги ваши солдаты отняли, прикажите вернуть, – ответил пленный таким тоном, словно командует здесь он. И вдруг встретился глазами с Гарибальди. Презрение, гнев увидел он в них и похолодел от ужаса – сейчас прикажет его расстрелять, а мертвому, зачем мертвому сапоги! Он рухнул перед Гарибальди на колени и прошептал:

– Пощадите, я все расскажу.

– Вставай, не бойся, мы не австрийцы и пленных не убиваем. – Гарибальди подошел к егерю вплотную. – Что это был за офицер в парадном мундире и при всех регалиях?

– Сын генерала Удино, – отчеканил пленный француз.

– Славно он от нас драпал, – сказал Гарибальди. – Так вот, мы тебя отпускаем. Возвращайся к своим и передай Удино, что с парадом на улицах Рима ему придется повременить. – И приказал двум легионерам проводить пленного до передовых постов.

Удино наконец понял, что без боя Рим ему не взять. Впрочем, это его даже обрадовало – тем славнее будет победа и тем выше будут награды. А в том, что он победит, Удино не сомневался.

В полдень две бригады французов в походном строю двинулись на Рим. Шли напрямик, через виноградники и оливковые рощи, три эскадрона прикрывали фланги на случай внезапной атаки римлян.

На перекрестке дорог бригады разделились, одна свернула налево, к акведуку и к воротам Анджелина, вторая – направо, к воротам Кавалледжери. Местность здесь холмистая, у оливковых рощ, группками, по двое и по трое, стоят деревенские домишки, в которых можно укрыться от ружейного огня. Но Удино не собирался вести долгую осаду, он твердо вознамерился взять Рим одним ударом.

Гарибальди со своим штабом расположился на вилле Памфили перед крепостной стеной. Поднялся на третий этаж и через большое стрельчатое окно следил за продвижением французов. Отсюда в бинокль хорошо видны и город с огромным куполом собора святого Петра, и угрюмый замок святого Ангела, превращенный сейчас в крепость. Взгляд Гарибальди остановился на колокольне церкви Сан Пьетро ин Монторио, словно бы оседлавшей высоченный холм.

«Какой удобный наблюдательный пункт!» – подумал он.

Грянул орудийный залп. Это французские полевые пушки с холмов открыли огонь по Вечному городу. И словно в ответ, в Риме звонари на колокольнях ударили в набат, на улицах загремели барабаны, город сзывал своих защитников на смертный бой.

Гарибальди кинулся вниз по узкой лестнице – настал решающий час, и его место на поле боя.

Легионеры, окопавшись на холмах и в садах вилл, вели частый огонь по полку венсенских егерей. С горы Марио наступающих осыпала картечью четырехпушечная батарея. Один за другим падали на землю раненые и убитые, но оставшиеся в строю французы упорно рвались к крепостной стене.

Все-таки прорвались, добежали. Да, но где проход, на карте генерала Удино тут ворота?! Они и были здесь прежде. Но год назад их замуровали. На карте же они почему-то остались.

Пули и картечь неумолимо косили венсенских егерей. Только недаром они прошли школу войны в Алжире, где за отвагу заслужили прозвище «африканские львы». Не дрогнули они и сейчас, укрылись в кустах, за деревьями, в виноградниках и повели ответный огонь. И вот уже рухнули со стены в чахлую траву два, пять, десять гарибальдийцев.

– Бригада Молиер, вперед! – приказал Удино, с командного пункта неотрывно следивший за ходом боя.

Из деревенских домишек, с акведука бросилась на подмогу попавшим в беду егерям вторая бригада.

Но и это не устрашило защитников города. Место убитых и раненых на крепостных стенах занимали другие. Орудия на холме Марио гремели не умолкая. Фитильщики поджигали фитиль – миг, и черные ядра, с ревом вылетев из жерла пушек и оставляя дымный след, падали внизу, там, где цепью бежали в атаку французы.

К полудню защитников осталось меньше половины, но и французы несли тяжелые потери. И в этот грозный час из города на помощь гарибальдийцам подоспели солдаты национальной гвардии. Град пуль обрушился с крепостных стен на французов, уже сумевших приставить к ним штурмовые лестницы.

Засев за каменным зубчатым выступом, метко стрелял по врагу из карабина бывший пастушонок, а теперь юный гарибальдиец Шилиппино. В легион Гарибальди их, мальчишек двенадцати – пятнадцати лет, записалось уже больше сорока. Почти все с римских окраин, но были среди них и деревенские пареньки. Самых проворных Агуяр сделал связными, а тех, что покрепче, – санитарами. Филиппино тоже попал в санитары – он был хоть и худ, да вынослив. Но когда у него на глазах вражеская пуля сразила его земляка, каретника Винченцо, и тот, схватившись за грудь, упал на камни бастиона, Филиппино занял его место. Вначале он палил по французам, почти ничего не разбирая сквозь слезы, застилавшие глаза. Потом заметил, что патронов осталось в обрез. Тогда он стал стрелять редко и лишь наверняка. Глаза у Филиппино, привыкшего следить за стадом, были зоркие, и ни один патрон не пропадал даром.

А рядом прицельным огнем национальные гвардейцы отсекали французских егерей от крепостных стен. Бригада Молиер дрогнула, отступила назад и укрылась в садах и чуть ниже, в кустарнике.

Особым полководческим чутьем Гарибальди ощутил – вот он, переломный момент в сражении.

Он вскочил на коня, ворота раскрылись, и он вылетел на истоптанную лужайку у стены. Осадив скакуна и выхватив из ножен саблю, Гарибальди крикнул воинам:

– Вперед, победа близка!

Из обоих ворот со штыками наперевес уже выбегали легионеры в красных рубашках, студенты-добровольцы и солдаты итальянского легиона.

Гарибальди пришпорил Уругвая и понесся прямо на французов, залегших в зарослях вереска, за ним – верный Агуяр и Франческо Даверио. В своем белом пончо поверх красной рубахи, в черной шляпе с пером, Гарибальди был сейчас отличной мишенью. Пули свистели над его головой. Упал скакавший рядом Агуяр, под ним убило коня, но в Гарибальди каким-то чудом не попала ни одна пуля.

Внезапно огонь стих – французы и гарибальдийцы схватились врукопашную. Бились штыками и прикладами. И так велико было ожесточение боя, что даже тяжело раненные, собрав последние силы, поднимались и в упор стреляли по врагу из пистолета.

Бой длился больше часа, а чаша весов все еще колебалась. Французы сражались храбро и умело. Внезапным ударом их двадцатый линейный полк выбил гарибальдийцев с виллы Корсини. Закрепись французы на этой вилле – и она станет их опорным пунктом. С высокого холма полевые батареи поведут прицельный огонь по крепостным стенам. Гарибальди отлично это понимал.

– Отбить виллу любой ценой! – приказал он своему давнему другу и помощнику капитану Монтальди.

Сам же поскакал к воротам Кавалледжери, где шло яростное сражение.

Капитан Монтальди поднял в контратаку свой батальон. Он бежал по аллее, что-то громко крича, и вдруг, точно споткнувшись о камень, неловко, боком упал в траву. Упал и больше не поднялся. Но его легионеры уже врезались в цепи французов, выскочивших из виллы им навстречу. Дрались в беседке у кустов жимолости, у мраморных бюстов римских императоров, в цветущем розарии. Везде: на главной аллее, на боковых дорожках, у парадной лестницы – лежали убитые, а рядом, не видя ничего вокруг, гарибальдийцы и французы продолжали штыковой бой.

Час спустя лейтенант Гильоне, разыскав Гарибальди, доложил ему, приложив окровавленную руку к козырьку фуражки:

– Генерал, батальон капитана Монтальди приказ выполнил – вилла Корсини снова наша.

– Где же сам Монтальди? – спросил Гарибальди.

– Убит.

– Его помощник Рильи?

– Убит.

– Старший лейтенант Дзамбони?

– Убит.

– Старший лейтенант Ролла?

– Тяжело ранен и отправлен в госпиталь.

– Кто из офицеров остался в строю? – спросил Гарибальди, прислонившись к дереву.

– Я один, – ответил Гильоне.

– Да и ты, как вижу, ранен.

– Так точно. Но шпагу держать могу.

– Не надо шпаги, – тихо сказал Гарибальди. – Примешь командование батальоном. А Монтальди, Рильи и Дзамбони отнесите на виллу. Похороним как героев.

– Разрешите идти, генерал? – спросил Гильоне.

– Иди. Я пришлю подкрепление, – сказал он вдогонку уходившему офицеру.

Вскочил на коня и помчался в гущу разгоревшегося с новой силой боя. Рядом с ним неслись в атаку Даверио и Сакки с трехцветным знаменем в руке. В красных фесках с черными султанами, напрямик, через поле, скакали уланы Анджело Мазины. Сверкали на солнце сабли и пики. Улан было всего пятьдесят, но французам казалось, будто на них обрушился ураган. С этого дня они прозвали улан Мазины «ангелами смерти».

Сначала французы попытались занять оборону на последних холмах. Не смогли – атака гарибальдийцев была неудержимой, и егеря в панике побежали вниз, к спасительным домам селения.

Легионеры, изнемогшие от трехчасового боя и адской жары, даже не пытались их преследовать.

В этот момент к Гарибальди прибыла подмога – Авеццана прислал из резерва две роты римлян.

– Не дадим французам уйти! – крикнул Гарибальди и повел в атаку, третью по счету, свежие роты. За ними устремились и те легионеры, у которых осталась хоть крупица сил.

Со своего командного пункта близ акведука Удино видел, что еще немного – и отступление превратится в бегство, победный марш на Рим обернется не просто поражением, а полным разгромом. Тогда прощай блистательная военная карьера! Его ждут позор и поношение. И он решил поставить на карту все. Бросил в бой последний резерв – батальон двадцатого полка. Взять близлежащий холм или умереть – таков был приказ. Батальон повел в атаку капитан Пикар – ветеран боев в Алжире.

Защищали холм студенты-волонтеры. Они бились храбро, но не было у них военного умения. А батальон Пикара наступал с яростью отчаяния. Мощным штурмом французам удалось захватить виллу на вершине холма. Горстка уцелевших волонтеров поспешно отступила. Пикар послал к генералу Удино фельдъегеря с донесением: «Холм Сан Пио взят. Понес в бою тяжелые потери. Жду подкреплений».

Это была первая за день радостная весть для Удино. Но и последняя.

Гарибальди во главе батальона волонтеров внезапно ударил Пикару в тыл. С фронта же виллу, где засели французы, атаковал Нино Биксио с ротой легионеров. Он первым и проник на виллу, сошелся с Пикаром врукопашную. Пикар успел выбить у Нино пистолет из рук и уже выхватил свой, как вдруг Биксио мощным ударом кулака свалил врага на пол.

А из сада на виллу ворвались волонтеры. Впереди всех бежал Гарибальди. Никто не заметил, как он на какой-то миг, всего лишь на миг, остановился и покачнулся. Еще там, у крепостных бастионов, его ранило в правый бок. Но разве мог он покинуть своих бойцов! Он сам перевязал рану и, вскочив на коня, снова ринулся в гущу боя – знал, без него легионеры могут дрогнуть. И вот теперь они – в шаге от полной победы.

Пикар и его солдаты сидели в гостиной, кто на стульях, а кто и просто на полу, и испуганно таращились на легионеров. Бородатые, с заросшими щетиной лицами, они казались пленным дьяволами из ада. Но время шло, никто их не трогал, и они успокоились. Вдруг капитан Пикар прислушался – уж не померещилось ли ему? Нет, точно, рядом, на лугу, военный оркестр играет «Марсельезу».

– Мы победили! – не в силах сдержать радости, закричал Пикар, вскочив со стула.

– Вы проиграли, мой капитан! – ответил ему Нино Биксио. – «Марсельезу» же наши военные оркестры исполняют по приказу триумвира Джузеппе Мадзини – пусть все знают, что сегодня мы защищаем сразу две свободы, вашу и итальянскую.

– Какая ирония судьбы, какой позор! – пробормотал Пикар, опускаясь на стул.

Да, французы проиграли сражение и у крепостных стен, и на холмах у вилл Памфили и Корсини. Эту виллу, открытую всем ветрам и солнцу, римляне издавна называли виллой «Куаттро Венти» – Четырех Ветров.

Удино впору было теперь думать не о взятии Рима, а о том, как избежать полного окружения.

Гарибальди послал военному министру Авеццане гонца с донесением:

«Враг отступает, срочно пришлите подкрепления. Я дал слово разбить французов и сдержал его. Теперь обещаю – ни один из них не доберется до своих кораблей в Чивитавеккьи.

Преданный вам Гарибальди».

Он знал, что резервы у генерала Авеццаны в городе были: два линейных полка, батальон Джакомо Медичи и, главное, свежий кавалерийский эскадрон. Тогда как у генерала Удино кавалерии не осталось вовсе.

Гарибальди уже мысленно видел, как батальон Медичи наносит французам фланговый удар, а конница с тыла довершает разгром врага. Наконец долгожданный ответ военного министра прибыл:

«Высылаю подкрепления. Пока атакуйте врага силами легиона. Рим ждет вас с победой».

Не медля ни секунды, Гарибальди разделил легион на две колонны, одну возглавил Анджело Мазина со своими «ангелами смерти», другую – Гарибальди. Приказал горнисту играть сигнал атаки.

Сражения не состоялось. Французские передовые посты сдались без единого выстрела. Сам же генерал Удино поспешно отступил с основными силами к Кастель Гуидо. На поле боя он оставил почти все орудия и потерял убитыми и ранеными тысячу триста человек.

Эскадрон Мазины все-таки сумел настичь арьергард французов неподалеку от Кастель Гуидо. Пятьдесят улан ворвались на холм Малагротта, но попали под огонь французских егерей. Продолжать атаку значило обречь эскадрон на верную гибель. Сколь ни отважен был Анджело Мазина, он понял – надо перейти к обороне.

– Спешиться! – приказал он. – Окапывайтесь в винограднике!

К счастью, генералу Удино было не до контратаки – добраться бы до кораблей в Чивитавеккьи. А для этого нужно хоть ненадолго задержать врага у Малогротты. Казалось, план Удино удался – слишком далеко оторвался Мазина от своих легионеров и вот теперь залег на холме под огнем снайперов.

Но и тут Гарибальди испортил Удино всю обедню. Скрытно обошел врага с фланга и оседлал главную дорогу.

Легионеры уже готовились к последней, решающей атаке, когда к Гарибальди подскакал начальник штаба Даверио. Перекрывая грохот орудийной пальбы, крикнул изо всех сил:

– Генерал, прикажите играть отбой! Атаки не будет…

– Да ты что, рехнулся? – крикнул в ответ Гарибальди. – Чей приказ?

– Триумвиров, точнее – лично Мадзини, – ответил Даверио, слезая с коня.

– Но почему? В тот самый момент, когда враг окружен и вот-вот сдастся!

– Мадзини опасается, что Франция не потерпит такого унижения, – ответил Даверио. – Он все еще верит, что французы станут нашими друзьями.

– Наивный он человек, – с горечью сказал Гарибальди. – Что ж, я подчиняюсь. Ничего другого мне не остается.

– Генерал, к нам скачет французский офицер с тремя кавалеристами. Он размахивает белым флагом, – доложил его ординарец. Агуяр.

– Вижу, – ответил Гарибальди. – Подождите играть отбой. Сначала узнаем, что нам предлагает доблестный Удино.

Французского офицера привели к Гарибальди. Тот вынул из кармана военного сюртука письмо с сургучной печатью, вскрыл его и стал читать гортанным голосом:

– «Генерал Удино, командующий французским экспедиционным корпусом, предлагает генералу Авеццане, военному министру Римской республики, заключить перемирие сроком на неделю. За этот период генерал Удино намерен выяснить, в самом ли деле римляне поддерживают республиканское правительство…»

– А может, намерен выиграть время, – бросил Гарибальди.

Парламентер сделал вид, будто не расслышал, и продолжал читать:

– «В доказательство искренности своих предложений генерал Удино готов без всяких условий освободить всех взятых в плен республиканцев».

У французов был один-единственный пленный, капеллан Уго Басси. Взяли его французы в плен безоружным, во время первой атаки на виллу Памфили, когда он причащал смертельно раненного гарибальдийца.

– Приказано ждать ответа, – сказал офицер, вытянувшись по стойке смирно.

Гарибальди усмехнулся – ответ французы уже получили от триумвиров, раз Даверио привез приказ немедленно прекратить военные действия.

– Отвезешь парламентера в Рим, к Мадзини, – сказал он Даверио. – А ты, Агуяр, можешь играть отбой. В бой вступает дипломатия.

Глава пятая

ВРАГ С ЮГА

Вечерело. Гарибальди во главе колонны возвращался по Аврелиевой дороге назад, в Рим. Ехал на своем Уругвае мимо полей, оливковых рощ и виноградников, где несколько часов назад французы и гарибальдийцы дрались насмерть. Уланы Мазины конвоировали пленных, быстро утративших бравый вид и спесь. В окнах сельских домов загорались огоньки, казавшиеся особенно яркими в незаметно наступавшей темноте. Затихшие поля остывали после дневного зноя. Ветер доносил запах полыни и дыма.

Рим встретил легионеров огненным фейерверком, победоносным рокотом барабанов и ликующим звоном колоколов. Римляне не разбирались в дипломатических тонкостях, не задавались вопросом, что ждет их завтра, они праздновали победу над лучшей армией Европы.

– Гарибальди, слава Гарибальди! – кричали трастеверинцы.

Девушки в широких белых юбках и блузках забрасывали его цветами. А он ласково им улыбался. Потом снял шапочку и помахал ею, приветствуя восторженную толпу. И вдруг покачнулся в седле, чуть не застонав от боли. Нино Биксио, который ехал рядом, сразу все понял.

– Генерал, вы ранены? – наклонившись к Гарибальди, прошептал он.

– Да, в бок, – так же тихо ответил Гарибальди. – Только никому ни слова!

– Но не серьезная ли рана?

– Ничего, у победителей даже раны заживают быстрее, – отшутился Гарибальди. Все же, когда они свернули с центральной улицы в переулок, он позволил Биксио отвести себя в монастырь кармелиток, где расположился госпиталь.

А на улицах народ веселился безудержно и шумно, как умеют веселиться только римляне. По Марсову полю шла с факелами толпа простолюдинов, распевая песни и беззлобно подшучивая над пленными, которых под конвоем вели в отведенную для них гостиницу, – Мадзини приказал считать их не пленными, а гостями Рима. Во главе конвоя шел капитан Аугусто Векки. Он вместе с Биксио штурмовал виллу Памфили. Пикар – он был при шпаге (Мадзини велел также вернуть пленным офицерам шпаги) – обернулся к Векки и мрачно сказал:

– Они что, нарочно распевают эти гимны и называют нас «любезные парижане»? Хотят посмеяться над нами? Кстати, я лионец, – сухо добавил он.

– Нет, они вовсе не стремятся вас оскорбить! – живо ответил Векки. – Римляне великодушны, у них не в обычае насмехаться над теми, кто попал в беду.

– Да, мы попали в беду, – подтвердил Пикар. – Но это может случиться с каждым.

– С нами это случалось не раз. Так неужели сегодня мы не вправе праздновать наш триумф!

– Если так, – воскликнул Пикар, – то да здравствует Рим! Да здравствует Италия!

В Кастель Гуидо между тем генерал Виктор Удино сочинял победную реляцию Луи Наполеону и французскому парламенту.

«Рекогносцировка под стенами Рима прошла успешно. Взяты пленные. Враг запросил о перемирии. Жду дальнейших указаний».

Недолго длилась радость римлян – всего день. Армия короля Неаполитанского и Обеих Сицилий Фердинанда II вторглась в Римскую республику и продвигалась к Вечному городу. Король вознамерился вернуть Пия IX на престол силой оружия. И уж он-то не повторит ошибки Удино. Он бросил на Рим не одну, а три дивизии, а если понадобится, потребует из Неаполя и гвардию.

Утром Мадзини вызвал Гарибальди в Квиринал. Накануне лазутчики донесли, что королевские войска взяли город Веллетри и подошли к правому берегу Тибра. Серьезного сопротивления они не встретили, ведь основные силы римлян сражались в это время с французами. Теперь армию Фердинанда отделяли от Рима всего пятнадцать километров.

Когда Гарибальди вошел, Мадзини заканчивал письмо к матери, донне Марии, – ей он поверял свои надежды, радости и печали, все, чем не делился даже с близкими друзьями.

«Рим празднует победу, – писал он донне Марии, – и я радуюсь вместе со всеми. Но разве не горестно и дико, что первый враг, с которым мы сразились, оказались французы, а не австрийцы? До сих пор не могу в это поверить! Но я не теряю надежды, что мои французские друзья сумеют одолеть в парламенте Луи Наполеона, этого мелкого политикана с непомерными амбициями. Главное, вновь показать французскому народу, что он остается для нас другом. Сегодня мы отпустили на волю всех пленных, доказав Европе, что мы лучше, великодушнее наших врагов…»

Увидев Гарибальди, Мадзини отложил перо и снял пенсне.

– Вы первый, Джузеппе, – сказал он, пожимая Гарибальди руку. – Сейчас подойдут Авеццана и Розелли.

Гарибальди поморщился, и Мадзини заметил это:

– Знаю, знаю, вы не верите в таланты генерала Розелли!

– А вы? – в упор спросил Гарибальди.

Мадзини ответил не сразу.

– Вы предвзято к нему относитесь, Гарибальди, – с раздражением сказал он. – Как проявить свои способности, если всеми действиями руководит Авеццана?! И вы, – добавил он, выдержав паузу.

– Нет, именно Авеццана, я же только осуществляю его планы, – возразил Гарибальди. И смело добавил: – Французов мы отбросили, а могли ведь и разгромить, если бы не приказ прекратить преследование…

– Который исходил от триувирата, – подхватил Мадзини. – Согласен, разбить корпус Удино нам под силу, всю французскую армию – нет. Не надо страшиться истины, ибо тот, кто боится правды, спотыкается о тень. Нанести поражение всей французской армии мы не в состоянии, а вот Луи Наполеону можем и должны.

– Каким образом? – мрачно спросил Гарибальди.

– С помощью наших друзей. Смотрите, что они пишут. – Он подошел к письменному столу, в ящиках которого в строгом порядке были разложены письма. Открыл нижний ящик с наклейкой «Франция» и быстро нашел нужное письмо. – Это от Ледрю-Роллена, главы левых в парламенте, – пояснил Мадзини.

В дверь постучали.

– Войдите, – крикнул Мадзини.

Вошел фельдъегерь, отдал честь и протянул Мадзини записку. Она была от Авеццаны. Военный министр докладывал, что он и Розелли были вынуждены спешно отбыть в район Фраскати, так как королевские войска взяли город и пытались переправиться через Тибр, но были отброшены. Сейчас положение на линии фронта стабильное, и они полагают вернуться в Рим самое позднее часа через три.

– Будут какие-нибудь приказания? – спросил фельдъегерь.

– Нет, вы свободны.

Он положил записку в верхний ящик стола с наклейкой «Италия» и сказал:

– Так вот что пишет Ледрю-Роллен: «Если Испания, Неаполь, Австрия нападут на вас, все французские демократы будут на вашей стороне. Наши волонтеры незамедлительно придут вам на помощь».

– Да, но пока что напала на нас Франция! – воскликнул Гарибальди.

– Не Франция, а Луи Наполеон, – внушительно отвечал Мадзини. Этот его назидательный тон был Гарибальди неприятен, но он сдержался. – Французы не простят Луи Наполеону подобного предательства, – продолжал Мадзини, громко, с пафосом, точно он выступал перед Национальной Ассамблеей. – Дни этого авантюриста сочтены. – Взгляд его упал на хмурое лицо Гарибальди, и он осекся. – Впрочем, главная опасность исходит сегодня не от французов, а от Неаполя.

– Считаете, что французы на нас больше не обрушатся? – недоверчиво спросил Гарибальди.

– Безусловно, им не до новых атак. А вот войска Фердинанда уже взяли Фраскати и рвутся к Риму.

– Разрешите встретить их, как подобает, и тогда им тоже станет не до Рима.

– Для этого я вас и вызвал, – сказал Мадзини. – Ваш легион как нельзя лучше подходит для внезапных контратак и фланговых ударов.

Гарибальди усмехнулся, похвала была несколько двусмысленной – получалось, что для обороны Рима по всем правилам военного искусства они не годятся.

– Для атаки нужна конница, ее у меня нет.

– Об этом я позаботился. Вам будет придан эскадрон Мазины. Кроме того, под ваше начало передаются батальон берсальеров и батальон студентов. Когда сможете выступить?

– Сегодня вечером, – ответил Гарибальди.

Мадзини изумленно посмотрел на него, но Гарибальди подтвердил:

– Ровно в семь. – Он взглянул на стоявшие на столе бронзовые часы. – Сейчас одиннадцать утра. Восемь часов на сборы нам хватит. Разрешите идти?

– Идите, – сказал Мадзини. – С Авеццаной и Розелли обо всем договорюсь сам. Розелли окажет вам полную поддержку.

«Какая уж там поддержка! Лишь бы не мешал», – подумал Гарибальди, спускаясь вниз по лестнице.

Перед выступлением в поход Гарибальди устроил на площади дель Пополо смотр легиону. Когда он появился перед выстроившимися в две шеренги легионерами, его встретило восторженное «Ура». Громче всех приветствовали Гарибальди берсальеры. Их командир Лучано Манара не узнавал своих обычно сдержанных солдат. Гордые берсальеры кричали как мальчишки и кидали в воздух широкополые шляпы с гусиным пером.

Манара смотрел на Гарибальди так, точно видел его впервые. Невысокий, плотный, с антично строгим лицом и окладистой бородой, он казался Манаре богом войны, а Агуяр, скакавший следом с пикой в руке, – ангелом-хранителем.

Гарибальди, не слезая с коня, обратился к легиону с речью:

– Друзья, воины свободы! У ворот Рима появился новый враг – армия Фердинанда. Бурбонцев впятеро больше, чем нас. Да хоть бы и вдесятеро! Ведь они воюют ради грабежа, наживы. А мы? Ради славы?! Нет, славу незачем искать, она придет сама на поле боя. Верно я говорю?

– Верно, – словно выдохнул легион, готовый идти за Гарибальди навстречу любому врагу.

4 мая на закате легион под дробь барабанов выступил из города. Манара вел своих берсальеров, державших идеальное равнение, и с горечью думал, что уже завтра врагу станет известно о движении войска, ведь в Риме полным-полно неаполитанских шпионов.

Он не ошибся – наутро неаполитанские лазутчики донесли командующему корпусом вторжения генералу Ланца, что Гарибальди выступил против французов. Их обманул хитроумный маневр Гарибальди. Дорога, по которой двигался легион, вела в город Поло, где окопалась первая бригада Удино. Гарибальди же, сделав полукруг, ночью свернул на дорогу к Палестрине. Там он решил дать генеральное сражение бурбонцам. Он знал, что у генерала Ланцы три эскадрона драгун. «Суметь бы только первым занять гору Сан Пьетро, которая высится над всей Палестриной!» – тревожился Гарибальди. Иначе легиону придется туго. За Сан Пьетро начинаются поля и редкие апельсиновые рощи, где вражеской коннице полное раздолье.

Всю ночь легион шел по проселочной дороге, не делая привала. Впереди ехал сам Гарибальди, его начальник штаба Даверио, офицеры, Агуяр. Дорога то петляла по песчаной, иссушенной солнцем степи, местами поросшей чахлым кустарником, то вдруг ныряла в ущелье, то столь же внезапно взбиралась на крутой лысый холм. Офицеры штаба Гарибальди были сейчас и за проводников, они разведывали путь и вели за собой легион.

Рано утром измученные легионеры добрались наконец до города Тиволи. Разместились на старинной полуразрушенной вилле Адриана. Офицеры развели солдат по подземным кельям, где во времена императора Адриана держали рабов. Сами они вооружились лассо и мигом превратились в гаучо. Для Гарибальди, Сакки, Буэно и легионеров-ветеранов, сражавшихся в Южной Америке, это было привычным делом, один Манара был неприятно поражен. Офицеры штаба, пришпорив коней, с веселыми шутками поскакали в степь искать стадо быков. Гарибальди летел впереди, подзадоривая остальных.

– Не армия, а племя ирокезов, – пробурчал Манара. – Да и Гарибальди хорош, скотовод с американского ранчо!

Он повернулся, чтобы не видеть этого постыдного зрелища, и зашагал прочь.

– Не расстраивайтесь, Лучано, мы за все заплатим владельцам до последнего гроша! – крикнул ему вдогонку Гарибальди.

Ровно в час дня сигнал трубы позвал солдат на обед. На поляне уже догорали костры, и легионеры, усевшись полукругом, дружно принялись уминать куски жареной говядины. Крестьяне окрестных деревень, узнав о появлении легиона, сами принесли индюков и кур.

Но весть о прибытии легиона во главе с богопротивным бунтовщиком Гарибальди дошла и до приходского священника. Еще до наступления темноты примчался он в королевский лагерь с мрачной новостью – гарибальдийцы подходят к городу. Генерал Ланца выступил навстречу врагу, торопясь овладеть Палестриной. Правда, собрать офицеров и солдат генералу удалось не сразу – офицеры пировали в домах первых семейств города Альбано, а солдаты пили и веселились в тавернах. Только под вечер оба королевских полка и три эскадрона драгун двинулись к Палестрине. В ранцах солдаты несли ладанки и образки с изображением Мадонны и святого Януария, покровителя Неаполя. Такие же ладанки висели под белыми мундирами на шее у офицеров. И солдаты, и офицеры были суеверны и панически боялись Гарибальди, о дерзостной отваге которого молва разносила были и небылицы.

Гарибальдийцы вошли в Палестрину первыми и окопались на горе Сан Пьетро. Гарибальди в бинокль наблюдал за приближением врага: бурбонцы двумя колоннами подтягивались к городским воротам.

– Красивые мундиры у этих вояк, – обратился Гарибальди к Манаре.

– Посмотрим на них после боя, – отозвался Манара.

Форма у врага и впрямь была хороша: синие с двумя белыми перекрестными лентами мундиры, схваченные черным кожаным ремнем, белые, в обтяжку, панталоны, синие фуражки с высокой тульей. Одна беда – солдаты, облаченные в эти пышные мундиры, не хотели воевать. Они мечтали только об одном – добраться бы целыми и невредимыми до родных деревень и до Неаполя. А там, в темных и грязных басси [Б а с с и – кварталы Неаполя, где в ужасающей тесноте живет городская беднота] и в деревенских лачугах, их ждали, истово молились об их спасении жены, родители, дети. Генерал Ланца знал, что его солдаты готовы разбежаться при первых же выстрелах. Вот почему позади колонны ехали два эскадрона драгун – чтобы поддержать атаку, в главное, преградить своим же пехотинцам путь к отступлению. Третий эскадрон прикрывал колонны с флангов. Все рассчитал королевский полководец, не предусмотрел только одного – что гарибальдийцы сами бросятся в штыковую атаку. Впереди бежали берсальеры Манары, рассыпавшись веером. Эту атаку так и называли – «алла берсальера». Они неслись с горы и, когда очутились от неаполитанцев на расстоянии ружейного выстрела, открыли беглый огонь.

– Ложись, занять оборону! – надрывались королевские офицеры.

Не помогли ни крики, ни угрозы – солдаты, наоборот, словно стадо овец, сбивались в кучу. Страх заставлял их жаться друг к другу, и каждая пуля берсальеров легко находила цель.

Среди общего смятения один генерал Ланца не растерялся – приказал драгунам конной атакой остановить врага. Но с фланга на пехотинцев обрушился батальон легионеров во главе с Сакки. Пехотинцы, зажатые в тиски, ринулись навстречу собственным драгунам. А те, не в силах на всем скаку осадить коней, сбивали своих же солдат. Еще немного, и эскадроны повернули назад на глазах у генерала Ланца, – о боже, что он скажет королю, как объяснит свое позорное поражение?!

В этом скоротечном бою гарибальдийцы взяли в плен пятьдесят солдат и трех офицеров. Да еще захватили три пушки. Гарибальдийцы вытаскивали солдат из канав и обочин дороги, из глубоких оврагов. Бедняги лежали там, в своих новеньких мундирах, заранее подняв руки. Когда пленных вывели на дорогу, они со слезами на глазах возблагодарили святого Януария. В который уже раз он сотворил чудо – спас их от смерти.

Но едва они увидели Гарибальди, ими вновь овладел ужас. Недаром офицеры внушали им, что этот безбожник и грабитель свиреп и кровожаден. Словно по команде, они упали на колени и, простирая к нему руки, молили о пощаде.

Гарибальди невольно улыбнулся, и у пленных зажегся огонек надежды: не мог злодей улыбаться так добродушно и тепло.

– Отпустите этих горе-вояк, – приказал Гарибальди. – А вы, – обратился он к пленным, – расскажите всем, как вас тут «мучили и пытали». И передайте генералу Ланца – пусть ждет, скоро буду в Неаполе.

Не вступил тогда Гарибальди в Неаполь, как обещал: прибыл гонец с приказом Мадзини немедленно возвращаться в Рим. Неужели снова отнимут у него плоды победы? Нет, в этот раз он не промолчит, все выскажет Мадзини, начистоту.

До Гарибальди еще не дошла весть о последних грозных событиях, иначе он не судил бы Мадзини столь сурово.

Австрийцы, получив сведения о неудаче Удино, решили опередить французов и самим захватить Рим. Их генерал Вимпфен с семитысячным войском подступил к Болонье. Однако штурма города не предпринял, начал обстреливать город из орудий – не хотел терять солдат в уличных боях. Осада длилась восемь страшных дней. Болонья держалась до последнего и сдалась, только когда иссякли все боеприпасы и кончилось продовольствие. Своим мужеством и стойкостью защитники Болоньи надолго приковали к себе основные силы австрийцев и тем спасли Рим он немедленного вторжения.

Но вот французы все еще стояли в Чивитавеккье и, похоже, возвращаться на родину не собирались. Правда, Луи Наполеон послал в Рим для переговоров своего представителя. Да и во Франции друзья-монтаньяры не дремлют.

Мадзини ликовал – во французском парламенте они дали настоящий бой правительству, а Ледрю-Роллен прямо потребовал отозвать из Италии экспедиционный корпус. Сбываются его надежды – Луи Наполеону придется отступиться. Увы, он переоценил силы своих французских друзей и единомышленников.

Прав был Гарибальди, переговоры Луи Наполеон затеял с одной только целью – выиграть время, сам же отправил Удино две новые дивизии, осадные орудия, кавалерию. До поры до времени Франция все же оставалась внешне нейтральной, а вот австрийцы двинулись из захваченной Болоньи на Рим. Продвигались они пока очень медленно, но угроза нарастала. Мадзини знал, что Гарибальди – любимец народа, солдаты его боготворят. Какие бы разногласия их ни разделяли, он понимал – без Гарибальди и его легиона городу не устоять. Вот почему ему поневоле пришлось отозвать Гарибальди в Рим, здесь он нужнее всего.

Утром 12 мая 1849 года, пройдя за ночь сорок километров, гарибальдийцы вернулись в Рим. У городских ворот их встретил генерал Авеццана. Он подъехал к Гарибальди и крепко пожал ему руку. Легионеры вскинули ружья и дали залп в воздух. Из домов сразу выбежали люди, кто с ружьем, кто с мушкетом, а кто и просто с ножом, – решили, что это французы нарушили перемирие. Когда же увидели запыленных, уставших гарибальдийцев, от радости тоже открыли пальбу, переполошив весь город.

Увы, впереди Рим ждали не победные салюты, а тяжелейшие испытания. Получив известие о наступлении австрийцев и о падении Болоньи, Мадзини немедленно созвал Ассамблею.

– Чтобы вести войну, нужны солдаты и орудия, чтобы ее выиграть, нужна неколебимая твердость, – сказал он депутатам.

– И такой полководец, как Гарибальди! – крикнул из зала Чернуски, глава баррикадной комиссии. (В Риме поспешно возводили баррикады на случай, если французы все же прорвутся в город и завяжут уличные бои.)

Ответом ему была овация одних депутатов и растерянное молчание других.

Глава шестая

БЕРЕГИСЬ, ВЕЛЛЕТРИ!

Гарибальди не был падок до славы, но решение Мадзини глубоко его оскорбило. Назначить главнокомандующим Пьетро Розелли, эту воплощенную посредственность! Как Мадзини не понимает: нельзя революционную армию ставить под начало генерала старой школы! Для Розелли, методичного до тошноты, военная доктрина – евангелие, а всякое отступление от правил – опасная ересь. Довоюешься с таким полководцем до полного поражения!

Мадзини знал, что Розелли отнюдь не блестящий стратег и ничем себя пока не проявил. Сам он предпочел бы назначить главнокомандующим Гарибальди, и в этом его поддерживал Авеццана. Однако против была большая часть депутатов Национальной Ассамблеи. Они хотели бы видеть командующим войсками уроженца Рима. В штабе Авеццаны и так почти все офицеры пришлые – тосканцы, пьемонтцы, неаполитанцы, ломбардцы. Из римлян там один Розелли. Ну а Гарибальди и вовсе из Ниццы, города, где французскую речь услышишь куда чаще, чем итальянскую.

Все-таки Мадзини устоял бы, наверное, под натиском местных патриотов, но он боялся вконец ожесточить ревностных католиков, своих и особенно французских. Гарибальди для них – сорви-голова, вольнодумец и смутьян, способный учинить побоище клерикалам. Розелли же из партии умеренных республиканцев, а во французском парламенте умеренные вместе с правыми как раз составляют сейчас большинство. Нельзя давать Луи Наполеону такой козырь в руки, думал Мадзини.

Если главнокомандующим станет Розелли, то Луи Наполеон не сможет больше утверждать, будто в Римской республике всем заправляют иноземцы – банда экстремистов якобинского толка да эмигрантов, искателей приключений.

Якобинцев Луи Наполеон выдумал, чтобы напугать своих благонамеренных буржуа, а вот эмигрантов среди защитников Римской республики и в самом деле было немало. Венгров, поляков, швейцарцев и… французов во главе с архитектором Лавироном. Человек высокого мужества и духовной стойкости, он некоторое время был другом Александра Ивановича Герцена. Познакомились они в Париже, в самый разгар французской революции 1848 года. Лавирон сражался в те дни на баррикадах Парижа, и даже когда революция была потоплена в крови и к власти пришел Луи Наполеон, он не отчаялся и решил вопреки всему продолжать борьбу.

Вот что рассказывает об этом Герцен в «Былом и думах».

«…Дело было потеряно. Лавирон скрылся. Он был судим и осужден заочно. Реакция пьянела, она чувствовала себя сильной для борьбы и вскоре сильной для победы – тут июньские дни, потом проскрипции, ссылки, синий террор. В это самое время однажды вечером сидел я на бульваре перед Тортони [Кафе в Париже], в толпе всякой всячины и, как в Париже всегда бывает – в умеренную и неумеренную монархию, в республику и империю, – все это общество впересыпку со шпионами. Вдруг подходит ко мне – не верю глазам – Лавирон.

– Здравствуйте! – говорит он.

– Что за сумасшествие?! – отвечаю я вполголоса и, взяв его под руку, отхожу от Тортони. – Как же можно так подвергаться и особенно теперь?

– Если бы вы знали, что за скука сидеть взаперти и прятаться, просто с ума сойдешь… Я думал, думал, да и пошел гулять.

– Зачем же на бульвар?

– Это ничего не значит. Здесь меня меньше знают, чем по ту сторону Сены, и кому же придет в голову, что я стану прогуливаться мимо Тортони? Впрочем, я еду…

– Куда?!

– В Женеву… так тяжко и так все надоело. Мы идем навстречу страшным несчастиям. Падение, падение, мелкость во всех, во всем! Ну, прощайте, и да будет наша встреча повеселее…

В Женеве Лавирон занимался архитектурой, что-то строил. Вдруг объявлена война «за папу» против Рима. Французы сделали свою вероломную высадку в Чивитавеккьи и приближались к Риму. Лавирон бросил циркуль и поскакал в Рим. «Надобно вам инженера, артиллериста, солдата?.. Я француз, я стыжусь за Францию и иду драться с моими соотечественниками», – говорил он триумвирам и пошел жертвой искупления в ряды римлян».

Такие вот «искатели приключений» сражались за Римскую республику!

Кто же лучше Мадзини знал, сколько лжи и яда в утверждениях папы Пия IX и Луи Наполеона!

Но он вел трудные переговоры с Фердинандом Лессепсом, посланцем Луи Наполеона, и стремился непременно заключить соглашение, пусть даже ценой серьезных уступок. И потому он не устоял перед требованиями депутатов Ассамблеи – главнокомандующим римской армии стал Пьетро Розелли, уроженец Рима, честный патриот и никудышный полководец.

Пока шли переговоры с французами, а корпус австрийцев готовился продолжить наступление, армия Фердинанда вновь подошла почти к окраинам Рима. На этот раз во главе армии встал сам король. Это должно было придать мужества его воякам. Генерал Ланца, однако, не слишком верил в любовь и преданность неаполитанцев королю и принял свои меры. Он не забыл урока, который ему преподал Гарибальди в сражении при Палестрине. Теперь впереди на марше была конница, за ней – королевская гвардия и два швейцарских полка, а замыкали колонну резервисты и полевая артиллерия. Всего двадцать пять тысяч.

У республиканцев в двух колоннах было лишь десять тысяч солдат. Вечером 16 мая выступили из Рима и всю ночь пыльной проселочной дорогой двигались к селению Дзагароло. Там, по сведениям разведки, расположились передовые части неаполитанцев. Легион Гарибальди шел в авангарде, и возглавлял эту маленькую колонну конный отряд.

На подходе к селению гарибальдийцев поразила странная тишина, царившая вокруг. Уж не притаился ли враг в засаде? Гарибальди выслал вперед разведчиков. Крадучись, пробрались они в селение… и не обнаружили там ни одного королевского солдата. Лазутчик донес генералу Ланца о приближении гарибальдийцев, и передовой отряд бежал, опустошив прежде Дзагароло.

Гарибальдийцы же были без обоза, весь провиант генерал Розелли передал своим двум бригадам, которые тащились сзади. Возглавить поход триумвират поручил ему, Розелли, и он не собирался ни с кем делить победные лавры. Гарибальдийцы возмущались, и лишь неунывающий Агуяр шутил, что так оно даже лучше – натощак бежать в атаку куда легче.

Но Розелли об атаке и не помышлял, он отдал приказ до подхода главных сил оставаться на месте. Между тем конная разведка доносила: враг отступил в полном порядке и занял позиции на холмах у города Веллетри. Оттуда дорога, ведущая из Рима, вся как на ладони. Гарибальди был в бешенстве – без риска не бывает победы, кто не рискует, тот не выигрывает. Увы, командующим был Розелли, и Гарибальди оставалось только ждать, а сколько – одному Розелли известно.

Наконец два дня спустя прибыл долгожданный приказ – выступить к Веллетри.

Рано утром 19 мая уланы Мазины привели перебежчика. Тайный республиканский комитет в Неаполе заслал его в королевскую армию с заданием любой ценой пробраться к Гарибальди. Ночью, когда все спали, он обезоружил часового и словно растаял во тьме. Впопыхах он не захватил фонаря и потом долго блуждал по тропинкам, пока не наткнулся на конный дозор гарибальдийцев. И вот теперь он, заикаясь от волнения, рассказывал Гарибальди: в Неаполе комитет «Молодой Италии» готов возглавить восстание, едва Гарибальди перейдет границу королевства.

– Для начала нужно захватить Веллетри, – сказал Гарибальди.

– Бурбонцы перекрыли подступы к городу, засели на двух холмах, – сообщил перебежчик. – В самом Веллетри швейцарцы установили пушки в монастыре капуцинов, на вершине горы.

– Теперь хоть будем знать, что нас ждет! – сказал Гарибальди. – Да, крепкий нам попался орешек! По правилам военного искусства надо приступать к длительной осаде.

– Где взять столько сил и времени?! – воскликнул Даверио.

– Нет у нас ни сил таких, ни времени. Значит, захватим Веллетри штурмом, вопреки этим правилам, – с улыбкой ответил Гарибальди. Он поглядел на уставшего, продрогшего перебежчика и приказал Агуяру: – Накорми его и отведи отдохнуть. А ты, Даверио, передай командирам – даю полчаса на сборы, ровно в семь выступаем.

Он сидел на грубой деревенской лавке, пил горячий черный кофе, который принесла дочь трактирщика, и с радостью думал, что ожидание кончилось, впереди настоящее дело. К черту грошевую осторожность, залог победы – внезапность! Он выступит сам, с одним легионом, даст бой бурбонцам и втянет их в сражение на равнине. Неужели Розелли не придет на помощь?! Ведь до славы-то он падок, а в случае удачи вся слава ему достанется. Э, не важно кому, только бы разбить врага. Тогда путь в королевство открыт, а там ждут не дождутся сигнала к восстанию.

Глава седьмая

«СОБЛЮДАЙТЕ ДИСТАНЦИЮ, БРИГАДНЫЙ ГЕНЕРАЛ»

Рано утром Гарибальди со своим легионом и сорока уланами Мазины выступил на Веллетри. Сам он на Уругвае ехал в голове колонны. Рядом покачивался в седле капеллан легиона Уго Басси в своей неизменной черной рясе, черной шляпе, с серебряным крестом на шее. Его кудрявые волосы падали на узкие плечи, бледное лицо, обрамленное густой бородой, вовсе не дышало отвагой, и весь он казался слабым и даже изнеженным. Но в этом хрупком теле жил могучий, неукротимый дух.

Гарибальди ехал молча. Басси тоже деликатно молчал, зная, как нелегко тому пришлось в последние дни. Да еще от Аниты и матери давно не было вестей, и это особенно угнетало Гарибальди. Так, молча, они проехали добрых часа два. Когда до Веллетри оставалось совсем немного, Басси наклонился к Гарибальди и тихо сказал:

– Генерал, у меня к вам просьба.

Гарибальди вздрогнул и удивленно взглянул на капеллана – тот никогда прежде не обращался с просьбами.

– Что случилось, Уго?

– Не посылайте меня, генерал, едва начнется бой, с поручением в тыл.

– Почему? Вы же в легионе и капеллан и связной!

– Да, но поручение может выполнить любой. Мое место там, где всего опаснее.

– А что, если вас убьют? Как я потом перед всевышним отвечу? – пошутил Гарибальди.

– На все воля божья, – без тени улыбки отвечал Басси. – Если мне и суждено погибнуть, так ведь я один, без семьи.

Гарибальди усмехнулся:

– В нашем легионе, Уго, большинство без семьи. По молодости не обзавелись, многие, верно, и не обзаведутся.

– Все равно мое место в гуще боя, – упрямо повторил Басси.

Гарибальди устало махнул рукой.

– Хорошо, будь по-вашему. Тем более и тыл и фронт – все у нас рядом.

И как бы в подтверждение его слов по колонне с крепостных стен открыли огонь королевские солдаты, а с монастырского вала дала залп батарея.

Гарибальдийцы залегли на склонах холмов по обеим сторонам дороги. Приготовились отразить атаку, однако бурбонцы о ней и не помышляли. Вели ружейный и орудийный огонь, не очень точный, но непрерывный. Этого Гарибальди не предвидел. Но и тут он не растерялся, мгновенно принял решение сообразно новой обстановке. Приказал двум ротам подойти к самым крепостным стенам, имитируя решающий штурм. Сам же с резервом остался на главной дороге. План выманить бурбонцев из-за крепостных стен был прост, но опасен.

По знаку Гарибальди обе роты устремились к стенам Веллетри. Смельчаки знали, что на них обрушится первый удар, и все равно бесстрашно пошли навстречу рою пуль.

Королевские солдаты, увидев, как малочисленны ряды атакующих и как слаб их огонь, осмелели и перешли в контратаку. Впрочем, генерал Ланца помнил – Гарибальди воюет не по правилам. И он послал в атаку всего два батальона егерей. Перебегая от куста к кусту, от одной ложбинки к другой, они стали окружать залегшие у крепостных стен роты.

Командир-гарибальдиец крикнул:

– Рассыпаться цепью и назад, к своим!

Гарибальдийцы побежали к дороге. Беспорядочно отстреливаясь, они отступили к окопам.

– Непобедимые бегут! – доложил штабной офицер генералу Ланца.

– Вижу, не слепой, – невозмутимо ответил Ланца, следивший за ходом боя в бинокль.

– Прикажете бросить в атаку конницу? – спросил, вытянувшись в струнку, ее командир, полковник Нови.

– Нет, – отрезал Ланца, – введите в бой еще два батальона егерей и оба линейных полка!

Гарибальди только этого и ждал. Когда опьяненные успехом егеря с криками «Вива король!», «Вива Неаполь!» вырвались на дорогу, их с флангов встретил ураганный огонь. Это вступили в бой волонтеры, засевшие на склонах двух холмов. Силы бурбонцев таяли, уцелевшие залегли кто где успел.

Гарибальди велел горнисту играть сигнал общей атаки. Настал его миг, миг торжества. Стремительно во весь рост поднялись его волонтеры и двинулись вперед.

– Вот теперь ваш черед, Нови, – спокойно сказал генерал Ланца. – Все три эскадрона наносят удар в центре. С богом! – Он радостно улыбнулся, все-таки он перехитрил Гарибальди.

Обнажив сабли, ярко сверкавшие на солнце, королевские драгуны врезались в ряды гарибальдийцев, смели передовые цепи и понеслись по лощине, рубя и давя конями всех, кто попадался на пути.

Гарибальди не успел вскочить на Уругвая, как Мазина со своими уланами уже вылетел на дорогу. Сорок улан и пятьсот королевских драгун с диким воем неслись навстречу друг другу. Вот уже все сплелось в один огромный клубок, сабли ударились о сабли, высекая искры и ломая стальные лезвия, красные мундиры драгун смешались с синими мундирами улан Мазины.

Нет, не смогли сорок улан остановить бешеную лавину бурбонцев. Одних сразил сабельный удар, других, когда столкнулись вздыбленные кони, выбило из седла, третьих настигла пистолетная пуля. А остальные? Остальные не выдержали и помчались назад, к холмам.

Гарибальди поднял коня на дыбы.

– Куда вы, стойте… Стойте, трусы!

Не слышали его уланы, неслись назад, ничего не видя и не понимая.

На дороге остались лишь трое: Гарибальди, Агуяр и Уго Басси.

– А! А-а-а!

Еще мгновение – и лавина обезумевших от бешеной скачки королевских драгун опрокинула всех троих и понеслась дальше, в слепой ярости круша все подряд. Уругвай от сильнейшего удара рухнул на землю. Гарибальди лежал под храпящим конем и не мог ни подняться, ни высвободить ноги из стремени. И это его спасло. Бурбонцы его не приметили, а вот бойцы его резервной роты «Надежда», сплошь зеленые юнцы, увидели, как он упал и не поднялся.

Прежде этим мальчишкам Агуяр поручал пробираться в тыл врага на разведку, отправлял гонцами в Рим. А они рвались в бой и упорно осаждали Агуяра просьбами – пусть уговорит Гарибальди послать их на передовую. Добрый Агуяр обещал и… ничего Гарибальди не говорил – жалел своих любимцев. Но они не сдавались, подступали к нему снова и снова. Тогда он подумал: а не создать ли из них отдельную роту? Улучив удобный момент, сказал об этом Гарибальди, и тот согласился. Велел, однако, до поры до времени держать роту в резерве, а в бой вводить лишь по крайности.

Но сейчас эти мальчишки решили, что Гарибальди убит, и, не дожидаясь команды, выскочили из виноградников, сбежали с холмов к дороге. Их вели гнев, отчаяние, жажда мести. С двух-трех метров стреляли они прямо по бешено несущимся всадникам, по коням, многие мальчишки со стоном падали в траву, зарубленные саблями.

А на подмогу им уже бежали резервисты, уцелевшие легионеры, огонь по врагу вели все, кто еще мог держать в руках оружие. У подножья холма выросла гора трупов. Немало гарибальдийцев полегло у этого безымянного холма, но на равнину королевские драгуны так и не прорвались. Еще минута – и кавалерийская атака бурбонцев захлебнулась.

Королевские драгуны не выдержали, повернули назад. Мчались во весь опор, подхлестывая обессилевших коней. К Гарибальди подбежали его воины-мальчишки, безусые юнцы, римские гавроши. Они подняли Гарибальди – все лицо его было в крови.

– Вы ранены, генерал? – дрожащим голосом спросил худенький паренек в ярко-красной рубахе.

– Нет, только ударился, когда упал, – сказал Гарибальди, отирая рукой кровь со лба.

Мальчишка протянул ему покореженную саблю.

– Спасибо, друг, – сказал Гарибальди. Он посмотрел на паренька внимательно.

– Ба, да это же ты, Филиппино! – воскликнул он. – О, какая встреча! Молодец, настоящим бойцом стал. – Он ласково потрепал Филиппино по лохматой голове. Филиппино сразу выпрямился, приосанился – его похвалил сам Гарибальди.

Стоявший рядом Уго Басси поднял с земли и расправил свою смятую шляпу. Ряса у него от плеча и до бока была рассечена сабельным ударом.

– Что с вами, Уго? В руку ранило? – встревожился Гарибальди.

– Пустяки, царапина, – ответил Уго. – А вот вы, генерал, были на волосок от смерти. Но господь справедлив, он спас вас сегодня, и он не допустит вашей гибели.

– Вот кто его спас, – показал Агуяр на сгрудившихся вокруг мальчишек.

– Считай, Агуяр, что господь послал мне их на выручку, – с улыбкой сказал Гарибальди. Я горжусь вами, бойцы роты «Надежда»! – обратился он к мальчишкам. А те от неистового восторга принялись палить в воздух.

Розелли слышал стрельбу у Веллетри и, не в силах скрыть досаду, сказал Манаре, спешившему ему навстречу:

– Каков, а? Без моего приказа с ходу ввязался в бой малыми силами. Пусть теперь и расхлебывает.

– Генерал, но там гибнут люди! – воскликнул Манара.

– И за это Гарибальди ответит сполна.

Манара пристегнул шпагу и громко доложил:

– Генерал, вверенный мне батальон берсальеров готов выступить на помощь Гарибальди. Разрешите?

– Не разрешаю, – буркнул Розелли.

Манара пристально глядел на него, не отрывая руки от шляпы.

– Хорошо, вызвольте нашего героя из беды, – нехотя уступил Розелли. – На марше соблюдайте осторожность и…

Но Манара уже не слушал его – поддерживая шпагу, бежал к своему батальону.

Розелли неодобрительно смотрел ему вслед. «Аристократ, граф, а ведет себя, как мальчишка. Побыл с Гарибальди меньше недели, а уже набрался от него дерзости. Если не обуздать этого корсара из Ниццы, армия вскоре превратится в партизанскую вольницу. Тут нужны срочные меры. Но поспешность лишь повредит делу!» Розелли взглянул на часы – пора обедать. Человек пунктуальный, он ел всегда в одно и то же время.

В тот день пообедать ему не дали. Примчался капеллан Уго Басси. Уговорил его все-таки Гарибальди еще раз быть связным. Он рассчитывал на дипломатические таланты своего Уго. А то пошлешь Сакки и тот брякнет: «Сидите тут, а мы за вас сражаемся». Увы, и Басси повел себя вовсе не дипломатично.

– Генерал, – сказал он, войдя в палатку, – враг после тяжелого боя отброшен к Веллетри. Гарибальди просит подкреплений для штурма города, и немедленно.

«Только этого монаха-расстриги мне недоставало!» – с нарастающим гневом подумал Розелли, однако сумел сдержаться и спокойно ответил:

– Я уже послал ему на помощь батальон берсальеров.

– Их я встретил на пути. Генерал, этого мало. Мы понесли большие потери. Вместе с ранеными нас осталось…

– Передайте Гарибальди, – прервал его Розелли, – что о штурме Веллетри не может быть и речи. Впрочем, я с ним сам поговорю. Велите заложить коляску, – обратился он к адъютанту.

Он облачился в новый мундир, сел в рессорную коляску и отправился на позиции у Веллетри. Ехал под охраной эскадрона гусар, который все время боя протомился в бездействии.

Гарибальди ждал подкреплений и дождался. Подошли берсальеры Манара с пятью трубачами впереди, игравшими бравурный марш. В побелевших от пыли мундирах, держа строй как на смотре, берсальеры приближались к позициям легиона.

Гарибальдийцы встретили их радостным криком «Вива берсальеры!», а те откликнулись дружным «Вива Гарибальди!». Генерал Ланца, наблюдавший за происходящим в мощный бинокль, криво усмехнулся – сейчас он им подпортит встречу. Приказал всем тридцати орудиям крепости открыть по берсальерам прицельный огонь. Рядом с Манарой разорвалось ядро, легко его ранив. Трубачи в испуге опустили трубы. Но Манара вскочил с земли и крикнул им:

– Что же вы примолкли? Музыка, не слышу музыки!..

И снова грянул марш берсальеров, еще громче, чем прежде. Даверио наклонился к Гарибальди и сказал прерывающимся от волнения голосом:

– Неужели с такими молодцами мы не возьмем Веллетри штурмом?!

Гарибальди развел руками:

– Этого не смог бы и сам Юлий Цезарь. Нас и с берсальерами всего полторы тысячи, а у Ланца в десять раз больше. Он засел на горе, в крепости, у него пушки. Расстреляет нас ядрами, а к позициям и близко не подпустит! – Он встрепенулся: – Эх, мне бы хоть еще три тысячи! Вот тогда…

Вместо трех тысяч солдат к нему прибыл собственной персоной дивизионный генерал Пьетро Розелли. Адъютант хотел помочь ему, но грузный Розелли сам с неожиданной легкостью спрыгнул на землю и направился к Гарибальди, стоявшему на холме у оливкового дерева.

– Бригадный генерал, – обратился он к Гарибальди, – разведка доложила, что враг производит перегруппировку сил и готовит контратаку. Какие вы приняли меры?!

Он говорил небрежно, брезгливо выпятив губу.

– Ваши разведчики несколько ошиблись, – чуть побледнев, ответил Гарибальди. – Враг готовится под покровом ночи удрать. Сейчас главное – не дать ему уйти, штурмом овладеть Веллетри.

Розелли окинул цепким взглядом огромную, слившуюся с горой темно-желтую крепость, ее могучие, циклопические башни. Крепость точно нависала над городом и дорогой, преграждая путь смельчакам.

– О штурме запрещаю даже думать. Позиция врага мощная, почти неприступная. Начнем правильную осаду города, когда подойдут подкрепления, – он ткнул в Гарибальди пальцем. – И уж не раньше, чем прибудет осадная артиллерия.

– Да к тому времени бурбонцев и след простынет! – воскликнул Гарибальди. – Враг деморализован после неудачного боя, самое время его добить.

Розелли поморщился:

– Это скорее из области догадок, а я предпочитаю факты, они надежнее.

– Каковы же факты? – угрюмо спросил Гарибальди.

– Повторяю, – он смотрел на Гарибальди как на нерадивого ученика, – по данным разведки неаполитанцы готовятся перейти в контрнаступление, а пока производят перегруппировку сил.

– А заодно готовятся бежать, не дожидаясь осадной артиллерии.

– Не забывайтесь. Соблюдайте дистанцию, бригадный генерал.

– По вашей милости я битых два часа держусь от врага на изрядной дистанции, – с вызовом ответил Гарибальди.

К ним подошли офицеры штаба Даверио, Сакки, Манара, капеллан Басси. Встали полукругом. Они молчали, но Розелли кожей ощущал их враждебность.

– Дайте мне пять тысяч, мы обойдем врага с фланга и к вечеру ворвемся в город, – горячо сказал Гарибальди, с надеждой глядя на Розелли.

– Я не позволю бездумно губить половину всей армии! – отчеканил Розелли. – Здесь вам не леса Уругвая, и воюют против вас не гаучо, а регулярные части отменной выучки.

– Гаучо воевали не против меня, а со мной, – ответил Гарибальди.

Розелли понял, что разговор принимает неприятный для него оборот. Вот-вот в спор вмешаются Даверио, Манара, – «бедный граф, как быстро он сам превратился в корсара», – и предугадать, чем все кончится, трудно.

– Вообще-то атаки на Веллетри я не исключаю. Разумеется, после тщательной рекогносцировки местности, – примирительно проговорил он. – Однако поздно, скоро совсем стемнеет. Утро вечера мудренее, завтра и обсудим план дальнейших действий. – Он внушительно поглядел на Гарибальди. – А пока прикажите выставить посты и создать позиции для артиллерии. Я буду ночевать в доме старосты. – И он направился вниз, в селение, сопровождаемый адъютантом.

Гарибальди угрюмо смотрел им вслед.

– Да, послал нам господь командующего! – вздохнул Сакки.

– Господь тут ни при чем, – отозвался Уго Басси, – его назначил триумвират.

– Скажите лучше – Мадзини. И Саффи, и Армеллини ему в рот глядят, – ответил Сакки. – Мадзини же в военном деле ни шиша не смыслит. Уверен, повоюй он вместе с этим чванливым бездарем хоть день, сместил бы его с треском.

Гарибальди молчал. Он знал одно – пока Розелли будет составлять планы и накапливать силы, враг уйдет.

Так оно и случилось. Когда утром берсальеры Манары вошли в город, они взяли в плен… четырех часовых, которых генерал Ланца оставил на крепостной стене. Они встретили берсальеров дружным криком: «Не стреляйте, не стреляйте! Мы сдаемся!» Главные силы неаполитанцев ночью незаметно оставили Веллетри. Солдаты сняли сапоги, офицеры – ботинки, обвязали копыта лошадей тряпьем и удрали, бросив все боеприпасы и снаряжение. Едва верховой гонец донес об этом Гарибальди, тот ринулся преследовать врага, не отступавшего, а просто удиравшего к морю, под защиту кораблей своего флота.

Еще немного – и Сицилия, а затем и Неаполь будут освобождены и соединятся с Римом, радовался Гарибальди. Впереди их ждут нелегкие бои, но от разгрома врагу не уйти.

Сицилию и Неаполь он освободил от власти бурбонов лишь одиннадцать лет спустя. А сейчас, на пути к порту Террачина, его настиг приказ Мадзини – тот отзывал Гарибальди в Рим. Австрийцы уже подходили к Анконе, грозя взять Рим в кольцо осады, французы хоть и не начинали пока военных действий, но и мирного соглашения не заключали. Тянули время. В эти тревожные для республики дни Гарибальди нужен ей, как никогда. Об этом Мадзини писал ему в теплом, пространном, на четыре густо исписанные страницы, письме. Что ж, он рад – наконец-то Мадзини оценил его по достоинству. Но уж теперь он, как только вернется в Рим, поставит триумвират перед выбором – либо предоставить ему полные военные полномочия, либо разрешить сражаться простым солдатом.

Глава восьмая

ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ УДАР

После поражения революции для Франции настали черные дни. Лавирон, недавно еще гражданин Франции, а теперь эмигрант, защищавший Рим от соотечественников, не зря жаловался тогда Герцену: «Падение, падение, мелкость во всех, во всем».

13 мая все того же бурного, 1849 года, состоялись новые выборы во французское Национальное Собрание. Очень важные выборы – от их исхода зависела судьба двух республик сразу, Французской и Римской. Если победят правые, Луи Наполеон в союзе с самыми злобными церковниками, этот тщеславный, обуреваемый жаждой власти пигмей вскоре свергнет республику во Франции, а генерал Удино нападет на Рим. Ведь он спит и видит, как бы смыть позор недавнего поражения. Если же одержат верх левые, Французская республика устоит, а Рим заключит с ее посланником Фердинандом Лессепсом почетный мир. Такова была цена победы одних и поражения других.

Победили правые. Крестьян, составлявших большинство избирателей, они запугали, будто левые хотят отнять у них землю, и те проголосовали за Луи Наполеона. Рабочие же, ремесленники, студенты перестали верить щедрым на посулы либералам, надоело их краснобайство, не подкрепленное делами. Они отдали свои голоса крайне левым – монтаньярам. Вот только из семисот пятидесяти депутатов в новом Национальном Собрании монтаньяров было всего треть. Зато это были не расчетливые политиканы, а люди, готовые защищать республику до конца. Стоял во главе монтаньяров Ледрю-Роллен, близкий друг Мадзини. Он прямо заявил: нового нападения на Рим мы не потерпим. Мадзини, после выборов испытывавший чувство уныния и горечи, снова воспрянул духом. Он верил, не мог не верить – в эти трудные для Римской республики дни Франция уже не будет среди ее врагов. Особенно его радовало, что переговоры с Лессепсом проходят успешно.

24 мая Лессепс прислал Мадзини свои последние предложения. Он писал: «Коль скоро условия о временном размещении наших отрядов в двух районах Рима будут вами приняты, я готов включить в соглашение следующий пункт: «Французская республика защитит от любого иностранного вторжения территорию Римского государства, занимаемую сейчас ее войсками».

Значит, и от Австрии! Лучшего и желать нельзя было. Мадзини тут же передал в Кастель Гуидо, где находился штаб генерала Удино и сам Лессепс, ответ триумвиров – условия Лессепса республика принимает и согласна подписать договор.

Но в штабе Удино на старинной вилле Сантуччи, утопавшей в тени гигантских пиний, собрались и плели свои интриги против Римской республики злейшие ее враги. Ярые католики и монархисты, они заклинали Удино не верить ни единому слову Мадзини, этого фанатика, непримиримого врага церкви. Впрочем, Удино и убеждать не надо было, он и сам жаждал захватить Рим. Годы пребывания в парламенте научили его, однако, скрывать свои истинные намерения за густой завесой красивых туманных фраз. Лессепсу он сказал, что условия договора в основном приемлемы, остается уточнить отдельные пункты. Лессепс был счастлив, сбывается его мечта – Французская и Римская республики заключат мир и потом совместно дадут отпор Австро-Венгрии. Она, а не Рим – истинный и давний враг обоих государств.

Наконец в полночь Лессепс, довольный исходом разговора с Удино, вернулся к себе во флигель. День выдался жарким и влажным, в комнате было душно, Лессепс никак не мог уснуть. Он встал, подошел к окну, распахнул ставни. В комнату ворвался свежий ночной ветер, а вместе с ним бряцание сабель, цоканье копыт и стук подкованных железными гвоздями башмаков – войско выступало в поход. Лессепс, как был в халате и домашних туфлях, выбежал в сад и помчался по аллее на виллу. Из ворот выехал новый отряд драгун, догоняя уже скакавший по дороге эскадрон.

Взбираясь по мраморной лестнице, Лессепс повторял про себя: «Сейчас, сейчас я выскажу Удино, этой гиене в сахарном сиропе, все, что о нем думаю».

А Удино уже спускался ему навстречу. В мундире, при шпаге.

– Генерал, как понимать все, что происходит? – прерывающимся голосом обратился к нему Лессепс.

– Я отдал приказ взять Рим штурмом, – невозмутимо ответил Удино.

– Да, но ваши обещания?! Мы на пороге соглашения! – воскликнул Лессепс.

– С такими людьми, как Мадзини, соглашений не заключают, они понимают только язык силы.

– Отмените приказ, генерал!

– Дорогой Лессепс, приказы не отменяются, – процедил сквозь зубы Удино.

– Прекрасно! Тогда я сам, лично, предупрежу Мадзини о вашем предательстве…

– Выбирайте слова, Лессепс. – В голосе Удино звучала угроза. – Уж не поскачете ли вы в Рим, господин посланник?

– Вы не ошиблись, господин генерал! – ответил Лессепс.

– Тогда я прикажу вас арестовать. Вы этого добиваетесь?

– Только попробуйте!

Лессепс повернулся и стал быстро спускаться по лестнице. Сошел в сад и направился к конюшне. Удино молча глядел ему вслед. Похоже, этот тип и впрямь помчится в Рим. Решать надо было мгновенно – привести свою угрозу в исполнение или отступить. Он отступил – отменил приказ. Арест Лессепса грозил ему большими неприятностями, ведь тот пока оставался официальным посланником Французской республики. Впрочем, менять свои планы Удино не собирался, хотел лишь выждать более удобный момент.

…В три часа дня 31 мая 1849 года триумвиры собрали Ассамблею на тайное совещание, чтобы либо принять, либо отвергнуть согласованные ранее с Лессепсом условия договора. Шесть часов заседала Ассамблея и наконец проголосовала единодушно – договор утвердить.

В полночь Лессепс вернулся на виллу Сантуччи и попросил приема у генерала Удино. Светясь от радости, он протянул Удино подписанный триумвирами мирный договор.

– Недостает наших двух подписей, – сказал он.

Удино пробежал глазами текст договора, положил лист на письменный стол и ладонью прихлопнул его.

– Благодарю триумвиров за приглашение поселиться на вилле Медичи в садах Пинчо. Это большая честь для меня. Но честь моей страны мне важнее. Я вступлю в Рим не гостем, а победителем, – набирая голосом силу, воскликнул он. – Вы превысили свои полномочия, Лессепс!

Не говоря ни слова, Лессепс взял воткнутое в вазочку гусиное перо и поставил свою подпись.

– Я возвращаюсь в Париж, – сказал он. – Доложу Луи Наполеону о ваших кознях.

Лессепс не знал, что еще тремя днями раньше из Парижа был получен приказ вернуть его на родину – мирная миссия закончена, слова больше не нужны, пришел черед заговорить орудиям.

Удино торжествовал. Настал его час, теперь он сможет рассчитаться и с этим наглецом Лессепсом, и с Римской республикой. У него уже не десять тысяч солдат, а вдвое больше, есть осадная артиллерия, саперы, а главное, есть конница. Он радостно потирал руки. Он отправит с нарочным ультиматум – либо Рим сдается без боя, либо мы начнем военные действия. Мадзини ультиматум не примет, но в этом и нет нужды: еще немного – и над Квириналом взовьется французский флаг рядом с папским.

Рано утром 1 июня в Рим прибыл посланец Удино с письмом, запечатанным тремя сургучными печатями. Письмо это застало триумвиров врасплох и повергло в полную растерянность. Одним росчерком пера Удино отменял подписанный договор и объявлял о конце перемирия. Однако и тут он не обошелся без лицемерного великодушия, за которым скрывался коварный план.

«Если ультиматум не будет принят и вы не сдадитесь, я начну военные действия. Но дабы живущие в Риме французские подданные могли спокойно покинуть город, я откладываю атаку до утра 4 июня», – предупреждал он.

У триумвиров для подготовки к обороне оставалось неполных три дня. Рим снова оказался во вражеском кольце, рушились все прежние планы и надежды. А время не шло – летело. И только один человек в Риме мог совершить невозможное и спасти республику – Джузеппе Гарибальди.

Узнав, что ему снова поручено защищать холмы Джаниколо, Гарибальди взорвался. Какого черта! Опять Розелли будет отдавать приказы и тут же их менять. Сейчас разумнее всего выступить всем войском навстречу французам, дать им бой в открытом поле. Там и коннице Мазины раздолье, и легиону обойти врага с фланга легче, ведь его волонтеры каждый кустик, каждое деревце, каждый холм придорожный знают! Так нет, Розелли решил защищать крепостные стены! А ведь это 19 миль в длину! И у нас всего-навсего восемь тысяч солдат! Да еще половина из них вчерашние ремесленники, виноградари, студенты. Французы их перемелют, как муку на мельнице.

Вне себя от гнева он пишет Мадзини письмо, короткое и недвусмысленное:

«Мадзини, вы спрашиваете меня, чего я хочу, и я отвечаю: республике я могу быть полезным только как неограниченный военный диктатор или как простой солдат.

Выбирайте.

Неизменно ваш Дж. Гарибальди».

Своему гонцу велел еще передать: если триумвират не примет его условий, он сложит с себя обязанности командующего районом Джаниколо.

Мадзини еще раз перечитал письмо, похожее скорее на ультиматум, и молча уставился в окно. По узким улицам галопом скакали вестовые, цепочкой тянулись солдаты, горожане сооружали баррикады из мешков с песком, бочек и связок дров. Римляне готовы биться до последнего. Все равно без Гарибальди город долго не продержится. Да, но попробуй его отговорить, он упрям, горяч и дьявольски самолюбив! Мадзини на минуту задумался. «Вот и взову к его самолюбию и гордости. И буду просить, а не приказывать. Только так можно его переубедить. Но как найти самые точные и нужные слова?»

Такие слова Мадзини нашел – он умел в своих письмах обращаться к самому лучшему, что было в человеке.

Когда гонец вошел в маленькую комнату одноэтажного дома на римской улочке делле Карроцце, Гарибальди, полуодетый, сидел на стуле. Военный врач Рипари обрабатывал ему рану. Морщась от боли, Гарибальди глядел, как врач осторожно отдирает прилипший к коже окровавленный бинт. Гонец остановился в нерешительности. Гарибальди поднял на него глаза:

– Хотите записаться волонтером? – спросил он.

За дни осады он привык, что к нему и днем, и даже ночью приходили люди всех возрастов и сословий с одной просьбой – принять их в легион.

– Нет, я с письмом от триумвира Джузеппе Мадзини, – ответил гонец.

– Наконец-то! – воскликнул Гарибальди. – Давайте его сюда.

Гонец протянул письмо и хотел было уйти, но Гарибальди его задержал.

– Подождите, может, я с вами передам ответ.

Письмо было длинным, на двух листах, и звучало оно как исповедь:

«Я с ума схожу от горестных мыслей. Мне даже хочется порой сложить с себя все полномочия и с ружьем отправиться навстречу австрийцам. Нет, так мы не спасем республику! Гарибальди, я на вашей стороне, и не моя вина, если ваш план контратаки штаб армии не одобрил. Поверьте, я устал от этих бесконечных препирательств, игры честолюбий…

А теперь вот и вы вздумали сложить с себя генеральские полномочия. В такой момент! Неужели вы оставите республику без вашего морального руководства?!»

«Ого, да он меня в моральные вожди произвел!» – воскликнул про себя Гарибальди.

«Скажите, что вам нужно для действительной защиты города, я все сделаю. Я исчерпал, кажется, все доводы. Но заклинаю вас, Гарибальди, спасите Рим и страну.

Ваш Мадзини».

Гарибальди был растроган – никогда прежде Мадзини не признавался в своей слабости и сомнениях.

– Передайте Мадзини, я буду защищать Рим до последнего, – сказал он гонцу. И, обращаясь к Рипари, добавил: – Завязывайте рану покрепче, доктор, завтра нам предстоит тяжелый день. А сейчас – всем спать!

Глава девятая

ГЛАВНОЕ – ВЫСТОЯТЬ

Спокойно спать ему не пришлось. Под утро в комнату с криком: «Французы напали на нас!» – ворвался Франческо Даверио.

Итальянская пословица гласит: «Волк меняет шкуру, но не повадки». Генерал Удино вероломно начал наступление за целые сутки до истечения срока ультиматума…

Ночь со 2-го на 3-е июня выдалась темной и ветреной. На всех четырех этажах виллы Памфили волонтеры спали, сложив ружья в пирамиды. Часовые у ворот парка уселись играть в карты, ведь раньше 4-го французы в атаку не пойдут.

Они пошли. Бесшумно подкрались к садовой стене, сделали подкоп и заложили мину. Мощный взрыв потряс воздух, и в стене возникла огромная брешь. В нее и устремились французы. Часовые схватили ружья и стали беспорядочно палить во тьму. Несколько ударов штыками – и волонтеры замертво рухнули на землю. А французы уже с двух сторон подбегали к вилле.

Римские берсальеры, разбуженные грохотом и пальбой, вскочили с постелей и увидели наведенные на них ружья и пистолеты. Лишь самым сметливым и ловким удалось выпрыгнуть через окна двух верхних этажей в сад. С криком: «Измена, к оружию!» – они помчались к вилле Четырех Ветров. Ее защитники успели разобрать ружья и встретили французских егерей огнем. Но французов наступала целая бригада, а обороняли виллу два батальона. По шесть французов на одного защитника виллы! Трижды сходились враги врукопашную, повсюду: в саду, у статуй и парапета, на мраморной лестнице – валялись трупы. И некому было их убирать.

Не помогла римлянам их беспримерная отвага – слишком неравными были силы. Только горстка храбрецов сумела пробиться к вилле Вашелло, последнему опорному пункту перед крепостными стенами. Если падет и она, французы ворвутся в город и захватят незащищенный правый берег Тибра. Тогда дни республики сочтены.

Так бы и случилось, если б не Гарибальди.

Едва Даверио его разбудил, Гарибальди вскочил и начал натягивать сапоги, проклиная Удино на чем свет стоит.

– Беги в монастырь, буди волонтеров! – приказал он Даверио. – Встретимся у ворот Сан Панкрацио.

Однако волонтеры уже были на ногах. Их подняла с постелей артиллерийская канонада – это французские полевые орудия с захваченной виллы Четырех Ветров повели прямой наводкой огонь по Вашелло. Причудливой своей формой вилла эта напоминала бриг. Римляне потому ее и назвали «Вашелло» – корабль. Сейчас этот корабль попал в беду. Ядра и снаряды успели разрушить колоннаду и пробить дыры в массивных каменных стенах. Вилла окуталась густым дымом, и ее защитники через окна верхних этажей стреляли наугад по вспышкам вражеских ядер. Счастье еще, что с бастиона Мерлуццо эмигрант Лавирон, командир батареи, посылал снаряд за снарядом по своим соотечественникам, ставшим его врагами…

С момента внезапной вероломной атаки французов прошло всего два часа, а французы уже заняли две ключевые позиции – виллы Памфили и Четырех Ветров. Чудом держалась только вилла Вашелло, но и ее французские батареи безжалостно и методично разрушали.

Гарибальди стоял на самом верху бастиона Мерлуццо и рассматривал в бинокль позиции французов.

– Генерал, – обратился к нему полковник Галлетти, – малейшее промедление нас погубит. Не отобьем виллу Четырех Ветров сейчас – вообще не отобьем.

– Знаю, – ответил Гарибальди, – вот подвезут патроны, и начнем контратаку.

Внешне он был совершенно спокоен, в нем словно копилась взрывная энергия для штыковой атаки, в которую он водил своих волонтеров сам. Он смотрел на виллу с уже разрушенными балконами и тремя огромными черными дырами на последнем, четвертом, этаже и понимал, как трудно будет взять ее штурмом. Мало того, что стоит она на высоком, поросшем деревьями холме, сама дорога от крепостной стены голая, без единого кустика. Да вдобавок узкая – одна повозка еле проедет. А дальше, за воротами виллы, – садовая аллея. Короткая, каких-нибудь метров четыреста, но все время вверх и вверх, до самой парадной лестницы. А еще надо выбить французов из всех четырех этажей. Такое и отборным частям едва ли под силу. У него же в отряде студенты, таможенники, юнцы из римских кварталов. Но виллу надо взять или погибнуть! Мы должны, обязаны показать всем, и врагам и друзьям, на что способны солдаты свободы. Или погибнуть. Это «или погибнуть» неотвязно преследовало его.

Ездовые на мулах подвезли патроны и снаряды для батареи Лавирона. Можно начинать!

Гарибальди вскочил на коня, поднял руку, крикнул:

– Вперед, мои храбрецы! – и пришпорил коня.

Из ворот Сан Панкрацио он вылетел на своем Уругвае первым, но уже неслись по каменистой тропе, обгоняя его, Даверио, Мазина, Биксио, верный Агуяр, уланы. Они неслись лавиной, и тот, кого настигала пуля, последним предсмертным рывком бросал коня в кусты, открывая тропу уцелевшим. А за штабом Гарибальди и эскадроном улан Мазины с хриплым криком «А, а-а!» бежали волонтеры, студенты, таможенники – весь легион.

Конники, зарубив на скаку аванпосты французов, ворвались через каменную ограду в парк и поскакали по аллее прямо к вилле. «Аллеей смерти» окрестили ее в тот страшный день гарибальдийцы.

На невысокой каменной ограде, опоясавшей парк, стояли огромные терракотовые вазы с апельсиновыми деревьями. Укрывшись за этими вазами, французские егеря и зуавы с двух сторон простреливали центральную аллею.

Упал в траву сраженный пулей Даверио, еще ниже пригнулся к холке коня раненный в бок Биксио, осколком картечи сбросило наземь Мазину. Но уже набегали на французских стрелков волонтеры, поднимали их на штыки, кололи пиками, крушили прикладами. Вот уже Биксио, а за ним Гарибальди и уланы Мазины врываются на парадную лестницу, а оттуда на первый и второй этажи. Взметнулись сабли и обрушились на обезумевших от ужаса французов. Настал их черед прыгать через окна в сад, в горящие заросли дрока, на сломанные кусты роз и жимолости.

Было семь часов тридцать минут утра, когда Гарибальди послал в Рим фельдъегеря с лаконичным донесением:

«Вилла Четырех Ветров отбита у врага. Крайне нуждаюсь в подкреплении и боеприпасах.

Гарибальди».

В самом Риме с рассвета тревожно гудели колокола, заспанные горожане выбегали из домов и истово крестились. Они еще не понимали, что случилось, но знали – пришла беда.

А по булыжной мостовой площади дель Пополо уже спешил к месту боя ломбардский батальон Лучано Манары. Осторожный Розелли разместил его на левом берегу Тибра – подальше от линии обороны. Ведь ломбардцы – самые опытные из солдат республики, и уж их-то надо беречь как зеницу ока и до последнего держать в резерве. Но Манара не стал дожидаться приказа, сам выступил на помощь легиону. Поход против бурбонцев вместе с Гарибальди не прошел для Манары даром. Теперь он готов был идти за «Корсаром» в огонь и в воду. Вместо королевского знамени с белым савойским крестом знаменосец батальона нес национальное итальянское знамя, а маленький оркестр играл гарибальдийский гимн. Впереди, освещая батальону путь, шли четыре факелоносца, и огонь вырывал из тьмы черные мундиры берсальеров. Римляне с робкой надеждой смотрели им вслед – может, и спасут Рим, да сотворит господь такое чудо.

Не успел еще батальон Манары достигнуть холма Джаниколо, как французы двумя бригадами перешли в контратаку. Батареи тяжелой осадной артиллерии и мортиры перепахали снарядами и ядрами весь парк виллы Четырех Ветров, и только потом стрелки и зуавы повели атаку. Они бежали к вилле, стреляя из карабинов. Дважды сходились они с гарибальдийцами врукопашную на аллее смерти и дважды откатывались назад.

Ряды защитников виллы таяли, погиб бесстрашный Энрико Дандоло, тяжело раненного Нино Биксио увезли в госпиталь. Он шептал в бреду: «Даверио, нас обходят с фланга, передай Гарибальди…» Даверио уже ничего не мог ни сказать, ни передать. Накрытый серой шинелью, лежал он на полу гостиной. Рядом лежал убитый взрывом ядра Перальта, ветеран-гарибальдиец. После очередного артиллерийского залпа французов на обоих мучной пылью оседала с потолка штукатурка. Возле убитых стояли Гарибальди и Сакки, безучастные к грохоту орудий и мортир. Сакки плакал, по-детски всхлипывая. Гарибальди крепился, но и он еле сдерживал слезы. Сколько их пока уцелело, ветеранов-монтевидейцев?! Медичи, Буэно, Сакки, Перальта, Агуяр да он. И вот уже нет больше и Перальты. Настал, видно, их черед. А ведь год, всего год назад, они высадились в Ницце! Полные надежды и веры в победу. Шестьдесят изгнанников, вернувшихся на родину!

Гарибальди поднял глаза на Сакки.

В тот же миг новый снаряд упал на крышу, пробил перекрытия, и на Гарибальди и Сакки обрушились куски дерева и обломки камней.

Когда из защитников виллы в живых осталось всего четырнадцать, а на каждого – по три патрона, легионеры отступили к воротам Сан Панкрацио. Гарибальди, Сакки и Медичи покидали виллу последними.

Уго Басси, который в маленьком домике у крепостной стены ухаживал за ранеными, вышел навстречу Гарибальди. Подошел к нему вплотную, перекрестил дрожащей рукой и сказал:

– Генерал, молю вас, не искушайте судьбу. Снимите пончо, это же отличная мишень.

Гарибальди печально усмехнулся:

– Наверно, я и вправду заговорен от пуль. Трое моих самых близких друзей полегли сегодня, а я вот цел и невредим. Почему на войне всегда лучшие гибнут первыми, Уго?! Или это тоже милость провидения?

– Не кощунствуйте, Джузеппе, – ответил Басси. – Господь кого больше всех любит, того суровее всего испытывает. Кровь мучеников оплодотворит древо итальянской свободы.

– Сколько ее уже пролито, – прошептал Гарибальди.

Басси хотел вернуться в дом, но Гарибальди остановил его:

– Подождите, Уго, прошу вас еще раз, последний, быть моим связным.

– Приказывайте!

– Берите коня и скачите в город. Соберите студентов, добровольцев с баррикад, таможенников, фуражиров и ведите всех сюда. Мы должны отбить у врага виллу Четырех Ветров.

Басси поскакал в город, а Гарибальди созвал штаб и отдал приказ готовиться к атаке. Мазина к этому времени уже успел сбежать из госпиталя.

Час спустя вернулся Уго Басси и привел с собой всех, кого смог собрать. Теперь у Гарибальди было под командой две тысячи бойцов, кавалеристов, правда, всего пятьдесят.

– Прикройте нас орудийным огнем, – обратился он к Лавирону. – Главное, держите под обстрелом верхние этажи.

– Постараемся, – ответил немногословный Лавирон и снова поднялся по земляным ступенькам на бастион Мерлуццо.

Манара построил сильно поредевший батальон берсальеров и сказал:

– Берсальеры, мы идем первыми. Задача проста – взять виллу или умереть. Помните, Гарибальди смотрит на вас, не посрамите Ломбардию! Разрешите выступать? – обратился он к Гарибальди.

– Разрешаю, – ответил Гарибальди.

Агуяр подвел ему коня, Гарибальди вскочил на него, поправил лихо заломленную набок шляпу и крикнул берсальерам:

– Вперед, встретимся на вилле!

Он выехал на открытую площадку перед Вашелло, выхватил саблю, и в ту же секунду, заглушая крик легионеров «Вива Италия!», с бастиона Мерлуццо грянул мощный орудийный залп.

Последняя, решающая атака началась. Впереди неслись Гарибальди и уланы Мазины. Неудержим был их порыв, и ничто: ни бешеный ружейный огонь французов, ни картечь – не могло их остановить. Через кустарник и заросли мирта, через трупы, через раненых, своих и чужих, с двух сторон прорвались они к парадной лестнице виллы Четырех Ветров.

Со всех ступенек лестницы, из окон, заложенных мешками с землей, на них обрушился град пуль.

– Рассыпаться цепью! – крикнул Манара берсальерам.

И вот уже ломбардцы и отряд римских добровольцев во главе с Гаэтано Сакки начали обтекать виллу с флангов.

У парадной лестницы осталась горстка улан со своим командиром Анджело Мазиной. Он пришпорил гнедого коня, вихрем взлетел по ступенькам лестницы на первый этаж и ворвался в главную залу. И здесь его и коня настигли пули французских снайперов, укрывшихся за мраморными статуями. Смертельно раненный конь рухнул на паркетный пол и покатился к стене, увлекая за собой уже мертвого Мазину. Но с двух сторон в залу уже ворвались гарибальдийцы, берсальеры Манары и римские волонтеры и схватились врукопашную с егерями и зуавами.

А с бастионов римляне, неотрывно следившие за битвой, с криком «Победа, победа!» тоже ринулись толпой к вилле, на помощь гарибальдийцам.

Полчаса спустя в парке и на вилле Четырех Ветров не осталось ни одного французского солдата.

Рим ликовал. На площади дель Пополо, у Квиринала, монастыря Сан Сильвестро, ставшего казармой гарибальдийцев, римлянки обнимались с защитниками баррикад, а раненые подкидывали в воздух костыли и палки и кричали: «Удино, где же твои африканские львы?!» Триумвират готовил праздничную иллюминацию, Розелли – приказ о награждении отличившихся в боях.

Глава десятая

ПОСЛЕДНИЕ СЛАВНЫЕ ДНИ

Не было иллюминации, недолго длилась радость. Виллу Четырех Ветров гарибальдийцы взяли, но удержать ее оказалось невозможно.

Удино ввел в бой свежие силы, французы снова начали штурм виллы. Верхний ее этаж обрушился, две уцелевшие колонны рухнули в истоптанные виноградники и заросли мирта; парк и сама обгоревшая вилла окутались желтым дымом.

К вечеру немногие уцелевшие гарибальдийцы отошли к вилле Вашелло. У стен виллы Четырех Ветров, в парке, на проклятой аллее смерти, навсегда осталось лежать до тысячи храбрецов.

Мадзини прибыл на виллу Вашелло в самый разгар боя. Он стоял рядом с генералом Авеццаной и смотрел, как французские ядра падают на виллу Четырех Ветров, как рушатся стены, погребая под собой гарибальдийцев, как слабеет их ответный огонь. А французы волнами накатываются на превращенное в руины здание.

– Если Гарибальди не удержит виллу, Риму не спастись, – сказал Авеццана.

– Знаю, но честь Рима и всей Италии он уже спас, – ответил ему Мадзини.

Теперь он воочию убедился – душа обороны Рима не Розелли, а Гарибальди.

В сумерках бой утих – французы укреплялись на виллах Четырех Ветров и Валентини, а гарибальдийцы ждали их атаки, в этот раз уже на крепостные ворота Сан Панкрацио.

До чего же поредели ряды защитников города! Самые большие потери понес принявший на себя главный удар гарибальдийский легион. Но и теперь римляне не собирались сдаваться на милость врага.

Гарибальди со своим штабом разместился на вилле Саворелли, сразу за крепостными воротами Сан Панкрацио. Под грохот орудийных залпов решали, что предпринять в этом критическом положении.

В строю осталось две с половиной тысячи волонтеров, из них треть – раненые. Да и уцелевших почти некому вести в бой. За день у вилл Четырех Ветров и Валентини полегло больше ста офицеров, и заменить их некем. Предпримут французы новую атаку свежими силами – ворота Сан Панкрацио не удержать. Остается одно: взорвать их и погибнуть самим, но не сдаться врагу.

Атаки французы, однако, не начинали. Победителей поразило и устрашило мужество побежденных. В этот роковой для судеб республики день, 3 июня, защитники Рима сражались не на жизнь, а на смерть, с бесстрашием людей, которым дальше отступать некуда.

В последнем рукопашном бою за виллу Четырех Ветров был смертельно ранен семнадцатилетний гарибальдиец Энцо Феррети. Вечером того же дня отец Энцо, – грузчик, привел к Гарибальди в штаб младшего сына, тринадцатилетнего Марио.

– Научи его, Джузеппе, отомстить за брата, – только и сказал он.

Повернулся и пошел назад в свой римский квартал Трастевере.

Мальчишка смотрел на Гарибальди с обожанием и тревогой.

– Иди, Марио, к фуражиру, пусть выдаст тебе форму. Скажи, я велел, – и Гарибальди ласково потрепал его по плечу.

Марио радостно помчался в казарму. Гарибальди долго глядел ему вслед. Неужели и этому мальчишке суждено погибнуть? Неужели напрасны все жертвы? Нет, ответил он себе, не напрасны. Басси прав – наша кровь оплодотворит древо свободы. Рано или поздно Рим станет столицей всей Италии. Только доживем ли мы до этого счастливого дня? Что ж, если не мы, так наши сыновья доживут.

В штабе на виллу Саворелли вернулись с позиций Медичи и Манара.

– Генерал, французы возводят земляные валы прямо за захваченными виллами, – доложил Манара. – Каков будет приказ?

Всю ночь с 3-го на 4-е июня защитники холмов Джаниколо по приказу Гарибальди рыли траншеи и минировали подходы к крепостным стенам и бастионам. В Риме горожане снова воздвигали баррикады: не жалели ничего, выносили из домов комоды, столы, стулья, кровати. Мужчины катили бочки, несли корзины и мешки с песком и землей, бревна, булыжники с развороченной мостовой. Пока оставалась хоть искорка надежды, Рим собирался сражаться до последнего. А искорка эта была – Джузеппе Гарибальди. Он знал, как верят в него римляне. Их преданность была для него дороже почестей, званий и славы.

Сейчас Гарибальди было не до славы – предстояло подготовить за ночь новую линию обороны и назначить начальника штаба вместо погибшего Даверио. Он без колебаний предложил этот пост Манаре.

– Знаю, вы предпочли бы остаться командиром ваших берсальеров, – сказал ему Гарибальди. – Но Даверио убит, а мне нужен начальник штаба. Вот я и подумал, Манара, что вы, с вашей ломбардской основательностью, подходите больше других.

Манара сразу согласился, Гарибальди облегченно вздохнул – боялся, что тот откажется.

– Теперь можно и обсудить план обороны, – продолжал он. – Если я хоть что-то понимаю в военном деле и в людях, Удино атаки не начнет, а перейдет к планомерной осаде.

– Скорее всего так, – подтвердил Лавирон, принявший командование артиллерией. – Для этого он и возводит земляные насыпи. Под их прикрытием установит осадные гаубицы и потом будет расстреливать крепостные стены.

– Не дадим, – сказал Гарибальди. – Но для этого важно удержать Вашелло. – Он посмотрел на Джакомо Медичи. – Там тоже нужны люди с крепкими нервами. Джакомо, защищать Вашелло будут твои берсальеры. – Медичи вытянулся, взял под козырек. – Держись, старина, завтра пришлю тебе подмогу.

Час спустя берсальеры Медичи заняли позиции на вилле Вашелло.

Французские батареи принялись крушить Вашелло из орудий и очень скоро превратили виллу в груду руин. Но ее защитники стояли насмерть. Редкую ночь французы не пытались взять Вашелло штурмом, и всякий раз берсальеры Медичи в штыковой схватке отбрасывали их назад.

От крепостных стен римские саперы прорыли к Вашелло траншеи, и в сумерках на виллу пробирались волонтеры – приносили берсальерам еду и патроны. Собственно, виллы уже не существовало, остались одни горы белых камней, из которых берсальеры соорудили баррикады. Французы превратили бы в каменную крошку и эти развалины, если бы не Лавирон. Его батареи с бастиона Мерлуццо днем и ночью поливали картечью все подступы к Вашелло, заставляя французов поглубже зарываться в землю. Орудийная канонада не смолкала ни на час. Теперь главный свой огонь французы перенесли на виллу Саворелли – штаб Гарибальди.

На третий день осады в штаб прибыл военный министр, генерал Авеццана. Он задумал нанести ночью внезапный удар по французам и хотел провести рекогносцировку местности. Крепко пожав Гарибальди руку, спросил:

– Джузеппе, откуда всего лучше видна эта чертова вилла Четырех Ветров?

Гарибальди повел его на балкон.

– Мой наблюдательный пункт, – объяснил он Авеццане.

Едва они подошли к перилам, как снайперы-зуавы открыли по ним прицельный огонь. Одна пуля пробила фуражку Авеццаны, вторая просвистела совсем рядом и вонзилась в стену.

Авеццана невозмутимо продолжал разглядывать в бинокль позиции французов, сделал нужные пометки и только потом спустился вниз.

Утром Гарибальди, как всегда, поднялся на балкон – он был заложен с трех сторон мешками с землей.

– Кто придумал? – удивился Гарибальди.

– Приказ военного министра Авеццаны, – ответил Манара.

С каждым днем французские артиллеристы все точнее пристреливались к вилле. Манара предложил Гарибальди перенести штаб чуть дальше от крепостной стены, на виллу Спада.

– Отсюда лучше обзор, – ответил Гарибальди. – Ну а если убьют, значит, такая судьба.

И суеверно потрогал обломок кораллового рога.

– Да, – согласился Манара. – С судьбой не поспоришь.

Нет, ни Гарибальди, ни его офицеры не были храбрецами напоказ. Просто они знали: сейчас, в эти страшные дни, все ждут от них небывалой отваги, чтобы и самим укрепиться духом. Вот почему они даже слегка бравировали своим презрением к смерти и под градом пуль шутили особенно охотно; пусть солдаты видят – они не дрогнули.

А положение с каждым днем становилось все тяжелее. Розелли присылал подкрепления скупо и неохотно. Между тем силы защитников виллы Вашелло таяли.

Наконец Гарибальди не выдержал – самовольно перебросил на передовую полк берсальеров под началом Векки.

Темной ночью они незаметно заняли позиции в виноградниках и в крестьянском домике у самой виллы Вашелло.

Как только французы узнали об этом от своих лазутчиков, они открыли по дому ураганный огонь из осадных гаубиц и орудий. Прорыть к нему траншеи саперы не успели, и берсальеры Векки оказались отрезанными от своих. Лишь на третий день в сумерках Векки удалось ползком добраться до крепостной стены. Он решил сам доложить Гарибальди обстановку и попросить у него несколько саперов – иначе им долго не продержаться.

Гарибальди ужинал на вилле Саворелли вместе с Манарой. На столе в большой деревянной миске дымился аппетитный ризотто – вареный рис с мясной подливкой.

Гарибальди подвинул Векки стул и сказал:

– Садитесь, Векки, ризотто и на вас хватит.

Векки не заставил себя упрашивать. Сел, потянулся к миске, но его остановил Манара.

– Не ешь, Аугусто! Я так к этому ризотто даже не притронулся! – обратился он к Векки. И тут же пояснил: – До тебя три офицера поели это ризотто, и все трое погибли буквально час спустя.

– Потом – еще пятеро, – сказал Гарибальди. – На войне убивают, Манара.

– Конечно, скорее всего это чистое совпадение, – согласился Манара. – И все-таки на твоем месте, Аугусто, я бы не стал его есть.

Но Векки уже накладывал себе на тарелку желтый рассыпчатый рис.

– Что ж, значит, сбудется предсказание цыганки, – сказал он.

– Какое еще предсказание? – забеспокоился Гарибальди.

– В юности цыганка мне нагадала, что я умру в Риме очень богатым. Тридцати шести лет от роду. Так вот, в прошлом месяце мне исполнилось тридцать шесть, я не богат, но для человека, которому суждено умереть, богат даже слишком. Все сходится. Но я фаталист – что записано в книге судеб, то свершится. А пока я умираю с голоду, и этот ризотто так аппетитно пахнет.

И он стал есть еще не остывший ризотто. Манара сокрушенно покачал головой.

– Генерал, – обратился он к Гарибальди, – ради бога, не посылайте его до утра в дело!

Векки не спал две ночи подряд и сытый обед его разморил.

– Поспи на моей постели, – сказал ему Манара. – Пойду проверю посты.

Гарибальди и Векки остались вдвоем. Векки лег, накрылся шинелью и мгновенно заснул. Французские батареи молчали, и Гарибальди подумал, что самое время написать письмо Аните. Он очистил место на столе, взял гусиное перо… «Нет, эта странная тишина подозрительна, уж не замыслили ли французы какой-нибудь каверзы?!» Отложив перо, он встал и по деревянной скрипучей лестнице поднялся на балкон. В ту же минуту французская батарея, словно она только этого и ждала, открыла огонь по вилле. Гарибальди стало спокойнее – привычная музыка.

Вдруг в пламени разрывов он зорким взглядом выхватил совсем неподалеку шевелящееся зеленое пятно. Это французские саперы торопливо укладывали в свежевырытую траншею корзины с землей. «Если им не помешать, они ночью подведут сюда орудия, – подумал Гарибальди, – надо немедля выбить саперов из траншеи».

Он спустился вниз, чтобы отдать приказ группе берсальеров-снайперов. Но кого из офицеров послать во главе группы? Он поглядел на Векки, тот крепко спал, сжав кулаки и посапывая носом. Жалко его будить, да и разговор за ужином остался в памяти, но больше офицеров на вилле нет, и нельзя терять ни минуты. Гарибальди дотронулся до плеча Векки. Тот проснулся, вскочил, сбросив на пол шинель.

– Простите, Векки, без вас не обойтись.

– Я готов, приказывайте! – ответил Векки, поправляя мундир.

– Отберите с дюжину снайперов-берсальеров и пощекочите бока этим наглецам, – он показал на саперов, несших корзины с землей.

Векки отобрал двенадцать добровольцев. Они скрытно подобрались к баррикаде из мешков с песком, сооруженной защитниками города в винограднике у самых ворот Сан Панкрацио.

Векки приподнялся, и по его команде снайперы открыли прицельный огонь по саперам.

Трое саперов упали на дно траншеи, остальные укрылись за насыпью и тоже ответили огнем. Скоро, однако, во французской траншее было больше убитых, чем оставшихся в живых. И тут на помощь саперам пришли французские артиллеристы. Шесть батарей начали засыпать ядрами и бомбами баррикаду. Но часто ядра попадали в траншею. Французы оказались под перекрестным огнем своих батарей и снайперов Векки. Командир саперного отряда не выдержал и дал приказ отойти на прежние позиции.

Час спустя сержант берсальеров доложил Гарибальди:

– Французы траншею оставили, наши потери убитыми – майор Векки и двое солдат.

– Видите, генерал! – воскликнул Манара, стоявший рядом. – Сбылось предсказание цыганки. Бедный Векки!

Гарибальди подавленно молчал – он невольно чувствовал себя виновником гибели друга, не надо было его будить, мог бы и сам повести берсальеров. Что он теперь напишет в Асколи матери Аугусто?

– Как его убило? – глухим голосом спросил Гарибальди.

– Разрывом снаряда наповал, – ответил сержант.

И тут в дверях появился Векки. Гарибальди бросился к нему:

– Векки, вы? Дайте вас обнять, дружище! А мне сказали, вы убиты.

– Нет, не убит, но вот заживо похоронен был.

– Что с вами стряслось? Ну рассказывайте же! – торопил его Гарибальди.

– Да что, собственно, рассказывать… Один из снарядов попал в груду мешков. А те обрушились и меня погребли под собой.

– Берсальеры ничего не заметили?! – воскликнул Гарибальди.

– Заметили, но не сразу. Бой был в самом разгаре. Но едва огонь поутих, они раскидали мешки и вытащили меня. В самое время, а то я уже начал задыхаться.

Манара мягко положил ему на плечо руку.

– Ты, Аугусто, всегда был любимцем женщин. А фортуна тоже женщина, – пошутил он, снимая напряжение.

– Тогда тебе, Лучано, обеспечено бессмертие, – не остался в долгу Векки.

Манара в ответ смущенно улыбнулся. До женитьбы он и правда слыл неотразимым сердцеедом в салонах миланской знати. Но сейчас ему казалось, будто галантные приключения в гостиных Милана происходили вовсе не с ним, а с кем-то другим, и между этими двумя людьми пролегла бездна.

Глава одиннадцатая

ПОГИБНЕМ, НО ЧЕСТЬ РЕСПУБЛИКИ СПАСЕМ!

Французы продолжали осаду Рима. Все ближе к крепостным стенам подступали земляные валы, все разрушительнее становились обстрелы. Орудия и гаубицы не щадили ни жилые дома, ни памятники старины. Бомбы падали и на домишки бедноты в кварталах окраинного Трастевере, и на центр города – площадь Испании, Капитолий и Корсо. Одна из бомб попала в Квиринал, другая угодила в собор святого Петра, счастье еще, что купол выдержал. Досталось и дворцам Ватикана, где осколки повредили фрески Сикстинской капеллы, творения великого Микеланджело.

Гибли в Трастевере люди, рушились дома, иссякало продовольствие, но город не сдавался. Каждое утро триумвиры Мадзини и Саффи, в простой повозке, без всякой охраны объезжали улицы Рима.

Мадзини не переставая дымил неизменной тосканской сигарой и молча смотрел, как женщины, не обращая внимания на орудийную пальбу, несут к реке корзины с бельем, а мальчишки собирают кусочки картечи – отличное грузило для удочек. Рим жил своей обычной жизнью. Если бы не баррикады на перекрестках да часовые на мостах через Тибр, в минуты затишья могло показаться, будто нет никакой войны. Между тем аванпосты французов стояли всего в миле от города.

Саффи сбоку поглядывал на Мадзини. Как же он постарел за эти дни! Болезненно-бледное лицо и лоб прорезали новые морщины, а уже начавшие редеть волосы заметно поседели. Но в запавших глазах прежний огонь и прежняя вера в чудо. «Может, чудо и произойдет? Ведь римляне его достойны», – думал Саффи.

Да, Мадзини не терял надежды. Больше того, с каждым днем отчаянной обороны надежда эта крепла. Все новые письма прибывали к нему из Франции. В Париже зреет гнев, растет ненависть к Луи Наполеону. Уже многие матери получили от властей извещения о гибели сыновей под стенами Рима, и каждое такое письмо – еще одна искра в тлеющем огне. Когда же дошла до Парижа весть о кровавой битве за виллу Четырех Ветров, гнев выплеснулся наружу.

Рано утром 13 июня парижские рабочие, ремесленники, студенты запрудили бульвары Парижа. Но где-то задержались вожди-монтаньяры, Ледрю-Роллен, Араго, Бастид, и они стояли в бездействии, теряя драгоценное время. В толпе было и двое русских эмигрантов, Герцен и Сазонов. Наконец вожди появились, и колонна двинулась по улицам и бульварам к Национальному Собранию. С флагами, французским и Римской республики, с пением «Марсельезы», но без оружия. Организаторы протеста боялись, как бы власти не обвинили их в насилии над волей парламента.

Странные люди, в такую минуту они боялись «дать повод». Штыкам и пулям они хотели противопоставить знамена и «Марсельезу». А ведь народ готов был восстать и ждал лишь сигнала! Так и не дождался. Недолгим был марш колонны. На улице Мира путь ей преградила рота венсенских стрелков. Когда колонна приблизилась, стрелки внезапно расступились, и на демонстрантов из глубины улицы вылетел эскадрон драгун. Драгуны врезались в ряды безоружных демонстрантов и, как рассказывал потом друзьям Герцен, «с каким-то упоением пустились мять людей, рубя палашами плашмя и острой стороной при малейшем сопротивлении».

К вечеру все было кончено. Одних вождей монтаньяров арестовали, другие, как Ледрю-Роллен, сумели бежать в Англию. Из Лондона Ледрю-Роллен призвал парижан поднять восстание. Призыв остался без ответа; у разгромленного, подавленного народа больше не было на это сил.

День 13 июня 1849 года стал черным днем для демократов всей Европы. Французская республика так и не смогла отстоять свою свободу, а у Римской республики исчезла последняя надежда.

Ночь выдалась на удивление тихой. Лишь у крепостной стены постреливали часовые, свои и французские. Гарибальди сидел за столом в пустой гостиной виллы Саворелли и при свете керосиновой лампы писал Аните в далекую Ниццу.

"Дорогая моя Анита, из письма Менотти я понял, что болела ты долго, и не знаю, совсем ли теперь поправилась. Потому очень тебя прошу, пришли хоть две строчки, чтобы я успокоился. Пусть и мама внизу свою подпись поставит, тогда мне не так будет страшно за вас.

У нас тут все по-прежнему. Галльские монахи кардинала Удино каждый божий день осыпают нас бомбами и ядрами, а мы до того к этому привыкли, что перестали обращать внимание. Бомбы, правда, пробили три бреши в бастионах, но мы ничего, держимся. Я с легионом защищаю холм Джаниколо. Римский народ оказался достойным своего былого величия. Здесь живут, сражаются и умирают… В госпиталях раненым без эфира отрезают ногу или руку, а они молчат – ни крика, ни стона. А поэт Гоффредо Мамели – мы шли вчера в бой, распевая его гимн, – едва очнулся, спросил у нашего врача Бертани: «Взобраться на коня я смогу и без ноги, верно?» Вот какие люди защищают город, моя Анита! Час нашей жизни в Риме… стоит ста лет спокойной жизни. Какое счастье, что мама родила меня в эту прекрасную для Италии пору!

Как она там, родная моя?

Поцелуй за меня, дорогая, ее и детей. Менотти вот порадовал большим письмом, а ты молчишь. Отвечай поскорей и люби меня крепко.

Твой Джузеппе".

Он сложил листок вдвое, взял конверт, и тут… в комнату вбежал Манара.

– Проспали, проворонили, мерзавцы!

Лицо его было искажено яростью. Таким Гарибальди видел Манару впервые.

Он еще не знал, что произошло, но уже понял – случилось непоправимое.

– Внезапная атака? – только и спросил он.

– Да, французы ворвались в бреши! – подтвердил Манара.

Батальон полка Унионе, отразив очередную вылазку французов, устроился на ночь в двух полуразрушенных домах. Спали солдаты спокойно, ведь командир полка выставил часовых у всех трех брешей, да и с крепостной стены при свете факелов наблюдали за врагом дозорные.

Но нашелся предатель – увы, у осажденных в самые трудные дни часто отыскивается свой предатель, – который провел французов потайной тропой к самым брешам.

Внезапная атака, без стрельбы и криков «Ура!», часовые заколоты кинжалами, а две бреши после короткой схватки взяты. Лишь на вилле Барберини второй батальон отбил нападение – успел-таки часовой, падая, дать выстрел. Когда Гарибальди и Манара прибежали к вилле Барберини, два бастиона из трех, второй и центральный, уже были в руках французов. Судьбу сражения решали сейчас не часы, а минуты. Прежде всего надо было провести разведку боем. Ее Гарибальди поручил берсальерам.

Манара уже сумел взять себя в руки, к нему вернулась его обычная невозмутимость. Он подошел к стоявшим в строю берсальерам и громко сказал:

– Нужны сорок добровольцев в разведку. Треть из них навсегда останется на поле боя, еще треть будет ранена. Кто готов идти?

Вызвался весь батальон.

Отобрав первых сорок, Манара хотел повести их в разведку. Гарибальди не разрешил – его штаб и так поредел наполовину, да и сил для разведки боем маловато. Он объединил берсальеров с ротой римского легиона Сакки и ему-то и поручил совершить вылазку.

Сакки был горд доверием Гарибальди. Он немного ревновал Гарибальди к Манаре. Конечно, Манара храбрец каких поискать, умница и в обращении с подчиненными ровен и прост. Только эта простота графская. Нет-нет да и проглянет снисходительная усмешка, пренебрежение к ним, офицерам-гарибальдийцам. Однажды Манара даже пошутил, что Гарибальди, если уж производит своих легионеров, то из сержантов прямо в майоры, а из лейтенантов в полковники. Вот он, Сакки, от лейтенанта до полковника и дослужился. Всего за три года. Так ведь каких три! Из одних боев да схваток! Манара, правда, тоже дома не отсиживался – весь сорок восьмой с австрийцами сражался. Но в Южной-то Америке он не был, в пампасах и комариных болотах не голодал! Нет, свои звания они, ветераны-гарибальдийцы, заслужили по праву!

Впрочем, эти мысли приходили Сакки лишь изредка, в недолгие часы передышек. Сейчас же он думал об одном – как вернуть бастионы.

Безлунной ночью сорок берсальеров и рота римских легионеров под командой Сакки пошли на штурм. Увы, Манара не ошибся – из разведки боем многие не вернулись, остальные отступили к воротам Сан Панкрацио. Сакки ранило в руку, но он готов был снова возглавить атаку. Гарибальди, однако, стало ясно, что линия крепостных стен потеряна, и безвозвратно.

А в забывшемся тревожным сном городе набатно гудели колокола – триумвират сзывал римлян на защиту своих домов и улиц. Генерал Розелли с офицерами штаба уже неслись в бешеной скачке к Джаниколо.

Соскочив со взмыленного коня, еще не дойдя до ворот Сан Панкрацио, где стояли Гарибальди и Манара с группкой офицеров, Розелли обрушился на Гарибальди с упреками:

– Ваши волонтеры – не солдаты, а сущие анархисты! Хотят – воюют, хотят – устраивают себе отдых.

– Мои анархисты, господин генерал, вот уже двадцать дней подряд сражаются под стенами Рима! – парировал Гарибальди.

– А отдыхают они только в могиле, да и то, если их удается похоронить, – добавил Манара.

Розелли метнул на него мрачный взгляд. «Этому графу-гарибальдийцу впору надевать красную рубаху», – с досадой подумал он. Однако отвечать ему не стал, главное сейчас – подчинить своей воле Гарибальди. Пагубного двоевластия он не допустит!

– Не сомневаюсь в храбрости ваших солдат, генерал, – резко сказал он. – Но бастионы второй и центральный потеряли ваши волонтеры, они должны их вернуть. – Он вынул часы. – Через час начнете атаку.

– Не начну, господин генерал. Ведь оттуда, – Гарибальди показал рукой на два захваченных бастиона, – французы перестреляют нас, как на плацу.

Снова, как и под Веллетри, сошлись лицом к лицу эти два человека, и на этот раз Розелли отступил перед твердостью Гарибальди. Подавив гнев, сказал:

– Я доложу о вашем отказе Мадзини. И попрошу принять все необходимые меры.

– Непременно доложите, – подхватил Гарибальди.

Круто повернувшись, Розелли зашагал прочь, сел на коня и помчался в город.

Мадзини с нетерпением ждал его возвращения.

Выслушав доклад Розелли, он решил тут же обсудить все с Гарибальди. В квартале Трастевере он попал под огонь французских осадных гаубиц, а у Джаниколо – под пули французских снайперов-зуавов. Он перебегал от одного разрушенного дома к другому и, переждав, пока обстрел стихал, устремлялся дальше. Наконец он добрался до виллы Спада, куда Гарибальди перенес свой штаб. К вилле Саворелли французским артиллеристам удалось пристреляться, и она рухнула, едва не похоронив под обломками Гарибальди и всех штабных офицеров.

Гарибальди и Манара встретили Мадзини у ворот и повели через парк на виллу. Совсем рядом, на центральной аллее разорвалось ядро, сбив голову мраморной статуи.

– Так они превратят в развалины весь город, – сказал Мадзини, отряхивая запорошенную пылью шинель. – Поймите, Гарибальди, мы не можем только обороняться! Почему вы не выполнили приказ Розелли?

– Не хочу без толку потерять половину своих волонтеров. Их и без того полегло немало. А других солдат у меня нет и, похоже, не будет.

Обстрел усилился. Французы ввели в действие тяжелые осадные орудия.

– Подождите меня здесь, – сказал он Мадзини. – Я только поднимусь к Лавирону. Прикажу огонь всех наших батарей перенести на захваченные бреши.

Мадзини, глядя, как Гарибальди быстро и ловко поднимается в гору по крутой тропе, с горечью сказал Манаре:

– Не знаю, удастся ли отбить бастионы, но убедить Гарибальди мне не удалось. Может, вы попытаетесь, Лучано?

Манара отрицательно покачал головой:

– Если Гарибальди принял решение, его не переубедит сам господь бог. Да и как начинать атаку, не получив подкреплений!..

– Тогда все потеряно! – воскликнул Мадзини. Глаза его лихорадочно блестели. – Нам остается лишь сражаться и погибнуть на баррикадах!

За время осады Рима Лучано Манара, прежде убежденный монархист, успел оценить и полюбить республиканца Джузеппе Мадзини. Полюбить за светлый ум, доброту и стойкость.

– Положение очень тяжелое, но, по-моему, не безнадежное, – ответил наконец Манара. – За одну ночь мы сумели создать вторую линию обороны. И новых атак французы не начинали. Тем временем…

– И не начнут, – прервал его Мадзини, – предпочтут сначала разрушить Рим до основания. Помешать этому может только контратака. Сегодня, немедленно. Для нас без нападения нет защиты.

– Я вовсе не отказываюсь атаковать врага. – Они обернулись. К ним подходил Гарибальди, вернувшийся с горы Сан Пьетро. – Придайте мне два пехотных полка, – продолжал он, – и хотя бы двести кавалеристов, и я завтра ночью ударю французам в тыл. Обещаю хорошенько их потрепать.

Мадзини вскочил с камня, на котором сидел.

– Тогда готовьтесь к атаке, – радостно воскликнул он. – Вы получите тысячу пехотинцев и два эскадрона кавалерии!

Ночная вылазка так и не состоялась. Вместо кавалеристов Розелли прислал со штабным офицером сухую записку:

«Гарибальди, среди поросших кустарником холмов и в густых виноградниках кавалеристы станут легкой добычей снайперов. Это уж наверняка будет бессмысленным побоищем. Что же до двух линейных полков, то полагаю более разумным направить их на защиту Трастевере. В дальнейшем, если удастся создать сильный ударный отряд, нанесение ответного удара, возможно, и станет реальным. Намеченная вами на ночь атака таким образом отменяется. Ждите дальнейших приказов.

С уважением главнокомандующий войсками Римской республики дивизионный генерал Пьетро Розелли.

Рим, 27 июня 1849 года».

Гарибальди в бешенстве разорвал письмо на мелкие куски.

– Да он что, издевается надо мной?! Вместо подкреплений присылает свою идиотскую писульку. Что ж нам теперь, умирать здесь, под ядрами? Нет уж, благодарю покорно! – он бросил быстрый взгляд на Манару. – Соберите и постройте легион. Возвращаемся в Трастевере. Будем там сражаться на баррикадах.

Манара видел – Гарибальди вне себя от гнева и сейчас выполнит свою угрозу, оставит позиции на холмах и спустится в город. И это будет концом обороны, ее гибелью. Надо во что бы то ни стало его разубедить!

– Гарибальди, поверьте, я тоже знаю цену Розелли! – спокойно, неторопливо, как всегда в тяжелые минуты, заговорил он. – Но и его можно понять.

Гарибальди озадаченно смотрел на Манару.

– Понять Розелли?!

– Да, такая атака и впрямь выглядит слишком рискованной.

– Для него, но не для меня, – зло бросил Гарибальди.

– В том-то и дело! – подхватил Манара. – Он воюет согласно доктрине, а вы зачастую – ей вопреки.

– И заметьте, дорогой мой Манара, побеждаю!

– И этого Розелли не в состоянии простить вам.

– Потому что он чиновник от инфантерии! – в сердцах сказал Гарибальди.

– Армии нужны и чиновники, добросовестные исполнители приказов. Розелли был бы, вероятно, отличным офицером под вашим началом. А Розелли в роли главнокомандующего – нелепость.

– Мадзини так не считает!

– Мадзини прежде всего политик, а в политике свои законы.

– Я в его дипломатических хитросплетениях вконец запутался. Боюсь, он – тоже.

– Нет, Гарибальди, в политике он видит далеко, дальше нас всех. Сейчас Рим можно спасти только путем дипломатических переговоров. Право, все не так уж безнадежно. Главное, продержаться как можно дольше. Здесь, на Джаниколо. – Он испытующе посмотрел на Гарибальди – убедил или нет? – Ну а с ночной атакой я бы повременил, пока не соберем мощный ударный отряд. Пожалуй, тут Розелли прав.

– Сомневаюсь, – пробурчал Гарибальди. – В любом случае он мог бы сам приехать и изложить свои резоны, а то шлет… предписание.

– Верно. Но поймите же, судьба Рима важнее личных обид!

– Не стройте иллюзий! Судьба Рима предрешена, – с горечью сказал Гарибальди.

– А вдруг… Но если и так, мы оставим потомкам пример стойкости. Душа обороны вы, Гарибальди, и по вас будут судить обо всей республике. Не дайте врагам втоптать в грязь нашу посмертную славу!

Гарибальди махнул рукой.

– Вам бы проповедником быть, Манара. Ладно, я остаюсь.

Глава двенадцатая

Я ОБЕЩАЮ ВАМ ОДНИ ЛИШЕНИЯ

Бомбы и ядра с грохотом разрывались в парке и у самой виллы. Гарибальди, Сакки и Манара сидели, сняв мундиры – июньское солнце палило нестерпимо, – и обедали, не обращая внимания на артиллерийский обстрел. Гарибальди ел молча, глядя прямо перед собой – всего час назад он приговорил к расстрелу офицера-неаполитанца из легиона Медичи. Офицер этот ночью самовольно, никого не предупредив, оставил свой пост. Даже подумать страшно, что бы произошло, начни французы в тот момент атаку!

В коридоре послышались торопливые шаги, дверь распахнулась и… вошла Анита. Он не поверил своим глазам, нет, точно, это была его Анита! Он вскочил.

– Анита, ты здесь?!

Сакки и Манара хотели уйти, но Гарибальди их остановил.

– Куда же вы, друзья, разделите с нами радость?

– Ты рад, да? – воскликнула Анита. – Значит, ты меня прощаешь?

– Ты всегда была безрассудной, Анита. Что уж тут поделаешь.

– Не могла я больше сидеть и ждать там, в Ницце!

– Но как ты сюда добралась под огнем?

– О, ваша жена в храбрости не уступит любому из наших офицеров! – сказал Векки, который привел Аниту на виллу Спада.

– Хосе, – так на испанский лад Анита звала мужа, – по дороге сюда синьор Векки сказал, что ты приговорил к смерти одного офицера. Я знаю, он струсил. Но прошу, помилуй его. Ради нашей встречи.

Гарибальди нахмурился. Долго молчал, потом ответил:

– Не могу. Пойми, ну никак не могу! Сорную траву вырывают с корнем. Пусть все знают – трусам нет и не будет пощады… Ты садись, Анита, садись! Поешь с нами, проголодалась ведь.

– Мы пойдем, – сказал Сакки, вставая из-за стола. За ним поднялись и остальные. На этот раз Гарибальди не стал их удерживать.

Загрубевшими пальцами она нежно гладила его лоб, глаза, щеки, а он, обнимая ее, никак не мог поверить, что Анита с ним рядом, на этой полуразрушенной вилле.

– Родной мой, теперь все будет хорошо! – шептала она. – Кончилась наша разлука. Я так по тебе истосковалась, Хосе.

– Но почему ты не отвечала на письма? Чего я только не передумал!

– Как же я могла? Две недели до тебя добиралась.

Он вдруг запоздало ужаснулся – ведь ее по дороге могла задержать королевская застава или папские головорезы, и тогда плохо бы ей пришлось. Этот страх за нее Анита прочла в его глазах и спокойно объяснила:

– Так ведь я под чужим именем ехала. И потом, сейчас на дорогах столько беженцев, бродяг, что всех не остановишь.

– Да, но ты и через занятую австрийцами Тоскану проехала! – воскликнул Гарибальди. – А уж австрияки люди методичные, проверяют всех подряд.

– Там меня горными тропами провели. У тебя повсюду тьма друзей, Хосе. Ты даже не знаешь, как тебя в народе любят!

– Люби и ты меня, Анита, крепко люби, – тихо сказал Гарибальди.

– Больше никогда с тобой не расстанусь! Ни на час!

– Мне страшно, Анита, за тебя и за нашего будущего сына.

– Почему сына? – улыбаясь в полутьме, спросила Анита. – Чем плоха дочка? Назовем ее в честь твоей мамы Роза.

Гарибальди вздохнул:

– Как она там? Еще больше сгорбилась, бедняжка?

– Из церкви не вылезает. Все за твое, Хосе, спасение молится.

– Вот и мать Мазины тоже наверняка за сына молилась, а его убили, – отозвался Гарибальди. – Знаешь, на другой день после его смерти из Милана прибыло письмо с образком.

Анита встрепенулась.

– А ведь я тоже письмо привезла. Из Генуи, от родных Гоффредо Мамели. Перед самым моим отъездом приехала в Ниццу сестра его. Оно не опоздало? – с тревогой спросила Анита.

– Почти. Мамели отняли ногу, и теперь он умирает от гангрены. Сейчас Агуяр поедет в Рим. Он отвезет тебя в госпиталь к Мамели, – помолчав, добавил Гарибальди. – На обратном пути сам тебя заберу, мне надо побывать в Квиринале у Мадзини… Послушай, может, ты останешься в госпитале? Сестер милосердия у нас не хватает.

– Нет, – сказала, как отрезала, Анита. – Не для того я сюда ехала. Буду с тобой на Джаниколо.

Гарибальди наклонился и нежно ее поцеловал.

…Анита вышла из госпиталя, и ее ослепил яркий солнечный свет. В темных кельях бывшего монастыря, превращенного в госпиталь, на железных кроватях, а то и прямо на полу лежали на желтых матрацах раненые, Мамели метался и бредил в предсмертной горячке, а здесь, по улицам, спокойно шли люди, женщины несли на руках грудных детей, мальчишки собирали гильзы и осколки бомб. Французские батареи молчали – артиллеристы Удино в часы обеда и ужина отдыхали, давая тем самым желанную передышку осажденному городу.

Следы их смертоносной работы были видны на каждом шагу – обгоревшие, разрушенные дома, развороченные булыжные мостовые, разметанные баррикады.

Она остановила седовласого старика в серой рубахе и черных панталонах и спросила с неистребимым испанским акцентом, как ей лучше пройти к Сан Пьетро ин Монторио.

Старик – он оказался часовщиком – подробно все объяснил, а потом сам вызвался проводить ее до места. Шел рядом, немного сутулясь, и то и дело показывал:

– Вот это, милая синьора, Пантеон, а это Форум наш древний, вернее, то, что от него уцелело. – И, усмехнувшись, добавил: – Французы весь город хотят в такие вот развалины превратить.

– Да, они даже церквей не щадят, – сказала Анита, – а ведь католики. Ни бомб, ни ядер не жалеют.

– Э, милая синьора, это нам папа свое благословение посылает. Через французов, – с чисто римским юмором ответил старик. – Но им придется крепко потрудиться, прежде чем в Рим пробьются. Вот, смотрите, – он показал рукой в сторону Тибра, – наши мост Мильвио взорвали.

– Зачем? – не поняла Анита. – Ведь французы к Тибру нигде не прорвались.

– Так это их Гарибальди отбросил. Иначе б они давно уже здесь были. Небось слыхали про нашего Джузеппе?

– Я его жена.

Старик остановился, снял шляпу и низко ей поклонился. Потом тихо сказал:

– Благословен тот день, когда я вас встретил, синьора. И да продлит господь дни ваши и мужа вашего. Если есть на земле справедливость, так оно и будет.

Он довел Аниту до самой виллы Спада, а прощаясь, вынул из кармана серебряные часы и протянул их Аните.

– Вашему старшему сыну подарок от римского часовщика Перетти Карло. А мне, – заключил он с грустной улыбкой, – часы не нужны. Я теперь точное время три раза в день, в семь утра, три часа дня и в восемь вечера, по французским батареям сверяю.

– Что, никогда не опаздывают? – в тон ему спросила Анита.

– Пока ни разу, – со вздохом ответил старый часовщик. – Ничего, Гарибальди им стрелки назад переставит. – Он снова снял шляпу. – Желаю вам удачи и счастья.

– Да, удачи и еще боеприпасов нам не помешало бы, – сказал Гарибальди, когда Анита передала ему свой разговор со старым часовщиком. – А то Розелли не скупится на обещания, а вот патроны и ядра шлет скудно. Зато французы снарядов не жалеют, палят днем и ночью.

И тут в виллу Спада попал снаряд. Кусок стены рухнул, едва не расплющив Гарибальди. Он вскочил, и первой его мыслью было: как Анита? А она улыбалась ему через силу – обломок угодил ей в бок. Вымученная улыбка сменилась вскоре гримасой боли, и она потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела сидевшего рядом мужа.

– Хосе, – тихо сказала она, – не отсылай меня назад, это пройдет… уже прошло.

– Хочешь и себя, и ребенка погубить! – с горечью сказал Гарибальди. – Каково мне на это смотреть! Вернись к маме, в Ниццу, богом тебя прошу! Я дам тебе верного провожатого.

– Хосе, никуда я не уеду. Останусь с тобой до конца, что бы ни случилось. И каждый день с тобой будет для меня даром судьбы… Помоги мне подняться, голова немного кружится.

Всю ночь с 28 на 29 июня 1849 года французские батареи вели ураганный огонь по древней, источенной временем Аврелиевой стене, за которой окопались гарибальдийцы. Потом заговорили орудия на двух захваченных бастионах. В груду обломков превратились ворота Сан Панкрацио, огромные бреши зияли в стенах виллы Спада, штаба Гарибальди, санитары не успевали уносить из траншей убитых и раненых, а Вашелло все не сдавалась.

В самом Риме снова захлебывались в тревожном звоне колокола. Раненые, те, кто еще мог держать в руках ружье или пику, уходили из госпиталей и занимали свое место на баррикадах. Рим готовился к последнему сражению.

А французские батареи по-прежнему осыпали снарядами и ядрами холм Джаниколо и кварталы Трастевере.

Одно за другим умолкали орудия римлян, и в сумерках только две батареи Лавирона на горе Сан Пьетро ин Монторио еще отвечали редкими залпами на вражеский огонь. В полночь умолкли и они. Все артиллеристы до единого полегли у своих орудий. Лавирона сразил осколок снаряда, попавший ему в голову. Он лежал на траве и угасающими глазами смотрел в черное небо. Когда подбежали санитары, он еще был жив. Последние его слова были: «Не надо, бесполезно… помогите раненым». Он умер по дороге в госпиталь.

Наступил вечер, и, к изумлению французов, весь Рим озарился огнями. Ярко сверкал освещенный плошками купол святого Петра. Там шло торжественное богослужение. 29 июня – день святых Петра и Павла, и римляне, верные традициям, решили его отпраздновать вопреки судьбе и врагу. Горели все фонари, взлетали к небу бенгальские огни и искры от костров. В свете факелов на башне Капитолийского холма развевалось трехцветное итальянское знамя. Но на высоченном холме Марио, захваченном французами, уже трепетали на ветру скрепленные вместе знамена французское и папское.

Орудия молчали – французы готовились к штурму, подтягивали полевые гаубицы, подвозили боеприпасы.

К ночи разразился ливень, дождь шел стеной, заливая костры и гася факелы. В наступившей темноте Гарибальди пробрался к Вашелло и, отозвав Медичи в сторону – вся вилла превратилась в груду камней и щебня, – сказал тихо, чтобы не услышали берсальеры:

– Джакомо, до полуночи отведешь своих к Аврелиевой стене. Иначе французы тебя окончательно отрежут.

– Мы и в окружении еще продержимся!

– Знаю, – прошептал Гарибальди. – Будь твоя воля, ты бы отсюда живым не ушел. Но мне и Риму ты нужен живым. Я только и делаю, что хороню друзей. – Он вытер мокрое от дождя лицо и уже иным, твердым голосом приказал: – Займешь в обороне позицию на шестом бастионе, слева от ворот Сан Панкрацио. Ясно?

– Яснее не бывает, – глухо сказал Медичи.

– Ну, старина, ин бокка аль лупо [Пожелание удачи, равнозначное нашему «Ни пуха, ни пера»].

– Крепа [Ответ на пожелание, соответствующий нашему «К черту»], – ответил Медичи.

После полуночи дождь утих, и в зловещей тишине гарибальдийцам слышно было, как по раскисшей от грязи земле хлюпают сапоги и с громким всплеском падают в мокрую глину связки прутьев. Еще немного – и дорога для французской артиллерии на конной тяге будет готова.

В два часа ночи французская батарея на Монте Марио произвела три выстрела – сигнал к атаке.

Часовые гарибальдийцы дали в ответ залп из карабинов – сигнал тревоги. Прогремела труба, сзывая гарибальдийцев на последний кровавый бой.

Французские егеря получили приказ взять виллу Спада. Они шли в атаку, утопая по колено в черной жиже. Первые упали, сраженные меткими выстрелами, но остальные окружили виллу плотным кольцом. Генерал Молиер велел через парламентера сообщить защитникам виллы: если они сдадутся, он гарантирует всем жизнь.

– Передайте генералу, гарибальдийцы не сдаются, – ответил Лучано Манара. В этот решающий миг он, еще недавно майор королевской пьемонтской армии, готов был сражаться до конца и погибнуть республиканцем и гарибальдийцем.

– Если так, огонь! – приказал Молиер.

И снова на виллу Спада обрушились ядра и бомбы. Нижний, чудом уцелевший этаж заволокло пороховым дымом. У защитников виллы кончились патроны и порох.

– Настал наш смертный час, Аугусто, – обратился Манара к Векки. – Давай обнимемся на прощанье, старина!

– Перестань! Я верю, Гарибальди нас выручит, – ответил Векки, – только бы продержаться еще немного!

Французы снова открыли шквальный огонь из ружей и карабинов.

Векки ранило в руку.

Внезапно огонь стих.

– Совсем от этих снайперов житья не стало, – сказал Манара, помогая Векки бинтовать руку. – Готовятся, видно, к атаке. Взгляну-ка, что эти галльские монахи задумали.

Он подошел к разбитому окну, высунулся наружу, и в тот же миг французский снайпер из карабина пробил ему навылет грудь.

– Я умираю, Аугусто, – падая на пол, прошептал Манара.

Векки подбежал к нему, наклонился – сердце еще билось.

– Скорее, скорее! Отнесите его в госпиталь, – приказал он двум берсальерам.

Но тут грянул новый залп – французы поднялись в атаку.

Защитники виллы огня не открывали – берегли последние патроны для тех, кто появится в воротах. И вдруг с холма донеслась песня. Уже слышны ее слова:

Братья по крови!

Италия восстала,

Шлемом Сципиона

Себя увенчала…

Мы вместе снова,

К битве суровой

Италия зовет.

– Это он, Гарибальди! – вне себя от радости воскликнул Векки.

А песня все ближе. Французские егеря вначале остановились в растерянности, потом залегли в винограднике у виллы. Песня уже рядом, и слышен голос Гарибальди:

– Вперед, друзья, этот бой – последний!

Он в красной рубахе и синих шароварах, в одной руке шпага, в другой пистолет. За ним, тоже в ярко-красных рубахах, с винтовками наперевес, бегут легионеры. Из виллы Спада с криками «Вива республика!», «Вива Гарибальди!» выбегают берсальерцы в черных мундирах, впереди всех Векки. Вот они уже у бастионов. Сметая фашины [Ф а ш и н а – связка хвороста или вязанка прутьев] и габионы [Г а б и о н – корзина, которую наполняют землей для прикрытия солдат от пуль], врываются в бреши, штыками сбрасывают французов с насыпей, разят их пиками.

– Вперед, вперед! – кричит Гарибальди, круша шпагой вражеских егерей.

Уже занялся рассвет, а битва все не утихала. Внезапно по бастионам, где еще шел бой, ударили картечью французские батареи. Падали гарибальдийцы, падали французские егеря, сраженные собственной картечью и ядрами, а мортиры и гаубицы все били и били, без разбора, по своим и чужим. Трижды брал Гарибальди бастионы штурмом и трижды бешеный огонь французских орудий отбрасывал его и легионеров к вилле Спада.

– Умру, но виллы не отдам! – сказал Гарибальди Векки, пытаясь вложить в ножны покареженную шпагу. – Где Манара? – спросил он, озираясь вокруг.

Векки молчал, опустив голову.

– Ранен? – с надеждой спросил Гарибальди.

– Смертельно, – ответил Векки. – Его унесли в ближний госпиталь… Когда Лучано положили на носилки, он уже никого не узнавал, – тихо продолжал Векки. – Но он еще успел услышать вашу песню. Он хоть умрет с надеждой на победу.

Распахнулась дверь, и на пороге появился фельдъегерь.

– Генерал, – обратился он к Гарибальди. – Триумвиры просят вас срочно прибыть в Капитолий на заседание Ассамблеи. Заседание уже открылось, и ждут вас, чтобы…

Но французские батареи снова открыли огонь по вилле Спада.

– Сейчас не могу! – перекрывая грохот орудий, крикнул Гарибальди. – Французы готовят атаку.

– Я подожду, – сказал фельдъегерь. – Приказано без вас не возвращаться.

– Тогда бери карабин и становись у окна, – сказал Векки. – Нам здесь каждый солдат дорог.

Французы между тем атаку не начинали – предпочли расстреливать виллу и остатки Аврелиевой стены из орудий. Удино берег своих солдат.

– Генерал, – обратился Векки к Гарибальди. – Поезжайте, пока французы упражняются в стрельбе. – Он усмехнулся. – Одной артиллерией нас отсюда не выбить.

Гарибальди отошел от окна, накинул пончо.

– Примите на это время командование, – сказал он Векки. Вышел вместе с фельдъегерем в сад и приказал Агуяру:

– Седлай Уругвая.

– Уже оседлан, – сказал Агуяр.

– Ты у меня догадливый, – похвалил его Гарибальди. – Тогда скачи в Трастевере и жди меня там с запасным, свежим конем.

В Капитолии уже четвертый час продолжалось заседание Ассамблеи. Все до одного депутаты понимали: это заседание особое – решается судьба Римской республики.

На трибуну поднялся Мадзини – в неизменном черном сюртуке с трехцветным шарфом на шее. Лицо спокойное, очень бледное.

– События вчерашнего дня вам уже известны, – обратился он к притихшему залу. – Оборона прорвана, но не уничтожена – Джаниколо держится, и там гарибальдийцы… – Грохот разорвавшихся рядом ядер заглушил его слова, но ни один из депутатов не покинул своего места. Мадзини взял со стола большой лист бумаги, разделил его вертикальными линиями на три столбца и написал в первом – капитуляция, во втором – бои на баррикадах, в третьем – правительство, войско и Ассамблея оставляют Рим. Показал лист залу, громко сказал: – Выбор за вами… Сам я стою за уход из Рима в Апеннинские горы. Там продолжим борьбу. Но решать, повторяю, вам.

Депутаты молчали, они не знали, какой путь выбрать – прекратить сопротивление, уходить из Рима или сражаться в самом городе на баррикадах. В горячке жарких споров они сразу и не заметили, как в зал вошел Гарибальди. А когда увидели, в едином порыве устроили ему овацию. Его пончо было все в крови и грязи, а лицо – в белой пыли. Когда он поднялся на трибуну, Мадзини протянул ему свой опросный лист. Гарибальди пробежал его глазами.

– Джаниколо продержится от силы день-два. Можно, правда, покинуть Трастевере, укрепиться на левом берегу реки и сражаться на баррикадах.

– Тогда мы спасем город? – спросил один из депутатов.

– Только продлим на несколько дней его агонию, – ответил Гарибальди.

– Что же, по-вашему, надо сдаться на милость врага? – сурово спросил Мадзини.

– Ни за что! Я за уход из города всей армии, правительства, Ассамблеи. И где бы мы ни оказались, Рим останется нашим знаменем и целью.

Он быстрым шагом сошел с трибуны и направился к свободной скамье. Депутаты снова зааплодировали, в душе каждого ожила надежда.

– Видите, и Гарибальди за то, чтобы покинуть город, – сказал Мадзини, сразу приободрившись. – А что думает командующий армией? – обратился он к Розелли.

Этой минуты Пьетро Розелли ждал с нетерпением. Сейчас он покажет депутатам и самому Мадзини, что план Гарибальди обречен на провал. Он неторопливо взошел на трибуну, откашлялся и ровным голосом, как бы взвешивая каждое слово, объяснил:

– Боевой дух армии подорван последними неудачами. Но пока Ассамблея и правительство остаются в Риме, армия будет беспрекословно выполнять свой воинский долг. А вот захочет ли она подчиниться приказам кочующего правительства и кочующей Ассамблеи? – Он выдержал паузу. – Я лично в этом сомневаюсь. Конечно, всегда приятно верить в чудо (это уже был выпад против легковерного Мадзини), но времена чудотворцев миновали. Факты убедительнее любых надежд, а они ясно говорят – дальнейшая борьба бессмысленна. Остается одно – договориться с французами.

– Иными словами, капитулировать?! – крикнул ему Гарибальди.

– Сдаться, по возможности, на почетных условиях, – ответил Розелли, спускаясь в зал. Он был подавлен, но спокоен – он выполнил свой долг, сказал пусть горькую, но правду.

А к трибуне уже шел депутат Энрико Чернуски, на ходу бросив в зал:

– Надеюсь, никто не обвинит меня в трусости?

Такое начало озадачило Ассамблею. Чернуски даже среди храбрецов слыл человеком редкого бесстрашия. В Милане, когда город восстал против австрийцев, а те засели в Арсенале, Чернуски первым бросился на штурм.

В Риме он возглавил баррикадную комиссию и с раннего утра до вечера обходил строящиеся баррикады. Шел во весь рост, не обращая внимания на рвущиеся совсем близко ядра и снаряды.

К чему же этот риторический вопрос?! Чернуски между тем взволнованно продолжал:

– Так вот, сегодня я говорю: сопротивление невозможно. Удержать французов мы больше не в силах. Они разрушат Рим и учинят кровавое побоище. – Он повернулся лицом к триумвирам. – Но Ассамблея должна остаться в Капитолии, даже когда французы займут город. Пусть видят, что мы ничуть их не страшимся! Ставьте мое предложение на голосование.

Мадзини вскочил.

– Я был избран триумвиром не для того, чтобы подписывать акт капитуляции! – крикнул он депутатам. Он разорвал опросный лист и, низко опустив голову, вышел из зала.

Гарибальди решил дождаться итогов голосования. И не напрасно. Подавляющим большинством депутаты приняли декрет: «Ассамблея признает дальнейшее сопротивление невозможным, и она остается на своем месте».

Тем же самым декретом Ассамблея наделила Гарибальди чрезвычайными военными правами на всей территории Римской республики, «полномочным представителем которой Гарибальди остается, где бы он ни оказался».

Розелли предпочел остаться в Риме и сдаться французам, а Гарибальди – продолжить борьбу до последнего.

В тот день он вышел из Капитолия мрачный и злой. Наконец-то они с Мадзини сошлись в главном – республика не погибнет, даже если падет Рим. Теперь начинается новая война, партизанская. Ассамблея поверила доводам Розелли! Ну что ж, регулярные части, в основном из римлян, может, и не оставят родной город, но в своих легионерах он уверен – пойдут за ним хоть на край света. Мысль об этом приободрила его, и он торопливо зашагал к Тибру. У моста его встретил офицер связи Орригони, державший под уздцы Уругвая. Подвел коня к Гарибальди и, глядя в землю, сказал:

– Агуяр убит. Осколком бомбы, наповал.

Гарибальди с минуту стоял молча, обхватив лицо ладонями. Потом спросил сдавленным голосом:

– Где он сейчас?

– Двое раненых отнесли его в наш монастырь-казарму.

– Да, раненые хоронят убитых, – прошептал Гарибальди. – Иди, помоги им сделать все, как надо. Не забудь, его звали Андреа. – И уже вдогонку: – Приведи взвод солдат. Вернусь с Джаниколо, похороним его со всеми воинскими почестями. Он был доблестным солдатом!

Уругвай легко и плавно взбирался в гору по крутой тропе. Гарибальди вспомнилось, как всего четыре месяца назад в зимнюю стужу он от крепостных ворот Асколи вот так же поднимался в гору. Но тогда их было пятеро – он, Сакки, Биксио, Векки, Агуяр. И он втайне верил – обломок кораллового рога убережет от гибели не его одного, а всех его друзей. Потом Биксио тяжело ранило. Так тяжело, что врачи сказали, рана смертельная и он проживет самое большее дня три. А Биксио взял да и выжил, назло судьбе. Теперь уже почти поправился – надо будет спрятать его у надежных друзей, когда станем покидать Рим. Он совсем было уверился в чудодейственной силе своего талисмана. И вот убит Агуяр, даже не в бою, а в городе, случайной бомбой. А не спустился бы он с Джаниколо в Трастевере, может, и был бы жив. Нет, место солдата в окопе, а его самого – на вилле Спада! Там Векки с легионерами ждут его не дождутся. Только бы бой без него не начался. И он пришпорил коня.

Не было больше боев. Ассамблея приняла суровые условия генерала Удино – армию распустить, все оружие сдать, баррикады разобрать. На все это Удино дал Ассамблее два дня – 1 и 2 июля. Вечером 3 июля его войска войдут в Рим. Любая попытка сопротивления будет подавлена беспощадно.

Все три триумвира: Мадзини, Саффи и Армеллини – немедленно подали в отставку. Их примеру последовало и правительство. Гарибальди не колебался ни секунды – он уйдет в Апеннины и, если сумеет, прорвется к Венеции; она одна во всей Италии еще держится, сражаясь против осадивших ее австрийцев. Как ни ненавистны ему французы Удино, но главным врагом Италии была и остается Австро-Венгрия. А с фельдмаршалом Радецким у него, Гарибальди, особые счеты. Он не забыл слов этого вояки: «В Италии три кровавых дня обеспечат нам тридцать лет спокойствия и мира. Снисхождение к ним неуместно».

Ему снисхождения и не надо – оно для слабых духом. А он будет сражаться до конца, пока хватит сил.

Сбор всем, кто хочет вместе с ним уйти в Апеннины, Гарибальди назначил на пять вечера 2 июля на площади Святого Петра. У него в распоряжении был всего один день, и потому дорога была каждая минута. Вечером 1 июля он созвал на совещание офицеров штаба.

– Что нам нужно в дорогу? – спросил он и сам же ответил: – Оружие, боеприпасы…

– И деньги! – добавил Векки. – Крестьяне совсем обнищали и без денег и куска хлеба не дадут. Силой ведь отбирать не будем.

– Тех, кто попытается, расстреляю на месте! – вскипел Гарибальди. – От мародеров вреда больше, чем от врага. – Помолчал, успокаиваясь. – О деньгах я подумал. Вот тридцать скуди. Больше у меня ничего нет.

Правда, у Аниты осталось еще золотое обручальное кольцо, но рука не поднимется его продать. Анита! Мысль о ней не давала Гарибальди покоя. Ее надо отправить назад, в Ниццу, она и так стала похожа на тень. Но попробуй уговори! Он тяжело вздохнул.

– Ну а как с оружием? – снова обратился он к Векки. – Хоть одну батарею Розелли по доброте своей редкостной нам передаст? Все лучше, чем французам.

– Уже отказал! Даже довод привел – вы, мол, ее до гор не дотащите, из сил выбьетесь.

– Пожалел волк овечку! – с усмешкой промолвил Гарибальди. – Что ж, потащим в горы нашу единственную пушку… А патронов надолго хватит?

– На два-три дня боев, – ответил Сакки, ставший у Гарибальди помощником начальника штаба. Весь штаб состоял теперь из четырех офицеров. Им Гарибальди и поручил собрать всех, кто готов вместе с ним уйти в горы.

Таких набралось четыре с половиной тысячи. Но когда Гарибальди на своем Уругвае подъехал к обелиску в центре площади Святого Петра, он увидел многотысячную толпу римлян. В серых куртках, в белых рубахах, в темных плащах, почти все с трехцветными шарфами на шее. И в этом мире серого, зеленого и белого цветов алыми пятнами виднелись его легионеры в красных рубахах.

Вдруг возле самой церкви он увидел Аниту. В мужских широченных штанах, – где она их только раздобыла, – в красной рубахе она казалась крупнее и выше. О, да она коротко остригла волосы, свои чудесные черные волосы! Надеется, глупая, что он ее не заметит. Да он ее и в тысячной толпе узнает! До чего же упряма! Ведь он же просил, умолял ее остаться в Риме у надежных людей. Потом ее переправят в Ниццу. Ну как она не понимает, нельзя ей в поход! Не выдержит.

Но знал заранее – уговорить ее не удастся. Будет с ним до конца.

На площади стоял невообразимый шум, но стоило Гарибальди поднять руку, как толпа смолкла. Все ждали от Гарибальди каких-то необыкновенных, полных надежды слов, точно он был волшебником, и больше всех ждали этого его легионеры. Только где взять такие слова? Да и нужны ли сейчас слова утешения? Нет, он скажет им правду, одну неприглядную правду.

– Я покидаю Рим… чтобы сражаться против австрийцев, Фердинанда, Пия. – В первом ряду кто-то громко ахнул, и Гарибальди услышал. – Что, многовато врагов? Да, многовато. Но разве не лучше сражаться и, если придется, умереть свободным, чем увидеть, как в Риме снова начнут хозяйничать палачи, доносчики, иезуиты?! Кто хочет продолжать борьбу, того я зову с собой. Не обещаю вам ни наград, ни почестей, ни денег. Одни лишения. Лишь хлеб и воду, ночные переходы и короткие привалы на сырой земле. Бои и, может, даже смерть. – Толпа растерянно молчала. – Я никого не неволю, – продолжал Гарибальди, повысив голос, – зову тех, у кого имя Италии не только на устах, но и в сердце. И я верю, судьба изменила нам сегодня, но улыбнется завтра. Она – друг отважных. Мы еще вернемся в Рим с победой. Кто любит Италию и свободу, за мной! Вива Италия!

Толпа ответила восторженным «Ур-ра!», «Слава Гарибальди!», точно перед ней был не побежденный, а победитель. Старик оружейник в первом ряду громко крикнул: «Рим или смерть! Мы дождемся тебя, Гарибальди!» Многие не таясь плакали. А он подумал: «Ради такой минуты стоило жить и умереть не жалко». И сразу же следом мысль: «Но не раньше, чем над Квириналом взовьется наше национальное знамя!»

Первая битва за Рим была закончена, война за свободу Италии продолжалась.

СУДЬБА ПОЛКОВОДЦА

(вместо послесловия)

В 1982 году исполнилось сто лет со дня смерти Джузеппе Гарибальди, народного героя Италии, образ которого неизменно привлекает и волнует молодое поколение нашей страны. Но в последнее время книги о Гарибальди стали редкостью, и повесть Л. Вершинина «Рим или смерть» удачно восполняет этот пробел.

В повести описаны в основном всего несколько месяцев из жизни Гарибальди – оборона Римской республики в 1848 – 1849 годах. Все же, несмотря на краткость, достаточно яркое представление о Гарибальди книга дает. Автор смог показать его прямой и открытый характер, смелость, простоту, сумел передать напряжение последних дней обороны Рима, героизм его защитников.

Однако оборона Рима – это было только начало, только первый этап долгой и трудной борьбы Гарибальди за освобождение Италии. Борьбы, увенчанной победами, но знавшей и поражения, и потери многих близких ему людей.

Четыре тысячи человек выступили во главе с Гарибальди из Рима. И рядом с ним – его верная Анита. Верхом, как и он, коротко остриженная, в мужской одежде, чтобы не вызывать ненужного внимания. Отступление было нелегким. Вражеские войска – австрийские, неаполитанские, испанские – окружили Гарибальди со всех сторон. Но он сумел избежать бесчисленных западней, преодолеть немыслимые трудности. Вот только людской слабости преодолеть не смог. Некоторые не выдержали тягот отступления – дезертировали. Отряд таял на глазах.

В конце концов Гарибальди все же удалось привести недавних защитников Рима в надежное место – в маленькую горную республику Сан-Марино. Здесь, на нейтральной территории, они были в безопасности. Сам же генерал с несколькими ближайшими друзьями решил пробираться в Венецию – последний город, который еще сопротивлялся иноземцам. Снова – изнуряющие ночные переходы. Их не перенесла Анита, ведь она ждала ребенка, до рождения которого оставались считанные недели. И не дождалась, умерла на руках мужа. А потом во вражескую засаду попали и соратники Гарибальди по обороне Рима – Басси и Чичеруаккьо с двумя малолетними сыновьями. Все они были расстреляны по приказу австрийцев. Через много лет, когда Гарибальди уже победителем окажется в этих местах, ему передадут принадлежавшие Уго Басси четки со следами запекшейся крови: священники не простили Басси «измены» – ведь он прежде был монахом, – его дружбы с «красным дьяволом» и перед расстрелом содрали кожу с его рук.

Тем временем пала осажденная австрийцами Венеция, и Гарибальди вернулся в Пьемонт. Но и там он не нашел убежища. Трусливое королевское правительство сначала арестовало героя, а потом выслало из страны. Поражение революции и победа реакции закрыли Гарибальди на пять лет доступ в Италию, да и вообще в Европу. Снова скитания: Гибралтар, Мальта, Тунис, Нью-Йорк. Здесь революционный генерал, слава о котором гремела по всему миру, работает на свечном заводе, чтобы не умереть с голоду.

Судьба его изменилась к лучшему, лишь когда в Нью-Йорк приехал старый его друг Карпането, ставший зажиточным негоциантом. Плавая на его корабле, Гарибальди побывал в Никарагуа, Перу, Панаме. Мог ли он предвидеть, что в наше время эти страны станут очагами революционных, освободительных движений!

Уже капитаном корабля Гарибальди совершил плавания и в Китай, Японию, Англию. Но только в 1854 году он смог вернуться в Италию и обнять своих детей. Поселился на маленьком каменистом островке Капрера, севернее Сардинии. Построил дом, развел сад, читал, писал мемуары, которые и сегодня воспринимаются как увлекательный роман. Не случайно их обработал и перевел на французский язык замечательный романист Дюма-отец. Автор «Трех мушкетеров», «Графа Монте-Кристо» прекрасно понимал, что ни Д'Артаньяну, ни Эдмону Дантесу Гарибальди не уступит богатством биографии, а по цели и сути жизни он неизмеримо выше их.

В 1859 году премьер королевского правительства Пьемонта граф Кавур вызвал Гарибальди с Капреры. Король и правительство под давлением народа собирались вновь начать войну с Австрией. С корыстной, однако, целью – объединить Италию под пьемонтской короной. Это было нестерпимо для бескомпромиссного вождя республиканцев Мадзини. Он не знал, да и не хотел знать, – в отличие от Гарибальди, – что итальянский народ в своем большинстве был настроен монархически, и республика была тогда попросту нереальна. Гарибальди же, подлинный сын народа, как его называли, проявил и политическую мудрость: он считал неправомерным предлагать стране строй, для которого та еще не созрела. Главное для него – изгнать из Италии иноземцев и добиться ее объединения. Этой цели он подчинил все свои помыслы и действия.

Кавур предложил Гарибальди сформировать добровольческие отряды против австрийцев, но одновременно всеми силами мешал генералу начать подлинно народную войну. Гарибальди назначили командовать трехтысячным добровольческим корпусом, но снабжали негодным оружием, почти не давали боеприпасов и при этом посылали на самые опасные участки. А гарибальдийцы творили в боях чудеса. Вопреки всему, Гарибальди нанес австрийской армии целый ряд крупных поражений, очистил от нее почти всю Ломбардию. Крестьяне, которых он освободил от тяжких налогов, готовы были встать под его знамена, однако Кавур не разрешал увеличивать численность гарибальдийского корпуса.

Под влиянием побед гарибальдийцев народ Италии поднялся на борьбу уже не только против австрийцев, оккупировавших северо-восток страны, но и против марионеток Австрии, жестоких монархов Центральной Италии – герцогов Тосканы, Модены и Пармы. Народные собрания этих областей объявили о присоединении к Пьемонту.

Наконец восстал юг – Неаполитанское королевство, где правила самая реакционная, к тому же чужеземная династия испанских Бурбонов. И Гарибальди ринулся на помощь южанам во главе тысячи добровольцев. Гарибальдийская «тысяча» – а ее составили вчерашние рабочие, ремесленники, учителя, студенты из разных городов Италии, в большинстве своем не имевшие боевого опыта, – выступила против многотысячной регулярной армии и на удивление всему миру довольно быстро одержала полную победу. Это был самый славный поход Джузеппе Гарибальди. В Палермо и Неаполе, как раньше в Риме, население массами переходило на сторону освободителей. Начавшись с кровопролитных сражений, поход «тысячи» меньше чем через месяц превратился в триумфальное шествие.

Гарибальди был избран революционным диктатором освобожденных территорий. За короткое время он сделал немало полезного – освободил политических заключенных, раздал крестьянам земли Бурбонов, оказал помощь беднякам, открыл школы и приюты для беспризорных детей. Но вскоре после победы советники Гарибальди, в большинстве своем монархисты, убедили его не вступать в открытую борьбу с Виктором Эммануилом и передать ему власть. И Гарибальди уступил – во имя сохранения единства Италии, как он сам объяснил друзьям. Теперь Виктор Эммануил стал королем уже всей Италии. Его правительство тут же отменило декреты Гарибальди и выпроводило генерала на Капреру. Но оно не смогло перечеркнуть главного – общепризнанной его роли как подлинного освободителя и объединителя Италии.

В те 60-е годы прошлого века вне единого государства еще оставались Венеция, принадлежавшая Австрии, и Папская область. Гарибальди и их попытался освободить, но ему помешало прямое предательство королевского правительства. Боясь, как всегда, революционной гарибальдийской «заразы», Виктор Эммануил направил против генерала целое войско. В горах Аспромонте произошла их встреча, которая окончилась для Гарибальди трагически. Он приказал своим добровольцам не стрелять в «итальянских братьев». А вот королевский генерал отдал приказ открыть огонь по «бунтовщикам», и мушкетной пулей Гарибальди был тяжело ранен в ногу. Усилиями врачей и прежде всего нашего великого хирурга Пирогова итальянский герой избежал ампутации. Но не тюрьмы. По воле короля Гарибальди сначала арестовали, заключили в крепость Вариньяно, а затем выслали на Капреру.

Во всем мире развернулась кампания солидарности с Гарибальди. А он, израненный, больной, но сохранивший прежнюю неукротимость духа и упорство, тем временем готовил поход на Рим. Туманной октябрьской ночью 1867 года он тайно отплыл с острова Капрера на утлой лодчонке, лег на дно и, правя одним веслом – этому он научился на индейских каноэ, в Южной Америке, – ускользнул от сторожившей его в проливе королевской эскадры и добрался до острова Ла Маддалена. Оттуда с тремя верными помощниками он переправился на материк. Собрал отряд добровольцев – ветеранов прежних боев и молодежь – и возглавил поход на Рим, где сидел папа под охраной своей гвардии. Папских гвардейцев Гарибальди в бою под Монтеротондо разбил, но им на помощь пришли французские интервенты – войска императора Наполеона III. Снова, как и в 1849 году, в дни Римской республики, французы спасли папскую власть. Гарибальди пришлось отступить. Рим был избавлен от власти папы Пия IX лишь в 1870 году. В штурме Рима приняли участие и гарибальдийцы под командованием Инно Биксио. Самому же Гарибальди король не дал возможности осуществить мечту всей его жизни – освободить Рим.

Всего год спустя, в 1871 году, когда в Париже восставший народ Франции сверг деспотический режим Наполеона III и пруссаки напали на Францию, Гарибальди благородно пришел на помощь французам. А ведь они еще недавно были его ярыми врагами. Он умел различать королевскую власть и власть восставшего народа. 63-летний герой приехал во Францию и включился в борьбу против пруссаков. Он оказался единственным «французским» полководцем, который в этой войне одерживал победы. Рядом с ним воевали его сыновья Менотти и Риччотти, также ставшие к тому времени генералами.

Вернувшись уже в освобожденный Рим, Гарибальди попытался заняться сугубо мирным делом – осушением болотистой Римской области. Увы, проекты Гарибальди натолкнулись на бюрократизм и взяточничество королевских чиновников. Разгул лихоимства и буржуазного стяжательства в освобожденной им Италии наполняли горечью душу Гарибальди в последние годы его жизни. Он умер на Капрере в 1882 году в кругу своей семьи.

В те времена не было в Италии, да и во всей Европе более популярного человека, чем Джузеппе Гарибальди. Ибо всю свою неуемную энергию, могучий талант вождя и полководца он отдавал делу освобождения угнетенных. «Единственная, великая, народная личность нашего века» – так сказал близко его знавший А. И. Герцен, горячо, с искренней любовью написавший о нем в «Былом и думах» и «Письмах из Франции и Италии».

Действительно, победы Гарибальди, величие его бурной жизни объяснялись глубочайшей связью этого удивительного в своей простоте человека с народом, и не случайно он уже при жизни стал героем фольклора. Во многом еще и потому, что, бесстрашный, решительный в боях, он был бесконечно добр и отзывчив к людям. О его бескорыстии и самоотверженности ходили легенды. Товарищам он в прямом смысле слова готов был отдать последнюю рубашку и не раздумывая бросался на помощь, подвергая себя смертельной опасности. Великодушный с поверженным врагом, он был суров к себе самому во имя великого дела и не умалчивал ни о промахах ближайших соратников, ни о своих собственных, презрев самолюбие. «Лев с сердцем малого ребенка», – говорил о нем Герцен. Словом, Гарибальди, изображенный в повести, которую вы прочли, предстает не придуманной автором фигурой, а реальной, живой личностью.

Гарибальди привлекал современников, особенно молодежь, изнывавшую под гнетом самодержавия, прежде всего как человек действия. Он был не просто выдающимся полководцем, а новатором в военном деле. Часто в разгар боя он поднимал в штыковую атаку своих воинов и наносил поражение превосходящим его по численности и лучше вооруженным иностранным войскам. Он добивался побед, на первый взгляд странных, необъяснимых, еще и потому, что до конца использовал такой недооцененный тогда фактор, как моральный дух армии, воля ее к победе. Энгельс видел в Гарибальди «человека необычайного военного таланта, выдающегося бесстрашия и весьма находчивого», «героя античного склада, способного творить чудеса и творившего чудеса».

Гарибальди, жизнь которого проходила в постоянных сражениях, то и дело повторял, что ненавидит войну. «Это слезы угнетенных, – говорил он, – заставили меня взяться за оружие».

Он не причислял себя к социалистам, но откровенно симпатизировал им. В I Интернационале, созданном Марксом и Энгельсом, Гарибальди, по его собственному выражению, видел «солнце будущего». А когда реакционеры всех мастей стали поносить Парижскую коммуну, уже павшую, он смело встал на защиту ее действий.

Не удивительно, что именно в России Гарибальди стал примером для нескольких поколений революционеров. Кроме Герцена, им восхищались народовольцы, а один из них, талантливый писатель Степняк-Кравчинский, написал первую русскую биографию Гарибальди.

В Италии в гарибальдийских отрядах сражались и русские революционеры-добровольцы. Вместе с Гарибальди в 1862 году прошел весь славный путь «тысячи» Лев Мечников, географ и публицист, брат знаменитого ученого Ильи Мечникова. В 1868 году после трагической битвы под Римом самоотверженно ухаживала за ранеными гарибальдийцами замечательная русская женщина Александра Николаевна Толиверова, оставившая интересные воспоминания о Гарибальди. Итальянским героем восторгались многие славные наши соотечественники – Чернышевский и Добролюбов, Писарев и Тимирязев, Лев Толстой и Горький. А позже этой личностью увлекались Свердлов и Фрунзе, Чапаев и Николай Островский.

Можно сказать, что завет Гарибальди грядущим поколениям – бороться за освобождение народа от рабства – претворен в жизнь прежде всего в России. И вот что символично: путь Гарибальди-революционера начался в Таганроге, куда в 1833 году зашла за грузом зерна бригантина «Ностра синьора делле Грацие». Там на берегу молодой помощник капитана бригантины Джузеппе Гарибальди встретился с другим моряком – Джан Баттиста Кунео. Незадолго до того Кунео вступил в созданное Мадзини тайное общество «Молодая Италия», поставившее целью освободить Италию от чужеземцев. Он-то и привлек Гарибальди, давно искавшего пути к революционерам, к освободительной борьбе.

И разве не знаменательно, что много лет спустя Гарибальди в гостях у Герцена в Лондоне, где Герцен жил в эмиграции, провозгласил тост «за ю н у ю Россию, которая страдает и борется, за н о в у ю Россию, которая, раз одолев Россию царскую, будет, очевидно, в своем развитии иметь огромное значение в судьбе мира»!

В конце 30-х годов нашего века, во время гражданской войны в Испании, одна из интернациональных бригад, сформированных главным образом из итальянских антифашистов, носила боевое имя Гарибальди. Комиссаром ее был Луиджи Лонго, впоследствии ставший руководителем Итальянской компартии. Когда же в ходе антифашистского движения Сопротивления, борьбы с нацистами и собственными фашистами в самой Италии были созданы партизанские отряды, то многие из них тоже получили наименование гарибальдийских.

В одном из красивейших мест Рима, на холме Джаниколо, воздвигнуты два величественных конных памятника. Это Гарибальди и его верная Анита. Вечным и зорким стражем стоят они там, где держали оборону Рима против французов, о чем рассказано в этой повести.

Гарибальди всегда, даже в самые трудные минуты, верил в светлое будущее Италии и особые надежды возлагал на молодое поколение. И оно оправдало его надежды, продолжив в славные и трудные годы Сопротивления дело Гарибальди, сохранив верность его идеалам республиканца и великого патриота.

Кандидат исторических наук Е. АМБАРЦУМОВ

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

СУДЬБА ПОЛКОВОДЦА