«Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай»

Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай (fb2) - Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай (Русские путешественники) 7170K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рудольф Константинович Баландин

Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай

Отечественная история, М., БРЭ, т.3, 2000

иклухо-Маклай Николай Николаевич (5.7.1846, с. Рождественское Боровичского у. Новгородской губ. — 2.4.1888, Петербург), путешественник, учёный, обществ, деятель. Род. в семье инженера. В 1863 поступил вольнослушателем на естеств. отделение физико-матем. ф-та Петерб. ун-та. В 1864 за участие в студенч. движении исключён из ун-та без права поступления в высш. уч. заведения России. Образование продолжил за границей: учился на филос. ф-те Гейдельбергского ун-та (1864), на мёд. ф-те Лейпцигского ун-та (1865). В 1866—68 в Йенском унте занимался анатомией под рук. проф. К. Гегенбаура и зоологией под рук. проф. Э. Геккеля. В 1866—67 совершил путешествие на Канарские о-ва и в Марокко. В 1867 предпринял поездку в Данию, Норвегию, Швецию и Францию для осмотра зоологич. коллекций в музеях. Для продолжения сравнительно-анатомич. работ в 1868—69 совершил поездку с д-ром Дорном из Йены в Мессину. Занимался исследованием мор. фауны на берегу Красного м. (март—май 1869). В 1869 вернулся в Россию; работал в Зоологич. музее Петерб. АН. Науч. исследования М.-М. этого периода посвящены сравнит, анатомии мор. губок и мозга акул, др. вопросам зоологии.

Одноврем. представил в совет РГО «Программу предполагаемых исследований во время путешествий на о-ва и побережья Тихого океана», к-рая была одобрена. На её осуществление выделено пособие 1350 руб. в год и получено разрешение «принять путешественника на корвет «Витязь» для совершения путешествия к берегам Тихого океана». 8.11.1870 М.-М. на корвете «Витязь» отправился из Кронштадта к берегам Н. Гвинеи. С самого начала своей работы М.-М. интересовался бытом и культурой населения посещаемых им стран. В дальнейшем он посвятил свою жизнь изучению коренного населения Юго-Вост. Азии, Австралии, о-вов Тихого ок. Два с половиной года (1871—1872, 1876—77,1883) он прожил на сев.-вост. берегу Н. Гвинеи (ныне Берег Миклухо-Маклая), где ему удалось завоевать доверие новогвинейцев; посетил юго-зап. берег этого острова (1870) и дважды юго-вост. побережье (1880, 1881), совершил два труднейших путешествия во внутр. р-ны Малакки (1874, 1875), побывал на Филиппинах и в Индонезии (1873), посетил многочисл. о-ва Микронезии и Меланезии (1876, 1879). В 1878—82 и 1884—86 жил в Австралии, где вступил в члены и участвовал в работе Линнеевского об-ва, основал близ Сиднея биологич. станцию. В февр. — нояб. 1882 на рус. воен. судне М.-М. совершил поездку в Россию, где РГО (Петербург) организовало выставку материалов путешествий и лекции. В нояб. 1882 М.-М. выехал из России в Австралию через Зап. Европу: побывал в Германии, Франции, Великобритании. Во время след, поездки в Россию (1886) выдвинул проект организации «вольной рус. колонии» на Н. Гвинее. Получил аудиенцию у имп. Александра III в Ливадии; однако проект М.-М. был отклонён. В дек. 1886 передал в дар Петерб. АН этногр. коллекции, собранные во время путешествий 1870—85. В 1887 окончательно возвратился в Петербург. Основываясь на результатах своих антропологич. и этногр. исследоваий, М.-М. отстаивал идею о видовом единстве и взаимном родстве рас человека; он опроверг распространённые в то время взгляды на негроидов Н. Гвинеи (папуасов) как на представителей особого вида, отличного от др. рас. человечества. М.-М. впервые подробно описал меланезийский антропологич. тип, распространённый в Зап. Океании и на о-вах Юго-Вост. Азии. Выступал в защиту изучаемых им народов (в 1881 разработал проект создания на Н. Гвинее независимого п-ва — Папуасского Союза; 9.11.1885 отправил телеграмму канцлеру О. Бисмарку с протестом от имени папуасов против захвата Н. Гвинеи Германией).

Пролог БЛАЖЕНСТВО НИРВАНЫ

О благодатный, нежный и всесильный опиум!

Ты, проливающий целительный бальзам в

сердце бедняка и богача, утоляющий боль ран,

которые никогда не зарубцуются, в муки,

которые вызывают бунт духа. Красноречивый

опиум!.. Ты, только ты даёшь человеку эти

сокровища, ты обладаешь ключами рая, о

благодатный, нежный, всесильный опиум!

Де Квинси. «Исповедь английского опиомана...»

мею ещё раз напомнить, что опиум весьма коварен. Вы рискуете стать его рабом. Он сулит ключи от рая, но ведёт прямёхонько в ад.

— Я знаю.

— Вы положительно уверены в необходимости столь опасного эксперимента?

— Безусловно.

— А вы когда-либо курили хотя бы табак?

— Не считал никогда это интересным.

— Но теперь...

— Теперь совершенно иное. Мне следует испытать на себе то состояние, которое одинаково привлекательно для людей разных рас и уровней культуры.

— А если вас затянет этот омут?

— Очень сомневаюсь.

— Осмелюсь предположить, что вас, дорогой друг, чрезмерно увлекает риск.

— Нет, познание. Итак, не пора ли?

— Ну что ж, извольте. Как мы условились, готов наблюдать за вами.

Оба встали и направились к широкой лестнице, ведущей на второй этаж из этого просторного холла. Тотчас впереди возник пожилой китаец. Его голова была наклонена вперёд в полупоклоне, а чёрная длинная коса лежала на шёлковой рубашке цвета индиго, словно стрела-указатель, направленный вниз. Они поднялись наверх, продолжая разговор. Ковровая дорожка скрадывала звуки шагов.

— Прошу вас, доктор, делать записи через небольшие промежутки времени. Мои субъективные ощущения будут дополнены вашим объективным взглядом со стороны.

— Не надейтесь, что я смогу увидеть нечто большее, чем курящего человека, впадающего в сонливость, а затем в беспамятство. Тем более что вы, пожалуй, находитесь не в лучшей форме.

— Я без малого сутки не принимал никакой пищи, кроме чая без сахара. Хотелось бы провести эксперимент с предельным эффектом.

Доктор Клоус улыбнулся в ответ и пожал плечами. Он прекрасно знал, что немало людей становились опиоманами или морфинистами именно так, якобы из любознательности, которая в действительности была просто жгучим интересом к таинственным, неизведанным ранее ощущениям.

Спутник, с которым они не раз беседовали на клипере «Изумруд», производил на доктора странное впечатление. Его называли отважным исследователем и ещё недавно считали погибшим. А он вместо того чтобы заниматься писанием научных трудов, желает провести на себе эксперимент с весьма сомнительными последствиями. Возможно, он всего лишь искатель острых ощущений, какие нередко заглядывают сюда в Китайский клуб Гонконга. Не секрет, что их привлекает не столько китайская экзотика и причудливые местные кушанья, сколько возможность в уединении отдаться в объятия Морфея, а вернее сказать, морфия или опиума.

Китаец привёл их в небольшую комнатку с тахтой, невысоким столиком и стулом, помог испытуемому снять верхнюю одежду и облачиться в широкие и лёгкие штаны и просторную рубашку без рукавов и ворота. Европейский костюм да ещё в такую жару чрезвычайно неудобен. Он стесняет — не только тело, но и чувства. А эксперимент требует полного погружения в свой внутренний мир...

Доктор Клоус, сев за столик, сделал первую запись в блокноте:

«Г-н Маклай, приблизительно 27 лет, среднего роста (1 м 67 см), немного бледен и худ, но сильного сложения; немного ослаблен за последние годы продолжительной лихорадкой. Г-н Маклай не курящий и даже никогда не курил табака».

Испытуемый расположился полулёжа на кушетке, уперев голову в твёрдую подушку. Спокойно произнёс:

— Я вполне готов.

Доктор Клоус поставил ему градусник, измерил пульс и дыхание, справился о самочувствии и записал:

«10 апреля 1873 г. 1 ч. 45 м. Господин Н. Маклай чувствует себя нормально и жалуется только на горло. Пульс 72, дыхание 24, температура 37,5. М. курит в течение двух минут первую трубку, содержащую шарик опиума величиной с просяное зерно...

1 ч. 55 м. Третья трубка. Прежнее чувство голода пропало. Пульс 80.

Четвёртая и пятая трубки. Никакого изменения в самочувствии, только в промежутках тяжёлая голова и лёгкий позыв ко сну, ответы вполне точные. Правда, Маклай отметил, что ему нелегко быстро уяснить суть вопросов».

Доктор предложил испытуемому встать и пройтись по комнате. Координация движений у Маклая была в норме: он спокойно встал, отказавшись от посторонней помощи, и сделал несколько шагов, повернулся и прошёлся ещё раз.

— У вас не кружится голова? — спросил доктор.

— Нет... Нисколько, — последовал ответ после небольшой паузы.

«2 ч. 11 м. Шестая трубка. Пульс 68. Сонливость. Ответы медленные, но правильные».

Выкуривая трубку и глубоко заглатывая дым, Маклай всё чаще прищуривает глаза, словно впадая в дрёму. На просьбу доктора уточнить время по часам Маклай отзывается не сразу, с некоторым усилием берёт в руки свои часы, открывает крышку и после очередной паузы медленно и точно называет время: «Два часа двадцать минут». На вопрос о самочувствии отвечает медленно, как будто через силу.

— Вам трудно говорить?

— У меня... язык стал толстым... еле поворачивается во рту... плохо слушается...

После десятой трубки особых изменений не произошло. Всё та же тяжёлая натужная речь. На этот раз встать оказалось нелегко, стала кружиться голова. Во рту оставался устойчивый горький вкус. Походка сделалась неуверенной.

«2 ч. 37 м. Двенадцатая трубка. Курится очень медленно. Маклай говорит, что он чувствует себя очень уютно, но хотел бы петь и слушать музыку. Пульс и дыхание без изменения.

После тринадцатой трубки, которую Маклай курит очень жадно, он несколько раз громко смеётся, но всё ещё в очень сонливом состоянии».

Что вызвало этот смех? Просто ощутил беспричинное удовольствие. Ничего вокруг не изменилось, и сам он оставался таким же, как прежде, но появилось чувство странной лёгкости бытия на грани сна. Освобождающего от всех тягот и забот.

Благословенное отрешение от всех желаний!.. Нет, остаётся одно: отдаться во власть гармонии звуков. Они возникают вдали: отрывок из музыки Шумана к поэме Байрона «Манфред». И не надо слов, затрудняющих восприятие, нарушающих ту внутреннюю свободу, которую может даровать только музыка...

«2 ч. 48 м. Шестнадцатая трубка. Маклай жалуется на перерывы в курении, он хотел бы продолжать без перерыва. Конъюктива сильно наполнена кровью. Веки тяжёлые, и глаза в большинстве случаев остаются закрытыми, слышит музыку вдали».

Смешной доктор! Что он видит? Только внешнюю оболочку человека. Это же скорлупа. А в ней заключён целый мир. Беспредельный духовный космос... Мир как воля и представление... Шопенгауэр, Шуман, Манфред... Всеобщая гармония...

«3 ч. 25 м. Двадцать вторая трубка. Маклай лежит с закрытыми глазами, но замечает, что он чувствует себя «как прежде ещё никогда не чувствовал», но это своеобразное чувство не даёт ни приятного, ни неприятного ощущения. Склера очень сильно наполнена кровью. Пульс и дыхание без изменения.

3 ч. 29 м. Субъективное чувство большого покоя и приятного состояния...»

Доктор видел перед собой полусонного человека с полузакрытыми глазами. Если приподнять веки, то видно, что они налились кровью. Этот человек беспомощен, не может встать без посторонней помощи, хотя и способен ещё давать — с большими усилиями и постоянными паузами — вразумительные ответы на простые вопросы о самочувствии. Лицо его становится безмятежной маской. Поистине — переход к покойнику, в иное состояние сознания, отрешённого от тела. По-видимому, вскоре ему можно было бы сделать операцию, и он не почувствовал бы боли.

«3 ч. 37 м. Субъективное чувство приятного покоя. Маклай говорит: «Я ничего не хочу и ни к чему не стремлюсь».

3 ч 40 м. Двадцать пятая трубка. Большая сонливость. Но лёгкий укол карандаша в область селезёнки заставляет его вздрагивать. Маклай продолжает требовать курить.

После двадцать шестой трубки, которую Маклай курит с очевидным удовольствием, он, кажется, спит...»

Он ясно слышал вопросы, но словно доносящиеся издалека и тотчас пропадающие, проходящие мимо сознания. Не было никакого желания обдумывать их и подбирать слова для ответа. Да и слова беспорядочно блуждали, не желая выстраиваться в осмысленные фразы, а речь была неподвластна воле. Мир — как ощущение, но вне воли. Она растворяется, как дым... А что дальше. Ещё, ещё одну трубку...»

«4 часа. Двадцать седьмая трубка.

На вопросы Маклай отвечает: «Я плохо слышу», говорит несколько слов на иностранном языке; говорит также: «Я очень устал», но продолжает курить, глубоко затягиваясь...

4 ч. 40 м. Маклай открывает глаза, но сразу же закрывает снова, на вопрос, как себя чувствует, отвечает: «Хорошо, я совсем оглох, хотел бы ещё курить; разве человек с трубкой ушёл?»

4 ч. 55 м. Медленное возвращение сознания».

Так казалось стороннему наблюдателю. Однако Маклай всё это время не находился в беспамятстве. Приступая к эксперименту, он полагал, что под влиянием опиума впадёт в сон с причудливыми фантастическими сновидениями. Этого не происходило. Быть может, сказывалось его стремление всегда контролировать свои ощущения, отмечать всё, что происходит во внутреннем мире, быть одновременно и подопытным, и учёным-исследователем.

Он пребывал в полусне, доносились какие-то звуки, но слов и смысла фраз не удавалось понять; стало ясно, что доктор не только задаёт вопросы, но и предлагает встать. И хотя тело не слушалось, как будто отрешённое от его власти, а голова кружилась, он поднялся с кушетки и с помощью доктора и слуги стал переодеваться...

Его под руки вывели из комнаты, провели по лестнице на первый этаж. Ноги двигались вяло, заплетаясь, глаза оставались полузакрытыми. Мелькали какие-то лица, смотревшие с любопытством, возник невесть откуда паланкин, в который его усадили. Под лёгкое покачивание паланкина Маклай провалился в бездну небытия...

Проснулся ночью. На столе ярко горела лампа. С трудом встал и неверной походкой, шатаясь, подошёл к столу, на котором был оставлен ужин. Жадно поев, вернулся к кровати и вскоре заснул.

Рано утром разбудил его голос слуги, настойчиво повторявшего, что пора ехать в Кантон. Действительно, таковы были планы Миклухо до эксперимента. А он не позволял себе уступать обстоятельствам. Однако на этот раз они оказались сильнее его. Учёный слишком ослаб, что было непривычно и неприятно сознавать. Попытавшись встать, бессильно опустился на подушки, решил что-то объяснить слуге, но только слабо махнул рукой и снова погрузился в сон.

Проснулся после полудня с тяжестью в ногах и пустотой в голове. Встал к обеду, поел с аппетитом, по-прежнему ощущая слабость, лёгкие головные боли и головокружение при ходьбе.

В те дни, которые оставались до отхода клипера «Изумруд» из Гонконга, он постоянно возвращался к своему опыту курения опиума. Прежде всего отметил, что у него не было никакого желания и мысли, испытанных во время эксперимента. Конечно, он прежде без особой охоты занимался описанием наблюдений. Но сейчас — пришлось с горечью признаться — его воля была парализована, подавлена. Хотелось вновь испытать блаженство нирваны.

Пришёл доктор Клоус, справляясь о самочувствии, и как бы между прочим спросил:

— Николай Николаевич, у вас не возникает желания повторить эксперимент?

Проницательный доктор словно читал его мысли.

— Да, доктор, возникает.

— И вы готовы вновь посетить этот Китайский клуб, чтобы, как вам представляется, обогатить науку своими самонаблюдениям?

— А почему бы и нет?

— Смею напомнить, что я не раз предупреждал вас...

— Простите, доктор, я пошутил. Мне вполне достаточно одного эксперимента.

— Отрадно слышать. Признаюсь, я очень опасался за вас. Нет, не подумайте, будто я усомнился в вашей силе воли, в вашем интеллекте или самообладании. Ни в коей мере! Но когда человек проведёт столько месяцев среди дикарей, каннибалов, в постоянном напряжении нервов, у него должна естественно проявиться обратная реакция, желание полнейшего покоя. Разве не так? А опиум предоставляет для этого прекрасные возможности. Согласно литературным источникам, особенно много морфинистов и опиоманов появляется во время военных действий. Люди не выдерживают постоянного нервного напряжения. Вот и вы могли пожелать забыться...

— Должен вам признаться, что меня раздражают не дикари, а так называемые цивилизованные личности с их самодовольством, пошлостью и лицемерием. Особенно когда они находятся в состоянии опьянения.

— Неужели пьяный дикарь лучше?

— Безусловно... Впрочем, только в том случае, если он находится в своей естественной обстановке.

— Вам доводилось наблюдать это?

— Да. На Берегу Маклая готовят опьяняющий напиток кеу. Но они им никогда не злоупотребляют. Я никогда не видел, чтобы, выпив кеу, местные жители шумели или ссорились. Тем более что это питьё действует достаточно быстро и вызывает не возбуждение, а сонливость.

— Вам доводилось его пробовать?

— Один раз.

Долгий разговор начинал утомлять и раздражать Маклая. Заметив это, доктор поспешил откланяться.

Вспомнив о наркотическом напитке папуасов — кеу, Маклай стал сравнивать их действие. Выявлялось некоторое сходство. Правда, опиум приходится курить около часа, чтобы почувствовать по-настоящему его действие, тогда как кеу, тоже горький и терпкий, уже через десять минут вызывал головокружение. В том и другом случае сначала парализуются органы движения и только затем нервные центры. Зрение и слух расстраиваются, но не появляется никаких галлюцинаций, видений, фантастических снов.

Эти препараты определённо подавляют деятельность мозга. Мысли появляются медленно и тяжело. После принятия кеу это состояние длится недолго, но при курении опиума растягивается на час или два, и в конце концов не думается ни о чём...

Странно: такое неестественное состояние не вызывает протеста, недовольства, раздражения. Напротив, начинаешь ощущать благословенный покой. Это словно переход в небытие.

Может быть, таково предвкушение смерти? Она, как страшный призрак, ожидает каждого человека в конце жизненного пути. Чаще всего путь этот труден, сопряжён с несчастьями, болью, страданием. А в последние мгновения бытия наступает просветление. Человек перестаёт ощущать своё тело, у него слабеет память и он уже не думает ни о чём, ещё сохраняя сознание. В этот момент оно словно очищается от всех страданий и мерзостей жизни...

Но почему человек с такой лёгкостью, даже с наслаждением отрешается от собственной личности, своего столь любимого «я»? Чувство покоя, безмятежности, безустремлённости так заманчиво и приятно, что нет никакого желания освободиться от него.

Испытав его на себе, начинаешь понимать, почему тысячи людей без различия общественного мнения, материального достатка, уровня образования, разного возраста и любых культур отдаются во власть наркотика. В чём его притягательность? Возможности человека выйти на некоторое время из-под опеки собственного «я». Возникает ни с чем не сравнимое ощущение свободы — в её абсолютном проявлении.

Но почему, почему так завораживает это чувство свободы? Не потому ли, что в жизни своей каждый человек втайне мечтал, грезил о ней, а в это же время заставлял себя подчиняться тем или иным обстоятельствам, людям, организациям? Он сам становился тюремщиком — жестоким и беспощадным — собственной личности.

Как только задумываешься над этим, возникает ощущение бездны, у которой стоишь в сладком предвкушении падения.

Быть или не быть? Что за вопрос! Верно ответил Байрон:

Уверен, каким ни стремился б ты быть, Всё-таки лучше бы вовсе не жить. Курение опиума даёт предвкушение состояния небытия...

Наркотик отрешает тебя от жизни и примиряет со смертью. Он дарует освобождение от постылого существования, от телесных тягот, забот и обманчивых устремлений. Он приобщает к состоянию безмятежности, которое буддисты называют нирваной.

Помнится, Будда называл брахманом того, кто свободен от привязанности и желаний, лишён благ и отрешён от мира. Значит, наркотик предоставляет возможность каждому человеку хотя бы на недолгий срок почувствовать освобождение от всего на свете, даже от постылого «я».

Не является ли это слиянием с бесконечностью? Не такова ли природа и религиозного экстаза, вызывающего восторг приобщения к божественному Духу, в котором исчезнет собственная личность, подобно тому, как растворяется крупинка соли в океане?

Отрешение от самого себя. Предвкушение небытия...

Это же и есть — духовная смерть!

Но почему, почему, почему человек жаждет вновь и вновь испытывать это состояние перехода от света к тьме, от жизни к смерти?! Неужели так ужасна жизнь и столь отвратителен духовный мир человека, что предоставляется счастьем хотя бы на некоторое время избавиться от них?

Неизбежно приходишь к такой мысли. Людей надо оберегать от наркотика прежде всего потому, что он убедительно доказывает: лучше уйти из этого мира, чем жить в нём.

Однако остаётся один простой вопрос: почему у меня нет никакого желания снова и снова проделывать всё тот же опыт перехода в блаженство нирваны? Возможно, причина проста: я знаю о неизбежных последствиях. Ведь каждый раз придётся возвращаться в этот постылый мир и к собственной личности. Так снаряд, пущенный в небо, обречён на падение. И каждое новое падение из нирваны в бытие будет всё более болезненным. Иллюзия полёта к вратам рая будет завершена падением в ад.

И всё-таки дело не только в этом. Освободившись от мира и от себя, попадаешь в рабскую зависимость от наркотика. Он способен предоставить на время иллюзию свободы, при этом замыкает личность в духовную тюрьму, скрывает её волю...

Так-то оно так, но подобные рассуждения не могут спасти многих осведомлённых людей, даже из числа врачей, от этого пагубного пристрастия. Разум подчиняется чувствам, а не наоборот. Вот и милейший доктор Клоус невинным тоном задал свой вопрос о повторении эксперимента с опиумом неспроста. Ведь я мог настоять на продолжении опыта только для того, чтобы иметь вескую причину вновь поддаться наркотическому опьянению... нет, отупению. Я вполне мог прибегнуть к самообману, но не стал этого делать.

Почему? Неужели моя жизнь складывается легче и лучше, чем у миллионов других, отдающихся во власть наркотиков? Нет. Почти никто из них не испытывал и сотой доли опасностей и лишений, которым подвергался я. И что в награду? Определённая доля уважения со стороны некоторых почтенных, порядочных и умных людей. Только и всего? Да разве этого мало? Я сам избрал такую жизнь. Таким был мой выбор: не приспосабливаться к людям и обстоятельствам, а идти своим путём, преодолевая трудности и невзгоды.

Не потому ли у меня нет желания освободиться от собственной личности хотя бы на время? Я не привык обманывать не только других, но и самого себя. Мне не свойственно кривить душой. Нельзя сказать, что я во всём доволен собой. Нет, конечно. Важно другое: честность по отношению к собственной жизни.

...Всякий раз, погружаясь в сон, мы незаметно минуем то состояние перехода в мир иной, которое растягивает на долгие минуты опиумный дурман. Это не жизнь и не смерть, не бытие и не небытие. Тот, кто одинаково боится и жизни, и смерти, готов скользить по данному лезвию только лишь для того, чтобы обрести ощущение покоя. Это — духовное самоубийство.

Достоин ли я такой участи? Меня она не привлекает. Значит, я достоин жизни. И должен сделать всё, что в моих силах, чтобы этот мир стал хоть чуточку легче и привлекательней, чтобы помочь хотя бы кому-то из людей обрести чувство собственного достоинства, чтобы им не было тошно от самих себя.

...В каюте он ещё раз перечитал свою статью об испытании курения опиума, сделав пояснение: «Физиологическая заметка» Ему казалось, что несмотря на это материал был представлен в ней с излишней субъективностью. Разве требуется привести только так называемые объективные симптомы отравления? Важнее поделиться своими переживаниями и мыслями. Хорошо ещё, что сдержался и не позволил себе затронуть проблемы морали и тем более смысла жизни. Хотя именно об этом пришлось задумываться много раз, осмысливая проведённый эксперимент.

Маклай всё-таки не удержался и завершил статью цитатой из Байрона. Сделал вывод:

«Курение опиума даёт предвкушение состояния небытия...»

Последние вещи были вынесены из каюты на причал. Оставалось попрощаться с капитаном и хотя бы некоторыми членами команды. Учёный решительно раздумал сейчас возвращаться в Россию. Не исключено, что ему не суждено вернуться на родину. Никогда. Он продолжит свои исследования в этих краях, пусть даже ценой жизни.

Вышло так, словно его испытание относилось вовсе не к процессу курения опиума, а к способности управлять собственной судьбой, направлять свой жизненный путь по избранным высоким ориентирам.

Вернуться в Россию, чтобы услышать восторги в свой адрес, понежиться в лучах славы? О нём много писали газеты; распространилась молва, будто исследователь погиб в дебрях Новой Гвинеи или даже съеден тамошними каннибалами. Каким триумфальным обещает стать возвращение именно теперь!

Но ведь он-то прекрасно понимает, что сделал ещё слишком мало. Даже для предварительного завершения исследований понадобится по меньшей мере пять лет. Значит, надо остаться. Решение верное. Как завершить статью? Путь останется многоточие. Кому надо — поймут.

И он подписал: «Китайское море. На борту русского клипера «Изумруд».

28 апреля 1873 г.»

Глава 1 КОНТАКТ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Ничто так не поражает, как первая встреча

с дикарём в его родной берлоге... Мне кажется,

просто невозможно описать различие между диким

и цивилизованным человеком.

Чарлз Дарвин

Первое знакомство

 знойный полдень 19 сентября 1871 года русский трёхмачтовый корвет «Витязь» приближался к восточному берегу Новой Гвинеи.

Солнце висело прямо над головой. Полный штиль. Шли под парами. Дым, как длинный чёрный флаг, тянулся за невысокой трубой. Течение было попутным.

Вдали за двумя ступенями террас и пологими холмами круто вздымались горы: вершины их срезали облака. Густой тёмный покров тропического леса спускался с горных склонов, заполняя глубокие долины. Резко выделялась светло-зелёная прибрежная полоса с высокой травой.

В двух местах на берегу виднелся дым: определённое свидетельство присутствия человека.

Под вечер миновали маленький островок, покрытый лесом. Между стволами и листьями кокосовых пальм виднелись крыши хижин. На берегу можно было разглядеть маленькие фигурки людей; Постепенно замедляя ход, судно легло в дрейф.

Быстро наступила ночь — ясная, звёздная, с ярким созвездием Южного Креста у горизонта. Луна заливала голубоватым светом горы. Облака спустились ниже, в их глубине беззвучно вспыхивали молнии.

На следующее утро продолжали медленно продвигаться вдоль берега. Горы освободились от туч, лишь над долинами оставались клочья тумана и протягивались горизонтально тонкие белые полоски слоистых облаков. Террас больше не было, а невысокие холмы приблизились к самому берегу. Местами вверх тянулись столбы дыма.

Прохладу ночи сменила полуденная жара. Вошли в залив Астролябии, названный именем корабля, на котором в 1827 году французский мореплаватель капитан Люмон-Дюрвиль первым побывал здесь.

Капитан корвета Павел Николаевич Назимов поднялся на палубу. Подошёл к стоящему у борта невысокому худому пассажиру с пышными волосами и небольшой бородой, со странной фамилией Миклухо-Маклай и, сухо поздоровавшись, спросил:

— Где вы желаете быть высаженным?

Капитану было досадно, что по воле великого князя пришлось проделать немалый переход в незнакомых водах только для того, чтобы оставить этого молодого человека среди дикарей, которые слывут людоедами. Оставалось только поражаться бесстрашию, если не сказать — безрассудству столь удивительного искателя приключений.

Старший офицер Новосильский, изучавший в подзорную трубу берег, доложил:

— Вижу бегущих дикарей... Скрылись в лесу.

— Если вы не возражаете, Павел Николаевич, — ответил Миклухо-Маклай, — я высажусь здесь.

— Как угодно. Вашу лодку будет сопровождать катер с вооружённой командой, — сказал капитан.

— Ни в коем случае!

— Тогда я не могу ручаться за вашу безопасность. Вы вольны поступать, как вам будет угодно, но мне непозволительно рисковать своими людьми. Вероломство местных каннибалов известно.

— Понимаю вас, — Миклухо-Маклай тряхнул тёмно-русыми кудрями, — поэтому позвольте мне отправиться в лодке с двумя слугами.

— Воля ваша, — пожал плечами Назимов.

Можно было понять капитана и его вполне оправданные опасения. Как человек военный, он привык рассчитывать на силу оружия.

Новосильский, не отрываясь от подзорной трубы, произнёс:

— Готов держать пари, что местные охотники за черепами очень любят людей... особенно в поджаренном виде.

Никто не засмеялся. За время плавания все на корабле могли убедиться, что пассажир хотя и нелюдим, но постоянно занят делом. Не раз он с помощью команды проводил наблюдения, измеряя температуру океана на разных глубинах. Не было сомнений, что он непременно высадится на этом диком берегу и жизнь учёного будет постоянно висеть на волоске.

А он стоял, разглядывая берег, и пытался представить себе, что происходит среди папуасов. Скорее всего — паника. В таком состоянии люди могут решиться на отчаянные поступки. Ведь и хищные животные нападают на человека чаще всего от испуга. Впрочем, причём тут животные? Ему предстоит встретиться с людьми, такими же, как он сам, только представляющими другую культуру.

Маклай приметил небольшой мысок и бухточку и попросил направить корабль в эту сторону. «Витязь» двигался медленно. Матрос громко сообщал: «Тридцать две сажени... Тридцать саженей... двадцать семь саженей». Назимов приказал застопорить ход и бросить якорь. До берега оставалось не менее ста метров.

Громадные деревья, опутанные лианами, возвышались на скалистом берегу. За этим пологом ничего нельзя было разглядеть. Правее находилась песочная отмель.

Группа папуасов, таясь за деревьями, подкралась к самому берегу. Они о чём-то посовещались, по-видимому, не рискуя выходить на открытую местность. Наконец один из них вышел из тени деревьев, неся в руках крупный кокосовый орех. Положив орех у кромки воды, папуас показал руками сначала на него, а потом на корвет, давая понять, что подарок предназначен для пришельцев, и поспешно отступил в спасительную лесную чащу.

— Павел Николаевич, — обратился Маклай к Назимову, — настала пора мне проведать своих будущих соседей. Приглашают.

— Мне кажется, они предлагают нам убираться восвояси.

— Прошу вас, прикажите предоставить нам четвёрку. Матросов не надо.

— Как вам будет угодно, — согласился Назимов и дал команду спустить шлюпку. В неё спустились Маклай и его слуги: мальчик-полинезиец Бой и Ульсон, бывший китобой, ставший на Таити «бичкомбером», «бичом», портовым бродягой. В полевую сумку Маклай положил бусы, узкие ленты, куски красной хлопчатобумажной материи и прочие безделушки. Все трое были без оружия.

Минут через двадцать приблизились к берегу. Волны, едва заметные в море, на мелководье стали сильно раскачивать шлюпку. Пристать к берегу оказалось непросто.

Вдруг из-за кустов выступил мускулистый папуас, замахиваясь копьём. Левой рукой он как бы отстранял незваных гостей. Маклай поднялся в шлюпке и продемонстрировал несколько красных тряпиц. В ответ среди деревьев возникла дюжина мужчин, вооружённых дрекольем. Вид у них был нерешительный.

Миклухо-Маклай бросил тряпки на мелководье, жестом пригласив папуасов забрать подарки. Они дружно и энергично замахали руками, давая понять, что пришельцам следует отдалиться. Маклай приказал своим слугам отойти от берега. Как только шлюпка отошла на достаточное расстояние, туземцы наперегонки бросились в воду и моментально расхватали красные тряпки.

Пока дикари рассматривали лоскуты, горячо о чём-то толкуя, шлюпка вновь подошла к берегу. Маклай жестами пригласил туземцев подойти к шлюпке, показывая им новые подарки. Однако на это предложение никто не отозвался.

Завязать знакомство оказалось не так-то просто. Одно обнадёживало: диалог с папуасами удалось вести, хотя и бессловесный, но вполне понятный для обеих сторон. Может быть, сделать следующий шаг — самому спуститься в воду и подойти к ним? Но тогда полностью окажешься в их распоряжении, и малейшая оплошность, взаимное непонимание может завершиться трагически.

— Господин, будем возвращаться? — с надеждой спросил Ульсон.

Вернуться на корвет — значит признать своё поражение, беспомощность. За шлюпкой наблюдают не только папуасы, но и с корабля. Назимов хмурится, офицеры посмеиваются, стараясь скрыть тревогу и не зная, что предпринять. Но что делать?

Всё-таки пришлось вернуться. Не поднимаясь на борт корабля, Маклай спросил, где ещё видели дикарей. Получив ответ, он направился к указанному месту. Там уже никого не было. Но бухточка была уютной и красивой, а среди сплошной стены зелени белела полоска песка.

Шлюпка с шорохом врезалась в песок. Маклай поспешно спрыгнул на сушу, заметив узкую тропинку, уходящую в лес. Не раздумывая, направился по ней, даже не дав слугам никаких распоряжений.

Прогулка была недолгой. Среди пальм показалось несколько крыш, спускавшихся почти до земли. Тропинка привела прямиком к плотно утоптанной площадке, окружённой пестролиственными кустарниками и пальмами, среди которых располагались хижины. Светлые сухие пальмовые листья на крышах живописно выделялись на тёмно-зелёном фоне леса. Обильная растительность демонстрировала гармонию приятного с полезным: бананы, панданусы, хлебные деревья, ореховые и кокосовые пальмы и тут же — ярко-пунцовые китайские розы, жёлто-зелёные и оранжевые листья кротонов и колеусов.

Здесь было прохладно, тихо и безлюдно. Из леса доносились крики неведомых птиц. Всё вокруг представлялось нереальным и чуждым, как сновидение.

На площадке тлел костёр. Были видны следы недавнего пребывания людей и поспешного бегства: двери некоторых хижин распахнуты настежь, половинка недоеденного кокосового ореха, одно небольшое весло...

Заглянул в хижину: на полу — дымящийся очаг, глиняный горшок, связка раковин и перьев. Из-под самой крыши вперил в пришельца чёрные провалы глазниц человеческий череп.

Первая мысль: людоеды, охотники за черепами. Следом более рассудительная: обычай хранить черепа далеко не всегда сопряжён с каннибализмом. Возможно, это — знак, память о почтенном предке.

Послышался шорох. Оглянувшись, путешественник увидел туземца, словно выросшего из-под земли. Взгляды их встретились. Дикарь, вздрогнув, опрометью бросился в кусты. Маклай устремился за ним, размахивая красным лоскутом.

Туземец остановился, с трудом сдерживая дрожь. Маклай медленно приблизился к нему, протягивая красную тряпку. С видимым удовольствием приняв подарок, дикарь повязал его себе на голову. Он был среднего роста, темно-шоколадного цвета, с матово-чёрными курчавыми волосами, широким сплюснутым носом, крупными надбровными дугами, густой недлинной бородкой. Весь его костюм состоял из тряпки шириной в ладонь, заменявшей штаны, и двух браслетов из плетёной сухой травы над локтями. За один браслет был заткнут лист бетеля, предназначенный для жевания, за другой — тонкий костяной нож. Выражение лица было довольно симпатичным.

Миклухо взял его за руку и, чувствуя слабое сопротивление, привёл обратно в деревню. На площадке стояли Ульсон и Бой, опасливо озираясь по сторонам. Увидев Маклая, они обрадовались встрече так, словно давным-давно не видели его.

Из-за деревьев и кустов стали появляться туземцы, напряжённо следящие за пришельцами. Маклай подходил к каждому из них, брал за руку и тащил на площадку.

Устав от этой дипломатической процедуры, путешественник уселся на камень и стал раздавать гостинцы: бусы, гвозди, полоски материи, рыболовные крючки.

Металлические предметы папуасы разглядывали с недоумением. Судя по всему, эти люди были представителями культуры каменного века. Только сейчас для них начиналась эпоха металла.

Своим обликом туземцы заметно различались между собой. Некоторые были вооружены каменными топорами и большими луками со стрелами метровой длины. При минимуме одежды местные жители, как видно, старались иметь максимум украшений. Шевелюры были украшены перьями казуара и какаду, а также бамбуковыми гребнями. В ушах красовались большие черепаховые серьги, а в носовых перегородках — бамбуковые палочки размером с толстый карандаш, разукрашенные орнаментом. Ожерелья были из зубов собак и кабаньих клыков, а также из раковин. У каждого на шее висела небольшая плетёная сумочка.

Причёски отличались разнообразием: у одних волосы были выкрашены красной глиной и стояли торчком, у других — коротко острижены, у некоторых висели на затылке локоны. Общим было то, что волосы и на голове и на бороде закручивались в мелкие спирали, как у негров.

Недолгий осмотр показал, что всего лишь половина папуасов могла бы считаться здоровой. У двоих ноги были обезображены слоновой болезнью, у одного кожа была поражена псориазом, а другой был покрыт чирьями. Но у всех сложение было достаточно крепкое при росте чуть ниже среднего.

Солнце уже скрылось за горами. Наступали сумерки. Пора было возвращаться на корвет. Первое общение оказалось успешным, к взаимному удовольствию. Туземцы толпой проводили гостей до шлюпки, неся подарки: кокосы, бананы и двух дико визжащих крепко связанных поросят. Всё это добро положили в шлюпку.

Теперь было бы великолепно явиться на «Витязь» со своими новыми знакомыми к великому изумлению команды и самого капитана. Пусть полюбуются на тех, кого они заочно нарекли ужасными людоедами.

Улыбаясь, с предельной любезностью Маклай предложил жестами туземцам последовать за ним на корабль. Некоторые их них тотчас выразили опасение, отступив назад. Вполне возможно, они боялись, что там на огромном плавучем доме белые люди зарежут их, как и свиней, зажарят и съедят.

И всё-таки четверо папуасов решились на отчаянное путешествие. Остальные стали их горячо отговаривать. Те возражали и добились того, что к ним присоединился ещё один туземец. Любознательность победила страх! Для Маклая это уже было определённым открытием. Серьёзные учёные часто утверждали, что дикие племена тупы и равнодушны, активно реагируя только в случае опасности, от страха или при возможности что-либо стащить или отнять.

Пятёрка отважных папуасов спустила на воду две свои пироги. Одну из них Маклай взял на буксир. По мере приближения к «Витязю» туземцы стали проявлять всё большее беспокойство. Трое на свободной пироге круто развернулись и поспешили к берегу. Оставшиеся старались отдать буксир, показывая знаками, что не хотят ехать дальше. Один из них попытался каменным топором перерубить трос, но было уже поздно: они уже подошли к «Витязю». Ульсон и Бой потащили дикарей по трапу. Те почти не сопротивлялись и, казалось, находились в полуобморочном состоянии. Маклай взял их под руки. Они тряслись всем телом и едва переступали ногами, полагая, что настал их смертный час.

Учёный повёл их на корму, на ют. Видя при свете фонарей вокруг приветливо улыбающиеся лица, папуасы понемногу стали осваиваться. Их привели в кают-компанию, угостили чаем и одарили разными вещами, из которых им больше всего понравились гвозди.

— Без порток, а при параде, — сказал кто-то.

— У них карманы подвесные. Весьма практично.

— Господа, мне кажется, они поначалу приняли нас за людоедов!

Все рассмеялись. Заулыбались и папуасы, окончательно придя в себя. Однако, несмотря на столь любезный приём, они с нескрываемым удовольствием вернулись к трапу, поспешно сошли в свою пирогу и припустили что есть мочи прочь от удивительного плавучего дома.

— Николай Николаевич, — обратился к Маклаю Новосильский, — а тут без вас они и нам подарки преподнесли, правда, заочно.

— Неужели?

— Пока вы отсутствовали, несколько туземцев появились на берегу с двумя собаками, коих тут же на наших глазах прирезали, давая понять, что этот щедрый дар предназначен для нас.

— Помнится, вы их называли не иначе как каннибалами. А они испытывают гастрономическую любовь не к людям, а к собакам. По-латыни собака — канис. Выходит, они каннибалы от слова канис, не так ли?

— Так-то оно так, Николай Николаевич. Да только человек — существо весьма непростое, пусть даже дикарь. Когда сила на вашей стороне, он — агнец божий, а когда на его — лютый зверь. Признаться, я бы не рискнул остаться с ними один на один.

— Но я тем не менее благополучно познакомился с ними — один и без оружия.

— Никак нет. Они были прекрасно осведомлены о присутствии нашего корабля с многочисленной командой. Вы находились под надёжным прикрытием. А что произойдёт, когда его не станет, одному Богу известно.

— Вы правы.

Да, первое знакомство с местным населением — пока только мужским — было вполне благополучным. Однако в этом случае туземцев сдерживал страх перед могущественными, как они могли догадаться, пришельцами. После ухода корвета страх этот понемногу рассеется. Останется только глубокое недоверие к чужаку и острое желание поживиться его богатствами.

Действительно, человек — существо весьма пластичное. Он приноравливается к текущим обстоятельствам, демонстрируя мимикрию, столь характерную для многих животных. Но если у животных она проявляется на уровне физиологическом, то у человека — в сфере духовной. Цивилизованный человек может расточать вам комплименты и приветливо улыбаться, в то же время питая ненависть и замышляя злодейство.

Что это, печать цивилизации или врождённое свойство людей? Есть немало вполне достоверных свидетельств коварства дикарей. Всё дело в том, насколько оно для них характерно. При вторжении белого человека у них резко нарушается привычный уклад жизни, а потому и поведение становится аномальным.

Итак, снова возникает вопрос: что удерживает дикарей от бесчеловечных, с нашей точки зрения, поступков? Только лишь страх? Или, может быть, у них сильнее врождённое чувство добра?

На эти вопросы предстояло ему найти ответы. Но не путём умозрительных рассуждений и не обобщая материалы других исследователей, а на собственном опыте...

На опыте, который может стоить жизни.

Туй

Говорят, для белого человека все негры или китайцы на одно лицо. Действительно, равнодушный поверхностный взгляд не способен уловить индивидуальность. Он видит только общие черты.

Маклай с самого начала общения с туземцами постарался различать их. Ему приглянулся первый папуас, тот самый, что возник за его спиной, — с торчащими усами и бородой, с вполне симпатичным выражением лица. Их знакомство началось просто. Маклай, как положено по этикету, представился:

— Маклай, — и, приложив ладонь к груди, отвесил полупоклон.

Папуас, избегая смотреть ему в глаза, промолчал — то ли от сильного волнения, то ли из опасения выдать своё имя незнакомцу. Как известно, представители примитивных племён убеждены, что, назвав своё имя, они рискуют оказаться под властью колдуна. В данном случае папуас выказал доверие незнакомцу с лицом странного белого цвета. После того как Маклай повторил свой жест и дважды назвал своё имя, дикарь приложил руку к своей груди и сказал:

— Туй.

С этого момента они прониклись друг к другу симпатией и уважением.

На следующий день после первого пребывания у папуасов Миклухо-Маклай после завтрака вновь отправился в знакомую деревню. Туй и несколько других папуасов вышли к нему навстречу. Следовало бы поинтересоваться у них, где лучше построить свою хижину. Однако, не зная местного языка, невозможно было обсудить этот вопрос. В любом случае неблагоразумно селиться на окраине или вблизи деревни, не зная ни характера, ни нрава будущих соседей. Навязывать им своё присутствие было бы бестактным.

Да и что за радость находиться вблизи деревни, где тебя будут постоянно беспокоить и раздражать крики взрослых, плач детей, лай собак и визг поросят! Не лучше ли поискать удобное и уединённое место где-нибудь невдалеке.

Он отправился по тропинке в лес и через десяток минут вышел на небольшую полянку, заросшую кустарником и высокой травой. Поблизости журчал ручей, к востоку открывался вид на море и находился небольшой мысок.

Облюбовав это место, Маклай поспешил в деревню. Сегодня был день рождения генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича. По этому случаю полагался торжественный молебен и салют, были подняты сигнальные флажки. Как отнесутся к пушечным выстрелам папуасы, можно было только гадать. Следовало их успокоить.

Маклай едва вошёл в деревню, как с моря гулко ударили первые звуки салюта. Туземцы были ошеломлены. При каждом новом залпе они то пытались бежать, то ложились на землю, закрывая ладонями уши, то приседали, дрожа всем телом, как в лихорадке.

Как объяснить им происходящее? Каким образом успокоить? Он стоял на «центральной площади» деревни, не зная, что предпринять, и с трудом сдерживая смех. Наконец, решив дать волю своим чувствам, от души расхохотался.

Туземцы, видимо, исподволь наблюдали за ним. Они стали понимать, что их поведение нелепо. Как только Маклай рассмеялся, они начали ухмыляться, глядя друг на друга. Инцидент был исчерпан. С окончанием салюта учёный отправился на корвет.

Новосильский рассказал ему, что происходило на борту за это время. Оказывается, на корабль прибыло не менее дюжины туземцев. У них любопытство победило страх. Да и немало привлекали их диковинные, никогда ранее не виданные вещи, такие как гвозди, стёкла, зеркала. Особенно обрадовали дикарей угощения и подарки. Внимательно наблюдали они в полном молчании за процедурой молебна, сознавая, что совершается ритуальное таинство. Ещё более изумились, когда белые люди в белых одеждах выстроились ровными рядами, крикнули дружно что-то...

И вдруг средь ясного неба грянул оглушительный гром, от которого вздрогнул корабль. Оцепенев на мгновенье от ужаса, туземцы побросали подарки и опрометью бросились за борт с криками «Бука! Бука!».

— Николай Николаевич, — завершил свой рассказ Новосильский, — как это изволите понимать? Ведь и у нас в России тем же самым Букой детишек пугают. Выходит, мы одного корня с этими дикарями?

— В чём-то, пожалуй, вы правы. Только ещё следовало бы разобраться, кого они Букой величают. Думаю, какого-нибудь злого духа или конец света.

— Так вы полагаете, что они и про Апокалипсис знают?

— Ну, не по Иоанну Богослову, конечно, а на свой лад. Идея эта встречается у многих народов, порой никогда не общавшихся между собой.

— Если уж даже Бука у нас общий с этими дикарями, то придётся признать, что все люди братья.

— Пожалуй, так оно и есть. Только с вами вряд ли согласятся многие учёные мужи, тем более англосаксонского племени.

— А дикари эти — существа презанятные!

Можно было бы продолжать глубокомысленную беседу, но следовало поторапливаться. Ведь и без того благодаря великому князю, которого только что чествовали, в распоряжение Миклухо-Маклая, молодого и мало кому известного натуралиста, был предоставлен не менее чем на две недели военный корабль. Надо было не только доставить учёного в необходимое ему место, но и обустроить его жилище.

С капитаном Назимовым и старшим офицером Новосильским Миклухо-Маклай отправился на берег, чтобы окончательно выбрать место для постройки хижины. Морякам более всего понравился участок, где крупный ручей впадал в море.

— Полагаю, здесь можно оборудовать нечто наподобие небольшого форта, — сказал Назимов. — В случае нападения с суши радиус обстрела невелик. При необходимости есть возможность уйти в море. С другой стороны, какое-либо судно, появившееся на горизонте, нетрудно отсюда заметить, подав сигнал бедствия.

— Простите, Павел Николаевич, но я намерен мирно жить, а не отстреливаться.

— Как угодно. Вам виднее.

— Так какое же место вы выбираете? — спросил Новосильский.

— То, которое мне приглянулось с первого раза, — ответил Маклай.

На следующий день с утра корабельная команда приступила к расчистке площадки, рубке деревьев, установке свай, на которых должна покоиться вся постройка. Матросам приходилось спешить: заканчивался срок стоянки, а работ было невпроворот. Благо что в команде были отменные плотники.

В тропическом лесу зазвучала мерная «Дубинушка», под которую выволакивали из чащи крупные деревья и забивали сваи. Бой, сидя на земле, сплетал из листьев кокосовой пальмы циновки для крыши, меланхолично подтягивая: «Эй, тупинушька, юхним».

Взятых на Таити досок не хватило; пришлось часть стен и двери сделать из брезента. Работа шла споро: Назимов не поскупился, выделив в распоряжение Маклая почти всех матросов. Тем временем офицеры делали топографическую съёмку гавани и промеры глубин. Им довелось посетить несколько деревень, где за пуговицы, бусы, лоскуты, гвозди, пустые бутылки приобрели местные достопримечательности: оружие, утварь, украшения и дюжину черепов, о чём их особо просил Маклай. У всех черепов отсутствовали нижние челюсти.

Пока Маклай руководил строительными работами, у него оставалось время для бесед с Туем. Как ни странно, у них происходили действительно беседы, порой достаточно серьёзные и содержательные, несмотря на то, что изъясняться приходилось жестами и междометиями.

Это обстоятельство приятно удивило Маклая. Выходит, даже представители совершенно разных культур могли без особого труда понимать друг друга.

Русский путешественник попал не только в чужую для себя обстановку. Он оказался в другом времени — в каменном веке, очень отдалённом прошлом для европейца. Они сидели рядом на бревне, обменивались жестами и невнятными звуками, тем не менее прекрасно понимая друг друга. Цивилизованный европеец века паровых двигателей, печатных станков, мануфактур и заводов — и представитель каменного века, не знакомый с металлом и стеклом, только ещё начавший осваивать азы земледелия, не имеющий представления о цифрах и азбуке (но знающий, что такое Бука!).

Туй определённо выражал беспокойство. Он понял, что Маклай хочет остаться с мальчиком и ещё одним белым. Ему сделают дом, и все эти люди на очень большой лодке уйдут обратно в море. Что произойдёт потом, Туй постарался втолковать Маклаю.

Указав на большую лодку и работающих матросов, Туй махнул рукой в сторону открытого моря. Маклай кивал головой, показав, что останется вместе с двумя слугами. Туй поднял руки и нахмурился, давая понять, что такое решение плохое. Он указал в сторону деревни, а затем — на хижину Маклая и затряс пальцами, так что было ясно: придут люди из деревни и разрушат этот дом.

Исследователь только улыбнулся в ответ и покачал головой. Взволнованный Туй показал рукой на его грудь и сделал вид, что падает, закрыв глаза. И это не произвело на белого человека должного впечатления. Да ведь совершенно ясно, что не только разрушат этот дом, но и убьют!

Чтобы сильнее поразить спокойного собеседника. Туй встал в позу метателя копья, изобразив несколько бросков. Потом подошёл вплотную к Маклаю, ткнул его в нескольких местах пальцем, высунул кончик языка, закрыл глаза и ещё раз показал, что падает на землю.

Учёный встал, улыбнулся, похлопал своего благожелателя по плечу и в знак расположения подарил ему крупный блестящий гвоздь. Туй выразил свою признательность и всё-таки снова стал втолковывать пришельцу, какая страшная участь уготована ему. Маклай остановил его и предложил уйти к себе в деревню. Строительство хижины завершалось, и надо было дать плотникам последние указания.

Вечером за ужином в кают-компании Миклухо-Маклай рассказал офицерам о пантомиме, которую разыграл перед ним встревоженный Туй. Никто даже не улыбнулся. Наступило молчание.

— Полагаю, он верно обрисовал обстановку, — сказал Назимов.

— Как хотите, господа, а этот дикарь мне определённо симпатичен, — отозвался Новосильский. — Подлинный гуманист! Но ведь не он у них верховодит.

— У них нет, насколько я понял, ни царька, ни командира, — сказал Николай Николаевич. — Подлинная анархия, безвластие.

— Тем хуже, — произнёс Назимов. — Не с кем договариваться. Они добры и любезны, пока тут мы. Дикий зверь и тот, как известно, не выносит человеческого взгляда, но тотчас набрасывается, увидев спину.

— Эта беспортошная команда, — вставил кто-то, — постарается поживиться теми богатствами, которые останутся у господина Миклухо-Маклая.

— Физиономии у них смышлёные. Сразу видно — плуты.

— Прошу меня извинить, но осмелюсь высказать своё мнение. Они наверное проявят агрессию и не по коварству своему или из жадности, а со страху.

— Итак, господа, — заключил Назимов, — все как будто согласны, что господину Миклухо-Маклаю грозит большая опасность. Следовало бы принять во внимание предостережение этого дикаря.

Офицеры одобрили эти слова.

— Не означает ли это, что мне не надо оставаться? — Маклай встал от волнения.

— Поверьте, уважаемый Николай Николаевич, — заговорил Назимов самым нежным голосом, на который был способен (впрочем, особой способности в этом он не выказал), — никто из присутствующих здесь ни на минуту не сомневается в вашем мужестве и готовности пожертвовать жизнью ради науки...

Его поддержал одобрительный гул.

— Простите, но я остаюсь. Моё решение твёрдое.

Наступило молчание.

— Осмелюсь доложить, — осторожно сказал лейтенант Чириков, артиллерист, — для непрошеных гостей можно будет припасти сюрприз, который приведёт их в панический ужас: приготовить несколько мин и расположить из вокруг хижины.

— Надеюсь, уж от этого вы не откажетесь? — с интонацией хлебосольного хозяина спросил Назимов.

— Буду вам очень благодарен, — ответил Маклай. — Поверьте, я не безрассудный храбрец и не настолько предан науке, чтобы идти ради неё на верную гибель. Наука требует не человеческих жертв, а убедительных доказательств. Ради них я и остаюсь. Надеюсь помимо всего прочего доказать, что можно вполне поладить с дикарями мирным путём, без насилия и применения оружия.

Его краткая речь была одобрена негромкими аплодисментами. Назимов подвёл итог:

— Завтра завершим работы на берегу. Лейтенант Чириков установит мины. Лейтенант Перелишин и гардемарин Варениус с тридцатью матросами окончательно расчистят площадку перед домом и перенесут в дом все вещи. Остальные будут перевозить вещи с корабля на берег и завершат перевозку дров...

В эту ночь исследователь долго не мог уснуть. Он снова и снова вспоминал свою немую беседу с Туем, и на него накатывались волны страха, сердце начинало колотиться сильней. Нет, не за свою жизнь опасался он. На этот счёт у него имелось твёрдое убеждение: важна не продолжительность жизни, а её содержание, достоинство и смысл.

Но что произойдёт, если папуасы действительно убьют незваных гостей? Рано или поздно об этом станет известно в цивилизованных странах, и незамедлительно будут приняты самые жестокие меры против так называемых людоедов. Тем более что журналисты наверняка станут смаковать фантастические истории про страшных каннибалов и их несчастных жертвах.

Более того, окончательно утвердится мнение о том, что дикари представляют собой промежуточное звено между обезьяной, животным и полноценным интеллектуально и духовно развитым человеком, эталоном которого принято считать европейца. Это будет результат, прямо противоположный тому, на который он, Миклухо-Маклай, рассчитывал, пускаясь в это опасное предприятие...

После трёхчасового отдыха ещё затемно, при свете лампы он стал писать письма в Европу — деловые и личные. Часть вещей с уже собранными материалами следовало тоже приготовить к отправке.

На рассвете его посетил Назимов и поинтересовался, много ли запасено провизии на экстренный случай: сухарей, консервов, сушёных фруктов и овощей. Узнав, что такой запас весьма скуден, капитан удивился и предложил уделить остающимся на берегу кое-что из своей провизии. А Миклухо-Маклай, в свою очередь изумлённый неожиданной заботливостью и любезностью капитана, понял свою оплошность и горячо поблагодарил Назимова.

— Вам потребуется шлюпка? — спросил Назимов.

О таком даре Миклухо-Маклай и не мечтал. Безусловно, ему была совершенно необходима шлюпка для передвижений вдоль берега и для отступления в открытое море в случае нападения папуасов. А ведь Назимов до этого утра казался ему чёрствым и высокомерным солдафоном.

Да и Назимов изменил своё первоначальное мнение об этом, как ему поначалу казалось, самонадеянном и авантюрном молодом учёном. Перед ним был чрезвычайно смелый и упорный, любящий своё дело человек, внушающий глубокое уважение.

На берегу с утра начались завершающие работы.

Присутствовал здесь и Назимов. Ему и трём офицерам Миклухо-Маклай показал место под большим деревом, где в случае непредвиденных обстоятельств будут зарыты дневники и научные заметки, наглухо закрытые в медных цилиндрах. Они могут пролежать здесь несколько лет, великий князь Константин Николаевич перед уходом «Витязя» из Кронштадта пообещал, что через год или два русский военный корабль непременно посетит место пребывания Маклая на Новой Гвинее, и если исследователя не будет в живых, достанут его рукописи и передадут Русскому географическому обществу. Для указания места, где должен будет спрятан этот научный клад, на коре дерева была вырезана крупная стрела.

— В недавние времена, — сказал лейтенант Чириков, — закончивший установку мин, — таким образом пираты скрывали сундуки с сокровищами.

— Научные наблюдения, — отозвался Назимов, — тоже своего рода сокровища.

— Благодарю вас, Павел Николаевич, — взволнованно сказал Миклухо-Маклай.

— Помилуйте, за что? Я рад быть вам полезным, и все мы... все мы искренне желаем вашего триумфального — да, именно так — возвращения на родину.

Работы подходили к концу. Был сооружён флагшток. Устроили даже солнечные часы. Хижина была завалена вещами.

На следующий день, когда на корвете стали поднимать якорь, Маклай приказал Ульсону спустить трёхцветный торговый флаг. Тот решительно направился к флагштоку, но почему-то мешкал. Корвет медленно разворачивался. Флаг по-прежнему развевался высоко, хотя Ульсон стоял у флагштока. Пришлось подойти к нему. Он плакал, как ребёнок, утирая слёзы кулаком и хлюпая носом. Бедный Ульсон! А ведь до сих пор он храбрился.

На соседнем мыске показалась группа туземцев. Они то ли бурно жестикулировали, то ли исполняли какой-то танец. Остановились, повернувшись лицами к хижине, посовещались и скрылись.

Надо было срочно приводить в порядок вещи и готовиться к возможному визиту незваных гостей. Однако от усталости и двух бессонных ночей Маклай едва держался на ногах, голова кружилась.

Вскоре пришёл Туй. Без обычного добродушия, довольно бесцеремонно стал осматривать вещи, оставленные на земле, и попытался даже войти в дом. Пришлось остановить его жестом, твёрдо сказав:

— Табу!

Туй повиновался. Он всё ещё с трудом мог смотреть прямо в глаза Маклаю. Жестами спросил, вернётся ли большой плавучий дом, испускающий дым. Маклай отвечал утвердительно. Чтобы избавиться на некоторое время от его присутствия, Маклай, выучивший уже несколько местных слов, попросил Туя принести кокосовых орехов, подарив ему при этом красный лоскут. Он удалился.

Тут было о чём задуматься. Как переменчивы все люди при смене обстановки и обстоятельств! Куда пропала доброжелательность Туя? Или он прежде притворялся, опасаясь гнева могущественных пришельцев?

Но разве не бывает того же и с цивилизованными людьми? Как преображается иной чиновник, получив повышение по службе! А неожиданно разбогатевший ничтожнейший человечек тотчас возомнит себя хозяином жизни и большим господином. Почему же дикарь должен быть намного благороднее таких столь распространённых человеческих типов?

Впрочем, в этом отношении Туй был действительно достаточно сдержан и почтителен. Не посмел без разрешения войти в дом, не трогал вещей. Однако не следует забывать, что любой человек может существенно измениться, находясь в группе. Что произойдёт в таком случае с Туем? Не вернётся ли он сюда с лихой ватагой и не учинит ли погром? Так или иначе, приходится констатировать: даже простой дикарь вовсе не так прост, как это может показаться с первого взгляда.

Один и без оружия

Было около четырёх часов дня, когда внезапно послышался звонкий протяжный свист. Из-за кустов выступил целый отряд папуасов с копьями, луками, стрелами.

— Принести ружьё? — спросил Ульсон.

— Не надо, — ответил Маклай.

— Через пять минут будет поздно.

— Значит, ещё есть время.

Судя по всему, это были те самые туземцы, которые прыгали и плясали на берегу во время отбытия «Витязя». На этот раз они топтались на месте в нерешительности.

Маклай пошёл им навстречу, знаками приглашая подойти поближе. Момент был решающий: что они предпримут и с какими целями? Какие мысли вызывает у них вид одинокого безоружного белого пришельца? Недоверие, коварство и агрессия — один вариант. Понимание, доверие, дружелюбие — другой. Какой они сделают выбор?

Папуасы сложили оружие. Шестеро остались стоять. Остальные медленно двинулись к Маклаю, держа в руках кокосы и пучки сахарного тростника. Значит, и они с самого начала имели в виду эти два варианта, наблюдая за поведением чужака.

Он принял подарки и стал одаривать их различными безделушками. Однако нервное напряжение и усталость сказывались. Гости начали его раздражать. Исследователь показал им, что хочет спать. Они поняли намёк и удалились.

Наступил вечер. В пятнах и бликах лунного света окружающий лес производил мистическое впечатление. Порой слышались странные звуки, вызывающие образы мифических чудовищ. Этот загадочный и тревожный мир возвращал в прошлое, к детским сказкам и страхам.

Теперь это и его мир. В него надо вживаться, его придётся постигать не только рассудком, но и своей жизнью.

— Смотри, господин, вон там. — Испуганный Бой показывал в чащу, откуда раздался шорох. — Они пришли! — Он говорил шёпотом, голос его дрожал.

— Это ночной зверь, дружок, — успокоил его Маклай. — И свет луны на листьях.

Но и ему было не по себе. Настала первая ночь на этом берегу. Невольно вспоминались высказывания тех путешественников, которые постоянно упоминали о жестокости и коварстве папуасов. Если уж Туй изменился, то о других и говорить нечего. Возможно, Ульсон не зря считает этого туземца шпионом.

Наступила ночь. Никто из троих, несмотря на усталость, не мог заснуть. И дело было не в колдовских чарах луны, а в постоянном беспокойстве. Журчание ручья представлялось отдалёнными гортанными голосами.

Было решено устроить постоянное дежурство, разделив ночное время на три вахты. Происшествий не было.

Следующие два дня прошли в бытовых заботах при полнейшем спокойствии. Казалось, папуасы смирились с их присутствием. Не исключено, что они из деликатности старались не беспокоить пришельцев, от которых не ожидали ничего плохого.

Единственно, что донимало и выводило порой из себя прежде всего спутников Маклая — комары, муравьи и прочая кровососущая и кусачая мелкая братия. Однако несмотря ни на что Николай Николаевич теперь спал спокойно и безмятежно, как никогда за последнее время.

По вечерам горы, освещённые уходящим солнцем, словно светились. В душе наступало успокоение. В голове роились смутные мысли о вечности — возвышенные, как эти вершины. Вспоминались стихи Гейне, как будто одновременно и на немецком, и на русском, в переводе Лермонтова:

Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы... Подожди немного, Отдохнёшь и ты.

Верно сказано было Шопенгауэром: кто избегает одиночества, тот не любит свободы, ибо только в одиночестве можно быть свободным.

Нет, это относится более всего к ощущению свободы, не более. Разум подсказывает: дорогой Шопенгауэр, даже наслаждаясь возвышенным одиночеством в своей квартире во Франкфурте-на-Майне, любуясь такой же луной из окна, вы только в представлении своём оставались свободным. Ведь вам требовались свет, тепло, вода, пища... Множество людей должны обеспечивать ваше одиночество, иначе оно превратится в безнадёжное прозябание.

Но как не любить эту благословенную тишину, когда редко слышишь людской говор и вовсе отсутствуют крики, ссоры, брань. Только порыв ветра да крик какой-нибудь птицы нарушают покой. Совершенно забываешь прошлое, не думаешь о будущем, а только наслаждаешься настоящим.

При свете лампы он записал в дневник:

«Думать и стараться понять окружающее — отныне моя цель.

Чего мне больше? Море с коралловыми рифами, с одной стороны, и лес с тропической растительностью, с другой, — оба полны жизни, разнообразия; вдали горы с причудливыми очертаниями, над горами клубятся облака не менее фантастических форм. Я лежал, думая обо всём этом, на толстом стволе поваленного дерева и был доволен, что добрался до цели, или, вернее, до первой ступени длиннейшей лестницы, которая должна привести к цели...»

Утром пришёл Туй, преподав урок папуасского языка. Смышлёный туземец тоже успел обогатить свой лексикон несколькими русскими словами, из которых наиболее употребимым было — «Маклай».

Записав новые слова и оставшись довольным своим бесштанным учителем, учёный отблагодарил его, вручив ящик от сигар; Ульсон со своей стороны подарил Тую свою старую шляпу. Туй казался несколько ошеломлённым свалившимся на него богатством. Напялив шляпу, он поспешно удалился, нежно прижимая ящик к груди и блестя крепкими ягодицами. .

Примерно через час на тропе появилась вереница туземцев. Двое несли на плечах толстую бамбуковую палку, на которой был привязан визжащий поросёнок. За ними выступали те, кто нёс на голове посуду из дерева и скорлупы кокоса, а замыкающие шествие держали в руках кокосовые орехи. В толпе были Туй и некоторые другие знакомые лица.

Одна часть пришедших расположилась около Маклая, другая последовала за Туем, который, невольно играя роль заправского гида, рассказывал соплеменникам об употреблении той или другой вещи. Подвёл он их и к минам, точнее, к хитроумным приспособлениям из рычагов, подвешенных камней и верёвок, с помощью которых можно было устроить взрыв. Что это такое, он и сам не знал, хотя с умным видом, жестикулируя, давал объяснения.

Маклай наблюдал за ними с замиранием сердца: если вдруг они начнут дёргать за верёвки и рычаги, то могут произвести взрыв! Но — нет, Туй не позволил ни себе, ни другим дотрагиваться до загадочных приспособлений, потому что ещё раньше исследователь его предупредил, что это — табу. Не подошёл Туй и к лестнице, ведущей в дом.

Вообще дикари вели себя на удивление тихо и деликатно.

Вдруг они остолбенели. Это заиграл на губной гармонике Бой. Тотчас вокруг мальчика образовался кружок восторженных слушателей.

Маклай принёс четыре губные гармоники и раздал их папуасам. Они сразу же стали упражняться на новом инструменте. К счастью, этот диковатый концерт продолжался недолго. Побыв в гостях не более часа, туземцы ушли, выдувая в такт шагам аккорды на гармониках. Звуки постепенно угасли за пологом леса. Вновь настала упоительная тишина.

Поведение папуасов вызвало удивление и уважение. Ведь они не обучены правилам приличия. Никто им с детства не читал нравоучения и не ставил в пример святых, ангелов, Бога. Вряд ли существуют у них какие-либо священные заповеди, хотя бы в устной форме. И всё-таки они ведут себя достойно. Почему? Что сдерживает их, как принято считать, необузданный зверский нрав?

Цивилизованный человек уверен, что он приобщён к высокой нравственности прежде всего религией, а также философией, этикой. Удивительное заблуждение! Опыт существования человечества показывает: самые гуманные религиозные заповеди не отвращали людей от бесчеловечных поступков. Даже, пожалуй, с тех пор, как в мире распространились христианство и ислам, кровавых усобиц, жесточайших войн и всяческих преступлений стало больше, чем прежде.

Могучее древо цивилизации взращивает во всё большем количестве плоды добра и зла. У людей есть возможность выбирать. И слишком часто, увы, выбор останавливается на плодах зла.

Почему? Оказывается, дикари в своих отношениях к миру природы или к другим людям, а также между собой проявляют меньше дикости, чем цивилизованные люди. Это приходится признавать уже после первых опытов общения с папуасами, как бы ни обернулось дело в дальнейшем. Почему же в цивилизованном человеке накапливается так много злобы, жестокости, низости?

Появлялись вопросы, на которые не следовало давать слишком поспешных ответов.

А почему, прощаясь, они протягивают левую руку? Считается, что обычай протягивать открытую ладонь правой руки появился, чтобы показать отсутствие в руке оружия. Но может быть, они, эти дикари, протягивают левые руки потому, что в правых находятся подарки? У них первенствует добро, а не зло...

Впрочем, это всего лишь сомнительное предположение. Более внимательное наблюдение наводит на мысль, что у них нет обычая обмениваться подарками. Они просто — дарят. И не ожидают непременной взаимности, выраженной в виде ответного дара. Их вроде бы вполне устраивает демонстрация дружеского расположения. Неужели они духовные ценности предпочитают материальным?

Нет, и этот вопрос не следует обдумывать поспешно и умозрительно. Надо продолжить наблюдения, собрать больше фактов. Одно ясно: им чужд дух торгашества.

Так может быть, именно это в первую очередь отличает их от цивилизованных личностей в лучшую сторону? Наша цивилизация отдаёт предпочтение материальным ценностям. Зловредный и пошлый дух выгоды, прибыли отравляет своим ядом все замечательные достижения цивилизованного человечества.

Безусловно, дикари — вовсе не ангелы и не беспечные, наивные и добродетельные дети природы. У них свои достоинства и недостатки, к которым следует внимательно присмотреться. Но уже одно то, что они не оценивают каждую вещь подобно ростовщикам и торгашам, уже одно это вызывает глубокое уважение. Эти люди наделены чувством собственного достоинства, свободы и благодарности, образующим своеобразное триединство. Лишаясь одного из этих качеств, человек теряет и два других.

Помнится, Жан Жак Руссо полагал, будто у цивилизованных народов души развращались по мере того, как совершенствовались науки и искусства. Мысль интересная, но никак им не доказанная. Возможно, всё дело не в самом по себе развитии наук и искусства, а в том, для каких людей используются достижения научного и технического прогресса, успехи искусств и ремёсел...

Хотелось бы верить в милый добродетельный нрав дикарей. Но как тут не вспомнить: верь — да проверь. А проверять придётся, пожалуй, с немалым риском для жизни. Опасный научный эксперимент... на самом себе, прежде всего.

Его раздумья прервал грохочущий раскат грома, от которого вздрогнула хижина и шелест прошёл по деревьям. Ударили крупные капли дождя, и вскоре хлынул ливень. В кромешной темноте вспышки молний и грохот напоминали артиллерийскую канонаду.

За перегородкой шёпотом переговаривались Ульсон и Бой. Побеспокоить Маклая они не решились. По-видимому, первый страх — спросонок — у них прошёл. Они всё ещё продолжают нести ночные вахты, опасаясь нападения дикарей. А Миклухо спал спокойно, и даже комары и муравьи его мало донимали.

...1 октября. В Санкт-Петербурге, небось, моросят промозглые осенние дожди. Сутулятся прохожие в накидках, плащах, под зонтами. А здесь — ясное летнее утро, тёплый влажный воздух, блестящая, омытая ночным ливнем листва, цветы и птицы. Звуки природы, которые приятнее даже тишины. Почти полное одиночество. Чего ещё желать?

Пора ближе познакомиться с туземцами. Но прежде чем отправиться в деревню, надо обдумать непростую дилемму: брать или не брать револьвер?

Таков жестокий переход от теории к практике. Чего следует ожидать от этих людей? Что предпочесть в данном конкретном случае: доверие, непротивление злу насилием или осмотрительность, недоверие и готовность к активному сопротивлению?

Помимо общих соображений были и более деловые. Хорошо вооружённый человек постоянно имеет искушение воспользоваться своей силой. Как часто нелепые убийства совершаются от потери самообладания, из страха и желания опередить мнимого или реального противника.

Револьвер — грозное оружие. В случае нападения дикарей есть возможность уложить троих или даже пятерых. Так сказать, дорого продать свою жизнь.

Опять принцип торга: око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь. Но допустим ли такой торг? Какую пользу принесут лишние жертвы? Эти люди в ярости всё равно тебя убьют или, затаив ненависть, найдут удобный случай отомстить. Итак, какое принять решение?

Он взял с собой записную книжку и карандаш. Револьвер оставил дома.

На этот раз пошёл по тропинке в сторону, противоположную той деревни, где живёт Туй. Рискованный эксперимент! Но зато — чистый, как принято считать в науке. Ему, одинокому безоружному чужестранцу предстоит встретиться лицом к лицу с незнакомыми папуасами, не имея за спиной ни вооружённой охраны, ни хотя бы грозно дымящего военного корабля, наводящего на местных жителей страх.

Тропинка едва угадывалась в высокой траве, а в лесной чаще порой и вовсе терялась. Проплутав некоторое время, путешественник вышел на опушку около какой-то деревни. Слышались мужские и детские спокойные голоса. Только сейчас Маклай осознал, что ещё не слышал и не видел на этом берегу ни женщин, ни детей...

И тут он лицом к лицу столкнулся с мальчиком лет четырнадцати. Их взгляды встретились. Лицо подростка вытянулось от ужаса, а глаза сделались круглыми и стеклянными. Стряхнув оцепенение, он резко повернулся, шмыгнул в кусты и бросился со всех ног в деревню. Там завопили голоса, взвизгнули женщины или дети, и вскоре наступила полная тишина.

Маклай, помедлив, неторопливо пошёл вперёд. На площадке между хижинами перед ним стояла группа вооружённых мужчин. Другие, тоже вооружённые, находились несколько поодаль. Ни детей, ни женщин не было видно.

Продолжая спокойно идти к папуасам, Маклай с замиранием сердца увидел, что некоторые из них подняли копья с определённой целью метнуть их в пришельца. Позы были решительные и напряжённые.

Маклай подошёл к ним совсем близко. Ни одного знакомого лица. «Чистый эксперимент может завершиться большой кровью». Две стрелы просвистели совсем рядом. Послышались отдельные восклицания. Копья опустились. Стоявшие невдалеке туземцы с большими, почти в рост человека луками показали руками на дерево, давая понять, что стрелы пущены в птицу. Но никакой птицы на дереве не было.

Число туземцев постоянно увеличивалось. Возможно, явились жители соседнего посёлка. Угрюмые встревоженные физиономии, враждебные взгляды. У всех в руках орудие. Зачем явился сюда этот нарушитель спокойствия? Что ему надо? Как избавиться от него?

Вновь угрожающе поднялись копья. Острый наконечник одного из них при молниеносном выпаде едва не вонзился в глаз пришельца. Быстрота и верность руки нападающего были поразительны. Маклай оставался спокойным, только отошёл шага на два в сторону.

Послышалось несколько голосов, которые, по-видимому, неодобрительно отозвались о таком поступке. А учёный был в негодовании. Волна гнева поднялась в нём, готовая выплеснуться наружу. Как хорошо, что револьвер остался дома, а то рука невольно бы потянулась за ним.

Представители двух цивилизаций стояли друг против друга, не имея возможности объясниться на общем языке.

Надо было что-то предпринимать. Хозяева явно давали понять гостю, что ему лучше убираться подобру-поздорову. Можно ли убедить их в своих добрых намерениях? Самое благоразумное — ретироваться. Как они отнесутся к такому отступлению? Не последует ли смертельный удар в спину?

Но разве непротивление — показатель слабости? Напротив! Только сильному по плечу хладнокровие в трудной ситуации. Они должны бы это понять. Или они действительно коварны и беспринципны?

Папуасы напряжённо ожидали, что предпримет белый человек. А он ко всеобщему недоумению ухватил за угол новую циновку, лежащую у его ног, оттащил её под тень пальмы и неторопливо улёгся. Закрыл глаза, словно собираясь спать. Затем привстал, ослабил пояс, расстегнул башмаки и окончательно устроился на циновке, готовясь ко сну.

Хозяева с немалым удивлением разглядывали бесцеремонного, смелого и необычайно доверчивого гостя. Он ясно давал понять, что устал и желает заснуть.

Маклай, закрыв глаза, думал, что лучше умереть во сне, а не в полном сознании, и одному, а не убив нескольких туземцев. Выбор остаётся за ними. Какие чувства возобладают? Это предстоит выяснить... или не узнать никогда...

Невдалеке затянула свою жалобную песню какая-то птица, а резкие вскрики быстро летающих лори несколько раз обрывали дремоту. Наконец под стрекот цикад — словно сверестит сверчок за печкой — он незаметно для себя заснул...

Открыл глаза. Чувствовал себя отдохнувшим и освежённым. Судя по сместившимся теням, проспал не менее двух часов. Несколько мужчин сидели на корточках недалеко от циновки и разговаривали вполголоса, чтобы не тревожить спящего. Они жевали, судя по всему, бетель — толчёную смесь пряных листьев кустарника из семейства перечных, семян арековой пальмы и извести. Туземцы были без оружия.

Он протянулся и начал приводить в порядок костюм, обуваться. Это занятие позабавило хозяев. Возможно, одежда представлялась им какой-то нелепой причудой, очевидным излишеством.

Встав, Маклай церемонно раскланялся со всеми и направился по знакомой тропинке домой. Да, именно домой — олицетворению уюта и безопасности. Особенно остро это почувствовал вечером, когда вновь грянула гроза, потоки ливня хлестали по крыше, а в хижине было сухо. Пришёл Бой, жалуясь на раны после укусов муравьёв. Пришлось обмыть их нашатырным спиртом и перевязать. Всё-таки зверские существа, эти тропические муравьи, особенно когда они, бестии, забираются в бороду...

Вечером пришёл Туй. Он объяснил, что ему требуется топор для того, чтобы рубить дерево. Обещал в скором времени вернуть инструмент. Пришлось уважить просьбу. Кстати, это будет испытанием туземца на честность.

— Хозяин, зачем вы дали ему топор? — угрюмо спросил Ульсон.

— Он обещал скоро его вернуть.

— Как же, вернёт. Видал я таких.

— Проверим, каков он.

— Да чем же он лучше нашего брата? Дикий человек. Кстати, как вы разбираете, что он там лопочет?

— Привык! — Действительно, они с Туем легко понимают друг друга без помощи языка. Что это? Телепатия — сказали бы спириты. А в действительности проявление человеческой симпатии и взаимопонимания на основе общности мыслей и чувств. Или всё-таки есть и какая-то телепатия? Нет, пожалуй: проявляется общечеловеческий язык мимики и жеста.

Утром папуасы притащили несколько длинных бамбуковых палок для веранды. Был тут и Туй, однако без топора.

— Что я говорил? — не без злорадства сказал Ульсон.

— Подождём, — отозвался Маклай.

Он принёс туземцам две иллюстрированные книги. Картинки произвели на них сильное впечатление. Когда Маклай показал им портрет какого-то человека, они взглянули на него как на что-то страшное, встали и сделали вид, что собираются уйти, показывая, что книгу надо унести в дом. Так Маклай и поступил, после чего они успокоились.

Что потрясло их? Возможно, пристальный взгляд нарисованного человека. Поневоле вспомнишь страшный рассказ Гоголя «Портрет». Как много сходного в чувствах и даже суевериях людей разных рас и культур!

Когда папуасы удалились, Ульсон снова подошёл к Маклаю:

— А всё-таки надул вас этот дикарь.

— Пожалуй.

С видом знатока Ульсон пояснил:

— Они ж ещё не понимают, что своё, а что чужое. У них всё — своё, что где стянуть могут.

— И много вещей они у нас стянули?

— Не знаю, не видел... Так это вас они боятся и уважают. Дай им волю...

Вечером Туй вернул топор.

Первобытная жизнь

Для Маклая всё определённее становилась простая мысль: в конце концов общаются между собой не цивилизации, не представители разных культур, а прежде всего человеческие личности, индивидуальности. С Туем, например, они быстро научились понимать друг друга без лишних слов. Но завязать дружеские отношения удавалось далеко не со всеми туземцами.

Возможно, и Ульсон был в некоторой мере прав, когда сомневался в честности и бескорыстности местных жителей. Некоторые из них посматривали на дом и вещи Маклая с угрюмой гримасой зависти.

Встречались и такие, взгляды которых были злобными, враждебными: брови насуплены, а верхняя губа чуть приподнята и вздрагивает. Такова мимика угрозы у собаки, грозящей укусить.

Нет, не так просты и добродушны дикари, как могло показаться сначала. Они очень разные, как люди любой расы. И как же тогда понимать тех учёных, философов и литераторов, которые так любят разглагольствовать о расовых или национальных обобщённых характеристиках?

Не исключено, конечно же, что какие-то усреднённые черты определённых рас, наций, племён действительно существуют. Но уж наверняка не из-за биологических особенностей, а по причине различий в традициях, обычаях, воспитании... Впрочем, и эту гипотезу ещё следует проверить на опыте.

В этом отношении общение с Туем — замечательная возможность для поиска ответов на подобные вопросы. Когда он вернул топор, то получил в подарок (не за возвращённый топор — этот поступок Маклай постарался оставить как бы незамеченным, будто ничего особенного не произошло, так и должно быть) через некоторое время небольшое зеркальце.

Взяв подарок, Туй заулыбался, поцокал языком и немедленно убежал в деревню. Там он, по всей вероятности, похвалился зеркальцем. Несколько туземцев тут же решили нанести визит бледнолицему соседу. Они принесли Маклаю кокосов и сахарный тростник. Он отблагодарил их пустой коробкой и гвоздями средней величины. Немного погодя явилось ещё несколько человек с подношениями. Каждый получил по два гвоздя.

«Надо заметить, — записал в свой дневник Маклай, — что в этом обмене нельзя видеть продажу и куплю, а обмен подарками: дарит тот, у кого много, не ожидая непременно вознаграждения. Я уже несколько раз испытывал туземцев в этом отношении, т. е. не давал ничего в обмен на принесённые кокосы, сахарный тростник и пр. Они уходили, не взяв своих подарков назад».

Тут было над чем подумать. Не с этих ли даров начались торговые операции? Бескорыстный обмен подарками, тем, что у каждого было в избытке, породил у кого-то чувство зависти или обиды, жадности, наконец. Это чувство поначалу было в зачаточном состоянии. Но по мере развития торговли, обмена товарами, а не подарками, оно крепло и усложнялось.

Какой-то хитрец захотел давать поменьше, а получать побольше. С этого и началась цивилизация торговцев, барышников, ростовщиков, капиталистов... Впрочем, не так просто, конечно. Но доля истины в этом безусловно есть. Во всяком случае, папуасы не производят обмена подарками по принципу купли-продажи: ты — мне, я — тебе. К счастью, в этом они остались нецивилизованными.

...В соседней деревне праздник. Оттуда доносятся звуки дудки и барабана. Местные дудки не лишены оригинальности: из просверлённой сбоку и сверху скорлупы маленького кокосового ореха; есть и бамбуковые дуделки. Большой барабан прост: похож на деревянное корыто.

Наряженные туземцы посетили Маклая. В честь праздника их лица расписаны красной охрой, в волосах гребни и перья. Туй прислал с одним из своих сыновей куски свинины, плоды хлебного дерева, бананы и таро — всё хорошо сваренное и аккуратно свёрнутое в пальмовые листья.

Белый человек быстро стал местной достопримечательностью. Чтобы поглядеть на него, приходили жители всё более далёких селений. Молва о необычайном и загадочном пришельце быстро распространялась по окрестностям.

Явились и гости с моря. Они шли под парусом на катамаране с установленным на деревянном настиле плетёном домиком, но не рискнули пристать к берегу, где находился домик Маклая, предпочитая сначала посетить деревню Горенду. Оттуда в сопровождении провожатых подошли к Маклаю. Оказалось, что они — жители близлежащего острова, который на русской карте был назван именем Витязь, а у местных жителей имел другое название: Били-Били.

Было заметно, что приплывшие туземцы принарядились. Избытком одежды соседи не щеголяли, зато имели много украшений из раковин, зубов собак и клыков свиньи. Спины и физиономии были размалёваны, порой не без художественного вкуса, а волосы были выкрашены красной глиной. При полном параде, хотя, как любил повторять Новосильский, без штанов.

Пришельцы с изумлением рассматривали инструменты, а башмаки и полосатые носки привели их в восторг. Островитяне протяжно приговаривали «а-а-а» или «е-е-е» и клали палец, а то и два в рот, примерно так, как это делают в России деревенские мальчишки. В знак дружбы и расположения Маклай одарил их гостинцами — гвоздями, бусами, тряпками, — принятыми с большой радостью.

— Что это мы делаем? — ворчал Ульсон. — От них-то и толку никакого. Другие хоть еду приносят.

— Это просто наши подарки, — пояснял Маклай. — Мы же дарим своим родным и друзьям подарки.

— Это какие они нам родные и друзья?! — возмутился Ульсон. — Чистые дикари.

— Ну, а что лучше: дружить с ними или враждовать?

На этот вопрос Ульсон не стал отвечать, но, уходя, не промолчал:

— Если раздавать им всё задаром, скоро останемся такими же голыми.

Островитяне ушли к морю в отличном расположении духа (чего нельзя было сказать про Ульсона). Однако через полчаса столь же весело вернулись, нагруженные кокосами и бананами. Ульсон даже заулыбался:

— Значит, не совсем уж они дикие.

Окончательно прощаясь, гости знаками пригласили Маклая к себе, показав для убедительности, что его там не убьют и не съедят. Такая любезность с их стороны была утешительна. Они выглядели растроганными, пожимали руку учёному повыше локтя. Некоторые обнимали его левой рукой, прижимая к сердцу и повторяя: «О Маклай! О Маклай!»

...Первые дни пребывания на Новой Гвинее прошли на удивление легко и быстро. Наиболее сильные опасения были сначала связаны с местным населением, принадлежащим, по мнению Ульсона, к племени людоедов, которые не съедают их только потому, что пищи и без того достаточно: «Вот слопают всех своих свиней, и за нас возьмутся. Мы, может, для них ещё вкуснее свинины».

— Ну, в этом отношении я вряд ли могу кого-то привлекать.

— Это верно. Вы, извините уж, чересчур жилистый. А вот я, к примеру, вполне упитанный, и жирок имеется. Бой, понятное дело, хоть и худой, зато мясо нежное.

— А вы, друг мой, рассуждаете как опытный людоед!

Ульсон смутился. Не исключено, что в своей неблагополучной жизни ему доводилось в трудные времена употреблять в пищу человечину или голодные товарищи по несчастью грозились прирезать его к обеду. Подобные случаи бывали.

У диких племён людоедство чаще всего связано с верованиями в возможность приобрести, например, силу и храбрость, отведав часть тела убитого доблестного воина. В этом отношении ему, могущественному — в глазах туземцев — белому человеку, больше других стоило опасаться стать предметом ритуального каннибализма.

Если вдуматься, у этого обычая диких племён есть философский подтекст: предполагается единство души и тела. Разве это не мудрая мысль? Пусть даже они не способны выразить её в словах. Да ведь иной русский крестьянин тоже с трудом подбирает слова, пытаясь высказать какую-нибудь мудрёную мысль. А она у него имеется и выражается в поведении, образе жизни, мельком оброненном слове, присказке или поговорке.

Вот и эти люди, безусловно, вовсе не похожи на иных говорунов, которые умеют выстроить кудрявые фразы и ввернуть цитатку, не внося в этот поток слов нетривиальную мысль, а то и малую толику смысла. Философия диких племён не имеет словесного выражения, тем не менее она существует и заслуживает изучения. Жаль только, что понять её чрезвычайно трудно.

В глазах цивилизованного человека людоедство — не более чем насыщение желудка человечиной. Мировоззрение потребителя! Для дикаря — совершенно иначе. Для него каннибальская трапеза — таинство, нечто вроде причащения не столько к бренной плоти, сколько к нетленной душе. Для них и окружающий мир одинаково и материален, и духовен.

Пристальный взгляд

Работу и размышления приходилось прерывать по самым заурядным причинам: из-за необходимости самому готовить еду и ухаживать за больными слугами, а то и по причине собственной болезни. Их сразила тропическая лихорадка. Бой метался в горячке и бредил. Ульсон с налитыми кровью глазами постоянно стонал, вскрикивал, а то и шептал молитвы, готовясь перейти в мир иной.

Маклай и сам порой валился на кровать в беспамятстве. По телу ползали скользкие гады, перед глазами вставали омерзительные фигуры, протягивающие к нему когтистые лапы. Он сознавал, что бредит. Липкий пот покрывал тело. Хотелось впасть в забытье. Но в отдалении слышались голоса очередных гостей-папуасов, и приходилось вставать, выходить к ним как ни в чём не бывало. Они не должны знать, что Маклай способен быть больным и слабым.

После приступов лихорадки наступали благословенные дни, когда можно было спокойно заниматься работой. Утром при отливе он часто отправлялся за добычей на коралловый риф. Ведь одна из его давних научных тем связана с исследованием губок, разнообразие которых вполне соответствует разнообразию мест их существования.

Интерес к губкам пробудил у него профессор Эрнст Геккель ещё в те годы, когда Николай Николаевич учился в Йенском университете. Лекции Геккеля, посвящённые морским беспозвоночным, были поистине вдохновенными. Молодой профессор рассматривал их не самих по себе, как повелось в зоологии, а в связи с окружающей природной обстановкой. По словам Геккеля, живой организм и его природное окружение составляют единство. Приспосабливаясь к новой среде, организм меняется, а полезные изменения передаются по наследству.

Другой тип изменений связан с тем, каким образом существует организм: индивидуально или в сообществе. Геккель особо подчёркивал, что тогда как одиночные губки невелики, редко превышают два-три сантиметра, объединившись, они образуют нечто подобное единому организму размером с невысокого человека. «Таков эффект сообщества, единения, который можно наблюдать и в здоровом человеческом коллективе», — говорил Геккель, переходя к занимавшей его проблеме сходства человеческого общества с организмом.

Профессор, конечно же, немалый фантазёр. Он убеждён, что люди вступали в сообщества по такой же естественной необходимости и закономерности, что и животные. На первых этапах это были, по его мнению, объединения более или менее сходных между собой индивидуумов, у которых отсутствовало разделение труда. Таковы, например, сообщества губок. А настоящее общество — животных или людей — состоит из независимых особей, ведущих коллективную жизнь на началах кооперации, сотрудничества, взаимопомощи. В результате у них вырабатывается социальный инстинкт. Высшее его проявление — готовность пожертвовать личной жизнью ради благополучия всего общественного организма.

Уважаемый профессор утверждал, что сообщества у диких племён организованы примерно так, как сообщества губок или других примитивных многоклеточных. (Так ли это в действительности, предстоит ещё выяснить). Гипотеза правдоподобная. Геккель продолжал рассуждать в этом направлении, приходя к другой гипотезе: дикие племена в своём нравственном и в интеллектуальном развитии занимают промежуточное положение между высшими обезьянами и культурными расами.

А вот эта мысль, столь милая сердцу самодовольного европейца, всё чаще и чаще противоречит наблюдениям. Остаётся только мечтать, чтобы европейские народы научились жить в мире и согласии, как так называемые дикари. Да и тлетворный дух товарищества, столь характерный для среднего европейца, совершенно чужд первобытным людям, строящим свои отношения на основе приязни, дружеских чувств, взаимной помощи, добрососедства...

Разве не удивительна сметливость Туя? Маклай в его присутствии стал рисовать схему залива Астролябии. Туй сразу же смекнул, что это за рисунок, и начал старательно произносить названия деревень, порой даже уточняя их местоположение. Он вёл себя так, словно занятие картографией было для него привычным делом.

Другой случай. Вдруг явился к Маклаю какой-то незнакомый дикарь необыкновенного вида: со шкиперской бородой, без усов. Папуас широко улыбался, как старый знакомый, и в нём наконец-то Маклай опознал Туя. Оказывается, смышлёный туземец использовал осколок стекла в качестве бритвы да ещё сумел придать осколку соответствующую форму.

Нет, что-что, а интеллект у папуасов вряд ли всерьёз уступает интеллекту среднего европейца. Впрочем, судя по всему дураки встречаются у всех племён и народов.

...Туй не забывал показывать своё дружеское расположение к Маклаю и его людям. Он редко приходил без подарков, а порой присылал их со своими приятелями. Однажды двое жителей Горенду принесли, как они объяснили, от Туя три свёртка (пальмовые листья в этом отношении не хуже обёрточной бумаги). В них оказались варёные бананы, плод хлебного дерева и куски мяса, похожего на свинину. Маклаю оно показалось каким-то странным, и он предпочёл вегетарианскую пищу. Ульсон и Бой жевали мясо с удовольствием.

— Мясо прибавляет сил и желаний, — ухмыльнулся Ульсон.

— Вкусно, — проговорил немногословный Бой.

— А какое это мясо, друзья мои? Как вы думаете?

— Свинина, конечно, — после небольшой паузы сказал Ульсон, впадая в некоторую задумчивость.

— Не совсем свинина, — произнёс Бой.

— Вот и я так предполагаю, что не совсем, — усилил их сомнения Маклай, сохраняя серьёзнейший вид.

Ульсон поперхнулся. Бой перестал жевать, уставясь на Маклая.

— Даже, полагаю, совсем не свинина!

— Не может быть, — выдавил Ульсон, не имея сил проглотить кусок.

— Увы, мой друг, вполне возможно. Разве не вы не раз уверяли меня, что местные жители — людоеды?

— Может быть, я ошибся... А ты, Бой, как думаешь, это свинина?

Бой с набитым мясом ртом только пожал плечами, выпучив глаза.

Маклай рассмеялся:

— Простите, я просто пошутил. Ешьте спокойно.

— Нет, а что это может быть? — спросил с недоверием Ульсон, через силу жуя.

— Думаю, если не свинина, приправленная какой-нибудь травой, то, на худой конец, собачатина.

— Ну, собака — друг человека, — удовлетворённо отметил Ульсон, принимаясь за последний кусок. — Я так и подумал... Между прочим, собака даже чище свиньи.

Мясом им доводилось лакомиться нечасто, хотя Маклая это не смущало. Он с удовольствием удовлетворялся растительной пищей, а также рыбой. Консервы по-прежнему оставались на крайний случай.

Их домик постепенно обретал уютный вид. Для Маклая это было особенно важно: ведь он находился в этой обстановке не для развлечения и препровождения времени, а для работы. Небольшой раскладной письменный стол с микроскопом, препаратами.

Здесь же раскладной стул. Узкий проход между ящиками, поставленными в виде шкафов. Шезлонг — подарок великой княгини. На стене справа от окна и стола висит карабин, планшетка, подзорная труба, фляга, охотничий нож, полевая сумка, топор. На ящиках и в них — книги, тетради с записями и рисунками.

Таков рабочий кабинет. Всё бы хорошо, только вот потоки, которые во время почти еженощных ливней падали с кроны дерева на крышу хижины, стали всё чаще пробивать в ней дыры и щели. С потолка начинали стекать струйки, порой переходящие в ручьи. Приходилось спешно спасать прежде всего бумаги и книги, а также одежду. Подобные беспокойные ночные бдения были утомительны.

Постоянная сырость и обилие кровососущих насекомых давали о себе знать. Бой болел всё чаще и всё тяжелей. Ульсон тоже страдал от пароксизмов лихорадки. Маклаю приходилось ухаживать за ними в то время, когда сам едва держался на ногах.

Раздражало постоянное оханье больных, перемежавшееся со стонами. Однако он был за них в ответе! Перед кем? Никому на свете не было никакого дела до этих двух одиноких людей. Николай Николаевич был не только их господином, но и товарищем, спутником и руководителем в трудном походе, другом и, можно сказать, отцом родным. Правда, Ульсон был старше Маклая, но вёл себя нередко как ребёнок-переросток.

Маклай записывает в дневнике:

«У Боя, только что оправившегося от лихорадки, явилась новая болезнь — сильная опухоль лимфатических желёз в паху, отчего он движется ещё медленнее прежнего. Ульсон тоже плох. Еле-еле шевелит языком, словно умирающий, валяется весь день, ночью вздыхает и охает; вечером же, при заходе солнца, выползает и прохаживается с непокрытой головой, разумеется, украдкой от меня, так как я ему запретил выходить куда-либо без шляпы, особенно при свежем береговом ветре.

Последнюю неделю мне часто приходилось стряпать на нас троих.

Я привязан к этим двум субъектам и не могу никуда уйти из дому на несколько дней. Туземцы их нисколько не слушаются, между тем как я взглядом заставляю моих соседей останавливаться и повиноваться. Замечательно, как они не любят, когда я на них смотрю, а если нахмурюсь и посмотрю пристально — бегут».

Почему внимательный взгляд заставляет их волноваться, смущаться, испытывать страх? Говорят, некоторые люди обладают особым магнетическим взором. Но это, пожалуй, вздор. Сам по себе взгляд не излучает света или какого-то животного магнетизма. Это определённо выяснено наукой. Тогда чем объяснить, что не только дикарь, но и вполне цивилизованный джентльмен начинает под пристальным взглядом ёжиться, слегка волноваться, украдкой осматривать костюм, поправлять причёску...

Ну а как же — лектор в большой аудитории, или артист перед огромным зрительным залом, или трибун перед громадной толпой. Внимательные, напряжённые взгляды сотен, тысяч глаз должны были бы испепелить, привести в полнейшее смятение, на худой конец. Тем не менее лектор, артист или трибун ощущают не более чем волнение, а то и вдохновение.

Значит, всё дело в том, как воспринимают тебя другие люди. Если они с тобой незнакомы, твой пристальный взгляд озадачивает, вызывает тревогу прежде всего потому, что он непонятен. Люди вольно или невольно во всём ищут смысл, в особенности когда речь идёт о поведении себе подобных. Чувство это врождённое, а потому свойственно едва ли не всем представителям рода человеческого.

Когда оно возникло? Пожалуй, ещё тогда, когда далёкие предки человека были весьма похожи на обезьян. Что означает пристальный взгляд в животном мире? Не просто интерес. Чаще всего так смотрит хищник на свою жертву. Так смотрит убийца... или влюблённый, конечно. Но ведь и влюблённый взгляд может вызывать не радость, а раздражение, неловкость, неприязнь — в зависимости от того, кто на тебя смотрит.

Да, пожалуй, объяснение найдено. И тогда возникает другой, не менее интересный вопрос: а почему я задумываюсь над той или другой проблемой, порой столь мимолётной и второстепенной, как эта? Я же не собираюсь заниматься физиологией или психологией человека, а уж тем более сомнительной гипотезой животного магнетизма. Во всём, даже в такой малости мне хочется понять смысл, дойти до сути. И это, очевидно, сугубо человеческое качество. Оно одинаково свойственно и дикарю, и представителю высшей культуры. Неизвестно ещё, кому — больше.

Обычный день

Под утро его разбудил протяжный крик какой-то птицы. Смутный сизый рассвет едва освещает окно. Прохладно.

Сначала — прислушаться. В лесу тишина. За пологом в соседней каморке слегка похрапывает Ульсон и порой тихонько постанывает Бой. Пожалуй, и сегодня придётся прислуживать своим слугам и готовить завтрак.

Осторожно спустился по мокрым от росы ступеням на землю. Обошёл дом вокруг, присматриваясь, не случилось ли чего за ночь, не остались ли следы людей или крупного животного (а водятся ли они в местных лесах, где так много селений?).

Что ж, всё в порядке. Пора совершить утренний туалет. Вниз по натоптанной тропинке — к дружески журчащему ручью. Вода холодная, бодрит. Возможно, питают ручей главным образом подземные источники.

Ну вот, опять забыл захватить с собой мыло, возвращаться нет никакого желания. Не беда, есть уже опробованный способ: зачерпнуть со дна тонкий песок и пыль с частицами глины. Чем не суррогат мыла? Руки становятся чистыми, хотя и краснеют. Лицо протирать таким образом неудобно и потому, что кожа нежней, да и много песка остаётся в бороде и усах.

К шести часам вернулся домой. К счастью, Бой не захворал, встал, развёл в шалаше-кухне огонь и стал кипятить воду для чая. Можно отправляться на веранду и ждать лёгкого завтрака: сухарей и печёных бананов.

В семь часов — замеры температуры воздуха и воды в ручье. Спустившись к морю, где стоит специальная рейка, отметил высоту прилива, замерил температуру морской воды. Теперь надо подняться к флагштоку, где сооружена простейшая метеорологическая площадка. Записал показания барометра, направление и силу ветра, количество испарившейся воды в приборе, а также температуру земли на глубине 1 метра, где установлен термометр.

Выступив в роли метеоролога, пора стать энтомологом и пройтись по лесу с сачком, отлавливая разных насекомых, которым уготована спиртовая ванна. Осталось немножко времени, чтобы снова спуститься к морю, на коралловый риф, где в начавшийся отлив есть возможность выловить беспозвоночных, желательно — губок, в полном соответствии со своей профессией зоолога.

Вернувшись с добычей в свою комнатку-кабинет, рассмотрел небольших шершавых губок под микроскопом, делая зарисовки и пометки в блокноте.

Бой пригласил к завтраку. Подал тарелку отварного риса, приправленного оранжевой душистой пряностью — карри. Окончив завтрак, можно предаться отдохновению в гамаке, подвешенном здесь же, на веранде. Ульсон с Боем отправляются на ловлю рыбы, что они успешно совмещают с бездельем.

Раскачиваясь в гамаке, стараешься размышлять о сути бытия, чтобы не отвлекаться, закрываешь глаза и... просыпаешься через час-полтора, когда наступает пора проводить вновь весь надоедливый цикл метеорологических исследований. Наконец, следует привести в порядок наблюдения, занесённые наспех в карманную книжку...

Нет, до чтения дело так и не доходит. К полудню, как обычно, появляется группа папуасов. На этот раз — во главе с Туем. Он становится прямо-таки профессиональным гидом, часто сопровождая тех, кто прибывает из отдалённых деревень только затем, чтобы увидеть загадочного белого человека, не похожего на нормальных чёрных людей. Туй с удовольствием объясняет гостям предназначение диковинных предметов и что-то шепчет, поглядывая на него. По-видимому, сообщает, что белый человек могущественный колдун и не боится смерти, потому что он сильнее её.

Надо провести с Туем очередное занятие по изучению папуасского языка. Дело это непростое, учение идёт туговато, но Тую нравится интерес, который проявляет к нему и его словам Маклай.

У пришедших вместе с Туем папуасов были копья, луки и стрелы. Маклай показал жестами, что желает посмотреть, насколько далеко летят стрелы. Выпустили несколько стрел — из тонких бамбуковых палок. Улетели они не слишком далеко, шагов на шестьдесят-семьдесят. Было заметно, что даже лёгкий ветерок сбивает их, делая траекторию полёта причудливой. На значительном расстоянии такое оружие не причинит никакого вреда, другое дело — при стрельбе вблизи. Туй показал, что стрелой можно насквозь пронзить руку.

Тут же Туй продемонстрировал, как ведётся бой. Получилось нечто среднее между пантомимой и танцем.

Держа копьё в правой руке, а лук и стрелы на левом плече, он пробежал шагов десять, делая резкие выпады в разные стороны и резко вскрикивая при этом. Быстро натянув тетиву лука, пустил стрелу, тотчас метнулся в сторону, словно избегая встречной стрелы. Копьём несколько раз ударил мнимого неприятеля, нагнулся, спрятался за дерево, выскочил из засады и снова сразил кого-то копьём...

Другой туземец не выдержал и присоединился к представлению, изображая противника. Они подпрыгивали, отступали, вновь сближались, отскакивали то в одну, то в другую сторону, угрожающе размахивая копьями. Затем, словно по команде, остановились и с довольным видом подошли к Маклаю.

Тем временем день стал клониться к вечеру, солнце стало чуть искоса освещать поляну перед домом. Тень на солнечных часах переместилась к цифре 6.

Подарив гостям по гвоздю, учёный проводил их (если не сказать — выпроводил) до конца лужайки, немного прошёлся по лесу и вернулся на веранду, где Бой уже готов подавать обед: тарелку отварных чилийских бобов с небольшим куском «чарки» — вяленой чилийской говядины, а в завершение трапезы — одну или две чашки чаю с сахаром, вот и всё.

Вечером приходится делать домашние работы: чистку ружей, починку одежды, уборку. С наступлением сумерек, переодевшись во фланелевый костюм, подошёл к морю и сел на пень.

Шуршат волны, накатываясь на узкую песчаную отмель. Заканчивается прилив. На востоке над тёмной линией горизонта светлые, чуть лиловые облака образуют башни, дверцы и стены какого-то неведомого небесного города, веет тёплый ветер с моря, запутываясь в кронах деревьев.

Казалось бы, вот счастливые мгновения, когда тебя эта великолепная природа одарит необычайными просветлёнными и всеохватными мыслями. Осталось только отдаться в её чарующую власть, проникнуться её скрытой мощью...

Он продолжал по-прежнему сидеть на пне, и заблудившийся муравей забрался в штанину и пребольно укусил за ногу. Вот и пофилософствовали. Финал не оконченной, а впрочем и не начатой умственной симфонии. Да и стали тревожить речные шорохи да отдалённое бормотание ручья.

Вернувшись на веранду, снова завалился в гамак под многозвонный стрекот цикад и то отдалённые, то близкие крики ночных птиц. Взошла луна, и причудливые голубые пятна и блики превратили лес в какую-то призрачную декорацию. Возникла фраза, почему-то на втором родном — немецком языке, возможно, из-за торжественной звучности некоторых слов. Кажется, это из Гете: в созерцании отрешился от себя полностью среди великолепного таинственно-фантастического оружия...

Ах, проклятье, какая-то мошка-кровопийца пребольно ужалила в шею. Нет, определённо не суждено пофилософствовать вволю. Да и пора делом заняться.

В комнате за столом при свете небольшой керосиновой лампы записал в тетрадь дневные происшествия и наблюдения. Ничего особенного. Пополнил копилку сведений. Ради этой обыденной работы и живу здесь... Только ли ради этого? Или такова бессознательная уловка: воспользоваться возможностью побыть наедине с природой, вдали от бесконечной суеты? Возможно, в глубине души я слишком сильно презираю европейских обывателей, не желающих думать о смысле собственного существования.

Можно понять дикаря. Он живёт одной жизнью с окружающей природой. У него нет возможности противодействовать ей, полностью преобразить и подчинить своей воле. Да он и не чувствует никакой необходимости в этом. Здесь слишком роскошна и благообильна естественная среда. Фактически нет смены времён года: постоянно тепло и не бывает засух. Живя в согласии со своим окружением, человек не испытывает никакой острой необходимости напрягать свои силы для противодействия природе.

Неудивительно, что в этих краях человек задерживается в развитии. У него отсутствуют серьёзные стимулы к занятию изобретательством, ремёслами. Он довольствуется тем, что есть. А европейцы отличаются ненасытной жадностью, им требуется всё больше всяческих благ, роскоши, технических приспособлений, облегчающих труд. Их обуревает жажда власти и богатства.

Выходит, власть и алчность — главнейшие двигатели европейской цивилизации? Не означает ли это, что она порочна уже в самом своём основании?

Впрочем, не следует забывать, что не за выяснением подобных проблем он прибыл сюда. Ему требуется внимательно и разносторонне изучить жизнь местного населения и, насколько будет возможно, особенности местного климата, флоры и фауны.

Да, кстати, уже девять часов, пора отправляться на метерологическую площадку и сделать необходимые замеры. Надоедливая процедура. Однако ничего не поделаешь — таково настоятельное требование науки: факты, факты и ещё раз факты. Рассуждения оставим философам.

На сон грядущий положена более приятная процедура: очистить небольшой зелёный и довольно увесистый кокосовый орех, выпив прохладительное молочко под звон цикад, на веранде. В комнате — последний осмотр двух заряженных ружей, залог спокойного сна. Теперь можно улечься на жёсткую постель: две плоские квадратные бельевые корзины, покрытые за неимением тюфяка одеялом. Какое блаженство — вытянуться на лежанке и закрыть глаза в предвкушении сна...

За перегородкой громко застонал Бой. Его одолевают, помимо всего прочего, боли в жёлуде. Надо встать и дать ему воды. Не помогает: он продолжает громко стонать. Придётся успокоить его небольшой дозой морфия. Странный препарат: в одних случаях помогает больному избавиться от страданий, а в других способен превратить здорового человека в маньяка, наркомана и ввергнуть его в мучительное существование морфиниста.

Ну вот, Бой успокоился и заснул. Правда, застонал во сне Ульсон. Но это уже не может прервать дремоту, переходящую в сон... Что это? Сна как не бывало. Странный отдалённый вой раздался со стороны леса, то нарастая, то стихая. Разбудила не сила звука, а его неожиданность и непривычность. Ничего подобного ещё не доводилось слышать.

Оделся, вышел на веранду, прислушиваясь. Догадался: это какие-то песнопения папуасов. Из комнатки раздался испуганный голос Ульсона:

— Хозяин, хозяин!

— Я здесь.

— Это они.

— Я догадался.

— Они воют, как голодные волки. У вас ружья заряжены?

— Я оставлю их тебе. Пойду прогуляюсь.

— Да вы что! Надо будет обороняться! Вы решили оставить нас одних? Мы больны, и они непременно убьют нас. И ещё съедят.

— Для вас это уже не будет иметь значения.

— Зачем вы так издеваетесь? Мне же страшно. Не уходите. Я понял, почему приходил этот шпион Туй. Он у них за лазутчика. Теперь они собираются напасть на нас.

— Успокойся. Они не глупы и если уж нападут, то внезапно и тихо. А сейчас у них праздник.

Доводы Ульсона убедили, и он успокоился. Пробурчал только:

— Хорош праздник. От такого пения сдохнуть можно.

Маклай усмехнулся. Ему вдруг припомнился куплет, слышанный в недолгое студенческое время в Петербурге. Немудрёная частушечная шутка запомнилась крепче, чем иные глубокомысленные изречения:

В нашей волости народ Замечательно поёт. Есть такие голоса — Дыбом встанут волоса!

Об этом папуасском пении — в самый раз.

Он принёс из своей каморки и поставил возле лежанки Ульсона двустволку:

— При первом же выстреле я вернусь. А теперь — спи.

Луна просвечивала сквозь неплотную кисею облаков. Возможно, туземцы отмечают ночь полнолуния. Жаль, нельзя увидеть их празднество, танцы, обряды.

По тропинке, влажной от недавно прошедшего небольшого дождя, направился в Горенду, откуда доносился многоголосый вой. Тропинка мерцала, подобно лунной дорожке на море. Пение слышалось всё громче.

Дальше идти не было никакого смысла. Да и навалилась усталость. Отыскал подходящий пень, сел на него и стал прислушиваться. Пение накатывалось волнами, подобно набегающим на берег волнам, примитивный мотив то поднимался, то опускался, а временами неожиданно обрывался, чтобы возобновиться через полминуты. Медные глухие удары барума звучали как бы сами по себе.

Прислушиваясь и стараясь понять смысл этой песни, он вдруг увидел, как из кустов, словно вырастая, появляются дикари с масками вместо лиц или с лицами, расписанными плотно, наподобие масок. Но не их копья наводили ужас, а чудовищные пасти, оскаленные, на хищных волкоподобных мордах, с горящими глазами, выглядывающие из-за кустов. Выдвинулся и оказался совсем рядом Туй, держа в руках большой каменный топор. Его намерения были ясны: раскроить череп своему бледнолицему другу и полакомиться мозгом — таким скользким и мягким, наделяющим жизненной силой и разумом. От страшного удара в левый висок Маклай весь содрогнулся, дёрнулся и... проснулся.

Он едва не упал с пня. Сам не заметил, как заснул. Падая влево, задел нижнюю толстую ветвь дерева. Удар был несильный и бодрящий.

Снова прислушался к пению. Оно начиналось медленно, тихо, протяжно, постепенно росло, усиливалось. Всё более ускорялся темп, и голоса звучали всё выше, переходя в какой-то нечеловеческий вопль, который быстро замирал и обрывался.

Оказавшись на краю обрыва, Маклай почувствовал, что его завораживает бездна, и он медленно наклоняется всё ниже и ниже, предчувствуя предсмертное падение...

Вздрогнув, он вовремя проснулся, а то бы мог, заснув, упасть лицом вниз.

Нет, пора уходить. В полусонном состоянии вернулся в дом и, не раздеваясь, свалился на постель и тотчас уснул. Успел только отметить, что папуасский концерт продолжался.

На рассвете, в утренней свежей тишине вспоминая пение папуасов, он вдруг усомнился: а если это был сон? Но вот Ульсон, приглашая к чаю, принёс двустволку, сказав:

— От ихних песен мне страшные сны снились.

Как знать, не пробуждает ли такое дикое пение какие-то глубины сознания, где хранится память былых поколений? Или просыпаются первобытные инстинкты, от которых несвободен и любой цивилизованный человек?

Вопросы, вопросы... Быть может, способность их задавать отличает в первую очередь именно человеческий пытливый разум? И те, кто благополучно отучается задавать себе вопросы, стараясь разобраться в окружающем мире и в себе самом, тем самым опускают своё сознание до уровня животного...

А вот и ещё одна неожиданная проблема. Спускаясь по ступенькам на утренний туалет, вдруг ощутил под рукой, держащейся за перила, что-то мягкое, живое. Отдёрнул руку и увидел небольшой гриб, выросший не более чем за четыре-пять часов. Оказалось, что повсюду — на лужайке, на стволах деревьев, даже на камнях — за ночь появилось великое множество грибов различной формы, некоторые величиной с кулак.

Почему это произошло? Связанно ли и это событие с полнолунием? Вряд ли. Каким образом возник вдруг этот бурный всплеск жизни? И не по такому ли принципу временами происходят эпидемии? Внезапные вспышки активности болезнетворных микробов. Чем они вызваны? Вопросы, вопросы, вопросы...

Увы, жизнь в первобытных условиях вдали от цивилизации, одаривая духовной свободой, в немалой степени порабощает физически. Ночью грянула гроза, и крыша опять стала протекать. Пришлось спросонок срочно убирать бумаги, лежавшие на столе, одежду. Только улёгся — холодная струйка воды хлестнула по лицу. Надо срочно перемещать постель. Но как же переносят такие неудобства папуасы? У них на крышах домов точно такие же циновки, сплетённые из пальмовых листьев. В чём секрет их кровли? О, наконец-то догадался: она у них более высокая и крутая. Нечто готическое. А у нас — более плоская. Полезно поучиться у дикарей.

Утром со стонущим Ульсоном подняли крышу, заново настелили покрытие. Выяснилось, что кончились дрова; отправились с Ульсоном в лес и до изнеможения работали топорами и пилой, а затем переносили дрова в кухню-шалаш.

«Это полное напряжение способностей и сил, — записывает он в дневнике, — во всех отношениях возможно при нашей цивилизации только в исключительном положении, и то редко... Усовершенствования при нашей цивилизации клонятся всё более и более к развитию только некоторых наших способностей, к развитию одностороннему».

Много ли даёт развитая цивилизация человеку? Избыток суеты, недостаток духовной свободы, зависть, самодовольство, корыстолюбие. Мало ли людей погибает в густонаселённых городах от жестокого равнодушия окружающих? Мало ли там несправедливости, горестей, отчаяния, преступлений?

Конечно, не следует возводить дикого человека на пьедестал как образ для подражания. И всё-таки есть все основания отметить: «Туземцы пока ещё ничего не трогали. В цивилизованном крае такое удобство немыслимо: там замки и полиция часто оказываются недостаточными».

Тревожные будни

Как пояснил Туй, мыс, на котором расположена хижина Маклая, называется Гарагаси (туземцы дают имена всем мало-мальски приметным местам). Теперь Гарагаси превратился в достопримечательность не только для местных жителей, но и для обитателей горных деревень и для островитян. Эти постоянные экскурсии исследователя немало раздражали. Выходило так, будто он явился сюда на потеху этим людям, чтобы они изучали его.

Однажды пришло несколько жителей Бонгу, среди которых Маклай приметил незнакомого невысокого мужчину с диковатым выражением лица. Он явно боялся приблизиться к чужаку, который решил сам подойти к нему. Папуас задрожал и попытался убежать, но его остановили другие.

По мере приближения Маклая незнакомец словно заворожённый смотрел на него, всё шире раскрывая глаза. И вдруг расхохотался самым диким образом, подпрыгивая от восторга. Что нашёл он смешного в одетом белом человеке? Или так выражалась его радость познания?

Люди из Бонгу были несколько озадачены и даже, пожалуй, смущены таким поведением соплеменника. Они постарались объяснить, что этот человек пришёл издалека, спустился из горной деревни Марагум только для того, чтобы увидеть удивительного пришельца.

В общем, несмотря на то, что прошло два месяца, полного взаимопонимания между Маклаем и папуасами всё ещё не было. В то время когда команда «Витязя» обустраивала Гарагаси, расчищая площадку и устраивая высокую изгородь из колючих веток, туземцы приходили сюда, как заметил учёный, без оружия. Но с тех пор как Николай Николаевич и его спутники остались одни, гости обычно приходили вооружёнными или в крайнем случае оставляли оружие — луки и стрелы, копья, каменные топоры — неподалёку под охраной двух-трёх человек.

В этой связи Ульсон не преминул заметить:

— Хозяин, не позволяйте им подходить к вам с оружием в руках. Или держите при себе на всякий случай револьвер.

— Я их не боюсь.

— У меня в одном порту, кажется, в Кейптауне, такой случай был. Вышел из таверны, иду себе спокойно. Хорошо, что на всякий случай был с палкой. Так, на всякий случай. Прохожу, значит, а тут собака. Морда подлая, ну, думаю, сейчас цапнет. Замахнулся палкой, чтобы прогнать. А она как вцепится зубищами в палку. А тут другая — хвать меня сзади за ногу. Вот, смотрите, отметина осталась...

— Ульсон, я уже говорил, что ваши истории меня не интересуют.

— Так вы, значит, не поняли ничего?

— Кое-что понял. Не следует замахиваться на собак палкой.

— Эх, не поняли, — махнул рукой Ульсон.

Он боится папуасов, и они это чувствуют, а потому обращаются с ним небрежно. Маклай представляется им человеком особенным уже потому, что он никогда не выказывает страха, без оружия спокойно подходит к ним, вооружённым. Так не принято! Вооружённый человек спокоен: он может постоять за себя. Но почему спокоен чужак, когда к нему подходит сразу несколько вооружённых людей? Разве он не боится умереть?

До сих пор они так и не узнали, что такое ружейный или револьверный выстрел. Маклай скрывал от них действие огнестрельного оружия. Охотясь, следил за тем, чтобы поблизости не было папуасов. А они, слыша порой выстрелы, могли думать, что это гремит отдалённый гром и с треском рушится дерево.

Для папуасов Маклай представал человеком необыкновенным не из-за цвета кожи или странной манеры одеваться. Ведь Ульсон в этом отношении был таким же. Всё получалось по русской поговорке: «По одежде встречают, по уму привечают». Туземцев исследователь интересовал, в сущности, не как представитель неведомого племени, а как личность.

Это может показаться поначалу странным. Как это так? Необразованные дикие люди обращают такое внимание на внутренний мир человека, на особенности его личности? Разве не они готовы обменивать никчёмные лоскутки или бусы на собранные ими фрукты, пойманную рыбу? Разве не прельщают их блестящие осколки стекла?

Впрочем, и в этом отношении дикари проявляют немалый рационализм и понимание сути вещей. Безделушки охотно принимают в качестве подарков, но выпрашивают — а это стало происходить всё чаще! — гвозди, ножи, топоры, то есть полезные вещи. Даже стекляшкам они нашли применение, используя их вместо бритвы или острого лезвия.

Итак, можно сделать предварительный вывод: дикарю не чуждо стремление понять суть человека или предмета. А ведь европейцы, даже из числа людей науки, смотрят на туземцев по преимуществу как на существо другого, низкого, сорта и не стараются понять движения их души и образ мысли. Считается, что такую примитивную стадию давным-давно прошли далёкие предки европейцев, а затем последовали многие века прогресса, духовного и умственного усовершенствования человека.

Даже самый замшелый европейский обыватель мнит себя стоящим на высшей ступени разумных существ. А ведь он — пасынок природы и дитя механической цивилизации — представляет собой, быть может, вырождающуюся ветвь человека разумного! В чём-то он действительно продвинулся вперёд, но только не в самом главном: любознательности, сообразительности, добросердечности, чувстве собственного достоинства.

Подобные мысли приходили к Маклаю, но он их не записывал. Дневник служил для научных наблюдений, а не для вольных размышлений. Да и предназначались записи (тем более если учёного постигнет преждевременная смерть) отнюдь не папуасам, а именно европейцам, которые при всех своих недостатках обучены грамоте и имеют понятие о науке...

Несмотря на частое общение с папуасами, Николай Николаевич не раз убеждался, что они продолжают его боятся и не понимают его намерений.

Однажды пришли к нему знакомые туземцы из соседней деревни, а с ними — впервые — один мальчик. Учёному предоставлялась прекрасная возможность обследовать ребёнка, выяснить степень его развития, поведение. Он показал папуасам два больших кухонных ножа и постарался объяснить, что отдаст их в подарок, если они оставят жить здесь, в Герагаси, этого мальчика.

Туземцы переглянулись, встревоженно обменялись несколькими фразами, а затем что-то сказали мальчику. Он тотчас бросился бегом в лес.

Странное поведение. Неужели они испугались, что Маклай заберёт ребёнка силой? Но их тут десяток вооружённых крепких мужчин. Или они решили, что такими огромными ножами белый человек собирается зарезать несчастного мальчика, как самый настоящий людоед?

Загадочный пришелец по-прежнему привлекает внимание местных жителей. Тем более что от него можно получить подарки — знак дружбы и внимания. Возможно, он им кажется каким-то колдуном, производящим совершенно непонятные манипуляции с некоторыми странными предметами. Когда исследователь первый раз стал измерять и зарисовывать голову Туя, тот был очень напуган. Но, убедившись, что никакого вреда ему такие процедуры не причиняют, а то ещё и завершаются подарками, и он, и другие туземцы охотно позволяли Маклаю осматривать, измерять и зарисовывать их.

Тем временем Маклай обзавёлся обширной гостиной для приёма гостей, не менее большим кабинетом и «комнатой» отдыха с видом на море. Одно неудобство: все эти апартаменты располагались под открытым небом на просторной лужайке в окружении тропического леса. Мебелью служили пни и обрубки деревьев. Главное украшение «кабинета» — шезлонг. Полулёжа можно вести записи. Например:

«17 ноября. Нового ничего нет. Всё по-старому. Утром я зоолог-естествоиспытатель, затем, если люди больны, повар, врач, аптекарь, маляр, портной и даже прачка и т.д. и т.д. Одним словом, на все руки, и всем рукам дела много. Хотя очень терпеливо учусь туземному языку, но всё ещё понимаю очень мало; более догадываюсь, что туземцы хотят сказать, а говорю ещё меньше.

Папуасы соседних деревень начинают, кажется, меньше чуждаться меня... Дело идёт на лад; моя политика терпения и ненавязчивости оказалась совсем верной. Не я к ним хожу, а они ко мне; не я их прошу о чём-нибудь, а они меня, и даже начинают ухаживать за мною. Они делаются всё более и более ручными: приходят, сидят долго, а не стараются, как прежде, выпросить что-нибудь и затем улизнуть поскорее со своей добычей».

И всё-таки полного доверия добиться не удавалось. Даже Туй при виде ножниц, которыми Маклай попытался срезать клок его волос, вскочил и отбежал в сторону. Пока учёный держал ножницы в руках, Туй предпочитал оставаться от него на почтительном расстоянии, постоянно готовясь броситься наутёк.

Как объяснить папуасу, что образцы волос местных жителей — очень важный антропологический документ? Существует в научных кругах убеждение, что волосы представителей диких племён существенно отличаются от волос европейцев, более приближаясь к звериной шерсти. Да и растут волосы у дикарей, согласно распространённому мнению, пучками, не образуя ровный покров. До сих пор осмотр волос папуасов не подтвердил такое мнение.

Возможно, Туй опасается не столько ножниц, сколько потери волос. Ведь у диких племён существует убеждение, что, заполучив клок волос или обрезки ногтей какого-либо человека, колдун приобретает магическую власть над ним.

И тут исследователя осенило: есть выход! Надо совершить обмен локонами. Он отхватил клок своих волос и протянул Тую. Тот не без опаски принял дар. Теперь настала его очередь. Судя по всему, он решил, что у белых людей существует такой обычай: скреплять дружбу, обмениваясь волосами. Маклай срезал у него локон, завернул в бумажный пакет и написал пол, приблизительный возраст и место на голове, откуда был взят образец. Глядя на него, Туй столь же аккуратно завернул волосы Маклая в лист, который сорвал неподалёку.

Таким способом учёный смог путём обмена за короткий срок собрать коллекцию волос папуасов. А в один прекрасный день Ульсон, взглянув на хозяина, дико расхохотался.

— Чем это я вас так обрадовал? — сухо спросил Маклай.

— У вас голова скособочилась!

Маклай покрутил головой, убедившись, что с ней всё в порядке:

— Не говорите глупости.

— А вы в зеркало взгляните!

Взглянув в зеркало, он убедился, что Ульсон прав: с левой стороны густая шевелюра была коротко острижена, тогда как справа оставались длинные локоны. Голова и вправду выглядела кособокой! С этого времени Маклай стал срезать свои волосы с правой стороны, время от времени поглядывая на себя в зеркало. Нельзя же сделаться посмешищем у папуасов.

Однако для них он был, пожалуй, прежде всего страшилищем. Ведь глядя на его странную однобокую стрижку, никто из них не засмеялся. Всё, что предпринимал Маклай, они воспринимали всерьёз.

А он стал чувствовать, что становится излишне раздражительным. Причина простая: постоянная болезнь Боя и периодическая — Ульсона. От их стонов — то соло, то дуэтом — у него начинались головные боли. Тем более что и ему самому время от времени приходилось несладко. Приступы лихорадки то заставляли дрожать от озноба — даже в тридцатиградусную жару, то бросали в жар, когда начинался бред и казалось, что всё тело распухает до неимоверных размеров и по нему скользят липкие ядовитые гады.

Но в такие моменты он не мог позволить себе стонать или каким-либо видом показать туземцам своё бессилие. Когда они приходили и звали его: «О Маклай, о Маклай!» — он, превозмогая страшную слабость, стараясь ступать твёрдо, выходил на веранду и, нахмурив брови, показывал, что занят важной работой, приказывая им жестами удалиться.

Взаимное изучение

С некоторых пор он предпочитал бродить по лесу и охотиться или собирать образцы растений, насекомых, а не оставаться дома, где голова начинает гудеть от стонов Боя.

Тропический лес поражал великолепием и разнообразием растительных форм, но продвигаться по нему приходилось только по тропкам, которые порой вовсе терялись среди кустов, трав, цветов и бурелома. Однажды проплутав полдня и продираясь сквозь чащу, Николай Николаевич вышел наконец на тропу, ведущую к морю. Добравшись до береговой полосы, сориентировался. Невдалеке была деревня Мале, но заходить туда под вечер не хотелось: знакомых папуасов там было немного, и приход чужака мог произвести большой переполох: до сих пор с его приходом туземцы предпочитают прятать жён и детей.

Обойдя по берегу Мале, направился по направлению к дому. По пути находилась деревня Горенду, где жил Туй.

Стемнело, когда путник добрался до Горенду. Даже в лунную ночь под плотным пологом тропического леса была кромешная темнота, так что пришлось бы передвигаться черепашьим шагом, наощупь.

В деревне Маклай направился прямиком на центральную площадь посёлка, где стояла большая просторная хижина с полатями — буамбрамра, предназначенная исключительно для мужчин. Она принадлежала Тую.

Приход Маклая, как обычно, произвёл переполох. Послышались возгласы женщин, плач детей и лай собак. Мужчины поглядывали на незваного гостя с недоверием и опаской, хотя со всеми он был знаком.

Маклай расположился в буамбрамре на полатях (барлу), где вместо подушек лежали толстые бамбуковые палки. Пришёл встревоженный Туй. Он что-то начал говорить, поясняя слова жестами. По-видимому, предлагал проводить гостя в Гарагаси при свете факела, ссылаясь на женщин и детей. Но Маклай отрицательно мотал головой, повторяя: «Няварь, няварь» (спать, спать). Долгая прогулка его утомила. Исследователь лёг, закрыл глаза и задремал, а затем и заснул.

Была уже ночь, когда он проснулся. Свежий ветерок продувал помещение насквозь: в подобных хижинах не предусмотрены стены спереди и сзади; получается подобие высокого просторного шалаша. Усталость прошла, зато появился большой аппетит. И не мудрено: почти весь день ничего не ел.

Рядом с буамбрамрой горел костёр, вокруг которого сидело несколько туземцев. Среди них был Туй. Подойдя к нему, Маклай стал показывать на свой рот, повторяя: «Уяр, уяр» (есть, есть). Туй тотчас принёс неглубокое овальное блюдо из дерева (табир) с холодным таро и варёными бананами. Пища была пресной, но голод утолила.

Туй смотрел на Маклая вопрошающе. По-видимому, ему очень хотелось предложить гостю покинуть посёлок, но он промолчал. Учёный постарался растолковать, что готов отправиться в Гарагаси, если два-три туземца с факелами будут его провожать. Его предложение было сразу же понято и принято с видимым удовлетворением.

Трое папуасов быстро скрутили из сухих пальмовых листьев несколько факелов, взяли каждый по копью, зажгли два факела и двинулись по тропе в лес: два впереди Маклая, а один сзади. Пятна и полосы света выхватывали то гроздья лиан, усаженных эпифитами и многоцветными орхидеями, то перистые, словно хвост павлина, ветви низкорослых пальм нипа, то куст с глянцевыми листьями, осыпанный розовыми цветами, то гладкий огромный ствол, подобный лапе какого-то гигантского животного.

Туземцы двигались в лесу легко, грациозно. Держа в одной руке факел над головой, они копьём ловко отстраняли нависшие ветви лиан или пальмовые листья. А что делает тот, кто идёт сзади, за Маклаем? Остриё его копья, должно быть, то и дело маячит то у шеи, то у лопаток Маклая. Что мешает тому, кто идёт сзади, вонзить копьё в спину белого человека?

От этой мысли похолодела спина. Главное — не выдать своего беспокойства. Не оглядываться, идти как ни в чём не бывало. Ещё один невольный эксперимент с возможным смертельным исходом.

Когда подошли к Гарагаси, папуасы свистом предупредили о своём прибытии. На веранде появился Ульсон, держа в дрожащих руках двустволку. Увидев Маклая, он не мог сдержать почти истеричной радости:

— Хозяин, вы живы!

— Ну, если это не моя тень.

— Я был в отчаянии. Я подумал... Они же и меня тогда тоже... Какие симпатичные парни. Пусть бегут поскорее домой, дождь начинается... Да что я, голым дождь не страшен.

Во время приступов болезни Бой всё чаще стал громко вскрикивать. Папуасы внимательно прислушивались к его стонам. Они давали понять Маклаю, что мальчик скоро умрёт. Николай Николаевич всё меньше надеялся на благополучный исход. Из-за стонов Боя приходилось отдаляться от дома даже тогда, когда и сам едва держался на ногах.

Однажды, сидя на пне у флагштока и наблюдая отлив, Маклай стал свидетелем оригинального лова рыбы. Стая акул, плывущая вдоль берега, загнала на мелководье рыбу, которая металась в разные стороны, выпрыгивая из воды. На берег из-за деревьев выступил Туй, внимательно наблюдая за движениями рыб. Улучив момент, он в несколько прыжков оказался среди них (вода здесь не доходила ему до колен). Притопнув ногой, согнул колено. Между большим и вторым пальцем ноги была зажата у хвоста рыба. Она трепетала, поднимая брызги. Туй ловко подхватил её рукой и сунул в мешок, болтающийся на плече. Другую рыбину оглушил, энергично бросив в неё камень. Затем вновь поймал рыбу ногой — весьма грациозно и не теряя равновесия, хотя приходилось то и дело стоять на одной ноге, совершая сложные движения другой.

Тем временем на площадке перед домом появилась очередная группа туземцев. К ним вышел Ульсон с губной гармоникой. При первых резких звуках инструмента гости разом вскочили и отошли в сторону. Ульсон продолжал наигрывать какую-то матросскую песню, разрывающую не столько душу, сколько слух. Однако папуасы были очарованы нестройными аккордами и стали нерешительно приближаться к музыканту, единственным достижением которого была отменная громкость звука. Они выражали своё изумление и одобрение лёгким свистом, покачиваясь из стороны в сторону.

Чтобы прекратить концерт, а заодно избавиться от гостей, Маклай, чувствовавший слабость и лёгкое головокружение, вынужден был подойти к группе и раздать папуасам полоски красной материи. Повязав их на головы, они деликатно удалились, по своему обыкновению, не прощаясь, как говорят в России, на английский манер.

Утром, встав ещё затемно и выпив холодного чаю, исследователь отправился на шлюпке в море и проплыл вдоль берега, совершая рекогносцировку. Управляться одному с тяжёлой шлюпкой было нелегко. За невысокой береговой террасой, покрытой лесом, виднелись холмы, высотой метров сто, на склонах которых светлели проплешины, покрытые травой. В предгорьях в нескольких местах поднимались к небу голубые дымки костров: там были деревни, которые следовало бы посетить.

Возвращаясь на Гарагаси, занялся ловлей морских животных: небольших медуз, различных ракообразных, сифонофор. После завтрака провёл несколько часов за микроскопом, рассматривая внимательно свою добычу и делая зарисовки.

Вечером отдыхал, покачиваясь в гамаке. Стало быстро темнеть: надвигались сизые грозовые тучи, порой причудливо озарявшиеся беззвучными молниями.

Вдруг веранду, дом и гамак сильно тряхануло. Покачнулись столбы и стены, вздрогнул гамак. Из кухонного шалаша выскочил Ульсон:

— Хозяин, землетрясение!

— Безусловно, — ответил Маклай, не покидая гамака.

— Если сильней тряханёт, дом рухнет!

— Не исключено.

— Что же делать? Что дальше будет?

— Надо не волноваться и делать своё дело.

Спокойствие Маклая передалось Ульсону. Он замурлыкал какую-то песенку и вернулся к очагу.

Часа через два последовали новые подземные удары. На этот раз Ульсон выдержал характер и не выказал испуга. Когда ночью вновь задрожала вся постройка, Маклай и Ульсон проснулись, но не покинули постелей. Бой на землетрясения не реагировал вовсе.

Днём пришло человек двадцать вооружённых туземцев. Они поинтересовались, если ли в доме Маклая копья, луки и стрелы. Маклай ответил отрицательно. Тогда они стали предлагать ему своё оружие. В ответ он рассмеялся и презрительно отодвинул протянутые ему копья и луки, давая понять, что ничего подобного ему не требуется.

Папуасы были озадачены. Они смотрели на своё оружие, на дом, на него самого и долго переговаривались. Безоружный пришелец, казалось, внушал им больше опасений, чем вооружённый. Неизвестность пугает людей. Не потому ли они придумывают духов и богов, стараясь их задобрить?

Пришлось заняться починкой шлюпки, которая дала течь. Вдвоём с Ульсоном они не могли целиком вытащить её на сушу. Пришлось использовать железный лом как рычаг и систему блоков, оставленную предусмотрительным Новосильским. Устали неимоверно, до полного изнеможения: ведь оба ещё не оправились от очередных приступов лихорадки.

Вечером, отдыхая, Маклай вырезал из тонкой жести коробки из-под консервов серьги для Туя, подражая форме черепаховых серёг, носимых туземцами. Туй был в восторге от подарка. На следующий день зашедшие в гости папуасы горячо просили подарить им такие же металлические серьги. Так рождается мода и возникает спрос!

Запись в дневнике:

«Вчера вечером Туй хотел выказать мне своё доверие и попросил позволения ночевать у меня. Я согласился. Уходя, он сказал, что придёт позднее. Предполагая, что он не вернётся, я уже лёг на койку, когда услыхал голос его, зовущий меня. Я вышел — действительно, это был Туй. Вид его при лунном свете был очень характерен и даже эффектен; тёмное, но хорошо сложенное тело красиво рисовалось на ещё более тёмном фоне зелени. Он одной рукой опирался на копьё, в другой, опущенной, держал догорающее полено, которое освещало его с одной стороны красноватым отблеском. Плащ или накидка из грубой тапы спускалась с плеча до земли. Стоя таким образом, он спрашивал, где ему лечь. Я указал на веранду, где гость может провести ночь, дал циновку и одеяло, которыми тот остался очень доволен. Туй улёгся. Это было часов около десяти. В половине двенадцатого я встал, чтобы посмотреть на термометр. Луна ещё ярко светила; я взглянул на веранду, но Туя там не было, а на его месте лежали только свёрнутая циновка и одеяло. Видно, голые нары родной хижины ему более по вкусу, чем моя веранда с циновкой и одеялом».

Выходит, Туй тоже проводит свои опыты над Маклаем. Он решился на эксперимент, который ему мог казаться смертельно опасным. Но любознательность победила страх. Представители двух цивилизаций изучают друг друга.

Смерть Боя

В это утро Ульсон не встал:

— Я больше не могу никогда, — прохрипел он. — Глаза не открываются, язык распух... Умираю...

У него действительно отекло лицо, припухли веки и едва ворочался язык.

— От страха умирают чаще, чем от болезней, — сурово сказал Маклай. — Крепитесь, мой друг. Я вас вылечу.

Два раза приняв по грамму отвратительной на вкус хины, Ульсон почувствовал себя лучше. Однако Бой был совсем плох. Он тихо стонал, а то и подвывал, когда у него схватывало желудок или печень. Вставая, он шатался, едва держась на ногах. Утром, возвращаясь с метеорологической площадки, Маклай увидел Боя, валявшегося без сознания под лестницей. Ульсон стонал в комнатке. Пришлось взять Боя на руки и внести в дом. Мальчик бредил.

Пришёл Туй. Сидя на веранде, прислушивался к стонам Ульсона и вскрикам Боя. Качая головой, гость сообщил Маклаю то, о чём тот и без этого догадывался: Бой скоро умрёт, Виль (Ульсон) очень-очень болен. Маклай останется один (Туй указал на Маклая и поднял один палец).

Потом Туй стал указывать в сторону деревень, называя их: «Бонгу, Гумбу, Горенду, Мале...», одновременно демонстрируя пальцы рук, а затем ног, желая тем самым сказать, что из деревень сюда придёт много людей. Туй показал, как пришедшие будут наносить чужаку удары копьями в шею, грудь и живот, нараспев печально приговаривая: «О Маклай, о Маклай!»

Его слова и жесты были выразительны и понятны. Однако исследователь не испугался, а рассмеялся. Он дал понять, что воспринял предупреждение Туя как шутку. Пояснил, что ни Бой, ни Виль, ни Маклай не умрут. Туй отнёсся к этому утверждению с недоверием, не переставая жалостно тянуть: «О, Маклай, о, Маклай!»

Днём опять пришёл Туй, а с ним человек восемь жителей Горенду и Мале. Они ничего не принесли, тем не менее Николай Николаевич сделал им подарки. Возможно, папуасы уже обсуждали ситуацию с Маклаем и его слугами. Неожиданно они задали вопрос: «Придёт ли русский корабль?» Не зная местных названий больших чисел, Маклай взял несколько листков бумаги и разрезал их поперёк на много полосок. Сказал, что каждая полоска означает два дня, и вручил пучок папуасам. Один папуас начал считать отрезки с помощью пальцев, но скоро запутался. Другие, обступившие его, передали обрезки другому, по-видимому отличавшемуся незаурядным познаниями в математике.

Специалист уселся с важным видом, пригласив к себе ещё двух. Он брал каждый обрезок, говоря: «Наре!» (один). Другой повторял: «Наре!», загибая при этом палец. Загнув все пальцы одной руки, он взялся за другую. Сосчитав до десяти, он опустил оба кулака на колени и сказал на своём языке: «Две руки». После этого третий папуас загнул один палец руки.

Так они продолжили счёт, не завершив четвёртого десятка. Все были очень довольны решением столь трудной задачи.

Маклай усложнил её, взяв один обрезок и произнеся: «Бум, бум» (день, день). Папуасы пустились в переговоры, но, так и не найдя нового решения, завернули обрезки в лист хлебного дерева, тщательно его перевязав. Очевидно, они не оставили надежды справиться с задачей, вернувшись в деревню.

На следующий день вновь явился Туй, ведя себя весьма подозрительно. Обошёл дом, внимательно осматривая всё кругом, прислушивался, посмотрел на комнату Ульсона, несколько раз повторив: «О Бой!» Затем, подойдя к Маклаю, неожиданно попросил отпустить с ним Боя. Получив решительный отказ, удалился.

Вскоре пришли трое жителей Горенду. Один из них заглянул в комнату Ульсона. Не слыша стонов Боя, спросил, жив ли он. Маклай ответил утвердительно. Тогда туземцы предложили отдать его им. Зачем? Непонятно. Туземцы явно что-то замыслили. Вряд ли у них добрые намерения.

Маклай стал укладывать в металлический ящик свои дневники, метеорологический журнал, заметки, рисунки. Решил спрятать и чистую бумагу на тот случай, если хижина будет разграблена или сожжена, а сам он уцелеет. Закопал ящики в условленном месте под деревом, отослав Ульсона к шлюпке, возле которой прибило течением большой ствол дерева.

Услышал жалобные тихие стоны Боя, заглянул в его комнатушку. Несчастный катался по полу, скорчившись от боли. Маклай поднял его. Мальчик, почти ничего не евший в последнюю неделю, был непривычно лёгок. Его холодные, потные, костлявые руки охватили шею Маклая, прерывистое неглубокое дыхание было прохладным, как дуновение смерти. Ввалившиеся глаза, заострённый нос и побелевшие губы свидетельствовали о том, что жизнь его покидает.

Не успел Маклай вернуться в свою комнату, как из каморки Боя послышался шум. Мальчик опять упал на пол. Его холодные руки удерживали Маклая. Пульс был слаб и прерывист. Вскоре Бой вздрогнул последний раз и замер.

— Что нам теперь делать? — глухо спросил Ульсон.

— Прежде всего надо избавиться от тела. Гниение в этом климате идёт чрезвычайно быстро. Папуасы не должны ничего знать о его смерти.

— Всемогущий Боже, исполнилась воля твоя, — забормотал Ульсон, — прими к себе безгрешное дитя, пусть будет земля ему пухом...

— О земле речи быть не может. Мы бросим тело в море, пригрузив камнями.

— Не по-христиански это, надо пожалеть малыша, — плачущим голосом сказал Ульсон, который при жизни Боя недолюбливал его и не был добр с ребёнком.

Они говорили очень тихо, словно боясь разбудить умершего. Нет ли в этом проявления инстинкта, сохранившегося с тех времён, когда люди плохо улавливали разницу между смертью и глубоким сном? Впрочем, не до подобных вопросов. Странно ведут себя многие христиане: живут во лжи и во зле, приносят сознательно беды и неприятности окружающим людям и в то же время проявляют трогательную заботу об умерших, старательно совершая всяческие ритуалы.

Да и какие они, по сути, христиане? Разве исполняют они заповеди Христа? Разве поступают они в согласии с его учением, памятуя слова: живые, позаботьтесь о живых! Вот и Ульсон только по недоразумению мог бы считаться последователем Христа. Он даже вроде бы запамятовал, что у моряков принято опускать умерших в море, а не сохранять до прибытия на берег, дабы предать тело земле. Да и какая разница — земля или океан? Трупу она неведома.

— Ульсон, — произнёс твёрдо и достаточно громко Маклай, — приготовьте клеёнку и состригите волосы с головы Боя.

— Зачем? — упавшим голосом спросил Ульсон.

— Я намерен распилить ему череп.

— Зачем?! — ужаснулся Ульсон.

— Затем, чтобы достать мозг и сохранить для дальнейших исследований.

Ульсон замотал головой и повалился на колени, сложив руки как для молитвы:

— Хозяин, ради Бога, — не надо!

— Оставьте эти глупости. Ему теперь не больно. Его, собственно, теперь нет.

— Душа его безгрешная витает...

— Не вам заботиться о его душе. Если она и есть, то уже растворилась в этой природе. И встаньте, пожалуйста, на ноги. Мы не в храме.

Припомнилось вдруг высказывание Базарова из романа Тургенева: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Ещё на первом курсе университета, в Петербурге прочёл он «Отцы и дети», после чего стал ловить себя на том, что порой невольно подражает Базарову. Вот и стал работником в великой мастерской природы.

— Ну, всё, — твёрдо сказал Маклай. — Приготовьте тело.

Он вышел из каморки Боя, соображая, куда можно будет поместить целый мозг. Пройдясь по веранде, понял, что необходимой стеклянной посудины у него нет. И это, пожалуй, к счастью. Ульсон и без того напуган до полусмерти. Да и от тела необходимо избавиться как можно скорее, до наступления рассвета.

Тем не менее одну операцию надо сделать. Профессор Гегенбаур просил прислать ему гортань темнокожего со всей её мускулатурой. Достав анатомические инструменты, Маклай вернулся в комнатку Боя. Велел Ульсону держать одной рукой голову покойника, а другой свечку. Руки Ульсона дрожали. Маклай выверенными движениями вырезал гортань с языком и мускулатурой. Для своей коллекции срезал кожу со лба и темени с волосами. Пришлось расчленять тело, чтобы сложить останки в мешок. Ульсону померещилось, что рука Боя самовольно дёрнулась. Он охнул, вздрогнул и выронил свечку.

Когда переносили мешок в шлюпку, Ульсон оступился в темноте и упал, а на него — покойник, после чего и Маклай. На этот раз Ульсон только выругался шёпотом и стал загружать мешок камнями. Как назло был отлив, и шлюпку после неимоверных усилий удалось стащить по камням в воду. Только взялись за вёсла, как за мыском на море показался огонёк, за ним другой, третий... десятый... Папуасы вышли на ночную рыбалку!

— Хозяин, надо вернуться и закопать Боя в лесу.

— Там собаки — разроют. Будем грести сильнее. Они нас не нагонят.

Стали грести изо всех сил — ни с места. Словно тело Боя удерживает их. Ульсон заволновался. Маклай понял: они застряли на рифе. Хотел было прыгнуть в воду и толкать шлюпку, несмотря на присутствие акул. Огоньки приближались. И тут под рукой Маклая оказался натянутый канат: в темноте они отдали конец, но не выбрали в шлюпку, и канат застрял у берега, то ли между камнями, то ли запутавшись за корягу. Выхватив нож, Маклай перерезал канат. Путь свободен!

Взялись за вёсла, стараясь как можно тише опускать их в воду, чтобы не услышали папуасы, голоса которых раздавались уже близко.

— Хозяин, если они... увидят Боя... с перерезанным горлом... они так же... сделают с нами.

— Возможно... Греби спокойней.

Ночь была тихой и тёмной. От огней на пирогах по воде струились длинные тени. При каждом взмахе вёсел рассыпались искры и появлялся холодный огненный след, быстро пропадая. Казалось бы, по этим вспышкам туземцы должны были заметить шлюпку. Но они были ослеплены светом факелов, внимательно наблюдая за рыбой на освещённых участках.

Взмахи вёсел — словно маленькие фейерверки. За шлюпкой тянется, угасая, светлая полоса. Мириады невидимых одноклеточных витают в верхних слоях моря, вспыхивая от любого прикосновения. В чём природа их свечения? Быть может, среди этих существ присутствуют неизвестные науке формы. Следовало бы отобрать образцы этой воды...

— Хозяин, они нас не заметили. Мы уже на полмили удалились от берега. — Голос Ульсона был бодрый и радостный.

Как скоро в людях одни чувства сменяются другими! Смерть начинает восприниматься, как неизбежная спутница жизни.

Покойся с миром, Бой, в пучине океана!.. Впрочем, акулы вряд ли упустят благоприятную возможность растерзав мешок, приняться за добычу.

Смерть забирает остатки жизни и снова возвращает их туда, где царит жизнь.

Но что же такое жизнь? В чём суть и смысл её? Не только человеческого бытия. Ведь оно — не более чем одно из бесчисленных проявлений жизни. Какой был смысл жизни и смерти Боя? Если понять это, станет ясен ответ на тот же вопрос по отношению к любому человеку.

Почему тогда не задуматься о смысле жизни и смерти животных или растений? Смерть растворяет жизнь одного организма в окружающем мире, воплощая её в мириадах других существ... А может быть, есть доля истины в веровании буддистов о вечном круговороте воплощений жизни и смерть есть лишь иллюзия прекращения бытия?

Чудотворец

Ночь, дождь. При свете лампы он делает запись:

«Полчаса тому назад, когда мне пришлось отправиться к ручью за водой, я был в самом мерзком настроении духа, утомлённый 10-минутным раздуванием костра, дым которого разъедал мне до слёз глаза. Когда огонь был сделан, оказалось, что воды не было достаточно в чайнике.

Отправляюсь к ручью. Совершенно темно, мокро, ноги скользят, то и дело оступаешься; дождь, уже проникший через две фланелевые рубашки, течёт по спине, делается холодно; снова оступаешься, хватаешься за куст, колешься. Вдруг сверкает яркая молния, освещает голубоватым блеском и далёкий горизонт, и белый прибой берега, капли дождя, весь лес, каждый листок, даже шип, который сейчас уколол руку. Только одна секунда — и опять всё черно, и мокро, и неудобно; но этой секунды достаточно, чтобы красотой окружающего возвратить мне моё обыкновенно хорошее расположение духа, которое меня редко покидает, если я нахожусь среди красивой местности и если около меня нет надоедающих мне людей.

Однако уже 9 часов. Лампа догорает. Чай допит, от капающей везде воды становится очень сыро в моей келье, надо завернуться скорей в одеяло и продолжать своё дальнейшее существование во сне».

Вспышка молнии — как яркая мысль, озарение. В такие минуты чувствуешь радость познания, глубже проникаешься красотой и совершенством природы. Ради таких светлых минут приходиться терпеть неудобства и опасности. Быть может, радость познания — это высшее наслаждение, дарованное человеку как существу разумному, а не просто — мыслящему животному.

Нет ничего удивительного в том, что ради познания люди штудируют множество книг, слушают лекции, порой довольно скучные, тренируют свой ум, а затем начинают самостоятельные исследования, несмотря на все трудности, с которыми они сопряжены...

Однако начинает казаться, что изучение представителей рода человеческого — одно из самых утомительных и неблагодарных занятий. Постоянное общение с людьми, пусть даже и не испорченными цивилизацией, со временем начинает всё более раздражать. Плохое знание языка чрезвычайно затрудняет обмен мыслями. До сих пор Маклаю не удалось выяснить, как сказать на местном наречии «хорошо», «плохо», «добрый», «злой» и даже — «отец», «мать». А взаимное непонимание чревато опасными конфликтами.

В полночь Маклая разбудили громкие голоса туземцев, раздававшиеся со стороны моря. В окно было видно, как люди с факелами и копьями спрыгивают с пирог, направляясь к дому Маклая. Ульсон завопил:

— Они идут, идут!

Маклай вышел на веранду. За ним крался Ульсон, держа в одной руке карабин, а в другой двустволку, которую он совал Маклаю.

Туземцы собрались на площадке перед верандой, выкрикивая имя Маклая. Одни из них держали ярко горящие факелы, другие потрясали оружием.

— Не пускайте их дальше, — шептал Ульсон. — Дадим залп, и они разбегутся.

Папуасы, ещё не знакомые с действием огнестрельного оружия, после первых выстрелов должны были бы обратиться в бегство. Они кричат: «Ники, ники!» Что это означает? Почему у них в руках копья? И что за столь поздний визит?

Неизвестность внушает опасения. Однако в интонациях папуасов не чувствуется угрозы или гнева. Среди них можно рассмотреть знакомые лица. Маклай предложил им подойти, сказав: «Гена!» (иди сюда). Они подошли вплотную к веранде, и тут всё выяснилось. Держа в левой руке оружие или факел, каждый из гостей протягивал Маклаю правую руку с одной или двумя рыбами. Так вот что означает «ники»!

У Маклая отлегло от сердца.

При виде подарков Ульсон положил винтовку и выступил из-за спины Маклая, чтобы собрать подношения. Он заулыбался, благодарно кивая туземцам головой. Ещё бы, совсем недавно слуга жаловался на недостаток рыбной пищи.

В красноватом свете факелов мускулистые тела туземцев отливали бронзой. Вся группа была живописна. Они улыбались и повторяли имя Маклая. Затем стали спускаться к морю, к пирогам, крича на прощание: «Еме-ме-еме-ме!» По воде запрыгали пятна света и пропали за мыском. Снова стало темно и тихо.

— Неплохие парни, хотя и дикие, — говорил Ульсон, складывая рыбу в большую кастрюлю. — А вот наши китобои, бывало, увидят на берегу деревню этих, диких, пограбят, что там есть, да ещё и дома спалят Чтобы, значит, следов не осталось.

А на что могут решиться папуасы, когда узнают про смерть Боя? Этот вопрос всерьёз тревожил Маклая. Судя по всему, они убедились, что ни Маклай, ни его слуги не боятся смерти, иначе пришельцы не отваживались бы выходить без оружия к незнакомым вооружённым людям. Значит, белый человек не может умереть. Он сильнее смерти. Но если умрёт Бой, значит, Маклай невсесилен. В таком случае с ним можно обходиться по-другому и не ожидать от него подарков, а захватить силой все его богатства.

Примерно так могли бы рассуждать папуасы. А потому они не должны знать о смерти мальчика. Маклай велел Ульсону оставить все вещи так, как было при Бое, и не заикаться о нём в случае прихода папуасов.

Не замедлил явиться Туй с двумя незнакомыми туземцами. Один из них без лишних церемоний стал подниматься по лестнице. Маклай строго остановил его, показав, что следует расположиться на площадке перед домом. Туземец тотчас всё понял, соскочил с лестницы и уселся на площадке.

Туй заговорил о Бое. Из его слов и жестов было понятно, что Боя следует отправить в Гумбу, где человек, который пришёл с Туем, непременно вылечит мальчика. Маклай ответил отрицательно. Пришедшие переглянусь, перебросились несколькими словами. Туй стал горячо доказывать, что Боя надо вывести из дома и отправить в Гумбу.

Тем временем Маклай на веранде неспешно допивал чашку чаю (увы, без сахара и сухарей, которые уже давно кончились). Надо было придумать, как выйти из затруднительного положения. Вполне возможно, туземцы догадываются о том, что Бой либо умер, либо находится при смерти. Они начали сомневаться в могуществе Маклая.

И вдруг молнией осенила мысль: надо их ошеломить, изумить до такой степени, чтобы они выбросили из головы всякие подозрения. И такой способ определённо имеется!

Взяв чайное блюдце, он зашёл в свою комнатку. Достав бутылку со спиртом, предназначенным для лабораторных работ, налил немного спирта в блюдце. Вернувшись на веранду, взял стакан воды и подозвал к себе туземцев. Отпив немного из стакана, дал глотнуть гостям.

Всё это Маклай проделывал серьёзно, многозначительно, как фокусник в цирке. Обнажённые зрители с величайшим интересом следили за всеми действиями. Добавив в блюдечко со спиртом немного воды из стакана, учёный достал спички, зажёг одну и поднёс к блюдцу. Вспыхнуло голубоватое пламя.

Туземцы отступили от стола, округлив глаза, подняв брови и вытянув вперёд губы, через которые со свистом втягивали воздух. Это было выражением величайшего удивления.

Маклай выплеснул содержимое блюдца на лестницу и на землю, где спирт продолжал некоторое время гореть. Папуасы отскочили в сторону, дождались, пока огонь погас, и бросились со всех ног вон, скрывшись в лесу.

Через некоторое время они вернулись, а за ними шествовала вереница жителей Бонгу, а также островов Били-Били и Кар-Кар, которые, по-видимому, гостили в деревне. Различать жителей леса и островов было очень просто: у первых в качестве украшений были цветы, зубы собак и перья лесных птиц, а у вторых — преимущественно раковины, кости рыб, изделия из панцирей черепах. У островитян Кар-Кар, помимо всего прочего, были вымазаны чёрной глиной головы, а то и всё тело, тогда как обитатели Бонгу предпочитали краситься красной охрой.

Толпа, заполнившая площадку перед домом, была пёстрой. Несмотря на почти полное отсутствие одежды, каждый туземец позаботился о том, чтобы отличаться от других: причёской, цветом волос, размером и формой гребней; перьями попугаев, казуаров, голубей или петухов; крупными и небольшими серьгами, палочками или кольцами в носовых перегородках, подвесными кармашками и мешками, браслетами.

Все были воодушевлены одним желанием: увидеть, как пришелец поджигает воду. Вряд ли многие верили в такую возможность, но Туй убеждал сомневающихся и, обратившись к Маклаю, спокойно стоящему на веранде, попросил его снова поджечь воду.

Маклай не торопился. К просьбе Туя присоединились другие туземцы. Все ожидали чуда, хотя и не все были готовы уверовать в него.

Исследователь жестом просил подождать, вновь зашёл в свою комнатку, взял тарелку и налил в неё спирт. На веранде он отпил воду из стакана, а остатки вылил в тарелку. На поляне царила тишина. Казалось, и лес притих в ожидании (впрочем, в эту пору до наступления сумерек в лесу обычно тихо).

Попросив туземцев освободить место перед верандой, Маклай зажёг спирт. Вздох ужаса пронёсся над толпой. Николай Николаевич выплеснул «горящую воду» на освободившуюся площадку, и голубые искры и язычки запрыгали по траве.

Часть толпы остолбенела, другая пустилась наутёк с возгласами ужаса, третьи стали кричать, умоляя Маклая не зажигать моря!

Пришлось торжественно пообещать, что этого не произойдёт. Зная, что белый человек держит своё слово, папуасы успокоились. Уходя, они наперебой приглашали его в свои деревни. Остались только те, кто просили полечить их раны и язвы. Оказав им посильную помощь, Маклай с особой тщательностью промыл и перевязал раны на ноге ребёнка лет пяти, которого принёс отец. Последний так расчувствовался, что снял с себя ожерелье из раковин и надел его на учёного.

На следующий день пришло ещё больше больных. По-видимому, слава о чудотворце распространялась всё шире. Однако принимать лекарства внутрь папуасы остерегались, боясь от этого умереть. Но мазями и примочками пользовались с удовольствием и, пожалуй, с немалой пользой.

Один туземец из Били-Били жаловался на боль в спине и плечах. От Боя осталась бутылочка с кокосовым маслом, настоянным на каких-то травах. Маклай дал лекарство больному, объяснив, что надо натирать маслом суставы. Туземец тут же принялся за процедуру с видимым удовольствием. Вдруг остановился, соображая что-то. Вероятно подумал, что таинственный «оним» (лекарство) могущественного чужака способен нанести ему немалый вред или, если не убить, то превратить в какое-нибудь животное.

Туземец пришёл в сильное волнение, бросился к своему соседу и принялся усердно натирать маслом ему спину. Вскочив на ноги, он стал как сумасшедший метаться между другими товарищами по несчастью, стараясь помазать их тоже. Кто-то увёртывался от него, кто-то возмущался, а кто-то едва сдерживал смех.

Глядя на эту сцену, нетрудно было поверить, что люди, пусть даже из числа цивилизованных, могут порой заболеть или даже умереть от мнительности, а то и выздороветь, уверовав в магическую силу лекарства или целителя.

...Людям очень хочется верить в чудо. Их утомляет ход обыденной жизни. Они чувствуют, что в мире существуют великие тайны, бездна неведомого, но они не в силах понять, в чём эта тайна проявляется. Ведь для этого требуются тренированный ум и немалые знания. Вот и приходится утолять свою жажду мнимыми чудесами.

Помнится, в Библии есть рассказ о том, как священник Неемия к изумлению и ужасу присутствовавших возжёг жертвенный огонь с помощью воды. То место, откуда была взята горючая вода, стали называть Нафтар, что значит «очищение». Ясно, что Неемия зажёг не воду и не спирт, а светлую нефть. Но эффект был тот же, что и с демонстрацией папуасам горящей воды. То же происходит, когда в цирке фокусник приводит в изумление почтеннейшую публику. А сколько всяческих колдунов шаманов, месмеристов, спиритов оболванивают вполне грамотных и образованных людей!

Нет, род человеческий един и в этом отношении: в разные эпохи представители различных рас вели и ведут себя удивительно похоже. Если и бывают пророки, то их голос теряется в крикливом хоре лжепророков, лжечудотворцев, за которыми охотно устремляется толпа. Как панургово стадо, они готовы броситься в пучину, повинуясь своим примитивным инстинктам и дремучим предрассудкам.

Глава 2 ЧЕЛОВЕК СРЕДИ ЛЮДЕЙ

Природа дала человеку в руки оружие —

интеллектуальную моральную силу, но

он может пользоваться этим оружием и

в обратную сторону, поэтому человек

без нравственных устоев оказывается

существом самым нечестивым и диким,

низменным в своих половых и вкусовых инстинктах.

Аристотель

Одиночество

н не любил людей.

Признаваться в этом не хотелось даже самому себе.

Конечно, он не был мизантропом, человеконенавистником. Просто не был расположен восхищаться людьми. Они вызывали у него главным образом раздражение с оттенком жалости. Подумать только, как щедро одарён при рождении каждый из нормальных здоровых людей! От разнообразнейшего мира животных отличает его самосознание и способность размышлять обо всём на свете, постигать умом Мироздание и самого себя, проникать мыслью в тайны природы.

Многое даровано человеку. Но как он распоряжается этим духовным богатством за несколько десятилетий своего существования? Чаще всего — совершенно бездарно. Почему?

На этот вопрос Маклай не находил определённого и убедительного ответа.

Некогда в студенческие годы — как давно это было, словно в другой жизни, хотя ещё не минуло и десяти лет, — они обсуждали эту тему с Александром Мещёрским, князем (из весьма небогатых). Обоих увлекала популярнейшая идея прогресса. Тем более что на своих лекциях Геккель, шествуя по стопам Дарвина, не раз упоминал о прогрессивной эволюции в царстве животных, вершину которой занимает человек современного вида и, точнее, европейского облика.

Оба они в ту пору, имея недолгий жизненный опыт, предпочитали ссылаться на мыслителей, которые были им по душе, и главным образом на Канта и Шопенгауэра. Но уже тогда у Николая Миклухо-Маклая сложилось не вполне благоприятное мнение о современном «прогрессивном» европейском обществе. Мещёрский возражал:

— Положим, у современного культурного общества имеются свои недостатки, и немалые, с этим спорить не приходится. Оно ещё слишком далеко от идеала, который рисует наше воображение. Но оно столь же далеко от того первобытного состояния, когда люди ещё не научились укрощать свои звериные инстинкты.

— Что мы знаем об этом первобытном состоянии?

— Теперь уже кое-что знаем. Ещё совсем недавно все верили, будто Бог сотворил человека совершенным и безгрешным. Но теперь научно доказано, что происходило постепенное очеловечивание обезьяны, и не было никакого первозданного рая.

— А что дурного в обществе обезьян? Разве они устраивают кровавые войны между собой? Разве совершают чудовищные преступления? Разве они бывают такими гнусными и пошлыми, как люди?

— Я не спорю, люди слишком часто употребляют свой разум с целями низменными, преступными, недобрыми...

— А ещё чаще не пользуются разумом вовсе.

— Согласен. Однако не будем забывать, что линия прогресса вычерчивается по вершинам, достигнутым человечеством. Нам посчастливилось жить в век науки и свободных интеллектуальных исканий. А что было в Средние века? Ум человеческий был скован религиозными догмами. Но вера, основанная на чуде, откровении и авторитете, стала отступать при свете, помнишь, как у Шопенгауэра, астрономии, геологии, естествознания, истории, науковедения. Религия уступает место философии.

— Возможно. Только почему Шопенгауэр считал, что наш мир — худший из всех возможных миров?

— Не знаю. Вероятно, это было сказано в полемике. Или он решил афористично опровергнуть мысль, которую постоянно и невпопад твердил вольтеровский Панглос: «Всё к лучшему в этом лучшем из миров». Если вы помните, её осмеял Вольтер не только в «Кандиде», но и в поэме о гибели Лиссабона...

— Друг мой, не убивайте меня своей эрудицией!

— Я только хотел сказать, что даже в весьма несовершенном мире, а наш, безусловно, такой, могут постепенно идти улучшения. Например, научные открытия, изобретения. Вы же этого не станете отрицать?

— Не стану.

— Вы говорите таким тоном, будто просто не желаете дискутировать, хотя имеете какие-то аргументы против.

— Пожалуй и так. Усовершенствования определённо происходят. Но относятся ли они к духовному миру человека? Очень сомневаюсь.

— Ну тогда, мой дорогой друг, вам следовало бы изменить род своих занятий и спешно отправиться куда-нибудь на край света, чтобы застать последних дикарей в их первобытной невинности и заглянуть поглубже в их дремучие души.

— А почему бы и нет?

Не тогда ли впервые у него возникла мысль об изучении представителей диких племён, наиболее низкого культурного уровня? В тот момент они оба восприняли эти слова как шутку. У них не было денег даже на запланированное путешествие по Альпам, хотя эта горная страна была совсем рядом. Что уж говорить о посещении бушменов, папуасов или аборигенов центральных областей Австралии? С таким же успехом можно было бы мечтать о полёте на Луну.

И всё-таки слова Миклухо-Маклая были обронены им не случайно. Помнится, когда он впервые препарировал мозг человека, предварительно осторожно распилив черепную коробку, никак не мог себе представить, что это и есть вместилище человеческого интеллекта или даже — души. Имеются ли какие-нибудь существенные различия между мозгом гения и бездарного обывателя? Или между мозгом дикаря и цивилизованного человека? Способствует ли культура усложнению рельефа коры извилин головного мозга? Увеличению мозговой массы? А если нет, то почему же тогда у человека мозг значительно крупнее и резче испещрён извилинами, чем у обезьян?

С наивностью и непосредственностью юноши он предполагал, что, штудируя учебники, слушая лекции профессоров, углубляясь в солидные монографии, можно будет получить ответы на подобные вопросы. Увы, чем более расширялся объем знаний, тем отчётливей молодой человек сознавал, что область незнания не уменьшается, а, напротив, увеличивается. Только ограниченный ум может удовлетвориться тем, что удалось познать.

Милейший князь Александр Мещёрский был превосходным собеседником и надёжным другом. И всё-таки долгие беседы даже с ним начинали не то чтобы утомлять или раздражать, но прежде всего мешать ходу собственной мысли. В разговоре требуется постоянно следить, чтобы не обидеть собеседника резким выпадом, не огорчить своей эрудицией или сообразительностью. А то начинается спор, в котором при столкновении мнений более всего страдает истина. Её сдавливают две противоборствующие стороны.

Миклухо-Маклай со временем пришёл к заключению, что в полемике рождается не истина, а взаимная неприязнь.

Поэтому он предпочитал одиночество. Наедине с собой мог спорить безоглядно, упорно, порой с немалым трудом пробиваясь к истине. Но она, как выясняется, не похожа на потаённый клад. Она более напоминает звезду — недостижимую, но существующую бесспорно, о чём свидетельствует её свет, доходящий к нам из бездонной дали...

Однако красивые рассуждения могут удовлетворить писателя или философа, но не учёного. А Николай Николаевич твёрдо решил по возможности не уклоняться от научного метода — строгого и справедливого, требующего доказательств не только логичных, но и непременно основанных на фактах.

Последовательное торжество этого метода бесспорно свидетельствует о прогрессе европейской цивилизации. Мещёрский прав: о достижениях культуры следует судить по её вершинам. Недаром в памяти человечества навеки остаются имена великих мыслителей, первооткрывателей, выдающихся людей... Но разве только их? А сколько сохраняется имён бездарнейших правителей, злодеев, подлецов и подонков?

История не брезглива. Она, как смерть, вбирает в себя всё отжившее — и хорошее, и дурное. И так же, как смерть, она ничему не может научить людей.

Каждое поколение думает, что оно находится на вершине прогресса. Но может быть, напротив, на него давит прогресс всё более тяжко, не давая мыслить самостоятельно, подавляя накопленными знаниями, приспособлениями, усовершенствованиями. Пресс прошлого давит на современного человека.

Чем больше мудрых мыслей, тем меньше мудрых людей. Запоминание вместо понимания. Надо не заучивать мысли, а учиться мыслить. Кажется, так сказал Кант.

Что дала европейская цивилизация человеку? Возможность жить не размышляя, пользоваться комфортом, продлевать своё существование и умереть, так и не поняв, зачем жил на свете.

Это и есть прогресс?

Но может быть справедливо сказал Шопенгауэр: важно не то, что есть У человека, а то, что есть В человеке.

У цивилизованного человека появилось много всяческих вещей, но в нём от этого прибавилось лишь самодовольства, алчности, тупости, лицемерия. Появилось ли при этом нечто хорошее, достойное? Сразу и не ответишь. Даже знаний у каждого отдельного человека заметно поубавилось, ибо он если и достиг многознания в какой-то узкой области, то в остальном чаще всего полнейший профан, довольствуется шелухой знаний, почерпнутой из справочников и энциклопедий.

Европейская цивилизация собирает массы людей на фабриках и заводах, в аудиториях и конторах, на улицах и площадях, в домах и местах отдыха. Это цивилизация толпы, а не личности. Толпы разобщённых людей, не связанных дружескими узами. Цивилизация приспособленцев, стадной жизни и стадного мышления. Объединяют их лишь низменные позывы и устремления.

Так это и есть прогресс? Возможность стать единицей человеческого стада во имя комфорта, материальных благ и полной бессмысленности существования?

Помнится, Гоббс писал, что общество — это Левиафан, чудовище, составленное из множества людей. Образ живописный, но далёкий от современной цивилизации. Она более похожа на гигантский механизм, в который люди вкраплены, по выражению героя Достоевского, как штифтики.

Но может быть, общество диких людей, не познавших великих достоинств и не менее великих недостатков европейской цивилизации, сохраняет сходство с живым организмом, а не с бездушным механизмом? Как проявляется человеческое в человеке, не придавленном достижениями прогресса и не озабоченным приобретением материальных ценностей? Насколько сильно проявляется в нём звериное начало? Что даёт ему близость к природе и чего лишает? Является ли он зверолюдом, недочеловеком, или, напротив, в нём ещё сохраняются отсветы потерянного рая?

Вопросы множились, ветвились, как стремительно и буйно растущее дерево. Но это было древо не столько познания, сколько незнания. Осознанного незнания — залога грядущих открытий... или разочарований.

Он понимал, что бессмысленно углубляться в дебри проблем без надёжных фактов. Или надо отступить, признать своё бессилие, учитывая безнадёжную ограниченность возможностей, или... Нет, что угодно, только не становиться штифтиком этой цивилизации.

Ну, а что, в сущности, в ней дурного? Для труженика науки, коим он пожелал стать, общество предоставляет определённые удобства, поощрительные премии, почётные звания. Разве этого мало?

Для него, пожалуй, мало. Не потому, что хочется чего-то сверхобычного. Ему нужна свобода. То самое, чего лишает европейская цивилизация, чего лишает прогресс техники и науки, чего лишает общественный механизм.

По этой же причине он любит одиночество. Кто не любит одиночества, тот не знает, что такое свобода. Он запомнил и воспринял как свои собственные эти слова Шопенгауэра.

Только одиночество дарует ощущение свободы.

Несвободен человек среди людей.

Эта несвобода бывает разной. Среди толпы ты превращаешься в её частичку, теряя индивидуальность личности. Среди чуждых тебе людей ты вынужден лицемерить и приспосабливаться, подавляя свой духовный мир. Только среди близких, которых ты понимаешь и любишь так же, как они понимают и любят тебя, — только в таком окружении возможна свобода без одиночества.

Но где найти такое окружение?

Доверие

— Где Бой?

На прямой вопрос Туя учёный не нашёл ответа.

— Бой там? — спросил второй папуас, указывая на дом.

— Боя нет.

— Где он? — проявил настойчивость Туй. Третий туземец внимательно смотрел на Николая Николаевича.

— Бой там, — махнул Маклай в сторону моря.

Он не хотел обманывать этих людей. Но и сказать им правду было опасно. Как поступить? Оставалось единственное: отвечать неопределённо.

Его жест можно было понять как признание похорон Боя в море. Но туземцы поняли его иначе. Они вполголоса перебросились несколькими фразами, из которых Маклай понял только слова: «улетел» и «Россия», а также «бой-нири» и «каарам-нири».

Из бесед с Маклаем Туй знал, что где-то там, за горизонтом, находится таинственная Россия, откуда прибыл к ним «корвета» с Маклаем и «тамо рус» (жителями России). По какой-то причине Тую нравилась мысль, что Россия находится на «каарам-нири», то есть на луне-звезде. Ведь луна опускается в море, откуда появился и куда ушёл «корвета» с «тамо рус».

Имя умершего мальчика совпало с названием планеты Венеры — «бой-нири». Возможно, туземцы пришли к мнению, что мальчик, прибыв к ним из «бой-нири», которая нередко находится возле «каарам-нири», улетел по воле Маклая на свою звезду.

Что при этом имелось в виду — душа, отделённая от тела и способная к полёту, или живой человек, перенесённый чудесной силой, исследователь понять не мог. Для него до сих пор оставались неясными представления папуасов о жизни и смерти, душе и теле. Правда, слово «умрёт» («моей») они употребляли, а вот что такое жизнь на их языке, так и не удавалось выяснить. Возможно, столь естественное состояние они не считали нужным как-то обозначать.

Гости удовлетворились ответом Маклая. Они ему верили, потому что он ещё ни разу их не обманул.

Больше расспросов о Бое не было.

Коллекция предметов папуасского быта пополнилась двумя инструментами, употребляемыми при еде: «донганом» — ножом, сделанным из заострённой кости свиньи, и «шелюпой» — ложкой, выточенной из коси кенгуру.

— Ну вот, кости есть, а мяса нет, — бурчал Ульсон, который со временем становился всё более ворчливым, часто разговаривая с самим собой.

— Зачем вам мясо, если вы спите по двенадцать часов в сутки?

— Потому и сплю. Без мяса сил нет. Это что за жизнь? Нет мяса, нет женщин, даже издали ни одной не видел. И людей нет нормальных, у которых купить что-нибудь можно.

— А местные жители разве не люди?

— Это же дикари. У них не только денег нет, они даже и не знают, что это такое. Человек без денег — это, считай, и не человек вовсе.

Мнение Ульсона о туземцах резко улучшилось, когда Туй принёс два увесистых куска свинины, завёрнутые, по обыкновению, в пальмовые листья. Увидя мясо, Ульсон даже заурчал от вожделения. Он сразу же принялся рвать зубами свой кусок и едва не подавился от радостного изумления, когда Маклай предложил ему и свою порцию, питая к свинине давнюю неприязнь. Ульсон обгладывал косточки с каким-то сладострастием, а под конец сжевал даже толстую и твёрдую, как подошва, кожу.

«Безусловное доказательство, — подумал, глядя на него Маклай, — что человек — животное плотоядное».

— Эх, а теперь бы ещё и туземочку, — ухмыльнулся Ульсон, вытирая губы тыльной стороной ладони.

— Это вам не Таити.

— Ах, таитяночки, — мечтательно произнёс бывший китобой. — Такие весёленькие, пухленькие. Всегда с веночками, как невесты, и всегда готовы тебя ублажить, как только пожелаешь, были б денежки.

— Да, чего здесь нет, того нет.

— Я же говорю, дикие люди, им денег не надо. А там, бывало, мужик сам к тебе подойдёт и предложит свою жену или дочку. Культурный народ.

— Разве плохо, что местные мужчины не торгуют своими женщинами? Даже прячут их от нас.

— Им-то, может, и хорошо, а вот мне плохо.

Из-за мыска показалась пирога с балансиром и настилом, на котором находилось трое туземцев. Маклай узнал в одном Бонема, старшего сына Туя. Он стоял во весь рост, грациозно балансируя на качающейся пироге. На голове его, увенчанной плотной шапкой тёмных волос, красовались перья и пунцовые цветы гибискуса.

В руках Бонем держал лук со стрелами, внимательно вглядываясь в воду в поисках крупной рыбы. Фигура туземца была пропорциональной, стройной, едва ли не в полном соответствии с канонами античной скульптуры.

Маклай окликнул его и пригласил в Гарагаси. Папуасы охотно согласились (словно они того и хотели). Учёный принялся зарисовывать причёску Бонема, а двум другим дал табак и указал им на кухонный шалаш. Выдержав процедуру позирования, Бонем принялся обновлять причёску, взбивая тонкие курчавые волосы большой гребёнкой. Через несколько минут голова его стала напоминать одуванчик огромных размеров и непривычно чёрного цвета.

А ведь некоторые серьёзные исследователи пришли к выводу, что среди папуасов имеется две разновидности или даже подрасы: с плотно прилегающими к голове мелкокурчавыми волосами и пышными, торчащими во все стороны.

Если бы подобные господа оглянулись вокруг себя и стали бы выделять подрасы белых людей по характеру причёсок, то их ждали бы ошеломляющие открытия в антропологии!

Вообще волосы папуасов для целого ряда исследователей стали представлять собой нечто таинственное и дремучее, полную противоположность предельно цивилизованным волосам европейцев. Мол, растут дикарские шевелюры не ровным покровом, а отдельными пучками, а сами волосы грубые, с толстыми корнями, напоминающие звериную шерсть.

Проще всего оказалось отобрать образцы волос туземцев. Туй выщипывал волосы на лице с помощью двух раковин, играющих роль пинцетов. Он согласился, чтобы в этой процедуре ему помог Маклай, и Николай Николаевич убедился при дальнейшем микроскопическом обследовании, что они тоньше, чем у европейца (если таковым считать Маклая), а корни у них мельче. Кстати, по этой причине выдёргивание волос причиняет папуасу сравнительно мало страданий.

Но вот — радостная удача! Пришли два гостя из Бонгу с мальчиком лет девяти, очень коротко обстриженным. Маклай, прохлаждавшийся в гамаке, предложил им табак, взял принадлежности для рисования и стал самым тщательным образом перебирать так и эдак короткие волосы на голове ребёнка.

Взрослые смотрели на эти манипуляции всё более недоумённо и встревоженно. Маклай делал с головой мальчика что-то непонятное. Что это? Зачем? Уж не последует ли он вслед за Боем на небо, в Россию?

Папуасы заявили, что им надо сейчас же уйти.

— Великолепно! — ликовал исследователь, делая последние беглые записи. Могло показаться, что в голове мальчика он обнаружил клад с драгоценностями. Да так, пожалуй, и произошло. Можно будет крепко озадачить приверженцев «пучковолосицы». Ничего подобного нет у местных жителей.

Кстати сказать, по части волосатости любой грек, армянин, а то и русский или англичанин даст девять очков вперёд папуасу. По этому признаку ближе вроде бы стоят к дикости европейцы, и в их числе достопочтенный и отменно волосатый Миклухо-Маклай, чем новогвинейцы или негры.

Помимо всего прочего, немаловажен факт, что туземцы привели к нему коротко стриженного мальчика, о чём просил их исследователь неоднократно. Ему уже стало казаться, что они то ли не могут, то ли упорно не хотят понять его просьбу. Оказывается, их сдерживало недоверие.

Тем не менее по какой-то причине гости-туземцы перестали приносить свежие кокосы. А он уже привык на поздний ужин лакомиться кокосовым молочком. При скудном и не слишком разнообразном питании это была ощутимая потеря.

Придя в Горенду, предварительно оповестив о своём посещении с помощью свистка, чтобы не пугать женщин, он направился прямиком в просторную буамбрамру, куда сразу пришли несколько мужчин. Без лишних церемоний напомнил, что давно не получал кокосов.

— У нас мало орехов, — отвечали они.

— Где же они?

В ответ они сослались на «тамо рус» (русских людей, матросов с «Витязя»), которые срубили много деревьев.

Маклай не поверил. Его возмутила эта отговорка: зачем клеветать на матросов, которым не было никакой нужды рубить плодоносные деревья.

Несколько туземцев, вскочив с полатей, повели его к окраине деревни. Там они указали на пни, оставшиеся от срубленных кокосовых пальм, приговаривая: «Ака, ака!» (нехорошо, нехорошо).

Действительно, вышло скверно. Пришлось согласиться с туземцами. Видно, кому-то из матросов или офицеров для того, чтобы набрать побольше кокосовых орехов, пришла в голову дикая мысль — срубить деревья. И невдомёк было пришельцам, что деревья эти появились здесь не случайно, не по причуде природы, а по воле и желанию людей, которые их вырастили и берегли.

Папуасы делали скорбные лица и говорили:

— Деревья хорошие... Кокосы есть можно, деревья рубить нельзя... Кокосовое дерево рубить — нехорошо.

Оставалось только согласиться.

Что же подумали о белых людях дикари, когда увидели, что те рубят плодоносящие деревья и всерьёз интересуются черепами, давая за них подарки? Верно, решили, что прибыли к ним совсем дикие существа, очень многое не понимающие в этой жизни, плохо различающие полезные вещи от бесполезных.

А уж если эти люди собирают черепа, то это у них какой-то обычай, связанный, пожалуй, с убийством людей и сбором черепов как военных трофеев. Так могли подумать папуасы, когда им за никчёмные, выброшенные в кусты черепа (на память о предках принято было хранить нижнюю челюсть) дают такую полезную вещь, как большой гвоздь, из которого можно сделать хорошее острое шило.

Представителям разных цивилизаций не так-то легко понять друг друга. То, что у туземцев сложились доверительные отношения с Маклаем и они ему даже пожаловались на его друзей «тамо рус», уже само по себе может считаться немалым достижением.

Наступило 1 января 1872 года. День, столь восторженно встречаемый европейцами, здесь прошёл буднично. Если не считать того, что ночью была сильная гроза, порывом ветра сбросило на дом большую лиану, которая пробила крышу, разбив один из термометров. Струйки воды полились на постель. Пришлось в мокрой одежде перетаскивать тяжёлые корзины с бельём, служащие кроватью, на сухое место.

Чтобы согреться, решил достать новые рубашки из одной корзины. Пока надевал рубашку, она стала расползаться по швам. Взялся за другую, пальцем продавил дыру в истлевшей местами материи. Вот тебе и подарочек в Новый год!

Где-то там, поистине на другой планете, люди веселятся и пьют шампанское... А тут хотя бы иметь «шаманское», какой-нибудь местный одурманивающий напиток, чтобы спокойно заснуть... Кстати, есть ли у них подобное зелье? У многих первобытных народов оно существует, хотя употребляется преимущественно колдунами. У папуасов, насколько удалось узнать, шаманов или каких-то жрецов, так же как вождей, вроде бы нет. Что это значит? Можно ли такое социальное устройство считать примитивным? Оно основано, пусть и без манифестов, деклараций, документов, совершенно естественно на принципе справедливости, равноправия, братской взаимопомощи.

Выходит, социальный «прогресс», как его принято считать, заключается в том, чтобы от этого справедливого общественного устройства перейти к рабовладению, когда человек использует «говорящее орудие труда», двуногое рабочее животное? Чтобы появились высокопоставленные социальные паразиты в виде жрецов, царей, князей, помещиков и прочих мирских захребетников? Чтобы деньги стали всеобщим вожделенным мерилом ценности, а люди вынуждены были продавать свой труд, интеллект, торговать талантами или своим телом?

Проклятые вопросы! Почему они всегда тревожат разум? Или в том и заключается научный подход: постоянно пытаться выяснить суть явлений?

...Утром вновь подул довольно свежий ветер с гор. Ульсон, которого перестала трепать лихорадка, почувствовал бодрость и, как следствие, аппетит. Напомнил, что давненько не ел ни мяса, ни рыбы.

— Пойдите на рыбалку, — посоветовал Маклай.

— Шутите, хозяин. Я ж не дикарь, чтобы рыбу ногой ловить.

— У вас есть удочка.

— Да тут и рыба какая-то дикая: на крючок не идёт.

— Может, слишком умная?

— Да кто её знает... Давайте выйдем в море. Там уж будет улов.

С немалым трудом спустили шлюпку в море. Отошли от берега. Принялись рыбачить. Стало темнеть, а ничего поймать так и не удалось. На море замаячили огоньки: это жители Горенду и Бонгу вышли на рыбную ловлю.

— Давайте поучимся у дикарей, — предложил Маклай, направив шлюпку к ближайшим трём огонькам.

Приблизившись к пирогам папуасов, Маклай окликнул рыбаков. Вдруг началась какая-то суета, факелы были потушены. Лодки, пользуясь наступившей темнотой, скрылись по направлению к берегу.

— Не иначе, как затевают что-то, — тихо сказал Ульсон.

Маклай был озадачен. Как понимать такое странное поведение тех, кого он считал своими хорошими знакомыми?

От берега донеслись негромкие женские голоса. Ну вот и разгадка: на пирогах были женщины.

Минут через пять шлюпка была окружена несколькими пирогами. Вновь запылали факелы, которые до этого едва тлели. Стали подходить всё новые. Каждый из туземцев счёл своим долгом дать Маклаю одну или две рыбки. Затем они вновь принялись за своё дело.

На платформах туземных лодок лежали груды скрученной сухой травы. Стоящий на носу зажигал один пучок за другим, освещая поверхность воды; другой держал в руках длинную острогу, которую время от времени метал в воду, затем доставал и сбрасывал ногой рыбу с зубьев остроги. Третий управлял лодкой, сидя на корме.

— Ловкие ребята, — с уважением констатировал Ульсон. Его мнение, как часто бывает у людей такого склада, во многом зависело от настроения.

— Да и мы — отличные рыболовы, — указал Маклай на рыбу, трепыхавшую на дне.

Отношения с туземцами наладились настолько, что Маклай решил обстоятельно познакомиться с деревней Бонгу, жители которой давно приглашали его к себе в гости. Путь избрал кратчайший — по морю. Когда они причаливали, на берегу их уже поджидали. Некоторые вошли в воду, придерживая шлюпку и протягивали руки гостю. Николай Николаевич понял, что они предлагают перенести его на берег, и охотно воспользовался этим любезным приглашением. Затем все вместе отправились по натоптанной тропинке в деревню.

Бонгу была значительно больше Горенду, но такая же опрятная. Помимо частных хижин, предназначенных для отдельных семей, были ещё и общественные постройки — более крупные и не имеющие передней и задней стен. Под высокой крышей, доходящей почти до земли, были устроены лежанки. Здесь же хранилась посуда — из дерева, глины и скорлупы кокосового ореха, предназначенная для общественных праздников. Лежало здесь и оружие.

В каждом из таких домов Маклая встречали папуасы, которым он раздавал табак, гвозди и красные ленты. Общественные и семейные дома группировались вокруг небольших площадок, образуя нечто подобное отдельным кварталам, соединёнными тропинками. В деревне и вокруг неё возвышались кокосовые пальмы и банановые деревья, которые, впрочем, по канонам ботаники следует считать травой.

Обойдя всё поселение и раздав все подарки, учёный отдохнул недолго в одном из общественных домов, поговорил, как мог, с «тамо-Горенду» и направился дальше, оставив Ульсона принимать ответные дары: сладкий картофель, кокосы, бананы, копчёную и печёную рыбу, сахарный тростник.

Сыпал небольшой дождичек, и делать зарисовки на улице было невозможно. В одной «барле» (так называется общественный дом) обнаружил то, что давно уже искал: несколько фигур, вырезанных из дерева. Они (по-местному — «телумы») были крупными; самая большая, стоящая посредине помещения, — более двух метров; другая, метра в полтора, стояла у входа, а третья, очень ветхая, валялась на земле. Видно, особенного почтения к этим изделиям туземцы не питают. Они с интересом и с некоторым, пожалуй, удовлетворением наблюдали, как Маклай зарисовывает их «телумы». Спрашивали, есть ли такие «телумы» в России.

Не было никаких оснований считать общественные постройки с телумами, ничем другим не отличающиеся, какими-то первобытными храмами. Судя по всему, эти деревянные изображения были вырезаны в честь каких-то уважаемых предков. А может быть, таким образом первобытные скульпторы оставляли память о себе.

Наступали сумерки, пора было возвращаться домой. Их провожали дружескими рукопожатиями (чаще всего пожимали руку выше локтя) и возгласами: «Эме-ме!» Подарки помогли сгрузить в шлюпку, явно довольные визитом столь замечательного гостя.

Когда, уже после захода солнца, добрались до Гарагаси и стали выгружать подарки, Ульсон принялся ворчать:

— Только зря мучились. Мало получили. Да и что тут? Рыба жёсткая, как дерево, кокосы старые, бананы зелёные. Деревня большая, а ни одной женщины не видел.

— Значит, ещё не вполне нам доверяют.

После некоторой паузы Ульсон пришёл к выводу:

— А может, и правильно делают. — И отправился на кухню доваривать бобы к запоздалому обеду.

Глоссарий

Казалось бы, хитрое ли дело — научиться чужому языку? Не прошло и четырёх месяцев, как Маклай начал вести с папуасами разговоры, затрагивая разные темы и получая разумные ответы. Зная несколько европейских языков, исследователь уже готов был присоединить к ним и знание языка папуасов. Но с этим пришлось подождать до лучших времён.

Долго, к примеру, не удавалось выяснить, как сказать по-папуасски «хорошо». Наконец нашёлся один туземец, с которым, что называется, нашли общий язык. Маклай показал ему хорошие полезные вещи: табак, гвоздь. Услышав слово «казь», Маклай повторил его, указав на кокосовый орех. Туземец в свою очередь подтвердил — «казь». С тех пор, давая собеседникам понять, что ему что-то нравится, Маклай говорил «казь», с удовольствием отмечая, что его прекрасно поняли; туземцы делали довольные лица и отвечали утвердительно: «Казь-казь». Однако в некоторых случаях создавалось впечатление, что под этим словом местные жители подразумевают что-то другое. Что именно? И как всё-таки будет по-папуасски «хорошо»?

Эти вопросы Маклай постарался разрешить в беседе с одним сметливым «тамо-Бонгу» (человеком из Бонгу), который уже сообщил исследователю немало мудрых слов. Показав закрутку табака и гвоздь, Маклай сказал: «Казь». Однако туземец разделил предметы, назвав гвоздь каким-то непонятным словом, а табак — «казь». Из этого нетрудно было заключить, что вместо слова «хорошо» на туземном языке Маклай использовал совершенно другое, означающее «табак».

Тогда Маклай указал на стоявший возле хижины большой целый горшок и на валявшиеся невдалеке черепки другого, давая понять, что одна вещь хороша, а другая — нет. Туземец его понял и произнёс: «Ваб». Тогда Маклай показал на банан, годный для пищи, а затем на другой, негодный, спросив: «Ваб»? Туземец ответил утвердительно. Маклай показал один свой башмак, целый, и другой, порванный, произнеся то же слово, и вновь получил утвердительный ответ.

Сомнений не осталось: «ваб» означает «хорошо». Осталось только узнать, как будет «дурно, нехорошо». Но тут выяснилось, что слово «ваб» они понимают не так, как Маклай. Потратив немало усилий, учёный установил, что этим словом называют... большой горшок для варки пищи.

Исследователя осенило: чтобы выяснить для местных жителей «хорошо» и «плохо», рациональнее всего производить гастрономические опыты. Надо давать туземцам пробовать приятные и неприятные пищевые продукты и вещества (например, соль, перец, кислый раствор, хину), а затем прислушиваться, что будет сказано. Опыт прошёл успешно. Пробуя неприятные на вкус вещества, папуасы кривили лица, сплёвывали и произносили: «борле». Вот, оказывается, что на их языке означает «плохо», «скверно», «нехорошо».

После этого в результате долгого собеседования с Туем наконец-то выяснилось, что нечто противоположное «борле» — это «ауе», то есть хорошо.

Несмотря на то что папуасы жили семьями и были прекрасно осведомлены о своих родственных связях, от них было невозможно добиться, как будет по-папуасски «отец» и «мать». Зато очень быстро удалось остановить, что «мужчина» — это «тамо». А как будет — «женщина»?

Первоначально подобные вопросы языкознания они обсуждали с Туем. Показывая на туземца, Маклай говорил «тамо», с чем Туй соглашался. Затем, показывая жестами, чем отличается женщина от мужчины, изображая пышную грудь. Маклай услышал в ответ нечто не очень вразумительное, то ли «кенгаринги», то ли «киринга». Для уточнения, Маклай справился: «Киринга?» Туй охотно согласился: «Киринга, киринга». Вопрос был исчерпан, и в дальнейшем, когда надо было поинтересоваться, какими хозяйственными делами занимаются женщины, как одеваются женщины, сколько женщин бывает у одного мужчины, Маклай использовал слово «киринги».

Слово это туземцы употребляли довольно часто и с видимым удовольствием, из чего можно было заключить, что отношение к женщинам у них уважительное, женщины занимаются самыми разными делами, вплоть до охоты, а у каждого «тамо» много «киринги».

Однако со временем у Николая Николаевича стали закрадываться смутные сомнения по поводу этого слова. Частенько папуасы употребляли его как-то невпопад. Так продолжалось четыре месяца. Освоив азы чужого языка, учёный решил спросить у Туя, что же такое «киринга».

— Что такое киринга? — повторил Туй.

— Я спрашиваю тебя, — пояснил Маклай.

— Я спрашиваю тебя, — отозвался Туй.

— Что называют тамо-Горенду кирингой?

— Что называет тамо боро-боро (человек большой-большой) Маклай кирингой? — в свою очередь спросил Туй.

Что за несуразица! Или это какая-то изощрённая шутка? Почему Туй вместо объяснения сам задаёт тот же вопрос? Ничего подобного прежде не бывало.

Подошла группа папуасов. Маклай обратился к ним с тем же вопросом, но они отвечали примерно так же, как Туй, переадресуя вопрос Маклаю.

И тогда он понял: нет такого слова на папуасском языке. Туй и его сородичи, услышав от Маклая занятное слово «киринга», решили, что оно русское, что оно означает, наверное, что-то хорошее, потому что Маклай, произнося его, делал такие движения, будто поглощал много пищи, причём с удовольствием, и показывал, как она проходит через его грудь к животу. Туй так расшифровал жест Маклая. В ответ он повторил это слово, что явно обрадовало собеседника. Они поняли друг друга.

Вообще-то сказал Туй три слова: «каинда» (ямс, клубни которого съедобны), «кенгар» (кокосовый орех) и «инги» (еда). И с удовлетворением отметил, что по-русски всё это произносится как одно слово «киринга», что означает, судя по всему, вкусная еда. Так он и объяснил своим сородичам, которым новое звучное слово тоже понравилось.

Оказалось, что при словесном общении может возникать больше серьёзных недоразумений, чем при обмене различными сведениями с помощью мимики, жестов, междометий.

Тем не менее в конце концов Маклаю удалось выяснить, что женщина по-папуасски — «нангели».

Знакомство с нангели

Ночь была тёмная и тревожная. Грохотали раскаты грома, бил по крыше дождь, налетали порывы шквалистого ветра. Крыша грозила взлететь в небо.

В такие ночи спится особенно хорошо, если кровля не протекает: прохладно и почти нет комаров. Но вдруг послышался страшный треск, тяжёлый удар. Дом содрогнулся. Спросонок было непонятно, что произошло. Кромешная тьма не позволяла что-либо разглядеть. Да и очень хотелось спать. Однако проснулся ещё до рассвета: разбудил непривычно сильный шум прибоя. В рассветном полумраке увидел, что прямо перед верандой лежит какая-то огромная чёрная масса.

Оказалось, что это — большое дерево, сломанное ураганом. Оно было опутано многочисленными лианами и другими паразитическими растениями. Если бы дерево рухнуло на дом, могла произойти катастрофа.

Чтобы выйти из дома, пришлось пару часов орудовать изо всех сил топором, прорубаясь сквозь переплетение ветвей. Ульсон стонал: его лихорадило. Хозяйственные хлопоты заняли полдня. А тут ещё пришли несколько туземцев, с которыми надо было вести маловразумительные разговоры. Один из них указал на шлюпку, которая стояла на мелководье и была после дождя полна воды. Ничего не поделаешь, ещё одно занятие: вычерпывать воду из шлюпки вёдрами.

Если бы надо было только проживать день за днём в хозяйственных заботах, подобные события не вызывали бы раздражения. Но ведь он находится здесь не для того, чтобы выживать в так называемой борьбе за существование. Ему надо работать, проводить наблюдения, собирать образцы, делать зарисовки и записи. Жаль тратить драгоценное время на слишком трудную, но нудную и обязательную хозяйственную деятельность.

В солнечное нежаркое утро отправился в Бонгу завершить рисунки телумов. Навстречу попался Туй и пошёл с Маклаем. Перед тем как войти в Горенду, Маклай по обыкновению оповестил «нангели» о своём приходе, чтобы они могли спокойно скрыться от чужих глаз. В деревне к Маклаю и Тую присоединились ещё два папуаса: Бонем и Дигу. Выйдя к морю, они пошли по плотному песчаному пляжу, на который периодически накатывались волны. Не желая замочить обувь, Маклай стал совершать перебежки, избегая очередной волны.

Туземцы восприняли это как игру, тоже стали делать перебежки, и вскоре все они — один белый, в одежде и башмаках с гамашами, и трое чёрных, имевшие лишь некоторые намёки на одежду — пустились наперегонки. В соревновании победил европеоид, к своему немалому удивлению.

Можно было бы предположить, что по крайней мере в этом виде спорта превосходство белой расы очевидно. Однако и в данном случае Маклай не спешил с выводами. Он уже раньше отметил, что меньше всего развиты ножные мышцы, особенно икры, у островитян, которым нечасто приходится утруждать свои нижние конечности. В отличие от них приходившие к нему жители горных деревень имели сильные крупные мышцы ног. Ни о каких племенных различиях речи быть не могло: по всем остальным признакам (исключая украшения) туземцы были более или менее одинаковы.

Придя в Бонгу, Маклай направился прямо в тот общественный дом, где стояли телумы. Закончив рисовать, прошёлся по деревне. И тут он впервые за все четыре месяца прибывания среди папуасов увидел нангели — женщин. Вопреки обыкновению они не убежали в лес, а только при его приближении скрывались в хижины. Лиц их разглядеть так и не удалось. Фигурами женщины мало отличались от мужчин. Главная особенность одежды: спереди и сзади нечто похожее на фартуки.

Когда Маклай уходил из деревни, ему подарили несколько бананов и два куска мяса, испечённых на угольях и аккуратно защемлённых между расщеплёнными палочками бамбука. Для Маклая предназначался кусок свинины, а Ульсону просили передать собачатину.

Вернувшись домой, Маклай обрадовал Ульсона сообщением, что на обед будет мясо. Ульсон принялся расхваливать добрых отзывчивых туземцев. Но когда узнал, что ему прислали собачатину, возмутился:

— Да пусть они подавятся своими собаками! Ишь чего надумали. Они б ещё человечину прислали.

— Я не люблю свинины, — сказал Маклай, отдавая ему свою порцию, а сам принялся есть тёмное, волокнистое, но вполне съедобное собачье мясо.

— Это хорошо, — одобрил поступок хозяина Ульсон, — очень вам благодарен. А собака там или какая-нибудь обезьяна — тоже почти что баранина.

Быстро управившись со своим куском, Ульсон стал плотоядно посматривать в сторону хозяина, который ел неторопливо, а затем предложил ему оставшуюся собачатину. На этот раз Ульсон пренебрёг предрассудками и охотно принял предложение. Возможно, его вдохновил пример Маклая, который в полном согласии с великим мореплавателем Куком находил собачье мясо лучше свинины.

Вот и ещё одна гастрономическая новость: Туй принёс испечённые клубни таро. Вопреки мнению некоторых антропологов, считающих папуасов едва ли не зверолюдами или во всяком случае недочеловеками, у этого народа, как выясняется, уже произошёл переход от охоты и собирательства к земледелию. Причём их плантации, как убедился Маклай, находятся в прекрасном состоянии, несмотря на примитивность земледельческих инструментов, и огорожены для защиты не от людей, а от диких свиней.

Впрочем, как выяснилось, даже среди папуасов встречаются, хотя и чрезвычайно редко, нечистые на руку.

В этот день, испробовав таро, принесённое Туем, Маклай принял гостей из дальней горной деревни. Более всего их поразили... собственные физиономии, увиденные в зеркале. Тотчас у них менялось выражение лица на озадаченное или глупо-изумлённое. Иные отворачивались, а потом осторожно вновь заглядывали в зеркало, встречая там собственный взгляд. Заморская штучка показалась им такой занятной, что они стали вырывать её друг у друга.

Тем временем подошли более просвещённые жители Горенду, посмеиваясь над «недотёпами» из горных деревень. В остальном и те, и другие были одинаковы. Когда Маклай дал понять, что ему надо отдохнуть, гости без промедления ушли.

— Хозяин, — сказал Ульсон, — большого кухонного ножа нет.

— Где же он?

— Стащили.

— Быть не может!

— А вот и может. Тут на кухню заглядывал этот Макине из Горенду. Вроде чтобы покурить. Он и стащил.

Если это была кража, то первая с момента взаимных контактов. Следовало по горячим следам провести расследование. Но пришлось весь следующий день возиться со шлюпкой, которая во многих местах была подточена червями. С большим трудом вытащили её на берег, перевернули, чтобы очистить и осмолить. Пока мучились со шлюпкой, прибежал запыхавшийся «тамо-Горенду» и объявил, что с Туем беда: на него упало дерево, которое он рубил. Теперь он лежит с разбитой головой и умирает. Срочно собрав имеющиеся медикаменты, Маклай отправился в Горенду.

Туй полулежал на циновке с головой окровавленной и перевязанной травой и листьями. Приход Маклая его обрадовал. Рана была рваной, повыше виска.

Курчавые волосы, слепленные кровью, превратились в плотную кору, которую пришлось разрезать ножницами.

Промыв предварительно рану и сделав перевязку, Маклай рассказал Тую и присутствующему здесь старику Буа о предполагаемой краже. Хотя объяснить происшедшее было нелегко, учёного как будто поняли. Оба туземца с жаром ответили, что поступок плохой и нож будет отдан.

Маклай вернулся к себе в Гарагаси, перекусил и, взяв дополнительно специальные кривые ножницы, чтобы окончательно обработать рану, вернулся в Горенду. Посмотреть на действия целителя собралась целая толпа. Был тут и подозреваемый в краже. Маклай, завершив операцию, прямо обратился к нему:

— Отдай мне мой нож!

Тот сразу же вынул из своей сумки и передал Маклаю украденное. Было ясно, что жители Горенду заставили его это сделать.

Туй указал Маклаю на большой свёрток сахарного тростника — гонорар за медицинскую помощь. Николай Николаевич дал больному пачку табака, от которого тот стал отказываться. Но Маклай настоял на своём, чтобы не создалось впечатления, будто он оказал помощь за плату. Тую наказал лежать в тени и никуда не ходить.

Вернувшись на следующий день в деревню, никого там не застал, за исключением нескольких собак. Все ушли на плантацию или в лес, и Туй с ними. На следующее утро Туй оказался на месте. Дела его были плохи: рана гноилась, пол-лица покрыла опухоль. Пришлось припугнуть: если будет ходить по солнцу, то непременно умрёт.

Вечером опять пошёл проведать больного. Приближаясь к деревне, Маклай дал несколько предупредительных свистков и подошёл к Тую, возле которого собралась немалая толпа не только соседей, но и жителей Бонгу и Гумбу. Туй сказал, что когда Маклай свистит (дав своё название свистку: «кин-кан-кан»), все нангели убегают, а это очень плохо, потому что белый гость «тамо билен» (человек хороший).

За своей спиной Маклай вдруг услышал женский голос, возражающий Тую. Обернувшись, он увидел старую женщину, некрасивую, но приветливо улыбающуюся. Кожа её была морщинистая, плоские длинные груди низко свисали; юбка из жёлто-серых запылённых волокон закрывала тело от пояса и до колен, волосы висели намасленными пучками в разные стороны.

— Это моя женщина, — сказал Туй.

Маклай подошёл к ней и пожал ей руку. Окружающие отозвались на это одобрительным гулом.

И тут из-за хижин и кустов стали появляться женщины и девочки разного возраста. Каждый из мужчин представлял Маклаю свою жену, которая протягивала руку для приветствия. Молодые девушки в очень коротких юбках оставались в сторонке, подталкивая друг друга и хихикая. Некоторые из них были недурны собой, с хорошими фигурами. В завершение церемонии знакомства каждая женщина преподнесла Маклаю сахарный тростник и пучки ауся — съедобного тростника, но не сладкого. Подарков оказалось так много, что двое туземцев помогли Маклаю отнести их в Гарагаси.

Несмотря на принятые меры, рана Туя гноилась, а опухоль распространялась на всё лицо. Приветствуя Маклая, он захотел угостить его печёным таро, но огонь в его хижине потух, никого взрослых в деревне не осталось, а дети так и не смогли нигде отыскать тлеющий костёр. Было ясно, что туземцы не умеют добывать огонь или делают это только в самых крайних случаях. Они носят с собой горящие или тлеющие головешки.

Женщины, вернувшиеся с плантации, уже без стеснения и с большим интересом рассматривали Маклая, в особенности его одежду. У некоторых девочек волосы были коротко острижены или покрыты золой, известью. Локоны старух были густо смазаны чёрной глиной.

На следующий день Маклай застал Туя в ещё более тяжёлом состоянии. Вокруг него собрались мужчины и женщины, всерьёз опасаясь за его жизнь. Увидя Маклая, все обрадовались. Ему пришлось резать опухоль и делать припарки. Туй едва мог говорить и с трудом открывал глаза. Процедура продолжалась часа три. Больному стало лучше.

Маклай стал дарить женщинам по две ложки бисера и по нескольку красных полос. Они принимали подарки спокойно, с достоинством, выражая своё удовольствие улыбками или хихиканьем (мужчины нередко просили прибавки). Больше всего им нравились не украшения, а табак. Практичность!

В периоды отдыха главное занятие женщин и девочек — поиски вредных насекомых в шевелюрах родственников. Паразитов раскусывали зубами.

Лялай, семилетний сын Туя, принёс крупного жука, энергично шевелящего лапами и стянутого петлёй. Маклай попросил отдать ему добычу.

— Ты его съешь? — спросил Лялай.

— Нет, я хочу оставить его у себя, — ответил исследователь.

— Я его хотел съесть. На, возьми, — отдал мальчик жука.

Туй указал на большого паука, спускавшегося с ветки дерева, и назвал его:

— Кобум, — и пояснил: — Тамо-Гонгу, тамо-Горенду, тамо-Гумбу едят кобум.

Выходит, мясная пища папуасов весьма разнообразна: в неё входят, помимо всего прочего, пауки, насекомые, личинки бабочек и ещё бог весть какие создания природы.

Запись в дневнике от 21 февраля:

«Чувствовал себя очень скверно, но опасение за здоровье Туя заставило меня отправиться в Горенду. Благодаря вчерашним припаркам опухоль была меньше и ещё уменьшилась, когда я придавил её пальцами, причём из раны вылилось большое количество материи. Вернувшись домой, я вынужден был пролежать весь день.

Сегодня, когда я пришёл в Горенду, женщин не было. Убедившись, что Тую лучше, они отправились работать на плантации, куда уходят обыкновенно на весь день. Для дикарей женщины более необходимы, чем в нашем цивилизованном мире. У диких женщины более работают для мужчин, у нас — наоборот; этим обстоятельством связано отсутствие незамужних женщин между дикими и значительное число старых дев у нас. Здесь каждая девушка знает, что будет иметь мужа; они сравнительно мало заботятся о своей внешности.

Последнее обстоятельство заставляет задуматься о семейных нравах в цивилизованном обществе. Женщина идёт на всевозможные ухищрения, чтобы понравиться мужчине и сделаться его супругой. А что дальше? Неизбежное обоюдное разочарование, потому что союз их был основан на взаимном обмане.

Кстати сказать, и наряд у папуасок более скуден, чем у мужчин, которые тратят порой несколько часов на всяческие украшения, расчёсывание и смазывание волос, устройство браслетов. Мужчина должен выглядеть привлекательно. От женщины этого не требуется. Она должна прежде всего не казаться, а быть привлекательной: вести хозяйство, рожать и вскармливать детей, доставлять мужчине сексуальные удовольствия».

В одной деревне он видел, как маленькая девочка до изнеможения делала какие-то гимнастические упражнения, подобные тем движениям, которые делает женщина при половом акте.

— Она очень устала, — сказал Маклай сопровождавшему его туземцу. — Зачем она это делает?

— О, пусть она продолжает. Её муж получит от неё большое удовольствие.

«Папуасы смотрят на половые отношения разумно, — написал Маклай, — как и на другие физические потребности (еда, сон и т.д.), и не создают из них искусственной тайны. Я видел много раз, как дети обоего пола, играя на тёплом песке побережья, подражали «коитусу» взрослых. В моём присутствии и перед другими мужчинами девушки и женщины говорили, нисколько не стесняясь, о половых органах и их функциях. Подобные разговоры показались бы чудовищными европейским моралистам; на самом же деле, я думаю, папуасские девушки могут поспорить в том, что касается целомудрия, с европейскими, воспитанными в вынужденном лицемерии и жеманстве».

Тревога

Обилие черепов, которые встречались исследователям в папуасских деревнях, наводило на мысль, что это — следы каннибальских трапез. Поэтому распространилось мнение, что на этом острове и вокруг него обитают жестокие охотники за черепами, которые только и ищут момента, когда можно будет вонзить копьё в человека.

Ничего подобного за полгода пребывания среди туземцев Маклай не наблюдал. Он был тут единственным охотником за черепами, если не считать офицеров с «Витязя». Самое удивительное, что местные жители охотно отдавали черепа, которые считали нечистыми предметами.

Непочтительное отношение папуасов к черепам доходило до того, что иной раз Маклаю просто указывали на кучу отбросов, обычно находящуюся в кустах, и предлагали самому брать то, что ему требуется. Можно было подумать, что черепа принадлежат врагам. Однако папуасы всегда отвечали, что это — останки их родственников или односельчан.

А вот нижнюю челюсть выпросить или выменять было очень непросто. Именно её хранили как память об умершем предке, нередко носили в виде браслета. В общем, практичный обычай: не умея писать и не устраивая кладбищ, папуасы оставляли как память о предках не громоздкий череп, а небольшую нижнюю челюсть.

Складывалось впечатление, что жизнь папуасов протекает в мирных заботах и утехах, а смерть — естественный уход из жизни, в котором мудрые «дети природы» не усматривают ничего сверхобычного и таинственного, как в смерти любой живой твари. Тишь и благодать! Но оказалось, что всё было не так просто.

Однажды Маклай отправился в Гамбу в надежде обогатить свою коллекцию новыми черепами. По пути он сделал привал, присев на поваленное дерево. Над ним негромко шелестела листва, какая-то птица временами вскрикивала в чаще, верещали кузнечики. Дневная тишь. Справа, словно из-за занавеса ветвей и лиан, открывалась панорама безмятежного спокойного океана, отделённого от прибрежных зарослей золотистой полосой песка.

«Жизнь в таких райских кущах, — думал Маклай, — не доставляет человеку особых забот и хлопот. Ровный климат из месяца в месяц, из года в год не вынуждает заботиться о будущем. Живя в согласии с окружающей природой, человек не стремится покорять её, переиначивать на свой манер. Живя в согласии с окружающими людьми, человек укрепляется в своих лучших качествах и избавляется от худших — тех самых, которые развивает в нём цивилизация...»

Его размышления были прерваны появлением на золотистой полосе прибрежного песка бегущего туземца. Один лишь его вид вызывал тревожное чувство. В левой руке он держал над головой лук и стрелы, на плече лежал каменный топор.

На лесной тропинке показались жители Гумбы, внимательно глядя на бегущего. Он делал им какие-то знаки правой рукой, продолжая бежать. Жители Гумбы оживлённо заговорили. Их возбуждение усилилось, когда вслед за первым показались второй, третий, четвёртый бегущий.

Все бежали скоро, грациозно, легко и, по-видимому, с каким-то важным известием. Первый свернул на тропу, ведущую в деревню и, не останавливаясь, миновал Маклая и толпу туземцев. При этом он правой рукой ударил себя в грудь, закинул в сторону голову, высунув язык (мимика, означающая смерть, убийство), и крикнул:

— Марагум — Горенду!

Второй бегун поравнялся с толпой, которая уже поспешила в деревню. Маклай пошёл за ними. На него никто не обращал внимания.

Не доходя деревни, он услышал частые тревожные удары барума. Из хижин выходили мужчины, неся луки, стрелы, копья, каменные топоры. Общее смятение было так велико, что никто не стал объяснять гостю, с чем оно связано. Пришлось схватить одного «тамо-Гумбу», тряхнуть его, заставить стоять на месте и ответить на вопрос:

— Что случилось? Отвечай!

— Люди Марагум напали на Горенду, убили нескольких, убили Бонема. Люди Марагум идут в Боргу, а затем и в Гумбу, и придут в дом Маклая.

В Гумбу царил переполох. Кричали женщины, визжали дети, выли собаки. Одни мужчины жарко и громко переговаривались, другие молча приготовляли оружие к бою. Общее волнение передалось Маклаю. Он вспомнил, что в последнее время в Горенду около хижин постоянно лежали наготове кучи стрел и копий.

Война!

Это событие рушило все планы исследований. Придётся отказаться от наблюдений и позаботиться об обороне. Что будет дальше — неизвестно. Вполне возможно, придётся искать себе новое убежище в более безопасном районе.

Вернувшись домой, он сообщил Ульсону новость.

— Надо готовить шлюпку, собирать вещи! — после сильного замешательства сказал Ульсон.

— Зачем спешить?

— А если этих, из Марагума, очень много? Всех не перебьёшь. Они дом разграбят, а нас наконец-то съедят. Вы же сами говорили, что они съедают самых лучших.

— Вы думаете, вам это грозит?

— Я не думаю — я боюсь. Давайте махнём на Били-Били. Они же нас приглашали. Хороший народ. И не жадные.

— Ну, если нам не удастся отстоять хижину...

— Вот видите! Давайте я начну выносить вещи. С каких начинать?

— Начнём с ружей. Надо их зарядить. При первом же выстреле они наверняка разбегутся.

Зарядив ружья и револьверы, Маклай спокойно растянулся на койке и вскоре уснул, прекрасно понимая, что Ульсон не заснёт и при первых признаках угрозы его разбудит. У страха глаза велики.

По лесу пронёсся шум, который перешёл в человеческие голоса. Окружающие поляну деревья зашатались и медленно двинулись в сторону их дома. Это была толпа чёрных великанов, заламывающих ветви-ручищи и трясущих огромными всклокоченными шевелюрами-кронами...

— Вот они... Идут... — хриплый шёпот Ульсона.

Сон пропал. Из леса доносился сильный шум, какие-то крики.

— Что делать, хозяин? Приказывайте, я готов... Всё выполню... Я не знаю что делать. Надо мне сказать...

— Для начала — успокойтесь. Загородите ящиком дверь. Да не тряситесь так. Если мне придётся стрелять, то вам надо будет заряжать ружья.

Маклай вышел на веранду, положив перед собой на ящик два заряженных револьвера. Поставил рядом карабин. Двустволку, заряженную мелкой дробью, взял в руки.

Между деревьями за ручьём показалось несколько голов. Вот и другие. Сколько их? И что у них в руках?

Последний вопрос выяснился через несколько минут, когда толпа стала выдвигаться из леса на поляну. Туземцы держали в руках... кокосы и бананы!

Это явились жители Бонгу с известием, что тревога была ложной. Дело в том, что женщины Бонгу, выйдя утром на плантацию, заметили на холме несколько вооружённых незнакомых людей и решили, что жители горной деревни Марагум направляются в их сторону с недобрыми намерениями. Женщины с криком бросились бежать.

Их вопли услышала другая группа женщин, которые, не зная, что случилось, побежали к плантации, где работали их мужья. Однако мужчины, оценив обстановку, пришли к выводу, что нападения никакого нет, а потому в воспитательных целях принялись колотить своих жён.

Результат был прямо противоположный. Женщины ещё громче стали вопить, что их убивают. Эти крики услышали жители Гумбу, у которых не было сомнений, что люди Марагум напали на деревню Горенду. А так как жена Бонема, которую «воспитывал» её муж, выкрикивала его имя, то создалось впечатление, что именно он пал жертвой коварных жителей гор.

Слушая этот рассказ, Маклай не сдержал смеха (так обычно разряжается напряжение после того, как удаётся избежать серьёзной опасности). Он решил, что пора познакомить туземцев с грозным оружием, которое находится в его руках.

— Маклай, помоги нам, если придут тамо-Марагум-мана (мужчины из Марагум-горной).

— Маклай, защити наших женщин, если на нас нападут.

— Маклай, ты тамо боро-боро (человек большой-большой).

До сих пор вера туземцев в его могущество основывалась на самых общих соображениях и впечатляющем опыте с «горящей водой». Теперь можно было продемонстрировать свои гигантские возможности как громовержца.

Взяв в руки ружьё и показав его туземцам, учёный выстрелил. От грохота одни папуасы остолбенели, схватившись за уши, другие кинулись было бежать, но остановились, не видя больше никакой опасности.

— Табу! Табу! — закричали туземцы. До сих пор это полинезийское слово Маклай употреблял, когда хотел сказать папуасам, что какое-то действие или какой-то предмет являются запрещёнными. Теперь всем стало ясно, что «табу» белого пришельца обладает необычайной мощью.

С этого момента слава о могуществе Маклая распространилась на все окрестные деревни. К нему стали приходить делегации из Гумбу, Горенду и Колику-Мана с заверениями полной покорности.

— Мы пойдём с тобой на Марагум-Мана! — слышались голоса.

— Тамо-Марагум убегут дальше в горы, если услышат о приближении Маклая!

— Теперь, когда с нами Маклай, — сказал Туй, — тамо-Марагум будет очень плохо.

Нет, вмешиваться в жизнь папуасов не входило в намерения Маклая. Напротив, он старался делать всё возможное, чтобы его присутствие не смущало местных жителей. Ведь только при таком условии можно было наблюдать их в естественной обстановке, которая может существенно измениться уже в ближайшие годы.

Владелец столь грозного оружия, как ружьё (табу!), становился в глазах туземцев подобием всемогущего бога, о котором они пока ещё не имели представления. И таким всемогуществом туземцы готовы были воспользоваться в отнюдь не мирных целях. Этим они нисколько не отличались от цивилизованных людей. Замечательное миролюбие папуасов могло объясниться не столько их особыми врождёнными качествами, а просто отсутствием эффективного оружия. Не только человек творит оружие, но и оружие творит человека.

Означает ли это, что люди примитивной культуры живут преимущественно в мире и согласии между собой? Нет, конечно. Не случайно в приморских деревнях поднялся страшный переполох из-за мнимого нападения жителей гор. Значит, опасность войны существует, и вполне реальная.

Но даже в одной деревне между жителями бывают конфликты. Об одном из них рассказал Маклаю житель острова Били-Били. Оказывается, его близкий друг, вернувшись домой, не застал там жены. Она оказалась в хижине другого туземца. Обиженный муж потащил её домой, а соблазнитель воспротивился этому. Произошла стычка, во время которой муж и любовник обменялись выстрелами из луков, нанеся друг другу не слишком значительные раны.

В Богати тоже произошёл ещё один поединок на почве ревности. На этот раз дрались на копьях, и увечья оказались серьёзнее: один из противников получил удар в ключицу и едва не умер.

Означает ли это, что туземцы относятся к своим жёнам как к личной собственности? Вряд ли. Понятие личной собственности у папуасов вообще развито весьма слабо. Своим у них считается главным образом то, что сделано собственными руками.

У них есть собственные хижины, в которых настолько мало вещей — только самое необходимое для жизни, что на эту собственность вряд ли кто-нибудь позарится. Некоторые общественные постройки тоже могут принадлежать кому-то одному, но и в этом случае пользуются ею все, да и при строительстве этой постройки «собственнику» помогают односельчане.

Так что и ревность у таких людей вызвана, по-видимому, не возмущением уязвлённого собственника («как ты посмел пользоваться моей вещью!»), а оскорблёнными чувствами.

Выходит, жажда собственности является одним из важных двигателей цивилизации. Но она же — источник неизбывных и жесточайших конфликтов.

Кеу

«По ночам здесь гораздо шумнее, чем днём. С полудня до 3 или 4 часов, исключая кузнечиков и весьма немногих птиц, ничего не слышно; с заходом же солнца начинается самый разноголосый концерт; кричат лягушки, цикады, ночные птицы, к ним примешиваются также голоса разных животных, которых мне ещё не удавалось видеть. Почти каждый вечер аккомпанементом к этому концерту являются раскаты грома, который днём раздаётся редко. Ночью и прибой на рифах слышится яснее; ко всему этому присоединяется ещё назойливый писк комаров, а подчас издали долетает завывание папуасов, заменяющее у них песни. Несмотря на всю эту музыку, мне вообще спится хорошо».

Он сделал очередную запись в дневнике и задумался. Сегодня полнолуние — обычное время туземных празднеств. По дороге в Гумбу к нему зашли двое молодых людей из Горенду — раскрашенные красной и белой краской, убранные цветами, с птичьими перьями в волосах. В такие лунные ночи жители окрестных деревень наносят друг другу визиты.

Устроившись поудобнее на двух корзинах с бельём и одеждой, Маклай быстро уснул. Но спать довелось недолго. Разбудил встревоженный голос Ульсона из-за перегородки:

— Хозяин, вы ничего не слышали?

— Я спал.

— У вас ружья заряжены?

Из леса раздался громкий пронзительный крик, принадлежавший группе голосов.

— Вы слышали, слышали, хозяин? Я уже несколько раз их слышал. Один раз они так страшно завыли, что я решил разбудить вас. Может, это сигнал к нападению?

— Успокойся, сейчас выясню.

Маклай вышел на веранду. В лунном свете площадка перед домом обретала новые черты. Отдельные пни и стволы деревьев напоминали фантастических зверей, выглядывающих из голубоватой, с серебряным отливом, травы. Странно, что до сих пор никаких крупных животных в этих местах не встретилось. Их нет издавна, или они были истреблены людьми?

Из деревень доносились однообразные удары барумов. Начинался праздник полнолуния.

— Всё в порядке, Ульсон. Они так встречают восход Луны.

— Таким криком только врага встречают.

— Надо спать.

На рассвете услышал сквозь сон своё имя. Выйдя на веранду, увидел Бангума из Горенду.

— Маклай, тебя зовут люди Горенду, Бонгу, Гумбу.

— Зачем?

— Выпей кеу, поешь аяна и буам.

Представляется возможность присутствовать на их празднике и узнать, наконец, что это за таинственный напиток кеу?

Быстро одевшись, Маклай направился вслед за Бангумом, то и дело спотыкаясь о невидимые в сумерках корни деревьев и стволы лиан, подобные толстым змеям.

На окраине деревни их встретил Туй, слабый и бледный от бессонной ночи и всё ещё беспокоящей раны на голове. После того как гость перевязал ему рану, Туй показал на тропинку, ведущую к морю:

— Иди туда.

Тропинка привела к площадке среди вековых деревьев. Одна сторона площадки выходила на обрывистый морской берег. Здесь возвышались два дерева, нижние ветви которых, а также окружающие кусты были срублены. Получилось нечто подобное трём большим окнам с видом на море.

На площадке расположилось около полусотни туземцев вблизи ряда костров. Несколько человек хлопотало около больших горшков, в которых варилось кушанье. Все остальные могли служить наглядным пособием для изучающего действие кеу на разных стадиях его употребления.

Одни папуасы, стоя и запрокинув назад головы, допивали из небольших чаш последние капли зелёного напитка. Другие сидели или полулежали с вытаращенными остекленелыми глазами, уже одурманенные, но ещё не совсем опьянённые. Некоторые из них продолжали глотать кеу.

Те, кто уже пребывал в забытьи, спали в разнообразных позах: лёжа на животе или на спине, с раскинутыми руками и ногами, или сидя с упавшими на грудь головами. Оставались и такие, которых ещё не одолели бессонная ночь и пьянящий напиток: эти весело болтали, сидя вокруг больших деревянных тарелок с аяном и буамом.

Находились и меломаны, которые, подняв высоко над головой или прислонив к деревьям бамбуковые трубы двухметровой длины, издавали дикие звуки, словно соревнуясь в силе своих лёгких. Им подсвистывали другие, дующие в продолговатые, просверлённые сверху и сбоку скорлупы кокосовых орехов. К стволам деревьев были прислонены многочисленные копья, луки и стрелы торчали из-за кустов.

Картина была великолепная в своей первозданности. Так было тысячи лет назад. Менялись люди, но всё остальное оставалось из века в век всё тем же: пышный тропический лес, поляна с видом на море, розовые под восходящим солнцем вершины гор, костры, копья, луки и стрелы, группы людей и даже, пожалуй, эта дикая какофония. Не так ли и наши далёкие предки проводили свой досуг в лунные ночи — среди иных лесов, под другими созвездиями...

— Маклай, Маклай!

— Иди сюда, Маклай!

— Выпей с нами кеу, Маклай!

Ничего не поделаешь, такова плата за популярность: приходится жертвовать любимым одиночеством, превращаясь из наблюдателя в участника действия.

Ему поднесли свежеотколотую половину кокосовой скорлупы, в которой находилась светлая желтоватая масса. Он с недоверием взглянул на еду. Его заверили:

— Это очень вкусно. Это буам.

Действительно, на вкус это кушанье оказалось приятным: варёные зёрна саговой пальмы с наскобленным ядром кокосового ореха. Скатертью для пиршествующих служили банановые листья, тарелками и чашками — скорлупа кокосовых орехов, большие деревянные чаши, а столовыми приборами — обточенные бамбуковые палочки, заострённые кости, а также гребни.

Женщин на этом представительном собрании не было. Мальчикам тоже запрещено употребление кеу. Они могут только жевать листья кустарника, из которого делают опьяняющий напиток.

Процесс изготовления кеу достаточно сложен и неприятен с точки зрения цивилизованного человека. Сначала выкапывают корень одного из перечных растений, а также листья и стебель (небольшие кусты этого растения обычно высаживаются в самой деревне). Твёрдые части предварительно разбивают камнями. Небольшие порции полученной продукции раздаются всем участникам пиршества и даже мальчикам.

С этого, собственно, и начинается изготовление напитка. Все присутствующие начинают усердно жевать полученное зелье. Специальный распорядитель следит за тем, чтобы жевание проходило активно и без потерь драгоценной массы. Учитывая то, что рты папуасов удивительно широки, комки размягчённого и пропитанного слюной зелья порой достигают величины куриного яйца. Они передаются папуасу, раздававшему порции.

Для следующего этапа используются две большие выскобленные скорлупы кокосового ореха. Верхняя, имеющая отверстие в середине, играет роль воронки. Она ставится на другую, играющую роль резервуара. Дно воронки устилают мягкой тонкой травой, заменяющей фильтр.

Собрав несколько комков разжёванного зелья, приготовитель кеу выдавливает руками из них жидкость зелёного цвета (смесь сока растения и слюны). Смачивая водой выжимки, он несколько раз отжимает массу, пока она не обесцветится.

Большую чашу с густым тёмно-зелёным кеу ставят на ровную площадку, где тупым концом копья делают в земле несколько углублений, в которые ставятся чаши ожидающих; по размеру этих сосудов можно судить о степени любви к напитку. Его разливают по чашам, которые берут сначала гости, затем более пожилые, пока очередь не дойдёт до самых молодых.

С сосудами в руках пирующие расходятся по краям поляны и, повернувшись лицом к лесу, начинают пить, стараясь при этом испускать мочу, то ли таким образом освобождая место для кеу, то ли получая определённое удовольствие, которое заставляет забывать о неприятном горьком вкусе напитка.

Обычная порция зелья — три или четыре столовые ложки. Закуской служит наскобленное ядро кокосового ореха, смоченного кокосовым соком. После первых небольших глотков появляется лёгкое головокружение при некотором возбуждении. Затем ноги становятся ватными, походка делается шатающейся, и человек переходит в меланхолически-сонное состояние. Он отходит в сторону, садится или ложится, часто отплёвываясь из-за постоянной горечи во рту, и засыпает тяжёлым беспокойным сном.

Став из наблюдателя участником пиршества, Маклай — не по принуждению, а ради очередного эксперимента — испробовал кеу, несмотря на не слишком аппетитную процедуру его приготовления. Ощутил головокружение. Пытаясь встать на ноги, почувствовал, что они его не слушаются и подгибаются. Навалилась дремота. Проспал он примерно полчаса. Голова была свежа, но во рту оставался неприятный вкус.

Почему употребление кеу — единственного в этих краях опьяняющего напитка — привлекает папуасов? Что они переживают, впадая в опьянение? Или их устраивает переход в какое-то новое состояние сознания, словно в мир иной? И почему у людей на разных стадиях цивилизации сохраняется или даже усиливается такая потребность?

Никакой эксперимент, никакие наблюдения не ответят на подобные вопросы. И надо ли торопиться с поисками ответов? Не следует ли сначала с предельной чёткостью обозначить проблемы, накапливая факты для последующих выводов?

Однажды исследователь, проходя мимо хижины одного туземца, увидел, что тот готовит кеу. Выходит, и среди папуасов есть наркоманы.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Маклай.

Вместо ответа туземец жестами показал, что, выпив кеу, он заснёт.

Напиться, чтобы заснуть! На первый взгляд такое желание более всего похоже на желание уйти из жизни — но не навсегда, а на некоторый срок. Репетиция смерти. Привыкание к небытию. При этом единственно приятным моментом может быть только переходное состояние между бодрствованием и погружением в омут небытия.

Что же в эти мгновения вызывает удовольствие? Возможно, освобождение сознания от окружающего мира и даже от собственного тела. Уходят прочь все заботы, тревоги, болезни. Появляется иллюзия освобождения души от тела. Вполне вероятно, что подобные переживания навели в далёкой древности людей на мысль о раздельном существовании тела и души, а затем и о возможности вечного пребывания души в мире ином, тогда как тело умирает, истлевает и растворяется в конце концов в окружающем материальном мире...

А может быть, кеу удовлетворяет — временно — тягу человека к одиночеству и покою?

Он записывает в дневнике: «...в состоянии большого покоя (правда, трудно достижимого) человек может чувствовать себя вполне счастливым. Это, вероятно, думают миллионы людей, хотя другие миллионы ищут счастья в противоположном.

Я так доволен в своём одиночестве! Встречи с людьми для меня хотя не тягость, но они для меня почти что лишние; даже общество (если это можно назвать обществом) Ульсона мне часто кажется назойливым, почему я и отстранил его от совместной еды. Каждый из нас ест на своей половине. Мне кажется, что если бы не болезнь, я здесь не прочь бы остаться навсегда, т. е. не возвращаться никогда в Европу».

Странным образом его более всего устраивает именно переходное состояние: быть одиноким, но не как Робинзон Крузо на необитаемом острове; быть человеком европейской культуры, но находиться среди людей каменного века, хотя и оставаясь предельно самостоятельным. Сохранять свою индивидуальность, но и не терять животворные связи с обществом — не только материальные, но и духовные.

Ночные соблазны

Когда береговые туземцы окончательно убедились в необыкновенном могуществе Маклая, их не оставляла надежда, что он будет жить вместе с ними. В таком случае они находились бы под надёжной опекой: даже воинственные грабители — жители горных деревень — не посмели бы напасть на тех, кому покровительствует могущественный белый. Ведь слава о нём разнеслась по всей округе.

Туй был первым, кто предложил Маклаю построить хижину в деревне. С тех пор как Маклай вылечил Туя, отношения между ними установились поистине братские. Некоторые туземцы называли Маклая Туем, а Туя Маклаем. Это был обычай, распространённый у многих народов: побратимы менялись именами.

Постепенно учёный действительно кое в чём уподобился туземцам. Однажды во время утренней прогулки вдоль берега моря, почувствовав голод, поймал большого краба, разорвал на части и съел сочное крабье мясо сырым.

Ему очень понравился обычай папуасов — оставлять гостя одного во время еды; хозяин при этом только прислуживает, а все остальные либо отворачиваются, либо уходят на время. В отличие от европейцев, ведущих обычно самые пустые застольные беседы, туземцы предпочитают есть молча, не мешая друг другу.

Вообще местные жители деликатностью отличались в лучшую сторону в сравнении с цивилизованными людьми. Проявляя порой чрезмерное любопытство (ещё бы — возможность наблюдать за таким необыкновенным существом), они в то же время при первом же намёке Маклая оставляли его одного. Когда он засыпал в общественном деревенском доме, присутствующие начинали говорить тихо, а тех, кто повышал голос, останавливали.

Однако ночные происшествия этим не ограничивались.

В один из вечеров Маклай решил остановиться на ночлег в деревне Гумбу. После ужина около него собрались почти все местные жители. Они расспрашивали его о России, её жителях, домах, деревьях, свиньях.

Взошла луна. Туземцы, упоминая Россию, показывали на луну. Было ясно, что именно там они предполагают родину гостя.

— Маклай, на каких звёздах ты был? — спросил кто-то.

— Маклай, а на луне есть женщины?

— Маклай, а сколько у тебя жён на луне?

Он отвечал, что на свете много разных стран, и живут там разные люди. Что женщин там тоже много, но у Маклая нет жены. Его ответы выслушивались в полной тишине с величайшим вниманием.

Стало прохладно, но туземцы не расходились. Пришлось Маклаю сказать, что он желает идти спать. Его привели в большую буамбрамру. С одной стороны там находились широкие нары, с другой — два крупных сигнальных барабана (барума). Посредине помещения горел костёр.

Маклай достал необходимые для чаепития вещи: чайник, стакан, ложку, жестянку с остатками сахара и другую — с печеньем. Эти приготовления к ужину интересовали и удивляли туземцев, следивших внимательно за каждым его движением. На палатях он расстелил красное шерстяное одеяло, которое привело в восторг присутствующих. Сняв башмаки, улёгся спать. Несколько мужчин остались в помещении, продолжая разговаривать. Маклай жестом показал, что пора уходить, и они молча вышли.

Разбудил его шорох, а затем и лёгкое колебание нар, как будто кто-то лёг на них. Было темно. Кто посмел беспокоить гостя? До сих пор никто из туземцев на это не решался.

Он протянул руку, которую встретила другая рука. Кто это? Невидимая рука вела его руку всё дальше, пока ладонь Маклая не ощутила женскую грудь.

Сомнений не оставалось: рядом с ним лежала женщина.

Вряд ли она рискнула прийти сюда по своей воле. Очевиден хитрый замысел её родственников. За стенкой хижины слышится тихий говор, шорохи. По-видимому, там находятся устроители эксперимента, ожидающие, чем он закончится.

Невидимая незнакомка проявляла настойчивость, не выпуская руки гостя.

«Ночью все кошки серы», — пронеслось в голове. Чёрные, жёлтые, белые женщины ночью становятся одинаково привлекательными, ночь скрадывает их различия, скрывает недостатки, делает всех просто женщиной, вожделенной для мужчины.

Маклай привстал, высвободил свою руку, невольно поглаживающую небольшую плотную грудь, и твёрдо сказал:

— Я хочу спать. — Собравшись с мыслями, добавил: — Уходи, Маклаю женщины не надо.

Ночная незнакомка молча выскользнула из хижины.

Утром никто не обмолвился об этом происшествии. Но было заметно, что многие туземцы знают о его результатах и удивлены поведением белого пришельца.

Разве было бы предосудительно воспользоваться любезным подарком туземцев? Возможно, таков обычай: предлагать почётному гостю женщину. У многих первобытных племён это не считается нарушением моральных устоев. Напротив, таким образом скрепляют дружеские отношения.

Но разве мог себе позволить он, человек с Луны, вести себя подобно обыкновенному смертному?

Его авторитет поддерживался ореолом тайны и чуда, который окутывал его личность в глазах туземцев. Не так ли возникает любой религиозный культ? Складывается образ сверхчеловека, от которого к Богу — один шаг.

Маклай не желал входить в общество туземцев ни как «большой-большой человек», повелитель и руководитель, ни как объект почитания и преклонения. Ему приходилось постоянно контролировать слова и поступки для того, чтобы отношения с туземцами оставались на той грани, от которой, с одной стороны, начинается панибратство, а с другой — религиозное поклонение.

То, что ему удавалось удерживаться на этой грани, подтверждалось уже тем, что папуасы не оставляли надежды заполучить в своё общество Маклая как вождя и покровителя. Один раз к нему явилась целая делегация наиболее уважаемых мужчин из окрестных деревень.

— Маклай, не уезжай в Россию.

— Не улетай от нас на Луну.

— Оставайся с нами, Маклай!

— Мы построим тебе дом в каждой деревне.

— У тебя будет в каждом доме жена.

— У тебя будет столько жён, сколько ты пожелаешь.

Говорили поочерёдно, серьёзно. Некоторые фразы повторялись разными людьми. Было видно, что данному выступлению предшествовало совещание, на котором был выработан общий план действий.

— Если я уеду, — отвечал Николай Николаевич, — то обязательно вернусь к вам. Я буду жить в своём доме в Гарагаси. Никаких женщин мне не надо.

— Маклай, почему ты не хочешь женщин?

— Женщины много шумят, много говорят, — отвечал он. — Маклай этого не любит.

— Твои жёны будут молчать, они не будут шуметь.

На этот довод возразить было трудно. Надо было завершать дискуссию.

— Я буду жить в Гарагаси. Мне женщин не надо, — повторил он твёрдо. — Примите от меня табак.

— Табак, табак! — раздались удовлетворённые голоса. Если ответы Маклая и не понравились кому-то из присутствовавших, то полученные порции табака, к которому они успели пристраститься, произвёл хорошее впечатление на всех.

Ульсон, который во время переговоров оставался на веранде и пытался разобрать, о чём идёт речь, после ухода туземцев не удержался от замечания:

— А у них молоденькие нангельки есть очень даже ничего.

— Ну так женись и оставайся здесь.

— Да они же вам нангели предлагают, а не мне. Я бы, может быть, и не отказался. А если б корабль пришёл, то всё равно бы смылся.

— Почему же?

— Вас они уважают, а меня — нет... А что вам, хозяин, эти нангельки не нравятся? Если сказать по правде, когда долго женщин не видишь, то потом любая черномазая красавицей покажется.

С этим наблюдением Ульсона трудно было не согласиться. Но продолжать обсуждение столь субъективной темы не имело никакого смысла.

— Ульсон, на кухне костёр не погас? Не забывайте, что спичек осталось мало.

Вздохнув, Ульсон отправился на кухню. Сегодня у него не было приступа лихорадки, что избавляло хозяина от занятий домашним хозяйством.

— А то бы жёны обед готовили, — пробурчал Ульсон.

— Вот и нет. У них мужчины сами для себя готовят.

— Я и говорю — дикий народ.

Охота

Припасы еды, доставленные с корвета, уже кончились. Впрочем, мясные консервы за недолгий срок уничтожил Ульсон. Маклай их терпеть не мог. Отсутствие мяса давало о себе знать: с удовольствием ели тех птиц, которые учёный убивал на охоте и препарировал.

Казалось бы, необычайное разнообразие и обилие растительности предоставляет прекрасную возможность иметь соответствующую пищу. Однако съедобных дикорастущих растений, во всяком случае, из числа известных, было слишком мало. Рыбную ловлю они с Ульсоном так и не освоили.

Приходилось время от времени наведываться в ту или иную деревню, принося подарки и получая в ответ продукты. При этом непременно происходили более или менее длительные разговоры с туземцами. Во время одной из таких бесед, происходившей в Горенду, раздались женские вопли и причитания. Так бывало, когда оплакивали покойника.

По дорожке, ведущей к плантации, показалась знакомая Маклаю Кололь. Она медленно плелась, обеими руками вытирая слёзы и голося нараспев. За ней молча шли несколько женщин и детей со скорбными лицами, понуря головы.

— О чём плачет Кололь? — поинтересовался Маклай.

— Она потеряла свинью.

— Кто-то убил свинью?

— Нет, она сама сдохла. Полезла в огород и застряла среди кольев.

Кололь плакала так, будто лишилась близкого человека. Когда она поравнялась с Маклаем, он не мог удержаться от смеха и сказал:

— Чего ты плачешь? Свиней много.

Она, продолжая рыдать, указала на свои груди. Понимая, что пришелец с Луны может её не понять: пояснила:

— Я сама её кормила.

Действительно, туземки нередко вскармливают своим молоком поросят.

Двое туземцев принесли издохшую свинью. Она принадлежала мужу Кололь — Аселю. Подумав, он сказал, чтобы свинью отнесли к соседям в Бонгу. При отправлении подарка несколько раз ударили в барум. Примерно через полчаса из Бонгу послышались такие же удары барума, обозначавшие получение свиньи и начало приготовления к общему пиршеству.

Обычай обмена подарками между деревнями и совместных трапез вызван не только дружелюбием, но и совершенно разумными рациональными соображениями. Когда нет недостатка в продуктах, излишками есть смысл поделиться с соседями или по дому, или по деревне. Ведь в тёплом влажном тропическом климате хранить, скажем, мясо практически невозможно.

Нет ли в этом проявления того самого «разумного эгоизма», о котором писал Чернышевский? Впрочем, подлинный эгоизм формируется по мере накопления личной собственности и резкого отделения себя от окружающих людей. А у папуасов личной собственности немного, и они не стремятся её приумножать. Каждый из них ощущает себя частью сообщества и понимает, что в одиночку ему долго не прожить.

Странно, почему этого не способны понять цивилизованные самодовольные граждане, которые с детских лет живут почти полностью на иждивении общества?

Чем чаще сопоставлял исследователь принципы и образ жизни цивилизованного общества и дикарей, тем больше разочаровывался в идее прогресса. Конечно, материальный, научный, технический прогресс налицо, и с этим не поспоришь (хотя за периодами подъёма обычно идут периоды упадка). Но прогрессирует ли человеческая личность? Отношения между людьми разве улучшаются? Обучается ли человек жить среди людей?

Туземцы прекрасно понимают, без взаимной помощи они пропадут. Пожалуй, не столько даже понимают рассудком, сколько сознают всем своим существом. На таком естественном основании покоится вся их жизнь.

Вот и сегодня они пришли к Маклаю приглашать на совместную охоту. Им очень хочется ещё раз убедиться в могуществе Маклая с его громоподобным ужасным «табу», из которого вылетают огонь и смерть.

— Маклай, завтра будем жечь высокую траву. Там будет много диких свиней. Маклай пойдёт туда со своим «табу», чтобы убивать свиней. Мы пойдём с нашими копьями, луками и стрелами.

В день охоты к нему явились несколько жителей Бонгу, разукрашенные, как на праздник, в полном боевом убранстве. У каждого — по два копья, острия которых были натёрты красной охрой, словно покрытые кровью. Нет ли в этом проявления охотничей магии?

— Высокая трава уже горит! — торжественно провозгласили пришедшие, у которых при движении трепетали разноцветные перья в волосах и цветы в браслетах и на поясах. Эта пёстрая свита сопроводила Маклая до места охоты.

Уже на опушке леса был слышан шум и треск пожара. Полоса огня продвигалась от леса, оставляя за собой чёрную землю и груды серого пепла, клубящиеся под лёгким ветерком. Столбы дыма поднимались с других сторон обширного степного пространства. Пожар распространялся неспешно, и Маклай успел позавтракать в тени деревьев, а туземцы по своему обыкновению отдыхали, сидя на корточках и жуя бетель.

Огненная полоса продвигалась всё дальше, то вспыхивая и вздымая в небо столбы белёсого дыма, то замирая и словно припадая к земле; пламя вилось тонкими змейками среди чёрной и пепельной гари. За огнём шагали охотники, держа наизготовку копья. Маклай двигался вместе со всеми, то и дело спотыкаясь о многочисленные кочки. Порой порывы ветра бросали дым и пепел в сторону охотников, слезя глаза и заставляя кашлять.

Было жарко и душно. Постепенно линии охотников сходились с небольшими остановками. Стали раздаваться голоса: «Буль арен» (свиньи нет).

За спиной одного из охотников Маклай увидел привязанное к копью мёртвое животное, похожее на большую крысу. Шерсть его походила на плоские эластичные иглы. Морда, лапы и часть шерсти были опалены: по-видимому, оно задохнулось в дыму.

Вдруг послышались крики: «Буль! Буль!» Обернувшись, Маклай увидел, что в сотне шагов навстречу ему мчится крупный кабан, лавируя между многочисленными копьями. Когда свинья приблизилась шагов на двадцать, Маклай выстрелил. Зверь покачнулся и отпрянул в сторону, пуля попала ему в грудь. Следующая угодила в заднюю ногу.

Кабан пошатнулся, остановился и повернулся к бегущему в его сторону Маклаю, подняв верхнюю губу, обнажив почтенные клыки и глухо рыча. Исследователь, вынув револьвер, сделал несколько выстрелов. Зверь повалился на бок. Подбежавший туземец копьём пробил ему бок, другое копьё пролетело мимо, а одна из трёх стрел угодила животному в шею.

Подойдя, Маклай вонзил ему в бок длинный охотничий нож.

Подбежавшие туземцы наперебой стали расхваливать «табу» Маклая, объявляя свинью его добычей.

Вдали послышались крики: «Буль, буль, буль!» Кто-то стал звать Николая Николаевича. Он отправился на голоса. Когда они вернулись, то рассказали, что там были ещё две свиньи, но они ушли, так как там не было Маклая с его «табу».

Подошла группа охотников из Бонгу. Им удалось убить одну свинью, но при этом она повалила Саула и набросилась на него. У него искусаны бок, рука и голова, много крови; его отвели в деревню.

— Что делать с твоей свиньёй? — спросили Маклая.

— Отнесите её в Гарагаси. Мне оставите голову и ногу, а остальное возьмёте себе. Я оставлю дома «табу» и пойду в Бонгу, чтобы лечить Саула. Всех угощу табаком.

Слова его были восприняты с воодушевлением.

Когда Маклай пришёл в Бонгу, его встретили плачущие жена и сын Саула. Сам раненый охотник, несмотря на весьма жалкий вид, с пятнами застывшей крови, с пеплом на теле и голове, возбуждённо рассказывал окружающим, как он убил свинью. Он размахивал здоровой рукой, словно нанося удар копьём. После смертельного удара животное резким движением сломало копьё и ринулось на Саула, сбило его с ног, искусало и попыталось убежать, но свалилось замертво. Его товарищи в это время пытались настичь вторую свинью, а потому никто не пришёл к нему на помощь.

Сравнительно глубокие раны были у Саула на руке и животе, остальные — мелкие или просто царапины. Потребовав воды и согрев её, Маклай обмыл раны, смазал их карболовым маслом и перевязал. Туземцы с обычным напряжённым вниманием следили за его действиями.

Солнце уже садилось, когда Маклай пришёл в Горенду, где убитому им кабану опалили щетину. Отрезав ему голову и заднюю ногу, Маклай отправился домой, взвалив на плечо свою добычу. Затемно добрался до Гарагаси и сел в походное кресло обедать, чувствуя сильный голод и тяжесть в ногах: почти весь день не ел и не отдыхал.

Из Горенду послышались удары в барум, возвещающие о начале празднества («ай») по случаю успешной охоты. Завыли трубы, засвистели другие музыкальные инструменты. Теперь уже они не казались режущими ухо. Привычка! Заснув под эту музыку, вскоре проснулся, когда луна уже стояла высоко. Ночной концерт продолжался.

Решил посетить праздник и стал собираться.

— Хозяин, можно я пойду с вами?

— Зачем?

— Всё-таки интересно. А чего тут одному делать?

Пошли вдвоём. Луну затянула кисея облаков. Зажгли фонарь и отправились в путь. Ульсон с непривычки то и дело спотыкался и даже несколько раз упал, проклиная ночь, лес, папуасов и праздник.

Когда подошли к площадке, где проходил праздник, Маклай замедлил шаг, потушил фонарь и приказал Ульсону молчать. На поляне горел большой костёр, обставленный палками, на которых были нанизаны куски свинины. Временами жир стекал на раскалённые уголья, и они вспыхивали, разбрызгивая искры.

Повсюду сидя, лёжа и стоя туземцы наслаждались обильной едой и столь же избыточной музыкой. Некоторые спали.

Маклай подал сигнал своим свистком. Музыка смолкла. Раздались приветственные возгласы и приглашения к пиршеству. Гости вошли в освещённый круг и расположились среди пирующих. Им преподнесли отменные куски мяса. Маклай от своей порции отказался, а Ульсон даже заурчал от удовольствия.

Замолкнувшая было музыка грянула с новой силой. В этом оркестре солистов каждый как будто старался оглушить своих партнёров. Воздействие такой музыки было так велико, что Маклай поспешил покинуть поляну, на которой продолжался праздничный концерт.

Архипелаг Довольных людей

Заперев обе двери при помощи палок и верёвок, укрепив перед каждой пальмовую ветвь, как это делают папуасы, Маклай и Ульсон в полночь, загрузив шлюпку подарками, подняли якорь и направились на остров Били-Били, отстоящий примерно на пятнадцать миль от Гарагаси.

Береговой ветерок медленно потащил шлюпку. К рассвету он посвежел. От первых солнечных лучей зарозовели вершины гор. Резче обозначились глубокие долины. Взошло солнце, стало припекать. Ветер стих. Пришлось браться за вёсла.

Когда приблизились к острову, увидели вспененную прибрежную полосу: волны прибоя разбивались о коралловый риф. Где пристать?

На берег высыпала ватага туземцев. Они весело махали руками и бежали, показывая, куда направить шлюпку. Надо было обогнуть мысок. Открылся песчаный пляж и на высоком берегу среди пальм — крыши хижин. Перед деревней стояли на песке большие пироги с балансирами и настилами, где находились постройки. На таких суднах жители островов могут совершать многодневные плавания.

Когда подошли к берегу, туземцы бросились в море и подхватили шлюпку, быстро вытащив на сушу. Оставив Ульсона в лодке при вещах, Маклай отправился в деревню, сопровождаемый доброжелательной толпой. В деревне собралось едва ли не всё мужское население. Не видя женщин, гость обратился к своему хорошему знакомому и уважаемому человеку на Били-Били Каину:

— Женщины Гумбу, Горенду, Бонгу не прячутся от Маклая. Они получают подарки. Пусть женщины Били-Били придут сюда, и они получат подарки.

На зов мужчин из хижин вылезло несколько почти совершенно голых старух. Раздав им бусы и красные лоскуты, Маклай спросил, где все остальные женщины. Ему ответили, что они работают на плантации, которая находится на большой земле.

Раздав мужчинам табак, Маклай отправился по деревне. С буамбрамров удалось осмотреть и зарисовать несколько телумов, один из которых был оригинальным: изображал женщину.

С противоположной стороны острова открывался великолепный вид на море и возвышающуюся за ним горную гряду, где у вершин клубились облака.

Вернувшись под вечер в деревню. Маклай застал там женщин и девочек, вернувшихся с плантации. Нисколько не стесняясь, они принялись громко выпрашивать бусы и ленты, которые они видели у старух. Женщины Били-Били носили заметно больше украшений из раковин и собачьих зубов, чем жительницы в деревнях на материке, зато юбки у них были короче и воздушнее. Одежда девочек ограничивалась небольшой кисточкой спереди и более длинной сзади.

Когда Маклай сказал, что ему нравится на Били-Били и он может переехать сюда жить, его слова были встречены возгласами одобрения. Но пора было позаботиться о ночлеге: начался дождь и отправляться в такую погоду домой не имело смысла. Гостям предложили расположиться в постройке на большой пироге (катамаране), принадлежащей Каину.

Эта постройка напоминала небольшой дом длиной метра в два, а шириной — около четырёх-пяти, установленный поперёк катамарана. Мачта делила его на две половины. Стены были сделаны из расколотого бамбука, крыша — из сплетённых листьев саговой пальмы. Верхняя половина хижины и крыша были разборными. В помещении находились две лежанки. Всё было прилажено очень аккуратно и удобно. Возле мачты находился плоский ящик с землёй — для костра.

Пока гости размещали свои вещи в этом домике-каюте, Каин принёс большое деревянное блюдо с дымящимся саго и наскобленным кокосовым орехом. Дождь прекратился, и до наступления темноты можно было продолжить знакомство с островом и его обитателями.

Здесь не было условий для земледелия и охоты. Жители наладили производство горшков, которые идут, что называется, на экспорт. Этим ремеслом занимаются женщины. Почти у каждой хижины стоят ряды готовых или полуготовых горшков. Материалом служит тёмная глина, к которой подмешивают мелкий песок.

Для производственного процесса используют минимум орудий: две дощечки и два округлых камня. Сначала на дощечке выкладывают верхний ободок будущего изделия, оставляя его сушиться на солнце. Когда он отвердеет, к нему постепенно прилепляют по кускам материал стенок. Чтобы придать горшку правильную форму, женщина просовывает левую с округлым камнем в изделие, подставляя камень к внутренней поверхности стенки, а правой рукой ударяет по внешней поверхности стенки.

Готовые горшки сначала сушат на солнце, а потом обжигают. Для этого несколько рядов обкладывают хворостом и поджигают костёр. Ведь этот процесс был изобретён много тысяч лет назад людьми разных рас в различных уголках земного шара.

Наблюдая за группой женщин и девочек, изготовлявших горшки, Маклай обратил внимание на то, что изделия не имеют никаких украшений. Некоторые женщины, вокруг которых была масса ещё сырых горшков, бездельничали и болтали, не изъявляя никакого желания как-то украсить свои изделия.

— Почему вы не украшаете горшки? — спросил Маклай.

— Зачем это делать? — с недоумением ответила одна женщина.

— Это никому не нужно! — отозвалась другая и засмеялась.

Находившиеся здесь же два мальчика восприняли вопрос гостя всерьёз. Они стали прорисовывать с помощью заострённой палочки и своих ногтей декоративный орнамент на некоторых горшках.

Выходит, искусство своим появлением обязано воображению, вкусу, изобретательности и настойчивости мужчин? Папуасские женщины практичны и выполняют только те работы, которые необходимы в хозяйстве. Они даже не стремятся как можно лучше, оригинальней украсить себя. Музыкальные инструменты тоже изобрели мужчины, не допуская женщин к этим изделиям.

Вполне возможно, что главная причина равнодушия папуасок к такому «излишеству», каким представляется для них украшение различных изделий, заключается в том, что у мужчин остаётся больше свободного времени, чем у женщин. Но вряд ли дело только в этом. Мужчина по натуре своей более склонен к изобретательству, выдумкам, экспериментам, к новизне. Женщины более консервативны, как и подобает хранительницам семейного очага, занятым преимущественно домашним хозяйством.

...Обдумывая увиденное и сделав несколько заметок и зарисовок в полевом дневнике, Маклай прошёлся по небольшому, но живописному острову. Приятно удивило отсутствие любопытствующих людей. Никто не спрашивал, куда и зачем он направляется, никто не следил за ним — пришельцем с Луны, каждое действие которого загадочно.

Когда Маклай возвратился в деревню, один из гостеприимных и хлебосольных хозяев остановил его, схватил попавшуюся под руку собаку за задние лапы и хрястнул её головой о дерево, положив бездыханное тело к ногам гостя. Это был подарок, как говорится, от всей души. Отказываться было неудобно. Маклай принял щедрый дар и передал хозяину, попросив его приготовить кушанье.

Примерно через час к их костру, где Маклай беседовал с местными жителями, записывая слова их диалекта, подошёл щедрый туземец с большим деревянным блюдом, на котором лежали куски варёной собачатины. Маклай раздал мясо окружающим папуасам, предоставив самый большой кусок Каину, поменьше — Ульсону и самый маленький — себе.

Подошли женщины с маленькими детьми. Оказывается, многие родители желают дать своим ребятишкам имя Маклай, на что владелец этого имени ответил отказом.

Утром, в ожидании попутного ветра, Маклай продолжил беседу с туземцами. Они отвечали охотно, но уже не предлагали гостю остаться у них. Он записал в дневнике: «На физиономиях туземцев я мог заметить желание, чтобы я убрался поскорее, желание, которое они довольно хорошо скрывали под личиной большой любезности. Чувство это я нашёл вполне естественным, может быть вследствие того, что сам испытывал его нередко. Эти люди привыкли быть одни; всякое посещение, особенно такого чужестранного зверя, как я, было для них хотя сперва и интересно, но потом утомительно...»

Подул слабый ветерок. По знаку учёного человек тридцать проворно стащили шлюпку на воду. Маклай поднял трёхцветный торговый флаг, приведший туземцев в восторг, который они выразили дружным криком: «Ай!»

Во время другого путешествия на Били-Били островитяне встречали шлюпку пением, то и дело упоминая имя Маклая. Все говорили, что рады его приезду, причём старались изъясниться на диалекте Бонгу, который был более понятен гостю. Едва шлюпка приблизилась к берегу, как десятки рук мигом выволокли её на песок.

На этот раз Маклай обратил внимание на местные деревянные щиты. Такие не встречались у материковых папуасов, были почти метрового диаметра и около двух сантиметров толщиной. На лицевой поверхности были вырезаны различные узоры.

Туземцы отметили интерес белого пришельца к щитам и решили показать воинственный танец. Несколько человек схватили копья правой рукой, а левой взяли щиты и начали плавными движениями, порой подрыгивая, изображать сражение.

Другой танец показала группа юношей, собравшаяся на «бал» в Богати (при этом их лица были так разрисованы, что трудно было распознать, кто скрывается под плотными цветными узорами). Молодёжи польстило внимание Маклая. На сыром и плотном по случаю отлива прибрежном песке они разыграли целое представление, которое предполагали показать на празднике в Богати. В левой руке каждый держал маленький барабан, по которому ударял правой. В зубах у них находились нагрудные украшения, а потому пение было гортанным, а слова бессвязными. Танцующие изгибались, притоптывая, и то опуская к земле, то поднимая над головой свои барабаны. Танец был пластичным и в высшей степени оригинальным.

Вместе с Каином и Гадом Маклай ночью отправился на туземной пироге на остров Тиару. Немного поспав в палубной пристройке, Николай Николаевич едва не сжёг ботинки, оказавшиеся в опасной близости от горевшего костра. Проснувшись он угостил спутников табаком. Покуривая, они стали расспрашивать о людях, которые живут на Луне и других небесных телах.

Ночь была тиха. Луна ещё не взошла, звёзды неистово сверкали, а море искрилось то ли от светящихся существ, то ли от отблесков звёзд. Папуасы, поглядывая на небо и называя некоторые планеты и созвездия местными именами, рассуждали о разумных обитателях космоса. Эта мысль была им близка и понятна. Для них небосвод был далёким продолжением океана, а небесные острова были подобием островов океана.

А может быть, папуасы правы, и все мы, земляне, находимся на обитаемом космическом острове, затерянные в бездонном океане Вселенной...

Когда стали подплывать к Тиару, спутники Маклая принарядились: взбили большими гребнями волосы и надели новые пояса и украшения. Островитяне, заметив пирогу с Били-Били, а в ней Маклая, стали громко выкрикивать его имя. Подошедшую к берегу лодку вытащили далеко на сушу. Исследователь приступил к раздаче подарков, после чего отправился в деревню.

Среди окружавших его туземцев Маклай заметил троих, которые навещали его в Гарагаси месяца два назад. Найдя в записной книжке их имена, он назвал их к изумлению этой троицы, которая уже не отходила от гостя.

Осмотрев остров и сделав зарисовки, Маклай собрался в обратный путь, провожаемый почти всем местным населением. Лодка была загружена подарками, предназначенными главным образом жителям Били-Били. Когда проходили мимо острова Грагера, навстречу им направилась пирога. Находившиеся там туземцы стали усердно приглашать Маклая на свой остров. Однако было уже поздно, а на следующий день был запланирован отъезд в Гарагаси.

Ветер и волнение усилились. Лодку стало сильно качать, что нисколько не смущало островитян.

Утром, прощаясь с обитателями Били-Били, Маклай разбил бутылки на мелкие осколки и стал дарить их многочисленным провожающим. Несмотря на то что стекло в этих краях появилось только с приездом Маклая, осколки уже высоко ценились туземцами, которые использовали их для бритья, шлифовки дерева, вырезания орнаментов.

С попутным ветром они с Ульсоном добрались до Гарагаси за шесть часов. Дом был в полном порядке. Наверняка сюда приходило немало жителей окрестных деревень, но ни у кого не появилось искушения сорвать верёвки, которыми были опутаны двери. Возможно, останавливал страх перед чудотворцем Маклаем, нарушать «табу» которого опасно для жизни.

Свои впечатления от посещения островитян учёный изложил в краткой записке. Там, в частности, говорилось: «Жизнь этих людей, их отношения между собою, обращение с жёнами, детьми, животными произвели впечатление, что эти люди вполне довольны своею судьбою, самими собою и всем окружающим. Я назвал поэтому эту группу островов, на которой ещё не был, кроме меня, ни один европеец и которая не нанесена ещё на картах, архипелагом Довольных людей».

Много ли подобных архипелагов на свете?

Путешествие в горы

В Гарагаси пришли три жителя горной деревни Колику-Мана, приглашая Маклая в гости. С ними — редчайший случай! — была молодая женщина. По сравнению с другими папуасками она была очень красива (или это сказывается эффект долгой изоляции от так называемой прекрасной половины человечества, о котором упоминал Ульсон?). А может быть там, в горах, существует своеобразное население, существенно отличающееся от жителей островов и прибрежных территорий?

Бонем и Дигу из Горенду по предварительной договорённости должны были сопровождать исследователя до Колику-Мана. Однако, когда он на рассвете пришёл в деревню, ему сказали, что Бонем и Дигу ушли в другую деревню. Маклай рассердился.

— Тамо борле, — сказал он (дурные люди).

Что делать? Можно ли самому выбрать верный путь, плутая по многочисленным тропинкам? Нет никакой возможности догадаться, какие из них ведут к цели. Порой надо по ветвям свесившегося над оврагом дерева спуститься к ручью, там найти другое дерево, взобравшись на него по суку перейти на соседнее, по его ветвям перебраться на другую сторону оврага и спрыгнуть на пень, за которым тропа продолжается.

— Я сам найду дорогу, — произнёс раздосадованный Маклай. Он не любил отступать от намеченной цели. — Вот что мне поможет!

Он вынул из полевой сумки компас. При виде незнакомого предмета туземцы опасливо отступили, глядя во все глаза на движущуюся, словно живую стрелку компаса. Выбрав — приблизительно — направление, он отправился в путь.

Через некоторое время он услышал сзади голоса, зовущие его. Два жителя Горенду догнали его для того, чтобы отговорить идти дальше.

— Вы проведёте меня в Колику-Мана?

— Нет, мы не пойдём. И Маклай не должен идти.

— Тогда уходите домой. Я пойду один.

Они отправились обратно, а он пошёл вперёд. Вскоре вновь услышал за собой голос:

— Маклай, Маклай!

Это был Лако из Горенду, вооружённый копьём и топором. Он сказал, что пойдёт в Колику-Мана. Единственной сложностью было то, что Лако, подобно другим туземцам, всегда шёл позади Маклая. Почему? Оставалось загадкой. Возможно, они не могли себе позволить находиться впереди такого великого человека? Или они опасались его взгляда, хотя и в спину?

Двигаясь сзади, Лако копьём указывал нужную тропинку. Из леса они вышли к береговому обрыву. Лако подошёл к большому дереву и по его корням быстро, но осторожно спустился вниз. Маклай последовал за ним по этой воздушной естественной лестнице.

Пройдя немного вдоль берега, свернули в лес. Сзади услышали крики. Это были те двое из Горенду, которые теперь решили сопровождать Маклая в Колику-Мана. Шли лесом, временами выходя на поляны, где основательно стало припекать солнце. Пересекали ручьи с бурной холодной водой. Постепенно поднимались выше и выше.

Тропинка становилась всё круче. Из леса вышли на прогалины, где находились плантации и откуда можно было видеть хижины деревни. Обширный участок земли, огороженный забором, был хорошо обработан. Если учесть, что земледельческими орудиями служили палки, то можно было только подивиться предприимчивости и трудолюбию туземцев. А ведь цивилизованные господа привыкли ссылаться на тупость и лень диких народов.

Сопровождавшие Маклая прокричали что-то. Из-за забора им ответил женский голос. Спутники учёного встали перед ним на возвышении, скрывая от приближавшейся женщины. Она подошла к забору. Мужчины продолжали мирно разговаривать и вдруг быстро расступились. Перед ней оказался Маклай!

Лицо молодой папуаски перекосилось от ужаса. Она раскрыла рот, но не могла даже кричать. Глаза сначала широко раскрылись, а затем часто заморгали, ноги подкосились, и девушка, чтобы не упасть, ухватилась за сахарный тростник.

Шутка удалась на славу. Спутники Маклая рассмеялись и стали объяснять женщине, что это человек с Луны. Маклай бросил ей лоскут красной материи — плату за страх.

По крутой тропе поднялись в деревню. Остановились на площадке, окружённой несколькими хижинами. К ним подошли двое мужчин, мальчик и старая женщина. Спутники Маклая стали расхваливать его необычайные способности, стараясь произвести на окружающих впечатление. Подходили всё новые жители деревни. Николай Николаевич дарил мужчинам табак, а женщинам лоскуты материи.

Осмотрев деревню и полюбовавшись открывающимся с возвышенности видом на море, острова и горную гряду, он зарисовал телум. На обед хозяева принесли два больших деревянных блюда с едой: одно для гостя, другое для его спутников. После этого все вышли из помещения, оставив обедающих одних. Маклай, несмотря на хороший аппетит, не съел и четверти поданного кушанья. Остаток, несмотря на его возражения, хозяева завернули в банановые листья — на будущее.

Получив подарки и пригласив туземцев в Гарагаси, Николай Николаевич отправился в обратный путь. Очень утомительной была дорога по открытым холмам под палящим солнцем. В тени леса было прохладно, но сыро. А когда спустились на берег моря, ветер показался холодным: рубашка была мокрая от пота. Пришлось, несмотря на усталость, прибавить шагу. Придя в Бонгу и не имея ни сил, ни желания разговаривать, он отправился в одну из общественных больших хижин, снял мокрую обувь, растянулся на полатях и вскоре уснул.

Проснулся глубокой ночью. Звонко верещали цикады. Прохладный ветерок бодрил. Отсутствующую переднюю стенку буамбрамры заменял, словно мерцающий полупрозрачный полог, лунный свет. Пора возвращаться домой.

Под сенью тропического леса было темно. Более всего досаждали лианы и другие растения, свешивающиеся с ветвей деревьев. Приходилось идти осторожно, медленно, несмотря на то, что дорожка была знакомой.

Сел отдохнуть. Как отличаются эти дебри от растительности средней полосы! Благоприятные условия обитания способствуют, оказывается, прежде всего паразитическим формам! Выходит, избыток порождает их изобилие? Не потому ли с успехами цивилизации, обустраивающей человеческий быт и облегчающей работу, в обществе становится всё больше мирских захребетников, разного рода социальных групп, стремящихся жить за счёт других. Правда, нередко подобные паразиты — и в растительном, и в цивилизованном мире — красивы на вид: среди них встречаются великолепные цветы.

Вообще, деревья в лесу вынуждены жить в стеснённых условиях, хотя и в относительной безопасности. Но в самом наилучшем виде они предстают тогда, когда растут свободно, отдельно, как, например, у берега моря.

Было бы чрезвычайно интересно более обстоятельно развить подобные соображения. Жаль, что научное сообщество не одобрит столь отдалённых и сомнительных аналогий между жизнью общественных и растительных форм, сообществ. Но есть же, должны быть какие-то общие закономерности! Ведь человеческое общество, как бы оно ни отделялось от окружающей природы и ни покоряло её, всё-таки остаётся порождением земной жизни.

А может быть, вся наша цивилизация подобна паразитическому организму, внедрившемуся в лоно природы?

Странно, что живя вдали от взрастившей его цивилизации, вовсе не скучает по ней, не мечтает поскорее вернуться обратно. Почему? Неужели он, как одинокое дерево, лишь в этом, пускай и относительном одиночестве, в убогой хижине на берегу моря способен полностью раскрыться как личность и сформироваться как мыслитель?

Прежде учёный не задумывался об этом. Теперь складывается твёрдое убеждение: только свобода создаёт полноценного человека.

Лихорадка

Если здесь, на Новой Гвинее, находится земной рай, то почему до сих пор в эти места не двинулись массы людей, чтобы насладиться покоем, безмятежным существованием среди роскошной природы? Даже самые страшные хищники морей и океанов — пираты и колонизаторы — предпочли обходить стороной эти берега. Почему?

«Могущественная защита туземного населения против вторжения иноземцев — это бледная, холодная, дрожащая, а затем сжигающая лихорадка. Она подстерегает нового пришельца в первых лучах солнца, в огненном жаре полудня, она готова схватить неосторожного в сумерки; холодные бурные ночи, равно как длинные лунные вечера, не мешают ей атаковать беспечного; но даже и самому предусмотрительному лишь в редких случаях удаётся её избежать. Сначала он не чувствует её присутствия, но уже скоро он ощущает, как ноги словно наполняются свинцом, мысли прерываются головокружением, холодная дрожь проходит по всем членам, глаза делаются очень чувствительными к свету, и веки бессильно смыкаются. Образы, иногда чудовищные, иногда печальные и медленные, появляются перед закрытыми глазами. Мало-помалу холодная дрожь переходит в жар, сухой бесконечный жар, образы принимают форму фантастической пляски видений.

Моя голова слишком тяжела, а рука слишком дрожит, чтобы продолжать писать. Только 9 часов, но лучше всего мне лечь».

Такова запись в его дневнике от 7 января 1872 года. В предыдущий день короткая отметка: «Приступ лихорадки». Восьмого, девятого и десятого января — ещё короче: «Лихорадка».

Все эти дни на него словно навалилась неимоверная тяжесть. Любые действия давались с огромным трудом. Слабость была и оттого, что совершенно не хотелось есть опостылевшую местную пищу. В голове будто кто-то неугомонный постукивал молоточком, а то вдруг принимался бить молотом так, что казалось, череп вот-вот расколется.

Ноги подгибались, колени дрожали. Чтобы выйти на веранду и сделать три метеорологических наблюдения, приходилось цепляться руками за ящики и стены. Но и руки отказывались подчиняться. Чтобы, принимая лекарства, благополучно донести ложку до рта, трясущуюся руку надо было придерживать другой рукой.

Хотелось забыться, не думать ни о чём, лежать без движения. Но тут с площадки перед верандой раздавались голоса гостей-туземцев: «Маклай, Маклай!» Им и невдомёк, что могущественный и таинственный пришелец с трудом поднимает гудящую, раскалывающуюся голову, с огромным трудом встаёт на ватные, подгибающиеся ноги, шатаясь и держась за стенки продвигается по своей каморке, чтобы потом появиться в дверях веранды с озабоченным лицом, словно его оторвали от важной работы, и бросить гостям несколько порций табаку.

Бедственное состояние Маклая приводило Ульсона в уныние, а то и нервное расстройство:

— Что делать, хозяин?

— Ты о чём?

— Вы уже четыре дня не встаёте. Это плохо. Я начинаю бояться. А если так дальше будет?

— Тебе-то что? — Разговаривать с ним было не только тяжело физически, но и неприятно. С возмутительным равнодушием Ульсон относился к больному Маклаю. Он ни разу не поинтересовался, как себя чувствует хозяин, хочет ли есть или пить. Он уже привык к тому, что Маклай заботится о нём при его, Ульсона, болезни, а сам в случае недомогания старается обходиться собственными силами.

— А как мне быть, если вы... ну, скажем, совсем не встанете? Если дикари об этом пронюхают, то уж нападут обязательно.

— Ульсон, идите на кухню и вскипятите мне воды для чая.

Возможно, он прав, и если с Маклаем случится беда, Ульсону придётся влачить самое жалкое существование среди папуасов. Они к нему не испытывают никакого уважения. С поистине европейским самодовольством он считает себя представителем высшей расы, находящимся среди дикарей. Хотя в действительности совершенно не приспособлен к местным условиям существования. В среде папуасов именно Ульсон является представителем более низкого уровня культуры, потому что не обладает навыками и умениями, необходимыми даже самому захудалому дикарю.

Вот, к примеру, каким образом можно восполнять недостаток соли? Простейший способ, которым пользуются местные, подливать при варке пищи морскую воду. Но это не всё. Скажем, для горных жителей такой способ не годится. Туземцы нашли выход из этого положения. Они собирают стволы деревьев, прибитые прибоем к берегу, сжигают их, а пепел поедают. Куски таких деревьев очень ценятся горными жителями.

А каким образом передавать сообщения в джунглях? Туземцы и в этом отношении проявили смекалку, изобретя нечто подобное беспроволочному телеграфу.

Однажды вечером до поздней ночи слышан был барум из Богати. Удары были редкие и однообразные, наводящие печаль. Утром в Гарагаси пришёл Саул из Бонгу. От него Маклай узнал, что в Богати был покойник, которого похоронили утром.

— Кто тебе сказал об этом? — спросил Маклай.

— Никто не сказал.

— Кто-нибудь приходил к вам из Богати?

— Нет, никто не приходил.

— Откуда же ты узнал о том, что случилось?

— Я слышал барум.

Значит, с помощью этого сигнального барабана туземцы передают некоторые сообщения.

Но известны и другие примеры хитроумия дикарей. Многие путешественники упоминали об их вороватости. Стоит только зазеваться, и они стянут какую-нибудь вещицу. Поначалу Маклай очень опасался, что, не имея возможности следить за поведением каждого из многочисленных гостей, он в конце концов не досчитается множества предметов. Ничего подобного не произошло, если не считать единственного эпизода с похищенным и возвращённым ножом.

Почему же возникли легенды об их врождённой вороватости? Прежде всего, пожалуй, потому, что у многих племён первобытной культуры слабо развито чувство частной собственности. Они привыкли к общественному хозяйству и не слишком дорожат личными вещами, а потому без зазрения совести берут полюбившиеся им предметы.

Но дело не только в этом.

Когда Маклай впервые посетил деревню Мале, к нему пришёл один из местных жителей:

— Маклай, «тамо рус» (матросы или офицеры с корвета «Витязь») забрали мой «окам» (небольшой барабан).

— Как забрали?

— Зашли в дом и взяли.

— Значит, дом был открыт?

— Нет, дом был закрыт, дверь завязана. Надо вернуть мне окам.

Другой туземец высказал свою обиду. По его словам, «тамо рус» подняли его корзину для ловли рыбы, достали весь улов, а корзину забросили куда-то.

Тут и третий осмелился пожаловаться на соплеменников Маклая, которые взяли из его хижины очень хорошее копьё. Трудно было усомниться в искренности папуасов. Пришлось им пообещать вместо окама, который у них очень ценится (эти барабаны делают в отдалённой деревне), топор, за корзину — нож, а за копьё — три больших гвоздя.

— Всё это вы получите от меня, когда придёте в Гарагаси, — сказал Маклай.

Столь справедливое решение вызвало всеобщий восторг и возгласы: «Маклай хороший, хороший человек!» А он был немало озадачен тем, что эти люди не забыли того, что произошло более года назад во время стоянки «Витязя».

Выходит, именно белые невольно приучают туземцев к воровству и грабежу. И если русские матросы и офицеры относились к местным жителям достаточно уважительно, то представители колониальных держав искренне считали дикарей недочеловеками, не только обирая их, но и убивая, насилуя женщин, забирая в рабство.

Так кого же надо по справедливости считать дикими людьми и недочеловеками?

Вот и Ульсон, к примеру, вовсе не демонстрирует своих высоких моральных и интеллектуальных качеств. Он трус и лентяй, старающийся поменьше утруждать себя работой. В местных нелёгких условиях он быстро деградировал, опустившись во всех отношениях на более низкий уровень, чем туземцы. Приходится даже опасаться за его рассудок. Всё чаще Ульсон разговаривает сам с собой, хотя беседа с таким субъектом вряд ли может доставлять удовольствие даже для него самого. Он жалуется на болезни и лишения, постоянно опасается смерти:

— Всё, всё кончено. Мы скоро умрём. Хозяин заболеет и умрёт. Придут дикари и убьют меня. У меня нет больше сил. Всё равно мне никто не поможет.

— Я могу тебе помочь, — раздражённо сказал Маклай.

— Как мне можно помочь?

— Очень просто. У меня есть надёжная верёвка. Деревьев в лесу предостаточно.

— Вы просто издеваетесь над больным несчастным человеком. Вам-то всё нипочём.

Порой начинает казаться, что присутствие Ульсона выносить труднее, чем лихорадку. Во время озноба, когда зубы начинают выбивать необоримую дробь, болезнь сжимает тебя в жалкий немощный дрожащий комочек. Но вот начинается жар, и тело постепенно распухает до неимоверных размеров, сжигаемое внутренним огнём. Оно становится липким и заполняет собой всё помещение. Разум отказывается понимать происходящее, мечется в кроваво-красном бреду...

Лихорадка делает человека беспомощным. Она как призрак витает над этими землями, отпугивая белых пришельцев. И это — благо для папуасов. Она их жестокий ангел-хранитель. Надолго ли?

Весть о гибели Маклая

В газете «Кронштадтский вестник» от 21 июля 1872 года появилось печальное сообщение. Ссылаясь на голландские и австралийские источники, корреспондент писал о том, что на Новой Гвинее погиб отважный путешественник, изучавший быт папуасов Николай Николаевич Миклухо-Маклай.

Обстоятельства его смерти оставались невыясненными. В одних случаях говорилось, что он погиб в стычке с туземцами, в других — что его погубила тропическая лихорадка. Была среди прочих пикантная версия, рассчитанная на особый интерес почтеннейшей публики: молодого учёного съели каннибалы.

«Было бы очень желательно, — писал «Кронштадтский вестник», — чтобы кто-нибудь из знавших покойного составил его биографию. Г. Миклухо-Маклай — редкий тип мученика науки, пожертвовавший жизнью для изучения природы. Главной его специальностью были губки...

В Новую Гвинею покойный поехал на 6 лет, получив пособие лишь в 1200 рублей от Географического общества. Он избрал этот остров именно потому, что он менее всего исследован в естественно-историческом отношении...»

Газета уточняла, что более чем через год с тех пор, как Миклухо-Маклай был высажен на берегу Новой Гвинеи, сюда заходило одно голландское купеческое судно, заставшее в живых только спутника и слугу учёного шведа Вильсона.

Председатель Русского географического общества генерал-адмирал великий князь Константин Николаевич счёл своим долгом отдать распоряжение о поисках Миклухо-Маклая. В крайнем случае следовало выяснить обстоятельства его гибели и забрать оставленные им документы, научные материалы, ради которых учёный принял мученическую кончину.

Морской министр отдал соответствующее распоряжение адмиралу Посьету, командовавшему Тихоокеанской эскадрой. Было решено отправить в бухту Астролябии паровой клипер «Изумруд», который находился в южных водах Китая. Потребовалось специально перевести с «Витязя» на «Изумруд» лейтенанта Раковича, который лично знал Миклухо-Маклая, а также был осведомлён о том тайнике, в котором при необходимости должны были находиться наиболее важные материалы исследователя.

«После трудного перехода по неизвестным водам, — писал А. Ракович, — усеянным коралловыми рифами и банками, плохо означенными на старых картах, мы не без внутреннего волнения приближались к бухте Астролябии. Жив Маклай или нет? Большинство уже давно исключило Маклая из списка живых, но тем не менее все были страшно взволнованны и ждали чего-то необыкновенного. Находясь в 3 или 4 милях от порта «Вёл. Кн. Константина», мы направили все трубы и бинокли на берег, высматривали на нём дом и искали какие-нибудь признаки наших отшельников. Наконец один из офицеров заметил русский коммерческий флаг, развевающийся между ветвями громадных дерев, и пришёл в такое волнение от своего открытия, что едва мог сообщить об этом командиру...»

Тем временем Миклухо-Маклай, уже убитый или съеденный согласно газетным сообщениям, находился в Бонгу, куда его пригласили на праздник. Он отдыхал после ночного бдения в буамбрамре, принадлежащей Саулу. На рассвете его разбудили странные крики: «Биа, биа!» (огонь, огонь!) Вошли несколько встревоженных туземцев. Они сообщили, что в море за островом Кар-Кар виден большой дым от огня.

— Люди Кар-Кара жгут сухую траву, — предположил Маклай.

— Нет, это не Кар-Кар. Дым идёт из моря.

— Мне надо посмотреть, — сказал Маклай, нехотя поднимаясь с лежанки.

В это время послышались запыхающиеся голоса:

— Маклай! О Маклай! Корвета рус!

— Корвета рус гена! (русский корвет идёт!)

— Корвета гена, биарам боро! (русский корвет идёт!)

Быстро обувшись, Маклай направился к морю. Папуасы были правы: к берегу издали приближался большой военный корабль.

Туземцы на пироге быстро доставили его в Гарагаси. Какому бы государству ни принадлежало судно, командир его не откажется взять письма, уступить немного провизии и отвезти Ульсона в ближайший порт, посещаемый европейскими судами.

Подходя к дому, он позвал слугу. Тот отозвался охами и стонами.

— Ульсон, достань флаг, приближается корабль!

— Что?! — Послышался стук падающего тела. — Господь всемогущий, ты услышал мои молитвы... Я бегу! Где флаг? Они нас спасут... Это ангелы Господни... Боже!.. Я нашёл его. Я несу! Флаг нас спасёт...

Он бормотал что-то несусветное, словно разом лишившись остатка рассудка. Передав флаг Маклаю, дико захохотал.

Николай Николаевич поспешил к флагштоку и поднял флаг. Ветерок развернул его. Судно, которое продвигалось медленно вдоль берега, повернуло в сторону Гарагаси.

Вернувшись в свою каморку, Маклай стал выбирать наиболее приличную одежду, но все вещи были в одинаково плачевном состоянии. Сойдя к берегу, вынужден был убеждать трёх мужчин, доставивших его сюда, отправиться навстречу «корвета». На корабле уже был различим андреевский флаг. Туземцы гребли всё медленнее. Их пугало огромное дымящее судно со множеством белых людей.

Послышалась команда, по которой матросы лихо разлетелись по реям, словно белые птицы, и грянули троекратное «ура!». Тут нервы у папуасов не выдержали. Все трое разом бросились в воду и, вынырнув далеко от пироги, что было сил поплыли к берегу. Пришлось Маклаю самому подгребать к клиперу. Поднявшись на палубу, он увидел вокруг радостные лица, слышались приветствия и поздравления.

Те, кто видел учёного полтора года назад (таких на судне оказалось трое), сошлись на том, что он сильно похудел, выглядит измождённым и постаревшим.

После торжественной встречи в кают-компании с командиром «Изумруда» Михаилом Николаевичем Кумани и офицерами Маклай отбыл к себе Гарагаси. К обеду вернулся на клипер.

— Николай Николаевич, вам уже сейчас может быть выделена каюта. За перевозкой ваших вещей проследит один из офицеров. Отдыхайте, набирайтесь сил.

— Михаил Николаевич, а кто вам сказал, что я перейду на клипер? Это далеко ещё не решено. Возможно, мне даже лучше остаться здесь ещё на некоторое время. Ведь предстоит немало дел по антропологии и этнологии туземцев. Буду очень вам благодарен, если вы уделите мне немного провизии, возьмёте письма и захватите с собой Ульсона.

— Простите, не вполне вас понимаю, — удивлённо отозвался Кумани. — Вы действительно желаете остаться на берегу?

— Позвольте мне дать вам окончательный ответ завтра.

Весть о том, что Миклухо-Маклай не прочь продолжить свою робинзонаду, вызвала недоумение среди офицеров. Многие сошлись на том, что странный внешний вид путешественника заставляет задуматься о состоянии его психики.

«Долгое общение с дикими не прошло ему даром». «Господа, я слышал, что тропическая лихорадка вызывает размягчение мозговых тканей». «Как врач должен отметить, что у него упадок сил на почве крайнего истощения. Желтоватый цвет лица свидетельствует о заболевании печени». «Он просто разыгрывает из себя героя». «Стыдитесь, он и без того герой!» «Какой же мерзавец поспешил раскричаться о его смерти?» «Говорят, есть примета: когда такое сообщение оказывается ложным, человеку суждена долгая жизнь». «Ну так опубликуйте поскорее собственный некролог!»

На следующий день исследователь сообщил капитану о своём решении оставить на время этот берег для того, чтобы привести в порядок свои записи и подготовить отчёт Географическому обществу. Тем более что вскоре появится возможность вернуться сюда (Кумани уведомил его, что голландское правительство посылает военное судно для научных исследований острова Новая Гвинея).

Узнав, что Маклай собирается вернуться в Россию, на Луну, к нему в Гарагаси отовсюду пришло множество туземцев. Они просили его остаться. Предлагали построить в каждой деревне по хижине, а для каждого дома самому выбрать одну или две девушки в жёны. В ответ Маклай уверил всех, что обязательно вернётся. Это обещание прекратило уговоры. Все знали: слово белый пришелец держит.

Его пригласили на прощальный вечер в Гумбу, где ради такого случая собрались жители разных деревень. Пришлось пойти, несмотря на страшную усталость. Под утро оказалось, что ноги натёрты до крови и распухли. Попробовал шагать, превозмогая боль. Выручили туземцы: соорудив подобие носилок, они доставили его к берегу и погрузили на пирогу, в которой переправили на корабль.

На следующий день Маклай повёл группу своих друзей-туземцев осматривать клипер. Видя, что они трясутся от страха и боятся идти, он нашёл выход: обвязал себя верёвкой, за концы которой держались две гирлянды папуасов. Наибольшее впечатление на экскурсантов произвели два больших невиданных животных по имени «бик». Это короткое русское слово в переводе на папуасский было истолковано так: «большая русская свинья с зубами на голове».

Запись Маклая от 22 декабря: «С самого утра несколько пирог окружило клипер, и мне постоянно докладывали, что «чёрные» хотят видеть меня. Когда я выходил, туземцы начинали кричать, но шум якоря, который стали подымать, и несколько оборотов винта разогнали вскоре все пироги, и крики «Эме-ме» и «Эа-ба» стали не так ясно доноситься с берега, как с пирог. Когда клипер стал продвигаться вперёд и огибать мысок Габина, раздались удары барума почти одновременно в Горенду и Бонгу; когда же корвет прошёл мысок, к этим звукам присоединился барум Гумбу. Отдаляясь, мы ещё долго слышали барум...»

Клипер «Изумруд» направился к Филиппинским островам. В России с возрастающим любопытством и нетерпением ждали возвращения отважного путешественника. Однако его не прельщал заслуженный триумф. Сообщил секретарю Географического общества: «После трудного, но небезуспешного начала я более чем когда-либо намерен продолжать начатое и надеюсь в продолжение этого года направиться снова на Новую Гвинею».

Матери он пишет: «Хотелось бы мне очень хотя бы на короткий срок повидать Вас, но придётся ещё подождать. Неужели Вы бы захотели, чтобы я начатое бросил, захотели бы, чтобы оправдалось мнение многих: что русский человек хорошо начинает, но у него не хватает выдержанности, чтобы так же кончить. Как только смогу — сейчас же к Вам! Слова никогда не забываю».

Деловое письмо председателю Географического общества он завершает так: «Моим исследованиям и путешествиям я не предвижу ещё конца и не предполагаю вернуться в Россию ранее нескольких лет, когда моими научными исследованиями я докажу себя более достойным оказанной мне помощи и сочувствия».

Своему другу со студенческой скамьи князю А. А. Мещёрскому признается: «Мне делается совершенно ясным, что мне не придётся жить больше в Европе, и это по двум причинам. Природа, воздух, обстановка жизни под тропиками мне положительно более по характеру и вкусу. Вторая причина и ещё более непреодолимое препятствие жить в Европе будет невозможность устроить себе там независимую и комфортабельную жизнь...

Закабалить себя кафедрою, связать с каким-нибудь захолустьем, хотя бы и Петербургом, — на то у меня не было и не будет никакого желания».

Независимость — вот что требуется ему. Комфортабельная жизнь? Что она означает для человека, привыкшего долгие месяцы проводить в хижине со всеми возможными неудобствами? Он даже удивился собственной непритязательности, когда, собирая вещи для доставки на клипер «Изумруд», вдруг убедился, что одна из корзин, служащих ему кроватью, была на два дюйма ниже другой.

Если бы он обнаружил это раньше, то без особого труда выровнял корзины, подложив под одну доски или палки. Но он так уставал за день, что валился на неудобную постель и засыпал, вполне удовлетворяясь имеющимся «комфортом».

Природа под тропиками действительно роскошнее, чем в Европе, но разве он забыл уже об ужасах тропической лихорадки? А что касается «обстановки жизни», то можно подумать, будто у него был рай в шалаше, а не жизнь, полная напряжения, забот и постоянной нелёгкой работы. И это лучше, чем «закабалить себя кафедрой» где-нибудь в Петербурге.

Как тут не задаться вопросом: можно ли считать человека с такими представлениями о счастливой жизни и комфорте вполне нормальным? Ответ представляется очевидным: безусловно, он ни в какой мере не отвечает той норме, которая характерна для подавляющего числа культурных европейцев. С позиции цивилизованных мужчин и женщин, у которых отмерло, атрофировалось чувство свободы, независимости, которые старательно вытравляют в себе роковой вопрос бытия о смысле жизни, взгляды Миклухо-Маклая — сущая нелепица.

Так кто же прав? С одной стороны — миллионы, а с другой — считанные единицы. Или у таких личностей, как Миклухо-Маклай, болезненно развитое стремление к оригинальничанию, экстравагантности, желание жить не как нормальные люди?

Но вовсе не исключено, что все так называемые нормальные люди, подобно кастратам, лишены чего-то очень важного, без чего, однако, вполне можно существовать, и даже комфортно. Ведь и домашние собачки, лишённые независимости, ничуть не страдают от этого. Более того, эта самая свобода для них страшнее неволи стократ.

...Миклухо-Маклай и Ульсон, словно странники во времени, были заброшены на десяток тысячелетий в прошлое, к людям первобытной культуры. Это был эксперимент не только над туземцами, но и над двумя европейцами. Один из них — швед Ульсон — был более или менее заурядным обывателем с вполне стандартными представлениями о «нормальной» жизни. Удалось ли ему достойно пройти выпавшие им на долю испытания? Был ли этот цивилизованный европеец хотя бы в чём-нибудь лучше, чем едва ли не все «дикари», среди которых ему довелось жить?

Впрочем, можно вспомнить Робинзона Крузо, тоже цивилизованного европейца — предприимчивого, деловитого, преуспевающего в борьбе за существование, достойного представителя эпохи раннего капитализма. Хотя тотчас приходит в голову мысль: а может быть капитализм, развиваясь, стал превращать незаурядных робинзонов крузо в зауряднейших ульсонов? Вариант весьма правдоподобный.

Впрочем, лучше перейти от образа литературного героя к его прототипу, реальному английскому моряку Александру Селькирку. За какую-то провинность или слишком независимый нрав капитан пиратского корабля высадил его на один из необитаемых тропических островов, где, надо учесть, водилось множество одичавших коз, а также оставались давно заброшенные овощные плантации. Когда у него кончились патроны, он наловчился ловить коз.

За четыре года одиночества Селькирк физически окреп, хотя почти разучился говорить, не имея общения с другими людьми. Впрочем, он и сам со временем стал избегать встреч с теми, кто временами высаживался на его остров (это были преимущественно пираты). Когда его забирали с острова, причём капитаном корабля был его знакомый знаменитый мореплаватель Дампир (тоже, кстати сказать, нередко промышлявший пиратством), Селькирк не выказал радости и благодарности. Словно ничего особенного не случилось, а он был готов и дальше продолжать своё одинокое существование.

Не правда ли, это похоже на поведение Миклухо-Маклая, который прибывшим его спасать заявил, что ещё не решил, надо ли ему покидать свой берег. А Селькирк в беседах с журналистами признавался (если только это не журналистские преувеличения), что на острове он впервые почувствовал себя по-настоящему свободным и счастливым.

Спору нет, одиночество на необитаемом острове — слишком тяжёлое испытание для большинства людей. Человек — существо общественное. Вопрос только в том, какое это общество и какой человек. Во все времена одинокий человек вне общества не мог существовать, оставаясь самим собой. Общение — обязательное условие его становления, воспитания, умственного развития.

Но чем прочнее становятся социальные связи, тем безнадёжнее сковывают они личность и в конце концов превращают в крохотный винтик мощного механизма цивилизованного общества. Оно обеспечивает комфортные условия существования (если не каждому, то многим), но и плату за это требует немалую: отказ от независимости.

Миклухо-Маклай не мог предполагать, что жизнь среди «диких» окажется более интересной, полноценной и достойной, чем существование среди «цивилизованных». Дело, конечно, не в отдельных людях. Спору нет, беседы с умным и добрым другом князем Мещёрским несравненно интересней, чем общение с Туем или Саулом. Однако среди папуасов он был предельно независим: над ним не было начальников, у него не было подчинённых. Анархия!

Нет, он не стал приспосабливаться к жизни туземцев. Он оставался самим собой, человеком русской и более широко — европейской культуры. Однако ни в России, ни в Западной Европе он не мог пользоваться такой свободой, как среди людей первобытной культуры. Оказалось, что для него более всего подходит жизнь на границе двух доселе обособленных миров: «дикости» и «цивилизации», словно сразу и в настоящем и в далёком прошлом человечества.

Долго это продолжаться не могло. Цивилизация неуклонно наступала. Даже тропическая лихорадка не могла оградить папуасов Новой Гвинеи от неё.

Глава 3 РОМАНТИКА

На полярных морях и на южных.

По изгибам зелёных зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель.

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель.

Николай Гумилёв

Острова южных морей

, таинственные и благословенные острова южных морей! Издавна европейские мореплаватели стремились сюда. Здесь обитают антиподы — жители «обратной» стороны земного шара. Здесь всё было не так, как в привычных водах Северного полушария.

Другие созвездия сверкали в небе. Чудовищные морские змеи высовывали из воды глянцевые шеи. Гигантские кашалоты вдребезги разбивали деревянные корабли; щупальца колоссальных спрутов тянулись на палубы в поисках жертвы. Стаи серебристых рыб вспархивали над волнами, как птицы. Морские девы с рыбьими хвостами удивлённо взглядывали на моряков, выныривая из пучины.

Страшные штормы здесь с корнем вырывали могучие пальмы и сметали всё живое с поверхности атоллов. А то в зыбком тумане в полный штиль возникал странный корабль и шёл по неведомой трассе под чёрным пиратским флагом и с командой мертвецов...

Много необычного рассказывали о южных морях, где островитяне живут по законам дремучих джунглей и сами порой более похожи на обезьян, чем на людей. Как попали они на эти острова, затерянные в пустыне океана? Кто они и откуда? Можно в этих краях жить белому человеку?

В начале XX века певец романтики и приключений Джек Лондон писал: «Там до сих пор свирепствует тропическая лихорадка, и дизентерия, и всякие кожные болезни; воздух там насквозь пропитан ядом, который, просачиваясь в каждую царапину и ссадину, превращает их в гноящиеся язвы, так что редко кому удаётся выбраться оттуда живым, и даже самые крепкие и здоровые люди зачастую возвращаются на родину жалкими развалинами».

Тот из белых людей, кто способен был преодолеть все эти и многие другие беды, трудности и опасности, начинал чувствовать себя существом особенным, высшим, которому покоряются и жестокие штормы, и коварные джунгли, и свирепые дикари. Он становился победителем и покорителем, упоенным своей силой, зримым олицетворением которой было огнестрельное оружие.

Далеки тропические острова притягивали к себе не только охотников за наживой, но и романтиков, искателей приключений, желающих жить раскованно и рискованно, испытывать острые необычные ощущения. Среди подобных романтиков бывали не только неопытные юнцы, но и определённая категория путешественников — исследователей. Однако очень немногие, лишь самые отчаянные решались отправляться туда без надёжной охраны.

Был ли романтиком Миклухо-Маклай? Пожалуй. Но не таким, о которых сочиняли приключенческие повести и рассказы. Его никоим образом не привлекали приключения, и уж вовсе не прельщала его жажда наживы или власти над дикими туземцами. Он был романтиком познания.

Но на какие открытия мог рассчитывать человек, не имеющий возможности надолго покидать свой затерянный в джунглях домик — не только по состоянию здоровья, но и при отсутствии помощников, оборудования, подходящих средств передвижения? Казалось бы, предприятие Миклухо-Маклая изначально обречено на неудачу. Для большинства бывалых исследователей он представлялся авантюристом, легкомысленным искателем славы первооткрывателя.

Лишь немногие знали или догадывались, что он методично штудировал научную литературу, относящуюся к темам его предстоящих работ. А темы эти были самые разнообразные: изучение морских беспозвоночных, прежде всего губок; поиски новых видов животных и растений; сравнительная характеристика строения головного мозга позвоночных; метеорологические наблюдения; антропологические особенности местного населения, а также их быт и нравы, верования, знания, общественное устройство, социальная организация и экономика...

Общий его замысел был грандиозным: за семь или восемь лет от берегов тропических морей продвигаться на север, до берегов Охотского моря и северной части Тихого океана. При этом один человек предполагал проводить комплексные географические, биологические, экологические, антропологические и этнографические исследования, да ещё политэкономические!

На общем собрании Географического общества 7 октября 1870 года Николай Николаевич сделал обстоятельное сообщение, зачитав «Программу предполагаемых исследований во время путешествия на острова и прибрежья Тихого океана». Она была составлена по рекомендациям целого ряда отечественных и зарубежных учёных и содержала более сотни пунктов, некоторые из которых требуют долгих регулярных наблюдений.

Миклухо-Маклай понимал, конечно же, что такова задача-максимум:

«В заключение я должен оговорить, что вышеизложенная программа не рассматривается мною критически. Собирая эти научные рекомендации, я хотел только выслушать всё то, что могут от меня требовать специалисты по разным научным отраслям. Насколько и каким образом могут быть исполнены эти задачи — окажется на месте. Со своей стороны я сделаю всё, что будет в моих силах, чтобы моё предприятие не осталось без пользы для науки».

Казалось бы, ему было вполне достаточно по мере возможности выполнять те или иные рекомендации. Но он не ограничивался ими. Например, большое внимание уделял описаниям и зарисовкам узоров татуировки. Это никто из учёных ему не предлагал делать. На подобные исследования в те времена обращали мало внимания, хотя узоры на теле — очень важный элемент первобытного искусства, древнейших представлений о прекрасном.

И в этом случае Миклухо-Маклай не ограничивался сугубо научными наблюдениям и зарисовками. Он описал особый вид татуировки — прижиганием. Для этого на тело клали раскалённые уголья и раздували их, делая довольно сильные ожоги. Эту процедуру выдерживали не только мужчины, но также женщины (у них узоры ожогов наносились вдоль груди) и юноши.

Учёный решил сам испытать эту процедуру. С этой целью он протянул руку, чтобы и ему сделали прижигание. «Когда раскалённый уголь, — писал он, — приложили к обнажённой части тела и стали раздувать его, я почувствовал такую сильную боль, что принуждён был прикусить губы и внутренне готов был раскаяться, что решился на такую пробу».

Находясь на корвете «Витязь», который совершал кругосветное плавание, Миклухо-Маклай добросовестно вёл утомительные измерения и наблюдения как профессиональный океанолог. Из Рио де-Жанейро в феврале 1871 года он пишет письмо секретарю императорского Русского географического общества: «Об исследовании температуры глубин океана». Это настолько интересный документ, что о нём хочется сказать особо.

Учёный сообщает всего лишь об одном факте, который ему удалось добыть: замере в приэкваториальной зоне температуры воды в океане на глубине 1000 сажен (2,1 км). По нашим временам, когда подобных фактов накоплены сотни тысяч, если не миллионы, такое событие кажется ничтожным. А отчёт Миклухо-Маклай составил более десятка страниц сугубо научного текста. О чём же он писал?

Важная, хотя и меньшая, часть статьи посвящена методике проведения опыта и его результата. Упоминается и о том, что на военном корабле, не предназначенном для научных исследований и имеющим конкретное задание, выполнять подобный эксперимент, продолжавшийся более трёх часов и потребовавший полной остановки судна, — занятие сложное и допустимое лишь в редчайших случаях.

Но не это, конечно же, главное. Миклухо-Маклай приводит целый ряд ссылок на труды других исследователей океанских глубин и обстоятельно анализирует некоторые преждевременно выдвинутые теории об отсутствии течений в глубинах океана, существовании нижних слоёв воды, имеющих постоянную температуру +3,8° С, о линии раздела вод экваториального и полярного бассейна.

Результаты проведённого опыта позволили учёному выдвинуть важное положение (которое он называет гипотезой): вода в океанических глубинах находится в постоянном движении; существует постоянный обмен вод экваториальных и полярных, подобно тому, как сходные процессы приходят в атмосфере. «Эта идея, — подчёркивает Миклухо-Маклай, — противоречит вполне теории, принятой почти всеми географами...»

Молодой исследователь, который по образованию не был ни географом, а тем более гидрологом или океанологом, сумел провести очень важный эксперимент и осмыслил его обстоятельно, не боясь опровергнуть общепринятое среди специалистов мнение. Разве это не сопоставимо с открытием новых земель? Разве для выполнения такой работы не требуется упорство, целеустремлённость и мужество первооткрывателя?

На Филиппинских островах Миклухо-Маклай постарался выполнить одно из поручений академика К. М. Бэра: отыскать остатки первобытного населения, обследовать их, обращая особое внимание на строение черепа. По некоторым данным, филиппинские негритосы — широкоголовые (брахицефалы) в отличие от длинноголовых (долихоцефалов) папуасов. По этому признаку делался вывод, что эти племена принадлежат к разным расам.

Когда 21 марта 1873 года клипер «Изумруд» встал на Манильском рейде, Миклухо-Маклай, не теряя времени даром, на другой день в туземной рыбацкой лодке пересёк обширный Манильский залив, переночевал в прибрежной деревне и рано утром отправился с проводником в горы. Интересующие его негритосы вели полукочевой образ жизни. После двухчасовой ходьбы по залесённым горным склонам они вышли к поляне, где находилось несколько небольших примитивных шалашей.

Население этой стоянки насчитывало всего около полусотни мужчин, женщин и детей, которые радушно приветствовали гостей, за четверть часа соорудив для Маклая шалаш. Проведя среди приветливых негритосов три дня, учёный провёл необходимые антропологические измерения, обращая главное внимание на строение черепов этого племени. У него не было сомнений, что местные жители по облику, манерам, обычаям, быту очень похожи на папуасов. Это представители единой расы.

А вот по конструкции черепа филиппинские негритосы круглоголовы, тогда как папуасы Новой Гвинеи длинноголовые.

Приверженцы популярной в первой половине XIX века френологии были убеждены, что основные особенности психики и интеллекта людей зависят от особенностей строения черепа, вместилища головного мозга. Форма черепа предполагалась важнейшим расовым признаком.

В письме К. М. Бэру Миклухо-Маклай на основе проведённых наблюдений сделал вывод: «Между многими разновидностями папуасского племени находятся и такие, которые, подобно негритосам Люсона, брахикефальны или у которых размеры черепа приближаются к брахикефальной форме».

Вроде бы частный вывод, касающийся особенностей папуасов. Однако на его основе напрашиваются более широкие обобщения, опровергающие один из предрассудков расистов, придающим чрезмерно большое значение форме черепа. Оказывается, внутри каждого племени или каждой расы разнообразие индивидуальных признаков очень велико; оно более значительно, чем различия между осреднёнными показателями племён или рас. Иначе говоря, для людей принципиальное значение имеет индивидуальность, личные качества, а не принадлежность к тому или иному народу, племени, роду.

...Большинство европейцев отправлялись на острова южных морей в поисках пряностей, драгоценных камней и металлов, рабов, а также приключений и острых ощущений. На этих островах находили пристанище и пираты, безжалостные морские хищники.

Для Миклухо-Маклая и людей его типа путешествия были не самоцелью, развлечением или средством разбогатеть. Их влекла и вдохновляла романтика познания, вторжения в Неведомое.

Испытание благополучием

Сообщения о трагической гибели отважного русского исследователя были опубликованы во многих газетах, преимущественно английских. Тем больше шума наделало известие о его «воскрешении» из мёртвых. Сам того не желая и не ведая, он стал знаменитым.

«Все стараются знакомиться со мной, — записывает он, — что доставляет мне иногда изрядную скуку».

Вот ведь человек! Иные мечтают прославиться, быть в центре общественного внимания, принимать поздравления и чествования. А его всё это утомляет и ничуть не радует. Или он немножко, хотя бы чуточку кокетничает? Люди не прочь признаваться самим себе в собственных достоинствах.

Нет, вряд ли он кокетничал или лицемерил. У него, как свидетельствует его жизнь, было высокое чувство собственного достоинства. Он не нуждался в восхищении со стороны почтеннейшей публики, которая преклоняется перед знаменитостями, в числе которых слишком часто оказываются ничтожные люди. Для Миклухо-Маклая имело значение не мнение толпы, а собственная оценка и признание со стороны специалистов. Хотя и к ним он относился без подобострастия, по-деловому, на равных.

Быть знаменитым для умного человека — в тягость, но для путешественника в малоизученных краях, исследователя, не имеющего средств для существования своих грандиозных планов, известность очень даже полезна. Он получает возможность воспользоваться помощью влиятельных людей.

Только вот Миклухо-Маклай не мог себе позволить обратиться за «подаянием» к состоятельным людям и власть имущим. Он не умел и не желал пользоваться своей популярностью. Другое дело — принять предложение генерал-губернатора Нидерландской Индии господина Джемса Лаудона посетить Яву и погостить в его дворце Бейтензорге. Это был шанс продолжить исследования.

«Изумруд» шёл намеченным маршрутом, направляясь на Дальний Восток. Учёному была предоставлена отличная каюта, где он мог заниматься обработкой дневников и составлением отчёта о своём пребывании на том участке Новой Гвинеи, который назван им Берегом Маклая. Однако с каждым днём всё настоятельней требовалось принять решение: что делать дальше? Возвращаться в Россию, где ожидает триумф, скорее всего недолгий, а затем хождения по высокопоставленным лицам с просьбой предоставить возможность продолжать начатые исследования? Или остаться здесь в расчёте на благоволение и покровительство местных правителей, а также на получение денежных средств из России, о чём постоянно хлопочет его верный друг князь Мещёрский?

Странное, однако, название резиденции генерал-губернатора Явы: Бейтензорге, что означает «Беззаботный». Что-что, а уж забот на родине будет предостаточно. А здесь? В этих краях он человек весьма уважаемый, и называют его не иначе как де Маклай. Тот факт, что сам русский император распорядился отправить на поиски этого человека военное судно, свидетельствовал в глазах местной публики, что Миклухо-Маклай не только знаменитый натуралист, но и значительная персона. Во время стоянки клипера в Гонконге к Николаю Николаевичу пожаловал с визитом сам вице-король Кантона.

На Тидоре местный султан пригласил в свой дворец «султан Мак лая из Новой Гвинеи». И хотя в этой стране сохранялось рабовладение, пренебречь приглашением было бы недипломатично.

Торжественный приём во дворце тидорского султана завершился неожиданно: кормилица принесла малыша. Это был новорождённый принц Тидорский.

— В честь нашего знаменитого гостя из России, — провозгласил султан, — бесстрашного натуралиста де Маклая мы называем своего наследного принца его именем, да принесёт оно ему славу и успех во всех начинаниях.

На этот раз Маклай, побывавший в сложнейших передрягах, был обескуражен. Он вспомнил, как папуасы нередко предлагали ему дать своё имя их младенцам, а он всегда отказывался. Но тут был местный владыка, цивилизованная личность, и действовать следовало соответствующим образом.

— Я польщён этой высокой честью, — отвечал Маклай, — и желаю тидорскому принцу Маклаю долгих лет жизни, а народу Тидора процветания... — Он едва не сказал: «И свободы».

Целую неделю пробыл учёный в гостях у султана. Возможно, правитель Тидора на всякий случай решил завязать добрососедские отношения с тем, кого считал султаном Новой Гвинеи, который признан папуасами и послан, по-видимому, русским правительством для колонизации части острова.

Дабы скрепить дружеские отношения с Маклаем, султан подарил ему маленького папуаса-раба по имени Ахмат.

«Я получил Ахмата, — писал позже Маклай, — 11- или 12-летнего папуаса от султана Тидорского... Пробыв около 4 месяцев на клипере «Изумруд», он выучился говорить по-русски, и на этом языке мы объясняемся. Ахмат сметливый, непослушный, но добрый мальчик, который делает усердно и старательно то, что ему нравится делать, но убегает и скрывается, как только работа ему не по вкусу».

Пришла пора сделать выбор. И Маклай в Гонконге простился с капитаном и командой «Изумруда». На пассажирском пароходе он направился в Батавию (Джакарту), где на голландском фрегате за ним по приказу Джемса Лаудона была закреплена каюта. Экспедиция вокруг Новой Гвинеи, в которой получил возможность участвовать Миклухо-Маклай, намечалась на конец 1873 года, а сейчас ещё был май.

Низменное болотистое побережье, лачуги между каналами, грязная гавань, скопище разнокалиберных лодок, шум и суета. Полная противоположность резиденции генерал-губернатора, которую с полным основанием можно было бы называть райским садом. Но Миклухо-Маклай не стал сообщать Лаудону о своём прибытии и тем более навязываться к нему в гости. Он поселился со своим слугой в небольшом домике.

Да и не ожидал он ничего хорошего от встречи с генерал-губернатором, который слыл человеком весьма сухим и суровым.

Джемс Лаудон, осведомлённый о прибытии русского путешественника, не замедлил прислать ему приглашение поселиться в его резиденции. Это был обширный дворец с многочисленными пристройками, расположенный в роскошном ботаническом саду. Гость выбрал небольшой павильон, чуть в стороне от главного здания. Здесь, в предгорье главного хребта Явы, было не так душно и влажно, как на побережье.

В домик, где поселился Маклай, перевезли его вещи — ящики с коллекциями, приборами, книгами и рукописями. Он был полон решимости обрабатывать огромный накопленный материал, писать научные статьи и, конечно же, укрепить здоровье перед очередным путешествием.

Джемс Лаудон, почтенный господин средних лет, с высоким лысоватым лбом и бакенбардами, был очень любезен и препоручил гостя своей семье, прежде всего молодой жене Лючии и старшей дочери (от первого брака) Андриенне.

Знакомясь с Лючией Лаудон, Маклай вдруг почувствовал, что у него похолодело сердце: тонкими чертами лица и грациозными движениями она привела его в смятение. Месяцами он наблюдал и зарисовывал многих женщин и девушек, почти совершенно обнажённых, и среди них некоторых вполне и привлекательных. Но он изначально осматривал их как предмет изучения, стараясь не думать о них как объектах вожделения. Это вошло в привычку. Он ясно сознавал, что стоит хоть раз не совладать с похотью, стремлением удовлетворить половую потребность без любви, как затем уже не удастся побороть искушение наслаждаться снова и снова, пользуясь особым положением среди туземцев. Да и положение это будет уязвимым: он станет одним из них, пусть даже повелителем, вождём, именно султаном...

Теперь перед ним красивая женщина в европейском наряде, и он смотрит на неё вовсе не как исследователь. Он — молодой мужчина, который долго был лишён женского общества. Ошеломлённый встречей, смотрит пристальным взглядом светло-карих глаз. Гость представился, насупясь, как юноша, стараясь не выдать своего волнения.

Первая встреча — лишь предчувствие, которое может и обмануть. Но ему приходилось встречаться с Лючией (конечно, в присутствии детей и няни), бродить с ней по парку, рассказывая о своих приключениях среди так называемых диких. Почему-то всех интересовало, попадались ли ему людоеды, охотники за черепами. Смеясь, он говорил, что наиболее активным и неутомимым охотником за черепами на берегу Маклая был он, а дикари предпочитают разводить культурные растения, кур и свиней, так что вполне могут считаться культурными, хотя и не в европейском смысле.

Маклай часто уезжал в город, где проводил несколько часов в морге, препарируя черепа представителей разных племён и проводя сравнительно изучение их мозга. Он всё более убеждался в том, что вес, объем и строение мозга у жёлтых или чёрных ничем не отличаются от таких же показателей белой расы. Если бы это удалось убедительно доказать, то были бы окончательно подорваны позиции многих учёных, которые, включая уважаемого Рудольфа Вирхова, поощрявшего его исследования, убеждены в биологических преимуществах белой расы. Однако до сих пор не было накоплено достаточно много фактов для статистически достоверных обобщений.

Его работу прервала тяжёлая болезнь — лихорадка деньгу, которая недавно появилась на Яве. Три недели исследователь был прикован к постели. Его постоянно навещали Лючия и Андриенна — две прекрасные добрые феи. Он стал замечать, что ждёт их прихода, а когда Лючия появляется в дверях, одаривая улыбкой, прекращаются боли в суставах и ломота в костях.

Выздоравливая, Николай Николаевич попытался продолжить работу, брался за перо, но пальцы не слушались, распухшие суставы отзывались острой болью. Буквы получались дрожащие, корявые, строки смещались. Писать было невозможно. Пришлось нанимать писаря и диктовать ему.

Со временем работа стала утомлять и раздражать. Он перестал ездить в городской морг, через силу диктовал, подолгу задумываясь и подбирая слова. Не потому, конечно же, что плоховато знал немецкий язык, который был вторым родным после русского. Его всё чаще отвлекал образ Лючии, её улыбка, движения, ясная звучная речь (прежде она была артисткой), безупречные манеры. А тут приходится отстранять её милый образ и обращаться с деловым, и, пожалуй, безнадёжным предложением к председателю Берлинского общества антропологии, этнографии и первобытной истории Рудольфу Вирхову:

«Я был бы очень рад, если бы Вы оказали помощь делу изучения анатомии рас. Чтобы расшевелить инертные колониальные власти, необходим толчок из Европы. Со своей стороны, имея поддержку Вашего признанного авторитета, я берусь провести это дело на практике.

Я обращаюсь к Вам, многоуважаемый профессор, с этим предложением, так как уверен, что для Вас необходимость создания науки — анатомии человеческих рас как основы антропологии — является очевидной. Я не сомневаюсь, что более узкие интересы и занятия не воспрепятствуют Вам сделать что-нибудь в отношении этого более далёкого для Вас, но тем не менее очень важного для науки вопроса».

Увы, вряд ли человек с мировым именем будет содействовать малоизвестному учёному стать основателем новой научной дисциплины. А сам Вирхов, не покидающий Европы, ею заниматься не станет. Да и лукавил Миклухо-Маклай. Новую науку можно было бы учредить, но только она, как становится ясно, безусловно докажет анатомическое сходство рас и тем самым утратит предмет своего исследования, предварительно опровергнув некоторые основополагающие идеи Вирхова и других сторонников принципиальных расовых различий отдельных ветвей рода человеческого.

Свои взгляды Миклухо-Маклай не скрывал. К нему, ставшему местной знаменитостью, приходили журналисты. Отвечая на их вопрос, он не считал нужным прибегать к дипломатическим уловкам и оговоркам. Находясь в гостях у самого настоящего колониалиста, он всё-таки высказывал «крамольные» мысли:

«Бытует мнение, что папуасы по своему природному развитию ниже малайцев, а малайцы — ниже европейцев. К сожалению, анатомировать папуасов у меня не было возможности, но за пятнадцать месяцев жизни на Берегу Маклая я достаточно изучил их внешнюю антропологию и с уверенностью могу сказать, что их отсталость объясняется лишь историческими обстоятельствами. То же самое касается и малайцев. Достаточно дать им образование и создать нормальные условия жизни, чтобы они поднялись до современного уровня цивилизации».

Подобные взгляды русского путешественника вызывали пересуды в местном высшем обществе. Об этом он догадался во время прогулки в саду.

Ещё не окрепнув после болезни, Николай Николаевич то и дело садился на скамейку, стараясь унять дрожь в ногах. Андриенна спросила:

— Господин де Маклай, вы действительно считаете, что из дикаря можно сделать цивилизованного человека?

— Что за вопрос, дорогая, — улыбнулась сидящая рядом Лючия, — мы же не в научном собрании. Не следует казаться умнее, чем ты есть.

Внимание, которое уделял знаменитый учёный падчерице, начинало раздражать Лючию, особенно после того, как Джемс Лаусон отметил, что между их гостем и Андриенной завязываются более чем дружеские отношения: он с упоением слушает её игру на фортепьяно, а девушка постоянно расспрашивает его о приключениях среди папуасов.

— Мне кажется, вопрос очень интересен, — ответил Маклай. — Хотя он до сих пор вызывает острые споры. Многие исследователи считают, что между ними и дикими племенами существуют биологические различия, что мы принадлежим к разным видам людей. С этим трудно согласиться.

— По-видимому, вы, наш дорогой гость, являетесь приверженцем Жан Жака Руссо. Уж не предпочитаете ли вы обществу цивилизованных людей общество свирепых дикарей и прелестных дикарок?

Следовало ответить комплиментом, но он сказал:

— Дикари и дикарки заслуживают уважения. Они достойно живут в тех непростых условиях, в которых находятся.

— Но господин де Маклай, — сказала умненькая Андриенна, — разве не сами люди создают для себя жизненные условия?

— Вы слишком скромны, наш дорогой гость. Даже среди белых людей имеются выдающиеся, знаменитые учёные, художники, писатели, а есть и заурядные ничтожества. Разве не так?

— Совершенно с вами согласен, госпожа Лючия.

— В таком случае не станете же вы возражать, что мозг человека гениального устроен не так, как у заурядного?

— Не знаю. Этот вопрос совершенно не изучен. Замечательно уже то, что вы его задали.

— Однако вы так и не ответили на мой вопрос, — напомнила Андриенна.

— Да, простите... О чём это... Да, люди сами создают для себя культурную среду. Этим человек отличается от животного. Но многое зависит не только от него, но и от окружающей природы. Когда она слишком сурова или чрезмерно роскошна, могуча, как в тропиках, она подавляет людей. Так я предполагаю.

— Но друг мой, — серьёзно отозвалась Лючия, — вы не принимаете во внимание высшую силу, волю Божью.

— Бог есть любовь! — неожиданно для себя сказал Маклай, разом смутив обеих своих собеседниц. Покраснев и замявшись, добавил зачем-то: — Это из Евангелия от Иоанна.

— Я так и поняла, — улыбнулась Лючия.

— А дикие знают, что такое любовь? Господин де Маклай, они же не знают Библии.

— Дорогая Андриенна, они такие же люди, как мы. Хотя отношения между ними, конечно же, своеобразны.

— Ты задаёшь не вполне приличные вопросы. Тебя оправдывает только твоё неведение. Господин де Маклай ещё не окреп после болезни. Нам пора... Дорогой гость, ждём вас, как обычно, на чай.

Вечерние встречи с семьёй Лаудона проходили в просторной гостиной. Андриенна недурно играла на фортепьяно, а Лючия несильным нежным голосом исполняла романсы и арии. Гость предпочитал устраиваться в сторонке, в глубоком кресле, наблюдая за происходящим. Чаще всего и, конечно же, украдкой его взгляд останавливался на Лючии, которая не подавала вида, что замечает это.

Прежде он не мог понять Тургенева, ставшего поистине заложником, пленником своего чувства к Полине Виардо. Замечательный писатель, знаток души человеческой, не смог побороть собственной слабости... А может быть, это не слабость? Христос учил: царство Божие внутри вас. И солнце в этом царстве — любовь. Разве не так? Только при чём здесь Бог? Природа свидетельствует о том же. Это же естественное дело — на два пола, и столь же естественна сила притяжения между мужским и женским началом, поистине закон всемирного тяготения полов.

Но это лишь только глубинное, животное чувство. Цивилизованный человек привнёс в него нечто новое, представление о прекрасном. И тогда женщина превращается в удивительное, неведомое природе и примитивной культуре создание. Помнится, папуаскам было чуждо стремление к искусству, они оставались приземлёнными, придавленными бытом созданиями. А Лючия? Она — само совершенство...

Николай Николаевич гнал от себя подобные мысли, сознавая, что уже не может противостоять её очарованию и силе, которая всё более властно притягивала к ней, возбуждала не только светлое чувство прекрасного, но и тёмный инстинкт, вынуждающий думать о её нежной светлой плоти...

Ему было совершенно ясно: пора покидать этот райский уголок. Маклай уже заставлял себя работать через силу, и всё равно всяческие мудрёные научные слова разбегались, как тараканы, прячась в каких-то извилинах серого вещества. Возникал в сознании образ Лючии, слышался её голос, звучали её слова, казалось бы, забытые и вовремя не понятые, не прочувствованные строки:

Я знаю, жребий мой измерен, Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днём увижусь я.

Они словно придумались ему, хотя исследователь никогда не писал стихов. Из них до сих пор признавал только философические.

Вдруг пришла мысль, которая прежде показалась бы нелепейшей и постыдной: а может быть, подлинное счастье — в любви и таком беззаботном существовании вместе с любимой женщиной? Что даёт ему занятие наукой? Славу? Она его не прельщает. Почтеннейшая публика с одинаковым сладострастием разглядывает или особенных уродов, или знаменитых артистов, писателей, политиков. Учёные в этой кунсткамере находятся на одном из последних мест. Наука не гарантирует ему безбедного существования или даже признания специалистов.

До сих пор самое замечательное, чем одарили его научные труды, — возможность жить здесь в счастливой беззаботности.

Долг

Запись в дневнике от 15 декабря 1874 года:

«Около 12 часов ночи выехал я из Бейтензорга. Я предпочёл пятичасовую езду в карете двухчасовой езде на железной дороге потому, что мог провести ещё несколько часов в семействе Л., и потому, что предпочитаю отправляться в путь вечером или ночью. Сон благотворно действует, и разлука с близкими людьми переносится как будто в мир грёз. Мне жаль было расставаться с Бейтензоргом, где я так беззаботно провёл с лишком 6 месяцев между хорошими людьми; при выезде из парка мне хотелось вернуться...»

Нет, далеко не все эти месяцы были проведены беззаботно. Два последних прошли в какой-то духовной лихорадке. Его привязанность к хозяйке дворца постепенно становилась маниакальной. Он уже стал обдумывать какие-то бредовые варианты: остаться в Бейтензорге, поселиться здесь, чтобы возвращаться к Лючии после экспедиций. Или предложить ей отправиться с ним... куда? В Россию? В шалаш на Берегу Маклая? Как могли подобные мысли возникнуть в его голове? Очевидный признак безумия и — более печально — катастрофического поглупения.

Он не мог расстаться с ней до самого последнего мгновения. Ему хотелось то наговорить ей грубостей, то броситься к её ногам. Вот чем обернулось беззаботное существование. Маклай даже подумал, что не страшился смерти так, как разлуки с любимой... да, с любимой женщиной. Прощаясь, наговорил ей каких-то глупостей, клялся, что никогда её не забудет, просил подарить её портрет, что было и вовсе глупо в присутствии служанки, няни, Андриенны, нервно теребившей длинную косу.

Лючия пыталась отшучиваться, смеялась, но глаза её были печальны... или так ему казалось?

Нет, она вполне довольна своим положением, семьёй и мужем, который старше её лет на двадцать. Он человек образованный и безусловно неглупый. Во время одного из разговоров, когда они сидели на веранде одни, Джемс Лаудон произнёс небольшую речь:

— Смею вас уверить, что я никоим образом не ставлю под сомнение огромное значение для науки ваших исследований. Однако некоторые научные проблемы выходят далеко за рамки теорий и вторгаются в область политики. Я готов согласиться с вами, что все разновидности людей вышли из одного корня, как об этом, кстати сказать, сообщает Библия. Готов принять и другую версию о том, что существуют высшие и низшие расы. Она не означает, что высшие должны относиться к низшим жестоко. В том и состоит достоинство высших, что они относятся гуманно к тем, кто по каким-то причинам или умственным возможностям находится на более низкой ступени. Мы даже к животным должны относиться гуманно, не говоря уж о разновидностях рода человеческого. Вы же не станете это оспаривать? Следовательно, с позиций гуманизма обе научные версии, можно сказать, равны. Но есть ещё и политический аспект. Он чрезвычайно важен, потому что затрагивает жизнь реальных людей и государств. А вот тут у версии, которой придерживаетесь вы, и не только придерживаетесь, но и считаете своим долгом широко пропагандировать, у этой версии есть серьёзный недостаток. Она революционна. Я бы даже сказал, разрушительна, а потому чрезвычайно опасна для общества. Вы же не станете спорить, что мы, европейцы, несём факел прогресса, говоря проще, распространяем высшую культуру по всему земному шару. Быть может, в чём я, право же, сомневаюсь, мы физически ничем не отличаемся от остальных народов. Но мы несравненно превосходим их в культурном отношении, и это бесспорно. Следовательно, как представители высшей культуры мы имеем перед ними очевидное превосходство. Пока они считают нас высшей расой, они проникаются к нам уважением и страхом, покоряются. Тем самым, получают возможность приобщиться к благам цивилизации. Но как только они поверят, что они такие же, как мы с вами, они постараются уничтожить нас и присвоить себе те богатства, которые мы приобрели благодаря своей более высокой культуре. Вы согласны со мной?

Согласиться с уважаемым генерал-губернатором он не мог, но нельзя было резко возразить ему. Пришлось отвечать уклончиво:

— Как опытный и крупный политический деятель вы, конечно, правы. Но я не политик. Я учёный, а потому обязан служить истине. Это мой долг. По этой причине я имею все основания, более того, я обязан высказывать свои научные выводы или предположения.

— Я никоим образом не сомневаюсь в этом вашем праве. Однако хотел бы сослаться на ваше собственное признание. Если я вас правильно понял, папуасы оставили вас в живых только потому, что считали существом особенным, человеком с Луны. Если бы они знали, что вы такой же, как они, то наверняка бы вас убили. Разве не так?

— В этом я не уверен. Больше всего их смущало моё спокойствие и доброжелательное к ним отношение.

— А не кажется ли вам, что они расценивали ваше спокойствие как сознание своей силы? К тому же, если они такие смышлёные, как вы утверждаете, то должны были понимать, что вы не просто с Луны свалились, простите за вульгаризм, а прибыли на военном корабле с многочисленной командой.

— Тем не менее они сначала встретили меня как врага: пускали стрелы, замахивались копьями, совали мне в рот каменные наконечники копий. А провожали меня как друга. Они не хотели, чтоб я уезжал.

— Всё это делает честь вам и вашим дикарям. Но мне известно немало случаев, когда общение с дикими заканчивалось весьма плачевно. Возможно, значительную роль играет личность исследователя, миссионера или торговца. Они если не разумом, то инстинктом почувствовали в вас личность незаурядную. Вы, по-видимому, заметили, что и моя семья, хотя она уже вышла как будто из стадии дикости, проявляет к вам большой интерес. Андриенна, например, считает вас настоящим романтическим героем, столь не характерным для нашего прагматичного, рационалистического века. Кстати, у вас с ней и музыкальные вкусы совпадают: Брамс, Бетховен, Шуман, Шопен и другие романтики.

— Я не романтик. Я просто учёный и стараюсь выполнять свой долг.

— Нет, вы не простой, а подлинный учёный, который, как мне представляется, непременно должен быть романтиком, открывателем новых земель. Разве вы пожелаете променять ваши полные смертельного риска исследования на беззаботное прозябание, ну, скажем, в таком дворце, как этот?

Ещё пару месяцев назад Миклухо-Маклай не задумываясь отвечал утвердительно. Но теперь он помедлил с ответом...

— Не знаю.

...Ночью в карете, заставленной вещами, со спящим Ахматом на противоположном сиденье, облокотись на мягкие подушки, он старался унять тоску, не вспоминать Лючию, думать о предстоящей экспедиции, о недостатке денежных средств, которые для него так упорно и благородно изыскивает князь Мещёрский. Но тоска наваливалась, как приступ малярийной горячки. Горело и ныло не тело, а душа. Чем заглушить эту боль?

Вот и пришло спасительное воспоминание о недавней беседе с Джемсом Лаудоном. Вице-губернатор человек рассудительный и доброжелательный. Он полагает, что у его гостя складываются с Андриенной романтические отношения. А она действительно девушка милая, замечательная, напоминающая тургеневских русских барышень.

А может быть, пора позаботиться о своём будущем? Посвятить год или два исследованиям. Если посчастливится остаться в живых или не подорвать окончательно здоровье, то вернуться в Бейтензорг и посвататься к Андриенне. И тогда он будет рядом с Лючией...

Да что за подленькие мыслишки рождаются в голове подлинного учёного? Сам не ожидал от себя подобной низости.

Выходит, ошибался Джемс Лаудой, называя его романтическим героем, рыцарем истины? Или любовь способна превратить человека в жалкое, слабое, зависимое существо: она взбаламучивает душу, поднимая со дна всяческую мерзость. А ещё говорят, будто она возвышает, облагораживает человека. Как бы не так!

Для религиозного фанатика такое чувство считается искушением. А для учёного? Разве не подстерегают и его разного рода искушения? Разве не приходится и ему делать выбор: служить ли истине, трудиться во имя неё, или удовлетворять свои потребности не в познании, а в благополучной жизни, беззаботном существовании, любовных утехах...

Но что означает долг учёного? Какой долг? Перед кем? Или это всего лишь пустозвонкие слова о служении истине? Да и что есть истина? — как тут не вспомнить вечный вопрос Пилата, обращённый к Христу.

...Он снова и снова возвращался к этим мыслям, временами начиная впадать в дрёму под покачивание мягких рессор кареты. Размышлять уже не было желания. Последнее, что подумал: если и есть долг, то перед самим собой, перед тем неопределённым, но безусловно существующим, что называется совестью.

Преодоление

Пятичасовой поезд из Бейтензорга в Батавию — словно в другой мир. Тем более когда вдоль канала переехали из европейских кварталов в туземные. В канале, куда стекали нечистоты, купались малайцы и китайцы, тут же мылись и набирали воду для хозяйственных нужд. Сопровождавший Маклая градоначальник мрачно сообщил, что здесь уже полтора месяца свирепствует холера, унёсшая две тысячи жизней, десятую часть которых составляют европейцы.

— Как это ни покажется странным, — добавил он, — среди заболевших сравнительно мало китайцев, несмотря на то, что их кварталы наиболее грязны и многолюдны.

— Возможно, это объясняется их устойчивостью к данному заболеванию? — предположил Маклай. Для антропологии такие сведения могли бы иметь немалое значение.

— Не думаю, — был ответ. — По моему мнению причина гигиеническая. Китайцы не употребляют сырую воду, а непременно её кипятят и заваривают чай. Малайцы, в отличие от них, пьют сырую воду и к тому же часто купаются в ими же инфицированном канале.

Что ж, и в этом случае нет никаких оснований подозревать проявление расовых особенностей.

Перебравшись на пароход «Король Вильгельм III» и приведя в надлежащий порядок каюту, забитую вещами, Маклай записал в дневнике: «В 9-м часу мы снялись с якоря, и я отправился спать, так как устал от многодневной укладки вещей и так как часто возвращающаяся мысль о Бейтензорге мешала мне думать или заниматься чем-нибудь».

Последнее обстоятельство делало пребывание на судне тягостным. И не поймёшь, то ли телесные, то ли душевные хвори одолевают. На четвёртый день плавания остановились на два дня на рейде Сурабайи. Сойдя на берег, устроился в гостинице. Весь следующий день провёл в комнате. Под вечер к нему заглянул доктор Джемс, с которым познакомился ещё в Батавии:

— Извините, коллега, но не видя вас ни на прогулке, ни в ресторане, я решил справиться о вашем самочувствии.

— Спасибо за беспокойство. Мне действительно немножко нездоровится.

— Позвольте, я осмотрю вас.

Результат осмотра и опроса опечалил врача:

— Поверьте, коллега, ваше состояние очень неудовлетворительное. Местный гнилой климат губителен для вас. Настоятельно рекомендую с ближайшей оказией вернуться в Европу или отправиться в Австралию с её благодатной природой. Вы не выдержите путешествия в Новую Гвинею, а уж тем более пребывание там.

— Моё решение твёрдо.

И словно в награду за упорство судьба преподнесла ему подарок. Запись в дневнике от 21 декабря: «Придя утром на пароход, я получил пришедший ночью пакет из Бейтензорга, который, к моему удивлению, заключал дождевое пальто и, к моей радости, портрет Л.! Спасибо ей! Послал телеграмму в Бейтензорг. Хорошая погода. Устроился удобно в двух комнатах».

В Макассаре получил приглашение от губернатора пожить у него в доме два дня стоянки. Губернатор Бакерс провёл на острове Целебес почти всю свою жизнь. У них зашла речь о странном местном заболевании, называемого «амок». Человек в этом состоянии впадает в безумие: он бегает по улицам и нападает на встречных, а обладая оружием, ранит и убивает людей.

— Чем, по вашему мнению, может быть вызвано это?

— Я вовсе не уверен, что это болезнь.

— Возможно, причина в том, что человек укушен каким-то ядовитым животным? Или он принимает какое-то опьяняющее средство? Или это род психического расстройства, характерного для данной местности или расы?

— Я не могу дать ответ на эти вопросы. Да я и не силён в медицине. Но смею вас уверить, что встречается амок только там, где замешаны женщины или азартные игры.

— Вы хотите сказать, что из-за любви к женщине или под влиянием азартной игры человек может терять рассудок?

— А разве вы сами этого не замечали?

Господин Бекари взглянул на него с иронической усмешкой, словно намекая на сердечные страдания собеседника. Маклай перевёл разговор на действие папуасского напитка кеу. А ночью, лёжа в кровати, подумывал и анализировал своё состояние, духовную лихорадку, вывезенную из Бейтензорга. Она превращает его в другого человека, пробуждает непривычные, а то и неприятным мысли и чувства, заставляет сознавать рабскую зависимость от другого человека. Быть может, это тоже амок, но человека цивилизованного, привыкшего сдерживать свои желания. Ну а у того, кто ещё не подвержен воздействию цивилизации, любовная или игорная страсть способна помутить рассудок, вызвать временное безумие, жажду разрушать и убивать. Не случайно же дуэли из-за женщин происходят и среди европейцев, и среди папуасов. И это тоже, пожалуй, проявление амока...

На этот раз заснул быстро и спокойно. Его не тревожил, не волновал, не притягивал к себе образ Лючии. Он решил, что понял характер своего душевного недуга, взглянул на себя как на объект исследования, как на пациента, и был удовлетворён поставленным диагнозом.

Свет разума, проникая в тёмные закоулки души, изгоняет затаившихся там демонов, освобождает из-под их власти. Познание приносит освобождение... или иллюзию освобождения?

Запись в дневнике от 30 декабря: «Ночью пароксизм. Женщина, больная холериною, умерла в 4 часа ночи. Бросили за борт. Голова болит. Лень, хандра. Думаю часто о Бейтензорге». Теперь эти воспоминания не мучают, не нагоняют тоску, а помогают переносить тяготы качки, духоту каюты, ломоту в суставах, острые боли в печени.

Рекомендации генерал-губернатора Нидерландской Индии помогли ему быстро завершить подготовительный период и получить необходимых для экспедиции людей, некоторое снаряжение и довольно вместительное малайское судно — урумбай.

В конце февраля 1874 года при попутном западном ветре он направился рано утром на урумбае от острова Ватубелла к западному побережью Новой Гвинеи.

Горизонт был мрачен, предвещая ненастье. Но Маклай не был склонен откладывать начало исследований. Ветер крепчал. К полудню надвинулась чёрная туча и хлынул ливень. Ненадолго проглянуло солнце, и наступил полный штиль при сильном волнении. Лодку швыряло с волны на волну. Команда взялась за вёсла, но течение сносило судно на север.

К вечеру вновь налетел ветер, быстро усиливаясь, волны становились всё круче. Налетевший шквал разорвал в клочья один парус, ударившая волна сорвала и унесла в море маленькую шлюпку. Некоторые валы прокатывались по палубе, заливая каюты. Можно было ожидать, что судно не выдержит ударов бешеных волн, перевернётся и затонет.

В кромешной тьме приходилось то и дело зажигать фонарь, чтобы определить направление по компасу. И тут при очередной вспышке света Маклай увидел, что рулевой стоит на коленях и, закрыв лицо руками, молится.

Ярость охватила путешественника. Так порой бывало с ним в решающие минуты. В момент опасности он всегда ощущал не упадок, а прилив сил. Схватив револьвер и держась за высокий борт, в брызгах волн, на мокрой палубе, которая то вздымалась, то падала в какой-то дикой пляске, Николай Николаевич добрался до рулевого и приставил дуло к его виску.

— Молиться будешь завтра! — крикнул Маклай. — Делай своё дело, или я всажу тебе пулю в лоб!

Для убедительности он выстрелил над ухом рулевого. Довод был веским.

— Не сердись, господин, — воскликнул моряк, становясь к рулю, словно услышал не выстрел, а глас Аллаха.

После полуночи грянул новый шквал, а волны всё чаще стали заливать урумбай. Команда не успевала вычерпывать воду. К рассвету шторм стал стихать. Выяснилось, что они не сбились с курса. Продвигаясь от острова к острову, наконец-то добрались до берега Папуа-Ковиай.

Увы, в эти края уже пришла цивилизация: местные папуасы пристрастились к джину и рому, а отдельные деревни и племена враждовали между собой, совершая разбойные нападения и не гнушаясь убийством.

На постройку дома — на живописном крутом утёсе мыса Айва — ушло четыре дня. Людям Маклая усердно помогали местные туземцы. Плату они попросили в жидком виде: две бутылки джина. И хотя весь джин предназначался для консервирования животных, пришлось выполнить просьбу работников. Одну бутылку они опустошили тут же, после чего впали в состояние бурного веселья с несвязными криками, дикими песнями и нелепыми телодвижениями, которые обозначали танцы.

Всю эту развесёлую компанию пришлось выпроваживать. Они пошатываясь ушли к своим хижинам, откуда вскоре раздались выстрелы, которые должны были разнести по всей округе весть о том, что туземцы пребывают в превосходном расположении духа.

Маклай вспомнил, как «дикие», не приобщённые к цивилизации туземцы употребляли напиток кеу — в определённые праздники и для того, чтобы перейти на некоторое время в состояние, подобное нирване. Действие алкоголя напротив, вызывало временное буйство, помешательство.

И на этот раз Маклай поселился в некотором отдалении от посёлка папуасов. От своей базы он совершал пешие и морские маршруты. Обстановка была тревожной, оружие приходилось держать наготове.

Однажды, когда они на урумбае продвигались вдоль берега, навстречу им вышли пять больших пирог, в которых находилось не менее полусотни туземцев. Люди Маклая взялись за оружие. Пироги замедлили ход. Что делать?

— Не стрелять без моей команды! — приказал Маклай. — Грести прямо на них!

Шестеро сели за вёсла, самому меткому стрелку учёный дал двуствольное ружьё и двуствольную винтовку, остальные взяли кремнёвые ружья. Сам расположился на крыше палубной постройки с карабином, револьвером и ружьём.

Папуасы в пирогах совещались, озадаченные тем, что урумбай, где находится всего тринадцать человек, уверенно и быстро приближается. Четыре пироги быстро отплыли в сторону. Значит, папуасы предлагают переговоры. Маклай предложил, чтобы начальники каждой пироги пришли к нему на урумбай. Пироги приблизились. В них было много оружия, но не огнестрельного: луков, стрел и копий. По словам туземцев, они захотели видеть «белого господина».

Приняв у себя пятерых туземцев, исследователь стал расспрашивать их об особенностях местности, а также записывать некоторые слова их диалекта, предварительно подарив всем табак. Его собеседники постоянно озирались и поспешили покинуть урумбай.

Маршрут продолжался. Однако в одной из приморских деревень им сообщили, что на их базу в Айве было совершено нападение, и она разграблена. Обстоятельства были таковы. Папуасы в поселении, расположенном невдалеке, решили, что такое соседство избавит их от нападения врагов, и утратили бдительность. Этим воспользовались их враги. Они выбрали время, когда Маклай был в отъезде, а местный начальник радья Айдума с большинством мужчин отсутствовали.

Нападающих было много. Они устроили в папуасском селении настоящую резню. Жена Айдумы с дочерью попытались спрятаться в доме белого человека, но враги — горные туземцы — настигли их там, убив женщину и разрубив на куски её шестилетнюю дочь. Слуги Маклая не решились обороняться.

Горные папуасы уходили, нагруженные награбленными вещами, уводя с собой в плен двух девушек и мальчика, а впереди неся насаженную на копьё головку дочери Айдумы. В этом нападении участвовали и некоторые жители острова Мавары во главе со своим капитаном. С этим человеком Маклай уже встречался: рослый, с крупным приплюснутым носом и массивной нижней челюстью, в жёлтом арабском жилете и белым платком на голове, он совершенно определённо походил на свирепого пирата.

Направив свой урумбай к острову Мавары, Маклай постарался застать здесь одного из предводителей нападения. Гнев учёного был так велик, что он один, с револьвером и карабином, ворвался в дом капитана. Но того и след простыл.

Вернувшись к разграбленному жилищу на мысе Айва, Маклай вновь испытал прилив ярости и решил, что надо перебираться в другое место. Погрузив на урумбай то, что осталось, они спалили дом и отправились к посёлку Умбурмету. Ему построили новую хижину, в которой поселился он с больным Ахматом и двумя слугами; остальные его люди предпочли оставаться на судне, боясь нового нападения враждебных туземцев.

Маклай продолжил исследования, проводя антропологические измерения, преимущественно черепов, и делая зарисовки наиболее типичных или оригинальных лиц. Он записывает в дневник: «Надо сказать, что вообще разнообразие физиономий вследствие разнородной примеси здесь гораздо значительней, чем, напр., на Берегу Маклая, даже у здешних горных жителей... Во всяком случае, форма носа не может считаться характерной чертою, как того хотят антропологи, не выезжавшие из Европы и делящие род человеческий на расы, сидя в удобных креслах и своих кабинетах. У здешних папуасов (я разумею тех, которые не обнаруживают заметных признаков смешанной расы) можно встретить и плоские, приплюснутые носы, и прямые, и крючковатые, и, наконец, такие, кончик которых свешивается низко над верхней губой».

Вновь всё та же закономерность: разнообразие индивидуальных признаков очень велико. Хотя, конечно же, вряд ли среди папуасов встретишь нос Аполлона. Но ведь то же можно сказать и о многих представителях белой расы. Да и определяет ли форма носа, разрез глаз или строение черепа интеллектуальные и психические свойства человека? Разве мало среди европейцев жестоких и коварных разбойников, пиратов типа капитана Мавары?

Вспоминая об этом человеке, Маклай приходил в ярость. И вдруг — удача! Рано утром, когда он пил кофе на веранде, любуясь горными вершинами, ему сообщили, что ночью прибыла пирога с острова Мавары, в которой, по-видимому, находится так называемый капитан. Учёный приказал слугам зарядить все ружья. С веранды было видно, что на пироге из Мавары находилось раза в три больше людей, чем его слуг.

Что будет, если они вздумают защищать своего капитана? Впрочем, нечего рассуждать, надо действовать быстро и решительно, не давая им опомниться.

Вручив одному из помощников винтовку и вооружившись револьвером, Маклай спросил исполнительного папуаса Мойбирита:

— Ты боишься идти со мной или нет?

— Нет, если ты пойдёшь первый.

— Тогда возьми верёвку для капитана Мавары.

— А если он будет стрелять?

— Тогда я его убью.

Он вспомнил следы крови в своём доме на мысе Айва, изрубленную на куски девочку и не сомневался, что без раздумий застрелит подонка, если тот окажет сопротивление. Лишь бы не было всеобщей резни.

Тем временем на берегу, куда они спустились, шла своя жизнь. На нескольких кострах готовилась пища, на урумбае завтракали, кое-кто из прибывших любезничал с местными папуасками. Медленно переходя от одной группы к другой, они подошли к пироге с Мавары. На ней и возле неё находились туземцы, но их предводителя не было видно.

— Где здесь капитан Мавары? — негромко спросил Маклай.

Ответом было всеобщее молчание.

Маклай почувствовал прилив ярости. Теперь уже его ничего не остановит. Он повторил громко в сторону пироги:

— Капитан Мавары, выходи!

Было ясно, что он скрывается. Войдя на пирогу, Николай Николаевич сорвал циновку, служившую крышей палубной надстройки. Там, скорчившись, сидел негодяй, ставший вроде бы совсем маленьким.

— Саламат, туан (здравствуй, господин), — пробормотал он дрожащим голосом.

Вокруг стали собираться угрюмые люди из Мавары.

Маклай схватил капитана за горло и приставил к его рту револьвер, приказав встать. Великан, который был на голову выше противника, дрожал всем телом.

— Свяжи ему руки, — приказал исследователь Мойбириту. — А вы слушайте! — обратился он к собравшимся. — Я арестую этого человека. Он должен был стеречь мой дом в Айве. Но он допустил, чтобы в моей комнате убили женщин и детей, а мои вещи разграбили. Он был заодно с нападавшими. Я заберу его с собой и передам на суд резидента.

Видя, что некоторые туземцы вооружены, Маклай положил свой револьвер в кобуру и сказал:

— Я не сержусь на вас. Оставьте оружие и помогите моим людям перенести вещи из дома в урумбай. Мы скоро отплывём.

Лица туземцев повеселели. Началась погрузка вещей. Две жены капитана Мавары, находившиеся тут же, оставались спокойными и не пожелали последовать за супругом.

Смысл существования

Зная про опасные приключения нашего героя среди диких племён, приходишь к выводу: это же самый настоящий авантюрист, искатель приключений. Ловец острых ощущений, сделанный из того же человеческого замеса, что и лихие флибустьеры. Среди них, как известно, было немало людей образованных и родовитых. Недаром же он отнюдь не возражал, когда его величали де Маклаем, султаном Новой Гвинеи. Не о таких ли писал один из романтических поэтов начала XX века Николай Гумилёв:

Или бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвёт пистолет, Так что сыплется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет.

Кстати, именно такой случай произошёл в то время, когда Маклай возвращался на урумбае с арестованным капитаном Мавары из Папуа-Ковиай. Он приказал не заходить в порты и вообще не приставать к берегу во время этого недельного плавания, справедливо опасаясь, что арестованный воспользуется остановкой и сбежит (среди команды у него были сообщники). Этот приказ не понравился команде, решившей ослушаться начальника. Тогда он, выхватив револьвер и изображая высшую ступень негодования, поклялся убить любого, кто посмеет повернуть к берегу.

Да, он был авантюристом. Но особенным. Маклай бы счёл ниже своего достоинства делать что-либо исключительно ради денег, славы или острых ощущений. Он не был туристом за казённый счёт.

Вернёмся на полгода назад, когда учёный только направлялся на Папуа-Ковиай. В начале января он сделал длительную остановку в городе Амбоина на одноимённом острове, где находилась голландская резиденция, в Восточной Индонезии, готовился к экспедиции и пытался проводить научные исследования, что плохо удавалось из-за постоянных болезней.

Запись в дневнике от 15 января 1874 года: «Периост костей, которые подчас сильно болят. Также чувствуется боль во всём теле, сильно вспух. Колотье и боль печени более чем чувствительны.

Днём нет положительно никакой охоты что-либо делать. Ночью не знаешь, как лечь и повернуться без боли; не могу к тому же спать.

Думаю сделать завещание г. и г-же Кр., которые очень любезны и добры».

Что ж, и у сильных людей бывают периоды слабости, особенно когда силы подорваны тяжёлой болезнью. Но вот что замечательно и удивительно. В тот же день, не имея «никакой охоты что-либо делать», он пишет пространное письмо в Бейтензорг, но не прелестнице Л. Л., а живущей по соседству с дворцом генерал-губернатора дочери директора ботанического сада Кэтрин Шеффер, набожной ученице колониального Лютеранского института Божьей Матери. Этот документ заслуживает того, чтобы его привести целиком:

«Милая Кэти!

Сегодня весь день не даёт мне покоя наш последний с Вами разговор в Бейтензорге. Возможно, я покажусь Вам навязчивым, но всё же хочу высказать некоторые дополнительные свои соображения, иначе мне от них не избавиться.

Я положительно не терплю копаний в чужих душах, в особенности непрошеных, когда кто-то считает себе вправе переделывать чужую душу по-своему и кому-то навязывать свои убеждения. Но, однако же, позвольте сказать Вам с уверенностью, что Ваше страстное желание, употребляя Ваши слова, «всеми силами души и не считаясь с трудностями и другими невыгодами способствовать христианскому миссионерству и всяческому распространению в Океании христианства вообще» пользу островитянам не принесёт и более всего никого из них не спасёт.

Простите такое, может быть, неожиданное для Вас заявление, но Вам известно, что моё дело и цель моей жизни значительно связаны с интересами и благом туземцев Океании.

Поверьте, Ваше стремление «сеять зёрна человеколюбия» я ценю очень высоко, но Ваша мысль относительно этого предмета, по моему мнению, верна только в той части, где Вы говорите, что человек по своей природе, без учёта наций и рас, тянется к прекрасному и что, если такой тяги у него нет, это не закономерность, а в большинстве следствие обстоятельств; потому бескорыстное желание пробуждать во всяком человеке устремлённость к прекрасному не может не быть благородным. Но вместе с тем за прекрасное можно принять лишь целесообразное то, в чём мы чувствуем необходимость; либо оно нас совершенствует духовно, либо приносит иные пользы. Вы же, если я правильно Вас понял, видите идеал прекрасного в райских кущах, которые ничего целесообразного, а значит, и прекрасного в себе не содержат.

Что такое рай или, как Вы говорите, райские кущи? Судя по Библии — некая область, где царит вечное изобилие и нет положительно никакой надобности в созидательном труде. Но так ли это замечательно?

Кроме того, что безделье человеку противоестественно, оно для него в высшей степени губительно. Труд, когда его не превращают в средство насилия, — не тяжкая повинность, а жизненная потребность. Человеку он необходим так же, как пища, вода и воздух. Необходим потому, что мы созданы и хотим оставаться людьми; главная же отличительная особенность человека, выделяющая его из сообщества прочих животных, — разум, который без труда не может не только развиваться, но и существовать.

Всякий нормальный труд есть познание, деятельный поиск чего-то, в чём человек испытывает потребность. Нет нужды в деятельном поиске, следственно, не нужны и какие-то умственные усилия, а потому не нужен и человек с его способностью мыслить.

Труд породил, развивает и совершенствует разум; он же, разум, в свою очередь порождает труд, и это не прихоть его, а необходимость, вызванная не столько желаниями данного субъекта, сколько инстинктом самосохранения мозга. Если бы разум не был занят никаким целесообразным поиском, он оказался бы лишним и, без сомнения, погиб, так как природа сохраняет лишь целесообразное, необходимое для поддержания общей гармонии мироздания.

Но поговорим ещё о райских кущах. Что они нам обещают?

Оказывается, только роль сытого бездельника.

Следственно, человека за всю его праведность обещают поставить на путь деградации, то есть вернуть к тому периоду, когда он был жнецом, но не сеятелем. Этот возврат к дикости, а если смотреть дальше, то и возврат к животному образу жизни.

Грубо говоря, рай, если предположить, что он всё же существует, и рассматривать его с позиций материалиста, — это те «прекрасные» кущи, под сенью которых человека намерены превратить в скота.

Сколько я понимаю, другого утешения христианство и все иные религии никому не обещают. Так зачем же их насаждать? Чтобы вслед за миссионерами шли солдаты и разного рода колонисты, отнимающие у островитян последнее?

Это всё, что я хотел доказать Вам об этом предмете.

Всего Вам доброго и прошу извинить меня за скверный почерк — снова болят пальцы.

Амбоина, Бату-Гадья.

15.1.1874 г.

Ваш Маклай»

Таковы взгляды этого человека на жизнь, на труд и познание, на смысл человеческого бытия.

Письмо написано просто, искренне, честно. Стиль — это человек. Написано это в те времена, когда принято было считать труд проклятьем изгнанного из рая грешного человека.

Над мыслями, высказанными Маклаем, следует задуматься. Возможно, не всякому они будут близки и понятны теперь, когда в российском обществе, заражённом бациллой капитализма, стало распространяться представление об идеале существования при максимальном комфорте и минимальном труде. Таков уже проторённый многими странами путь к духовной и интеллектуальной деградации.

Идеал сытого буржуазного рая — путь прямиком в ад.

Это поняла корреспондентка исследователя. Встреча и беседы с Маклаем в райских кущах великолепного ботанического сада в Бейтензорге, а в довершение его письмо заставили её задуматься всерьёз. Она поняла и приняла его мысли.

Подлинное познание заключается не только в наморщивании лба, совершении логических операций, удовлетворении решённой задачей и уверенности, что удалось постичь всё, о чём шла речь.

Ну а дальше? Всё то, что и раньше? Но это допустимо лишь в тех случаях, когда не высказано ничего серьёзного, относящегося к мировоззрению, поиску смысла жизни, подобно приведённым выше высказываниям Миклухо-Маклая. Они резко изменили жизнь Кэтрин Шэффер. Она бросила Лютеранский институт Божьей Матери, уехала в Гаагу и поступила в университет на естественный факультет. Вернувшись на Яву, стала вести научную работу в ботаническом саду Бейтензорга. Более того, стала издавать газеты «Друг малайца» и выступать против колониальной политики, за что подвергалась репрессиям.

Её жизнь никак не походила на райское прозябание, а была исполнена стремлением к познанию и борьбы за свои убеждения, за справедливость. Она обрела смысл своего существования. Это — великое благо для человека разумного и совестливого. О других и говорить не стоит.

Подлинное познание есть труд. Подлинный труд есть познание. Двойная формула человеческого бытия.

Но такова лишь общая формулировка проблемы. Приняв её, надо разобраться: что такое подлинное познание? Что такое подлинный труд? И как сделать, чтобы они стали достоянием не отдельных выдающихся людей типа Миклухо-Маклая, а если не всех, то подавляющего большинства разумных обитателей Земли.

Не исключено, что для Маклая главным было не то, что приходится познавать (в зоологии, например, он был специалистом по губкам, а также занимался сравнительной анатомией мозга некоторых групп рыб). Главное — иметь определённую цель познания, предмет умственного труда.

Так было поначалу. Но со временем, всё больше увлекаясь антропологией и этнографией, он стал борцом за справедливость и человеческое достоинство.

Научные результаты путешествия Маклая на Папуа-Ковиай не слишком велики: первое, наиболее общее обследование неизвестного доселе горного озера с интересной фауной и обилием крокодилов; открытие пролива, не нанесённого на карты; антропологическое изучение горных папуасов и составление словаря диалектов побережья.

Однако он показал себя не только натуралистом, проявив благородство, силу духа, гуманизм. В экспедицию к горным папуасам, славящихся жестокостью и людоедством, отправился без вооружённого конвоя. Закончив путешествие, обратился к голландским властям с письмом, где описал тяжёлое положение жителей Папуа-Ковиай и предложил принять меры для восстановления здесь мира и спокойствия.

Он вновь обратил внимание на одну из очень важных и обычно непонимаемых закономерностей развития цивилизации: её прогрессивное развитие сопровождается целым рядом отрицательных явлений. Наиболее остро и явно это проявляется при контактах цивилизованных, более могущественных народов с представителями примитивных культур.

Миклухо-Маклай получил уникальную возможность сопоставить образ жизни и духовный уровень папуасов восточного побережья Новой Гвинеи (Берега Маклая), находящихся на стадии каменного века, с антропологически подобными им папуасами западного побережья (Папуа-Ковиай), давно уже знакомых с металлами, железом и железными орудиями, с одеждой, золотыми украшениями и огнестрельным оружием.

Сравнение оказалось далеко не в пользу тех, кто освоился с благами цивилизации и стал осуществлять право сильного. У них начались междоусобицы значительно более кровопролитные, чем прежде. Многие племена вынуждены были перейти к кочевому образу жизни (стать номадами). По словам Маклая:

«Недостаток пищи вследствие того, что они не обрабатывают плантаций и не имеют домашних животных, заставляет их постоянно скитаться из одной местности в другую то в поисках морских животных и для ловли рыбы, то чтобы бродить по лесам для сбора немногих плодов, листьев или корней. На вопрос при встрече: «Куда?» или «Откуда?» — я получал в Папуа-Ковиай ответ: «Ищу (или искал) чего-нибудь поесть». Этот стереотипный ответ очень хорошо характеризует образ жизни здешних жителей.

...Приведённые данные ведут к выводу, что сношения папуасов в продолжение многих столетий с более цивилизованными малайцами совсем не имели БЛАГОПРИЯТНОГО влияния на первых, и ОЧЕНЬ СОМНИТЕЛЬНО, что соприкосновение в будущем с белыми будет иметь лучшие результаты.

Благодать, принесённая малайцами папуасам-ковиай, состоит в РАДЬЯХ, ТОРГОВЦАХ, ОГНЕСТРЕЛЬНОМ ОРУЖИИ и ОПИУМЕ; от европейцев они ещё к этому получат РЕЗИДЕНТОВ, МИССИОНЕРОВ, РОМ и т.д. и т.д.»

Не правда ли, в перечне приведены характернейшие черты капиталистической цивилизации, вне зависимости от её азиатской или европейской принадлежности: начальство (радьи), торговцы, колониальные власти, миссионеры, огнестрельное оружие, наркотики, алкоголь... Что ещё? Ах, да, есть и другое: грамотность, газеты, цивильная одежда, комфорт, бытовая культура и техника, машины и прочие блага цивилизации. Но ведь всё самое отвратительное предлагает цивилизация покорённым народам, а всё наилучшее — сравнительно немногим, имущим власть и капиталы, а также их прислужникам.

Всё это не просто общие рассуждения, а выводы, основанные на научных наблюдениях. Его недоброжелатели были правы, отмечая, что он не ограничивался исключительно научными исследованиями, как подобает специалисту. Мол, если уж занимаешься губками, то и продолжай это дело, углубляй специализацию, пока не станешь всемирным известным знатоком губок или ещё чего-нибудь.

А он был прежде всего человеком, которому небезразлична судьба других людей, остро переживающим бесчеловечность и несправедливость. Вот его записи после посещения малайских деревень:

«Здешние жители нехорошо обходятся с папуасскими детьми, которых покупают и выменивают в Папуа. Положение их не лучше рабства...

Отправился в хижину, где мои люди видели маленького папуасенка под хижиною вместе с козами. Я вошёл в хижину и увидел несчастное создание лет 2-х или 3-х с ужасно худыми ногами и руками. Мальчик при виде меня закричал и пополз. Ноги были изранены. Я приказал позвать хозяина и от гнева весь дрожал, трудно было стоять на ногах. Я сделал очень строгий выговор капитану Кильтай и намерен довести до сведения генерал-губернатора и просить защиты этих несчастных...»

Ирония судьбы: просить защитить покорённые народы — покорителей. Однако таков парадокс цивилизации: она способна творить и благо и зло. Человек, обретая могущество над природой и людьми, может употребить его по-разному. Как? Это зависит от того, каков этот человек. И ещё один парадокс цивилизации: она способна деформировать человеческую личность, низвести её до уровня сытого самодовольного животного или винтика государственного сверхмеханизма. В то же время она творит и выдающихся, замечательных, благородных полноценных людей. Беда только в том, что стандартная масса образованных посредственностей начинает определять или даже уже определяет дальнейший ход развития цивилизации и деградации личности. (Когда-то голос Маклая был услышан во многих странах, и подвигом его восхищались многие; теперь мысли и действия таких людей захлестнула пошлейшая лавина поп-культуры — массового бескультурья).

Но может быть, у Маклая были какие-то свои личные интересы выступать в защиту униженных и угнетённых? Как писал один современный не вполне добросовестный автор, может, Маклаю очень нравилось встречаться с влиятельными людьми, выступать в роли барона, друга царской семьи, знаменитого путешественника и султана Новой Гвинеи?

Но ведь этот русский учёный, которому приходилось обращаться за помощью к голландским властям, тем не менее, рискуя оскорбить и обозлить их, писал о безобразиях, творимых в колонии: «Голландия давно уже объявила западную часть Новой Гвинеи своим владением, но ничего не делает для того, чтобы туземцы там чувствовали себя в безопасности, могли заниматься мирным трудом. Нет, пожалуй, на нашей планете более несчастных людей, чем жители берега Папуа-Ковиай. Их когда-то здесь были тысячи, а теперь остались сотни, и если так будет продолжаться дальше, юго-западная Новая Гвинея останется совершенно безлюдной. Преступно со стороны общественности проявлять равнодушие к тем в высшей степени губительным беззакониям, которые я видел недавно своими глазами».

Самым замечательным образом его научные изыскания убедительно доказывали те же самые принципы гуманизма, которые он отстаивал из человеколюбия. И это не было подгонкой под желаемый ответ. Учёный доказывал единство рода человеческого, опровергая — на фактах, благодаря наблюдениям, анатомическим и антропологическим исследованиям — мнения тех, кто старался обосновать противоположное мнение. Таковых было подавляющее большинство. Они утверждали, что разные расы имели различное происхождение (полигенизм), и одни из них значительно обогнали в своём развитии другие, низшие.

О том, что в своих выводах Миклухо-Маклай опирался на убедительные факты и логику, свидетельствует в частности, письмо к нему одного из знаменитых учёных XIX века Томаса Гекели:

«Вы один восстали против целого легиона полигенистов, и я, свято веривший в полигенизм, признаю себя побеждённым. Ваши статьи по антропологии и этнологии папуасов разрушили всё, что я считал неопровержимым. Горько сознавать себя обезоруженным, но — да здравствует истина!»

Подобно всем великим мыслителям человечества, Миклухо-Маклай был мужественным рыцарем истины и справедливости. Таким был его принцип жизни.

По Малаккскому полуострову

Возвращение из Папуа-Ковиай прошло непросто. Возможно, сказалось физическое и психическое напряжение последнего месяца. Обострились сразу все болезни, началась лихорадка. На острове Амбоина пришлось лечь в госпиталь.

Его состояние признали критическим. Один из врачей, который в эти дни уехал из Амбоины, сообщил корреспонденту газеты, что известный русский натуралист Маклай умирает. Как часто бывает, тотчас родился слух, что Николай Николаевич скончался.

И на этот раз он опроверг газетные сообщения. Едва оправившись от «смертельной» болезни, поспешил в Богор, где в живописном местечке Ти-Панас находилось имение Джемса Лаудона, который к этому времени ушёл в отставку. Тяготы путешествия и болезни, казалось бы, должны были окончательно погасить вспыхнувшее чувство к Лючии. Но вышло наоборот. Он с возрастающим нетерпением ждал встречи с ней.

Не будем фантазировать о том, как в деталях прошла эта встреча и что конкретно происходило во время его примерно четырёхмесячного пребывания в имении Лаудонов. Учёный вновь ощутил свою непреодолимую привязанность к Лючии, и эта несвобода не тяготила его, а радовала. Ещё бы: на этот раз Лючия была более откровенна и менее сдержанна. Они много времени проводили наедине, на что деликатный Джемс Лаудон не обращал внимания. В один из вечеров они поклялись друг другу в верности и решили, что их судьбы должны в ближайшем будущем соединиться.

Всё это было всерьёз (по крайней мере, со стороны Миклухо-Маклая). Отправившись в Сингапур, чтобы готовиться к путешествию по Малаккскому полуострову, он не раз в дневнике упоминает Л. или Л. Л. (Лючию):

«9 декабря. Отправился утром в Сингапур, получил несколько писем и книг из Европы, но ни единого письма, которого ожидал из Богора. Горькое чувство несколько раз появлялось и надоедало мне...

16 декабря. Был великолепный заход солнца, который напомнил мне об обещании, обоюдно данном Л. Л. и М.М.

17 декабря. Воспоминание о Богоре наполняет меня иногда очень горьким чувством. Урок: не привязываться ни к кому и не верить в других...

22 декабря. Много думал о Л. и Богоре...»

Он понял, что Лючия клялась ему в вечной любви в порыве пылких чувств, но после его отъезда трезво рассудила, что ей неразумно было бы связывать себя супружескими узами с человеком, который постоянно рискует своей жизнью, болеет, лишён дома и мало-мальски приличного состояния (имея немало долгов), много времени проводит в трудных путешествиях и по взглядам своим едва ли не революционер.

Об этом нетрудно было догадаться после того, как от неё перестали приходить письма. Привычка ясно оценивать обстановку и анализировать свои и чужие поступки помогла ему и на этот раз преодолеть могучую силу тяготения любви. Лючия была по-своему права. Бурный роман с известным путешественником и натуралистом был для неё не более чем подарком судьбы, завершающим молодость ослепительной вспышкой страсти, романтическим приключением с романтичной личностью, не более того.

Сознавая всё это, Маклай удивлялся своей наивности и утрате трезвости мысли (амок, но только в слабой форме) под влиянием чувства, нет, слепой страсти к Лючии. Словно был или остаётся какой-либо шанс оставаться им вместе на всю жизнь. Да и сколько лет или даже месяцев жизни ему осталось? Возможно, очень немного. Экспедиция обещает быть тяжёлой и опасной.

В дремучие джунгли центральной части Малакки путешественники предпочитают не углубляться. Горные кряжи, бурные реки, тигры и змеи, тропические болезни, неизученные племена (ради которых он предпринимает свой поход), шайки разбойников...

Пришлось составлять очередное завещание — сорок третье по счёту. Вот выдержка из него, документа, достаточно характерного для Миклухо-Маклая:

«1) Я завещаю его сиятельству князю Александру Мещёрскому, в С.-Петербурге, все мои книги, рукописи, рисунки, чертежи, заметки и пр. В память дружбы.

2) Музею антропологии Имп. Академии Наук в С.-Петербурге мою коллекцию черепов.

3) Имп. Русскому географическому обществу в С.-Петербурге мои антропологические, этнологические и зоологические коллекции...

4) Моему маленькому слуге, папуасу, по имени Ахмат, тысячу рублей серебром...

Я постараюсь принять необходимые меры для того, чтобы моя голова была сохранена и переслана г-ну Анкерсмиту, которого прошу направить в музей антропологии Имп. Академии Наук в С.-Петербурге, каковому я её завещаю.

Как только моя смерть будет установлена, я прошу г. Анкерсмита собрать по этому поводу все обстоятельства и подробности, которые он сможет получить, и их сообщить г. Секретарю Имп. Русского географического общества...

5) Я называю и назначаю полной наследницей всего моего имущества, владений и прав, которые не упомянуты выше в этом завещании, Ольгу Миклухо-Маклай, мою сестру, проживающую в России...»

Составлено в Батавии, 20 ноября 1874 года.

К концу того же месяца учёный уже был принят в Йохоре во дворце махараджи, местного владыки. Устроили его комфортно, приняли очень любезно и, главное, снабдили рекомендательными письмами. Теперь он стал важным господином, которому все подданные махараджи должны оказывать содействие.

Целью его путешествия было загадочное племя оран-утан (лесных людей), обитающее в дебрях Малаккского полуострова. Об этих людях имелись самые фантастические сведения: будто бы у них огромные уши и ступни ног, клыки или даже хвост. По другим сведениям они похожи на негров, не имеют постоянных жилищ и питаются всем тем, что могут найти; вовсе не употребляют соли, а от пищи, которую едят малайцы, умирают. Впрочем, сравнительно быстро выяснилось, что под именем оран-утан подразумевают много разных племён, а то и крупных обезьян. Во всей этой неразберихе следовало разобраться.

Начав маршрут в середине декабря, Николай Николаевич быстро убедился, что наиболее целесообразно продвигаться по рекам, ибо путь в джунглях вынуждает больше глядеть под ноги, чем осматривать окрестности.

Через несколько дней им встретилась группа кочующих оран-райет, которые за табак и рис согласились вернуться на оставленную стоянку. Когда их попросили поторопиться, они ускорили шаг, да так, что вскоре скрылись в лесу, продвигаясь по тропинке, усеянной ветками, колючками; с ними шли — столь же быстро и ловко — маленькие ребятишки.

Хижины представляли собой навесы, установленные на жердях — типа свайных построек. Сделано всё было самым небрежным образом: дырявый настил пола, отсутствие стен, корявая лестница с тремя-четырьмя перекладинами. Тем не менее детишки карабкались по этим лестницам как обезьянки, играли на дырявом полу на высоте около двух метров. При виде белого человека дети хмурились и начинали плакать, а собаки убегали с рычанием.

У этих людей, ведущих самый непритязательный образ жизни, тем не менее были примитивные музыкальные инструменты, песни, а также своеобразное духовое оружие — сумпитан. Изготавливают его из двух палок примерно двухметровой длины с тщательно выскобленной сердцевиной, связанных вместе и обмазанных смолой. Получается длинная трубка. Наконечник стрелы тщательно обрабатывают таким образом, чтобы он плотно входил в полость ствола.

Выдуваемая стрела летит на пятьдесят и более шагов. Умелый охотник почти без промаха попадает в небольшую цель, отдалённую на тридцать шагов. Маклай испытал это оружие и с третьего раза сумел поразить цель. При охоте на крупных животных наконечник стрелы смазывают специально приготовленным отваром из толчёной коры, соков некоторых растений и зубов ядовитой змеи.

Все эти сведения были интересны, но нисколько не приблизили исследователя к решению проблемы загадочных лесных племён. Представители оран-райет имели малайский облик. Похожими на них были и жители ближайших небольших поселений.

Выматывала дорога; мокрая тропа, порой залитая водой (в некоторых случаях — по пояс). Встречались следы слонов и тигров. Переходами через ручьи служили стволы деревьев. На одном из таких мостов Маклай поскользнулся, потерял равновесие и свалился в воду. К счастью, здесь было мелко, а то ведь он так и не научился плавать.

Время для экспедиции было выбрано неудачно: начался сезон дождей. Дороги были залиты водой, реки разлились. Пришлось двигаться вверх по реке на двух пирогах, борта которых находились почти на уровне воды из-за перегрузки. Равнинные реки были извилисты, разделялись на несколько проток. Путь перегораживали поваленные деревья. Приходилось или проплывать под такими стволами, ложась на дно лодок, или перетаскивать лодки поверху.

Встречались нередко племена оран-утан, однако все они не помнили свой родной язык (отдельные старики вспоминали только несколько слов) и говорили по-малайски. По внешнему облику эти люди в делом не сильно отличались от малайцев, хотя у некоторых были курчавые волосы, толстые губы, широкие носы. И всё-таки главные различия были в образе жизни, в культуре.

Путь был нелёгким. Местные жители, низкорослые и не очень физически крепкие, несли снаряжение, продукты, преодолевая лесные завалы, нередко по стволам поваленных деревьев. То и дело они жаловались на усталость, не желали двигаться дальше, а то и разбегались. Приходилось действовать уговорами и угрозами.

Запись в дневнике: «Нарисовал портрет начальника, рослого крепкого человека с добродушным выражением лица отчасти для того, чтобы нарисовать его жену, которая в действительности была гораздо миловиднее, чем нарисованный мною портрет. Она очень боялась меня или ревности мужа, который не спускал с неё глаз. Она имела прекрасные глаза, очень волнистые волосы и цвет кожи темнее других....

День не прошёл даром. Я начинаю убеждаться в необходимости принять примесь папуасской (?) крови, идею, к которой я относился критически».

На следующий день: «Около 20 минут пришлось идти по стволам поваленных деревьев, из которых многие были обгорелые, гнилые, скользкие, тонкие. Приходилось карабкаться, балансировать, прыгать, часто почти что падать и не смотреть по сторонам. Вошли в лес; тропинок много, но настоящих нет. Пришлось во многих местах прорубать чащу...»

Чем далее караван углублялся в джунгли, тем чаще попадались оран-утан с отдельными папуасскими признаками, главным образом — курчавыми волосами.

И в этих дремучих лесах не обошлось без искушения. В одном селении рисовал Мкаль — курчавую девочку лет тринадцати. Она была миловидна. Запись в дневнике: «Видя, что я часто смотрю на неё, она вовсе перестала бояться и также смотрела на меня, даже когда я кончил, не отходила от меня, очевидно, ей нравилось, что я обращаю на неё внимание. Вечером, когда я пишу, она сидит около и смотрит. Положительно здесь девочки рано становятся женщинами и имеют то превосходство над европейскими, что во всех отношениях натуральнее и откровеннее. Я почти убеждён, что если я ей скажу: «Пойдём со мною», заплачу за неё её родственникам — роман готов».

А почему бы действительно не воспользоваться положением важного господина и завести «походный роман» с миленькой малолеткой? Никто не узнает, никто не осудит. И в дневнике можно и намёка не оставить об этой интрижке.

Странная штука — совесть. Словно держишь постоянно отчёт перед строгим судьёй. И этот судья — ты сам. Почему бы его не уговорить, не усыпить, не убедить, что все естественные, соответствующие природной склонности поступки вполне допустимы, вне зависимости от суждений или осуждений других людей, которые могут и вовсе не узнать о случившемся.

Однако он слишком давно привык наблюдать не только за чужим, но и за своим поведением, анализировать свои переживания и мысли. За уступку сладострастию придётся долгие годы терзаться угрызениями совести. Маклай на своём опыте знал: свою совесть не удастся усыпить, как бы наркотизировать опиумом.

Маршрут продолжался. Нередко приходилось двигаться под проливным дождём по заболоченным местам. Ноги распухли, к ним липли пиявки, болела рана от шипа, вонзившегося в руку; опасность лихорадки возрастала, а запас хины кончился.

Запись в дневнике: «Сделав довольно удачный портрет оран-утана Лысо с очень типичной физиономией и записав размеры его головы и лица, я приказал всем отправиться в соседнее селение за провизиею. Теперь сижу один и наслаждаюсь тишиною и уединением. Я сказал — тишиною, но в лесу не тихо, но нет этого назойливого, мне часто противного житейского шума и говора людей...

Моё одиночество сегодня, даже недостаток съестных припасов напоминает мне Берег Маклая, и я нахожу, что я положительно чувствую себя отлично во всех отношениях при этом образе жизни. Чем более я живу в тропических странах, тем более они мне нравятся. Лес, который меня окружает теперь, так хорош, что не только описать его не могу, но даже не могу подыскать для него подходящего прилагательного...

Люди не вернулись к вечеру; шёл проливной дождь, огонь погас. Я был голоден, но нечего было есть. Должен был, как только начало темнеть, ухитриться устроить себе помещение на ночь, чтобы не промокнуть...»

Среди ночи разбудил сильный шум в кустах, затем всплески воды возле помоста с навесом, где он устроился на ночлег. Вынул револьвер из кобуры и проверил ощупью, заряжен ли он. Шум вскоре прекратился. По-видимому, это был тигр.

В одном из селений местный житель оказался похожим на капитана Мавары. «Я уже много раз, — записывает Маклай, — в разных частях света встречал физиономии, которые при первом взгляде напоминали мне друг друга... Этот странный факт я не вполне понимаю».

Он не старается всё сразу объяснить, ставя перед собой новые и новые вопросы. В конце концов наука — это прежде всего корректная постановка проблем, которые можно решить научным методом. Когда и как решить — вопрос второй.

Закончив маршрут, который продолжался не двадцать, как он предполагал, а пятьдесят дней, Миклухо-Маклай написал 3 февраля 1875 года:

«Я достиг своей цели и, встретившись во многих местах с оран-райет и оран-утан, имел возможность познакомиться с этим интересным племенем, которому не суждено вести ещё долго свою бродячую и примитивную жизнь. При их малочисленности, при подвигающейся колонизации малайского племени и китайцев, при положительном нежелании оран-утан изменить образ жизни или они совершенно исчезнут, или почти бесследно (в этнологическом отношении) сольются с малайцами».

Вполне возможно, он застал эти племена в период упадка (как это было с племенами Папуа-Ковиай, ставшими кочевниками). Вторжение народов, находящихся на более высоком уровне цивилизации, более организованными и лучше вооружёнными, вытесняет местное население в наиболее глухие и мало приспособленные для обитания районы. Такие племена-изгои в этих условиях теряют многие навыки, опускаются на низкий уровень культуры.

«Главный и отчасти неожиданный для меня результат экскурсии, — продолжал он, — заключается в убеждении, основанном на положительных фактах, что между хотя и очень смешанным населением оран-утан Йохора можно ещё найти следы смешения с другим, не малайским (очень вероятно, папуасским) племенем».

Можно ещё найти следы смешения племён? В таком случае не следует откладывать новую экспедицию. Требуется подтвердить своё убеждение.

Второе путешествие по джунглям Малакки

Как прошла первая экспедиция по Малаккскому полуострову? На первый взгляд — вполне благополучно. Только вот после неё у него началась лихорадка, а вдобавок сильно разболелись пораненные ноги. Некоторое время Николай Николаевич не мог ходить.

«Это новое препятствие, — записал он в дневник, — следствие моей экскурсии в Йохоре, но отчасти следствие моей небрежности и нежелания обратить внимание на мелочь. Йохорский лес особенно изобиловал громадным числом пиявок, так что ноги наши, мои и людей, были постоянно окровавлены от укушения их. Люди мои, имея голые ноги, могли сейчас же, как чувствовали укушение, освобождаться от пиявок, я же, не желая и не имея времени часто останавливаться и снимать обувь, ежедневно останавливаясь на ночлеге, находил на ногах около дюжины присосавшихся, наполненных кровью пиявок. Кроме того, раза два я был укушен в ногу другим животным (вероятно, судя по боли и по ранке, это животное было из рода Сколопендра ), отчего нога сильно вспухла около ранок. По вечерам, несмотря на носки, сотни комаров осаждали ноги. Прибавьте к тому почти постоянно (более месяца) мокрую обувь, которую не снимал по целым дням. Неудивительно, что ноги вспухли и очень болели...»

После всех этих мучений вновь отправляться в те же гиблые места? Даже не отдохнув как следует, не набравшись сил?

Впрочем, исследователь попытался отдохнуть. Губернатор Сингапура сэр А. Кларк отправлялся в столицу Сиама Бангкок и пригласил с собой Миклухо-Маклая. Однако поездка не оправдала всех ожиданий. После нескольких дней прогулок по Бангкоку обострилось воспаление ноги. Пришлось неделю провести в гостинице, обрабатывая записные книжки и диктуя этнологические заметки о Береге Маклая.

У него было желание препарировать череп слона и исследовать головной мозг этого замечательного животного, которое в некоторых случаях проявляет разум, не уступающий человеческому. Сравнительная анатомия мозга — увлекательная область знаний, которая, быть может, позволит раскрыть тайну интеллектуальной деятельности. От чего зависит разум животных и человека? От величины головного мозга? От количества или расположения извилин? От развития определённых отделов мозга?

Вопросы непростые, для решения их потребуется много лет и не одно поколение исследователей. Но вести эту работу надо постоянно, скрупулёзно накапливая факты. Ему приходилось изучать мозг некоторых рыб, пресмыкающихся, птиц, отдельных человеческих рас, а также диких и домашних свиней. К этому перечню очень желательно присоединить мозг слона.

В Бангкоке, как выяснилось, только король имеет слонов. Учёному представилась прекрасная возможность обратиться к молодому королю Сиама, приславшему ему приглашение на аудиенцию. Однако Маклай под благовидным предлогом отказался от встречи. Ему не хотелось вести беседы с этим юным владыкой, который старался европейничать, а сам, несмотря на возраст, имел несколько наложниц, насильно сделав любовницей и свою двоюродную сестру. Тем не менее король был столь любезен, что узнав о желании русского путешественника купить слона, пообещал ему своё содействие.

У Маклая созрел ещё один замысел: создать первую научную зоологическую станцию в Азии. На эту мысль навели не только сугубо научные соображения, но и житейские. Ему пришлось убедиться, насколько трудно в цивилизованной обстановке найти место для сосредоточенных уединённых исследований.

В Сингапуре Николай Николаевич поселился в резиденции русского вице-консула Вампоа. Помещение было просторное, построенное на сваях над прудом. В жаркие дни в помещениях становилось влажно, а по ночам начинались концерты зычных обитателей пруда — лягушек. К ним периодически присоединялся дружный лай собак, охранявших владения вице-консула. Вдобавок ко всему спать не давал пронзительный звон множества комаров, жаждущих крови.

Воспользовавшись благосклонностью махараджи Йохора, исследователь переселился в его дворец. Но и тут не было покоя. Во дворце шла перестройка: проламывались новые двери, укладывался мраморный пол. К громким разговорам многочисленных слуг махараджи добавились звуки стройки, а также — что было особенно тягостно — постоянный звон кандалов (работы вели арестанты, закованные в тяжёлые цепи).

«Вот уже много месяцев, — записывает Маклай, — нет ни одного вполне спокойного дня. Здесь, в комфортабельных и богатых домах, я с завистью вспоминаю покойную и тихую жизнь в моей келье на Берегу Маклая в Новой Гвинее».

Как приобрести надёжное убежище для работы? Он и без того не успевал обрабатывать свои собственные материалы, а вдобавок приходилось просматривать научную литературу и писать статьи. Николай Николаевич пишет в Неаполь своему хорошему приятелю Д. А. Дорну:

«Дорогой Дорн! Вам хорошо известно, что я вполне разделяю ваши взгляды о значении для науки зоологических станций, и вы легко поверите, что отличные результаты основанной вами в Неаполе станции, о которых я случайно узнал в Тернате в 1873 г., помоем возвращении из первой поездки на Новую Гвинею доставили мне большое удовольствие.

Теперь моя очередь удивить вас новостью об учреждении третьей (?) зоологической станции на крайнем южном пункте Азии, на Селат-Тебрау, проливе, отделяющем Сингапур от Малаккского полуострова.

Эта новая станция, правда, не может иметь того же значения, что ваша в Неаполе. Я принял за образец мои собственные потребности и обычный образ жизни и соответственно им проектировал здание и принадлежности.

Прежде всего эта станция «Тампат-Сенанг» (по-малайски — «Место Покоя» ) должна служить для меня; в моё отсутствие и после моей смерти я отдаю её в распоряжение каждого изучающего природу, кто нашёл бы её удобной для своих занятий».

Для него «Место Покоя» означает возможность спокойно заниматься научными исследованиями, а вовсе не пребывать в блаженном безделье. «Этот вопрос, — пишет он, — выступает на первый план, если путешествовать не с одной только целью собирать разного рода коллекции, быть поставщиком разных европейских музеев или только туристом, а путешествовать с целью изучать и исследовать».

И всё-таки эта энергичная натура не может удовлетвориться даже такого рода деятельным «покоем». 13 июня 1875 года Маклай отправился во вторую экспедицию по дебрям Малаккского полуострова, надеясь там, где ещё не побывал белый человек, обнаружить людей первобытной культуры.

Трудности начались с первых же дней. Надо было на лодках двигаться вверх по течению рек. Всё чаще встречались пороги, преодолевать которые приходилось с большим трудом.

Добравшись до водораздела, по другой реке спустился к морю и вернулся к устью Индау, где находилась резиденция местного правителя радьи бандахары Паханского (таково название его владений, по одноимённой реке). Встреча проходила, как говорят дипломаты, в тёплой дружественной атмосфере. Исследователю была предложена всяческая помощь для того, чтобы он смог познакомиться со страной.

Когда путешественник отказался от вооружённой охраны, радья пришёл в замешательство:

— Но вы же намерены отправиться в глубь страны, к диким людям.

— Да, безусловно.

— Но я не могу тогда гарантировать вам безопасность.

— Мне этого и не требуется.

— Они не признают закона, не подчиняются никому. Их отравленные стрелы мгновенно убивают людей и животных.

— Я намерен встретиться с ними без сопровождения.

— В таком случае прошу вас написать об этом своём намерении губернатору Сингапура и своим друзьям в Европу. За поведение диких я так же мало могу ручаться, как за тигров и диких слонов.

— Не беспокойтесь, я выполню ваше пожелание.

На этот раз маршрут был более протяжённым, трудным, опасным и продолжительным. Однако несмотря на это прошёл он его легче, чем предыдущий, потому что Маклай стал более опытен и предусмотрителен: использовал самые разные средства передвижения, менее всего полагаясь на длительные пешие переходы. Они плыли на местных лодках прау и плотах, передвигались на слонах. Чаще всего его сопровождал караван носильщиков.

В кратком отчёте о путешествии учёный сообщил:

«Я посетил в горах Индау там живущих оран-утан, которые оказались замечательно низкорослым племенем с вьющимися и волнистыми, но не курчавыми волосами и самостоятельным, не малайским диалектом. Затем я поднялся пор. Пахан до истоков р. Тамылен (одного из главных притоков р. Пахан), после бесплодных поисков оран-текам. Здесь в горах у верховьев рек Тамылен и Лебе (притока р. Клантан) я встретил значительное население оран-сакай, сохранившее вполне папуасский тип и много характеристических обыкновений (пробуравливание носовой перегородки, татуировку, употребление лука и т. п.), имеющее собственный диалект, но не отличающееся много образом жизни от оран-утан других местностей полуострова».

Затем он спустился вниз по реке Клантан почти до самого устья, после чего вновь поднялся в горы, пересекая Малаккский полуостров, подошёл близко к побережью океана и опять прошёл в горные районы. Ему посчастливилось ещё раз встретить оран-сакай, имевших значительные папуасские черты.

Впервые обследовав обширную неведомую европейцам территорию, Маклай имел прекрасную возможность создать солидный научный труд, описав природу, население, социальную, экономическую и политическую обстановку в регионе. Комплекс этих сведений представлял особую ценность не столько для науки (всё-таки учёный не вёл топографических работ, обстоятельных ботанических и прочих исследований), сколько для колониальных держав, в первую очередь Англии. Неслучайно некоторые местные начальники подозревали в нём английского разведчика.

В последний день 1875 года учёный писал секретарю Русского географического общества: «Я почёл бы сообщение моих наблюдений, даже под покровом научной пользы, положительно делом нечестным. Малайцы, доверявшие мне, имели бы совершенное право назвать такой поступок шпионством. Поэтому не ожидайте найти в моих сообщениях об этом путешествии что-либо, касающееся теперешнего «статус-кво», социального или политического, Малайского полуострова».

Ему удалось сделать самое главное — добыть сведения о вымирающих племенах центральной части Малаккского полуострова, которые сохранили некоторые характерные папуасские черты. Возможно, это остатки древнейшего населения этого региона, которое в незапамятные времена переселилось отчасти в Новую Гвинею, а затем пожалуй, и в Австралию.

Добившись цели этих двух путешествий, Николай Николаевич вновь торопится отправиться в путь. В том же письме к Семёнову-Тян-Шанскому сообщает:

«Известие о намерении Англии занять половину Новой Гвинеи и вместе с тем, вероятно, Берег Маклая не позволяет мне остаться спокойным зрителем этой аннексии.

Я достиг большого влияния на туземцев и надеюсь при моём возвращении (?) иметь ещё больше. Вследствие настойчивых просьб людей этого берега я обещал им вернуться, когда они будут в беде. Теперь, зная, что это время наступило и что им угрожает большая опасность (так как я убеждён, что колонизация Англии кончится истреблением папуасов), я хочу и должен сдержать своё слово.

Не как русский, а как тамо боро-боро (наивысший начальник) папуасов Берега Маклая я хочу обратиться к Его императорскому величеству с просьбой о покровительстве моей стране и моим людям и поддержать мой протест против занятия этого берега Англией.

Будучи неопытен во всех этих делах, то есть официальных вопросах, я решаюсь обратиться к Вашему превосходительству и надеюсь, что не получу отказа.

Замечу ещё, что моё решение твёрдо, и я не отступлю ни от моего слова, ни от решения».

Он просит немедленного ответа, телеграммы. Но не получает письма. Ещё раньше Семёнов-Тян-Шанский предупреждал его, что не следует переходить от теоретических исследований к практической деятельности, тем более связанной с политикой.

В ту пору Российская империя расширяла свои владения не путём колонизации по типу английской или голландской, а присоединяя, вовлекая в сферу своего влияния прилегающие страны, делая их частью единой державы. Иметь дальние заморские колонии не входило в планы русского правительства.

Об этом позже узнал Миклухо-Маклай из письма Семёнова-Тян-Шанского. Оставалась надежда на поддержку общественности. Другу Мещёрскому он написал:

«Я надеюсь, что общественное мнение всех честных и справедливых людей будет для моего дела достаточным покровительством и охраною против беспринципных притязаний правительств и против несправедливых и насильственных поступков разных европейских эксплуататоров и искателей обогащения и личных выгод всеми средствами и путями».

На «Морской птице»

Переслав в Зоологический музей Петербургской академии наук свои коллекции животных, а в Географическое общество отчёты о проделанной работе, он отправился на английской купеческой шхуне «Морская птица» в плавание.

Шхуна шла на острова Адмиралтейства Каролинского архипелага. Маклаю предоставлялась возможность несколько изменять маршрут, а после окончания торговых операций распоряжаться шхуной по своему усмотрению. Конечной целью его маршрута был Берег Маклая, а до этого следовало познакомиться с представителями папуасской расы или её разновидностями.

Увеселительной прогулкой или туристическим походом это путешествие быть не могло уже по одной той причине, что Николай Николаевич плохо переносил морскую качку, а в особенности необходимость терпеть суету и крики, сопровождавшие торговые операции. Была опасность вооружённых столкновений команды шхуны с туземцами по причине самоуправства и жестокости шкипера.

Один из тредоров — представителей торговых компаний — рассказал ему о трагическом происшествии. Год назад шхуна «Рупак» под английским флагом, забрав три десятка туземцев с острова Вуап, крейсировала среди островов Адмиралтейства, отыскивая удобное место для ловли трепангов. Вдруг им навстречу вышло несколько пирог. Шкиперу показалось, что в пирогах лежит много копий, а островитяне настроены агрессивно.

С испуга шкипер открыл стрельбу по пирогам (которые направлялись к шхуне для торга), обратив их в поспешное бегство. Однако судно попало на риф, а её команду перебили жители острова.

Вот и сейчас, когда «Морская птица» подошла к острову, где произошла эта трагедия, навстречу шхуне вышла пирога; находившиеся в ней островитяне ловко пришвартовали её к шхуне и влезли на палубу. Они жестами показывали на берег, где находилось селение.

Маклай заметил, что несколько человек из команды шхуны — туземцы острова Вуап — внимательно рассматривают пирогу, о чём-то тихо и мрачно переговариваясь. Он подошёл к ним и поинтересовался, в чём дело.

— Посмотрите, господин, на эти украшения, — сказал один из туземцев, кивая на мачту и рею пироги.

Приглядевшись, Маклай увидел, что такелах украшен длинными прядями человеческих волос.

— Что в них особенного?

— Это волосы людей с нашего острова.

Таковы были зримые следы прошлогоднего побоища.

Когда шхуна приблизилась к берегу, находившиеся на борту островитяне криками стали созывать своих товарищей на торжище. Тотчас к судну направились большие и малые пироги. Туземцы галдели, стараясь как можно громче предлагать свои товары: панцири черепах, жемчужные раковины, а также различные местные изделия.

Рассматривая эту толпу, Маклай всё больше убеждался, что местное население принадлежит к той расе, что и хорошо ему известные папуасы Новой Гвинеи.

На следующий день торги возобновились. Островитян стало больше, они устроили настоящую давку на палубе. Тредоры с револьверами за поясом отмеряли бусы и бисер, расплачиваясь с островитянами. На рубке стоял шкипер с карабином в руках, а также несколько вооружённых человек команды.

Когда туземцев стало слишком много, шкипер вывел на палубу огромного водалаза-ньюфаундленда, грозное рычание и яростный лай которого подействовал лучше всяких приказов.

Наблюдая всю эту картину, исследователь убеждался, что ни о каком справедливом торговом обмене и речи быть не может: прибыль европейцев была в сотни раз выше, чем их затраты. Таковы экономические принципы цивилизованных господ. Вспомнились сетования знаменитого натуралиста Альфреда Уоллеса: мол, европейцы продают свои товары туземцам по слишком низким ценам. В данном случае почтенный английский учёный, один из авторов гипотезы естественного отбора, был бы вполне удовлетворён.

Маклай предпринял прогулку по острову, обследуя поселения и проводя антропологические измерения туземцев. Многое здесь было похоже на Берег Маклая: характер построек, быт (вернее, почти полное отсутствие предметов быта, за исключением посуды и циновок). К белым людям особой опаски никто не проявлял, даже женщины. А вот делать измерения в полном объёме не было никакой возможности. Ведь учёные мужи полагают, что требуется получить данные по семидесяти восьми, а в крайнем случае по двадцати пяти направлениям. Попробовали бы они произвести такое количество операций над местными «объектами»! Вряд ли найдёшь хотя бы одного туземца, способного выдержать более пяти минут подобные процедуры.

Приходится прибегать к хитрости. Не следует медлить. Пока туземцы озадачены его появлением, надо молча с серьёзным видом достать свои инструменты, вид которых вводит присутствующих в состояние глубокой задумчивости. Воспользовавшись этим, следует выбрать из толпы наиболее старшего по возрасту, поставить перед собой и провести хотя бы десяток измерений.

Загадочные манипуляции воспринимаются туземцами как колдовство. Теперь зрители и сам объект измерений чувствуют тревогу или даже страх. Подойдёшь к следующему объекту, а он трясётся и ни за что не желает подвергнуться таинственному ритуалу. И тут на помощь приходит первый исследованный. Он хватает своего сородича, предоставляя во власть белого человека. Мысль его очевидна: если уж надо мной совершили этот странный обряд, то пусть и другим достанется тоже.

В этом случае проявляется качество, свойственное многим людям. Маклай не мог без смеха вспоминать, как однажды он обедал возле своей хижины в Гарагаси в присутствии трёх папуасов. Они по обыкновению отворачивались, не мешая еде, но у одного любопытство пересилило правила приличия. Он подсел к Маклаю и жестами показал, что голоден. Еда была простая: варёный рис без приправы, не считая соли. Маклай предложил туземцу ложку риса. Тот отважился взять в рот пищу белого человека. Сознавая всю опасность такого поступка, он не мог толком жевать, приглашая товарищей последовать его примеру. Они наотрез отказались. Тогда смельчак вынул рис изо рта и стал мазать им грудь и руки своих соседей со словами: «Если я умру, то и ты умрёшь!» Его спутники пытались отбиваться, а потом пустились наутёк. Он помчался за ними, выплёвывая на них остатки риса изо рта и повторяя: «И ты умрёшь, и ты умрёшь!»

Вообще, наблюдения за так называемыми «дикими» показывало, что во многом они ведут себя примерно так же, как и «цивилизованные». Когда Маклай измерял головы женщин в присутствии мужчин, результаты обычно были плачевны: женщины начинали вертеться, жеманиться, подхихикивать и старались поскорее улизнуть от рук пришельца. Однако если мужчин поблизости не было, женщины вели себя спокойно.

Но вот одну из них, занятую нанизыванием бисера на тонкую нить, нарочно или нечаянно толкнул мальчишка. Часть бисера рассыпалась. Пожилая женщина пришла в негодование, осыпая озорника бранью, а затем вскочила и стала бросать в него камнями и палками, которые попадались под руку. Он ловко увёртывался. Глядя на эту сцену, другие мальчишки заходились от смеха, падали на землю и утирали слёзы руками.

А вот ещё одно наблюдение. Маклай отдыхал в гамаке, а туземец, проходя мимо, загляделся на такую невиданную картину и больно ушиб колено о большой пень. Мигом утратив любопытство, пострадавший сначала потёр колено, а потом схватил обломок коралла и стал колотить по тому месту пня, о которое ударился.

Однако одно важное обстоятельство принципиально отличало общество людей первобытной культуры от цивилизованных. В этом Маклай убеждался всё более определённо. Его с самого начала пребывания на Новой Гвинее интересовал вопрос: есть ли у туземцев начальники, а если есть, то какой властью они обладают? Живя на Берегу Маклая, обследуя Папуа-Ковиай, а теперь и острова Адмиралтейства, он всё более убеждался, что ответ должен быть отрицательным: начальства в этой среде нет.

Правда, некоторые личности могут пользоваться уважением за свои знания и умения, благодаря жизненному опыту. К их словам и советам прислушиваются с особым вниманием. А ещё бывают наиболее шумные, крикливые «деятели», которые для стороннего наблюдателя могут показаться большими начальниками.

«Мореплаватели и путешественники, — записывает Маклай, — которые видят страны только несколько дней или часов, руководствуясь общепринятыми идеями или тем, что видели в других странах, не стесняются раздачею таких титулов, как вождь, начальник, король, руководясь часто только тем, что один из туземцев более кричал, чем другие, или имел какое-нибудь внешнее отличие. Я повторяю, что я не мог убедиться в посещённых деревнях в присутствии начальника между жителями, хотя и знал, что Герланд, основываясь на описаниях французских мореплавателей, говорит о князьях (?) на островах Адмиралтейства, которых очень слушаются и которые деспотически обращаются с подданными. Я могу так же ошибаться, как и французские мореплаватели, видевшие этих князей, но я знаю по опыту, что много месяцев жил в Новой Гвинее в незнании, есть ли у них начальники или нет...»

Исследователь не торопится с поспешными выводами даже в данном случае, после долгих наблюдений. Чрезмерная осторожность? Пожалуй. Как путешественник он был отважен и решителен. Но как подлинный учёный вынужден был преодолевать эти черты характера. Потому что крепко-накрепко запомнил одну из основных заповедей науки: не доверять даже собственному мнению, не говоря уж о мнениях авторитетов; упорно искать убедительные доказательства; основываться не на вере и даже не только на логичных умозаключениях, а прежде всего и исключительно на фактах, на опыте. Вера — религии, рассуждения — философии, доказательства на фактах — науке. Так понимал Николай Николаевич принципиальные особенности трёх методов познания, отдавая преимущество научному методу.

Наука — дитя технической цивилизации. Казалось бы, она должна воплотить в себе и те пороки, которым подвержено цивилизованное общество. Но в своих высших принципах наука более всего напоминает устройство первобытного общества, где если и признается относительный авторитет, то не за начальником, а за знатоком своего дела... Впрочем, и на научное сообщество всё определённей влияет социальная структура государства: появляются свои администраторы, руководители, начальники, авторитеты.

Миклухо-Маклаю приходится помнить об этом. Смиряя гордость, он вынужден далеко не искренне писать в Русское географическое общество, от которого во многом зависела его не только научная, но и гуманитарная, общественная деятельность: «Успех науки», который будет необходимым следствием моего нового предприятия, совершенно безличный интерес мой к благосостоянию туземцев Берега Маклая, надеюсь, достаточные гарантии того, что Русское географическое общество не изменит своей симпатии ко мне как к соотечественнику и не откажет в своей помощи как учёному в случае, когда дело будет касаться научной пользы».

Тут уж ничего не поделаешь, приходится на словах отказываться от своей заинтересованности в судьбе папуасов Берега Маклая. Цивилизация не поощряет простоты и честности в обращении между людьми.

В этом приходилось убеждаться постоянно. Шкипер шхуны, здоровенный громила крутого нрава, привык действовать окриками, пинками, зуботычинами. Так он обращался со своей командой и туземцами, а порой и с тредорами. Нередко их споры переходили в перебранку.

Однажды тредоры предложили ему пристать к берегу у большого поселения. Он их и слушать не стал. Их было четверо, и настроены они были решительно. Окружив здоровяка, они потребовали изменить курс шхуны. Шкипер, стоя у руля, одной рукой толкнул в грудь ближайшего торговца, да так, что тот отлетел к борту.

«Бей его», «Заходи с боку!», «За борт, мерзавца!» — закричали тредоры, размахивая руками и подступая к шкиперу. Он отмахивался, не решаясь пускать в ход кулачищи, доводя дело до решающей схватки: силы были слишком неравны, а члены команды куда-то все подевались, словно не замечая происходящего.

Маклай из своей каюты наблюдал всю эту сцену. Он был бы не прочь, если б удалось проучить наглого и горластого шкипера. Но и торговцы не вызывали у него ни уважения, ни симпатии. К тому же шкипер хорошо знал фарватер и местную обстановку вообще, потому что не раз бывал здесь и даже некоторое время жил на островке.

Видя, что бранью и толчками дело не ограничится и тредоры уже дружно навалились на противника, Маклай вышел из своей каюты, выстрелил из револьвера в воздух и сказал остолбеневшим драчунам:

— Остановитесь, господа. Ведь мы же цивилизованные люди.

Ошарашенные таким образом больше, чем револьверным выстрелом, тредоры разжали объятия, и шкипер грохнулся на палубу. Спокойные слова Маклая подействовали куда сильнее, чем отборная ругань наглеца. Инцидент был исчерпан.

Вечером встали на якорь в том месте, где прежде находилась хижина шкипера, возле небольшой деревни. В сумерках послышались голоса островитян, приближающихся к шхуне на пирогах. Взобравшись на палубу, прибывшие бродили, продолжая громко говорить. Один бесцеремонно заглянул в каюту Маклая.

Запись в дневнике: «Несколько папуасов засело в соседней с моею каюте шкипера, с которым они обходились как со старым знакомым. Из нахальства их требований и шумных возгласов можно было заключить, что туземцы здесь привыкли видеть белых, причём, имея дело с весьма низким разбором людей этой расы, уже успели потерять уважение к европейцам, или, вернее, никогда не имели случая проникнуться им.

В этот же вечер я имел случай познакомиться с образчиком взаимных отношений белых и чёрных друзей. Один из туземцев, которого шкипер назвал «киш» (король), во всё горло требовал «бренди». А один из полупьяных европейских тредоров спрашивал у него женщину на эту же ночь».

Было от чего проникнуться презрением к цивилизованным европейцам, которые все достижения культуры, науки и техники используют для удовлетворения самых низменных своих потребностей. Конечно же, он тоже — цивилизованный европеец. Но многие ли разделяют его убеждения?

Глава 4 ВОЗВРАЩЕНИЕ МАКЛАЯ

Увеличилась ли сумма счастья в человеческой

жизни равномерно с развитием господства

человека над природой, возможного для него

при теперешнем развитии естественных наук?

Ф. М. Достоевский

Пять лет спустя

ебольшая шхуна 27 июня 1876 года под английским флагом вошла в залив Астролябии. Это была «Морская птица». Миклухо-Маклай, стоя на палубе, оглядывал знакомые берега. Обратил внимание на изменившийся облик прежнего горного хребта.

Острый глаз натуралиста и художника отметил светлые проплешины на крутых склонах, где полностью исчезла растительность, появившиеся новые расселины. Всё указывало на какую-то крупную природную катастрофу, случившуюся недавно.

Высадившись на берег, в Горенду он встретил толпу старых знакомых. Вся деревня сбежалась приветствовать его. К ним присоединились жители окрестных деревень. Были самые разнообразные проявления радости, даже слёзы.

Отсутствовали некоторые старики. Как выяснилось, они умерли за это время. Некоторые мальчишки стали крепкими юношами, а среди молодых беременных женщин он узнал тех, кого помнил ещё девочками. Опять посыпались предложения поселиться в той или иной деревне, а то и во всех сразу иметь свой дом. Но и на этот раз Маклай решил поселиться в отдалении от деревень (ближе всего — к Бонгу).

Детали небольшого деревянного дома были приобретены в Сингапуре. Сваи, на которых он должен был стоять, и крыша были сделаны здесь, на месте. Строить и расчищать площадку перед домом помогали несколько десятков папуасов. С их помощью были перенесены со шхуны около семидесяти ящиков, корзин и тюков.

Туземцы рассказали, что после его отъезда несколько раз сильно тряслась земля. Когда удары были особенно мощными, падали кокосовые пальмы, разрушая хижины и убивая жителей. А после одного землетрясения с моря ворвалась огромная волна, которая смыла несколько домов в прибрежных деревнях. Предположение Маклая о сильном землетрясении оправдалось. Из расспросов он узнал, что задолго до этого некоторые туземцы пережили ещё одно моретрясение, когда нахлынувшая ночью гигантская волна смыла целое прибрежное селение со всеми жителями.

...Прожив полтора месяца в своём новом и вполне комфортабельном (для местных условий) доме, Маклай решил совершить восхождение на пик Константина (по имени великого князя). В ясную погоду с попутным ветром морем добрался до Богати. Жители деревни отнесли вещи в небольшое поселение, расположенное у подножия горы.

Вышли ещё затемно, при свете луны. С ним пошло тридцать четыре туземца. Когда пришли в деревню Ярю, расположенную на высоте около трёхсот метров над уровнем моря, некоторые из его спутников не захотели идти дальше в горы. Зато к группе Маклая присоединилось несколько местных жителей.

Днём пошёл дождь. Всю гору накрыло облаком. Шли достаточно долго, но поднялись невысоко. Пришлось строить шалаши и устраиваться на ночлег. Всю ночь продолжался ливень. На рассвете, когда он прекратился, было очень сыро. И на этот раз некоторые туземцы не пожелали продолжать путь.

— Тамо билен (хорошие люди) пойдут со мной, — сказал Маклай, — Тамо борле (плохие люди) пусть остаются.

Почти все пошли с ним.

Поднимались вверх по течению речки, по скользким камням, перебираясь через завалы. Затем пришлось лезть в гору. Тропинки не было: продирались сквозь кусты, петляя между деревьями. Ноги, давно промокшие насквозь, наливались тяжестью. Голова кружилась, в висках словно стучали молотки. Шёл, как в полусне. Цепляясь за сучья и корни, двигался вперёд и всё выше.

На очередном обрыве схватился за лиану. Потянул на себя. Вдруг сквозь листву увидел небо и провалился в бездну...

Услышал издали какие-то голоса. Открыл глаза. Узорные пальмовые листья, просветы голубого неба. Почувствовал боль во всём теле. Закрыл глаза. Понял, что лежит в непривычном положении: ноги были значительно выше головы. Кто-то сказал:

— Разве Маклай умер? Я сказал, Маклай спал.

Он понял, что лиана его подвела, и он упал с обрыва. Попытался повернуться — удалось. Вроде бы ничего не сломано, хотя спина и бок болели. Усталость как рукой сняло. Обморок обернулся отдыхом.

Солнце уже было высоко. По-видимому, он пролежал не менее двух часов. Хотел узнать время, однако от падения часы остановились. К счастью, сохранился в целости анерод. Сделал замер, всем своим видом показывая, что встал после сна. Высота над уровнем моря в этом месте была более шестисот метров.

Продолжили путь, то поднимаясь на возвышения, то спускаясь в ложбины. Не останавливаясь, начали подъём на пик и наконец взошли на небольшую площадку, где росли высокие деревья. Высота пика превышала один километр.

Туземцы разожгли костёр, показывая всем в округе, что они добрались до вершины. Два самых ловких взобрались на высоченное дерево и укрепили на вершине белый флаг на длинном древке.

Обратный путь прошёл без происшествий. Переночевав на месте предыдущего ночлега, вернулись в Богата. По пути к ним сходились люди из близлежащих деревень. В конце концов Маклая сопровождала свита из двух сотен человек. При свете множества факелов учёный вошёл в селение.

Результаты экскурсии его разочаровали. Впрочем, и результатов-то, в сущности, почти не было никаких, если не считать несколько замеров высот. Видимость была плохая, потому что приходилось идти преимущественно по лесу. Удалось отметить только свежие трещины и следы обрушения — последствия сильного землетрясения.

Маклай продолжал посещать деревни, побывал на острове Били-Били, делал антропологические измерения, наблюдал за бытом и нравами папуасов. По приезде посадил кукурузу, двадцать две кокосовые пальмы, семена ряда полезных растений. В октябре собрал первый урожай кукурузы и убедился, что все пальмы пошли в рост.

Ему довелось присутствовать на многодневном празднике «мун». К нему готовилось несколько деревень, заранее репетируя танцы и договариваясь о последовательности выступлений.

Пользуясь полным доверием и глубочайшим уважением со стороны туземцев, учёный имел возможность сделать немало интересных этнографических наблюдений. Его беспрепятственно допускали ко многим папуасским церемониям. В дневнике он подробно описывал местные ритуалы, обычаи. Ему только не удавалось обнаружить хотя бы косвенные свидетельства каннибализма.

Вновь и вновь приходилось убеждаться, что у всех людей на свете есть много общего.

Вот идёт свадьба. После вручения подарков старики поочерёдно подходят к невесте и произносят назидательные речи, уча её правилам поведения. Чтобы их слова лучше запоминались, то и дело дёргают невесту за прядь волос. Один из стариков по забывчивости вдруг спрашивает:

— А как зовут жениха?

Общий смех был ему ответом.

Или другой эпизод. На празднике танцоры устраивают пантомиму: показывают, как отец и мать пытаются убаюкать голосистого ребёнка.

Молодой папуас, нацепив юбку из веток, изображает мать. Ребёнком служит небольшой барабан «окам», положенный в мешок.

А вот настоящая пародия на колдовство. Один танцор, изображая больного, сидит на земле. Другой приплясывает вокруг, обмахивая и ударяя первого длинной ветвью. После нескольких кругов он отходит в сторону, шепчет что-то над веткой и вновь продолжает «курс лечения». Наконец, делая вид, что совершенно измучен, «народный целитель» отнёс ветку в сторону, бросил на землю и растоптал.

Общее впечатление от папуасских танцев Маклай выразил так: «Познакомившись с папуасскими танцами, можно заметить: 1) что женщины в них не играют главной роли; 2) и что танцы не имеют безнравственного характера. Мужчины являются хорошими танцорами, довольно грациозны и выделывают довольно хитрые штуки. Женщины, как уже сказано, приводят в движение только зад, поэтому обращаются спиной к зрителям».

Но бывали представления и совершенно иного характера.

В один из дней из Бонгу донеслись громкие поспешные удары в барум, созывающие людей. В это время жители деревни почти все отсутствовали, работая на плантации, занимаясь рыбной ловлей или охотой. Возвращались домой они только перед заходом солнца. А тут — какое-то чрезвычайное происшествие.

Маклай поспешил в деревню и был там одним из первых. Из хижины Лако доносились истошные крики его жены.

— Что случилось? — спросил Николай Николаевич у подошедшего пожилого Буа.

Оказалось, что в этот день Лако вернулся домой рано и в своей хижине застал жену в объятиях молодого неженатого Калеу. Любовник, получив пинок, выскочил из дома, а оскорблённый муж принялся тузить коварную жену. Своё занятие он прервал на несколько минут, чтобы ударить в барум, а затем опять продолжил воспитательный процесс.

Народ стал постепенно собираться. Калеу, потупившись, стоял возле своей хижины. Посчитав, что зрителей собралось достаточно, Лако выскочил из дома, вооружённый луком и стрелами, всем своим видом демонстрируя крайнее возбуждение. Увидев Калеу, он выпустил в его сторону стрелу, которая пролетела далеко от цели. После предупредительного выстрела последовал второй, уже прицельный. Калеу вынужден был увернуться от стрелы, после чего предпочёл покинуть поле брани, хотя кто-то предлагал ему взять лук и стрелы. Дуэль не состоялась.

Теперь Лако обратил свою ярость на хижину любовника, срывая крышу и круша стены. Однако присутствующие не одобрили порчу недвижимого имущества (тем более что строили они свои дома обычно сообща) и поспешили отвести оскорблённого мужа в сторонку.

Каким станет продолжение этой истории? Не дойдёт ли дело до серьёзного столкновения? Чтобы выяснить это, Маклай на следующий день вновь отправился в Бонгу. К его удивлению, Лако и Калеу сидели рядышком на морском берегу и преспокойно курили одну сигарету на двоих. Увидя Маклая, оба радостно захохотали.

— Ты вчера видел? — спросил сквозь смех Лако.

— Видел, — недоумённо ответил Маклай. — Вчера Калеу был плохой человек, а сегодня он хороший?

— О, хороший, хороший, — ответил Лако.

— Лако хороший человек, — со своей стороны отозвался Калеу.

Войдя в Бонгу, Маклай встретил Унделя и указал на двух вчерашних соперников:

— Как они теперь будут жить?

— О, будут жить хорошо. Лако прогнал свою жену. Она перешла жить к Калеу. Он будет её мужем.

Ундель засмеялся. Складывалось впечатление, что подобные сцены ревности воспринимаются участниками и исполнителями как своего рода пантомима, сопровождающая бракоразводный процесс по-папуасски. Почему-то и в этом случае дикари вели себя более разумно, чем многие цивилизованные люди.

Другой вид представления был связан со свадебным обрядом. Днём в Бонгу зазвучал барум, призывающий к оружию. Мальчик, прибежавший в деревню, поднял тревогу: вооружённые люди из горного села Колику-Мана пришли неожиданно на плантацию, где трудились женщины, и увели с собой девушку.

Несколько молодых людей из Бонгу, вооружившись, отправились вслед за похитителями. Они вскоре вернулись. Сообщили, что произошла стычка, в которой никто не пострадал. Девушку отбить не удалось.

После этого все жители Бонгу отправились в Колику-Мана. Там их встретили обильным угощением. Отец и дядя похищенной девушки, участвовавшие в погоне, получили подарки. Без подарков не остались и многие из жителей Бонгу. Похищенная девушка стала женой одного из похитителей.

Человек с Луны

Папуасы давно уже привыкли к Маклаю, постоянно с ним общались. И всё-таки отношение к нему оставалось не только уважительным, но и почтительным с оттенком если не преклонения, то признания способностей сверхчеловеческих.

Однажды учёный сидел на площадке возле дома, любуясь изменчивыми яркими красками заката. Тихо лёгкой походкой, свойственной всем туземцам, подошёл Саул и сел рядом. Оба продолжали молчать, думая каждый о своём. Наконец Саул спросил:

— Маклай, сколько у тебя жён, детей, внуков?

— Где?

— Не знаю... В России, на Луне.

— У Маклая нет жены и детей.

— Маклай не хочет говорить, — заключил Саул.

Подумав, он решил действовать хитрее, обиняком:

— Маклай, ты помнишь, когда это дерево было маленькое? — Он указал на громадное дерево, возрастом два-три столетия. — Ты его посадил?

Внимательно посмотрев на Саула, Маклай заметил, что тот легонько усмехается. Может быть, шутит?

Не желая давать категорический ответ, Маклай спросил:

— Почему ты думаешь, что я так стар?

— Ты не бегаешь и не прыгаешь, не желаешь танцевать, когда все старики у нас пляшут, не хочешь брать жён. У тебя плохие зубы, ты не хочешь есть сахарный тростник; у тебя много седых волос, а ты не желаешь их выдёргивать.

— Я делаю так, как хочу.

— Маклай не хочет говорить, — разочарованно повторил Саул.

Он ушёл, а Николай Николаевич продолжал наблюдать угасающий закат.

А может быть, Саул в чём-то прав? У папуасов нет определённых представлений о далёком прошлом. Они ограничиваются личным опытом прожитой жизни или неопределёнными соображениями; не ведут счёт годам. Натуралист благодаря достижениям науки способен заглянуть в прошлое на сотни, тысячи, миллионы лет. Он становится как бы свидетелем событий, происходивших за эти сроки.

Таково одно из достижений цивилизации: человек обретает возможность широко раздвинуть свой умственный горизонт во времени и пространстве. Казалось бы, такие великолепные возможности должны возвышать человеческий дух, вдохновлять на великие свершения. Для некоторых, избранников цивилизации, так оно и есть. Но плодами их трудов, подвигов, их гения начинают пользоваться недостойные, имеющие цели низменные. Вот и наблюдения над папуасами, которые ведёт он, Миклухо-Маклай могут быть использованы для целей колонизации, порабощения папуасов если не силой оружия, то путём приобщения к джину и огнестрельному оружию, чего с успехом добьются торгаши.

Невесёлые мысли о судьбе папуасов Берега Маклая всё чаще посещали его. Это тоже — привилегия цивилизованного человека: задумываться не только о ближайшем, но и отдалённом будущем.

Папуасы верили, что под его защитой им не страшны любые враги. Они по-прежнему считали его необычайным человеком.

Однажды во время вечерних размышлений, прерываемых гортанными вскриками птиц, ему пришла в голову мысль о том, что для отдохновения недурно бы установить на деревьях вокруг поляны малайские булу-рибут. Эти своеобразные музыкальные инструменты, из которых извлекает звуки не человек, а ветер. Изготавливают их из стволов бамбука различной длины и толщины, с удалёнными перегородками. На этих деревянных трубах делают продольные прорези разной ширины и длины.

Булу-рибут подвешивают возле хижин, на деревьях в деревне, а то и в лесу. Ветер, проникая в щели, заставляет звучать эти инструменты на разные голова, порой рождая оригинальные мелодии.

Маклай спросил у слуги малайца Сале, умеет ли он делать булу-рибут. Ответ был утвердительный. Через пару дней несколько «ветровых» музыкальных инструментов были готовы. Один из них укрепили на веранде, остальные развесили на деревьях, стоящих около дома.

Дневные заботы, сильный шелест листьев под порывами ветра, равномерный шум прибоя заглушали звуки булу-рибут. Укладываясь спать, Маклай прислушался: откуда-то доносились странные меланхолические протяжные звуки. Потом вдруг раздался свист с веранды. Через некоторые промежутки времени свист повторялся. Ему вторили какие-то завывания и отдалённые всхлипывания, стоны. Что это?

В соседнем помещении о чём-то вполголоса спокойно толковали слуги Сале и Мебли. Прозвучало: «Булу-рибут». Тотчас стало ясно, откуда раздаются странные музыкальные пассажи.

Ночью эти непривычные звуки, а особенно свист, не раз будили Маклая. Казалось, что от дерева к дереву негромко перекликаются часовые на непонятном языке.

Следующий день прошёл совершенно спокойно. Не пришёл ни один папуасский гость. Это был редкий случай. Когда и на другой день произошло то же самое, Маклай встревожился: значит, в Бонгу что-то случилось. Но ведь нет никого и из соседних деревень. Почему?

Маклай отправился в Бонгу перед заходом солнца, когда туземцы возвращаются домой и занимаются приготовлением ужина. Группа мужчин расположилась на помосте. Маклай подошёл к ним. Ему освободили место в центре.

— Отчего вчера и сегодня никто не приходил в таль Маклай?

Туземцы смутились, потупились. Кто-то ответил робко:

— Мы боялись.

— Чего боялись? — удивился Маклай.

Ответ озадачил его ещё более:

— Мы боимся тамо рус.

— Каких тамо рус? Где вы их видели?

— Мы их не видели, мы их слышали.

— Где вы их слышали?

— Там, у таль Маклай.

— Когда вы их слышали?

— Мы слышали их ночью вчера и сегодня...

— Мы знаем, их там много...

— Они очень громко говорили...

— Мы очень боимся тамо рус...

Всё стало ясно. Они слышали звуки булу-рибут. Поняв это, Маклай улыбнулся. Туземцы, внимательно следившие за выражением его лица, оживились. Они решили, что гость соглашается с ними, доволен их проницательностью. Посыпались вопросы:

— Когда прибыли тамо рус?

— Как прибыли тамо рус? Корвета не было.

— Тамо рус прилетели с Луны?

— Они останутся у нас? Долго они здесь будут?

— Можно прийти посмотреть на тамо рус?

Маклай не сдержал смеха:

— Приходите в таль Маклай и посмотрите. Никаких тамо рус там нет.

— Мы пойдём вместе с тобой.

В сопровождении папуасов он отправился к своему дому. Они принялись осторожно искать таинственных пришельцев, но не обнаружили и следа их. Раздались голоса: «Здесь их нет». «Они не могут здесь спрятаться», «Они прилетают с Луны ночью», «Это прилетают их голоса», «Нет, я слышал, они были здесь».

Так и не придя к единому мнению, гости сразу же после захода солнца поспешили удалиться. Возможно, они предположили, что Маклай способен вызывать с Луны тамо рус для совещаний по ночам.

С тех пор туземцы остерегались засиживаться у Маклая до наступления ночи.

Вера в необычайные возможности человека с Луны была среди папуасов очень крепка, хотя они видели, что он отличается от них главным образом цветом кожи и чертами лица. Они понимали, что дело не во внешности, а во внутренних качествах.

Не так ли рождается в обществе вера в то, что некоторые люди являются особенными, обладающими сверхобычными способностями? Эту веру можно использовать в своих личных целях, требуя для себя особых привилегий. Занять такое положение верховного жреца-вождя и предлагали папуасы Маклаю. Возможно, сходным образом в далёкой древности зарождали отношения господства-подчинения?

Подобные вопросы приходилось оставлять на будущее. Веру в своё могущество учёный старался не подрывать и не поддерживать, оставляя за туземцами право выбора. В его задачу не входило каким-либо образом вмешиваться в их жизнь и представления об окружающем мире. Ему следовало с предельной тщательностью наблюдать жизнь одного из последних племён первобытной культуры в естественной обстановке.

Однако в одном случае белому пришельцу пришлось активно вмешаться во взаимоотношения папуасов. Причина была более чем уважительная.

Когда внезапно заболел и вскоре умер житель Горенду по имени Вангума — крепкий мужчина лет двадцати пяти, его земляки и их соседи из Бонгу встревожились. Родственники покойного заподозрили, что виной всему колдовство представителей одной из горных деревень. Такое злодейство не должно было оставаться безнаказанным, а потому было решено напасть на врагов.

Осталось только выяснить, в какой именно из горных деревень был изготовлен «оним» — магический предмет, наводящий порчу, от которого умер Вангума. Подозрение падало на две деревни. Надо было решить, на какую из них напасть, а если воевать с обеими, то с какой начать. Мнения разошлись, и спорящие никак не могли прийти к согласию.

Делегации из Горенду и Бонгу пришли к Маклаю, предложив быть их союзником в случае войны. Он ответил категорическим отказом. Они принялись уговаривать его. Он отрезал:

— Маклай баллал кере! (Маклай сказал достаточно).

Маклай отправился в Горенду выяснять обстановку. Там только и было разговоров что о предстоящей войне. В хижине Вангума в углу находился тюк с телом хозяина, невдалеке от него горел костёр, около которого на земле сидела молодая вдова, вымазанная сажей по случаю траура. Кроме неё в помещении никого не было. Под взглядом Маклая вдова улыбнулась вполне приветливо. «Видно, ей уже надоела роль неутешной вдовы», — подумал Маклай.

Возвращаясь домой, учёный увидел, что на берегу отец умершего поджигает совершенно новую пирогу своего сына. Чем объяснить такое отношение к вещам умершего? Некоторые исследователи первобытных религий предполагают, что подобный обряд вызван верой в существование иного мира, куда отправляется душа умершего, вслед которой следует отправлять его вещи. В данном случае никаких признаков подобных воззрений не наблюдалось. А вот приписывают внезапную смерть силам колдовства многие народы. Неведомое — источник суеверий.

Вот и сейчас папуасы готовы начать войну из-за причины мнимой, надуманной. Но эта фантастическая идея грозит привести к совершенно реальным трагическим последствиям. К счастью, на этот раз всё обошлось: разногласия представителей двух деревень оказались сильнее жажды мести.

Однако всего лишь через десять дней внезапно умер младший брат Вангума. Причина была очевидной: его ужалила в палец ядовитая змея. Испуганный отец схватил мальчика, теряющего сознание, и принёс его в Горенду. Узнав об этом, Маклай, захватив свою аптечку, поспешил в деревню. Было уже поздно; ребёнок умер. Послышались удары барума, возвещающие об этом.

В деревне был большой переполох. Голосили женщины. Вооружённые мужчины грозно кричали, потрясая копьями. Ни у кого не оставалось сомнений, что продолжает действовать страшный «оним». Две смерти подряд в одной семье не могут быть случайными! То, что умерли молодые люди, доказывает, что события не естественные, а результат колдовства. Если так пойдёт и дальше, погибнут все жители Горенду, а также их родственники из Бонгу. Надо как можно скорее напасть на те горные деревни, жители которых — убийцы.

Война теперь считалась неизбежной. О ней говорили все, даже дети, старики и женщины. Молодёжь приводила в порядок оружие. На Маклая все поглядывали искоса, насупясь или даже враждебно. Один только Туй оставался дружелюбным и только покачивал головой.

Пользуясь ярким лунным светом, Николай Николаевич отправился в Бонгу. Здесь тоже царило всеобщее возбуждение, хотя и не столь сильное, как в Горенду. Подошёл Саул и стал уверять, что военный поход совершенно необходим: надо прекратить действие «оним». Маклай не стал с ним спорить, повернулся и молча пошёл домой.

На следующий день Маклай опять пришёл в Горенду, постаравшись узнать у Туя, в чём заключается «оним». Туй сказал, что кто-то из горных жителей достал остатки еды кого-то из жителей Горенду и сжёг, проговорив колдовские слова. «Горенду басса» (Горенду конец), мрачно заключил Туй.

Учёный присутствовал на похоронном обряде и отметил, что тело мальчика положили в специальную корзину в красочном праздничном наряде. Почему? Неясно. У туземцев расспрашивать бесполезно: судя по всему, они совершают обычный ритуал без особых размышлений.

Туй подошёл к гостю и стал уговаривать сделать «оним Маклай», который вызовет сильное землетрясение, уничтожающее горные деревни, но не затрагивающее береговых жителей. Пришлось разочаровать его отказом. Пожалуй, этот отказ только укрепил веру туземцев в то, что человек с Луны способен вызвать сильнейшие подземные удары, если только того захочет.

Как предотвратить войну? Начавшись, она может продолжаться многие годы в виде отдельных стычек, нападений. Во враждебные действия будут вовлекаться всё новые деревни. Человеческих жертв будет немного, но вражда между отдельными деревнями или семьями сохранится надолго.

Вечером следующего дня Маклай пришёл в Бонгу. Возбуждение жителей заметно сошло на нет. О войне говорили как о деле решённом. Он зашёл в буамбрамру, где собралась группа мужчин, и сказал, что войны не должно быть. Эти его слова тотчас облетели всю деревню. Собралась большая толпа. В общественную хижину, где сидел гость, вошли наиболее старые и уважаемые жители деревни. Они принялись доказывать Маклаю, что война необходима, иначе зловредный «оним» их всех погубит.

Спорить с ними не имело никакого смысла. Как им растолковать, что идея «онима», в которую они слепо верят, в действительности — только выдумка? Они верят в такое заклятье или колдовство, значит, оно для них является реальностью, чем-то само собой разумеющимся.

Молча выслушав всех выступавших, говоривших горячо, Николай Николаевич встал и приготовился уходить. Все напряжённо смотрели на него. Он произнёс спокойно:

— Маклай сказал — не надо войны. Если вы начнёте войну, с людьми Горенду и Бонгу случится несчастье.

Наступила тишина. Затем раздались вопросы:

— Что будет?

— Что сделает Маклай?

— Почему нельзя начать войну?

— О каком несчастье говорит Маклай?

Он ответил всем сразу после паузы:

— Сами узнаете, если пойдёте в горы.

Медленно прошёл между расступившимися папуасами, сохраняя загадочное молчание. Видно было, что эти слова всех сильно озадачили, и каждый старался сообразить, чего надо ожидать, начав войну.

Не успел Маклай подойти к дому, как его догнал один из пожилых туземцев, запыхавшийся от быстрой ходьбы. Остановив Николая Николаевича и переведя дух, он сказал:

— Маклай, если тамо Бонгу и тамо Горенду пойдут войной в горы, не случится ли тангрин? (землетрясение).

Значит, к такому мнению пришло их собрание. Что ответить? Если подтвердить, это будет ложью. Если опровергнуть — туземцы могут успокоиться и начать войну.

— Маклай, — ответил он, — не говорил о тангрин.

— Маклай сказал, что будет беда, если мы пойдём воевать. Тангрин — большая, большая беда. Это страшная беда для людей Бонгу, Горенду, Гумбу, Богата.

— Да, тангрин — очень большая беда.

— Все его боятся. Скажи, значит, случится тангрин?

— Может быть, — твёрдо сказал Маклай.

Старик был вполне удовлетворён ответом и поспешил домой. Ему навстречу шли ещё два жителя Бонгу. Маклай услышал голос старика:

— Я вам говорил, что будет тангрин. Я вам говорил!

Все трое почти бегом отправились в свою деревню.

Война была предотвращена. Однако это не принесло радости жителям Горенду. Они пребывали в унынии.

Недели через две к Маклаю пришёл его старый приятель Туй.

— Жители Горенду должны уйти из своей деревни, — печально сказал он.

— Почему? — удивился Маклай.

— Мы боимся. Если останемся в Горенду, все умрём. Двое умерли от «оним» горных жителей, и другие умрут. Вот и кокосовые пальмы умирают. Мы хотели побить горных жителей. Маклай не хочет, говорит, что будет беда. Люди Бонгу боятся тангрин. В Горенду мало людей, чтобы одним воевать с горными жителями. Мы должны разойтись в разные стороны, — закончил Туй, едва сдерживая слёзы.

— Когда вы собираетесь уходить?

— После того, как соберём посаженное таро.

Подобный обычай уходить с того места, где произошёл один, а тем более несколько смертных случаев, распространён среди кочевых племён Малаккского полуострова и западного берега Новой Гвинеи. Оказывается, вера в «оним» столь велика, что даже оседлые жители Берега Маклая готовы, избегая мнимого несчастья, покинуть свои поля и деревни.

Более поздняя приписка Миклухо-Маклая: «Покидая Берег Маклая в ноябре 1877 г., я не думал, что жители Горенду приведут в исполнение своё намерение выселиться. Вернувшись туда в мае 1883 г. на корвете «Скобелев», я посетил Бонгу и по старой тропинке отправился оттуда в Горенду. Тропинка сильно заросла: по ней, очевидно, ходили мало. Но, придя на то место, где находилась старая деревня Горенду, я положительно не мог сообразить, где я. Вместо значительной деревни, большого числа хижин, расположенных вокруг трёх площадок, я увидел только две или три хижины в лесу: до такой степени всё заросло. Куда переселились тамо-Горенду, я не успел узнать».

Бессмертный

Поужинав на помосте (барле) у хижины Коды в Богати, Маклай решил пройтись по деревне. Коды схватил его за руку:

— Маклай, не ходи в Гориму.

— Я не собираюсь туда идти.

— Это хорошо.

— А почему мне не надо идти в Гориму?

— Люди Гориму нехорошие.

Поговорив с разными знакомыми, сидевшими у вечерних костров, Маклай вернулся в буамбрамру, у которой Коды хлопотал возле костра. Укладываясь на ночлег, Маклай позвал его и спросил:

— Отчего люди Гориму нехорошие?

Коды не хотел отвечать, только твердил, что Маклаю не надо идти в ту деревню. Наконец, уступая настойчивости гостя, рассказал, что его сын Ур недавно вернулся из Гориму, куда ходил к родителям жены. Там он слышал разговор двух местных жителей, которые говорили, что в доме Маклая много хороших вещей. Надо приехать в этот дом, убить Маклая и взять хорошие вещи.

— Как зовут этих двух людей Гориму?

— Один Абуи, другой Малу.

Когда-то, в своё первое посещение, исследователь слышал уже о том, что есть туземцы, желающие его убить и ограбить. Они не решились сделать это тогда. Значит, кто-то всерьёз рассчитывает, что это злодейство удастся теперь? В доброжелательности жителей ближайших деревень, с которыми он часто общался, Маклай был уверен. Но с людьми Гориму он встречался лишь один раз. Там не было у него друзей.

Самое скверное, что кто-то начал обсуждать его убийство. Такая мысль может найти новых приверженцев, а возможностей для осуществления этого преступления предостаточно.

Утром, чтобы избежать излишних расспросов, учёный вышел из буамбрамры прямо к морю и направился вдоль берега в Гориму. Дорога была неблизкой. Он не торопился, чтобы прийти в деревню к вечеру. И тут вспомнил, что не знает диалекта Гориму. Однако возвращаться было уже поздно.

У деревни его встретила толпа папуасов. Ни один из них не знал диалекта Бонгу. Пришлось прибегнуть к универсальному языку жестов. Показав на живот, а затем на рот, Маклай дал понять, что голоден и желает есть. Один из пожилых туземцев отдал какие-то распоряжения, после чего начались приготовления к ужину.

Положив руку под щёку и наклонив голову, Маклай произнёс «Гориму». Гостю указали на буамбрамру, где он может расположиться на ночлег. Наконец принесли табир с таро, которое пришелец съел с редким аппетитом.

К нему подошёл человек, знавший диалект Бонгу. Маклай предложил созвать главных людей деревни (тамо боро-Гориму). Вскоре у входа в буамбрамру собралась небольшая толпа. Горел костёр, освещая лица собравшихся. Учёный уселся на помосте и раскрыл записную книжку, в которой были занесены имена тех, кто замышлял его убийство. Эти действия обострили внимание туземцев до предела.

— Абуи и Малу здесь или нет? — спросил Маклай.

Пронёсся шумок. После паузы кто-то сказал:

— Абуи здесь.

— Позови Малу!

Побежали выполнять поручение, и через некоторое время Абуи и Малу стояли у костра напротив Маклая. Николай Николаевич стал говорить фразу за фразой переводчику:

— Я узнал от людей Богати, что Абуи и Малу хотят меня убить, и пришёл в Гориму, чтобы увидеть этих людей.

Он пристально посмотрел то на одного, то на другого. Они отворачивались, не выдерживая его взгляда.

— Теперь я их вижу, — продолжал учёный. — Эти люди задумали очень дурное дело. Я не сделал ничего плохого этим людям и всем вам, жителям Гориму. Теперь я устал и хочу спать. Лягу здесь. Если Абуи и Малу хотят убить меня, то пусть сделают это, пока я сплю. Завтра я уйду из Гориму.

Оглядев присутствующих, он ушёл в общественную хижину и стал укладываться спать. Завернувшись в одеяло, перед тем как заснуть, он слышал, что туземцы остались у костра и переговариваются, часто упоминая его имя.

Утром, когда Маклай собирался покинуть Гориму, Абуи принёс ему в подарок свинью. Вместе с Малу они проводили Маклая.

Этот случай произвёл немалое впечатление на жителей Гориму. Они рассказали о происшедшем своим знакомым в других деревнях. Всех удивляло поведение человека с Луны, который не попытался избежать смертельной опасности, а пошёл навстречу ей. Почему? Не потому ли, что он не может умереть? Ведь он ведёт себя не так, как другие люди.

Однажды Маклай по своему обыкновению вечером зашёл в деревню Бонгу. Там гостили несколько человек из Богати и с острова Били-Били.

Он зашёл в большую буамбрамру, где шёл громкий оживлённый разговор. При его появлении беседа резко оборвалась. Очевидно, никто не хотел, чтобы гость узнал, о чём идёт речь.

Заходящее солнце освещало розовым светом лица многочисленных туземцев, обращённых к вошедшему. При всеобщем молчании пришелец сел, также не произнося ни слова.

Наконец Саул, старый приятель Маклая, с которым они особенно часто вели разговоры на разные темы, подошёл к нему и положил руку на плечо в знак дружбы и просьбы не обижаться на заданный вопрос:

— Маклай, скажи, ты можешь умереть? Ты можешь быть мёртвым, как люди Бонгу, Богати, Били-Били?

Нетрудно было догадаться, что именно эту тему туземцы обсуждали до его прихода. Все молча ждали ответа.

Вопрос был прост и понятен. Однако Маклай медлил. Задача была непростая. Надо было сказать правду. У них даже вошло в поговорку: «Баллал Маклай худи» (слово Маклая одно).

Ответить правдиво? Это уронит его репутацию как личности особенной. Они верят: ему не страшна смерть, от слов его произойдёт большая беда, если ослушаться. Правда подорвёт их веру и будет опасной для него.

Исследователь не стал торопиться с ответом. Встал и прошёлся по хижине, глядя вверх. Косые лучи солнца освещали предметы, висевшие под крышей: черепа рыб, челюсти свиней, лук и стрелы, копья разной формы. Его взгляд остановился на тяжёлом копье. Вот и ответ! — осенило его.

Он снял со стены копьё и подошёл к Саулу, стоящему посреди буамбрамры и следившему за его действиями. Маклай дал ему в руки копьё, отошёл на несколько шагов, повернулся к нему лицом и снял шляпу, поля которой оставляли в тени глаза.

— Испытай, — сказал он, — может ли Маклай умереть.

Саул медлил поднять оружие.

Несколько человек подбежали к гостю, словно желая заслонить его от удара.

— Арен, арен (нет, нет)! — сказал Саул, бросив копьё.

После этого случая никто не спрашивал Маклая, может ли он умереть. Он оставался для них таинственным человеком, о могуществе которого можно только догадываться. Он безусловно не дух и не божественный предок. Его не надо бояться. Ему надо доверять. Дружбой с ним надо дорожить.

Было ясно, что Маклай не боится смерти. Почему? Это оставалось загадкой.

Папуасы знали, что такое смерть. Даже определённо различали смерть естественную, которая неизбежна для старого человека, от преждевременной, по непонятной причине. Во втором случае предполагалось влияние колдовства, «оним», воздействие злых сил. Эти силы они связывали не с фантастическими духами, а со злой волей людей.

Смерть пожилого человека сопровождалась определёнными ритуалами, воспринималась горестно, хотя порой формальности могли произвести на наблюдателя комичное впечатление.

Когда у Моте из Бонгу умерла жена, он очень горевал. Женщины подняли положенный в таких случаях вой. Мужчины ходили вооружённые. (Почему? Возможно, по традиции, ведущейся с тех пор, когда всякую смерть считали следствием чьей-то злой воли). Около хижины Моте Маклай увидел хозяина, который то ходил, приседая на каждом шаге, то совершал пробежки, как бы желая догнать и наказать кого-то. В руках у него был каменный топор, которым он замахивался на стены и крыши хижин, на кокосовые пальмы, хотя удары наносил осторожно.

Умершая лежала в хижине на нарах. Вокруг толпились, причитая, женщины. Родственники устроили из вёсел и палок высокое сиденье, на которое усадили тело покойницы; вокруг её головы воткнули ветки колеусов с разноцветными листьями.

Пришли жители Горенду и Гумбу, вооружённые, с воинственными криками. Они произносили скороговоркой какие-то речи. Моте продолжил своё подобие танца, но уже в новой набедренной повязке с громадным «катазаном» на голове (гребнем с веером из перьев, который может носить только «тамо боро», большой человек, отец семейства).

Моте изображал неутешное горе, произнося порой соответствующие монологи. Возбуждённый своими словами, он вдруг вошёл в азарт и принялся по-настоящему рубить топором кокосовую пальму. Тогда одна из плакальщиц, его сестра, сразу же прекратила отчаянные завывания подошла к нему и строго напомнила, что перед ним полезное дерево, которое не следует портить. Моте для порядка нанёс ещё два слабых удара, подбежал к старому забору и стал его крушить.

Пошёл небольшой дождь. Моте прекратил выступление и уселся под большое дерево, чтобы сохранить во всём великолепии причёску.

Когда дождь прекратился, неутешный вдовец продолжил пантомиму, прерываемую песней, точнее, речитативом. Говорил он, насколько можно было понять, приблизительно так: «Уже солнце село, она всё ещё спит; уже темно, а она всё ещё не приходит; я зову её, а она не является; я жду её, а её всё нет...»

Ночью из Бонгу раздавались удары берума. Издали послышались ответные удары. Маклай поинтересовался, откуда они доносятся. Ему сказали, что из горной деревни Бурам, родины умершей.

Утром в Бонгу царило оживление. Люди переговаривались, готовя для многих людей угощение в горшках, стоявших рядами на длинном костре. Ждали гостей из Бурама. Они должны были принести с собой погребальную корзину для покойной.

Днём со всех сторон послышались страшные крики. На площадку перед домом Моте высыпала ватага вооружённых жителей Бурама с воинственными жестами и возгласами. За ними появились женщины той же деревни. Они вошли в хижину покойницы и принялись громко причитать, гости должны были в этот же день вернуться домой, между ними начали распределять угощение.

На следующий день были поминки, говоря по-русски. Туземцы вымазались чёрной сажей, ни у кого не было украшений. Женщины возились у своих хижин, мужчины ели из табиров и пили кеу. Когда Маклай в знак солидарности сделал себе чёрное пятно на лбу, окружающие зашумели в знак одобрения, а Моте стал пожимать руку учёному, приговаривая: «Э аба, э аба» (брат, брат).

Как относятся папуасы к смерти? В данном случае вполне по Шопенгауэру: «Старики не умирают, а только перестают жить». Есть ли у них представления о бессмертной душе? Вряд ли. Хотя они предполагают, что некоторые люди могут жить очень много лет или даже не умереть вовсе.

Их представления о смерти основываются на жизненном опыте. Они твёрдо знают, что старые деревья и животные умирают. Себя они не выделяют из этого ряда. Но они знают также, что дерево можно срубить, а животное убить. Такая смерть вызвана не старостью, а чьей-то волей. Значит, то же должно относиться к внезапной смерти молодого здорового человека.

Папуасы, следовательно, исходят из наблюдений за жизнью природы и людей, из фактов. Их метод познания имеет определённое сходство с научным. А ведь многие учёные уверяют, что у диких племён преобладают фантастические представления о мире, подобные религиозной вере: страх перед неведомыми силами природы и преклонение перед ними, желание их умилостивить.

Нет, эти люди каменного века, освоившие земледелие и скотоводство, не фантазёры, а прежде всего реалисты. И всё-таки они склонны к тому, чтобы создать нечто подобное религиозной системе, основанной на вере в необычайные способности и возможности некоторых людей, в данном случае — его, Маклая. Он мог бы при желании содействовать такому культу. Не исключено, что именно так, из преклонения перед особо выдающимся человеком, о котором начинают слагать легенды, возникает культ обожествляемого предка. А уже потом складываются представления о загадочных и могущественных существах — богах, среди которых постепенно вырисовывается образ наиглавнейшего, подобно и соответственно тому, как в обществе укореняются принципы господства-подчинения при верховном владыке — вожде, князе, фараоне, царе.

Выходит, с развитием человеческого общества в сознании людей всё больше укореняются умозрительные, фантастические представления, возникающие на почве первобытного реализма. Не означает ли это, что люди всё больше и больше живут иллюзиями?

Вот и совершенно реальную, основанную на опыте мысль о неизбежности смерти цивилизованный человек, боясь возвращения в небытие, пытается побороть умозрительной идеей бессмертия души. Религиозные деятели усугубляют этот страх, тем самым укрепляя веру в бессмертную душу и возможность её вечного пребывания в праздности и комфорте выдуманного рая.

Но кто выдумал такой рай? Папуасам, живущим своим трудом и умением, чужда эта идея. Пожалуй, придумали и укореняют её те, кто избегает жить своим трудом, для кого сытая праздность — идеал бытия.

Тот, кто не умеет достойно прожить свою единственную и неповторимую жизнь, утешает себя мыслью о бессмертии души.

А почему он, Маклай, не веря в бессмертие, не дорожит своей жизнью? Ведь жить и познавать мир — так интересно!.. Впрочем, всему приходит конец. Как тут не вспомнить русскую поговорку, особенно распространённую среди моряков и солдат: двум смертям не бывать, а одной не миновать.

В гости к людоедам

В Европе туземцы Новой Гвинеи и близлежащих островов издавна считались каннибалами. Здесь остерегались работать исследователи без надёжной охраны. Как мы знаем, и офицеры корвета «Витязь» покупали у папуасов Берега Маклая человеческие черепа. Подобные приобретения многим казались очевидным свидетельством людоедства местных жителей, которые вроде бы сохраняли черепа съеденных жертв.

Сообщения о свирепых кровожадных и коварных каннибалах призваны были не только интриговать и приводить в трепет читателей, но и подтверждать принципиальное отличие цивилизованных народов от диких племён. Умалчивалось, что случаи людоедства, более или менее достоверно установленные, единичны, тогда как в цивилизованной Европе в сражениях и междоусобицах, во время чудовищной охоты на ведьм и не менее безумных религиозных войн среди христиан погибли сотни тысяч, миллионы людей! Тем не менее европейцы не видели в этих массовых убийствах ничего особенного (исключение — немногие мыслители), тогда как с ужасом и негодованием обсуждали реальные или мнимые сведения о каннибализме.

Для Миклухо-Маклая эти нелепые гримасы европейской цивилизации были очевидны. Случаи людоедства интересовали его с научной точки зрения. Надо было понять причины и характер этого явления. О нём высказывались разные точки зрения. Согласно одной это — показатель низкой расы, занимающей промежуточное положение между зверем и человеком разумным. По другой версии, каннибализм имеет ритуальный характер и связан с представлением о том, что хорошие качества поедаемого переходят к поедающим (своеобразное представление о единстве телесного и духовного). Согласно третьему предположению, всё объясняется недостатком животных белков в питании главным образом жителей островов, а также обитателей тропических лесов.

Этнологи приводили в пример некоторых африканских племён, которые в периоды голода договаривались вести войну до определённого числа убитых. Эти жертвы приносились, можно сказать, во имя сохранения рода (людоедство во имя жизни).

Для Миклухо-Маклая был и ещё один, уже ненаучный аспект этой проблемы. Считалось, что людоеды не заслуживают гуманного к себе отношения. Их можно истреблять или угнетать без зазрения совести: они же — нелюди!

Наконец, была вероятность того, что племена, употребляющие человеческое мясо и считающие при этом особым лакомством мозг, чем-то могут по своему строению, психическим особенностям, внешнему виду отличаться от тех, кто не имеет такого обыкновения. Во всём этом следовало по возможности разобраться.

Он не считал нужным выспрашивать самих папуасов о людоедстве. Полученные таким образом сведения могут иметь самый фантастический характер, а ещё хуже — правдоподобный. Туземцы во многих случаях не прочь слукавить или подтверждать то, о чём их спрашивают. Соглашаются из деликатности, страха сказать правду или из-за незнания верного ответа. Короче говоря, к словам местных жителей надо относиться с осторожностью. Надо добывать факты, а не собирать мнения.

За многие месяцы жизни бок о бок с папуасами Берега Маклая он ни разу не обнаружил никаких свидетельств, пусть даже косвенных, людоедства. Это уже само по себе было неожиданностью, опровержением широко распространённого мнения о каннибализме коренных жителей Новой Гвинеи.

Наиболее определённо это мнение высказывалось по отношению к туземцам Папуа-Ковиай. Не исключено, что оно имело под собой определённые основания. Ведь из-за вторжения сюда более цивилизованных народов местное население стало влачить самое жалкое существование, перешло от оседлого образа жизни к кочевому, утеряло навыки земледелия и скотоводства. При такой деградации культуры вполне возможны проявления каннибализма. Хотя и в данном случае Маклаю не удалось обнаружить доказательств этого.

Правда, от радьи деревни Айдумы он услышал о существовании во внутренней части Папуа-Ковиай людей очень небольшого роста (между прочим, о пигмеях Новой Гвинеи ещё никто из учёных не упоминал), которые любят лакомиться человеческим мясом, считая деликатесом человеческий мозг. Они, мол, даже вырывают мёртвых и едят их. Сомнительность последней детали заставляет усомниться и во всём рассказе. Предприняв небольшую экскурсию в горы (не было возможности организовать дальний многодневный поход), Маклай и там среди местных жителей не обнаружил никаких свидетельств каннибальских пиршеств.

На Берегу Маклая людоедами слыли жители деревни Эремпи. Посетив её, Николай Николаевич и здесь не нашёл признаков, подтверждающих это: среди украшений или утвари не было ни зуба, ни кости человека. По внешнему виду эти люди не отличались от других папуасов.

В своё третье посещение Новой Гвинеи Маклай вновь побывал в деревне людоедов. Его сопровождали житель острова Били-Били Каин и слуга-малаец Ян. В небольшой пироге они вошли в устье реки Аю, добрались до притока Маус и по нему достигли небольшого лесного озера Аю-Тенгай. Увидев тропинку, пристали в этом месте к берегу, вытащили пирогу на песчаную отмель и отправились вперёд. Часа через полтора тропинка вывела их к деревне.

При виде чужаков местные жители пустились наутёк. Каин крикнул несколько слов (он знал местный диалект). Они сразу же успокоились. Тем, кто подошёл первыми, Маклай давал подарки: мужчинам — табак и гвозди, женщинам — бусы и полосы красной материи. Вскоре вокруг пришельцев собралась целая толпа.

Пришло время обеда. Им подали на табирах варёные таро, бананы, а также кокосовые орехи.

— Спроси у них, — сказал Маклай Каину, — человеческое мясо они подают в особых табирах или в обычных?

Без тени смущения пожилой папуас обстоятельно объяснил что-то Каину, и тот перевёл:

— Человеческое мясо они варят в обычных горшках и подают на обычных табирах.

Хорошо, что на этот раз гостей угощали только вегетарианской пищей. А то как знать, не положили бы в знак уважения пришельцам по куску человечинки.

— Пусть они принесут мне черепа. За каждый они получат нож.

Ответ был отрицательный.

— Он говорит, — пояснил Каин, — что голову варят в обломке горшка, потому что в целый горшок она не помещается. Потом её разбивают, чтобы достать мозг, а кости выбрасывают. Целых черепов у них нет.

— А женщины едят человеческое мясо?

— Да, все едят. Оно похоже по вкусу на свинину.

— А кого едят?

— Только тех, кто убит на войне. Тех, кто умирает сам, зарывают в землю.

Что и говорить, у этих людей нет никаких гастрономических предрассудков по поводу употребления в пищу себе подобных. Они не устраивают, по-видимому, никаких каннибальских церемоний и не предполагают, будто сила и доблесть погибшего перейдёт к ним (в противном случае не стали бы разрешать женщинам есть человечину).

Удивляет их прагматизм, рациональный подход к человеческому телу. С точки зрения науки они совершенно правы: телесно человек принадлежит к высшим животным, млекопитающим, являясь всеядным, подобно свиньям или медведям.

А может быть, все папуасы Новой Гвинеи действительно были и отчасти остаются людоедами? Помнится, в Бонгу кто-то мимоходом упомянул, что человеческое мясо по вкусу напоминает свинину. Откуда это известно: с чужих слов или из собственного опыта? Скорее всего — последнее. Выходит, он, Маклай, много месяцев жил среди самых настоящих людоедов? Вполне возможно. Просто за это время не было войны и убитых, а потому не было необходимости прибегать к каннибализму. Или всё-таки подобные пиршества у них были, но проходили втайне от него, человека с Луны?

Но почему у цивилизованных людей пропал обычай употребления в пищу себе подобных? Сама постановка вопроса вызывает внутренний протест, словно речь идёт о чём-то недопустимом, противоречащем здравому смыслу. А ведь совсем наоборот: рассуждения папуасов-людоедов вполне согласуются со здравым смыслом, с принципами прагматизма.

Странным образом туземцы островов Адмиралтейства, уже неплохо знакомые с белыми людьми и их цивилизацией, ничуть не утратили навыков людоедства. Напротив, эти привычки усугубились благодаря участившимся междоусобицам.

На одном из островов Маклай однажды зарисовывал татуировку у одной из женщин. Её позвал муж, подъехавший на пироге. Он привёз подарки от своих друзей и в том числе большое деревянное блюдо с едой. Вид пищи пробудил аппетит и у исследователя. Он подошёл к хижине в тот момент, когда женщина сдирала зубами мясо с кости, определённо принадлежащей человеку.

В тот первый и последний раз он воочию наблюдал людоедство. Женщина, евшая с большим удовольствием, передала почти обглоданную кость соседке, по-видимому, родственнице. Своей очереди дожидалась стоявшая рядом девочка лет трёх. В деревянном блюде между таро лежало несколько кусков тёмного мяса.

В другой раз, ночуя на острове Сорри в деревне Совай, он слышал всю ночь голоса женщин, время от времени принимавшихся завывать как по покойнику. Утром он поинтересовался, в чём причина такого горя. Оказалось, оплакивалась случайная смерть свиньи. И в этих краях женщины нередко выкармливали поросят своим молоком, а потому и относились к ним как к собственным детям. Ничего удивительного нет в том, что эти люди, употребляющие свинину, с таким же успехом лакомятся человечиной.

В том же селении у входа в общественный мужской дом находились два деревянных стилизованных изображения мужчины и женщины почти в натуральную величину. У них были свои имена: Нянро и Нидитан. Около мужской фигуры на небольшой подставке лежал череп с шапкой остриженных волос.

Возникало предположение, что это — идолы, которым поклоняются, или обожествлённые предки. В действительности, как пояснили Маклаю, фигуры изображали представителей враждебного племени, убитых и съеденных при постройке этого общественного дома. Значит ли это, что их стали почитать как духов-покровителей дома? Вряд ли. Просто — сохранили память о них. Возможно, не без благодарности за обильные мясные блюда.

На острове Андра Маклай узнал о том, что жители прибрежной деревни подверглись нападению врагов. При этом несколько человек было убито и съедено. В деревне осталось два или три пленника, которых использовали как рабов. Предполагалось, что этим врагам суждено быть съеденными.

В другой раз знакомый малаец Ахмат, который провёл три года на одном из островов, рассказал о случае, который ему довелось наблюдать, а также о местной практике людоедства. Вот что записал Маклай в дневник:

«ЛЮДОЕДСТВО — явление здесь очень нередкое. Туземцы предпочитают мясо людей свинине. Едят его варёным в пресной воде; тело режется на небольшие куски так, чтобы можно было поместить их в горшки. Внутренности, за исключением мозга, сердца и печени, выбрасывают. Человеческое мясо разрешается есть женщинам и детям. После стычек привозят на пирогах или приносят издалека с целью съесть их.

Ахмат уверял меня, что хотя и был очень много раз свидетелем людоедства, но никогда не принимал в нём участия. Туземцы обыкновенно предлагали ему порцию человеческого мяса, но не сердились на него, когда он отказывался. Черепа, которые нередко бывают выставлены в «ум камалях» (мужских домах), в большинстве случаев принадлежат людям, съеденным в этих камалях. Пленников, забранных во время набегов, нередко убивают и съедают, иногда после того, как последние прожили несколько месяцев в деревнях. Исключение из этого правила составляют те из пленников, которые сумеют найти себе в деревнях победителей между молодыми девушками жену. Ахмат уверял меня, что туземцы здесь не очень разборчивы относительно того, каким образом добывать человеческое мясо...

...Во время отлива, когда все рифы были оголены, из деревни Суоу, находящейся на высоком мысу, была замечена девушка, собиравшая там морских животных. Никто из жителей Суоу, обративших на неё внимание, не признал её за живущую в соседних береговых деревнях, а некоторые подробности её костюма и украшений свидетельствовали, что она принадлежит к одной из горных деревень. Всё же горные деревни на большом острове находятся во враждебных отношениях с береговыми. Это обстоятельство решило судьбу девочки.

С общего согласия один из жителей Суоу отправился за лёгкой добычей; Ахмат, понимавший, в чём дело, остался смотреть что будет. С выступа скалы, покрытого зеленью, можно было видеть всё, что происходит на рифе, и не быть замеченным оттуда. Житель Суоу выехал на пироге один, как бы на рыбную ловлю. Девочка хотя и заметила его, но не испугалась и продолжала собирать раковины. Охотник, обогнув риф, чтобы сделать бегство добычи невозможным, вышел на риф и стал мало-помалу приближаться к неосторожной, не подозревавшей ничего девочке. Подойдя к ней, схватил её поперёк тела и скорыми шагами направился к пироге. Добравшись туда, с силой бросил несчастную на острые кораллы спиной вниз. Пока она была без сознания от падения, ушибов и боли, людоед хладнокровно перерезал ей горло небольшим европейским ножом и здесь же на рифе принялся за распластание своей добычи. Ахмат видел затем, как её принесли в деревню. Все внутренности были вынуты, но тело, помимо длинного разреза... и нескольких ран на спине и ушибов, было цело. Оно принадлежало девочке лет четырнадцати или пятнадцати.

«Я бы взял её себе в жёны, — добавил Ахмат, — а не съел бы её». Не так думали люди Суоу — жена достанется одному, между тем как все жители деревни получили, вероятно, по крайней мере по кусочку от сваренной девочки.

Этот пример людоедства, по словам Ахмата, в Суоу не считается ничем особенным. Неосторожные женщины и неопытные дети горных деревень нередко становятся лёгкою добычей береговых деревень или прибрежных островков».

Если вспомнить, с какой любовью местные женщины относятся к своим свиньям, то нет ничего удивительного в том, что эти туземцы предпочитают есть чужих детей, а не собственную родную свинью.

Учёным можешь ты не быть...

Второе пребывание на Берегу Маклая имело для учёного не только научное значение. Он понимал, что его друзьям папуасам недолго осталось пребывать в неведении относительно нравов цивилизованных белых людей. Можно ли защитить «диких» от нашествия «цивилизаторов»?

У Миклухо-Маклая появилась идея: создать Папуасский союз, объединяющий туземцев на тех территориях и островах, где он побывал. Подготовил декларацию, в которой, в частности говорилось: «Папуасский союз на Берегу Маклая желает остаться независимым и будет по крайней возможности протестовать против европейского вторжения».

По поводу этой идеи в русской прессе высказывались прямо противоположные мнения. Одни полагали, что Миклухо-Маклай вместо научных исследований занялся политическими играми в целях создания собственной заморской вотчины. Были соответствующие карикатуры. Например: Миклухо-Маклай изображён в виде колонизатора, попирающего ногой чёрного туземца.

А вот что писалось в другой газете: «Что касается Новой Гвинеи, то голландцы давно уже заявили свои притязания на западную часть острова, а в 1871 году на южном берегу высадились лондонские «миссионеры» и вслед за ними появились там же искатели золота из Австралии. Наконец, в последнее время к берегам Новой Гвинеи отправилась английская разведочная экспедиция, и не может быть сомнения, что независимость острова подвержена большой опасности.

Если посреди всех разнообразных своекорыстных интересов, которые сталкиваются теперь на Новой Гвинее, нашему соотечественнику Миклухо-Маклаю удастся сплотить в одно целое разбросанное население северо-восточного берега и образовать самостоятельную колонию, это будет, во всяком случае, большая заслуга перед человечеством... Для нас же может быть утешительной мысль, что представителем бескорыстных истинно человеческих стремлений в этих далёких странах является русский гражданин».

Посещая отдалённые папуасские селения, Миклухо-Маклай не только проводил научные исследования, но и стремился оконтурить границы будущего Папуасского союза: в дальних селениях прибивал на видном месте к наиболее крупному дереву медную пластинку со своим именем.

Однако создать в одиночку нечто подобное новому государству невозможно. Европейские страны, которые были не прочь сделать Новую Гвинею своей колонией, знали о намерениях хорошо им известного учёного и путешественника Миклухо-Маклая и полагали, по-видимому, что он представляет в этих краях интересы Российской империи.

В действительности ситуация была иной. Его финансовое положение катастрофическое: сплошные долги. Русское географическое общество не имело права расходовать предоставляемые ему средства на политические мероприятия. А Миклухо-Маклай с излишней прямотой изложил в письме в Россию причины своей экспедиции: «Я держу слово и возвращаюсь в Новую Гвинею не единственно как естествоиспытатель, а также как и «покровитель» моих чёрных друзей Берега Маклая... решился защищать, насколько могу, их правое дело: их независимость в случае европейского вторжения (которого неминуемое следствие — гибель туземцев)».

Некоторые высказывания Миклухо-Маклая были в России расценены как подтверждение того, что он вместо научных занятий перешёл к организационно-политическим. Откровенность учёного, по словам секретаря Географического общества Ф. Р. Остен-Сакена, «так хорошо характеризует всё его существо, пламенную душу и вместе с тем крайнюю непрактичность».

Была и ещё одна веская причина забвения российским обществом имени Миклухо-Маклая: вспыхнувшая русско-турецкая война отвлекла общественное мнение от «посторонних» тем.

Людская молва, как волна, способна вознести высоко, прославить громогласно, а затем низвергнуть недавно ещё знаменитого человека в полное забвение. Так произошло с Миклухо-Маклаем. Вдали от родины, больной, на пределе физических сил, без средств к существованию, в долгах, он был обречён, казалось, на нищету и беззвестность...

Осенью 1879 года газета «Голос» опубликовала взволнованное письмо итальянского ботаника и путешественника О. Беккари. В письме рассказывалось о встрече с Миклухо-Маклаем, находившимся в весьма неудовлетворительном физическом и моральном состоянии. По словам Беккари, коллекции, рисунки, записи, материалы долгих исследований русского учёного, запакованные в ящики, находятся в руках нескольких банкиров и купцов, — как залог неоплаченных долгов.

«Необходимо сделать всё, чтоб сохранить науке такого человека и такие труды, а родине его — честь считать его в числе своих сынов», — писал Беккари.

Редакция «Голоса» обратилась к читателям с призывом незамедлительно принять меры для спасения научных трудов и жизни исследователя. В результате подписки было собрано 4500 рублей. Многие российские газеты вновь стали писать о личности и достижениях Миклухо-Маклая. Русское географическое общество посвятило ему обстоятельную статью. Правда, в ней намекалось на то, что учёный публикует слишком мало научных трудов.

Вряд ли такие упрёки были справедливы. Его путешествия проходили в тяжелейших условиях, он часто болел, не имел помощников, у него едва хватало времени и сил на сбор материалов, обработку которых приходилось откладывать до лучших времён. Часть статей он отправлял в иностранные журналы, так и не успевая переводить их на русский язык. Газета «Голос» писала: «К сожалению, никто из наших русских деятелей не нашёл нужным обработать для русской публики труды Маклая, появлявшиеся в значительном количестве на иностранных языках».

Почему Николай Николаевич предпочитал публиковаться в иностранных изданиях? Да ведь успех его предприятий во многом зависел от благосклонности колониальных властей и доверия зарубежных кредиторов. Экспедиции в отдалённом от родины краю, не связанные с конкретными интересами страны, долгое отсутствие, занятия общечеловеческими проблемами, не имеющими непосредственного практического значения, — всё это не способствовало его популярности на родине.

В этом отношении показательна судьба другого замечательного русского путешественника — Н. М. Пржевальского. В те годы, когда Миклухо-Маклай бедствовал, завязнув в долгах и не имея признания официальных учреждений, Пржевальский совершил вторую Центральноазиатскую экспедицию, уже получив за своё первое Монгольское путешествие (1870—1873 г.) высшую награду Русского географического общества — Большую Константиновскую медаль, золотую медаль Парижского географического общества, орден от французского министерства просвещения, Почётную грамоту от Международного географического конгресса. После второго путешествия его избрали почётным членом Петербургской академии наук и наградили медалями Лондонского и Берлинского географических обществ...

Признание, почёт и награды становились как бы завершающим этапом каждой крупной его экспедиции, которая была хорошо организована и профинансирована, насчитывала немало сотрудников и сопровождающих лиц. Безусловно, он вполне заслуживал чествований. Ну, а Миклухо-Маклай за самоотверженные и плодотворные исследования, совершаемые в тяжелейших условиях, разве не был достоин поддержки, поощрений, наград?

Увы, оценка современниками тех или иных научных достижений нередко очень несправедлива. Почему? Сказывается так называемое общественное мнение, которое во многом определяют и поддерживают влиятельные органы информации, лица и организации.

Например, в XX веке наиболее прославленным учёным стал Альберт Эйнштейн, несмотря на то, что его достижения относились к некоторым разделам теоретической физики и космологии, имеющим весьма ограниченное значение для жизни людей. В то же время учение о биосфере Владимира Ивановича Вернадского, обобщившее данные многих наук, имеющее величайшее теоретическое и практическое значение для существования человечества на Земле, — это замечательное учение стало обретать популярность только во второй половине XX века, причём имя его автора далеко не всегда упоминается. Для иностранцев это оправдано тем, что он был русским советским учёным, достижения которых за рубежом замалчивались или умалялись. Но как относиться к отечественным специалистам, многие из которых восхищаются и умиляются только иностранными учёными?!

В случае с Миклухо-Маклаем большую роль сыграла пустяковая, казалось бы, формальность: в уставе Русского географического общества было оговорено, что оно обязано поощрять только труды, направленные на изучение отечества и сопредельных стран (как будто отдалённые страны имеют и столь же отдалённое отношение к предмету географии!). Это было связано с общей направленностью царского правительства: увеличивать размеры и влияние державы путём приращивания к ней сопредельных стран или налаживания с ними добрососедских отношений.

Приходится упоминать обо всём этом, чтобы показать, как бывает зависима научная деятельность и её оценка от причин, совершенно как будто не относящихся к науке. Даже многим специалистам кажется, будто наука развивается сама по себе, по своим собственным законам. А она — часть общечеловеческой и национальной культуры, да ещё вдобавок формальное и неформальное сообщество учёных. В России, в отличие от ряда капиталистических стран, научная деятельность со времён Петра I поощрялась и поддерживалась почти исключительно государственными органами, правительством и правителями.

Итак, обстоятельства не благоприятствовали Миклухо-Маклаю. Впору было отчаяться, впасть в уныние, разочароваться в своей работе, которая так мало поощряется извне.

Для него, как для всякого сильного и благородного человека, самое главное — внутренняя удовлетворённость, уверенность в правильности избранного пути. Такая уверенность у него была. В этом случае отступать, покоряться обстоятельствам, приспосабливаться он не считал возможным.

В одном из писем сестре Ольге признался: «Думаю, что и в тебе есть кое-что, что есть у меня: решимость и воля достичь, что назначил себе; уныние и малодушие ведут только к самой глупой жизни».

Письмо своему другу Мещёрскому начал с индийского изречения: «Кто хорошо знает, что он должен делать, тот приручит судьбу».

Миклухо-Маклай приручает судьбу. Несмотря на все невзгоды, он вовсе не считает себя «мучеником науки», не склонен упиваться своими страданиями, изображать себя — хотя бы перед самим собой — непризнанным гением. Об этом можно судить, например, по одному из его писем корреспондентке, к которой исследователь испытывал самые дружеские чувства:

«Задача моя так огромна, а отведено мне так несоразмерно мало, что почувствовать себя счастливым я, очевидно, не успею и потому думать в моём положении, что когда-то я стану счастливым, было бы самообманом и тратой мыслительной энергии на дело совершенно напрасное. Одно время этот вопрос занимал меня, как занимает, наверное, всякого другого. Но я скоро понял, что суть счастья для меня как индивида заключается не в бытовой повседневности или достижении почестей и славы, а в получении ответа на такую жизненную задачу, решение которой даёт человеку ощущение и ясное сознание исполненного долга. Может быть, с общепринятой точки зрения это выглядит не совсем нормально и моё суждение об этом предмете покажется Вам мнением одержимого или даже фанатика, но я знаю себя, а Вы просите отвечать Вам со всей откровенностью. Обыкновенно, чтобы избежать лишних кривотолков, я предпочитаю все суждения о собственной персоне держать при себе, но не откликнуться на Вашу просьбу мне, правду сказать, совестно. Я не забыл, сколько бессонных ночей Вы провели у моего изголовья, когда я метался в жару лихорадки в Вашем доме, и какая тревога была в Ваших глазах в день моего отъезда. Я всегда буду признателен Вам и никогда не посмею позволить себе с Вами неискренность.

Вы говорите, что не раз замечали, когда, выздоровев, я вечерами бродил в одиночестве в Вашем саду, вид у меня бывал удручённым. Это верно, но Вы ошибаетесь, считая, будто я страдаю от того, что не чувствую себя счастливым. Чаще всего удручает меня не отсутствие счастья, как его обыкновенно понимают, а неудовлетворённость прожитым днём. У меня давно вошло в правило по вечерам мысленно воз вращаться к делам минувшего дня, и я нередко корю себя, что сделал не столько, сколько мог бы, если бы разумнее распределил своё время.

Когда с молодых лет человек чувствует себя счастливым и всем доволен, он, по моему понятию, достоин не зависти, а сожаления, так как это значит, что у него нет стимулирующей жажды жизни, которая толкает нас к непрерывному деятельному познанию... Счастье же, по моему убеждению, должно венчать жизнь. Тогда стремление к нему наполнит всю жизнь человека смыслом борьбы и завершится торжеством победы. Борьба и победа — вот что, мне кажется, составляет суть жизни, которая на склоне лет даёт основание сказать: «Я жил не заурядным потребителем, не равнодушным обывателем, не эгоистом, погрязшим в низменной корысти, а творцом, устремлённым к идеалу, человеком, осознавшим и исполнившим свой долг». Возможность со спокойной совестью сказать такое заявление и есть счастье, как я его для себя понимаю».

Нет, он был не мучеником, а подвижником, энтузиастом научного познания, исполненным героической целеустремлённости. То, в чём признался он в письме, не упоминалось им во всех других случаях, даже в дневниках (а ведь он резонно предполагал, что они будут, хотя бы частично, опубликованы после его смерти). Таково было его глубокое убеждение, об этом мог сказать только близкому человеку.

Николай Николаевич сознательно отстранял любые выгоды, связанные с научными исследованиями. Когда приходилось просить материальной помощи, обязательно интересовался, кто и из каких побуждений ему помогает. Неохотно принимал пожертвования, предпочитая брать в долг с обязательством последующей выплаты. По его словам, «сознание, что единственная цель моей жизни — польза и успех науки и благо человечества, позволяет мне прямо обращаться за помощью к тем, которые, я думаю, разделяют мои убеждения».

Такие люди в России, конечно, нашлись. В апреле 1878 года он получил первую сумму — 3577 долларов. Это было чрезвычайно кстати, потому что его финансовое положение было безнадёжным и он уже ниоткуда не ожидал помощи. Выражая свою глубокую благодарность, он всё-таки спросил Остен-Сакена: «Мне, однако же, весьма интересно знать, откуда эти деньги». Кстати сказать, только один из его кредиторов — китайский купец — отказался взять долг, когда узнал, что деньги были потрачены на научные цели.

Казалось бы, при самозабвенной преданности науке и глубоком увлечении исследованиями ему не следовало бы отвлекаться на общественную деятельность, на создание Папуасского союза и защиту туземцев от нашествия колонизаторов. Тем более что это существенно затрудняло его научную работу. Но такую деятельность он считал своим гражданским долгом. Перефразируя Некрасова, Маклай мог с полным основанием сказать: учёным можешь ты не быть, а гражданином быть обязан.

Он был подлинным гражданином мира, и не безродным, а именно — русским.

На Южном континенте

Затянувшееся не по его воле второе пребывание на Берегу Маклая едва не стоило учёному жизни. Он тяжело заболел. Врачи посоветовали уехать, хотя бы на время, из тропиков. Николай Николаевич отправился в Австралию.

Трёхнедельное пребывание на корабле при врачебном контроле пошло ему впрок. Когда его на носилках доставили на борт судна, он весил всего 45 кг, а сходя в Сиднее — 58 кг.

Русское посольство выделило ему комнату в Австралийском клубе. Однако проводить анатомические исследования и находиться, при желании, в одиночестве исследователь там не мог. Поэтому с благодарностью принял предложение энтомолога, обладателя крупной зоологической коллекции Вильяма Маклея поселиться в его доме.

«Я с наслаждением воспользовался возможностью работать, — писал Миклухо-Маклай. — Чувство, какое я испытывал, было весьма похоже на чувство голодного, наконец находящего случай попробовать ряд любимых блюд».

Первым «любимым блюдом» стали акулы, на которых учёный продолжил сравнительно-анатомические исследования головного мозга. В то же время его по-прежнему интересовали сравнительные характеристики головного мозга разных видов животных. Он сравнил, например, характер извилин мозга дикой собаки динго и новогвинейской собаки. У динго оказалось значительно больше извилин.

Чем вызван столь странный феномен, если учесть, что, по всей вероятности, предками динго были собаки, завезённые первобытными охотниками в Австралию? Миклухо-Маклай объяснял это активным образом жизни животных на свободе, развивающим умственные способности, и пассивным, не требующим умственного напряжения — в неволе.

Этот факт очень интересен. Оказывается, анатомические особенности могут, по-видимому, объясняться тем или иным образом жизни животного и закрепляться генетически при достаточно большом количестве поколений. Проблема интереснейшая, спорная, требующая дополнительных исследований и теоретических обобщений. Но Миклухо-Маклай по своему обыкновению ограничился добыванием фактов. Небольшое количество собранных материалов не позволяло делать далеко идущие выводы.

То же относится и к другой теме — сравнительной анатомии различных рас. Казалось бы, эта проблема должна была глубоко волновать расистов, доказывающих биологическое, врождённое интеллектуальное превосходство одних рас над другими при абсолютном первенстве арийской, индоевропейской, или, как тогда называли, кавказской, расы.

Но так уж получилось, что подобные исследования стал систематически проводить именно антирасист. Не потому, что он стремился что-то доказать своим идейным противникам. Его интересовала проблема сама по себе, с сугубо научной точки зрения. Можно не сомневаться, что если бы учёный отметил какие-то принципиальные отличия строения мозга европейцев и, скажем, папуасов или малайцев, то сообщил об этом в научной статье, ничуть не изменяя своего отношения к «подзащитным» друзьям-туземцам. Он был убеждён, что сильные должны помогать слабым, а не порабощать их.

«В Брисбейне, — писал Маклай, — мне удалось заняться в высшей степени интересной работой — сравнительной анатомией мозга представителей австралийской, меланезийской, малайской и монгольской рас. Я воспользовался для этого казнью нескольких преступников, получив предварительно от правительства колонии Квинсленд разрешение исследовать мозг повешенных, который я мог вынимать из черепа непосредственно после смерти и делать с него фотографии, как только он достаточно отвердевал в растворе хромистого калия и спирта, дня через два или три после смерти. Оставляя мозг лежать в спирте в черепе, пока он достаточно не отвердел, я сохранял таким образом тщательно его форму и, снимая каждый экземпляр в восьми видах (сверху, снизу, спереди и сзади, с обеих сторон, затем оба вида среднего продольного сечения), получил ряд замечательных фотографий в натуральную величину...

Кроме мозгов повешенных, городской госпиталь города Сиднея доставил мне ряд интересных мозгов меланезийцев...»

Ему удалось подметить некоторые более или менее характерные особенности в строении мозга представителей разных рас, но принципиальных различий, как мы уже говорили, не оказалось. Впрочем, и в этом случае собранных материалов, добытых фактов оказалось ещё недостаточно для основательных, статистически обоснованных выводов. Миклухо-Маклай стал разрабатывать новую отрасль антропологии — сравнительную анатомию человеческих рас, продолжая работы, начатые в Батавии.

Казалось бы, перед ним открылась не только увлекательная, но и практически почти не изученная область исследований. Для учёного это то же самое, что для мореплавателя — открытие новой неведомой земли. Надо поскорей опубликовать полученные данные, собрать новые, сделать теоретические обобщения — и тебя по праву будут считать основоположником новой отрасли знаний, а имя твоё будет занесено в анналы науки.

Миклухо-Маклая не прельщает этот путь. Более всего его в данный момент волнует судьба папуасов восточного берега Новой Гвинеи. До него дошли слухи, что англичане собираются установить своё господство над этим регионом. Зная, что самобытное племя аборигенов Тасмании полностью вымерло с приходом белых людей, учёный справедливо опасается, что такая же судьба может постичь и папуасов Берега Маклая. Рискуя лишиться благосклонности колониальных властей, исследователь направил комиссару Западной Океании сэру Артуру Гордону протест против намерений Великобритании (помнится, несколько лет назад он писал нечто подобное голландскому наместнику в Батавии):

«Я решил возвысить голос во имя прав человека... и привлечь Ваше внимание к опасности, которая угрожает уничтожить навсегда благополучие тысяч людей, не совершивших иного преступления, кроме принадлежности к другой расе, чем наша, и своей слабости».

Миклухо-Маклай уподобляется благородному идальго Дон Кихоту. Стремится в одиночку защищать беззащитных и бесправных от непреодолимого зла. Оговаривается: «Знаю, что мой протест (или, вернее, напоминание о существовании прав слабых) остаётся пока гласом вопиющего в пустыне, но тем не менее надеюсь, что он встретит сочувствие между теми, для которых «справедливость» и «права человека» не единственно пустые слова».

В частном письме признается: «Не скрою также, что, когда я писал сэру Артуру, мне не раз приходила на ум мысль, что мои увещевания пощадить «во имя справедливости и человеколюбия» папуасов походят на просьбу, обращённую к акулам не быть такими прожорливыми».

Действительно, таков основной закон общества потребления, где правит капитал: сильный и богатый господствует, покоряет слабых, вытесняет их на задворки цивилизации, использует их в своих корыстных целях, вынуждая вымирать или влачить жалкое существование. Ради наживы эти господа способны на любые преступления.

Николай Николаевич конечно же, не надеется «перевоспитать» колонизаторов, а старается, насколько это возможно, пробудить в них чувство совести и благородство. В конце концов, это же люди его круга! Среди них его популярность достаточно широка, к его словам прислушиваются. В XIX веке авторитет науки и учёных достаточно велик.

Миклухо-Маклай, сам о том не заботясь, преподаёт им уроки гуманизма. Отправляясь в плавание на «Сади Ф. Келлер», договаривается с капитаном, что будет постоянно на один или несколько дней, в зависимости от длительности стоянки, сходить на берег. Капитан стал отговаривать его, говоря, что не может обеспечить учёному безопасность.

— Мне этого и не надо.

— На этих островах случаются убийства белых.

— Мне это известно.

— Правда, они знают, что наказание будет жестоким.

— По этой причине я оставляю вам расписку. Во-первых, я беру на себя полную ответственность за свою жизнь. Во-вторых, в случае моей смерти вы должны обещать, что не последуют насилия над местным населением.

— Вы отчаянный человек, господин Маклай. Поведение этих людей непредсказуемо. Их сдерживает только страх.

— У меня на этот счёт своё мнение.

Вообще-то у него было не просто мнение, но и опыт. Ему уже доводилось бывать на этих островах.

Маклай стоял на палубе в тени паруса. Ветер шевелил кудри на голове. Вдали белёсая синева моря переходила в небо без видимой границы.

Каким образом преодолевали древние мореходы каменного века эту безбрежную пустыню океана, переходя от острова к острову, словно от оазиса к оазису? Как отваживались они совершать плавания в океане, не имея ни компаса, ни представления о том, что же находится там, за горизонтом?

Он снова и снова обдумывал эти вопросы точно так же, как три года назад в этих же водах, стоя на палубе шхуны «Морская птица».

Среди диких островитян

«Морская птица», расправив крылья парусов, летела с попутным ветром над пологими волнами. Миклухо-Маклай вышел из каюты на палубу. Временами от несильных порывов ветра похлопывал то один, то другой парус. Туманное марево затянуло горизонт, смазывая границу моря и неба.

Несмотря на ясный день и чистый небосвод впереди, милях в десяти-пятнадцати от них поблескивали серебром купола облаков. Возможно, там был остров Андра. Уточнять предположение у шкипера не хотелось: этот наглый хрипкоголосый тип, готовый ради наживы на любое преступление, раздражал его.

Миклухо-Маклай уже не раз отмечал интересную закономерность: над островами в океане обычно клубились небольшие облачка. Почему? Он стал обдумывать возможные варианты ответа. Вдруг раздался голос с мягким итальянским акцентом:

— Господин Маклай, позвольте прервать ваше одиночество.

— Вы это уже сделали.

Возле него стоял тредор Пальди. Опершись одной рукой о борт и щурясь от яркого солнца, он бесцеремонно продолжал:

— Я со своим товаром хочу остаться на острове Андра. Надеюсь разбогатеть за счёт этих дикарей и вернуться домой, где меня ждёт невеста. Откроем лавочку колониальных товаров...

— Вы хотите рассказать мне о своих жизненных планах?

— Нет, не в этом дело. Я бы хотел узнать ваше мнение по поводу моего решения остаться среди дикарей. Только прошу вас быть вполне откровенным.

— Не хотел бы вас разочаровывать. Вы же твёрдо решили остаться на острове.

— Конечно. У меня девять ящиков товара.

— Почему не десять для ровного счёта?

— Девять — моё счастливое число. А счастья мне бы не помешало. Не то что я боюсь этих дикарей. У меня два револьвера и двустволка. А у вас какое было оружие?

— Поверьте, это не имеет значения.

— Тогда скажите, что же имеет значение? Что бы вы мне посоветовали как человек опытный?

— Если вам дорога жизнь, если вы собираетесь вернуться к своей невесте, то мой совет — не оставаться здесь.

— Это почему же?

— Долго вы здесь не проживёте.

— Вы хотите сказать, что меня убьют туземцы?

— Да.

Пальди заговорил горячо, отчаянно жестикулируя:

— Почему меня должны убить? Я отлично владею оружием! Ещё посмотрим, кто кого. Они будут меня бояться, а не я их. Вас же не убили и не съели дикари Новой Гвинеи. Чем я хуже вас? Или там они дружелюбней, чем здесь?

— Не в этом дело.

— Так в чём же? Почему вы не можете объяснить?

— Слишком долго объяснять. Лучше прекратить этот разговор.

С кормы раздался хриплый голос шкипера, вставшего у штурвала:

— Подходим к рейду у деревни Пуби.

— Я буду выгружаться, — сказал Пальди, беря Маклая за руку, словно желая удержать для окончания разговора. — Мы возможно никогда больше не увидимся. Не очень любезно с вашей стороны прерывать беседу, так и не объяснив, что вы имеете в виду, запугивая меня.

— Я не собирался вас запугивать. Вы сами просили отвечать откровенно. Я бы очень хотел ошибиться в своём прогнозе.

— Так в чём же отличие вас от меня? Чем я хуже?

— Просто вы другой человек, горячий южанин. А я русский, можно сказать, северянин. Вы рассчитываете на свой револьвер, я же никогда не считал нужным пользоваться в общении с папуасами этим инструментом. Я добивался их доверия и дружбы, чего невозможно достичь с помощью ружья и револьверов.

— Я буду жить в их деревне и надеюсь стать среди них своим человеком и даже весьма уважаемым.

— Напрасные надежды. Вы не знаете ни их языка, ни обычаев. Вы будете у них как бельмо на глазу, от которого они поспешат избавиться. На Новой Гвинее я поселился в лесу на мысе, в одной миле от одной деревни и в двух — от другой.

— Вы натуралист, а я тредор. Известно, что торговую лавку надо открывать в поселении, а не где-то в глухомани.

— Туземцы будут знать, какие сокровища, с их точки зрения, находятся в вашей хижине. Вы полагаете, что никому из них не придёт мысль завладеть всем этим богатством? Для этого достаточно нанести верный удар копьём. Знаю, знаю, вы человек не робкого десятка и отлично владеете револьвером. Предположим, вы успеете уложить шестерых, а остальные разбегутся. Но тогда к желанию завладеть вашими сокровищами добавится чувство, а вернее сказать, долг кровной мести. Как можно остаться в живых при такой ситуации, я не представляю.

Пальди нахмурился и промолчал. Потом усмехнулся и с нарочитой бодростью сказал:

— Я постараюсь им сразу же объяснить, что, если меня убьют, придёт военный корабль и разнесёт в куски всю их проклятую деревню вместе с жителями.

— Что ж, мысль разумная. Желаю вам вернуться к невесте.

К шхуне стали подплывать пироги туземцев, собирающихся на торжище. Пальди ушёл в свою каюту, готовясь к высадке на берег. Миклухо-Маклай остался на палубе, чувствуя неловкость оттого, что наговорил Пальди много лишнего. Какой смысл поучать его? Он с немалым трудом добрался до этих забытых христианским богом островов южных морей в надежде сколотить капитал за счёт того, что туземцы не знают подлинную цену своим товарам. У тредора одна цель — нажива. Ради неё он готов пожертвовать... нет, не своей, конечно, а чужими жизнями, рискуя собственной...

Чтобы отвлечься от этих мыслей, вновь стал решать загадку, которую сам же загадал себе: почему при ясном небе в открытом море над островами так часто белеют облака?

Загремела якорная цепь. Шхуну стал медленно разворачивать ветер, направленный к берегу. Он же подсказал возможный ответ. Влажный морской воздух, встречая преграду в виде острова, поднимается вверх. Суша днём нагревается сильнее, чем водная поверхность, и здесь образуются восходящие потоки воздуха. Поднявшись на некоторую высоту, они охлаждаются, водяные пары сгущаются, и образуются облачка.

Так может быть, по этому признаку первобытные мореплаватели, не зная компаса, ориентировались в открытом море, заселяя один остров за другим или совершая дальние плавания: им могли служить маяками облака над островами.

Или всё это — его гипотезы, основанные на умозрении, которые не выдержат научной критики? Впрочем, он и не собирается публиковать свои предположения, не подкреплённые фактами...

Всё громче галдели туземцы, окружившие шхуну. Шкипер вывел на палубу своего огромного водолаза, чтобы пресечь все попытки чёрных перелезть через борт. Надо было иметь плацдарм для погрузки личный вещей и товаров Пальди. Миклухо-Маклай ушёл в каюту.

Когда отходили от берега Пуби, он вновь стоял на палубе, вынужденный вести беседу с другим тредором, О’Харой, которого следовало высадить на другом конце этого большого острова. Торговца почему-то интересовало, часто ли доводилось Маклаю наблюдать случаи людоедства. Услышав, что если такие случаи бывают, то они редки, а собеседнику ещё не доводилось их наблюдать, О’Хара обрадовался:

— Я со всяким сбродом привык ладить. И с этими договоримся, лишь бы не сожрали. — И он засмеялся.

— Говорят, они не любят мясо белых людей.

— Вы меня успокоили, господин учёный.

...И вот через три года Миклухо-Маклай вновь направляется к острову Андра, на этот раз на американской трёхмачтовой шхуне «Сади Ф. Келлер». Своё решение вторично посетить острова Меланезии он обосновал в письме профессору Рудольфу Вирхову:

«Начать какую-нибудь работу бывает обыкновенно легче, чем закончить её удовлетворительно. Наполнять пробелы хламом слов — дело возможное и нередко пускаемое в ход — противно настоящему исследованию. Так как после 9-летнего странствия по островам Тихого океана мне более бросаются в глаза (в областях: антропологии и этнологии) вопросы без ответов, чем ответы удовлетворительные, и так как здоровье моё снова достаточно поправилось, то я решил, продолжая избранный мною путь, предпринять 4- или 5-месячную экскурсию на о-ва Меланезии. Мне кажется весьма важным видеть самому как можно большее число разновидностей меланезийского племени; несколько дней, даже несколько часов личного наблюдения туземцев на месте родины и в их ежедневной обстановке имеют в этом случае большее значение, чем повторное чтение всего о них написанного».

На борту шхуны находился тредор, который недавно на небольшом судне, кутере «Рабеа», совершал торговое плавание, посещая острова Адмиралтейства. Они должны были проведать или забрать с острова Андра тредора Пальди.

Когда подошли к рейду острова Андра близ селения Пуби, навстречу им вышло множество пирог. Туземцы окружили шхуну, многие забрались на палубу. Однако Пальди нигде не было видно.

Шкипер послал шлюпку с тремя матросами к ближайшей речке — набрать пресной воды. Пальди не появлялся. Шкипер написал для него записку, которую передал наиболее бойкому и смышлёному на вид туземцу. Тот вроде бы понял поручение и, свернув лист бумаги трубочкой, сунул его в большое отверстие мочки уха. Спрыгнув в пирогу, направил её к берегу, но, отплыв недалеко, остановился и что-то громко сказал землякам.

Сразу же туземцы стали поспешно покидать палубу, спрыгивая в лодки, где лежали их копья.

На кутере оставалось только трое человек экипажа, два тредора и шкипер, который приказал спешно готовиться к обороне. Он был отличным стрелком; остальным надо было заряжать ружья и карабины.

Первым, кто бросил копьё в шкипера, закрытого дверцей каюты, был туземец с запиской в мочке уха. Он же и первым упал, сражённый пулей. На рубку обрушился град копий. Шкипер стрелял не торопясь, и почти каждый выстрел попадал в цель. Одно копьё попало ему в руку, которую наскоро перевязали. Туземцы не прекращали атаки, а он не переставал стрелять.

Вся палуба была завалена копьями, осколками стекла и обломками обсидиана, служившего наконечниками копий. Некоторые туземцы лезли на борт и, сражённые выстрелами, падали в воду. Во время этого нападения, продолжавшегося около получаса, погибло их не менее полусотни человек.

Видя безнадёжность предприятия, туземцы повернули к берегу. В этот момент из-за мыса показалась шлюпка с матросами, отправлявшимися за пресной водой. Две-три пироги повернули в её сторону, но выстрелы заставили их отступить.

Потери оборонявшихся были невелики: трое легко раненных, выбитые окна в каютах, изорванный в клочья парус, которые не успели вовремя убрать. Когда кутер приблизился к берегу, так что отчётливо были видны хижины деревни, О’Хара, находившийся на борту, узнал ту, в которой поселился Пальди. Забора, выстроенного вокруг людьми шхуны «Морская птица», не существовало. По всему было видно, что Пальди уже нет в живых.

Узнав эту историю, Миклухо-Маклай хотел выяснить, чем же завершилась история пребывания торговца на острове людоедов. Её удалось узнать у малайца Ахмата, который находился в деревне Суоу на острове Андра в качестве пленника. Его пришлось выкупить, заплатив большим американским топором, шестью саженями красной бумажной материи, тремя большими ножами, двенадцатью кусками железа, двумя ящиками спичек и половиной кокосовой скорлупы бисера. Туземцы, вкусившие прелести цивилизации, научились торговаться.

Об участи Пальди Ахмат сообщил то, что узнал от местных жителей. Через месяца три после ухода «Морской птицы» его убили, а все вещи разграбили. Защищался ли он перед смертью или был сражён неожиданно — неизвестно. Тело его разрезали на куски и стали готовить кушанье, однако никто не пожелал есть подозрительное мясо белого человека. Его голову оставили как трофей, а куски тела сложили в пирогу, отвезли в море и бросили на съедение рыбам.

Судьба О’Хары была не столь трагична, хотя и плачевна. У него был определённый запас красного вина и бренди. От тоски и одиночества он стал пить, всё чаще впадая в невменяемое состояние. Свои торги вёл безалаберно. Туземцы потеряли к нему уважение.

В одно прекрасное утро, когда он с похмелья пошёл купаться в море, то, выйдя из воды, увидел душераздирающее зрелище: туземцы, как муравьи, сновали вокруг его хижины, вынося всё, что могли и желали схватить. Торговец побежал к ним с возмущёнными криками. Его остановили копья. Такое препятствие не удалось преодолеть, и вскоре О’Хара остался один возле полностью обчищенной хижины.

Оставшемуся без каких-либо средств к существованию и не умеющему добывать пищу, ему оставалось одно: умереть. Несчастный стал бродить по деревне, выпрашивая подаяние. Над ним сжалился пожилой туземец по имени Мана-Салаяу, который жил один: жёны умерли, а дети давно уже обзавелись семьями. Он кормил жалкого белого человека, несмотря на то, что над ним потешались многие жители деревни: мол, этот белый даже в пищу не годится. Тем не менее Мана-Салаяу и его сын Пакау не дали О’Харе погибнуть.

Узнав историю тредора, Маклай отправился с Ахматом в эту деревню и отыскал Мана-Салаяу и Пакау. Пользуясь тем, что Ахмат знал местный язык, Маклай поблагодарил двух сострадательных и гуманных людоедов и дал им подарки. Старик Мана-Салаяу очень расчувствовался, даже всплакнул.

В деревне Суоу Маклаю удалось выкупить пять закопчённых черепов, причём туземцы по каким-то приметам называли имена тех, от кого остались эти черепа, жителей отдалённых деревень. Ахмат пояснил, что эти пять человек уже мёртвыми были принесены в Суоу и съедены в том самом общественном доме.

На острове Андра, раздевшись для купания в море и оставшись в коротких малайских штанах, Маклай привёл в изумление и восторг присутствовавших туземок волосатыми ногами и грудью, а также белизной тела. Они наперебой принялись его обнюхивать.

Он вошёл в море. Местный юноша Качу и несколько детей последовали за ним. Они резвились и плавали как рыбы, Маклаю сделалось обидно, что он так и не научился плавать. Качу тащил его на глубину. Пришлось отбиваться.

Выйдя на берег, учёный постарался объяснить своё поведение. Бросив в воду обломок дерева, он сказал «Качу». Бросив затем камень, который тут же пошёл ко дну, назвал своё имя. Присутствовавшим такое объяснение понравилось. Улыбаясь, они повторяли: «Качу — дерево, Маклай — камень».

В этой же деревне Маклаю довелось наблюдать обычай, связанный со смертью пожилого уважаемого человека. Женщины тянули заунывную песню, некоторые из них рыдали, а одна пожилая, по-видимому жена покойного, упала на землю в истерике, царапаясь в кровь об острые выступы кораллов, а затем обломком коралла стала наносить себе раны. Войдя в хижину, стала с пронзительными криками теребить своего Панги и обнимать, поднимать его голову, трясти за плечи и повторяя его имя, как будто старалась разбудить спящего.

Оставив покойного, вся в поту, крови, песке и грязи, вдова принялась приплясывать, напевая какую-то жалобную песню. Женщина обращалась к покойнику, не сводя с него глаз и порой плясала неистово. Устав, она отошла в сторонку. Её заменила другая плясунья и плакальщица. А первая, подобно актрисе, вышедшей за кулисы, жадно выпила воды и стала деловито обмывать раны, переговариваясь с соседками. У Маклая не оставалось сомнений, что вся эта картина, которую он наблюдал, сидя в уголке хижины, является ритуалом, сохранившимся с древних времён.

Через некоторое время покойника выкрасили красной охрой, нацепили на него украшения из раковин. В хижину постоянно входили женщины, начиная заунывный вой, а то и пускаясь в пляску. После полудня мужчины установили несколько деревянных барабанов и начали выбивать оглушительные звуки. Пляски женщин в хижине и вокруг неё продолжались при свете луны.

Поздней ночью под яростные стуки барабанов в хижине появился немолодой мужчина, весь вымазанный чёрной краской или сажей. Все расступились, освобождая ему путь. Он остановился в двух шагах от покойника. Возле него встали две женщины. Все трое, подняв руки над головами и расставив ноги, стали вопить с ужасающей силой. Столь же громко грянули барабаны. Когда мужчина вышел из хижины, шум разом прекратился и все стали расходиться.

На следующий день у самого входа в хижину состоялось погребение. Родственники разделили небогатое наследство покойного. Мужчины стали собираться в поход на деревню Рембат, жители которой обвинялись в том, что они наколдовали смерть Панги. Всё происходило очень серьёзно. С воинственными криками туземцы погрузились в свои пироги и отправились на врага. Через несколько часов они с победными криками вернулись, не потеряв никого и даже не имея раненых. Оказывается, и это было лишь ритуалом, своеобразной театрализованной постановкой.

Если бы они привезли с собой труп или трупы убитых врагов, то почти наверняка бы устроили тризну в память усопшего.

Во время этого плавания Миклухо-Маклай вёл почти исключительно изучение облика, нравов и обычаев островитян. Было ясно, что с приходом европейцев, торгующих ружьями, порохом и спиртными напитками, жизнь местного населения стала круто меняться.

Он проводил наблюдения и подробно записывал их результаты, не позволяя себе обсуждать увиденное и рассуждать по этому поводу. Хотя многие учёные поступают наоборот: на немногих фактах, подчас весьма сомнительных, выстраивают причудливые воздушные замки теорий.

Первоначально Николай Николаевич предполагал ещё раз посетить Берег Маклая. Однако присмотревшись к нравам моряков «Сади Ф. Келлер», вынужден был отказаться от этого намерения. В письме сестре Ольге пояснил этот отказ, припомнив слова английского писателя XVII века, называвшего всякое судно плавучим ящиком с дурным воздухом, дурной водой и дурным обществом. Последнее обстоятельство в данном случае имело решающее значение.

«От зловония в каютах можно, однако же, избавиться, — писал он, — оставаясь большинство времени на палубе; воду можно фильтровать и варить, но избавиться от болтающих чепуху, пьянствующих, свистящих, поющих (проще говоря, воющих) и т. п. двуногих на всяком судне нелегко и часто невозможно. Я могу и научился выносить многое, но общество т. наз. «людей» мне часто бывает противно, почти нестерпимо...»

Странно слышать такое признание от человека, который так много старался делать в защиту туземцев. Но учтём: ничего подобного он никогда не говорил о представителях примитивных культур.

Карательная экспедиция

Сиднейские газеты напечатали телеграмму из Куктауна: в деревне Кало совершено убийство туземцев-миссионеров. Сообщение подтвердилось. Коммодор австралийской морской станции Уильсон решил сам отправиться на место происшествия — на южное побережье Новой Гвинеи, — выяснить все обстоятельства дела и примерно наказать виновных.

Узнав об этом, Миклухо-Маклай поспешил встретиться с коммодором и попросил поделиться с ним планом предстоящей операции:

— Господин Уильсон, мне приходилось бывать в этой деревне и её окрестностях. Не исключено, что мои советы будут вам полезны.

— Ничего определённого, господин Маклай, я вам сообщить не могу. Конкретного плана операции у нас нет. По опыту прежних экспедиций такого рода могу предположить, что при появлении корвета жители разбегутся. Не будет никакой возможности устроить расследование. Нам не останется ничего другого, как сжечь деревню.

— Но в Кало несколько сот домов!

— Ничего не поделаешь. Учтите, они убили двенадцать ни в чём не повинных людей. Такое преступление заслуживает самого строгого наказания.

— Безусловно, преступление должно быть наказано. Но ведь преступников, по-видимому, не более полусотни, а зачинщиков всего несколько человек, а то и один. В Кало вряд ли менее тысячи жителей. Разве справедливо наказывать всех, разрушить все дома? У них не ветхие хижины, а прочные хорошие постройки на сваях. Чтобы заново выстроить такую деревню, потребуется затратить очень много труда, времени и материалов.

— Готов согласиться с вашими доводами. Однако нам, администраторам, требуется выполнять свой долг. Пусть даже наказание будет излишне жестоким, но это в будущем позволит предотвратить другие преступления.

— Несправедливость не может способствовать правосудию.

— А что бы вы сделали на моём месте, господин Маклай?

— Я бы отыскал настоящих виновников убийства и наказал их, а не всех подряд.

— Это легко сказать, но весьма трудно или даже совсем невозможно сделать.

— Не так трудно, как вы полагаете, коммодор. Нам помогут миссионеры, которые живут на южном берегу Новой Гвинеи и знают местные языки. Около Кало расположены дружественные с ней деревни Карепуна и Ула. При посредстве их жителей нетрудно будет вступить в переговоры с населением провинившейся деревни и потребовать выдачу виновных. Под угрозой общего наказания они должны выполнить эти требования.

— Предложение весьма привлекательное, если говорить в общих чертах. Однако требуется обдумать план конкретных действий... Если вы хорошо знаете ту местность и тех людей, то почему бы вам не отправиться вместе с нами? Вам будет предоставлена одна из моих кают и полное довольствие как члену экспедиции.

— Я готов обсудить с вами детали операции, но это путешествие никак не входит в мои личные планы... Мои работы по сравнительной анатомии рас... — Он замялся, что с ним бывало редко. Не мог же он признаться, что ему хотелось бы остаться здесь подольше не столько из-за научных исследований, сколько по иной, сугубо личной причине.

— Зная вас как известного защитника папуасов, господин Маклай, признаюсь, я весьма удивлён вашим отказом.

— Мне кажется, что значительно более полезным для вас будет миссионер господин Чалмерс. Вам непременно следует отправиться в Ануапату и заручиться его поддержкой.

— Премного благодарен за совет, я им воспользуюсь.

— Поверьте, мне бы очень хотелось участвовать в вашей экспедиции, но...

— Но давать советы легче, чем их выполнять.

— Я отправляюсь с вами.

...На корвете «Вульверин» он имел прекрасную возможность в просторной каюте обрабатывать дневники и просматривать научные книги, целую коробку которых он взял с собой.

После одиннадцати дней пути бросили якорь в порту Моресби, возле посёлка Ануапату. С коммодором они съехали на берег, где их встретили миссионеры Чалмерс и Лоус, уже осведомлённые о карательной экспедиции. В помещении миссии они рассказали прибывшим подробности совершенного злодеяния.

Оказывается, в деревне Кало ещё раньше стали распространяться слухи о том, что местного миссионера-туземца (тичера, то есть учителя) хотят убить. Причины недовольства были связаны с некоторыми его речами, обижавшими местных жителей, которых ещё заставляли бесплатно трудиться на плантации миссионера. Женщины деревни имели свои основания ненавидеть «учителей», категорически запрещавших делать и выставлять напоказ татуировку — одно из главных украшений папуасок. Ко всему этому примешивалась, согласно слухам, личная вражда жены начальника (старосты) Кайо к жене тичера.

Как бы то ни было, а требовалось выявить и наказать всех преступников. Ведь убит был не только сам тичер, но и вся его семья, а также два других миссионера с семьями и их сопровождающие; все они отправлялись в один из посёлков. Староста Кайо по имени Квайпо подговорил группу односельчан расправиться с миссионерами, которых закидали копьями в лодке у причала. Четверо из экипажа спаслись, бросившись вплавь вниз по реке. Квайпо заранее предупредил, чтобы этих людей не убивали, потому что они из дружеской деревни.

Коммодор Уильсон устроил небольшое совещание, уточняя план операции. Чалмерс и Лоус усомнились, что можно будет уговорить жителей Кайо добровольно выдать преступников. При виде военного корабля они разбегутся, а у тех, кого удастся поймать в окрестных лесах, вряд ли что-либо узнаешь, да и договариваться с ними нет никакого смысла.

— Что же делать? — спросил коммодор.

— Застать их врасплох, заранее заблокировав все выходы из деревни, — ответил Чалмерс.

Осталось только обсудить, каким образом и какими отрядами будет окружена деревня. Этим и занялись Уильсон с миссионерами. Миклухо-Маклай отправился побродить по Ануапате.

Здесь уже привыкли к белым людям и на его присутствие не обращали внимания. Несмотря на то что у местных жителей появилось немало железных орудий труда, они по-прежнему продолжали пользоваться преимущественно кремнёвым инструментом: обтёсывали ими палки, заостряли копья, полировали украшения из раковин.

К Маклаю подбежала девушка и радостно, без лишних церемоний подняла набедренную повязку, обнажая бедро и ягодицу:

— Смотри, Маклай. Смотри, как красиво.

Ничего предосудительного в её поведении не было.

Она показала ему недавно сделанную татуировку. В прошлый раз он долго зарисовывал её украшенное разнообразными узорами тело. Теперь она предлагала провести новый сеанс рисования. Рассчитывая за это вновь получить порцию «куку» (табаку). Пришлось угостить её табаком просто так.

На следующий день, как только Миклухо-Маклай сошёл на берег, к нему подошёл мужчина с мальчиком. С таинственным видом мужчина стянул с ребёнка нечто подобное юбке и повернул его спиной к Маклаю.

У мальчика пониже спины находился... хвостик! Как тут не вспомнить легенды, распространённые на островах и на Малуккском полуострове о существовании племени хвостатых людей, живущих в горах. Даже уточняли, что хвосты представителей этого племени состоят из кости и кожи. Прежде чем сесть на землю, они должны сделать копьём достаточно глубокое отверстие в земле для того, чтобы там поместился хвост. (Фантазия человеческая не ограничивается простейшими выдумками).

— Это мой сын, — с гордостью сказал отец. Он заставил мальчика присесть на корточки, чтобы хвостик был виден во всей красе. Внимательно изучив этот курьёзный объект, Маклай убедился, что это накожный полип размером с мизинец ребёнка.

Пока учёный зарисовывал нарост, отец мальчика стоял с таким гордым видом, как будто сам был владельцем хвоста не менее чем полуметровой длины.

Со стороны здания миссии послышались звуки колокола, созывающего местных жителей на молитву за здравие королевы Виктории, после чего от её имени коммодор Уильсон должен был раздавать туземцам многочисленные подарки.

К корвету добавилась шхуна «Бигль», и оба судна направились в сторону деревни Кало. После утреннего кофе Чалмерс не преминул заметить Миклухо-Маклаю:

— Господин Маклай, в одном из интервью вы сказали, что миссионеры подготавливают приход торговцев спиртным и оружием, не так ли?

— Вы совершенно правы.

— А не кажется ли вам, что мы не только несём туземцам слово Божье и учение Христа, но и помогаем им осваивать основы нашей цивилизации?

— Вы имеете в виду данную карательную экспедицию? Она как раз и показывает, что далеко не все миссионеры умеют, подобно вам, ладить с местным населением.

— Людям свойственны ошибки и заблуждения. Мы постараемся уладить конфликт мирно. Как вам известно, в прежние времена за подобное преступление расстреливали из пушек провинившуюся деревню...

— И делали это христиане, представители европейской цивилизации!

— Увы, это так. Мы можем только сожалеть об этом и делать всё, что в наших силах, дабы подобные злодеяния не совершались впредь.

— Не сомневаюсь в ваших добрых намерениях. Но вспоминается, что добрыми намерениями выложена дорога в ад.

— Вы полагаете, что без миссионеров столкновение туземцев с европейской цивилизацией проходило бы менее болезненно?

— Я полагаю, что здесь не нужны ни миссионеры, ни тем более бессовестные торгаши и колонизаторы.

— Странно слышать такое заявление из уст известного учёного. Разве в чьих-либо силах остановить распространение цивилизации по всему земному шару? Это происходит если не по воле Божьей, то благодаря устремлённости людей к открытию и освоению новых земель.

— Мне отвратительно всё то, что делается ради корысти, наживы, из самых низменных побуждений.

— В этом я солидарен с вами. Но что мы можем поделать с грешными людьми? Будем стараться в меру наших сил смягчать нравы, призывать к милосердию и состраданию. Ваша деятельность в таком направлении снискала себе заслуженную славу. А это значит, что и цивилизованные люди способны ценить благородство и самоотверженность. Разве не так?

— Но я не склонен утешать бедных туземцев иллюзиями о посмертном воздаянии и бессмертии души. Полагаю, их надо оставить в покое, предоставить им свободу.

— Люди слишком часто нуждаются в утешении, господин Маклай. Не все обладают такой волей и таким интеллектом, такими душевными качествами, как вы. Даже если вы и атеист, ваша деятельность совершенно согласуется с учением Христа о человеколюбии. И всё-таки вам, учёному, должно быть особенно ясно, что цивилизация распространяется по Земле вне наших желаний. Вы можете скептически или даже отрицательно относиться к роли миссионеров, но должны, мне кажется, согласиться, что они привносят струю гуманизма и человеколюбия в этот стихийный и, как полагают некоторые мыслители, в частности, представители немецкой географической школы или американский учёный Георг Марш, естественный природный процесс. Вы с этим согласны?

— Добавьте к этим учёным и нашего Льва Мечникова... Впрочем, дело не в этом... — Он задумался, вспомнив беседы со Львом Мечниковым. Они тогда сошлись на том, что деятельность человечества, как писал Ратцель, естественное явление. Наивно пытаться противодействовать ему.

— Пожалуй, вы правы, — вынужден был признать он. — Цивилизация мчится вперёд, как локомотив. Надо делать всё, что в наших силах, чтобы она не перекалечила род человеческий.

— Как видите, в чём-то очень важном религия и наука сходятся, — удовлетворённо отметил миссионер.

...Экспедиция тем временем продолжалась своим чередом. В темноте под дождём были высажены десанты — один со шхуны, другой с корвета, чтобы с двух сторон подойти к деревне. Двигаться было чрезвычайно трудно: в тропическом лесу пройти можно только по тропинкам, которые петляли, заводя то в чащу, то в болото. Солдаты и офицеры в полной амуниции выбивались из сил. Наконец с помощью проводника из соседней деревни они подошли к окраине Кало и заняли исходную позицию.

Утром со стороны реки послышался рожок — сигнал к наступлению. Деревня была окружена с трёх сторон: оставался открытым лишь путь к морю. А там уже показались корвет и шхуна.

В селении началась паника. Её усугубили выстрелы в воздух со стороны леса и реки от наступающих отрядов. Кричали женщины и дети, лаяли собаки. Вскоре жители осознали, что самое благоразумное — спрятаться в хижинах. Староста Квайпо со своим сыном, тоже участником преступления, и несколькими верными людьми занял оборону в своём доме. Осада длилась недолго: все оборонявшиеся были убиты, а сооружение разрушено.

Миклухо-Маклай чувствовал себя победителем, хотя он не сделал ни одного выстрела. Ведь это по его инициативе каратели не стали уничтожать деревню.

Что и говорить: если невозможно воспрепятствовать победоносному шествию европейской цивилизации по земному шару, то есть возможность сделать эту железную поступь не столь жестокой и сокрушительной.

Но не только по причине успеха его плана карательной экспедиции возвращался Миклухо-Маклай в Сидней удовлетворённым и даже, пожалуй, счастливым. К этом времени, как он полагал, должно было завершиться обустройство первой в Южном полушарии биологической научной станции, основанной им. Но самое главное — и тайное: его ждала молодая вдова, дочь влиятельнейшего сэра Джона Робертсона Маргарита.

Убеждения

На свете не так уж много людей, слова которых не расходятся с делом. Миклухо-Маклай принадлежал к их числу. В этом отношении он был безупречен.

Другое, ещё более редкое его качество: жить в полном согласии со своими убеждениями и более того — идеалами. А его идеалы были самые высокие, недостижимые для людей заурядных.

Французский учёный и публицист Габриель Моно писал о нём так: «Воображение невольно рисует этого героя под видом Геркулеса, поражающего своей силой. Смелым взглядом и резкими жестами. На самом деле Миклухо-Маклай — маленький, худощавый человечек, блондин, несколько курчавый, с ясным взором, медленной жестикуляцией, задумчивым и несколько пассивным видом. Вся его энергия скрыта в нём самом, вся его сила заключается в его нервной системе. Его храбрость есть прежде всего род хладнокровия и терпения. Это — чисто славянская выносливая натура, индифферентная ко всему, за исключением намеченной цели...

Преданность, скажу — даже вера в науку, была его единственным вдохновением и единственной поддержкой в неслыханных опасностях. Он так мало любил шум и славу, что в течение 12 лет о его существовании знали лишь немногие географы и антропологи... Маклай ненавидит шарлатанство и рекламу. Он служит науке, как иные служат религии: он отрешился, насколько это возможно для человека, от всякого личного интереса...

Какое терпение, какая могучая нравственная сила была у этого человека, жившего одиноко среди враждебных племён, мучимого лихорадкой и стремлением понять и быть понятым!»

Надо уточнить. Живя среди «диких», он вовсе не считал их враждебными, а напротив, оставался с ними в самых дружественных отношениях. Враждебны ему были не столько эти племена, сколько европейские «дикари высшей культуры», тупые обыватели и ненасытные хапуги.

И ещё. Только ли во имя научной истины совершал Маклай свой подвиг исследователя? Нет, он делал это прежде всего во имя людей, ради более осознанной и благородной жизни человека на Земле.

Согласимся с Моно: «Россия может гордиться, что из неё вышел один из величайших путешественников и вместе с тем лучших людей, когда-либо живших...

Идеалист и вместе с тем человек вечно деятельный — разве эти признаки не составляют основных черт истинного героя?»

О взглядах Миклухо-Маклая можно судить, в частности (если иметь в виду, конечно, и весь его жизненный путь), по цитатам из Шопенгауэра, которые он избирал в качестве эпиграфа, упоминал в статье и письме:

— Одна только истина — моё стремление.

— В царстве интеллигенции нет места боли — там всё познавание.

— Преодолевать препятствия — вот истинное наслаждение его существования на земле; какого порядка ни были бы эти препятствия — материального ли, как при занятии торговлею и ремеслом, или умственного, как при изучении или исследовании, — борьба с ними и победа осчастливливают.

Его собственные высказывания лишены патетики. Учёный не старался оставить потомству какие-то мудрые изречения и поучения. Он оставил нам опыт собственной жизни, что несравненно ценнее и полезней.

Обратим внимание на некоторые его замечания, оброненные в письмах:

— Сознание, что единственная цель моей жизни — польза и успех науки и благо человечества, позволяют мне прямо обращаться за помощью к тем, которые, я думаю, разделяют мои убеждения.

— Какая-либо зависимость, даже самая ничтожная, для меня... невыносима.

— Я бы не мог поступить иначе, будучи связан словом.

— Удивительно, до какой степени я привык к ежеминутной опасности. Не знаю, зависит ли моя привычка от фатализма или просто от равнодушия к жизни.

Наконец, имеется запись его брата Михаила, по-видимому, сделанная с утраченного оригинала Николая Николаевича под названием «Несколько правил жизни Н. Н. М.-М.»:

— Помнить, что каждый вечер мы беднее на (один день) (окончание неразборчиво).

— Твои права оканчиваются там, где начинаются права другого.

— Не делать другому того, что не желаешь, чтобы сделали тебе.

— Не обещай — раз обещав, старайся исполнить.

— Никогда не раскаивайся в том, что сделал, но если сознал, что сделал плохо, — не повторяй.

— Не берись за дело, не будучи уверенным, что его выполнишь.

— Раз начав работу, старайся её кончить как можно лучше — не переделывай её несколько раз. На следующей работе исправь всё повторяющееся в первой.

Он руководствовался этими принципами. Не потому, что когда-то их записал заранее (учёный сформулировал их в последние годы жизни).

Глава 5 ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Настало время новых мятежей

И катастроф: падений и безумий.

Благоразумным: «Возвратитесь в стадо!»

Мятежнику: «Преодолей себя!»

Максимилиан Волошин

Гениальность и гены

еорг Кристоф Лихтенберг давно отметил закономерность, повторяющуюся из века в век, из поколения в поколение, резкое разделение людей на две неравных категории: большинство — приспособленцев, меньшинство, чаще всего ничтожное, — преодоленцев. Он писал:

«Заурядный человек всегда приспосабливается к господствующему мнению и господствующей среде, он считает современное состояние вещей единственно возможным и относится ко всему пассивно. Ему не приходит в голову, что всё — от формы мебели до тончайшей гипотезы — решается в великом совете человечества, членом которого он является...

Великий же гений всегда задаёт вопрос: а может быть, это неправильно?.. Поблагодарим же этих людей, что они порой, хоть однажды, встряхивают то, что стремится осесть...»

Но когда, в какой период своей жизни человек становится приспособленцем или преодоленцем?

Кто-то уверен, будто все главные качества человека предопределяются его наследственными свойствами, генетическим набором определённых признаков, подобно тому, как наследуют носик мамы или уши дедушки.

Но это — привычное заблуждение, сохраняющееся из-за нежелания разобраться в сути дела. Если бы гениальность, необычная одарённость в интеллектуальных областях была врождённой, она бы проявлялась с детства и юности.

Одарённых детей бывает немало. Их называют вундеркиндами, ими восхищаются, они показывают высочайшие коэффициенты интеллектуальности и побеждают во всемирных олимпиадах по различным отраслям науки и техники. Но многие ли из них прославились позже какими-то замечательными открытиями в научно-технических областях, в философии? Что-то об этом не слышно.

Выдающемуся человеку приходится преодолевать давление, неимоверную силу тяготения окружающей среды. Ему надо проявлять не столько гибкость ума, сколько твёрдость характера, верность своим убеждениям, упорство в достижении поставленных — не кем-то, а самим собой — целях.

В середине XIX века ещё сохранялись иллюзии по поводу френологических закономерностей, связывавших особенности личности человека с конструкцией черепа, его формой и рельефом. Предполагалось, что скрытый под этой костяной оболочкой мозг — вместилище разума — развивается сообразно её рельефу. Каждая выпуклость или впадина на черепе, согласно такому взгляду, определяет те или иные способности, склонности, черты характера.

На одной из иллюстраций к френологическому трактату того времени был изображён демон, который лепит головы детям; из рук его выходят и узколобые глупцы, и слабоумные со скошенными черепами, и одинокий мыслитель с крутым широким лбом и ясным взором. Такова аллегория врождённых качеств личности.

Надо заметить, что и Миклухо-Маклай в некоторой мере вынужден был отдать дань научным взглядам и предрассудкам своего времени, придавая большое значение сбору черепов представителей разных народов и рас. В своих завещаниях упоминал о том, что представляет свой череп для научных исследований. В этом отношении он вольно или невольно подражал основателю френологии австрийскому профессору Францу Йозефу Галлю, чьё тело было похоронено в 1828 году без головы (она была завещана его последователям).

Учёным так и не удалось подтвердить френологические закономерности. Правда, во второй половине XIX века английский оригинальный учёный Френсис Гальтон попытался доказать, по его словам, «что природные способности человека являются у него путём унаследования при таких же точно ограничениях, как и внешняя форма и физические признаки во всём органическом мире». Отсюда он сделал вывод: «Подобно тому, как... с помощью тщательного подбора нетрудно получить такую породу лошадей или собак, в которой быстрота бега представляла бы качество не случайное, а постоянное, или добиться какого-либо другого результата в том же роде, — точно так же было бы делом вполне осуществимым произвести высокодаровитую расу людей посредством соответственных браков в течение нескольких поколений».

Гальтон написал книгу «Наследственный гений таланта, законы и последствия», в которой стремился доказать на многочисленных примерах, что гениальный человек формируется в результате сочетания нескольких врождённых качеств. Например, выдающихся учёных «характеризует энергия, здоровье, выдержка, деятельность, независимость характера и врождённое влечение к науке».

Но если так, если гениальность зависит от наследуемых качеств, то логика подсказывает вывод, сделанный Гальтоном: есть возможность с помощью искусственного отбора создавать наиболее одарённые разновидности человеческой породы. Гальтон придумал название для такого метода: евгеника (в переводе с греческого — «наука о благорождении»).

После работ Чарлза Дарвина об искусственном и естественном отборе эта идея, что называется, носилась в воздухе. В России, например, ещё до появления соответствующего труда Гальтона была опубликована в 1866 году книга профессора В. М. Флоринского «Усовершенствование и вырождение человеческого рода». Правда, в ней речь шла прежде всего о необходимости пресекать передачу потомству наследственных дефектов.

Кстати сказать, первой солидной книгой Гальтона была «Искусство путешествовать», изданная в 1855 году. Она пользовалась немалым успехом и пропагандировала не только то, что называется теперь туризмом, но и путешествие как средство познания, незаменимое для натуралиста.

Таким образом, в то время когда Миклухо-Маклай складывался как естествоиспытатель, особой популярностью пользовались идеи, связанные с познанием природы, путешествиями, особенностями человеческих рас, связи строения мозга (черепа) с характером и способностями человека. Не удивительно, что Николай Николаевич избрал для себя такую научную работу, которая соединяла в себе все эти направления мысли.

Однако возникает вопрос: как мог он решиться на это отчаянное предприятие? Ведь Маклай не обладал едва ли не самыми главными качествами, обеспечивающими возможность выживания в экстремальных условиях: крепким здоровьем, недюжинной физической силой, избытком так называемой жизненной энергии. И откуда бы взялось у него «врождённое влечение к наукам», если в его роду не было вовсе учёных?

На подобные вопросы ещё сотню лет назад было бы очень трудно ответить из-за недостатка фактических данных. В наши дни кое-что прояснилось. Нетрудно проследить потомство, скажем, Ломоносова или Пушкина — безусловных гениев. У Ломоносова в числе предков не было, понятное дело, учёных или философов. Среди его потомков оказалось немало знатных особ — графов, баронов. Только вот не оказалось ни одного сколько-нибудь выдающегося мыслителя, учёного. То же можно сказать о множестве других выдающихся людей, среди предков и потомков которых невозможно отыскать незаурядных людей.

Вспоминается случай (анекдот?) с Бернардом Шоу. Богатая красавица предложила ему брачный союз, полагая, что дети смогут унаследовать ум отца и внешность матери. Шоу, не отличавшийся красотой, ответил, что не менее вероятно, если дети унаследуют лицо отца и ум матери. Добавим, что умственные незаурядные качества, как выяснилось, по наследству не передаются (наследуются преимущественно дефекты, генетические аномалии).

Есть и другой анекдотический пример, но уже совершенно реальный. Несколько десятилетий назад была воплощена «евгенетическая» идея: собиралась и консервировалась сперма нобелевских лауреатов (из тех, кто соглашался на подобную процедуру), которой затем искусственно осеменяли состоятельных женщин, желавших таким образом получить высокоинтеллектуальных отпрысков. Если учесть, что умственный уровень этих женщин был, судя по всему, ниже среднего, то в результате подобных половых ухищрений вряд ли родился хотя бы один вундеркинд.

...Человек, живя в обществе, зависит от него практически полностью. Хотя в обыденном сознании постоянно — из поколения в поколение — упорно повторяется мысль о том, что гений таков от рождения.

Некогда спорщик, шутник и мудрец Сократ объяснял свою проницательность тем, что ему подсказывает добрый демон — гений. Вот и стали с тех пор ссылаться: мол, у одного есть гений, а у другого — нет, и ничего тут не поделаешь.

Родом из детства

Знаменитый философ Герберт Спенсер во времена Гальтона и Миклухо-Маклая подвёл логическое обоснование под идею о наследственных основах личности. Он исходил из того, что структура целого зависит от свойств составляющих его частиц. Так форма кристалла определяется свойствами молекул, из которых он состоит. Вот и человеческая личность складывается из сотен, тысяч признаков, которые передаются по наследству и комбинируются определённым образом.

Логика в таких рассуждениях есть. Только следовало бы учесть ещё одно весьма важное обстоятельство. Очень мягкий минерал графит состоит из тех же самых атомов углерода, что и самый твёрдый минерал алмаз. Оказывается, всё зависит от того, в каких условиях проходило формирование атомов углерода в ту или иную структуру. Чтобы образовался алмаз, требуются высокие температура и давление, экстремальные условия. То же самое, по-видимому, относится и к формированию сильной незаурядной личности.

Каждый человек при рождении обладает целым рядом способностей, потенциальных возможностей. Главное, сумеет ли он их развить, укрепить, сохранить. Известны случаи, когда хилые от рождения дети становились в результате упорнейших тренировок олимпийскими чемпионами в лёгкой и тяжёлой атлетике. В то же время миллионам крепких и здоровых детей не удавалось стать даже мастерами спорта только из-за недостатка воли и самоотверженности.

То же относится и к умственной деятельности. Вполне возможно, что наследуется способность к запоминанию. Но хорошая память, как известно, не гарантирует высокого интеллекта.

Чтобы стать умным, надо научиться мыслить. А это искусство даётся с немалым трудом, напряжением духовных сил и часто, почти всегда, связано с одиночеством и самостоятельными размышлениями. Показателен в этом отношении пример Николая Миклухо-Маклая.

Вот что писал он в своём дневнике 31 декабря 1856 года, когда ему было десять с половиной лет:

«Злые люди довольны вдвойне, когда видят твою слабость и убеждаются, что их зло тебя ранит. Давать им такую пищу было бы непростительно, так как этого они только и ждут, напрасно полагая, что, затравив беззащитного, себя возвысят. Впрочем, здесь я, вероятно, не прав. Чтобы построить какое-то предположение, прежде человек должен поразмыслить; они же в умственном отношении большей частью ничтожны и поступают совершенно стихийно, более под влиянием животного инстинкта, требующего самоутверждения, нежели под влиянием разума».

Трудно представить себе, что таковы абстрактные умствования. Болезненный, небольшого росточка, физически слабый мальчик, написавший это, почти наверняка испытал на себе издевательства более сильных и наглых ребят. И всё-таки в его словах нет обиды и злобы, а присутствует удивительное для его лет умение понять другого, вовсе на тебя не похожего.

Завершил он свои размышления так:

«Ошибается тот, кто с успехом кого-то насилуя, видит в этом торжество своей силы и, следственно, торжество своей персоны. Ничего похожего тогда вообще нет, поскольку торжество суть праздник. А какая праздничность в злобе? Она только изобличает натуру, лишённую души, сочувствия чужой боли. Отсюда вытекает, что насилующий получает от своего поступка не выгоду, а явственный урон, потому как вместо удалого молодца, которым ему хочется казаться, он выставляет себя на всеобщее обозрение дурным себялюбцем, не понимающим глупости своего положения по своей же глупости. Поэтому насильники, по моему мнению, достойны холодного презрения, нежели обязательной мести. Однако же оставлять насилие безнаказанным нельзя. Иначе будет не гуманистичность, а потворство отвратительным жестокостям.

Я пока не размышлял над разными положениями в этом вопросе, но, думаю, по отношению к насилию обыденному, с которым мы принуждены сталкиваться повседневно, мои рассуждения верны или, надеюсь, близки к правильному пониманию существа дела».

Самым удивительным образом эти его детские мысли он воплотил в жизнь через тринадцать лет, когда он на правах могущественного и загадочного «человека с Луны» поселился среди папуасов Новой Гвинеи, а также позже, когда он всеми силами старался оградить своих беззащитных чёрных друзей от колонизаторов.

Доброта и благородство — категории вроде бы далёкие от интеллекта и научного творчества. Правда, Николай Васильевич Гоголь полагал: «Ум идёт вперёд, когда идут вперёд все нравственные силы в человеке, и стоит без движения и даже идёт назад, когда не возвышаются нравственные силы». Так ли бывает в действительности, или это только благие мечтания? Почему добрые чувства двигали ум вперёд, а злые — тянули назад?

Если задуматься над этими вопросами, то приходишь вот к какому выводу. Добрым называют человека отзывчивого, понимающего других, сочувствующего и помогающего ближним. Он умеет переживать, продумывать ситуации не только за себя, с одной точки зрения, но и за других. Такое «умножение» чувств и мыслей помогает ему быть, можно сказать, умнее самого себя, даёт ему интеллектуальные преимущества перед тем, кто озабочен только личными интересами.

Вдобавок чувство единения с другими, ощущение своей необходимости придаёт человеку сильнейший творческий импульс, вдохновляет его не только на добрые дела, но и на подвиги.

И ещё одно направление мысли, продуманное и прочувствованное Миклухо-Маклаем в детстве, оказалось для него путеводным, пророческим. В этом случае он исходил из конкретного исторического примера:

«Лорд Байрон, хромой калека, чтобы доказать своё превосходство над многими некалеками и принудить окружающих уважать себя, сделался лучшим пловцом Англии и замечательным наездником; он также прекрасно фехтовал и стрелял без промаха из пистоля на бегу...»

Сразу отметим: Николай Миклухо-Маклай вовсе не пожелал во всём подражать Байрону, даже не научился плавать, не был замечательным наездником и фехтовальщиком. По-видимому, справедливо считал подобное обезьянничанье унизительным. Он обращал внимание не на физические, телесные качества, а на духовные. Продолжим его высказывание:

«Названные четыре спорта и более всего успех в них в его положении представлялись невозможными, но, как видим, дух чудесно одолел плоть. С некоторыми допущениями из этого позволительно заключить: человек, страстно желающий достичь поставленной перед собой цели, более движим силою духа, нежели отягощён слабостью плоти. Следственно, непременно должна быть цель, возбуждающая силы духа. Мнения же окружающих, хотя бы и авторитетов, непрекословным приговором служить не могут...

Как бы искренно ни желал человек, подобный Байрону, служить обществу, оно либо глухо к нему, либо видит в нём жалкого субъекта для низких потех до тех пор, пока он, испытав тягость отчуждения, не добьётся вперёд всего уважительного к себе интереса, а затем покажет, что достоин дружбы и сочувствия...»

Размышляя о Байроне, он намечает — невольно — план собственной жизни. И эта верность детским взглядам, убеждениям, устремлениям — одно из отличительных качеств человека незаурядного, выдающегося.

«Первое и последнее, что требуется от гения, — это любовь к правде». Так считал Гете — человек безусловно гениальный. А любовь к правде предполагает честность, верность высоким идеалам.

У человека, который честно проходит свой жизненный путь, есть одно важнейшее преимущество перед «кривопутными»: в душе его накапливаются, не разрушаясь, впечатления и мысли; они развиваются и постоянно обогащаются. Дни его жизни словно накладываются страница за страницей — без грязных помарок, смятостей, вырванных напрочь листов. Переходя на новые жизненные рубежи, он не отрекается от прошлого. Даже ошибки не старается забывать: в дурных поступках искренно раскаивается, не повторяет их, а потому не мучается постоянно угрызениями совести. Хитрец, лицемер, приспособленец вынужден менять убеждения в угоду текущей ситуации, отрекаться от прежних принципов, идей и дел. Это — мелкая, фальшивая личность, не способная на великие деяния.

Французский писатель Жюль Ренар чётко сформулировал дилемму, стоящую перед многими людьми: «Чтобы стать знаменитым, надо делать либо мерзости, либо шедевры. На что способны вы?»

Николай Миклухо-Маклай с детских лет вырабатывал в себе силу духа, способную преодолеть слабости плоти. Не ради того, чтобы стать знаменитостью и не для самоутверждения, а прежде всего ради самоуважения. Его шедевром стала удивительная и замечательная, достойно прожитая жизнь. А это, надо прямо сказать, удаётся, к сожалению, очень немногим.

Но с какой такой стати один человек — в нашем случае Миклухо-Маклай — становится необычайным, выдающимся, а тысячи других пребывают в заурядности? Если тут не сказываются наследственные качества, то в чём же ещё причина? Случайно можно стать инвалидом, калекой, только не крупным мыслителем или замечательным человеком. От сильного удара по голове можно получить сотрясение мозга, но уж никак не импульс к интеллектуальному творчеству.

В поисках ответа на поставленные выше вопросы приходится вновь возвращаться к проблеме наследственности, только не биологической, которую изучают генетики, а сугубо человеческой, связанной с традициями данного рода, семьи, определённой общественной группы. Духовная наследственность, пожалуй, несравненно более существенна, чем генетическая. Потому что человеческая личность определяется духовными, а не телесными качествами.

Отец нашего героя — инженер-капитан Николай Ильич Миклухо-Маклай — происходил из рода потомственных запорожских казаков. Согласно семейному преданию, их дальний предок Охрим Макуха был одним из куренных атаманов Запорожского войска. У него было три сына: Омелько, Назар и Хома. Все они воевали с поляками за освобождение Украины. Однако Назар, полюбивший польскую панночку, переметнулся к врагам-шляхтичам. Он находился в польской крепости, осаждённой запорожцами. Его братья решили выкрасть предателя. Они сумели договориться с братом о встрече, на которой схватили его и связали. Ему на выручку бросились поляки. Хома, прикрывавший отход Омелько со связанным Назаром на спине, погиб в неравном бою. Отец Охрим собственноручно казнил сына Назара.

История эта удивительно напоминает сюжет повести Гоголя «Тарас Бульба». И не случайно. Потомок Охрима Григорий Миклухо-Маклай учился в 1824— 1828 годах в Нежинской гимназии высших наук, где подружился с молодым Николаем Гоголем, которого очень заинтересовало семейное предание Миклухо-Маклаев.

Так ли было в действительности? Трудно дать окончательный ответ. Семейные предания частенько сродни мифам. Но если в них и отсутствует или приукрашена правда факта, то присутствует нечто не менее важное: правда принципа, идеи. У Гоголя она выражена ярко: «...Любит и дверь своё дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек». Духовные узы, духовные ценности отличают человека от скотины — вот истина, которую следовало бы не только понять каждому, но и принять, воплотив в свою жизнь, как сделал это Николай Николаевич Миклухо-Маклай.

Его прапрадед, запорожский казак Степан Макуха по прозвищу Махлай («Недотёпа»), вряд ли отличался молодецкой статью (откуда бы тогда взялось такое прозвище), но в русско-турецкой войне показал себя отчаянным воином, а назначенный сотником — ещё и умелым и умным начальником. За воинские отличия получил он чин хорунжего, орден Владимира I степени и дворянскую грамоту. И тогда же назвался он по-новому: Миклухо-Маклай.

Дед Николая Николаевича Илья Захарович служил офицером Низовского полка и после кампании 1812 года вышел в отставку в чине премьер-майора. Умер он десять лет спустя, оставив от двух браков трёх дочерей и восемь сыновей. Его предпоследний сын Николай, подобно своим братьям, учился в Нежинском лицее, который закончил с отличием. Ему хотелось получить высшее техническое образование в Петербурге, но в семье средств на это не было. Это его не остановило. Юноша отправился пешком в столицу империи, где поступил в Институт корпуса инженеров путей сообщения. Ему доверили руководить строительством труднейшего по природным условиям северного участка трассы Петербургско-Московской железной дороги.

Воли и упорства Николаю Ильичу было не занимать. Характер у него был замкнутый, независимый. Напускная строгость скрывала доброе и любящее сердце, что не ускользнуло от внимательного взгляда юной Екатерины Семёновны Беккер, дочери ветерана Отечественной войны 1812 года, подполковника, отец которого, немец, был лейб-медиком польского короля. Её матерью была польская дворянка Лидия Шатковская. Екатерина увлекалась музыкой и живописью.

Семья у Николая Ильича была дружная, многодетная. Через год после первенца Сергея родился Николай, а затем Владимир, Ольга и Михаил. Николай Миклухо-Маклай появился на свет в селе Рождественском близ Боровичей Новгородской губернии. Вскоре они переехали в столицу, где глава семьи занял ответственный пост начальника пассажирской станции и вокзала Петербургско-Московской железной дороги.

Николай Ильич постарался сделать так, чтобы его дети получили хорошее образование. Это ему удалось. Однако петербургский климат основательно подорвал здоровье отца семейства и сына Коли, который в детстве переболел множеством болезней, а вдобавок ко всему заикался из-за частичного паралича голосовых связок и картавил. Сильный дефект речи слишком затруднял его учёбу в казённом учреждении. Ему приходилось учиться преимущественно дома.

Читать и писать научился рано, в четыре года и вскоре пристрастился к чтению, хорошо знал немецкий и французский языки, а также латынь, музицировал на фортепьяно и прекрасно рисовал. Однако некоторые домашние учителя обходились с ним жестоко. Когда это стало известно родителям, они постарались сами заняться образованием сына. Отец обучал его точным наукам, истории, основам естествознания, а мать — русскому языку, литературе, географии, музыке. Рисование, анатомию и историю искусств преподавал художник Ваулин.

Жизнь Коли Миклухо-Маклая в одиннадцать лет резко изменилась: умер отец, незадолго до этого ушедший в отставку. Возможно, причиной была изнурявшая его чахотка. По одной версии, его уволили как неблагонадёжного потому, что он выслал опальному Тарасу Шевченко 150 рублей.

Потеря отца обрушилась на Колю как лавина. Ребёнок вдруг ощутил себя заживо погребённым, почувствовал, что холод смерти, сковавший тело его отца, ожидает каждого из живущих. Ночью 17 декабря 1857 года после похорон отца он испытывает страшные мучительные видения. Труп, лежащий в гробу. Мёрзлая земля, комки которой падают на крышку гроба. Опустевшее кладбище и тело отца, одиноко покоящееся в земле среди сонма усопших. И это — удел каждого! Мальчик словно одновременно был и умершим отцом, и собой, ещё живущим на свете — недолгий срок на свете и последующую вечность — во тьме небытия.

Он испытал беспросветный ужас от скоротечности жизни и неизбежности смерти.

Чтобы избавиться от кошмаров, Коля зажёг свечу и стал переводить утешительные строки философа Сенеки:

«...Как видим мы на многих известных нам примерах и на примере самого Гомера, нет великих свершений ума без великих испытаний души, обрекающих даровитого юношу долгие часы и дни пребывать в одиночестве, в потаённых беседах с самим собою, когда страдающая душа вопрошает к разуму и только у него одного находит умиротворение и совет. Кто же во всём счастлив, того поглощают услады жизни; счастливому неведомы ни страдания, ни одиночество, и не потому ли, если и наделён он какими дарованиями, его божественный очаг не возгорается?

В старости одиночество обильно плодоносит, но цветы будущих плодов расцветают в юности, потому одиночество даровитому юноше необходимо так же, как старику. Хвала богам, счастье и дарование они редко даруют вместе...

Воздадим же честолюбивой юной даровитости и скажем так: дорожение честью — не искание славы в гонениях за славой, а добывание славности усердием в трудах нужных. Честолюбие пусть будет огнищем души, а трудолюбие — истинно честью...

Вернусь теперь к тому, с чего мы начали: в чём корни ума, подобного уму Гомера? Скажу, как думаю: в даровании, страдании, одиночестве, беседах с самим собою, честолюбии. Всё другое, кроме доброты сердца, необходимой юной даровитости, как солнечные лучи — винограду, — превходящее...»

Размышляя над этим отрывком, юный переводчик делает для себя вывод: «По-видимому, Сенека прав. Чувствовать себя без вины отринутым от людей неприятно и обидно, как при всяком незаслуженном наказании, но для плодной работы ума пребывание в одиночестве, несомненно, благотворно. Много ли значимого даст ум, постоянно вовлекаемый в круговорот суеты? Определённо очень мало или ничего вовсе».

Но есть ли смысл мыслить и трудиться ради того общества, которое отстраняет тебя безо всякой твоей вины, ради этих людей, которые потешаются над твоей затруднённой речью, обзывают заикой, глумятся, пользуясь своей физической силой?

Он вспоминает слова Цицерона, которые записал в дневник год назад: «О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков!»

Так не лучше ли умереть теперь, не дожидаясь дальнейших мучений и страданий, которые непременно ожидают его впереди? Быть может, смерть — прекрасней и достойней прозябания в этой жизни среди толпы подонков? Если верить Цицерону, она может быть прекрасным переходом в божественный мир... Но почему надо верить Цицерону или попу Василию, сулящим бессмертие души и райское блаженство? А если чёрная завеса смерти навсегда отделит тебя от мира живущих, если останешься лежать одиноко, как тело отца, в могиле?

И почему воспоминание об умершем отце вызывает слёзы и отчаяние, а не спокойствие и радость? Почему мы скорбим, и так бывает всегда и у всех, кто теряет близкого человека? Не это ли — ясное доказательство того, что смерть — несчастье, огромная беда прежде всего для тех, кто потерял любимого человека? И что станет с моей матерью, с любимой сестрой, если я вдруг решусь избрать смерть!

От этой мысли мальчик словно пробудился от кошмарного сна. Почему он раньше не подумал о своих родных, о матери? Разве жизнь принадлежит только ему одному? Имеет ли он право распоряжаться ею своевольно, не задумываясь о своих ближних?!

(Много позже, в конце своей жизни, исследователь так сформулировал мысль, к которой пришёл в юности: «Я понял тогда и придерживаюсь такого мнения теперь, что как бы человеку ни было трудно, распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению он не имеет права, так как она принадлежит не ему одному, но также его близким, а если это человек мыслящий, создающий или способный создавать общественные духовные или материальные ценности, то и всему обществу. Поэтому желать себе смерти, а более всего совершать самоубийство, даже преступно, поскольку в его основе, осознанно или нет, но во всяком случае — злоумышленное по своей сути посягательство на чужую собственность и, с другой стороны, — горе ни в чём не повинных людей. Уважения заслуживают только два вида смерти: естественная и вызванная необходимостью принести себя в жертву ради каких-то общих гуманистических целей...

Жизнь же прекрасна потому, как я заключил для себя ещё тогда, что только она и творит прекрасное...

Другое дело — смысл жизни каждого отдельно взятого человека. У каждого он свой и каждому, если он намерен жить содержательно, нужно своевременно его определить и заранее быть готовым чем-то жертвовать в интересах достижения намеченной цели... Чем больше поставленная цель, тем дороже она обходится...»

Его целью было — прожить сознательно, интересно и достойно. Он её добился. Значит, это была счастливая жизнь.

Духовные корни

О детстве и юности Николая Миклухо-Маклая можно было нафантазировать немало. Тут были бы эпизоды столкновений с более сильными наглыми мальчишками, бесед с матерью, философских споров с отцом, бредовых видений во время тяжёлых болезней, одиноких размышлений, конфликтов с насмешниками-гимназистами и далёким от христианского всепрощения попом Василием...

У подобных домыслов было бы лишь одно основание: высказывания самого Николая. Других свидетельств о его детстве и юности не сохранилось. А потому честнее всего будет привести его собственные слова, не прибегая к беллетрическим ухищрениям.

Давая интервью корреспонденту австралийской газеты, он сказал:

«Из гимназии я был отчислен по настоянию попа Василия за то, что на уроках Закона Божьего читал «Письма об изучении природы» Александра Герцена и как-то принёс в класс «Сущность христианства» Фейербаха.

В то время моим «законом божьим» стали и продолжают ими оставаться философские статьи Чернышевского. Под влиянием его идей, кроме Герцена и Фейербаха, я начал изучать также труды Сеченова, Писарева, Гегеля, отдельные работы Добролюбова. Кроме того, моя мать постоянно где-то добывала нелегальную газету Герцена «Колокол». Это определило мои настроения и в конечном счёте привело к участию в студенческих митингах и демонстрациях. В одной из таких демонстраций ещё до моего исключения из гимназии я и мой старший брат Сергей были арестованы и посажены в Петропавловскую крепость. Но я никогда не считал, что нас наказала Россия. Попы и полицейские в России, как и в других странах, являются частью государственного механизма, но даже если речь идёт о целом государственном механизме, нельзя считать, что он соответствует характеру страны. Когда вы выступаете против существующего общественного устройства, совершенно естественно, что люди, призванные высшей властью сохранять это устройство, применяют к вам меры наказания. Но было бы по меньшей мере неразумно, обидевшись на полицейского, переносить свою обиду на страну...»

Эта мысль была продумана им ещё в юношеские годы, иначе он не смог бы стать патриотом России. Власть имущие вовсе не гладили его по головке; ему приходилось с немалыми усилиями и горькими переживаниями идти наперекор официальным установкам:

«Меня исключили из шестого класса гимназии и затем запретили посещать Петербургский университет, куда, несмотря на отсутствие документа о законченном среднем образовании, я был определён вольнослушателем. Поэтому мне пришлось ехать учиться в Германию. После исключения из университета я не мог поступить ни в какое другое высшее учебное заведение России, так как находился под надзором полиции. Но это не значит, что учиться в России мне не позволила Россия».

Австралийский журналист (примерно так же, как в наше время многие российские журналисты) никак не мог взять в толк, как это юноша, который подвергся гонениям в своей стране, не возненавидел родину, а, напротив, делал всё для того, чтобы её возвеличить. Миклухо-Маклай отвечал так:

«Говоря о своей принадлежности к России и гордясь этим, я говорю о своём духовном родстве с теми её представителями, которых принимаю и понимаю как создателей истинно русского направления в науке, культуре и такой важной для меня области, как гуманизм. Но это не то родство, которое даёт повод для семейного застолья. От каждого, кто его сознает, оно требует прежде всего постоянной дисциплины в мыслях и делах. По сути я служу не своей собственной идее, а выполняю программу исследований, основное направление которых определил и Лев Мечников, и академик Бэр. Затем я руководствуюсь в своих изысканиях трудом Сеченова о рефлексах головного мозга и работой Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Как видите, все русского происхождения.

Кстати, мне доставляет удовольствие сказать, что Россия — единственная европейская страна, которая хотя и подчинила себе много разноплеменных народов, но всё же не приняла европейских расовых теорий даже на полицейском уровне. Сторонники высших и низших рас в России не могут найти себе союзников, так как их взгляды противны русскому духу...»

Удивительно верное замечание! Над ним стоило бы задуматься и в наши дни.

Тем, кто выпячивает на первый план биологическое родство, расовые и родовые принципы, живой пример Миклухо-Маклая должен буквально резать глаза. Он, патриот русского народа и русской культуры, не принадлежал к великоросскому племени (впрочем, ещё вопрос, существует ли такое в чистом виде). Николай Николаевич высказался и по этому поводу:

«Моя особа представляет собой живой пример того, как благополучно соединились три извечно враждовавшие силы. Жаркая кровь запорожцев мирно слилась с кровью их, казалось, непримиримых гордых врагов ляхов, разбавленной кровью холодных германцев. Что в этой смеси больше или какая из её составных частей во мне наиболее значительна, судить было бы опрометчиво и вряд ли возможно. Я очень люблю родину моего отца Малороссию, но эта любовь не умаляет моего уважения к двум отечествам родителей моей матери — Германии и Польше...

Я не думаю, что какой-то из трёх наций, составивших мою особу, мне следует отдать предпочтение. Кровные узы я, конечно, признаю и отношусь к ним, насколько мне кажется, с должным уважением, но состав крови, на мой взгляд, не определяет национальности. Важно, где, кем и на каких идеалах воспитан человек. Если вы возьмёте малайского ребёнка и воспитаете его в английской семье и среди англичан, разве он останется малайцем! У него сохранятся только антропологические черты, то есть внешность малайца, но образ мышления, вкусы и запросы будут совершенно английские, и потому по духу этот человек будет англичанин.

Весь вопрос в том, что называть национальностью, биологическое начало или духовное содержание человека. Лично я склонен думать, что решающее значение имеет духовное содержание. Деды основателя русской антропологии академика Бэра происходили из Германии и Швеции, но однако же по образу жизни и всему своему содержанию он был человеком положительно русский и отечеством своим почитал Россию. Точно так же имя моё и дело моё принадлежат России».

Мысль его убедительна и верна. Безусловно, следует разделять национализм культурно-исторический от национализма и расизма биологического. Эта простая, казалось бы, идея чужда для большинства представителей западноевропейской цивилизации, которые поддерживали расистские теории, а уже в XX веке в массовом порядке стали приверженцами фашизма и нацизма.

В России, а затем в ещё более ярком выражении — в СССР — всё было совсем иначе. И даже глава государства, Иосиф Виссарионович Сталин, который был, как известно, грузином Джугашвили, называл себя русским, уточняя, что он человек русской культуры. Развал единого многонационального государства Советского Союза вызвал не расцвет, а, напротив, упадок экономики и культуры отделившихся племён, народов.

Об этом приходится упоминать, потому что в современном мире вновь возродилась идеология нацизма и расизма, но уже на иной основе — экономической... Впрочем, вернёмся к высказываниям Миклухо-Маклая.

Австралийский журналист подметил некоторую странность в патриотических рассуждениях учёного-путешественника, который работал почти исключительно вне России, утверждал равенство всех наций и рас, представляя собой яркий образец гражданина мира, сына человечества. Более того, как естествоиспытатель Миклухо-Маклай был приверженцем истины, которая должна быть единой для всех не только людей, но и вообще мыслящих существ.

«Всё зависит от того, — отвечал Маклай, — какую вы ставите перед собой цель: что-то опровергнуть или доказать. Ваше изначальное намерение предопределит, а разум определит и необходимыми случаю фактами подтвердит конечный результат. Но будет ли это истина? Нет, даже будучи как будто очевидной. Потому нет, что истина никогда не бывает однозначной.

Если вы смотрите на дерево, оно кажется вам реальным и воспринимается как очевидная истина. Но это только часть истины, а не вся истина и, значит, вообще не истина, так как большая или малая часть чего-то не может представлять собой нечто целое в его законченном виде.[...]

Кроме видимой глазу кроны, у дерева есть корневая система, есть почва, давшая дереву устойчивость и корм, то есть подземные воды, растворившие этот корм и сделавшие его доступным корням, есть впитанная живым листом тепловая солнечная энергия, которая через посредство химических реакций превращается в растении в механическую силу, необходимую дереву для подъёма кормов и влаги из земли к ветвям, есть, наконец, воздушная среда, которая тоже питает дерево и во многом определяет его жизнь.

Так вот, всё это в совокупности и есть истина, целая система, а не только то, что видно глазу и потому воспринимается часто как вся реальность.

Мы видим отсталого в своём развитии островитянина и спешим сделать вывод о принадлежности данного субъекта к будто бы худшей части человечества. Между тем существует множество причин, обусловивших отсталость островитянина. Не учитывать все эти причины — значит не быть объективным. Быть же объективным, в моём понимании, значит отрешиться от всяких тенденций и подчинить себя только поиску истины во всей её совокупности. В моём положении исследователя, поставившего своей целью доказать миру, что все люди — люди, и сделать невозможным само стремление оправдать колониальные захваты, грабежи и насилия, первым условием для этого является чувство ответственности перед всем человечеством, одинаково беспристрастное отношение ко всем народам и расам, так как иначе меня обвиняет в необъективности и все мои старания окажутся напрасными.

Но чувствовать себя сыном человечества не значит забыть родной дом. Я ещё не встречал человека с нормальной психикой, который был бы холодно беспристрастен к матери. Поэтому над своими хижинами в Новой Гвинее я всегда поднимал русский флаг».

О русской мысли

Человек, не способный любить с благодарностью свою родину, малую часть Земли и человечества, не может искренне возлюбить всю свою планету и весь род людской. Они будут для него категориями абстрактными, использовать которые удобно в своих личных целях. Подобные космополиты слишком часто оказываются тайными приверженцами какого-то одного народа или племени, каких-то вполне определённых социальных групп и политических партий.

Миклухо-Маклая и самого занимал вопрос: почему он, в своих убеждениях и поступках всегда оставаясь гражданином мира, абсолютно чуждым национализма и расизма, в то же время был приверженцем конкретно русской культуры, с гордостью считал себя её представителем?

На эту тему он, тяжело больной, лёжа на больничной койке, незадолго до смерти диктовал жене «Заметки о природе русского гуманизма». Кстати сказать, диктовать ему приходилось на английском языке (русский Маргарита практически не знала). Она сохранила в своей тетради этот черновой набросок:

«Русская мысль, если говорить о мысли плодоносящей, рождающей новые идеи и новые взгляды на природу вещей, — явление замечательное и потому уже, что оно существует, кажется как будто противоестественным. Ведь мысль, способная ниспровергнуть общепринятое и утвердить что-то новое, — искра, возникающая от столкновения мнений, от сомнения, побуждающего искать истину. Чтобы такие искры высеклись, людям нужна внутренняя духовная свобода и нужно общество, позволяющее свободу мнений. На Руси же, если мы проследим историю Русского государства от Иоанна Грозного до наших дней, за вычетом, может быть эпохи Петра I, не допускалась под страхом смерти или тюремного заключения не только разница во мнениях, но даже попытка усомниться в чём-то, что являлось установленным и принятым в государстве.

Дикая татаро-монгольская орда с её свирепой жестокостью, презрением к духовным ценностям и разделением общества на рабов и вождей принесла и укоренила на века в Русском государстве положение, при котором право думать получили только те из нижестоящих, кто, думая, в мыслях своих угадывал желание вождя...

...Границы Русского государства всегда служили не только оборонительными рубежами, но и как бы второй Великой Китайской стеной, ограждавшей русский народ и подчинённых ему инородцев от «дурного» влияния неугодных русским вождям примеров. И с той же целью была введена строгая система видов на жительство, дабы каждый гражданин постоянно находился под государственным контролем и наблюдением лиц, назначенных отвечать за сохранность установленного единообразия в мыслях и настроениях.

И вот при всех этих порядках, которые ведут лишь к всеобщему отуплению, животворящая русская мысль, вопреки всем насилиям и царящей нравственной тьме, всё-таки произрастает и всему свету на изумление приносит замечательные плоды.

Когда заходит разговор о русской науке и культуре, людей, мало знающих Россию и привыкших смотреть на неё как на одно из самых деспотических государств, бесправный народ которого, казалось бы, не может дать ничего хорошего, поражает в русской мысли её неизменный гуманизм. А она, страдалица, пройдя через все испытания, пробившись сквозь тернии, не может нести в себе зло.

Страдание озлобляет натуры холодные, с корыстной душой и умом либо слабым, либо чересчур однобоким; русский же человек по своему характеру горяч и отзывчив, а если бывает злобен и совершает поступки буйно жестокие, то лишь в отупении или безысходном отчаянии. Когда же ум его просветлён и он видит истоки зла, в страданиях своих он никогда не озлобляется и мысли его направлены не к мести, воспетой и возвышенной до святости в европейской литературе, а только к искоренению зла всеми путями и средствами, может быть и с помощью того же зла. При этом он легко готов принести себя в жертву ради блага других, часто для него безымянных и совершенно чуждых.

Истинно русской натуре чужды не люди чужие, ей чужд эгоизм.

Вот откуда гуманность русской мысли. Не мог же Михайло Ломоносов, долгие годы живший на чёрством хлебе и квасе и достигший достатка в тяжких трудах, не думать о конкретной плодотворной пользе науки для тысячи сирых и жаждущих. Не могли Александр Пушкин и Михаил Лермонтов не сочувствовать гордым кавказцам, на себе испытав боль унижений.

Кроме России, не много мы знаем примеров, где наука и культура, в особенности отмеченные талантом произведения литературы, были бы так едины в своих устремлениях...»

Можно, конечно, уточнить или дополнить некоторые его соображения, но они в основе своей, как мне представляется, верны. Можно было бы вспомнить в этой связи его прежние высказывания о государственной машине, деятельность которой стремится закрепостить, упростить, механизировать общественную жизнь. Казалось бы, это должно было ослаблять, угнетать, упрощать русскую мысль. А вышло наоборот. Почему?

Для приспособленца всегда играет решающую роль окружающая социальная среда, мнения и указания имущих капиталы, власть. Он будет добропорядочным и «прогрессивным», если ему это будет выгодно, если начальство за это наградит или повысит в чине.

В 1863 году об этом писал многомудрый Кузьма Прутков в «Проекте о введении единомыслия в России» (одним из авторов, скрывавшихся под псевдонимом Козьмы Пруткова, кроме братьев Жемчужниковых был граф Алексей Константинович Толстой, покровительствовавший Николаю Ильичу Миклухо-Маклаю). В «Проекте» было ясно сказано:

«Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмётся? На чём основано?» Там же приводились необходимые меры для установления в обществе единого господствующего мнения.

Если в России высказывали такие язвительные замечания по поводу единомыслия и угождения начальству, значит, было немало людей, которые с презрением относились к приспособленцам и стремились жить и действовать согласно своим убеждениям, а не указаниям вышестоящих чинов. И чем сильнее было противодействие «вольнодумству», чем больше приходилось прикладывать усилий, чтобы противостоять господствующему течению мысли, тем упорней и крепче становились мыслители. Силы, в том числе и умственные, крепнут в борьбе, в преодолении трудностей, в напряжённых усилиях, а не вялом существовании, цель которого — пристроиться и удержаться на тёпленьком местечке, по образу и подобию домашнего насекомого.

Вспомним ещё одно высказывание Козьмы Пруткова: «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза». Вдумаемся: а для чего требуется канифоль? Чтобы затруднить движение смычка по струне. В противном случае если бы смычок смазывали маслом, чтобы облегчить его движение, ослабить сцепление со струнами, инструмент виртуоза стал бы издавать жидкие гнусавые звуки.

Так что поощрение поощрением, но оно ещё вовсе не должно определять движение мысли в определённом, поощряемом, скажем, деньгами, направлении. Результат будет самым плачевным для мыслителя, точно так же, как для обильно умасленного смычкового инструмента.

Русская мысль, так же, как изначально связанная с ней мысль Миклухо-Маклая, крепла и возвышалась в противодействии мощной государственной машине, внося живительную и благородную струю гуманизма в общественную жизнь.

Одиночество

В один из воскресных июльских дней 1866 года чинные обыватели небольшого немецкого университетского городка Йены, шедшие на соседнюю горку отмечать церковный праздник, были ошеломлены. Они увидели возле дороги тело молодого человека в рубашке, залитой кровью.

Вскоре в некотором отдалении от тела собралась небольшая толпа. Все негромко переговаривались в немалом возбуждении и удивлении. Никто не рискнул приблизиться к распростёртому телу, чтобы удостовериться, жив он или мёртв. Кто-то поинтересовался, есть ли тут доктор, мужчины поспешили увести дам, кто-то пошёл сообщить полиции о случившимся.

Немногие из оставшихся вдруг замерли: тело зашевелилось, молодой человек поднялся на ноги, отряхнулся и зашагал по дороге в город. Вслед ему послышались голоса:

— Да он просто пьян!

— Нет, его ранили на дуэли.

— Это у него не кровь, а красное вино!

— Эти студенты ужасные забияки.

— Его надо остановить до прихода полиции.

— Нет уж, нечего связываться с пьяным...

А молодой человек ускорял шаги и свернул в небольшую рощицу на окраине города, чтобы не повстречаться с полицией. Он не был ни пьян, ни ранен. Он, Николай Миклухо-Маклай, студент Йенского университета, был удовлетворён проведённым экспериментом. Измазав ветхую рубашку красной краской, изобразил раненого или убитого и убедился: в обществе цивилизованных европейцев можно лежать, истекая кровью, так и не дождавшись помощи.

Он усмехнулся, припомнив слова Сенеки: «Свидетельства нравов можно получить из малых признаков». За всей этой традиционной чинностью немецких буржуа скрывается настороженное равнодушие к окружающим и неограниченное себялюбие. А за что бы им любить самих себя? И за что любить и уважать их?

Была ещё одна причина чувствовать удовлетворение от проведённого эксперимента. Его отчуждённость, независимость, нежелание пристать к какой-либо студенческой компании вызывали порой насмешки и язвительные замечания со стороны некоторых из наиболее бесшабашных и развесёлых студентов. Замкнутость и нелюдимость раздражали многих, считавших это признаком чрезмерной гордыни и желанием выделиться.

Многое в его поведении объяснялось просто: недостатком средств. В Гейдельберге, где юноша учился на философском факультете два года назад, студенты преимущественно были из состоятельных семей. Они заметили, что этот худой, невысокий и невозмутимый «коллега» щеголяет в одном и том же заношенном сюртуке и потёртых штанах, не говоря уже о стоптанных штиблетах.

Молодые люди считали, что он им не ровня, вот и дичится. А Маклай с презрением относился к этим сытым самодовольным юнцам, стремившимся прежде всего весело проводить время. Его привлекало общество польских политических беженцев, многие из которых, рискуя жизнью, боролись за освобождение своей страны. Его ввёл в их круг бывший воспитатель поляк Валентин Валентинович Миклашевский, заканчивавший юридическое образование. Эти люди были достойны уважения уже потому, что у них были твёрдые патриотические убеждения, они боролись за свободу.

Юный Миклухо-Маклай ощутил в себе польскую кровь и стал брать уроки польского языка. Когда об этом узнала его мать, наполовину полька, она выразила в письме не радость, а огорчение: «Ты пишешь, что берёшь уроки польского языка, да зачем тебе знать этот язык? Лучше английский или французский, чтобы знать его хорошо, там уроки недороги. А польский всё равно ты не будешь хорошо знать, да и зачем он?»

Мать советует ему познакомиться с немецким семейством, развлекаться. А он, узнав, что Чернышевский осуждён и сослан в Сибирь, просит прислать его портрет и адрес, на который можно было бы выслать ему деньги. Екатерина Семёновна отвечает: «...Ты никогда не жил один и не доставал денег и поэтому не знаешь, как трудно добываются деньги и как скоро можно их истратить. Знаю твой характер: ты прежде сделаешь, а потом пожалеешь, может быть, да уже поздно. Не сердись на меня за эту фразу, да это правда. Положим, что люди большею частью так поступают. Деньги для Чернышевского можешь выслать когда хочешь, да всё же нужно быть осмотрительным по возможности...»

Нет, мать не слишком хорошо знает характер сына. Его поступки определяются убеждениями, а их он не меняет. Но и намёки её понятны. В чём-то она права, безусловно права. Впрочем, деньги вдова получает в основном за акции пароходного общества «Самолёт», имеющего доходы от пассажирских рейсов от Твери до Астрахани и по Каспийскому морю. Её сын живёт, в сущности, как мелкий буржуа, иждивенец. Одно лишь его может оправдать: получив образование, Николай станет полезным членом общества...

Кем? Мать желает видеть его инженером, идущим по стопам отца. В таком случае придётся служить чиновником или наёмником у какого-нибудь предпринимателя. Ему будет гарантирована обеспеченная жизнь, о чём и печётся матушка. А ему более всего хотелось бы независимости. Почему бы не стать, подобно Шопенгауэру, вольным философом, размышлять и писать о вечных проблемах бытия человека, общества, природы?

Нет, это — пустые мечтания. Шопенгауэр был вполне материально обеспеченным человеком. Он мог себе позволить независимость суждения и образа жизни. По его признанию, философия не дала ему совершенно никаких доходов, хотя избавила от очень многих трат. А тут приходится думать прежде всего о каких-либо, пусть даже незначительных, средствах к существованию.

Литературный заработок? Но люди, убеждения которых он разделяет, немного заработали: Писарев посажен в Петропавловскую крепость, Чернышевский публично опозорен и сослан. Писать что-то несообразное со своими убеждениями он не может.

Мать думает, будто он безоглядно расходует деньги. А он бережёт каждый талер. Вот и ботинки купил по случаю за полцены у Миклашевского, они ему оказались маловаты, благо мало ношенные. Чёрные нитки и иголки, которыми снабдила его родительница, пригодились — латать прорехи на сюртуке и брюках. Приходится тратиться на молоко, но такова была рекомендация врача: ежедневный приём молока в связи со склонностью к заболеванию чахоткой, сгубившей его отца. Расходы на книги тоже необходимы, чтобы не зачахли мозги...

Помнится, после исключения из Петербургского университета он получил ободряющее письмо от Миклашевского: «Не отчаивайся, друг Коля, кто знает, с какими неудачами придётся тебе столкнуться в будущем. Запомни, главное, что нужно в жизни, — это быть человеком, остальное приложится. Что касается дальнейшего своего образования, то вот тебе мой совет: немедленно хлопочи о заграничном паспорте и выезжай в Гейдельберг... Ты сможешь здесь слушать лекции великого физика Гельмгольца, знаменитых учёных Кирхгофа, Бунзена, Миттермайера и ещё многих других. А если захочешь, переведёшься потом в какой-нибудь другой университет...»

Эти последние слова хорошо запомнились. Пришла пора подумать о том, где учиться дальше. Если уж приходится платить за лекции, то придётся позаботиться о том, чтобы получить определённую профессию, которая даёт возможность заработка.

Наступает время летних каникул, сентябрь 1864 года. Ему бы отправиться из Гейдельберга в Россию, повидаться с родными, с матерью, сестрой, братьями. Но это опасно. Могут задержать: ведь он выехал за границу по подложным документам. Возможно, удалось бы получить прусское гражданство: ведь он принадлежит к роду фон Беккеров. Да разве Пруссия ему ближе и родней, чем Россия?!

Юноша уезжает на каникулы в горы Шварцвальда, устроившись в небольшой почти безлюдной гостинице, отдалённой от больших селений. Здесь можно наслаждаться одиночеством. Надеется избавиться от боли в груди и рези в глазах, укрепить здоровье. Бродит по десять часов по окрестностям, взбирается на горные перевалы.

Горы благоприятствуют возвышенному настроению и серьёзным размышлениям. Благословенное одиночество! Оно позволяет проникнуться гармонией и величием природы.

Какие силы вздыбили эти скалы, прорезали глубокие ущелья и, словно рукой мастера, создали эти великолепные ландшафты? Когда-то, миллионы лет назад, на этом месте расстилалось море. Неспешная и могучая жизнь Земли словно напоминает постоянно человеку о вечности:

...Подожди немного, Отдохнёшь и ты.

Да разве в природе всё всегда совершается тихо и мирно, постепенно и неспешно? Разве не грохочут лавины и обвалы, не содрогается земля от страшных глубинных ударов, не извергаются и не взрываются вулканы, не происходят грандиозные перевороты, о которых писал Кювье? Какие невообразимые катаклизмы нагромоздили эти горные гряды?!

Не так ли происходит и в душе человека, и в обществе?

«Если природа во всём подчинена высшей целесообразности, — пишет он, — управляется законами естественного развития, а человечество — часть природы, то существуют ли законы общественного развития? Из чего они вытекают? Нельзя же утверждать, что вся наша жизнь — цепь случайностей...

Есть одинаково присущая всем народам потребность в познании и отсюда — в просвещении... Соответствующее нуждам человечества количество и качество дарований, многочисленные совпадения в области изобретений и научных открытий, пороки и добродетели, взаимно уравновешивающие друг друга возникновение и сходство религий, похожие мифы. В конечном счёте отвечающие уровням цивилизаций общественные и государственные формации, неизбежность культурных и следующих за ними социальных революций, решительно меняющих всю политико-экономическую систему мира...

...Открытие законов общественного развития — главнейшая из задач практической философии. Только зная их, вооружаясь не только благими пожеланиями, но наукой, можно приступить к очередному переустройству мира своечасно, вести его с наименьшим ущербом...

Одна теоретическая мысль Платона относительно возникновения государства... представляется бесспорной, именно:

«Потребности граждан, составляющих общество, разнообразны, но способности каждого отдельного лица к удовлетворению этих потребностей ограниченны. Поэтому каждый из нас сам для себя будет недостаточен и имеет нужды во многих... Когда один из нас привлекает других либо для той, либо для иной потребности, имея нужду во многом, мы располагаем к сожитию многих сообщников и помощников, тогда это сожитие получает у нас название города (государства)».

Да, сожитие, но без насилия одного над другим, без олигархий и диктатур. Государство, экономически и политически основанное на обязательной взаимопомощи граждан, когда все заинтересованы в труде одного, а один — в труде всех, — вот цель, достойная борьбы».

Он вспоминал собрания польских революционеров, пламенные и не во всём понятные речи, изобилующие шипящими звуками и направленные не столько против царского деспотизма, сколько против, как говорилось, русской гегемонии, российской власти. Будто власть польской аристократии над народом чем-нибудь лучше принадлежности к великой державе и великой культуре. В таком случае и украинцы, и литовцы, и белорусы и татары, и башкиры и многие другие народы России захотят иметь свои собственные государства. Вернее и честнее сказать, местные национальные господа, паны и князья, беки и ханы захотят владычествовать над своими народами. И это будет всеобщий развал, взаимная рознь и новое ярмо для каждого из народов.

Польские националисты не вдохновили его на революционную борьбу, а, напротив, остудили эти порывы. Миклашевский это понял и не стал больше привлекать Миклухо-Маклая на собрания польских националистов-патриотов.

Революция в России необходима, но совсем другая, влекущая за собой основательный ремонт государственного механизма и замену его отдельных деталей. Задача философа — осмыслить ход и результаты неизбежной культурной и социальной революции, чтобы они принесли максимум благ и минимум бед обществу. Любая теория имеет смысл и оправдание только в том случае, если она помогает людям достойно существовать...

Он бродил по горным дорогам и тропам с неизменным дневником в сумке. Делал зарисовки, записи. Для него наступало решающее время: надо окончательно определить свой жизненный путь, а прежде всего — профессию. Очень заманчиво стать философом и найти законы развития в природе, а затем и в обществе, законы развития Мироздания. Однако по здравому рассуждению это представляется не более чем юношескими мечтаниями. Сколько лет ещё надеется он сидеть на шее семьи, матери? А что потом? Даже став доктором философии, вряд ли получит кафедру... Сможет ли без мучительных запинок читать лекции? И кто возьмётся печатать его труды?

Безусловно, учения коммунистов и анархистов очень привлекательны и пронизаны благородной идеей справедливости. Но что может произойти в случае победы пролетариата? Произойдёт ли в результате революция культурная? Если, предположим, сейчас богатства и власть находятся в руках людей недостойных, алчных, нравственно низких, то не приведёт ли социальная революция к другой крайности: всеобщему равному распределению благ? Нет ли в этом другой опасности?

«Народное государство, — записывает он, — поставившее своей целью непрерывность прогрессивного развития и взявшее за практическое правило распределяющий принцип деления благ, повинно особо поощрять людей пяти категорий: учёных исследователей, инженеров, работников просвещения и медицины, а также офицеров армии и флота как главных охранителей государства. Относительно же лиц, управляющих государством, то, воздавая им должное, однако памятуя, что благородное стремление оправдать доверие народа может и должно быть связано с особым вознаграждением, чрезмерно одарять их не следует. Более того, чтобы всем было известно, во что обходятся народу его управители, о денежном содержании правительства в целом и каждого из его членов в отдельности, а также о содержании лиц, занимающих важные государственные должности, нужно объявлять гласно: суммы же содержания назначать с участием депутаций народа...»

Чем чётче пытается молодой человек обрисовать основные черты грядущего «народного государства», тем определённее убеждается в бессмысленности подобных упражнений. Он не настолько наивен, чтобы поверить, будто такие его откровения всерьёз могут заинтересовать кого-то. У него нет желания заниматься политической деятельностью, входить в какую-либо партию. Маклай не может себе представить, какая сила способна заставить его променять одиночество и хотя бы иллюзию свободы на пребывание в толпе или перед толпой, когда теряешь ощущение своей личности, растворяешься в массе и вынужден подчиняться ей, даже становясь её лидером.

Да и что он знает о жизни общества, государства, отдельных сословий? Только то, что вычитал из книг. Имеет ли право навязывать кому-либо свои скороспелые суждения? Что своего, нового способен привнести в систему знаний о природе и обществе? И не пора ли всерьёз позаботиться о том, чтобы добиваться самостоятельности не только в мыслях, но и в личной жизни, в материальном положении?..

Вернувшись в Гейдельберг, завершает первый курс обучения, сдаёт экзамены сразу за два факультета — философский и юридический, а затем переезжает в Лейпциг, поступив на медицинский факультет. Учится с необычайным напряжением, исступлённо и за год успевает пройти полный курс медицинского факультета. Его не отвлекает никто и ничто. Ему помогало одиночество. В январе 1866 года Николай переезжает завершать учёбу в Йену.

В Йенском университете Маклай специализировался по двум взаимосвязанным направлениям: сравнительной анатомии животных (у крупного учёного Карла Гогенбауэра) и общей зоологии, преимущественно беспозвоночных — у одного из наиболее ярких преподавателей университета Эрнста Геккеля. Последний был сравнительно молодым, энергичным, умным и красноречивым человеком. Он умел вдохновенно рассказывать о чудесах и красотах природы, о радости познания.

Могут показаться странными интеллектуальные метания Миклухо-Маклая: от философии и юриспруденции к медицине, а затем сравнительной анатомии и зоологии. По-видимому, юноша решил отдалиться от общественной деятельности и стать профессиональным учёным, опубликовать несколько научных работ, после чего вернуться на родину.

Его глубоко интересовала теория эволюции вообще и головного мозга в частности. Подступы к этой обширнейшей и малоизученной теме он решил готовить основательно.

Сравнительная анатомия животных с начала XIX века стала очень важным разделом биологии. Не случайно знаменитый французский учёный Жоффруа Сент-Илер назвал свою фундаментальную работу «Философия анатомии». Однако не всем нравились излишние общие рассуждения без надёжной опоры на факты. Карл Бэр предостерегал от «заблуждений, в которые можно впасть, если постоянно принимать за действительность предположения вместо наблюдений».

Миклухо-Маклай учился прежде всего добывать факты. Смиряя бурный нрав, долгие часы проводил в анатомическом зале, корпел над утомительными, а то и скучными однообразными опытами, вечерами просиживал над учебниками и трудно читаемыми трактатами. Он был что называется прирождённым естествоиспытателем, хотя и не обладал крепким здоровьем. Зато у него была недюжинная сила воли, неутолимая любознательность, трудолюбие и глубокий интерес к жизни природы. Юный учёный был лёгок на подъём и умел довольствоваться лишь самым необходимым.

Как вспоминал его знакомый Герман Фоль: «...В Йене у него был только один друг — молодой русский князь Александр Мещёрский, который, несмотря на свой княжеский титул, сильно нуждался, и ещё, быть может, Лев Мечников, с которым они встречались редко, но очень сердечно.

С Маклаем в Йене мы часто виделись в клинике профессора Геккеля, обменивались разного рода впечатлениями... В противоположность мне он был самоуглублённо молчалив, чуждался женского пола, хотя йенские девицы осаждали его настойчиво, не прикасался к вину и с великим отвращением ежедневно выпивал литр молока.

Среди студентов Йенского университета он был личностью заметной и, на мой взгляд, одной из наиболее эрудированных. Обладая феноменальной памятью при лихорадочной жажде познания, в Гейдельберге сумел за год сдать экзамены за два факультета... потом в Лейпциге также через год стал законченным врачом и приехал к нам в Йену, имея намерение заниматься тоже на двух факультетах сразу. В два года и сравнительной анатомией и зоологией он овладел на уровне магистра каждой из названных наук и мог получить кафедру, но на все уговоры отвечал упрямым «нет».

...Вот одна деталь, изумившая всю нашу клинику. У нас умирала от саркомы девятнадцатилетняя девушка, которая перед смертью, видимо, влюбилась в Маклая и со слезами просила, чтобы он, когда она умрёт, сделал из её черепа абажур для настольной лампы. Успокаивая несчастную, он дал обещание её дикую просьбу исполнить. Но никто из нас, слышавших это обещание, и не подумал принять его всерьёз. Каково, однако, было наше удивление, когда мы узнали, что своё слово он сдержал!»

Миклухо-Маклай всегда был человеком чести, был верен своему слову и не терпел никаких сделок с совестью. Избегал лёгких путей в науке, ибо увлечён был поисками истины. К великим целям нет лёгких подступов.

Геккель в эту пору подходил к зениту своей славы. Он издал свой знаменитый труд «Общая морфология организмов», где обосновал положение о соответствии между индивидуальным (от зародыша) развитием организма и эволюцией вида. Это положение получило название «основного биогенетического закона». И хотя вскоре стало выясняться, что обоснование этого закона не такое простое, как считал Геккель, проблема была плодотворной и своевременной (она сохраняет актуальность до сих пор).

Понятно, что Миклухо-Маклай считал немалой своей удачей возможность стажироваться у такого учёного. Да и Геккель выделил его из числа своих учеников, сделав ассистентом и взяв в научное путешествие на Канарские острова.

Из Лиссабона они отбыли на остров Мадейру, ознакомились с его роскошной природой и переправились на Тенерифе. Здесь соратники совершили трудное восхождение на знаменитый Тенерифский пик (3716 м), впрочем, без какой-либо заметной пользы для науки. Стационарные наблюдения вели на небольшом островке Лансерот, куда постоянно врывались сухие ветры из Сахары. Исследовали преимущественно морских беспозвоночных. Миклухо-Маклай помимо губок изучал рыб, обращая особое внимание на сравнительную анатомию головного мозга и плавательного пузыря.

Обилие зловредных насекомых стало немалым испытанием для путешественников. Геккель по окончании экспедиции отправился в Европу, а Миклухо-Маклай с другим студентом, уже упомянутым Германом Фолем, рискнули совершить пеший переход в столицу султанства Марокко, несмотря на то, что мусульмане были настроены враждебно к иноверцам, подозревая в них шпионов.

На следующий год Николай Николаевич отправился с зоологом А. Дорном в Мессину, на остров Сицилию, продолжая изучать сравнительную анатомию морских животных. Он сочувственно воспринял (и позже старался воплотить в жизнь) идеи Дорна о создании морских биологических станций, где можно было бы исследовать жизнь моря в естественных условиях.

Из Мессины Миклухо-Маклай на собственные средства, а также на свой страх и риск перебрался к берегам Красного моря. Фауна этого района была почти не изучена, а она могла существенно измениться в ближайшие годы благодаря введению в строй Суэцкого канала и возможности проникновения в Красное море многих обитателей моря Средиземного.

Николай писал брату Сергею: «Путешествие моё не совсем безопасно. В Джидду наезжает тьма арабов, отправляясь в Мекку; в это время они особо фанатичны, и, кроме того, приезжают из таких стран, которые обыкновенно не терпят столкновений с европейцами... Страшная жара и нездоровый, в особенности для приезжающих, климат — все эти обстоятельства с прибавлением самых скверных и неверных путей сообщения, с моим незнанием арабского языка... делает мою экскурсию зависимой от случая».

Если его не убьют, он может умереть от болезней. Путешествие чрезвычайно опасное, можно рассчитывать только на свои силы и удачу.

Пришлось по возможности изменить внешность: обрить голову, покрыть тёмным гримом лицо, облачиться в арабский костюм и подражать поведению мусульман. Микроскоп, термометр и записную книжку тщательно скрывал, зарисовки и записи делал украдкой. Недостаток средств способствовал естественному слиянию с местным населением, терпящим постоянную нужду: наряд его быстро обветшал и пропылился насквозь, лицо почернело от загара, тело высохло от недостатка пищи и постоянных болезней, в особенности лихорадки и дизентерии. На парусных барках, петляющих между рифами, на грязных переполненных пароходиках и пешим ходом по раскалённым пескам продвигался исследователь вдоль побережья Красного моря.

Он не пожелал ограничить себя сугубо научными изысканиями. Его интересует и волнует всё, в частности жизнь местного населения. С возмущением пишет: «Рынки невольников, несмотря на запрещение, находятся под носом у египетских властей».

Отмечая удручающую нищету населения, предполагает её причину: «Эта неподвижность, апатия, нежелание даже шевельнуть пальцем для лучшего удовлетворения самых первых жизненных потребностей ещё более поддерживается и освящается религиею, которая приучает смотреть на всё как на предопределённое свыше и изменить которое человек не в силах». В то же время: «Ни один из путешественников, долго и объективно наблюдавший жителей в местностях, прилегающих к берегам Красного моря, не отказывал им в природных умственных способностях».

Он убеждается: духовная и материальная культура образуют единство и формируют человеческую личность. По сравнению с этим могучим воздействием природной и культурной среды отступают на дальний план расовые биологические особенности. Индивидуальные духовные различия между представителями одной и той же расы сплошь и рядом чётче выражены, чем межрасовые.

В то время учёный ещё не начал всерьёз заниматься антропологией. Завершив зоологические исследования, усталый и измождённый, с помощью пожертвований от европейских консулов Николай Николаевич выбирается через Турцию в Одессу. После недолгого обследования Южного берега Крыма продолжает изучать мозг хрящевых рыб на Волге. Отсюда отправляется в Москву на Второй съезд русских естествоиспытателей и врачей. Сделав здесь небольшое сообщение, он представил в Петербурге более развёрнутый доклад.

«Чем дальше продвигается наука, — говорил исследователь, — и чем дальше упрощаются её выводы, тем сложнее становятся методы работы, приводящие к этим выводам. Это особенно справедливо по отношению к зоологии. Характер работ в этой отрасли знания существенно изменился за последнее десятилетие. Изучение фауны мало-помалу перенеслось из кабинетов, музеев, зоологических садов в естественные обиталища животных... Зоологи... обратились за материалом к живой природе, стали путешествовать... Последствие такого поворота в методах исследования не замедлило проявиться в весьма важных научных открытиях и обобщениях, таковые трудно было бы ожидать при старых способах работы».

Отметим: это говорит двадцатидвухлетний, можно сказать, начинающий учёный. Он предложил создавать стационарные научные станции, а также обратить внимание на экологические исследования, изучение взаимодействия животных между собой и средой обитания.

Для Миклухо-Маклая открывались неплохие перспективы для работы в Западной Европе. Герман Фоль вспоминал много позже такой эпизод.

В августе 1868 года, когда подходил к концу последний летний семестр, он сидел с Маклаем на скамейке в саду Йенского университета. Неожиданно к ним подошёл Геккель. Он улыбался и был, возможно, немножко навеселе. Непринуждённо обратился к Маклаю:

— Ну что, друг мой Рыжая Борода, скоро всему конец?

Маклай нахмурился и сухо ответил:

— Да, профессор, приходит время прощаться с вами.

— Почему же? Вам не нравится работать здесь?

— Пора думать о возвращении домой.

Удивлённый Геккель развёл руками:

— Домой? В вашу дикую Россию?!

— Вы полагаете, что она дикая?

— Я вас обидел? Извините, я просто пошутил. Но откровенно говоря, мне казалось, вы стали у нас стопроцентным германцем.

— Мы, русские, господин профессор, везде остаёмся русскими. — Он помолчал и добавил: — Даже если начинаем забывать грамматику родного языка.

В России его ожидал доброжелательный приём. Директор зоологического музея Академии наук Ф. Ф. Бранд предложил ему обследовать богатую коллекцию губок, собранную во время экспедиций академика Бэра на Баренцево море, академика Миддендорфа на Охотское море и И. Г. Вознесенского по северным окраинам Тихого океана. Примерно год спустя Миклухо-Маклай опубликовал сообщение о проделанной работе.

Оправданно опасаясь выделять слишком много новых видов губок, называл их вариациями. Одну из пресноводных байкальских губок счёл разновидностью кремнёвых губок Охотского моря. Это подтверждало гипотезу А. Гумбольдта о том, что Байкал некогда был частью обширного моря внутри Азии, соединённого с Мировым океаном. (Последующие исследования опровергли эту идею).

Необычайную изменчивость губок Охотского моря Миклухо-Маклай верно объяснил чрезвычайной разнородностью природной обстановки в этом регионе. Он стремился анализировать строение губок в связи со средой обитания (не случайно, конечно: его учитель Геккель обращал на подобные проблемы особое внимание, придумав специальный термин «экология» от греческого «йойкос» — обиталище). Однако перед ним, по его словам, «лежал мёртвый, сморщенный материал как объект для наблюдений и вместо окружающей природы — только несколько описаний и сведений о местности, откуда происходили... объекты».

Начинающий учёный восполнил своё незнание изучением соответствующей литературы, что было вовсе не обязательно для решения тех частных задач, которые были поставлены перед ним. И пришёл к мудрому выводу: «Изменение организации животных, в особенности низших, может быть правильно понято и научно объяснено только при самом тщательном исследовании той среды, в которой эти животные обитают».

Была и другая область исследований. Уже в первой небольшой студенческой работе он сделал научное открытие (пусть и небольшого масштаба), обнаружив у эмбрионов некоторых акул (селахий) в стенке пищевода углубление слизистой оболочки. У взрослых особей зачаток (или остаток, рудимент?) плавательного пузыря пропадает. Как возникла такая аномалия? Маклай решил, что это — следы зародышевого органа, который не получил развития, оказался «излишним», испытав «обратное развитие» (регресс, вырождение). В последующие десятилетия вопрос этот не раз обсуждался учёными. Большинство из них склонилось к мнению, что хрящевые рыбы (акулы в том числе) не имели плавательного пузыря. Тем не менее факты, добытые студентом Миклухо-Маклаем, сохраняют своё значение, а выводы заслуживают серьёзного внимания.

Наиболее крупная из его первых работ, также не утратившая научного значения, посвящена сравнительной анатомии мозга рыб. Обстоятельные и чёткие описания сопровождаются превосходными зарисовками. Накопленные факты он не только по-своему классифицирует, но и делает некоторые теоретические выводы. По его мнению, строение мозга акуловых рыб можно считать исходным, сочетающим в себе признаки (зачатки) более специализированных форм у костистых рыб, с одной стороны, и амфибий — с другой.

Идея логична и помогает находить исходные формы организмов, постигать законы эволюции. Ведь органические формы меняются не только от простого к сложному, от меньшего разнообразия частей к большему. Усложнение организации порой может привести и в тупик. И всё-таки вопросы происхождения видов не могут быть решены только сравнением уровней организации мозга. Скажем, мозг дельфинов развит значительно лучше, чем у высших обезьян, но человек с последними объединён в одно семейство приматов, тогда как его родство с дельфинами весьма отдалённое.

Сравнительные исследования мозга и сейчас имеют колоссальное значение. Им посвящаются многие работы, хотя движущие силы цефализации («мозговитости») всё ещё не выяснены до конца. Как удалось природе из простейших комочков однородной, но живой и трепетной протоплазмы за миллиардолетия создать удивительно сложную конструкцию головного мозга человека, наш с вами «орган мысли»?..

Первоначально, планируя свои исследования в Тихом океане, Миклухо-Маклай намеревался ещё более углубиться в изучение беспозвоночных и рыб, специализироваться в экологии животных. Путь к академической карьере лежал через ущелье узкой специализации. Надо было ограничить свои исследования одной конкретной темой, публиковать соответствующие работы и завоевать авторитет в научных кругах.

Однако он отчётливо сознавал, что его призвание — не научная карьера, а поиски истины. Не решение частных задач, интересующих несколько десятков коллег, а переход на иной уровень познания, к тем проблемам, которые помогают людям жить по-человечески, что им так плохо удаётся.

Преградам наперекор

В середине XIX века антропология, обогащаясь фактами, быстро переходила из области философии в отрасль науки. Например, в России в 1867 году увидела свет крупная работа молодого учёного А. П. Богданова «Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии». Автор первым в стране провёл крупные археологические раскопки с обмером черепов древних россиян. Открылась в Москве первая этнографическая выставка, и шла подготовка к выставке антропологической.

Всё это укрепило Миклухо-Маклая в намерении сопровождать зоологические исследования изучением человеческих племён и рас в юго-западной провинции Тихого океана, которую человек осваивал сложными и не вполне выясненными путями. Такая работа помогла бы понять, с каких исходных рубежей начиналась цивилизация на планете, как произошли и развивались человеческие расы.

Для того чтобы добиться признания своего проекта и помощи влиятельных лиц, он заводит знакомства в высшем обществе и даже с представителями царской фамилии. Тем не менее вице-президент Русского географического общества Ф. П. Литке заявил: «Нам должно быть осторожными с этими бедовыми людьми с учёными, к которым принадлежит господин Миклухо... Какой его авторитет в науке?» (Между прочим, Томас Гекели в одном из писем сказал об этом же молодом учёном: «Я достаточно близко его узнал и был поражён его замечательным способностями и энергией»).

Учёный секретарь РГО блестящий географ П. П. Семёнов поддержал намерение Миклухо-Маклая. Однако в ответ на его рекомендательное письмо авторитетные биологи А. М. Бекетов и К. Ф. Кесслер заявили, что Миклухо-Маклай «недостаточно заявил о своей учёности».

Впору было отчаяться и переменить планы в соответствии с реальными возможностями. Географическое общество согласилось ассигновать 1200 рублей, если он займётся изучением фауны русской северной части Тихого океана. Это предложение Николай Николаевич решительно отверг:

«Хотя получение суммы 1200 р. мне было бы приятно, но я с удовольствием откажусь от неё, если её получение идёт наперекор разрешению моих научных задач. Я убеждён, что разрешение этих задач, хотя даже не полное, может принести немалую пользу нашим знаниям, и я им не изменю ради нескольких грошей, если бы даже гроши превратились в рубли».

Заявление сбивчивое и писалось, вероятно, в большом волнении. Прежде он не выходил из бедности. 1200 рублей были для него огромной суммой, а поручение Географического общества вводило в академическую науку. Почему бы не согласиться? Но не в его характере было приспосабливаться к обстоятельствам. Маклай избрал путь преодоления. И в конце концов победил.

Надо отдать должное тем представителям высшего света и Русского географического общества, которые поверили в него, позволив совершить плавание на «Витязе». Ведь пришлось, помимо всего прочего, серьёзно изменить маршрут военного корабля. Недаром капитан Назимов был недоволен своим пассажиром — сугубо штатским субъектом со странной фамилией и дерзкими планами исследований среди дикарей-людоедов.

Может показаться странным и непонятным решение Миклухо-Маклая, человека вольнолюбивого и мечтающего о народном государстве, оставить Западную Европу и работать в царской России. Ему определённо не нравилось государственное устройство Российской империи, хотя во многом устраивало русское общество с его гуманистическими традициями. А на Западе при более значительных политических свободах было немало такого, что вызывало у него отвращение. Он убедился, что здесь, по словам Герцена, «распоряжается всем купец», а духовная жизнь тускнеет.

Впрочем, ещё раньше Пушкин проницательно подметил: «С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)...» Сказано это было про Северо-Американские штаты, но Западная Европа с торжеством буржуазного духа являла собой то же самое.

Николай Миклухо-Маклай постоянно помнил о своей родине ещё и потому, что оттуда, прежде всего от его близких, он получал и материальную, и моральную поддержку. Свои первые путешествия, так же как учёбу, он смог осуществить только благодаря помощи семьи. Его родные во многом отказывают себе ради этого. Мать была практически разорена. Сестра Оля, ставшая художницей, болела туберкулёзом, но не могла уехать лечиться на курорт. Незадолго до своей смерти она написала брату:

«Дорогой Коленька! Ни в чём себя не вини. Как и все мы, я жила гордостью и любовью к тебе. Пусть в ночи над тобой всегда будут ясные звёзды, а днём — солнце без пятен. Я знаю дело, которому ты служишь, отдавая всего себя, — дело человечества. Ты войдёшь в память людей великим учёным и героем. Я благодарна судьбе, что была твоей сестрой».

Она уже пишет о себе в прошедшем времени, не сомневаясь, что брату суждено бессмертие в памяти человечества. А учёный, конечно же, не мог не винить себя в тех лишениях, на которые обрекал семью. Самому ему приходилось несравненно труднее. Когда вернулся в Сингапур после второго пребывания на Берегу Маклая, то был изнурён и истощён до крайних пределов. Надо было расплатиться с долгами и лечь в больницу. Пришлось заложить все научные коллекции и материалы. Вырученных таким образом денег оказалось недостаточно. Его выдворили из больницы.

Николай Николаевич проводил время в сингапурском порту, едва передвигаясь и порой теряя сознание. Положение его было безнадёжным. Надеяться было не на что. Спасла счастливая случайность: его увидел и узнал итальянский географ и ботаник Бекари, который написал Александру Мещёрскому:

«Возможно, не совсем прилично говорить подобное о таком человеке, но он верно походил на истерзанного тропической лихорадкой бродягу. Не будь его характерной бороды, я бы его не узнал. Благодарение Господу, он лежал на каких-то досках лицом вверх. Я подумал, он спит, но скоро понял, что ошибся. Это был обморок. Как потом выяснилось, голодный.

Я взял его на руки, как ребёнка, и отнёс до ближайшей стоянки экипажей... Известие о разорении семьи нанесло сильный удар его организму, уже истощённому усталостью, непрерывными лишениями и климатом тех стран, в которых он жил и которые при всём том тщательно исследовал. Он страдает от этого тем более, что все его коллекции — антропологические и другие, рисунки, заметки, словом, все плоды его изысканий, хранящиеся в ящиках, находятся в руках банкиров и купцов... Опасаюсь, что при таких условиях он проживёт недолго...»

Нет, сломить Миклухо-Маклая оказалось не так-то просто. Несмотря на все испытания, новые болезни, а временами полный упадок сил, исследователь вновь и вновь поднимался на ноги, продолжая свои работы.

В мае 1880 года, возвращаясь из второго путешествия по островам Океании на пароходе в Сидней, он тяжело заболел, а потом впал в беспамятство и три дня не подавал признаков жизни. Капитан корабля, думая, что путешественник умер, приказал зашить его в мешок и после траурной церемонии опустить за борт. К ужасу похоронной команды мнимый мертвец в мешке зашевелился и захрипел.

«Воскресшего» Миклухо-Маклая перенесли на берег в ближайшем порту на острове Четверга. Выхаживать его взялась семья Честера, администратора острова.

Романтический путешественник потряс воображение и души супруги администратора Элеоноры и её восемнадцатилетней дочери Грейс. Он рассказывал им о своих приключениях среди папуасов (ничем другим он не мог отблагодарить их за заботливый уход). Грейс всё определённей выказывала ему благосклонность и симпатию, но он словно не замечал этого и вскоре после того, как мог встать на ноги и прогуливаться в саду, отбыл в Сидней.

Вслед ему отправились письма и Элеоноры, и Грейс. Элеонора так привыкла делиться с ним мыслями, что продолжала писать даже после его смерти: «Я знаю, дорогой Маклай, письма в тот мир, где Вы теперь, не идут, но в мыслях своих я всё ещё вижу Вас живым...». А Грейс не стала скрывать в письмах своих чувств, призналась, что после его отъезда впала в меланхолию, не знает, как ей быть и готова отдать ему руку и сердце.

Он ответил ей грубо и не совсем справедливо:

«Вы просите посочувствовать Вам, но я положительно не понимаю, как можно сочувствовать человеку, который в полных восемнадцать лет не в состоянии найти себе род занятий, да вдобавок ещё впадает в меланхолию? Чему же Вы научились и с какой целью читали книги? Только для развлечения, чтобы развеять меланхолию? Тогда, не скрою, Вы представляетесь мне человеком совершенно пустым... Необходимо ясно видеть своё назначение и быть готовым исполнить свой долг, иначе, если человек в таком возрасте всё ещё не понял, в чём заключается его долг, он при всех своих природных способностях рискует превратиться в кислого брюзгу либо в скучного, никому не интересного обывателя... Судьба, то есть течение жизни, покоряется тем, кто умеет и настойчиво стремится этим течением управлять...

Почему Вы решили, что мне нужны Ваши рука и сердце? Прежде всего, милая девица, я почти вдвое старше Вас. При такой разнице в возрасте даже с общего согласия брак был бы противоестественным и потому уродливым.

И потом откуда Вы взяли, что я намерен жениться? Можете принять к сведению: такого намерения я не имею. И для Вас же хочу добавить: я не терплю женщин, которые, манкируя своей принадлежностью к «слабому полу», считают возможным жить, никаким делом не оправдывая своего существования, но при этом претендуют на сочувствие, уважение и даже поклонение. И уважение, и более всего поклонение должны, быть заслужены деянием, трудом, но никак не одной только «милой внешностью».

Прошу Вас более не докучать мне...»

В его словах можно уловить некоторую горечь. Возможно, он просто опасается, что слишком молодая девушка с милой внешностью вскоре разочаруется в нём. К тому же учёный вряд ли сможет её достойно содержать. Да и что ей делать во время его долгих отлучек? Николай Николаевич упрекает её в ничегонеделании, но легко ли получить профессию и начать трудиться, находясь на отдалённом острове? Именно зрелый человек мог бы стать её супругом и наставником.

Намерения жениться Николай не имел прежде всего потому, что знал: уделять достаточно много внимания семье не сможет. При таких условиях не мог взять на себя ответственность за судьбу жены и детей. Да и не было уверенности, что ему суждено будет прожить ещё хотя бы пять лет: слишком часто к нему вплотную приближалась смерть.

Приехав в 1878 году в Австралию, исследователь вскоре подружился с почти однофамильцем — Вильямом Маклеем, членом верхней палаты Нового Южного Уэльса, энтомологом-любителем и обладателем зоологического музея. Маклай поселился в просторном доме Маклея, а в зоологическом музее препарировал животных, проводя сравнительно-анатомические исследования мозга. Ему удалось добиться разрешения и получить средства для строительства первой в Южном полушарии научной зоологической станции.

Новый друг ввёл Маклая в дом влиятельного и состоятельного сэра Джона Робертсона, неоднократного премьера и первого министра колоний Нового Южного Уэльса. Эта встреча, а точнее, знакомство с дочерью Робертсона, молодой вдовой Маргарет-Эммой Кларк, многое изменило в жизни Миклухо-Маклая.

Вильям Маклей содействовал и другому изменению в его судьбе, обеспечив постоянными средствами к существованию. По инициативе Маклея его избрали почётным членом австралийского Линнеевского общества, определив зарплату на уровне академика: 1200 фунтов стерлингов в год.

Трудно сказать, как начиналась его любовь к Маргарет. По всей вероятности, Николай Николаевич поначалу старался не обращать на неё пристального внимания, хотя не мог не отметить, что молодая женщина вполне подходит ему по возрасту и росту, по твёрдому спокойному характеру, немногословности, а также по некоторому внешнему сходству с любимой сестрой Олей. Было также известно, что у Робертсона имеется значительное состояние, а дочь могла стать наследницей.

Впрочем, последующие события показали, что Маклаю были чужды меркантильные соображения, и он женился на Маргарет, зная, что она практически бесприданница.

Не станем фантазировать по поводу того, как складывались личные отношения Маклая и Маргарет. Обратимся к её собственному свидетельству. Вот что она писала после его смерти:

«Меня и теперь ещё спрашивают, что побудило Маклая отказаться от своей предубеждённости относительно брака, и, спрашивая, многие видят во мне ведьму, окрутившую человека-скалу. Другим, напротив, кажется, что я принесла себя в жертву, но жертва эта будто бы продиктована тщеславным желанием называться супругой великого человека и тем обеспечить себе место в истории...

Да, инициатива в организации нашего брака принадлежала мне. Как говорил потом Маклай, я сыграла роль пушкинской Татьяны, но была более настойчивой и добилась успеха.

Я любила Маклая и за него боролась, зная, как он страдал от мысли, что уйдёт из жизни, не оставив после себя роду-племени... Любовь моя была бескорыстной. Если бы он женился на другой, я всё равно была бы рада, что его семейная жизнь наконец устроилась. Но когда я поняла, что чувства мои Николай разделяет, я повела себя энергично.

...Он сомневался в своём праве жениться, а не отвергал возможность брака вообще. Его останавливало беспокойство, что семья с её обязанностями и заботами помешает ему завершить его дело. С другой стороны, не хотел оставлять вдову и сирот — он знал, что скоро умрёт, и это была у него не какая-то мания, а серьёзное определение врача...

Сознание близкого конца принуждало его считать дни и часы. Ему всё казалось, что он тратит время попусту, хотя большего напряжения в работе я не могу себе представить. Исключая двухчасовой перерыв на обед и отдых, муж ежедневно работал десять-одиннадцать часов. И я не помню, чтобы труд его угнетал. Как-то, кажется, корреспондент «Дейли миррор» спросил его, что Маклай считает самым прекрасным. «Труд, — быстро сказал учёный и, подумав, добавил: — Конечно, труд. В нём наиболее полно проявляет себя жизнь, а что может быть прекраснее жизни?»

...Я понимала, что жить для себя он не может и, конечно, при всём своём джентльменстве не сможет достаточно уделять внимания моей персоне. Для супруги такая перспектива была не слишком заманчива, но я действительно хотела служить Маклаю во имя его идеалов и дела, быть ему другом и сподвижником.

Возможно, мои рассуждения покажутся чересчур рационалистическими и найдутся люди, которые скажут, что мной руководила не настоящая любовь, а холодный рассудок. Что ж, был рассудок, но его породила любовь. Чего стоит любовь, которая не приносит любимому облегчения?

Мои родные, отец с матерью были против этого брака. Как все наши друзья, они относились к Маклаю с дружеским участием, но, зная состояние его здоровья и, несмотря на дворянское звание, зачастую стеснённость в средствах, не представляли его в роли моего супруга. Отец в конце концов готов был смириться, но ставил непременным условием, чтобы Маклай принял британское подданство и постоянным местом жительства избрал Австралию. Это условие многим казалось тогда родительским капризом, однако в действительности причина была иная.

Наша семья в то время считалась одной из самых богатых в Австралии, но весь семейный капитал отец вложил в недвижимость... Необходимую предприимчивость он находил только у меня и хотел, чтобы после его смерти я возглавила семейную фирму. Но, став женой русского дворянина, я автоматически теряла британское подданство и, находясь в России, никак не смогла бы заниматься нашим делом в Австралии. Поэтому отец требовал от Маклая британского подданства не из каприза, а в интересах всей семьи. Маклай же считал это невозможным и для русского дворянина даже позорным.

Через три года, когда Маклай выполнил всю свою программу, мы всё же поженились, отказавшись от всякой материальной помощи со стороны моих родителей и моей доли наследства. Скрипя сердце отец благословил нас, но сделал это под большим давлением нашего общего друга Вильяма Маклея...»

Нетрудно представить себе, как пытался увещевать почтенный Джон Робертсон дочь:

— Моя дорогая, ты только подумай, за кого ты собираешься выходить замуж. Это же одинокий бродяга, которого не интересуют ни семья, ни даже наш семейный капитал.

— Он замечательный учёный и великий человек.

— Готов согласиться, что этот невысокий человек велик и что он известный учёный. Но он путешественник...

— Николай ненавидит это слово. По его словам, те, кто так его называют, не могут понять разницы между тяжким и опасным трудом, требующим передвижений, и праздным шатанием по свету.

— Я не желал говорить ничего обидного. Но учёный путешественник даже ещё опасней для семьи, чем просто бродяга или искатель золота. Бродяге может надоесть праздное шатание, тот, кто ищет золото, может его найти. Но тот, кто ищет истину, не найдёт её никогда. Не так ли, дорогая?

— Нет, он не просто ищет истину, а сражается за неё, не щадя своей жизни.

— Он и твоей не пощадит... Не кажется ли тебе, что твой жених чем-то напоминает незабвенного, благородного, занятного, но чрезмерно наивного и, прости, в чём-то маниакального Дон Кихота?

— Вы правы, отец. Он — настоящий Рыцарь Печального Образа. И я готова быть его верным оруженосцем... Не сочтите это за громкие слова. Таково моё убеждение.

Мечтатель

Странно, очень странно, что солидные члены Линнеевского общества отнеслись всерьёз к предложению Миклухо-Маклая создать в Австралии морскую биологическую станцию. Тем более что прославился Маклай вовсе не изучением морской фауны, а пребыванием среди дикарей и изучением их жизни и нравов. Сказалось то, что его предложение горячо поддержал Маклей.

Выступая на заседании Линнеевского общества, Миклухо-Маклай постарался сразу же упомянуть о таких дальних перспективах и столь грандиозных задач, от которых слушатели отшатнутся с недоумением или насмешками:

«...Будет ошибкой думать, что мои занятия морской биологией есть отход от основной программы моей научной деятельности или же разделение моих научных интересов. Это не совсем так. Главная и неизменная цель моей жизни — служение науке о человеке. В эту науку я включаю сравнительную анатомию, антропологию, этнографию и ряд сопутствующих областей, делающих объектом своего внимания человека и то, что к нему непосредственно относится...»

Да что же это ещё за такая непомерно огромная наука о человеке? О такой науке можно, конечно, фантазировать, не более того. Все науки так или иначе связаны с человеком, ибо являются его созданием. Не слишком ли широко размахнулся неугомонный господин Маклай?

Примерно так должны были воспринимать здравомыслящие слушатели. И в этом нет ничего удивительного: до сих пор, до начала XXI века о такой науке приходится только мечтать. Да и при чём тут морская биология?

«...Но мне кажется, — невозмутимо продолжал Маклай, — делать человека объектом своего научного интереса и при этом оставаться равнодушным к его потребностям — значит быть ему не истинным другом, а всего лишь сторонним наблюдателем его биологического существования. Бессмысленно лечить недуги человеческого тела, не заботясь о том, чтобы человек не испытывал голода, жажды, физического и духовного угнетения. И вряд ли, на мой взгляд, заслуживает одобрения деятельность учёного, который, оградив себя суровой академичностью, не видит и, что всего хуже, не желает увидеть за своим трудом благо человечества».

Вот, оказывается, куда ведёт мысль докладчика. Он не желает считать науку исключительно умственным занятием, исканием высоких истин, а низводит её до простого служения человеческим потребностям, да ещё распространённым на весь род человеческий! И это в то время, когда многие добропорядочные граждане Британии вынуждены тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб.

«Я сознаю, что, возможно, несколько опережаю задачи наук сегодняшнего дня, — оговаривается Маклай, понимая вероятную реакцию слушателей. — Но задача, которую я выдвигаю сегодня, завтра, то есть в недалёком будущем, станет неотлагательной. Охотно допускаю, что в такой стране, как Австралия, чьи жизненные ресурсы даже не поддаются пока учёту, разговор о грядущем голоде сейчас может показаться нелепым. Но полагаться на неисчерпаемость дарованного природой было бы заблуждением...»

Последняя фраза заслуживает особого внимания. Она зазвучала на весь мир во второй половине XX века. Во времена Миклухо-Маклая об оскудении природных богатств планеты высказывались обычно для того, чтобы резко делить человечество на три части: первые имеют возможность потреблять всевозможные блага, вторым положено добывать и поставлять им эти блага, а остальные обречены на вымирание или уничтожение. Маклай думал иначе:

«...Мир освободится от человеконенавистнических предрассудков, от рабства, от будто бы обоснованных претензий одного народа угнетать другой народ, человечество поймёт преступность насилия, жестокости, неравнодушия, люди всех наций и рас поймут, что между собой они равны и каждый из них наделён от рождения равным правом на жизнь и жизненные блага. Наука избавит человечество от эпидемий, многих пока неизлечимых болезней, облегчит труд людей, обогатит их душу и мозг прекрасными идеалами. Но всё это окажется утопией, если человечество встанет перед проблемой мирового голода...»

С необычайной проницательностью он подчеркнул, что человечество «никогда не сможет увеличить водные и минеральные ресурсы Земли». С этим трудно было не согласиться. Тотчас вспоминались подобные идеи Томаса Мальтуса, который предрекал в будущем острейшую кровопролитную борьбу за природные ресурсы, если люди не начнут регулировать рождаемость прежде всего бедных слоёв населения и отсталых народов.

Однако Маклай и тут удивил всех. Он напрочь отрёкся от учения Мальтуса (которое, между прочим, не оспаривал сам Чарлз Дарвин). Но что можно предложить взамен этой логичной теории, опирающейся на безусловный факт геометрического роста любого биологического вида и благоприятной среде? Разве при таком размножении людей не начнётся в не слишком отдалённом будущем перенаселение планеты и нехватка материальных благ?

Тут мысль Маклая сделала неожиданный поворот, и не куда-нибудь в сторону, а ввысь, поистине в космические дали. Он заговорил о целесообразности и гармонии во Вселенной:

«...Возможно, когда-то, в чрезвычайно отдалённом будущем Солнце остынет, но пока оно светит, его энергия целесообразна, и потому целесообразна живая природа Земли и всё, что её составляет, а значит, целесообразно и человечество. Почему целесообразна живая природа? Потому, что она поглощает избыток солнечной энергии, способный в противном случае разрушить нашу планету. Закономерен и другой вопрос: для чего созданы мы, люди, каково наше предназначение? К сожалению, ответить на этот вопрос с полной определённостью затруднительно, но, я думаю, наше назначение в том, чтобы, познавая механизм жизни, утверждать его как шедевр Вселенной. Не случайно, а закономерно человек стремится к прекрасному, ищет пути его создания. Жизнь же в своей основе есть прекрасное над прекрасным, высший шедевр.

Познать жизнь, всю механику Вселенной — вот, на мой взгляд, наша цель...»

Оказывается, он имеет в виду прежде всего — познание сути и смысла жизни вообще, и жизни человечества в частности! Но ведь над этой извечной загадкой безуспешно напрягают умы величайшие мыслители всех времён и народов. Уж не насмехается ли Маклай, предлагая её вниманию членов Линнеевского общества? И каким образом столь туманная философская проблема связана с конкретным делом: основанием научной морской биологической станции?

В завершение доклада всё прояснилось:

«...Океан нас породил, он нас и прокормит. Проблема, однако, полагается в том, чтобы научиться добывать в море пищу достаточно разнообразную, в необходимом количестве и не во вред основным запасам; чтобы вместе с жирным быком не убивать и корову, которая завтра родит нам нового быка и восполнит вчерашнюю потерю.

Вот, джентльмены, те соображения, которые я счёл нужным предложить вашему вниманию, поднимая вопрос о необходимости целенаправленных и непременно всесторонних биологических изысканий в море».

К чести джентльменов, они выслушали доклад с неослабным вниманием и воздержались от язвительных замечаний по поводу некоторых фантастических идей Маклая. Всё-таки они были англичанами, умеющими ценить и уважать экстравагантность, в которой никак нельзя было отказать господину учёному.

Последовал вполне резонный вопрос: а что произойдёт тогда, когда ресурсов Мирового океана окажется недостаточно, чтобы прокормить многие миллиарды людей? Ответ был оригинальным: «Люди со временем, очевидно, научатся искусственно воспроизводить те процессы, которые происходят в растениях и живых организмах, и таким способом будут получать продукты питания синтезированные».

— Синтезированное мясо! — насмешливый возглас из зала.

— И хлеб, — невозмутимо парировал Маклай. — Если сейчас уже определённо ясна возможность для синтеза неорганических веществ, отчего же в таком случае нельзя химическим путём из одного вида органики получать другой, более необходимый? Задержка здесь только за уровнем наших познаний. Моторные экипажи, поезда и пароходы теперь никого не удивляют, а разве они не явные подобия живых организмов? Нас удивляет преимущественно непривычное и, удивляя, часто вызывает недоверие. Но если в своём недоверии мы будем упорствовать, от этого мы же и пострадаем. Всякая мысль, чтобы она принесла желанный плод, требует сначала доверия, а затем отваги и терпеливого труда исследователя.

Последовали новые вопросы, и чтобы не приводить дискуссию целиком, приведём только некоторые высказывания Маклая:

— Рост населения — один из видов движения, а любое движение, насколько нам известно, постоянным ускорением не обладает.

— Земля, а значит, и мы вместе с нею только часть единого организма Вселенной.

— Если бы миром управлял мистер Бог, от такого бремени он давно бы свалился с ног.

— Тот, кто открыл бы, что двигает материей, кроме энергии, которая и сама является материальной, был бы самым гениальным человеком мира.

Что и говорить, великим фантазёром и мечтателем умел быть Миклухо-Маклай. Но безусловно, надо было обладать немалым мужеством мыслителя и даже, пожалуй, толикой безрассудной отваги, чтобы решиться столь откровенно высказывать свои представления о человечестве и его далёком будущем в связи с докладом на конкретную деловую тему.

Поступок, достойный Рыцаря Печального Образа.

Признание

Его постоянно мучило сознание, что он не в состоянии отвести от друзей-туземцев с Берега Маклая угрозу закабаления со стороны хищных капиталистических государств. Была надежда создать свободный Папуасский союз на основе традиционной местной культуры.

Идея была столь же замечательна, сколько и утопична. Теоретически представлялась возможность сознательно, целесообразно регулировать развитие цивилизации от уровня каменного века до эпохи машин. Это был бы колоссальный эксперимент, способный оказать влияние на весь ход эволюции человечества. Существенно улучшив способы ведения сельского хозяйства, можно было бы превратить Берег Маклая в один из центров тропического земледелия и общинного, едва и не коммунистического ведения хозяйства и распределения благ.

Себе он отводил роль советника и представителя в переговорах с чужестранцами. Однако реализовать подобные проекты оказалось невозможно. Его научные работы и предложения встречались в Австралии сочувственно. Но планы устройства Папуасского союза воспринимались как наивные мечтания.

Пользуясь глубоким уважением австралийских учёных (преимущественно любителей), Миклухо-Маклай проводил самые разнообразные исследования. Помимо антропологии и анатомии головного мозга австралийских аборигенов и представителей других племён он проводил много зоологических наблюдений. Например, отметил особенности распределения шерсти на тег ле кенгуру. Эта несущественная на первый взгляд деталь имела немалое теоретическое значение: по мнению Чарлза Дарвина и Альфреда Уоллеса, у млекопитающих густая шерсть на спине и её направление приспособлены для стекания воды. На примере кенгуру это правило как будто не оправдывалось. Миклухо-Маклай предлагал выяснить поведение кенгуру во время дождя, чтобы внести ясность в проблему.

Он произвёл и геофизические наблюдения, измеряя температуру земли на разных глубинах (в шахте — до 841 м), а также температуру воды у восточного побережья Австралии. Ему удалось раскопать и определить кости вымершего гигантского кенгуру и некоторых других вымерших животных, среди которых наиболее внушительным было гигантское сумчатое — дипротодон австралийский — размером с носорога, с огромными бивнеподобными резцами.

Научная деятельность Миклухо-Маклая в Австралии проходила очень успешно. Но его тяготило большое количество собранных ранее материалов, оставшихся неопубликованными и даже в значительной части необработанными. Он предложил Русскому географическому обществу подготовить их к печати. Для этой цели следовало приехать в Россию. Обстоятельства благоприятствовали: в феврале 1882 года Австралию посетила русская военная эскадра. На клипере «Вестник» учёный добрался до Сингапура. Отсюда на крейсере «Азия» через Красное море достиг Суэцкого канала. Пришлось надолго застрять в Александрии из-за начавшихся военных действий между Турцией и Великобританией.

Поездка растянулась на полгода. В Петербурге его встретили с огромным энтузиазмом. Зал заседаний Географического общества публика наполнила до отказа за час до выступления. Были забиты даже проходы и смежные с залом помещения.

Заседание открыл вице-председатель общества Семёнов-Тян-Шанский. Перечислив некоторые достижения Миклухо-Маклая и вскользь посетовав на недостаточное количество его научных публикаций, он назвал исследования на Новой Гвинее «смелым подвигом».

Доклад Миклухо-Маклая слушали в полнейшей тишине. Говорил он негромким ровным голосом, без выражения эмоций. Рассказал отдельные эпизоды из своих путешествий, поделился некоторыми наблюдениями и выводами; упомянул о том, что когда в его отсутствие Берег Маклая посетили англичане, папуасы не позволили им зайти в его хижину.

Выступления знаменитого путешественника пользовались большим успехом, несмотря на отсутствие у него ораторских способностей. Появились первые карикатуры, весьма развязно высмеивавшие не совсем удачные его выражения (он отвык бойко говорить на родном языке), высказывания о нравах папуасов. Это были признаки его популярности, а также недоброжелательного отношения некоторых людей к его деятельности.

Неумение подлаживаться ко вкусам публики и недостаточное знакомство русских учёных с его научными достижениями вызывали недоразумения, злословие. Об этом с горечью и возмущением писал публицист и литературовед П. Н. Полевой. По его мнению, Географическое общество оказало исследователю очень сдержанный приём: «Можно было, право, подумать, что Миклухо-Маклай вернулся из поездки по Рязанской губернии, где он на средства и по поручению Географического общества занимался исследованием кустарной промышленности».

Полевой пересказал замечания, отпускаемые в адрес Миклухо-Маклая: и между дикарями-то он не жил, а больше околачивался в Калькутте; и не учёный он, а шарлатан, недоучившийся студент; и ему просто вздумалось поиграть в Робинзона, а когда потребовались денежки, приехал втирать очки доверчивым россиянам.

«А между тем впечатление, — писал Полевой, — которое Николай Николаевич... производил на своих чтениях и объяснительных беседах, невольно располагало в его пользу всех слушателей. Прежде всего заметим, что Миклухо-Маклай довольно плохо говорит по-русски, результат его 12-летних странствований и пребываний на чужбине, и не обладает способностью к гладким фразам и ярким эффектам... Главное достоинство и главный недостаток этих лекций заключались в той замечательной простоте и в том полнейшем равнодушии, с которым автор относился к своему собственному рассказу. Каждый слушавший его понимал, что он говорит ТОЛЬКО ПРАВДУ... Но под этим равнодушием, под этой правдивой красотой рассказа слышалось глубокое сознание собственного подвига, глубокое сознание того, что рано или поздно этот подвиг должен быть оценён по заслугам и по достоинству».

В Москве его встретили как долгожданного гостя. Он сообщил своему брату Михаилу: «Вчера состоялось чтение в обществе любителей естествознания в зале Политехнического музея, что на Лубянке. Народу было около или более 700. Губернатор, митрополит, два архиерея... Давка из дверей была страшная. Наконец, толпа без билетов ворвалась... Чтение сошло с моей стороны удовлетворительно... Мне присуждена большая золотая медаль Общества любителей естествознания и т. д. В воскресенье я принял обед, который дают мне профессора и другой учёный люд московский. Я принял под условием: дать мне бифштекс, молоко и не заставлять говорить».

Впрочем, некоторые полагали, что лектором он был никудышным. Хотя публика почти всегда встречала и провожала его восторженно. Сам он воспринимал происходящее спокойно, с полным сознанием правоты своего дела. В одном из своих писем признавался: «На Берегу Маклая я забыл о разных хитросплетениях общественной лжи, к тому же я и прежде никогда не прибегал к ним».

Своё обычное бытоустройство он описывал так: «Я предпочитаю самый простой стол — много зелени, мало говядины... много молока, никаких положительно напитков (даже пива), кроме кофе, чаю или какао. Ложусь по вечерам, с весьма редким исключением, около 9-ти часов вечера, встаю до 6-ти часов утра. Моё правило — ложиться в 9 часов вечера, избавляет меня от скуки принимать приглашения на обеды или вечера...»

Он не любил шумных сборищ; стремился к уединению и размышлениям, отдавая основную часть бодрствования работе. На своих чтениях говорил только по делу, не заботясь о том, чтобы заинтересовать и тем более ошеломить аудиторию. Получив стенограмму первой лекции, вынужден был исправить и дополнить текст, заметив, что не сообщил ряд фактов, которые хотел упомянуть. «Это произошло, вероятно, — пояснил он, — вследствие головной боли, которая продолжалась весь день и особенно усилилась к вечеру. Я позволяю себе пополнить настоящий отчёт пропущенными при чтении фактами, а также несколько исправить мою подчас нескладную русскую речь».

Нетрудно догадаться, что выступления перед большой аудиторией при плохом здоровье и почти постоянных головных болях были для него чрезвычайно трудны и утомительны, но учёный относился к ним как к необходимой работе.

Русское общество, средние слои населения лучше, сердечнее понимали смысл подвига Миклухо-Маклая, чем официальные научные деятели. Последних понять нетрудно: он не имел чинов и почётных званий, сам отказался от академической карьеры, не желал становиться «нормальным» членом научного сообщества, а оставался, можно сказать, интеллектуальным анархистом, да ещё с какими-то подозрительными общественно-политическим взглядами. К тому же Николай Николаевич не торопился печатать свои научные труды.

И всё-таки конец 1882 года оказался для него счастливым. Географическое общество было избавлено от расходов на подготовку его трудов к печати: император Александр III принял эти расходы — 20 000 рублей — на свой счёт. Эта сумма позволила погасить прежние долги исследователя.

Из Петербурга Николай Николаевич отправился в Берлин, где сделал научный доклад, затем переехал в Лондон и оттуда отплыл в Австралию. Ему бы поторопиться к любимой Маргарет и к продолжению научной работы. Однако случайная встреча в пути круто изменила его планы. На рейде в Батавии он увидел русский корвет «Скобелев». Командир корвета адмирал В. Н. Копытов согласился исполнить просьбу путешественника и, сделав изрядный «крюк», доставить его на Берег Маклая.

В одном из портов Миклухо-Маклай приобрёл двух телок и бычка зебу, а также несколько коз и семена разных культурных растений. С этими подарками он в третий раз посетил Берег Маклая — в марте 1883 года.

Вместе с адмиралом и несколькими офицерами съехал на берег около деревни Бонгу. Их окружили папуасы, встретившие возвращение Маклая без особых изъявлений радости, как будто тот отсутствовал несколько дней, а не долгих шесть лет.

«Мне показалось странным, — записал он, — отсутствие всякой дружественной демонстрации по отношению ко мне со стороны папуасов». Однако, подумав, нашёл это обстоятельство понятным: «Ведь я сам ничем особенным не выражал своего удовольствия при возвращении сюда; что же мне удивляться, если и папуасы не скачут от радости при виде меня. Были, однако, и такие среди них, которые, прислонясь к моему плечу, всплакнули и, всхлипывая, стали пересчитывать умерших во время моего отсутствия». Оказалось, что многие старые друзья, и среди них Туй, умерли.

«Я чувствовал себя как дома, — отметил исследователь в записной книжке, — и мне положительно кажется, что ни в каком из уголков земного шара, где мне приходилось жить во время моих странствий, я не чувствую такой привязанности, как к этому берегу Новой Гвинеи... Всем хотелось, чтобы я по-старому поселился между ними, но на этот раз уже в самой деревне; хотели также знать, когда я опять вернусь...»

Однако многое здесь стало для него непривычным: новые жители, появление пустырей в Бонгу и некоторое общее запустение. Деревня Горенду и вовсе оказалась покинутой. Да и сам Маклай за эти годы заметно изменился, словно успел постареть, остепениться. Прожитое не возвращается.

Первая попытка акклиматизации на Берегу Маклая новых видов животных прошла занятно, не увенчавшись большим успехом. Толпа туземцев напряжённо следила за тем, как из крупного парового баркаса высаживали бычка, телку и коз. Бычок оказался резвым и своенравным. Он выпрыгнул в воду и побежал вдоль берега, таща за собой двух матросов, которые пытались удержать его за верёвки, привязанные к рогам. От невиданного чудища («большая свинья с зубами на голове») папуасы бросались в воду или залезали на деревья.

Для животных матросы соорудили загон. Но как только белые люди ушли, а загон окружили туземцы, бычок разволновался, разворотил часть изгороди, перепрыгнул через ограду и бросился в лес. За ним последовала телка. Загнать их обратно так и не удалось.

Управиться с козами было проще. Однако когда один из матросов показал, как доят коз, и предложил папуасам отведать молока, они наотрез отказались. Им больше нравилось рассматривать диковинных животных и обмениваться впечатлениями от увиденного.

На этот раз Маклай недолго пробыл на Новой Гвинее. Из Сиднея он направил письма британским управителям колоний, требуя пресечь политику насилия, людокрадства и невольничества. По его настоянию была отменена колонизаторская экспедиция американца Мак-Ивера на Берег Маклая. Наиболее серьёзную опасность для туземцев учёный видел со стороны жестоких немецких колонизаторов:

«Германский флаг в Тихом океане прикрывает самые бессовестные несправедливости, как кражу и обман в отношении туземцев, невольничество и жестокости на плантациях, систематический грабёж туземных земель и т.п. Ни одно преступление белого человека против чёрных не было до сих пор наказано германским правительством...»

В России о характере его деятельности стали распространяться ложные слухи. Газета «Новое время» сообщила, что он ударился в политику и выставляет себя «королём папуасов», стараясь отдать всю Новую Гвинею под покровительство Англии. Правда, другая газета — «Новости» — опровергла эти домыслы. Несколько позже газетная шумиха вокруг его имени вспыхнула снова.

Так уж складывалась его жизнь (такую судьбу он сам выбрал): очень немногие планы мог осуществить без серьёзного противодействия. Вот и в женитьбе на Маргарите, дочери Джона Робертсона, появились новые препятствия. Жених был православным, а невеста — протестанткой. Как венчаться? Отец Маргариты настаивал на браке только по протестантскому обряду в надежде, что этого не произойдёт. Миклухо-Маклай сумел добиться соответствующего разрешения у самого царя Александра III, и 27 февраля 1884 года состоялась свадьба.

Многолетний одинокий скиталец и исследователь связал себя, как тогда говорили, семейными узами. Они были для него радостными: «Я понимаю теперь, что женщина может внести истинное счастье в жизнь человека, который никогда не верил, что оно существует на свете».

Спокойная и счастливая семейная жизнь не могла отвлечь от несправедливостей окружающего мира. Германия захватила северо-восточный берег Новой Гвинеи. Маклай шлёт телеграмму протеста Бисмарку. Противодействовать железной германской поступи он в одиночку, конечно же, не мог. У него возник новый план помощи папуасам. Чтобы реализовать его, требовалось поехать в Россию. Захватив этнографические и антропологические коллекции, Николай Николаевич покинул Сидней в феврале 1886 года.

Опять наступила бурная пора борьбы, надежд и разочарований. Удостоившись аудиенции у Александра III, определённо ему благоволившего, он, тем не менее, не смог убедить царя в необходимости создать русскую колонию на одном из южных островов Тихого океана. Снова газеты пишут о его путешествиях и замыслах. На его имя начинают поступать письма с запросами об условиях переселения на тропический остров или на Берег Маклая. Желающих оказалось немало, число их быстро перевалило за сотню. Сам путешественник был смущён и старался избегать излишней шумихи.

Издевательские заметки в адрес учёного и карикатуры опубликовали популярные «Стрекоза» и «Будильник». Маклая обзывали тихоокеанским помещиком, туземным царьком. Газета «Новое время» назвала статью о нём «Учёное шарлатанство». Его предложение создать русскую заморскую колонию представили «шутливым или, правильнее, шутовским». Более того, утверждалось, что «за пятнадцать лет никаких результатов от поездки Миклухо-Маклая не было, кроме денежных затрат со стороны Географического общества, частных людей и Морского министерства, ради этого туриста гонявшего два раза казённое судно в море, очень опасное по своим подводным рифам».

Как ни печально, недоброжелателями были не только ретивые газетчики, но и почтенные представители Академии наук. В прошлый приезд его упрекали за отсутствие научных материалов. Теперь, когда исследователь привёз обширные коллекции в дар Академии, она отказалась их принять! В сердцах учёный заявил, что российская Академия существует как будто только для немцев. В этом упрёке была немалая доля истины: не был избран академиком великий русский учёный Д. И. Менделеев.

Больной, измученный Миклухо-Маклай вынужден был прекратить общественную деятельность. По словам очевидцев, сорокалетний учёный выглядел стариком. Теперь для него самое главное — закончить подготовку к печати своих научных сочинений. Он уезжает в Австралию, чтобы привезти оттуда жену с двумя маленькими сыновьями.

Если его не поддерживают официальные научные организации России, то этого никак не скажешь о многих русских людях и в их числе об Александре III. Царь распорядился «взять оные коллекции в Академию и хранить в надлежащем порядке, сообразно их стоимости...» Миклухо-Маклай чувствует и ценит эту поддержку, но для такого человека основное — быть верным своим принципам, убеждениям, своему делу. Только вот сил остаётся всё меньше и меньше. Ему не дают покоя головные и ревматические боли. В отличие от прежних лет во время длительных переездов из Австралии в Россию и обратно он уже не может работать.

В июне 1887 года Николай Николаевич вернулся с семьёй в Петербург. Жить приходилось скромно, главным образом из-за недостатка в средствах. Его заботливая жена почти не покидала квартиру, ухаживала за двумя малышами и больным мужем. Слякотная осень и промозглая петербургская зима производили на супругов, успевших привыкнуть к более тёплому климату, самое тягостное впечатление. И всё-таки больной не сдавался: превозмогая слабость и страдания, работал над рукописями, готовя их к печати.

Здоровье угасает. В феврале 1888 года его перевозят в Михайловскую клинику барона Виллие (11 палата, кровать № 29). Он и здесь пытается работать, но силы уже на исходе. Успевает закончить путевой очерк «Остров Андра» и продиктовать автобиографию. Вечером 2 апреля 1888 года Николай Николаевич скончался на руках жены на сорок втором году жизни.

Отзывы на смерть замечательного учёного, путешественника и человека были горестны и возвышенны. В «Петербургском листке» большая статья Е. Лондиной завершалась утверждением: «Миклухо-Маклай был положительно идеалом: возвышенный ум, поразительная сила воли, мужество и при этом золотое, чистое, детское сердце, необыкновенная задушевность и умение входить в самые мелкие нужды ближнего».

Известный историк, филолог и публицист профессор Василий Иванович Модестов высказал убеждение, что Миклухо-Маклай «прославил наше отечество в самых отдалённых уголках мира», а имя его «останется навсегда в летописях человечества, как имя одного из редких людей, появлявшихся на земле».

Глава 6 УРОК ЖИЗНИ

Век шествует путём своим железным.

В сердцах корысть и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчётливей, бесстыдней занята.

Евгений Баратынский

О счастье

 молодости человек живёт будущим, в старости — прошлым. Юноше кажется, что впереди целая вечность. Старик огорчается: как мало прожито, как мимолётно пронеслась жизнь. Когда же суждено человеку ощутить себя по-настоящему счастливым? Или счастье — не более чем иллюзия, прекрасная мечта, которая увлекает нас всё вперёд и вперёд по жизненному пути до самого последнего шага, после чего обрыв и падение в бездну небытия?

Над этими вопросами Миклухо-Маклай задумывался в молодые годы. Но как только он поставил перед собой первую конкретную и труднодостижимую цель — исследование природных условий и жизни папуасов Новой Гвинеи — ему как-то уже не доводилось размышлять о счастье.

Во время второго пребывания на Берегу Маклая учёный записал:

«Спокойствие жизни среди обширного поля многосторонних исследований составляет особенно привлекательную сторону моей новогвинейской жизни. Спокойствие это, благотворительно действующее на характер, совершенно бесценно для деятельности мозга, которая, не развлекаясь различными мелочами, может быть сосредоточена на немногих избранных задачах.

Дни здесь кажутся мне слишком короткими, так как мне почти что никогда не удаётся окончить к вечеру всё то, что предполагал сделать в продолжение дня... Приходится нередко отгонять невесёлые думы: о мизерных свойствах человеческого мозга, о необходимости собирания материалов по песчинкам, иногда даже сомнительной доброты...»

Когда завершилась основная часть его исследований и началась обработка собранных материалов, обдумывание того, что удалось сделать, а что осталось недоработанным, когда жизнь его стала входить, как говорится, в нормальную колею, ему вновь стали приходить на ум мысли о счастье.

Он выстроил свою жизнь по тому плану, который наметил для себя. Ему довелось испытать немало опасностей и лишений, нередко исследователь находился на краю гибели. Неужели всё это можно считать счастливой судьбой?

А может быть, учёный пытается обмануть самого себя?

Хотелось поделиться своими сомнениями с кем-то, заслуживающим глубокого уважения. Старый и верный друг князь Александр Мещёрский безусловно одобряет все его действия, восхищается научным подвигом Миклухо-Маклая. Вернувшись в 1882 году в Россию, Николай Николаевич не раз слышал подобное суждение о своих путешествиях и трудах. Однако сам понимал, как много ещё остаётся сделать и как ещё далеко от обобщающих научных сочинений.

И вот в Париже перед отъездом в Австралию ему повезло: Александр Мещёрский договорился с Иваном Сергеевичем Тургеневым, что тот примет у себя Миклухо-Маклая, с которым встречался двенадцать лет назад в Веймаре.

Тургенев занимал небольшую комнату на третьем этаже. Он, несмотря на болезнь, радушно принял своих соотечественников, вспомнил о первом знакомстве, расспрашивал исследователя о путешествиях и планах на будущее. Мещёрский вскоре откланялся, Миклухо-Маклай, поинтересовавшись здоровьем Ивана Сергеевича, получил обстоятельный ответ. Выяснилось, что мучают боли, главным образом в позвоночнике, которые, по его словам, могут свидетельствовать о приближении смерти.

Писатель говорил об этом спокойно, и Миклухо-Маклай отметил про себя, что в этом отношении у них много общего. Они помол чеши.

Дальнейший разговор Николай Николаевич записал по памяти чуть позже, оговорившись, что ясно и хорошо запомнил смысл выражений Ивана Сергеевича, хотя не может ручаться за абсолютную точность диалога. Нам остаётся только воспользоваться его воспоминаниями.

Миклухо-Маклай сидел у окна; Тургенев находился в глубине комнаты. Свет, отражённый от большого зеркала, освещал его пышную седую шевелюру и мягкие красивые черты лица. Несмотря на болезнь и предчувствие смерти, лицо выражало умиротворение.

— Вы говорили, Иван Сергеевич, — начал собеседник, — что чувствуете себя стариком и что вам, по-видимому, недолго осталось жить. Так скажите мне, в какую пору вашей жизни вы чувствовали себя наиболее счастливым? Было ли это в детстве или юности, в полном расцвете сил или теперь, на склоне лет?

Тургенев поднял голову, посмотрел Николаю Николаевичу в глаза и улыбнулся:

— Э-э, батюшка, какой вопрос-то вы мне задали! И вы думаете, что на него так вот легко ответить?

— Нет, не думаю. Только полагаю, что для вас это сделать легче, чем для любого другого.

— Постараюсь подумать и сказать. Ведь это такой вопрос, что о нём можно написать целую книгу.

Тургенев задумался. Маклай стал смотреть в окно. Что и говорить, для ответа надо не книгу написать, а жизнь прожить и не как-нибудь, а осознанно.

— Когда человек к чему-то стремится, когда его обуревают желания, — заговорил писатель, — он не может быть счастлив. Ему редко удаётся достигнуть желаемого. А если это и происходит, он испытывает разочарование. Ему кажется, что он желал большего или что исполнившееся желание совсем не то, к чему стремился.

Помолчал и продолжил:

— Детьми, молодыми людьми и уже вполне взрослыми мы все постоянно чего-то ждём, чего-то жаждем и не можем угнаться за своими мечтами. А не имея желаемого, человек чувствует себя несчастным или, во всяком случае, неудовлетворённым. Я могу положительно сказать, что пока желал слишком много, я никогда не был доволен вполне, а значит, и счастлив. По сравнению с прошлым я теперь почти ничего не желаю, у меня нет несбыточных мечтаний. Поэтому теперь я счастливее, чем когда-либо прежде.

Сказав это, он как будто бы засомневался в верности своего суждения, задумался и добавил:

— И вот ещё что. В молодые годы и даже в летах зрелых я порой не знал, что делать со своим временем, я его торопил; часы и дни тянулись мучительно медленно. Вы знаете, что такое русская хандра — невесть отчего, беспричинная тоска. Если вы когда-либо переживали это, то скажу вам просто, что я часто, слишком часто хандрил. А это — щемящее, пренеприятнейшее чувство. От него человеку и белый свет не мил. Теперь же, когда стал стариком, почти что забыл, что такое хандра. Она уже меня не посещает. Часы и дни не ползут для меня, а летят, и так быстро, что хотелось бы замедлить их бег. Отсутствие хандры — тоже признак счастья. Для счастливых время не тянется тоскливо, а мчится без оглядки. В последние годы мне иногда бывает тяжело оттого, что время так скоротечно. Я с благодарностью, как подарок судьбы, принимаю всякий новый день. Счастлив уже одним тем, что могу жить, радоваться и страдать, да-да, и страдать тоже, потому что страдание непременно сопровождает жизнь, и теперь я это понимаю, а значит принимаю как должное. Пожалуй, только сейчас я почувствовал волю к жизни как таковой, почувствовал вкус жизни, а не каких-либо благ, иллюзий будущего.

— А вас не тяготит мысль о чём-то несовершенном, не достигнутом, что хотелось бы исполнить, сделать?

— Теперь понимаю, что сделал всё, что мог, высказал всё то, что желал. Меня перестали тревожить несбыточные желания. Именно они лишали меня ощущения счастья. Если человека удовлетворяет его настоящая жизнь, если он умиротворён и его не обуревает жажда чего-то иного, это, как мне представляется, свидетельствует о том, что он счастлив...

Он говорил, глядя мимо Маклая в окно, как будто рассуждая наедине, проясняя для самого себя свои чувства. Наконец пытливо взглянул на собеседника:

— Ну что? Вы удовлетворены ответом?

— Да, вполне. Всё это мне было тем более интересно слышать от вас, что ваши слова являются подтверждением одного замечания, которое давно казалось мне верным.

— Какое замечание? Кто его высказал?

— Да ведь то, что вы сказали, было прежде выражено, только короче, Шопенгауэром.

— А! В самом деле! Так он был прав, — проговорил Иван Сергеевич, помолчал и добавил устало: — Вот если бы только старость не сопровождалась слабостью и болезнями...

Было заметно, что длинный разговор его утомил. Миклухо-Маклай поспешил откланяться, высказав надежду увидеться с Иваном Сергеевичем через несколько лет (не сбылось: Тургенев умер в следующем году).

Уходя, подумал, что ему ещё очень далеко до счастья. Впереди было слишком много того, чего хотелось бы добиться. А когда завершишь одни свои работы, потребуется двигаться дальше, добиваться ещё большего.

Тургенев, замечательный писатель, действительно выразил в своих сочинениях всё или почти всё, что желал высказать. От его теперешних слов, а также высказываний Шопенгауэра всего лишь один шаг до индусского афоризма: «Откажись от всего и будешь счастлив».

Выйдя на шумную улицу и видя снующих озабоченных людей, Маклай вспомнил о том, как живут его знакомые папуасы на восточном, не тронутом цивилизацией берегу Новой Гвинеи. Они не стремятся каким-либо образом изменить свою жизнь, не жаждут чего-то сверх того, что у них есть. Сотни, а может быть и тысячи лет живут настоящим, без излишних забот и хлопот, не испытывают разочарования, потому что их не очаровывают иллюзии будущего.

Что же получается? То, к чему приходит мудрый представитель европейской цивилизации на склоне лет, первобытные люди чувствуют постоянно!

Странно, невероятно, но это, судя по всему, именно так. У людей каменного века мало, очень мало личного имущества, а потому им чужда зависть. У них нет потребности в излишнем — кроме необходимого — комфорте, а потому и отсутствует постоянная озабоченность в желании приобрести как можно больше материальных благ. У них нет начальников, а потому никто не стремится занять пост руководящего бездельника.

Избыток желаний — признак недостатка счастья.

Впрочем, смотря о каких желаниях идёт речь. Великий писатель Тургенев на излёте творческих сил, создав великолепные художественные произведения, имеет все основания для успокоения. Он заслужил право на счастье. Но для того, кто не насытился творчеством, в ком ещё есть силы и желание творить, создавать нечто новое, — для того счастье не в покое, а в деятельности.

Жажда творчества дарует счастье независимо от того, чего удалось добиться.

Да, он счастливый человек. Он не торопит время, его радует каждый прожитый день, у него не угасает жажда творчества.

О долге

Он нравился женщинам. Не всем, а наиболее разборчивым, тем, которые, приобретя жизненный опыт, не утратили романтических устремлений и надежд юности.

Привлекала его экзотическая внешность, необычайная искренность, незаурядный ум, благородная простота манер и ореол таинственности, исходившей от его личности. Отчасти сказывалось и то, что остро подметил Пушкин:

Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей.

Так получается отчасти потому, что женщины желают быть привлекательными и если не чувствуют интереса к себе со стороны мужчины, то стараются его пробудить. Но может быть, главное не в этом. У наиболее разумных представительниц прекрасного пола интуиция преобладает над рассудком. Они, что называется, чуют необыкновенного человека.

В чём может проявляться эта необыкновенность? Прежде всего в целеустремлённости не такой, как у обычных, привычных, «нормальных» обывателей. Не стремление удовлетворять свои простейшие биологические потребности, а устремлённость к каким-то иным, высоким и непонятным для постороннего наблюдателя целям.

С женщинами, которым он нравился и которые были влюблены в него, Миклухо-Маклай был особенно откровенным. Он безбоязненно мог исповедоваться им в своих помыслах, говорить о своих убеждениях, твёрдо зная, что всё сказанное останется между ними.

Возможно, Николай Николаевич неосознанно чувствовал свою вину за то, что не мог ответить любовью на любовь, причинял невольно боль любящему человеку. Не считая возможной телесную близость (без любви, только для удовлетворения похоти), он раскрывал — отчасти — свою душу, предлагая самую интимную близость — духовную.

Раньше мы уже знакомились с выдержкой из письма Миклухо-Маклая к мистрис Честер, жене английского администратора острова Четверга близ Австралии. Его свалила лихорадка, больной часто бредил и метался в забытьи, а она ухаживала за ним, выходила его и уже поэтому привязалась к нему и более того — полюбила. В том же письме, в котором он делился с ней своим представлением о счастье, написал и о другом:

«Долг человека, если не вдаваться в частности и отбросить всё побочное, заключается, на мой взгляд, в том, чтобы: а) своевременно определить своё назначение и свои возможности; б) избрать и решить задачу, соответствующую твоим наклонностям и ВСЕМУ запасу жизненных сил, которыми ты наделён от природы; в) продолжить жизнь, то есть вырастить наследников, либо же, если по каким-то причинам вырастить и поставить на ноги своих наследников ты сам не можешь, обеспечить им возможность войти в плодотворную жизнь с меньшими затруднениями, чем входил ты, так как задачи нового поколения более сложные и, следовательно, требуют большего умственного и физического напряжения... Смысл же бытия — в прогрессе, то есть в успешном решении задач времени».

Прервёмся на этом. Надо сказать, что первые два пункта этой программы ему удалось почти полностью осуществить. Во втором из них оставалось только то, что исследователь ещё, как ему представлялось, не исчерпал всего запаса жизненных сил, творческих возможностей.

Единственно, в чём можно поспорить: вряд ли перед КАЖДЫМ новым поколением стоят всё более и более сложные задачи. Бывает и так, что задачи упрощаются: достаточно продолжать достигнутое предыдущими поколениями с огромными трудностями. Хотя в этой простоте таится немалая опасность топтания на месте, забвения высоких идеалов, погружения в трясину потребительства и приспособленчества.

Однако продолжим цитировать Миклухо-Маклая:

«Если бы дети в своём интеллектуальном развитии не превосходили отцов и не были подготовлены к более значительным свершениям, прогресс приостановился бы и человечество с течением времени было бы вновь отброшено в дикость, так как всё уже достигнутое, каким бы оно ни представлялось величественным и казалось незыблемым, постепенно стареет и рано или поздно должно умереть, чтобы, материя, вернувшись в первоначальное состояние, снова могла начать свой вечный кругооборот в более удачном варианте».

Снова остановимся и обдумаем сказанное. Ведь далеко не всегда дети в своём интеллектуальном развитии превосходят отцов. Они подчас предпочитают существовать за счёт того, что предоставлено, создано, уже продумано отцами и дедами. И тогда начинается погружение в дикость (духовную) несмотря на все величественные материальные достижения цивилизации.

От этой очень важной и глубокой мысли (мы к ней ещё вернёмся в эпилоге книги) Николай Николаевич переходит к обобщению, как бы предваряющему учение Вернадского о биосфере и его представления о ноосфере:

«Движение, непрерывное движение, пока Солнце излучает на Землю потоки энергии, избыток которой, чтобы не разрушить планету, требует постоянного выхода, постоянной механической нагрузки, то есть работы.

Плоды этой работы — вся эволюция земного шара, всё многообразие растительных форм и всё живое. И всюду, куда бы вы ни обратили свой взор, идёт непрерывный процесс естественного отбора, непрерывное движение по пути развития и совершенствования. Всё сущее на Земле и во всей Вселенной — в постоянном движении; и это движение всюду и всегда подчинено неумолимым законам целесообразности, то есть совершенствованию хорошего в лучшее, лучшего — в ещё лучшее. Не будь этих законов, в природе царил бы хаос».

Трудно не возразить по поводу идеи всеобщего прогресса. Ведь в природе предостаточно не только порядка, но и хаоса. И если, скажем, солнечная энергия определяет развитие жизни на Земле, то само светило при этом теряет колоссальное количество энергии и в этом смысле деградирует. Среди растительного и животного мира наблюдаются нередко проявления деградации. А уж в человеческом обществе — весьма определённо...

«Мы люди, — продолжал Миклухо-Маклай, — часть природы и, следовательно, подчинены тем же законам. Материи, пока она лишь вещество, для всех его преобразований, то есть движения по пути развития, дана энергия, а человеку как законченному произведению природы — способность мыслить, что, конечно, тоже является продуктом работы, той же энергии, но продуктом неизмеримо более высокого порядка. Человек, наделённый разумом для понимания сути вещей, может так или иначе воздействовать на природу, его породившую, может разрушать или улучшать ею содеянное».

Замечательно сказано: «разрушать или улучшать». Значит, он ясно отдавал себе отчёт в том, что деятельность человека на планете не ограничивается, к сожалению, улучшением природы, а может наносить ей немалый ущерб. Приверженцы идеи непрерывного прогресса нередко забывают об этом.

По мнению Миклухо-Маклая, предназначение человека — творчество, создание наилучшего, сознательное продолжение стихийного прогресса. «Вот почему, — пишет учёный, — у людей возникло понятие долга. Оно не придумано, а вытекает из самой сути жизненных процессов и продиктовано тем самым местом в природе, которое занял человек.

Сущность долга заключается в том, чтобы человек не рубил сук, на котором сидит, а в меру своих сил способствовал общему направлению прогресса.

Цель же прогресса, если смотреть на неё с позиций материалиста, — не только полная власть человека над природой, но и полная гармония между человеком и природой, а в конечном счёте и наиболее гармоническое человеческое общество, в котором не только восторжествует социальная справедливость, что несомненно и безусловно, но и каждому станут понятны прекрасные слова Чарлза Дарвина: «Сознавая себя живым существом, которое видит, слышит, чувствует и мыслит, я проникаюсь благоговейным уважением к созидательным силам природы, создавшим это чудо из чудес — человека».

Вот для чего нужно растить сыновей...»

Обратим внимание на его убеждённость в том, что должна непременно восторжествовать социальная справедливость. Таково, по мнению исследователя, важнейшее условие счастливого будущего — не для некоторых, а для всех. Растить сыновей нужно для того, чтобы они были лучше своих отцов.

Наконец, признание: «Как всякому человеку, мне хочется радостей семейного круга, но можно ли, сохранив к себе уважение, обзаводиться семьёй, сознавая, как мало тебе отпущено и как велики твои задачи?

Вы правы, одиночество тягостно, но пока я не приду к тому моменту, когда наступит время подводить итоги всему, что я сделал, мой удел — одиночество. Я не могу, не имею права, ни гражданского, ни морального, отнимать хотя бы день от дела, которое требует от меня всех моих духовных и физических сил и служение которому я избрал целью своей жизни...»

Долг человека — избрать достойную цель в жизни, стремиться к ней. Только так он может сохранить уважение к себе.

Миклухо-Маклай в этом письме подчёркивает, что намерен вырастить достойного сына. Но странным образом эту свою задачу он откладывает на неопределённое будущее и связывает её с наиболее общими представлениями о гармонии в природе и обществе. Складывается впечатление, что речь идёт о воспитании не столько одного близкого ему человека, сколько тех поколений людей, которым суждено жить на Земле.

Значит, долг человека — жить не только прошлым и настоящим, но и будущим, заботиться не только о своих близких, но и дальних, о всех людях и о всей земной природе. Ведь каждый из нас не более чем малая частичка человечества, которое в свою очередь лишь часть и создание окружающей природы.

Если рассуждать честно и здраво, любой из нас остаётся в долгу перед людьми и природой за бесценный дар жизни и разума. Но каждый ли способен осознать этот долг? Вот в чём вопрос.

Казалось бы, ну какая беда, если нет сознания или даже чувства такого высокого долга? Проще и легче жить, только и всего. Жить в собственное удовольствие, ради самого себя и своих близких. Плохо ли это?

Вот и Миклухо-Маклай не исполнил третьего пункта своей жизненной программы. Родились у него два сына, но ни один из них даже не приблизился к достижениям отца, и про их потомство можно с полным основанием сказать то же самое. В роду Николая Николаевича Миклухо-Маклая он остаётся самый высокой точкой отсчёта, после которой начинается спад.

Его надежды на постоянный прогресс в данном частном случае не оправдались. Но может быть, продолжается восхождение всего человечества на всё более высокие рубежи развития — интеллектуального, нравственного, духовного?

И на этот вопрос трудно дать положительный ответ. В XX веке произошли две самые кровопролитные мировые войны, да и в наши дни говорить о справедливом общественном устройстве остаётся лишь с иронической усмешкой. Одно уже это доказывает иллюзорность представлений Миклухо-Маклая о достойном будущем человечества.

А может быть такой духовный спад вызван именно забвением высокого долга человека? Того самого долга, сознание которого делало жизнь настоящего учёного напряжённой, насыщенной событиями, размышлениями, переживаниями. Это была счастливая жизнь.

...Странный характер у этого путешественника, любящего одиночество. Он мало заботится о себе и много — о других. Не успев обработать материалы прежних путешествий, испытывая недостаток средств, собирается вернуться на Берег Маклая, пытаясь спасти своих друзей папуасов от нашествия цивилизации.

«Последнее время, — пишет Мещёрскому, — когда вторжение европейской колонизации со всеми её опасностями для туземцев грозит моим чёрным друзьям, я думаю, наступило время исполнения моего слова, которое сдержать я должен и хочу, несмотря на то, что решение это отрывает меня на время от чисто научных занятий, и вполне сознаю всю серьёзность и трудность предприятия, которое предпринимаю один и без ничьей помощи».

И вновь: «я должен».

А может быть, именно сознание высокого долга, верность слову и идеалам юности — отличительная черта настоящего мужчины? Не потому ли такой мужчина привлекал к себе женщин, — не всяких, конечно, не заурядных самочек, а обладающих умом, чувством собственного достоинства и устремлённостью не только к телесным, доступным даже животным, удовольствиям и радостям, но и к тем, которые дарованы только человеку и которыми он так часто не умеет, не способен насладиться.

Очень нелегко человеку научиться жить по-человечески.

Культура и дикари

Одна из важнейших задач художественного произведения — раскрыть во всей полноте образ главного героя или ряда действующих лиц в определённой общественной среде. А такой роман, как «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» Даниеля Дефо, показывает умение человека существовать в условиях одиночества среди тропической природы.

Подобно этому, было бы не слишком сложно написать роман: «Жизнь и удивительные приключения знаменитого путешественника Миклухо-Маклая, рассказанные преимущественно им самим». Отчасти именно так предполагалось написать значительную часть этой книги. Но это было бы слишком несправедливо по отношению к главному герою. Потому что он был не просто путешественником, а прежде всего исследователем и мыслителем.

Чтобы правильно понять и оценить его творчество, следует ознакомиться с эпохой, в которую жил учёный, а также с историей тех наук, которыми он занимался. В принципе это можно было бы сделать на конкретных примерах, показывая столкновение мнений и характеров, придумывая занимательные коллизии. Однако такие украшательства и «завлекалочки» требуют слишком много места; книга распухла бы до размеров неудобочитаемого фолианта.

Во второй половине XX века люди всерьёз задумались о возможной встрече с иными разумными существами Вселенной. А за сто лет до этого, во времена Миклухо-Маклая, учёных занимал вопрос: находятся ли разные человеческие расы на одном уровне биологического развития? Если различные племена и народы находятся на разных уровнях развития цивилизации, не означает ли это, что они обладают какими-то принципиальными отличиями в строении головного мозга, особыми способностями к интеллектуальной деятельности?

Начиная с эпохи великих географических открытий (вторая половина XV и XVI век) европейцы стали не только открывать, но и исследовать новые континенты, архипелаги, океаны и моря. Они то и дело встречались с неведомыми народами — порой дикими, порой накопившими немалый запас материальных и духовных ценностей. В результате чаще всего возникали кровавые конфликты, неурядицы, взаимное непонимание.

Более хитроумные, лучше вооружённые, предприимчивые, отважные и жестокие европейцы рано или поздно покоряли «дикарей». Затем начиналось искоренение туземных обычаев, «окультуривание» на европейский манер. Оно заключалось не только в распространении христианства, грамотности, европейских одежд и манер, но и в обмане, порабощении, лишении прав на собственные территории и природные богатства, а при сопротивлении — уничтожении строптивых.

Тогда же при распространении книгопечатания и просвещения, становления технической цивилизации в Европе начали формироваться капиталистические отношения с погоней за прибылью и накоплением капитала. Нажива, деньги, материальные блага — вот идолы, которым стали поклоняться в цивилизованных странах под прикрытием христианства. Трудящийся стал средством для получения прибыли, а беззащитные «дикари» — доходной добычей, выгодным товаром.

Европейцы привыкли жить в государствах, организациях, семьях, построенных по принципу господства и подчинения. Одни общественные группы захватили власть и богатства, тогда как другие вынуждены были покоряться и работать на хозяев. А вновь открытые земли и народы, их населяющие, рассматривались в первую очередь с позиций торговли, колонизации, корысти.

Людям свойственно не только действовать, но и обдумывать свои действия и, по возможности, их последствия. Ещё в середине XVIII века философы рассуждали: каков человек в естественной природной среде и как он меняется с развитием культуры, техники, знаний?

Иммануил Кант постарался сформулировать основные вопросы познания, философии:

Что я могу знать?

Что я должен знать?

На что я могу надеяться?

Что такое человек?

«В сущности всё это, — заключил он, — можно было бы свести к антропологии, ибо три первых вопроса сводятся к последнему». Можно дополнить: что такое человек и какова его роль в природе?

Под влиянием известий о диких племенах философы разделились на два противоположных лагеря. Одни доказывали, что дикари находятся на низком уровне интеллектуального и нравственного развития, имеют зверские наклонности. Другие утверждали, что вольный сын природы — дикий человек — благороден и добр, имея ровно столько ума и умения, сколько необходимо для спокойной и счастливой жизни.

Например, французский философ Клод Адриан Гельвеций считал, что человек в первобытном состоянии «является ещё нелюдимым дикарём», язык которого «ограничивается пятью или шестью звуками или криками». Если он освобождается от страха перед законами или наказаниями, то его несправедливость не знает никаких пределов».

А по мнению Жана Жака Руссо, до тех пор, пока люди довольствовались немногим, самым необходимым, они жили свободными, здоровыми, добрыми и счастливыми. Когда появилась потребность в избытке благ, в собственности, тогда возникли рабство, жестокость, зависть, лицемерие. Научный и технический прогресс только увеличивал неравенство между богатыми и бедными.

Гельвеций и Руссо принадлежали к числу гуманистов, а их суждения о первобытных племенах были умозрительными. Однако со временем накапливалось всё больше сведений о разных странах и народах, стали складываться этнография и этнология («этнос» — народ), народоведение. Одновременно оформлялась наука о биологических особенностях человека — антропология (сам термин «антропология» появился ещё в античное время). В её основе лежала антропометрия — измерение и систематизация сведений о физических типах людей. Археология, изучающая остатки культурной деятельности человека, тоже обрела научный характер к середине XIX века.

Казалось бы, становление этих трёх взаимосвязанных дисциплин должно было внести ясность в спорные проблемы и раскрыть, выявить суть человека. Тем более что тогда же появились прекрасные труды о геологической истории и древности человека Чарлза Лайеля, а также о происхождении видов и человека, принадлежащие Чарлзу Дарвину.

Однако история знаний — это не столбовой путь от открытий к открытиям, от незнания к познанию истины, по которому торжественно шествуют широкие массы научных работников. Тут нередки глубочайшие заблуждения, забвение точных данных и господство сомнительных мнений, увлечение ложными гипотезами и теориями. Сказываются и общественное мнение, и классовые интересы, и политическая борьба, и предрассудки.

В середине XIX века благодаря научно-техническому прогрессу бурно развивались капиталистические страны. Обострилась конкурентная борьба, активизировалось промышленное и сельскохозяйственное производство, торговля. Всё это сопровождалось жестокой эксплуатацией трудящихся, ограблением колониальных и зависимых стран, из которых вывозили в числе прочих дешёвых товаров рабочую силу, рабов или бесправных наёмников.

На основе учения Дарвина о естественном отборе и выживании наиболее приспособленных возник так называемый социодарвинизм. Он утверждал: в обществе господствует жестокая борьба за существование, конкуренция, в которой победителями выходят наиболее предприимчивые, ловкие, хитроумные. Значит, имеются особо одарённые народы и расы, которым сама природа предопределила верховенство и господство на Земле.

В научные дискуссии властно вмешалась политика. Капиталистические державы завершали раздел мира, Англия превратилась в крупнейшую колониальную империю. В США южные штаты были рабовладельческими (здесь насчитывалось около четырёх миллионов рабов-негров). Экономические выгоды от эксплуатации рабского труда заставляли плантаторов соответственным образом обосновывать свои нравственные принципы. Американские антропологи Нотт и Глиддон опубликовали в 1854 году монографию «Типы человечества», где утверждалось полное отсутствие родства между белыми и неграми, приближёнными к человекообразным обезьянам. Французский аристократ А. Гобино издал свой «Трактат о неравенстве человеческих рас». По его мнению, существует высший расовый тип — арийский, призванный господствовать над остальными.

В России крупнейший биолог Карл Бэр проницательно охарактеризовал расистские домысли: «Не есть ли такое воззрение, столь мало соответствующее принципам естествознания, измышление части англо-американцев, необходимое для успокоения их собственной совести? Они оттеснили первобытных обитателей Америки с бесчеловечной жестокостью, с эгоистической целью ввозили и порабощали африканское племя. По отношению к этим людям, говорили они, не может быть никаких обязательств, потому что они принадлежат к другому, худшему виду человечества. Я ссылаюсь на опыт всех стран и всех времён: как скоро одна народность считает себя правою и несправедливо поступает относительно другой, она в то же время старается изобразить эту последнюю дурною и неспособную и будет высказывать это часто и настойчиво».

К. М. Бэр был высоким научным авторитетом для Миклухо-Маклая. А вот высказывание другого авторитетного для него мыслителя — Н. Г. Чернышевского, который опубликовал ряд работ, посвящённых истории, антропологии. Он справедливо отмечал: «Политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ был представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом».

В тот год, когда в Америке началась война за освобождение негров, во Франции вышла книга Катрфажа де Врио «Единство рода человеческого», где доказывалось физическое равенство рас. В 1865 году северные штаты победили южан и добились признания юридического равенства прав белых и чёрных. Но научные баталии антропологов продолжались.

Сравнительно немногие учёные понимали, что в науках о человеке многое ещё слабо изучено, недостаёт точных фактических данных, а потому и делать широкие обобщения слишком рано. Чарлз Дарвин в одном из писем высказал сомнения в том, что происхождение человека можно объяснить только результатом жестокой борьбы за существование: «Я никак не могу взирать на эту чудесную Вселенную и особенно на природу человека и довольствоваться заключением, что всё это результат грубой силы... Я очень ясно чувствую, что тот вопрос чересчур глубок для человеческого разума. С таким же успехом собака может размышлять об уме Ньютона».

Но и гипотеза Бога, сотворившего человека и наделившего его наилучшими качествами, ничего по сути не объясняет. Да и качества человеческие слишком часто очень далеки от идеала.

Многие заблуждения по поводу прогресса цивилизации связаны с тем, что люди склонны путать две очень разные вещи: культуру обобщённую (общественную) и личную; научные и технические достижения государств (цивилизаций) и развитие конкретного человека.

В цивилизованном обществе каждый отдельный человек выполняет определённую и обычно однообразную, простую функцию. Скажем, учёный становится узким специалистом, знающим очень много в пределах небольшой ограниченной области одной науки.

Культура общества может быть развитой, очень сложной, но каждый отдельный человек не в силах освоить её целиком, ограничиваясь только частностями. Он уподобляется более или менее простой детали чрезвычайно хитроумного механизма.

Представитель примитивной культуры способен освоить её во всей полноте и разнообразии. В этом отношении он более полноценный член своего общества, чем представитель высшей культуры, который во многом остаётся, можно сказать, недоразвитым.

Если человек теряет возможность сознательно, активно, творчески использовать достижения культуры, преумножать духовные и материальные богатства общества; если он не свободен политически и экономически; если культурная среда не стала для него естественной, продуманной и прочувствованной, ему грозит превращение в безликую деталь сложной общественной машины. Так штампуются «дикари высшей культуры». Одна из их отличительных особенностей — неспособность ценить и понимать своеобразие других культур. Они чрезмерно самодовольны и нетерпимы к мыслящим не на их манер.

Такой тип человека сложился уже в XIX веке в Западной Европе и Соединённых Штатах Северной Америки. Не случайно в этих странах были со временем почти полностью уничтожены или утратили свою самобытность множество местных племён. Для русской культуры, напротив, было характерно взаимодействие, сотрудничество, взаимное уважение разных племён и народов. Конечно, не всё проходило всегда мирно и гладко, без конфликтов, порой вооружённых. Однако ещё в царской России сложилось единое многонациональное государство, а русский народ, возникший из соединения многих племён, издавна привык дружить с представителями других рас, религий, культур.

Во время кругосветного путешествия в 1826 году морской офицер, а позже известный учёный, основатель Русского географического общества Фёдор Петрович Литке доброжелательно отзывался о туземцах тропических островов Тихого океана. Когда кто-то из туземцев украл корабельное имущество, Литке отметил: «Им надлежало бы быть выше людей, чтобы не подпасть искушению присвоить себе одну или две из многих драгоценностей, около них как будто нарочно разбросанных». По его мнению: «Опыт всех прежних путешествий доказывает, что ласковое и снисходительное отношение с дикими, соединённое с твёрдостью и настойчивостью, средство сохранить с ними мир и согласие». Был момент, когда вооружённое столкновение казалось неизбежным. Один из островитян замахнулся копьём на Литке, а тот, выстрелив поверх головы нападающего, предупредил схватку.

Между прочим, сходная ситуация возникла во время последнего путешествия знаменитого мореплавателя Джеймса Кука. Во время стоянки на Гаваях в феврале 1779 года ему изменила обычная выдержка и предусмотрительность. Очередной конфликт с туземцами он решил окончить насилием, действуя как завоеватель, а не как божественный пришелец, за которого его принимали гавайцы. В завязавшейся схватке Кук был убит.

За двести пятьдесят лет до Кука та же судьба постигла Магеллана на Филиппинских островах. Об этом прекрасно знал Кук, который однажды сказал: «Не могу понять, зачем Магеллану понадобилось вступать в никому не нужную стычку с туземцами». Но, как видно, даже сильная воля и светлый ум порой не могут совладать с порывами чувств.

Не каждому доступно умение понять представителей чужой культуры, с уважением относиться к их нравам и обычаям, не стремиться к господству над ними и не кичиться своим превосходством, хотя бы потому, что в своей природной среде именно они имеют преимущества перед пришельцами.

Подобные принципы были близки и понятны Миклухо-Маклаю. Он рос и воспитывался в интеллигентной российской семье середины XIX века — времени расцвета русской культуры и прежде всего литературы, пронизанной идеями свободы, справедливости, гуманизма, поисков правды и устремлённости к добру. Одно уже это определяло его уважительное отношение к «дикарям». Но каковы бы ни были его убеждения, научные исследования он вёл с предельной объективностью, а скороспелых выводов избегал. И всё-таки исследователь не позволял себе ограничиваться только научными изысканиями, совершенно не стремился к научной карьере. Всё это вместе взятое позволило ему предвидеть, куда ведёт возвеличивание некоторых рас:

«Возражения вроде того, что тёмные расы, как низшие и слабые, должны исчезнуть, дать место белой разновидности «идеального человека», высшей и более сильной, мне кажется, требуют ещё многих и многих доказательств. Допустив это положение, извиняя тем истребление тёмных рас (оружием, болезнями, спиртными напитками, содержанием их в рабстве и т. п.), логично идти далее, предположить в самой белой расе начать отбор всех неподходящих к принятому идеалу представителя единственно избранной белой расы для того, чтобы серьёзными мерами помешать этим «неподходящим экземплярам» оставить дальнейшее потомство, логично ратовать за закон: чтобы всякий новорождённый, не дотягивающий до принятой длины и веса был устранён и т. п.».

Не правда ли — поистине пророческие слова. Они предвосхищают появление евгеники, «науки» об улучшении рода человеческого путём искусственного отбора, а также торжества идеологии нацизма в фашистской Германии. Более того, уже в наши дни появилась и стала пользоваться определённым успехом вполне людоедская идея о «золотом миллиарде», который должен остаться на планете.

Но это — тема особая, и мы её коснёмся в конце книги.

Дикари высшей культуры

В жизни Миклухо-Маклая есть две важные тайны, связанные с его отношением к представителям европейской цивилизации и к женщинам.

Попробуем по возможности разобраться сначала в первом вопросе. Сразу же отметим, что он не отрицал европейскую культуру и сам являлся её представителем. Со многими европейцами у него были прекрасные отношения, и относился он к ним с уважением.

И всё-таки нельзя не отметить парадоксальности его отношения к представителям развитой цивилизации и — примитивной культуры. Очень часто Николай Николаевич отзывался — в дневниках — о европейцах как об убогих дикарях и о полудиких папуасах-людоедах как о вполне достойных людях. Да и вряд ли случайно предпочитал находиться среди первобытной природы и таких же людей, а не в европейских городах, где мог бы вполне прилично устроиться в качестве научного работника. А ведь путешествуя, он преодолевал огромные трудности, буквально на пределе физических сил, с немалым риском для жизни.

Почему же не выказывал уважения, а тем более любви к цивилизованному европейскому обществу?

Не следует думать, что им просто-напросто овладела «охота к перемене мест», желание повидать экзотические страны, испытать острые ощущения. В своих дневниках учёный вовсе не смакует местные колоритные особенности. Даже о каннибализме — теме особенно волнующей европейцев, писал вскользь и по-деловому сухо.

Надо иметь в виду, что исследователь постоянно вёл достаточно нужные метеорологические наблюдения, а также многочасовые измерения температуры морской воды на разных глубинах, отыскивал и препарировал редких птиц, пресмыкающихся, насекомых, зверей; проводил анатомические исследования мозга рыб, а также представителей различных человеческих рас, что требовало большого труда и значительных затрат времени.

Наконец, учтём и то, что ему приходилось путешествовать чаще всего с огромным количеством багажа, главным образом — ящиками с коллекциями, а также с книгами, записями, дневниками, раскладными стульями, столом, шезлонгом, большим количеством подарков для туземцев... Все эти ящики, свёртки, пакеты требовалось перегружать, хранить на складах, перевозить, оставлять под залог и выкупать...

Если учесть все эти обстоятельства, становится совершенно ясно, что во время путешествий Маклаю приходилось преодолевать помимо всего прочего ещё и значительные организационные трудности. Есть одна характерная дневниковая запись об одном дне, проведённом проездом в Батавии 14 марта 1886 года.

«Утро было замечательно ясное, — записал путешественник, — и тёмно-голубые силуэты вулканов Салак и Пангеранго отчётливо вырезывались на ярко-зелёной кайме береговой растительности. На берегу, в миле расстояния от нас виднелись красные кровли и белые здания новой гавани Батавии — Таньон-Приок. Большинство судов стояло на якоре тут же, и только немногие виднелись далеко на западе, на старом Батавском рейде. Малым ходом вошли мы в небольшую, но вполне укрытую брекваторами (волнорезами) гавань, оконченную только два года тому назад, и каналом подошли к самой стенке пристани, где нагружают уголь. Более сотни туземцев немедленно принялись за работу. Такая поспешность нагрузки углём была не очень приятна для пассажиров...»

В дальнейшем выясняется, что больше всего неприятностей доставили суточная стоянка именно ему: был воскресный день, и вызволять свои многочисленные ящики и свёртки с разнообразными коллекциями, пролежавшие здесь около тринадцати лет, было чрезвычайно, почти неимоверно трудно. Столь элегически начатый день прошёл в беспрерывных хлопотах. Но кроме того, что ему удалось в конце концов вызволить (а прежде отыскать) свои коллекции и пакеты с записями, Николай Николаевич успел ещё сделать несколько деловых визитов, а возвращаясь из города по железной дороге в порт, как он пишет, «не забыл захватить банку с подаренной мне интересной акулой». У борта парохода уже стояла баржа с вещами. Осталось только проследить, чтобы они были осторожно перенесены и сложены в трюм.

Кстати сказать, в его хлопотах неоценимую и бескорыстную помощь оказал один англичанин. А для того, чтобы осуществить эту организационную операцию, Миклухо-Маклаю пришлось совершить двадцатидневное путешествие на пароходе в не очень-то приятной обстановке.

Итак, нет никаких сомнений, что его странствия никоим образом не напоминали туристические прогулки. Он совершал их во имя науки. И в то же время для того, чтобы находиться вдали от европейской цивилизации. Почему? Потому что его, как можно догадаться, слишком раздражали цивилизованные самодовольные обыватели — «дикари высшей культуры». Так назвал их Пётр Лаврович Лавров — философ и социолог, народник, знавший Миклухо-Маклая и глубоко уважавший его.

Лавров считал такими дикарями тех получивших хорошее воспитание и образование людей, которые имеют все возможности трудиться на благо общества, однако предпочитают быть приспособленцами и алчными потребителями. Эти люди «по внутреннему бессилию не выработавшие ни наслаждение развитием, ни потребности в нём и потому остающиеся при низших потребностях и вкусах дикаря».

По справедливому суждению Лаврова, которое полностью разделял Миклухо-Маклай, каждый сознательный, совестливый и благородный человек, добившийся успеха в жизни, понимает, что этим он обязан не только себе, но многим и многим другим людям, и не единственно современникам, но и представителям разных народов и эпох. Он желает «отплатить человечеству за своё развитие, так дорого стоившее предыдущим поколениям», а значит, стремится осуществить «наиболее справедливое общежитие».

Н. Г. Чернышевский в этой связи полагал: «Положительным человеком в истинном смысле слова может быть только человек любящий и благородный. В ком от природы нет любви и благородства, тот жалкий урод... но таких людей очень мало, может быть, вовсе нет; в ком обстоятельства убивают любовь и благородство, тот человек жалкий, несчастный, нравственно больной». А если становится много подобных уродов, «не вините в том людей, вините обстоятельства их исторической жизни».

Дело, конечно, не в том, чтобы искать виновных или оправдывать ненасытных потребителей. По-видимому, на пути развития европейской цивилизации с момента становления капитализма начали складываться всё более благоприятные условия для широкого распространения буржуазных ценностей в обществе. А среди них первая и главная — деньги; деньги, которых надо получить как можно больше за наименьший труд, а ещё лучше и вовсе без труда. Это и есть экономическая основа потребительства и приспособленчества.

Культуру принято разделять на две группы. Материальная, которую создаёт человек ради своего благополучия, для удовлетворения физических потребностей и прихотей. Духовная — признана удовлетворять потребности интеллектуальные, нравственные, связанные не с животными нуждами, а чисто человеческими.

Человек первобытной культуры обычно в полной мере пользуется и материальными, и духовными достижениями своего общества. В этом смысле он вовсе не дикарь, а всесторонне развитая — в меру предоставленных ей возможностей — личность.

Цивилизованный представитель высококультурного общества имеет возможность выбирать, на какие ценности ему следует ориентироваться. Это относится прежде всего, конечно, к более или менее обеспеченному буржуазному сословию. Если человек озабочен почти исключительно максимальным потреблением материальных благ, пренебрегая духовными и тем более высшими достижениями данной цивилизации, то он превращается в дикаря.

В буржуазном обществе даже интеллектуалы, деятели культуры сплошь и рядом превращаются в деляг, ненасытных потребителей материальных ценностей. Они живут не творчеством — в науке, литературе, искусстве, а за счёт науки, литературы, искусства. Духовная культура для них не цель, а средство добывать материальные блага и положение в обществе.

Для Миклухо-Маклая, как для всех истинно творческих культурных людей, были чужды и презренны цивилизованные дикари, а более других — дельцы от науки. Однако именно с такими людьми ему приходилось постоянно сталкиваться в Европе.

Огорчало и удручало его ещё то, что цивилизованные дикари преимущественно агрессивны. Они ненавидят всех тех, кто не похож на них, кто им непонятен и чужд. Они не терпят представителей других культур, не умеют и не желают ладить с ними. Они, воспитанные в обществе, основанном на принципах господства и подчинения при всевластии денег, понимают только язык силы и ценность валюты.

Отличительная особенность европейской (ныне — американской) цивилизации — стремление к всемирному господству. Это и было фактически осуществлено ещё в XIX веке, если не раньше. Это тоже — один из признаков дикарей высшей культуры.

Старший современник Миклухо-Маклая, замечательный русский мыслитель Николай Яковлевич Данилевский отмечал: «Настоящая глубокая опасность заключается именно в осуществлении того порядка вещей, который составляет идеал наших западников: в воцарении... столь любезной им общечеловеческой цивилизации. Это было бы равнозначительно прекращению самой возможности всякого дальнейшего преуспевания или прогресса в истории внесением нового миросозерцания, новых целей, новых стремлений...

Всемирное владычество должно, следовательно, страшить не столько своими политическими последствиями, сколько культурными. Не в том дело, чтобы не было всемирного государства, одной цивилизации, одной культуры, ибо это лишило бы человеческий род одного из необходимейших условий успеха и совершенствования — элемента разнообразия».

Заметим кстати, что Данилевский подобно Миклухо-Маклаю и даже в большей степени являлся учеником и последователем К. М. Бэра. И он, и Миклухо-Маклай как учёные биологи и экологи прекрасно понимали, что именно благодаря разнообразию природной среды и живых организмов на Земле шла прогрессивная эволюция, развивался и совершенствовался головной мозг, формировался человек разумный.

Разнообразие взаимодействующих культур — залог их развития.

Наконец, ещё одна особенность европейской буржуазной цивилизации: подавление индивидуальности. Общество потребления формирует стандартные личности уже потому, что ориентировано на материальные потребности, которые более или менее одинаковы для всех людей и достаточно примитивны. Сам принцип приспособления к своему окружению предполагает не развитие личности, а её деградацию (биологический пример: деградация кишечных паразитов, прекрасно приспособившихся к комфортной среде).

Убогие личности самодовольных буржуа вызывали неприязнь, раздражение, презрение Миклухо-Маклая. Ему тяжело было жить среди них. Подлинные «дикари», полностью усвоившие свою материальную и духовную культуру, умели ладить между собой, стремились узнать больше, чем им было известно, с уважением и доверием общались с человеком, почти совершенно на них не похожим, принимали как должное его индивидуальность — такие представители примитивной культуры были ему интересны и симпатичны.

Безусловно, цивилизованное европейское общество чрезвычайно контрастно. Оно предоставляет великолепные возможности для развития и совершенствования своей личности. Некоторые люди в полной мере используют эти возможности. Но, к сожалению, они находятся в абсолютном меньшинстве. Хотя именно они творят всё лучшее, что составляет золотой фонд культуры, хотя бы отчасти оправдывая существование данной цивилизации.

Именно к таким людям принадлежал Николай Николаевич Миклухо-Маклай.

Тайна Маклая

В хижине собралась целая группа оран-утан. У многих были курчавые волосы. Одна головка обратила на себя внимание миловидностью и приятным выражением лица.

Он начал обмеры голов. У обладательницы этой симпатичной головки поинтересовался, как её зовут. «Мкаль», — пролепетала девочка. Было ей не более двенадцати-тринадцати лет.

— Приди ко мне, я буду тебя рисовать, — сказал учёный, чувствуя некоторое волнение от предстоящей встречи. Рисуя, обращаешь внимание на все особенности тела, словно не только разглядываешь их, но и поглаживаешь.

Груди у неё ещё не были развиты, только намечались вокруг маленьких сосков. Видя, что пришелец часто и внимательно посматривает на неё, девочка перестала смущаться и также внимательно рассматривала белого человека.

Он протянул руку к её груди, с томлением, возбуждаясь, провёл пальцами вокруг податливых припухлостей. Мкаль поёжилась, словно кошечка, которую приласкали, и улыбнулась...

— Ты придёшь ко мне вечером? — спросил не словами, а жестами, натурщица кивнула и выскользнула из хижины.

Маклай отправился к её отцу. Мкаль была здесь же и, по-видимому, сказала о желании пришельца. Отец с понимающим видом взял у него деньги, кивнув головой.

Вечером она пришла к нему. Николай Николаевич в это время записывал в дневник: «Положительно, девочки здесь рано становятся женщинами и имеют то превосходство над европейскими, что во всех отношениях натуральнее и откровеннее».

Мкаль сидела рядом и смотрела на него. Ему захотелось продлить сладкое томление. «Если не я буду первым, то кто-то другой, грубый насильник, которого она будет бояться, так и не ощутив любви. Она всё понимает, и я ей нравлюсь, и она будет со мной по своему желанию, а не по принуждению».

Маклай поторопился записать в дневнике: «Я почти убеждён, что если я ей скажу: «пойдём со мною», заплачу за неё её родственникам — роман готов».

Ну, что ж, если и не роман с наложницей, то хотя бы долгий дождливый вечер с юной любовницей...

Так ли было в действительности? Если кто-либо и знал об этом, то всех этих людей давно уже нет на свете.

...Он стоял на отлогом песчаном берегу острова Андра и наблюдал за играми мальчика Качу и девочек Аса и Пинрас. Последняя особенно привлекала его внимание. Её можно было назвать недурненькой даже в европейском смысле. Обнажённое стройное тело уже приобретало черты юной женщины. Качу порой валил её на песок и со смехом садился на неё, недвусмысленно подражая старшим. Нетрудно было представить себя на его месте. Пинрас, возможно, заметив его жадный взгляд, посмотрела на него и энергично задвигала бёдрами, точно так же, как делали это малолетки-папуаски, готовясь к предстоящей половой жизни.

В этот день эти трое крутились возле него, стараясь при случае чем-либо услужить, а учёный временами одаривал их цветными ленточками, бусами. От долгого пребывания на солнце заболела голова. Он дал понять об этом сидевшим у хижины женщинам, и они по какой-то причине поняв его желание, предоставили Пинрас сделать ему массаж головы. Николай Николаевич положил голову на её голые тёплые ноги, и девочка принялась сдавливать руками и растирать пальцами кожу головы. Ощущение было приятное и волнующее. Когда закончился массаж, благодарный пациент щедро отсыпал ей бусы из стеклянной банки.

Тотчас несколько девочек подбежали и стали предлагать свои услуги. Женщины этого не делали, вероятно, опасаясь ревности мужей. Следовательно, эта процедура предполагает определённую интимную близость. Когда постоянно ощущаешь прикосновение не только рук, но и ног выше колен, а то и нежного животика в нижней части, то кровь отступает от головы, переходя в совсем другое место, а возникающее желание подавляет головную боль.

О том, что между ними возникла таинственная близость, он понял, когда вечером Пинрас старалась находиться как можно ближе к нему. Заметив это, её отец что-то негромко сказал ей, после чего она удалилась, несколько раз оглядываясь и, встречая его взгляд, словно ожидала, будет ли гость договариваться с отцом о том, что составляло их общую тайну. Он сдержался и не стал этого делать. Но желание оставалось.

В конце концов, размышлял учёный, полноценный научный эксперимент предполагает и сексуальный опыт. Мысль показалась занятной. Привыкнув вести пристальное наблюдение за своими чувствами и мыслями, отметил, что это — не более чем оправдание вполне нормального желания молодого мужчины, у которого долго не было женщины. Однако пришлось вернуться ночевать на шхуну, потому что не взял с собой ничего тёплого, а ночью его замучили бы холод и сырость.

Покупка и обработка трепанга задержали шхуну у этого берега. Теперь он решил заночевать в деревне, заняв пустую хижину. Его сопровождал расторопный местный житель Кохем, который покрыл настил циновкой, развёл небольшой костёр и с кем-то шептался у задней двери хижины. Оттуда туземец вернулся с двумя женщинами, которых уложил на расстеленную циновку и прикрыл двумя другими.

С замиранием сердца следил Маклай за этими действиями, делая вид, что дремлет, и успев заметить, что одна из женщин весьма напоминает Пинрас. Кохем подошёл к его походной кровати и предложил лечь на нары — на свободное место, оставленное между двумя женщинами.

Зная из рассказов моряков, что туземцы под покровом темноты ухитряются подложить белым далеко не свежий сексуальный товар, он встал, зажёг керосиновую лампу; подошёл к лежанке и стащил одну циновку. Под ней оказалась обнажённая туземочка лет двадцати. Она серьёзно смотрела на него.

Под другой циновкой лежала Пинрас. Глаза её блестели в свете лампы, а тело было нежным и желанным. Пройдоха Кохем, умильно поглядывая на него, повторял: «Уян, уян!» («Хорошо, хорошо!»).

«Действительно, что же тут плохого?» — подумал учёный. Кохем при помощи пальцев показывал очень наглядно, каким образом надо действовать, чтобы стало хорошо.

Почему бы не последовать его совету?..

На следующий день, схематично описав этот эпизод, Николай Николаевич завершил его так: «Чтобы отвязаться от них и не обидеть никого, я указал на мои сонные глаза, сказав: «Матин» (спать). Потушил лампу и лёг на койку, предоставив Кохему и моим посетительницам делать что угодно».

Как всё это было в действительности? Об этом остаётся только строить догадки, которые зависят от нашей фантазии.

В деревне Карепуна на южном берегу Новой Гвинеи, после того как два миссионера отправились на шлюпке в другое поселение, Маклай получил возможность обследовать татуировки местных женщин и сделать зарисовки.

Вокруг дома, где он остановился, стали бродить девушки и женщины, прося «куку» — табак. Исследователь поочерёдно впускал ту или иную из них и принимался за работу. Когда двери были закрыты, девушки не жеманились, развязывали юбки и демонстрировали все татуированные места, включая самые интимные. А чтобы обнажить всё, натурщицы терпеливо стояли, порой в неудобных положениях.

Работа была непроста не только потому, что рисовать приходилось неторопливо, отмечая все малейшие детали рисунков. В некоторых случаях девушки поглядывали на него лукаво. Видно было, что они не прочь получить побольше «куку», доставив при этом удовольствие рисовальщику. Возможно, чувствовали, что ему приходится сдерживать всё более настойчивое желание.

Но вот одна из натурщиц, которой было не более восемнадцати лет, открыла сначала небольшие упругие груди конической формы, затем обнажила живот и приподняла одну ногу, чтобы продемонстрировать весь рисунок целиком. Она смотрела на него с прищуром и лукавой полуулыбкой, когда он проводил пальцами по узорам татуировки, испытывая всё более жгучее возбуждение.

Девушка повернулась спиной, обнажив нижнюю часть туловища, где татуировка была совершенно очевидным приглашением к соитию. Чуть расставив ноги, наклонилась и сбоку оглянулась на него, сделав несколько лёгких движений, после которых он уже не смог сдерживаться...

Произошло ли нечто подобное? Дневниковые записи не дают повода подозревать это. Возможно даже, что много раз зарисовывая татуировки туземок, исследователь перестал обращать внимание на них как на объект сексуальных утех, полового удовлетворения. Не случайно же предпочитал именно натурщиц и почти исключительно молоденьких или юных. Хотя, конечно, половую истому можно прекращать и другим путём...

Итак, перестанем прибегать к многоточиям и зададимся вопросом: не удалось ли нам проникнуть в потаённые детали путешествий и приключений нашего героя?

Документальный роман как художественное произведение предполагает определённую долю вымысла или домыслов. В данном случае — вымысел явный и откровенный, не имеющий под собой сколько-нибудь надёжного основания. На эту тему не стоило бы и говорить, если бы не одно обстоятельство.

В 2001 году вышло сочинение Бориса Носика «Тайна Маклая» в серии «Биографии» издательства «Радуга». Судя по всему, автор писал сценарий многосерийного телефильма, экранизация которого по каким-то причинам не удалась. Несмотря на то что в основном тексте этого произведения большое, если не избыточное, количество домыслов, оно не выглядит надуманным, потому что опирается на реальные факты. В аннотации говорится: «Эта книга — романизированная биография знаменитого путешественника, учёного, писателя и авантюриста, чья трагедия открылась автору ненароком...»

Если говорить научным языком, то вся тайна Маклая, по мнению Носика, заключается в том, что он был бисексуал и педофил. А потому «он бежал в тропики», где «среди туземцев его «интерес» никому не показался бы преступлением. Девочки созревают там для любви и в 13, и в 12, и в 10 лет, а может, и раньше».

Оставаясь на позициях научной беспристрастности, можно принять такое предположение как гипотезу, хотя и не очень правдоподобную. Она вполне соответствует нечистому духу нашего времени, когда распространился «сексуальный туризм», смакуются самые разнообразные половые аномалии, а понятие любви упорно унижается и опошляется.

О том, что у Маклая были какие-то тайны, сомневаться не приходится. Не случайно же он не раз повторял в завещаниях и письмах, что часть записей должна быть уничтожена после его смерти. Это пожелание было выполнено, хотя и не полностью. Однако в оставшихся материалах при подготовке к публикации редакторам местами приходилось делать купюры. По какой причине? Что находится в изъятых фрагментах? Об этом обычно ничего не говорится, что предоставляет возможность читателям фантазировать.

В одном случае, например, речь определённо идёт о серьёзном увлечении Маклая. Он написал во время плавания на «Витязе» своему другу А. Мещёрскому:

«Мы здесь в Вальпарайзо 3 недели. Между делом я заинтересовался очень одной девочкой 14 с половиной лет — и отчасти иногда скверно справляюсь с этим интересом. Она просила, между прочим, вчера достать ей русских марок; пришлите ей, пожалуйста, штук 12 разных, но уже употреблённых марок...

Вы, может, улыбнётесь при чтении этой просьбы — но мне так редко встречаются люди, которые мне нравятся, что для них я готов на многое и даже готов беспокоить Вас этими пустяками».

Что тут скажешь? Молодой человек вполне может, конечно, влюбиться в девочку таких лет. Ничего ненормального в этом нет. Борис Носик делает из этого вывод, что Маклай вообще был патологически склонен к сексуальной близости с малолетками. Но письмо не даёт к этому оснований. Николай Николаевич ведь признается, что он встретил человека из тех, редких, которые ему нравятся. А соблазнительных девочек он наверняка встречал очень много раз. В данном случае речь идёт о достаточно серьёзном чувстве, никак не сводимом к примитивному желанию «заняться любовью».

Правда, есть в письме многозначительная оговорка: «и отчасти иногда скверно справляюсь с этим интересом» (эта фраза была изъята при публикации в 1951 году). Пожалуй, в данном случае намекается на то, что интерес к девочке не только платонический. Подозревать какие-то сексуальные домогательства с его стороны не приходится.

Однако был случай и иного рода.

В письме Мещёрскому (21 июня 1876 года) Маклай сообщает: «Не посылаю портрета моей временной жены, который обещал в последнем письме, потому что таковой я не взял, а микронезийская девочка Мира, которая со мной, если когда и будет таковою, то не раньше года».

Как видим, он вовсе не торопится сделать своей «временной женой» девочку Миру, которой в ту пору было 12 или 11 лет. А кого он так и не взял на ту же роль? Об этом судить трудно. Можно только вспомнить, что за полтора года до этого ему нравилась Мкаль, о которой мы уже упоминали. Но вряд ли он так редко писал своему другу.

О Мине он упомянул и в письме сестре Ольге: «Довольно схожий портрет был сделан мною минут в 35 или 40. Размеры глаз (замечательно больших) были отложены на бумаге с помощью циркуля. Подробности о Мире узнаешь со временем из моих дневников... Она была у меня от апреля 1876 по апрель 1878 — 2 года и была в Бугарломе и Айру мне часто очень полезна».

В чём заключалась эта польза — непонятно. Никаких иных подробностей о ней в дневниках нет (вполне возможно эти записи были уничтожены). Более того, в некоторых случаях он в дневниках упоминает о двух слугах-микронезийцах, но не указывает, что один слуга — девочка Мира. Это умолчание может навести на некоторые предположения по части услуг, которые она оказывала путешественнику. Однако о достоверных фактах и тут говорить не приходится — только домыслы.

Стараясь всячески оправдать свою сексопатологическую гипотезу, Борис Носик пишет, что «Маклай переживает роман с таинственной Л. Речь скорее всего идёт о маленькой дочери губернатора, которой Маклай так нежно опирается на плечо на семейном снимке». Однако всё тут вызывает сомнение: судя по фотографии, Маклай ни на кого не опирается; рядом с ним стоит девочка или девушка, об имени которой можно только догадываться. Но самое главное — малолетняя Лора Лаудон никак не могла бы послать Маклаю пакет с плащом и своим портретом. Чтобы придать правдоподобность своей версии, Носик называет жену губернатора Элоди...

Короче говоря, несмотря на то, что исследователь упоминал о возможности иметь «временную жену» во время своих путешествий, нет, в сущности, никаких оснований подозревать его в нетрадиционных, как принято теперь говорить, сексуальных наклонностях. Его суждения о семейном долге и желании воспитать сына, а уж тем более — женитьба на молодой вдове Маргарите, рождение у них двух сыновей, — всё это определённо свидетельствует о том, что Маклай не был сексуальным маньяком и в отношениях с женщинами вёл себя более или менее традиционно.

Надо ещё раз подчеркнуть: сцены, которые приведены в начале данной подглавки, являются вымышленными. Однако и назвать их абсолютно невероятными нельзя. Во всяком случае в своём воображении он мог «проигрывать» их и, конечно же, мог занести эти мысли в дневник.

В некоторых случаях, как известно из его писем и дневников, Николай Николаевич позволял себе достаточно грубые высказывания, которые не пропустила бы, как он выражался, «дамская цензура». Могли быть и другие причины для того, чтобы при публикации делать купюры в его записях.

Фанатик научного метода

Высказывалось мнение: Маклай был русским агентом, который разведывал возможность организации на Новой Гвинее российской военной базы. Мол, именно по этой причине ему позволили использовать в своих целях российские военные корабли, а также предоставляли денежные средства...

Сразу же возникает сомнение: если бы он был разведчиком, то вряд ли бы так часто испытывал недостаток в ассигнованиях на свои работы. Хотя почти наверняка сведения, которые он предоставлял Русскому географическому обществу, использовались и военным и дипломатическим ведомствами.

Многие путешественники и мореплаватели, отправлявшиеся на поиски или для изучения неведомых земель, выполняли определённые разведывательные функции в интересах своих стран. В этом нет ничего необычайного и предосудительного. Учтём только, что Миклухо-Маклай был человеком принципиальным и волевым, его нельзя было заставить делать что-либо несовместимое с его убеждениями.

Нет ничего необычного и невероятного в том, что российское правительство интересовалось, хотя и в малой степени, возможностью иметь свои владения в Южном полушарии. Для принятия окончательного решения вполне можно было использовать материалы, получаемые от учёного.

По мнению Бориса Носика, программа исследований Миклухо-Маклая на Новой Гвинее была фиктивной, совершенно несерьёзной, и приняли её члены Русского географического общества «думая, вероятно, про себя, что молодой человек со странной фамилией, без сомнения, пройдоха и авантюрист».

Кто-то, пожалуй, мог так подумать, но только при плохом понимании сути научного метода. Для своей программы Миклухо-Маклай использовал рекомендации авторитетнейших учёных: К. М. Бэра, П. П. Семёнова, Э. Геккеля, Б. Гильдебрандта, А. Бастиана. Если такие признанные специалисты согласились высказать свои методические пожелания молодому учёному, то это — наилучшая ему рекомендация. Авантюристу и пройдохе никто из них не стал бы ничего советовать.

Хочется привести показательное высказывание петербургского корреспондента одной из харьковских газет, опубликованное осенью 1882 года:

«Нам приходилось иногда слушать в обществе сомнения в научных заслугах знаменитого путешественника... Нам кажется, что такая излишняя осторожность в оценке заслуг Миклухо-Маклая, осторожность в признании его прав на благодарность и уважение современников, не имеет никаких оснований... В данное время мы видим в нём человека, бескорыстно употребившего много лет своей жизни на служение идее, на служение науке, не остановившегося ни перед опасностями, ни перед трудностями для осуществления своих намерений, пламенно стремившегося к знанию, покинувшего всякие эгоистические, житейские заботы и помышления. Эта высокая преданность своему делу, это бескорыстное самоотвержение для научных целей, одно даёт право отнести его имя к числу лиц, знаменитых своим служением идее, даже независимо от результатов его трудов...»

Это заявление может показаться сомнительным: о деятельности учёного принято судить прежде всего или даже исключительно по результатам его трудов. Наиболее всего прославляют создателей научных теорий. Менее всего принято распространяться о личных качествах учёного, его взглядах на жизнь, самоотверженности. Считается, будто это имеет лишь косвенное отношение к науке.

Так представляется только на первый, весьма поверхностный взгляд. В действительности дело обстоит значительно сложнее. Во многих науках крупные открытия завершают целую эпоху исследований, проводимых десятками и сотнями специалистов.

Да и науки бывают разные. Скажем, Кант разделял их на две группы: науки о человеке (гуманитарные, человековедение) и о природе (естественные, природоведение). Можно ещё добавить науки о технике (технические), которых стало особенно много за последние сто лет.

Но есть нечто общее для всех наук: опора на факты, на опыты и наблюдения. Без такого фундамента гипотезы и теории не могут считаться научными, а являются не более чем умозрительными воздушными замками.

Добывание фактов — первейшая и чрезвычайно важная задача учёного. Тем более в тех областях знания, где бесспорных фактов накоплено слишком мало. Такая ситуация наиболее часто встречается в науках о поведении человека в примитивных обществах. Миклухо-Маклай как учёный посвятил себя почти исключительно добыванию фактов. В этом его огромная заслуга.

Его антропологические и этнографические материалы по Новой Гвинее специалисты признают лучшими, наиболее достоверными из всего того, что написано о папуасах. Он немало сделал для изучения и распространения некоторых видов растений и животных Новой Гвинеи; его именем названы два вида открытых им плодовых тропических растений. Представляют серьёзный интерес его наблюдения по сравнительной анатомии мозга животных и человеческих рас. Очень высоко ценятся его коллекции и огромное количество рисунков, запечатлевших культурные достижения и облик людей, которые ещё в XIX столетии продолжали жить в каменном веке.

В гуманитарных науках имеет необычайно важное значение личность исследователя, его поведение и отношение к объектам исследований. Его личный пример (не на словах, а на деле), его поведение — это тоже факты человековедения. Потому что личность по сути своей определяется не столько словами, сколько поступками.

Миклухо-Маклая отличало редчайшее единство душевных качеств и научных достижений. Как писали антрополог Я. Я. Рогинский и этнограф С. А. Токарев, самое характерное для него — «это поразительное сочетание в его лице черт смелого путешественника, неутомимого исследователя-энтузиаста, широко эрудированного учёного, прогрессивного мыслителя-гуманиста, энергичного общественного деятеля, борца за права угнетённых колониальных народов. Подобные качества порознь не составляют особой редкости, но сочетание их в одном лице — явление совершенно исключительное».

Этот учёный никогда не позволял себе опускаться до добывания личных материальных благ, чинов и званий посредством науки, до потакания расхожим мнениям или авторитетным специалистам. Он утверждал:

«Самое лучшее, что «учёный» (т. е. такой, который действительно смотрит на науку как на цель жизни, а не как на средство) может сделать, — это идти вперёд своею дорогою, не обращая внимания на мнение толпы направо и налево!»

Главное — Николай Николаевич утверждал это не только на словах, но и поступками, всей своей жизнью. В хороших поучениях нет недостатка. Хороших примеров несравненно меньше. Миклухо-Маклай относился к редкой категории людей, у которых слово не расходится с делом. Таких людей называют подвижниками. Это и есть настоящие учителя жизни.

Трудолюбие, проницательность, добросовестность — прекрасные качества учёного. Человечность и героизм — наивысшие проявления не только исследователя, но — человека. Именно таково главнейшее достижение творчества и жизни Миклухо-Маклая.

Как обычно говорят в подобных случаях: он сделал всё, что мог. Хотя в данном случае такие слова не вполне уместны. Да, как добыватель научных фактов он действительно достиг наивысшего. Но этого не скажешь о нём как учёном-теоретике, который создаёт теории, предлагает гипотезы и делает обобщения.

Не всякий учёный на это способен. Однако Миклухо-Маклай был из тех, кто не просто добывает факты, но и размышляет над ними, сопоставляет их и приходит к нетривиальным идеям.

Увы, в этом отношении Николай Николаевич себя, судя по всему, сознательно ограничивал. Торопился делать наблюдения, набрать как можно больше сведений. Этого требовали научные организации, для которых исследователь писал свои отчёты и статьи. Скажем, в Русском географическом обществе были бы сильно удивлены, раздосадованы и возмущены, если бы он позволил себе сопоставлять общество «дикарей» и общество «цивилизованных европейцев», да ещё не в пользу последнего.

Учёный вынужден был считаться с тем, что в XIX веке началось обособление наук и так называемая узкая специализация. Фёдор Михайлович Достоевский по этому поводу шутил, мол, в наше время, если у вас заболел нос, то непременно порекомендуют обратиться к светилу в этой области, проживающему, скажем, в Цюрихе. Приедете вы к нему, осмотрит он ваш нос и заметит: «У вас заболевание левой ноздри, а ведущий специалист в этой области находится в Берлине, я же специализируюсь по правой ноздре».

Конечно, и тогда были учёные, дерзавшие делать грандиозные обобщения. Достаточно только вспомнить гениальную таблицу периодических свойств химических элементов, созданную Менделеевым. Его достижение было не в том, что он выстроил в определённом порядке известные в ту пору элементы. Он оставил в своей таблице пробелы, предполагая, что там должны находиться не обнаруженные ещё элементы. Эти пробелы и определили гениальность его открытия. Ибо ему удалось подметить природную закономерность, на основании которой можно было делать обоснованные научные прогнозы.

Миклухо-Маклай принадлежал к числу людей широко образованных, изучавших основы нескольких наук, а также философии. От него можно было ожидать смелых сопоставлений фактов и глубоких обобщений, например, в области развития цивилизаций и формирования — в историческом аспекте — человеческой личности. Он не решался приступать к подобным теоретическим исследованиям. По-видимому, полагал, что ещё не собрал достаточного количества фактов.

Однако наука вовсе не ограничивается накоплением фактического материала, собирать которые можно без конца. Она не должна ограничиваться и классификацией фактов. В конечном счёте требуется на этой основе обнаружить законы природы, общества, человеческой личности, чтобы разумнее взаимодействовать с окружающей природной и социальной средой, с другими людьми.

Миклухо-Маклай в частных письмах позволял себе философские суждения. В своих сочинениях избегал подобных «вольностей», ограничивался только конкретными узкими темами. Для посредственного научного работника это вполне оправдано. Когда этим ограничивается незаурядный мыслитель, которым был, судя по целому ряду высказываний, Миклухо-Маклай, фактов становится всё больше, а идей — меньше. Теоретизированием частенько занимаются люди, не имеющие для этого соответствующей подготовки и способностей.

Он жил безоглядно, будто у него впереди целая вечность. Отчасти так и получилось: его образ остаётся в памяти поколений, переходит из века в век. Но учёный мог бы более щедро поделиться с нами своими сокровенными мыслями, предварительными выводами и обобщениями. Конечно, наука требует убедительных доказательств, в этом её главное отличие от философии и религии. Однако путь к таким доказательствам заключается не только в накоплении фактов. Он требует выработки руководящих идей, гипотез и теорий — хотя бы предварительных.

В своих наблюдениях и исследованиях Миклухо-Маклай выходил, сам того не желая, за рамки конкретных наук. Осуществлял синтез знаний о человеке, результаты которого имеют огромное, возможно даже решающее значение для земной цивилизации.

Нравственный выбор

Нередко утверждают, что великих людей признают посмертно. Это не совсем так. Многие были прославлены при жизни (и далеко не всегда справедливо). Характерно другое: их творческое наследие десятилетиями, а то и столетиями остаётся актуальным, вызывает дискуссии, продумывается и переосмысливается.

Судьба Миклухо-Маклая в этом отношении показательна. Личность учёного и при жизни вызывала острые споры: одни сурово хулили, другие хвалили. В конце XIX века его вроде бы стали забывать. Казалось бы, этому имени суждено оставаться в забвении, представляя интерес только для ограниченного круга специалистов, изучающих этнографию и антропологию Новой Гвинеи, Малаккского полуострова и Океании.

Всякая новизна стареет; любое открытие становится достоянием истории, смелое путешествие переходит в разряд архивных материалов. Техническая цивилизация изменчива; новые времена выдвигают неожиданные проблемы, стирая память о прошлом.

Миклухо-Маклай словно бы сам содействовал своему забвению. Ведь в общественном мнении наивысший успех выпадает на долю мудрецов, теоретиков, создателей научных теорий и философских систем. А он избегал мудрствований и теоретических обобщений, хотя в молодые годы учился на философском факультете.

И что же? Философствовал он редко и только в частных письмах (не исключено, подобные заметки он уничтожил сам или завещал это сделать друзьям). Выполнял достаточно узкие специальные исследования, даже не стремясь придать им законченный вид. Проводя в нелёгких условиях сравнительное изучение головного мозга некоторых животных, а также человеческих рас, ограничился небольшими сообщениями, хотя имел возможность написать интереснейшую теоретическую работу, затрагивающую основы эволюционной теории. (До сих пор развитие головного мозга — цефализация — остаётся одной из наименее разработанных проблем биологии; постоянное, последовательное и закономерное усложнение нервной системы животных и, в частности, головного мозга вряд ли можно объяснить теорией естественного отбора).

Словно делая вызов научному сообществу, совершенно пренебрегал академической карьерой, которая дала бы ему возможность безбедно существовать и более плодотворно заниматься теоретическими обобщениями; отвергал принципиально обычный путь в профессиональную науку с защитой диссертации, работой на кафедрах, изданием солидных монографий. Не мудрено, что со стороны добропорядочных учёных он выглядел этаким «вольным художником», не желающим приспосабливаться ни к текущей политической ситуации, ни к правилам «хорошего тона», принятым в научной среде.

Николай Николаевич был путешественником-одиночкой и таким же одиночкой-учёным. Такие личности обычно не пользуются популярностью среди профессионалов. По этой причине имя Миклухо-Маклая было обречено на забвение.

А вышло совершенно иначе. Немногим русским учёным посвящено научно-популярных книг больше, чем ему. Даже судя по названиям некоторых из этих работ, достижения его оценивались по достоинству: «Труды и подвиги Миклухо-Маклая», «Знаменитый русский путешественник», «Замечательный русский путешественник, друг диких»... Однако научные организации не торопились признавать его заслуги.

Только при советской власти в России были собраны и опубликованы почти все научные труды этого замечательного человека с обширными квалифицированными комментариями. Его творчеству посвятили свои работы учёные разных специальностей. Писатели постарались рассказать о его жизни и детям, и взрослым.

Что же произошло? Почему спустя полвека после смерти Миклухо-Маклая возник такой интерес к его жизни и деятельности? А зачем сейчас, в начале XXI века, продолжать писать и читать о нём? Чему он может научить нас, людей эпохи атомной энергии, освоения космического пространства, компьютеров и всемирной паутины Интернет?

На мой взгляд, на судьбе творческого наследия учёного сказались прежде всего главнейшие особенности противоречивого XX века и современной технической цивилизации. Сыграли свою роль острейшие политические и военные конфликты между разными цивилизациями и крупнейшими державами, между колонизаторами и угнетёнными народами, между эксплуататорами и трудящимися.

XIX век был преимущественно гуманитарным. Тогда творили величайшие писатели и поэты, бурно развивались науки о человеке и жизни. Расцвет технических и тесно связанных с ними физико-математических и химических наук начался чуть позже. Например, наивысшие достижения теоретической физики последних двух-трёх столетий приходятся на первую треть XX века.

В те годы, когда складывался характер и формировались научные интересы Миклухо-Маклая, в европейских странах проходили бурные философские и политические споры, вспыхивали революционные выступления. Однако политическая деятельность не увлекла Миклухо-Маклая. Возможно, интерес к творчеству Канта способствовал решению юного студента заняться антропологией и этнографией. Человек для Канта был вершиной творения природы — разумным и свободным существом, изучающим себя для самоусовершенствования. А один из важнейших источников антропологических знаний, по Канту, — путешествия и наблюдения (сам великий философ предпочитал мыслить в привычной и постоянной бытовой обстановке).

Кант считал вершиной антропологии и философии учение о поведении человека — о нравственности (этику). Он постарался обосновать всеобщие этические принципы. Они просты и понятны.

Каждый должен стремиться приносить окружающим наивысшие блага. Недопустимо использовать человека как средство для достижения своих целей, ибо человек, зависящий от другого, уже не вполне человек: он лишён главного достояния — свободы.

Надо поступать так, как желал бы, чтобы поступали другие. Поступай так, чтобы твоё поведение могло быть всеобщим законом. Наш долг: собственное совершенство и чужое счастье.

Мораль есть учение не о том, как сделать себя счастливым, а о том, как сделать себя достойным счастья.

Миклухо-Маклай поступал в полном согласии с этими принципами, воспринял их не только как идеальные формулировки и обобщённые рекомендации, но и как правила поведения в любых, даже экстремальных ситуациях.

Папуасы, не имеющие никакого понятия о философских и этических теориях, своим поведением подтвердили верность избранного Маклаем принципа общения. Таким образом был проведён — не нарочно и неосознанно, что особенно ценно, — смелый эксперимент, проверяющий верность этических принципов Канта. Представители различных человеческих рас, типов личностей и очень разных культур смогли длительное время сосуществовать при взаимопонимании и взаимопомощи.

Идеи Шопенгауэра, как мы знаем, тоже имели немалое влияние на взгляды Миклухо-Маклая. Они сводились, в сущности, к двум положениям. Человек обречён в жизни на страдание, потому что имеет желания, но не в силах их полностью удовлетворить (это удаётся только очень нетребовательной, примитивной личности). Поэтому высшее благо — отречься от суеты, смириться.

С другой стороны, человек наделён возвышенным и таинственным чувством сострадания; во всём вокруг он видит и узнает себя, в чужих бедах ощущает собственное несчастье. Именно сострадание направляет человека на исполнение своего долга перед людьми и вообще пред всем живущим.

Мало делать хорошие поступки — надо иметь добрую волю, добрые намерения и сострадание. По убеждению Шопенгауэра, изучение нравственности важнее любых естественно-научных исследований. (Заметим, что сам Шопенгауэр весьма мало придерживался собственных этических принципов и нередко к своей собаке относился лучше, чем к людям).

Может создаться впечатление, будто у Миклухо-Маклая не было иного выбора, как стать последователем этических принципов, которые утверждали Кант и Шопенгауэр. В действительности было иначе. В его время, во второй половине XIX века, обретали популярность совершенно другие принципы. На продуктивной почве теории естественного отбора и борьбы за существование взросла буйная поросль социодарвинизма. Это учение оправдывало жестокую капиталистическую конкуренцию, борьбу за власть и экономическое господство, существование привилегий для одних социальных групп и угнетение, унижение других.

У подобных идей были и противники. Скажем, русский публицист и философ Н. К. Михайловский заметил: «Из того, что человек — животное, ещё вовсе не следует, чтобы для него обязательно было быть скотом». Н. Я. Данилевский вообще отвергал всеобщность принципа естественного отбора и борьбы за существование. «Каким жалким, мизерным представляется мир и мы сами, — писал он, — в коих вся стройность, вся гармония, вся разумность являются лишь частным случаем бессмысленного и нелепого; всякое добро — прямою непоследовательностью во всеобщей борьбе...»

Русский зоолог К. Ф. Кесслер обосновал биологический закон взаимной помощи. (Похоже, уже после смерти Миклухо-Маклая его знакомый, географ князь Пётр Кропоткин эту идею развил и распространил на человеческое общество). Но в условиях свирепой конкурентной борьбы, жажды личных благ и привилегий, накопления капитала любой ценой, в капиталистическом обществе закон взаимопомощи представлялся не столько правилом, сколько исключением, согласно которому надо бороться, драться за личное преуспевание.

В 1844 году в Германии была издана книга Макса Штирнера (Каспара Краузе — так его по-настоящему звали) «Единственный и его собственность». В том же году родился Фридрих Ницше, мысли которого без малого век спустя стали повторять идеологи германского фашизма.

Штирнер отбросил как предрассудки идеи о сострадании, стремлении к общему благу, взаимопомощь. Заявил откровенно и без обиняков: «Моё «я» для меня всего дороже. Я — Единственный! Мир — это моя собственность. Всё — во мне, всё — для меня. В обществе неизбежна борьба за самоутверждение. Остаётся или победить, или покориться. Победитель — властелин, побеждённый — подвластный. И я стремлюсь к победе!» (Правда, несмотря на это, Каспар Краузе закончил жизнь самым жалким образом).

Позже Ницше провозгласил наивысшим благом и устремлением человека — волю к власти. Доказывал существование в обществе прирождённых владык, вождей, господ и прирождённых рабов и подчинённых, посредством которых высшие проводят в жизнь свои цели, проявляют свою волю. (Правда, судьба Ницше была не менее трагична, чем Краузе-Штирнера. Фашисты, которые перешли от теории к практике закабаления и уничтожения представителей «низких рас», тоже не избежали полнейшей катастрофы).

Итак, в середине XIX века мыслящему человеку была предоставлена возможность сделать нравственный выбор: или сосуществование людей на основе высоких идеалов добра и справедливости, или стремление к власти и личному благосостоянию любой ценой, господству над другими. Такой выбор имел отношение не только к отдельным личностям, но и к целым народам, расам.

О том, какое это имело значение во времена Миклухо-Маклая, можно судить по статье «Дикарь перед судом науки и цивилизации» в газете «Восточное обозрение»:

«Вопросы о низших расах и инородцах важны для человечества. Столкновение рас ознаменовывается обычно многими печальными явлениями и часто приводит к исчезновению целых племён, помимо их воли...

Мы часто слышим слова и фразы о «высших» и «низших» расах, о преимуществах одних над другими... о каком-то непреложном законе вытеснения и вымирания одних народностей и племён и сохранения других. Замечательно, что всё это выдаётся как аксиомы науки, как дело решённое. Но читатель, вероятно, удивится, когда узнает, что всё это ещё не доказано наукой. О низших расах и других племенах мы ещё слишком мало знаем, чтобы прийти к каким-либо выводам о природных качествах рас, тем не менее смеем произносить смертельные теории.

...В антропологии и этнологии открывается та нить родства, которая проникает во все человеческие расы и племена... С этой точки зрения единства жизни и развития низшие расы, дикари как первобытные народы составляют не выродков и не обособленные зоологические особи, а целое со всем остальным человечеством».

Автор статьи привёл краткий диалог Миклухо-Маклая со слушателями его публичных чтений. На вопрос, жалели или нет дикари о расставании с ним, он ответил задумчиво:

— Жалели... И даже плакали.

— Разве они умеют плакать? — спросила наивная петербургская дама.

— Да, умеют, — сказал Маклай, — но зато редко смеются.

«Этот ответ рисует целую драму инородческой души, — писал автор статьи. — Современная наука не может ныне рассматривать дикаря и низшие расы как только с гуманной, общечеловеческой точки зрения. Массы новых наблюдений открывают в дикаре тот же человеческий мир... Эта идея родства и единства со временем ещё более озарит историю и философию жизни и укажет великий нравственный закон, по которому дитя-человек, дикарь и инородец, заслуживает не унижения, вражды и истребления, но сострадания, сочувствия, помощи и восприятия в полноправную среду человеческого братства.

Будет время — исчезнут предрассудки и суеверия... и к чести былой цивилизации восторжествует закон гуманизма, равенства и всеобъемлющей человеческой любви».

Увы, эти восторженно-оптимистические предсказания не сбылись: в первой половине просвещённого, научно-технического XX века разразились самые кровопролитные и разрушительные в истории мировые войны.

Значительная часть человечества, руководители крупнейших держав, владельцы огромных капиталов стихийно, порой сами того не сознавая, а то и продуманно сделали свой выбор — противоположный тому, который был сделан Миклухо-Маклаем и немалым числом достойнейших представителей человечества.

«Наука о том, как жить людям друг с другом»

Один физик как-то пошутил: «Учёный — это человек, удовлетворяющий своё любопытство за счёт общества». В шутке есть доля истины. Учёный-теоретик стремится познать законы природы. Часто ему совершенно безразлично, принесёт ли его открытие какую-нибудь пользу тому обществу, в котором и за счёт которого он имеет возможность теоретизировать.

Впрочем, уже давно было подмечено: ничего нет практичней хорошей теории. Удовлетворяя свою любознательность, теоретик приносит пользу людям. Рано или поздно его идеи найдут применение.

Всё это в наиболее простой и ясной форме относится к наукам естественным, физико-математическим, химическим, техническим. Мы познаем природу в разных её проявлениях, что позволяет нам использовать её богатства, создавать для этой цели всё более совершенную технику, технологии. Познавая природу и создавая технику, человек стал властелином всей области жизни на Земле — биосферы.

А вот возможности практического использования достижений многих гуманитарных наук не так очевидны. Какая реальная польза от антропологии? От этнографии? Языкознания? Истории? Какие материальные блага может получить общество от подобных наук?

Предположим, удалось обмерить тысячи, миллионы черепов, детальнейшим образом описать разные расы, в точности выяснить те или иные события далёкого прошлого. И что дальше? Больше появится железа или нефти, домов и мебели, мяса и зерна? Нет. Накапливаются, конечно, таким образом интеллектуальные ценности. Но ими, как говорится, сыт не будешь.

Наиболее прославленные достижения XX века связаны с покорением космоса и атомной энергией. Из учёных всемирная слава у К. Э. Циолковского и А. Эйнштейна, теоретически обосновавших эти практические свершения, — людей очень разных.

Одно из высказываний Эйнштейна: «Учёные в поисках истины не считаются с войнами». Вот и провели американцы чудовищный эксперимент с сотнями тысяч человеческих жертв: испепелили в атомном пекле два мирных японских города.

Циолковский писал: «Этика космоса, то есть его сознательных существ, состоит в том, чтобы не было нигде страданий». Так-то оно так — в идеале. Однако до сих пор на одной из планет Солнечной системы, на окраине одной из миллиардов галактик даже космические исследования подчинены военным программам, а космические ракеты нацелены на мирные города.

Величайшие научно-технические достижения XX века используются далеко не только в благородных целях. Напротив, преобладают устремления самые низменные: корысть, жажда господства над другими людьми. В наше время от голода и убийств умирает больше людей, чем сто лет назад. Это и есть прогресс? А разве с тех пор люди, даже самые состоятельные, стали жить спокойнее и счастливей?

Чтобы использовать достижения естествознания и техники на благо людей и жизни на Земле, для взаимопонимания между народами и государствами, для понимания человека и его роли, предназначения в природе, совершенно необходимо человековедение.

Не победа над природой — а единство с природой. Не угнетение и покорение народов и государств — а сотрудничество и взаимопонимание. У современных людей иного выбора нет.

В конце XIX — начале XX века об этом задумывались немногие. Миклухо-Маклай был из их числа. Он проницательно отметил, что следует ожидать, если представители технической цивилизации будут продолжать жить и действовать, исповедуя принцип господства-подчинения, распространяя идею о высших и низших расах, о передовых государствах, которые призваны властвовать над остальными, использовать их в собственных целях и добиваться мирового господства.

Замечательную мысль высказал по поводу достижений, идейной направленности трудов Миклухо-Маклая Лев Николаевич Толстой. Несмотря на тяжёлую болезнь, он написал в сентябре 1886 года исследователю:

«Меня... умиляет и приводит в восхищение в Вашей деятельности то, что, сколько мне известно, Вы первый, несомненно, опытом доказали, что человек везде человек, т. е. доброе общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И Вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе... Люди жили так долго под обманом насилия, что наивно убедились в том и насилующие и насилуемые, что это уродливое отношение людей не только между людоедами и христианами, но и между христианами есть самое нормальное.

И вдруг один человек... является один среди самых страшных диких, вооружённый вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что всё то безобразное насилие, которым живёт наш мир, есть только старый отживший абсурд, от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно...

Мне хочется Вам сказать следующее: если Ваши коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всём мире, то и в этом случае все коллекции Ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которые Вы сделали, поселившись среди диких и войдя в общение с ними и воздействуя на них одним разумом... Ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, — в науке о том, как жить людям друг с другом...»

Письмо это очень много значило для Николая Николаевича. Слова признания и восхищения от великого писателя и мыслителя — награда исключительно высокая.

Миклухо-Маклай не был честолюбцем, не добивался популярности среди широкой публики, не очень охотно выступал перед большой аудиторией и без наслаждения выслушивал аплодисменты в свой адрес. Однако заметное пренебрежение к его достижениям, исследованиям со стороны многих учёных приносило ему немало огорчений. Вдобавок ко всему некоторые газеты с издёвкой писали о его деятельности и проекте русской общины в Океании.

Физические недуги и моральные травмы измучили его, худое лицо пожелтело, покрылось морщинами, в облике сквозила усталость. И только вспоминая свои путешествия, оживлялся, голос твердел, взгляд становился ярким, движения энергичными. Он ещё надеялся на лучшее. Но в конце года царь полностью отверг его проект: «Считаю это дело конченым. Миклухо-Маклаю отказать».

Моральная поддержка Толстого была очень и очень кстати для Николая Николаевича. В письме писатель признался: «Я особенно желаю Вас видеть и войти в общение с Вами». Казалось бы, оставалось только горячо поблагодарить Льва Николаевича за столь лестные отзывы в свой адрес. А Миклухо-Маклай счёл нужным оговориться, что не разделяет взгляда великого писателя на науку как второстепенную область деятельности: «Разумеется, я не буду возражать на Ваши нападки на науку, ради которой я работал всю жизнь и для которой я всегда готов всем пожертвовать».

Тем не менее даже в научном плане мысли Толстого оказались отчасти созвучны взглядам учёного. Он и сам отзывался о своих коллекциях так: «Коллекция моя сравнительно бедна, так как цель моего путешествия была не собирание коллекций, а изучение нравов дикарей»; она «имеет назначение главным образом представить аксессуары жизни так называемого «каменного» периода, который исчезает на глазах».

Автор интересной книги о Миклухо-Маклае Б. Н. Путилов отметил: «Письмо Толстого во многом способствовало решению учёного широко ввести в описания путешествий моменты «личные», «субъективные», «характеризующие мои отношения к туземцам».

Мудрый Лев Николаевич очень верно подметил то главное, что придаёт трудам и подвигу Миклухо-Маклая всемирное значение не только для своего времени, но и на века вперёд.

Уже после смерти учёного Толстой записал в своём дневнике за 1897 год: «Читал о действиях англичан в Африке. Всё это ужасно... Почему же людям, живущим христианской жизнью, не пойти просто, как Миклухо-Маклай, жить к ним, а нужно торговать, спаивать, убивать». Он отмечал с огорчением: «Его у нас не оценили...», «Ах, что это был за человек!»

Незадолго до смерти Миклухо-Маклай получил от Толстого письмо и фотографию (а ведь Лев Николаевич не только был скуп на похвалы и восторги, но неохотно дарил свои фотопортреты). Это письмо учёный ожидал давно и принял с огромной радостью.

Важно ведь не то, какое количество людей тебя хвалит, а то, какие это люди.

Учёный и писатель оказались единомышленниками, собратьями по самой необходимой науке для человечества, от которой зависит его судьба: науки о том, как жить людям друг с другом.

Был ли подвиг жизни Миклухо-Маклая понятен лишь немногим, избранным? Отчасти так. Только этим избранным вовсе не обязательно было быть великими мыслителями. Главное — иметь чуткое сердце, искренность и честность.

Он получил письмо от неизвестной:

«Я знаю, что Вы простите мою дерзость, потому что привыкли к простому, бесхитростному выражению симпатии со стороны ваших диких чёрных... Право, я не могу удержаться, чтобы хотя чем-нибудь не выразить своё глубокое уважение к Вам и удивление как человеку; не то удивление, которое заставляет бегать смотреть новинку, а то, которое заставляет подумать — отчего так мало людей, похожих на человека. Ещё раз примите моё глубокое уважение и симпатию как к русскому.

Русская».

Эпилог ФИНАЛ ГЛОБАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

А они, не веря в чудо.

Вечно заняты едой.

Ждут, безумные, покуда

Распростятся с головой.

Вечный гам и вечный топот,

Вечно глупый, важный вид.

Им, как видно, жизни опыт

Ничего не говорит.

Николай Заболоцкий. «Птичий двор»

мирал он долго, трудно, мучительно.

Страшно болела голова, словно её раскалывали изнутри тупыми молотками и острыми долотьями. Боль вгрызалась в суставы, выкручивала внутренности. Лицо его искажала гримаса страдания. Но это была не смерть, а жизнь. Порой находил силы работать над рукописями и корректурами. Но вскоре закрывал глаза в изнеможении, уже почти не мог двигать иссохшими руками.

Пробовал диктовать. Было трудно подбирать слова, а тем более — их произносить. Хотелось высказать что-то очень важное, самое важное на свете, ради чего он терпел страдания, ради чего пытается работать сейчас. Но наваливались бессилие и боль, и он уже не мог управлять мышцами лица, которые сжимались в конвульсиях. Жена наклонялась к нему, гладила голову, а в глазах её стояли слёзы.

Смерть стала бы для него благом, избавлением.

Блаженство нирваны! Вот счастливый финал жизни.

Приходил врач и делал укол. Вскоре после этого боль отступала. Возникала удивительная ясность сознания, освобождённого от терзаний плоти. Теперь-то откроется тайна бытия, о которой надо поведать людям... Однако мгновения озарения пропадали бесследно, и страдалец погружался в сон.

Какие видения посещали его? Скорее всего это было ощущение полёта — из тьмы к свету, от скованности тела к полной свободе духа. А что дальше? Проступающие, словно из тумана, великолепные острова Довольных Людей? Но вечное благоденствие и полное успокоение — это и есть блаженство нирваны, уход из мира в Ничто.

Достойная и такая судьба человека? Неужели для того явлено на свет это существо? Неужели в том и заключается смысл человеческой жизни — в обретении спокойствия, умиротворения? И разве не становится покойником тот, кто переходит в состояние вечного покоя?

Приходя в сознание, пробуждаясь от сна, вновь пытался работать, вновь брался за эту бренную жизнь, которая приносила столько страданий.

Так может быть в этом и суть человеческого бытия — в преодолении, постоянной устремлённости к высшему и, возможно, недостижимому? Как только угаснет это стремление, иссякнет воля к творческой жизни, на том и закончится человек.

...О себе думал отстранённо. Привык наблюдать не только за окружающими, но и за собой; обдумывать себя не как отдельную особь, а более всего как частичку человечества, крохотное его подобие. Ведь может быть, человек сотворён по образу и подобию человечества? И в судьбе каждого человека есть нечто от судьбы всей совокупности людей за всю её историю — прошлую и будущую?

ПРИЛОЖЕНИЯ

«Читая мои письма...»

Читая мои письма, многие читатели подумают, как приятно переезжать с одного острова на другой, прогуливаться по деревням, осматривать жилища туземцев, мерить их головы или зубы.

Я не скажу, чтобы моя работа была бы сложна и требовала бы такого терпения и внимания, но и собственно переезды с одного острова на другой могут представить иногда такие компликации, что читатель даже из самых кратких описаний может убедиться, что мой путь не был усыпан розами.

Не желая надоедать длинным повествованием, скажу в нескольких словах самую суть приключившихся неприятных случайностей. Шкипер шхуны оказался человеком весьма жестокого и грубого характера. Обращение его с тредорами, доходившее иногда до драки, заставило меня почти не выходить из каюты. Раз даже ссора приняла такой характер, что я мог предположить, что последние (их было 4) выкинут его за борт, хотя такого купания он бы стоил во многих отношениях, и принял на себя роль миротворца. Я уже не говорю о его обращении с туземцами, между которыми ходят рассказы о нём самого серьёзного свойства.

Меня уверяли туземцы о. Япа, что во время его последней поездки с целью ловли трепанга, когда истощённые работой и недостаточной пищей их соотечественники были больны и много больных умерло во время перехода, был случай, что одного больного этот шкипер выбросил живым за борт. Разумеется, плавание с таким шкипером представляет столько неприятностей, что нетрудно себе представить, что план путешествия по берегам Новой Британии, Новой Ирландии и Соломонову архипелагу канул в воду; ежедневность и назойливость таких столкновений разного рода между населением шхуны шкипером, чего я поневоле должен быть свидетелем, мне так надоела и опротивела, что мне серьёзно пришла мысль остаться на одном из островов и выждать другого судна, чтобы продолжать бы путь. Но физиономии островов Агомес и Ниниго заставляли предполагать нездоровый климат и вместе с тем весьма мало шансов скоро выбраться оттуда.

Я решил, собрав последнее истощившееся терпение, дотянуть ещё несколько дней и добраться до моего Берега.

Передавая письма для доставки их в Сингапур такой личности, как шкипер, было весьма неприятно, не имея полной уверенности, что они действительно достигнут назначения.

Но особенно досадно мне было быть в необходимости отложить на неопределённое время предположенное путешествие на острова Меланезии. Итак, мне кажется, читатель бы не сомневался, что при моём путешествии я частенько должен был найти между интересным и новым, что non sono tutte rosse (не всё было прекрасно).

Один день в пути (Из дневника)

14 марта 1886 г. около двух часов утра пароход «Меrкаrа» бросил якорь на рейде Батавии. Сперва шум якорной цепи и беготня по палубе, а затем возня и приготовления к разгрузке уже несколько раз будили меня; но, зная, какой тяжёлый, утомительный день предстоит мне, я старался снова засыпать и поднялся не ранее обычного времени, т. е. в 5 часов утра. Взяв ванну из морской воды, я поднялся на палубу, где, кроме лоцмана и нескольких пассажиров, — которые от сильного нетерпения поскорее увидеть Батавию провели почти всю ночь на палубе, — нашёл уже ship-chandler’poв, поставщиков провизии и других предметов.

Утро было замечательно ясное, и тёмно-голубые силуэты вулканов Салак и Пангеранго отчётливо вырезывались на ярко-зелёной кайме береговой растительности. На берегу, в миле расстояния от нас, виднелись красные кровли и белые здания новой гавани Батавии — Таньон-Приок. Большинство судов стояло на якоре тут же, и только немногие виднелись далеко на западе, на старом Батавском рейде. Малым ходом вошли мы в небольшую, но вполне укрытую брекваторами гавань, оконченную только два года тому назад, и каналом подошли к самой стенке пристани, где нагружают уголь. Более сотни туземцев немедленно принялись за работу. Такая поспешность нагрузки углём была не очень приятна для пассажиров, так как многие рассчитывали отправиться в Бейтензорг и вообще пробыть в Батавии не менее суток, а иные желали бы даже остаться и дольше. Для моих личных намерений непродолжительность стоянки являлась также крайним неудобством.

Целью моего шестого приезда в Батавию, стоившего мне более двадцати лишних дней времени, проведённых на пароходе, далеко не первоклассном, — было забрать мои коллекции, которые заключались в значительном количестве ящиков и свёртков разного рода и уже около 13 лет ожидали перевозки в Европу. К моему несчастью, день был воскресный, и я знал, что мне предстояло немало препятствий и затруднений. Весьма сомнительно, что можно будет найти главного управляющего торговым домом Maclaine and Watson, в складах которого хранились мои коллекции, попасть в эти склады (конечно, запертые по случаю воскресенья), нанять лошадей для перевозки ящиков из города на станцию, затем доставить их по железной дороге в Таньон-Приок и, наконец, в шлюпке на пароход; всё это необходимо было проделать в один день. Хотя и сомневаясь в успехе, я всё-таки решил попытаться, хорошо зная, что не удайся мне покончить все необходимые дела в один день, мне придётся прожить в Батавии целый месяц, до прихода следующего парохода той же линии, так как я взял билет до Порт-Саида.

По просьбе пассажиров завтрак был подан в 8 часов, т. е. целым часом раньше обыкновенного, а затем небольшой пароход, также принадлежащий British India Company, должен был перевезти желающих отправиться в Батавию на другую сторону канала. Так как дамы составляли почти половину всех пассажиров, желавших отправиться, то нам пришлось ожидать более десяти минут, пока они собирались и усаживались на пароходик. Лоцман уверял, что если сборы барынь не будут окончены ещё через пять минут, то мы наверное опоздаем на поезд, который, вместо того чтобы отходить каждый час, как в будни, идёт по воскресеньям только четыре раза в день. Наконец дамы уселись, и мы тронулись. У противоположного берега, очень близко друг от друга, стояло множество пароходов, так что нам пришлось подняться довольно высоко, чтобы иметь возможность высадиться.

Выскочив на пристань и увидев, как медленно двигались пассажиры, я громко заметил, что если они не поторопятся, то наверное опоздают на поезд, и сам вместе с несколькими пассажирами быстро направился к станции. По моим часам, времени до отхода поезда оставалось уже очень мало, почему я постепенно всё ускорял и ускорял шаги. Довольно далеко впереди нас шагал лоцман. Я нагнал его, оставив всех остальных пассажиров далеко позади. Вот уже показались настежь раскрытые двери станции, как вдруг лоцман наш побежал. Я последовал за ним и, взбегая на верхние ступеньки, увидел, что поезд трогается. Несмотря на то что поезд сразу двинулся довольно быстро, я оттолкнул кондуктора, пытавшегося остановить меня, и вспрыгнул на платформу, подхваченный пассажирами, опасавшимися, что я сорвусь и упаду. Выглянув из окна, я увидел группу человек в 25—30: это были пассажиры, опоздавшие на поезд и вынужденные поэтому высидеть на станции часа три, если не больше, в ожидании следующего.

Спутники мои оказались крайне любезными: к моему неудовольствию, я попал в отделение для курящих, но мой сосед, усиленно куривший, заметив, вероятно, по выражению моего лица, что табачный дым мне неприятен, пересел на другое место и открыл окно, так что дым совершенно перестал стеснять меня. Другой пассажир, видя, что я затрудняюсь уплатить за билет, так как у меня были только английские деньги, любезно предложил мне разменять их на голландские.

Дорога от Таньон-Приок до Старой Батавии — по болотистой местности, сплошь поросшей кокосовыми и арековыми пальмами, бананами и другими роскошными тропическими растениями. Богатство и разнообразие здешней флоры резко бросается в глаза после монотонной австралийской растительности и производит крайне приятное впечатление.

Приехав со станции Старой Батавии в Вельтефреден (по-русски значит «весьма довольный»), я остановился на первой из городских станций и, наняв коляску, поехал к лицу, от которого главным образом зависело решение вопроса, устроится ли всё, сообразно моему желанию, в один день или же мне придётся прожить в Батавии целый месяц в ожидании следующего парохода.

Скажу несколько слов о коллекциях, ожидавших меня в Батавии.

В период времени от 1873 по 1878 г. Батавия была центром, откуда я предпринимал мои экскурсии, и складочным местом для моих коллекций, собранных во время путешествий с 1872 по 1877 г. Представители торгового дома Дюммлер и Комп, в Батавии всегда относились ко мне весьма любезно и очень аккуратно берегли и хранили мои вещи во время моих отлучек. Переселившись в Сидней и производя оттуда мои исследования островов Меланезии, я не счёл нужным перевозить мои коллекции из Батавии, так как со временем они должны бы быть отправлены в Европу. В марте 1885 г. я получил из Батавии от фирмы Дюммлер и Комп, письмо, в котором ввиду банкротства фирмы меня просили взять из складов мои коллекции и, между прочим, сообщали, что кроме двадцати семи разного рода мест с коллекциями в несгораемом шкафу торгового дома нашлись два запечатанных пакета с моим именем на обёртке и со следующей припиской: «Bruler en cas de ша mort» («Сжечь в случае моей смерти»).

Сообщение о найденных бумагах было для меня весьма приятным сюрпризом, так как я уже несколько лет назад заметил исчезновение некоторых из моих манускриптов и дневников и буквально ума не мог приложить, куда они делись. Боясь, чтобы найденные бумаги (которые легко могли оказаться именно недостающими мне манускриптами) как-нибудь не затерялись по дороге из Батавии в Сидней или же не пропали при крушении парохода, что случается, к сожалению, гораздо чаще, чем это вообще предполагают, я решил лучше обождать и заехать за ними в следующем году самому, по пути в Европу.

В то время (т. е. в 1885 г.) русского консула в Батавии ещё не было, и поэтому я обратился к великобританскому, г. Мк.-Н. — представителю главнейший английской фирмы, гг. Maclaine and Watson, и просил его принять от Дюммлера и Комп, мои коллекции на хранение до моего приезда в Батавию. Теперь ясно, что мне было крайне интересно узнать, в каком виде находятся мои вещи и что именно заключалось в найденных в несгораемом шкафу запечатанных пакетах. Директор («manager») старинной фирмы Maclaine and Watson живёт в Вельтефренде, в большом доме, принадлежащем этой фирме. Дом этот был мне известен ещё с 1873 г., когда в нём жил предшественник теперешнего представителя фирмы.

Г. Мк.-Н. я видел в это воскресенье в первый раз. Он, по-видимому, или собирался в церковь, или же только что вернулся оттуда. Объяснив ему в коротких словах, кто я и чего желаю, постарался убедить его исполнить моё намерение забрать вещи сегодня же во всяком случае и во что бы то ни стало, так как ехать без вещей в Европу для меня невозможно, а прожить целый месяц в Батавии — положительно out of question (не может быть и речи). Глядя на симпатичное и энергичное лицо г. Мк.-Н., я почти не сомневался в успешном результате своей просьбы.

Трудностей, однако ж, по словам г. Мк.-Н., предстояло немало. По случаю воскресенья помещение консульства и склады фирмы были закрыты; мало этого: отдельные помещения складов были заперты разными ключами, находившимися в руках нескольких служащих фирмы, которых в праздничный день было нелегко разыскать, не говоря уже о том, как трудно было найти людей и лошадей для переноски и перевозки вещей, всё по причине праздничного дня. Хорошо ещё, что г. Мк.-Н. был агентом пароходства «British India», вследствие чего от него в значительной степени зависела отправка «Мегкага».

Г. Мк.-Н. действительно не только обещал устроить выдачу моих вещей и заблаговременную отправку их на пароход, но и гостеприимно предложил мне свой дом в случае, если я останусь ночевать в городе. Мы условились, что я в сопровождении главного клерка консульства, г. Д., отправлюсь в старый город. Там я добуду свои пакеты и разыщу ящики с коллекциями, что, по мнению г. Д., представлялось делом далеко не лёгким, так как ящики мои, полученные более года тому назад, были завалены массою кофе, прибывшего за последний месяц из разных мест. Хотя я и не совсем понимал, как могли большие ящики быть зарытыми в кофе, но не стал терять времени на расспросы и предложил немедленно ехать в город. Г. Мк.-Н., прощаясь, сказал, что так как «Меrкаrа» уходит только на следующее утро, то мне удобнее остаться ночевать здесь, и снова повторил, что его дом к моим услугам, прибавив, что будет ждать нас к lunch’y.

Было половина первого, когда мы с г. Д. отправились вдоль канала в старый город, заехав предварительно к кассиру за ключами. Нас сопровождал один из слуг г. Мк.-Н., знавший местожительства большинства служащих, у которых находились ключи от различных помещений и отделений фирмы.

Проехав китайский квартал, мы очутились в собственно старом городе Батавии, где все здания заняты конторами европейских торговых домов. По случаю воскресенья все дома без исключения были закрыты и даже ставни были заперты. На улицах ни души. Со времени моего последнего приезда в Батавию (в январе 1876 г.) я не нашёл здесь ни малейшей перемены. Не видно не только новых зданий, но даже не заметно ни одной новой вывески. Наконец мы подъехали к великобританскому консульству, где, как и во всех остальных домах, двери и окна стояли запертыми. Сторожа, который должен был находиться у ворот, также не оказалось, и так как улицы были совершенно пусты, то и послать разыскать его было невозможно. Г. Д. сам отпер двери консульства, и мы поднялись во второй этаж по большой широкой лестнице. В большом помещении конторы господствовал полумрак, потому что ставни были закрыты и даже шторы опущены.

Когда мы подошли к двери несгораемого отделения, где хранились важнейшие и ценные документы фирмы, а также находились и пакеты с моими бумагами, мной овладело сильное нетерпение, хотелось поскорее увидеть их. Замок оказался с разными хитростями. Ключ, по-видимому, отпирал шкаф, но дверь не поддавалась. Г. Д. долго возился со сложным замком; наконец, ему удалось отпереть дверь, и мы вошли в довольно обширную и тёмную комнату, где на полках лежали кипы бумаг. Когда достали мои два пакета, я прежде всего увидел на обоих сделанные моей рукою надписи: «Bruler sans ouvrir en cas de ma mort». Тут мне живо представились все подробности, связанные с упаковкою этих бумаг и передачею их г. А., тогдашнему главе фирмы Дюммлер и Комп. Припомнил я и разговор по этому поводу с г. А., и торжественное обещание последнего уничтожить эти пакеты в случае моей смерти. И странное дело: теперь все эти детали воскресли в моей памяти с поразительной ясностью, а раньше, несмотря на все мои усилия, я положительно не мог припомнить, ни где я оставил эти бумаги, ни какого они были рода.

По внешнему виду я, однако, и теперь ещё не мог догадаться, что в обретённых пакетах находились именно те дневники, которые я так долго искал. Я поспешил обрезать шнурок, с нетерпением разорвал бумагу, в которую были завёрнуты мои манускрипты, и в бумаге оказалась именно та самая рукопись, относительно которой я так долго находился в неизвестности. Жаль, что у меня в ту минуту не было под рукою зеркала: я чувствовал, что выражение моего лица постепенно меняется, и мне было бы интересно проследить на нём эти характеристические изменения, выражения удовольствия и переход от нетерпеливого ожидания к удовольствию при нахождении желаемого. Бумаг оказалось даже гораздо больше, чем я ожидал: нашлись рисунки и записки, о которых я уже успел совершенно забыть.

Я до такой степени увлёкся рассматриванием найденных бумаг, что г. Д. вынужден был напомнить мне, что нам ещё предстоит немало дел с коллекциями. Тут возникло новое затруднение: дверь склада оказалась запертою, а ключ от неё находился у одного из служителей-малайцев, адрес которого не был известен ни г. Д., ни слуге г. Мк.-Н. Однако г. Д. был до того обязателен, что позволил сломать замок. Под общим напором дверь поддалась, но за нею оказалась другая, с ещё более упорным замком, так что нам пришлось послать слугу к «мандору» (по-малайски надсмотрщик или главный рабочий), у которого мог находиться ключ от этой двери. В ожидании его прихода мы забрались на шкафы, стоявшие у перегородки, и таким образом ухитрились перелезть в ту комнату, где должны были находиться мои вещи.

Тут только я понял вполне выражение г. Д., когда он говорил, что мои вещи закрыты, погребены в кофе. Склад представлял собою большую, почти квадратную комнату, футов 40 в длину и немного больше в ширину. На полу были сплошь насыпаны груды кофе, лежавшего слоями в 4 фута толщины; местами только между этими громадными кучами кофе были оставлены узенькие дорожки для прохода. Взобравшись на такую кучу, мы стали разрывать её и в одном месте наткнулись на один из моих ящиков. Около него виднелся край другого ящика. При этом г. Д. сказал мне, что хотя он и не утверждает положительно, но ему кажется, что фирма брала на хранение не более двух-трёх таких ящиков.

Слова эти были для меня весьма неприятным сюрпризом. Я рассчитывал найти по крайней мере двадцать пять ящиков, а никак не два или три. Я продолжал зондировать кофе палкою в разных местах, но нигде ничего не оказывалось. Я положительно встревожился. Куда могли деться мои ящики? Если их не окажется здесь, то сегодня по случаю праздника, разумеется, не придётся разыскивать их по другим местам, а это значило волей-неволей засесть на целый месяц в Батавии. А г. Д. не переставал уверять меня, что других ящиков их фирма не принимала. Вдруг палка моя натыкается на новый ящик; разгребаю, читаю: «With the greatest саге» («с величайшей осторожностью»). Узнаю мою руку и принимаюсь ещё усерднее тыкать палкою в кофе. Ещё ящик, а за ним другой... третий... Вероятно, и все они здесь, но буквально погребены в кофе.

Пока продолжалась эта рекогносцировка, наступил уже третий час. В это время мы услышали шаги нескольких человек, приближающихся к дверям. Неподатливая запертая дверь отворяется ключом. Его принёс мандор, прихвативший, кстати, и человек десять рабочих. Этот мандор, как объяснил мне г. Д., служит фирме Maclaine and Watson около сорока лет; человек он очень надёжный и толковый и, заведая так долго складом, знает всё, находящееся в нём, до последней щепки. Когда я спросил его о количестве ящиков, принятых от торгового дома Дюммлера и К, он тотчас же отыскал под грудами кофе один из них, на котором была наклеена следующая надпись, им же самим сделанная: «Принято от Дюммлера и К 19 марта 1885 г. 3 свёртка (№№13, 14, 15); 3 свёртка (в циновке); 1 связка (5 палок); 1 корзинка; 19 ящиков; всего 27 мест».

Читая эту драгоценную надпись, я совершенно успокоился и не без удовольствия заметил г. Д., что я был прав, когда утверждал о существовании большего количества ящиков. Благодаря расторопности мандора и приведённых им людей ящики мои были очень скоро откопаны из-под кофе и все вновь переномерованы. После этого г. Д. отдал приказание мандору, чтобы все вещи были перевезены на следующее утро с первым поездом в Таньон-Приок, нагружены на пароходик и окончательно готовы к сдаче на «Мегкага» к тому времени, когда я туда приеду. Укладка и переупаковка недостаточно прочных ящиков, расчёт с людьми и закрытие консульства были также поручены мандору, а мы с г. Д., захватив мои драгоценные манускрипты и пакеты, без дальнейших проволочек покатили обратно в город, к г. Мк.-Н., который, несмотря на позднее время, ожидал нас к lunch’y.

Дорогою мне невольно пришла на память довольно печальная для меня история, бывшая со мною в Сингапуре в 1878 г. По возвращении из Новой Гвинеи, после продолжительного пребывания там в 1876 и 1877 гг., я проболел целые семь месяцев и ослабел в течение этой болезни страшно (вес моего тела, равняющийся при нормальных условиях 148 фунтам, уменьшился в то время до 93 фунтов (примерно от 60 до 38 кг. — Р.Б.). По мнению докторов, с которыми я и сам был совершенно согласен, мне необходимо было переменить климат, в котором я жил, на более холодный, хотя [бы] на время. Вследствие этого я решил отправиться в Австралию; но так как я намеревался пробыть там недолго и снова вернуться в Сингапур, то и не захотел брать многого, в особенности же не желал возить с собою некоторых манускриптов, вывезенных из последнего путешествия.

Ослабел я, как уже сказал, чрезвычайно, голова у меня постоянно кружилась, и вообще я недомогал сильно, так что укладка вещей была для меня весьма утомительна и шла крайне медленно. Накануне отъезда я собрал вышеупомянутые бумаги и несколько рисунков, сложил их в пакет, завязал, запечатал и отправился к одному из банкиров, через которого чаще других получал деньги. Я объяснил ему, что, боясь потерять в пути некоторые довольно важные для меня бумаги и рукописи, я желаю оставить их у него.

Я чувствовал себя в тот день так плохо, что, выслушав согласие банкира принять на хранение мои бумаги, кое-как распрощался с ним и рад был поскорее вернуться в Hotel de l’Еurоре, где я в то время жил, и отдохнуть. На другой день я уехал в Сидней и был так болен и слаб, что меня на руках перенесли из экипажа прямо в каюту. Дорогою я значительно поправился; в Сиднее прожил шесть месяцев, а там снова вернулся на острова Тихого океана. Вскоре затем я опять был в Австралии, и в таких разъездах прошло около четырёх лет. О манускриптах, оставленных мною в Сингапуре, я совершенно забыл. Заехав в Сингапур в 1882 г. на пути в Европу и увидев там некоторые оставленные мною вещи, я вспомнил также и о пакете с манускриптами.

Намереваясь отправиться за ними на другое же утро, я, естественно, задал себе прежде всего вопрос, в какой именно банк я должен идти. Память моя не давала мне никакого ответа. Отыскав свой дневник за 1878 г., я стал добираться по нему до имени банкира, но оно, как нарочно, оказалось незаписанным. Нашёл только указание, что в вышеупомянутом году я имел дело с тремя банкирами. Всю ночь я просыпался и старался припомнить имя банкира, однако безуспешно. На утро после завтрака я отправился к одному из моих троих банкиров. Дом, подъезд и самые комнаты показались мне знакомыми. Спрашиваю директора банка. «У себя в кабинете». Стучу, вхожу, надеясь встретить знакомое лицо, — и ошибаюсь. Ни я его, ни он меня не знаем. Я называю себя и прямо говорю, что оставил в его банке в 1878 г. пакет с бумагами на хранение. Директор ответил на это, что недавно приехал из Англии, о пакете ничего не знает и вследствие этого просит меня показать ему расписку в получении пакета. На моё возражение, что расписки нет у меня, он пожал плечами и заметил мне, что я, вероятно, ошибся банком, но впрочем, прибавил, что если он найдёт этот пакет, то перешлёт его или мне самому, или кому я поручу. «Ваша фамилия, вероятно, была выставлена на пакете?» — спросил он. Я отвечал, что не помню, и, чувствуя, что тут расспрашивать долее нечего, откланиваюсь и ухожу, замечая, что директор провожает меня довольно недоумевающим взглядом.

В другом и третьем банке — тот же результат. Всюду одни и те же расспросы о расписке или по крайней мере об имени лица, которому я передал пакет, те же следующие за ними удивлённые, недоумевающие взгляды и пожимания плеч на мою доверчивость. Не мог же я рассказывать каждому из них, как сильно я был болен, когда поручал неизвестному банкиру мои злосчастные манускрипты! Я вернулся в отель и решил больше не думать об утраченном; однако, несмотря на это решение, я весь день был не в духе и даже не мог ничего есть. Я и теперь не могу вспомнить, кому я отдал свой пакет с рукописями и рисунками. Питаю, однако ж, надежду, что он когда-нибудь да найдётся.

Любезный г. Мк.-Н. встретил меня на веранде, и я, выйдя из коляски, крепко пожал руку ему и г. Д., благодаря их за помощь. Будь это какие-нибудь немцы, французы, голландцы и т. п., я бы не встретил такой простой и действительной помощи, и поэтому я благодарил судьбу за то, что она столкнула меня с джентльменами-англичанами. Мы с г. Д. вернулись в город после нашей экспедиции с отличным аппетитом, и для меня, после однообразного пароходного режима, переход к свежему столу был особенно приятен, тем более что поданное нам carry со всеми аксессуарами малайской кухни, по моему мнению, самая подходящая пища под тропиками.

По батавскому обычаю после обеда следует сиеста. Мне очень хотелось спать, но, помня, что в моём распоряжении остаётся всего несколько часов на пребывание в Батавии, я пожалел потратить их на отдых. Мне хотелось сделать несколько визитов, повидаться со старыми знакомыми и собрать некоторые сведения. Хотя, по местным понятиям, по воскресеньям нельзя делать визитов раньше шести часов вечера, т. е. пока жара совсем не спадёт, я ввиду недостатка времени решился пренебречь обычаем и отправился с визитами в четыре часа пополудни. Расстояния в Батавии не маленькие, и поэтому я охотно принял любезное предложение г. Мк.-Н. воспользоваться его коляской. Прежде всего я отправился к Ф. Д. Ш. Вышедший слуга объявил мне, что барин ещё не вставал. Действительно, окна и двери были заперты, стулья и столы на веранде сдвинуты вместе и ковры свёрнуты. Я колебался, не зная, подождать мне или уехать. В это время ко мне подошёл другой слуга и объявил, что барин уже встал и отправился в купальню. Я послал ему карточку с надписью, что остаюсь в Батавии только на сегодняшний день. Через минуту слуга вернулся с докладом, что барин тотчас же оденется и непременно просит меня подождать. С г. Ф. Д. Ш. я не виделся с 1876 г., и несмотря на это, он вовсе не нашёл, чтобы я переменился; разве только что сильно поседел. Визит мой был очень короток, но время мы провели весьма приятно, перебирая и вспоминая наших общих старых знакомых в голландских колониях и оживлённо беседуя о новостях литературы по антропологии и этнологии Малайского архипелага, появившихся на голландском языке. Мы не заметили, как наступило время прощаться, и я надеюсь, что г. Ф. Д. Ш. не сетует на меня, что ради меня ему пришлось несколько подсократить свою сиесту.

Распрощавшись с моим старым знакомым, я отправился к доктору С. с целью посмотреть устроенную им зоологическую лабораторию. Он тоже отдыхал, но, получив мою карточку, не захотел заставлять меня дожидаться и вышел ко мне почти немедленно в лёгком, удобном костюме, какой европейцы обыкновенно носят в голландских колониях. Узнав, что я остаюсь только на сегодняшний день, он сам предложил мне осмотреть зоологическую лабораторию, устроенную им в музее Natur Kundig-Gootschaft (Королевского естественно-научного общества в Нидерландской Индии). Часть залы музея с двумя окнами по сторонам была отделена доктором С. бамбуковой перегородкой и превращена в лабораторию для занятий по зоологии. За недостатком времени я не мог подробно осмотреть коллекции низших морских животных, собранных доктором, но обратил внимание на устроенный им акварий с морской водой. Под довольно большим стеклянным аквариумом, вмещающим приблизительно два ведра воды, находится резервуар, куда постоянно выливается вода. Чтобы поддерживать непрестанный ток свежей воды, небольшая стеклянная трубочка соединена каучуковою с сифоном, вставленным в большую стеклянную, оплетённую камышом бутыль, подвешенную на блок к самому потолку. (Доктор С. объяснил мне, что он каждую неделю посылает за несколькими такими бутылями свежей морской воды, если не ошибаюсь, в Таньон-Приок). Когда вся вода выльется через сифон в аквариум, пустая бутыль опускается и при помощи блока к потолку поднимется новая, наполненная свежей морской водою. Это приспособление сберегает немало труда и времени, и благодаря этому доктор С. держит только одного служителя, смотрящего за лабораторией. Доктор сообщил мне, что за несколько недель до моего приезда в его лаборатории занимался один русский зоолог, некто г. К.

По моему мнению, однако, выбор Батавии для устройства зоологической станции не может считаться удачным. Для изучения морской фауны громадным неудобством является значительная отдалённость лаборатории от моря. Для ловли пелагических морских животных нужно отъехать от пароходной пристани или таможни по крайней мере на полуторачасовое расстояние, да от пристани до лаборатории будет не менее часа обыкновенной езды. Следовательно, уходит пять часов на непродолжительные разъезды взад и вперёд. Если естествоиспытателю придётся употребить на одно это целое утро, то для работы над собранным уже останется немного времени. Я уже не говорю о неудобстве перевозки в экипажах морских животных, положенных в незакрытые сосуды с морской водою.

Если же естествоиспытатель приедет сюда заниматься анатомией и эмбриологией не морских животных, то тогда является другое неудобство, именно отдалённость Батавии от лесов. Сингапур и Молуккские острова (Амбоина и Тернате) кажутся мне местностями, несравненно более удобными для зоологической станции, и я всё ещё жалею, что в 1878 г., после второго пребывания на Берегу Маклая, серьёзное нездоровье заставило меня перебраться в Австралию и помешало привести в исполнение мой план об устройстве биологической станции на юго-восточной оконечности материка Азии, около Сингапура. Островок Серимбон, который я предназначал для этой цели, будет моею собственностью ещё лет 25, и я очень желал бы, чтобы кому-нибудь вздумалось привести в исполнение мой проект. Мой островок и всё моё знание местности — к его услугам.

Возвращаюсь к батавской лаборатории. Несмотря на высказанное мною мнение, старания доктора С. во всяком случае заслуживают со стороны каждого естествоиспытателя полной благодарности и пожеланий дальнейшего успеха. Между прочим, внимание моё было привлечено стеклянной банкой, стоявшей на одном из столов; в ней находилась очень красивая акула светло-жёлтого цвета, с симметрично расположенными коричневыми полосками и пятнами. Доктор С. с предупредительною любезностью вынул её из спирта и предложил посмотреть. Я нашёл, что она принадлежит к роду Scylium (это курьёзная акула с хвостом более длинным, чем всё тело). Зная, что я особенно интересуюсь этим отделом рыб, доктор С. любезно предложил мне её, заметив при этом, что она была прислана ему всего лишь несколько дней тому назад. Я с удовольствием принял этот интересный для меня подарок. Акула была упакована в небольшой склянке, после чего мне необходимо было вернуться в дом г. Мк.-Н., так как было невозможно продолжать визиты с моим подарком.

Вернувшись в дом моего гостеприимного хозяина и переодевшись (так как батавский обычай требует, чтобы после 6 часов мужчины облекались в чёрный сюртук), я отправился к резиденту, т. е. главному представителю власти в провинции и городе Батавии. Я знал его уже раньше и поэтому очень пожалел, что не застал дома. Затем я отправился к доктору Б. с целью побеседовать с ним о живо интересующем меня вопросе по акклиматизации белой расы под тропиками. К великому моему удовольствию, почтенный доктор сообщил мне, что он недавно издал книгу, трактующую именно об интересующем меня вопросе, и обещал прислать её мне в скором времени.

Направляясь в батавский клуб «Harmonie», я встретил г. Д., пригласившего меня ехать вместе с ним в один частный дом посмотреть на выставку вещей, которые должны были продаваться на следующий день с аукциона. Этот оригинальный обычай давно существует в Батавии. Если обыватель совершенно покидает колонии или же просто переселяется в другой город, он имеет обыкновение пускать в аукционную продажу все свои вещи, начиная с мебели и ковров и кончая последней вилкой в столовой, кастрюлей в кухне и лошадиной сбруей. За день до продажи все знакомые извещаются специальными пригласительными карточками; кроме того, о времени продажи печатается в газетах. Мы с г. Д. подъехали к дому, ярко освещённому газовыми лампами. Вся площадка перед ним и даже часть улицы была заставлена экипажами посетителей, собравшихся осмотреть вещи. Мы оставили свою коляску далеко от дома и, с трудом пробираясь между тесными рядами экипажей, дошли, наконец, до веранды, где толпилось множество дам и мужчин.

Войдя в дом, ярко освещённый люстрами и канделябрами, мы увидели вещи (вымытые и вычищенные), составляющие принадлежность каждой комнаты, до последних мелочей, уставленные группами и таким образом, что каждую вещь можно было осмотреть отдельно, без затруднений. При входе раздавались печатные каталоги, причём каждая вещь была обозначена особым номером. Хотя посетителей было очень много, но мы рассмотрели всё очень спокойно и толкотни не было. Г. Д. сказал мне, что этот способ продажи вещей по случаю отъезда оказывается самым удобным. Вещи продаются почти по своей цене, с весьма незначительным убытком.

Пробыв здесь несколько времени, мы вместе же отправились в клуб, где я встретил г. Мк.-Н. и много батавских и бейтензоргских знакомых, с которыми встречался ещё в семидесятых годах. Тут же я познакомился с г. Б., недавно утверждённым русским консулом в Батавии. Мне пришлось услышать немало интересного о положении вещей в голландских колониях, а также о моих знакомых в разных уголках Малайского архипелага. Хотя многое из слышанного мною могло бы иметь общий интерес, я тем не менее воздержусь здесь от сообщений, боясь, как бы они не показались слишком длинными.

Просматривая, между прочим, газеты и журналы, я наткнулся на старый номер сингапурской газеты «Strais Times» (за 16 января), в котором меня заинтересовала одна статейка. Это был рассказ об открытии на о. Борнео летучих змей. Таких змей встречается там два вида (вероятнее, два различных рода). Змея первого вида, «улар-пиндан», не ядовита и имеет не более 10 дюймов длины (около 25 см. — Р.Б.); второй вид, «улар-кеналанг», доходит до 3 футов длины (до 1 метра. — Р.Б.). Спина у неё чёрная, с белыми пятнами, брюхо беловатое. Укушение «улар-кеналанг» производит почти немедленную смерть. Крылья у этих змей начинаются недалеко от головы и доходят до половины тела; они состоят из жёсткой кожи без костей. Туземцы говорят, что они способны перелетать через реки Рейян и Капт, т.е. расстояние, равняющееся 150 ярдам с лишком (столько же приблизительно метров. — Р.Б.). Их можно нередко встретить около истоков и у дельты реки Рейян. Я нарочно выписал эту заметку, желая убедиться в существовании подобных змей; но пока я ещё не могу ни подтвердить этого факта, ни опровергнуть его окончательно.

К 8 часам мы вернулись к г. Мк.-Н. Между прочим, он сказал мне, что пригласил к обеду русского консула и ещё некоторых лиц. Когда все собрались, любезный хозяин повёл нас на обширную веранду, которая в колониальных домах Батавии обыкновенно служит удобной и прохладной столовой. Так как дам за столом не было, то разговор шёл очень оживлённый и интересный, хотя немного шумнее и продолжительнее, чем следовало.

После обеда большинство присутствующих удалилось в биллиардную, а я остался в столовой беседовать с русским консулом, назначение которого явилось для меня крайне приятной новостью. Имея недвижимую собственность в голландских колониях, я не раз и очень чувствительно испытывал на себе всё неудобство отсутствия официального представителя России.

В этот вечер мне пришлось лечь спать не в моё обычное время, т.е. не в 9 часов, а только в 11. Отложив до следующего дня писание моего дневника по случаю позднего времени, я улёгся спать в отведённой мне комнате. Но мне не спалось. Громкий говор в биллиардной, долетавший до меня через открытую дверь столовой, смежной с той комнатой, где я спал, а также обдумывание всего слышанного и виденного мною в течение дня мешали мне уснуть. Из всех впечатлений, вынесенных мною после этого короткого пребывания в давно знакомых местах, ярче всего выделялись вопросы, характеризующие отношения между европейцами и туземным населением.

Смотря на большие каменные дома европейцев, окружённые хорошо содержащимися садами, освещённые множеством ламп, украшенные верандами, полными удобной мебелью, кажущиеся совершенными дворцами в сравнении с лачужками туземцев; видя удобные, роскошные экипажи; проезжая мимо освещённых станций со снующими взад и вперёд поездами, — при виде всего этого великолепия, повторяю, приезжий европеец может, пожалуй, быть легко увлечён блестящей внешностью и, чего доброго, возыметь самое преувеличенное понятие о деятельности, могуществе и большом влиянии белых в колониях. Но всё это, как я уже сказал, одна только внешность. Интересно, однако же, присмотреться ближе, чем именно поддерживается внешность.

Как известно, голландцы владеют своими колониями уже около трёхсот лет, причём весьма немногие тысячи белых эксплуатируют и распоряжаются миллионами туземного населения. Не следует, однако же, думать, чтобы эти миллионы относились совершенно пассивно к чужестранцам, которые отличаются от них не только расою, но и языком, и религией. Припоминая историю голландской колонизации и отношения белых к туземцам на разных островах Малайского архипелага, невольно обращаешь внимание на то уменье или же на случайность, с помощью которых голландцы так ловко воспользовались землями и трудом туземцев. Собственно говоря, всё уменье их состояло в применении всем известной, если хотите, даже избитой, но тем не менее всегда верной системы «divide etimpera» («разделяй и властвуй»). Европейцы встали между туземными правителями и народом и воспользовались властью первых для господства над последними; они покровительствовали расселению китайцев, которые образовали класс людей, ставших между туземцами и европейцами, и оказались очень полезными для последних. Кроме того, белые поощряли полукровных (европеомалайцев) и сделали их равноправными с собою. Но, введя между ними христианство, европейцы этим самым отделили их от туземного населения, к которому они, европеомалайцы, стоят гораздо ближе, чем к расе своих отцов, как по физиологическому habitus’y» так и по наклонностям.

Вспыхни восстание туземцев против белых, восстание, которому арабы и арабомалайцы, воодушевляемые магометанским фанатизмом, несомненно придали бы религиозный характер, — китайцы и полукровные, как язычники и «неверные», несмотря на весьма слабую симпатию к европейцам, тем не менее примкнули бы к ним, так как туземцы (магометане) не захотели бы их иметь союзниками. Довольно оригинально то обстоятельство, что туземцы и китайцы вовсе не нуждаются в европейцах и могли бы вполне благоденствовать без них. Между тем как европейцам никоим образом невозможно остаться без туземцев, так как они находятся в совершенной зависимости от их труда. И всё-таки до сих пор туземцам не удалось, да и вряд ли скоро удастся сбросить с себя иго белых, тяжесть которого они чувствуют всё сильнее и сильнее.

Вспоминая мой сегодняшний разговор с доктором Б., подтвердившим своим многолетним опытом результаты моих наблюдений относительно акклиматизации белых под тропиками, я невольно подумал о шаткости германской колониальной системы, которая так неожиданно выступила на первый план в Тихом океане и, вероятно, окажется мыльным пузырём, участь которого, подобно участи всех мыльных пузырей, не подлежит никакому сомнению. Мне показалось странным, что такой человек, как инициатор германской колониальной политики, не подумал осведомиться у людей компетентных, к каким результатам привели опыты европейской колонизации под тропиками. Они ответили бы ему, что такая колонизация, за исключением немногих местностей, возможна только при постоянном наплыве свежих эмигрантов из Европы; что без примеси туземного элемента белая раса как раса под тропиками акклиматизироваться не может, подобно тому как колония негров, переселённая на какой-нибудь Шпицберген, не просуществовала бы там во многих поколениях.

Пробило половину первого, а я всё ещё не спал. Наконец я решил прибегнуть к лекарству против бессонницы, которое мне часто помогает. Полуодевшись, я отправился крытым ходом через двор в боковое здание, где обыкновенно помещаются купальни, людские, сараи и т. д. Отыскав купальню, я взял душ свежей дождевой воды. Я знал, что рискую схватить лихорадку, но вспомнил об этом тогда только, когда уже возвращался в постель. Средство это благотворно подействовало мне на нервы, и я скоро уснул.

На другое утро, после душа и завтрака на скорую руку, г. Д. и я отправились на станцию железной дороги, причём я не забыл захватить банку с подаренной мне интересной акулой. Доехав из Вельтефредена до порта Таньон-Приока по железной дороге, мы к 9 часам уже были на пароходе «Мегкага». Баржа с моими вещами уже ожидала моего приезда у борта. Все вещи были осторожно перенесены и сложены в трюм.

Напрасно, однако, я так спешил утром. «Мегкага» покинула мол в Таньон-Приоке только в первом часу пополудни.

Н. Миклухо-Маклай

Фрагменты чтений Н. Н. Миклухо-Маклая в Географическом обществе (в 1882 году)

Через восемь дней, 8 октября, исполнится 12 лет, как в этой же зале я сообщил г.г. членам Географического общества программу предполагаемых исследований на островах Тихого океана. Теперь, вернувшись и вполне взвешивая значение каждого слова, могу сказать, что исполнил моё обещание, данное Географическому обществу 8 октября 1870 г., выраженное тогда мною в следующих словах: «Со своей стороны я сделаю всё, что будет в моих силах, чтоб моё предприятие не осталось без пользы для науки». [...]

Я должен заметить, что хотя 12 лет и кажутся длинным периодом, но всё же при критическом обсуждении моего путешествия не следует забывать всех препятствий, которые мне являлись на пути и очень замедляли ход работ. К числу этих препятствий относится прежде всего продолжительность путешествия. Приведу несколько примеров. При посещении островов Меланезии в 1878 и 1879 гг. я провёл в путешествии 409 дней, из которых 237 находился на берегу, на суше, а 172 дня — в море. При обстановке, в которой я тогда путешествовал — это была небольшая шхуна, — я мог уделить работе весьма незначительную часть времени. Мой последний переезд из Австралии в Европу, хотя и при совсем другой обстановке, длился не менее 200 дней. Приведу ещё пример большой потери времени. При путешествии на Малайском полуострове мне приходилось ходить большей частью пешком в течение 176 дней, делая по 10 часов в день. Естественно, что такие переходы требовали более продолжительного отдыха, на который и приходилось терять время. Значительная потеря времени сопряжена также с разными, хотя и простыми, но необходимыми условиями жизни, как, например, устройство себе жилья и поиски ежедневного пропитания. Так, в 1872 г., во время первого моего пребывания на Берегу Маклая, мой ежедневный стол зависел главным образом от охоты, и мне нередко приходилось голодать, если охота была неудачная. Потом ещё препятствие — болезни. Не говоря уже о частых припадках лихорадки, которым я подвергался в Новой Гвинее и которые оставляли по себе большую слабость, очень мешавшую занятиям, мне пришлось пролежать около месяца в госпитале в Амбоине, когда к перемежающейся лихорадке присоединилась ещё рожа лица и головы — болезнь, почти эпидемически господствующая на Берегу Ковиай в Новой Гвинее. Целые семь месяцев проболел я в Сингапуре, вернувшись из Новой Гвинеи в 1878 г., вследствие чего вес моего тела от нормального, 147 фунтов, понизился до 93 английский футов, и в продолжение этих семи месяцев работать, в собственном смысле слова, я мог только весьма мало. Наконец, крайнее недоверие туземцев, которое приходится встречать во многих малоизвестных и потому наиболее интересных местностях и которое может быть преодолёно только долгим терпением, большою настойчивостью; незнание местного языка и большая трудность изучения его без вспомогательных средств, как, например, переводчики или лексиконы. В подробном отчёте о моих путешествиях найдутся ещё многочисленные примеры подобных препятствий. [...] Я стал замечать, что в разговорах между собою они часто употребляли весьма странную комбинацию слов: «каарам тамо»; «каарам» означает луна, «тамо» — человек. Сначала я не мог понять значение этого выражения — «каарам тамо» — человек с луны, и, только познакомившись, наконец, с языком папуасов настолько, чтоб спросить у них, что это такое, где находится этот «каарам тамо», я, к моему крайнему удивлению, узнал, что так они называют меня. Но всё-таки весьма ограниченное знание языка не позволяло мне сделать дальнейших вопросов, чтоб тотчас же разъяснить, каким образом они пришли к такому странному заключению относительно моего происхождения. Наконец, уже на четвёртом месяце моего знакомства с ними, когда я успел ознакомиться с языком достаточно хорошо, при новых расспросах о происхождении этого выражения я узнал следующее. Спросив однажды одного из туземцев: «Кто тебе сказал, что я каарам тамо?», т.е. человек с луны, я получил ответ: «Да все говорят это». — «Кто же эти все?» — «Да ты спроси их (при этом он указал на подле стоявших: вот тот, тот и тот, все тебя так называют).

Добившись, наконец, кто первый назвал меня таким образом (мне сказали, что это был Бугай из деревни Горенду), я тотчас же отправился в эту деревню, отыскал Бугая и спросил его: «Почему ты думаешь, что я пришёл с луны?» — «Потому что у тебя огонь с луны». Опять явилось затруднение: что они называют огнём с луны? Я стал объяснять им, что огонь, который горит в моей хижине или зажигается в ней, совершенно такой же, как и тот, который горит в Горенду, Бумбу и других деревнях. «Всё это так, — отвечал Бугай, — но у тебя в твоей хижине есть ещё другой огонь, который с луны». Снова пришлось расспрашивать, и наконец я узнал, что этот дикарь Бугай, будучи раз с товарищем на рыбной ловле, увидел около моей хижины яркий, белый свет и так испугался, что сейчас же бросился в деревню и стал звать всех посмотреть на «огонь с луны», как он назвал этот необыкновенный огонь. С этого времени сначала в ближайших деревнях, а потом и в более отдалённых стали звать меня «человеком с луны».

Долго я не мог сообразить, какой особенный огонь они могли видеть у меня. Припомнив хорошенько все обстоятельства моей жизни в Гарагаси, я остановился как на более вероятном на следующем случае. Однажды в бурную ночь, когда мне надо было отыскать что-то под хижиною (хижина в Гарагаси стояла на сваях), я вздумал зажечь один из фальшфейеров, оставленных мне командиром корвета «Витязь». Это-то случайное обстоятельство окончательно утвердило в мозгу туземцев убеждение в моём сверхъестественном происхождении, первоначальное зерно которого брошено было, вероятно, моим неожиданным появлением среди них. [...]

Чем больше распространялась моя известность как «каарам тамо» (человека с луны), тем удобнее стало для меня являться в окрестные деревни, и мои исследования и наблюдения пошли гораздо успешнее. Вообще чем менее я менял своё поведение, чем более я оставался самим собой, т.е. европейцем, учёным, исследователем, чем больше отличался от туземцев, тем более укреплялась в них идея о моём неземном происхождении, для поддержания которой мне не приходилось играть никакой роли или принимать какие-нибудь меры. В отношениях моих с туземцами я строго наблюдал за собою, чтоб всегда даже малейшее, но данное мною обещание было исполнено, так что у папуасов явилось убеждение, выражаемое ими в трёх словах и ставшее между ними родом поговорки: «Балал Маклай худи», что в переводе значит «Слово Маклая одно». Но чтобы дойти до такого мнения, я действительно должен был быть весьма заботлив: никогда ничего не обещать, чего не могу сделать. Это исключительное положение много помогало мне в моих частых сношениях с туземцами и давало мне возможность оказывать на них хорошее влияние при часто возникавших между ними междоусобиях и войнах. [...]

Я уже говорил, что папуасы не умели добывать огонь, и когда я спрашивал их об этом, то они положительно не понимали моего вопроса и даже находили его смешным. Они говорили, что если у одного погаснет огонь, то он найдётся у другого; если во всей деревне не будет огня, то найдётся в другой. Некоторые туземцы говорили мне, что их отцы и деды рассказывали, что помнят или в свою очередь слыхали о времени, когда у людей вовсе не было огня, что им приходилось есть пищу сырую, вследствие чего у них была болезнь дёсен, название которой сохранилось до сих пор. [...]

О жителях Берега Папуа-Ковиай ходили между малайцами самые ужасные рассказы: их считали людоедами; уверяли, что они нападают на приходящие к берегу суда, грабят, убивают, поедают экипаж и т.п.

Все эти страшные рассказы малайцев о разбойничестве и людоедстве жителей Берега Папуа-Ковиай и побудили меня избрать именно эту местность, так как я надеялся встретить там чистокровное папуасское население. [...]

Не желая иметь в своём экипаже людей из одной какой-нибудь местности, знакомых между собой, я намеренно оставил при себе по несколько человек из разных местностей и даже разных племён; так, у меня были малайцы, папуасы и другие. Люди знакомые легче могли сговориться между собою, оказать мне скопом неповиновение, сопротивление и даже нападение на меня. [...]

Однако появление нашего небольшого судна привлекло внимание жителей южного берега Телок-Кируру, где находятся многочисленные деревни папуасов. Вероятно, мы показались им хорошею и лёгкою добычею, и они явились к вечеру в таком числе, что мои люди положительно струсили, уверяя, что наш последний час пришёл и если мы не уберёмся в продолжение ночи из узкого залива, то на утро не миновать беды.

Действительно, число пирог, а с ними и папуасов всё возрастало и нападение их на нас стало казаться и мне не только вероятным, но и неизбежным. О сопротивлении с дюжиной людей сотням дикарей нечего было и думать, и поэтому я решил ретироваться без шума под прикрытием ночи. Побуждаемые страхом, люди мои не щадили сил и, несмотря на утомление, усердно работали вёслами всю ночь, чтобы поскорее выбраться из негостеприимного Телок-Кируру. Папуасы, собравшиеся было напасть на нас, вероятно, были неприятно удивлены на другой день, увидев, что добыча, на которую они положительно могли рассчитывать, так неожиданно ускользнула из их рук. [...]

Считаю уместным сказать здесь несколько слов о социальном положении папуасов Берега Ковиай и о том влиянии, какое имели на это положение малайцы и их культура. Сравнивая их положение с тем, в каком находятся обитатели противоположного, восточного, берега Новой Гвинеи, могу сказать, что папуасы Ковиая могли бы очень и очень позавидовать своим соплеменникам — папуасам Берега Маклая. Вследствие торговых сношений с малайцами... в которых вывоз невольников из Новой Гвинеи и торг ими всегда играли важную роль, папуасы Берега Ковиай из оседлых мало-помалу превратились в кочевых: на всём протяжении берега в настоящее время не встречается ни одной папуасской деревни. Подвергаясь вначале насилию, нападению и обращению в рабство со стороны малайцев, жители прибрежных деревень впоследствии сами сделались их сообщниками и в свою очередь отправлялись в более отдалённые горные папуасские деревни, производили на них нападения, захватывали в плен жителей и продавали малайцам. Понятно, горные жители не оставляли таких вероломных действий соседей без отмщения, и таким образом между прибрежными и горными папуасами возникали постоянные междоусобия и производилось взаимное истребление.

Находясь постоянно между двух огней — эксплуатацией малайцев, с одной стороны, и угрозой нападения горных жителей, с другой, береговые папуасы нашли слишком беспокойным и небезопасным жить на суше, бросили свои хижины и плантации на берегу и обратились в водных номадов (кочевников. — Р.Б.), скитаясь в пирогах вдоль и между берегов. Лишённые постоянного и обеспеченного источника пропитания, они находятся в крайне бедственном положении...

Из сказанного следует, что хотя жители Папуа-Ковиай и получили от малайцев огнестрельное оружие, познакомились с курением табака и опия, стали ценить золото и усвоили малайские названия своих начальников, но оттого не стали ни богаче, ни счастливее. [...]

Я сказал выше, что влияние миссионеров на южном берегу растёт, и выставил хорошие стороны их влияния: туземцы учатся читать и писать и т. д.; но мне не пришлось сказать о теневой стороне появления миссионеров на островах Тихого океана. Эта теневая сторона, по моему мнению, состоит главным образом в том, что за миссионерами следуют непосредственно торговцы и другие эксплуататоры всяческого рода, влияние которых проявляется в распространении болезней, пьянства, огнестрельного оружия и т.д.

Эти «благодеяния цивилизации» едва ли уравновешиваются уменьем читать, писать и петь псалмы!..

По мере того как распространяется торговля, растут и потребности туземцев, вызываемые искусственно, примером и навязыванием. Туземцы скоро выучиваются курить табак и употреблять спиртные напитки...

Единственным союзником туземцев в борьбе их с белыми явится, вероятно, климат Новой Гвинеи, неблагоприятный для существования в ней белой расы. [...]

Приближаясь к столице какого-нибудь султана или раджи, я обыкновенно посылал туда нескольких из сопровождавших меня людей, чтоб предупредить князя о моём приходе и дать ему время позаботиться о моём помещении. Посланные мои на вопрос князя, кто я такой, должны были, согласно моим наставлениям, отвечать, что «дато рус» Маклай (дато — по-малайски означает «дворянин») придёт в гости к нему, что дато Маклай идёт из такой-то страны, побывав у такого-то султана или князя, и направляется через эту страну в такую-то, к тому-то. На вопрос: «Что же дато Маклай хочет во всех этих странах, чего он ищет?» — посланные мною люди имели инструкцию отвечать: «Дато Маклай путешествует по всем странам малайским и другим, чтоб ознакомиться, как в этих странах люди живут, как живут князья и люди бедные, люди в селениях и люди в лесах; познакомиться не только с людьми, но и с животными, деревьями и растениями в лесах» и т.п. Разумеется, такой небывалый гость, желавший всё видеть и исследовать, приводил в немалое изумление и беспокойство туземные власти, которые хотя и любезно меня встречали, но ещё любезнее и торопливее старались меня выпроводить из своих владений. [...]

Сообщив о ходе моих путешествий, считаю своим долгом и удовольствием выразить здесь мою полную и искреннюю благодарность прежде всего Императорскому Русскому географическому обществу, которое, на первых порах оказав мне авторитетную поддержку и материальное содействие, не переставало выражать своё сочувствие в течение моих 12-летних путешествий и благодаря стараниям которого в настоящее время, надеюсь, труды мои появятся в свет на русском языке. Не могу не вспомнить здесь с чувством благоговения незабвенной памяти в Бозе почившего государя императора Александра Николаевича, милостиво разрешившего мне воспользоваться для путешествия военными русскими судами, и великой княгини Елены Павловны, благодаря просвещённому содействию которой разрешения эти воспоследовали; великим князьям Константину Николаевичу, всегда оказывавшему просвещённое содействие моим путешествиям, и Алексею Александровичу, которому я обязан возвращением на военном судне в Россию.

Много лиц и учреждений помогало и облегчало мне научные путешествия и исследования. Из числа их я с особенною благодарностью должен назвать генерал-губернатора Нидерландской Индии Лаудона, махараджу Иохорского, о которых я говорил в последнем чтении, и правительства австралийских колоний. В Австралии я имел годовые даровые билеты на проезд по всем железным дорогам; пользовался до того времени, пока биологическая станция была основаема, помещениями для анатомических занятий в одном из зданий, принадлежащих правительству; пользовался для фотографических работ фотографическим ателье городского музея или казённой типографии и т.д. и т.д. Даже в настоящее время все мои вещи и коллекции находятся на хранении в Сиднее в одном из правительственных магазинов. [...]

Теперь мне остаётся только поблагодарить вас, милостивые государыни и милостивые государи, за то терпение, с которым вы выслушали мои четыре чтения, несмотря на мой подчас ломаный русский язык и на то, что мои сообщения, вследствие непривычки говорить пред большим собранием, может быть, не отличались хорошим изложением. [...]

Рисунки Н.Н. Миклухо-Маклая

Хронология

17 июля 1846 — в селе Рождественском близ города Боровики Новгородской губернии в семье инженера-капитана Н. И. Миклухи родился сын Николай.

1857 — поступил в школу св. Анны при лютеранской церкви в Петербурге.

1858 — перевод во Вторую Санкт-Петербургскую гимназию.

1863 — исключён из гимназии. Зачислен вольнослушателем на отделение естественных наук физико-математического факультета С.-Петербургского университета.

1864 — исключён из университета. Отъезд в Германию. Поступил на философский факультет Гейдельбергского университета.

1865 — обучение на медицинском факультете Лейпцигского университета.

1866—1868 — занятия в Йене (Тюрингия) по специальностям: сравнительная анатомия и общая биология. Путешествие на Канарские острова и в Марокко.

1869 — путешествие на берега Красного моря. Возвращение в Россию. Работа в зоологическом музее Академии наук (изучение губок).

Октябрь 1870 — сентябрь 1871 — плавание на корвете «Витязь» от Кронштадта до восточного берега Новой Гвинеи.

20 сентября 1871 — 22 декабря 1872 — пребывание на побережье залива Астролябии (Новая Гвинея). Изучение природных условий этого района, быта и нравов папуасов.

Декабрь 1872 — май 1873 — плавание на клипере «Изумруд».

Май — декабрь 1873 — пребывание в Батавии и Бейтензорге.

1874 — двукратное посещение Берега Папуа-Ковиай (западная часть Новой Гвинеи).

Ноябрь 1874 — январь 1875 — первое путешествие по Малаккскому полуострову.

Июнь — октябрь 1875 — второе путешествие по Малаккскому полуострову.

1876 — плавание в Западную Микронезию и Северную Меланезию.

27 июня 1876 — 10 ноября 1877 — второе посещение Берега Маклая.

1878—1882 — пребывание в Австралии. Вступление в Линнеевское общество и участие в его работе. Организация научной зоологической станции в Сиднее.

1879 — путешествие по островам Меланезии.

1880—1881 — два путешествия на южный берег Новой Гвинеи.

1882—1883 — переезд из Сиднея в Россию. Научные доклады в Москве, Петербурге. Поездка в Германию, Францию, Англию.

Март 1883 — третье посещение Берега Маклая.

Февраль 1884 — женитьба на Маргарите Робертсон.

1884—1886 — жизнь в Сиднее. Сравнительно-анатомические, биологические и палеонтологические исследования.

Май 1886 — май 1887 — поездка в Россию. Представление проекта организации русской колонии в Новой Гвинее.

1887 — поездка в Австралию и возвращение с семьёй в Россию. Жизнь и работа в Петербурге.

14 апреля 1888 — смерть Н. Н. Миклухо-Маклая.

1923 — издание книги «Миклухо-Маклай Н. Н. Путешествия». Т. 1. М. Подготовка издания и вступительная статья Д. Н. Анучина.

1940—1941 — издание двухтомника «Миклухо-Маклай Н. Н. Путешествия». М.-Л.

1950—1954 — Миклухо-Маклай Н. Н. Собрание сочинений в 5 томах (6 книгах). М.-Л.

1992—1995 — Миклухо-Маклай Н. Н. Собрание сочинений в 6 томах. М.

Оглавление

Пролог БЛАЖЕНСТВО НИРВАНЫ

Глава 1 КОНТАКТ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

  Первое знакомство

  Туй

  Один и без оружия

  Первобытная жизнь

  Пристальный взгляд

  Обычный день

  Тревожные будни

  Взаимное изучение

  Смерть Боя

  Чудотворец

Глава 2 ЧЕЛОВЕК СРЕДИ ЛЮДЕЙ

  Одиночество

  Доверие

  Глоссарий

  Знакомство с нангели

  Тревога

  Кеу

  Ночные соблазны

  Охота

  Архипелаг Довольных людей

  Путешествие в горы

  Лихорадка

  Весть о гибели Маклая

Глава 3 РОМАНТИКА

  Острова южных морей

  Испытание благополучием

  Долг

  Преодоление

  Смысл существования

  По Малаккскому полуострову

  Второе путешествие по джунглям Малакки

  На «Морской птице»

Глава 4 ВОЗВРАЩЕНИЕ МАКЛАЯ

  Пять лет спустя

  Человек с Луны

  Бессмертный

  В гости к людоедам

  Учёным можешь ты не быть...

  На Южном континенте

  Среди диких островитян

  Карательная экспедиция

  Убеждения

Глава 5 ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

  Гениальность и гены

  Родом из детства

  Духовные корни

  О русской мысли

  Одиночество

  Преградам наперекор

  Мечтатель

  Признание

Глава 6 УРОК ЖИЗНИ

  О счастье

  О долге

  Культура и дикари

  Дикари высшей культуры

  Тайна Маклая

  Фанатик научного метода

  Нравственный выбор

  «Наука о том, как жить людям друг с другом»

Эпилог ФИНАЛ ГЛОБАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

ПРИЛОЖЕНИЯ

  «Читая мои письма...»

  Один день в пути (Из дневника)

  Фрагменты чтений Н. Н. Миклухо-Маклая в Географическом обществе (в 1882 году)

Хронология Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg