«Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению»

Предисловие

Нет необходимости подробно рассказывать о том, как эти мемуары попали мне в руки, достаточно сказать, что, кроме солидной научной репутации, я имею и кое-какой личный доход Необходимо, однако, заметить, что работать над переводом было достаточно сложно. Я попытался преодолеть эти сложности, сохранив во всем тексте современный – и потому доступный – язык. Например, многие выражения итальянского языка пятнадцатого-шестнадцатого веков, которые использует Пеппе, фактически непереводимы, так что я позволил себе заменить их современными эквивалентами. В первую очередь это относится к вульгарным ругательствам. Когда он использовал игру слов или double entendres, я применял простой способ: там, где перевод возможен, я следовал оригиналу, а там, где невозможен, я производил замену. Именно так я пытался сохранить esprit мемуаров, который в целом немного непристоен.

Некоторые места текста (в основном песни, стихи или цитаты) я оставил без перевода[1] – например, песню Пеппе, желчную, политическую песенку Ульриха фон Гуттена и отрывки из частной переписки – мне было жаль терять неповторимый аромат оригинала. Даже тому, кто не говорит по-итальянски, будет очевидна сияющая красота Nel Mio Cuore. Как бы то ни было, как замечает сам наш маленький друг, все переводы являются в какой-то степени трактовкой.

Фрагменты гностических литургий записаны Пеппе по-гречески, но я посчитал, что в этом издании мемуаров они должны быть даны в переводе, что и было сделано. Однако читателю не стоит огорчаться, поскольку эти фрагменты в основном непонятны читающему ни на том, ни на другом (да и вообще на каком бы то ни было) языке. Полная и безграничная приверженность Пеппе гностическому учению сомнений практически не вызывает, но и Пеппе допускает в своей apologia pro philosophia sua, что многое из того, что он написал (прежде всего, навыдумыванные вычурные титулы и гротескные славословия), является всего лишь многословной попыткой дать определение Неопределимому. Тому, кто захочет больше узнать об историческом развитии ритуалов и литургий гностиков, я от всей души рекомендую эпохальный труд профессора Томаша Винкари (Professor Tomasz Vinkary, A Study of the Valentinian Sacramentary in the light of Gnostic Creation Myths), выпущенный недавно берлинским издательством Verlag Otto Schneider в сотрудничестве с лондонским издательством Schneider-Hakim Publications.

Я признателен многим людям за неоценимую помощь в подготовке этих мемуаров, но особенно я хотел бы поблагодарить господина Хайнриха Арзэ, который снабдил меня неоценимыми сведениями о степени распространенности половых извращений в Италии эпохи Ренессанса; монсеньора Марчелло Чаплино за разъяснение частей текста оригинала, касающихся военной и политической истории; и доктора Патрицию Чезано, написавшую портрет Пеппе на основе его собственного описания, данного в мемуарах. Портрет этот висит сейчас в моей личной библиотеке.

Возможно, читателю будет небезынтересно узнать, что Джузеппе Амадонелли умер в августе 1523 года в день Преображения, когда присутствовал на торжественной вечерней службе в церкви Санта-Мария-ин-Трастевере в Риме. Точная причина смерти осталась неизвестной.

Дэвид Мэдсен.

Лондон, Копенгаген, Рим.

Incipit prima pars

1518 Clementissime Domine, cuius inenarrabilis est virtus

Этим утром Его Святейшество вызвал меня к себе почитать из Блаженного Августина, пока врач накладывал бальзамы и мази на его гноящуюся жопу. Одна мазь, в частности, которая, кажется, была составлена из мочи девственницы (где они нашли в Риме девственницу?) и редкой травы из личного hortus siccus главного лекаря Папы еврея Боне де Латт, воняла прескверно. Но все же вонь ее была не хуже, чем тошнотворный запах нарывающих пустул и мокрых язв, украшающих задницу Его Святейшества. (Все называют эту отвратительную болезнь «фистулой», но мне незачем лицемерить.) Задрав до пояса стихарь и спустив подштанники до щиколоток, самый могущественный человек на свете лежал распластавшись, как мальчик-ганимед, ждущий, чтобы его хорошенько отпидарасили.

Его действительно уже пидарасили, много раз – от этого и жопа его в таком состоянии. Его Святейшество предпочитает играть женскую роль, он бьется и верещит под каким-нибудь мускулистым юношей, словно невеста, в которую в первый раз вводят член. Не подумайте, что я имею что-то против такого поведения, – Лев все-таки Римский Папа и может делать все, что пожелает, пусть только не заявляет всенародно, что Бог является мусульманином. Кроме того, я люблю думать о себе как о человеке терпимом. Мне легко не замечать слабости и пороки в тех сферах человеческой деятельности, которые меня совершенно не интересуют. Даже если бы я был в этом заинтересован, то думаю, что только человек с действительно очень своеобразным пороком посчитает привлекательным в половом отношении горбатого карлика. А я – горбатый карлик.

Отсюда и заглавие моих воспоминаний: «Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению». Думаю, что это превосходное заглавие, так как оно абсолютно честно: я действительно карлик-гностик, и это действительно мои мемуары. Мне кажется, что в наши дни в продаже предлагается огромное количество книг и рукописей с броскими названиями, такими как «Правдивое повествование о тайном наслаждении монаха» или «Полное и исчерпывающее объяснение того, что такое греческая любовь». Обе эти книги я видел в личной библиотеке Его Святейшества, и ни одну из них ни в каком смысле нельзя считать ни правдивой, ни полной, ни исчерпывающей. Читая же эти страницы моих мемуаров, вы не будете введены в заблуждение. То, что я карлик, всем очевидно, но мои склонности к гностицизму остаются моим маленьким секретом… и секретом некоего тайного братства. Да, такие, как я, есть еще, – я имею в виду гностики, а не карлики. В свое время я расскажу о братстве подробнее.

Его Святейшество Лев X, Римский понтифик, наместник Христа на земле, патриарх Запада; последователь Петра, держатель ключей Петра и слуга слуг Господа, обычно не зовет меня читать, когда ему мажут задницу мочой девственницы и редкими травами, он как раз любит быть со своим лекарем наедине, и вполне понятно почему. Я поэтому был немного удивлен, получив требование явиться. Однако если подумать, то можно предположить, что он обеспокоен последними сведениями из Германии, где один бешеный монах по имени Лютер возбуждает недовольство, крича на проповедях о разложении папского двора, так что, возможно, Лев решил, что мизантропические рапсодии блаженного карфагенского епископа смогут его отвлечь. Я лично нахожу их крайне нудными. Папская курия действительно разложившаяся, ну и что? Другого от нее и не ожидают. Разложилась она так давно, что никто уже и не помнит те времена, когда она не была разложившейся, и представить ее другой просто не может. Рассуждать, почему и зачем (чем Лютер и занимается), – то же самое, что спрашивать, почему солнце горячее или почему вода мокрая, и пытаться сделать, чтобы они такими не были. Бесполезно. Vanitas vanitatum. Несчастье людей вроде нашего беспокойного монаха в том, что они считают себя лучше других и поэтому думают, что они идеально подходят для того, чтобы навести в мире порядок. Но порядок в мире навести невозможно, и наведен он никогда не будет, потому что этот мир – ад. (Вот вам немного гностической мудрости.) Это не делает меня мизантропом вроде нашего блаженного отца Августина, – совсем наоборот: раз этот мир – ад, следует сострадать тем, кто вынужден в нем жить и дышать его ядовитым воздухом. И – прежде всего! – учить их тому, что существует выход.

– Думаю, нужно будет издать папскую буллу, Пеппе, – сказал мне Его Святейшество (так как Пеппе – это мое имя).

– Лежите спокойно, Ваше Святейшество, – с упреком сказал лекарь, с математической скрупулезностью запуская узловатый указательный палец в ректум последователя Петра. Он немного повертел им там, вынул, поднес к носу и осторожно понюхал.

– Пока нет, – ответил я, возмущенный ужимками этого очень высоко оплачиваемого и очень не перетруждающегося созерцателя экскрементов, – пусть наш помешавшийся на Писании друг поварится немного в собственном соку. Кроме того, может быть, он и не имеет в виду ничего плохого.

– Ничего плохого? – взвизгнул Лев. – Ничего плохого?! Ты слышал, как он меня называет?!

– Ну, люди стараются не слушать последние придворные chronique scandaleuse, Ваше Святейшество…

– Это не слухи, Пеппе, это уже общеизвестно. Он не стесняется. Он называет меня ростовщиком, непотистом, любимым мальчиком содомитов…

– Ну…

– Кровь Господа и молоко Девы, теперь он, чего доброго, набросится на мессу!

– Может, вам стоить сделать его кардиналом, Ваше Святейшество.

– Пытаешься шутить?

– Конечно. Вы мне платите в том числе и за это. Как раз в этот момент Лев издал крик – долгий, протяжный крик неподдельной невыносимой боли.

– Не всё еще, ты, безмозглая щель блядины?! – заорал он невозмутимому Боне де Латту; цветистый слог Льва был хорошо известен, так что никто на такие слова не обижался, кроме очень благочестивых, каковых, к счастью, при дворе было очень мало.

– Почти всё, Ваше Святейшество.

Он подробно разглядывал крошечный кусочек говна, приставший к кончику пальца. Что там так выискивать – ума не приложу.

– Думаешь, следует немного подождать, Пеппе?

– Именно, Ваше Святейшество. Пусть еще немного помучается неизвестностью, а потом получит. Изо всех орудий.

– Exsurge Domine. Как звучит?

– Прекрасный заголовок, Ваше Святейшество. Только приберегите его на потом.

– Ваше Святейшество может вновь облачиться, – торжественно произнес лекарь (все лекари, каких я только встречал, всегда торжественны), ополаскивая руки в чаше с розовой водой, стоящей на столике для чтения.

– Ну, каков вердикт?

– Недуг, как и следовало ожидать, отступил (прим., следует читать: «благодаря моему умелому и потому, как обязательное следствие, дорого стоящему лечению»), но применение медикаментов должно быть продолжено. И, вероятно, следует усилить кровопускание. Я снова приду в следующем календарном месяце.

– Это я тебя вызову, – резко ответил Лев. – Вот твоя плата. Теперь пошел вон.

– Благодарю, Ваше Святейшество. И… если смею предложить… вам следовало бы некоторый период времени воздержаться от…

«Воздержаться от услуг половины молодых жеребцов Рима», – подумал я.

– …от всякой острой пищи. Это может помочь. Кровь не должна слишком горячиться.

– Ладно, ладно, иди.

Де Латт попятился к двери, подобострастно кланяясь, плотно прижимая к своей закутанной в меха груди мешочек с деньгами и кадуцей Асклепия.

Лев тяжело поднялся, сел и обвел помещение воспаленным, жаждущим мести взглядом, словно выискивая, на что или на кого бы ему направить удар.

– Чтобы кровь моя слишком не горячилась, – сказал он, – я не должен больше слышать об этом немецком монахе.

– Желает ли Ваше Святейшество, чтобы я продолжил читать блаженного епископа Карфагенского?

– Лютер ведь августинец?

– Точно так, Ваше Святейшество.

– Тогда пусть Августин сам себя трахает в задницу. Я что-то проголодался после этого обследования.

Лев – человек довольно высокий, жирноватый (некоторые недоброжелатели, возможно, назовут его обрюзгшим); ходит он быстро, вразвалку, и ездит на лошади с боковым седлом, по причине изъязвленной жопы; лицо у него мясисто, глаза – всегда внимательные, горящие подозрением – прикрыты тяжелыми веками, щеки – сосудисты, губы – полны и чувственны. Голос у него, хоть и говорит он с изысканными модуляциями, немного высоковат, но только не когда он разгневан (что случается достаточно часто, так как характер у него вспыльчивый), тогда голос превращается в по-настоящему страшный рев. Я уже сказал, что у него есть склонность к вычурным выражениям. Он близорук, и когда его тщеславие это позволяет, при чтении он пользуется небольшим увеличительным стеклом. И, как вы теперь знаете, он всецело предан Ганимеду. Он любит, чтобы молодые люди брали его сзади. Не думаю, что его хоть как-то интересуют женщины. Довольно странно, но его ориентация не вызвала ни одного публичного скандала: либо люди принимают это как само собой разумеющееся, либо им просто все равно. Во всяком случае, по сравнению с атлетическими выкрутасами своего бесславного предшественника через одного (ну, вообще-то, через одного с хвостиком: там был еще Пий III, который правил только двадцать шесть дней), с нечестивым сифилитиком Александром VI Борджиа, Лев – очень умеренный человек. Право же, он искренне благочестив и всегда выслушивает мессу, прежде чем отправиться на охоту. Он любит охоту.

Его Святейшество весьма приятный человек, более того, когда случай того требует, он даже может быть остроумным. Однажды, когда я помогал ему разоблачаться после торжественной мессы, он обернулся, с любопытством посмотрел на меня и так, чтобы не слышали расхаживавшие вокруг дьяконы и прислужники, сказал мне:

– Скажи, Пеппе… это правда, то, что говорят про карликов?

– Что – правда, Ваше Святейшество? – спросил я, прикидываясь, будто не понял.

Он положил пухлую, унизанную перстнями руку на мое плечо и притянул меня чуть ближе к своей святейшей персоне.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Ну, так правда это или нет?

– Сами посмотрите, – сказал я и, расстегнув штаны и отогнув вниз подбитый изнутри льняной материей кожаный гульфик, вынул свой член. Все три дюйма.

Лев улыбнулся и вздохнул.

– Жаль, – произнес он. Затем он снял перстень с одного из пальцев – огромный хризоберилл с египетскими иероглифами, окруженный крошечными жемчужинами и вставленный в замысловатый овал из золотой филиграни, – и вложил его мне в ладонь.

– На, – сказал он. – Раз член у тебя такой же маленький, как и весь ты сам, то надо хоть чем-то тебя утешить.

Жест этот глубоко меня тронул. Лишь позже, стоя рядом с папским престолом во время аудиенции вкрадчивому и хвастливому венецианскому послу и с удивлением обнаружив, что вдруг сделался центром притяжения удивленных и гневных взглядов, я сообразил, что так и оставил свой член болтаться. Лев наверняка это заметил, но решил ничего не говорить. К моему огорчению, у посла хватило лицемерия, чтобы благочестиво возмутиться, но он получил по заслугам во время банкета, дававшегося тем же вечером в его честь: одним из замечательных блюд, поданных поваром Его Святейшества – неаполитанцем, были языки жаворонков, зажаренные в диком меде с кассией, каждый из которых был завернут в золотой лист-фолио и положен вместе с маленькими сосновыми шишечками и раскрошенными изумрудами. Не имея достаточно здравого смысла, чтобы понять, что шишки и изумруды не едят, посол засунул огромную столовую ложку в рот и проглотил так быстро, что никто не успел его остановить. Остаток вечера он провел в одной из папских уборных: его рвало кровью.

Лев от смеха чуть сознание не потерял.

Управляющим делами Его Святейшества я являюсь уже пять лет, приехав вместе с ним в Рим из Флоренции, после того как он взошел на престол Петра; до этого мое положение в его доме было довольно неясным – я был чем-то вроде привилегированного личного слуги. Называться управляющим я стал только тогда, когда присоединился к папскому двору; название «управляющий» несколько унизительно и, конечно, не подходит для того, чтобы правильно описать объем моих обязанностей, так как я также конфидент, фактотум, шпион, писарь и постоянный спутник. У него есть исповедник, естественно, – как кусок льда благочестивый молодой бенедиктинец, выбранный Львом из-за того, что очень симпатичен, – но все его страхи, надежды, мечты и тщеславные помыслы изливаются в мое маленькое волосатое ухо. Я нахожусь при нем для того, чтобы, в некотором смысле, быть ему матерью (в той мере, в какой к карлику средних лет можно отнести понятие «материнство»), баловать и утешать Его Святейшество, когда бремя высокой должности заставляет его душу страдать и нагоняет меланхолию. Иногда я также его сводник, хотя эту довольно неприятную обязанность приходится исполнять реже после того, как начались неприятности с его жопой.

– Думаю, у меня может быть для тебя одно личное конфиденциальное поручение, – говорил он обычно.

– Когда, Ваше Святейшество?

– Этим вечером.

– Какие-то особые предпочтения?

– Хорошо сложенный, естественно.

– Хорошо сложенный или все-таки хорошо оснащенный?

– И то и другое, конечно.

И я отправлялся ковылять по вонючим, мрачным городским переулкам. Несколько раз молодые к которым я обращался, делали ошибочное заключение, что я ищу мужчину для себя. Один особенно сочный образец с широкими плечами и руками как у Геракла (чуть не написал – как у гориллы), говорившими о тяжелом ежедневном физическом труде, оглядел меня всего презрительным взглядом своих темных глаз и сказал:

– Ты, верно, шутишь.

– Тебе хорошо заплатят.

– Пожалуй, но я не настолько нуждаюсь. Кости святого Петра, чудовище у меня между ног выдавит из тебя все внутренности, из такой козявки!

– Это не для меня, идиот.

– Да? Для кого же тогда?

– Я же сказал, тебе хорошо заплатят. Просто иди за мной.

– А как именно хорошо?

– Как насчет полной индульгенции? – сказал я. – Судя по твоему виду, тебе она не помешает.

– Пошел на хрен, низкосракий.

– Это ответ, который я должен передать последователю князя апостолов и держателю ключей Петра? Он прикажет отрезать твое чудовище под корень и запихать его в твою наглую глотку. Так ты идешь или нет?

Он пошел.

Я уверен, – да я просто это знаю, – Лев искренне меня любит; благодаря его щедрости мне удалось скопить, для утешения в дни старости, значительную сумму, которую я поместил у флорентийских банкиров. У меня также есть целое собрание перстней – сплошь драгоценные камни, оправленные в серебро или золото, – но они спрятаны в одном месте в моей комнате, в каком, здесь я описывать не буду. Я их никогда не ношу. Не потому, что я не хочу их носить, а потому, что я на опыте узнал, что люди почему-то не любят, когда красивые вещи украшают уродливое тело вроде моего. Это отношение мне непонятно, так как никто не возражает против того, чтобы некрасивая женщина отвлекала внимание от своей дурной внешности при помощи дорогой одежды и роскошных украшений, – в действительности люди даже ожидают от нее этого; но шикарно разодетые карлики явно оскорбительны.

Могу сказать, что как раз эти разнообразные обязанности и эти непринужденные личные отношения с Его Святейшеством не дают моей жизни при папском дворе сделаться тошнотворно нудной; уверяю вас, всех вас, кто в тайных мечтах видит все это, – уверяю в том, что бесконечные банкеты, непрекращающиеся торжественные мессы (и торжественные мессы прежде всего), бесчисленные аудиенции, приемы и изо дня в день сверкающая мирская суета делаются скоро невыразимо утомительными. Исключив торжественную мессу, вы возразите, я знаю: «Тебе легко говорить, ты насладился всей этой пышностью!» Ну, давайте скажу сейчас, что я был бы рад поменять свою долю на вашу, каким бы низким ни было ваше призвание, в какой бы мерзкой лачуге ни вынуждены вы были жить; но учтите, если мы меняемся сущностями, то есть я делаюсь вами, а вы мной, то вам придется приспособиться жить в уродливом, нескладном теле карлика. Хотите? А я – я благодаря этому онтологическому чуду познаю, как чисты прямые конечности, как достойна голова, находящаяся на приличном расстоянии от ног, – да у меня будет огромное облегчение Уже просто от того, что смогу стоять прямо, – да, как я плакал, бывало, тоскуя об этом. Но не теперь. Позднее вы узнаете, почему прекратились плач и тоска и каким образом я научился принимать себя таким, какой я есть.

Что касается торжественных месс, могу сказать, что они всегда представляли для бедняги Льва некоторые трудности, так как отдельные из них тянулись бесконечно (они и теперь бесконечны, увы), а Его Святейшество неизменно охватывала нужда облегчить лопающийся мочевой пузырь. Больно было смотреть, как он ерзает и вертится на папском престоле, укутанный тяжелым одеянием понтифика, на лице – выражение величайшего страдания, а хор все воет и воет какую-нибудь пустословную литанию. Не думаю, что он когда-нибудь действительно нассал в подштанники, но наверняка был очень к этому близок. К счастью, я изобрел одно устройство, решившее проблему: я сшил вместе два кусочка мягкой кожи, снабдив их подкладкой из меха выдры и сделав что-то вроде чехла или футляра, который плотно крепился на жирном пенисе Его Святейшества; от кончика футляра я провел трубочку, тоже из кожи, которая шла к мешку с такой же подкладкой, который я привязывал шелковой ленточкой к его правой икре. Весь аппарат носился под подштанниками и позволял Льву свободно писать, стоя или сидя, прямо посреди торжественной мессы (да и вообще посреди любой затянувшейся церемонии), незаметно для всех. Лишь блаженное выражение сладкого облегчения, появляющееся на лице, могло бы выдать его занятие, но и то понять это мог только очень наблюдательный. Его Святейшество был в полном восторге и предложил мне, в интересах rapprochement между Востоком и Западом, послать такое же устройство Константинопольскому патриарху, который явно был вынужден терпеть еще более долгие литургии, чем наши. Я так и сделал, но ответа не получил. Аппарат назад тоже не прислали. Временами мне приятно думать о том, как тот скупой старый ренегат счастливо писает во время всего многословного и скучного церемониального марафона благодаря моей изобретательности; ведь говорят, что у восточных схизматиков внутри одна моча и вонь. Вообще-то я узнал позднее, что это совсем не мое изобретение и что такие изобретения весьма распространены; я прочитал, что еще врачи древних египетских царств пользовались ими для облегчения страданий тех, у кого не было возможности мочиться. Естественно, Льву я об этом не сказал, а в награду он дал мне еще один перстень – поистине удивительный изумруд, вставленный в зубчатую золотую оправу; говорят, что он принадлежал самому апостолу Иоанну. Хотя я этому совсем не верю. Если только он не вывалился из живота распотрошенной рыбы.

Двоюродный брат Льва Джулио – кардинал, естественно, – постоянно вьется вокруг, ластится ко Льву в надежде получить еще бенефиции и наделы; но втайне он его презирает. Но если такая его дерзость – тайна, слышу я, как вы говорите, то откуда ты о ней знаешь? Ну, вообще-то это не самая глубокая и темная тайна (разве только для Его Святейшества самого), к тому же я однажды ночью в коридоре папских апартаментов подслушал, как Джулио обсуждал с Лоренцо, племянником Его Святейшества, сколько будет стоить то, чтобы обеспечить папство себе, когда Лев предстанет с долгими объяснениями перед Господом, и как это все можно устроить. Я слушал их, оставаясь незамеченным, – одно из преимуществ быть карликом заключается в том, что вы менее заметны, особенно в темноте: в темноте люди смотрят обычно прямо перед собой, а не вниз. Их разговор не оставлял сомнений в том, что Джулио и Лоренцо рассматривали Льва просто как временный источник доходов. Они вполне отчетливо выразили свое возмущение его сексуальными наклонностями и привычками, я не буду приводить здесь их комментарии, из уважения к Его Святейшеству. Кроме того, от лицемерия Джулио просто перехватывает дыхание, если принять во внимание то, что Его Высокопреосвященство уже многие годы направо и налево перепихивается с дамами римских патрицианских родов и все же находит время и для симпатичного молодого человека, чтобы вставить (как буквально, так и хронологически, если понимаете, что я имею в виду). На следующее утро он снова был тут как тут, снова стелился по папской спальне, источал обаяние и истекал лестью. Я его презираю. Его Святейшество достоин лучшего. Однако подробнее я напишу об этом подлом интригане чуть позже.

Только, пожалуйста, не надо считать Льва доверчивым человеком только из-за того, что кузен обманывает его, притворяясь преданным, – он далеко не таков; но это очевидная истина: сердце более склонно обманываться, чем голова. Его Святейшество во всех прочих отношениях – человек глубоко проницательный. Я вспоминаю, например, случай с чудотворной иконой. Это была живописная работа на религиозную тему, выполненная темперой на дереве и инкрустированная золотом, одна из тех, что очень популярны среди восточных схизматиков. Привез ее Льву один венецианский купец с безупречными на вид рекомендациями, который сообщил папскому двору, что приобрел икону за баснословную цену у одного оттоманского торговца, который в свою очередь купил ее у близкого родственника некоего халифа, который… и так далее. Он рассказал нам, что история у нее долгая и захватывающая, что она то таинственно исчезала, то появлялась, что с ней связаны чудесные исцеления, тайные сговоры и даже ограбления и убийства. Он сказал, что считается, что эта икона, Theotokos orans, Божия Матерь за молитвой, написана самим евангелистом Лукой. После этого рекламного пустозвонства он быстро перешел к сути: он потребовал триста дукатов. У некоторых присутствовавших членов двора от такой цены вырвался возглас удивления, хотя (в чушь про святого Луку, конечно, никто не поверил) нельзя было отрицать, что икона была действительно превосходна.

Лев откинулся на спинку своего золоченого кресла. Ноги его почти доставали до алого бархата скамеечки для ног, он подпер пухлой ладонью свои многочисленные подбородки. Но вот Лев медленно, хитро и довольно улыбнулся.

– Нет, – сказал он.

У двора снова вырвался возглас удивления, а бледный, надменный купец нахмурился.

– Ваше Святейшество отвергает такое древнее произведение? Изображение Богоматери с такой славной родословной, не исключена даже вероятность, что сам святой Лука исполнил эту работу?

– Нет, – снова сказал Лев. – Я не отвергаю это чудо. Я отвергаю то, что предлагаешь мне ты.

– Но Ваше Святейшество… ведь для вящей славы Святой Римской Церкви…

– Уведите его. Пусть в заточении охладит восторг от своих товаров. Я не имею в виду монашеское заточение. Увести!

Протестующего купца увели. Больше я его не видел; думаю, что другие его тоже не видели, а икона до сих пор стоит на столике рядом с кроватью Льва.

Потом, когда мы остались одни, я спросил его:

– Но почему? Ведь это же была прекрасная работа!

– Действительно прекрасная, – ответил Папа, – но стоит она не больше тридцати дукатов. Сделали ее не раньше, чем пятьдесят лет назад. Может, она и старше, но уж никак не древняя реликвия, за какую выдавал ее тот алчный подонок.

– Но, Ваше Святейшество, как вы определили?

Лев вздохнул и положил свою пухлую руку на мое узловатое плечо; я терпеть не могу, когда кто-нибудь трогает меня рядом с горбом, кто-нибудь, кроме него.

– Ты видел когда-нибудь святую плащаницу Господа нашего? – спросил он.

– Льняное полотно, в которое было завернуто тело Иисуса и на котором отпечаталось его изображение?

– Да.

– Не видел.

– Там есть пятно крови – ручеек, – он просачивается от его волос, в центре лба. Кровь, как мы предполагаем, от тернового венца, врезавшегося в его бедную голову. Этот чудесный образ ручейка крови восточными иконописцами был по ошибке принят за прядь волос, и ты увидишь это на всех поздних изображениях Господа. Именно на поздних изображениях в восточной манере. Ты видел эту прядь на иконе, которую нам показали и которую пытались выдать за такую древнюю?

– Видел, Ваше Святейшество.

– Следовательно?

– Следовательно, она не древняя…

– Во всяком случае, не такая древняя, как пытался убедить нас тот ворюга. Действительно красивая работа, но на Востоке их можно найти повсюду.

– Ваше Святейшество меня поражает!

– Мой дорогой Пеппе, возможно, я не такой тупой, каким кажусь.

Вообще-то нам часто досаждали самого разного рода хитрые, сомнительного вида типы, которые пытаются втюхивать всевозможные реликвии: флакон с молоком Пресвятой Девы, стружки из мастерской святого Иосифа, одну из грудей святой Агаты (по цвету и текстуре похожую на чернослив. «Должно быть, она была очень небольшой женщиной», – весело заметил Его Святейшество), стрелу, пронзавшую плоть святого Себастьяна, и самое нелепое, на мой взгляд, это лобковые волосы святого английского цистерцианца Элреда из Риво – вероятно, выдернутые одним из многочисленных, так сказать, особых друзей, которыми он обзавелся, живя в том монастыре. Эта последняя реликвия безмерно заинтересовала Льва. Так как он вообще очень любил Элреда и прочел De Spirituali Amicitia с огромным удовольствием, он отдал за нее кругленькую сумму. Не знаю, что стало с этой реликвией, она такая маленькая и легкая, что, вероятно, трудно было за ней проследить. Даже Лев не дошел до того, чтобы положить лобковые волосы на шелк, поместить в золотой ковчежец и повесить на стену в своей часовне, где находился весь остальной благочестивый хлам.

– Исключительно для личного поклонения, – заметил он мне стыдливо.

Некоторые не имели при себе никакого товара, кроме утверждений о собственных талантах: «Я превращу свинец в золото, Ваше Святейшество», или: «Меня всюду сопровождает ангел, Ваше Святейшество, и за небольшое финансовое вознаграждение я могу попытаться материализовать его для вас…» и даже: «Будущее людей для меня – открытая книга!»

На это Лев ответил:

– Значит, ты можешь прочесть свое собственное будущее?

– Конечно, могу.

– И что же ты прочел?

– Дорога, Ваше Святейшество, путешествие за море, беседы с могущественными людьми…

– Боюсь, ты ошибаешься.

– Ваше Святейшество?

– Твое будущее в сырой темной камере в одной из моих тюрем.

Я уже говорил, что Лев проявляет тонкое чувство юмора, когда случай этого требует.

Он, однако, не был расположен шутить, когда через несколько дней после унизительного обследования его жопы поступило для личного прочтения Его Святейшества краткое изложение нападок Мартина Лютера на индульгенции.

– Что? Во имя бичевания нашего милого Иисуса! Как, по мнению этого идиота, я должен финансировать реконструкцию собора Святого Петра? И так работы идут слишком медленно. Проповедь индульгенций совершенно необходима.

– Война с Францией сильно ударила по папской казне, Ваше Святейшество.

– Не напоминай мне об этой сифилисной Мехеленской Лиге. Из-за этого наглого сосунка Франциска у меня едва хватает денег, чтобы платить повару. Пеппе, это уже слишком. Я думаю… как, я говорил, это назову?

– Exsurge Domine, Ваше Святейшество.

– Точно. Пришло время для официального заявления.

– Я бы посоветовал потерпеть, Ваше Святейшество, – сказал я.

– Кровь Христова, я уже слишком долго терпел!

– Говорят, что этого немецкого еретика защищает Фридрих Саксонский…

– Знаю, знаю.

– А Максимилиан не будет жить вечно…

– Тоже знаю.

Лев глубоко и жалобно вздохнул.

– Кроме того, – сказал я, вдруг неожиданно озаренный, – сегодня после полудня прибудет маэстро Рафаэль для работы над вашим портретом. Для этого вам надо быть в спокойном расположении духа. Забудьте на время о безумном монахе.

При упоминании имени Рафаэля злоба во взгляде Льва начала исчезать, взгляд сделался мечтательным, полным мучительной страсти.

– Да, маэстро Рафаэль, – тихо проговорил он.

Я уверен, что вы тут же догадались, что Рафаэль – человек симпатичный. Ему тридцать пять лет, но выглядит он на двадцать пять. У него стройное гибкое тело, он весь спокойствие, изящество и милая грусть, а между ног у него роскошное вздутие – то ли от природы, то ли это подделка. Ходят слухи, что у него такой длинный, что ему приходится сворачивать его под гульфиком. Я этому не верю. Разве Бог, который был так жесток, что дал мне это уродливое тело карлика, проявил бы такую щедрость, что облагодетельствовал человека не только лицом ангела, но еще и десятидюймовым членом? Говорят, что женщины теребят свои интимные места и теряют сознание, когда маэстро Рафаэль проходит мимо. Лев делает почти то же самое при одном только упоминании его имени.

– Рафаэль, – повторил он. И безумный монах был совершенно забыт.

Четыре года назад, вопреки разумному, по моему мнению, совету, Лев назначил маэстро Рафаэля главным архитектором нового собора Святого Петра, вместо Браманте. Я уверен, что Лев поступил так только потому, что на него произвели огромное впечатление stanze, украшенные Рафаэлем (великолепно, признаю) для Папы Юлия. Но почему мы решили, что талантливый живописец также должен быть и талантливым архитектором; это то же самое, что ожидать, что хороший врач будет хорошим певцом. Я сомневаюсь, что в наши дни кто-то вообще ожидает, что врач должен быть хорошим; на случай, если вы еще не догадались: на врачей я обижен.

У Рафаэля не только внешность ангела, он и пишет как ангел. Радостно смотреть на его изящные, непринужденные мазки. Лев позировал ему, одетый в простое утреннее одеяние, сидя за столиком для чтения, открыв перед собой какую-то духовную книгу, надвинув на свою довольно некрасивую голову небольшой отороченный мехом темно-красный camauro. На покрытом камкой столе лежит также красивый гравированный колокольчик, а пухлая левая рука Льва держит увеличительное стекло. Думаю, предполагалось, что он разглядывает иллюстрации в книге. В картину как-то сумел влезть Джулио, и его надменное плохо выбритое лицо уже начало появляться на холсте. Он был изображен с зловеще положенной на кресло Льва рукой и подобострастно, елейно склоненной вперед верхней частью корпуса. По какой-то не совсем понятной мне причине кардинал Луиджи де Росси, который случайно вошел в комнату во время предыдущего сеанса позирования, теперь прочно обосновался в портрете. Я спросил, можно ли и мне туда попасть – Лев одобрял эту мысль, – но маэстро Рафаэль, оглядев глазами лани мое уродливое тельце, негромко произнес:

– Увы, это за пределами моих способностей. Я могу писать лишь то, что прекрасно.

Никакой злобы в его замечании явно не было – это просто была констатация факта – так что я не обиделся.

– А не можете сделать меня прекрасным? – спросил я. Это была лишь искра надежды.

Рафаэль помотал головой, и его роскошные струящиеся локоны заколыхались, словно рябь на воде, ласкаемой зефиром.

– Я не могу переделать природу, – сказал он огорченно. – Я могу лишь ей подражать.

И этим мне пришлось удовольствоваться.

– Значит, вы прекрасны, Ваше Святейшество? – спросил я у Льва потом.

– Нет, – сказал он, – но мои деньги прекрасны. – После чего он перднул, издав одновременно жалобный стон боли.

Его Святейшество действительно был поразительный пердун, он был известен своим пердежом. Пердел он с удивительной частотой, с различными степенями длительности и разными запахами. Иногда это происходило в самые неподходящие моменты, например во время назначения кардинала, или во время обеда с послом, или даже во время торжественной мессы. Против этого я просто не могу придумать никакого устройства. Один раз он вонюче протрещал, давая аудиенцию одному прелату папской курии. Мучаясь от смущения и пытаясь любой ценой сохранить достоинство Его Святейшества, жалкий глупый сикофант пробормотал:

– Прошу у Вашего Святейшества прощения.

– А что случилось? – спросил Лев, с совершенно невинным видом вытаращив глаза. – Что ты сделал?

Прелат понимал, что Лев знает о том, что и ему понятно, кто перднул, так что прелат оказался на рогах у неразрешимой дилеммы. Прямо слышно было, как зашевелились водоросли в гнилом пруду у него в башке. Красный от стыда, он сказал смущенно:

– Кажется… хочу сказать, что вполне вероятно… что я, возможно, непроизвольно испустил газы.

С этого момента до самой его смерти (а умер он вскоре после этого, от унижения, как я утверждал всегда) несчастный придурок был известен всему папскому двору как «человек, который, вероятно, перднул».

Один папский подхалим посоветовал однажды собирать испущенный воздух в бутылки, запечатывать в баночки и продавать как объекты поклонения. Лев был в гневе.

– Ты что, хочешь, чтобы я расхаживал с привязанной к жопе банкой? Или мне оповещать весь дом, когда я собираюсь перднуть, чтобы все сбежались с кухонь с банками и бутылками?

Хотя Льву постоянно не хватало денег, даже он не опускался до того, чтобы пердеть в бутылки и продавать их.

Говоря попросту, у Льва постоянно не было денег, так как он постоянно тратил: редкие рукописи, превосходно иллюстрированные книги, баснословные украшения, древние реликвии из отдаленных мест – все, что говорило ему о человеческом мастерстве и изобретательности, о работе человеческой мысли и ходе человеческой истории, он покупал. Это едва ли удивительно, если вспомнить, что в детстве его наставниками были Марсилио Фичино и загадочный, склонный к эзотеризму Пико делла Мирандола. Отец Льва, Лоренцо Великолепный, видно, знал, что такое основательное образование. Кстати, говорят, что не кто другой, как Пико делла Мирандола познакомил Льва впервые с неясным искусством мужеложства, в столь же нежном возрасте, восьми лет, а как раз тогда – предназначенному для высокой церковной должности своим умным гордым, властным, своевольным и действительно великолепным отцом Лоренцо – ему выстригли тонзуру. Пико делла Мирандола, голова которого была напихана оккультной герметической чушью, попытался напихать ею и голову Льва, в чем не преуспел; он также попытался напихать ему жопу, в чем преуспел, думаю, превосходно. Неумеренная любовь к книгам и мужеложству – самое прочное наследие Пико у Его Святейшества. Книги и наносят вред папской казне.

Рим во время правления Льва – это денежный рай для любого рифмоплета, сочинителя пьесок, как приличных, так и неприличных, художника, философа и litterateur; схоласты и классицисты, библиофилы, colporteurs и антиквары наводнили двор. Действительно, когда его избрали, все считали, что Лев введет золотой век для ученых, поэтов и художников, и город был украшен надписями, оповещавшими о приходе эпохи Афины Паллады. Если Юлий II поклонялся военному искусству, ото Льва все ждали поклонения музам; что он действительно и делал, весьма расточительно. Такое поклонение недешево.

Вечером маэстро Рафаэль обедал с нами. Меня сильно раздражало то, что Папа усадил его на мое место, рядом с собой, а меня отправил в конец стола. Я заметил, как Лев печально взглянул на меня, словно говоря: «Знаю, знаю, но я просто от него без ума, так что прости на этот раз!» Ну, на этот раз я не был настроен прощать, так что за грудкой цыпленка, поданной под пряным соусом из безвременника, я нагло завел речь о безумном монахе, прекрасно зная, какое действие это произведет на Льва.

– Ты что-то сказал? – зашипел он на меня, и взгляд его уже был не скорбным, а испепеляющим.

– Да. Я спросил маэстро Рафаэля, что он думает об этом немецком еретике, Лютере.

Рафаэль улыбнулся, и от этой улыбки херувимы и серафимы наверняка пришли в восхищение. Такая улыбка просто непозволительна на человеческом лице. Зевс отдал бы за нее Олимп; во всяком случае, многие титулованные дамы, полагаю, отдали за нее свою честь.

– Боюсь, – произнес он мило, – я не разбираюсь в теологии.

– Теология здесь ни при чем, – ответил я. – Это вопрос политический.

– Да? – сумел выговорить Лев. – И что ты смыслишь в политике, ты, пизденыш?

– Столько же, сколько и Ваше Святейшество, как мне кажется. Германские князья недовольны из-за того, что деньги от продажи индульгенций утекают в Рим…

– Ты хотел сказать, от проповеди индульгенций.

– Ваше Святейшество прекрасно понимает, что это одно и то же. С тех самых пор, как вы заключили сделку с Иаковом Ебелем…

– С Эбером! С Иаковом Эбером! – взвизгнул Лев, ударяя кулаком по столу и разбрызгивая кругом пряный соус. Эбер – это банкир, который ссудил деньги (пошедшие Льву) новому архиепископу Майнцскому для платы за назначение и который осуществлял перевод в папскую казну половины доходов от продажи индульгенций в той епархии. С непревзойденной семитской ловкостью он убедил Альбрехта, что десять процентов от другой половины по праву принадлежат ему, и получил их.

– Только Бог знает, зачем Альбрехту Бранденбургскому Майнцское архиепископство. Вообще, если подумать, то вопрос здесь скорее экономический, чем политический.

Лев запустил в меня недоеденным куском цыпленка, едва не попав мне острой костью в правый глаз.

– Это не совсем вежливо, – заметил я. – Вы смущаете маэстро Рафаэля.

Merde! Все шло в мою пользу, пока я не забылся и не произнес обожаемого имени.

– Рафаэль, – произнес Лев, опять повредившись в рассудке. И Рафаэль снова улыбнулся. На этот раз он улыбнулся прямо Льву, и теперь даже если бы я предположил, что следующим Папой будет Лютер, то это не возымело бы уже никакого действия.

Потом, находясь в благодушном настроении, так как Рафаэль принял предложение остаться на ночь в папских апартаментах, он упрекнул меня:

– Ты был очень непослушен, Пеппе. Мне прямо хочется тебя отшлепать.

К своему ужасу, я заметил, что во взгляде Льва появилась какая-то странная задумчивость, словно он втайне взвешивал все «за» и «против», решая, не осуществить ли на деле свою угрозу.

– Даже не думайте об этом, – сказал я.

Сегодня утром я видел, как Рафаэль выходил из кабинета Льва с мечтательным, задумчивым выражением на своем красивом лице, и я подумал: «Интересно…» Интересно же мне было вот что: удалось ли наконец или нет Его Святейшеству сорвать запретный плод. Я последовал за Рафаэлем, когда тот мечтательно плыл по коридору, как живой канефор; я хотел посмотреть, нет ли у него сзади на рейтузах предательских пятен крови, – посмотреть мне было не очень трудно, так как его небольшие упругие ягодицы находились лишь примерно на фут ниже уровня моих глаз. Но очень скоро он почувствовал мое присутствие, повернулся и преградил мне путь.

– Ты что делаешь? – сказал он.

– Э… У вас такая элегантная походка, маэстро Рафаэль. Я просто… ну… я думал, что, подражая вам, смогу улучшить свою манеру держаться.

Он ничего не сказал, просто на миг положил свою бледную гибкую руку мне на голову и ушел.

Крови я не видел. Вообще-то я не удивляюсь, так как все знают, что он содержит очень красивую любовницу. Скорее всего, Лев спал один, не удовлетворив своей страсти.

Наброски, которые я вам нарисовал, уже образовали, конечно, портрет Его Святейшества Льва X, Джованни де Медичи, последователя князя апостолов и держателя ключей святого Петра. Я попытался описать натуру одновременно и сложную, и простую: в сексуальных похождениях, своих политических махинациях, в гуманистической любви к искусству, музыке и книгам, в переменчивости своего настроения он сложен; в своем же благочестии он прост. Ему каким-то образом удается держать отдельно эти две части своей натуры, как в водонепроницаемых емкостях. Например, он может (что часто и делает) провести часы за чтением какого-нибудь ветхого старинного тома, посвященного какой-нибудь алхимической теории, еретической настолько, что по сравнению с ней Магомет покажется доминиканцем, а затем преспокойно отправиться на мессу. Он может встать утром с постели, весь измученный оттого, что был многократно пронзен каким-нибудь молодым парнем, приведенным с полного миазмов переулка, и преклонить колена у prie-dieu перед изображением Богоматери, и на его глазах будут неподдельные слезы набожности. Я уже давно бросил попытки разобраться в этом; я люблю всего человека, со всеми его противоречиями и парадоксами. Ну вот, я сам удивлен, что так явно в этом признался. Да, бедный старый Лев, я люблю его.

Однако не все испытывают к нему то же чувство: немало есть (наверное, следовало бы сказать «было», так как с большинством из них обошлись в типичной манере Медичи) тех, кто ненавидит его лютой ненавистью. В прошлом году несколько недовольных кардиналов покушались на его жизнь, но – хвала фортуне! – Лев остался жив. Вообще-то это была довольно неловкая попытка отравления – старомодный метод борьбы с вредителями, популяризированный Александром VI Борджиа (который сейчас жарится в аду, как все мы страстно надеемся) и его кровожадным выводком; всегда можно найти какую-нибудь старую ведьму из провонявшей говном лачуги, которая за определенную плату готова смешать смертоносное зелье. Говорят, весь Рим – вертеп отравителей, и лично я этому верю. За свою неудавшуюся попытку избавить мир от Льва Его Высокопреосвященство кардинал Альфонсо Петруччи поплатился жизнью. Он умер, и, как все говорят, перед смертью он бился и орал, весь посинел и полностью утратил власть над содержимым своих внутренностей, так что все поняли, что переставшее биться сердце было не только вероломным, но и трусливым. Его Преосвященство кардинал Франческо Содерини (или Срань Господня, как все мы его называли) был присужден к штрафу и заточен в темницу, но позднее бежал, вместе с кардиналом Адриано Кастеллези. Получив науку, Лев ввел в священную коллегию кардиналов компанию своих друзей, и с тех пор все прекрасно и пахнет розами, хотя это, может быть, и из-за того, что многие из них имеют привычку делать душистые клизмы. У кардинала Ридольфи так они точно ароматизированы липовым цветом.

Но я помню, что эти мои каракули носят название «Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению», и, следовательно, речь в первую очередь должна идти обо мне. И поэтому в дальнейшем я намереваюсь рассказывать о своей жизни, а не о жизни Льва, хотя он неизбежно займет значительное место в этом повествовании. Без преувеличения могу сказать, что всем, чем я владею, я обязан ему – буквально всем. Я обязан ему своим хлебом насущным, крышей над головой (к тому же дворцовой), деньгами в банке, общественным положением и должностью, и – прежде всего – я обязан ему чувством собственного достоинства. Я глубоко растроган, когда пишу эти слова.

Начну с описания своего детства и хтонического мира, в котором мне пришлось выживать. Я расскажу о своих приключениях в более поздние годы, о своем посвящении в гностическое братство и знакомстве с Папой Львом X – тогда еще Джованни, кардиналом де Медичи. Меня не перестает удивлять то, каким чудесным образом оказались сплетены нити наших жизней невидимой и неизмеримо благосклонной Волей: Лев был сделан кардиналом в возрасте тринадцати лет, я в том же возрасте зарабатывал себе на жизнь (если это можно назвать жизнью), помогая матери продавать дешевое вино римскому сброду. Кровь Христова! Может ли союз судеб быть более неравным?

Не хочу, однако, забегать вперед, давайте начнем, как и святой евангелист Иоанн, с того, что было в начале.

1478 и позже Deus, qui neminem in te sperantem nimium affligi permittis

В начале, для меня, было не Слово, а боль. В начале была боль, и боль была у меня, и боль была я. Она полностью занимала мое пробуждающееся сознание. Я почти ничего кроме нее не знал. Мне рассказывали, что грудным младенцем я плакал, требуя не материнского молока, а избавления от боли. Это страдание, я склонен считать, было двояким: в своей сути это было не только ощущение действительной физической боли, но и душевный протест против того, что моя душа заключена в такое уродливое непокорное тело. Моя мать и врач (качество услуг которого было пропорционально ее способности платить, и, следовательно, посредственно) заключили, что мои страдания происходили из-за боли в искривленных костях; они и не подозревали (да и как они могли заподозрить), что дух мой тоже вопил, яростно протестуя. Много лет спустя, после того как я был принят в гностическое братство, я сочинил стихи, отражающие мое переживание; хочу ими поделиться с вами.

В начале была боль: боль была у нас, и боль была в нас – структура, строение, форма звука, лившегося из наших ртов, как кровь из раны, поэтому мы знали, что существуем. В начале была ранимость: причина, чтобы спрятаться, уползти назад в утробу и к камню без надписи, в глубоко похороненное спокойствие, ко времени до того, как плоть и кость сплелись вместе в немую, слепую форму. В начале была рана: четко отмеченная на уродливом сердце, обозначающая то, что мы покинули тьму и неумолимо побрели к свету. В начале было движение: постоянное надругательство формы над заблудшим духом, далеко затерявшимся там, где ложные оболочки настойчиво шепчут о смерти. В начале будет возвращение туда, где начала спариваются с огнем и, сгорев, зачинают мгновение, когда, сочленение за сочленением, узел нашего рождения будет развязан.

Едва ли это шедевр, я знаю, но эти стихи выразили (и по-прежнему выражают) немного из философии, которая стала моей и которая всегда верно приходила мне на помощь на моем пути по мосту вздохов, который мы зовем земной жизнью. Я с гордостью могу заявить, что магистр нашего небольшого братства включил некоторые из этих строк, положив их на мелодию своего собственного сочинения, в нашу литургию.

Моя мать сказала мне однажды (полагаю, она приберегала этот перл, вынашивая его, как гадюка вынашивает в себе яд, до тех пор, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы понять, что это значит), когда я пытался вскарабкаться ей на колени:

– Бог свидетель, надо было задушить тебя, как только ты родился.

Было время, когда я всей душой согласился бы с этим; теперь же я даже рад тому, что она не задушила меня, когда я только родился. Странно, не правда ли, что человек всегда может научиться любить себя, каким бы отвратительным он ни был?

Я родился в 1478 году от Рождества Христова, в шестой год бесславного понтификата Папы-францисканца Секста IV. Он, по всем сведениям, совершенно не походил на кроткого основателя их ордена и как последователь Петра был таким непотистом, что щедрая раздача Львом милостей членам своей семьи кажется просто бескорыстной любезностью. Дом, в котором я родился, был почти что сараем и располагался в римском районе Трастевере. Говорят, что все трастеверини просто черти, и я склонен согласиться с этим мнением: они как бараны упрямы, грубы, буйно своевольны и все до последнего сволочи и подонки. Говно, которое я оставляю каждое утро в папской уборной, чище и благоуханнее, чем подонки, которых вы встретите в зловонных сточных канавах Трастевере. Конечно, им не до таких сентиментальных чувств, как жалость к больному ребенку, – таков, во всяком случае, мой опыт. О, поверьте, из-за этого я особо не переживаю – ведь то, что я выжил в Трастевере, наделило меня волей и способностью выживать почти всюду. Меня ежедневно пинал и обливал помоями, оскорблял и избивал каждый наглый gamin или lazzarone. Вы можете заявить, что такое вполне могло происходить где угодно, и будете правы. Но я знаю то, что это происходило со мной в Трастевере, и я никогда за это Трастевере не прощу. Сейчас я уже несколько лет досаждаю Льву с просьбой приказать сровнять весь район с землей и заново застроить, но он все говорит, что у него нет денег. Это абсолютная правда, но она меня не останавливает, и я все досаждаю.

Моя мать уже через две недели после того, как вышла замуж за соседского сына, овдовела самым нелепым образом: человек, который так и не успел стать моим отцом, после пьянки с дружками спал под жарким послеполуденным солнцем перед церковью Санта-Мария-ин-Трастевере. Он, должно быть, неаккуратно повернулся и оцарапал ухо или щеку. Как бы то ни было, появилась кровь, и стая бешеных бродячих собак, до того как их отогнали, успела сожрать у него пол-лица. Он умер от потрясения на следующий день. Моя мать говорила всем:

– Его свои же и сожрали.

Моя мать продавала вино, бродя по улицам с деревянной тачкой, нагруженной оплетенными бутылками с кислой, как уксус, бормотухой, в которую иногда ей удавалось подмешать немного «Фраскати». Лишь Богу ведомо, кем был мой биологический отец. Позже я узнал, что был зачат в результате жестокого изнасилования, так что, полагаю, отцом моим мог быть любой, кто способен на такое действие.

– Я не могла от него отбиться, – сказала мать, когда наконец сподобилась поведать мне отвратительную историю моего происхождения.

– Почему? Ведь если бы ты вырвалась, я бы не родился.

– Он был слишком силен. К тому же я тогда нажралась в стельку.

– Кто он такой? Ты бы его узнала, если бы увидела?

– Узнала? Да я узнала бы его во тьме Ада, где, надеюсь, он сейчас и находится, урод без члена.

Если это описание точно, то, полагаю, мой неизвестный родитель подвергся оскоплению уже после моего зачатия. Однако думаю, что моя мать просто выдавала желаемое за действительное. У нее была большая склонность к образности в выражениях. Столкнувшись с особенно грубым или скупым клиентом, она часто складывала свои красочные высказывание в песенку:

У тебя что, яйца маленькие? У тебя что, член не встает? Знали бы все женщины то. Что я о тебе знаю.

– Кто был мой отец? – не унимался я. – Кто?

– Не твое собачье дело. Вот и все.

Как только я достаточно повзрослел, я стал сопровождать мать, когда она торговала, помогал ей толкать тачку, которая была страшно тяжела. Мне это было не по силам, но кое-как все-таки удавалось. Я толкал ее, упершись горбом в задний борт между ручками и пятясь спиной вперед. Время от времени мои куцые кривые ноги подгибались, и я падал, и неизбежно одна из оплетенных бутылок (обычно полная) скатывалась мне на голову. С такой же неизбежностью мать тогда кричала: «Спасибо Христу, что всего лишь тебе на голову!» – и разражалась смехом, тем более жестоким оттого, что он был неподдельным. Один раз, когда пустая бутылка все-таки разбилась о мой череп, она так расхохоталась, что описалась. Она стояла посреди улицы, уперши жирные руки в бока, расставив ноги. По икрам на булыжную мостовую текли ручьи горячей мочи, а она, запрокинув голову, тряслась от хохота. Я подумал тогда: «Она мне не мать». Вот так просто все произошло: мгновенное, сознательное, трезвое решение, и с того мгновения до сегодняшнего дня (может быть, она уже умерла, я не знаю) она мне так же чужда, как прямой позвоночник. Если я и буду называть ее матерью на последующих страницах, то только ради удобства выражения и чтобы не выдумывать эпитет более точный, хотя и менее лестный.

Лишь однажды проявила она свое расположение, и случилось это при самых несоответствующих обстоятельствах и с самыми невообразимыми намерениями. Она была, конечно, пьяной. Я лежал свернувшись на своем матрасе, и меня немного подташнивало от требухи, которую я ел на ужин. Лежал я совершенно голый, так как ночь была жаркой и душной. Я не спал и лелеял пустые мечты о том, что где-то далеко-далеко за звездами есть страна, где я буду дома, где я буду красивым, а не уродливым, где сердце будет разрываться от того, что меня любят, а не от того, что презирают. Пусть это звучит сентиментально, но ничего не могу поделать, так это было. Вспомните, что это были мечты ребенка. Детские мечты, но в них была своя правда, так как много лет спустя я узнал, что эта страна действительно существует, но об этом я расскажу вам в свое время. Эта страна и небо, о котором нам вещают священники, – высшие сферы которого уже явно заполнены попами, прелатами и королями (похоже, им достается все лучшее и на этом и на том свете), – не похожи друг на друга как лед и пламень.

В общем, моя мать вошла, шатаясь, ко мне в комнату. Корсаж ее был полурасстегнут и заляпан мерзкого вида и неопределенного происхождения пятнами.

– Ух ты какой, – пропела она, гадко пародируя ласковый тон, – посмотрите, какой он голенький! Как херувимчик, весь розовенький, пухленький, гладенький, без волосиков.

Действительно, волосы на теле тогда еще не начали расти, но ведь тогда мне было всего двенадцать лет.

Она плюхнулась на кровать, почти на меня, и придвинула свое лицо вплотную к моему; ее горячее дыхание пахло вином и рвотой.

– Поцелуй меня, мой миленький, – сказала она, обняв мое тело своими толстыми руками.

– Не надо… ты пьяная… пожалуйста…

После того, как о мою голову разбилась та бутылка, я перестал называть ее мамой.

– Пьяная? Ах ты, наглый ублюдок! Ты что, не любишь свою мамочку?

У меня не хватило смелости сказать «нет», во всяком случае у меня хватило честности не сказать «да».

К моему ужасу, она сунула одну руку мне между ног и схватила за пенис. Я принялся извиваться, но вырваться не мог: она всем весом вдавила меня в матрас.

– Бог свидетель, как хочется, чтобы мне внутрь сунули большой и толстый, – сказала она. Пародию ласки сменила слезливая жалость к себе.

– Ну, давай, крошечка, покажи мамочке, как он делается длиннее и толще.

И жалость к себе сменилась самым омерзительным сексуальным домогательством.

– Нет. Нет, нет, нет, нет…

– Тебе понравится, обещаю, обещаю. Увидишь, какие приятные ощущения даст тебе мамочка.

Я знал, что это за приятные ощущения, благодаря собственным робким, полным тревоги попыткам мастурбировать, но мысль о том, что эти ощущения будет вызывать во мне мать, была отвратительна. Она начала разминать мой пенис медленно и похотливо, все время бормоча мне в ухо.

– Когда он станет твердый, можешь его мне сунуть, – произнесла она с обескураживающей откровенностью.

– Не буду! Слезь!

Свободной рукой она начала задирать свои юбки. Я заметил какой-то большой темный, сырой, волосатый холм и почувствовал резкий сладковатый запах, но в комнате чувствовался и другой запах, и исходил он не от интимных частей моей матери.

– Лампа, посмотри на лампу! – закричал я, увидев, что порыв ветерка сквозь открытое окно отклонил мешковину, которой оно было завешено, мешковина коснулась пламени небольшой масляной лампы и уже начинала тлеть.

– Мы заживо сгорим! – заорала мать, тут же протрезвев. Она вскочила с неожиданным для ее грузного тела проворством, сорвала мешковину, бросила на пол и принялась топтать ее. Когда мешковина перестала наконец дымиться и шипеть, мать остановилась, тяжело переводя дыхание и уперши Руки в боки.

– Погасло? – спросил я.

– Конечно, погасло, только без твоей помощи, свинья. Я говорила тебе не оставлять лампу на всю ночь. Христос, кто я такая, чтобы сжигать деньги. Кардинальская блядь?

Затем она бросила на меня злобный, мстительный взгляд.

– Ты! – прошипела она, и я понял, что она вдруг осознала гнусность того, что собиралась совершить, постыдную абсурдность этого.

– Ненавижу тебя, – сказала она. – Всегда тебя ненавидела. Ты был зачат в ненависти и в ненависти рожден. Посмотри на себя, уродливый, гадкий, жалкий получеловек. Печать ненависти на всем твоем гнусном теле. Ты не человек, ты – …тварь. Давай спи. Завтра рано утром будешь толкать тачку. Зачем, во имя всех святых и ангелов, Бог только создал такую тварь, как ты?

Именно этот вопрос я задавал себе каждый раз, когда просыпался на рассвете, с разочарованием обнаруживая, что все еще жив.

Я двигался в странном подземной мире, и порой казалось, что его ужас и темнота нереальны. Я знал, что я, по сути, ему не принадлежал, как не принадлежал и своей матери, но принимал его таким, каков он есть. Мне приходилось делать так, чтобы выжить. Когда мне было всего несколько месяцев, моя мать приводила ко мне каких-то врачей, но потом решила, что раз с моим жалким уродством ничего поделать нельзя, то и деньги тратить незачем. Приняв свою судьбу, я понял также, что страдание всеобще: нет никого, кто не страдал бы от боли какого-либо рода; разница между страданием других людей и моим лишь в степени. Я, конечно, тогда не мог сформулировать это такими словами, но понимал это. Чтобы объяснить, почему теперь я могу сформулировать это такими словами, я должен рассказать о Лауре.

Лаура! Само имя подобно звуку первой капли дождя, которая падает, разбивается и отдает свою сладкую прохладу иссушенной пустыне. Оно подобно весеннему деревенскому воздуху после зловонных миазмов уборной. Оно подобно свету воскресения после мрачного разложения смерти. Оно подобно всему этому и многому другому. И если уже одно имя таково, то какова реальность, им обозначаемая, я оставлю вашему воображению. Я говорю «реальности», потому что госпожа Лаура стала для меня единственным реальным человеческим существом кроме меня, среди жестокого кошмара теней и химер. Госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини. Я пишу, и рука моя дрожит.

Я расскажу, как впервые встретился со своим архангелом.

Я взял себе в привычку прохладными вечерами, пока моя мать, без сомнения, где-нибудь у стены в темном переулке развлекалась с каким-нибудь пьяным похабником, заходить в церковь Санта-Мария-ин-Трастевере. Я ходил туда не молиться, так как не унаследовал от матери ни крупицы набожности и не чувствовал склонности развивать ее в себе самостоятельно. Я ходил туда, чтобы сидеть и смотреть на то, что красиво. Тайное слияние со всем тем, чем до этого я был обделен: со спокойствием, тишиной, красотой. Я вглядывался в мозаику наверху апсиды, и мне вдруг начинало казаться, что душа моя поднимается и сливается с изображением: то, что изображала мозаика, меня не интересовало, меня завораживало только ее совершенство, захватывало и на короткое время освобождало.

Когда я сидел в волшебном сумраке церкви, я всегда притягивал к себе беззастенчивые и любопытные взгляды – людям было непонятно, уродливый ли я ребенок или убогий старик. Так что, когда я почувствовал нежное прикосновение к своему узловатому плечу, я решил, что кто-то наконец набрался нахальства спросить, кто же я такой. Я обернулся, готовый огрызнуться, но вместо наглых любопытных глаз или похотливого рта я увидел самую красивую девушку, какую только видел за свою недолгую жизнь. Она была живым воплощением непринужденности и утонченной нежной красоты мозаики. Бледное спокойное лицо юной мадонны обрамляли волосы, тонкие, как золотая пряжа. Рассеянный свет, проникавший сквозь открытые двери церкви, образовывал вокруг ее головки золотисто-зеленоватый нимб. Она была ослепительным, умопомрачительным видением.

– Как тебя зовут?

– Джузеппе, – проговорил я. – Сокращенно Пеппе.

– Меня зовут Лаура. Сколько тебе лет, Пеппе?

– Почти тринадцать. Я считал.

Она улыбнулась:

– Это хорошо. Я бы очень хотела поговорить с тобой, Пеппе. Можно?

– О чем?

– Может быть, после того как помолишься…

– Я не молюсь. Я просто сижу в темноте и тишине.

– Я тоже, и, возможно, у нас есть еще кое-что общее. Пойдешь со мной?

Я не мог отказаться от этой просьбы, как голодающий не может отказаться от куска хлеба и мяса.

Какой странной парой мы, должно быть, казались, она и я, когда выходили из церкви на сырую, затхлую вечернюю улицу! Однажды кто-нибудь напишет повесть о цветущей красавице и мрачном уродливом чудовище, а может, уже написал.

– Куда мы идем? – спросил я, так как она взяла меня за руку и пошла быстрыми легкими шагами, и мне трудно было поспевать за ней.

– Недалеко. Ко мне домой. Он совсем рядом.

– Кто ты? Ты королева?

– Благодарю за комплимент, Пеппе, но я не королева. Я – госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини. Мой отец – Андреа де Коллини, римский патриций. Вот, – указала она изящным пальчиком, на котором был серебряный перстень с выгравированным странным символом – равносторонним крестом, вписанным в круг, – вот мой дом.

Ее «дом» – это небольшой palazzo на углу у пересечения узкого зловонного vicolo и широкой улицы с лавками, специализирующимися на церковной утвари из драгоценных металлов. Там продавались потиры, дискосы, чаши для омовений, бутылочки для воды и вина, кадила и епископские посохи. Я был уверен, что на этой улице я уже бывал, но я никогда не замечал этого почти квадратного здания из серого рябого травертинского мрамора.

– Он очень старый? – спросил я.

– Ему меньше ста лет. У него интересная история. В его стенах однажды провел ночь Бальдассаре Косса. Обязательно напомни мне, и я как-нибудь тебе об этом расскажу, Пеппе.

Бальдассаре Косса в течение пяти бурных лет был антипапой Иоанном XXIII, притязавшим на престол Петра одновременно с Григорием XII и Бенедиктом XIII, но в то время я ничего в этом не смыслил. Бог свидетель, я и теперь в этом смыслю мало, понимаю только, что это яркое наглядное доказательство того, насколько Римская Католическая Церковь отдалилась от истины назаретянина Иисуса, хотя и утверждает, что основана им.

– Мы живем на верхнем этаже, – объяснила госпожа Лаура. – Другие апартаменты сдаются.

Мы прошли через огромные резные дубовые двери с бронзовыми клепками, позеленевшими от времени, и оказались в обширном прохладном дворе, в котором тихонько журчал фонтан и кругом было много широколистных растений в терракотовых горшках. Создавалась атмосфера уединенности, прохлады и умиротворения.

Я с огромным трудом взбирался по лестнице, но госпожа Лаура была терпелива и добра, она то и дело останавливалась и давала мне перевести дыхание. Одно это уже было для меня незнакомо: весь предыдущий опыт говорил мне, что после падения или неловкого движения следовал удар так же неотвратимо, как за днем следует ночь. Я думаю, у меня сложилось мнение, что это естественно, когда люди бьют убогих. И это действительно было нормой там, откуда я происходил.

– Бедняжка, – сказала она невыразимо нежным голосом. – Соберись! Это всего лишь лестница.

Преодолев лестницу и пройдя сквозь другие двери, на этот раз небольшие и довольно простые, я оказался в восхитительной передней. Там были красивые фрески с необычными деревьями и птицами; краски потускнели, начали осыпаться и сделались голубыми, розовыми и бледно-охровыми. Там стоял удивительный, замысловатого вида резной столик, и на нем – серебряный кувшин. Я узнал позднее, что этот столик был куплен за огромную цену во Франции в Лангедоке, рядом с Тулузой, и что когда-то он стоял в доме одного из parfait катаров. Я до этого никогда не слышал слова «parfait», думаю, даже произнести бы его не сумел.

Из двери напротив нас в помещение вошел человек, одетый в простую плотную рубаху домашнего слуги.

– Вас не ждали назад так скоро, моя госпожа, – сказал он тихо, с уважением.

– Неважно. На обед у нас будет гость. Повернувшись ко мне, она сказала:

– Пеппе, ты ведь останешься на обед, правда? Нам о многом надо поговорить.

И мое удивленное молчание обозначало согласие, красноречиво выразить которое слова просто не способны.

Столовая была великолепна. На потолке на последовательно расположенных картинах было изображено (как сообщила мне госпожа Лаура) нисхождение Софии из высшего Небесного Царства в хаос материальной формы.

– Кто такая София? – спросил я.

– Она – действующий принцип мудрости, мой дорогой.

– Не понимаю.

– Конечно, пока не понимаешь. Из-за ее ошибки возник Йалдабаот, вот он… видишь? Существо с львиной мордой в углу, его почитают евреи. Но София раскаялась в содеянном и спустилась, чтобы просветить души и сердца тех, кого Йалдабаот заключил в темницу и заставил поклоняться себе одному.

Затем, почувствовав, что на смену непониманиюпришло безразличие, она замолчала.

– Тебе нравится эта комната, Пеппе?

Комнатой я был просто ошеломлен. На мраморном полу лежали роскошные толстые ковры, стены украшали чудесные гобелены; темная, тяжелая мебель и малиновая с золотыми кольцами драпировка на балконных окнах свидетельствовали о явном богатстве. Длинный стол, за которым мы сидели, покрывала дорогая камковая скатерть, а серебряные блюда и чаши мерцали в свете свечей. Свечи там были повсюду! Свечи, роняющие мягкий насыщенный божественный свет, который окутывал нас, как благословение. Мы начали резать еду ножами, и я стал отправлять ее в рот рукой, но госпожа Лаура пользовалась небольшим устройством с двумя шипами, какого я никогда раньше не видел.

– Это называется forchetta, – сказала она, тихо засмеявшись. – На, попробуй.

Я попробовал, и у меня получилось, но для меня оно было очень неудобно. Я никогда раньше не ел с блюда, я никогда раньше не пил вина из стеклянного кубка, я никогда не промокал, как она, губ, так мило, так незаметно, квадратным куском белоснежной, накрахмаленной ткани. Мне вдруг захотелось расплакаться.

– Не надо волноваться, – сказала она мягко, с едва заметной грустью в голосе.

– Но я все равно волнуюсь. Ничего не могу поделать.

– Знаю. Все это, – она повела в воздухе длинной тонкой рукой, – все это ничего не значит. Это всего лишь обстоятельство. Тебе кажется, Пеппе, что у нас очень мало общего? У тебя и у меня?

– Кажется, – проговорил я запинаясь. – Мне кажется, что я… что я здесь чужой.

– Но ты здесь свой! – воскликнула она, и ее серьезность меня вдруг удивила. – У нас все общее, поверь мне.

– Не понимаю, не знаю, зачем вы меня сюда привели. Вы так красивы, а я… а я так…

– Так уродлив?

– Да. Уродлив.

– Но ты ведь не боишься, Пеппе?

– Нет, не боюсь.

Она начала вдруг делать что-то непонятное. Она поднялась со стула и стала расстегивать лиф на платье.

– Что вы делаете?

– Хочу что-то показать тебе.

Парчовая ткань повисла вокруг ее талии, а она ловкими пальцами расстегнула простую белую нижнюю рубашку.

– Посмотри на меня, Пеппе. Посмотри.

Одна грудь была совершенна: гладкая, полная, молодая, упругая, маленький розовый сосок выступал на фоне более темной, покрытой мурашками ареолы; а другая была отвратительно уродлива, похожа на маленькую сморщенную сливу, а не на грудь, и больше была похожа на мерзкий нарост. Кожа вокруг нее была сморщена, вся в больших пигментных пятнах, которые шли вдоль бока к талии.

– А так я красива, Пеппе?

У меня не было слов.

– Видишь? – сказала она, улыбнувшись. – Я же говорила, что у нас есть еще кое-что общее, кроме любви к темноте и тишине.

Она снова застегнулась.

– Идем, пора поговорить.

Потребовалась бы бесконечность для того, чтобы рассказать вам обо всем неслыханном, немыслимом, невероятном, о котором она мне говорила, и почти все это было выше моего понимания. Она часто использовала слово «ересь», а это, как я знал, – сознательное и злостное отрицание святой истины, доносимой нам Господом через свою Церковь, и за ересь людей надо жестоко наказывать, чтобы спасти их души. Она поведала мне невероятные истории, переплетение мифов и легенд, о братстве людей, которые, несмотря на многовековые пытки и преследования, все еще существуют и сеют истинную правду о живом Боге. Она произносила звуки какого-то чужого языка. Иногда ее красивое лицо делалось грустным, то вдруг становилось злым, потом на нем отражалось терпение и, наконец, радость. Она рассказывала о жестокости и любви, она ткала воображаемые картины из ярких нитей экзотических и непонятных слов, говорила о какой-то глубокой тайне, она и я были неотъемлемой частью этой тайны, мы ей принадлежали, и уйти от нее не позволит нам наша судьба. Когда Лаура наконец сложила руки на коленях, дав понять, что закончила, мой мозг бурлил, а глаза были широко открыты от столкновения с ослепительной чуждой реальностью, которая завораживала и манила, потому что была совершенно непостижима и в то же время в ней светился абсолютный смысл. Я был полон сладкой меланхолии, которую передать в полной мере может лишь песня без слов.

– Будешь приходить сюда каждую неделю, – сказала она. – Я буду встречать тебя в церкви, как сегодня. Надо, не теряя времени, дать тебе образование, как духовное, так и практическое. Начнем с практического, мой хороший.

– А что это такое?

– Надо научить тебя читать и писать.

– Я уже умею разговаривать, – сказал я немного разочарованно.

– Все умеют разговаривать, но сколько людей по-настоящему умеют говорить? Умение говорить – это физическая способность, умение разговаривать – это искусство. Тебе надо научиться определять, что именно ты хочешь сказать и как это лучше выразить. Потребуется отделка, finesse, стиль.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Вот именно. Ты сам должен узнать. Не без помощи, конечно. Потом, позднее, я хочу, чтобы ты познакомился с другими людьми. С людьми как мы, Пеппе. С людьми, которые знают. С людьми истины.

Она встала и протянула руку.

– А сейчас пора уходить, – сказала она. – Лука проводит тебя во двор.

– Я сам знаю дорогу.

– Ему нужно будет отпереть дверь. Дверь всегда запирается, когда я возвращаюсь вечером домой.

Она нагнулась и легко поцеловала меня в лоб.

– До следующей недели, Пеппе. Верь. И будь сильным!

Я, конечно, не мог скакать от радости, когда шел домой, но за меня это делало мое сердце, оно прыгало и скакало, бешено ударяясь о скрывающие его мышцы.

Когда я пришел домой, моя мать ела сыр и пила собственную бурду. Она отвлеклась от еды ровно настолько, чтобы смачно рыгнуть и грозно спросить:

– Ты где был?

– В церкви.

– Врун сраный! С каких это пор ты начал ходить в церковь?

– Это правда. Я встретил красивую госпожу, которая живет в палаццо, как принцесса. Она собирается всему меня научить. Всему.

– Ты что, ужрался? Какая красивая госпожа?

– Госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини.

Мать посмотрела на меня тупым рассеянным взглядом, она будто взвешивала, насколько вероятно то, что этот ее сын-выродок смог все-таки вызвать у кого-то жалость – да к тому же у богатой титулованной особы – и какую пользу можно получить, если это действительно так.

– Она дала тебе денег? – спросила она осторожно.

– Нет.

Плечи ее опустились.

– Тогда пошел вон.

– Твое несчастье в том, – сказал я, – что у тебя отсутствует finesse.

– Чего?

– Finesse.

Я был уверен, что произнес это слово правильно.

– То, что нельзя ни есть, ни пить, с чем нельзя трахаться и что нельзя продать, мне и в задницу не нужно, – сказала она, снова принимаясь за ужин.

Затем она посмотрела на меня и страшно оскалилась. В углублениях между зубов застряли полуразмокшие кусочки сыра.

– Красивая госпожа! – прошипела она. – Да какой красивой госпоже ты нужен, недомерок, если только нанять тебя вытирать ей жопу! Ха! Пошел отсюда, убирайся и оставь меня в покое.

В эту ночь я спал сном праведника.

Вот так началось мое образование. Два часа, один вечер в неделю, я сидел с госпожой Лаурой в библиотеке в ее palazzo, и она терпеливо вдалбливала мне основы грамматики, произношения, письма, риторики и стиля, развивая мой язык. Она рассказывала мне о великих и удивительных книгах, о поэзии, о музыке и живописи, о театре и об истории человечества. Она приоткрыла мне тайны небесных тел, тайны того, как движение звезд там, наверху, влияет на наши судьбы здесь внизу. Она рассказала мне о далеких странах, которые пекутся и жарятся под неумолимым солнцем, где выслеживают добычу необычные сказочные звери – одни с рогами на голове, другие со шкурой, состоящей из кованого металла, третьи не могут прожить без человеческого мяса. Она, в частности, рассказывала об одном прекрасном существе – о похожем на лошадь животном с одним спиральным рогом в середине лба, приручить которое может только девственница, положив его голову к себе на колени. Я выучил имена и титулы тех, кто правит королевствами этого мира. Я стал делать сложные вычисления, вначале на пальцах, затем в уме. Я стал понимать, как мыслить логически, что такое силлогизмы, почему одни аргументы истинны, а другие нет, и я начал изучать долгую, полную мук историю человеческой мысли, называемую философией.

В обучении Лаура пользовалась эвристическим методом и нашла во мне ум быстрый и жадный; увидела, что, в то время как уродливое тело беспомощно бьется, привязанное к земле, ум способен расправить крылья и свободно взмыть ввысь.

– Когда это все кончится? – спросил я однажды.

– Что когда кончится, мой хороший?

– Познание. Когда мы узнаем все?

– Никогда! Никогда, Пеппе! На этой земле – никогда.

И мы продолжали заниматься. Иногда мы вместе пели песни, и она была рада (а я вообще не ожидал этого), когда обнаружила, что у меня легкий, высокий певческий голос, достоинства которого подчеркивались при аккомпанементе на лютне. Я давно пришел к заключению, что музыка является превосходной аналогией идеальных отношений между людьми. Я имею в виду то, что если бы мы могли вести себя так, как исполняем вокальные партии, скажем, в мадригале, то тогда в земной ад была бы привнесена частица неба. Ведь каждая нота так же ценна и так же красива, как и все остальные, и каждая вносит свой неповторимый вклад в целое, без которого это целое будет ущербно, неполно. Иногда выделяется один голос, начинает парить над мелодией и снова сливается с другими в гармонии или даже совсем затихает. Затем другой занимает его место, поднимается и падает, а следом другой, так что свободно текущий ритм образует тканое полотно, в котором каждая вокальная нить непринужденно, гладко переплетена со своими товарищами, и появляется один огромный, живой, дышащий организм. Ноты, занимающие в гамме нижнее положение, не завидуют нотам, которые выше их, так как они в совершенстве дополняют и уравновешивают друг друга. Даже те, что выпадают и образуют в хроматической гамме полутона, делают это по воле композитора, – диез или бемоль придает остроту, неожиданность, восхищение или боль. Без них слушателю скоро наскучит слушать. Между частями никогда нет никакой вражды, так как их движением управляют требования мелодии и гармонии, а не каприз, все части неумолимо стремятся к общей цели – к финальному аккорду в конце музыкального произведения, к аккорду, где в звуке – тишина, в колебании – равновесие.

Если бы человеческие существа могли так жить! Если бы каждый человек понимал ценность другого человека, признавал вклад каждого в целое, верил в низкое и высокое, в диез и бемоль, связывал свою веру со скрытой гармонией последнего решающего аккорда! Если бы… если бы свиньи могли танцевать allemande…

Одна песня особенно мне подходила, и она стала моей любимой.

Моя любовь сладка, как дикий мед. Она золотит мои уста так, что я могу говорить Золотыми словами, которые стремятся Восхвалять ее красоту, целомудрие и мягкость. Моя любовь с жаркими вздохами молила. Чтобы из моего сердца сделали псалом любви.

Глубокой радостью было для меня петь эту песню, когда Лаура сидела неподвижно, залитая светом свечей, с выражением задумчивого спокойствия на лице, слегка прикрыв глаза. В такие минуты ее кресло становилось троном богини, ее золотые волосы – скоплением ночных звезд, а комната с росписью и позолотой – уголком неба, принадлежавшим только нам.

Я начал вести двойную жизнь. Меня вынуждала необходимость: с госпожой Лаурой я свободно и гордо демонстрировал то, что усвоил, но со своей матерью я должен был изображать все то же невежество. Хотя это волновало меня и давало почувствовать, что, несмотря на явные признаки уродства, видные всему миру, было внутри что-то неизуродованное, что-то свежее, чистое, яркое и богатое, о чем мир узнать не может, это также превращало безразличие и нелюбовь к матери в ненависть, и ненависть эта росла с каждым днем. Чем больше узнавал я о красоте языка, тем неприязненнее относился к ее сквернословию; чем больше приобретал хороших манер, душевной мягкости и вежливости, тем сильнее меня оскорбляло ее привычное убожество; чем больше знаний я приобретал, тем труднее мне было скрывать презрение к ее глубочайшему невежеству. Но я скрывал его, ради самого себя. Бог свидетель, пьяная потаскуха – явление вполне обычное там, где я жил, но пьяная потаскуха с образованным сыном-горбуном – это вызвало бы враждебные, даже опасные разговоры. А я начал подозревать, что мир, в который ввела меня госпожа Лаура, небезопасен и небольшой круг людей, собиравшийся у нее в доме, не мог не иметь врагов. Я точно не знал ни характер опасностей, ни того, кем могут быть эти враги, но чувствовал, что они существуют. К огромному несчастью, мои подозрения получили подтверждение, о чем вы скоро узнаете.

Да, я познакомился с «другими людьми», о которых говорила госпожа Лаура, и между нами всеми образовалась связь такая тесная, такая мощная, что вполне соответствовала тайне, частью которой мы стали, но понять которую полностью не могли. Мы беседовали между собой, словно иностранцы в чужой стране; наше молчание было красноречиво; верность, которую мы чувствовали по отношению друг к другу, граничила со слепой страстью любви. Мы не называли это любовью, так как это слово уже использовалось так вольно и неразборчиво, что запятнало бы обозначаемую им реальность, но мы знали, что это за чувство. Более того, мы чувствовали, что возникнет еще одно звено в быстро кующейся цепи нашей дружбы, но о его природе догадаться не могли. Лично я считал, что это будет какое-то глубокое и до сих пор не открытое учение, которое даст нам сама госпожа Лаура, но пока она еще не решила его открыть, мы смиренно ждали.

По крайней мере, на поверхности (а наша дружба пустила глубокие корни) был ясно выражен один объединяющий нас признак: там был Пьетро, приятный молодой человек лет двадцати, чьи тонкие черты были обезображены багровым пятном, занимавшим большую часть лица; там была крошка Барбара, у которой руки нельзя было назвать руками, и ее пухлые ладони, казалось, торчали прямо из плеч; там был Анджело, который из-за удлиненных ушей и волосатых щек походил на грустного, добродушного волка; и там был Джакомо, у которого вообще почти не было лица, – при родах увидели, что часть последа срослась с головой, – его крошечные черные глазки блестели на фоне неровной, обтянутой мембраной плоти. Эти люди, познавшие страдание так же, как и я, люди, которые, до того как мы чудесным образом встретились, принимали страдание как само собой разумеющееся, стали для меня родней.

Так проходили годы, и дом госпожи Лауры стал и моим домом тоже. Мне открылся ее мир, и я оказался захвачен обилием его света и знания. Я медленно преображался как в ее глазах, так и в своих собственных, но это оставалось скрытым от жестоких, воспаленных глаз мира. Да, прошли годы, но слова древнееврейского псалмопевца сбылись, и для нас была тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел.

Прошел, как стража в ночи.

Однажды вечером я пришел в дом к госпоже Лауре и застал ее одну.

– А где остальные? – спросил я, удивленный, начав волноваться. – Случилось что-нибудь страшное?

– Нет. Проходи и садись рядом, Пеппе.

Руки наши соединились, спонтанно, естественно.

– Сколько тебе сейчас лет, Пеппе? – спросила она.

– Сейчас тысяча четыреста девяносто шестой год, – ответил я. – Мне восемнадцать лет.

– Правильно.

– Сейчас ровно пять лет с нашей первой встречи, тем вечером в церкви. Помнишь ее?

– Как я могу забыть ее, мой хороший? Я вспоминаю ее с нежностью. Кроме того, у меня есть все основания вспоминать ее: она была запланирована.

– Запланирована? – как эхо повторил я.

– Ну да!

– Ты хочешь сказать, что я… э… что я был в каком-то смысле избран?

Эта мысль никогда не приходила мне в голову.

– Да, во всех смыслах.

– Ты знала обо мне до того, как мы встретились?

– Конечно. Я видела, как ты толкал по улицам тачку, раня себе всю спину. Я была рядом и наблюдала, когда у твоей матери не выдержал мочевой пузырь. Произошло это от жестокого отвратительного смеха.

Я опустил голову.

– Не надо, – сказала она, приподняв ладонью мою голову за подбородок, – Ей должно быть стыдно, а не тебе.

Мы помолчали немного, затем она тихо произнесла:

– Тебе восемнадцать лет, Пеппе. Даже в таком убогом теле, как твое, ты наверняка заметил определенные изменения. Ведь так? Появились ощущения – стремления, смутное шевеление желания…

– Конечно.

Мне вдруг вспомнилась ночь, когда моя мать пыталась совратить меня, – воспоминание вернулось, словно неожиданный приступ боли вновь вернувшейся болезни. Тогда я был бледен, без волос и гладок, а сейчас под мышками и на груди лезет густая темная растительность, и огромный пучок жестких волос вырос между ног. У меня часто во сне происходило извержение семени, и изредка я мастурбировал. Может, это и покажется странным, но мой тайный онанизм сопровождался не яркими фантазиями о половом акте, недостижимом для меня в реальности, а неясным, но очень приятным ощущением спокойствия, тепла, безопасности и счастья. Как бы то ни было, эти переживания были абсолютно личными; их ни с кем нельзя было разделить, так как люди считали отвратительной и аморальной мысль о том, что уроды могут получать сексуальное удовольствие. Чем больше я размышляю о внутреннем уродстве людских душ, тем более странным и грустным кажется мне этот феномен.

– Значит, ты понимаешь, – продолжала госпожа Лаура, – о чем я говорю.

– Да.

– И все же, мой дражайший Пеппе, этот опыт ты просто должен приобрести, если хочешь окончательно и бесповоротно отречься от него. Это частица знания – всего лишь крупинка, лоскуток, согласна, – но она должна сделаться твоей, если желаешь подняться на более высокие, более тонкие и совершенные сферы гносиса.

– У меня начинает колотиться сердце.

– Да, знаю. Но понимаешь ли ты смысл того, что я говорю?

– Конечно. Ты говоришь, что я должен совершить половой акт, обрести плотское знание, чтобы потом навсегда оставить его позади.

– Да, Пеппе, да! Именно так!

– Мне кажется, что я… то есть все мы… уже почувствовали, что в нашем обучении должен произойти качественный скачок. И что импульс для этого скачка дашь нам ты.

– Ты прав. Это скачок к духовному знанию, отличному от предметного знания, отличному от способности изъясняться и изысканно себя вести. Все, что здесь происходило, было лишь подготовкой. Но из-за природы этого жестокого мира, в котором мы вынуждены жить и дышать, – воистину, это ад! – и из-за того, что божественная scintilla, горящая в нас, заключена в темницу грубой плоти, у которой свои жалкие позывы и потребности, мы должны глубоко познать эту природу, чтобы раз и навсегда обратиться против нее. Ибо знай, что подняться к гносису нельзя лишь наполовину: ты не можешь вытянуть шею, заглянуть на небо, а потом с сожалением и тоской глядеть вниз на грязь и навоз. Разрыв должен быть полным. Божественные сферы ничего не знают о плоти, и они требуют, чтобы каждый стремящийся к содержащейся в них славе, обещающей окончательное освобождение, тоже ничего о ней не знал. Но поскольку мы рождены в телесной западне, которую мы зовем земной жизнью, для нас незнание плоти не может означать неведение о ней, поэтому наш путь – это путь познания ее, отвержения ее и презрения. Нельзя отвергнуть и презирать то, что не знаешь. Но, познав однажды, отвергать и презирать ее надо абсолютно, всегда и во всем. Ты это понимаешь?

– Да, – сказал я, едва сумев выдавить из себя слова.

– И, что еще более важно, ты в это веришь?

– Я готов в это поверить, – ответил я.

Я не мог сдержать дрожь, меня трясло как в лихорадке.

– Хорошо. Я сама передам тебе знание, которое, будучи однажды усвоенным, должно быть отвергнуто.

Она, казалось, прочитала мои мысли.

– О других не беспокойся, они уже обрели свое знание.

– Но когда? И как? Я хочу сказать…

– Так же, как сейчас получишь его ты, мой хороший. Для каждого из них было устроено.

– Ты сама? То есть ты сама была их учителем?

Она медленно помотала головой:

– Нет. Барбара и Джакомо обучили друг друга.

– Вместе, вдвоем?

– Конечно, мой хороший. В этом доме много хорошо обустроенных комнат. Я предоставила им одну из них на время, чтобы они уединились.

Мысль об этом ее явно развеселила, и она тихо засмеялась.

– А Анджело? Пьетро?

– Они тоже обучили друг друга.

– Они же оба мужчины.

– Так ли это важно, если знание обретается лишь для того, чтобы его отвергнуть и презирать? Двое мужчин так же хороши для обретения этого знания, как и две женщины или мужчина и женщина. Лицемерная половая мораль этого мира не имеет к нам отношения. Потерпи, Пеппе, ты все узнаешь. Каждый из них принял бесповоротное решение – вместе со мной начать восхождение к высшим сферам. Они полны решимости. Они прекрасно знают, какое острое наслаждение может дать плотская любовь, и они добровольно полностью отреклись от нее. А ты, Пеппе, мой дражайший, сделаешь так же?

Я поднял взгляд на госпожу Лауру и голосом тихим, словно дыхание готовой погаснуть свечи, сказал:

– Сделаю.

Голубовато-зеленый бархатный балдахин огромной постели покрывал нас тенью, а насыщенные янтарные лучи от серебряных масляных ламп на высоких подставках купали нас в золотом свете, так что мы уже казались не больными убогими тварями, а богами, источавшими с кончиков пальцев, с бедер, с губ нектар и мед. Тишина убаюкивала нас, и мы лежали нагие, обняв друг друга. Волосы Лауры падали на мои кривые уродливые плечи и вбирали меня в ореол ее нежности, словно актиния, обволакивающая и втягивающая в себя маленькое морское животное. Меня ласкало ее частое дыхание, ее одна красивая грудь прижималась к зарослям волос на моей впалой груди, покрытой сейчас капельками пота, но не от страха, а от страстного ожидания. Смело, но очень деликатно она положила свою прохладную ручку на мой костлявый горб, а я, полностью понимая Лауру, нагнулся и поцеловал то темное место, скрытое в пульсирующей тени ее тела, где грудь не росла.

Другая ее рука держала мой член. Лаура оттягивала мою крайнюю плоть пальчиками, двигая их в томном, но постоянном ритме, и я почувствовал, как член начал подрагивать, пробуждаясь к жизни, стал делаться тверже и толще, начал кивать и закачался поднимаясь. В ответ я прижал свое колено к ее влажной елейной чаше. Мы поцеловались, отстранились, затем снова слились в поцелуе. Губы ее имели сладкий, свежий вкус яблок. Ее горячий розовый язык высунулся и коснулся моего, и я жадно к нему присосался, словно к ароматной сладости.

– Ох, чувствую, что уже скоро! – сказала она. – Я почти готова.

Она отстранилась от меня и перекатилась на спину. Нимб волос на лобке в волшебном свете казался язычком пламени, ее кожа – гладчайшим мрамором, покрытым прозрачной позолотой.

Я осторожно лег на Лауру сверху, опираясь на руки. Туго налитая кровью головка члена касалась пухлых губ ее половой щели.

– Ну, – прошептала она, – ну!

Я сделал толчок и погрузился в нее. Губы наши встретились. Она обхватила ногами мои ягодицы и, двигаясь в такт со мной, стала помогать моим первым робким поступательным движениям, которым меня никто не учил, но которые получались так же естественно и легко, как и дыхание. Вечная мудрость тела – даже такого несуразного, как мое, – вот единственный настоящий учитель техники любви, тело действовало автономно, и на него не влияли ни нерешительность, ни робость, ни неопытность.

Это началось словно огонь, который появился где-то в районе крестца, жидкий огонь, который не остановить, так же как наводнение. Он хлынул к мошонке, прошел по члену во влажную глубину ее тела, в которую я был погружен, сжатый объятием сильных мышц. Огонь запылал огромным пожаром, заливая и плавя все мои внутренности, и что-то имеющее грандиозную и ужасную цель прорвало дыру в ткани моей души, и через нее начало сочиться мое разжижающееся сердце. Ощущение было таким мучительным, что я думал, что вот-вот умру, и таким сладким, что я не хотел, чтобы оно прекратилось даже на миг.

– Лаура! Лаура! Лаура! – закричал я, и мои стоны были ее эпиталамой, а повторяющиеся спазмы, сотрясавшие меня, когда я выпускал в ее тело свое семя, – ее свадебным танцем.

Мы заснули, держа друг друга в объятиях, в зелено-золотой постели, в этом перегонном кубе, в котором вещество очищается и перерождается, а гаснущие масляные лампы тихо пели погребальную песнь той страсти, которая только что нас сжигала и теперь сгорела сама. Перед тем как уснуть, я посмотрел в ее глаза и увидел, что на темных ресницах блестит, как драгоценный камушек, слеза.

За днем следует ночь, за сном – пробуждение, за гордыней – возмездие, за смехом следуют слезы, за жизнью – смерть, за летом – осень. Так все устроено. Значит, наверное, неизбежным было и то, что за экстазом моего приобщения к половой любви последовала боль расставания и потери. Но я не предвидел этого – ни самого ужаса, ни той формы, какую он принял.

Перед тем как я ушел тем вечером из дома госпожи Лауры, мы дали с ней Клятву отречения: я поклялся перед Лаурой (а она передо мной) и перед «единственно истинным Богом» в том, что впредь я буду жить, презирая и отвергая всякое плотское удовольствие. Форма, какую должно было принять это отречение, была ясна и точна: я буду воздерживаться от всех видов полового акта, как с самим собой, так и с другим человеком, либо буду участвовать в нем лишь с целью извратить его значение и цель. Я не совсем понимал, как это последнее осуществить на практике, но основной смысл я понял, и меня это не очень волновало, так как я все еще был опьянен крепким вином недавнего любовного пира.

Я вернулся домой и услышал, что мать возится в служащей кухней грязной каморке, но мне не хотелось ни видеть ее, ни говорить с ней, разговор с ней был бы тем же самым, что и святотатственные речи после вдохновенной молитвы. Я сразу пошел спать, свернулся калачиком на матрасе на полу, и мне приснился рай.

На следующее утро, когда я с матерью обходил улицы, кряхтя и задыхаясь, толкая тачку по камням мостовой, я услышал, как чей-то взволнованный голос прошипел мне в ухо:

– Иди в дом! Ее схватили!

Я тут же обернулся, но никого не увидел, голос я тоже не узнал. Я подумал, что это мог быть Пьетро, но не был уверен. В переулке отдавались эхом чьи-то торопливые шаги, и больше ничего. Мать кокетливо торговалась с седым стариком в дверях. Я поставил тачку и побежал. Во всяком случае, для меня это был бег.

– Э! Куда это ты, к чертям, понесся? – услышал я за спиной голос матери, сердитый и удивленный.

Больше я ничего уже не соображал, только кровь стучала в ушах, а я изо всех сил заставлял куцые кривые ноги бежать все быстрее.

Ворота во двор palazzo были распахнуты настежь, так же как и двери в апартаменты, как обнаружил я, когда поднялся, задыхаясь и дрожа, по лестнице на самый верх. В небольшой прихожей стоял какой-то высокий человек, одетый в одежду церковника.

– Где она? Где госпожа Лаура?

Он повернулся и посмотрел на меня. Его лицо, худое, болезненно-желтое, под шапочкой коротко остриженных черных волос, приняло выражение величайшего hauteur, смешанного с раздражением.

– Как звать? – сказал он.

– Госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини.

– Не ее, идиот. Тебя. – Он произнес слова отрывисто, резким стаккато.

– Джузеппе Амадонелли. Куда вы ее забрали?

– Если тебе дорога свобода, уродец, то проявляй поменьше рвения узнать, где эта госпожа. Ты ее друг?

Внутренний инстинкт, требовавший осторожности, каким-то образом пересилил гнев и горе.

– Нет, не друг. Она клиентка моей матери… моя мать продает вино. Госпожа Лаура должна нам деньги.

– Она никому ничего не может быть должна. Ты врешь.

– Нет.

В его глубоко посаженных глазах горела такая беспощадность, что я испугался. Он хитро улыбнулся.

– Можешь пойти со мной, – сказал он.

– Не могу. Мне надо назад к маме…

– Не надо было отходить от нее.

– Я нужен ей, чтобы помогать продавать вино, – сказал я.

– Значит, ей не повезло. Пойдешь со мной.

Я повернулся и увидел, что в дверях по стойке «смирно» стоят два человека в кольчугах. У каждого была страшного вида короткая вогнутая сабля. Сердце мое заколотилось, выбивая ритм имени Лаура Франческа Беатриче де Коллини.

Меня отвели в унылое закопченное здание в тени старой базилики Святого Петра. Туда отводили подозреваемых или обвиненных в ереси для того, чтобы провести следствие и дать им возможность оправдаться. Стало ясно, что я был в руках папских инквизиторов и, несомненно, госпожа Лаура содержалась где-то здесь. Но почему? В чем ее преступление? Кто ее обвинил? Какова бы ни была природа преступления, если я не буду вести себя с крайней осмотрительностью, ее вина может распространиться и на меня. Поэтому я решил, что спасение мое лишь в том, чтобы снова стать невежественным уродцем из сточных канав Трастевере.

Меня привели в небольшое мрачное помещение, в котором не было ничего, кроме одного стула, и велели ждать – приказ был абсолютно не нужен, так как ничего другого мне не оставалось. Или я ошибаюсь, и была прекрасная возможность (которой я невольно в полной мере и воспользовался) довести себя до жалкого умственного и душевного состояния, размышляя о судьбе госпожи Лауры. Весь ужас в том, что, какова бы ни была ее судьба, эта судьба единична, в то время как мое воспаленное воображение создавало почти бесконечное число возможностей, одну страшнее другой. То же самое, думаю, происходит с человеком, приговоренным к смерти: ночью в мучительных фантазиях, пока часы медленно и неумолимо ползут к утру, он казнит себя тысячу раз, переживая намного больше боли и унижения, чем может быть наяву.

Вот в помещение, в котором я сидел, вошел человек, приведший меня сюда под конвоем. Он переоделся в одежду доминиканского монаха.

– Так, так. Дружок-горбун.

– Почему я здесь?

– Ты должен рассказать мне о характере ваших отношений с Лаурой де Коллини.

– Но ведь я уже сказал. Она покупает вино у моей матери.

– Не принимай меня за идиота. Люди ее положения ничего не покупают у уличных торговцев, тем более ослиную мочу, которую вы продаете. Сколько ты ее знаешь?

– Я ее вообще не знаю. Правда. Нам просто нужны деньги, которые она нам должна.

Он вплотную подошел ко мне и сел на корточки, так что его жестокое желтоватое лицо оказалось на одном уровне с моим.

– Меня зовут Томазо делла Кроче, – сказал он вкрадчивым и очень грозным тоном, – и я спорил с величайшими умами, какие только ересь была способна изрыгнуть в лицо нашей Святой Матери Церкви. Я всех их победил мечом правды, данным нам самим Иисусом Христом. Неужели ты думаешь, что у меня есть время и желание слушать жалкую ложь такого дерьма из сточной канавы? Я могу сейчас приказать бросить тебя в темницу, и мир о тебе больше никогда не услышит, что, я уверен, будет для него большим благом. Так что, либо соблаговолишь поведать мне о том, какие именно у тебя отношения с Лаурой де Коллини, или я сделаю так, что ты пожалеешь, что какая-то потаскуха-мать тебя родила. Я ясно выразился?

– Это правда, что моя мать – потаскуха…

Он встал.

– У меня есть мысль получше, – сказал он. – Может быть, встреча лицом к лицу со знатной госпожой освежит твою память. Иди за мной!

Они держали ее глубоко под землей в помещении, похожем на склеп, в котором раньше явно содержали узников. Лаура была привязана к большому креслу, волосы падали на плечи, глаза ее были опущены, и я заметил на правой щеке след удара – длинное багровое пятно, которое на бледной, кремового цвета коже казалось пятном крови. Она была босиком. За столом у стены напротив нее сидел кто-то, похожий на монаха; на голову был накинут капюшон, так что из всего лица виден был только кончик носа – лицо состояло из темноты и теней. Перед ним лежали листы пергамента, некоторые из которых были развернуты, другие скручены в свиток и перевязаны черной лентой. Рядом лежали письменные принадлежности.

– Я привел к тебе друга, – сказал тихо человек по имени фра Томазо.

Госпожа Лаура чуть приподняла голову и посмотрела на меня совершенно безо всякого выражения.

– Я его не знаю, – сказала она. – Вы, должно быть, ошиблись.

– Но он утверждает, что знает вас.

У меня душа ушла в пятки.

– Да. Кажется, мы покупаем у него вино. Я не смотрю на каждого убогого, который предлагает товары у нашей двери.

Одно мгновение – даже меньше, чем мгновение! – мне показалось… я даже знал точно, что эти прекрасные глаза посмотрели на меня с безмерной нежностью, с глубокой меланхолией, прося у меня прощения. Я попытался, поймав этот взгляд и удержав его, пока он еще не исчез, как кусочек льда, брошенный в пламя, сказать ей, что я понял.

– Он говорит, что вы должны ему деньги за вино.

– Правда? Как странно. Я не знала. Всеми домашними счетами занимается мой отец вместе с Лукой, нашим дворецким.

– Твоего отца нет в Риме, – сказал доминиканец, – Его нет здесь уже шесть лет. Кажется, он совсем оставил этот город.

– Только поэтому вы и осмелились привести меня сюда! – сказала госпожа Лаура вдруг с гневом и презрением. – Если бы отец был здесь…

– Но его ведь здесь нет. И тебе лучше не изображать передо мной оскорбленную дочь патриция. Еретичка не имеет никаких прав. Еретичка не может позволить себе роскошь возмущаться из-за оскорбления достоинства.

– Кто называет меня еретичкой?

– Это не имеет отношения к следствию. Допрашивают тебя и никого другого. Кроме разве что твоего друга-уродца.

Он обратился к монаху за столом.

– Зачитай обвинение, – сказал он.

Голова под капюшоном кивнула, и голос монаха, тонкий и резкий от злобы фанатичной набожности, начал вслух зачитывать анонимное обвинение:

– «Что в седьмой день календарного месяца июня тысяча четыреста девяносто шестого года от Рождества Христова, ты, Лаура Франческа Беатриче де Коллини, а также каждый седьмой день в течение некоторого периода времени, как до, так и после вышеупомянутого седьмого дня календарного месяца июня, в доме Андреа де Коллини, римского патриция, со злым умыслом преподавала доктрину, противную истине, открытой нам Господом нашим и Спасителем Иисусом Христом и данной нашей Святой Матери Церкви через Римского понтифика, наместника Христа на земле и последователя князя апостолов, а именно тому, что Бог Отец наш – не Творец мира, что мир сотворен демоном и что сотворенное вышеупомянутым демоном есть по своей природе зло пред лицом Бога Отца нашего. Далее, что в вышеупомянутых случаях, в присутствии некоторых неизвестных лиц, ты отрицала доктрину о Воплощении Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, что ты сравнивала его земное тело с бестелесным призраком и что с вышеупомянутыми неизвестными лицами ты со злым умыслом отрицала светскую и духовную власть, данную Папе, Римскому понтифику, а также всем его последователям, Господом нашим и Спасителем Иисусом Христом через святого апостола Петра».

– Обвинение очень серьезно, – сказал фра Томазо.

– И очень многословно.

– Не шути со мной, donna. Тебе это не идет. Ты отрицаешь обвинение?

– Конечно.

– Назови имена этих неизвестных лиц. Можешь назвать их, так как они недолго останутся неизвестными.

– Если они не долго останутся неизвестными, то зачем мне называть их имена?

– Значит, ты признаешь, что эти лица существуют?

– Нет. Но из вежливости я не отрицаю твоих предположений, какими бы ошибочными они ни были.

– Дьявольская риторика! – в гневе воскликнул фра Томазо и ударил Лауру по голове сбоку, так сильно, что голова откинулась назад, словно невидимая рука резко дернула шнурок марионетки.

Мне хотелось закричать: «Оставьте ее! Не трогайте!» Мне хотелось броситься на него, бить его кулаками, забить его насмерть, но я услышал, как мой жалобный, бессильный голос начал упрашивать:

– Не бейте ее, пожалуйста… пожалуйста, не бейте…

Он повернулся ко мне, схватил в кулак мои волосы и поднял меня над полом. Боль была невыносима. Затем он бросил меня.

– Подашь голос, – прошипел он, – и больше никогда не увидишь солнца.

Я лежал распластавшись там, где упал, всхлипывал и задыхался от гнева на свое бессилие, на свою бесполезность, на свое беспомощное уродливое тело. Как раз тогда, уткнув лицо в согнутый локоть, я молча проклял – всеми проклятиями, каким научили меня трастеверийские сточные канавы! – то безымянное и зловредное существо, заточившее меня в темнице плоти, костей и слизи. Я проклинал его самого, его прихвостней и подручных, его господства и силы; я проклял Папу, папских кардиналов, педерастов и размалеванных блядей; я проклял королей, императоров и епископов; я проклял все и всех, кого только мог вспомнить. И я проклял зловонное гнойное чрево, которое вытолкнуло меня, плачущего и упирающегося, в этот адский мир.

– Назови своих сообщников, – тихо повторил фра Томазо.

– У меня их нет.

– Лжешь. Признай вину, и им не будет вреда.

– Тем, кого не существует, и так не может быть вреда и без твоих сомнительных гарантий.

Я услышал еще один удар и тихий крик боли.

– Признай обвинение. Вину не утаишь. У нас есть доказательства.

– Если вам известна моя вина и у вас есть доказательства, то признание мое не нужно.

Голос фра Томазо стал резок, словно натянутая сверх меры тетива.

– Ты тратишь мое время. Будет применен инструмент.

– Другого ответа я вам не дам.

– Боль поможет тебе передумать.

Даже сейчас, через столько лет, воспоминание о том, что последовало, доставляет мне нестерпимые страдания, – воспоминание словно ледяными тисками сдавливает мое сердце. Я пишу и знаю, что сейчас польются слезы. Огромная тоска как саван окутывает меня, и я не могу отбросить ее, да и не хочу отбрасывать, так как при одном воспоминании о том, что они стали с ней делать, я жду, чтобы моя душа была избавлена от новых страданий. В тот день в ткань моей души вонзился меч, и он все еще там, я чувствую, как его клинок, по-прежнему острый, движется в бесконечно малых пространствах между сочленениями.

Был применен инструмент. Работу выполняли два огромных безмолвных человека, которых ничего не волновало, кроме их жестокого дела: они были бесстрастны, словно смертельная болезнь. Голову ее оттянули назад, ей разжали зубы, нижнюю челюсть перевязали длинной лентой и из глиняного кувшина стали вливать в рот холодную воду. Лаура застонала, стала извиваться, задыхаться и захлебываться. Я видел, как ее горло, вены на котором налились кровью и начали пульсировать, перехватывали спазмы удушья.

– Назови имена своих друзей еретиков, – сказал доминиканец, убрав с нее ленту.

– Их… их… их нет…

Инструмент применили снова. Я не мог поднять глаз и посмотреть. Даже заткнув уши пальцами, я слышал, как ее рвет.

– Назови имена.

Молчание.

– Я не хочу причинять тебе страдания. Назови их имена.

И снова мучительные спазмы.

– Назови имена, и пытка прекратится.

Затем ей на стопу надели металлический браслет с острыми шипами с внутренней стороны. Браслет начали стягивать небольшим винтом с ручкой.

– Назови имена.

Под этим ужасным сводом раздался ее крик, и я увидел, как по сжатым пальцам ноги потекла кровь, свежая и горячая. Но Лаура молчала.

– Еще. Еще туже.

Жалобный, как звук рога, вой от боли. Фра Томазо глубоко вздохнул, и я увидел, что он подает палачам знак рукой.

– Допрос откладывается, – сказал он устало. – Будет возобновлен по моему указанию. – Затем монаху за письменным столом:

– Запиши, что «отложен». Он еще не закончен.

Госпожа Лаура неподвижно сидела в кресле, бессильно свесив голову.

– Ты мне больше не нужен, уродец, – сказал он мне. – Ты не обвинен. Но кое-кто с удовольствием тебя заберет. Встань.

Я поднялся на ноги. Я без отрыва глядел на желтое лицо, и сердце мое переполняла ненависть. Даже к женщине, называвшей себя моей матерью, я не испытывал такой ненависти, какую испытывал к доминиканцу.

Он сказал:

– Уведите его.

Когда, заломив руки за спину, меня потащили к двери, госпожа Лаура украдкой взглянула на меня; невероятно, но ее опухшие губы чудесным образом беззвучно произнесли единственное слово: «Магистр». Магистр!

Что она хотела этим сказать? Какой магистр? И где?

Магистр…

Затем я снова взглянул на милое, самое милое, потемневшее от боли лицо, и одна из камер в моем сердце наглухо захлопнулась.

1496 и далее Libera, Domine, animam servi tui

Теперь моя жизнь совершенно изменилась. Этот «кое-кто», которому, по мнению брата-доминиканца Томазо делла Кроче, я мог пригодиться, оказался хитрым, жадным ублюдком (в обоих смыслах этого слова) по имени Антонио Донато. Он называл себя «маэстро Антонио» и утверждал, что связан родственными узами с флорентийской знатью, но на самом деле зарабатывал на жизнь тем, что кочевал по городам, какие только были готовы принять его, с балаганом уродов. Теперь я был членом этой избранной группы.

– Хм, – произнес он, с сомнением оглядывая меня с ног до головы, и его мертвенно-бледное лицо приняло недовольное и унылое выражение, – тебя не так уж много. Христу и Пресвятой Богородице только известно, как этот набожный говноед вытянул двадцать дукатов из меня за тебя.

– Двадцать дукатов? – эхом повторил я.

– Да. Обычно я плачу вдвое меньше.

– Обычно? Не понимаю.

– Мне частенько доводится заключать сделки с нашим другом святошей-инквизитором. Короче, мне достаются остатки тех раздолбаев, что он помолотил. Зачем бросать их в тюрьму и тратить деньги на содержание, если можно получить приличные деньги за них от меня? Ты не поверишь, что можно делать с еретиком, у которого вырван язык или сожжены напрочь ноги. У меня был один, я показывал его под названием «Живая игольная подушка». Богу только известно, что они с ним делали. Я следствий не проводил, если понимаешь, о чем я. Я никогда не расспрашиваю. Но у меня ты, по крайней мере, будешь в тепле и в сытости, а это неплохо. Подумай только, тебя могли бы сжечь.

– Ненавижу его.

– Кого?

– Томазо делла Кроче.

Маэстро Антонио помотал головой с жирными волосами.

– Слушай, – сказал он, – теперь ты мой, я тебя купил, и для вендетты времени у тебя не будет. Предупреждаю, Коротышка, или делаешь то, что скажу, или тебя отдубасят, по-настоящему отдубасят. Будь паинькой, и все будет хорошо. Теперь пошел отсюда и найди себе что-нибудь поесть. Кости Христовы, просто не знаю, что с тобой делать… надо подумать. Посмотрим. Иди, иди, познакомься со своими новыми друзьями. Они ждут.

– Ненавижу его, – тихо проговорил я.

Маэстро Антонио посмотрел на меня задумчиво.

Затем сказал:

– Послушай моего совета, Коротышка: похорони эту боль. Я не знаю, что там у тебя, и знать не хочу. Похорони ее. Забудь о ней. Мне она не нужна. Если попытаешься жить с болью, то в конце концов умрешь от нее. Даже такой урод, как ты, наверняка хочет жить.

– Откуда ты знаешь?

– Пошел вон. Вернешься позже.

Я не похоронил боль. Я не хотел хоронить боль. Я был не способен похоронить боль. Я жил с ней, но не умер от нее, как предсказывал маэстро Антонио. Она всегда была со мной, глодала мое сердце, пила мою кровь, поедала мои внутренности. Она заполняла мои сны, превращая их в кошмары, и я кричал во сне, отбиваясь от темных химер; сражался с врагами-хамелеонами, которые тут же меняли свой облик, как только я их хватал; за мною гнались монахи со скрытыми под капюшонами лицами, и в голове пронзительные, безжалостные голоса кричали: «Ересь! Ересь!»

Но самое главное, образ ее нежного лица отпечатался во мне незаживающей раной и был со мной днем и ночью, так что со мной часто случались припадки, и я заходился плачем. Меня разрывала на части боль разлуки; и еще больше я мучился от того, что ничего не знал о ее судьбе, и остро переживал это, как собственную вину. Моя госпожа постоянно была со мной, хотя и жестоко отнятая у меня, и с каждым ударом сердца я беззвучно шептал ее имя: Лаура, Лаура, о, Лаура!

Нет, я не умер, я жил дальше. Вероятно, жизнь во мне поддерживалась ненавистью к фра Томазо делла Кроче, не знаю, – знаю только, что стойкость человеческого духа удивительна, и, охваченный нестерпимой болью, я сумел приспособиться к навязанным мне новым условиям жизни. Были даже мгновения – правда, редкие и неуловимо краткие, – когда другие заботы вытесняли мысли о собственном несчастье, и за это, даже несмотря на то (или, может быть, именно из-за этого), что такие мгновения были облегчением, я страстно проклинал себя.

Мы кочевали с места на место растянувшимся караваном, который состоял из кибиток, запряженных лошадьми, но передвигались мы мучительно медленно, так как лошади в основном были старыми и усталыми, и нам постоянно приходилось останавливаться, чтобы дать им отдых и напоить их. Маэстро Антонио постоянно беспокоился об их благополучии; вообще-то о лошадях он думал больше, чем о своей коллекции уродов. То, в чем нас поселили, можно было бы назвать не иначе как крытой телегой, и в каждой жило по двое. Замыкал караван ценный «реквизит» маэстро Антонио: связки длинных жердей, свернутый в рулоны брезент, масло для ламп, мешковина, вяленая и соленая рыба и мясо, вода, другая долго хранящаяся провизия и потрепанные, заляпанные афиши, извещавшие о нашем прибытии в город, которые, как торжественно сообщил нам маэстро Антонио, ему за большие деньги сделали в Германии. Мы спали допоздна, после обеда перекочевывали на новое место, а вечером «давали представление». Сбежать никто никогда не пытался: одни были физически неспособны к побегу, в то время как другие – виновные в каком-либо преступлении (обычно в воровстве или ереси) – понимали, что их выследят и убьют, как только они покинут караван. У маэстро Антонио они были в большей безопасности.

Мои собственные обстоятельства явно смущали Нино, с которым я делил кибитку. Нино представлялся публике как «Берберский макак», так как внешне он походил на обезьяну и был очень волосат. На лицо и тело добавлялись чужие волосы, и он надевал специальные перчатки и сапоги, на которых были не только волосы, но и огромные изогнутые когти. Наряд был нелепым, но простаков обманывал и создавал образ существа, и не человека, и не обезьяны, а какой-то мерзкой твари между тем и другим. Это, конечно, привносило элемент зловещей тайны, столь необходимой для привлечения публики.

– Я там немного рычу, – сказал он, – ну, чтобы припугнуть их, хотя они и знают, что с ними ничего не будет. Чтобы была дрожь, понимаешь?

– Не совсем.

– Ну, как, когда трахаешься.

– Frisson совсем другого рода, – произнес я задумчиво.

– Чего?

– Неважно.

– Где ты таких слов набрался? Ты, кажется, сказал, что ты из Трастевере…

– Оттуда, но это долгая история. Не рассказывай маэстро Антонио, а то у меня будут неприятности.

– Не бойся, не скажу. Этому выблядку я не скажу даже, сколько из меня по утрам выходит говна. Но мне непонятно, что ты вообще здесь делаешь.

– Я еретик. – По крайней мере, я считал тогда, что был еретиком.

– И ты сбежал от Инквизиции?

– Нет. Меня отпустили. Ну, точнее, продали меня маэстро Антонио. Или, если быть совсем точным, один человек продал маэстро Антонио.

– Значит, тебя не обвинили?

– Нет.

– Тогда что, во имя Христа Всемогущего, держит тебя здесь?

– Сам бы хотел это знать, Нино. Мне нужно найти одного человека, но я не знаю, где искать.

– Какого человека?

– Его зовут «магистр». Нино пожал волосатыми плечами.

– Никогда о нем не слышал, – сказал он. – Хочешь пощупать мой член? Он как детская рука.

– Да, я знаю, но, спасибо, не хочу, если тебя это не обидит.

– Ну, тогда извини. Такому «дружище», как у меня, нужно много внимания.

Под «вниманием к своему дружище» Нино имел в виду мастурбацию, чем он и занялся, улегшись на бок на куче вонючей мешковины и приспустив грязные штаны.

– Наверное, из-за того, что телегу трясет, – пробормотал он, после чего замолчал и лишь иногда постанывал.

В качестве Берберского макака Нино появлялся совершенно голый, поскольку макаки – животные и никого нельзя привлечь к ответу за показ голого животного. Зрители, что неудивительно, никак не могли решить, что же это все-таки такое, но каждый раз, когда они видели эту огромную уродливую химеру, просто слышно было, как они борются с недоумением. Один из дружков Антонио выводил Нино на показ на длинной золотой цепи, прикрепленной к золотому ошейнику с безвкусными стекляшками, надетому на толстую с грубыми морщинами шею. Дружок водил его взад-вперед, нежно похлопывал по спине и время от времени тыкал носком ботинка ему в интимные места.

– Близко не подходите, дамы и господа, прошу вас, близко не подходите! В моих руках это – послушное животное, но только потому, что я его кормлю, но я не могу обещать, что и с вами оно тоже будет добрым. Отойди, малыш! Посмотрите в эти глаза, дамы и господа, посмотрите на их дикий блеск! Но не бойтесь того, что он сбежит и передушит вас в ваших постелях, – это вряд ли случится: мы здесь его накрепко запираем, дамы и господа, уверяю вас. Этот зверь прямо из темных и душных лесов, вырван из зловонных лап своих товарищей – вы ведь понимаете, что макаки в друзьях не очень разборчивы. – При этих словах некоторые зрители начинали хихикать, принимая это за намек на самого укротителя, известного нам как «Жопорожий Арнольдо», но на такую шутку он был не способен. – Они выли и стонали всю ночь. Только всемером сумели сковать его, и теперь у вас есть возможность видеть его тут!

Во время этой диатрибы Нино делал попытки схватить кого-нибудь и иногда действительно хватал за одежду – обычно женщину. Тут же раздавался визг, и бывало, что несколько мужчин, желая похвастать храбростью, выхватывали шпаги. Нино рычал, отпускал одежду и начинал скулить. Дамы аплодировали, а мужчины, выхватившие шпаги, гордо надували грудь. Мужчины, не выхватывавшие шпаг, робко отводили взгляд.

В конце представления Нино начинал показывать пальцем себе в рот, и Жопорожий Арнольдо объявлял:

– Прошу извинить, дамы и господа, но у диких зверей обычаи не такие, как у добропорядочных христиан, – здесь он заговорщицки подмигивал мужчинам, – ведь правда, господа? Так что дамам, думаю, не захочется это видеть.

Пока дам оттесняли к выходу, он продолжал, понизив голос:

– Но если кто-нибудь из вас, благородные господа, изволит заплатить еще полдуката, мы сможем продолжить представление уже для узкого круга.

Обычно полдюжины мужчин действительно оставались, заплатив еще, и начиналось «закрытое представление»: Нино как бы ел живую крысу. На самом же деле он только откусывал у нее голову, выплевывал ее, чавкал и делал вид, что жует. Но даже так зрелище было тошнотворным, и даже самые крепкие желудки начинали бунтовать. Публика вытаращивала глаза, когда голова насмерть перепуганного грызуна исчезала во рту Нино, и разевала рты, когда с губ Нино начинала течь темная тягучая кровь. Когда он выплевывал голову, крича так, чтобы его слышали отосланные дамы, представление заканчивалось.

– Ну вот, господа, это стоит полдуката, я уверен, вы согласитесь. Бы увидели то, на что богобоязненный христианин смотреть больше не захочет, да ему и не следует на это смотреть. Желаю вам спокойной ночи.

Но вот Нино издал блаженный вздох облегчения, его недолгое удовольствие закончилось, и он перевалился на спину.

– Теперь полегчало, – пробормотал он.

Меня вдруг озарила мысль.

– Нино, – сказал я. – Маэстро Антонио ведь до сих пор не знает, как меня показывать, так?

– Да, что-то такое слышал. С тобой, кажется, какие-то сложности.

– А что, если мне работать с тобой? – сказал я.

– Но я уже работаю с Жопорожим Арнольдо.

– Знаю, но у меня есть хорошая идея. Послушай!

Нино привстал, опершись на локти. В замкнутом пространстве было не продохнуть от едкого запаха его потных ног.

– Жопорожий Арнольдо водит тебя на цепи, потому что он человек, а ты обезьяна, так?

– Ну, вроде.

– А что, если мы все сделаем наоборот и цепь будешь держать ты? Как тебе такое? Тогда вместо человека, показывающего обезьяну, у нас получится обезьяна, показывающая человека!

– И кого я буду представлять?

– Меня! – радостно объявил я.

– Тебя?!

– Конечно! А как еще? Такого они наверняка не видели, я тебе говорю! Представь, обезьяна показывает человека! Такого еще не было. От зрителей отбою не будет, поверь.

Нино медленно покачал головой, но его черные глаза уже заблестели.

– Мне кажется, так нельзя, Пеппе, – сказал он. – Это, может быть, против Библии?

– Ты читал Библию?

– Нет, конечно, я же не умею читать. Да и для этого у нас есть священники.

– А я читал, и в ней ничего не говорится о том, что обезьяне нельзя показывать человека.

– Но это может оказаться ересью, – сказал он. Затем грустно добавил: – Очень многое – ересь.

– Ну и что? Мы и так здесь все воры и еретики.

– Но как я буду тебя показывать? Я же считаюсь обезьяной, значит, не могу говорить. Если я заговорю, это выдаст обман.

– Помолчи и послушай меня, хорошо, Нино? Не так давно ты сказал мне, что мы должны вызвать у публики дрожь, так?

– Так.

– Что может вызвать большую дрожь, чем полное извращение естественного порядка вещей? Это не просто вызовет дрожь, это их потрясет. В особенности если мы не будем пускать на представление молодых дам… скажем, моложе шестнадцати. Остальные сбегутся толпами. И говорить тебе не придется, – я буду говорить. Говорить я буду так, как никто не сможет говорить, – я буду писать словами живописные полотна! Я буду использовать слова, какие они еще не слышали, словами я буду ткать золотые и серебряные узоры, да так, что у них головы пойдут кругом! Словами я перенесу их в чужой и страшный мир, они почувствуют жаркие, душные лесные ночи, услышат резкие крики таинственных жутких тварей, я заставлю их осязать, ощущать на вкус, обонять жестокую беспощадную жару чужого солнца – и все при помощи слов!

– А что же с представлением только для мужчин?

– Тебе правда нравится откусывать головы у живых крыс?

– Конечно нет, меня тошнит.

– Тогда это отбросим, и я придумаю что-нибудь другое.

– Что именно?

– Пока не знаю, но обязательно что-нибудь придумаю.

– Ну, я согласен, – сказал Нино. – Остается только убедить этого ублюдка Антонио.

– Не беспокойся. Его я быстро смогу убедить.

И удалось это действительно быстро.

– Думаешь, будем собирать толпы, а? – сказал он, потирая небритый подбородок.

– Собирать? Да тебе еще придется нанять полдюжины здоровяков, чтобы их разгонять!

– Я больше не могу нанимать…

– Поэтическое преувеличение, – торопливо перебил я. – Ты по колени будешь в дукатах.

– Ты точно можешь трепаться, как Жопорожий Арнольдо? Где ты научился изъясняться такими странными словами?

– Ты мне когда-то сказал, что не спрашиваешь о прошлом своих приобретений. Не спрашивай и сейчас. Просто поверь мне. Разбогатеешь, обещаю.

Он смерил меня взглядом.

– Я уверен. На все сто процентов.

– Ладно, Коротыша, согласен.

Следующим вечером на афише о нас с Нино было написано так: «Человек против обезьяны, или Трагедия природы».

У нас, как я и предсказывал, был огромный успех. Маэстро Антонио пришлось даже дать дополнительное представление, чтобы удовлетворить огромную толпу, пришедшую посмотреть на нас. Сам огромный брезентовый шатер, в котором мы работали, и так вонял, а когда в него набилась толпа, то стало просто нечем дышать. Мешковина, скрывающая нас, была отдернута, и пламя масляных ламп всколыхнулось и зашипело от одновременного возгласа удивления, вырвавшегося из более чем двух сотен ртов, создав жуткую, неземную игру света и тени – chiaroscuro добра и зла, человеческого и животного. Нино держал огромной ручищей в перчатке с загнутыми искусственными когтями золотую цепь, прикрепленную к моему ошейнику. Я стал расхаживать взад-вперед, насколько позволяла цепь, и говорить.

Затем Нино, издав низкое гортанное рычание, дернул за цепь и подтянул меня к себе. В заключительной части вдохновенной болтовни (которая, смею сказать, была великолепна) я упоминал о своем собственном уродстве.

– Позвольте, друзья, рассказать вам кое-что еще. Посмотрите на меня, посмотрите внимательнее. Что вы видите? Жалкое убогое немощное тело, урода, горбуна! Кому захочется оказаться заключенным в такое тело! Но… но было время, когда я не был таким.

Зрители ахнули. Нино чуть дернул цепь и немного подтянул меня ближе. Люди в первом ряду толпы торопливо попятились.

– Да, не был. Когда-то я был высок, силен и строен, как Адонис. Но что же произошло? Какой недуг меня поразил, спросите вы, что из человека я превратился в карлика? Теперь я вам скажу: виной всему высасывающие жизнь гуморы и зловонные испарения того темного и жуткого лесного мира, в который я столь неосмотрительно решился отправиться. Увы… увы!

Я чуть всхлипнул и закрыл лицо руками.

– От них я усох, в буквальном смысле слова. Как усыхает на солнце сыромятная кожа, так усох и я. Тело мое лишилось жизненных соков, кости спаялись, кровь загустела, плоть огрубела. Когда-то я был человеком. Сейчас я стал… я стал лишь получеловеком, живой куклой.

Нино сделал резкий выпад в сторону толпы, раздались крики, но шпаги не выхватили – зрители находились под впечатлением моего ужасного рассказа.

– А теперь, друзья, я вынужден попросить дам удалиться. Животное требует, чтобы я произвел над ним действие, слишком порочное для женских глаз. Господа, которые желают стать свидетелями всей глубины моего позора и тяжести моей личной трагедии, могут сейчас заплатить по полдуката.

Все дамы и лишь один господин вышли. В шатре оставалось еще более сотни человек. Я встал напротив Нино и «произвел действие», характер которого пусть подскажет читателю его воображение. И конечно, в конце представления в мешочке для сборов оказались дополнительные пятьдесят дукатов.

– Здорово, Коротышка! – воскликнул маэстро Антонио и обнажил в широкой улыбке гнилые зубы. – Смотри! Да тут, наверное…

– Будешь давать мне и Нино, каждому по четверти, с дополнительного сбора каждого первого за вечер представления. Только первого.

Улыбка тут же исчезла.

– Только чего?

– Ты меня слышал. Каждому по четверти с дополнительного сбора. Тебе остается с первого представления другая половина, и весь сбор со второго и третьего.

– Ворюга гребаный! Насмерть забью! Каждому по четверти?! Не дождешься, горбун!

– Тогда таких представлений больше не будет, и ты потеряешь деньги.

– Не торгуйся со мной. Ты – мой, я тебя купил, помнишь? Грязный, паршивый еретик…

– Послушай, Антонио: если ты не станешь платить нам столько, сколько я прошу, мы не будем давать представление, и заставить ты нас не сможешь. Это значит, что за каждое представление ты будешь недополучать более пятидесяти дукатов, потому что после сегодняшнего дня публике уже не захочется слушать диатрибы Жопорожего Арнольдо. Шатер будет пуст. Дай мне и Нино каждому по четверти, и у тебя с первого представления будет дополнительно двадцать пять дукатов и по пятьдесят дукатов со второго и третьего. Каждый день три представления, это будет сто двадцать пять дукатов в день. Шесть дней в неделю, это будет…

– Сам знаю, что будет, ублюдок вонючий! – закричал Антонио, но то, что мой довод логичен, он понимал ясно.

– Кроме того, – сказал я, – по-моему, двадцать пять дукатов – не слишком большая плата за то, что я три раза в день отдрачиваю у Нино. Либо соглашаешься, либо вообще ничего не будет.

Он согласился.

В то время, о котором я пишу, Италия раздиралась на части и царил хаос. В 1498 году, через два года после того, как я начал три раза в день отдрачивать у Берберского макака, через шесть лет после того, как Джованни де Медичи стал кардиналом, и через четыре года после того, как Александр VI Борджиа взошел на престол Петра, Людовик, герцог Орлеанский, сменил Карла VIII на французском престоле и тут же присвоил себе титул «Король французский, иерусалимский и сицилийский, и герцог миланский». Во второй раз на наши берега вторглись французы, с намерением взять Милан. Несмотря на недостаток сообразительности, маэстро Антонио понимал, что нам будет очень неспокойно на юге, в королевстве Неаполь и южнее. Неаполь все еще зализывал раны после того, как его разорили французы, – Карл VIII короновался королем сицилийским и иерусалимским в соборе Неаполя лишь три года до этого, и потому, в частности, наш гротескный обоз постоянно двигался на север: республики Перуджа, Урбино и Сиена привлекали нас больше. Действительно, хотя французские силы первого вторжения вскоре после возвращения Карла во Францию были изгнаны, тревога и страх продолжали бродить по селениям, и каждый понимал, что еще немного, и Людовик, как только Милан будет взят, обратит свое внимание на Неаполь. Но никто не мог знать и предвидеть ужасное опустошение, какое Цезарь Борджиа, незаконнорожденный сын Папы Александра, еще устроит во всей Романье, стремясь к власти. В этом ему помогал, и подстрекал его к этому, Людовик, чей брак Александр услужливо расторг, дав возможность жениться на Анне Британской. Сейчас Цезарь Борджиа уже последовал за Людовиком в Милан, но хаос, который он вскоре должен устроить, еще ждал своего наступления. Человек, который должен будет стать Папой Львом X и которому будет суждено войти в мою жизнь и бесповоротно изменить ее, в это время путешествовал по Европе, так как семейство Медичи было изгнано в 1494 году из своей любимой Флоренции и сможет вернуться в нее только через семнадцать лет.

Все это мало касалось ежедневного быта нас, уродов, кроме того, что это требовало осмотрительности при выборе маршрута и иногда создавало атмосферу предчувствия чего-то недоброго, от чего у маэстро Антонио настроение делалось пессимистичным, а значит, злобным. Новости о политической неразберихе распространялись медленно и обрывками: разговор, услышанный здесь, слух, подхваченный там, декларация, прилепленная к стене дома в каком-нибудь городишке, размышления, домыслы, догадки. Со мной и с Нино маэстро Антонио был неизменно мрачен, он не мог не радоваться деньгам, которые мы ему зарабатывали, но его сильно огорчало то, что немного приходилось отдавать нам. Все в караване сделались унылыми, раздражительными, замкнутыми. Надо сказать, что это вызывало сожаление, поскольку обычно друг с другом мы были дружелюбны, нас сплачивало убожество нашего существования. Ну, раз уж я заговорил о нас, то сейчас, думаю, самое время рассказать о других экспонатах нашей небольшой компании.

Там был Луиджи, про которого на афише писалось «Человек-змей», так как его кожа, пораженная какой-то неизвестной мне болезнью, в полумраке казалась похожей на змеиную. Разумеется, его подкрашивали и заставляли надевать на нижнюю часть тела нелепый наряд, скрывавший ноги, так что тело заканчивалось не ногами, а «хвостом». Луиджи рассказал мне, что он изнасиловал монахиню и что бежал из тюрьмы, переодевшись женщиной, но в это я мало верю. Потом там был Беппо, «Человек с двумя головами», который таковым совсем не являлся. Просто у него на шее был огромный нарост, из которого и делали небольшую вторую голову. Осторожно напрягая мышцы плеч, Беппо мог делать вид, что вторая «голова» шевелится. Беппо был матереубийцей. А вот дон Джузеппе (он настаивал на том, чтобы к нему обращались, называя титул) раньше был священником и проповедовал в римской церкви Санта-Мария-дей-Монти ересь. Он был признан виновным не только в этом, но и в святотатстве и осквернении таинства покаяния тем, что во время исповеди совращал кающихся женщин. Дон Джузеппе был угрюмым нытиком и не очень мне нравился, но история, которую он поведал, была замечательна: нераскаявшийся грешник, он был приговорен к сожжению, но когда пламя еще не успело поглотить его, неожиданно разразилась гроза, и хлынувший ливень погасил огонь. Под прикрытием дыма и общего смятения он сумел разорвать обгоревшие веревки и бежать. В таверне дон Джузеппе познакомился с маэстро Антонио и был принят в труппу. В обмен на его услуги ему была обещана безопасность. Эти услуги заключались в том, что он три раза за вечер появлялся перед публикой как «Череп». Дело в том, что в результате испытания огнем, оказавшегося не смертельным по воле провидения, сгорела большая часть кожи на нижней части лица, и теперь кость заметно просвечивала. Когда он оскаливал зубы (он никогда не улыбался), впечатление было ужасным. И там была Антонелла, женщина лет пятидесяти, которую показывали просто как самое себя. Она в припадке безумия убила всех своих пятерых детей, и ее представляли как «Сатанинскую дочь». Антонелла сидела на стуле, связанная и с кляпом во рту, а рядом стоял кто-нибудь из наемных людей в наряде палача и держал в руке горящий факел. Цель этой живой картины – служить поводом для красочного рассказа о том, что эта женщина прелюбодейка, блядь, жидососка, что она алчна настолько, что из-за денег убила собственных детей (оставалось неясным, какую же материальную выгоду она могла получить от смерти детей), и что она – дьяволопоклонница. Трижды в день эту бедную женщину проклинали, оплевывали и оскорбляли. На лице ее были шрамы, там, где разгневанная публика расцарапала его. Сердце мое рыдало, когда я смотрела на нее. Невероятно, но безумие, вдруг охватившее ее и заставившее совершить то ужасное преступление, бесследно исчезло, и она терпела эти бесконечно повторяющиеся истязания в полном рассудке. А будучи в рассудке, она мучительно переживала свою вину и несколько раз пыталась покончить с собой. Один раз она пыталась оторвать собственные груди. Антонелла ни с кем не разговаривала, и по ночам мы слышали, как она воет одна в своей кибитке, воет, всхлипывает и причитает. Маэстро Антонио купил ее у одного продажного судьи, и в караване она уже двенадцать лет. Мой мозг не мог этого осознать: двенадцать лет оскорблений, плевков, ударов и проклятий. Я решил, что прежде чем навсегда покину маэстро Антонио и его караван уродов, я подарю Антонелле милость, самую большую, какую только возможно, – убью ее, когда она будет спать, если только она вообще когда-нибудь спит.

Il Mago Cieco, несмотря на афишу, не был ни волшебником, ни слепым. Звали его Лука делла Кордина, и он предсказывал судьбу при помощи особой колоды карт и зеркала. Благословенные небом судьбы, которые он раздавал клиентам направо и налево, были, конечно, совершенной чушью, но его это не волновало. Он наряжался мавританским потентатом и необычайно гордился своим нарядом. В его долгой карьере у маэстро Антонио была лишь одна неприятность, и произошла она, когда один и тот нее человек пришел два раза и получил два разных предсказания.

– А мне откуда было знать? – жаловался Il Mago Cieco. – В понедельник я сказал, что ему предназначено войти в церковное сословие, что он станет богатым и важным епископом. А во вторник я сказал ему, что у него будет двенадцать детей от молодой и красивой женщины.

– А разве одно обычно не сопутствует другому? – сказал я.

– Тот клиент так не считал. Никакого чувства юмора. Этот ублюдок потребовал деньги назад. Маэстро Антонио вычел бы их из моего жалованья, если бы я не возмутился.

– Он нам не платит жалованья.

– Знаю, но думать так приятно.

Было еще несколько других незначительных уродов – кого мы, «значительные уроды», называли мальками, – но ни о ком из них подробно говорить не стоит. Было еще около полудюжины «нормальных» и очень крепких людей (мы их презрительно называли «гоим»), которые заведовали реквизитом и разбирались с возмутителями спокойствия.

Мысль о Лауре и о том, что с нею могло случиться, конечно, не переставала меня мучить, но я уже начал учиться терпеть эту боль незаметно, а иногда, после представлений, я был так утомлен, что даже не чувствовал боли.

– Очень тяжело у тебя отдрачивать, – сказал я Нино однажды, когда мы уже устроились спать в кибитке. Он снял сапоги с когтями, и запах его немытых ног был просто невыносим.

– Еще бы, – сказал он. – У меня ведь такой монстр.

Тут он совершил удивительный поступок: он наклонился ко мне, прикоснулся своими грубыми губами к моей щеке и поцеловал меня, с большим уважением и достоинством.

– Все же, – прошептал он, – я рад, что делаешь это ты.

Я не мог сдержать слез, да и не хотел. Я тоже был рад, что делаю это я, так как услуга, оказываемая мной трижды в день, позволяла мне держать нашу с госпожой Лаурой клятву, ведь я поклялся принимать участие в половых актах только с целью выразить к ним презрение. Этим я и занимался каждый раз, мастурбируя Нино перед похотливо пялящейся и ржущей толпой лицемерных извращенцев. С одной стороны, мне было очень противно делать то, что я считаю чрезвычайно мерзким, но с другой стороны, что было гораздо важнее, я радовался, так как я исполнял клятву, данную истинному Богу. Мои действия с Нино выражали мое постоянное презрение к плоти, в которую мы заключены, к ее отвратительному и злому назначению – заключить еще больше душ, – и своими действиями я проклинал плоть. Это стало проклятием и, я надеюсь, пламенным благословением для бедных, убогих калек, которых маэстро Антонио держал в рабстве, и всех остальных бедных, убогих калек в мире.

Вспоминать клятву означало также вспоминать образ Лауры, так что проклятие и благословение, клятва и действие – все вместе образовывали единую сладкую боль, смешение отвращения и радости, которые переходили одно в другое.

Флоренция была заветной мечтой. Флоренция висела над горизонтом, словно незаходящее солнце, вся – искушение, вся – сияющие золотые и красные огни, вся – сладкие грезы. Только почему-то мы все время шли туда, но никак туда не попадали. Один раз мы прошли на север аж до Генуи, минуя Флоренцию, словно маэстро Антонио вдруг решил, что Флоренция не так уж и важна. И когда мы наконец все-таки добрались до Флоренции, в балагане уродов маэстро Антонио я пробыл уже семь долгих лет. Это произошло в 1503 году. Этот год был замечателен во многих отношениях. Чезаре Борджиа после кровавой кампании по захвату Романьи полностью утвердился во власти, которая хоть и принадлежала Франции теоретически, была безраздельно его и ничья больше. Вообще-то он оказался неплохим правителем и заменил анархию, которая до этого превалировала (большей частью по его же вине), хоть каким-то порядком. Однако отец его, Папа Александр, умер – как говорили, в результате отравления собственным ядом, – и сам Чезаре после этого недолго протянул, скончавшись от загадочной болезни, скорее всего, связанной с отравлением ядом, что едва ли удивительно, если принять во внимание пристрастие семейства Борджиа к такого рода веществам. Новый Папа, Пий III, был старым и немощным, и его костлявый зад просидел на престоле Петра только двадцать шесть дней. В октябре 1503 года был избран Джулио делла Ровере, который принял имя Юлий II.

Лев, тогда все еще кардинал Джованни де Медичи, чью судьбу рука провидения еще не сплела с моей, вернулся в Рим за три года до этого. Он, без сомнения, надеялся на то, что условия во Флоренции улучшатся в пользу рода Медичи и это позволит им вернуться из ссылки. Брат Льва, Пьетро, тоже умер в 1503 году, а это значило, что Лев теперь был главой семьи, так как его брат, красавец Джулиано, был младше него.

И вот уроды прибыли во Флоренцию. Лично мне город не понравился, я нашел его очень манерным и очень надменным: он слишком кичился своей блистательной родословной. И хотя Медичи были в ссылке, я понял, что этот город и есть дух этой великолепной семьи, все члены которой и сами были заносчивы как Люцифер, и это относится и к моему любимому Льву. Всюду безошибочно узнавалась тень Лоренцо Великолепного, отца Льва.

Кто-то сказал (не помню кто), что Козимо де Медичи, дед Льва, был отцом Флоренции, значит, Лоренцо Великолепный был ее сыном. Он воспитывался в городе, в создании которого действительно принимал участие Козимо, почти единолично направляя художественное и литературное возрождение, которое переживал город, и Лоренцо умел ценить дружбу с художниками, литераторами, поэтами и философами, которые окружали его с самого детства. Именно благодаря Лоренцо тосканский язык, к которому предыдущее поколение гуманистов относилось с пренебрежением, вновь получил признание. Он сам сочинил строки в защиту итальянского языка, которые, сопроводив довольно сносными стихами, послал Федериго Неаполитанскому. Сведений о реакции Федериго на эту юношескую largesse не сохранилось. Лоренцо действительно был неплохим поэтом:

Ah, quanto poco al mondo ogni ben dura! Ma il rimembrar si tosto non parte.

Эти чувства я всей душой одобряю.

В кругу intimes Лоренцо можно было встретить Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, которых я уже упоминал, – первый возглавлял, как верховный жрец возглавляет литургию, Академию Платона. Там был Кристофоро Ландино, написавший комментарии к нашему благословенному отцу Данте; Полициано, талантливый поэт и к тому же ученый-классицист; хрупкий и робкий Доменико Гирландайо; тучный и исключительно одаренный Сандро Боттичелли, который в одной руке держал холодную цыплячью ногу, а в другой – кисть, и – после того как Лоренцо наследовал от отца мантию власти – там был измученный угрюмый молодой человек по имени Микеланджело Буонарроти, которого Лоренцо представил скульптор Бертольдо.

Лоренцо и Флоренция были одним и тем же: он был Флоренцией, а Флоренция была Лоренцо. Флоренция – это Медичи. Увы, змеем в Эдеме оказалась склонность Лоренцо к тирании, а независимый дух флорентийцев ненавидел ее. Все изменения в управлении, которые он произвел, были направлены на одно: взять в свои руки еще больше власти. Заявляя, что он такой же гражданин, как и все, таковым он ничуть не являлся, тем более что после брака с Клариче Орсини считать его равным среди равных стало абсолютно невозможно. А как известно, во флорентийской душе нет сильнее страсти, чем страсть к равенству. Еще при жизни Лоренцо начали слышаться раскаты грома недовольства, и после этих раскатов налетел мощный шторм и обрушился на несчастную голову Пьетро, сына Лоренцо, всем известного как «Безмозглый», который в 1492 году унаследовал отцовскую должность.

Как раз в этом городе реформатор доминиканский монах Джироламо Савонарола яростно проповедовал, призывая толпу отбросить мирскую роскошь и принять крест. Он основал что-то вроде «итальянской кампании», которая продлилась год, с 1494-го по 1495-й, во время которой он составил документ под названием «Правление и правительство города Флоренция», наставление к реформе нравов в городе, что означало установление теократии. Загорелись костры, и завороженная толпа стала бросать в жадное пламя непристойные книги, сочинения древнегреческих философов и даже роскошную одежду. Все это совсем не устраивало старого сифилитика Александра VI Борджиа, который в 1495 году вызвал Савонаролу в Рим для отчета в его пророчествах, касавшихся Церкви, города Флоренции, Лоренцо Великолепного (это пророчество оказалось весьма точным) и самого Папы. Прекрасно понимая, что означает такой вызов, одержимый Богом демагог ехать отказался. Александр ответил обычным образом, то есть отлучил его от церкви, но пользы от этого было мало. Однако францисканцам удалось возбудить недовольство среди народа, которому уже поднадоела набожность и который, без сомнения, с сожалением глядел на свои пустые гардеробы и библиотеки. В общем, ревность францисканцев к престижу маленького доминиканца принесла плоды там, где оказался бессилен гром Александра, и Савонарола после краткого периода заключения был в 1498 году публично казнен на базарной площади. Говорили, что его тело было так сильно изувечено пыткой, что, перед тем как повесить, пришлось его выпрямлять. Все это, по-моему, говорит о том, как опасно разжигать в людях страсти, так как, когда вся страсть кончается, жар, ею произведенный, скорее всего, воспламенит в конце концов костер на площади. Кроме того, Савонарола, как почти все религиозные фанатики, так и не понял того, что ничто не может так скоро наскучить, как стремление к добродетели. Ведь флорентийцам пришлось выбирать между красивой одеждой, порнографическими книжками, мясной пищей и богопомешательством. Их выбор был не в пользу последнего.

Совсем неудивительно, что, несмотря на то что семейство Медичи было в ссылке, я почувствовал, прибыв вместе с уродами в город с такой блистательной историей, присутствие всюду тени Лоренцо, словно эхо голоса, доносящееся издалека.

Вечером перед первым представлением маэстро Антонио собрал нас вместе для того, чтобы произнести что-то вроде наставительной речи. Мы стояли, уроды и карлики, в волосах и в шрамах, обгоревшие, искалеченные и покрытые чешуей, а он, уперши руки в боки, говорил нам:

– Значит, так, дамы и господа, раз вы оказались в большом городе, то это еще не значит, что надо ставить его на уши. Я знаю, что могут вытворять такие уроды, как вы, если их выпустить к нам, нормальным людям. У меня был один такой убогий, так он нажрался, оттрахал бабу и затеял драку, и все одновременно. Держитесь подальше от сисястых флорентийских шлюх, и все будет нормально. Христос и Дева Мария, да они на вас просто бросаться будут! Перед вами разве устоишь?!

Найдя, что это очень, ну просто ужасно смешно, он разразился хохотом, напомнив мне тот случай, когда моя мать описалась от смеха. Овладев собой с большим успехом, чем она тогда, он продолжал:

– Сегодня важный день, так что я хочу, чтобы представление было на славу. Череп, скалиться будешь сильней, чем обычно, – пусть обосрутся от страха. Трагедия природы (это я и Нино), хочу, чтобы было больше… больше…

– Разврата? – предположил я.

– Точно. Разврата. Пеппе, когда будешь дрочить Нино, смотри, чтобы публике было видно, что ты там выделываешь. Закати глаза, повздыхай, постони, чтобы вид у тебя был по-настоящему эротичный.

Он чуть помолчал, оглядел меня с ног до головы, затем сказал:

– Ладно, не надо, это, наверное, не получится. Думаю, будет неплохо, если у тебя тоже встанет. И еще, Нино, когда будешь спускать, не мог бы ты не направлять свой конец на первый ряд. Я не хочу платить за стирку.

И все в том же духе. Он коснулся каждого члена труппы, давая советы (большей частью неприличные), делясь «мудростью того, кто этим занимается уже двадцать два года» и в основном критикуя все наши предыдущие представления. И уже отворачиваясь, он сказал сердито «Сатанинской дочери»:

– Не можешь сделать вид позлее?! Нахмурься хотя бы, во имя любви Иисуса!

Она неподвижно уставила взгляд прямо сквозь него.

В результате почти все из нас дали «представление на славу», все, кроме Il Mago Cieco, который явился в состоянии сильного подпития, – он ведь единственный из нас, кто мог ходить по улицам, не привлекая ненужного внимания, и, вероятно, нашел какую-нибудь захудалую таверну, где он мог (и действительно смог) посидеть и тихо напиться. Прежде чем уйти, мы с Нино успели услышать, как он предсказал какой-то даме зачатие кого-то наподобие второго Иисуса Христа и то, что избранные им будут только из флорентийцев.

– И как это произойдет? – спросила женщина, у которой уже загорелись глаза от нетерпения. – Меня посетит Святой Дух?

– Не совсем, дорогуша. Отцом ребенка буду я.

– Значит, в результате духовного смешения?

– Нет, обычным способом.

Он сбросил с себя одежду и предстал пред ней потный и с наэрегированным членом. Она в ужасе вылетела из шатра.

«Трагедия природы», как всегда, привлекла огромную толпу, и после первого представления так много дам захотело остаться вместе с господами и посмотреть «закрытое представление», что я решил им это позволить. Я посчитал, что маэстро Антонио не будет жалеть о частичной потере ореола секретности, собрав дополнительно столько дукатов. Кроме того, из своей доли от сборов я уже отложил в гнездышко немало яичек и решил, что не надо отказываться от прекрасной возможности высидеть их поскорее.

Поздно ночью произошло то, что резко изменило для меня весь ход событий: к нашей кибитке подбежал Il Mago Cieco и сообщил, что со мной желает поговорить какая-то дама. Нино спал и тихо похрапывал.

– Какая дама?

– Откуда же я знаю, дружище? Хватит и того, что это дама, во имя истины Господней, какая разница, как ее зовут! Если хочешь, я с ней поговорю…

– Не смей.

– Они никогда не могут устоять перед моим природным обаянием, ты же знаешь. Так что, если тебе надо, чтобы ее немного разогрели, чтобы ты уж сразу…

– Ты омерзителен. Пошел отсюда.

– И не надо на меня сразу орать! Я только предложил…

– Пошел вон!

– Беда с вами, карликами, – пробормотал он, уходя. – Совершенные эгоисты. Члены крохотные, а желание ненасытное.

Я узнал ее, как только увидел, да и трудно было не узнать, так как из-под отброшенной назад отороченной мехом накидки торчали прямо из плеч две пухлые ладони. Остальной части рук у дамы не было.

– Я пришла за тобой, Пеппе, – сказала она спокойным уравновешенным голосом, – надо как можно скорее уходить отсюда.

Это была Барбара Мондуцци.

1503 и далее Discedant onmes insidiae latentis inimici

Магистр…

Магистром оказался не кто иной, как отец моей любимой Лауры де Коллини, сам Андреа де Коллини, римский патриций. Сказать, что Барбара этим сообщением удивила меня, значило бы почти ничего не сказать, хотя в тот вечер чудеса следовали друг за другом, наваливаясь одно на другое, как волны подступающего прилива. В конце концов уже ничего не удивляло.

– Вот смотри, Пеппе, – Vicolo del Fornaio – эта самая улица. Дом его должен быть здесь.

– Ты уверена?

– То, что мне говорили, я помню точно. Сейчас, вспоминая события, я вынужден честно признать, что подробности того, что мне говорили, я помню смутно, но я узнал, что Барбара, как и я, ничего не слышала о госпоже Лауре и почти все время провела в доме своей тетушки среди пустырей на Авентинском холме, приняв роль компаньонки и няни, живя в постоянной тревоге. Письмо от Андреа де Коллини с настоянием приехать во Флоренцию положило конец этому невыносимому положению. Он сообщал ей, что я уже в том городе, просил разыскать меня, привести к нему в дом и рекомендовал ей сделать это под покровом темноты.

Намного позже я начал замечать, что магистр никогда не приказывал – он всегда очень вежливо просил, но его просьбу всегда выполняли.

– Томазо делла Кроче сейчас в этом городе, – сказала мне Барбара. – Он направляется в Геную, чтобы допросить женщину по имени Катерина, которая общается со страдающими в чистилище душами. Говорят, что эта женщина – святая. Она летает по воздуху, в экстазе теряет сознание.

Вдруг в ночной тишине голос ее зазвучал громче:

– Вот! Вот этот дом!

Она показывала на большую дверь в стене здания, похожего на небольшой palazzo. Наружная штукатурка была вся в грязи и осыпалась, высокие окна с железной решеткой были почти черными от времени или от грязи, или от того и другого. Света не было.

– Стучи, – сказала Барбара, и я начал барабанить кулаками по старому дереву двери.

– Бесполезно… никого нет… только всех вокруг разбудим!

– Тихо!.. Слышишь?.. Кто-то идет!

И действительно, где-то в глубине дома послышался тихий глухой удар. Я перестал стучать. Затем стало слышно шарканье ног в тапочках и, наконец, лязг отодвигаемого засова.

– Кто там? Кто это? – спросил чей-то голос. Дверь открылась, и пред нами предстал высокий человек с лампой в руках. Лица его среди колышущихся теней видно не было. На нем был надет длинный темный халат с меховым воротником.

– Что вам надо? – спросил он. В голосе слышалось подозрение, но злым он не был, и я инстинктивно почувствовал, что этот голос знаком с добрыми словами.

– Меня зовут Барбара Мондуцци, – сказала Барбара, удивив меня своей прямотой. – Вы посылали за мной… то есть за нами обоими.

– А я Джузеппе Амадонелли.

Человек в дверях, показалось, вздохнул – быстрый едва заметный вздох облегчения.

– Наконец-то, – сказал он, высоко подняв лампу и отступив назад. – Я Андреа де Коллини. Добро пожаловать в мой дом.

Барбара и я переступили порог и, переступив его, оказались в мире других измерений.

– Очень просто, мой дорогой Пеппе: я тебя купил.

– Что?

– Я купил тебя у маэстро Антонио, и прошу, из приличия не спрашивай о цене. Томазо делла Кроче продает, а я покупаю. Антонио Донато либо продает, либо покупает, в зависимости от того, что ему в данный момент выгодно. Твоему появлению в этом доме сегодня предшествовало долгое и тщательное планирование. Ты ведь и не думал иначе?

Мы сидели в личной библиотеке Андреа де Коллини, в комнате, заполненной книгами, залитой светом от множества свечей и согреваемой ими. В центре покрытого камкой стола горела изысканно украшенная серебряная лампа. Мы попивали из кубков подогретое пряное вино, предложенное нам Андреа де Коллини, – Томазо делла Кроче не единственный инквизитор, который торгует не нужными им больше человеческими жизнями. Это не распространено широко, но я знаю, что некоторые из его коллег проворачивают подобные сделки. От них он отличается тем, что, скорее всего, не берет деньги себе – думаю, что он их сразу кладет в кружку пожертвований для бедных. Во всяком случае, эти сделки не причиняют нашему святоше душевных мук. Но давайте не будем больше сегодня говорить о нем.

– Значит, мы в безопасности? – спросила Барбара.

– Думаю, что так.

– Почему вы в этом уверены?

– Мне дают понять, что инквизитора во Флоренции уже нет.

– Это невозможно! – воскликнула Барбара. – Вы же сами послали мне сообщение, что…

– По какой-то неизвестной мне причине следствие по делу Катерины Фиески было отложено. Ее семья имеет связи среди знати… вероятно, было оказано давление. Так что Томазо делла Кроче нет надобности ехать в Геную и, уж конечно, нет надобности оставаться во Флоренции.

– Значит, он возвращается в Рим, – сказал я. Магистр развел руками.

– В Рим, – проговорил он. – Согласно недавно полученным сведениям, Лаура все еще в Риме. Дело ее передали в суд, но я не знаю, состоялся ли он уже или нет. Она, может быть, все еще в тюрьме и ждет.

– А вы, магистр? – спросил я дрожащим голосом.

– Я пригласил сюда вас обоих не просто так. У меня есть дело, то есть у нас есть дело. Это дело, которое я доверил своей дочери, и теперь должен за нее закончить.

– И что это… что это за дело, магистр?

– Как же! Сделать из вас хороших гностиков. Какое же еще? Поэтому я пока останусь здесь, во Флоренции. Да, и раз инквизитор возвращается в Рим, я просто должен остаться. Он уже много лет знает обо мне и моей деятельности, и его постепенно захватило желание уничтожить меня. Я отстаиваю все, что он ненавидит, а ненависть – болезнь всегда смертельная. Он считает меня врагом истины, а избавление мира от врагов истины Томазо делла Кроче сделал делом всей своей жизни.

– Разве вы враг истины?

– Истина не может быть воспринята сама по себе, – сказал Андреа де Коллини. – Она преломляется сквозь призму сознания каждого человека и приобретает цвет в зависимости от характера темперамента каждого. Я бы мог сказать: «Сегодня голубое небо, и солнце стоит высоко», а ты бы мог сказать: «Сегодня нет дождя, но кто знает, может быть, он скоро пойдет». И ведь оба утверждения истинны. И каждое выражает характер того, кто его произнес. Я считаю, что некоторые утверждения немного ближе к действительной природе вещей, чем другие. Я убежден, что то, во что фра Томазо делла Кроче верит и чему учит его Церковь, зачастую очень далеко от истины, несмотря на то, что сама Церковь утверждает, что основана самим Господом Истины. Но делла Кроче и ему подобные не терпят иного понимания, отличного от их собственного, и поэтому он стремится истребить тех, кто придерживается более мягких, более сострадательных и более мудрых философских учений. Они боятся философии, которую я поддерживаю и согласно которой живу, ведь она грозит ослабить присвоенную ими власть и открыть тем, кого они поработили, что это за власть на самом деле. Да, мы старые враги, доминиканец и я. Тебя удовлетворил мой ответ?

– Да, – сказал я, – удовлетворил. А эта… ваша философия… которую мы должны изучить… дело, начатое вашей дочерью, которое должны завершить вы…

– Ты был избран для этого, Пеппе. Вы все были избраны. Ты дал клятву отречения?

Я кивнул.

– Мы все дали клятву, – сказала Барбара.

– Тогда ничто не мешает вам поселиться здесь и начать изучение.

Он встал.

– Сейчас вам наверняка хочется спать, – сказал он. – Подождите немного, я распоряжусь, чтобы вам подготовили комнаты.

Он оставил нас одних.

Новая фаза нашего образования началась немедленно и состояла не только из чтения отрывков из писаний великих магистров-гностиков, но из проповедей Андреа де Коллини и сеансов вопросов и ответов между ним, Барбарой и мной. В доме был небольшой скрипторий, где эти сеансы и проходили и где Андреа де Коллини проводил многие часы, переписывая и исправляя древние тексты, вчитываясь в пожелтевшие манускрипты при свете свечей в серебряных подсвечниках со странным узором, выполненным ниелло. Он сидел там, склонясь над письменным столом, окруженный фацикулами, сложенными в высокие стопки, и походил на узника в пергаментном донжоне. Каждый раз, когда мы входили, он поднимал взгляд, горящий огнем какой-то внутренней радости, и ему не терпелось передать живую истину философии, всецело ставшей его собственной.

Думаю, мы с Барбарой были хорошими учениками, во всяком случае госпожа Лаура уже отточила мой ум до высокой степени восприимчивости и привила мне способность и желание мыслить самостоятельно. У Барбары был острый ум, хотя временами, озадаченная каким-нибудь пунктом доктрины, она делалась немного сварливой: сжимала и разжимала пухлые пальчики, тыкала ими, подчеркивая этим ход своего рассуждения, бурными возгласами выражала согласие или несогласие. У нее была склонность придираться к словам, но по опыту я знаю, что это свойственно всем женским представителям нашего биологического вида. Терпение магистра по отношению к нам было почти безгранично.

Благодаря его вниманию к нам и терпению мы с Барбарой постепенно подошли к моменту, когда смогли окончательно отбросить все оболочки условностей обычных людей и признать себя убежденными гностиками. Этот процесс можно сравнить с линькой у змеи, когда из-под старой кожи появляется новая, упругая и блестящая, или с метаморфозом гусеницы в бабочку.

Вы вполне можете спросить, какова же именно природа гностицизма? Что же это такое и кто такой гностик? Что касается моих убеждений, то я считаю себя проповедником веры, а, надеюсь, не многословным пустозвоном, поэтому кратко сообщу основные положения гностицизма. Мы считаем, что в мире действуют две равные силы, добрая и злая, постоянно борющиеся друг с другом. Добрая сила сотворила дух, а злая сила сотворила материю. Материя, материальное бытие, телесная форма, тело, плоть – зло.

Они заключают в себя дух и держат его как в тюрьме. Родившись в материальном мире, мы пали с высот нашего истинного духовного уровня, так что цель нашего существования – вернуться к нему. Мир создал дьявол (или, по крайней мере, один из дьяволов), и это – ад. Вот вам гностицизм вкратце, вся его суть у вас на ладони. Теперь вам понятно, почему я, отягощенный таким телом, сделался таким страстным приверженцем этого учения?

Прошу вас, подумайте над этим хоть немного: мог ли Бог сотворить что-то, подверженное увяданию, разложению и смерти? Мог ли Бог сотворить что-нибудь для того, чтобы оно чувствовало боль? Выделяло кровь, сукровицу, блевало, срало, ссало и гноилось? И даже если он способен на такое творение, разве пожелал бы он это создать? Не кажется ли вам, что творец этого мира все основательно испортил?

Возможно, даже умышленно?

Великие магистры гностицизма были полностью единодушны в этих основных принципах, но они включали их – глубоко внедряли – в различные собственные сложные и темные метафизические системы. Часто эти магистры были склонны к эвфемизмам, а иногда – буду с вами откровенен – их слова – это просто доказательства ignotum per ignotius. Я первым готов признать, что, как ни возвышенна его мысль, тексты самого Валентина – полные экивоков, архаизмов, напыщенных догматических фраз и просто желчи! – зачастую весьма трудно понять. Не знаю, откуда у гностиков древности была эта склонность к recherche, но они были очень манерны. Вероятно, их умы были яйцекладущими органами, они высиживали птенцов своей мысли всех вперемешку. Вероятно, иначе было и невозможно, если принять во внимание то, что им приходилось бороться против тупости, темноты и всеобщего заблуждения, возникших чуть ли не раньше, чем Магистр Истины испустил последний вздох на древе на обдуваемом ветрами палестинском холме. Возможно, им пришлось здесь и там искать злато в золе – они брали один самородок духовной истины из одной философской системы, второй самородок из другой системы и так далее. Возможно, они были эклектиками, из-за того, что кроме них некому было собирать эти крупицы, не знаю.

Меня иногда трогает до слез, когда в конце торжественной вечерней службы в базилике Сан-Джованни-ин-Латерано мужские голоса, воздавая хвалу милосердной деве, поют слова:

Ad te clamamus, exules filii Hevae, ad te suspiramus. Gemetes et flentes, in hac lacrymarum valle…

Ведь, действительно, правда, что мы все «стонем и плачем в этой долине слез». Создание Salve Regina – это один из тех редких случаев, когда Святая Мать Церковь все сделала верно, на все сто процентов.

Да, жаль, что вы меня не видите! Мне было бы очень приятно. Маэстро Рафаэль отказался писать меня, как вы уже знаете, но я все-таки хочу, чтобы в память обо мне осталась какая-нибудь безделушка, какое-нибудь описание внешности такого существа, как я! Как гностик, я не должен лелеять такие тщеславные мечты, я знаю, но… но ведь сердце часто тешит себя надеждами, которые разум отвергает как недостойные. Рассказывают, что александрийский гений неизвестного происхождения, блаженный Плотин, ответил, когда предложили написать его портрет: «Что? Разве мало того, что я должен носить этот образ? Неужели вам нужен образ, сделанный с образа?»

Как бы я ни преклонялся пред его величием, я – увы! – не стремлюсь к духовной целостности Плотина, я хотел бы, чтобы вы хоть как-то могли увидеть, какой я карлик! О моем росте нечего и говорить. Как вы уже знаете, в первой главе этих мемуаров я уже рассказал, что мой взгляд, направленный прямо перед собой, будет примерно на уровне жопы маэстро Рафаэля (думаю, Лев мне завидует), но вам это мало что говорит, если вы не знаете, какого Рафаэль роста. Ну… думаю, он довольно высок. Мою шею с трудом можно назвать шеей – несколько складочек, и начинается грудь, которая сильно выпирает вперед, как почти у всех карликов. Такое уродство создает впечатление, что я постоянно вздыхаю, не делая изохронного выдоха, что в свою очередь создает впечатление, что я пыжусь перед дракой или, по крайней мере, перед словесной перепалкой. Горб у меня большой и весь в костлявых выступах – они у меня вместо позвоночника. Он делает меня похожим на сердитого морского ежа. Руки мои непропорционально длинны (что неудивительно, поскольку я весь непропорционален), а ноги мои гротескно коротки, к тому же искривлены внутрь. Считают, что у меня приветливая улыбка, но, откровенно говоря, это одно из моих недавних приобретений, так как в юности я вообще не знал, что такое улыбка, и поводов улыбаться у меня не было. Брови у меня густые и лохматые, зубы немного неровные. При ходьбе я покачиваюсь, и бедра мои трутся так, что иногда натираются до крови.

Смерть для меня будет лишь освобождением от панциря карлика. В этом смысле у меня преимущество перед теми из вас, кто родился сильным, высоким и красивым: так как в конце концов ваши чистые, прямые члены станут узловатыми и иссохшими, как у меня сейчас; лицо Адониса будет испещрено морщинами страдания и старости, как испещрено у меня сейчас; и орган наслаждения между ваших длинных ног, которыми вы так гордитесь, в конце концов сморщится наполовину и будет таким же сморщенным, как у меня с рождения. Время, как Прокруст, всех уравнивает!

Однажды ближе к вечеру, после того как мы поели пряных тушеных овощей (к этому времени мы с Барбарой уже не ели мяса), магистр начал читать нам отрывок из одной книги, который, как я позже узнал, был особенно им любим.

«Ибо где зависть и раздор, там недостаток, а где единство, там полнота. Поскольку недостаток возник из-за того, что Отец истины был неизвестен, с того момента, как Отец известен, недостаток перестает быть. Так же как незнание одним человеком другого – когда один человек познакомился, незнание другого проходит само собой; или как темнота, которая проходит, когда появляется свет; так же и недостаток перестает быть в полноте, и с того мгновения – о, благословенно то мгновение! – область явлений больше не проявляет себя, и не соблазняет, и не обманывает иллюзией множественности, а перестает быть в сладкой гармонии единства.

Ибо сейчас мы все разобщены и рассеяны, но когда наступит единство, оно вберет нас в себя, и мы, очистившись от множественности, станем единым, поглотив в себя материю, как огонь, или как темнота поглощается светом, или смерть жизнью вечной. Так давайте терпеливо, тихо и блаженно устремимся к единству».

В этом месте Барбара перебила вопросом:

– В это единство включаются вообще все существа?

– Конечно, – мягко произнес магистр. – Разве может быть иначе?

– Даже те, кто нас преследует?

По лицу магистра пробежала мимолетная судорога боли.

– Да, – сказал он тихо. – Даже они.

– Даже Томазо делла Кроче? – не унималась Барбара.

– Даже он. Так как, Барбара, если даже одно живое существо исключено из этого единства, то оно уже не будет называться единством. Трагедия таких людей, как делла Кроче, в величине их незнания! Живое, органическое единство детей истинного Отца берет свою бесконечность от бытия самого Отца. В конце концов – один Бог знает, сколько потребуется жизней в невежестве и страданий, порождаемых невежеством, – каждое дитя Отца отвратится от тьмы разделения и вступит в свет единства.

– Значит, ничто и никто никогда не будут потеряны?

– Я уже сказал вам – это невозможно.

– Я говорю не о том, что живые существа будут исключены из единства Отца, – продолжала Барбара, лицо которой начало краснеть, а слова сыпались все чаще, – я говорю не о том, что будут потеряны… а скорее, ну…

– Истреблены? Уничтожены?

– Да! Уничтожены.

– То, что сотворено, не может быть уничтожено.

– Спасибо, – пробормотала Барбара тоном, который я не совсем понял. Была ли это обида? Или смирение? Не знаю.

Магистр закрыл книгу и положил ее на колено.

– Ведь твоя любовь к истине сильнее ненависти к нему, моя дорогая? – спросил он тихо Барбару.

Она промолчала в ответ.

Затем он, обратясь ко мне, сказал:

– А теперь, Пеппе, позволь проверить, как ты понял. Почему в этом мире есть зло и страдание, и почему они намного перевешивают добро?

– Потому что этот мир сам есть зло.

– Как же этот мир может быть злом, когда Писание говорит нам, что он сотворен Богом?

– Его сотворил не Бог.

– Кто же тогда?

– Полубог, меньшее божество, зловредное существо, позавидовавшее абсолютной власти Бога и неуклюже собезьянничав, попыталось повторить божественное творение и создало мир формы и материи.

– И кто этим миром правит, Пеппе?

– Он и правит. Сам Создатель. Он требует, чтобы молились и поклонялись только ему.

– Кто это существо? Где найти рассказы о нем?

– В еврейских книгах, где его называют Йахве. Также его зовут Йалдабаот.

– Какова задача тех, кто знает, – тех, кого зовут гностиками?

– Снова подняться к Небесному Отцу.

– И как достичь этого?

– Во-первых, живя благочестно, во-вторых, постоянно увеличивая знание об истине – то есть знание о происхождении людей, их конечной цели и их духовном складе.

– Какие принципы включает в себя благочестная жизнь?

– Отречение от половых актов…

– Или?

– Или участие в половых актах с целью выразить презрение к ним или извратить их сущность и цель. Отказ от мясной пищи. Ненасилие.

Наконец магистр откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул. Тело его расслабилось, он замер.

– Молодец, Пеппе, – проговорил он. – Правда, очень хорошо. Это первый из многих уроков. Скоро вы примете крещение, и затем начнется ваше посвящение.

– Да, магистр.

– Скажи, что ты чувствуешь?

Я немного подумал, затем сказал:

– Почти теряю сознание от облегчения. Не могу описать. Счастье и грусть одновременно. Чувствую… словно с меня сняли тяжелое бремя… чувствую себя свободным.

– Свободным! Именно так! Разве сам Иисус не говорил, что истина сделает вас свободными? Скажи мне, Пеппе, почему у тебя такое уродливое тело карлика, которое причиняет тебе боль и унижения?

Я сдержал обиду. Мне трудно было начать говорить, я был так полон сладким ощущением освобождения. Наконец я смог выговорить, заикаясь и еле слышно:

– Потому что… у меня такое тело, потому что… его создал не Бог. Бог хочет лишь освободить меня из темницы, которой столько лет является мое тело.

Я стал всхлипывать, задрожал, затрясся. Я закрыл лицо ладонями. Мне было стыдно своей слабости.

– Мир плавает в океане людских слез, – сказал магистр тихо, задумчиво.

Я подумал о бедном Нино, которого ежедневно унижают под пристальными взглядами сотни пар жестоких любопытных глаз. Я подумал о «Сатанинской дочери», я подумал о безрукой Барбаре, о Черепе, у которого костер инквизиции спалил пол-лица; обо всех убогих и уродах, не сумевших, в отличие от меня, выбраться из сточных канав городов этого мира; о своей вечно пьяной потаскухе-матери и ее диком, безжалостном хохоте; об умерших, об умирающих в агонии, о понесших утрату, об убитых горем; о Лауре, хотя и не знаю, где она сейчас. Я подумал о каждой боли, о каждом крике человеческого горя на всей земле, и мне захотелось немедленно смягчить все эти страдания своими слезами. Мои слезы стали молитвой Отцу. Впервые в жизни моей молитвой был немой плач.

1520

К большому сожалению, я был вынужден прервать написание этих мемуаров: работать над ними я могу лишь по вечерам, уединившись в своей комнате. Джованни Лаццаро, известный еще как Серапика, пришел ко мне вчера днем и сказал, что Его Святейшество желает, чтобы я сопровождал его в замок Сан-Анджело, где он будет наблюдать карнавальное шествие. Серапика (о нем вы еще услышите) – невысокий, чудной человек, папский управляющий, как и я, и недавно я с досадой обнаружил, что испытываю к нему ревность. Вообще-то я вполне мог обойтись и без карнавального шествия, которое мне приходится наблюдать из Сан-Анджело каждый год. Мне иногда кажется, что Лев питает страсть к вульгарным развлечениям, а не только к книгам, гомосексуализму и поэтам-гуманистам.

Два года прошло с тех пор, как я написал первую строку мемуаров. Этот труд дается мне нелегко, и иногда я сижу полчаса и более, переделывая одно-единственное предложение или трудную фразу. У Эсхила, кажется, были те же трудности, но я едва ли могу сравнивать себя с великим древнегреческим трагиком, которого боги наделили таким огромным талантом, что он написал следующие превосходные строки:

«Тот, кто хотел бы научиться, вначале должен страдать, и даже во время нашего сна боль, которая не желает позабыть, капля за каплей падает нам на сердце, и во время нашего отчаяния, против нашей воли, приходит мудрость, по милости Божьей».

Совсем не удивительно, что эти слова стали моими. С тех пор как я впервые принял гностическую философию (вы уже слышали об этом немного) – кажется, что это было так давно! – страдание и мудрость для меня неразделимо переплелись: сплелись так, что сейчас трудно сказать, что есть причина, а что следствие. Неважно – ведь суть и цель у них одна и та же. Я бы отдал всю свою коллекцию перстней за то, чтобы мочь выразить на бумаге такие чувства.

Год выдался необычный, хотя прошло всего несколько месяцев. Лев наконец-то сподобился (благодаря моему напоминанию) издать буллу, которой он так часто грозился, Exsurge Domine, направленную против еретика Лютера, который оказался не таким дураком, каким мы его посчитали вначале.

Собственно говоря, сейчас он проявляет просто лисью хитрость. Булла, как обнаружилось, много пользы не принесла – Лютер ее, кажется, сжег на базарной площади на глазах у ликующей толпы. Прямо в глаз бедному старому Льву. Честно говоря, я не думаю, что Его Святейшество до конца понял серьезность положения; у меня где-то в самом нутре есть неприятное предчувствие, что вся эта истерия не закончится как обычные быстро сгорающие вспышки антиримских возмущений. Это дело вряд ли простое неудобство, с которым можно быстро покончить огнем и мечом – (в рукописи Пеппе называет ее «два F» – furia e fuoco – «гнев и огонь»). Более того, все возрастающая популярность Лютера в Германии – это не тот случай, когда болеют за своего, местного, – совсем нет. Истинная причина в том, что немцам осточертело, что из-за продажи индульгенций деньги утекают в Рим, не говоря о недовольстве тем, что толстые епископы сидят на жирных жопах в Ватикане, весь день читают эротику и далее не могут написать слово Германия, а не то что посетить свои епархии. Дай Бог, чтобы я ошибался. И хотя я люблю Льва и ненавижу Церковь, я не хотел бы, чтобы Sancta Ecclesia Romana оказалась разделенной на две части, как свинячья задница. Думаю, это был бы конец нашей цивилизации. Время покажет.

Альфонсина Орсини (мать Лоренцо, племянника Льва), в которой боролись за превосходство алчность и амбиции, недавно умерла, но это не уменьшило энтузиазма Льва во время карнавальной недели. Он немного поплакал, затем снова отправился со стен Сан-Анджело смотреть на гуляние. Здесь было все: бои быков на улицах (которые я считаю особенно отвратительными, а Лев явно находит это зрелище очень даже забавным), соревнования по бегу и по борьбе, театральные постановки и музыкальные представления (некоторые откровенно похотливые) и мерзкая поросячья давка, которая происходит у Монте-Тестаччо и которую поэтому мы, к счастью, были лишены возможности созерцать. Это действительно чудовищное мероприятие: целые повозки визжащих и обсирающихся от страха поросят затаскивают на самую вершину Монте-Тестаччо и затем буквально швыряют к подножию, чтобы толпа дралась за них. Некоторые животные, те, что потяжелее, падая, серьезно увечат или даже убивают людей. Когда душераздирающий визг поросят и крики плебса затихают, у подножия холма остается кровавое месиво из тел людей и животных, а воздух полон зловония от опорожненных мочевых пузырей, свиных и человеческих. Я совершенно не понимаю, что здесь веселого.

Перед замком Сан-Анджело была устроена потешная битва, унизительная по своей сути. Для нее всех папских слуг нарядили в вычурные (и непомерно дорогие) костюмы нелепого фантастического покроя. «Оружием» были апельсины, которыми все с остервенением кидали друг в друга. Я наотрез отказался принимать в этом участие, хотя Лев просто умолял меня.

– Это же игра, Пеппе! – воскликнул он. – Не порти веселье!

– Ваше Святейшество намерено принять участие? Вероятно, нарядившись Мессалиной, с апельсином, засунутым в жопу?

– Это было бы неприлично. Я приказываю тебе присоединиться к игре.

– Я со всем уважением отказываюсь подчиниться приказу Вашего Святейшества.

– Я велю выпороть тебя и бросить в тюрьму, наглый сучий выблядок! – вскрикнул он, топнул ногой и застонал от боли, так как сотряс свою воспаленную задницу (за два года она лучше не стала, но ведь лучше не стали и его амурные утехи).

– Прошу прощения, Ваше Святейшество, но я к ним не присоединюсь.

– Тогда, черт с тобой, пойдем, посмотрим, – сказал он, успокаиваясь.

И я пошел. Зрелище меня совсем не развеселило, несколько человек получили даже тяжелые травмы («Я буду молиться за вас», – помпезно произнес Лев, благословил, и их унесли на носилках). Льву битва так понравилась, что он распорядился повторить ее на следующий день.

Народное шествие было просто блестяще, и приближено, насколько это было возможно, к стилю древних. Я сидел вместе со Львом и почти всеми членами папской курии на стене Сан-Анджело и ждал, когда шествие будет проходить мимо. Как я уже сказал вам, Серапика как раз ради этого занятия и оторвал меня от написания мемуаров. Думаю, что некоторые из чванливых гостей были потрясены тем, что Лев так неприкрыто радуется этим вульгарным представлениям, так как мне попалось письмо, которое Анджело Джерманелло, очевидно, писал маркизу Мантуанскому. Джерманелло легкомысленно оставил письмо недописанным в одной из читален рядом с главной библиотекой, и я не посчитал зазорным тотчас удовлетворить свое любопытство. Вообще-то у меня даже склонность читать чужие письма, что вы и сами вполне можете заметить.

Я почувствовал в этом письме слегка неодобрительный, ханжеский тон:

«El papa sennesta in castello tucto el di ad vedere le mascare et omne sera se fa recitar comedie, et domane el Sr Camillo Ursino ad la presentia de la sua Sta deve contrahere li sponsalitii con una figliola de Johanpaulo Baglione.Ноге e morta madonna Alphonsina cugnata del papa in Roma in la casa del papa quando era in minoribus…».

To, что упоминание о смерти Альфонсины Орсини и описание того, как Папа проводит весь день наблюдая за всеобщим празднеством, стоят рядом, думаю, не случайно.

Шествие началось от Капитолия утром Giovedi grasso. Процессия медленно прошла по Via del Bianchi к замку Сан-Анджело (где мы его поджидали и где она еще больше замедлила свой темп, чтобы выразить почтение Льву, а также чтобы мы смогли дольше ею полюбоваться), затем проследовала к собору Святого Петра. Закончилось шествие на Piazza Navona уже в сумерках.

В этом году было тринадцать передвижных платформ, которые, кроме других легендарных персонажей и героев, представляли Италию (изображение наподобие статуи, которая была у Льва), Нептуна, Геркулеса, Атланта, Эола, Вулкана, реку Тибр, Капитолийскую волчицу, Александра Великого (да еще и на коне, как вам это нравится!). Там также были два довольно неврастеничных верблюда, которых прислал Льву в подарок какой-то властелин-сикофант, пытаясь снискать милость. Думаю, он искренне считал, что мы будем рады тому, что по Ватикану слоняются два вонючих животных и срут где попало.

И наконец, там был гигантский глобус, на который довольно неустойчиво был посажен ангел. Это последнее символизировало триумф религии. Следом шли наряженные в древнеримские костюмы около двух сотен молодых людей, представлявших гильдии Рима, в чем было немало иронии, если вспомнить, что римская молодежь славится прежде всего своим бездельем. Она шатается по улицам и пакостничает. Античность наложила, так сказать, на все свою печать, и это не удивительно, если принять во внимание страсть Льва к культуре древнего мира. Ему очень польстило (думаю, Лев был искренне тронут), когда он заметил пурпурно-голубое знамя, вышитое золотой нитью и украшенное драгоценными камнями, на котором был изображен он, как бог Солнца. Когда процессия проходила под стенами Сан-Анджело, всюду слышались радостные крики «Viva Leone! Viva il Papa!», сливавшиеся в единый мощный рев. Лев воодушевленно махал людям, и, клянусь, я видел, как он смахнул слезу тыльной стороной ладони. Казалось, что возродились слава и великолепие Республиканского Рима, но в облачении воскрешенного античного образования, науки и искусства. Воистину золотой век Афины Паллады. Золотой век Папы из семейства Медичи.

Естественно, много было и незапланированного веселья: почти все веселящиеся были пьяны и пили, вероятно, уже целую неделю. Они забирались на платформы, одни толпы выбегали из процессии, другие к ней присоединялись, так что уже трудно было разобрать, кто официально принимает в ней участие, а кто нет. Некоторые участники мужского пола (те, например, кто представлял Нептуна, Геркулеса и Атланта) в интересах исторической и мифологической точности надели на себя как можно меньше, но даже и этого скромного прикрытия вскоре уже не было. Напившиеся вина женщины с восторженным визгом сорвали с несчастного Атланта фиговый листок и бросили ревущей толпе, а с Нептуна, возвышавшегося над искусственными пенными волнами и окруженного какого-то скользкого вида женщинами с трезубцами, к его ужасу, очень скоро сорвали всю чешую. Пораженная неожиданным зрелищем мужских принадлежностей, представлявшая ангела, символизировавшего религию, она чуть не съехала с глобуса. И это было лишь начало веселья. Только Богу известно, какое буйство творилось тогда, когда процессия в сумерках достигла Piazza Navona. Говорят, что треть детей, рождающихся в Риме, зачинают вечером Giovedi grasso. Или, точнее, на Piazza Navona. Вполне этому верю.

В прошлом году во время карнавальной недели Лев и я присутствовали на очень необычным банкете, который давал Лоренцо Строцци, банкир, брат Филиппо Строцци, хорошо известный в Риме (и, вероятно, за его пределами) благодаря своим эпикурейским наклонностям. Лев явился переодетый кардиналом, в глупой черной бархатной полумаске. Явно подразумевалось, что никто не должен был узнать его, но поскольку кардиналы Росси, Чибо, Салвьяти и Ридольфи тоже присутствовали на банкете, то разыгрывать инкогнито было бессмысленно.

Нас провели вверх по лестнице к двери, покрашенной в черный цвет, и через эту дверь мы вошли в большой зал, полностью задрапированный в черный шелк и бархат. В центре зала находился черный стол, на котором стояли два черных графина с вином и два человеческих черепа, наполненных изысканными яствами.

– Тебе не кажется, что бедняга в тоске? – прошептал мне Лев.

– Нет. Подразумевается, что мы должны почувствовать таинственность или страх, или и то, и другое.

После того как мы здесь немного поклевали еды, всех препроводили в соседний зал, еще больших размеров, залитый ослепительным светом бесчисленных свечей и масляных ламп, некоторые из которых были превосходной работы, из золота или серебра, украшенные драгоценными камнями. Я заметил, что Лев с завистью на них смотрит. Мы сели за огромный стол, и почти тут же нас удивил – если не сказать потряс – глубокий рокот под нашими стульями. Некоторые дамы упали в обморок, а кардинал Ридольфи, старый ломака, с визгом ужаса вскочил на ноги и объявил:

– Вот он, апокалипсис!

На самом деле звук издавало механическое устройство под полом (очень хитрое, признаю, но все же de trop), сделанное так, что большая круглая часть столешницы поднималась из помещения ниже этажом, через пол, и становилась вровень со столом, за которым сидели мы, а на ней уже были огромные блюда с едой. Некоторые из гостей разразились аплодисментами, прежде всего от облегчения. Лоренцо Строцци позволил себе лишь тень улыбки, как фокусник, польщенный удачей первого фокуса, но знающий, что впереди есть кое-что и получше. И действительно, было.

Слуги поставили серебряное гравированное блюдо перед каждым из гостей. Ко всеобщему недоумению, содержимое было совершенно несъедобным. Раздались крики ужаса, восхищения или изумления, послышался натужный смех, некоторые не на шутку испугались.

– В вашем что? – спросил я у Льва.

Он внимательно поглядел на свое блюдо и понюхал.

– Похоже на часть женских панталон, – ответил он. – Вареных.

– А у меня сырая колбаска.

– Пустая яичная скорлупа! – крикнул кто-то.

– Жаба… Иисусе… да еще и живая жаба! – закричал кто-то другой, с еще меньшим восторгом.

– Каблук от башмака…

– Платок, зажаренный во взбитом тесте…

– Боже Всемогущий – пенис! Ой, нет, подождите; минуточку… ах! Это маленький бланшированный кабачок, кажется…

Свет вдруг погас. Не знаю, как именно это удалось Строцци, может быть, за драпировкой были спрятаны слуги – действительно, сейчас, когда думаю об этом, то вижу, что иначе это было и не сделать. Большой зал тут же заполнился истошным визгом всех дам и кардинала Ридольфи. Затем мы снова услышали гул и почувствовали вибрацию механизма стола, который явно опустили, заново нагрузили и подняли второй раз. После этого свечи снова зажгли (что заняло некоторое время), и – поглядите – огромный стол, за которым мы сидели, был накрыт. На этот раз аплодисменты были долгими и усердными.

На первое нам подали овощной суп с stracciatelli и potage a la royne, которые мы закусывали огромными кусками хлеба, поджаренными на масле с чесноком, толсто намазанными пряным паштетом из куропатки и фазана и украшенными funghi porcini, артишоками, жаренными в масле на еврейский манер (Строцци ведь банкир), и маленькими луковками. Был также potage garni со всякого рода требухой (которую я терпеть не могу, хотя принципы гностицизма мне все равно не позволяли есть ничего мясного).

Второе блюдо состояло из жареной оленины, различных пирогов, запеченных языков, пряных колбас и салями, поданных с нарубленной дыней и фигами, и аппетитных кулебяк с яйцами. За этими деликатесами последовали огромные блюда с жарким: снова куропатка и фазан, жаворонки (их языки, зажаренные в меду с апельсином и basilico, поданы были отдельно), горлицы, голуби, маленькие цыплята и целые ягнята. Затем шел огромный набор блюд из сливочного масла, яиц и сыра: пироги, кулебяки, булочки и тому подобное. Чаши с melanzane, маринованными в белом вине и щедро посыпанными ароматными травами, сельдерей, порубленный с луком, стручковым перцем и залитый растительным маслом, тоже были. Вино лилось как моча пьяницы.

После нескольких часов непрерывного застолья я совсем изнемог. У меня просто в голове не укладывалось, как остальные гости по-прежнему счастливо напихивали свои желудки. Лев, разумеется, уминал все, однако он еще не перднул (но я ждал, что он выдаст вонь с минуты на минуту), и это немного утешало. Наконец Лоренцо Строцци, сидевший во главе стола, встал на ноги, немного нетвердо.

– Ваше Святейшество… э… то есть Ваше Преосвященство, я, разумеется, хотел сказать!.. Мои дорогие и очень особые гости! Я предлагаю вам заключительную сцену, апофеоз, вершину этого весьма необычного вечера.

Он хлопнул в ладоши, и в зал вошли четверо слуг с массивным серебряным блюдом на плечах, в котором горой возвышалась, наверное, половина всех сливок Рима. Украшены сливки были роскошнее тиары Льва: ярко-красными черешнями, коричневыми сосновыми орешками, тонкими зелеными полосками травы, всевозможными орехами и ягодами, и по краям обложено позолоченными сухими листьями. Все собравшиеся (включая и меня, готов признаться) затаили дыхание.

Строцци продолжал, явно пьяный:

– А… это не совсем то, чем кажется, мои дорогие и особые друзья! Совсем не то. То, что вы видите, это лишь фантазм самой вещи – акциденции, скрывающие субстанцию, как сказал бы наш добрый Фома Аквинский. Видите, Ваши Преосвященства? Я не совсем невежественен в королеве наук. Прошу прощения, я отвлекся. Да, невидимо для ваших глаз, дражайшие гости, наслаждение более изысканное, более… как бы сказать, какое употребить слово?.. более чувственное (именно это слово!), чем просто сладость, которую обещает внешний облик. И позвольте дать вам небольшую зацепку, маленький намек, так сказать, на ту тайну, которая скоро станет явью: я не подаю никаких столовых приборов к этому последнему и самому роскошному блюду – вы должны пользоваться только языком.

И, сказав это, он плюхнулся на стул. Блюдо стояло несколько неудобно, в центре стола. Какое-то время мы сидели и молча глядели на него. Затем встал кардинал Салвьяти, вытянулся, нагнувшись над столом, как можно дальше, высунул зеленоватый, сморщенный язык и макнул кончик в гору сливок. Он на миг закрыл глаза, облизал губы, затем открыл глаза и кивнул.

– Очень вкусно, – объявил он. – Действительно, очень вкусно. С привкусом grappa и дикого меда, если не ошибаюсь.

– Браво, Ваше Преосвященство! – крикнул Лоренцо Строцци пьяным голосом.

Осмелевшие после попытки Салвьяти, несколько господ и две дамы сделали то же самое. Хихикая и толкаясь, они высунули языки и попробовали этот кулинарный «апофеоз». Техника, хотя и неудобная, начала быстро перениматься. Однако кардинал Ридольфи решил выяснить наконец тайну этого необычного dolce. Он, высунув язык, нагнулся над столом, погрузил язык в пышную массу и тотчас отпрянул, визжа как женщина.

– Оно пошевелилось! – воскликнул он. – Кости Господни, я говорю вам, оно пошевелилось! А-а!..

Наступило всеобщее смятение, когда вдруг заметили, что огромная гора украшенной густой жижи и правда шевелится. Она стала вздрагивать, ворочаться, словно в нее вселилась жизнь. Сливки кусками стали падать вниз, орехи и черешня градом посыпались на стол. Казалось, что масса начала расти. К этому моменту Ридольфи был уже в истерике от собственной мнительности: он яростно оттирал губы тыльной стороной ладони, словно попробовал яд. Вообще-то, если бы этот банкет давал Папа Александр VI Борджиа, который все еще являлся членам курии в сновидениях, то там вполне мог быть яд.

Но вот все уже накинулись на это нечто, слизывали и соскребали сливки быстро, как только могли: люди лежали на животах на столе, тарелки отталкивались в сторону и даже падали на пол, был визг, хохот и вульгарные жесты. Думаю, мне никогда в жизни не доводилось видеть столько высунутых языков одновременно, да я и не желаю больше видеть такое зрелище: человеческие существа очень нелепо выглядят с высунутыми языками. Лев должен запретить это делать людям во всех подчиненных Риму государствах. Собственно говоря, я совсем забыл о Льве: он сидел, развалившись на стуле, завороженный происходящим. Глаза его были выпучены и слезились.

Под загадочным холмом из сливок была спрятана молодая женщина, более того, когда обнаружили бедро, затем стопу, влажно лоснящийся розовый сосок и наконец волосатый лобок, стало ясно, что эта молодая женщина была совершенно голой. Какофония визгов и гогота тут же усилилась, и люди начали аплодировать. А языки все работали, нащупывали, извивались, облизывали сладострастно и медленно гладкую бледную плоть. Двое мужчин – один из них был слишком молод для такой забавы, по моему мнению, – облизывали одну и ту же грудь, оспаривая право на маленький упругий сосок, и время от времени лукаво переглядывались, изображая ценителей. К моему огромному удивлению, именно дама (я осторожно использую это слово) зарыла свое лицо между содрогающихся бедер и бесстыдно сосала, причмокивая, ее язык быстро нырял туда и обратно в интимное отверстие, скрытое под кустиком черных волос. Могу себе представить, какие сливки она собиралась там найти. Молодая женщина вытянулась на блюде, все еще полускрытая быстро разжижающейся массой. Она извивалась, стонала и хлопала ресницами в сексуальном экстазе. Под ее ягодицами хлюпало коллоидное месиво. Наконец она издала протяжный стон:

– А… А!

Молодой человек, деливший грудь с товарищем, вынул свой трепещущий пенис и незаметно терся им о ножку стола, а женщина – присосавшаяся к телу с другого конца, засунула в обросшую волосами губастую щель, так приковавшую ее внимание, черешню – очевидно, для того, чтобы иметь удовольствие высосать ее обратно. И это было последнее, что я заметил.

– Ваше Святейшество, – сказал я Льву, – нам пора уходить.

– Да, ты прав, Пеппе. Да, да.

Когда мы выходили в дверь, я заметил, что кардинал Ридольфи валяется, растянувшись на полу.

– Наверное, упал в обморок, – сказал я. – Не перенес вида женского тела.

Лев гневно сверкнул на меня глазами.

Как я уже сказал, это было в прошлом году. Если не считать карнавала, 1520 год пока что был спокойнее.

Завтра снова надо поработать над мемуарами.

1505

Я принял гностическое крещение двадцать третьего мая 1505 года, ровно через неделю после Барбары. Это произошло в небольшой часовне, которую магистр соорудил для себя за домом. Воздух был полон ароматов благовоний, часовня освещалась только большой масляной лампой, свисавшей с потолка на золотой цепи. На стенах были нарисованы солнце, луна и звезды. За алтарем стоял высокий алебастровый сосуд со свежими цветами, а на самом алтаре, представлявшем собой гладкую мраморную плиту, поддерживаемую двумя кариатидами, находилась большая черная статуя торжественно сияющей Мадонны с Божественным Младенцем у нее на коленях. Слева от алтаря в пол из квадратных плит черного и белого мрамора была вделана глубокая емкость, выложенная золотом и наполненная водой, пахнущей розовым маслом.

Магистр был одет в простой белый батистовый балахон, доходивший до пят. На голове у него была белая бархатная шапочка с изображением солнца из позолоченной кожи. В правой руке он держал небольшой серебряный кувшин. Я стоял совершенно голый.

– Пусть кандидат выйдет вперед, – сказал он тихим, но твердым и ясным голосом.

Я медленно подошел к краю вделанной в пол емкости.

– К чему кандидат стремится? – произнес магистр.

Я ответил так, как меня учили:

– К посвящению в тайны нашего Спасителя Господа Иисуса Христа.

– Признаешь ли ты его истинные учения и принимаешь ли свет?

– Да.

– Отвергаешь ли ты Йахве-Йалдабаота и отталкиваешь ли тьму?

– Да.

– Будешь ли ты жить согласно с заповедями Иисуса Христа и гностической философии истины?

– Буду.

– Тогда войди в воды жизни и испроси милости нашего Спасителя Иисуса Христа и милосердия Отца Небесного.

Я стал спускаться, довольно неловко, в емкость, держась руками за золотые стенки. Когда я был готов, я кивнул магистру. Он нагнулся, набрал в кувшин воды, снова выпрямился, затем медленно и осторожно начал лить воду мне на голову. Одновременно он стал нараспев читать гностическую литургию. Голос звучал красиво и чисто, каждая цезура – гимн красноречивого молчания. Чистое нежное звучание литургии переполнило мое сердце. Я чувствовал, что готов заново родиться.

Иессеус – Мазареус – Йесседекеус, живая река; могучие правители, великий Йакобус, и Феонемптос, и Исауель; сущность, управляющая истекающей милостью.

Зепеаэль; те, что правят над источником истины, Михеус.

Михар и Мнеминус; тот, что правит над крещением живущих.

Очиститель Псесеммен-Барфараггес; те, что правят над вратами реки жизни.

Мисеус и Михар; те, что правят над восхождением, Селдао и Элайнос; получатели святой милости и нетленного плода, могучие великого Сета; слуги четырех светил – великого Гамалиэля, великого Габриэля, великого Самбло и великого Абрасакса; те сущности, что правят дорогой восхождения солнца.

Ольсес, Гюмнеус и Геурюмайус; те, что правят заходом солнца в покой вечной жизни.

Фаританис, Миксантер и Михнанор; защитники избранных душ, Акраман и Стемпсухос; великая сила Тельмахаэль-Тельмахаэль-Эли-Эли-Магар-Магар-Сет; сущность великая, невидимая, девственная и неназываемая в духе и в бессловесности; великое светило Гармозель, где находится жизнь, самопричинный бог в истине, с которым Адас, вечное человеческое существо.

Оройаель, где великий Сет и Иисус вечной жизни, который явился, был распят порабощенный законом; третий, Дауейте, где покоится плод великого Сета; четвертый, Елелет, где покоятся души плода; пятый, Иоель, который правит именем существа, которому будет дана власть крестить святым непреходящим крещением, которое выше неба.

И таким образом, посредством нуминозного и нетленного Поймаеля, ради достойных крещения отречения и невыразимых печатей оного, каждый получивший знание о принимающих его, в той мере, в какой был обучен, подготовлен и в какой мере усвоил его, не познает смерти!

О Иессеус!

Иоеуоуа!

Окруженное тайной!

О Иессеус-Мазареус-Иесседекеус!

О вечноживущий родник!

О ребенок ребенка!

О имя всей славы!

Окруженное тайной!

О вечное существо!

ИИИИ ЭЭЭЭ ОООО ЮЮЮЮ ОФФФ? ААА!

Окруженное тайной!

ЭИ АААА ОФФФ!

О существо, созерцающее эоны.

Окруженное тайной!

а е е в в в и и и и ю ю ю ю ю ф ф ф ф ф ф

О сущий во веки веков.

Окруженный тайной!

И эа аио в глубинах души!

О сущий ю-псилон во веки вечные!

Ты – это мы!

Мы – это ты!

Я воистину воздаю хвалу тебе.

Ибо познал тебя;

Твое, О Иисус! Смотри О навечно о-мега.

О навечно э-псилон, О Иисус!

О вечность, О вечность!

О бог безмолвия, умоляем тебя, Ты наше царство покоя. О Сын, Эс, Эс, эпсилон!

Подними человеческое существо и этим посвяти в свою жизнь принявшего крещение согласно с твоим невыразимым и вечноживущим именем! Поэтому пусть благовоние жизни будет в принявшем крещение; ибо он был смешан с водой правителями жизни. Пусть с тобой у него будет жизнь спокойствия твоих святых, О вечно сущий в самой истине!

Закончив литургию, магистр помог мне вылезти из емкости. Он прикоснулся своими губами к моим, приветствуя и благословляя меня поцелуем. Со столика за его спиной он взял мою новую белую одежду крещения, надел мне ее через голову, покрыв мое нагое тело.

– Приветствую тебя в общине истинно верующих, Пеппе, – сказал он тихо и со всей нежностью и заботливостью матери (настоящей матери, которой я никогда не знал) прижал меня к себе.

– Благодарю, магистр, – ответил я, тронутый до самой глубины души.

Да, я действительно родился заново.

1520

Меня снова прервали. Ко мне в комнату ворвался Лев, сжимая в пухлой руке какую-то книгу. Лицо его раскраснелось, глаза были гневно выпучены.

– Ты читал, что теперь говорит этот немецкий ублюдок? – закричал он, яростно размахивая в воздухе книгой.

– Ваше Святейшество, сейчас почти полночь…

– Во имя костей Господа, плевать мне, который сейчас час! Сперва он сжигает мою буллу на базарной площади, а теперь у него хватило наглости прислать мне с каким-то раболепным посланцем копию своей диатрибы!

– Если Ваше Святейшество успокоится…

– В задницу спокойствие! Слушай, Пеппе, слушай, какого дерьма навалил этот нечестивец!

Лев открыл книгу и начал читать вслух, расхаживая взад и вперед, временами просто задыхаясь от ярости.

– Как он ее озаглавил? – спросил я устало.

– An Den Christlichen Adel Deutsches Nation. Какая жаба! Жополиз! Членосос! Как он посмел обращаться к дворянству немецкой нации через мою голову?! За кого он себя принимает? За второго Папу? Только послушай… послушай, Пеппе!

– Хотя канонизация святых, возможно, и была хороша в прежние времена, сейчас такой порядок определенно плох. Как и многое, что было приемлемо в прежние времена, – посты, церковная собственность и украшения – сегодня постыдно и оскорбительно. Так как очевидно, что канонизации святых делаются не ради божественной славы или духовного блага христиан, а лишь ради денег и репутации! (Кровь Господня!) Одна церковь хочет превзойти другую и не хочет делиться преимуществами с другой церковью. В эти злые времена злоупотребляют даже духовными ценностями для достижения мирских благ, так что все, даже сам Бог был поставлен на службу стяжательству (я бы приказал ему яйца оторвать, если бы они у него были!). Эти преимущества лишь способствуют расколу, сектам и гордыне. Церковь, имеющая преимущества, смотрит на другие свысока и возвышает себя. Однако божественные ценности являются общими для всех, служат всем и должны способствовать единению. Но Папе нравится все так, как есть. (Святотатственная, мстительная скотина!) Ему не понравилось бы, если бы христиане были равны и объединены вместе.

Здесь следует сказать, что все церковные вольности, буллы и все прочее, чем торгует Папа в своей лавке в Риме, должны быть отменены, не должны приниматься во внимание или должны быть распространены на всех. Но если он продает или дает особые вольности, привилегии, милости, преимущества и права Халле, Венеции, Виттенбергу и прежде всего своему городу Риму, почему бы ему не дать это все всем церквям? Разве не обязан он (у сучьего выпердыша хватает дерзости говорить мне, что я обязан!) делать все, что в его силах, для блага всех христиан, бесплатно, ради Господа, даже стать ради них мучеником? Скажите мне тогда, почему он дает или продает одной церкви, а не другой? Или презренное богатство в глазах Его Святейшества делает такое большое различие между христианами, у которых одно крещение, одно слово, одна вера, один Христос, один Бог и все остальное? Или сторонники Рима хотят, чтобы лил были так слепы ко всему этому, хотя у нас есть глаза, и были так глупы, хотя у нас прекрасная способность суждения, что стали бы поклоняться такой алчности, надувательству и обману? Папа – это пастырь, но лишь когда у вас много денег. И все же сторонников Рима не стыдит его мошенничество, когда он водит нас туда-сюда своими буллами. Их интересуют только деньги, деньги, деньги и ничто другое!

Совет мой таков: если это безрассудство не может быть запрещено, то каждому честному христианину следует открыть глаза и не позволить сбивать себя с пути буллами, печатями и всем их суетным великолепием. Пусть он останется дома в своем приходе и довольствуется лучшим: своим крещением, Евангелием, своей верой, своим Христом и своим Богом, который тот же Бог повсюду. Пусть Папа будет слепым поводырем слепых. Ни ангел, ни Папа не сможет дать вам столько, сколько дает Бог в вашей приходской церкви. Дело обстоит так, что Папа уводит вас от даров Бога, данных вам бесплатно, к своим дарам, за которые вы должны платить. Он дает вам свинец вместо золота, шкуру вместо мяса, шнурок вместо кошелька, ушную серу вместо меда, красивые слова вместо блага, букву вместо духа. Вы все это видите перед своими глазами, но упорно не замечаете. Если вы намереваетесь уехать на небо на его дешевых бесовских безделушках, то эта колесница скоро сломается и вы упадете в Ад, и не во имя Бога живого!

Лев прервал чтение. Он тяжело дышал, ловил ртом воздух. Лицо его опасно побагровело. Я всерьез подумал, что он сейчас доведет себя до сердечного приступа. Лев в гневе швырнул книгу на пол.

– Ваше Святейшество, прошу вас, – это всего лишь риторика крестьянина!

– Я его сожгу, клянусь!

– Язык сточных канав. Я все время слышал такое вокруг себя в детстве в Трастевере. Любая пропитая блядь напишет лучше.

Я с сожалением посмотрел на мемуары, лежащие передо мной на столе. В самом деле жаль, у меня тоже неплохо писалось, пока Лев меня не прервал.

– Я его живым зажарю, Пеппе, – выговорил Лев, немного успокаиваясь. – Я буду смотреть, как он горит в этой жизни, и буду тешить себя мыслью о том, что в следующей он будет гореть вечно. Этот человек – зараза, Пеппе. Его надо уничтожить.

– Да, Ваше Святейшество.

– Что ты там пишешь? Вот там, на столе.

– Ничего.

– Пишешь ничего? Действительно литературное достижение. У других это получилось не нарочно…

– Как у Лютера, – сказал я.

– …но ты делаешь это умышленно. Как умно. Могу я посмотреть этот шедевр, состоящий из ничего?

– Лучше не надо, Ваше Святейшество. Это… ну… довольно личное.

– Как же «ничего» может быть личным?

– Я выразился фигурально, и Ваше Святейшество это прекрасно поняли.

– Не может быть ничего личного в том, что касается Папы.

– Скажите это своей курии, Ваше Святейшество.

– О, я уже пробовал, поверь…

Лев как-то странно и задумчиво посмотрел на меня; его отстраненный взгляд был направлен в себя, и я понял, что его уже нисколько не интересует характер моих записей.

– Ваше Святейшество?

Он вдруг улыбнулся:

– Давай скажу тебе… нет, лучше покажу тебе, что именно я думаю об этом немецком еретике.

– Как угодно Вашему Святейшеству.

Лев расстегнул и снял свою mozetta, аккуратно повесив ее на спинку стула. Он подобрал подризник, заткнул его за пояс. Затем стянул подштанники, подошел к книге Лютера, которая лежала на полу там, куда он ее бросил, и расставил над ней свои пухлые, бледные, безволосые ноги, которые слегка подрагивали. Одной рукой он взялся за пенис и направил его вниз.

– Ваше Святейшество! Только не у меня в комнате!

Протесты были бесполезны. Лицо Льва медленно расплылось в улыбке, а из кончика члена хлынула блестящая, горячая, золотая струя мочи и разлилась по всей An Den Christlichen Adel Deutscher Nation. Через несколько секунд вся книга была мокрой. Лев, крякнув, стряхнул последнюю каплю, которая с тихим всплеском упала на кожаный корешок книги.

– Жаль только, – заметил он, снова надевая подштанники и облачаясь в малиновую mozetta, – что это была не рожа этого немецкого ублюдка.

Он вышел, хлопнув дверью.

1508

Весной 1508 года Барбара и я были наконец приняты в общину верующих. Церемония проходила в домашней часовне магистра, так же как и наше крещение. Присутствовали несколько гостей, среди них была и какая-то госпожа. Все они были одеты в торжественное литургическое золотое одеяние, украшенное замысловатым разноцветным узором. Барбара и я были в простой белой одежде. Магистр встал перед алтарем с черной Мадонной с Младенцем. Рядом с алтарем находился небольшой столик, покрытый золотой материей, и на нем лежали Евангелие от Иоанна Возлюбленного и небольшая чаша из прозрачного стекла, наполненная чистой водой. Там же лежало полотенце. Магистр держал в руках книгу с дорогими иллюстрациями, книгу катаров Rituel de Lyons.

Посмотрев на нас обоих ласковым, но торжественным взглядом, он воскликнул:

– Пеппе и Барбара, любимые дети Отца и Спасителя Иисуса Христа, вы, которые были крещены его святым именем: отрекитесь ото всех идолов и кумиров и презирайте самый святотатственный идол из всех, то есть плотское тело. Очистите сердца от всех демонов нечистоты и заблуждения, чтобы сердца ваши мог посетить Отец и они могли наполниться славой его небесного света! Знайте, что вы вечны и бессмертны, и пусть же смерть сама умрет в вас!

Затем магистр прочел несколько молитв из Rituel de Lyons, которые мне запрещено здесь приводить. Когда он закончил читать, мы по очереди подошли к нему. Он опустил указательный палец в чашу с водой и помазал нам лбы, ладони и стопы, говоря:

– Сын света, войди в общину верующих ныне и присно. Иисус! Иисус! Иисус!

Затем магистр дал нам поцеловать Евангелие от Иоанна.

Взяв нас под руку, он отвел Барбару к женщине, а меня к мужчинам, и мы обменялись поцелуями.

Нагибаясь, каждый мужчина осторожно и нежно прикасался ненадолго своими губами к моим. Затем мы обнимались. Я увидел, что Барбара и та женщина стоят, крепко прижавшись друг к другу. После этого вся компания, с магистром во главе, разразилась долгими теплыми и радушными аплодисментами. Признаюсь, это очень меня тронуло.

Ритуал завершился еще одной молитвой из книги Rituel de Lyons, которую, к сожалению, мне тоже не позволено здесь воспроизвести.

– Сегодня вечером, – сказал магистр, когда мы выходили из часовни, – ты и Барбара впервые примете участие в Ритуале отречения. Теперь, когда вы полноправные члены общины верующих, вам не просто можно присутствовать, от вас требуется присутствие.

Тогда я этого еще не знал, но участию в Ритуале отречения суждено было избавить меня от последних остатков прежней жизни и, более того, сделать меня почти неуязвимым для эмоциональных потрясений. Увидите сами.

Из женщин я узнал только ту, что присутствовала на недавней церемонии, когда нас торжественно принимали в общину верующих. Там находились еще четыре женщины и шестеро мужчин; почти все они были молоды, и никто из них (так казалось) не имел физических изъянов. Я волновался, не будет ли из-за этого нам с Барбарой неловко. В небольшой передней перед входом в часовню мы разделись (и мужчины и женщины вместе) и надели длинные свободные серебряные одеяния. У каждого на груди черным цветом был изображен какой-нибудь гностический знак или символ. Каждый из нас подпоясался черным кожаным поясом с серебряной пряжкой, вид которой был довольно любопытен:

Позднее мне сказали, что Совершенные у Catharistae носили точно такие же пояса и что пояс магистра когда-то принадлежал Бертрану Марти, епископу катаров, жившему двести лет назад в Лангедоке во Франции. Мое серебряное одеяние сшито было либо для ребенка, либо специально для меня, так как по длине оно подходило мне в самый раз. На ногах у нас не было ни башмаков, ни сандалий.

Невозможно было не поддаться влиянию атмосферы одухотворенности, когда мы парами вошли в часовню, украшенную расставленными в определенном художественном порядке горшками и вазами со свежими цветами. Даже черная Мадонна на алтаре казалась живой, производилось впечатление, что она шевелится, оставаясь безмятежно спокойной и неподвижной. Чувствовался тонкий аромат какого-то древесного благовония. Последний золотой свет умирающего вечера за окнами просачивался внутрь и смешивался с сиянием свечей, окрашивая наши лица насыщенным янтарным цветом, а наши серебряные одеяния мерцали раскаленной патиной. Нас окутывала тишина глубокая, приятно волнующая и благоговейная. Она впитывала в себя все страхи и сомнения (во всяком случае, мои страхи и сомнения), все не выраженное словами нетерпение и нерешительность, подобно тому, как губка впитывает воду.

Наконец, когда мы встали полукругом перед алтарем, тишину нарушил благозвучный голос магистра, нашего иерофанта:

– Блаженный апостол Фома писал так: «Сказали ученики его: Когда ты нам явишься и когда мы тебя узрим? Иисус сказал: Когда вы разденетесь и не будете стыдиться, и возьмете свою одежду и положите ее себе под ноги, как малые дети, и будете ступать по ней, тогда узрите сына живых. И вы не будете бояться».

Мы один за другим (кроме магистра) стали расстегивать пояса, стягивать одеяние через голову, оставаясь нагими, и аккуратно класть ее себе под ноги. Признаюсь, что когда очередь дошла до меня, я начал немного волноваться. Но я разделся. Я встал на свою одежду и попытался выпрямиться – волосатый карлик, убогое существо. Но не было ни любопытных взглядов, ни жалостливо искривленных губ, и я почувствовал себя равным среди равных, почувствовал, что у меня такое же положение, что и у всех остальных участников Ритуала. Я был сильно растроган. Я не мог не заметить, что у Барбары, которая стояла против меня с другой стороны алтаря, были прекрасные, полные груди. Вообще-то она была действительно красивой, и при других обстоятельствах я бы пожалел ее из-за того, что у нее нет рук. Однако сейчас ничего нельзя было чувствовать, кроме огромной гордости за то, кто мы есть, и от того, чем мы сейчас занимаемся. Не могу также не сознаться в том, что для меня вся ситуация втайне была эротичной. Моя приверженность тому, что я к тому моменту узнал о нашей гностической философии, была безгранична, я понимал и одобрял то, что гностики отвергают цели плотских побуждений. Но когда вокруг вздымаются и опадают обнаженные груди, когда начинает подрагивать расслабленный пенис, а рядом в свете лучей вспыхивает пламенем медно-рыжий кустик лобковых волос, невозможно не почувствовать, как сильный поток возбуждения проходит по всему нутру и, поднимаясь на поверхность, приятно щекочет кожу мурашками. Конечно, это было бы невозможно, если бы меня заставили почувствовать себя мерзким, уродливым или отвратительным. Мысль о том, что все безоговорочно принимали меня таким, каким я был, обвевала теплом, и это свидетельствовало об истинной связи (я имею в виду то, что мы были действительно частью друг друга, что мы действительно были крепко-накрепко связаны), а там, где присутствует тепло такой эмоциональной связи, скоро возникает и мысль о физической близости. Ubi caritas et amor, Deus ibi est, вполне может быть, но также присутствует и спокойное наслаждение тщательно сдерживаемым желанием. Erosque ibi est.

– Спаситель сказал: «Плотское тело изменчиво, а то, что изменчиво, погибает и перестает быть, и больше нет у него надежды на жизнь. Ибо плотское тело воистину есть животное. Не плод ли оно полового соития, как и тела всех животных? Если же плотское тело от полового соития, как оно может отличаться от тела животного? И поэтому вы – дети до тех пор, пока не повзрослеете».

Когда магистр закончил говорить (на самом деле он цитировал книгу «Писание Фомы неверующего для Совершенных»), мы начали медленно двигаться хороводом вокруг алтаря и топтать и мять босыми ногами сброшенные одеяния.

Магистр продолжил:

– И первый из правителей сказал ангелам, бывшим с ним: «Придите, создадим же человека по образцу Бога и по нашему образу, чтобы образ существа человеческого служил нам светом». И они произвели творение при помощи власти, взятой у каждого, в соответствии с особенностями, данными им. И каждый правитель вложил в душу того существа особенность, которая соответствовала тому образу, который виделся ему. И затем создали они существо, по образу первого совершенного человеческого существа. И сказали они: «Назовем его Адам, чтобы было у нас его имя как пламенная власть». И правители начали творить:

Первый, доброта, создал живую кость.

Второй, предусмотрительность, создал живую соединительную ткань.

Третий, божественность, создал живую плоть.

Четвертый, власть, создал живой костный мозг.

Пятый, царствование, создал живую кровь.

Шестой, усердие, создал живую кожу.

Седьмой, рассудок, создал живые волосы.

Магистр, который до этого момента был одет в серебряное одеяние, теперь разделся и встал на одеяние ногами, как и мы. Я заметил, что он худой и мускулистый и что, несмотря на то что на голове волосы были с проседью, в паху они были прекрасные, черные и блестящие.

– Первый, Рафао, начал с создания макушки.

После каждой фразы мы останавливались и указательным пальцем касались названной части тела.

– Арона создал череп.

Мениггесстроэт создал мозг.

(Здесь мы коснулись лба.)

Астерекме – левый глаз.

Таспомаха – правый глаз.

Иеронюмос – левое ухо.

Биссумееми – правое ухо.

Акиореим – ноздри.

Баненефрум – губы.

Амон эф Шата – передние зубы.

Ибикан – задние зубы.

Адабани – затылок.

Хаамани – горло.

Тебар – левое плечо. (Здесь у меня возникли затруднения.)

Деархо – правое плечо. (Тоже.)

Абитриоон – левую руку.

Эуантен – правую руку.

Астропсамини – левый сосок.

Барроф – правый сосок.

Баум – левую подмышку.

Арарим – правую подмышку.

Фтауе – левую подмышку.

Гесоле – живот.

Аггромаума – сердце.

Мнашакка – задний проход.

Эйло – пенис.

Сорма – яички.

И Сорма – влагалище.

Ормаот – левое бедро.

Псереэм – правое бедро.

Ахиель – левую стопу.

Фнемз – правую стопу.

Боозабель – пальцы левой стопы.

Фикнипна – пальцы правой стопы.

Мы медленно остановились.

– Чего хочет Йалдабаот? – выкрикнул магистр.

– Заключить в темницу свет! – пропели мы в унисон.

– Какова наша цель несущих свет?

– Не дать его воле исполниться!

В этот момент из задней части часовни вышла красивая молодая женщина (обнаженная, как и все мы), в руках у нее была красная шелковая подушечка, на которой стоял богато украшенный серебряный потир. Женщина с почтением приблизилась к магистру, опустилась перед ним на колени и склонила голову.

– Да не исполнится, – произнес магистр, неожиданно понизив голос.

Я был крайне удивлен, когда понял, что сейчас должно произойти, так как до этого я никогда – даже в самых красочных мечтах – не мог себе представить, что у гностиков одним из следствий их общей веры могут быть коллективные обряды внутри общины. Ведь природа первого, по идее, исключала второе. То, что произошло между госпожой Лаурой и мной, было исключительно частным уроком познания духовной истины. По крайней мере, я так тогда полагал. Но теперь – теперь было видно, что предположение было совершенно ошибочным. По мне пробежала противная и в то же время приятная дрожь предвкушения.

Женщина, положив подушечку и потир на алтарь, теперь снова стояла на коленях перед магистром. Она подняла руки, взяла в ладони пенис магистра, поднесла его к губам и начала очень нежно целовать, словно это кое-какое маленькое живое существо – что-то вроде птички, или розового бутона, или куколки бабочки. Она прошлась вниз по телу пениса, и кончик ее розового языка оставил по всей длине блестящую влажную дорожку, словно улитка. Магистр тихо простонал – почти неслышно! – и закатил глаза так, что стали видны только белки. Его пенис становился все тверже, кивал и подрагивал, и было видно, что при полной эрекции он будет внушительным. Крайняя плоть засучилась и открыла головку, уже надувшуюся, багровую. Женщина начала массировать пенис кончиками пальцев, катать между ладонями, затем вставила его между грудей и начала двигать своим телом с искусством, которое можно было приобрести (я так подумал) лишь постоянно и увлеченно упражняясь.

Меня всего трясло, я не мог сдержать дрожи, я ничего не мог с собой поделать. В часовне сделалось вдруг очень тепло – из-за нашего общего возбуждения, волны невольного желания, жара и власти разбуженного Эроса. Всюду ощущалась влага и слышалось тяжелое дыхание: запах кожи и пота, дурманящие испарения животного начала, сдерживаемого ритуалом. Взгляды женщин были рассеянны, глаза остекленели, груди вздымались и опадали в такт с дыханием. Мужчины стояли широко расставив ноги, некоторые взялись руками за члены, способствуя возбуждению едва заметным ритмичным движением. Что, во имя Господа, мы собираемся делать? Или во имя темного, необузданного Диониса? Я был захвачен, пойман, но я не хотел, чтобы меня освободили. Я боролся с вселяющим ужас побуждением – с непреодолимым импульсом, – я был напуган им, но я знал, что каким-то образом, чудесным действием общей воли, сила, которую мы выпускали, сдерживается, что не она управляет нами, а мы ею. Мне казалось, будто я тону в огромном засасывающем океане, который тем не менее подчинен моей воле, – парадоксально, невозможно, восхитительно, фантасмагорично! Но это так. В ритуале воплощался пеан сексу, но – как я решил, естественно, – он был не хвалой и славословием, а поношением и проклятием. Как это проклятие будет выражено, я пока что себе не представлял.

Вот жрица встала лицом к магистру и взяла его твердый пенис пальцами одной руки. Пенис был толстым и массивным у корня, сосудистым, темным и ребристым, торчал вверх и немного утончался по мере приближения к раздутой головке. Она начала двигать им вперед-назад у себя между ног, не вводя его, лаская им себя, – говорят, что похотливые дочери Египта делали так с живыми змеями. Член магистра действительно походил на змею: гибкий, извивающийся, он мелькал рядом с ее влажными интимными местами и блестел в насыщенном свете, словно жезл Моисея, чудесным образом превратившийся в кобру. Человеческий пенис под воздействием эротического заклинания, которое мы молча сплетали волшебством наших животных сердец, сейчас преобразился, сделавшись живой, ищущей извивающейся тварью. Это был длинный податливый жезл, вызывавший нуминозное чувство, чувство присутствия божественного, и каждый раз, когда женщина проводила им себе по животу, по пухлым губам своей волосатой щели и дальше по тайной влаге, она что-то тихо бормотала сама себе.

Ее томный, опьяненный вздох эхом повторили некоторые из присутствовавших женщин.

В этот момент в другом конце часовни я услышал тихий возглас, и следом раздался звук густого всплеска. Когда я поднял взгляд, то увидел, что один из мужчин, вероятно не сдержав себя, эякулировал на пол. Помощница магистра утробно застонала и замотала головой. Мне казалось, что они лишь на волосок от настоящего соития, – но неужели в этом и состоит смысл ритуала? Я не мог в это поверить. Тогда что? И сколько они смогут продолжать эту странную предварительную игру, не теряя самообладания? Я огляделся, стараясь делать это как можно более незаметно. Я увидел Барбару, ее вздымающиеся груди, и заметил, как напряглись ее прелестные маленькие соски. Почти у всех мужчин была полная эрекция, и они руками быстро стимулировали свои члены, некоторые постоянно переминались с ноги на ногу, пьяные от предвкушения, топтались, словно резвые кони. Сам же я, заключенный в свою уродливую плоть, телесно оставался бесстрастен – но нет! – о, мое сердце бешено колотилось, а во рту совсем пересохло, – и то, и другое – верные признаки полового возбуждения.

В этот момент магистр взмахнул руками и прокричал что-то непонятное (непонятное по крайней мере для меня; не знаю, поняли другие или нет) высоким напряженным голосом. Женщина быстро взяла с алтаря потир. Она приставила его к бедрам магистра и пригнула ладонью трепещущий пенис, ловко направив его в полированную, блестящую серебром чашу.

Я увидел, как по всему телу магистра пробежала судорога – один, два, три раза – и еще раз, четвертый. Словно эхо, в часовне прозвучал полустон-полувздох – коллективное содрогание удовлетворения и одобрения. Магистр зажмурился, а приятные черты его лица исказил спазм сексуальной агонии. Он эякулировал в потир. Я был действительно потрясен. Зачем? Почему в потир? Объяснение могло быть только одно, и углубляться в мысль об этом мне совсем не хотелось. Содрогаясь от отвращения, я пытался прогнать мысль о том, что нам предложат отпить из потира, гротескно пародируя обряд причастия, однако неизбежность этого была очевидна.

Лишь Богу известно, как бы я повел себя, если бы очевидное стало действительностью, но мне не суждено было узнать, так как судьба распорядилась иначе: ритуал не достиг завершения. Неожиданно, – это мгновение, кажется, навсегда повисло в вечности, и ужас его не имеет конца и потому держит нас, не отпуская, – двери часовни распахнулись – о, этот страшный, отвратительный лязг! – и нас низвергли в темный кошмарный хаос.

Кто-то крикнул:

– Спасайтесь! Нас обнаружили!

Его я узнал сразу: фра Томазо делла Кроче. Немного старше, на висках больше седины, но темные глаза по-прежнему горели все тем же беспощадным огнем фанатизма. Его сопровождали шестеро или семеро вооруженных людей.

– Еретики! – заорал он, брызжа слюной. – Мерзкие, проклятые еретики!

Магистр ударился об алтарь, потир со звоном упал на пол, его содержимое пролилось. Мы судорожно старались надеть на себя серебряное одеяние, но невозможно было разобрать, кому какое принадлежит. Я схватил ближайшее и начал отчаянно натягивать его на голову. Некоторые женщины начали завывать.

– Не сопротивляйтесь! – прокричал магистр, подняв руку.

И тут они бросились на нас. Я увидел, что бедная Барбара, все еще голая, повисла на одном из людей фра Томазо и размахивала куцыми ручками, тщетно пытаясь защититься от удара. Некоторые из наших мужчин, несмотря на призыв магистра не сопротивляться, работали кулаками.

– Полная индульгенция за каждого еретика, отправленного на тот свет! – крикнул Томазо дела Кроче. Он стоял, скрестив руки на груди, лицо его искажала ярость.

Я зажал рот руками, чтобы сдержать стон, так как увидел, что Барбара упала на пол. Нападавший встал над ней, высоко поднял руку, и в желтом свете блеснул клинок его шпаги. На мгновение он замер, глядя с довольной улыбкой на Барбару. Затем рука ринулась вниз по неумолимой параболе, и шпага вошла в тело Барбары, прямо между ее прекрасных грудей. Мгновенно все вокруг было залито кровью. Она не издала ни звука, просто откинулась на спину, ее крошечные ручки все еще шевелились, глаза были плотно зажмурены. Шпага вышла из нее и снова вошла, на этот раз в живот.

– Пеппе!

Магистр взял меня на руки. Я заметил, как упал еще кто-то, пронзенный шпагой сзади в шею.

– Мы им не можем помочь! – прошипел магистр. – Нам надо бежать!

Все произошло в считанные мгновения, словно врата ада вдруг отверзлись, и преисподняя на миг опустела, изрыгнув сразу мириады чудовищ, так что Томазо делла Кроче не успел выделить магистра или меня как особую цель своей ярости, да и сомневаюсь, что у него было такое намерение: вот – мы, мы – еретики, этого достаточно. Как только нам вдвоем удалось пробраться к двери, за спиной я услышал вопль отчаяния и ненависти. И если бы не молодой человек, который геройски бросился на инквизитора сзади, нам бы не удалось бежать. Богу лишь известно, что с ним стало. В прихожей магистр опустил меня на пол и запер дверь за нами на засов.

– Быстрее! – сказал он, задыхаясь. – У меня есть лошади. Надо спешить!

– Ему нужны были мы? – прокричал я. – Он из-за нас устроил эту резню?

– Не знаю… ему нужны все мы, Пеппе!.. Давай скорее!

И вот я прижался к спине магистра, обхватив его шею руками, и мы поскакали сквозь темноту, а за спиной осталась ночь ужаса и отчаяния, еще более непроглядная и жуткая, чем сама вечная ночь ада, обещанная нам Томазо делла Кроче.

1509 и далее Comrnendo te omnipotenti Deo, carissima soror

Двадцать третьего апреля 1509 года в доме Андреа де Коллини за ужином сидели трое: сам Андреа де Коллини, горбун-гностик Пеппе, чьи мемуары вы сейчас читаете, и молодой неофит по имени Витторино, который принял гностическое крещение всего на несколько дней раньше, чем я и Барбара. Витторино удалось бежать из дома магистра во Флоренции, отделавшись лишь переломом руки, но он рыдал, когда рассказывал подробности той резни в часовне. Его слова заставили второй раз пережить виденный нами ужас, мы узнали, что произошло после нашего побега.

Шесть человек погибло, включая бедную Барбару, и шестерых забрала Инквизиция. Насколько ему было известно, только еще одному, кроме него, Витторино, и нас, удалось бежать.

– Это было ужасно, – сказал Витторино, делая большой глоток вина, которое мы ему подали, и вытирая слезы тыльной стороной ладони. – Женщины были в истерике. Я видел, как одна из них, обезумев, металась по часовне, словно курица без головы, а правая рука у нее была отрублена по локоть. О Боже! А один… молодой человек, кажется, это был Лоренцо Кальди… бросился на спину инквизитору, прямо голый, и хотел его задушить, но, конечно, это было невозможно! Его просто оторвали, как пиявку, и порубили на куски.

– Мы видели его! – воскликнул я.

– Он нас спас, – тихо произнес магистр.

– Двое людей делла Кроче затащили бледную от страха женщину на алтарь – прямо на священный алтарь! – один придавил ее и раздвинул ягодицы огромными, окровавленными руками, и другой с силой вошел в нее сзади. «Что случилось, ты, сучка еретическая? – закричал он, когда она начала вопить и биться. – Тебя что, никогда не имел настоящий мужчина?» Это было ужасно… было ужасно. Другая женщина лежала растянувшись на полу, и я надеюсь, что она уже была мертва, так как один из наемников инквизитора вставил ей в анус шпагу и с силой вращал ее там. Он смеялся, глаза его горели от удовольствия – Боже, он тер себя между ног – член его стоял, он тер его, смеялся и всовывал шпагу все глубже…

– Витторино, не надо…

– И они сорвали у Барбары серьги прямо с мясом… но, спасибо Господу, она-то точно была уже мертва. Часовня превратилась в скотобойню, все скользили и падали в собственной крови, пол был мокрым от крови и спермы, люди орали, царапались и били кулаками. Не знаю, как я выбрался из того месива окровавленных тел… просто не знаю… даже не могу…

Магистр обнял рыдающего Витторино за плечи.

– Хватит. Больше не надо, – сказал он. Но Витторино продолжал:

– Он узнал, что вы там, вы оба. Но было уже поздно…

– Думаю, в тот момент ему не были нужны именно мы, – сказал магистр. – Скорее всего, он даже не ожидал нас там увидеть. Это была еретическая литургия, больше его ничего не интересовало. Ему нужны были жертвы, и он их получил.

– Но теперь вы ему точно будете нужны, – сказал Витторино, вращая дрожащими пальцами за ножку бокал из дымчатого стекла.

– Да, – произнес задумчиво магистр. Затем после недолгой паузы добавил: – Скорее всего, будем.

– Я точно буду, – сказал я. – Однажды ведь он меня уже поймал и отпустил.

– Он не отпустил тебя, Пеппе. Он тебя продал.

– Он продал меня маэстро Антонио, так как у него не было никаких улик против меня. Теперь они у него есть. Теперь улик с избытком.

– Вы должны спрятать меня! – закричал Витторино. – Он за мной тоже придет!

– Он придет за всеми нами, в свое время, – сказал я.

Магистр бросил на меня странный взгляд, в нем было что-то вроде смеси удивления и тревоги.

– Да, Пеппе, – проговорил он, – ты, без сомнения, прав.

С тех пор я все время мучаюсь, размышляя, не заронил ли я тогда невольно в его душу семя безумия той своей фразой. Хотя такие размышления, эти мрачные рассуждения уже и сами могут привести к безумию, и я боюсь откровенно их обсуждать, даже с тобой, неизвестный читатель. Такого рода анализ я оставляю для бессонных часов между полуночью и рассветом.

Магистр отвел Витторино, заботливо, словно мать больного ребенка, в приготовленную для него комнату. С тех пор я больше не видел Витторино, но позднее слышал о нем время от времени и узнал, что Андреа де Коллини из своих денег выделил ему средства для того, чтобы Витторино жил безбедно и в безопасности. Я всем сердцем сожалел о том, что мне пришлось получить эти тяжелые известия, принесенные Витторино, так как образы кровавых сцен убийства, которые они во мне вызвали, останутся со мной – я точно это знаю – на долгие годы; но я должен был об этом узнать. И магистр, и я должны были узнать, так как, кроме чисто практических соображений, согласно нашей гностической философии, величайшая трагедия (вторая, первая – это вообще родиться в этом мире) – это жить в неведении, ибо неведение – оружие Сатаны. Неведение трояко: неведение Бога, неведение этого мира, неведение себя. В данном случае отказ от знания того, что произошло в часовне, – каким бы мучительным это знание ни было – означал бы все три стороны неведения. Во-первых, неведение Бога, так как происшедшее с бедной Барбарой и другими раскрывает направление его святой воли; во-вторых, неведение этого мира, так как извращенная воля Томазо делла Кроче проявила себя в кровавых деяниях; и в-третьих, неведение себя, так как, выдерживая ужасные известия, принесенные Витторино, мы измеряем глубину своего мужества. Нет, я не хотел выслушивать это, но понимал, что должен.

Магистр Андреа и я вернулись в Рим, как солома, несомая ветром, без всякой цели, кроме самой простой. Мы надеялись хоть что-нибудь узнать о госпоже Лауре. Кроме того, мне стало казаться, что, послушав рассказ Витторино, магистр начал намеренно искать столкновения с доминиканцем.

– Он придет за нами в свое время, – произнес он мрачно, и я похолодел, понимая, что он употребил мои собственные слова.

– Может быть, нам следует сделать все возможное для госпожи Лауры, а потом вместе уехать из города?

– Нет. Если мы хотим помочь моей дочери, то никто не должен видеть, как мы носимся по Риму именно с таким намерением. Мы должны быть более осмотрительны. Мы наведем справки. У меня еще есть люди, которые нам помогут. Нам неизвестно даже, где ее содержат, вначале надо узнать это. Терпение, Пеппе, даже в такие трудные времена.

Я разозлился и ничего не понимал.

– Терпение? – воскликнул я. – Вам совсем нет до нее дела!

– Никогда не говори мне этого! Никогда! – резко произнес он дрожащим от чувства голосом, и меня поразила его горячность. – Что ты знаешь об отеческой любви?! Как ты можешь представить себе муку, которая терзает мое сердце день и ночь, сны, полные кошмаров! Меня постоянно сжигает боль от того, что я ее потерял…

Я открыл рот, но сказать ничего не мог.

– Мне так не говори, Пеппе. Поверь, я знаю, как ты ее любишь, но не думай, что моя любовь слабее. На самом деле она бесконечно сильнее.

– Магистр, я… я прошу прощения…

– Ты прощен, Пеппе, – сказал он, уже спокойнее. – Я понимаю, что ты сказал так от отчаяния, а не от злобы. Никого из нас нельзя обвинить. Обещаю, что скоро мы начнем ее искать.

Он положил свою руку поверх моей и поцеловал меня в лоб.

– Даю слово, – сказал он.

Так что мы вернулись в дом, в котором не были столько лет, и стали жить, каждый день ожидая, что в дверь забарабанит кулаком Томазо делла Кроче.

– Вы ведь хотите, чтобы он пришел, правда? спросил я тихо.

– Да, хочу. В конце концов нам придется свести счеты. Чем скорее настанет окончательное столкновение, тем лучше для всех нас. Я говорил тебе уже однажды, что он меня ненавидит лично. Пусть так и будет. Так или иначе, но я с этим покончу.

И от его слов я снова весь похолодел.

Следующим вечером случилось то, что оказалось для меня странным и отнюдь не приятным сюрпризом, точнее, это было просто потрясение. Проходя мимо неплотно притворенной двери кабинета Андреа де Коллини, я услышал спор: слышны были повышенные голоса двоих, один голос принадлежал магистру, кому принадлежал второй, я пока не знал, но этот голос сразу показался мне очень знакомым.

– Я просил вас только выполнить поручение, – говорил магистр.

– Я это и сделал.

– В таком случае, контракт между нами закончен, друг мой.

– Нет! – воскликнул другой голос, и я сразу понял, кто там вместе с магистром. Это казалось невозможным – какая между ними может быть связь? И все же я знал, что так и было.

Я распахнул дверь и вошел в кабинет.

– Пеппе… – сказал магистр, сделав шаг вперед, словно пытаясь не дать мне войти, но тут же поняв, что уже слишком поздно. – У меня… у меня тут гость.

– Да, – холодным тоном ответил я, – вижу. И я взглянул прямо в глаза человеку, которого мы, уроды, звали Череп.

– А, Пеппе, – сказал он тоном, который мне со всем не понравился, – мы снова встретились! Кто бы мог подумать?!

– Дон Джузеппе. Действительно, кто бы мог подумать?

– Вероятно, нас обоих можно простить за то, что мы надеялись, что больше не увидим друг друга.

Магистр Андреа явно почувствовал себя неловко.

– Слушай, Пеппе… я потом тебе объясню… все, что ты должен знать…

– Не надо никаких объяснений! Я не вправе знать ни кто ваши друзья, ни чем они занимаются. Это ведь ваш дом. Я здесь гость.

– Пеппе… не сердись на меня…

– Но я требую для себя лишь одного права, а именно, права знать обо всем, что касается госпожи Лауры. В этом вы не можете мне отказать. Ведь вы говорили о ней?

Магистр устало вздохнул и сел за письменный стол. Череп, с пародией на улыбку на своем залатанном лице, повернулся ко мне и сказал:

– Полагаю, немного удивительно, что этот благородный господин и такой, как я, оказались знакомы. Не старайся это отрицать, Пеппе! Мы же несколько лет вместе влачили существование в том кочевом аду…

– Неужели ты думаешь, что я могу хоть на миг забыть о тех годах? На одну секунду?

Дон Джузеппе помотал головой.

– Нет, – тихо ответил он, – не думаю.

– Ты покинул маэстро Антонио, как я понимаю?

– Не совсем, дружок. Он покинул меня. Держать меня стало небезопасно.

– Да ну?

– Однажды вечером я слишком много и слишком громко говорил в одной таверне. Кто-то подслушивал. Кто-то слышал меня, и сведения были переданы Инквизиции. За неплохую сумму, не сомневаюсь. Не забывай, меня ведь все еще разыскивают.

– Нас всех разыскивают.

– У Инквизиции долгая память и еще более длинные руки. Антонио Донато предал меня. Он меня продал.

– Что?

– Инквизиция схватила меня… снова.

Я слышал тяжелое дыхание – скорее даже тихие всхлипы – магистра Андреа, склонившегося над письменным столом.

– Они посадили меня в Сан-Анджело.

– Но как… то есть… почему ты здесь? Ты что, бежал? – удивленно спросил я.

– Если только я не нахожусь в двух местах одновременно, – сказал он с сарказмом.

– Так ты сбежал оттуда?

– Да. Но… только после того, как…

– Джузеппе! Нет! – воскликнул магистр, подняв вдруг руку.

Дон Джузеппе пожал плечами.

– Какой смысл? – произнес он усталым голосом. – В конце концов он и так узнает.

– Узнает? Что узнает? – закричал я, не в состоянии сдерживать все возрастающее волнение.

– Кроме того, как он сам сказал, у него есть определенное право.

Магистр тихо проговорил:

– О, во имя любви Господа.

– Там я видел ее, – сказал Череп.

Ее! Лауру! Сердце мое замерло и до боли сжалось и тотчас заколотилось так, что отдельные удары слились в единый бесконечный грохот.

– Ты видел Лауру! – взволнованно воскликнул я. – Ты видел ее!

– Да. Наши с ней камеры были рядом. Я слышал, как по ночам она плачет, очень горько плачет…

– Во имя Господа, прекрати! – закричал магистр Андреа. – Я не могу этого вынести!

– Продолжай, – сказал я, застыв в ледяном спокойствии, но только не оттого, что овладел собой, во мне бушевали страх и злость.

Дон Джузеппе сказал:

– Я понял, кто она. Она постоянно поминала имя отца… и… твое имя, дружок.

– Нет…

– Да! Понимаешь ли, я ведь уже долго знаю Андреа де Коллини. Когда я услышал, что измученное создание в глубине ночи кричит его имя – хотя, кто знает, где день, а где ночь, там, где вечная ночь? – тогда я понял. Я понял, кто она, а поняв, кто она, не мог не понять, что держать ее в заключении могут по единственной причине.

Вдруг совершенно неожиданно, так быстро, что я испугался, Череп развернулся на месте, вскинул обе руки высоко вверх и ударил по плечам Андреа де Коллини. Он приблизил свое уродливое лицо к уху магистра и зашипел:

– Это ведь для тебя вполне обычно, магистр? Что твоих друзей и членов семьи забирает Святая Инквизиция?!

– Ты что, не видишь, что я и так страдаю…

– Страдаешь? Ты? Ты даже не знаешь, что значит это слово! Разве тебе сожгли все лицо до кости? Разве тебя каждый день выставляли напоказ толпе, которая ржала и оплевывала тебя? Разве ты гнил в вонючих подземельях Сан-Анджело? Нет! Нет, нет и нет! С тобой этого никогда не происходило. Все это происходило со мной, со мной и с твоей драгоценной дочерью!

Сейчас магистр уже безудержно рыдал.

– Прекрати! – закричал я, отнимая руки Дона Джузеппе с плеч Андреа де Коллини. – Откуда вы друг друга знаете? Что ты хочешь сказать этим обвинением?

Дон Джузеппе посмотрел на меня диким взглядом. Челюсть его отвисла, на губах была слюна, и я действительно увидел, как на полусожженном лице просвечивает кость.

– Когда-то я был учеником магистра, – сказал он дрожащим голосом. – Да! Я сидел у его ног и впитывал его великое и прекрасное гностическое учение! Я был настолько уверен, что Андреа де Коллини обладает истиной, истиной, которая может облегчить боль в мире и впитать в себя слезы мира, как губка воду, что я даже объявил это в своей церкви. Каким же легковерным я был! Меня арестовали почти сразу и приговорили к сожжению. Но, как ты знаешь, божественное провидение избавило меня от такой смерти (здесь он притронулся к остатку своего подбородка) – за определенную плату, естественно. Да, ведь за все надо платить, магистр Андреа, ведь правда?

Андреа де Коллини поднял голову. Я заметил, что обе ладони с тыльной стороны были мокры от слез.

– Это вина не истины, если тебя наказывают за то, что ты ее объявляешь, – сказал он тихо. – Это вина неведения.

– А мне ты помочь не мог? Ты позволил, чтобы они меня схватили и чуть было не сожгли.

– Что я мог сделать, Джузеппе? Я был бессилен…

– Хотя бы мог попытаться, ублюдок!

Магистр медленно помотал головой. Затем замер.

– Я слышал, что вы говорили о каком-то поручении, о контракте, – сказал я, потрясенный этими откровениями и борясь с глубоким отчаянием, которое накатывало на меня, – с отчаянием, безнадежностью и гневом из-за того, что Дон Джузеппе, Череп – эта тварь – видел мою любимую Лауру своими глазами, а мне не дано было увидеть ее красоты, Лауру, сделавшуюся такой прекрасной от страдания.

– Значит, ты уже, наверное, знаешь, дружок.

– Нет, Дон Джузеппе, я ничего не знаю. Что это за поручение, которое вы, по всей видимости, выполнили?

Череп вздохнул.

– Есть, конечно, способы выбраться из той ужасной крепости, – сказал он, – но их мало. Много лет назад, когда я впервые попал туда, я открыл один из этих способов для себя, но воспользоваться им тогда уже не успел. Тюрьма с тех пор не изменилась, поверь мне, разве что стала еще более сырой и грязной. И, как видишь, сейчас мои ценные знания пригодились.

– И?

– Я пришел сюда. Андреа де Коллини дал мне денег, велел вернуться в Сан-Анджело и передать деньги кое-кому, кто использует их для пользы Лауры. Заплатить за улучшение условий содержания: за свежую пищу, чистую воду. Я не могу сказать, что я вернулся в Сан-Анджело, так как сам я туда снова не пошел – я не настолько доверяю своей удаче, – но тот, кого я послал вместо себя, очень надежен, уверяю вас! Она получит все, что только можно купить на деньги.

– Значит, поручение все-таки выполнено?

– В некотором роде, да. Но с другой стороны, нет. Я поклялся Лауре де Коллини, что вытащу ее из Сан-Анджело…

– Ты разговаривал с ней самой?! – воскликнул я.

– Нет, мои слова передал ей другой человек. Сам я ее тоже видел… дважды… когда ее вели на… на… допрос.

– О, Боже!

– А теперь он не позволяет мне сдержать слово. Он дал мне еще денег… дал денег, чтобы я забыл о клятве, которую ей дал…

Андреа де Коллини неожиданно поднялся. Щеки его раскраснелись, взгляд был неподвижен и полон решимости.

– Не тебе решать судьбу моей дочери, – сказал он очень властно, сейчас он был совершенно спокоен и владел собой.

– Но, магистр! – воскликнул я.

– Нет, Пеппе. Нет. Если что-то можно сделать, я сделаю. Но, похоже, сделать ничего нельзя, совсем ничего. Нужно помнить, что существуют многие другие – все члены нашего братства, – чья безопасность зависит от нашей осмотрительности. Я никогда не позволю поставить эту безопасность под угрозу!

– А она пусть страдает? Уже столько лет?

– Я не хочу, чтобы она страдала. Но я также не хочу подвергать опасности многие жизни ради одной.

– Даже ради жизни своей собственной дочери?

– Я сделаю все возможное, поверь.

Я метнулся к стене и начал колотить по ней кулаками в бессильной ярости. Я услышал, как магистр тихо сказал:

– Далее твое пребывание в моем доме бессмысленно, Дон Джузеппе. Прошу, уходи.

И священник, который совращал кающихся женщин в темноте исповедальни, человек, публично проповедовавший учение, которое считал непогрешимой истиной, тварь с обгоревшим лицом, которую мы, уроды, звали Череп, молча вышел из кабинета.

Потом, расхаживая по библиотеке, заламывая руки от мучительной нерешительности и смятения, магистр сказал мне:

– Не могу понять, почему ее поместили именно туда. Почему, во имя Господа?

– Вероятно, из-за вашего статуса, – предположил я.

– Но это не имеет смысла, Пеппе: я еретик. У меня нет никакого статуса, нет ни прав, ни имущества, ничего нет.

– Но официально вы не еретик… еще не еретик, во всяком случае. Вы же сами сказали, что вендетта, которую ведет против вас Томазо делла Кроче, имеет личный характер. Может быть, он и не заводил никаких записей по вашему делу. Может, он приберегает вас для себя? Все, что нужно задокументировать, можно задокументировать в самом конце, когда вы будете связаны, а он будет злорадствовать и наслаждаться своей победой. А пока – все это только между вами. Он наверняка дождется момента, когда у вас не будет возможности вывернуться. Только тогда он сообщит Инквизиции и призовет писарей и прочую мелочь. Ведь никто в Риме не знает о том, что происходит между вами и делла Кроче, – разве не очевидно? Вы свободно передвигаетесь, дом ваш открыт, к вам все еще приходят друзья.

– А Лаура?

– Лаура его ничуть не интересует, она лишь мерзкий нарост на теле Святой Церкви, который надо отсечь и уничтожить.

– Он явно безумен, – сказал магистр Андреа.

– Действительно безумен. Безумен, во имя Господа.

– Он придет за нами, Пеппе. Я знаю.

Мне очень горько, даже сейчас, но я должен сказать вам, что нам не пришлось ждать, когда придет фра Томазо делла Кроче и принесет с собой ужас. Ужас пришел на следующий вечер: мы получили известие о том, что Лаура Франческа Беатриче де Коллини была признана виновной в ереси по двенадцати пунктам, отказалась отречься, была осуждена судом Инквизиции и передана светской власти. На следующее утро ее должны были заживо сжечь на Кампо-дей-Фьори.

И утро, несмотря на то что я молился, чтобы его поглотила вечная ночь, все-таки очень скоро настало. Это было тихое, ясное, прохладное утро – прекрасная погода для сожжения. В ветреные дни есть опасность, что огонь выйдет из-под контроля. Череп рассказал мне однажды, что искры от его костра разнес ветер, и было уничтожено несколько домов, пламя вокруг столба сожрало у него почти все лицо и наконец было залито неожиданным ливнем.

– Толпа не знала, на что интереснее смотреть, на меня или на пожары. Бессердечные скоты.

Я просил, уговаривал, угрожал, кричал, рыдал и умолял, но магистр Андреа не хотел (или не мог) меня слушать. Только теперь я знаю, что не понимал тогда величину парализовавшего его горя. А тогда голос его звучал так обреченно, так подавленно, что меня переполняло отвращение. Сейчас я убежден, что горе сидело в нем глубже, чем нежелание подвергать опасности жизни других. Это рациональное обоснование его нежелания было лишь тонким слоем лака, которым его отчаявшаяся душа пыталась покрыть огромный, постоянно бурлящий и отупляющий иррациональный страх. Это то же, что пытаться влить океан во флакон от духов. Была и другая причина его бездействия, о которой я узнал только… в общем, намного позже. Вы узнаете об этом в свое время.

– Мы все-таки должны попытаться, ради любви Господа! – воскликнул я. Моё жалкое тельце судорожно дергалось, отчего я делался похожим на марионетку с безнадежно запутавшимися нитями.

– Ничего не сделать.

– Во имя Христа, ведь сжечь собираются Лауру!

– Что мы можем поделать? Мы просто бессильны.

– Андреа… прошу… не говорите так…

– Но это правда, – ответил он слабым, без выражения голосом.

Надежды не было. Он понуро сидел в кресле, тупо глядел на свои руки и бессмысленно теребил золотую нить, которой был обшит край одежды.

С одной стороны, он был совершенно прав: спасти Лауру могла только целая армия из храбрых сторонников, а значит, можно было считать, что она уже мертва. С другой стороны, я полагал, что от фатализма и отчаяния, в которые впал Андреа де Коллини, нам тоже проку было мало. Я и сейчас так думаю, хотя понимаю, что его горе было сильнее, чем тогда казалось.

– Я пойду на Кампо-дей-Фьори, – сказал я, тяжело дыша после вспышки эмоций. – Может быть, мне разрешат посмотреть на нее в последний раз… может, даже поговорить с ней…

– Не жди, что я пойду с тобой, я не могу. Не хочу. Они ее сожгут, но не заставят меня стоять рядом и смотреть.

– Тогда оставайтесь здесь. Меня вы не остановите, – сказал я.

– Пеппе… ты хочешь… ты хочешь смотреть, как она горит? Ты когда-нибудь видел сожжение? Этот ужас словами не описать.

– Значит, ее надо спасти! Дон Джузеппе поможет нам…

– Пеппе, нет!

– Вы не слышали, что он сказал, – он знает! Он знает, как выбраться оттуда…

– Слишком поздно, глупый мечтатель! Слишком поздно…

Андреа де Коллини вдруг встал со стула. Его приятные черты исказили невероятный демонический гнев и ненависть. Глаза вытаращились, вены на висках и на шее надулись и стали похожими на веревки. Он дико замахал в воздухе руками, стал быстро сжимать и разжимать кулаки.

И закричал. Это был надрывный крик полного отчаяния, и от него по спине забегали мурашки.

– Лаура, о Лаура, Лаура!

И все. Он замолчал.

Когда я пришел, на Кампо-дей-Фьори уже собралась большая толпа, одна сволочь и подонки, – даже среди тех, кто не мог прочесть вывешенные властями объявления, новость о сожжении распространилась быстро. Было похоже на базарный день: через реку перебралось много трастеверинцев, они жестикулировали и ругались, воровали с лотков фрукты и смотрели, где бы стащить кошелек. Когда я увидел их, меня передернуло, словно по телу вдруг прошли миазмы от застарелой болезни. Неужели и я когда-то был таким? Может быть, и женщина, называвшаяся когда-то моей матерью, тоже пришла сюда? Ради такого зрелища она переберется через реку. Они были подонками, эти люди, да и едва ли они были людьми; они немногим лучше дикарей, которым не терпится насладиться чужим страданием, которые испытывают инстинктивное сладострастное удовольствие от того, что это не они страдают. Похожее чувство возникает у человека, когда он видит, как кто-то другой поскальзывается и падает на улице, и естественный порыв жалости пресекается в зародыше сознанием того, что упал не ты. Но здесь это чувство увеличено в тысячу раз, бесстыдно выставлено напоказ, рафинировано, отточено и приправлено тонким привкусом темного эротизма. Я чувствовал, как работают втайне половые железы толпы, как они качают соки, напрягают и расслабляют, выделяют смазку и вызывают эрекцию, и я чувствовал, как все это поднимается удушающим ядовитым облаком, волнение, удовольствие, предвкушение, возбуждение от созерцания беспомощности другого человеческого существа, вонь садизма – все это было объединено, смешано как очень пряный salmagundi. Меня едва не рвало.

Я прислушался к обрывкам разговоров:

– …поделом ей, сучке патрицианской!

– Не, никогда не видел сожжения, это мое первое. Отсюда нам хорошо будет видно?

– …и найдем себе пару сочных потаскушек, пока не сделалось горячо, – га, га, га! – будет так горячо, что этой вряд ли понравится. Точно тебе говорю…

– Она трахалась с псами, сама слышала, как говорили.

– И отрицала силу крестного знамения?

– …по запаху определишь, когда начнет гореть кожа…

– Кожа белая, как у лилии, хорошо будет гореть!

– …и в жизни ни дня не работала, блядина!

– И не только с псами, Иисусе, – говорят, что у нее такая вместительная, что даже бык вставит!

– Кто подожжет хворост?

– Иисусе, вот увидишь, как заорет эта белокожая сучка…

Люди проходили мимо, толкали меня; они были так возбуждены предстоящей большой потехой, что не замечали горбатого карлика с залитым слезами лицом.

В центре Кампо-дей-Фьори был установлен столб, веревки, которыми ее привяжут, еще болтались свободными. Вокруг были навалены связки сухого хвороста, так чтобы пламя быстро сожгло ей ноги и пошло вверх по телу. Не было ни дуновения ветерка. Сам я точно не знал, но Череп мне говорил, что почти все жертвы теряют сознание от дыма еще до того, как за дело взялось пламя; я страстно молился, чтобы так оно и было. Я молился о многом без всякой надежды на то, что моя молитва будет услышана: о ливне, который погасит костер, как произошло с Черепом; об отмене приговора в последний момент; о бунте толпы, которую может тронуть жалость, когда она увидит Лауру; о чуде, которое покажет, что происходящий ужас – всего лишь привидевшийся кошмар. Я даже молился о милосердной быстрой смерти, но в исторических записях говорится, что La Pucelle d'Orleans двадцать минут кричала имя Иисуса и лишь потом отдала жизнь огню.

Я не ожидал увидеть процессию так скоро: она вошла на Кампо почти в полной тишине, пройдя, вероятно, от Сан-Анджело вдоль берега реки. Во главе шел монах-доминиканец, высоко держа распятие и тихо читая из книги; я не мог разобрать, что он читал. За ним еще шли монахи в ослепительно белых на ярком солнце одеяниях. Затем судья, человек с несоответствующим натуре добродушным видом, одетый в широкую парчовую мантию с меховым воротником; а следом – о, а следом! – следом ехала телега, на которой преклонив колена сидела Лаура Франческа де Коллини, одетая в нелепый санбенито, который, по требованию Инквизиции, надевался на тех, кто шел на костер. Изощренная жестокость. Лаура! Голова ее была опущена, золотые волосы ниспадали на плечи водопадом весеннего солнечного света. Руки были связаны за спиной. Она сидела абсолютно неподвижно. За телегой шли псаломщики, кадильщики, круцифер и прочие мелкие церковные служки – все для того, чтобы обогатить мрачный ритуал ее смерти. О да, конечно, если должно быть представление, так пусть будет хорошее представление! Пусть толпе будет на что поглазеть! Чтоб еретическая сучка уж точно орала! И наконец, замыкая процессию, шли с пылающими факелами два факельщика в черных кожаных капюшонах, скрывавших лицо, так что сквозь прорези оставались видны только маленькие блестящие глаза. Загнусавили монахи, и я заткнул уши, чтобы не слышать этого мерзкого звука; я, чьи вздохи сексуального экстаза стали когда-то ее свадебным гимном, теперь был принужден слушать протяжную погребальную песнь ее смертного часа.

Лауру сняли с телеги и затащили на вязанки хвороста. Казалось, что жизнь уже покинула ее тело: голова вяло раскачивалась из стороны в сторону, ноги болтались как тряпки. Ее подняли, прислонили к столбу и начали привязывать к нему веревками. В этот момент ткань ее санбенито зацепилась и порвалась, и я увидел, как ее прекрасная, молочного цвета грудь вырвалась наружу, и кошачий концерт благочестивых монахов был заглушен восторженным ревом похотливой canaille: мужчины зааплодировали, стали поднимать руки и делать пошлые отвратительные жесты. Лишь Богу известно, как бы они реагировали, если бы увидели ее уродство.

Я попытался протолкнуться в первые ряды толпы. Некоторые по ошибке принимали меня за ребенка и автоматически давали дорогу. Я увидел, что круцифер поднял свой золотой крест, укрепленный на длинном деревянном шесте, и держал его так, чтобы крест был прямо у Лауры перед глазами. Факельщики встали по обе стороны от груды хвороста. Я был уже так близко, что видел ее лицо – лицо моей Лауры; оно опухло, было в синяках от ударов, нижняя губа была рассечена, а в уголках рта запеклась кровь. Глаза ее были закрыты. Ей что-то намазали киноварью вокруг шеи – знак какого-то церковного проклятия, который клеймил ее как нераскаявшуюся отступницу.

К этому времени толпа уже расшумелась, и монаху, читавшему церковное заклинание, – лысому толстяку с трясущимися пухлыми белыми руками – приходилось кричать, чтобы его слышали:

– Ввиду того, что Лаура Франческа Беатриче де Коллини была признана священным трибуналом Святейшей Инквизиции виновной в ереси, и ввиду того, что вышеупомянутая Лаура Франческа Беатриче де Коллини, упорствуя в заблуждении, отказалась отречься, а также ввиду того, что вышеупомянутая Лаура Франческа Беатриче де Коллини была передана светской власти для исполнения наказания, при том, что Святая Мать Церковь умоляет светскую власть с милосердием отнестись к заблудшей дочери, пусть же светская власть предаст ее тело огню. Святая Мать Церковь, самая сострадательная и нежная из матерей, обращается к своему небесному Супругу, Господу нашему и Спасителю Иисусу Христу и молит его спасти ее душу от вечного пламени. Но несмотря на это, поскольку Лаура Франческа Беатриче де Коллини упрямо и злостно упорствовала в приверженности ложному учению и пагубном заблуждении, то пусть она, по справедливой воле Всевышнего, воздающего всем тварям по заслугам, будет предана огню, уготовленному нашим Господом и Спасителем Иисусом Христом для дьявола и его падших ангелов, ныне и присно и во веки веков.

Судья зачитал приговор светской власти, бывший лишь кратким изложением лицемерной чепухи, продекламированной толстым монахом: моя любимая Лаура должна быть заживо сожжена.

Двое поджигателей в капюшонах приблизились к хворосту. Золотой крест замер перед закрытыми глазами Лауры. Последний раз проверили веревки. Я стоял теперь так близко, что мог бы протянуть руку и коснуться хвороста, но не мог – не смел – крикнуть ей.

Из толпы какой-то ублюдок проорал во всю глотку:

– Жги суку траханую!

И тут же, как только факелы коснулись хвороста, толпа взревела. Хворост мгновенно начал потрескивая разгораться жестоким оранжево-красным пламенем.

Магистр однажды рассказывал мне, что Совершенные Catharistae шли на костер с песней. Они обретали способность выдерживать боль от огня после проведенного накануне вечером обряда из Rituel de Lyons. Я закрыл лицо руками и стал читать про себя молитвы из этой книги – отрывки из Rituel, заученные наизусть. В отчаянии я надеялся, что благодаря взаимопроникновению или сообщению душ чудесная помощь, какую только могут оказать молитвы, передастся ей от меня. Слова бешено плясали у меня в голове, и мне с трудом удавалось сосредоточиться (так как сейчас шум толпы был оглушителен), но вот молитвы кончились, а больше я вспомнить не мог. Я стоял в оцепенении, беспомощный, покинутый, изгнанник в чужой земле, где каждое лицо, каждый голос, каждое облачко на горизонте, каждая крупинка грязи под ногами бесконечно враждебны мне.

О! О, и тогда я услышал ее крик! – и это был крик невыносимой боли. Зрители тут же затихли, и я не мог удержаться и поднял взгляд.

Санбенито пылал, с треском и шипением горели волосы. Нижнюю часть тела было не разобрать: неясные темные очертания, и всюду искры, обгоревшие куски и бешено бьющиеся языки пламени – живой ужас в черных и красных тонах. Люди стонали – это были низкие, утробные, животные стоны наслаждения, темного, злого экстаза, словно толпа занималась любовью с самим пламенем. Женщины схватили себя за груди и от восхищения широко раскрыли глаза, мужчины стали тайком сладострастно перебирать руками.

Она была человеком-саламандрой, так что даже в невообразимом страдании ее красота требовала поклонения – даже от самого пламени, и оно вспыхивало, металось и облизывало ее, словно обезумевшие от страсти языки, стремилось коснуться тайных ранимых черт, обжигая любовью, и его смертоносные ласки – всепожирающее обольщение. И вот – она божество какого-то чужеземного пантеона, нумен, которому поклоняющиеся посвящали живые картины смерти, ее одеяние – солнце, луна и звезды, и она двигалась, улыбаясь, в самом центре пламени. Вот она – сама звезда, далекая сфера, светящаяся в мрачном пространстве, только не небесный эфир колышется в нем, а отвратительная бесчеловечная алчность, жадно пожирающая, насыщающаяся пролитым этой звездой светом. И вот… и вот снова!.. о, и вот она просто бедная умирающая девушка, привязанная к столбу на костре Инквизиции.

– Лаура! – закричал я. – Лаура, Лаура, Лаура!

Она подняла голову, окутанную ореолом пламени, и открыла глаза. Они, казалось, просто расплавились в жаре, и она ослепла.

– Лаура!

Но все-таки она меня услышала, так как из пламени поднялась рука! Яркая, светящаяся, она словно держала солнечное ядро – ладонь обращена вверх, пальцы полусогнуты, и по толпе прошла дрожь – что-то вроде слабого оргазменного «а-а-х-х-х», которое поднялось и снова затихло, словно ветер прошуршал в пустынном переулке сухими листьями.

Кончики большого и указательного пальца соединились и образовали круг – символ совершенства, законченности и бесконечности, – и у меня не было и тени сомнения в том, что она посылает этот символ мне. Но вот рука опустилась и исчезла. Она услышала мой голос и ответила.

Костер превратился в пылающий ад, ревел, словно ветер в крыльях Ангела Смерти.

Вам, может быть, небезразлично узнать, что сейчас, когда я пишу эти строки, через десять лет после сожжения Лауры Франчески Беатриче де Коллини, лист бумаги под моей дрожащей рукой весь мокрый от слез.

Incipit secunda pars

1521

Мой любимый Лев умер.

Вы, без сомнения, захотите узнать обо всем, что случилось за годы, последовавшие после сожжения Лауры Франчески Беатриче де Коллини, и потребуете объяснить, как я оказался на службе у Льва, тогда еще только кардинала Джованни де Медичи, – я расскажу вам и объясню. Но мне показалось, что уход из мира такого человека, как Лев, заслуживает эффектного вводного предложения, его я и написал. Лев X, Папа Римский из рода Медичи, умер. Он умер в полночь, либо в самом конце первого декабря, либо в самом начале второго декабря, в зависимости от того, как сами вы на это посмотрите. Я раздавлен горем и тоской, и, по-моему, лучший способ справиться и с тем и с другим – это погрузиться в работу и заняться продолжением своих мемуаров, поскольку когда меня охватывают пестрые воспоминания о прошлом, моя нынешняя печаль оставляет меня.

Так что я макаю перо в чернильницу и пишу.

1511 год и далее Perduc eum, Domine, quaesumus, ad novae vitae

В начале этого года на пьяцца перед тем, что осталось от старого собора Святого Петра, и перед тем, что было началом нового, состоялось большое празднество в честь победы, два года назад одержанной над Венецианской республикой участниками договора в Камбре. Вообще-то, Папа Юлий только в 1510 году добился наконец не только свободы торговли и навигации, но и подтверждения прав церкви в этой Республике. Папские войска к тому же снова взяли Ремини и Фаэнца, так что было решено отметить это событие каким-нибудь подобающим (хотя и запоздалым) зрелищем. Было ли оно действительно подобающим или нет – это другой вопрос: Венеция теперь официально была объединена с папством, вместе с Испанией (и вскоре должна была присоединиться Англия), в Священную Лигу против Франции; и Юлий уже взял у герцога Феррарского, бывшего на стороне французов, Модену. Священная Лига поддерживалась (морально, во всяком случае) почти всей римской аристократией, благодаря превосходной дипломатии (суть которой, как и все у Юлия, выражалась словами suaviter in modo, fortiter in re) Папе удалось объединить роды Орсини и Колонна, которые вместе обладали огромным влиянием. Так что общая обстановка была сложной, и не в последнюю очередь из-за череды бессовестных предательств со стороны самого Его Святейшества. Однако римлян никогда особо не волновало, есть ли ultima ratio устроить хорошее развлечение или нет, во всяком случае с тех пор, как толпа писалась от восторга вокруг пропитанной кровью арены.

Представление происходило в мой последний вечер в Риме – я уезжал, так как не мог вынести пребывания в этом городе после ужасной смерти Лауры. Магистр Андреа распустил слуг, запер дом и дал мне значительную сумму денег.

– Иди куда хочешь, Пеппе, – сказал он устало. – А я даже не знаю… но мы скоро увидимся, в этом я уверен. Бог все устроит, когда придет время. Да пребудет всегда с тобой его благословение.

О, я понимал его доводы – я и сам, как я уже говорил, не хотел оставаться в Риме, – но меня немного удивила его подавленность и смирение.

– Я уезжаю утром, – сказал я ему.

– Решил куда? Я помотал головой:

– Наверное, назад во Флоренцию, магистр.

– Тогда я рекомендую тебя кое-кому, одному своему знакомому. Он будет рад принять тебя.

Вот так это было. Я, как и Андреа де Коллини, ничуть не сомневался, что судьба снова сведет нас, но когда и как это произойдет, тогда я даже не догадывался.

Теперь о праздновании победы.

Я шел среди толпы, и мне казалось все это злой иронией, ведь я знал, что многие из этих людей наверняка были и на Кампо-дей-Фьори и насыщали свою стигийскую алчность зрелищем того, как заживо сжигали Лауру. И вот теперь они пришли насладиться представлением другого рода, но то же неосознанное желание, чтобы их развлекали любой ценой, отмечало тупые рожи подонков клеймом Зверя, и печать Каина крупно выделялась на каждом лбу. Я их всех люто ненавидел. Мне хотелось бить кулаками всех подряд, без разбора, я хотел, чтобы они страдали так же, как я страдал от них. Я жаждал причинить боль, и я смутно, неясно чувствовал, что душевная мука, которую в тот момент я переживал, была просто психической гимнастикой, которая должна соответствующим образом вооружить меня и подготовить для того времени (которое точно настанет!), когда я действительно буду причинять боль, неистово и безжалостно.

Предложенное развлечение было замечательно хитроумной tableau vivant, изображающей движение планет. Были воздвигнуты огромные подмостки, на которых находилась большая деревянная scena, покрытая черным бархатом, из-за чего ее почти совсем было не разглядеть на фоне темной массы полуразрушенной, полупостроенной базилики, находящейся позади. Видны же были только несколько отверстий, подсвеченные сзади свечами, в каждом из которых сидел человек, олицетворяющий какую-нибудь планету или звезду. Венерой, например, была умопомрачительно красивая молодая женщина с обнаженной грудью, завернутая ниже пояса в мерцающее серебро. Солнце изображал молодой человек, с ног до головы покрытый золотой краской, со стеклянным шаром в одной руке и скипетром в другой. И так далее, и тому подобное. Должен признать, что все это производило сильное впечатление. Особенно когда «планеты» и «звезды» вдруг начали двигаться! Не знаю, как это сумели сделать, – могу лишь предположить, что было устроено так, что небесные персонажи сидели на подвижных концентрических кольцах, выходящих из отверстий в scena. Венера начала опускаться и исчезла, а солнце поднялось, различные звезды заходили в одни отверстия и появлялись из других. А когда из отверстия слева на самом краю живой картины появилась луна, толпа зааплодировала: на большом белом полумесяце сидела девушка в голубом и серебряном, лоб ее украшала диадема из звезд, а с колен струился каскад серебристой звездной пыли.

За scena работа наверняка была очень тяжелой: надо было крутить огромные шестерни и колеса, приводившие в движение всю конструкцию. Но гул и скрежет механизмов заглушало пение Сикстинского хора, который исполнял мотет Луиджи Феррари во славу Господа, явленную на небесной тверди.

Папа Юлий II наблюдал из своего окна. Я сумел разглядеть хмурое лицо и длинную роскошную бороду этого старика, и на его лице я заметил раздражение. Когда я уже выбирался из толпы на пьяцца, то услышал, как кто-то сказал:

– Это все Леонардо придумал, но самого его здесь нет.

– Почему?

– Терпеть не может находиться в одном городе с маэстро Микеланджело.

Это, подумал я, вполне естественно: Буонарроти и да Винчи одновременно в Риме – это то же самое, что две пчелиные матки в одном улье.

На следующий день рано утром я отправился во Флоренцию.

Тем временем фортуна то улыбалась, то хмурилась человеку, которому вскоре суждено было стать самым влиятельным лицом в моей жизни. Этим человеком был кардинал Джованни де Медичи, будущий Папа Римский Лев X. Первого октября 1511 года, когда я уже прожил некоторое время в доме, принадлежащем «одному знакомому», которому меня рекомендовал магистр Андреа (кто это был, вы вскоре узнаете), Юлий II назначил кардинала де Медичи легатом в Болонье и во всей Романье. Он сделал это не только из-за того, что надо было поскорее создать антифранцузскую Священную Лигу, но и из-за того, что Юлий положил глаз на Флорентийскую республику, которая поддерживала Собор кардиналов-схизматиков в Пизе, а как я уже сказал вам, Собор был создан для того, чтобы ограничить власть Юлия. Только по этой причине Юлий оказал милость высланным Медичи. Однако будущий Папа Лев проявил медлительность в исполнении своих новых военных обязанностей, что совсем не понравилось горячему, пылкому Юлию. Джованни де Медичи проваландался почти полгода и с трудом сумел оправдаться перед Папой-воином, чтобы его не лишили звания. Кроме того, изменчивая судьба снова подвергла его унижению: одиннадцатого апреля 1512 года объединенные силы Испании и папства потерпели жестокое поражение под Равенной, и в этом сражении кардинал де Медичи был взят в плен и увезен в Милан. Бедный Лев! Когда он был в плену, Юлий предоставил ему право отпускать грехи, освобождать от церковного наказания солдат французского войска, взявшего его в плен, так что он оказался в парадоксальном положении: давал духовную помощь своим врагам. Зачем суровым французам валить к нему за отпущением – совершенно не представляю, но они повалили.

Битва под Равенной произошла в Пасхальное воскресенье. Одиннадцатого апреля 1512 года две враждующие силы встретились на берегу Ронко примерно в двух милях от самой Равенны. Французские силы (на самом деле включавшие в себя немцев и итальянцев) под командованием Гастона де Фуа насчитывали примерно двадцать пять тысяч человек, а силы Священной Лиги – двадцать тысяч. Битву начала артиллерия, основную силу которой составляли пушки графа Феррарского, давнего сторонника французов. Процитирую письмо, написанное Джакопо Гиччардини своему брату Франческо, бывшему в то время флорентийским посланником в Испании:

«Было страшно смотреть на то, как ядра пролетали сквозь строй солдат, и в воздух взлетали шлемы (с головами внутри!), руки и ноги. Когда испанцы поняли, что здесь их разносят в куски, они бросились вперед и вступили в рукопашную. Отчаянная битва продолжалась много часов, и устояли только храбрые испанские пехотинцы, оказав упорное сопротивление. Но в конце концов их смяла кавалерия».

Битва бушевала с 8.00 утра до 4.00 вечера, и исход ее решили наконец немцы, с непоколебимой стойкостью сражавшиеся на стороне французского войска. На поле осталось более десяти тысяч трупов, в том числе и труп французского командующего, деятельного Гастона де Фуа. Генералы Фабрицио Колонна и маркиз Пескарский были взяты в плен, вместе с пухлым, задыхающимся, перепутанным кардиналом Джованни де Медичи. Война никогда не была его сильной стороной. Сама Равенна была жестоко разграблена, и ходили слухи о рождении страшных уродов: одна женщина, говорили, родила ребенка с огромным наростом вместо коса, а другая сделалась матерью тройни, сросшейся ступнями.

Известия о поражении дошли до Папы Юлия 14 апреля, и весь Рим был в панике: стали поговаривать, что дух Гастона де Фуа поразит Юлия и возведет на престол Петра нового Папу. Сам Юлий подумывал о бегстве, но в конце концов его воинственный темперамент возобладал, и он отчитал трясущуюся, ропщущую толпу из своего окна, пообещав сложить тиару, если ему не удастся изгнать французов из Италии. Он проклял трусость кардиналов, и теперь они оказались между двух огней, словно между Сциллой и Харибдой: с одной стороны, они боялись французов, а с другой – были в ужасе перед гневом Его Святейшества. Джулио де Медичи, посланный плененным кардиналом Джованни де Медичи в Рим с охранным свидетельством от французов, сообщил Юлию, что потери французов огромны, что новый командующий армией, Ла Паличе, в ссоре с надменным кардиналом Сансеверино и что французы не в состоянии идти на Рим; что победа под Равенной на самом деле была пирровой. Юлий решил нанести ответный удар. Его решимость была основана на том, что ему удалось удивительным образом получить помощь от римской аристократии, в первую очередь от семей Колонна и Орсини.

Пизанский Собор схизматиков, перебравшиеся в Милан, воодушевленный победой французов, заявил теперь, что Юлий должен быть отстранен от всей духовной и мирской администрации и смещен. Однако это сборище недовольных придурков, думающих только о себе, поддерживали все меньше и меньше, и даже король Франции Людовик XII признал, что Собор – всего лишь призрак, который должен был напугать Юлия и которого Юлий ничуть не испугался. Более того, схизматики вынуждены были терпеть унижение, так как видели, как сотни солдат оккупационных войск бросаются на колени перед кардиналом де Медичи и молят об освобождении от церковного наказания, которое они навлекали на себя, ведя войну против верховного понтифика. Сам же верховный понтифик открыл Пятый Латеранский Собор (созванный отчасти как контрмера против Пизанского Собора), что и проделал с большой помпой. Произошло это 3 мая. К этому времени к Священной Лиге присоединилась Англия. И, председательствуя на Латеранском Соборе, Юлий нашел время послать украшенную жемчугом Золотую шапочку кардиналу Шиннеру и его швейцарскому войску, беззаветно преданным Святой Матери Церкви и Папе, и пообещал им свободный проход через папские владения, а также обильный запас продовольствия. В то же время, когда швейцарская армия с Шиннером во главе хлынула в Италию, император Максимилиан, теперь менее заинтересованный в дружбе с Францией, отозвал немецких пехотинцев, сыгравших такую решающую роль в битве под Равенной.

Положение французов было безнадежным. Четырнадцатого июня швейцарским войскам сдалась Павия, а герцогство Миланское, осажденное папской армией, состоящей из венецианцев и испанцев под командованием герцога Урбинского, восстало против своих французских хозяев. Кардиналы-схизматики обнаружили, что положение их невыносимо, и бежали в Асти, оттуда они перебрались в Лион, где их порыв зловонного телогическо-политического ветра наконец затих. Генуя отказалась от союза с французами и избрала Джованни Фрегозо дожем; Римини, Чезена и Равенна вернулись к Папе, и наконец двадцатого июня Оттавиано Сфорца, епископ Лоди, вошел в Милан в качестве наместника Юлия. Людовик XII потерял все, включая город Асти, принадлежавший его семейству. Ликующий кардинал Шиннер написал Юлию из Павии, подробно описав череду чудесных побед, и весь Рим взорвался блеском победных празднеств.

По всему Вечному городу разносились истеричные вопли: Юлий! Юлий! Венецианский посланник писал по этому поводу:

«Никогда ни один император или генерал-победитель не получал таких почестей при въезде в город, какие получил Его Святейшество сегодня. Нам нечего больше теперь просить у Господа Бога, и нам остается только благодарить его за этот триумф».

Кардинал Джованни де Медичи, которого французы, покинув Милан, намеревались взять во Францию, сумел бежать во время переправы через реку По и совершил отнюдь не победный бросок и спрятался в Болонье. Он, без сомнения, скорее ковылял, чем бежал.

В то время как все это происходило, пока Рим быстро переходил от паники к праздничным оргиям, я тихо жил в одиночестве в доме одного отсутствующего чужестранца, обслуживаемый лишь двумя его слугами. Джованни Лаццаро де Маджистрис, известный также под именем Серапика, данным ему из-за его небольшого роста, оказался как раз тем человеком, о котором магистр Андреа говорил, что тот будет рад принять меня. Он являлся управляющим при кардинале Джованни де Медичи и был с ним во время ссылки.

В одиночестве я много размышлял, плакал о бедной Лауре, жалел, что рядом нет Андреа де Коллини, молился об отлетевшей душе Барбары Мондуцци. Кроме того, я много и глубоко размышлял о природе Гностического учения, которому я теперь полностью отдался. Я ни мгновения не сомневался в том, что я действительно отдался этому учению, всецело и без всяких оговорок, весь с потрохами, так как в качестве рабочей философии гностицизм давал мне все необходимое для того, чтобы встречать жизнь лицом к лицу. Ведь Гностическое учение все так хорошо объясняло. О, не знаю, соответствуют ли фантастические имена и титулы, которые мы славили на своих литургиях, каким-либо действительным существам или это просто поэтический прием, удобный способ обозначения сил к властей, знание о которых изначально ultra vires. Тем не менее я знаю, что добро и зло в нашем материальном существовании точно уравновешено и что жизнь на этой планете, отмеченная страданием, болью и скоротечностью, сотворена последним. Я знаю, что тот, кого мы зовем «истинный Отец», абсолютно не принадлежит царству материи, в которой мы заключены, как в тюрьме, и что он непрестанно призывает нас снова подняться к его вечным объятиям, из которых мы пали.

Я знаю, что отречение от соблазна плотского удовольствия – единственно верный путь из этого ада; да, плоть действительно является источником удовольствия, и Создатель сделал ее такой нарочно, чтобы несчастные созданные по его замыслу дети могли бесконечно воспроизводить себя. И пока они бьются в слизи и дерьме, Йалдабаот-Йахве (или как бы он ни звался) стоит над ними и кричит: «Поклоняйтесь мне! Склонитесь предо мной! Почитайте меня! Меня! Меня!» Это он дал мне уродливое тело, я это знаю точно, поскольку просто невозможно представить, чтобы Истинный Отец пожелал бы взвалить на меня такое бремя. Поэтому я как раз сознаю, какие наслаждения может дать плоть, и я их отвергаю, либо воздержанием, либо извращением. Я просто не могу забыть о том, что точно так же, как шепот ночи пронзают стоны и вздохи от сладострастно пульсирующего сплетения рук и ног, каждым утром бесчисленные предсмертные хрипы поют элегию новому дню; что губы, прижатые в пылу страсти к бедру или груди, совсем скоро, сухие как пергамент, задрожат и испустят последний зловонный вздох. Любовников может охватить блаженство, но в следующий раз их охватит черная прямоугольная яма в земле. Я констатирую факты, на этих фактах и основана моя приверженность принципам гностицизма.

(О, я прочитал, что написал только что! Под старость я глупею!)

Благодаря военачальнику Юлию II мое одинокое существование закончилось, так как он объявил войну Флорентийской республике, которая в течение всей кампании против папства поддерживала Францию, и кардинал Джованни де Медичи снова был поставлен во главе папских войск, усиленных испанскими солдатами. Прато был жестоко разграблен, и кардинал де Медичи был не в состоянии умерить зверства испанцев. До смерти запуганные теперь флорентийцы сдались, и в сентябре Медичи снова ступил на родную землю – первым приехал Джулиано, затем кардинал, но раньше их обоих прибыл Серапика.

У меня возникло непередаваемо жуткое ощущение, когда я столкнулся с человеком, явно не карликом, но близким к тому, чтобы им считаться; могу даже сказать, что если бы он не был правильно (и даже красиво) сложен, то вполне мог бы считаться карликом. Он излучал какую-то отрешенную утонченность, которая делала его очень привлекательным. Его темные волосы были длинны, и это удивительным образом подчеркивало безукоризненную перламутровую кожу цвета светлого стеатита. Позднее он рассказывал мне, что омывал каждое утро лицо смесью сливок и спермы мальчиков, но не представляю, откуда он брал последнее, так что я мало этому верю. Думаю, ему просто хотелось, чтобы так думали. Он производил впечатление экзотического растения, роскошного хрупкого цветочка, который нежно лелеют в оранжерейной среде элегантности и изысканности.

– Так, значит, ты и есть Пеппе? – задал он риторический вопрос. – Надеюсь, милый, ты относился к моему дому как к собственному! Я так долго в нем не был, дом наверняка тосковал по жильцу. Слуги хорошо о тебе заботились?

– Очень хорошо. Я просто не знаю, как вас отблагодарить…

– Не нужно никаких благодарностей, милый. Всем друзьям Андреа де Коллини здесь рады.

Мы сели за круглый стол из персикового мрамора на трех бронзовых ножках, в замысловатый узор которых въелась патина. На столе стояли майоликовый кувшин со сладким вином, такие же чашки и блюдо с миндальными dragees.

– Очень их люблю, – объяснил он, вложил одну конфетку в розовый бутон губок и начал звучно сосать. – Это то, что можно назвать моей личной резиденцией. У меня есть также апартаменты с Его Высокопреосвященством.

– Его Высокопреосвященством? – переспросил я, – С каким именно Высокопреосвященством?

– Ну, милый! Конечно же с Джованни де Медичи! Я прибыл раньше него и Джулиано, чтобы все подготовить. Он здесь так долго не был – можешь это представить? Был выслан из города, который практически был рожден его дедом. Здесь творилось просто безумие, ведь так?

– М-да, в городе было неспокойно, – сказал я.

– Неспокойно? Милый, да отцы города просто обосрались! Конечно, никто не хотел, чтобы Его Преосвященство пошел в наступление и захватил город, да еще во главе этих зверей испанцев – ходят слухи, что в Прато насиловали не только женщин, но и мужчин, – так что ему город преподнесли на блюдечке. Ну и правильно, у флорентийцев ведь очень короткая память. В общем, мне надо сделать просто кучу дел до того, как приедут он и Джулиано. От тебя, конечно, потребуется помощь. Его Преосвященство просто абсолютно на меня полагается – он совсем не то, что это старое ракообразное Сансеверино.

– Кардинал Сансеверино? Тот, что прошел через Фламинию, намереваясь сместить Юлия?

– Он. Да. Он обещал мне карьеру, а назначил заведовать псарней. Представляешь? Я просто не мог справиться с этими зловонными зверями – они постоянно ссали мне на ноги. И, милый, какой там шум! Даже заниматься любовью с женщиной (я так полагаю) наверняка не так отвратительно. Насмешники постоянно надо мной издевались, и в конце концов я решил, что с меня хватит. Перейти от одного Высокопреосвященства к другому было довольно просто, и у меня не было причин пожалеть об этом. Джованни просто милашка, и я уверен, что ты преуспеешь в жизни. Здесь во Флоренции он будет настоящей силой – Джулиано будет лишь номинальным правителем.

Он хихикнул и сплел свои ухоженные пальчики.

– Теперь снова будет так весело! – воскликнул он.

Я отпил сладкого вина, затем сказал:

– Откуда ты знаешь Андреа де Коллини?

– Его что, обвинили в колдовстве? – спросил Серапика, начав вдруг раздражаться. – Ничуть бы не удивился. Он всегда выкидывал какие-нибудь штучки, уж это я знаю.

– Он очень дорогой и близкий мне друг, – сказал я быстро.

– Ах да, да, ну конечно, милый. Я не имел в виду ничего плохого! Просто… ну…

– В Риме сожгли за ересь его дочь.

– Именно. Нет дыма без огня, как говорят. О Боже, это не нарочная игра слов. Но, я надеюсь, у Инквизиции ведь ничего нет против Андреа?

– Нет.

– Кроме того, если бы даже и было, у него много влиятельных друзей. Ему нечего бояться Инквизиции.

– Ты не сказал, откуда ты его знаешь, – сказал я. Серапика похлопал длинными темными ресницами.

– Он одолжил мне денег, однажды. Очень много, вообще-то. Понимаешь, кроме того, что я служу у Его Преосвященства, у меня есть еще и собственное дело – я имею в виду финансовое. Андреа де Коллини помог мне начать, он даже рекомендовал меня важным клиентам. Я многим ему обязан. Я уже несколько лет его не видел.

– Он скорбит по дочери.

– Да, могу себе представить. Он вдруг вскочил со стула.

– Но сейчас не время для печали! – пропел он трелью. – Давай веселиться! Во Флоренцию возвращаются Медичи!

Серапика был чрезвычайно кротким человеком, из-за этого, вероятно, кардинал де Медичи и взял его к себе на службу. Насколько я мог выяснить, обязанности у него были неопределенны, но он, кроме всего прочего, вел счетные книги Его Высокопреосвященства. Он явно обладал поистине удивительным даром заставлять цифры сходиться, когда все свидетельствует об обратном. Его «частное финансовое предприятие» заключалось, во-первых, в том, что он проделывал такую же нумерическую тауматургию для других богатых клиентов, а во-вторых, он тайно занимался ростовщичеством. Я не был склонен углубляться в детали ни того, ни другого его занятия, да и зачем мне? Это не мое дело. Кроме того, он сразу проявил ко мне, совершенно незнакомому человеку, такой empressement, за что я очень ему благодарен. В его доме я прямо-таки пользовался правом на узуфрукт: я мог ходить где мне вздумается, пользовался вещами и удобствами, и скоро стало ясно, что он намеревается ввести меня в свой круг общения. Думаю, за этим лежала бескорыстная человеческая доброта – а проще, ему не хотелось, чтобы мне было одиноко. Он ни разу даже не упомянул о моей уродливой внешности; я убежден, что это из-за врожденного такта по отношению к другим, а не из-за чувствительности к своему малому росту. Это не было перенесением своих чувств на меня. Я сознаю всю иронию этого – как вы уже прочли, я начал откровенно ревновать к нему, причем безосновательно, так как если кого-то и можно обвинить в том, что он узурпировал любовь Льва, так это меня. Однако в свое время вы сможете сами об этом судить.

Ни я не интересовался денежными diversions Серапики, ни он не проявлял ни малейшего любопытства относительно моих отношений с Андреа де Коллини. Думаю, он говорил правду, когда сказал, что магистр Андреа однажды одолжил ему денег и рекомендовал его услуги клиентам; и раз уж сейчас зашла об этом речь, я не помню, чтобы Серапика вообще когда-либо говорил неправду. Он ни в чем не был двусмысленным, разве что в косвенных сексуальных намеках и в своих бесстыдных шутках. Он, конечно, любил мужчин – нельзя сказать, что это как-то меня волновало, – и я подозреваю, что в этом состоит другая причина, по которой кардинал де Медичи взял его к себе на службу.

Однажды вечером произошел довольно интересный случай.

Почти весь третий этаж с одной стороны дома Серапики занимала коллекция античной скульптуры. Там было шестнадцать или семнадцать очень хороших и очень дорогих статуй, в основном греческих, и почти все они (раз уж они греческие) изображали обнаженных мужчин в различных атлетических или вычурных позах. Я взял себе в привычку в конце дня (ничего особенного в течение него не сделав) бродить по галерее, тянувшейся по всей длине зала. Так я обнаружил, что неподвижное спокойствие и самообладание статуй вызывало во мне душевный покой, который уменьшал, во всяком случае хоть как-то, внутреннюю тревогу от недавних воспоминаний. Иногда я говорил с ними, шептал все секреты своего маленького сердца в их мраморные уши, веря, что даже если они не слышат меня, то кто-то где-то все-таки слышит.

В тот вечер я брел по галерее немного позже, чем обычно, и свет в помещении уже начал меркнуть. Мои молчаливые неподвижные друзья отбрасывали длинные тени, а их мускулистые конечности, застывшие в спортивных движениях, которые не были начаты и не будут закончены, сплетались в chiaroscuro полумрака и темноты.

Я рассматривал статуи, как вдруг мне почудилось, вернее, я почти был уверен, что краем глаза заметил какое-то легкое, быстрое движение. Я тут же выбросил эту мысль из головы, прекрасно зная, какие шутки может проделывать полумрак. Но вот я снова его увидел, и на этот раз сомнений быть не могло: кто-то или даже что-то шевелилось. Я, конечно, встревожился: может быть, забрался вор?

Или хуже, чем вор? Злоумышленник, поджидающий меня, чтобы захлопнуть ловушку? В голове даже промелькнула мысль, что это может быть эмиссар Томазо делла Кроче. Я наблюдал зачарованно, с ужасом (ведь ужасное всегда зачаровывает), как медленно по параболе начала опускаться рука, как нога начала медленно подниматься с постамента, на котором она, по всем правилам, должна была быть прочно закреплена.

– Кто здесь? Кто это? – воскликнул я, пытаясь не выдать голосом страха.

Тут же последовал ответ:

– Это всего лишь я, милый. Ведь правда, вид у меня просто божественный?

Серапика проворно спрыгнул с пьедестала и стал передо мной, уперши руки в стройные бедра. Он был совершенно гол и весь покрыт каким-то порошком (молотый стеатит, как сказал он мне потом. Вот и объяснение жемчужной бледности кожи, на которую я обратил внимание при первой встрече), а на голову был надет венок из побеленных лавровых листьев.

– Не упрекай меня, милый, – пропел он мелодичной трелью. – Это просто моя небольшая фантазия. Я считаю их своими товарищами по игре.

– Но что ты делаешь? – спросил я.

– Делаю? Да ничего! Я скорее состояние, чем действие. Я просто стою по полчаса на плите и чувствую себя ужасно по-гречески, страшно атлетично и наслаждаюсь такой приятной компанией. А потом, когда становится прохладно, игра заканчивается.

Позднее он дал более подробное eclairissement.

– Вообще-то они принадлежат Его Высокопреосвященству – я бы не смог себе позволить такие превосходные статуи. Не так давно Его Святейшество Юлий II начал собирать собственную коллекцию, а Его Высокопреосвященство не любит, чтобы его превосходили в преданности античности – или, точнее, мужской обнаженной натуре, хотя этим Юлий на самом деле не интересуется. Если только мужская обнаженная натура не размахивает мечом, да и тогда он уделит больше внимание орудию войны, а не тому орудию, что между ног… Не знаю почему, но мне нравится так делать. Полагаю, Пеппе, что благодаря этому я хоть на короткое время могу почувствовать себя кем-то другим – эффектным, восхитительным, неподвластным воздействию времени. Я просто завидую постоянству, понимаешь, может быть, поэтому мне нравится заниматься деньгами, не знаю. Ведь без денег никогда ничего не обходится. Все постоянно пользуются ими, нуждаются в них, не любят быть без них. Деньги переходят из рук в руки, но сами никогда не меняются, если понимаешь, что я имею в виду.

– Да, думаю, понимаю.

– Мы почти все время вынуждены жить с острым чувством непостоянства; можно даже усомниться, есть ли вообще хоть что-то хоть в чем-то немного стабильное. Республики возникают и рушатся, демагоги приходят и уходят, еретики проповедуют ересь и горят на костре, пакты, союзы и лиги формируются и распадаются со страшной быстротой; меняется даже мода, а я, поверь, мой милый, стараюсь никогда не отставать от моды! Иногда от этого прямо голова идет кругом… Ай, ладно, отбрось заботы! Завтра вечером сюда прибудет на обед Его Высокопреосвященство, и могу обещать, мой маленький друг, это будет изрядный вечер!

И следующим утром Его Высокопреосвященство Джованни де Медичи, в сопровождении своего брата Джулиано, вошел в город, и это был странный триумф в сдержанных тонах.

1521

Я только что вернулся с похорон бедного Льва. Что за низкопробное, убогое, недостойное, позорное мероприятие! И конечно, как только было объявлено о его смерти, хлынули насмешки и оскорбления. Просто тошнит при одной мысли о тех былых льстецах, подхалимах и членососах, которые лебезили перед ним, выпрашивая еще несколько дукатов, и которые сейчас судорожно строчат свои мерзкие стишки и распространяют их по городу. Вчера они пели дифирамбы, сегодня – клевещут и лгут. Против Льва были выдвинуты все виды обвинений. Мне, конечно, все равно, но о том, что действительно является правдой – например, о страсти быть отдолбанным хорошо оснащенным молодым человеком, – едва ли упоминают, в то время как обвинений безо всякого основания – например, в том, что рука у него была прижимистая, – сейчас столько, сколько оргазмов в борделе. На деньги Лев был так же скуп, как и на жопу, – то есть совсем не скуп; на самом деле он был расточительно щедр.

В одном желчном пасквиле, который мне довелось прочесть как раз сегодня утром, написано:

«Intravit ut vulpes, vixit ut leo, mortuus est ut canis».

Антонио да Спелло произнес похоронный панегирик, который вряд ли можно было назвать многословным – каким бы ему следовало быть на самом деле, так как в таких случаях они всегда многословны. Лев заслуживал мучительно затянутой витиеватой речи, а получил лишь краткую констатацию неоспоримого факта, что он мертв. В одном месте я даже заметил небольшое suggestio falsi:

«Конечно, Его Святейшество, как хорошо известно, был, в отличие от своего горячего предшественника, склонен к осторожности в международных делах, – говорил старый лис. – И при многих обстоятельствах это – добродетель. Книга притчей Соломоновых восхваляет осторожность, а мы все прекрасно знаем, что Его Святейшество был человеком, почитавшим Святое Писание и крайне не расположенным давать мгновенные ответы на вопросы международного значения».

Ну конечно, правда, что Лев был человеком благоразумным, никогда не принимавшим политических решений поспешно, но намек на то, что он был хронически нерешителен, – совершенная ложь.

Вездесущий Парис де Грассис, папский церемониймейстер (несомненно, репетируя фразу для записи в свой дневник – vademecum), шепнул мне:

– Ipse sermo fuit brevis, compendiosus et accomodatus, правда?

– Иди прочь и оставь меня в покое.

А что касается самих похорон – parturient montes! Я знаю, что бедный Лев был полным человеком, но неужели шестеро крепких носильщиков не могли нести его гроб ровно? В одном месте пути гроб так сильно наклонили к земле, что тело Льва сползло на фут или два; митра с головы свалилась, а папское одеяние задралось так высоко, что показались круглые, пухлые, с ямочками колени. Я чуть не разрыдался, вообще-то я действительно разрыдался, но потом. Папе из великой семьи Медичи, давшему начало золотому веку Афины Паллады, выделили очень бедное место упокоения – всего лишь скромное надгробие над его останками в соборе Святого Петра. Конец Льва очень резко контрастирует с блеском его правления. Правда, конечно, что другие Папы претерпели еще большее унижение – Александра VI Борджиа, например, опухшего и побелевшего от яда и августовской духоты, перетаскивали с места на место, оставляя вонять, пока его управляющие хватали все, что только можно было унести, – но мне-то что до этого? Лев, который сиял при жизни подобно солнцу, не должен был угаснуть подобно коптящему фитилю.

Где блистательное великолепие, свойственное Льву X? Где свет учености, преданность античности, искусствам и культуре, что было его величием и славой? Он ушел из жизни с вздохом таким же зловонным, как и его знаменитый пердеж. Бедный Лев.

Серапику арестовали этим утром и содержат под стражей по обвинению в растрате; глупенький ублюдок, видно, продолжал пользоваться своим талантом финансового крючкотворства, работая и личным казначеем Льва, – но об этом я ничего не знаю, так как я не совал нос в денежные отношения Серапики и Льва. Не знаю, где его содержат, но такой оранжерейный цветок, как Серапика, неизбежно увянет и погибнет, запертый в четырех сырых темных стенах. Можно попытаться узнать, где он, и послать ему коробку миндальных драже, которые он так обожает.

1512

В то утро, когда кардинал Джованни де Медичи вошел во Флоренцию, я получил письмо от Андреа де Коллини. Письмо не было датировано, но его явно доставили из Рима. Я был и удивлен и встревожен: сожжение Лауры стало катастрофой, величайшей трагедией, но оно, казалось, вызвало в магистре не горе, а замешательство. Я не мог этого понять. Также не мог я примирить жалкую бездеятельность, нашедшую на него, со смелостью и силой характера, которые, как мне известно, ему присущи. Я разорвал ленточку и сорвал с письма толстую восковую печать. Вот что я прочел:

Пеппе, мой друг и ученик!

Приветствие от пораженного горем магистра и благословение от единственно истинного Бога.

Я решил, что он должен умереть. Ты знаешь, о ком я говорю. Я уже начинаю находить способы… способы осуществить правосудие… да, правосудие, а не месть! Я приеду и все тебе расскажу. Сейчас меня занимает многое – иногда я почти не могу думать. Но в душе я силен. Это может быть сделано, это должно быть сделано, и это будет сделано!

Молись за меня, Пеппе.

А.

Мое сердце бешено заколотилось: о каких это «способах» он говорит? О способах избавиться от Томазо делла Кроче? Он пишет, что это правосудие, а не месть, но это так неубедительно, потому как в этом письме со мной говорил фанатик, а не судья. Мне никак не хотелось верить, что бездеятельность и замешательство сменились чем-то гораздо более худшим, но все говорило о том, что так оно, похоже, и было. Вот такие мрачные мысли заполняли мою голову, когда я встретил того, кому суждено было стать самым важным человеком в моей жизни.

Когда я впервые увидел Его Высокопреосвященство кардинала Джованни де Медичи, он не произвел на меня большого впечатления: «Ну и жирный!» – подумал я. И конечно, прилагательное «жирный» вызвало в памяти другие оскорбительные предикаты, такие как самопотворствующий, бездеятельный, жадный, упрямый; на самом деле ни одно из этих определений к нему не подходило. То же самое, полагаю, происходит и тогда, когда люди видят карлика вроде меня: если ты карлик, то, значит, ты также и глупый, невежественный, злой и хитрый извращенец.

Серапика устроил то, что он называл «римским вечером». Это означало, что мы лежали на чем-то вроде триклиния, подперев голову одной рукой, и за едой тянулись через весь стол, на манер древних. Для меня это, естественно, было немного трудновато, так что я ел меньше, чем хотел. Мы были нелепо наряжены в тоги с пурпурной каймой, а на головах у нас были надеты золотые лавровые венки. Мой венок все время сползал. Слуги были одеты как рабы – то есть почти раздеты. Одна довольно неуклюжая женщина средних лет все стреляла в Серапику убийственными взглядами, явно злая на него за то, что он поставил ее в унизительное положение, не подобающее ее статусу в хозяйстве.

Его Высокопреосвященство отхлебнул фалернского вина из кубка дымчатого стекла, глаза его прослезились, он чувственно причмокнул пухлыми губами и промокнул их салфеткой. Под тогой живот его казался огромным, он шевелился, словно некое живое существо, каждый раз, как Его Высокопреосвященство менял положение, устраиваясь поудобнее.

– Серапика говорит, что ты уже довольно давно живешь в его доме, – сказал он мне, измеряя меня (в чисто фигуральном смысле) своим проницательным взглядом.

– Да, я благодарен ему за гостеприимство, – ответил я.

– Хм… Нас ведь здесь некоторое время не было.

– Да, Ваше Преосвященство. Я рад тому, что нога семьи Медичи снова прочно утвердилась на родной им земле.

– Мой милый, – перебил Серапика, – зачем так помпезно?

– Комплимент принят, – сказал кардинал де Медичи. – Что мы такое едим, Серапика? Что-то не разберу.

Помещение освещали лишь несколько масляных ламп в форме рыб (в интересах исторической точности, конечно) и подвесной светильник, к тому же зрение у Льва было не особенно хорошим.

– Красную барабульку, – ответил Серапика, – под вишневым соусом. Вам не нравится?

– Очень вкусно. Просто было интересно, что это. Это то, что ели наши предки?

– Они ее очень любили, Ваше Высокопреосвященство. Этим вечером все настоящее.

Губы Льва тронула улыбка.

– Не совсем, – сказал он.

– Да?

– В древности рабы были бы совсем голыми.

Серапика приподнялся на локте, широко раскрыв глаза.

– В самом деле, Ваше Высокопреосвященство?

– Точно, уверяю тебя.

Некоторое время бушевала немая битва воль между Серапикой и той служанкой: было ясно, что если, даже в интересах исторической точности, ее попросят снять одеяние рабыни – и без того скудное, – то это будет, по ее мнению, означать прекращение договора между работником и работодателем, который и так уже был под угрозой расторжения. Она всем своим видом просто провоцировала его попробовать отдать такое распоряжение, причем оба они понимали, что это распоряжение будет последним.

Наконец Серапика покачал головой.

– Ну, – пробормотал он, – надо же где-то провести границу. Еще вина!

Мне показалось, что он был уже довольно пьян. Кардинал де Медичи вдруг спросил меня:

– Ну, а что, Пеппе, ты думаешь о политических устремлениях Папы?

– Почти все, к чему он стремится, уже достигнуто, – ответил я уклончиво.

– Но все-таки, что ты о них думаешь? Каково твое мнение о международной политике Его Святейшества?

– Мне кажется, – сказал я, – что устремления Папы принадлежат ему точно так же, как и его борода. И его борода, и его устремления производят одинаково сильное впечатление. Без того и без другого он не был бы Юлием. Они служат увеличению его персоны и его высокого положения.

Его Высокопреосвященство от восторга захлопал в ладоши.

– Браво! – воскликнул он. – Прекрасная аналогия! Мне она нравится, Пеппе. И ты мне нравишься. У меня есть все причины быть благодарным Юлию, хотя все его замыслы превратить меня в такого же воина, как и он сам, не удались.

– Этот замысел, может быть, и не удался, – сказал я, – но только не те замыслы, которые он доверил вам. Это очевидно, что хотя по природе вы и не обладаете военным складом ума, у вас значительный талант для этой работы. У Его Святейшества и Вашего Высокопреосвященства совершенно различные характеры, каждый из вас обладает своими умениями и способностями, жизненно необходимыми Церкви. Разве древний манускрипт менее значим, чем кираса? Совсем нет! Он выполняет другую функцию и служит иной цели, и должен быть тем, что он есть, и ничем другим. Кроме того, я считаю, что манускрипт намного интереснее, но это уже дело вкуса.

Джованни де Медичи раскрыл рот от удивления и радости.

– Ты полностью меня понимаешь! – воскликнул он, и его дряблые щеки затряслись от силы чувства. – Жаль, что я сам не мог это так выразить! Жаль, что я так не сказал Юлию. Пеппе, я восхищаюсь тобой. Я благодарю тебя.

Я скромно потупил взгляд.

– Юлий, конечно, себя истощил, – продолжал Его Высокопреосвященство. – Даже такой здоровенный великан, как он, не может вечно сохранять физическую силу. Кроме того, эти политические устремления (и удачи!), которые, как ты правильно заметил, Пеппе, производят такое же огромное впечатление, как и его борода, причиняют ему постоянное беспокойство. Его твердой правой рукой были испанцы, так же как его сжатым кулаком были швейцарцы, но сейчас, я думаю, Его Святейшество боится могущества Испании, и это заставляет его поддерживать дружественные отношения с императором. Действительно, поддержка императора необходима, если хочешь, чтобы Латеранский Собор проходил гладко и Франция была изолирована.

– Я присутствовал, когда вступал в Рим советник императора…

– Маттеус Ланг? – проворковал Серапика. – Говорят, он просто ошеломителен. Он правда такой?

– Он действительно ведет себя с заметной надменностью, – ответил кардинал. – Очень помпезный малый, вел себя так, будто император – это он.

– Нет, милый, какая у него внешность? Он на самом деле ужасно красив?

– У него та скупая, бледная северная красота. У него длинные светлые волосы, хорошо сложенное тело…

– Ах! – вздохнул Серапика.

– …и черты его лица очень приятны. Юлий, конечно, просто сгорал от нетерпения встретиться с ним, поскольку столь многое зависело от установления сердечных отношений. Свою первую ночь в Риме Ланг провел в Ватикане. Он несколько часов говорил с Юлием. Его въезд в город был триумфальным! Их Высокопреосвященства Бакоч и Гроссо встретились с ним у подножия Монте-Марио (других членов Священной Коллегии отпугнул такой грандиозный прием), а у Понте-Молле юного красавца приветствовал сам сенатор Рима. Улицы были запружены толпой, я тебе говорю!

– Люди пришли посмотреть на его лицо, – мечтательно произнес Серапика.

– Чушь. Они лизали жопу по приказу Юлия. Сан-Анджело сотрясался до самого фундамента от грома пушечного салюта. Его Святейшество был намерен заключить тесный союз с императором Максимилианом, что, как нам известно, ему удалось. Это будет смертельным ударом для Собора схизматиков – он уже и так умирает.

– А как насчет Венеции? – спросил Серапика, черпая вино.

– Венеция – увы, – сказал Его Высокопреосвященство. – Юлий обещал поддержать Максимилиана в борьбе с республикой оружием мирским и духовным, если она не откажется от Вероны и Виченцы и не заплатит имперскую дань. Ланга произвели в кардиналы – этого все ожидали. Во всяком случае, Латеранский Собор в безопасности.

– Не значит ли это, – сказал я, – что Юлий – не просто хитрый политик? Что на самом деле он заинтересован в реформе Церкви?

– Чепуха! – воскликнул Серапика. – Латеранский Собор был созван просто в противовес Пизанскому, все это знают. Юлию так необходимо заручиться поддержкой императора потому, что он боится силы Франции. Он просто ненавидит Францию.

– Не согласен, – сказал кардинал де Медичи. – Конечно, Юлий очень не любит французов, но у него ведь есть все причины их не любить, так же как он не любил семью Борджиа. Но Латеран – это не просто тактический ход против Пизы – нет.

Папа хочет, чтобы его считали реформатором. Он не успокоится, пока схизматики не будут полностью уничтожены, но Латеран это все-таки действительно Собор. Не забывай об этом. Не знаю, доживет ли Папа сам до их конца – Юлий сейчас болен, и у него, кажется, особенная предрасположенность к лихорадкам, что значительно ослабило даже его железный организм. Парис де Грассис сообщает мне, что Папа не собирается больше сам совершать богослужений.

– Все равно, – вставил свои слова Серапика, – он ведь присутствовал на процессии в Великую Страстную пятницу?

– Да, и поплатился за это новым приступом лихорадки. Эти дни он кажется очень беспокойным, постоянно переезжает из одной резиденции в другую, словно что-то его преследует. И уж это никак не призрак неудач.

– Тому, кто придет на смену Юлию, – сказал я, – трудно будет сравниться с ним.

– О, – проговорил Его Высокопреосвященство, поежившись, – не надо об этом.

Серапика, ничуть не ревнуя кардинала де Медичи, из-за расположения, только что проявленного кардиналом ко мне (Серапике, скорее всего, просто надоел разговор о могучем Юлии), вскочил с триклиния:

– Представление! – звонко объявил он заплетающимся языком. – Я приготовил для нас особенное представление.

– Какое представление? – спросил Его Высокопреосвященство.

– На самом деле, мои милые, – продолжал Сера-пика, – это что-то вроде trouvaille, должен признаться. Ничего подобного я раньше не видел, и я уверен, что вы будете от этого представления просто в восторге. Это воплощенная в жизнь легенда. Это скандально и потрясающе, это самый последний крик моды.

– Да что же это? – спросил кардинал де Медичи, повысив от нетерпения голос.

– Это что-то вроде демонстрации урода, – сказал Серапика, – трагедия природы.

В это мгновение я был убежден, что мое сердце проскользнуло между ребер грудной клетки и упало в самую глубь живота, где отчаянно затрепыхалось.

– Да?

– Да, мои милые.

Он шепнул что-то одному из слуг, и тот немедленно вышел из комнаты.

– Не беспокойтесь, – сказал Серапика, – я не сделал ему никакого неприличного предложения – он просто пошел позвать их. Я обнаружил, что тут кочует целый караван уродов. Они, кажется, дают представления по всей Италии, и они просто восхитительны. Я договорился с владельцем каравана, и он позволил им прийти сюда и дать закрытое представление. Ну, давайте, милые, усаживайтесь поудобнее и приготовьтесь смотреть настоящее представление!

Я молился, надеялся и загадывал. Я говорил себе, что это не так, что этого просто не может быть. Я закрыл глаза и притворился, что это не так. Но, увы, – каждая частичка моего существа прекрасно знала, что это все-таки так. И я был прав.

Нино ничуть не изменился, он даже нисколько не постарел, хотя подо всей этой дополнительной шерстью, нелепыми перчатками и сапогами с когтями он просто должен был остаться таким же, каким я его запомнил. На золотой цепи, которую он сжимал в своем обезьяньем кулаке, был разукрашенный ошейник, а в ошейнике была шея, принадлежащая человеку, которого я никогда не видел. Слезящиеся глаза кардинала выпучились от удивления, чувственные губы приоткрылись, складки жира залоснились от пота, его многочисленные подбородки задрожали.

Нино перестал рычать, как только увидел меня; было бы очень странно, если бы он тотчас меня не узнал. И, узнав меня, он был явно изумлен.

– Начинайте! Начинайте! – закричал Серапика. Все время, пока его придурок трепался, Нино не сводил с меня взгляд, даже когда он вытянул лапу и сделал вид, что пытается схватить Джованни де Медичи (который, взвизгнув от ужаса, забился в угол триклиния), он все смотрел на меня. Вообще-то болтовня никак не могла сравниться с моей, хотя и Его Преосвященство, и Серапика были заворожены. В той болтовне не было finesse (это слово всегда было моим любимым), не было отточенности, не было стиля. Новый напарник Нино говорил подавленным голосом, неохотно, и я не мог определить, было ли это попыткой подчеркнуть трагичность своего положения и, таким образом, являлось частью актерской игры, или же он был и вправду подавлен и ему стыдно участвовать в этом представлении. Но вот действие подошло к своему апофеозу.

– Да, благородные господа, я – раб всех его грязных желаний. Я должен делать ему такое, о чем богобоязненный христианин даже не смеет подумать. Мерзость…

Мерзость? Мерзость?! И где же дрожь в этой диатрибе? Где же ее frisson, тайное шевеление темной страсти во вздымающейся груди, между пропотевших бедер? Этот идиот портил все представление, и я не мог больше вытерпеть. Я вскочил с триклиния, расстегнул ошейник и надел его на себя. Я увидел, что Нино просиял от счастья, он начал рычать, бормотать и жестикулировать всерьез. Снова в старом составе, снова в одной упряжке!

– О да, мои добрые благородные господа! – воскликнул я. Кардинал де Медичи от удивления просто осел и сделался огромной подрагивающей кучей, тога задралась до пояса, глаза вытаращились. Серапика просто восторженно парил в воздухе от такого неожиданного поворота событий и, в значительной мере, от воздействия вина.

– Да, вот моя трагедия! Посмотрите на него, на этого косматого зловонного зверя! Ибо его внешность есть свидетельство внутреннего разложения! Вы можете себе представить, какие похабные фантазии рождает его воспаленный ум? Их низость, их постыдность, глубину их извращенности? Нет, не можете! А чудо, господа, чудо в том, что у него действительно есть ум! Он думает, размышляет и рассуждает так же, как и мы, и в этом самое ужасное извращение естества – самое неестественное, я должен сказать. Да, этот зверь знает! Он знает, как придать рациональную форму слепым, немым влечениям, поднимающимся из его чресел, проникающим в его черное сердце и накапливающимся в его хитром, изворотливом рассудке! Он не умеет говорить, не умеет выражать понятия словами. Поэтому он не может рассказать нам о целях своих желаний, но, увы, он знает, что это за желания! Поэтому не им владеют желания, как у тупого животного, а он манипулирует ими, членораздельно их выражает в своем сознании и тем самым усиливает их мерзкую сладость, повышает низменное наслаждение. Теперь они – детища не только его извращенной природы, но и его способности формировать понятия. И я, несчастный убогий человек, должен служить этим желаниям!

– Да, господа, я несчастный раб его страсти к плотскому наслаждению, самого глубокого и темного из его смутных желаний, – а они воистину неутолимы! Посмотрите ему в глаза! Вы видите эти желания? Вы чувствуете, как их жар сочится из всех его зловонных пор? Не порицайте меня, а пожалейте. Не применяйте ко мне свои христианские представления о порядочности и нормы морали цивилизованного человека, так как их нельзя применять к такому человеку, как я, жертве трагедии. Нет, господа, посочувствуйте, ибо я опустился на самый низ мерзости. Глядите! Глядите, аппетит зверя начинает шевелиться. И я снова опозорен, унижен, обесчещен тем, что должен сейчас делать!

Инстинктивно превосходно чувствуя время, Нино понял, что сейчас самый подходящий момент, схватил меня за плечи и издал громкий рев. Я услышал, как вскрикнул кардинал де Медичи, и увидел, как он закрыл лицо ладонями. Серапика сидел, развалясь на триклинии, и глазел, разинув рот, словно человек из вульгарной толпы, которая каждый вечер набивалась в наш шатер, да и действительно, в чем разница? Похоть всех уравнивает.

Нино развернул меня к себе и уткнул меня лицом в свой пах. Это, я знал, будет самым лучшим нашим представлением, и, закрыв глаза, я принялся энергично исполнять свою работу. Нино явно получал огромное наслаждение, он запрокидывал голову и ревел, вскидывал волосатые руки и сжимал и разжимал когтистые пальцы. Он сладострастно вращал бедрами.

– Пожалейте меня, пожалейте меня, господа! – воскликнул я.

Вдруг Нино нагнулся и прошептал мне на ухо:

– Отойди, друг, я сейчас спущу… ох!.. Он издал громкий крик, тело конвульсивно задергалось, сверкающей дугой вырвался поток спермы и крупными каплями упал на колышущуюся массу Его Высокопреосвященства кардинала Джованни де Медичи.

– Вот это да, милый! Никогда бы не подумал, что ты так умеешь, – сказал, переводя дыхание, Серапика. – Но как?.. Я хочу сказать…

– Это было восхитительное представление, – сказал Джованни де Медичи, явно еще не придя в себя. – Не совсем, правда, для смешанной аудитории.

– Да, Ваше Высокопреосвященство, – сказал я.

Нино ничем не проявил того, что меня знает, и взглядами и жестами он дал понять, что так и надо. Когда мы все по очереди брали его за руку и благодарили за представление, я удержал ее немного дольше, чем другие, и нежно пожал. Я знал, что он меня понял. Я также намекнул Серапике, чтобы он заплатил Нино и придурку немного больше той суммы, о которой он договорился с маэстро Антонио – или «владельцем каравана», как я его назвал.

– С удовольствием, – ответил Серапика щедро и позвал одного из слуг.

Он каждому дал по двадцать дукатов.

– Передайте своему хозяину благодарность от Его Высокопреосвященства и от меня.

– Скажите ему, – добавил я, – что Его Высокопреосвященство ожидает, что о таких одаренных актерах, как вы, будут хорошо заботиться.

– В таверне Марко Салетти… завтра вечером, Пеппе. Нас купил твой любимый магистр – всех троих! Не забудь, таверна Марко. Приходи!

Затем он ушел.

– Я просто знал, что должно было быть дальше, – сказал я Серапике, потому что он настаивал на объяснении.

– Да, но откуда ты знал, что должно было быть дальше?

Я дал ему время самому прийти к очевидному заключению, что он довольно быстро и сделал.

– О-о-о! – воскликнул он. – Маленький обманщик! Плутишка!

– Что такое, что такое? – спросил кардинал де Медичи.

– Разве не ясно, Ваше Преосвященство? Пеппе, как и я, уже видел это представление.

Я прижал к губам палец.

– У всех у нас есть свои маленькие секреты, – сказал я.

Тем вечером Его Высокопреосвященство предложил мне поступить к нему на службу младшим управляющим. Я без колебаний согласился.

Было ясно, что кардинал де Медичи просто влюбился в меня; в то время как Серапика занимался его счетами и своими частными предприятиями, я всюду ходил за Его Высокопреосвященством, словно талисман. Я смешил его своими risque шутками (которые, кажется, ему нравились чуть больше, чем откровенно сладострастные женственные речи Серапики), повышал его престиж на роскошных банкетах и оказывал ему сотню других услуг, благодаря которым он мог изображать великого государственного деятеля и церковного иерарха. Он стал считать мои советы неоценимыми, хотя в основном они вытекали из простой житейской мудрости – не то чтобы Его Преосвященство испытывал в ней недостаток, отнюдь! – но это избавляло его от неудобства самому решать проблемы.

Я уже находился на службе у кардинала Джованни де Медичи, когда познакомился с Леонардо да Винчи, который по пути во Францию остановился ненадолго в нашем городе. Потом я узнал, что Леонардо вообще всюду «останавливается ненадолго», потому что очень боится столкнуться с Микеланджело. Но как бы то ни было, с Флоренцией Леонардо многое связывало, ведь его отец был городским нотариусом, и в молодости он сам учился несколько лет у Андреа дель Верроккьо. В последнее время Maestro сделался бродягой; из всех городов он больше всего, конечно, любил Милан, но с тех пор, как французы заняли его в 1499 году, он там ни разу подолгу не жил.

Леонардо да Винчи мне совсем не понравился. Когда я впервые увидел его, он был стариком, лет под шестьдесят, высоким и сутулым, с гривой грязных седых волос и длинной неухоженной бородой, воняющей старой блевотой. Вся его одежда была заляпана засохшими кусочками полуразжеванной пищи, во всяком случае тогда мне эти кусочки показались пищей – другого я не мог вообразить. На самом деле, не считая запаха старой блевотины, от него вообще пахло очень неприятно; тогда я не мог определить, что это за запах, но когда-то Лаура говорила мне, что на востоке Индии растет очень аппетитный плод под названием дуриан, который воняет так, что приходится есть его, зажав нос, – запах похож на смесь человеческого пота с навозом. Подумав, я пришел к заключению, что именно так и пахло от Леонардо да Винчи, только вид его был далеко не аппетитным. На самом деле он приобрел этот мерзкий запах в результате своих «экспериментов» с разлагающимися трупами.

Голос его был удивительно высоким и резким; он напоминал мне скрежет ржавой проволоки – раздражающий, дребезжащий, скрипучий. У него также была склонность к элизии.

– Я р'шил пр'вести остаток своей несчастной жизни во Франции. Клим'т там б'льше подходит моему орг'низму.

Его Высокопреосвященство, конечно, надеялся убедить старика принять заказ, но Леонардо и слышать не хотел об этом.

– Все дело во времени, Ваше В'сокопр'священство, – сказал он. – Голова моя з'нята другими проектами. Как В'шему В'сокопр'освяществу, без с'мнения, известно, я пр'жде всего ученый. Я – 'кспериментатор. Сейчас я работаю над новым в'риантом своей летательной м'шины – я пр'сто уверен, что она будет работать! Ч'ловек все-таки может уп'добиться птицам небесным! Надо только все т'чно рассч'тать…

– Но, маэстро, – проскулил кардинал, – а как же искусство? Как же оно? Ваша «Тайная вечеря» в столовой монастыря в Милане – это же неподражаемый шедевр!

– Ваше В'сокопр'освященство очень добры. Но моя летательная м'шина…

Военные машины, которые он тоже изобретал, Леонардо не обсуждал с таким же энтузиазмом. Что же касается его «опытов»… если откровенно, то я считал, что он, скорее всего, дьяволист. Какой неприятный, вонючий старик!

Позднее, когда мы сидели и лакомились biscottini, Леонард сказал мне немного лукаво:

– Ты должен пр'ти туда, где я сейчас живу, и пс'мотреть, что я делаю, Пеппе. Думаю, т'бе будет инт'ресно.

– Да?

– Пр'ходи сегодня вечером. Не откажи старику в такой маленькой пр'сьбе!

– Как пожелаете! – сказал я.

Он с хрустом откусил кусок печенья своими гнилыми пеньками и улыбнулся.

Там, где он жил, воняло еще сильнее, чем он сам, – лишь небу известно, как хозяйка сдаваемых комнат заставляла себя мириться с этим. Помещение было мрачным и в полном беспорядке: рукописи, книги, плошки и чаши со странными жидкостями, котел для кипячения, свечные огарки, очень необычные инструменты, вид которых позволял предположить, что они не созданы ни для чего хорошего, горшочки с измельченным пигментом, письменные принадлежности, невынесенный ночной горшок, все еще полный экскрементов, и тому подобное. Как он только может жить среди такого бардака? Здесь как в стигийской конюшне. И всюду, просто всюду беспорядочно разбросаны рисунки – десятки и десятки рисунков.

– Не хочешь ли п'дкрепиться, Пеппе? – сказал он.

– Нет, спасибо!

– Но я н'стаиваю!

Он выкопал из-под хлама два небольших бокала из дымчатого стекла и налил в них прозрачной, цвета гуммигута, жидкости из керамической аптечной банки, стоявшей на полу рядом с его засаленным матрасом.

– Что это? – спросил я.

– Попробуй и скажи, понравилось или нет?

– Хорошо, но все-таки что это?

– Я научился это приг'товлять, к'гда п'тешествовал. Это очень п'пулярно в Аравии, как я слыш'л. Выпей, Пеппе!

Он протянул мне один из бокалов. Я понюхал, затем осторожно хлебнул. Действительно, было довольно приятно – похоже на ликер, приготовленный из какого-нибудь нежного плода – ну, скажем – земляники.

– Правда, х'рошо?

– Неплохо, – сказал я. – Из чего именно это сделано?

– Ага! Н'зовем это моей маленькой тайной.

– Как вам угодно, – сказал я, пожимая плечами, – Мне неважно, как вы это назовете. Вообще-то я думал, что сынам Пророка запрещены опьяняющие напитки – разве их Писание их не запрещает?

Старик неприятно улыбнулся.

– Библия запрещает пр'любодеяние, – сказал он, – а люди все равно его творят.

Вдруг неожиданно он сунул костлявую руку в котел и двумя пальцами выудил что-то оттуда. Оно было круглое, как шарик.

– Что это? – спросил я, заинтригованный.

– Ч'ловеческий глаз.

– Что?!

– Ч'ловеческий глаз. Я взял его у одного… 'кземп-ляра… который мне случайно попался. Кипячение необходимо, если хочешь 'сследовать его внутренность. Вот, смотри… вот так…

Он взял тонкий, очень острый на вид нож и, положив глаз на ладонь левой руки, четко и аккуратно разрезал его, обнажив затвердевшую внутриглазную жидкость.

– Смотри! – прошипел он. На его морщинистом лице рептилии было выражение полной погруженности в свои мысли. – Видишь прожилки нервов, пигментированный слой радужной оболочки… да, вот! Этот пустячный, р'змером с орех кусок человеческой плоти – ничто! – однако он творит чудеса, он абсолютная тайна. Вот я его держу в руке, но не знаю, как он работает. Я словно ребенок, глядящий на сложную мат'матическую форм'лу, – передо мной все необходимые данные для р'шения, а решить я не могу.

Леонардо уже довел себя до лихорадочного возбуждения, его руки затряслись, а узловатые пальцы слишком сильно сдавили вареное глазное яблоко, и обе его половинки, соединенные тонким жгутиком, с гадким чмоком вдруг лопнули, выстрелив вверх, и желеобразные капли осели по всему переду камзола Леонардо, присоединившись к остальному засохшему дерьму.

– Ой, – сказал он.

Меня просто мутило. Он с дрожью в голосе продолжал:

– О, Пеппе, 'ксперименты – это моя истинная любовь! Вот этот человеческий глаз, например: если бы ч'ловек мог открыть точную пр'роду того, как он действует, и смог бы построить подобную м'шину… да зачем тогда вообще будут нужны такие мазилы, как я? Художники вымерли бы, и первыми вымерли бы портретисты. Разве захочет кто-нибудь, чтобы его образ передавали маслом и пигментом, когда это можно будет сделать чистым светом? Зачем рисковать? Ведь нос может оказаться слишком большим, рот слишком ехидным, подбородок не слишком правильным, при том, что можно получить и более совершенное изображение? Я просто мечтаю о такой м'шине, Пеппе, – да, мечтаю о ней! Как-то, каким-то образом, который п'ка за пр'делами нашего понимания, это наверняка возможно. М'шина, пишущая картины светом! Я даже придумал ей имя: – «связывающая свет», чудесное из'бретение, улавливающее и использующее свет.

В заключение своего фантастического опуса он вздохнул, глубоко и протяжно.

– Да, да, – тихо пробормотал он, – это наверняка возможно.

– Это мечта, – ответил я. – Человек не может надеяться подражать…

Леонардо пристально посмотрел на меня, вдруг насторожившись. Я чуть не сказал «Сатане», так как, будучи гностиком, я считаю, что материальную форму создал Сатана, дух зла, но я вовремя спохватился и сказал:

– …подражать делу рук Творца.

– Пеппе, я хочу тебя попросить об одной услуге.

Я начал чувствовать себя очень неудобно: он вполне мог сказать: «Не дашь мне один свой глаз? У меня кончаются». Этого он не попросил, но он сказал фразу, приведшую меня в не меньшее замешательство.

– Я хочу твое тело, Пеппе.

– Вы хотите сказать, для секса? – еле выдавил я из себя.

Леонардо поморщился:

– Конечно, нет! Для… ну, для моих целей.

– Хотите сказать, для экспериментов?

– Да, да, для этого. Ведь у т'бя очень необычное тело…

– Я прекрасно об этом знаю.

– Меня интересуют возможности.

– Что за возможности?

Он склонился вперед, придвинул свое морщинистое лицо вплотную к моему и, дыша на меня блевотиной, произнес почти что сладострастным тоном:

– 'ткрытие! В'зможность сделать 'ткрытие! Найти то, что придает тебе такую форму, какие уродства скрыты внутри, какие темные флюиды закрались в твои обезображенные внутренние органы…

Я почувствовал себя оскорбленным, к тому же меня начинало тошнить.

– Какое постороннее давление и какой природы скрутило, смяло и скрючило… Скрючило?

– Вам, возможно, придется долго ждать, – поспешил я перебить его. – Ведь вы все-таки уже старик…

– Такие, как ты, долго не живут, – сказал он с обескураживающей откровенностью. – Можно составить документ, если хочешь… Заплачу я тебе, конечно, сейчас…

– Эти деньги мне не нужны, спасибо.

– …а когда твой час настанет, у меня будут твои останки…

– Нет, маэстро. Это предложение меня не прельщает.

– Но ведь 'ксперименты могут дать так много! – страдальчески вскрикнул он, отчего меня просто замутило, ведь страдание было неподдельным.

– В пизду твои эксперименты! – закричал я на него, уже разозлившись. – Я не какое-нибудь там гигантское глазное яблоко, которое можно прокипятить и превратить в желе!

Леонардо откинулся на спинку стула, руками показывая, чтобы я успокоился.

– Я думал, ты будешь рад, – сказал он. – А тебе это явно не понравилось.

– Не понравилось.

– Это предложение я все равно сделал лишь honoris causa. Я, как ученый, имею и другие способы обеспечивать себя образцами.

– Я не образец, маэстро Леонардо.

– А мог бы им стать – и прекрасным. Какое тебе дело, что случится с твоим телом после смерти?

– Я бы предпочел, – сказал я как можно мягче, – спокойно лежать в земле, а не кипятиться в вашем котле.

– Как хочешь, Пеппе. Но ты меня р'зочаровал.

– Сожалею, если это так.

Он вдруг снова запылал жаром, словно вложил все силы в последнюю попытку меня убедить.

– Ну, а нельзя мне будет получить хотя бы самые уродливые части? Подумай только, Пеппе, подумай только, какие чудеса могут быть открыты!

– Нет. Нет, нет и нет. Кроме того, вы же сами видите, что я весь уродлив.

– А, ну да. Хочешь еще ликера?

– Не думаю, Маэстро. Мне надо возвращаться. Его Высокопреосвященство ждет меня, чтобы я ему сегодня читал.

Леонардо отвернулся, взял серебряное блюдце и стал осторожно нюхать содержимое. Он даже не счел нужным попрощаться со мной. Я не мог понять, если быть до конца откровенным, как человек, который способен создавать тонкие, законченные и воистину великие произведения искусства, мог посвящать столько энергии и страсти тому, чтобы резать глазные яблоки и упрашивать людей подарить ему свои тела. Как бы то ни было, я могу с радостью сообщить, что эта моя встреча с Леонардо да Винчи была не только первой, но и последней. Вскоре он поехал в Париж, собирая наверняка по пути самые разные «'кземпляры».

Тем временем положение во Флоренции оставалось неспокойным, даже после возвращения семьи Медичи. Постоянно рождались слухи, что то одни, то другие группировки недовольных граждан затевали мятеж с целью выслать Медичи вторично. Вообще-то Его Высокопреосвященство и Джулиано де Медичи полностью контролировали Синьорию, но времена Лоренцо Великолепного уже давно прошли, и вместе с ними прошел и пыл низкопоклонства; теперь их сдержанно терпели, и от этого иногда было неуютно. Его Высокопреосвященство однажды заметил мне, что здесь живешь словно в городе, полном призраков.

Наконец до нас дошли сведения о заговоре с целью свергнуть Джулиано и Джованни. Без сомнения, этот заговор был связан с тем, что Венецианская республика дала им обоим статус венецианских патрициев. Его Высокопреосвященство был в бешенстве.

– Я этого не вынесу, Пеппе! Только не снова!

– Успокойтесь, Ваше Высокопреосвященство, – посоветовал я, но он все бегал по дворцу, ища, где бы спрятаться, и жалко скулил. Мне это напомнило о Клавдии Цезаре, который, услышав о том, что его жена Мессалина сговорилась со своим любовником свергнуть его, стал метаться по императорскому дворцу и кричать: «Император я еще или уже нет?» Конечно же, он еще был императором, и Джованни де Медичи все еще был кардиналом. Я считал, что такое поведение несколько ниже его достоинства.

– Это ужасное напряжение, – заметил он мне, после того как потенциальный заговор затух, а нескольким участникам были публично вспороты животы.

– Что «это», Ваше Высокопреосвященство?

– Когда все время не знаешь.

– Что все время не знаешь?

– Ну… я имею в виду… есть ли у меня еще власть.

– У рода Медичи всегда будет власть, – сказал я.

– О, Пеппе, ты правда так думаешь?

– Власть того или иного рода. Я связал свою судьбу с шариками Медичи…

– Не понял?

– Я всего лишь имею в виду знак на вашем гербе, Ваше Высокопреосвященство.

– А-а.

– Что бы ни произошло, моя жизнь тесно сплетена с вашей, и это Вашему Высокопреосвященству прекрасно известно.

В тот момент я действительно понял, что Джованни де Медичи стал самым важным человеком в моей жизни: жирный, толстый, капризный, с язвами, ребячески трогательный, смешной и воистину восхитительный, он стал для меня магнитом.

Наконец случилось еще одно потрясение.

Джованни выходил из спальни, еще не совсем проснувшись от затянувшейся сиесты, как вдруг появился посыльный.

– Что такое? – закричал Джованни. – Что, город захвачен? Боже, что я теперь скажу Юлию? Подождите, подождите… я захвачу свои драгоценности…

Он кинулся назад в спальню и вскоре вышел, ковыляя с полными горстями блестящих побрякушек: цепочек, подвесок, серег, драгоценных камней, ограненных и не ограненных, золотых монет и колец. Он всюду рассеивал кольца, словно ангел звездную пыль.

– А как же мои драгоценности? – воскликнул я. – Ваше Высокопреосвященство, прошу вас…

Такую картину явно не следовало видеть посыльному.

– Мне же надо что-нибудь взять, Боже мой? Как же я проживу?

– Вы в полной безопасности, Ваше Высокопреосвященство.

– Ты хочешь сказать, что город не взят? Тогда что? Да в чем же тогда дело, скажи, ради Христа?

– Его Святейшество Папа Юлий скончался. Миг наступившего молчания поглотил в себе вечность.

Наконец Джованни де Медичи прошептал:

– Что?

И его шепот был словно голос Господа, сотрясший первоначальную бездну.

– Папа умер, Ваше Высокопреосвященство. Вам необходимо срочно прибыть в Рим.

– Повтори…

– Папа умер. Вам необходимо…

– Нет, нет, хватит! Я и в первый раз понял…

И он упал в обморок.

Серапика и я сопровождали Его Высокопреосвященство в Рим в качестве его особо приближенных. Следует сказать, что со смертью Юлия закончился великий и могучий понтификат, и весь мир наверняка думал, есть ли вообще кто-то достойный занять место старого великана. Нет смысла говорить, что не было недостатка в кардиналах, считавших себя идеальной кандидатурой на то место.

К моменту смерти Юлия Священная Коллегия состояла из тридцати одного члена, примерно двадцать из которых уже находились в Риме. На Конклав приехали еще пятеро, так что в выборах участвовало двадцать пять кардиналов, включая яростного старого вояку Шиннера, который почти единолично со своей армией стойких швейцарцев решил военную судьбу Юлия. Высокомерный презрительный англичанин кардинал Бейнбридж тоже присутствовал. Кардиналы-схизматики, остававшиеся в Лионе со своим умирающим Собором, обратились к Максимилиану с просьбой вступиться за них перед Священной Коллегией, но тщетно; кардинал Карвахаль, в частности, изо всех сил пытался представить их дело в самом лучшем свете. Но вероятность того, что им позволят участвовать в выборах, была остановлена военными предупредительными мерами Испании.

Период sedia vacante был удивительно спокоен: когда мы прибыли в Рим, общая атмосфера напоминала затянувшийся послеобеденный сон. Я подозреваю, что это было не только из-за того, что Юлий правил железным кулаком, но также и из-за того, я уверен, что люди выражали уважение его кончине, ведь народ его очень любил. Кардинал де Медичи как раз тогда страдал от болезненного приступа своей «фистулы» (уже тогда свой недуг он предпочитал называть так), и нам пришлось нанять людей, чтобы они несли его в паланкине.

– Как символично, – пропищал Серапика.

– Что ты имеешь в виду? Ой! Триппер мне в жопу!

– Ну как же, милый, это же прямо как папская sedia gestatoria!

– Ой, замолчи! Мне так больно.

Серапика бросил на него очень нелестный взгляд.

Конклав проходил на третьем этаже Ватиканского дворца, клятва была дана в часовне Николая V, а главное действие проходило в Сикстинской капелле. Здесь соорудили тридцать одну (позаботились даже и об отсутствующих, но только не о кардиналах-схизматиках) крохотную темную комнату. Эти комнаты очень походили на тюремные камеры. Джованни де Медичи простонал.

– Не волнуйтесь, Ваше Высокопреосвященство, – успокоил его Парис де Грассис, – о вашем удобстве позаботились отдельно, по причине вашего «недуга».

Серапика бесстыдно захихикал.

Вообще-то помещение, предоставленное каждому кардиналу, было довольно симпатичным, и в нем стояла даже мягкая кровать. Кардинал Систо Тара делла Ровере был так болен, что его пришлось нести на Конклав. Когда кардинал Джованни де Медичи это увидел, то вздохнул и сказал мне:

– Я, конечно, не так болен, но, слава Богу, благодаря ему и обо мне позаботились. Эта комната мне вполне подойдет.

Нас с Серапикой поселили недалеко от Кантории, совсем рядом с кардиналом Содерини, который потом будет обвинен в заговоре, с целью отравить Льва X.

Церемонией руководили Парис де Грассис и Блазиус де Мартинеллис.

До официального открытия Конклава была проведена месса Святого Духа кардиналом Бакочем в часовне Святого Андрея: перед могилой князя апостолов провести ее не было возможности из-за реконструкции собора Святого Петра. Вступительное слово произнес епископ Петрус Флорес из Испании.

– Я призываю вас, – прокричал он пронзительным голосом, – следовать указанию Святого Духа при избрании приемника Юлия, человека, который принесет мир христианству, – мир! Мир, который предписывал своим ученикам Учитель! И кто как не наместник Христа на земле должен быть примером в мирных путях.

– Не думаю, что тени покойного горячо любимого Святейшества очень нравится эта трепотня, – прошептал мне на ухо Серапика. – Юлий даже слова такого не знал. Мир? Пересир!

– Несмотря на призывы Господа к миру, – продолжал Флорес, – последователь Юлия не должен прекращать войны с турками. Если сыны Пророка взялись за меч завоеваний, то возьмемся и мы! Христианство надо любой ценой защищать от неверных. Увы, святые места на Востоке, которые так дороги для нашей веры, оскверняются варварами и язычниками, презирающими Невесту Христову!

И в том же духе. И довольно долго. Через полчаса некоторые кардиналы начали ерзать на своих местах, и я увидел, что лицо кардинала де Медичи вдруг покраснело. Глаза его выкатились.

– Хочет перднуть, но сдерживается, – сказал Серапика. – Я уже это видел раньше. Когда-нибудь он умрет от этого. Почему бы ему просто не дристнуть? Может, это заткнет старого придурка Флореса.

На самом деле, однако, епископ Петрус Флорес закончил свое бессвязное витийство только тогда, когда сам счел нужным. И когда он провозгласил «Amen», я услышал не только долгий вздох облегчения разных Высокопреосвященств, но и звонкий, быстрый тра-та-та кардинала де Медичи, который наконец позволил себе выпустить столь долго сдерживавшиеся газы.

Затем начался Конклав.

Их Высокопреосвященства, у которых еще свежо было воспоминание о сильной и деспотичной воле Юлия, начали составлять что-то вроде списка предвыборных условий, которому они присягнули девятого марта. Он состоял из огромного числа пунктов, некоторые из которых не подлежали огласке. Там были пункты, касающиеся войны с турками, реформы курии и освобождения от налогов членов Священной Коллегии. Оговаривалось также, что необходимо по крайней мере две трети голосов из их числа для того, чтобы применить какое-нибудь наказание к любому из кардиналов. Среди тайных пунктов был один, касавшийся доходов: любой кардинал, не обладающий доходом по крайней мере в шесть тысяч дукатов, должен был получать месячное пособие в двести дукатов. У нового Папы оказывались связанными руки еще до того, как он займет пост. Но, однако, все быстро поняли, что этот список противоречит канону, и его отбросили так же быстро, как и составили. Какой фарс!

Десятого марта, перед тем как началось голосование, была зачитана булла Юлия против симонии.

При первом подсчете голосов оказалось, что испанец Серра получил четырнадцать голосов, но все понимали, что у соотечественника Александра VI Борджиа нет шансов наследовать престол Петра: Церкви хватило Пап, которые трахались, веселились и вовсю использовали мышьяк. Грассо делла Ровере получил восемь голосов и очень обиделся. Аккольти и Бакоч получили по семь голосов, а Рафаэлло Риарио вообще не получил ни одного голоса.

– Даже за меня кто-то проголосовал, – сказал кардинал де Медичи, слегка удивившись.

И действительно, он получил один голос.

– Вы уверены, что это не вы сами проголосовали? – спросил шепотом Серапика.

– Конечно, не я!

Но к концу дня стало ясно, что Папой собираются избрать кардинала де Медичи. Очевидно, многие Думали, что из-за плохого здоровья и полноты Джованни де Медичи просто заткнет дыру, что он станет просто временно заменой, и это позволит Церкви как-то протянуть до тех пор, пока не отыщется кто-нибудь действительно достойный этого высокого поста. Можно сказать, что Джованни де Медичи был избран благодаря своей «фистуле». В ту ночь он никак не мог уснуть.

– Как ты думаешь, неужели это буду я? – спросил он, словно ребенок, который не верит, что ему дадут обещанные сладости.

– Ну конечно, милый! – воскликнул Серапика. – Теперь это уже неизбежно.

– Как? Почему?

– Откуда я знаю! Полагаю, что они думают, что у вас одна нога в могиле, а не язва в жопе. Им нужен мягкий человек на посту Папы, пока не подыщут кого-нибудь другого.

– Просто замечательно.

– Только, ради Бога, не надо быть таким мрачным! Какая разница, почему вас делают Папой. Главное – делают.

На следующее утро, одиннадцатого марта, снова, как и следовало, провели голосование, и наместником Христа на земле был избран кардинал Джованни де Медичи. Оки принял имя Лев X.

Вообще-то, не очень-то справедливо было бы считать, что Льва выбрали только из-за его жопы, даже несмотря на то, что во время голосования ему пришлось подвергнуться операции, и это, казалось, указывало на то, что правление его будет коротким – во всяком случае, указывало Их Высокопреосвященствам. Я же лично нахожу очень смешным то, что кто-то всерьез думает, что можно умереть от собственной задницы. Похоже, что Священная Коллегия разделилась на две не совсем равные части, одна представляла более старых кардиналов, другая – членов помоложе. Эти последние, очевидно, с самого начала хотели выбрать Льва (ведь он тоже был молод), но держали свое намерение в тайне, так что в результате при первом подсчете оказалось, что проголосовал за него только несгибаемый кардинал Шиннер. Думаю, то, что Лев принадлежал к семье Медичи, тоже повлияло, так же как и его продвижение при Юлии. Молодых кардиналов, как я знаю, привлекала его мягкая манера, его природная обходительность и репутация щедрого человека.

Венгр Бакоч лелеял свои собственные надежды, рассчитывая на помощь Венецианской республики в поддержке своей кандидатуры. Однако против него выступало два серьезных фактора: во-первых, он не был итальянцем, а римская толпа скорее смирится с говном собачьим на официальной должности, чем с неитальянцем; во-вторых, он был очень богат, а если еще учесть буллу Юлия против симонии, то это обстоятельство будет предполагать, что результаты голосования куплены, даже если это и не так.

Личный секретарь кардинала де Медичи, Бернардо Биббиена, приехавший с нами на Конклав, тоже (как выяснилось впоследствии) тайно содействовал избранию своего хозяина. Мне нравился Биббиена, и мы были с ним в хороших отношениях, но с Серапикой он, казалось, был постоянно в ссоре, – в некоторые дни они даже почти не разговаривали, что безмерно досаждало кардиналу, и он постоянно пытался их примирить. Однако не думаю, что примирение было возможно, поскольку неприязнь объяснялась всего лишь несовместимостью характеров. Довольно странно, но так как старшим кардиналом-дьяконом был кардинал де Медичи, то именно ему надо было зачитывать результаты голосования, что он и сделал очень скромно, спокойным ровным голосом. Я был горд за него.

Итак, в неполные тридцать восемь лет, кардинал Джованни де Медичи стал Папой Львом X. Пятнадцатого марта он был посвящен в сан священника, семнадцатого марта – в епископы. Коронация нового Папы была назначена на субботу, на девятнадцатое число. Это как раз был День святого Иосифа, так чтобы к началу служб Страстной недели Лев уже был полноправным Папой.

Я непременно должен описать торжественную процессию, когда Лев направлялся во дворец Сан-Джованни-ин-Латерано! Это незабываемое событие.

Начнем с того, что улицы были украшены самым экстравагантным образом, и все, что было античным (и многое из того, что было просто старым), выволокли наружу и поставили на обозрение, для вящей славы Папы из семьи Медичи. Погода выдалась просто превосходной – был один из тех прекрасных римских дней, когда на лазурном небе нет ни облачка, а солнце жаркое, но ласковое. Герцог Феррарский (накануне Лев снял с него наложенные Юлием церковные наказания, чтобы он мог участвовать в процессии) вывел лошадь, на которой восседал Лев, в центр площади Святого Петра, где его сменили герцог Урбинский Джованни Мария да Варано и Лоренцо де Медичи, племянник Папы. И вот процессия отправилась в Латеран.

Процессию возглавляли двести всадников с копьями, за ними следовали члены Священной Коллегии кардиналов и папский двор, в состав которого входили также Серапика и я, а также Бернардо Биббиена. Ну и вид, должно быть, был у меня! Горбатый карлик, наряженный в ливрею папских цветов – белый, красный и зеленый, и со значком семьи Медичи, прицепленным на груди. За нами шли штандарты папских cursori и хранители университетского знамени, на котором был яркий, огненного цвета херувим, казавшийся пятном свежей крови на бело-золотом фоне. Штандарт Рима нес Джованни Джордже Чезарини, который шел вместе с прокуратором рыцарского тевтонского ордена – их эмблемой было белое знамя с простым черным крестом, – приором рыцарей святого Иоанна и военным главнокомандующим.

Затем шел папский маршал в сопровождении девяти белых жеребцов, запряженных в малиново-золотой экипаж. За экипажем шли почетные слуги, двое из них несли митру Льва, которая, что вполне естественно, была роскошной работы – жемчуг и драгоценные камни улавливали солнечные лучи и взрывались разноцветными огнями, просто ослепительными, еще двое слуг несли папскую тиару, также богато украшенную превосходными и дорогими камнями. За митрой и тиарой шла самая зрелищная из всех группа – аристократические фамилии Рима и представители флорентийской знати: семьи Колонна, Орсини, Савелли, Конти, Сайта Кроче, Медичи, Содерини и Строцци. О, с какой роскошью были наряжены эти надменные павлины! Шагали словно боги, подняв головы так, что шеи вытянулись! Я никогда не видел, чтобы столько человеческой гордыни было собрано в одном месте; Да и Люцифер наверняка был низвергнут с неба в царство вечной тьмы за меньшую спесь! Вместе с этими семьями, олицетворявшими hauteur, шел дипломатический корпус: посланники провинций и городов, принадлежащих папству, послы из Флоренции, Венеции, Испании и Франции.

Члены папской курии, шедшие за дипломатами, представляли не менее впечатляющее зрелище: остиарии, апостольские субдьяконы (несущие сверкающий золотой крест), белые лошади, везущие на спинах дарохранительницу со святым причастием, в окружении двадцати пяти конюхов с факелами. Затем папский хор, за ним двести пятьдесят аббатов, епископов и архиепископов, за которым шли остальные кардиналы, каждый в сопровождении восьми слуг. Между кардиналом Гонзагой и кардиналом Петруччи шагал Альфонсо Феррарский, облаченный в тяжелую герцогскую мантию, шитую золотом и усыпанную жемчугом. И наконец, сверкающие на солнце начищенные латы швейцарских гвардейцев возвещали о приближении Папы.

Под богато украшенным балдахином, поддерживаемым римскими гражданами, на турецком жеребце ехал Лев X. Ироничность ситуации была в том, что на этом же самом жеребце он ехал и тогда, когда был взят в плен французами под Равенной. Сейчас, когда Лев был нагружен всеми папскими знаками отличия, его полнота прибавляла ему достоинства. За обеденным столом он был бы просто жирным, верхом на жеребце в конце фантастически роскошной процессии он – величественен. Следом за Львом шел maestro di camera и несколько папских слуг, которые бросали золотые и серебряные монеты в толпу. В конце кортежа ехали четыреста всадников.

Улицы были полностью запружены толпой, и людское воодушевление было воистину грандиозным. «Palle! Palle!» – кричали люди – поскольку так назывались шарики на гербе Медичи (лишь циники находили в этих криках двойной смысл). Рядом с мостом Сан-Анджело стояли представители еврейской общины Рима, и от них Папа принял свиток, символизируя свое отречение от «ложного», еврейского понимания закона. В конце моста находилась первая из специально воздвигнутых триумфальных арок, на которой была надпись: «Льву X, покровителю единства церкви и мира между христианскими народами». Вторая арка стояла при входе на Виа-Джулиа, и дальше еще целый ряд арок на пути к Латерану. Улицы были украшены шелковыми и бархатными полотнищами, гирляндами из ярких листьев и свежих цветов. Люди высовывались из окон и кричали, восхваляя Бога за то, что начинается рассвет новой эпохи. Без конца гремело: «Leo! Leo! Palle!»

Самые художественные и сложные из триумфальных арок были поставлены богатыми банкирами.

Агостино Киджи, например, поставил одну арку рядом со своим домом на Виа-дель-Банко-ди-Санто-Спирито, и на ней были вырезаны слова: «Льву, счастливому восстановителю мира!» Эту арку украшали всевозможные языческие фигуры, многие из которых были довольно неприличны. Между фигурами, изображавшими Аполлона, Меркурия, нимф, ундин и тому подобное, было протянуто знамя с вышитыми стихами:

Вначале правила Венера; потом был бог войны; теперь, великая Минерва, приходят дни твои.

Первые две аллегории относились к Александру VI Борджиа и Юлию II; несчастный кардинал Пикколомини, мимолетно правивший как Пий III, был совершенно забыт. Арка, поставленная Фердинандо Понцетти, церковным казначеем, была украшена статуями Персея, Аполлона, Моисея, Меркурия и Дианы, а на самом верху стоял живой мальчик, кидавший цветы на людей внизу. Никого ничуть не беспокоила странная и откровенная смесь христианства и язычества. Так, один епископ (позднее ставший кардиналом Андреа делла Балле) даже выставил перед своим домом несколько античных статуй: Вакха, Меркурия, Геркулеса и довольно похабного вида Венеру, которая, держа рукой одну пышную грудь, беззастенчиво предлагала себя. Всему этому, без сомнения, была причиной всем известная любовь Льва к искусству, античной культуре и учености. Когда процессия проходила мимо дома генуэзского банкира Саули, на балкон вышел прекрасный ребенок и продекламировал стихи на латыни, которые восхваляли как раз эту страсть. Думаю, она отчасти воспринималась как противоядие против военного аскетизма правления Юлия, который, безусловно, был покровителем искусств, но прежде всего молился перед алтарем Марса. С самого начала Лев превозносился как миролюбец и приверженец учености, и благодаря воспоминаниям – еще очень свежим – о суровости характера Юлия подчеркивалась природная мягкость Льва безо всяких усилий с его стороны. В частности, гуманисты, для которых новый Папа, еще будучи кардиналом, являлся настоящим покровителем, открыто заявили, что железный век сменился золотым. Золотым веком Афины Паллады.

После долгой службы в Латеране огромная процессия отправилась назад в Ватиканский дворец. Теперь улицы освещались тысячами свечей и ламп, и люди продолжали праздновать до глубокой ночи. В первый раз усевшись в одно из папских кресел, Лев сбросил свои красные туфли и глубоко и протяжно вздохнул от усталости. Серапика, Биббиена и я уселись у его ног.

– Ладно, – сказал он наконец, – раз Бог дал нам папство, будем им наслаждаться.

И затем:

– Кости Господни, сейчас описаюсь.

1513 и далее Esto eis Domine, turris fortitudinis a facie inimici

– Как, говоришь, его зовут?

– Томазо делла Кроче, Ваше Святейшество. Лев задумчиво посмотрел на свою ногу в золотом шлепанце.

– Ты говоришь, что этот человек виноват в страданиях многих людей?

– Да.

– Но ведь он все-таки один из моих инквизиторов, – вздохнул Лев. Затем он продолжил:

– Понимаешь, Инквизиция – довольно независимый орган. Кроме того, даже я не знаю всего, что происходит. Я не отвечаю за…

– Я не имел в виду то, что Ваше Святейшество за что-то отвечает. Я говорю вот что: этот Томазо делла Кроче полностью отвечает за то, что поломал мою жизнь и жестоко лишил жизни другого человека.

– Та девушка была признана виновной обычным образом?

– Да, Ваше Святейшество, – сказал я.

– Тогда, похоже, я мало что могу сделать, Пеппе. Даже ради тебя.

– Но вы же Папа! – воскликнул я в отчаянии и в досаде на отсутствие сострадания у Льва. Честно говоря, это меня удивило. Я завел об этом речь, потому что думал, что с Томазо делла Кроче будет легко расправиться. Я был, во всяком случае, убежден, что хоть что-то нужно было сделать, хотя бы для того, чтобы предотвратить какой-нибудь безумный шаг Андреа де Коллини. Раз сейчас Лев не может или не хочет ничего для меня сделать, я решил в будущем давить на него при каждом случае до тех пор, пока он не сможет или не захочет что-нибудь делать.

– И Папа устал от этой дискуссии, – сказал он обиженно. Прекрасно понимая, что разочаровал меня. – И давай, чтоб этого больше не было.

Надо сказать, что в первые несколько лет своего правления Лев хотел, чтобы очень многих дел «больше не было», но политическая необходимость заставляла уделять им значительное внимание. Лев быстро понял, что осмотрительность не помешает, что впоследствии, как вам известно, было истолковано как нерешительность. В самом начале, однако, до того как происки государств и амбиции королевств вынудили Льва для служения Святой Матери Церкви изучить науку тайной стратегии, его в первую очередь занимали дела семьи.

Итальянцы – люди, по природе любящие дом и семью (в чем одна из причин, по которым мое детство было таким несчастным, так как и то, и другое в моем случае было недостойным любви), но Лев просто помешался на своем доме и на своей семье. Как только Конклав избрал Льва Папой, его брат Джулиано и кузен Джулио приехали в Рим, что также сделал и его племянник Лоренцо, сын его брата Пьетро. Лев немедленно сделал их римскими патрициями, и церемонию эту провел с большой помпой в Капитолии. Вообще-то Джулиано своим отцом Лоренцо Великолепным предназначался к мирской деятельности, но здоровье его оказалось никудышным (а также и его способности, если уж об этом говорить), так что Лев оставил его в Риме, дав ему звание «генерал Церкви», что было всего лишь почетным титулом. Задача же править Флорентийской республикой выпала Лоренцо, хотя ему исполнился всего двадцать один год, так что 10 августа 1513 года в первый год понтификата Льва он вернулся во Флоренцию. Естественно, он носился между двумя городами, как синежопая муха, хватая что только можно каждый раз, как возвращался в Вечный город.

Флорентийская республика в то время управлялась почти так же, как и при Лоренцо Великолепном: по всем вопросам законы издавали два совета, один состоял из семидесяти пожизненно избранных членов, другой – из ста, которые сменялись через каждые полгода. Но ученики, сторонники, сикофанты и подхалимы семьи Медичи составляли большинство в обоих советах, и это означало, что все, что Лоренцо хотел, Лоренцо получал: он жил в прекрасном дворце на Виа-Ларга, проявлял щедрость и дарил милости прямо как монарх – или Папа, вполне можно сказать. Так что независимость республики была лишь формальной – вся власть принадлежала дому Медичи. В сентябре 1513 года празднику Святых Козьмы и Дамиана, святых покровителей Медичи, был придан статус народного праздника Флоренции.

Лоренцо, казалось, обладал всеми качествами, которые должны были бы сделать его достойным племянником Папы из семьи Медичи, к тому же его мать Альфонсина Орсини постоянно побуждала Лоренцо стремиться к власти. Она выдумывала самые тщеславные планы, включая и план получить княжество Пьомбо. Ей не терпелось увидеть корону на голове своего сына, и что это за корона, большого значения не имело. С удивительной принципиальностью сам Лев всячески противился этой идее; я думаю, что каким-то образом, благодаря интуиции, которую сам он полностью не осознавал, но тем не менее которой доверял, Лев видел в Лоренцо будущий упадок семьи Медичи.

Ну, а теперь к Его Высокопреосвященству кардиналу Джулио де Медичи! Джулио жил довольно тихо в Ломбардии в монастыре святого Иоанна, но вступление Льва на престол Петра резко оборвало период его безвестности. Девятого мая 1513 года он стал архиепископом Флоренции, а после того, как вопрос о законности его рождения был улажен (его «отец» был убит членами рода Пацци), 23 сентября 1513 года он был назначен кардиналом. Джулио никогда мне не нравился. Даже до того, как я слышал, как он шептался с Лоренцо в коридоре, замышляя что-то против Льва, у меня не лежало к нему сердце. Я ему не доверяю, и, думаю, Лев делает глупость, доверяя ему; как я уже сказал в начале этих мемуаров, Лез слеп, когда дела касаются семьи. Люди говорят мне, что находят Джулио мягким и добрым человеком, с довольно вялым темпераментом, но я не могу согласиться с их мнением. То, что он склонен к меланхолии, – это правда, но само по себе это еще не указывает на мягкость характера, и я убежден в том, что его меланхоличность происходит от сравнения им того, что он хочет, и того, что смог получить на самом деле. Я считаю, что его самосозерцание (а на вид действительно кажется, что он занят самосозерцанием) на самом деле – лишь постоянные раздумья над собственными тщеславными устремлениями. Он все время замышляет козни, в частности вместе с племянником Папы Лоренцо, которого он приобщил к тайному пороку. Каждый раз, когда Лоренцо приезжает в Рим, Джулио делает все, чтобы тот по-настоящему оттянулся. Мать Лоренцо Альфонсина предупредила сына о дурном влиянии Джулио, но Лоренцо только дерзко ответил: «Io mi voglio dare piacere hora ch'io sono giovane et ch'io posso per haver un papa…»

Говорят, что Альфонсина пнула его по яйцам.

Бернардо Довици, известный как Биббиена, по имени своего родного города, тоже был сделан кардиналом в первый год понтификата Льва. Я, кажется, уже говорил, что Биббиена мне нравился, но он и Серапика были постоянно в ссоре, из-за чего атмосфера в папском доме иногда бывала, мягко говоря, прохладной. До этого Биббиена уже много лет был тесно связан с семьей Медичи. Во Флоренции он наблюдал за обучением юного Джованни, до того как стать его личным секретарем. Он также разделил ссылку Медичи и упорно отстаивал интересы Льва перед Папой Юлием. Наконец, как вам известно, Биббиена тайно и неутомимо трудился в пользу Льва во время Конклава – как вообще-то и Серапика, хотя эти двое едва ли перекинулись даже парой слов. В первые годы правления Льва звезда Биббиены неизменно всходила, и у него был практически свободный доступ к Папе в любое время дня и ночи. Честно говоря, был он и у меня, и у Серапики, но у Биббиены было теперь звание кардинала, что Серапике безмерно досаждало.

При Иннокентии VIII, capo всех личных секретарей Папы, состоял segretario intimo, через которого проходили все дела и которому были доверены все секреты Папы. Эта особая должность неизбежно стала объектом истерической зависти других секретарей, и ею очень злоупотребляли. Биббиена убедил Льва реорганизовать эту систему, и значение поста segretario intimo было сильно ослаблено. На самом деле Биббиена просто вставил себя между Папой и segretario intimo, которым в то время был Пьетро Ардиньелло. Позднее Биббиену сменил Джулио де Медичи. Многие люди (кроме Серапики) очень завидовали власти и влиянию, которые присвоил себе Биббиена, особенно после того, как он сделался кардиналом. Государственные тайны зачастую доверялись только ему, а Джулио носился по дворцу и вульгарно ругался, жалуясь на то, что Биббиена был «помешанным на власти членососом» и «хитрым содомитом». На самом деле Биббиена не был ни тем, ни другим: Биббиена обожал красивых женщин, и его любовные похождения вызвали скандал даже среди папской курии, которая привыкла такие дела обычно не замечать. Он был, определенно, мирским человеком, преданным литературе и наслаждению искусством (но ведь и Лев тоже), однако он также не пренебрегал и развлечениями более грубого характера. В качестве организатора празднеств, которые включали в себя более чем оттенок вульгарности, Биббиена не знал себе равных, и Лев любил его за это. Даже после того, как его влияние начало уменьшаться, а влияние Джулио – расти, люди все еще называли его alter ego Папы. Один приезжий высокопоставленный венецианец заявил, немного с раздражением, что Биббиена – это «все и вся».

Лев, Биббиена, Серапика и я часто ужинали вместе в личных апартаментах Папы. Лев был, в сущности, миролюбивым человеком и очень хотел примирить Биббиену и Серапику, но, как я уже говорил, Лев мало что мог сделать, поскольку дело было в несовместимости характеров. Но он упорствовал в своих попытках, и эти неформальные soirees a quatre очень часто были просто невыносимы.

– Ну и как прошел день? – спрашивал обычно Лев довольно неловко, словно бездарный актер в третьесортной исторической драме.

– Лучше Биббиену спросите, Ваше Святейшество. Это ведь он его организовал.

– Я имел в виду твой день, Серапика.

– Я тоже.

– Эта рыба свежая?

– Лучше Биббиену спросите, Ваше Святейшество. Он нанимал повара.

– Да, заткнись ты, ради Христа! – обычно говорил наконец Биббиена.

– Ты разве что-то знаешь о Христе?

– Я запрещаю вам говорить так за моим… за нашим столом!

– Может быть, вам лучше, прежде чем приказывать, обсудить это с Биббиеной, Ваше Святейшество?

Затем обычно наступала ледяная тишина, которая лишь изредка нарушалась тогда, когда Лев пердел. Один раз после того, как Лев с треском выдал особенно густой и насыщенный заряд газов, Серапика взглянул на сидевшего на другой стороне стола Биббиену, ангельски улыбнулся и сказал:

– Ты что-то сказал, мой милый?

Что касается меня, я имел, конечно, и другие занятия, которые спасали меня от депрессии из-за всех этих перебранок и дрязг, а также отвлекали от постоянно снующих Джулио, Лоренцо и других менее значительных членов клана Медичи, постоянно высматривающих возможность послужить своим интересам – прежде всего финансовым. У меня в Ватикане были апартаменты, так же как и у Серапики, но и он, и Биббиена содержали частные дома еще где-нибудь – у Биббиены был собственный дворец в Бельведере, где он находил убежище от язвительного языка Серапики. Так что мне было просто необходимо иметь выход в другой, менее тесный мир, и этим миром было гностическое братство.

Я, конечно же, пошел в таверну Марко Салетти на встречу с Нино, Беппо и Черепом, и Нино подтвердил то, о чем до этого успел мне быстро прошептать: Андреа де Коллини действительно купил у маэстро Антонио услуги их троих. Мне это показалось удивительным, в особенности из-за того, что сам я не получал никаких сведений от магистра. Затем, однажды утром, когда Лев уехал на охоту, ко мне подкрался Серапика и прошептал:

– Он снова в Риме, мой милый!

– Кто?

– Твой друг, Андреа де Коллини.

– Ты хочешь сказать – наш друг? – сказал я, немного обидевшись.

– Ну да, конечно! Просто… ну… понимаешь, мы не можем себе позволить…

– Спасибо за сведения, – сказал я так холодно как только мог.

Он на цыпочках удалился.

Я совершенно не знал, замышлял ли что-нибудь магистр или нет, пока мы с ним не виделись. Как бы то ни было, мои чувства по отношению к нему были сейчас неопределенны. С одной стороны, я продолжал любить его за все, что он дал мне (ведь он открыл моему сердцу и уму истину), а также за то, что он был отцом Лауры. Но с другой стороны, если быть полностью откровенным, при папском дворе я начал обретать чувство постоянства (если употребить любимое слово Серапики), и мне не хотелось, чтобы этому редкому и с таким трудом приобретенному достоянию был нанесен хоть какой-то ущерб. Эгоистично? Поразмыслив над этим вопросом, я пришел к заключению, что так оно и есть, но, несмотря на это, я мало что мог поделать со своими чувствами. С ними надо было смириться.

Когда я наконец снова встретился с магистром, то обнаружил, что он очень сильно изменился. Теперь он был просто одержим Томазо делла Кроче и не мог направить свое внимание ни на что другое. Кроме того, моя тревога из-за одержимости магистра усиливалась тем, что теперь в его распоряжении находились Нино, Беппо и Череп. Но даже теперь у него не было недостатка в искренне преданных учениках, и лично я этому не удивлялся: ведь он учил тому, что если этот мир – ад, то нет нужды жить в страхе перед грядущим адом теологов с огнем и серой. Если этот мир – ад, то страдание в нем не безмерно, и сам он не вечен. Это ад, в котором человек может быть вынужден терпеть глубокое унижение и боль, но в то же время сюда в безоблачные летние дни нежный морской ветерок доносит благоухание фиолетовых клематисов; ад, в котором убожество, нищета и разложение вездесущи, но в нем поздней весной вишневый цвет одевает землю, словно в свадебный наряд. Иначе говоря, ад, в котором в избытке и страдание, и красота. Если эта жизнь – предел нашего отдаления от Бога, и если это начало длинного пути назад к нему, пути сквозь сферы, где все больше света, все меньше боли, то гностическая философия, которая учит обо всех этих истинах, очень оптимистична. Вероятно, поэтому тот свет, что она роняет в нашу темноту, постоянно привлекал новых последователей, которые искали посвящения в гностики. Андреа де Коллини по-прежнему жил в собственном доме и проводил регулярные встречи для философских дискуссий и молитв, и он имел небольшую группу учеников, которые впоследствии должны будут принять гностическое крещение. В кампании, начатой против нас фра Томазо делла Кроче, фактически наступило необъяснимое – и, без сомнения, временное – затишье. Мои источники доносили мне, что доминиканец часто бывал в Риме, но Андреа де Коллини по какой-то причине был оставлен в покое. Я конечно же не думаю, что делла Кроче считает, что он сжег Лауру – и этого хватит. Томазо делла Кроче не успокоится, пока таким же образом не разделается с самим Андреа. Думаю, что внимание инквизиции было занято Лютером и событиями в Германии, так что не оставалось времени на такую относительную мелочь, как гностическое братство. На чисто личном уровне Томазо делла Кроче просто презирал Андреа де Коллини – ни в чем другом я не был так сильно уверен. Он презирал бы его, даже если бы магистр был образцовым католиком, но инквизитор фанатично следовал принципам и поэтому не стал бы действовать просто из личных побуждений.

Я еще раз сходил на еженедельную встречу в дом Андреа де Коллини, но не ради того, чтобы услышать что-то новое из учения. Я гораздо больше хотел выяснить, какие у него намерения в отношении Томазо делла Кроче. И мне все время приходилось быть осмотрительным, поскольку к тому времени я уже был довольно известен как приближенный Папы. Если учесть мою внешность и то, что я присутствую почти на всех папских мероприятиях, то как я могу быть неизвестен? Лев заметил мое регулярное отсутствие, но ничего не сказал; решил, наверное, что я где-то содержу любовницу. Лишь однажды у меня возникло неприятное, зловещее ощущение, когда мне показалось, что Биббиена внимательно наблюдает за мной; но если это и так, то всего лишь из-за того, что я предпочитаю больше общаться с Серапикой, чем с ним, а не из-за любопытства к моим занятиям в свободное время.

Нет, Андреа де Коллини был уже не тем человеком, каким его я знал раньше. Раньше он олицетворял власть, огонь и рвение, теперь же он ходил ссутулясь, часто говорил сам с собой, забывал слова литургии, которые когда-то знал наизусть. Кроме того, магистр помешался на том, что он называл «наукой чисел», и это явно имело какое-то отношение к его желанию вызвать решающую битву с Томазо делла Кроче. Лично я ничего не мог понять в мутных и тонких рассуждениях, которыми он пытался меня заинтересовать. Они казались мне диким бредом, смесью нечетких и несвязанных между собой положений, которые только распаляли мозг до горячки и затуманивали его некогда кристально чистый рассудок.

Все это было очень грустно. Я чувствовал, что скоро настанет день, когда меня попросят перенять должность магистра нашего братства. Я не представлял себе, что будет делать Андреа де Коллини, когда это случится, но я был готов принять управление не только ради сохранения нашего братства, но и ради самого гностицизма.

Магистр сумел не ответить ни на один мой вопрос о «покупке» трех уродов. Он ничуть не был смущен ни тем, что я узнал о его сделке с маэстро Антонио, ни тем, что я понимаю, что он явно уворачивается от ответов.

– Понимаешь, Пеппе, – сказал он мне однажды вечером, после того как группа разошлась, – это точная наука. Ошибки быть не может, ожидания не обманутся, и что должно быть – не может не сбыться. Когда поняты числовые ряды и запущен обозначаемый ими механизм причинно-следственных связей, конечный результат обеспечен. Неизбежен!

– Смотри: имя Томазо делла Кроче в сумме дает 8. Это – о! – это же число бедствия! Оно управляется Сатурном, суровым непредсказуемым Сатурном, несущим хаос, несчастье и вражду! Делла Кроче обречен на мрачный конец, поверь мне, Пеппе. Во время последней встречи, которую я подготавливаю, его нумерологическая матрица произведет уничтожение. Жребий брошен.

– Каким же образом вы получили число 8?

– Вот смотри, сейчас покажу!

Его лицо ярко вспыхнуло лихорадочным огнем, глаза заблестели безнадежной болезненной одержимостью, и он, чтобы я понял, написал для меня следующее вычисление:

Т О М А S О D E L L A C R O C E

4 7 4 1 3 7 4 5 3 3 1 3 2 7 3 5

– Видишь? Вот! Теперь понимаешь? Имя «Томазо» дает в сумме 26, которое мы сводим к 8 – к числу Сатурна! Уже в самом начале нам говорится, что будет дальше. «Делла» и «Кроче» дают соответственно 16 и 20, которые мы сводим к 7 и 2. Затем 8, 7 и 2 все вместе дают 17, которые опять сводятся к 8. К 8, Пеппе! Другого результата я и не ожидал!

– Число 7 указывает на путешествие. Оно дает нам образ человека беспокойного, находящегося в постоянном движении, человека, которым управляют приливы Нептуна, а у него приливы и отливы бесконечны. Приливы и отливы никогда не успокаиваются, Пеппе, так же как и наш друг Томазо делла Кроче. Его побуждает некая внутренняя страсть к движению. Во всяком случае, мы знаем, что он проводит свои дни в переездах с одного места на другое – обычно преследуя какого-нибудь несчастного, которого он решил подвергнуть пытке и уничтожить. Таким образом, наши первые данные – это отсутствие устойчивости, текучесть, неспособность оставаться на месте. Это, как мы знаем из опыта, должно трактоваться как образ жизни, включающий в себя постоянные разъезды. Значит, числа говорят мне, я должен преодолеть этот фактор, если я хочу привести Томазо делла Кроче к себе, стать с ним лицом к лицу.

– Число 2 сообщает, что душа человека зачарована романтическим идеалом. Числом 2 управляет Луна – планета мечтаний, ночного огня, завороженности, очарования и идеализма! И действительно делла Кроче заворожен мечтой, идеалом чистой ортодоксальной истины, ради защиты которой, я уверен, он не пощадит даже собственной жизни. Его ведет как раз лунный свет мечты о нерушимой доктрине. Но 2 – это число не только мечтателя и поэта, это и число фанатика. Это число 2 вдохновляло его на то, чтобы причинять физическую боль бесчисленным несчастным существам, которые случайно не согласны с его пониманием истины. Как раз число 2 питает пламя, складывает вязанки хвороста, это число 2 доводит его до пределов жестокости, когда он служит своей истине.

– Затем «Кроче» снова дает число 8. Сатурн! О, Пеппе, просто счастливый брак имени и числа! Ведь «крест» это на самом деле тьма, страдание и смерть, и все это он получит. Общей суммой «Томазо делла Кроче», словно в подтверждение тех данных, что уже у нас есть, является вездесущее 8.

– Но что это все значит?

Он уставился на меня, словно я умственно отсталый.

– Ты что, совсем не понимаешь?

– Вообще-то нет.

– Смотри: эти намеки, символы и знаки позволят мне привлечь его к себе. И после этого именно они обеспечат мне победу в нашей последней битве. Победу, Пеппе!

Дышал он глубоко и часто, глаза его, казалось, почти ничего не видели, они были сосредоточены на каком-то внутреннем образе, доступа к которому У меня не было. Этот образ захватил его полностью.

– Во-первых, – сказал он, – я должен положить конец блужданиям Томазо делла Кроче и привлечь его сюда, в этот город. Сделать я это должен, используя его фанатичную веру в то, что он считает религиозной истиной.

– Как?

– Очень просто! «Roma» дает число 14, которое мы сводим к 5. Следовательно, я должен вступить с ним в контакт таким образом, чтобы подвергнуть его воздействию числа 5. Это может быть анонимное письмо с сообщением о том, что в Рим недавно прибыл пятый член пресловутой группы еретиков, или имя, в сумме дающее 5, – и он не сможет не приехать сюда. Остальное будет просто.

Для меня все это было просто абракадаброй, но я не сказал ему это. Когда я уходил, магистр все еще сидел, склонившись над письменным столом. Лицо его искажала гримаса крайнего сосредоточения. Я молча сокрушался о потере человека, которого я когда-то знал, о превращении человека благородной души в дурака, помешанного на числах, рунах и мистических заклинаниях.

Тем временем каждый раз, когда Лев не находился под воздействием своего помешательства на клане Медичи, он начинал замечать, что он, оказывается, вытолкнут на середину сцены, где идет бесконечный политический спектакль.

Людовик XII Французский, примирившись с Римом, начал делать откровенные дружественные предложения королю Испании Фердинанду. В качестве платы за союз он предлагал руку своей дочери Рене (совершенно избалованной сучки, по всем сведениям) любому из внуков Фердинанда (тому, кто сильнее всех захочет стать мужем сучки) вместе с Миланом и Генуей, а также отказывался от всех притязаний на Неаполь. Фердинанд не счел это предложение привлекательным и не принял его, но 13 марта 1514 года между Испанией и Францией все-таки было заключено перемирие на год. Бедный Лев совершенно не ожидал такого поворота событий и был в панике. Он хотел любой ценой держать Испанию и Францию врозь и боялся превосходства одной из этих сил в Италии. Как итальянец он ненавидел мысль о сколько-нибудь значительном иностранном присутствии на итальянском полуострове, а как Папа он был обязан защищать духовную и мирскую независимость папского престола. Поэтому он немедленно направил все усилия против любых шагов, которые сведут Неаполь и Милан вместе под властью одного монарха. Он был также в ужасе оттого, что одним махом потерял все преимущества, которые давала вражда между Францией и Испанией.

Лев всюду рассылал срочные послания, порицая предложение о браке между Рене и одним из внуков испанского короля, – как я уже говорил, это предложение отвергли, но Лев в то время еще не мог знать этого. Во Францию был направлен посол Флоренции Роберто Аччаюоли, чтобы попытаться повлиять на Людовика. Вообще-то из-за того, что Лев боялся превосходства Испании больше превосходства Франции, он сделал резкий volte-face, и вот он уже, расплываясь в улыбке, приветствует в Риме представителя Людовика; до этого же момента он этого представителя просто презирал. Это отнюдь не способствовало уже затянувшимся переговорам между кардиналом Лангом, представителем Максимилиана, и Венецианской республикой, которые уже долго пытались достичь перемирия. Ланг, которого я вам уже описал, был высокомерным, алчным человеком с манией величия. В середине этих тонких и пока бесплодных переговоров он вдруг потребовал себе должность постоянного легата в Германии. У Льва не было намерения предоставлять ему эту должность, но Лев не хотел отказывать лично, так как Максимилиан прислал письмо с поддержкой требования Ланга. Поэтому Лев поступил очень хитро: он сообщил консистории кардиналов, проходившей 10 мая, что конкретно будет означать для них предоставление такой милости (в первую очередь, значительное сокращение доходов курии), и оставил вопрос на усмотрение Их Высокопреосвященств, они и отказали. Ланг наконец распрощался со Львом. После прощальной аудиенции, во время которой Ланг долго и высокомерно говорил о своих способностях (теперь, конечно, потерянных для папства, по его мнению), 11 мая он, обиженный, отбыл в Лорето, где в то время как раз находился Биббиена, зализывающий раны, нанесенные ему острым, как рапира, языком Серапики.

Общая ситуация была крайне сложна. Всюду заключались договоры и антидоговоры, союзы создавались и распадались. Слухи, сплетни и донесения от шпионов наполняли папские апартаменты смрадом предательства и двуличности точно так же, как пердеж Льва наполнял их смрадом выпущенных газов. Иногда вся эта деятельность становилась такой лихорадочной, что Лев был вынужден, для того чтобы сохранить свой рассудок, на несколько дней полностью предаваться поиску удовольствия, что чаще всего требовало услуг молодого жеребца из сточных канав Рима. Со временем различные международные кризисы углубились, и в городе стали поговаривать, что Его Святейшество охвачен такой тревогой, что проводит много ночей без сна. Я могу подтвердить, что ему действительно не спится ночи подряд, но только это не имеет никакого отношения к тревоге.

Со смертью Людовика XII и восшествием на французский престол Франциска I дела наконец приняли новый непредсказуемый поворот. Франциск был молод, одарен и амбициозен и находился под сильным влиянием своей матери Луизы Савойской, жадной до власти старой карги. Еще во время правления Людовика сестра Луизы Филиберта была предложена в невесты Джулиано, брату Папы. Это стало до смеха очевидным политическим маневром, так как Филиберта была страшна как смерть и слишком стара для Джулиано; хотя вообще-то 25 июня 1515 года Джулиано и Филиберта действительно поженились. Лез никак не мог выбрать: с кем ему публично и официально заключить союз, с Францией или с Испанией? Проблема выбора стояла для него на первом месте. Между этими двумя крайними цветами спектра находились десятки сил, властей, престолов и господств, требовавших, чтобы Лев наконец решил, на чьей он стороне. Джулиано, теперь муж тетки Франциска I, естественно, подталкивал Льва в сторону Франции, но Биббиена составил проект условий союза между папским государством, Максимилианом, королем Испании, Миланом, Генуей и швейцарцами, который имел цель ограничить как власть, так и амбиции Французского короля. Лев вступил в длительный период, который некоторые называли «колебаниями», а я предпочитаю именовать в высочайшей степени искусной и продуманной отсрочкой принятия решения. Он даже заявил, что ратифицировал условия Лиги, но продолжал вести переговоры с Франциском.

Казалось, что вот-вот начнется война. Лев дважды пытался заставить Франциска отказаться от претензий на Неаполь: один раз через Лудовико ди Каносси (одаренного и очень хитрого дипломата) и один раз через французского посла Монмо. Обе попытки не удались. И Лев решил начать военные приготовления. Условия Лиги, включавшей Папу, императора, Испанию, Милан и швейцарцев (но не Геную, которая перешла на сторону французов), составленные Биббиеной, были наконец полностью ратифицированы, хотя публичное заявление об этом Лев все еще откладывал. Публичное заявление он сделал только после первого военного удара, который нанес молодой неопытный герцог де Гиз. Но заявлению все еще никто не верил, ведь Лев так долго откладывал принятие решения. Я слышал, как Биббиена сказал венецианскому послу: «Ch'el Papa havia dato la bolla de la liga fata agli oratori yspani». И больше никто ничего не понял, что же все-таки такое Лев сделал на самом деле.

– Что же все-таки вы сделали на самом деле? – спросил я однажды вечером.

– Ой, хоть ты не начинай! – простонал Лев, почесывая живот. – У меня какая-то сыпь появляется. Как думаешь, может быть, я что-нибудь не то съел?

– Или не то подцепили, – сказал я.

– Свинья. Никогда не посочувствуешь. Почему не развлекаешь меня? Ты в последние дни не выкидываешь никаких смешных фокусов.

– Их достаточно выкидывает Ваше Святейшество, – заметил я.

Он гневно посмотрел на меня плавающим взглядом слезящихся глаз.

– Я должен поступать так, как считаю нужным, – крикнул он в свое оправдание. – А что мне, по-твоему, делать? Ухватиться за первый попавшийся союз? В этих делах нужна крайняя осторожность… но что ты в этом понимаешь! Все обвиняют меня в том, что я суечусь и не могу ни на что решиться…

– Ни в чем подобном я вас не обвиняю, – перебил я. – Я по крайней мере знаю, что то, что кажется колебанием, на самом деле – проявление, как вы выражаетесь, крайней осторожности. Мне просто интересно, почему вы так долго не делали публичного заявления…

– Я все надеялся, что Франциска удастся переубедить, – сказал Лев, – до последней минуты.

– Ну, Ваше Святейшество, последняя минута давно прошла.

Лев глубоко вздохнул и еще больше развалился в кресле.

Наконец он проговорил:

– Кажется, у меня есть для тебя частное поручение, Пеппе.

– Какие-то особые пожелания?

– Хорошо сложенный, конечно…

– Хорошо сложенный или хорошо оснащенный?

– И то и другое, конечно.

Остальное, я уверен, вы теперь уже знаете.

У Франциска была тридцатипятитысячная армия, сосредоточенная под Лионом, шестьдесят пушек и сотня кулеврин. Среди генералов были Тривульцио, Тремуй и Робер де ла Map. Эта армия перешла Альпы через Коль д'Аржантьер, взрывая на своем пути скалы и перекидывая мосты через пропасти, и совершенно неожиданно напала на миланскую кавалерию под командованием Просперо Колонна. Вскоре французы уже владели западной частью Миланского герцогства и полностью разметали швейцарское войско. Папская армия под командованием Лоренцо де Медичи робко нападала и защищалась, но даже не потрудилась перейти реку По. Лев тут же заговорил о бегстве.

– Я отправлюсь в Гаэту, – заявил он.

– Вы не сможете, Ваше Святейшество!

– Почему? Ладно, тогда в Искью. В это время рода в Искье превосходно.

– Ну, Боже мой!

– Ай, я уже вижу, как французы занимают Рим!

Серапика, не стесняясь, заплакал.

– Они полностью разрушат мою коллекцию статуй и разворуют все предметы античности, – всхлипывал он. – Вы же знаете, какие эти французы… они же варвары! Эта сучка Филиберта наверняка просто злорадствует… о-о-о…

Тут Лев тоже заплакал.

Вообще-то он был удивлен победой французов, так как до этого считал, что наблюдения швейцарцев за альпийскими перевалами в сочетании с военным искусством Просперо Колонны было вполне достаточно, чтобы остановить продвижение французов. Биббиена, которого мне стало уже по-настоящему жаль, от страха писался в исподнее: как-никак Лига была его замыслом. Он не был ни политиком, ни дипломатом, так что ему было очень сложно примирить свою веру в семью Медичи и преданность Церкви с суровой политической действительностью.

– Это все из-за него! – проверещал Серапика, показывая дрожащим пальцем на красного и оскорбленного Биббиену.

– Выродок безмозглый! Как ты смеешь!

– Заткнитесь, во имя любви Господа! – прокричал Лев, танцуя между ними двумя, и вскоре все трое закружились друг вокруг друга в высшей степени нелепом allemande. Это было так несуразно, что я рассмеялся. Если бы только глаза принцев, королей и прелатов могли видеть то, что видел я! Они бы мне не поверили.

Затем в дело вмешался кардинал Джулио де Медичи, которого Лез назначил легатом при папских войсках под командованием Лоренцо. Лев отдал Джулио особый приказ удерживать города Модену и Реджо, которые стремился заполучить алчный герцог Феррарский, так что Биббиене пришлось вступиться за Джулио, чтобы на него не взваливали еще и этого бремени. Его доводы не вызвали у Льва сочувствия.

– Не нужно было мне назначать его легатом, – сказал Лев. – Каждый день я получаю от него письма с жалобами, он все сетует на опасности и трудности. Драгоценная кровь Христова! Он что думает, что я тут сижу на жопе удобно и в безопасности? Я все еще не снимаю вины с Джулио и Лоренцо за позор своей армии. Ничего не хочу слышать в его защиту!

Сказать такое Льву было трудно, если учесть его слепую любовь к своим родственникам, но тем не менее он это сказал. Вообще-то, если быть справедливым, Джулио прекрасно знал, что во время всех этих событий Лев бесстыдно продолжал тайные переговоры с Франциском, и владение этой информацией вряд ли могло способствовать рвению на поле брани. Произошло одно любопытное событие, однако: король Генрих VIII Английский уже довольно долго просил назначить Томаса Уолси кардиналом, но ему было отказано. Теперь же, чтобы обеспечить себе хоть какую-то поддержку на случай, если все остальное обратится против него, на консистории 11 сентября 1515 года Лев назначил Уолси. Все были удивлены.

Армия Франциска тем временем подошла к окрестностям столицы Ломбардии и разбила лагерь под Мариньяно. Стойкий и свирепый старый кардинал Шиннер, который, казалось, постоянно где-нибудь с кем-нибудь воевал, изо всех сил пытался воодушевить швейцарское войско, и ему действительно удалось оттеснить французов, но с наступлением ночи битва прекратилась. Льву доложили, что сам Франциск спал на лафете.

– Скорее имел потаскуху на лафете, – едко заметил Лев.

На следующий день швейцарцы были разбиты французами, к которым присоединилась венецианская конница. Надо сказать, что сведения доходили довольно медленно, и это являлось причиной недоразумений. Вначале мы получили сообщение от Лоренцо о том, что Шиннер потеснил французов, и все, кроме Льва, с ума посходили от радости. Биббиена ездил по городу в карете и нарочно сбивал как можно больше венецианских и французских граждан и покрывал их руганью. Затем сообщили, что швейцарцам сильно досталось, несмотря на их героизм, и все погрузились в скорбь. Посол Венеции Марино Джорджи (он все время что-нибудь затевал, совал свой нос в чужие дела, да и вообще постоянно мешался) тут же явился в Ватикан в невообразимую рань, одетый в полный церемониальный наряд. К счастью, первым его встретил Серапика.

– Я должен говорить с Его Святейшеством, – сказал Джорджи.

– Его Святейшество еще в постели, спит.

Хотя Его Святейшество действительно находился в постели, спал он или нет, было неизвестно, поскольку в то время он делил постель с молодым человеком, которого я добыл для него накануне вечером.

– Вы должны разбудить Его Святейшество, – настаивал Джорджи.

– Ничего подобного, – сказал Серапика так величественно и надменно, как только смог.

– Я настаиваю на разговоре с Его Святейшеством!

В конце концов, после того как я пробрался в спальню ко Льву и, обнаружив, что Зевс и Ганимед действительно оба спят, выволок не очухавшегося голого юношу из папской постели и запихал его в чулан, Джорджи был допущен к Папе. Серапика и я задержались в спальне, чтобы послушать, что скажет посол. В том, что он будет злорадствовать, мы не сомневались.

– Что вам надо? – прошипел Лев, натягивая одеяло к своим подбородкам.

– Святой отец, по примеру Христа я воздам добром за зло. Вчера Ваше Святейшество сообщили мне плохое и одновременно ложное известие, я же сегодня принес хорошую весть, которая к тому же и правдива: швейцарцы потерпели поражение.

– Это известие мы уже получили, – храбро ответил Лев, – поражение было незначительным.

– Ваше Святейшество может увидеть правду в этой депеше, – сказал Джорджи елейно, протягивая Папе свое официальное письмо вместе с официальным письмом венецианского представителя при французском короле.

Лев был сильно потрясен, но он старался ничем этого не показать Джорджи. Его челюсть ослабла, а рот то открывался, то закрывался, как у рыбы, вынутой из воды, но Лев попытался сделать вид, что долго и протяжно зевает. И сделал он это, раз даже я сам так говорю, с величайшим мужеством.

– С позволения Вашего Святейшества, – сказал посол, – я удалюсь, чтобы Ваше Святейшество могло приступить к туалету.

Он удалился, но лишь затем, чтобы броситься сообщить новость Биббиене и другим кардиналам.

Потом Джоржи несколько дней не показывался в Ватикане, так как швейцарская гвардия так разозлилась, что пригрозила оторвать ему яйца и поджарить их на сковородке, если только он им попадется. Немного позже, правда, он присутствовал на аудиенции, во время которой Лев – униженный и подавленный – сказал ему:

– Мы бросимся в объятия самого христианнейшего короля и будем просить о милости.

– Святой отец, – ответил Джорджи, – поступив так, вы не нанесете вреда ни себе, ни престолу Петра. Король – истинный сын Церкви.

Лев тут же начал приготовления для примирения с Франциском. Я никогда не видел нашего бедного дорогого Льва в таком унынии. Биббиена настаивал на том, чтобы объединенные силы папства, императора, Испании и швейцарцев возобновили войну, так как он хотел любой ценой сохранить разваливающуюся Лигу, но Лев и слышать об этом не хотел. Даже Альфонсина Орсини положила два дуката, написав Лоренцо, что «Биббиена своими действиями во второй раз нас погубит».

Мирные переговоры несколько затянулись, но Франциск проявил удивительное великодушие. Произошло это, вероятно, из-за того, что он опасался коалиции Максимилиана и Генриха VIII Английского (который теперь, когда Томас Уолси был назначен кардиналом, стал верным другом Льва), боясь лишиться плодов победы еще до того, как у Папы будет возможность эти плоды официально признать. Венецианцы были встревожены больше всех, так как обнародованные условия договора, как выяснилось, совершенно не учитывали их интересы. Лично я этому был рад, так как уже давно считал, что эту высокомерную, наглую, предательскую и хитрую республику следует хорошенько проучить. Марино Джорджи практически разбил паралич, как я слышал, хотя сам я, к сожалению, этого не видел.

Самым тяжелым условием договора был отказ от притязаний папства на Парму и Пьяченцу. С этим условием Льву было трудно смириться, но он все же смирился – он втайне надеялся на то, что покупка Модены снова объединит ту территорию с землями Церкви. На самом деле именно так и вышло.

Одиннадцатого октября 1515 года Франциск I с большим триумфом вошел в столицу Ломбардии.

Лев попытался удалиться в Витербо под предлогом осеннего отдыха, и мы с Серапикой отправились с ним. Но когда мы там находились, предаваясь каждый своим забавам, до нас дошли сведения о том, что Франциск сам хочет явиться в Рим для личной встречи с Папой. Ну и удивились же мы, я вам говорю! Однако Лев ни за что не хотел впускать Франциска в Рим и предложил встретиться в Болонье, на что Франциск согласился. Так что мы упаковали вещи и направились на север, намереваясь добраться до Болоньи через родной город Льва – Флоренцию.

Город этот встретил нас достойно. Всю дорогу Лев много ворчал, так как язва в жопе создавала ему большое неудобство, но даже он сумел улыбнуться, когда увидел, как приготовились к нашей встрече. Художники такого уровня, как Джакопо Сансовино, Андреа дель Сарто и Понторно, старались превзойти друг друга, выдумывая украшения, которые были удачной смесью архитектуры, скульптуры и живописи. Было воздвигнуто двенадцать триумфальных арок, и они были украшены не только воспроизведением элементов самых знаменитых образцов архитектуры Древнего Рима, но и надписями, которые красноречиво воспевали первого Папу-флорентийца. На гладком фасаде Duomo Андреа дель Сарто написал воистину удивительную картину в chiaroscuro.

Когда мы входили в город через Римские ворота, нас приветствовала музыка, и Лев несколько раз давал распоряжение процессии остановиться, чтобы он мог насладиться украшениями и произведениями искусства, вывешенными на стены, которые во многих местах пришлось для этого даже выровнять.

Точный порядок и детали торжественного въезда были тщательно разработаны Парисом де Грассисом – непревзойденным специалистом в этих делах. В процессии приняли участие восемнадцать кардиналов, а также Лоренцо де Медичи и Флорентийский муниципалитет. Вообще-то можно было подумать, что это Франциск капитулирует перед Львом, а не наоборот. Кардинал Джулио де Медичи отслужил в Duomo мессу, после чего Лев дал свои обычные благословения и отпущение грехов. Затем настало время для дела.

Лев обсудил с Парисом де Грассисом церемонии, которые будут устроены в Болонье в честь Франциска. Ему очень хотелось, чтобы французский король получил воистину великолепный подарок, и де Грассис предложил панагию с драгоценными камнями, но Лев отверг эту идею. В конце концов он решил подарить крест из чистого золота с драгоценными камнями, когда-то принадлежавший кардиналу Асканио Сфорца. Крест происходил из сокровищницы Юлия II, в чем и состоит ирония, если учесть то, как французы ненавидели Юлия за причиненные унижения. Бедный Юлий в гробу бы перевернулся, если бы узнал. Закончив дела с де Грассисом, Лев с большим чувством отслужил мессу в Сан-Лоренцо, а затем в слезах стоял на коленях перед порфировым саркофагом с телом своего отца, Лоренцо Великолепного. Он также нанес визит своему брату Джулиано, который лежал в постели тяжело больной во дворце Медичи.

Седьмого декабря мы прибыли в Болонью, где не было никакой достойной упоминания церемонии встречи. Лев слишком часто оказывал предпочтение врагам Болоньи, так что город не испытывал никаких теплых чувств к Папе из рода Медичи. Бентивольо вообще просто ненавидели его, и когда мы проходили по улицам, то были слышны крики: «Sega! Sega!» – так как на гербе семьи Бентивольо изображена пила. Сопровождавшие нас кардиналы были крайне оскорблены враждебностью жителей Болоньи и потребовали, чтобы Лев прервал процессию и выразил свое недовольство, но Лев отказался, он предпочел идти дальше с растянутой на лице улыбкой, словно не замечая ничего плохого.

Одиннадцатого декабря с большой помпой в Болонью прибыл Франциск I, и в его честь звонили все колокола церквей. У порта Сан-Феличе его встречали девятнадцать кардиналов. Кардинал Риарио произнес короткую приветственную речь, во время которой остальные кардиналы обнажили головы. Франциск произнес ответную речь на французском языке, тоже с обнаженной головой. Вообще-то вся свита, собранная Франциском, разочаровала тысячи вываливших поглядеть людей, так как все его люди были безоружны, и основным мотивом была простота. Лев наблюдал за происходящим из окна Палаццо Публико.

Встреча Папы с королем длилась утомительно долго. Порой доходило до нелепостей. Большой зал на третьем этаже Палаццо Публико был заполнен до отказа: кардиналы, прелаты помладше, представители знати и просто зрители разного достоинства и ранга набились так плотно, что пол начал опасно скрипеть и потрескивать, и возникли серьезные опасения из-за того, что он может рухнуть. Думаю, Лев втайне надеялся, что пол все-таки рухнет. Лев, должен сказать, выглядел великолепно. На нем была тиара с драгоценными камнями, одеяние, вышитое золотом и жемчугом, а на каждой туфле – громадный рубин. Франциск с трудом пробрался к папскому престолу из-за сильной толкотни. Когда церемониймейстер пытался расчистить путь, возникли неприличные потасовки, а в одном случае кончик его шпаги порвал цветастые панталоны некоего женоподобного старого щеголя, который пытался пробраться ближе к королю.

– Смотри, что ты наделал, скотина неповоротливая! – заверещал он, и вся та часть зала загудела от грубых охлократических выкриков. Франциск сделал вид, что ничего не заметил. Когда он подошел ко Льву, я услышал капризный голос того щеголя:

– Мне их купил Орландо…

Франциск, согласно обычаю, трижды преклонил колена перед престолом Льва и остался стоять на коленях. Лев поднял его своей рукой в белой перчатке и тепло обнял. Они кратко приветствовали друг друга, Франциск на французском, а Лев на латинском. Затем канцлер с подходящим ему именем дю Трепло принялся расхваливать мудрость, благоразумие, таланты, мягкосердечие, храбрость и славу семьи Медичи, и Льва в частности, которому, как он напыщенно заявил, «Бог вверил святой корабль Петра, чтобы провести его между опасными мелями в безопасную гавань».

Потом он стал восхвалять французских королей, которые «всегда превосходили всех других христианских князей в преданности престолу Петра. Следуя их стопами, Его Величество Франциск I, невзирая на недовольство несогласных с ним советчиков, поспешил через горы и долины, леса и реки, одолел швейцарцев, чтобы засвидетельствовать свое почтение Папе, как старший сын своему отцу и наместнику Христа, и положить к его ногам все, чем обладает».

Все это, конечно, было чушью на постном масле. Тысячи убитых, искалеченных и раненых на полях сражений, разбросанных по всему северу Италии, и все ради того, чтобы король мог, обнявшись с Папой, представить грубый захват территорий как проявление набожности. И уж после этих бессвязных пролегоменов все забыли предательства и махинации, поношения и проклятия, вражду и соперничество, а прежде всего чудовищное, непростительное уничтожение человеческих жизней. У меня все это просто в голове не укладывалось, хотя я ведь всего лишь простой старый горбун-гностик.

На следующий день Франциск и Лев встречались еще дважды, но что происходило между ними, остается тайной даже сейчас, так как никто, кроме переводчиков, на встречу допущен не был. Тринадцатого декабря в церкви Сан-Петронио Лев отслужил торжественную мессу, и хотя Франциск вел себя с Папой очень учтиво – даже предложил понести его шлейф, – он отказался принять из рук Папы святое причастие. Во время мессы один французский дворянин, очевидно переполнившись набожностью, вдруг вскочил и воскликнул, что хочет, чтобы Папа выслушал его исповедь, и обвинил себя в том, что очень яростно сражался против Юлия II, не боясь отлучения от церкви. Франциск немедленно обвинил себя в том же и стал умолять Льва отпустить ему грехи. Лев великодушно согласился и, подняв дрожащие пухлые руки, произнес слова отпущения.

Вдруг Франциск неожиданно сказал полным чувства голосом:

– Ваше Святейшество не должно удивлять то, что мы так не любим Юлия, ведь он был нашим самым главным врагом. Во всех наших войнах у нас не было такого ужасного и свирепого врага, как он, ведь Юлий был превосходным военачальником. Генерал из него получился бы лучший, чем Папа.

Затем Франциск повел всю французскую свиту целовать туфлю Льва. Туфля получила столько поцелуев, что золотая нить на ней частично стерлась. Один пожилой дворянин даже попытался откусить рубин, украшавший туфлю, но поступил он так, по общему мнению, отнюдь не от избытка благочестия. В тот вечер Франциск неформально ужинал со Львом и кардиналом Джулио де Медичи. Биббиена, Серапика и я тоже присутствовали. Ничего не хочу говорить о том ужине, кроме того, что он, конечно, был обилен. Просто кошмар для страдающего несварением желудка. Я против воли был сильно растроган, так как все время думал о том, какой необычный поворот приняли события: уродец из сточных канав Трастевере ужинает с королем Франции. Разве не удивительно?

Пятнадцатого декабря Лев дал Франциску прощальную аудиенцию, и король отбыл, оставив своим представителем в Ломбардии герцога Шарля Бурбона.

– Давай уберемся из этой негостеприимной уборной, – сказал мне Лев, и 18 декабря мы отправились из Болоньи в Рим, остановившись на несколько недель во Флоренции, чтобы Лев мог повидать своего брата Джулиано, который к этому времени был уже при смерти. Двадцать восьмого февраля 1516 года мы снова прибыли в Рим, в котором царило всеобщее ликование, выраженное однако, лишь в церковной торжественности, поскольку был Великий пост. Семнадцатого марта того же года брат Льва Джулиано скончался, и капризная уродина Филиберта вернулась к своей сестре Луизе, матери Франциска I.

Теперь я должен рассказать вам о покушении на жизнь Льва. Заговор, о котором я упомянул в первой главе своих мемуаров, был задуман, организован и возглавлен кардиналом Альфонсо Петруччи, одним из тех абсолютно мирских служителей церкви, у которых нет другой цели в жизни, кроме как копить богатство и власть, и которые обычно пользуются и тем, и другим. У Петруччи была особая причина ненавидеть Льва, так как в марте 1516 года, вскоре после нашего возвращения из Болоньи via Флоренция, Боргезе Петруччи, брата кардинала, с согласия Льва выгнали из правительства Сиены. С тех пор Альфонсо Петруччи не покидали мрачные мысли о мести. Снедаемый безумной ненавистью, он задумал напасть на Льва, когда тот был на охоте, намереваясь убить его собственноручно. Этот план он отбросил, скорее всего, из-за того, что исполнить его была опасно и трудно, а вовсе не из-за того, какой ужас вызовет его исполнение во всем христианском мире. Петруччи прямо впал в старческий маразм, будучи еще молодым.

В конце концов он решил использовать яд и подкупил Баттисту да Верчелли, чтобы тот помог ему осуществить замысел. Верчелли был врачом с весьма солидной репутацией. Он приехал в Рим из Флоренции в надежде на то, что его пригласят лечить Льву задницу, и как раз во время такого лечения он и должен был ввести яд в тучное тело Льва. Действительно, очень смешно: когда почти всегда яд вводится орально, дать его Льву через жопу. Лев часто жаловался на то, что жопа – это его смерть. Баттиста да Верчелли сообщил, что обнаружил действенное средство от недуга Льва, и предложил лично ввести его в святейший зад. Прими Лев это предложение, это был бы конец (прошу извинить за игру слов), но по какой-то причине он отказался. (Позднее он сказал мне: «Это была интуиция, просто предчувствие»).

Кардинал Петруччи был в ярости. Он сыпал проклятия и весь исходил желчью, заявляя, что дает свободу униженной и порабощенной Коллегии кардиналов, ставшей ночным горшком Льва. Не отпросившись у Папы, Петруччи бежал в имение в Лацио, принадлежащее семье Колонна, где он почти в открытую стал строить заговор вместе со своим братом, жившим тогда в Неаполе. Сам Лев писал к Петруччи, предостерегая его от безрассудных поступков, но Петруччи с пагубным высокомерием продолжал вовлекать в свои махинации кого только можно, в частности он вел переписку со своим секретарем, Марком Антонио Нино, оставшимся в Риме. Через Нино он и попросил Баттиста да Верчелли еще раз вызваться полечить Льву жопу и набить ее ядом. Просто не верится, что он мог поступать так безрассудно, ведь он предлагал это в открытой переписке. Каждое написанное им слово обрекало его на верную гибель. Он даже высказал мысль о том, что в заговор можно вовлечь и Серапику.

– Мой милый, ты можешь такое вообразить? – заверещал Серапика в гневе. – К его жопе я не подойду даже с длинным шестом, не то что с пузырьком яда!

Марка Антонио арестовали и подвергли пытке, а точнее, ему раскаленными докрасна щипцами оторвали крайнюю плоть, и в результате он согласился дать подробные показания. Вопя как рожающая гиена, он признался во всем, в чем хотели, чтобы он признался, и даже больше. Он даже признался в том, что имел половое сношение с коровой, что всех очень удивило, так как его об этом не спрашивали. Однако сочли, что это признание к делу не относится. Кардиналу Петруччи было обещано восстановление его прав в Сиене при условии, что он лично явится в Рим, но он все не решался на это, даже несмотря на то, что ничего не знал о признании Нино, о которых публично не сообщалось. Но Лев все-таки уговорил его, пообещав выдать охранное свидетельство, так что 18 мая он вернулся в Рим. На следующий день он с кардиналом Саули, своим близким другом, прибыл в Ватикан, и оба были тут же арестованы. Сразу же была созвана консистория, и Лев сообщил кардиналам о процессе против Петруччи и Саули. Одновременно наиболее важным князьям и князькам были разосланы папские письма с той же новостью.

По городу поползли самые дикие слухи, и их стало еще больше, когда увидели, что Ватикан теперь усиленно охраняется и что даже ввели войска. Некоторые кардиналы выразили недовольство тем, что Петруччи и Саули содержатся в самом нижнем и грязном каземате Сан-Анджело, известном как Марокко, но Лев отказался перевести узников. Баттисту да Верчелли тоже арестовали и подвергли пытке, впрочем как и других, заподозренных в заговоре, включая слугу Петруччи по имени Покойнтеста. Двадцать девятого мая в Ватикане была созвана вторая консистория, и когда все собрались, Лев послал за кардиналом Аккольти. Они поговорил какое-то время в личных покоях Льва в присутствии стражника. Вскоре появились радостные и непринужденные кардиналы Риарио и Фарнезе и вошли в покои. Я ждал снаружи. Как только Риарио и Фарнезе оказались внутри, Лев спешно вышел и прошептал мне:

– Затвори дверь, Пеппе! Скорее! Затвори ее!

Я сделал что он просил, и Лев затем велел Парису де Грассису распустить консисторию. Лев дрожал и явно находился в смятении. Лицо его раскраснелось и вспотело. Риарио арестовали. Как позднее выяснилось, Петруччи и Саули назвали его своим сообщником. Четвертого июня Риарио перевели в замок Сан-Анджело, точнее его пришлось нести туда на носилках, так как его от ужаса разбил паралич. Как только Риарио оказался в Марокко, он полностью признал свою вину.

На третьей консистории 8 июня Лев сообщил взволнованным Высокопреосвященствам, что еще двое из их числа вовлечены в заговор отравления, и заставил их по очереди прошептать ему на ухо клятву верности. Когда настал черед кардинала Содерини, Лев громким голосом заявил, что он и есть один из тех двоих. Содерини бросился Папе в ноги и стал просить пощады, и то же самое сделал кардинал Кастеллези, второй заговорщик. Лев тут же их помиловал, но члены консистории назначили штраф в двенадцать тысяч (по пятьсот дукатов на каждого) и потребовали от Содерини и Кастеллези чтобы они обо всем молчали. После этого Лев принял послов Германии, Франции, Англии, Испании, Португалии и Венеции и сообщил им, что все кардиналы, замешанные в заговоре, помилованы, за исключением Петруччи, Саули и Риарио. Содерини позднее бежал в Палестрину и поселился там у семьи Колонна, а Кастеллези, переодевшись, поспешил в Неаполь по дороге через Тиволи. Говорят, что он нарядился торговкой апельсинами, но подтвердить этого я не могу. Также говорят, что его изнасиловал здоровенный крестьянский детина, принявший его за ту, кем он представился, но этого я, к сожалению, тоже не могу подтвердить.

Расследование дела Петруччи, Саули и Риарио продолжалось, и они были объявлены виновными. Их приговорили к лишению звания кардинала и передали светской власти; последнее – этот тот же приговор, что получила моя любимая Лаура, и, как вы уже знаете, это всего лишь эвфемизм, обозначающий казнь. На последней консистории, проходившей 22 июня и бывшей, по всем сведениям, долгой и бурной (я, конечно, не присутствовал), Лев отверг мнение некоторых кардиналов, считавших, что приговор слишком суров. Двадцать седьмого июня Баттиста да Верчелли и Марк Антонио Нино были подвешены, выпотрошены и четвертованы. Крови и потрохов было очень много, так как их подвергли жестоким мучениям и по дороге к месту казни. Смертный приговор над Петруччи был приведен в исполнение, как я уже говорил в первой главе мемуаров, и пылкий хвастун превратился в скулящего труса перед лицом последнего жизненного испытания, которое приводит к концу саму жизнь и которому все мы рано или поздно должны будем подвергнуться.

За Саули и Риарио с разных сторон стали поступать просьбы: за первого просили кардинал Чибо и город Генуя, а также французский король, очень красноречиво и трогательно; за Риарио, кроме прочих, заступился венецианский посол (опять он), а родственники Риарио писали даже королю Генриху VIII Английскому. В конце концов в обоих делах были поставлены два строгих условия прощения: Риарио должен был признать, что его разжаловали законно, а восстановили в звании лишь по милости Папы. Он должен был публично пообещать, что впредь будет верным и преданным слугой Папы и не будет иметь никаких сношений ни с одним принцем или кардиналом, кроме чисто личных. Он должен заплатить огромный штраф в сто пятьдесят тысяч дукатов по частям, на что должны были выдать поручительство дружественно настроенные банкиры или члены курии, а также послы Германии, Англии, Франции, Испании, Португалии и Венеции. Он не имел права покидать свое постоянное местожительство, кроме как со специального разрешения Папы. Обеспечить выполнение этих обещаний поручили тем кардиналам, которые согласились с его разжалованием. Через несколько дней после Риарио Саули тоже был восстановлен в звании, и от него потребовали уплатить штраф в двадцать пять тысяч Дукатов. Кроме того, он не должен был покидать Ватикан всю оставшуюся жизнь, и хотя звание кардинала ему было возвращено, его лишили права голоса. Саули явился к Папе в одежде простого священника, смиренно сознаваясь в своем преступлении и прося пощады. Он пообещал в будущем, как и Риарио, проявить себя верным и преданным слугой понтифика. Крайне раздраженно (так как ему не очень нравился Саули, которому он не особо доверял и не верил в искренность его раскаяния) Лев ответил:

– Будем надеяться, что твои слова не разойдутся с делом, хотя, по-моему, никто не удивится, если ты вдруг снова вернешься на путь греха.

Получилось так, что Саули умер в марте следующего года, сломленный и подавленный. К чести Льва должно быть сказано, что он велел похоронить его со всеми почестями в церкви Санта-Сабина.

Что касается Содерини, который перебрался из Палестрины в Форли, в Рим ему суждено было вернуться только после смерти Льва. Кастеллези, переодетым пробравшийся в Неаполь, нашел наконец убежище в Венеции. Он так бы и провел там свои дни в безопасности, если бы английский кардинал Уолси не позавидовал его бенефицию и не сделал бы все возможное для того, чтобы Лев привлек Кастеллези к ответу. Лев действительно вызвал Кастеллези в Рим, но тот отказался явиться и 5 июля 1518 года был лишен всех званий и обвинен в причастности к заговору Петруччи. Могу добавить, что этот несчастный продолжал тихо жить в Венеции, занимая апартаменты во дворце своего друга Джакомо да Песаро и посвящая себя молитве и науке. После смерти Льва он был вынужден отправиться в Рим на конклав, но по дороге куда-то пропал, сейчас, когда я пишу эти слова, все еще считается, что его убил неверный слуга.

Sic transit gloria hominorum.

Я вижу, что я проделал, так сказать, полный круг: я добрался до 1518 года, времени, когда я начал писать эти мемуары. Когда я принялся за этот труд, я, конечно, писал в настоящем времени – теперь же я оглядываюсь и вижу все события, случившиеся с тех пор до смерти Льва. Они в прошлом, словно тени снов, словно опавшие и засохшие лепестки, единственное, что осталось от когда-то пышного цветения. Они возвращаются ко мне, будто отрывки странной полузабытой мелодии, и, сплетаясь, образуют повествование о людях и местах, про которые я раньше думал, будто их знаю. Вообще-то некоторые из этих событий все еще близки мне по времени, но какими далекими они кажутся теперь! Столь многое кажется далеким после того, как Лев умер. Все было связано с ним. Лев был горизонтом, до которого простирался пейзаж моей жизни – бесконечно, как думал я когда-то. Я глубоко любил его. Мне до боли его недостает. А ведь… ведь… но нет, еще не время вплести последнюю нить в гобелен моего повествования; вам придется еще немного подождать.

Ну ладно, раз я действительно проделал полный круг, то стоит снова начать свой рассказ с персонажа, который играл значительную роль: я имею в виду Мартина Лютера. Но прежде я все же должен поведать вам о другом случае, так как за ним последовали самые катастрофические события. Этот случай связан с теми событиями так же, как причина связана со следствием, как огонь связан с теплом. Я понимал, в самой глубине своего существа, что что-то произойдет, какая-то кульминация, мрачный апофеоз, который можно лишь чуть-чуть отсрочить, – но я не мог себе представить ни точный характер события, ни образ, в каком оно в конце концов проявится. Таковы, вероятно, все кульминации, кроме кульминации полового акта, которая всегда до скуки предсказуема.

А произошло именно вот что: я получил сведения о том, что Андреа де Коллини «расследовал» дело Томазо делла Кроче in absentia, и инквизитор был признан виновным. Магистр вынес смертный приговор. Все это было безумием, нечего и говорить, но что я мог поделать? Андреа де Коллини был для меня недосягаем, по крайней мере пока. Слабый огонек надежды все же теплился где-то в глубине среди тьмы, – надежды на то, что на какое-то время, пусть совсем ненадолго, свет незамутненного рассудка вернется к магистру, и он снова почувствует, что я продолжаю его любить. И я хранил и лелеял эту надежду как только мог. Для меня прежде всего важна была эта любовь – конечная судьба Томазо делла Кроче не занимала моих мыслей, но в моем сердце постоянно звучала молитва о том, чтобы Андреа де Коллини не погрузился в полное безумие.

1518 и далее Ut Ecclesiam tuam sanctam regere et conservare digneris, te rogamus

Все началось с индульгенций. Согласно обычаю, Лев, как только взошел на престол Петра, отменил все индульгенции, выданные его предшественником, – за исключением индульгенций, выданных Юлием II в интересах возведения новой базилики Святого Петра. О, во что обошлась эта ошибка! Немцы всегда были очень недовольны тем, что деньги постоянно утекают в Рим. Но когда 22 декабря 1514 года Лев распространил индульгенции Святого Петра на церковные провинции Кельн, Трир, Зальцбург, Бремен, Безансон и Упсала, да еще и на владения Альбрехта, архиепископа Майнцского и Магдебургского (вообще-то, говоря правду, он хотел быть архиепископом Всегочтотолькоможно), то он уже начал нарываться на неприятности. Как я уже сказал вам в первой главе мемуаров, вышеупомянутый Альбрехт, избранный архиепископом Майнцским, хотел оставаться и архиепископом Магдебургским и Хальберштадтским. По правилам, ему следовало отказаться от права на эти два епископства, когда его перевели в Майнц, – это говорит, что он за жадная скотина. И он действительно добился того, чего так хотел, но за очень высокую цену: за утверждение во всех трех епископствах он должен был уплатить неимоверную сумму в четырнадцать тысяч дукатов, плюс особый налог в десять тысяч, и вся эта сумма ссужалась банковским домом Эбера под председательством хитрого и умного Иакова Эбера. Для того чтобы Альбрехт Всегочтотолькоможно мог выплатить долг, ему доверили провозглашение индульгенции Святого Петра в церковных провинциях Майнц и Магдебург, включая епархию Хальберштадт, а также по всему Бранденбургу. Половина вырученной суммы шла Папе (под явным предлогом финансирования строительства новой базилики), и половину Альбрехт оставлял себе и из этой суммы делал выплаты Эберу. Все было устроено ловко, и подразумевалось, что обе стороны будут одинаково довольны.

Однако огромное количество людей оказалось совершенно недовольно. Продажа индульгенций и так никогда не приветствовалась, – а это и была именно продажа, несмотря на все теологические тонкости, которыми окружили передачу денег из одних рук в другие. Мысль была предельно проста: грешник платил деньги, получал индульгенцию, и грехи его отпускались, – или, точнее, наказание, полагающееся за его грехи, отменялось. Разные грехи, заслуживающие разных наказаний, требовали разных цен. Например, если вы убили свою мать в припадке раздражения из-за того, что суп был недостаточно горяч или пересолен, вам следовало понести довольно суровое наказание – если не в этой жизни, то в последующей. Избавление от этого наказания требовало кругленькой суммы. Но с другой стороны, если вы всего лишь перепихивались с женой банкира, в то время как ваша собственная супруга обливалась потом в поле, то избавление от духовного бремени не обойдется вам столь же дорого. Или, если ваш дорогой дядюшка Генрих до самой смерти предавался удовлетворению страсти с белокурыми девушками, то можете быть уверены что сейчас он сидит в огне чистилища и его бывалый старый член, ставший его погибелью, облизывают сейчас не девичьи языки, а жестокое пламя. Если же из любви к этому бесстыдному отступнику вы хотите освободить его от страданий в мире грядущем, то просто платите деньги, получаете на дядюшку индульгенцию и pronto! (как говорим мы, итальянцы) – душа дядюшки Генриха, мерцая чудесной белизной, безупречно чистая, взлетает на крыльях в Царство блаженных. Некоторые расчетливые и дальновидные люди покупали даже индульгенции за грехи, которые еще не совершили, но которые определенно собирались совершить. Было просто: бросил монету в кружку и иди на всю ночь к блядям в местный публичный дом (хотя далеко не все сочли бы это очень уж греховным, – ведь здесь церковнослужители всегда туда ходят).

И как раз это явно святотатственное положение вещей намеревался критиковать Мартнн Лютер, когда прибил девяносто пять тезисов к двери церкви в Виттенберге, а никак не доминиканца Тецеля, очень сильно и убедительно проповедовавшего индульгенцию Святого Петра. Не думаю, чтобы Лютер был как-то лично обижен на Тецеля. Как бы то ни было, хотя Тецель и был красноречивым проповедником, и друзья и враги переоценивали его силы. Более того, я склонен считать, что обвинения в аморальном поведении, выдвинутые против него сторонниками Лютера (говорят, что он отпидарасил больше тысячи мальчиков-подростков), не имеют никакого основания. Во всем виноват был не Тецель, как я уже сказал, а система. Но заметьте это все-таки Тецель, заявляя, что индульгенции применимы и к умершим, выдал получившие теперь дурную репутацию стихи:

Опустите деньги в кружку, и раздастся тихий звон. Это души из Чистилища выскакивают вон.

Вообще-то, после того как Лютер начал свою серию атак, Тецель собрал достаточно огня и серы для ответа, но затем в конце 1518 года удалился в Доминиканский монастырь в Лейпциге, так как его стали принимать так враждебно, что проповедовать индульгенции стало просто невозможно.

В начале того года архиепископ Альбрехт Всегочтотолькоможно прислал Льву письмо, сообщив, до чего доходит Лютер, проповедуя «новые доктрины». Третьего февраля Лев приказал Габриэле делла Вольта, главе ордена августинцев, сделать замечание беспокойному монаху либо в письме, либо через посланника. Лютер, однако, упрямо воспротивился всем попыткам приструнить его. Я уже описал в начальной части этих мемуаров, до какой именно степени разгневало Льва его упрямство. Недремлющие доминиканцы, верные братья Тецеля, вообще-то уже обращали внимание курии на всю опасность происходящего, но тогда к ним особо не прислушались. Хотя я очень сильно подозреваю, что одна из причин того, что Андреа де Коллини оставался невредим, была в том, что Инквизиция занималась событиями в Германии и на Андреа де Коллини у нее не хватало времени. В ноздрях доминиканцев был едкий запах огня и горелого мяса, а когда инквизиторы чуют запах горелого мяса, они намного страшнее бешеных собак, почуявших кровь.

В начале июля 1518 года Лютера вызвали в Рим для отчета о своих «еретических» доктринах и о своем явном пренебрежении к Папе и папской курии. Лютер ответил залпом из всех орудий, назвав своих оппонентов итальянцами и томистами. Оба обозначения были использованы как ругательства, но первое, конечно, вызвало больший гнев, чем второе. Лютер признавал превосходство и непогрешимость лишь канонических книг Писания и утверждал, что и соборы, и Папы могут ошибаться. Довольно странно, но он также сказал, что Римская Католическая Церковь всегда придерживалась истинного пути и что всем христианам надо сохранять единство с Римом.

– Если это должно пониматься как мольбы о помиловании, – заявил Лев, – то мне на них плевать.

– А слюны не жалко? – сказал Серапика. – Нассыте, мой милый.

– А мочи не жалко? – сказал я. – Насрите.

Лютер также написал Максимилиану о том, что ему следует вступиться за честь Виттенбергского университета, но Максимилиану не хотелось ввязываться в это дело. Лев отправил письмо Фридриху, курфюрсту Саксонскому, требуя помочь передать Лютера кардиналу Каэтану (еще одному доминиканцу), назначенному легатом в Аугсбургский ландтаг, но Фридрих не послушался и выразил желание, чтобы дело Лютера слушалось в Германии. На самом деле Фридрих был не совсем убежден в еретичности доктрины Лютера и хотел разобраться сам. В качестве компромисса он предложил, чтобы Лютер и Каэтан встретились в Аугсбурге, что они и сделали.

Жизненный путь Каэтана был свидетельством того, что не только деньги могут обеспечить быстрое возвышение: помочь могут и золотые уста, а как раз этим Каэтан бесспорно обладал. Когда-то он участвовал в дружеском диспуте с Пико делла Мирандолой, и он победил так называемого «философа» Помпонацци, отрицавшего бессмертие души. Но Каэтан (его имя на латыни значило «человек из Гаэты») был томистом до мозга костей и разделял взгляды Фомы Аквинского на верховенство Папы. Он неоднократно говорил, что если у власти плохой Папа, то всем надо улыбаться и терпеть, так как власть Папы, хороший он или плохой, абсолютна. Думаю, вполне справедливо будет сказать, что Каэтан к тому же ошибался в оценке Zeitgeist немцев, которых он считал обиженными, но, в сущности, набожными и верными Риму.

Появление Каэтана было эффектным – в Аугсбург он въехал верхом на белой лошади, покрытой пурпурной попоной. Он потребовал, чтобы отведенные ему комнаты были обтянуты пурпурным атласом и чтобы его обеденный стол был отгорожен от любопытных глаз толпы пурпурным шелковым занавесом. Мерзкий Ульрих фон Гуттен прицепился к этому и стал рассказывать всюду, будто Каэтан жалуется, что немецкое мясо жестко, немецкое вино кисло, а немецкий хлеб груб. И все это отнюдь не облегчало Каэтану задачу. Хотя правда, что кардиналу Германия не понравилась: он был низеньким, ученым человеком, который тосковал по средиземноморскому солнцу и почти до смерти мерз в менее приятном северном климате.

Каэтан и Лютер встречались трижды, но ничего дельного из этого не вышло. Каэтан, по всем сведениям, был по-отечески добр, а Лютер удивительно кроток. Но хотя с обеих сторон было дано множество малозначительных обещаний, Лютер отказался снять тезисы, которые отрицали то, что заслуги Христа и святых составляют «сокровищницу» Церкви, а также утверждение о том, что действие причастия зависит от веры причащающегося. По-моему, ситуация была такой, что если ничего не поставишь – ничего и не выиграешь, и в результате никто ничего не выиграл. Лютер почувствовал бесполезность встреч и бежал назад в Виттенберг. Фридрих, курфюрст саксонский, отказал в просьбе Каэтана изгнать Лютера со своей территории и насильно доставить в Рим.

Чуть позже Каэтан вернулся в Рим, чтобы лично обо всем доложить Льву, и присутствовал на неформальном обеде, на котором были Серапика и я.

– Он, конечно же, крестьянин, – сказал Каэтан, пожевав жесткий кусок говядины и вынув его наконец пальцами изо рта.

– Это не новость, – сказал Серапика. – Мой милый, мы же все знаем, что он крестьянин.

– У него крестьянская хитрость, – продолжил кардинал. – Не забывайте. Он точно знает, что делает, поверьте. Когда я впервые его увидел, признаюсь, я был удивлен – я ожидал увидеть человека напыщенного, самоуверенного, а он оказался довольно робким. Двигался он очень тяжело, медленно, словно взвешивая каждое движение, рассчитывая, как поставить ногу при каждом шаге. Честно говоря, я думаю, что он не очень умен. Одет он был довольно просто, в черное, на нем были деревянные башмаки и на чулках – дыры. И знаете что? Он вонял старой мочой. Толстый, простой, медлительный крестьянский детина, воняющий ссаньем.

– Ваше Высокопреосвященство, – сказал я, – скажите одно: он честен?

Каэтан немного подумал. Затем сказал:

– К сожалению, да. Абсолютно честен, во всяком случае относительно своих убеждений. О, он способен на двуличность, как и все мы, но он очень искренен в том, во что верит. Он не намеревается стать Папой, если ты это имеешь в виду. У него нет скрытых мотивов. Он думает, что то, что он проповедует, – божественная истина. Но все дело в том, что профессор он или не профессор, он – не ученый, а незнание схоластической науки препятствует постижению истины. Именно поэтому народная масса и нуждается в том, чтобы ей говорили, что есть истина. Лютер это, конечно, не понимает или не хочет понимать. Да еще у него неприятности с отцом.

– Да?

– По крайней мере, я так думаю. Во время нашей второй встречи он все повторял: «Никак не оправдаться пред Богом тем, что делаешь. Ничем, на что способен, не оправдаешься перед Ним. Нельзя заслужить любовь Бога, это – дар». Затем он вдруг оговорился и сказал: «Никак не оправдаться перед отцом». Он тут же попытался скрыть оговорку, продолжив: «Любовь Отца – это милость, которую Он оказывает тому, кому пожелает», – но меня он не обманул. Он говорил о своем отце.

– Мой милый, – тихо проговорил Серапика, – не хотите ли вы сказать, что вся эта скандальная ситуация является результатом того, что Лютер не может оправдаться перед своим отцом?

Каэтан пожал плечами.

– Насчет этого не знаю, – ответил он, – но я действительно считаю, что в этом причина того, что он отрицает добрые дела. Ведь вполне разумно предположить, что раз Лютер не может оправдаться добрыми делами перед своим отцом, то он считает, что и перед Богом не оправдаться добрыми делами. Я пытался что-нибудь выведать у него о старике, но каждый раз, когда я заводил о нем речь, Лютеру нужно было бежать в уборную. «У меня сейчас кишки лопнут», – говорил он. Отвратительно. У него явно запор.

– Фиги, – сказал Серапика, – они всегда помогают… как мне говорят.

– В Германии фиги не растут, – вставил Лев. – По крайней мере, как следует, как мне говорят.

– Разве не удивительно! – сказал я. – У Его Святейшества все-таки есть что-то общее с безумным монахом.

– Да? – угрожающе проговорил Лев. – И что же это, интересно?

– Проблемы с жопой.

Кардинал Каэтан тактично кашлянул, прикрыв ладонью рот, а Лев до конца еды со мной не разговаривал.

– Я пытался придерживаться доводов разума, – продолжал Его Преосвященство, но, как все фанатики, Лютер глух к разумным доводам. А он действительно фанатик, сомнений в этом быть не может. Да стоит только посмотреть на его изможденное лицо, ввалившиеся глаза, беспокойный взгляд. Ему не было никакого дела ни до моей учености, ни до логики моих аргументов. По правде говоря, я счел унизительным для себя то, что мне пришлось спорить с таким тупицей. «Отрекись! – потребовал я. – Отрекись! И не появляйся мне на глаза, пока не отречешься!» А он просто стоял в дырявых чулках, вонял старой мочой и говорил мне – мне! – что верить можно лишь в то, что есть в Писании. «А грибы есть в Писании? – воскликнул я, пораженный абсурдностью его размышлений. – Или миндаль с медом? И если их там нет, то должны ли мы сомневаться в существовании грибов и миндаля?»

Я потребовал от Штаупица, чтобы он вынудил Лютера отречься, поскольку считал, что Штаупиц – человек достаточно разумный, но он все избегал давать прямой ответ, не отвечал ни да, ни нет. Он даже заявил, что Лютер превосходит его умом (что просто нелепо), но сам он во всех вопросах смиренно полагается на мнение Церкви. Не очень вяжется со смирением его наглое заявление о том, что я «жажду невинной крови Лютера». Я говорю вам, они все под влиянием этого монаха! Это какое-то странное магическое влияние. Они молятся на землю, на которую он ступил. Не сомневаюсь, что тут замешано колдовство, а не только ересь.

– Чем скорее сожжем его, тем лучше, – сказал Серапика.

– Да уж! Но он такой неуловимый! Никто никогда не знает, где он.

Лютер имел дерзость послать Папе письмо, которое было очень искренним. В одном месте он заявил, что хотя и назвал Льва антихристом, на самом деле он еще не решил, антихрист Лев или просто слуга антихриста и ложного духа.

– Выпердок! – вспыхнул Лев.

– Парономасия! – воскликнул я.

– Что? – спросил Серапика.

Лев изобразил, будто вытирает этим дерзким посланием жопу.

И вот так, утомительно долго, с многочисленными инсинуациями с обеих сторон, тянулось это дело.

В июне и июле 1519 года Лютер провел в Лейпциге свой знаменитый диспут с Экком. Экк через некоторое время приехал в Рим, где участвовал в состав ленки папской буллы Exsurge Domine. Лютер тем временем, смирившись с тем, что полный разрыв с Римской Церковью теперь неизбежен, вступил в союз с революционно настроенными гуманистами Германии, и в первую очередь с Ульрихом фон Гуттеном, злым, кровожадным подонком. Спор, хотя и яростный, до этого был чисто теологическим, теперь же он принял явную и зловещую политическую окраску. Под влиянием Гуттена Лютер принял националистические и революционные идеи и стал выпускать памфлеты и проповедовать народу необходимость революции не только в теологических, но и в политических вопросах. Низкая толпа орала в восторге: Отечество! Свобода! Евангелие! – и этой смесью несовместимых настроений оказалась охвачена вся страна. Эта-то новая и очень взрывоопасная ситуация и привела непосредственно к написанию и изданию лютеровской книги «An den Christ-lichen Adel Deutscher Nation von des Christlichen Standes Besserung». Лев нассал на нее в гневе с большим удовольствием.

Первого июня 1520 года Exsurge Domine была зачитана в консистории и примерно через две недели издана. В августе Экк прибыл с буллой в Германию и обнаружил, что из-за предательства служащих римской канцелярии содержание буллы уже известно. В Лейпциге студенты из Виттенберга угрожали несчастному Экку и избили его, а вывешенный экземпляр буллы был вымазан навозом и сорван. То же самое произошло в Торгау и Дебельне. Ректор Виттенбергского университета Петер Буркхард отказался принять буллу, не принял ее и Эрфуртский университет. Венский университет принял буллу только после того, как император заставил его это сделать, а Ингольштадтский университет принял ее очень неохотно. Даже епископы колебались, прежде чем обнародовать буллу – кто из-за недостатка лояльности по отношению к Риму, а кто от страха.

Крайне высокомерный кардинал Маттеус Ланг, архиепископ Зальцбурга, с самого начал не сказал ни единого слова против Лютера, и теперь, в деле обнародования буллы, он был вызывающе медлителен. Герцог Баварии тоже колебался и заставлял епископов герцогства занять ту же позицию. То, что всегда твердо придерживавшаяся католицизма Бавария повела себя таким образом, по-моему, было симптомом недооценки серьезности ситуации. Никто, даже на этой стадии, не думал, что безумный монах расколет христианский мир пополам. Это было немыслимо, несмотря на все беспорядки, чинимые Лютером. Короче говоря, Рим скоро должен был получить хороший поджопник, который уже давно заслужил. Наконец 3 января 1521 года вышла булла Decet Romanum Pontificem, окончательно отлучающая Лютера и его последователей от Церкви. Так что вот: диагноз поставлен, и лекарства от болезни нет. Болезнь эта смертельная. Я благодарю истинного Бога, Отца Небесного, за то, что Лев не дожил до того, чтобы увидеть зияющую рану, рассекшую его Церковь и всю Европу на две стонущие, корчащиеся от боли половины. Вскоре после выпуска буллы отлучения от церкви злодей Гугтен прислал в Рим экземпляр одного из своих революционных памфлетов, но Лев был очень болен и не прочитал его. Зато я прочитал, и вот что там говорилось:

Den Aberglauben tilgen wir. Die Wahrheit wiederbringen hier. Und d'weil das nit mag sein in gut. So mutz es kosten aber Blut.

Какой все-таки грубый язык, этот немецкий! Я всегда так считал.

Тем временем, в середине начала конца христианского мира, такого, каким он был известен почти две тысячи лет, меня все больше и больше занимал вопрос о том, что затевает Андреа де Коллини и где находится доминиканец Томазо делла Кроче. Это была еще одна смертельная болезнь, и я решил, что умереть должен не Андреа де Коллини. Каждый раз, когда я встречался с магистром, я видел, что он по-прежнему сидит над руководствами по магии и нумерологии, что он по-прежнему одержим числами 7, 2 и 5 и прежде всего зловещим числом 8. Он делал бесконечные непонятные вычисления, все бубнил и бормотал, выражая то радость, то отчаяние, в зависимости от его настроения в тот момент. Иногда казалось, что он совершенно забыл, что фарсовое расследование дела Томазо делла Кроче вообще имело место, в другое время он не мог говорить ни о чем другом. Он смотрит на меня, и я вижу во взгляде что-то похожее на любовь, и тут же, брызжа слюной, набрасывается на меня с проклятиями. Лично я ничуть не сомневался в словах Нино, который сказал: «Магистр настроен на убийство». Неясно лишь было то, когда и как это должно произойти, – вот что меня так беспокоило. Я с грустью понимал, что руководство братством и забота о нем отступили на второй план перед стремлением к мести, – понимал что поддержание огонька гностической истины почти потеряло для него значение, по сравнению с целью, которую он сам себе поставил, а именно – встреча с Томазо делла Кроче. Мне оставалось только молиться и надеяться на то, что удастся что-то сделать с доминиканцем прежде, чем они встретятся, и, может, удастся освободить магистра от мрачного демона, завладевшего его душой, и вернуть ему прежний рассудок. Вообще-то, как вы уже знаете, я решил добраться до инквизитора раньше магистра. И когда Томазо делла Кроче не будет, рассуждал я, магистру не нужны будут ни числа, ни убийство. Я должен был что-то сделать.

Я долго и мучительно думал. Я сидел до поздней ночи, сопоставляя все факты, собирая все, какие у меня были, крупицы знания об уме Андреа де Коллини и о характере Томазо делла Кроче и составлял из них ясную, четкую, разборчивую картину. Я размышлял над этой картиной, исследуя возможности, взвешивая то одно, то другое решение и вычисляя вероятность успеха. В результате раздумий я избрал план действий. Который, как я думал – отчаянно надеялся! – имел достаточно высокую вероятность успеха. Я знал, что время не на моей стороне, и, избрав план действий, я тут же приступил к его осуществлению. Согласно плану, я договорился об аудиенции с кардиналом Каэтаном, который все еще был в Риме и, без сомнения, все еще размышлял над тем, почему его встречи с Мартином Лютером оказались бесплодны.

– Томазо делла Кроче очень талантливый священник и умелый инквизитор, – сказал кардинал, предлагая мне кубок своего лучшего сицилийского вина. – Попробуй этих конфет. Они называются «Соски Адониса». Очень вкусно.

– Благодарю, Ваше Преосвященство, – сказал я, кусая вязкую, приторно-сладкую конфету.

– У тебя есть какая-то определенная причина сердиться на этого человека?

– Я просто хочу узнать, где он, – сказал я.

– Отбыл по особому поручению. Дело, касающееся только инквизиции. Кроме того, у тебя ведь есть доступ к Папе, почему бы не спросить его?

– Его Святейшество предпочитает не обсуждать этот вопрос, – ответил я осторожно. – К тому же, как он мне объяснил, нельзя ожидать, чтобы он знал все, что творится в его собственной Церкви.

Каэтан громко почмокал своей конфетой.

– Ладно, – сказал он медленно и задумчиво, – хотелось бы знать, зачем тебе нужна эта информация.

– Мне она не нужна, Ваше Высокопреосвященство, я просто хочу знать. К тому же я могу и подождать, пока Томазо делла Кроче не вернется в Рим.

– Его может долго не быть.

Я пожал плечами.

– Я терпелив, – сказал я.

– Отведай еще вина, надеюсь, оно тебе нравится.

– Очень нравится, Ваше Высокопреосвященство.

– Послушай, малыш, у меня есть предложение.

– Да?

– Да. Приходи ко мне через три дня, после того как я посоветуюсь с… с определенным людьми – относительно характера твоей просьбы. Если на нашей следующей встрече ты согласишься оказать мне некоторую услугу, не спрашивай пока какую, – я с радостью предоставлю тебе сведения, которые ты желаешь. Как тебе это?

– Загадочно, – сказал я, – Даже таинственно.

Каэтан тихо рассмеялся.

– Вероятно, я таинственный человек, – проговорил он.

И на этом аудиенция закончилась.

– Пеппе, – сказал Лев, – как ты думаешь, не слишком ли рано я распустил Латеранский Собор?

Латеранский Собор созван был, конечно, Юлием, отчасти как мера против Собора схизматиков в Пизе и отчасти из-за того, что Юлий сознавал необходимость реформ. Шестнадцатого марта 1517 года Лев с большой помпой провел заключительное заседание Латеранского Собора. Почти все реформы, обнародованные Собором, уже стали мертвой буквой.

– Зачем об этом спрашивать меня, Ваше Святейшество? – сказал я. – Я не теолог. Я даже не священник.

– Живя у меня, ты пользуешься теми же привилегиями, что и любой кардинал, и прекрасно это знаешь! – резко сказал Лев. – Отвечай на вопрос: не преждевременно ли я распустил Собор?

– Собор был идеей Юлия, Ваше Святейшество.

– Да, и Юлий умер и оставил мне доделывать начатое им дело. Во имя Христа, да это то же самое, что попросить доделать статую Микеланджело, – невозможно!

– Ну, – начал я осторожно, – помня о Лютере…

– Неужели нужно его всюду приплетать!

– Я собирался сказать, Ваше Святейшество, что если бы реформы, провозглашенные Собором, действительно были попыткой пойти навстречу назревшей радикальной реформе Церкви, то, вероятно, Лютер не поднимал бы сейчас вонь.

– Ты прав, Пеппе, – угрюмо сказал Лев, – ты не теолог.

Честно говоря, по-моему, Латеранский Собор сделал все, что мог, в смысле практических реформ, хотя в результате получилось мало, но начнем с того, что и задача у него была геркулесова. В конце концов, есть ли толк проповедовать целомудрие женщине, всю жизнь профессионально занимавшейся проституцией? Большинство постановлений Собора были, во всяком случае, лишь более точно сформулированными старыми правилами. Эти формулировки были разосланы во все стороны, но помимо Италии они по-настоящему применялись лишь в Испании и Португалии, на большую же их часть никто не обращал внимания. Например, вопреки соборному постановлению, продолжался нелепый обычай раздачи бенефициев и церковных санов детям – такого обильного источника доходов курия лишаться не хотела. Да всего три года назад было объявлено, что маленький Альфонсо, португальский инфант, может в пятнадцать лет носить сан епископа или архиепископа! Все это – грубейшее нарушение постановлений Собора. Можете себе такое представить? Какой-то сопливый мальчишка расхаживает по дворцам в Португалии, а на его головке покачивается украшенная драгоценными камнями митра! Вообще-то Лев и сам постоянно игнорирует постановления Собора, и так же поступают почти все епископы, многие из которых даже не присутствовали на заседаниях Собора, они просто продолжают поступать по-старому. Хотя мне и неприятно это говорить, но кардинал Джулио де Медичи был одним из редких исключений. Он даже потрудился созвать во Флоренции провинциальный собор с целью претворить в жизнь постановления Латеранского Собора, но из этого мало что вышло. Если вдуматься, то, возможно, у Лютера все-таки было несколько ценных мыслей – только Льву я этого сказать не осмелился.

– Ну? – сказал Лев. – Так я – да или нет?

– Вы что – «да или нет»?

– Так я распустил Собор слишком рано или нет?

Я вздохнул.

– Нет, – сказал я самым искренним тоном, какой только смог изобразить, – конечно, не рано.

Лев просиял от счастья, а я про себя добавил: «Все дело в том, что созван он был слишком поздно».

Я пришел к кардиналу Каэтану через три дня, как он и просил. На этот раз я нашел его настроенным тепло и радушно, и, в отличие от прошлой нашей с ним встречи, говорил он со мной почти как с равным, а не как с домашним животным.

– Ты будешь счастлив узнать, что теперь я в состоянии дать нужные тебе сведения, – сказал он с улыбкой.

– Где он? Где Томазо делла Кроче?

– Он здесь, в Риме.

И к чему магистру была нужна вся эта чушь с вычислениями и числом 5!

– Что? В Риме? – сказал я, ошеломленный.

– Да.

– Но ведь… то есть, почему же…

– Фра Томазо сейчас несвободен.

– Для чего несвободен?

– Ты не понял меня, Пеппе. Он не несвободен что-либо делать. Я хочу сказать, что он не на свободе.

– Он в тюрьме?

Кардинал снисходительно вздохнул.

– А какую ты видишь альтернативу свободе, кроме как заключение в тюрьму? – сказал он тихо.

– Но я не понимаю!

– А зачем тебе понимать? Томазо делла Кроче содержится под стражей уже три недели.

Я едва верил тому, что слышал.

– За что его арестовали? – спросил я. От удивления я вытаращил глаза. Я не мог даже моргать.

– Были выдвинуты некоторые… ладно, буду с тобой откровенен, Пеппе… некоторые обвинения против него.

– Кто его обвинил?

– Незначительное лицо.

– В чем именно он обвиняется?

– Превышение власти инквизиции. Донесли, что он… распоряжался… определенными лицами, не признанными виновными трибуналом, неортодоксальным образом.

– Маэстро Антонио!

Я пытался не выдать голосом чувств, задавая Каэтану вопрос:

– Обвинителя зовут, случайно, не Антонио Донато?

Теперь была очередь Каэтана удивляться.

– Откуда ты знаешь? – резко спросил он.

– Вы не будете поражены, если узнаете, что я – один из тех, кем Томазо делла Кроче распорядился «неортодоксальным образом».

– Буду, и даже очень.

– Но это правда. О, только не просите меня об этом рассказывать, история получится очень долгой! Но это на самом деле правда.

Кардинал Каэтан откинулся на спинку кресла и приложил кончики пальцев к векам, словно его вдруг одолела сильная усталость.

– Мы не можем допустить скандала, – сказал он. – Только не сейчас. Только не в моем ордене! Именно поэтому нам пришлось взять Томазо делла Кроче под стражу, чтобы держать до опровержения обвинений. Мы не можем показать ни малейшей слабости, тем более при таких событиях в Германии. Это только распалит костер крестьянского бунта. Костер уже быстро перерастает в пожар.

– И что, по-вашему, я мог бы сделать?

– Я хочу, чтобы ты встретился с этим Антонио и убедил его снять обвинения. Я и так собирался попросить тебя об этом, но теперь, когда я знаю, что ты с ним знаком, задача, кажется, облегчается.

– Антонио Донато купил меня у Томазо делла Кроче, – сказал я.

– Ты все еще обижен из-за этого?

– Нет, нет, уже нет.

– Значит, исполнишь мою просьбу?

Я немного помолчал, затем сказал:

– Да. Это согласуется с моей задачей.

– И что это за задача, Пеппе?

– Спасти душу и рассудок любимого человека.

– Тогда я поручаю тебе эту миссию. И делаю это охотно.

– Где содержат Томазо делла Кроче?

– В церкви Минервы. Но сначала ты должен поговорить с человеком, называющим себя маэстро Антонио.

– И где я его найду?

– В дешевых сдаваемых внаем комнатах. Я напишу тебе адрес.

– Вы также, – сказал я, – выдадите мне свое личное письменное разрешение встретиться с Томазо делла Кроче и поговорить с ним.

Кардинал Каэтан поднес к лицу правую руку, растопырил пальцы и молча смотрел на нее некоторое время. Затем снял свой перстень – большой аметист в окружении крошечных жемчужин – и дал его мне.

– Вот, – сказал он тихим голосом, – это поможет. Они его узнают. Я также дам тебе письменный ордер.

– Благодарю, Ваше Высокопреосвященство.

Каэтан поглядел на меня задумчивым взглядом. Затем сказал:

– Надеюсь, что наши цели в конечном счете ведут к общему результату.

Я попрощался и вышел.

Маэстро Антонио жил у толстой, зловонной вдовы в ее дешевой двухкомнатной квартирке на границе с еврейским кварталом. Полагаю, что за эту роскошь он ей платил не только холодными деньгами, так как она, когда подавала нам теплое кисловатое белое вино, все бросала на него тошнотворные влюбленные взгляды, а когда перегнулась через его плечо, чтобы поставить вино на стол, ее огромная грудь вздымалась со страстной тоской.

– Ладно, пошла вон, – сказал он ей раздраженно.

Она посмотрела на него так, как смотрит верная собака на хозяина, который ее постоянно бьет, но которого она продолжает любить.

Кивнув в сторону двери, через которую она удалилась, Антонио сказал мне:

– Глупая баба, уже не знает, чем мне угодить. Мужчина же не хочет, чтобы его всего затискали.

– Да, полагаю, не хочет.

Взгляд его сделался мечтательным.

– Заметь, – сказал он, – у нее смачные ляжки. Одно мясо. За это не жалко ренты в полдуката в неделю.

Он налил себе вина, жадно выхлебал его и оглядел меня всего с головы до ног.

– М-да, мой друг-коротышка, ты, кажется, преуспел, да?

– В смысле?

– В смысле, что когда ты работал у меня, ты не наряжался как епископский прихвостень.

– Действительно, образ моей жизни несколько изменился.

– Якшаешься с важными шишками, как говорят.

– Так и говорят? – спросил я.

– Как раз так.

– И кто говорит?

– Никто не говорит, Пеппе, но все знают. Ты стал прямо князьком, пляшешь вокруг Его Святейшества с перстнями на пальцах и бубенчиками на пятках…

– Чтобы с ним всегда была музыка, куда бы он ни пошел.

– Значит, это правда?

– Да, правда.

– Тогда зачем же ты разговариваешь с таким, как я? Если ты пришел сюда затем, чтобы сказать, что собираешься приказать швейцарским гвардейцам отгрызть мне яйца, если ты пришел сюда позлорадствовать…

– Нет, не за этим, хотя с большим удовольствием сделал бы и это.

– Тогда зачем?

Я глубоко вздохнул:

– Я пришел просить тебя снять обвинение против Томазо делла Кроче.

Антонио присвистнул сквозь свои гнилые зубы.

– Вот те на, – сказал он, откидываясь на спинку стула, – прямо сюжет для книги! Подумать только, ты хочешь, чтобы выпустили ту скотину! Никогда бы не подумал, что тебе есть за что его любить.

– Я его не люблю, – ответил я. – Но я хочу, чтобы обвинения были сняты.

– Ты или кто-то другой? Кто-то повыше на лестнице власти?

– Возможно.

Он заржал:

– Несмотря на все твои важные ужимки, ты всего лишь траханый посыльный!

– Отнюдь. Ты прав, эта просьба исходит от другого, но у меня есть собственные причины ее передать, иначе я бы не взялся за эту миссию.

Он хитро посмотрел на мою правую руку.

– Где ты взял такой перстень? – спросил он вкрадчиво. – Он наверняка стоит немало.

– Перстень принадлежит кардиналу Каэтану.

Антонио от удивления поднял брови:

– Так высоко?

– Тебе нравится перстень?

– Конечно, нравится! Кому он не понравится!

– Ты его получишь, если снимешь обвинения.

– Сколько именно ты уполномочен мне предложить?

– Я вообще не уполномочен что-либо тебе предлагать, – ответил я. – Но у меня есть определенные полномочия, в рамках которых я свободен распоряжаться. Ну?

– Но мне ведь никогда не продать этот перстень? Будут интересоваться, где я его получил. Что за знак на нем выгравирован?

– Герб Его Высокопреосвященства.

– Тогда ясно. Перстень я не беру.

Мы оба еще выпили вина – как оно напоминало ту бурду, что продавала моя мать! Тысячи горьких воспоминаний стучались в дверь моего сознания с каждым глотком этого еще более горького пойла, но дверь я держал на крепком замке.

– Зачем ты вообще выдвинул обвинения? – спросил я.

– Он меня обманул, хапуга!

– Как он тебя обманул?

– Продал мне за пять дукатов сопливого мальчишку. Как раз то, что нужно, сказал он, чтобы разжалобить зевак, как раз то, что нужно, чтобы собрать толпу. Он только не сказал, что они так избили бедного подонка, что он долго не протянет. Через три дня он умер. Пять дукатов за какие-то три дня! Никому не позволено обманывать маэстро Антонио, я тебе говорю. Кроме того, он давно уже напрашивался. Я поклялся, что рассчитаюсь, и вот рассчитался.

В глубине сознания интуитивное чувство, которое все никак не хотело выбираться на поверхность, говорило мне, что маэстро Антонио лжет или, по крайней мере, говорит не всю правду. Но в чем же эта вся правда?

– Пока еще не было процесса против него, – сказал я.

– Я человек терпеливый. Процесс будет, неизбежно. Обвинения ведь никуда не денутся, правда? Сейчас у меня очень неплохо идут дела, прямо тут, за городом…

– Балаган снова в Риме?

– Да. Хочешь прийти посмотреть? Впущу бесплатно, на халяву, как старого друга.

Он оглушительно закудахтал. Из уголка рта капало вино, а по красной роже стекал пот. Он был мне противен.

– Я должен, к сожалению, отклонить это предложение, – сказал я.

– Ух ты! Это предложение он должен, да еще к сожалению, отклонить! – передразнил он меня писклявым голосом.

– Почему ты позволил Андреа де Коллини купить услуги Нино, Беппо и Черепа? – спросил я. Голос мой был спокоен, но внутри я весь дрожал.

– Он купил их только наполовину, Коротышка. Это не твое дело.

– Теперь мое дело.

– Тем хуже для тебя. Это личная договоренность, понятно? Что, я буду отказываться от пятисот дукатов? Сделка выгодная. Уроды остаются у меня, а когда они ему нужны, он ими пользуется.

– Зачем ему такие создания?

– А почему бы тебе самому не спросить у уважаемого господина, Коротышка?

Я не ответил.

– Ну, – сказал он, – значит, наш приятный tete-a-tete закончен? Если так, то мне нужно идти к каравану. Сегодня вечером представление.

– Но ведь ты мне что-то недоговариваешь?

Он откинулся на спинку стула и ухмыльнулся.

– Да ну? – медленно проговорил он, наслаждаясь сознанием того, что наконец-то его взяла. – И что же это такое?

– Не знаю… что-то недоговариваешь, но не пойму что…

– Что-то, Коротышка?

– Да. Ведь есть что-то еще, кроме того, что Томазо делла Кроче тебя обманул, ведь так? Если он вообще тебя обманул, я лично в этом сомневаюсь. Просто должно что-то быть! Раньше он был тебе полезен… просто так ты бы против него не пошел. Ты знаешь, какой властью он обладает.

Я прилагал все усилия к тому, чтобы мой ум прояснился, чтобы мозг работал без помех, чтобы ухватить такой явный и такой неуловимый факт, который наверняка сам смотрит мне прямо в лицо…

– Я не боюсь этого святошу, – сказал маэстро Антонио.

– Ты же знаешь, что он может отправить тебя на костер.

– По какому обвинению? Ты забыл, что здесь я выдвигаю обвинения…

Конечно! Обвинение – расследование – вердикт и приговор – ну конечно же! В ржавый механизм моего мозга вдруг полилось масло понимания.

– Ведь тебе заплатил Андреа де Коллини за то, что ты выдвинешь обвинение против Томазо делла Кроче, ведь так?

Выражение лица маэстро Антонио тотчас сказало мне, что я попал в точку.

– Ты так думаешь? – сказал он настороженно, обороняясь.

– Я это знаю! Я был глуп и не увидел это сразу! Послушай, Антонио Донато, ты снимешь обвинения, и снимешь их немедленно…

– А если откажусь?

– Я сделаю так, что твой балаган прикроют навсегда.

– Не сможешь, у тебя нет такой власти. Если бы балаган можно было прикрыть, то кто-нибудь поважнее тебя уже сделал бы это. Никто не посмеет. Они знают, какую вонь я подниму, и тогда им никогда будет не очистить имя их драгоценного инквизитора.

– Если заставишь их ждать слишком долго, то окажешься где-нибудь в переулке с ножом в брюхе.

– Я могу за себя постоять, Коротышка.

– Сними обвинения, – сказал я.

– Чего ради?

– Ради денег.

Он поколебался, затем спросил:

– Сколько?

– Больше, чем дал тебе Андреа де Коллини за то, чтобы ты их выдвинул. Как насчет пятисот дукатов? Для тебя это очень большая сумма.

– Но не для тебя, Коротышка, да?

Он налил себе еще вина и отхлебнул немного. Он уже был слегка пьян.

– Скажи мне кое-что, прежде чем я дам тебе ответ, – сказал он.

– О чем ты хочешь узнать?

– Это ты убил Сатанинскую дочь?

– Да.

Я совсем не был готов к тому, что случилось затем. Он нетвердо встал, выплеснул вино прямо мне в лицо и закричал в гневе:

– Душегубец! Убить женщину! Подлый убийца! Я ловил ртом воздух, а вино текло мне по лицу и впитывалось в воротник из меха выдры, но я остался сидеть и пытался создать впечатление, что обладаю железной выдержкой.

– Зачем? Зачем, во имя Христа, зачем? – взвыл он, снова плюхаясь на стул.

– У меня были собственные основания.

– Собственные основания, во имя любви Господа? Собственные основания?! Что плохого она тебе сделала?

– Ничего.

– Тогда зачем ты ее убил?

– Можно ли надеяться, что ты поймешь, что я имею в виду, если скажу, что это был акт сострадания?

– Нельзя. Нет, нет, нет, нет! Ты убийца.

– Ты согласен взять пятьсот дукатов и снять обвинения?

– Скажи, зачем ты ее убил?

– Это может иметь какое-то значение?

– Может быть. Расскажи, как ты ее убил, Коротышка. Хочу знать.

Мои мысли вернулись к той ночи. Я вспомнил все еще горящие костры и почувствовал запах жареного мяса, служившего нашим общим ужином. Откуда-то из фургона с припасами доносился смех – один из гоим явно забавлялся с блядиной из города. Меня никто не видел, и я никого не видел.

– Это было в ту ночь, когда я ушел из каравана, – сказал я. – Кое-кто пришел забрать меня, но я попросил подождать и пошел искать ее. Я нашел ее в кибитке, но она не спала. Пахло мочой и потом. Я слышал, как она дышит.

– Не бойся, – прошептал я, – Больше не надо бояться.

Она перевалилась на спину, приподняла голову и посмотрела на меня своими грустными темными глазами.

– Ты меня узнаешь? – спросил я. – Я карлик. Я наблюдал за тобой, долго наблюдал. Я пришел исполнить то, что пообещал несколько лет назад, когда в первый раз увидел, что они с тобой делают. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Сердце мое бешено заколотилось, когда я увидел, как она едва заметно кивнула – едва узнаваемое движение, всего мгновение! – и я знал, что она понимала. Я аккуратно обхватил пальцами ее грязную шею и стал давить. Я давил изо всех сил, но хотя она и не делала ни малейшей попытки сопротивляться, мне было очень тяжело. Глаза ее начали выкатываться, она их плотно зажмурила, затем снова открыла. Губы ее приоткрылись, и появились пузыри слюны. Глубоко, глубоко в горле послышался стон. Она повернула голову влево.

– Лежи спокойно! – воскликнул я. – Лежи спокойно, а то это никогда не кончится!

Я чувствовал, как мои пальцы погружаются в ее тело: ощущение было такое, словно месишь тесто. Мои колени упирались в ее живот сбоку, и я услышал, как она гулко, прерывисто перднула. Я сделал глубокий вдох и принялся давить еще сильнее. У нее из уголка рта начала сочиться кровь, и лицо ее стало изменяться в цвете. О, в ушах у меня стоял такой шум, что казалось, в голове у меня целое море и беспощадные волны все налетают и разбиваются о мой череп!

Она вдруг повернула ко мне свои выпученные глаза, и веки ее затрепетали. После этого она сделалась неподвижной, между губ среди пены слюны и крови показался кончик языка. Губы ее посинели Я не пытался причинить ей боль, я не хотел причинять страдания – я просто хотел, чтобы она умерла и больше не страдала. Вены у нее на шее были толстые как веревки, клянусь. Налитые кровью. Я все давил и давил, задыхаясь от усилия. Из нее вырвался долгий хриплый вздох, по звуку похожий на то, как с шипением испаряется вода, которую плеснули на раскаленные кирпичи. И вот наконец тишина. Она умерла.

Антонио Донато сидел абсолютно неподвижно. Казалось, что он прикован к месту.

– Ну? – сказал я голосом, немного дрожащим из-за эмоций, пробужденных воспоминаниями о той ночи. – Ты мне ничего не скажешь?

Наконец он проговорил насмешливым голосом:

– Значит, ты не лучше нас остальных, Коротышка? Какими бы словами ты ни разукрасил рассказ, ты – хладнокровный убийца.

Я ничего не ответил.

– Ладно, возьму твои сраные деньги.

– От тебя потребуется подписать официальный документ. Или поставить свой знак.

Он поднял голову и посмотрел на меня недобрым взглядом. Глаза его были воспалены и слезились.

– Свое имя я прекрасно сумею написать, Коротышка.

– Хорошо. Бумага будет подготовлена, и деньги получишь, как только подпишешь ее.

– О, во имя Христа, убирайся и оставь меня в покое.

Как только я вышел из душной вонючей комнаты, я прислонился к стене и меня вырвало.

– Он согласился подписать документ, – сказал я кардиналу Каэтану.

– Превосходно! Я рад! Он может быть обнародован, и Томазо делла Кроче отпущен.

– Нет.

– Извини, не расслышал?

– Я сказал – нет.

– Но я не понимаю, Пеппе. Ведь успех всего дела…

– Дело действительно удалось, – перебил я его. – Документ будет обнародован, маэстро Антонио получит свои пятьсот дукатов, и о нем вы больше не услышите.

– А Томазо делла Кроче…

– Он должен умереть.

Каэтан посмотрел на меня так, словно я был полным сумасшедшим.

– Кажется, я не совсем правильно понял твои слова, – выговорил он с трудом.

– Нет, нет, все правильно. Томазо делла Кроче должен умереть. И вы позволите мне все устроить.

– Но это абсурд!

– Почему? По крайней мере, он умрет невиновным, хотя он далеко не таков. Ведь главное – очистить его имя, так? Избежать скандала? Это будет достигнуто, как только Антонио подпишет документ и получит деньги. Нет ничего скандального в человеческой смерти, люди умирают каждый день.

– Не могу поверить, что ты это говоришь…

– Но я действительно это говорю, Ваше Высокопреосвященство.

– И эта… эта чудовищная мысль… это и есть та личная цель, о которой ты говорил? Устроить его смерть?

– Да.

Каэтан в волнении встал со своего золоченого кресла и принялся ходить по комнате.

– Ты просишь слишком много, Пеппе. Томазо делла Кроче – священник… член доминиканского ордена… он… ты требуешь убийства!

– Да.

– Я не могу это одобрить. Никогда.

– Тогда Антонио Донато не подпишет документ.

– Антонио Донато, будь он проклят! Я прикажу его…

– Убить, Ваше Высокопреосвященство? И какая разница между убийством владельца балагана уродов и доминиканского священника?

Каэтан вернулся к своему креслу и снова сел. Лицо его было бледно.

– Как? – проговорил он тихим шепотом. – Как это все будет сделано?

– Ваш перстень все еще у меня. Меня пропустят в Минерву.

– Ты что, сам его убьешь?

– Нет, Ваше Высокопреосвященство. Убьете вы.

Целую минуту кардинал Каэтан не мог говорить.

Лицо его исказилось, он отчаянно напрягал мимические мышцы, пытаясь предотвратить взрыв гнева и ужаса. Наконец он сказал дрожащим голосом:

– Как ты смеешь такое предлагать? Как смеешь?

– Точнее, его убьет выданный вами документ. Или, еще точнее, он сам себя убьет.

– Я… я не понимаю.

– Хотя Томазо делла Кроче и чудовище, он, согласно своим принципам, фантастически честен. Он перевернет небо и землю, чтобы поймать и сжечь того, кого посчитает погрязшим в ереси, но он сделает то же самое, чтобы защитить того, кого он не считает еретиком. Он последовательное чудовище – в этом его трагедия. Если бы я смог доказать ему, что он уничтожил человека, не еретика, а верного сына Святой Матери Церкви, он не перенес бы ужаса. Он был бы вынужден искупить вину ценой собственной жизни.

– И обречь свою бессмертную душу на адские муки?

– Об этом я ничего не знаю. Я знаю только его убеждения и его образ мысли.

– Почему ты уверен, что он так поступит?

– Абсолютной гарантии у меня нет, но я действительно уверен. Я долго над этим думал, поверьте.

– Самоубийство… но ведь о нем нельзя будет объявить.

– Конечно, нет. Можете свалить всю вину на обвинителя – мол, невиновный, подвергшийся ложному обвинению, непереносимые душевные страдания, умопомрачение, все что угодно. Похороните его с каким хотите почетом, церемонией и помпой. Только похороните и забудьте. Забудьте обо всем этом ужасном деле.

– А документ?

– Он должен говорить, что Лаура Франческа де Коллини, сожженная как еретичка, была невиновна но всем предъявленным ей обвинениям.

– Невозможно! Если трибунал признал ее виновной…

– Вы лично подпишете документ. Никому, кроме меня и Томазо делла Кроче, видеть его не обязательно. Я сам доставлю его Томазо делла Кроче. Потом документ можно уничтожить.

– Дерзкий план, – сказал Каэтан, но я видел, что он уже согласился с ним. Я знал, что он согласится. У него не было выбора.

– Он удастся.

– А если Томазо делла Кроче не захочет совершать самоубийство? – спросил Каэтан.

Я пожал плечами:

– Я не предвижу такого варианта, Ваше Высокопреосвященство. Составьте документ и дайте его мне. Прямо сейчас. Остальное сделаю я.

Каэтан встал и посмотрел на меня грустным задумчивым взглядом.

– Я боюсь тебя больше, чем Мартина Лютера, – сказал он тихо.

– Дайте мне документ, Ваше Высокопреосвященство.

Он подошел к письменному столу.

Внешне он почти совсем не изменился: огненный взгляд, надменное лицо, взволнованные, напряженные движения, шапочка коротко стриженных волос, чуть более поседевших. Его «тюремная камера» на самом деле была большой хорошо обставленной комнатой; в ней были книги, письменные принадлежности, prie-dieu, статуя Девы, на каменном полу лежала толстая тростниковая циновка.

– Не думал, что снова увидимся, малыш, – сказал он своим ледяным монотонным голосом. Услышав этот голос, я содрогнулся.

– Я же сказал тебе однажды, очень давно, что мы увидимся.

– Разве? Не помню. Зачем ты здесь?

– Я должен кое-что тебе передать.

– Да?

– От Его Высокопреосвященства кардинала Каэтана.

Глаза его блеснули, и он сделал движение, словно собираясь встать с кресла.

– Обвинения! – сказал он. – Обвинения против меня сняты!

– На этот счет ничего не знаю. Но сомневаюсь, что они сняты.

Его самообладание было превосходным.

– Что тогда? – спросил он.

– Вот документ, в нем говорится, что ты погубил невинного человека.

– Это невозможно, – сказал он. – Я призываю к ответу виновных, а не безвинных. Всю свою жизнь я посвятил именно этому.

– Лаура де Коллини была невиновна.

– Она?

– Да, она.

Он говорил тихим задумчивым голосом, словно размышляя над этим уже забытым и совершенно незначительным для него, давно прошедшим событием:

– Вспоминаю это имя. Наверное, твоя подруга. – Он произнес слово «подруга» с неприятной ухмылкой, дав понять, что это эвфемистическое обозначение чего-то мерзкого.

– Я ее любил, – сказал я. – А вы ее уничтожили.

– Сожжение еретиков нельзя назвать уничтожением, малыш, это – исцеление. Это удаление раковой опухоли, поразившей тело Христа – Церковь. Сюда нельзя примешивать личные чувства.

– Я ее любил.

– Ты уже говорил.

Он вдруг перегнулся через стол, придвинув свое лицо вплотную к моему. Рот его искривился от фанатичной злобы. Я чувствовал, как он дышит чесноком.

– А ты не подумал, что я оказал тебе неоценимую услугу, избавив мир от нечестивой потаскухи? Ты не подумал, что она могла бы увлечь твою душу вместе со своей в ад? В ад! Где пламя никогда не остывает, где мучения длятся вечно. По сравнению с этим пламенем костер на площади покажется освежающей ванной! Вот где сейчас корчится, кричит и сыплет проклятия твоя милая еретичка! Если бы я мог, я бы спас ее от этого. Если бы я думал, что боль образумит ее, я бы без колебаний причинял ей самую ужасную боль до самого конца ее земной жизни. Что такое телесная боль по сравнению с вечными муками души?!

– Не подумай только, что я питал к ней ненависть – нет. Я ненавижу и презираю всеми силами своей души то мерзкое заблуждение и извращение веры, которые охватили ее ум и сердце. Я преследую ересь, а не еретика. Если я смогу этим спасти хоть единственную человеческую душу от кары за ересь, то я буду пытать и сжигать сотни тысяч человеческих тел, зная, что мною движет сам Бог.

Лаура де Коллини не пожелала отречься. Она упорствовала в заблуждении и поэтому была подвергнута высшему наказанию. Но вот что я тебе скажу: если бы я вдруг подумал, что это вернет ее в лоно Святой Матери Церкви, я бы сам с радостью вошел в огонь. А ты про себя можешь это сказать, ты, который говорит, что любит ее? В действительности, любя ее, ты потворствовал ее заблуждению. Я же, преследуя по закону Христа, лишь пытался спасти ее душу от вечных мук. Теперь скажи, кто из нас по-настоящему ее любил?

Мой разум едва воспринимал эту ужасную речь.

– Лаура Франческа Беатриче де Коллини была невиновна в ереси, – сказал я.

– Не может быть.

– Почему же? Разве ты не допускаешь, что мог ошибаться?

– Нет! В таком случае ошибалась бы Церковь, а это невозможно, так как ее ведет Святой Дух. Такое предположение вносит в порядок хаос. Что тогда определенного будет у нас, какая уверенность, какая надежность?

– Вся жизнь состоит из неопределенностей, – сказал я.

– Нет, друг мой, неправда. Кто бы смог жить, если бы это было так? Кроме того, неужели ты думаешь, что я не провел тщательное расследование? Я убедился в том, что Лаура де Коллини еретичка. Я узнал о проводившихся ею собраниях, о философии, которой она учила, о мерзких ритуалах, которые совершал ее отец. Ты меня за простачка принимаешь?

– И все же ты не преследуешь Андреа де Коллини…

Томазо делла Кроче опустил взгляд, скрывая какой-то свой секрет.

– Это мое дело. Я о нем не забыл, поверь мне.

– Он тоже о тебе не забыл.

– Не сомневаюсь, малыш.

– И, несмотря на твою извращенную логику, я пришел, Томазо делла Кроче, для того, чтобы внести хаос в порядок, который, по-твоему, должен сохраняться такой дорогой ценой.

Он настороженно посмотрел на меня.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он.

– Я пришел затем, чтобы лишить тебя определенности, уверенности и надежности, которые ты так ценишь.

– Дела Сатаны!

– Нет! Твои собственные деда, ибо заблуждаешься – ты.

– Ты явно безумен, – сказал он.

– Как раз так я всегда думал о тебе.

– Ты считаешь меня безумным, потому что я связан с делом истины? Ересь коварна, так как не связывает себя ни с чем, кроме своей собственной раздутой полуправды, мнений и лжи. Но истина объективна, она была открыта нам Богом, ее хранит и учит ей Святая Мать Церковь, и эта истина ни на йоту, ни на одну йоту не может быть изменена в угоду личному мнению. Была бы полная анархия. Если бы каждый человек учил собственной интерпретации истины!

– Может быть, – сказал я, – то, что истинно для одного, для другого ложно.

– Никогда с таким не сталкивался. И твоя еретическая риторика не собьет меня с толку. Говорят, у сатаны золотые уста.

– И говорят, что Сатана заражает вами любимую Церковь…

– Ты только за этим сюда пришел, нападать на Церковь Христа?

– Лаура Франческа Беатриче де Коллини все-таки была невиновна.

– Лжешь! Колдунья заслужила сожжения! Разве я не видел, как ее отец руководил мерзким сборищем, которое он называет литургией? Надо было убить их всех. Ты ведь был одним из них и должен знать.

– Да, я был одним из них. Да, я знаю. Но она не была. Она ничего не знала о делах отца.

– Не может быть. Вы каждую неделю собирались в ее доме…

– То есть в доме ее отца. Мы были его гостями, а не ее.

– Я… я не верю тебе… это невозможно… Я бросил документ на стол перед ним.

– Прочтите сами, – сказал я. – Здесь подпись кардинала.

Он взял документ дрожащими руками и принялся читать, медленно, молча проговаривая каждое слово тонкими, бескровными губами, как женщина за молитвой. Наконец он разжал пальцы, и документ выпал из рук.

– Ты подверг пытке и уничтожил невинное человеческое существо, – сказал я тихо. – Как ты после этого себя чувствуешь? Ты сгубил чистую, непорочную жизнь. Ты приговорил девушку к ужасной смерти в огне, а она была невиновна в преступлении, в котором ее обвинили. Из-за тебя Святая Мать Церковь потеряла одного из своих детей. Что тебе теперь говорит Бог, Томазо делла Кроче?

Он ничего не ответил. Его невидящие глаза были неподвижно устремлены на лежащий на столе документ.

– Ты несомненно хочешь остаться один и подумать о своей вине, – сказал я.

Но он сейчас был не только слеп, но и глух. Я тихо затворил за собой дверь.

Все следующее утро я в лихорадочном нетерпении ждал известий о смерти фра Томазо делла Кроче. Они так и не поступили. То же, что я услышал, было очень странно: инквизитора похитили из места заключения при помощи хитрого плана, включающего в себя подкуп, подлог и насилие. В похищении участвовало четыре человека; из которых трое, по описанию, были полулюдьми-полузверями. Молодого монаха, которому было поручено прислуживать делла Кроче, жестоко убили.

Андреа де Коллини. Магистр. Какое дьявольское терпение он проявил, продумывая план, оттачивая все детали; он наслаждался своей хитростью, был заворожен темным покрывалом таинственности, которым окутал свои истинные намерения… И вот безумие полностью вышло на поверхность. Теперь я ясно видел, что зрело в его воспаленном мозгу, так же ясно, как видел свою медлительность.

С этим надо было покончить раз и навсегда.

1520–1521 Ессе, in culpa natus sum, et in peccato concepit me mater mea

В начале 1520 года мне казалось, что я нахожусь в совершенном одиночестве в своем собственном мире, – мире, который сочетал нереальность роскошного фарса с самым что ни на есть реальным присутствием крови и смерти. Лев был оставлен на меня – но ненадолго. Серапика необычно резко постарел, он больше не вышагивал гордо и не рассуждал радостно и изысканно о высоких государственных делах, а много сидел в задумчивости, погруженный в себя. Звезда Биббиены уже давно померкла, и теперь у власти был кардинал Джулио де Медичи, который вел себя словно второй Папа, налево и направо давал «аудиенции» и тем самым накапливал значительное личное состояние.

Следует еще сказать об одной важной кончине – умер маэстро Рафаэль. Его последним творением стало воистину вдохновенное изображение Преображения Христа. Эту работу заказал кардинал Джулио де Медичи для своего собора в Нарбонне. Полагаю, должно быть, очень трудно создать впечатление того, что человеческое тело поднято в воздух, так, чтобы это тело не казалось ни похожим на привидение, ни смешным и нелепым. Я не художник и не знаком с различными сложными техниками воплощения замысла, но мне кажется, что это просто триумф Рафаэля. Сам Христос излучает невозможную смесь величия и смирения, деятельности и покорности, великолепия и мягкости. И это тем более замечательно, что все это совершенно правдоподобно. Поскольку я гностик, то я также немного и мистик, и я могу сказать вам, что эта картина Рафаэля – мистическое творение. Человек не просто стоит и смотрит на картину – он приглашается в изображенный на ней мир, так что наблюдатель становится участником. Человек втягивается внутрь, если хотите, ибо сила ее духовного притяжения непреодолима. Картина была также очень ко времени, поскольку по существу она – великолепное утверждение веры в Христа (такой, какая у меня, ведь у Церкви ее явно нет), и кроме того, она еще больше усилила гнев христиан на продвижение иноверцев турок. Еще Папа Каликст III после победы над турками под Белградом в 1456 году объявил, что весь христианский мир ежегодно в августе должен отмечать праздник Преображения, и хотя нельзя сказать, что это событие было свежо в памяти, многие о нем могли еще вспомнить. Маэстро Рафаэль закончил лишь верхнюю часть картины (которая в любом случае и есть самая существенная), так как в последнюю неделю марта 1520 года он слег с нашей опасной и такой распространенной римской лихорадкой, что очень сильно подорвало его жизненные силы, которые и так были истощены работой. Он умер б апреля в Великую Страстную пятницу. Незавершенный шедевр был помещен у изголовья гроба. Маэстро было тридцать семь лет.

В этом месте стоит сказать, что я знал и теневую сторону маэстро Рафаэля, – знал более темного, более демонического Рафаэля, чем тот бледный мечтательный прекрасный гений, которого я уже описал. Мне удалось подглядеть это благодаря симпатичной, но довольно толстой девушке, которая работала на кухне в папском дворце. Звали ее Филиберта. Она явно как-то услышала кусок разговора между мной и Серапикой, когда мы обсуждали атрибуты маэстро Рафаэля, как телесные, так и духовные. Не знаю, как так получалось, но Серапика и я все время сталкивались друг с другом в коридорах и залах и обменивались разными сплетнями. Сера-пика был неисправимым gobe-mouche. Темой нашего разговора часто становилась неразделенная страсть Льва к Рафаэлю – особенно в те вечера, когда маэстро был приглашен к нам на ужин.

Девушка по имени Филиберта подкралась ко мне однажды и прошептала:

– Его Святейшество облизывается только издали, а я не собираюсь.

– Что?

– Ты же слышал, что я сказала. Десять дукатов, и я перепихнусь с ним завтра вечером. Можешь посмотреть, если хочешь, чтобы убедиться.

Я поколебался мгновение, затем сказал:

– Как ты смеешь предлагать подобное. Без тени смущения она ответила:

– Только не надо важность изображать! Я всего лишь предлагаю, может быть, Ваша Милость хочет поспорить.

– Я не «Ваша Милость».

– Кто же тогда?

– Спроси что-нибудь полегче.

– Десять дукатов на то, что до завтрашнего вечера та огромная кисточка, что у Рафаэля между ног, побывает у меня внутри.

– Ты отвратительна, – сказал я. – Где?

– Где хотите. На этой неделе он ведь ночует здесь? Тогда в его личных апартаментах. Там с ним перепихнусь.

– Не посмеешь, – прошептал я.

– Десять дукатов?

– Спорим. Тебе известно что я мог бы велеть выпороть тебя за это?

– Да, но не велишь. Ты один из нас.

– Что это значит?

Она критически оглядела меня с ног до головы и сказала:

– Не один из них.

Следующим вечером, пока маэстро Рафаэль был на аудиенции у Его Святейшества, я спрятался у Рафаэля в апартаментах за маленьким карточным столиком. Я прождал почти час, прежде чем услышал, как они идут.

– Не представляю, что благородному господину нужно от такой простой бедной девушки с кухни, как я, – сказала Филиберта с тошнотворным деланным кокетством.

– Зачем же тогда напросилась?

В голосе маэстро Рафаэля была холодная безжалостность и жесткость, незнакомые мне до этого.

– Мне здесь раздеться?

– Да.

– Обещай, что никому не скажешь! Это может стоить мне места.

– А мне это наверняка может стоить здоровья.

– Что? Вы что, намекаете, что у меня может быть что-то, чего не должно быть у порядочной девушки?

– Именно так. Разоблачайся.

– Я люблю такие изысканные слова.

– Давай раздевайся!

Сейчас его голос был не только твердым, но и нетерпеливым, настойчивым.

Они оба голые легли на пол. Медно-золотой свет от затухающего камина окрашивал в глубокие тона их переплетенные руки и ноги. Его худое мускулистое тело с опаловыми ягодицами, покрытыми темными волосками, едва заметно двигаясь, утонуло в ее embonpoint, в пухлых раздвинутых бедрах и колышущихся сочных арбузах грудей, – в объятиях только-только начавшего пробуждаться желания.

Но вот уже всколыхнулась страсть! Наплыв пылкого стремления, emeute явного влечения, похоти. Я слышал, как любовник он был человеком facile princeps, но сейчас, когда я смотрел, присев за карточным столиком, мне казалось, что это она ведет, она распаляет его тихими призывными стонами, она предлагает средство сбить жар, а он, чуть ли не вяло, томится в горячих волнах ее алчущего тела. Вот они начали целоваться, жадно слившись ртами, сливаясь языками, присасываясь губами. Он обхватил кончиками пальцев ее соски, заметно напрягшиеся, эрегированные, ставшие похожими на две орехового цвета джирандолы, и она задвигалась под ним, сладострастно постанывая.

– Мой мальчик… ох, мой миленький!

Он приподнялся на локтях, и я увидел, как у ее пухлого обширного тела колышется невероятно длинный и толстый пенис с красной и лоснящейся головкой. Она посмотрела на его пенис жадным взглядом:

– Ой, смотрите! Вот он! Мое чудовище, мой Голиаф, король членов… ой, ой…

От страсти она теряла рассудок. У меня в голове мелькнул вопрос: «Что ты тут делаешь? Смотришь, как трахают эту вульгарную бабищу?» Но я тут же прогнал эту мысль. Так как желание узнать о способностях маэстро Рафаэля было сильнее сознания нелепости, по крайней мере в этот момент.

Она запустила свою грязную в ямочках руку себе между ног и принялась водить ею по своему матово-блестящему кустику волос, судорожно вздыхая и мотая из стороны в сторону головой. Затем она взялась за его морщинистую мошонку и подержала ее в ладони.

– Только потрогай, какая тяжелая, – простонала она хрипло.

– Трогаю, – сказал Рафаэль, – каждый день.

И он опустился на нее, или, точнее, погрузился в нее, в двух смыслах: во-первых, его окружило ее пышное тело – маленькая terra firma костей и мышц оказалась среди океана плоти, похожей на взбитые сливки, – и во-вторых, его член отыскал вход между жемчужных бедер и скользнул по гладкой шелковой дороге до самого основания.

– О, Боже, о Боже! – стонала она, и как раз в этот момент я увидел, что у нее на левом бедре есть небольшая коричневая жировая шишка, словно печать дьявола. Может, она, подумал я про себя, при свете свечей налагает заклятия именем Сатаны и кормит грудью демона? Вполне вероятно. Ведь на кухне действительно ходили такие слухи…

– Вспаши мою борозду! – кричала она. – Прочисти мою трубу! Распиши мое полотно! – Затем, явно не найдя больше метафор, она взвыла, как ночное привидение, так как уже вышла на последний отрезок пути к ne plus ultra страсти.

То, что случилось потом, было просто замечательно. Как вы знаете, то, что я – гностик, означает, что я отнюдь не fidus Achates Приапа, но даже я был поражен, так как, после того как был достигнут апофеоз толчков и вздохов и удовлетворенная Ла Филиберта погрузилась в тупое, расслабленное состояние, маэстро Рафаэль вышел из нее и встал над ней так, что она лежала между его ног, и у него все еще стоял! Она открыла глаза и удивленно посмотрела на маэстро.

– Поднимайся, – приказал он грубым голосом. Она подчинилась. Тело ее колыхалось, как желе, на бедрах блестели капли сгустившейся смазки. Она устало уперла руки в бока.

– Мой милый мальчик… – начала она, но он грубо припер ее к стене, сдавил пальцами груди, снова в нее вошел и стал совершать бешеные толчки, скользя туда-сюда, неудовлетворенный, все еще жестко наэрегированный, жаждущий удовлетворения, которое, судя по удивленной гримасе на лице Филиберты, она не в состоянии была с ним разделить.

– О, о, маэстро…

Он еще раз отымел ее на полу, затем два раза стоя посреди комнаты, но явно все еще не достиг высшей точки. На ее изможденные вздохи – сигналы протеста – он не обращал никакого внимания. Он взял ее в пятый раз, и теперь в ее голосе стали появляться нотки страха.

– Послушайте, – проскулила она, – мне кажется…

– Раздвинь ноги, сука!

Я решил не забыть пометить как сомнительный тот отрывок у Тацита, где он сообщает нам о том, что Мессалина, жена-проститутка императора Клавдия Цезаря, вставала с ложа после ночи блядства неудовлетворенной, так как если Филиберта – Мессалина наших дней, то этот неутомимый гигант ей явно не по силам.

– О, Рафаэль… о, пожалуйста…

Он положил ее на пол, и у них было еще одно сношение. Теперь она была совершенно пассивна, безразлично впитывала его, по всей видимости, неутомимую похоть, словно губка воду. Глаза ее были плотно зажмурены, рот расслаблен, огромные ноги ритмично подрагивали – от удовольствия или от боли, мне было не понять, – каждый раз, как он с силой всовывал в нее. Он схватил зубами сосок ее левой груди, и Филиберта застонала.

Наконец он достиг высшей точки, пылко и шумно, и – я с большим любопытством наблюдал за ним – в этот момент он приподнялся, опершись ладонью одной руки, а другой рукой с силой ударил Филиберту по лицу. Затем еще, на этот раз сильнее.

– Ой, Боже, только не это… – сказала она.

– Это, это, – проговорил он.

Удар, словно сигнал закончить представление; хотя я не удивился бы, если бы это был только entr'acte.

Филиберта подошла потом забирать выигрыш.

– Я же сказала, что отымею его, – сказала она с ухмылкой.

– Получилось наоборот, – ответил я, – он тебя отымел. Несколько раз.

– Но ведь справилась?

– Да, – сказал я, передавая ей в руку деньги, – еле-еле.

И это был тот возвышенный гений, что написал «Преображение». Есть ли субстанциональная связь между двумя Рафаэлями? Что-то, что я не совсем понимал? Что происходило в его голове, когда он трахал Филиберту, и имело ли это связь с тем, что происходило в него в голове, когда он творил взмахом кисти и красками нуминозный, парящий в воздухе образ Господа? Думаю, все дело в жизненной энергии и в том, как она используется. Но, принимая во внимание крайности, между которыми явно разрывалась душа этого великого мастера, я считаю, что если есть прирожденный гностик, то это Рафаэль. Сам догадаться об этом он, конечно, не мог, но и сообщать ему об этом я был не намерен. Когда я на следующий день снова его увидел, он снова был сама легкость, сама непринужденная грация и сама любезность. Никто бы и не подумал, что его душу сотрясала темная буря солипсической похоти.

– Как ты думаешь, его отравили? – спросил меня Серапика тихим голосом, в котором ясно слышалось вульгарное любопытство.

– Думаю, что, конечно, нет. Кому нужно его отравлять?

– Мой милый, половине всех мужей Рима, конечно!

– И половина всех кухарок Рима их остановит, – ответил я.

– Что?

Я пересказал ему эту историю.

– Ты что, за ним наблюдал? – воскликнул он в гневе.

– Конечно. Я же сказал, что был спор.

– Значит, может быть, его отравила Филиберта? Ты говоришь, у нее на теле знак дьявола?

– Жировик на бедре, если быть точным. Нет, она его не отравляла. Кровь Господня, да почему всегда подозревают отравление, как только какое-нибудь знаменитое или высокопоставленное лицо отправляется на встречу с Господом?

– Мой милый, – ответил Серапика, – разве ты еще не понял, что в этом городе просто ни одно знаменитое или высокопоставленное лицо не умирает естественной смертью?

Эти его слова, как вам позже станет известно, замечательным образом приобрели ироническое значение, и впоследствии у меня часто был повод вспоминать их.

– То, что я тебе рассказал, – сказал я Серапике, – должно остаться нашим секретом.

– Это не надолго останется секретом на кухне Его Святейшества, я тебя уверяю.

– Тем не менее.

– Тем не менее что?

Я пожал плечами.

– Просто тем не менее, – ответил я.

– Интересно, Лев догадывался о похождениях своего любимого? Да к тому же в папском дворце!

– Думаю, вряд ли бы это его расстроило.

– Вероятно, ты прав. Лев, может, и похотлив, но не жаден.

– Он – само сластолюбие, – сказал я.

– Как бы то ни было, что касается маэстро Рафаэля, думаю, что даже Филиберта лучше, чем дряблый папский зад.

– Точно. Есть ли что печальнее безответной любви?

Серапика надменно фыркнул.

– Мой милый, – сказал он, – почему меня об этом спрашиваешь? Я никогда ее не испытывал.

– Никогда не испытывал любовь?

– Никогда не испытывал безответную любовь. Я счастлив сказать, что все мои страстные увлечения были взаимны.

– Кроме случая с маэстро Рафаэлем, – сказал я.

– На этот крючок я не клюну, мой милый. Ты же знаешь, что я никогда не вздыхал об этой гага avis. О, он мне, конечно, нравился, так же как и всем нам, но я не был влюблен, если понимаешь, что я имею в виду. Я знал, что он содержит где-то в городе восхитительную гетеру. Боюсь, что его разносторонность ограничивалась лишь кистью.

– Без него уже все будет не так, – сказал я, желая закончить разговор, так как уже начал чувствовать, что уподобляюсь перемывающей всем кости рыбной торговке, отупевшей от вина и сплетен.

– Мне будет его сильно не хватать, – сказал Серапика. – Я запрусь на несколько дней у себя в комнате и стану бить себя в грудь, как Ниоба.

И он упорхнул, легкокрылый собиратель нектара, в поисках следующего цветка слухов.

Горе папского двора – и Льва в частности (не говоря уж о двух третях римских дам), – было глубоко и искренне. Лев по-своему любил Рафаэля. Думаю, он действительно любил его, даже помимо его влечения к определенной (и легендарной) части тела Рафаэля. Почти все известные поэты (Бембо, Ариосто, Тебальдео et alia) наперебой восхваляли Рафаэля в стихах. В городе было широко распространено мнение, что если бы он прожил дольше, то достиг бы величия Микеланджело Буонарроти, но я считаю, что это мнение несправедливо. Ведь он достиг величия Микеланджело, но проявление его гения приняло иную форму. Ведь кто станет спрашивать, что лучше, рубин или изумруд, гиацинт или роза? Это абсурд! Нельзя сказать, что один лучше другого, – они различны. Микеланджело – это бедра с массивными мускулами, спокойные совершенные лица молодых людей, полубожественное великолепие человеческого тела. С другой стороны, Рафаэль – это прозрачность, текучесть, духовность, умиротворенность. Этих двоих нельзя сравнивать, так как каждый из них есть то, что он есть. По крайней мере, я так считаю. Маэстро Рафаэль был похоронен в Пантеоне (как и требовал сам), а статую Девы он поручил выполнить своему хорошему другу Лоренцетто, и она была прекрасно выполнена и установлена.

– Я старею, Пеппе, – сказал мне Лев грустно. – Все мои друзья умирают или уже умерли.

– Забавно, что вы так говорите, Ваше Святейшество, – я чувствую себя точно так же. Но ведь у вас есть я, а у меня есть вы.

Лев странно на меня посмотрел. Затем, вздохнув, сказал:

– Хм. Да, думаю, есть. Этого должно быть достаточно.

Мило.

Вообще-то, как и Серапика, он действительно постарел. Он стал жирнее, чем раньше, и завел нелепую привычку чередовать строгие посты с обжорством. Это наверняка устроило в его внутренностях полный бардак. Он почти все время обильно потел и вынужден был всюду ходить медленными, размеренными шажками в сопровождении двух слуг на случай, если вдруг понадобится помощь. Раньше, когда он ковылял, было смешно, теперь, когда он шел lentissimo, было просто грустно. Он также перестал брать молодых людей с улицы, так как его зад пребывал в ужасном состоянии, и даже редкие травы и ссанье девственницы ничего не могли с ним поделать.

– Как думаешь, Пеппе, это наказание за мои грехи?

– Не мне об этом судить, Ваше Святейшество.

– Но все-таки как думаешь?

– Ну, если уж вы спрашиваете…

– Если скажешь «да», то я прикажу из твоего зада кнутом сделать сплошную язву!

– А.

Нет, я не думал, что это наказание за его грехи (вы знаете мои взгляды относительно половой этики), но он расплачивался за то, что не заботился о себе.

Новая базилика Святого Петра все еще была готова лишь на треть: Рафаэль, несмотря на свою гениальность, мало что с ней сделал. Это подтверждает мое мнение, выраженное раньше в этих мемуарах, что нельзя ожидать, что великий художник автоматически является и великим архитектором. Несчастный Рафаэль шесть лет руководил строительством, и все эти годы его постоянным бичом была нехватка финансов. Первоначально Лев назначил годовое пожертвование в шестьдесят тысяч дукатов, собранных в результате продажи – прошу прощения, я имел в виду «проповеди» – индульгенций, но индульгенции вызвали всеобщее недовольство. Думаю, что люди повсюду, а не только в Германии, начали понимать, что индульгенции – это просто жульничество. Даже испанский кардинал Хименес (еще больший католик, чем Папа) возражал против индульгенций Святого Петра. Личная расточительность Льва тоже не помогала делу: деньги, которым следовало пойти на строительство, он часто тратил на редкие книги, рукописи и конечно же на перстни. Некоторые из них он даже не надевал. Думаю, ему просто нравилось смотреть на них. Одно время ходили довольно неприятные слухи о том, что Папа отдал своей сестре Маддалене половину поступлений от продажи индульгенций Святого Петра. Могу вас заверить, что это неправда. Не половину, а, скорее, четверть.

Новая базилика стала просто посмешищем. Мне довелось увидеть копию письма (не спрашивайте как, потому что я не собираюсь этого сообщать), написанного феррарским посланником. В письме содержалось следующее предложение: «Маэстро часто ведет себя странно с тех пор, как занял место Браманте…»

Интересно, что он имел в виду под словом «странно»? По правде сказать, у Рафаэля бывали так называемые «приступы интроспекции», но, я думаю, они полностью объяснялись неудачами и трудностями, связанными с его задачей. То есть я хочу сказать следующее: не «странность» вызвала отсутствие результатов в ходе работ, а отсутствие результатов в ходе работ вызвало «странность», какова бы ни была ее природа. Я вообще считаю, что у Рафаэля была просто депрессия. Некоторые говорят, что Рафаэлю настолько надоело то, что ничего нельзя сделать с базиликой Святого Петра, что он просто взял и умер, поскольку только так он мог отделаться от этой задачи. Я склонен этому верить. Как бы то ни было, со смертью Рафаэля внутри у Льва тоже что-то умерло.

Что касается меня, то я много времени тратил в отчаянных попытках узнать, где похитители держат Томазо делла Кроче. Что бы они с ним ни собирались сделать, или, точнее, что бы с ним ни собирался сделать Андреа де Коллини, я знал, что это закончится трагедией для всех нас. Инквизитор словно исчез с лица земли. Я жил с постоянным мрачным предчувствием.

Политическая ситуация была до абсурдности сложной. Бедный Лев снова был вынужден сидеть на неудобном заборе, с которого, как он прекрасно понимал, ему рано или поздно придется спрыгнуть на ту или на другую сторону. Это обстоятельство очень сильно сказывалось на его здоровье и являлось основной причиной того, что Лев теперь почти всегда пребывал в плохом настроении. Ему нужно было выбрать между Францией и императором (почти всегда нужно было выбирать между Францией и императором или между Францией и Испанией). Набожный, немного простоватый, честный, самонадеянный Максимилиан умер, и Льву пришлось поддержать избрание на императорский трон Карла V. Однако после того, как Карл сделался императором, Лев стал еще сильнее бояться его возвышения: Гогенштауфены всегда были алчны, идея превосходства их всегда притягивала, как магнит железо. Лев прекрасно понимал, что если необходимо сохранить независимость престола Петра и свободу Италии (такую, какой она была), то сам он должен поддерживать тонкое, а зачастую просто невозможное равновесие между Карлом V и Франциском I, оба из которых стремились добиться его расположения.

Уже был подписан тайный договор между Львом и французским послом Сен-Марсо, в котором Папа обязался защищать интересы Франции как духовным, так и мирским оружием и не дать Карлу вместе с императорской короной корону неаполитанскую. Этот документ был подписан 22 октября 1519 года, и Карл ничего о нем не знал. Но Карл V направил в Рим нового посла, который 11 апреля 1520 года с пышностью прибыл в город, и Лев принял его исключительно тепло. Кардинал Джулио де Медичи пригласил посла остановиться в своем дворце в Канчеллерии, и там, как говорят, много ночей было проведено в пирушках… точнее, как сказал Серапика, и я ему верю, посол, надменный кастилец по имени Хуан Мануэль, привез с собой уже составленный договор, который Лев должен был подписать, не меняя ни единого слова, как хотел Карл, – «sin mudar palabra», как сказал Хуан своим звучным и надменным (но довольно приятным) голосом.

Бедный Лев! Он подписал договор с Франциском, о котором никто не знал, и теперь его просили подписать договор с императором. Не удивительно, что он откладывал принятие решения. В конце концов он все-таки его подписал, но только потому, что считал, что это может помочь делам в Германии, и потому, что Карл V уже издал в согласии с желанием Папы эдикт против Лютера. Франциск начал доставлять беспокойство в начале 1520 года, когда выдвинул претензии на опекунство Катерины де Медичи, – Биббиена сумел загладить это дело, но сердечному согласию не суждено было продлиться долго. Франциск потребовал, чтобы кардиналу Гуффье де Буасси продлили на пять лет время пребывания на посту легата во Франции, и затем запретил оглашать во Франции антилютеровскую буллу Великого Четверга, сделав любопытное предостережение: любого, кто попытается ее огласить, следует утопить. С удивительной наглостью Франциск затем попросил Льва сделать его родственника, Жана Орлеанского, архиепископом Тулузы и кардиналом и стал шумно возражать против того, чтобы эти должности были даны епископу Льежа, о чем настойчиво просил император. После многих мучений над этим вопросом Лев наконец уступил просьбам Франциска и назначил кардиналом Жана Орлеанского, а не епископа Льежа, и представьте себе его удивление и гнев, когда теперь против этого стал возражать сам Франциск!

– Да он что, пытается со мной поссориться? – пожаловался Лев.

– Похоже на то, Ваше Святейшество, – сказал я.

– Мой милый, – вставил свое слово Серапика, – французы невыносимы как союзники и ужасны как враги.

(Позднее Лев повторит это замечание, и будет считаться, что оно принадлежит ему, к большому огорчению Серапики.)

– Не потерплю, чтобы этот наглый яйцелиз указывал мне, что я должен, а что не должен говорить у себя в консистории! – рассерженно орал теперь Лев.

– A basso i Francesi!

Теперь Серапика и я приняли на себя роль чего-то наподобие греческого хора, все время комментировали мысли Льва, его слова и поступки. Все вместе мы были словно три угрюмых персонажа, топчущиеся на середине сцены в какой-то многословной, возвышенной и совершенно неуместной домашней трагедии, в то время как все окружающие нас – прямо у нас под носом, так сказать, – зрители, наплевав на то, что происходит на сцене, находились в состоянии бунта. Ситуация была фарсовой, грустной и немного страшноватой.

Думаю, как раз примерно в это время Лев раз и навсегда повернулся спиной к французам. Даже Биббиена оставил делавшиеся все более трудными попытки проводить их дела и отстаивать их интересы. К тому же абсолютная необходимость помощи императора для усмирения лютеранского восстания в Германии с каждым днем делалась Льву все более очевидной. Сведения из той страны теперь уже беспокоили по-настоящему. Посол императора Хуан Мануэль посоветовал Карлу не проявлять никаких знаков милости «некоему монаху, известному как брат Мартин», или Фридриху, курфюрсту Саксонскому. Хитрый Мануэль прекрасно понимал, что императорское неодобрение Лютера, да еще и странное поведение Франциска не сможет не привести Льва в объятия Карла. Что на самом деле и произошло. Сам же Карл тем временем послушно выполнил требования буллы в Нидерландах, а 23 октября во время своей коронации в Ахене он поклялся «защищать Святую Католическую Веру, данную Апостолам, и проявлять покорность и верность Папе и Святой Римской Церкви». Немного помпезно, но с добрыми намерениями Лев написал Карлу письмо, в котором были следующие слова:

«Как на небе есть два светила, солнце и луна, чье сияние затмевает все другие звезды, так и на земле есть два высоких лица, Папа и император, которым подчиняются все меньшие князья и которым они должны покорно служить».

Карл V был молодым человеком, кожа его была гладкой и очень бледной, а подбородок просто огромен, казалось, что Бог приделал его потом, решив использовать оставшуюся prima materia. Его глаза с тяжелыми веками казались сонными, и, честно говоря, когда он определенным образом держал голову, то очень походил на кретина. Но я думаю, что это просто характерная «внешность» Гогенштауфенов. Говорят, что когда он читал процитированные выше слова Льва, то из уголка рта по обширной, без холмов и впадин, плоской поверхности подбородка текла струйка слюны, – струйка чистого удовольствия.

Третьего января 1521 года была выпущена булла Decet Romanum Pontificem, отлучающая Лютера от церкви, и Папа потребовал от императора, чтобы был выпущен общий эдикт для исполнения ее положений по всей Германии. Союз с Карлом, державшийся до этого на политических соображениях, теперь полностью основывался на том, что Карл мог сделать против Лютера. Лев начинал пробуждаться ото сна, он больше не считал, что папская власть вечна и непоколебима, он увидел реальность и понял, что христианский мир разделен кровью и мечом ереси, стремящейся (и довольно успешно, по всей видимости) стать новой ортодоксией. Как странно, что сон дает успокоительные картины, а пробуждение – чудовищный кошмар.

В конце концов, опасаясь последствий, к которым может привести лютеранский бунт (к которым он все-таки привел), и подталкиваемый поведением Франциска, 8 мая 1521 года Лев заключил с Карлом наступательный союз. В этом союзе «объединяются две настоящие главы Христианского мира для того, чтобы очистить его от заблуждения, установить всеобщий мир, вести войну с неверными и повсеместно улучшить благосостояние». Какие высокие идеалы.

Странно, но Карл даже обидел Льва, стараясь ему угодить: император вызвал Лютера в Вормский сейм. Лев же считал, что так поступать – его прерогатива. Лютеру также была дана возможность участвовать в религиозном споре, против чего Лев категорически возражал: зачем вообще давать проклятому и отлученному от церкви еретику возможность распространять свои еретические учения? В этом случае Карл все-таки показал, что он полностью на стороне католической ортодоксии, и доказал, к удовольствию Льва, что у него нет ни малейшего намерения использовать в своих целях события в Германии. Восемнадцатого апреля, после первого слушания Лютера, он как раз послал в Рим Рафаэлло де Медичи с проектом союзного договора. Лев уж не знал, как похвалить Карла, и после того, как союз наконец был заключен, война с Францией стала неизбежной.

Чтобы помешать плану Джироламо Мороне, вице-канцлера Массимильяно Сфорца, набрать армию из миланцев, изгнанных из Милана французами, брат наместника, Лотрек, вторгся на территорию папства, войдя в Реджо, и потребовал, чтобы миланская «армия» была передана ему. Это вторжение дало Льву долгожданный повод открыто заявить о том, что он против французов. Союз с Карлом, бывший до этого тайным, обнародовали, и Лев начал готовиться к набору папской армии. Франциск, поняв вдруг, какая буря ему грозит, попытался снова завоевать милость Папы, но безуспешно. Говорят, он в ярости с пеной у рта катался голый по полу во дворце, бился и орал, как собака, которую порют. По всем сведениям, он гневно кричал: «Скоро я сам войду в Рим и навяжу Папе свой порядок!» Не знаю, правдивы эти слухи или нет, но, думаю, они вполне могут быть правдой; вспомните: этот маленький уродец из сточных канав Трастевере ужинал однажды с Франциском I, королем Франции, так что я-то знаю, на что он способен, что за демон гордости прячется за тонким слоем надменной, бледной, холодной как лед набожности.

После многочисленных угроз и проклятий Лев наконец сообщил Франциску, что если он не передаст папству Парму и Пьяченцу, то он и его генералы будут отлучены от церкви, а на Францию будет наложен интердикт. На бумаге интердикт кажется не очень страшным, но на практике он действительно ужасен: мессы не служат, все церкви закрыты, мертвецы разлагаются и смердят, так как хоронить их нельзя, младенцы умирают некрещеными, умирающие остаются без последнего утешения – соборования. С таким положением вещей просто никто не сможет долго мириться.

Попытки снова получить Парму и Пьяченцу не очень удавались папской армии и ее союзникам, несмотря на то что к ним присоединилось шесть тысяч немецких landsknechte. К тому же Карл начал подозревать, что, как только Парма и Пьяченца будут получены, Лев не захочет продолжать войну. Однако пылкому и воинственному кардиналу Шиннеру удалось набрать большую армию из швейцарских наемников, которая присоединилась к папским силам, как только Просперо Колонна специально для этого переправился через По под Касальмаджоре. Продвигаясь от Кьявенны, войска вступили на территорию Бергамо и оттуда вошли в Реджо, откуда намеревались снова захватить для Папы Парму и Пьяченцу. Вообще-то, хотя швейцарцы взялись вести только оборонительные бои, а не наступательные, Шиннер уговорил их присоединиться к Гамбаре и объединенным силам папства и Испании и отправиться в поход на Милан.

Представьте себе: кардинал Шиннер и кардинал де Медичи верхом во главе этого войска! Вот они, раскачиваются их епископские и легатские кресты, их руки в перстнях окровавлены, оба они грабят и богохульствуют вместе со всеми остальными. Для Шиннера это, конечно, уже стало образом жизни, но что касается Джулио де Медичи – могу сказать лишь, что это подтверждает мое мнение о кем. На поле битвы его «мягкая манера» никак не проявлялась.

Объединение швейцарского, испанского и папского войск дало союзникам явное превосходство; кроме того, швейцарским наемникам, сражавшимся во французской армии, начала надоедать своевольная манера Лотрека, и когда стало ясно, что платить им будет нечем, они стали массово дезертировать. Им к тому же не очень нравилось воевать со своими соотечественниками. Ближе к вечеру 19 ноября – холодным дождливым днем – объединенные силы появились под стенами Милана. Кардиналы де Медичи и Шиннер решили, что вначале следует атаковать некоторые из предместий, так что Пескара отправился со своими испанскими стрелками к Порта Романа, Просперо Колонна с испанскими наемниками и немецкими landsknechte к Порта Тичинезе, и в скором времени городские ворота были открыты.

Лотрек тут же отступил, и ночью перед ликующей, ненавидящей французов толпой Массимильяно Сфорца был объявлен герцогом Миланским. Падение Милана решило судьбу всей Ломбардии: Пьяченца, Павия, Повара, Тортона, Алессандрия, Асти, Кремона и Лоди охотно распахивали ворота пред союзниками. Затем, 24 ноября, формирование оборонительного и наступательного союза Льва и Карла против Франциска завершил английский канцлер – полагаю, лучше поздно, чем никогда. Франциск в результате потерял все.

Англичане всегда были на периферии всех дел. Что за загадочный, бледный, презрительный, скрытый и такой чопорный народ эти англичане! Никогда их не понимал. Думаю, на них как-то влияет их северный климат: я слышал, что в Англии если не снег, то дождь, и если не дождь, то туман. Англия? Fa sempre la grigia! – как говорим мы, итальянцы. Но все же я когда угодно променяю неверного француза на равнодушного англичанина.

Лев был обрадован тем, что английский король Генрих VIII выступил против безумного монаха Лютера. Двенадцатого мая 1521 года перед собором Святого Петра в присутствии огромной толпы было торжественно обнародовано папское послание против Лютера и были сожжены его книги. Английский посланник, человек по имени Кларк, донес Льву, что во время этого события Томас Уолси вел себя так, словно папская тиара (о которой он уже долго мечтает) уже у него на голове. Эта новость Льву совсем не понравилась, даже несмотря на то, что он обрадовался, услышав об обнародовании своего послания и сожжении бессвязных диатриб Лютера.

В тот же день было объявлено, что в Рим отправлена книга короля Генриха против Лютера – «Защита семи таинств от Лютера» (которую он, по всей вероятности, почти всю написал сам). Книга была получена 14 сентября и преподнесена Кларком Льву. Лев прочитал первые страниц пять, вглядываясь в текст через свое увеличительное стекло с золотой ручкой и прямо вереща от восторга.

– Чудо! Восхищение! Дар с небес! – восклицал он.

– Книга, Ваше Святейшество, или король? – спросил Кларк сухо, в английской манере.

– И то и другое, конечно, – ответил Лев немного раздраженно, недовольный, думаю, тем, что прервали его рапсодию.

– Я передам Его Величеству, что Ваше Святейшество довольны.

– Смотрите! Смотрите на это! – воскликнул Лев, – Вы видели посвящение? «Король Англии Генрих посылает этот труд Льву X, в знак верности и дружбы». Благослови Господь короля Англии!

Лев попросил у Кларка пять или шесть экземпляров этой книги, которые он хотел подарить кардиналам, и пригласил его выступить на тайной консистории, что Кларк и сделал 2 октября. Затем 26 октября Лев издал буллу, которой давал Генриху титул «Защитник веры». Кардинал Уолси, который и выдумал всю эту затею, поднялся, словно пылающая звезда на небосводе, заслужив искреннюю благодарность своего коронованного покровителя.

Затем мы все забыли об Англии. Уже хотя бы потому, что до нее ужасно далеко.

Но я не забывал о похищении Томазо делла Кроче. Неприятности Льва с Францией были для меня словно долгожданное облегчение, так как позволили сосредоточить свой ум на чем-то другом, кроме коварных и хитрых действий обезумевшего Андреа де Коллини. Но после поражения Франции ужас явился с новой силой.

Вообще-то мое положение было довольно безнадежным, поскольку я ничего не мог сделать, не узнав предварительно, где держат инквизитора, а эта задача оказалась невыполнимой. Я несколько раз встречался с кардиналом Каэтаном в его личной резиденции, но из-за необходимости вести себя осмотрительно мне не удалось добыть сколько-нибудь полезную информацию – если предположить, что таковая вообще имелась. В чем я сомневался.

Каэтан все еще был в ярости. Теперь он относился ко мне с раздражением и подозрением. В глазах кардинала я стал если не полной бездарностью, то предателем, и было ясно, что он ни в коем случае не исключал возможности, что я являлся и тем, и другим.

– Зря я согласился на уговоры! – шипел он сквозь стиснутые гнилые зубы. – Зря! Посмотри, что получилось из твоей заумной затеи! Где теперь Томазо делла Кроче? Можешь сказать?

– Нет, Ваше Высокопреосвященство, не могу.

– Тогда кто его забрал?

– Этого я тоже сказать не могу.

– Я не могу позволить, чтобы инквизиторы просто исчезали. Кто участвовал в твоем заговоре? Имена, Пеппе, я хочу знать имена!

Я твердо помотал головой:

– Ваше Высокопреосвященство, никого больше не было. Мне одному принадлежала идея…

– Какая? Похитить его? Ты это хочешь сказать?

– Нет, Ваше Высокопреосвященство, клянусь! Не имею ни малейшего представления о том, кто бы это мог сделать. Это не входило в мой замысел. Я ведь объяснил составленный мною план.

– Да. Томазо делла Кроне совершит самоубийство, о нем забудут, и в результате все будут счастливы. Но он ведь все-таки не совершил самоубийства! А ты был так в этом уверен!

– Именно так, Ваше Высокопреосвященство. И разве это не доказывает мою невиновность?

Каэтан поджал губы. Эта мысль, по крайней мере, показалась ему разумной.

– Возможно, – сказал он тихо. – Возможно, ты действительно этого не ожидал.

– Конечно, я этого не ожидал!

– И ты не можешь сказать мне, где он сейчас?

– Нет, Ваше Высокопреосвященство. Даю вам слово. Вообще-то я надеялся, что вы сможете подсказать…

– Пф-ф!

Я не стал заканчивать предложение.

– Извини меня, – сказал кардинал, – за то, что не предлагаю угощения. У меня полно дел кроме поиска пропавших инквизиторов.

– Ваше Высокопреосвященство.

– Ты, конечно, сообщишь мне, как только получишь какие-нибудь сведения.

Это была не просьба, а приказ.

– Конечно, Ваше Высокопреосвященство.

Я попрощался и вышел.

О да, да, я нашел их в конце концов – то есть нашел их, чтобы снова потерять! Вообще-то я должен был догадаться, что они собираются с ним делать и что это за место, где, как они были уверены, его никогда не обнаружат. Ведь Томазо делла Кроче был, по всем людским нормам приличия, уродом, – а где лучше всего спрятать урода? Где лучше всего спрятать дерево, как не в лесу? Где лучше всего спрятать урода, как не в караване уродов? Андреа де Коллини наверняка неплохо заплатил Антонио Донато; хотя если у магистра есть деньги, а «маэстро» их постоянно не хватает, то все естественно. Я был таким глупцом.

Моим первым желанием было поговорить с Антонио Донато, я думал, что смогу убедить его прекратить дела с магистром, – убедить мольбой, доводами разума, угрозами, всем, чем можно, – и отпустить инквизитора. Но я еще недостаточно все продумал; как же они его отпустят, если уже поймали? Что будет, если они его отпустят? Костер! Костер – вот что будет. Неумолимо и неизбежно. Они зашли слишком далеко, и делла Кроче сейчас, как ядовитая змея, скорпион, посаженный в ящик без воздуха. Как только его выпустят, ярость его не будет знать границ – он начнет кусать и жалить все, что движется. Он вопьется жалом в руку, которая откроет ящик, чтобы освободить его. Я понимал, что весь этот страшный incubus мог иметь лишь один конец. Понимал, видел, не сомневался, но все же продолжал вопреки всему надеяться. Да, я был глуп.

Я так и не получил возможности поговорить с маэстро Антонио, я даже не увидел его. Когда я пришел туда, где расположился караван, то уже шло второе представление. Я бесцельно побродил из одного шатра в другой, огорченный и подавленный похотью низкой толпы, набившейся в каждый из шатров, в микрокосм, в котором сосредоточено зверство всего мира. Я заметил, что у маэстро Антонио есть несколько новых номеров: там были две перепуганные девочки (я увидел ужас и изумление в их больших карих глазах, и словно невидимая рука сжала мое сердце), сросшиеся в районе бедра, которых показывали совершенно голыми, к моему огромному возмущению; был бедняга, у которого тестикулы так распухли, что он буквально мог на них сидеть; была невероятно толстая женщина, апатичный вариант традиционной «Бородатой дамы», только в этом случае бакенбарды дамы были явно накладными. Маэстро Антонио явно скреб по сусекам.

Его же я нашел в четвертом шатре!

Вот он, с заткнутым ртом, руки и ноги связаны, кожа побагровела там, где веревки врезались в тело. Он беспомощно ворочался и извивался, а рядом была надпись: «Человек, одержимый сотней демонов». Не знаю, какое чувство было во мне сильнее: потрясение, страх или радость. Это было потрясение, от которого разрываются нервы, – натолкнуться на него так, без всякого предупреждения, без предчувствия, – словно смотришься в зеркало и не видишь там своего отражения. Потрясение от совершенно неожиданного. Был также страх, от которого останавливается сердце, потому что если одна из этих веревок лопнет или кляп выпадет изо рта – Боже, что он тут устроит! И наконец, это было до смешного нелепое зрелище: на полуголого, с лицом в синяках, на functus officio Святой Римской Церкви, на человека, всю жизнь охотившегося на демонов в других, сейчас глазели подонки из римских предместий, каждый из которых заплатил по полдуката за то, чтобы увидеть человека, одержимого аж сотней демонов. Мир перевернулся вверх тормашками.

Инквизитора подтащили к высокому толстому столбу (который был явно намеренно сделан похожим на столб, у которого сжигают людей) и привязали его веревками. Рядом стоял воровского вида «священник» и читал какую-то бессмыслицу из потрепанной книги. Время от времени он звонил в коровий колокольчик, привязанный у него на запястье.

– Сгинь, во имя Всевышнего! Вон! Изыди сладострастная нечисть из души этого христианского создания!

Затем, повернувшись к толпе, он объявил:

– У него по всему его нечистому телу знаки дьявола. Уста Люцифера коснулись даже самых тайных частей и запечатлели свой нечестивый поцелуй! Смотрите! Там, где знак дьявола, человек, одержимый сотней демонов, не чувствует боли…

В этот момент к инквизитору подвалил один дебильного вида детина и задрал на нем грязную длинную рубаху. На него даже не сочли нужным надеть исподнее, и некоторые бабы (не могу сказать «дамы») в толпе заржали. Я смотрел разинув рот и увидел, что его бледный живот начал очень быстро вздыматься и опадать. Детина поводил немного пальцами по волосам лобка инквизитора, тупо ухмыляясь, затем с абсолютным безразличием – даже со скукой – вынул из рукава толстую иглу и уколол ею – просто вонзил ее – в живот Томазо делла Кроче.

Кричи! Кричи же! – молча умолял я его (чтобы облегчить боль, не его, а мою), но из его уст из-за кляпа не вырвалось ни звука. В задней же части толпы кто-то вскрикнул, когда игла погрузилась еще глубже. Когда палач вынул ее, ока блестела кровью, а на коже инквизитора появилась тоненькая струйка, не толще человеческого волоса, словно бордовая трещина на гладком мраморе.

– Вон, исчадия ада! – воскликнул идиот, наряженный священником, и здоровенный гой развернул Томазо делла Кроче спиной к толпе. Инквизитору пригнули голову так, чтобы он оказался согнут в поясе. Рубаху снова задрали и снова вогнали иглу, на этот раз в правую ягодицу. Я увидел, как судорожно сократилась мышца. Игла была не очень большой, это правда, и тот, кто придумал это представление (а это, конечно, Андреа де Коллини), дал точные указания, куда ее втыкать, чтобы не причинить большого вреда. Но даже так, боль… о, боль наверняка была нестерпимой.

Теперь зрители затихли, в восхищении и ужасе, но остались стоять, словно приросли к месту. Что за мрачный тайный магнетизм удерживал толпу, какие мерзкие сладострастные позывы вызывали полное подчинение разыгрываемому перед толпой чудовищному зрелищу? Такова трагедия человеческой личности: каждый человек – амфибия, он движется то в небесном эфире, то в земных болотных миазмах, он подвешен между раем и адом, ангелом и дьяволом. Чем сильнее мы стараемся подняться к царству звезд, тем больше сползаем вниз в звериные сперму, сопли, плесень и экскременты, и рука, воздетая в молитве, это та же рука, что бьет беззащитного ребенка. О, быть бы свободным от противоречий!

Вот священник шлепнул инквизитора по заду своей книгой заклинаний.

– Где? – прошептал он голосом, полным вожделения. – Где знаки дьявола? А, Сатана хитер, он хорошо прячет следы своих бесстыдных поцелуев! Здесь? Или здесь?

Книга прошла вниз под голую жопу Томазо делла Кроче, туда, где влага, темнота и нежная мошонка.

Игла последовала по пути, намеченному книгой, и en route к своей, так сказать, конечной цели – какова бы она ни была – книга и игла стали делать незапланированные остановки, и каждый раз страницы книги шуршали о бледную кожу, игла блестела, и толпа делала единый вдох. Им хотелось увидеть, да когда же, Господи, она наконец-то вопьется.

– Здесь? – …вокруг мошонки, вверх по складке между ягодиц, к крестцу (я увидел, что бедра инквизитора подрагивают)…

– Или, может… а!.. может, здесь? – …по неровностям бедер и в заросшую волосами подмышку…

– А-а-а-х-х-х! – вздохнула толпа. – Да, о да, да, пусть будет здесь!

– А может быть, мы отыщем знак дьявола здесь? – …О Боже, в правое ухо!

И так продолжался жестокий путь, на спине несчастного инквизитора вычерчивались восьмерки, ему ласкали жопу, и книжные страницы нашептывали любовные признания, в которых слышалась смерть, и на нем оставался невидимый след, словно блестящая дорожка от слизняка, – путь, пройденный желанием причинить боль. Затем наконец книгу убрали, игла зависла и – вот!..

– Здесь! – воскликнул судья, и: – Здесь! – прокричал палач.

И игла вошла глубоко-глубоко в мягкую ткань на левом плече, и я снова увидел, как сжались ягодицы, а молчание инквизитора пело кровавый, искренний пеан во славу боли.

Из толпы раздался грубый похотливый голос:

– В яйца ему! Воткни ему в яйца!

Они были не зрителями, эти животные с человеческими лицами, – они были участниками. Они разделяли как беззаботную радость мучителя, так и беззвучную агонию жертвы. Они были Каин и Авель. Я не знаю, что разбудило в них злость, почему им нравилось смотреть, как причиняют боль, но я не разделял с ними этого чувства. Когда Томазо делла Кроче снова развернули лицом к публике и игла подобралась к его соскам, я развернулся и бежал. Чтобы это придумал Андреа де Коллини! Чтобы желание мести затмило разум – да еще до такой степени, что он нарушил все принципы веры, за которые его дочь страдала и приняла смерть на костре, – чтобы все это было так, я едва мог поверить. Это была кара, согласен, но судить было не ему. В глубине души мне было все равно, что Томазо делла Кроче мучается от затяжной агонии, но я не мог вынести мысль, что инструментом расплаты был магистр.

Я застал Нино как раз тогда, когда он стягивал свои нелепые «когти» и выпутывался из сапог.

– Вот значит как, – воскликнул я, – теперь все стало ясно, как день, мой друг! Подумать только, как я был слеп, шел в темноте на ощупь, воображал, что все просто так «случается», что просто сумасшедший хватается за удобный случай, да еще эти три дурака, за которых он заплатил! А он ведь с самого начала это задумал, ведь так? Я должен был понять еще тогда, когда мы узнали о приговоре Лауры: та апатия, неспособность реагировать, действовать, – да, да, теперь я все вижу. Покупка тебя и твоих друзей, сбор доказательств, обвинение, суд, приговор, похищение, а теперь, – теперь вот это, Нино, – пытка! Покупка – раз, доказательства – два, обвинения – три, суд – четыре, приговор – пять, похищение – шесть, пытка – семь. И остается восемь – казнь? Восемь! Число, на котором он свихнулся! Восемь, восемь, восемь – трагедия в восьми актах! Ну что, Нино, я прав, да?

– Я в цифрах ничего не понимаю…

– Не надо делать из меня еще большего дурака, Нино. Не нужно притворяться, я знаю все. Я все ясно вижу. Просто скажи: ведь последний акт – действительно казнь?

– Да! Да, казнь!

Я задыхался, задыхался и делал судорожные вдохи, моя уродливая грудь дрожала, как старые кузнечные мехи.

– Скажи, где она должна состояться, – произнес я как можно спокойнее.

Нино раскрыл рот, чтобы сказать, но тут где-то у нас за спиной раздался яростный крик. Я обернулся и увидел, что к нам бегут маэстро Антонио и несколько гоим. Маэстро Антонио показывал дорогу, размахивая руками, жестикулируя. Гоим были вооружены тяжелыми палками, у одного из них, я уверен, был нож – я видел, как блеснуло лезвие в желтом свете факелов, воткнутых перед шатрами.

– Вон он! Карлик! Ребята, вот этого!

– Ради Бога, Пеппе, убирайся отсюда! Уходи!

– Я должен узнать, Нино… я должен…

Но Нино уже бежал вприпрыжку по полю.

– Завтра! – крикнул он. – Завтра вечером! Завтра!

Голос его постепенно затихал у меня за спиной, а я подгонял свои куцые ножки, так что они выделывали смешной pastiche на спринтерский рывок.

Следующий вечер застал меня в состоянии лихорадочного волнения, граничащего с истерией. Я все ходил по своей комнате, заламывал руки, зажигал, гасил и снова зажигал свечу. К счастью для меня, Лев в это время принимал торговца из Англии, специализирующегося на тонко эротических произведениях искусства, так что мне можно было свободно дать волю своим натянутым нервам в одиночестве. Было невыносимо знать, когда будет разыгран последний акт трагедии, но не знать где. В конце концов я решил, что мне нужно просто выбраться на улицу, и этот инстинктивный порыв привел меня к результату, к которому не смогли привести меня часы беготни по Риму, когда я доверялся слухам, ложным следам, сплетням и явным розыгрышам.

Это было рядом с таверной Марко Салетти. Почему я решил пойти именно в тот район, именно в тот час, я не знаю, но я так сделал. Вероятно, в моей усталой душе осталась какая-то оболочка от надежды, которая сама почти исчезла, или, может быть, действовали другие силы – фатум, судьба, дхарма, как говорят восточные дьяволопоклонники, какая-то невыразимая и непознаваемая Воля – и они вели мои куцые ножки в направлении, которое я едва сознавал, до тех пор, пока я вдруг не посмотрел и не увидел, как вывалилась из дверей и пошла качаясь огромная пьяная морда, и я понял, где нахожусь.

– Смотри, куда прешь! – крикнул я, отходя в сторону, чтобы пьяный не навалился на меня.

Он злобно покосился в мою сторону в зловонном полумраке.

– А, – сказал он, – это опять ты. Карлик.

– Я с тобой знаком?

– Может быть, да, а может быть, и нет. Но зато я тебя знаю, недомерок. Ты здесь уже был однажды, ты и твои пиздорожие друзья. Боже Всемогущий, никогда не видел столько уродства в одном месте. Такое надо запретить.

– Так ты их знаешь? – спросил я, чувствуя, как растет волнение, такое же неожиданное и непреодолимое, как и половое возбуждение.

– Раз увидишь, не забудешь. Божья матерь, да кто забудет такие морды?! Я неплохо знаю старину Нино, недомерок. Мы с ним обычно выпиваем по бутылочке или по две, каждый раз, когда он заходит. Но не могу сказать, что имею удовольствие знать ублюдка, что был с ними. Если ты их сейчас ищешь, то смотри, ты опоздал.

– Опоздал? Не понимаю…

– Твои друзья-гномы ушли где-то час назад.

– Что! – воскликнул я, едва не потеряв способность говорить. – Ты хочешь сказать, что они здесь были? Сегодня?

– Разве я это не сказал?

– И с ними был еще один незнакомый тебе человек?

– Точно. И вид у него был не особо радостный. И лица я его не разглядел из-за того, что он у них был замотан.

– Ради Бога, где они сейчас?

– А какое тебе дело, недомерок? Я сказал как можно спокойнее:

– Они в опасности, все они. В огромной опасности.

– Нино ничего не говорил ни о какой опасности. Не слышал, чтобы он об этом говорил.

– Тем не менее то, что я тебе говорю, – правда.

– Старина Нино в беде?

– Я должен узнать, куда они пошли!

Он потер ладони, улыбнулся, обнажив черные пеньки зубов, и хихикнул про себя.

– Тогда тебе повезло, низкожопый! – сказал он. – Старина Нино поругался с чудищем, у которого только полрожи, и они стали орать друг на друга, понятно? Ну и я услышал кое-что из того, что они говорили.

– Ну и? Ради Бога! – закричал я, едва сдерживая себя.

– Ну и старина Нино сказал что-то о Колизее.

– Что?!

– Ну да, о Колизее. Тот, что похож на череп, пытался его заткнуть, но ваш покорный слуга все же успел расслышать. У меня хороший слух, и не нужно быть мудрецом, чтобы понять, что они затевают то, что делать им не следует. Понимаешь, о чем я? Ха!

– Ты уверен в том, что он сказал «Колизей»?

– Так же, как и в том, что у меня сифилис.

– А… а тот, другой человек…

– Он у них был хорошенько связан, как гусь! Ему заткнули рот, чтобы не говорил. Кстати, кто он?

Я поколебался. Затем сказал:

– Так, один придурок. Неважное лицо.

– Но довольно важное для них. Да и для тебя, судя по твоим словам.

– И их никто не пытался остановить? Никто ими не заинтересовался?

– В этой сраной дыре? Сделайте милость! Почему же они сюда вообще пришли? Марко ничего не замечает. Господь Небесный. Можешь войти туда с трупом голой девки через плечо, и никто и глазом не моргнет!

Я вынул из пояса монету и сунул ее в его грязную руку.

– Благодарю, – сказал я.

– И смотри, я ни слова не говорил, понял?

Колизей уже многие века представляет собой огромную груду развалин. Разграбленный Церковью из-за его мрамора и бронзовых штифтов, он находился в состоянии упадка и разорения, которое никак не могли предвидеть те, кто его спроектировал и построил. Этот огромный театр не умер, он просто состарился и продолжал жить в бесконечно затянувшейся старческой немощи. Трава росла всюду, в каждой щели и трещине, она расширяла промежутки между строительными блоками, и в течение лет блоки сдвигались дюйм за дюймом, градус за градусом, наклонялись и рушились вниз. Днем здесь паслись коровы, а ночью он становился кровом и убежищем для пьяниц, бродяг, воров, разбойников и людей похуже, а также местом незаконной любви – отбросы человеческого общества предавались ночному удовольствию, – и там, где когда-то от стен отдавались крики мучеников, гибнущих от огня или от зверей, теперь было слышно только эхо сладострастных стонов, пронзительные голоса нищих, делящих наворованное, тихие жалобные всхлипы погруженных в отчаяние.

Это была подходящая декорация для того ужаса, что вскоре должен был разыграться, так как именно здесь обмакивали в смолу и поджигали последователей Христа, здесь воющие гиены дефлорировали двенадцатилетних девочек. Здесь было оборвано так много человеческих жизней для развлечения дикой толпы, жадной до всего нового, что запах всех вообразимых жидкостей, выделяемых телом, чувствовался даже в императорских апартаментах на Палатинском холме.

Тяжело дыша, в ужасе от того, что предстоит мне найти, я карабкался по огромным кускам обвалившейся кладки. Я почти не видел, куда иду. Один раз я громко позвал Нино, но ответом был лишь раздавшийся вдали грубый смех. Я наткнулся на пару влюбленных, споткнувшись об одного из них.

– Смотри, куда идешь, урод!

– Извращенец!

Сдерживая слезы, я перебирался через каменные глыбы высотой почти с мой рост.

И тут я их увидел!

Нино, Беппо и Череп жались друг к другу, Андреа де Коллини стоял чуть поодаль, неподвижно, в задумчивости. А там… там, на земле, лежал Томазо делла Кроче, лицом вниз. Они сорвали с него одежду и связали по рукам и ногам веревкой.

– Пеппе! – воскликнул Нино, увидев меня. – Какого черта ты здесь делаешь?

– Я пришел задать вам тот же вопрос, – сказал я. – Вы что, с ума все посходили? Беппо! Дон Джузеппе! Какого черта вы согласились на это… это… безумие?

Магистр повернул лицо в мою сторону.

– Они здесь по моему приказу, – произнес он тихо. – А ты – нет. Зачем ты пришел?

– Вразумить вас всех! – прорычал я.

– Я хотел избавить тебя от этого, Пеппе.

– От чего этого? Что вы собираетесь с ним сделать?

– Увидишь.

– Послушайте, – начал я, – еще не поздно… еще можно отпустить его…

– Идиот! – прошипел магистр, и от того, как он произнес это слово, у меня похолодела кровь. – Ты все еще не понимаешь? Это последняя битва, наш личный Армагеддон! Неужели ты думаешь, что ты – или кто-нибудь другой! – способен сейчас меня остановить? После того, как я все продумал? Нет, нет, нет! Оставайся здесь с нами, если хочешь, друг мой, но не пытайся вмешаться в то, что уже решено.

Голый, распростертый под лунным светом фра Томазо был почти прекрасен. Его гладкое, как мрамор, тело, кажущееся прозрачным, светилось таинственной, сказочной соблазнительностью лунного мира, – мира знаков и символов, серебряных теней, неподвижности, волшебства, видений и полуночных желаний. Это был мир Йесод, согласно древним каббалистам, – мир иррациональных позывов, таких глубоких, что бодрствующий разум не способен их понять или определить. Мир беспокойства, трепещущего в глубине желудка, кишок, ворочающихся в предчувствии, и тихих откровений от привидений, духов, бродящих по земле душ давно умерших. Здесь, окруженный крошащимся кольцом стен римского цирка, делла Кроче казался одновременно и реальностью, и иллюзией. И это мгновение содержало в себе бесконечное разнообразие вариантов и возможностей: делла Кроче можно было любить, насиловать, можно было обожать… можно было избить… ему можно было поклоняться, как робкому лесному божеству… можно было жестоко убить. Его можно было подвергнуть и ужасу и блаженству всего перечисленного – и вообще всего, чего угодно, – так как он был прикован к месту – как и все мы – на ладони сказочного мира.

Когда Андреа де Коллини заговорил, он не разрушил чары, которые удерживали нас всех в оцепенении, а лишь усилил их. Голос его был низким, тихим, ледяным и бесстрастным, но, могу поклясться, слышен он был по всему цирку. Силуэты и тени задвигались в насыщенной лунным светом темноте – приглушенный крик боли или полового экстаза, раскат неровного храпа, вздох отчаяния. Все это составляло псалмодию, сопровождавшую наш безумный обряд.

– Знаешь ли ты, какой сегодня день месяца? – спросил магистр.

– Восьмой день, – ответил Томазо делла Кроче. Он лежал, уткнувшись лицом в траву. Он казался, и в это трудно было поверить, абсолютно спокойным.

– Восьмое. Восьмой день! А знаешь ли ты, который сейчас час после захода?

– Восьмой час после захода солнца, – ответил инквизитор.

– И снова, Томазо делла Кроче, ты прав. Восьмой день, восьмой час. Число Сатурна. Планета тьмы, бедствий и смерти. Твоя планета!

– Козни дьявола! Ты сгниешь в аду, Андреа де Коллини, вместе со своей еретичкой дочерью-потаскухой!

Магистр поднял голову, будто вглядываясь в небеса. Затем он издал протяжный вой. Словно собака воет на луну. От гнева? От горя? Просто от сумасшествия? Не знаю. Но в том, что теперь он был сумасшедшим, я не сомневался.

– Храбрые слова, инквизитор! – воскликнул он. – О, мы еще посмотрим, какой ты храбрый, поверь.

– Дьявольское отродье!

Магистр начал раздеваться. Раздевался он с почти математической педантичностью, уделяя особое внимание тому, чтобы тщательно свернуть одежду и аккуратно уложить ее в стопку. Затем, голый, магистр встал над неподвижным телом Томазо делла Кроче, поставив ноги по обе стороны его белых бедер.

– Теперь скажи мне, инквизитор, каков первый и самый важный принцип нашей гностической веры?

– Я в ереси не разбираюсь.

– Отвечай.

– Ваша так называемая «вера» вся полна грязи и мерзости, так что я просто не знаю, с чего начать, Андреа де Коллини.

– Тогда позволь мне помочь тебе. Материя. Материя и Дух. Первый и самый важный принцип нашей веры в том, что материальное бытие – зло и оно сотворено Сатаной.

– Ересь, – прокричал делла Кроче, выплевывая землю изо рта.

– Это истина. Тело – мерзко и зловонно, ибо вся плоть – дело рук Злодея. Это темница, в которую заключена душа. Повтори это. Скажи, что плоть от Сатаны.

– Никогда. Мир сотворен нашим Богом Отцом, Отцом нашего Господа Иисуса Христа, и все сотворенное им – хорошо.

– Тело – хорошо? – медленно спросил магистр.

– Да, тело – хорошо, и быть тебе вечно в аду, если ты говоришь, что это не так.

– Ну, ладно, инквизитор. Сейчас посмотрим, как хорошо твое тело.

И в этот момент я заметил, что у магистра была полная эрекция. Мое сердце бешено заколотилось. Я знал, что есть такие больные души, которые могут возбудиться, только чувствуя боль или видя, как причиняют боль другим. Я не понимал этого, но знал, что так бывает. Но магистр? Этого не может быть. Я просто знал, что этого не может быть, однако его чудовищное безумное намерение стало теперь вполне ясным, и это не давало возможности прийти ни к какому другому заключению – или, точнее, не давало возможности прийти ни к какому разумному, логичному заключению, которое поддавалось бы пониманию. Хотя, возможно, я на мгновение забыл, что безумные порывы нельзя понять.

– Посмотрим, как приятно твое тело, Томазо делла Кроче. О да, да, мы вместе узнаем, проделав путь через невыносимую боль, ты и я. О, какие чудеса откроет мой дружеский урок! О Томазо, Томазо, давай же приступим к учению…

Длинный пенис магистра подрагивал. Андреа де Коллини опустился на колени, просунул пальцы между ягодицами делла Кроче и нежно раздвинул их.

Крик ужаса:

– Во имя Господа, нет!

Я, потрясенный, наблюдал, как он навалился на делла Кроче, вогнал свой твердый член глубоко-глубоко инквизитору в анус и начал совершать толчки. Он бессмысленно бормотал, шептал что-то на ухо своей жертве, на губах скопилась слюна, он тяжело дышал и все снова и снова безжалостно и яростно пихал свой член.

– Да, да, да, разве я не говорил тебе? Разве я не предупреждал тебя, мой милый, любимый враг? О, о, о, разве тело сейчас не хорошо? Разве боль не дает радости? Разве твой Бог замыслил все это не для твоего удовольствия? Скажи, что я прав, Томазо делла Кроче… о…!.. скажи, что моя философия истинна. Разве я, жалкий еретик, не глубже понимаю истину, чем ты? Верный, преданный и кровожадный сын Святой Матери Церкви?

– Будь ты… о Иисусе, Иисусе, спаси меня!.. ты проклят…

– А ты… о, мой земной ад… был проклят в тот день, когда родился…

Мы наблюдали разинув рты за этим ритуализированным актом сексуального насилия, мы были почти полностью заворожены, но разве ужас не завораживает или не околдовывает? Магистр действовал с бешеной энергией – его явно питала смертоносная смесь ненависти и отчаяния, – с такой бешеной, что я подумал, что он старается в клочья разорвать все внутренности делла Кроче.

Вот магистр начал достигать высшей точки:

– О Томазо, Томазо… как… как же я тебя пре-зира-ю!

Он расслабленно упал и некоторое время пролежал неподвижно. И тела двух голых мужчин, замаринованные в лунном свете, показались мне единой удивительной композицией, скульптурной группой, давно упавшей с пьедестала, вечным единством в сердце неподвижности, многозначительным красноречием, безвременно схваченным в немигающем взгляде безмолвия.

Это было безумием.

Когда магистр наконец вынул и нетвердо поднялся на колени, я увидел, что его пенис был измазан кровью: на нем блестел и триумф, и трагедия. С раздувшегося кончика капало семя; семя и кровь – символ жизни и символ смерти.

– Скажи мне теперь, инквизитор, – проговорил он, – тело – это все еще хорошо?

Делла Кроче ничего не ответил. Затем, вдруг снова охваченный силой безумия, магистр приказал:

– Пеппе! И вы, все! Нино! Переверните его на спину.

Мы неохотно исполнили приказание, стараясь не смотреть на делла Кроче. Мы развязали веревки, связывавшие кисти рук и ноги у щиколоток, и, приподняв, посадили его. Невероятно, но если не считать боли в его взгляде, он был спокоен. На его тонких сухих губах даже играла слабая улыбка. Нежная складка кожи на его безволосом животе растрогала меня. Совершенно неожиданно. И я почувствовал просто невыносимое сострадание. Не знаю почему. Иногда такое случается: детская слеза, тени и свет на лице старой женщины, завиток волос на затылке у незнакомца, и сердце сжимается. Иногда кажется, что бренность всего мироздания сосредоточена в мозолях на руках батрака. Понурый взгляд нищего может невыразимой мукой сдавить душу.

Тихим спокойным голосом делла Кроче сказал:

– Теперь вы не можете меня отпустить. Если отпустите, я велю всех вас схватить и сжечь. Более того, я сам поднесу факел к вязанкам хвороста.

– Я не собираюсь тебя отпускать, – ответил магистр.

– Послушай, это безумие, – сказал Череп. – Ради Христа, давай уберемся отсюда!

– Нет! Я вас купил, вы помните? Вы принадлежите мне и будете делать то, что сказано, – произнес Андреа де Коллини. – Иначе теперь я велю вас схватить и сжечь, и сам войду за вами в костер. Понятно? Мы ничего не ответили.

– Вставай, Томазо делла Кроче.

Инквизитор поднялся на ноги, и я увидел, что его бедра с внутренней стороны измазаны кровью.

– Нино, нож у тебя?

– Да, у меня. Вы сказали мне принести его.

– Хорошо. Теперь слушайте, все вы. Один из нас – либо он, либо я – умрет. Мы будем драться, здесь и сейчас, и драться насмерть. Никакого оружия, никаких инструментов, никакого обмана, просто двое мужчин, два голых тела, ни больше и ни меньше. Как звери. Ха! Именно так. Это самое верное слово. Ведь каждый из нас в своем телесном существовании по сути – зверь. Когда драка закончится и один из нас будет лежать мертвым, ты, Нино, ты своим ножом убьешь победителя.

Нино яростно замотал головой.

– Нет, – сказал он твердо, – только не я.

Магистр обвел нас взглядом. Глаза его были широко раскрыты, ноздри раздувались.

– Ты должен это сделать! – прошипел он. – Если из драки с победой выйду я, убьешь меня. Если этого не сделаешь, я обещаю, что сдам вас в руки Инквизиции. Если победит Томазо делла Кроче, тогда применишь свой нож к нему. Если нет, то результат будет тем же, так как он не даст вам уйти от костра. Поверьте мне, я все тщательно рассчитал. Ваша единственная возможность свободы – убить победителя. Еще не кончится ночь, инквизитор и я будем мертвы. Ну, поняли меня?

Да, да, мы поняли. Магистр взывал не к нашей способности осмысления, а к нашей способности верить. Но что нам было делать? Какой у нас был выбор?

Я тихо сказал Нино:

– Он прав. Пускай дерутся, Бог с ними.

Наконец заговорил Томазо делла Кроче:

– Я отказываюсь с тобой драться, Андреа де Коллини. Отказываюсь…

Ответ магистра был неожидан для всех: его сжатый кулак с невероятной силой ударил делла Кроче прямо в лицо. Инквизитор отшатнулся назад, вытаращив глаза от удивления и неожиданности, и из носа и изо рта хлынула кровь. В следующее мгновение магистр уже бросился на него, он рвал голыми руками, кусал, терзал и бил. Два человека, плотно сцепившись, покачнулись, тяжело упали на землю и стали кататься по ней, как две собаки, дерущиеся за кусок мяса, как… да… прямо как звери. Это было отвратительное дикое убийство, но это вполне могло быть и неистовством отвратительной дикой любви. Говорят часто, что страсть любви и страсть ненависти разделяет не пропасть, а волосяная трещинка; теперь я понял, что это правда, так как видел все сам. Мне казалось, достаточно лишь дуновения волшебных чар, легчайшего шепота заклинания – и их жестокие удары тут же превратятся в ласки и вздохи обоюдного желания. Они не издавали никаких звуков, лишь судорожно пыхтели и рычали от боли, и уже одно это было странно. Казалось, будто я наблюдаю мучительное развитие гротескного ночного кошмара, но только любой ночной кошмар был бы предпочтительнее. Нино, Беппо, Череп и я беспомощно стояли рядом, опутанные, как цыплята, сетью ужаса, и понимали, что кто бы из них ни был сейчас убит, должна последовать еще одна смерть, если мы хотим остаться на свободе.

Все мелькало, ничего нельзя было разобрать, лишь на краткий миг показывались смазанные образы рук, ног, задов, искаженных ненавистью лиц. Невозможно было ясно разглядеть, что происходит, кроме как в те моменты, когда то здесь, то там являл себя ужасный образ, который тут же снова поглощался бесформенным хаосом: вот рука инквизитора дергает магистра за яйца, копошась у него в волосатом паху; зубы магистра терзают грудь делла Кроче, отрывают окровавленные куски кожи, хватают сосок, напряженный и разбухший от ночной прохлады и возбуждения; палец ноги, впивающийся в испуганный глаз; ухо, висящее лишь на тонком волоске красно-розовой плоти; пальцы, засунутые в лопающиеся ноздри; кулак Андреа де Коллини, молотящий ребра Томазо делла Кроче. О, когда только кончится этот ужас? Когда прекратится безумие? Больше мне было не вынести.

Я услышал, как Череп прошептал у меня за спиной:

– Они безумны, оба.

Я не мог разобрать, кто побеждал, так как их движения были такими ожесточенными, что невозможно было сказать, где чья рука или нога. Но вот вдруг я увидел, что от борющейся кучи отделился инквизитор и с трудом встал на колени. Он поскальзывался и терял равновесие, но вскоре ему удалось подняться на ноги. Магистр перекатился на спину, живот его тяжело вздымался, голова моталась из стороны в сторону.

– И это твоя победа? – сдавленно прокричал делла Кроче. – Твоя месть? О, Андреа Коллини, победила истина Евангелия!

– И в чем истина Евангелия?

– Вот в чем!

И, подняв одну ногу, он с чудовищной силой ударил в лицо Андреа де Коллини. Но как раз в этот момент магистр выставил руки, схватил за щиколотку, резко дернул, и инквизитор снова упал с криком ярости. Cauchemar начался сначала. Они плотно прижались друг к другу, грудь к груди, ноги их переплелись. Лежа так, они принялись драться ртами – кусаться, рвать и терзать.

– Помоги, Господи! – заорал делла Кроче, высвободив руку и сунув ее магистру между ног. Я услышал резкий вдох и за ним тихий стон боли.

На мгновение дерущиеся откатились друг от друга, но немедленно сцепились снова. Магистр тут же выкрутился, ткнул пяткой инквизитору между ягодиц и принялся безжалостно пинать его в промежность, колотя то место, которое и так уже было разорвано во время надругательства. Томазо делла Кроче вскрикнул. Он вскрикнул, схватил магистра за ногу и впился в икру зубами.

То, что я увидел тогда, я ни за что не хочу увидеть еще раз. Это зрелище отпечаталось у меня в мозгу. В моей памяти, в моей душе. Один страшный образ, живой и ясный, который по сей день является мне днем и часто, непрошенный, лишает меня сна ночью. Это было лицо Томазо делла Кроче, с глазами, выкатившимися из глазниц, бешеными от ужаса и отчаяния, – это были глаза несчастного зверя, которого вот-вот должны убить. Во рту у него был рваный кусок мяса, сочащийся кровью. Лунный свет, словно прозрачный серебряный саван, лежал прямо на этом лице, превращая его в лицо самой смерти. Это было лицо человеческого существа, сделавшегося бешеным, кровожадным зверем.

Мы все стояли, смотрели, и каждый из нас чувствовал, что еще чуть-чуть, и он больше не вынесет этого, но первым не выдержал Нино. С громким воплем и залитым слезами лицом он бросился вперед, Я заметил, что в одной руке он держит большой обломок камня.

– Стойте, прекратите! – кричал Нино.

– Нино! – воскликнул я. – Нет! Нет!

Но было уже поздно. Он был уже рядом с катающимися, пинающимися телами и стоял над ними, вглядываясь вниз, отыскивая цель, высоко подняв руку. Они его не замечали.

– Я сказал вам, стойте! – прокричал он, и рука с размахом опустилась, расплющив чью-то голову и разметав фонтаном окровавленную кость и мозг.

Но чья это голова?

Казалось, будто в грозовых облаках цвета крови исчезла одна вселенная, а на ее месте возникла другая. Теперь казалось, что ночь вечна, что сама вечность была втиснута в каждое мимолетное мгновение той ночи. Вдруг в тишине и безмолвии послышался голос.

– Это сделает Пеппе, – сказал Андреа де Коллини.

Он сидел на земле и теперь встал, все еще голый, затем подошел к нам. Лицо его было изуродовано: один глаз вырван, нос сломан и весь в крови, нижняя губа прокушена. Все тело покрывали царапины, ушибы, блестели слизью черные зияющие раны, и сквозь них видна была кость. Просто чудо, что магистр мог стоять.

– Нино привел наш небольшой спор к преждевременному концу, – проговорил магистр невнятно, охрипшим голосом. – Очень жаль, но что сделано, то сделано. Теперь ты, Пеппе, теперь твоя очередь. Возьми у Нино нож. Воткни его сюда… – он медленно поднял одну руку и коснулся пальцем горла, – воткни его сюда поглубже. Как можно быстрее. Потом уходи. Я хочу, чтобы нас нашли вместе, Томазо делла Кроче и меня.

– Зачем? – воскликнул я, запрокинув насколько мог голову и глядя в широкое ночное небо, где бесчисленные звезды, тысячи и тысячи их, мерцали, словно крошечные бриллианты.

Тихо, ласково Андреа де Коллини сказал:

– Зачем, Пеппе? Ради любви.

Я опустил голову и посмотрел ему в глаза. Он снова сказал:

– Сделай это ради любви ко мне.

Затем странный жест: нагнувшись, приблизив свое изуродованное лицо к моему, магистр коснулся распухшими губами моих губ и поцеловал меня сладким, восхитительным поцелуем, – таким сладким и таким чудным, в точности таким, каким я запомнил поцелуй Лауры! – и я почти потерял сознание. На мгновение я полностью позабыл об incubus, который нас охватил; не ощущал своего жалкого куцего тельца – потерял все ощущения мира, времени: я парил в неощутимом мгновении вечности. Все стремления, все суетные позывы и острая тоска, все желания ума, сердца и гениталий были удовлетворены этим необычным поцелуем: руки отца, чресла возлюбленного, верность дорогого друга, первый крик рождения и последнее молчание смерти были связаны вместе, объединены и выпущены в едином порыве extasis. О, Андреа, Андреа!

Он выпрямился. Его взгляд светился нежностью.

– Я люблю тебя, Пеппе. В глубине безумия нерушимость любви. Люби меня в ответ и сделай о чем я прошу.

Я протянул руку и вскоре почувствовал, что Нино вложил в нее нож. Мои пальцы плотно сжали рукоять.

– Один удар, сильный и быстрый, – сказал магистр, – чтобы вскрыть вену. Не бойся. Я пригнусь, чтобы ты дотянулся. Вот… давай помогу…

Он взял мой кулак в свою руку – она была липкой от крови – и приставил лезвие к шее сбоку.

– Вот сюда, – сказал он. – Давай, бей.

– Магистр… во имя Бога…

– Ради Христа, делай что он говорит, Пеппе! – воскликнул Нино. – Ты что, хочешь, чтобы всех нас сожгли?

– Давай, Пеппе! Давай же!

Я произвел одновременно три действия, насколько я помню: я плотно зажмурил глаза, издал протяжный вой отчаяния и изо всех сил толкнул нож магистру в горло. Я тотчас почувствовал, как вырвалась горячая густая жидкость и хлынула вдоль моей руки. Я вынул нож и выронил его на землю.

– Молодец, Пеппе!

Это говорил Нино. Вдруг слабый голос магистра:

– Да, молодец, мой ученик. Или мне, наверное, следует теперь называть тебя магистром? Я доволен, что мой план завершен – хотя бы наполовину. Ни он, ни я больше не будем омрачать твою жизнь. У меня осталось совсем мало времени… послушай меня, Пеппе! Послушай, что я скажу! Потрясения для тебя еще не закончились, мой друг. Будет еще одно. Во имя истинного Бога, прошу тебя, храни обо мне добрые воспоминания.

Затем неожиданное молчание.

Когда я снова открыл глаза, я увидел, что он нетвердой походкой идет от меня в сторону тела Томазо делла Кроче. Когда магистр дошел до него, он тяжело повалился на землю и лег рядом с телом инквизитора. Вся грудь магистра была красной. Я видел, что кровь все еще хлещет у него из горла. Он сложил руки на израненных половых органах, прикрыв их, и затих.

– Магистр? – с трудом прошептал я. – Магистр?

– Он умер, – сказал Нино. – Во всяком случае, вот-вот умрет.

– Ну, – тихо сказал Череп, – убираемся отсюда!

Мы бежали из этого театра крови и снов – кошмаров! – а в моем мозгу все звучали последние слова магистра. «Потрясения для тебя еще не закончились, Пеппе!» Что он имел в виду? Неужели его страшный план еще не достиг завершения? Сколько еще будет ужаса? Вообще-то сейчас я могу сказать вам, что то самое последнее «потрясение» явилось мне словно сияние зари после долгой мрачной ночи. Потрясение… но вы скоро сами обо всем узнаете, обещаю.

Я не видел, в каком направлении побежали Нино и другие, и с тех пор я их не видел больше никогда, да и видеть особенно не хочу. Я всегда буду скучать по Нино, это правда, и, конечно, время от времени буду думать о том, где он и как поживает, поскольку он занимает в моем сердце свое особое место. Но с другой стороны, все время думать о Нино значило бы постоянно жить под тенью Томазо делла Кроче, а этого, как я пообещал себе, я никогда не буду делать.

Я сменил Андреа де Коллини в должности магистра гностического братства незадолго до его последнего исчезновения. И уже в этой должности я, как и следует, сообщил братьям – с абсолютной честностью, какую требуют друг от друга представители преследуемых меньшинств, – что, хотя они могут слышать и иное, магистр мертв и умер верным свету нашей гностической истины. Этот свет продолжал светить в моей жизни, – этот свет и свет, падающий от Джованни де Медичи, Папы Льва X. Трагедия была в том, что один свет никак нельзя было примирить с другим, и их нужно было любой ценой держать порознь. Как солнце и луна, думаю, оба дают свет, но вместе светить не могут.

Именно это трагическое требование в конце концов и заставило меня продумать и исполнить поступок, который – из всех поступков, за которые я в ответе, – причиняет самое большое страдание уму и сердцу.

Я убил Льва.

Я должен был это сделать. У меня не было выбора. Мой дорогой, дражайший, мой любимый, чудесный, щедрый, добрый и хороший Лев, – я убил его. Он так много мне дал! Он был всем, что у меня было. Когда он умер, мое сердце – уже рассеченное надвое потерей Лауры – было разбито раз и навсегда на крошечные бесполезные куски. Чудо было в том, что, рассеченное и искалеченное, оно продолжало биться. Теперь у меня вообще нет сердца, у меня есть только ум, который познает, понимает и заставляет меня жить согласно истине, как я ее понимаю. И надо всем – над всей любовью, всей симпатией, всем спокойствием и безопасностью, и даже над самой жизнью, – эта истина имеет превосходство.

Все началось с того, что обнаружили тело Томазо делла Кроче. Это было изъеденное червями месиво, повисшее на поломанных костях, но тем не менее от лица осталось достаточно, так что тело опознали и доставили к кардиналу Каэтану, главе ордена Доминиканцев. Что случилось с телом Андреа де Коллини, я не знаю. Вероятно, его съели дикие собаки, которые бродят по ночам в развалинах Колизея, или – что еще страшнее! – жалкие подонки человеческого общества, влачащие жалкое и мерзкое существование, питаясь, испражняясь, спариваясь среди древнего дерьма, ставшего их домом.

Не удивительно, что у Его Высокопреосвященства возник новый приступ гнева и подозрительности.

– Я едва мог заставить себя смотреть на него! – бушевал он. – Так страшны были его раны! Что ты об этом знаешь, Джузеппе Амадонелли?

– Ничего, Ваше Высокопреосвященство.

– Ничего, ничего, ничего! Это «ничего» похитило Томазо делла Кроче из Минервы? Это «ничего» зверски его убило и бросило тело гнить в богомерзком месте?

– Не спрашивайте меня о том, где виновник, Ваше Высокопреосвященство, так как я не могу вам сказать.

– Не можешь или все-таки не хочешь?

– Не могу, Ваше Высокопреосвященство.

– И ожидаешь, что я тебе поверю?

– Если так будет угодно Вашему Высокопреосвященству, да.

– Но это мне не угодно! Совсем не угодно! Кардинал откинулся на спинку кресла и подпер подбородок рукой. Он пристально смотрел на меня гневным взглядом.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, Пеппе.

– Как угодно Вашему Высокопреосвященству.

– Ко мне поступили некоторые сведения… сведения, касающиеся деятельности… как бы выразиться?.. некой конфратерии еретиков здесь, в Риме. Я точно не знаю характера их теологических заблуждений, но у меня есть причины полагать, что это какой-то вид гностицизма. Милый Боже, нет ничего нового под солнцем, как утверждает Кохэлэт! Гностицизм! Он, значит, не умер ни с Василидом, ни с альбигойцами.

Он внимательно следил за моей реакцией, я видел это.

– Я мало знаю о такой ереси, – сказал я. – И совсем ничего не знаю об альбигойцах.

– Они были искоренены, слава Господу и нашему святому отцу Доминику, – ответил он. – Но только не их сатанинское учение. Оно снова зародилось здесь в Риме, и оно процветает. Я этого не потерплю!

Он замолчал на мгновение, затем, понизив голос, сказал:

– Сожжение этой ведьмы… Лауры де Коллини… имело для тебя определенную важность, ведь так?

Я ничего не ответил.

Он продолжил:

– Важное значение, раз стало элементом в твоем нелепом и провалившемся плане избавить мир от моего инквизитора?

– Это ваши слова, Ваше Высокопреосвященство.

– Вертеп еретиков, процветающих в Риме, имеет отношение к той девушке, ведь так?

– Я действительно не знаю, Ваше Высокопреосвященство.

– А я тебе говорю, что имеет! – закричал он, вдруг снова вспыхнув гневом. – И когда я выясню точный характер этой связи… когда я… мой гнев… мой гнев поразит их как огонь с неба, можешь быть уверен! Они связаны с исчезновением и смертью инквизитора?

– Не знаю.

– Ты ведь лжешь мне, Пеппе?

– Нет, Ваше Высокопреосвященство.

– Где отец девушки, патриций Андреа де Коллини?

– Не имею понятия.

«По крайней мере, это правда», – подумал я.

– И какова связь между ним и еретической конфратерией?

– Тоже не имею понятия.

Теперь голос кардинала был ровен, размерен, совершенно спокоен и чудовищно зловещ.

– Я проведу свое собственное расследование, Пеппе. Если я обнаружу – клянусь Богом – если я обнаружу, что ты хоть как-то замешан, хоть в каком-нибудь из этих…

– Уверяю вас, Ваше Высокопреосвященство…

– Если я обнаружу, что это так, ты у меня будешь молить о смерти, ты у меня проклянешь день, в который родился.

«Я это делаю уже многие годы», – подумал я.

– Ты у меня под подозрением, Пеппе. Сожалею, но это так. И вот еще что: пока у меня не будет твердых доказательств того, что ты совершенно не связан ни со смертью моего инквизитора, ни с вертепом еретиков, мы не друзья. Понятно?

– Очень об этом сожалею, Ваше Высокопреосвященство, и понимаю вас.

На следующий день на аудиенции у Льва, на которой я тоже присутствовал, Каэтан сообщил Его Святейшеству полученные им сведения. К счастью для меня, Лев находился в рассеянном состоянии и никак не мог сосредоточиться на словах Каэтана. Я знал, что его полностью занимают препирательства с Францией.

– Секта гностиков, говоришь? Еретики?

– Гностики, едва ли что-то другое, Ваше Святейшество.

Лев с огромным трудом поднялся с кресла:

– Не потерплю этого в моем городе! Не потерплю! Когда такой бардак в Германии, не могу позволить себе еретиков у себя на пороге. Гностики, говоришь?

– Да, Ваше Святейшество. Сообщение из надежного источника.

– В чем их заблуждение?

Лев задал этот вопрос безразлично или почти безразлично. Я даже думал, он надеялся, что Каэтан не станет отвечать, поскольку, по мнению Рима, все еретики одинаковы.

– В общем, Ваше Святейшество, первый принцип философии гностиков…

– Проследи, чтобы инквизитора похоронили как следует, хорошо? Во всяком случае, то, что от него осталось. В Минерве, думаю. Да, там, кажется, лучше всего. Со всеми почестями, разумеется.

– Конечно, Ваше Святейшество. Так вот, как я уже начал говорить…

– Где, ты говоришь, его нашли…

– В Колизее, Ваше Святейшество.

Лев поежился:

– Как ужасно! И виноваты гностики? Здесь, в Риме? Наглость просто! И чего они не отосрутся от нас и не уберутся к безумному монаху? Думаю, даже они его не вынесут.

– Основной посылкой веры гностиков, Ваше Святейшество…

– Ой, ради любви Девы Марии, не надо мне говорить. Не хочу знать!

– Говорят, что во время своих… своих святотатственных… литургий они совершают друг с другом просто гнусные действия.

Лев вдруг заинтересовался:

– Да? Какие действия, Каэтан?

– Ну, я… я только слышал… женщины с женщинами…

– И мужчины с мужчинами? – спросил Лев слишком даже оживленно.

– Да, Ваше Святейшество, мужчины с мужчинами. Мерзость.

– Ну да, конечно. Совершенно отвратительно! А что именно они делают…

– Ваше Святейшество должны поспешить уничтожить этот раковый нарост.

– Разумеется, разумеется. Но сейчас я полностью занят государственными делами. Война с Францией…

– Ваше Святейшество должны предоставить это мне. Но мне потребуется письменное поручение.

– Оно у тебя будет, Каэтан!

И у меня потемнело в глазах.

Что мне было делать? Если Каэтан примется за нас и всех уничтожит, что станет с истиной в этом мире лжи и заблуждений? Кроме того, мои друзья расстанутся с жизнью так же, как и Лаура, – страшно, в страдании, позорно. Нет! Нет, я не мог допустить катастрофы. Лев должен умереть до того, как успеет наделить полномочиями Каэтана.

Позднее Лев спросил меня:

– Что тебе известно о философии гностиков, Пеппе?

– Очень немногое, – солгал я.

– Я почти ничего не знаю. Я думал, что гностиков уже давно нет. Ведь это ересь из ранних веков веры?

– Кажется, так, Ваше Святейшество. Но к чему такая спешка? Может быть, они совсем не так опасны, как представляет вам Его Высокопреосвященство.

Лев решительно помотал головой:

– Нет, Пеппе, нельзя, чтобы они были здесь. Только не здесь, не в моем городе. Ты представляешь, что скажет этот ублюдок Лютер, если узнает? Все будет в тысячу раз хуже, чем сейчас. Я принял решение. Если они все-таки есть, то нужно, чтобы их не стало.

Так что я был вынужден тоже принять решение: нужно, чтобы Льва не стало. Он должен вступить во тьму, которая уже приняла Андреа де Коллини и Томазо делла Кроче.

Устроил я все при помощи яда, конечно, – но только не в жопе, а в вине. Достать яд было довольно просто: я уже говорил вам, что Рим – прямо-таки город отравителей. Скажем откровенно: этого товара хоть завались. Я купил порошок, который, как сказала продавшая мне его старая карга, действует наверняка, так как составлен из внутренностей жабы в смеси с волосками от выкидыша-урода и определенными травами с берегов Нила.

– Хватит нахваливать товар, – сказал я ей. – Он подействует?

– Даю слово, господин.

– И чего стоит твое слово?

– Если не подействует, принесите назад, и я сама его выпью.

Я не совсем понял логику ее ответа, но все равно заплатил пять дукатов. Старуха сказала мне, что по своему действию яд сильно напоминает малярийную лихорадку или острый приступ простуды, что превосходно подходило для моего плана.

Вечером 24 ноября 1521 года мы получили сообщение о том, что столица Ломбардии взята. Лев, Серапика, Джиберти (епископ Веронский) и я уже перебрались в Мальяну. Здесь-то секретарь кардинала де Медичи и сообщил нам эту счастливую весть. Лев проводил первую утреннюю молитву, он как раз читал слова «и избавил нас от рук врагов наших…» из Benedictus, когда ворвался секретарь. Лев обрадовался и разволновался – на самом деле он чуть было совсем не лишился сил, так что его пришлось отнести на носилках в его личные покои, где Лев и сидел, тяжело дыша, выпучив глаза и разинув рот. В Рим немедленно были посланы гонцы с приказом начать победные торжества и стрелять из пушки замка Сан-Анджело. В самой Мальяне на всю ночь устроили фейерверк в сопровождении музыки и залпов орудий. Говорят, что в Мальяне и в Риме в ту ночь одновременно были зачаты сотни детей.

Лев наблюдал за гулянием из открытого окна своей комнаты, хотя воздух был холодным. Серапика унесся смотреть фейерверк вблизи, а Лев и я сели вместе за столик у окна. Лицо Льва было в поту, руки тряслись, его переполняли эмоции.

– Может, вина, Ваше Святейшество? Весь город празднует, так что же мы?

– Да, да, давай выпьем вина.

И в его бокал я положил яд. Не знаю, какой у яда был вкус, но Лев ничего не почувствовал, хотя это и неудивительно, ведь он был так возбужден. Он залпом выхлебал содержимое бокала и налил себе еще.

Вот так просто все и произошло. После этого я заснул, только когда совсем обессилел от плача. Бедный, толстый, радостный Лев. Было так ужасно, так чудовищно грустно. Он сидел у открытого окна. Я посмотрел на него прежде, чем пойти в свою комнату, и подумал: «Он прямо как большой ребенок». Он действительно был ребенком. И в то мгновение я любил его сильнее, чем когда-либо, – любил его, нуждался в нем, хотел защитить его, обнять своими ручками, прижать его к себе, утешить. А вместо этого я дал ему яд. Есть ли предательство чернее, чем предательство любящего?

Вечером 25 ноября мы вернулись в Рим. Это был один из великолепных зимних дней, какие, вероятно, могут быть только здесь, в этом древнем, пленительном, соблазнительном, пьянящем, размалеванном городе-потаскухе: ясное голубое небо и ослепительное солнце, и при этом свежий, резкий, чистый воздух. Лев шел пешком и все дрожал. Серапика проговорил мне уголком рта:

– Ему не надо было сидеть всю ночь у открытого окна. Тебе не кажется, что он простудился?

Огромная толпа была в экстазе. Всюду кричали: Leo! Leo! Salve! И орудийные залпы были оглушительны. Льва обнимали кардиналы, а некоторые даже падали ниц, чтобы поцеловать ноги. Лев сиял, – сиял, махал рукой, визжал от восторга и дрожал!

Тем временем он хорошо поужинал, лег спать, и ему крепко спалось, но на следующее утро, во время аудиенции с кардиналом Тривульцио, его начало трясти, так что ему пришлось лечь в постель. Все решили, что это лихорадка, результат проведенной перед открытым окном ночи в Мальяне. Врачи дали Льву лекарства и были абсолютно уверены в том, что к концу недели он поправится, – но внутренности жабы с волосками выкидыша-уродца (не говоря уж о травах с берегов Нила) не так просто убедить не делать свое коварное дело.

– Сегодня мне чуть лучше, Пеппе, – сказал он мне в субботу на прошлой неделе.

Я просто не мог этого вынести, я расплакался.

– Что такое, Пеппе? Что случилось?

Он с нежной заботой положил свою пухлую руку на мой узловатый горб.

– Я счастлив оттого, что Ваше Святейшество выздоравливает, – сказал я, едва сумев выдавить из себя слова.

Ему действительно стало лучше, так что он немного послушал музыку, но все-таки принял предосторожность и исповедовался своему набожному исповеднику-бенедиктинцу. Ночью, однако, ему сделалось очень плохо, и утром, лежа в постели и дрожа, Лев сказал мне:

– Пеппе, я сгораю! У меня внутри словно огонь… и тут же лед и снег… мне то жарко, то холодно!

Я сидел у его постели и держал его руку. День шел, ему, казалось, становилось лучше, и те немногие, что находились при больном, были отпущены: врач, кардинал Пуччи, епископ Понцетти, племянники Папы Сальвьяти и Ридольфи и его невестка Лукреция. Иронично, не правда ли, что при отравлении присутствует еще одна Лукреция? Но в одиннадцать часов ночи его снова охватил приступ «лихорадки», и он так дрожал, что тряслась даже кровать.

– Пеппе… я умираю…

– Нет, нет, Ваше Святейшество! Не говорите так! – воскликнул я, сжав ему руку, и на глазах у меня выступили слезы. Я убежден, что в то мгновение я верил своим словам. Словно тот Пеппе, который любил Льва и хотел, чтобы он жил вечно, и тот Пеппе, который виновен в том, что Лев сейчас в таком жалком состоянии, – два разных человека. Вероятно, так всегда происходит, когда мы совершаем такие поступки, в совершении которых даже самим себе не можем признаться, – мы раздваиваемся.

– Нет, Пеппе, я об этом знаю. Я это чувствую…. о!.. Я весь горю! Возьми меня за руку, Пеппе…

Я омыл его лоб розовой водой.

– Я был хорошим Папой? Я раньше все думал, что не подхожу на эту роль… и сейчас так думаю. Пеппе, прости за все плохое, что я тебе сделал…

– Плохое, Ваше Святейшество? Вы дали мне все, что у меня сейчас есть! Вы проявляли ко мне только добро и любовь. Вы были самым великим и самым благородным из Пап…

– Помоги мне, Пеппе… помоги мне быть храбрым! Я боюсь смерти.

– Ваше Святейшество, прошу вас… не огорчайте себя…

Он перевернулся, дрожа, на бок. Его охватил последний спазм отчаяния:

– Где моя тиара? Где трехглавая корона? У кого она? О, Иисусе, смилуйся надо мной, грешным! Где теперь сила Папы из рода Медичи? Нет ни трона, ни торжественности, ни власти над королями и князьями – ничего, кроме жгучего взгляда Вечного Судии… О Иисусе, Иисусе, смилуйся!

Я скорее позвал исповедника-бенедиктинца, чтобы произвести Елеосвящение. Из-за его слабости он никак не мог принять виатикум. Я взял крест, висевший у него на шее, и приложил к его губам. Он поцеловал его, и еще поцеловал его, три или четыре раза. После этого он посмотрел на меня выпученными, слезящимися глазами и попытался улыбнуться. Я улыбнулся в ответ. Рука его выскользнула из моей и упала.

Затем он перевел взгляд на потолок и сказал тихо, жалобно:

– Иисусе, Иисусе, Иисусе.

И умер.

Эпилог Et iam non sum in mundo

Отравление так всерьез и не заподозрили. Да и причин для этого не было, поскольку ко времени его кончины все знали, что он провел целую ночь на холодном ветру, да к тому же район Мальяны печально известен своими малярийными испарениями. Труп быстро пошел пятнами и раздулся, что, по мнению Париса де Грассиса, могло означать насильственную смерть, но из-за полноты Льва трудно было определить, какие части раздуты неестественно, а какие естественно. При посмертном обследовании присутствовал врач Северно и заявил, что абсолютно ничто не поддерживает предположение Париса де Грассиса. Просто из предосторожности был арестован Бернабо Маласпина, папский виночерпий (принадлежащий к французской партии и потому нелюбимый), и подвергнут пытке, но признания от него не добились, так как один я был виновен в том, что погас один из величайших светочей в этом темном мире. Английский посланник Кларк в письме Томасу Уолси (он сам показал мне это письмо, хотя я и так бы его прочел) заявил, что мысль о яде совершенно абсурдна. Он сказал, что каждый, кто знал конституцию Льва, его полноту, его опухшее лицо и почти хронический катар – не говоря уж о его образе жизни с долгими постами и обильными застольями, – удивится, узнав, что он вообще столько прожил.

И это мнение возобладало. Все разговоры о яде были забыты.

Теперь надо решить, что мне делать. По правде говоря, я уже решил. Я оставил пост магистра нашего гностического братства, и Лудовико Франчези, молодой человек острого ума, пламенно преданный нашему делу, примет мои обязанности после литургии через два дня, которая будет моей последней литургией.

Я проинструктировал своих банкиров во Флоренции, попросив привести в порядок мои финансовые дела и передать основную часть моего капитала для различных достойных мероприятий, которые я собираюсь сам определить письменно. Я отдам свою коллекцию перстней (один я пошлю несчастному Серапике, который все еще томится в тюрьме, обвиненный в растрате). За исключением двух или трех, уже отобранных. Доход от продажи этих перстней позволит снять двухкомнатную квартирку в районе Трастевере и начать собственное дело: я стану продавцом дешевой бормотухи, – в которую я иногда буду подмешивать немного Фраскати, как quondam делала моя мать.

Да, я возвращаюсь к своим корням.

Вам кажется странным? Если так, то подумайте: ведь я просто должен как-то искупить смерть Льва. Я должен загладить вину. Возвращаюсь к убожеству и ужасу жизни, когда-то известной мне, – как пес возвращается на свою блевотину, – так будет лучше всего. Начал жалким уродцем и закончу жалким уродцем. Теперь, когда Лев мертв, все, что случилось в промежутке, все равно кажется сном. Даже не сном – туманной тенью воспоминания сна. Может быть, так на самом деле и было. Я доживу остаток своих дней во мрачной реторте, из которой и произошел, буду разносить вино от двери к двери (я найму мальчика – может быть, карлика, как и я, – чтобы он толкал тачку), пока не настанет время моей душе расправить крылья, подняться к божественным небесам и вырваться из этого мира тьмы в сияющий свет вечности. Но…

Но будет отличие! И какое это будет отличие! Ведь Пеппе, убогий торговец вином из Трастевере, теперь будет убогим торговцем вином – гностиком из Трастевере. Он будет знать об убожестве жизни, понимать ее и бороться с ней, в то время как раньше он просто терпел убожество, как бессловесная скотина. Он будет знать, что даже в самых жестоких и злых человеческих существах есть – пусть затуманенное – сияние бессмертной души, упавшей с груди истинного Отца Небесного, – души, которой можно только сострадать, пока она снова не поднимется к своему истинному истоку и началу. Он будет знать, что лицо бесчеловечности есть лишь маска, прочно надетая на лицо божественности. И всеми способами, пусть тщетно, он будет стараться снять эту маску.

И в мгновения, когда у него будет доставать храбрости, когда тьма кругом глубока, а силы убывают, он посмотрит вокруг на всю боль, все страдание, слезы, трагедии и просто бессмысленность; он посмотрит вокруг, погрозит кулаком заблудшему, безумному Ego, изрыгнувшему этот мир, и воскликнет: Non serviarn! – «Не буду тебе служить, потому что ты не Бог».

Я хочу дать вам совет: поняв и приняв фундаментальный принцип – а именно то, что Бог любви не мог сотворить материальный мир, – потратьте остаток своих дней, распространяя всеми способами эту истину. Усилие никогда не пропадет даром, каким бы слабым оно ни было, ведь вполне возможно и долину превратить в океан капля за каплей, если есть терпение. Если вы король (или Папа) – служите Свету, находясь среди других королей; если вы поэт или художник – служите Свету своими произведениями; если вы нищий – служите Свету своими лохмотьями и протянутой рукой. Именно это я и собираюсь делать, и, поверьте мне, если нас будет достаточно рассеяно по миру, служащих Свету и распространяющих истину всеми доступными способами, то мир начнет меняться. Миру нужна тайная армия гностиков, чтобы образумить его и дать понять ему – и всем в нем живущим, – что он всего лишь ад.

Сегодня я очень странно себя чувствую! Несколько часов назад я сидел в своей комнате (моей она будет уже недолго) и сочинял песню. Едва ли следует говорить, что все чувства относятся к ней, Моей Лауре.

Вот что я сочинил:

Будет еще одно отличие – огромное, – о котором я теперь должен вам рассказать. Это явилось для меня невероятной неожиданностью (если не сказать потрясением), и даже сейчас я не вполне в это поверил. Но я просто должен в это поверить, так как свидетельство у меня перед глазами, да и будет у меня перед глазами до конца жизни!

Недавно, уже ближе к ночи, когда я находился один в комнате, разбирал свои личные вещи, размышляя над ними, и упаковывал их, в дверь тихо постучали.

– Заходите! – крикнул я раздраженно, решив, что это кто-то из служащих пришел поторопить меня, чтобы я поскорее убирался.

Стук повторился.

– Да входите же, ну!

Дверь медленно отворилась, я обернулся и увидел в тусклом свете молоденькую девушку: красивую девушку с бронзово-золотыми волосами, обрамляющими бледный овал лица. Что-то в глубине меня затрепетало, словно я услышал давно забытую мелодию, и, почувствовав этот трепет, я заволновался. Я вдруг ощутил грусть, без всякой явной причины.

– Вы Джузеппе Амадонелли, – сказала она.

Это была констатация факта, а не вопрос.

– А ты? Я… мне… мне кажется, я тебя где-то видел…

– Вы видели меня при определенных обстоятельствах.

– Да?

– В доме Андреа де Коллини.

Тут я вспомнил, что действительно видел ее раньше: она присутствовала на нескольких наших литургиях, сидела с другими неофитами у ног магистра и изучала принципы гностической философии. Но не помню, чтобы я обращал на нее особое внимание. Я с ней никогда не разговаривал. Она была одной из многих.

– Меня зовут Кристина, – сказала она. Голос у нее был нежным, мелодичным. – Можно мне войти?

– Входи, пожалуйста, – ответил я, – но только, как видишь, я собираюсь переезжать.

– Значит, ваша жизнь при папском дворе закончена?

– Конечно. Мое солнце перестало светить.

– Но утром взойдет новое солнце, – сказала она тихо, и мне показалось, что в ее словах был более глубокий, более важный смысл, чем тот, что на поверхности. Она имела в виду что-то другое, не выборы нового Папы, а то, что я не понимал.

– Такое солнце, как мое, светить уже не будет, – сказал я грустно. – Такого, как Лев, больше не будет. И, увы, когда солнце гаснет, все меньшие звезды и планеты, вращающиеся в его сиянии, должны также померкнуть и в конце концов умереть. Каждое светило умирает, когда гаснет огонь великого солнца. Моим великим солнцем был Лев.

– Да, я знаю.

– Ты его знала? – спросил я, удивленный.

– Не совсем. Папу ведь все знают?

– Все знают о нем, – сказал я, – но это совсем другое. Я лично знал и любил этого человека.

Она без стеснения прошла по комнате и села в кресло у моего письменного стола; на то самое кресло, рядом с которым я сидел, когда писал эти мемуары.

– Что тебе надо? – спросил я.

Чем дольше я на нее смотрел, тем сильнее это что-то внутри меня трепетало и колыхалось, словно живое существо, но что? Что такое было в золотой пряже ее волос, бледных безупречных чертах лица, в интонации нежного голоса, что одновременно притягивало и отпугивало меня? Да, говоря правду, я действительно боялся, чуть-чуть. Но почему?

– Не знаю, как вы примете то, что я собираюсь вам сказать, – начала она. – Это так долго от вас скрывалось. О, поверьте, я в этом не виновата! Он настаивал!

– Он?

– Магистр Андреа. Андреа де Коллини. Он считал, что так лучше. Говорил, что нам надо подождать. Но теперь… теперь, когда магистр мертв… мне некуда… не к кому… какой смысл дальше держать это в тайне?

– Что держать в тайне? – спросил я, недоумевая и все еще боясь.

– А вы не догадываетесь?

– Нет. Да и загадки разгадывать мне некогда.

– Что вы собираетесь делать?

– Делать?

– То есть чем собираетесь заниматься. В жизни. Куда вы пойдете?

– Почему это тебя должно касаться?

– Меня это касается, поверьте! У меня есть все права.

– Какие еще права?

Она посмотрела на меня своими большими красивыми глазами, и в них была глубокая печаль. Затем она тихо сказала:

– Право на защиту, на средства к существованию, право на общение, на поддержку.

Я помотал головой.

– Не понимаю, – сказал я.

Наступило мгновение красноречивого молчания. От волнения мое сердце колотилось и стучало, как барабан. Она сказала:

– Права, которые каждая дочь может требовать от своего отца.

О, нет, только не это… Она продолжала:

– Я ваша дочь, Джузеппе Амадонелли.

Эти волосы, это лицо, этот голос – они как у Лауры! Я мгновенно узнал черты Лауры, и этот миг поразил меня, как – милый Иисус, какими словами это можно описать – как исцеление от долгой болезни, как богатство, упавшее вдруг в руки бедняка, как шум всего мира, нахлынувший на глухого, у которого вдруг прорезался слух. В потрясении было одновременно и очарование, и ужас. Какое-то время я не мог говорить, я смотрел на нее, пораженный, молча, и снова в ее красивых глазах я увидел взгляд своей любимой Лауры. Но как? Во имя Господа, как?

– Ты жила у него?

– После того, как меня выпустили из тюрьмы, да.

– И он не хотел, чтобы я узнал?

– Не хотел.

– Но… но это невозможно! Да ты посмотри на меня, Кристина! Посмотри на меня и посмотри на себя, – я не могу поверить…

Ее голос зазвучал вдруг настойчивее, с большим чувством.

– Но вы должны поверить! – воскликнула она. – Должны!

– Должен? – повторил я.

– Вы… вы все, что у меня осталось…

– Тогда мне тебя очень жаль, моя дорогая, – сказал я.

– Нет! У меня нет никого, кроме вас. Куда я пойду, что я стану делать без вас? Вы не можете от меня отказаться… не можете прогнать меня…

– Но я чужой тебе, Кристина!

Она медленно помотала головой и едва заметно улыбнулась.

– Совсем нет, – проговорила она. – Я все о вас знаю. Магистр мне рассказал. Он рассказал мне то, что моя мать ему рассказала.

– Не может быть, чтобы я был твоим отцом. Ты наверняка ошибаешься.

– Вы разве не помните ту ночь, когда я была зачата? – тихо сказала она.

Я начал чувствовать раздражение, – раздражение, неловкость и волнение. Она продолжала:

– Это произошло в доме магистра, ведь так? В доме моего деда! Таким способом моя мать передала вам знание, которое вы должны были приобрести, чтобы затем отвергнуть. Ведь она так говорила? Магистр сказал, что так. Она сама была вашим учителем, она сама передала вам это знание. Вы занимались любовью с ней, с моей матерью, Лаурой.

– Один-единственный раз, – сказал я со слезами на глазах.

– И этого было достаточно. В ту ночь я была зачата в ее чреве.

– У нас не было такого намерения… мы не думали заводить ребенка. Совсем не думали. Я познал плотское наслаждение только затем, как ты сама сказала, чтобы впоследствии отречься от этого наслаждения, либо воздерживаясь, либо извращая его цель. Как же мы могли хотеть ребенка?

– Я не знаю, какие у вас были намерения, – сказала Кристина. – Я знаю только две вещи: во-первых, я знаю, что вы любили мою мать…

– Больше всех людей и вещей в этом адском мире! – воскликнул я.

– …и что она любила вас. И во-вторых, я знаю, что мое рождение было огромной радостью для нее. Магистр часто рассказывал мне, как она была рада.

– Но это невозможно…

– И все же это так. Я родилась, когда моя мать была в тюрьме. Вы разве никогда не задумывались над тем, почему так долго откладывали ее казнь?

– Я не думал, что…

– Тогда подумайте сейчас. Подумайте! Ей сохраняли жизнь все то время, пока она меня вынашивала и пока я от нее зависела. Они никогда не сжигают беременных женщин и женщин с беспомощными детьми. Я жила с ней в убогой камере. Она заботилась обо мне как только могла. О, моя бедная мама! А затем, когда решили, что я достигла разумного возраста, ее сожгли, а меня выпустили. Дедушка забрал меня к себе, и с тех пор я жила в его доме. Инквизиция предпочла бы поместить меня в монастырь к монахиням, которые заботятся о детях приговоренных еретиков, – монахини хорошие, святые женщины, я знаю, – но дедушка сумел подкупить главу комиссии, занимающейся делами, подобными моему. Тот человек, Бертран Сузен, был французом, и я уверена, дедушка знал, что у него в семье были предки, симпатизировавшие катарам. Как бы то ни было, он позволил магистру забрать меня. В монастыре меня наверняка тоже сделали бы монашкой.

– Все эти годы… я так и не знал…

– Вы довольно часто видели меня на наших собраниях, наших литургиях…

– Видел. Но не знал.

– Откуда вам было знать? Я же сказала, магистр не хотел, чтобы вы знали, кто я такая.

– Не понимаю этого, – сказал я.

– Я тоже. Но моим долгом было не понимать, а повиноваться. Он был не только магистром, но и моим дедом, и я была обязана ему жизнью. Теперь, когда его нет, я одна. Во всяком случае, если вы меня прогоните, я окажусь совершенно одна.

Это что-то внутри меня наконец не выдержало и лопнуло, как мыльный пузырь на солнце, поднялось на поверхность моей души и залило мой ум и мое сердце. Я упал на колени, рыдая, и уткнулся лицом в ее колени. Ее запах, ее прикосновение, тепло ее мягкого молодого тела, – все это было воскресшей Лаурой, вернувшейся ко мне Лаурой, возродившейся Лаурой.

– Я не прогоню тебя, моя дорогая, – воскликнул я. – Никогда.

Она взяла мою голову своими бледными изящными ручками и приподняла мое лицо. Она тоже плакала.

– О, как я молилась, чтобы услышать от вас эти слова, – сказала она, – Как я терзала себя ночами мыслью о том, что вы их не скажете.

– Не терзайся больше – я уже их сказал. Я тебя больше не отпущу. Никогда. Мы будем вместе, ты и я. Мы будем заботиться друг о друге… любить друг друга…

– Как и следует отцу и дочери, – сказала она.

Отцу и дочери. Эти слова были как молитва. Они и были молитвой, – такой молитвой, что творит чудеса, что делает невозможное мечтой, а эту мечту – великолепной, удивительной реальностью. Я тут же понял, что имел в виду еврейский псалмопевец, когда пел: «Чаша моя преисполнена».

Я поднял голову с ее колен и сел на корточки у ее ног.

И в то мгновение я понял кое-что еще – лакуна в моем понимании и пятно на чистой любви к Андреа де Коллини исчезли навсегда. Конечно же: из-за нее, из-за моей дочери, он отказывался от попыток спасти Лауру из крепости Сан-Анджело – ведь он знал, что Лаура в камере не одна, что с ней Кристина. Зная это, как он, должно быть, боялся за жизнь ребенка! Если бы Лауре устроили побег, что стало бы с его внучкой? Он также знал: что бы ни случилось с Лаурой, Кристину в конце концов отпустят. Как он мог пойти на риск, послушав Дона Джузеппе и меня? Магистр знал, – какое трагическое, невыносимое знание, – что смерть матери означает освобождение ребенка.

В голове у меня сами собой возникли слова: «Андреа, Андреа, как несправедлив я был к тебе».

В самом глубоком закутке сердца у меня оставалось мнение, что благородную душу безумие в конце концов все-таки победило, но даже в безумии магистр беспокоился о безопасности дочери своей дочери. И в этом закутке я прочел молитву покаяния.

Я снова обратился к Кристине.

– Но ты должна знать, – сказал я, вытирая глаза тыльной стороной ладони, – что я решил вернуться туда, откуда вышел. Это суровое, жестокое место, и жизнь, которой там живут, тоже сурова и жестока.

Она вздохнула.

– Мне это неважно, – ответила она. – Важно то, что мы будем вместе.

– Да, вместе.

– Действительно, в жизни нет ничего важнее. Я помолчал, затем продолжил:

– Я решил вернуться, потому что это самый мрачный вид существования, какой только могу себе вообразить, и ему нужен свет – очень нужен свет! – нашей гностической истины. Находясь в той темноте, я смогу сеять там зерна истины. Я смогу быть как бы пламенем истинного света, который постепенно осветит темные закоулки, где множится мерзость и убожество. Светить – вот задача, которую я себе поставил.

– Я понимаю все, что вы говорите, отец.

Когда она сказала слово «отец», меня охватила невыразимая гордость, и я был удивлен. Но все же я спросил:

– О, мое милое дитя, как ты можешь понимать? И, к моей несказанной радости, она ответила:

– Я понимаю, потому что уже давно приняла те же принципы, которые направляют и вашу жизнь. Моим первым учителем была моя несчастная мать, еще в мрачной тюрьме. Затем позднее, когда меня выпустили, мое духовное образование продолжил магистр. Несколько лет назад я приняла от него гностическое крещение. Я тоже – дитя света.

– И ты считаешь, что сможешь вынести такое существование? Разделить со мной такую задачу?

Она помолчала немного, затем ответила твердым, решительным голосом:

– Я знаю, что смогу. Я сама этого хочу.

– О, Кристина!

– Отец.

– Мы не будем бедны. У меня хватит денег для нас двоих…

– Нищета – это состояние сердца, а не пустой кошелек.

– Тем не менее мы ни в чем не будем нуждаться. Теперь наша работа будет работой духовной. Она будет тяжела, Кристина…

– Не сомневаюсь. Но мы будем вместе.

– Я подумал, что… со временем… я собираюсь создать новое братство. Только подумай об этом!

Наверняка есть и другие, как я, – острые умы и пытливые души, – души, пылающие тысячами вопросов, но оказавшиеся в плену неведения из-за окружающих их нищеты и убожества. Ведь могут же быть еще Джузеппе Амадонелли, которые ждут, чтобы их спасли из сточных канав Трастевере. Ведь этого я когда-то ждал, и я был когда-то спасен… твоей матерью.

– Это будет замечательное дело! – воскликнула она, всплеснув руками.

– И может быть, моя дорогая, может быть, когда нам станет невмоготу, когда наш дух потребует отдыха и восстановления, мы будем уезжать вместе, ты и я, в небольшую виллу в горах, которую я куплю специально для этой цели. Никто кроме нас не будет о ней знать, и там, вместе, вдали от убожества Трастевере, мы будем сидеть вечерами и читать великих учителей истины…

– Мы будем петь песни…

– Читать стихи…

– Да. Мы будем вместе петь песни!

Мы крепко обняли друг друга. По щекам текли слезы, а мы и смеялись, и плакали, не зная, как сдержать нахлынувшие на нас волны эмоций.

Но вот я медленно отстранился и посмотрел на нее. Я сказал:

– Может ли такое быть? Может ли такое быть на самом деле?

Она улыбнулась и кивнула.

– Да, – ответила она очень нежным и ласковым голосом. – И может, и есть на самом деле. Я – ваша дочь, Джузеппе Амадонелли.

– А я – твой отец, Кристина.

– Да.

– Но посмотри на себя! Посмотри на себя, – ты такая красивая. Ты так похожа на свою мать. Это чудо, что семя такого убогого, уродливого существа, как я, могло произвести такой цветок, такой плод…

Она, смеясь, ответила:

– Нужны двое, чтобы был третий, отец.

– Действительно. Хотя великий ученый Томазо д'Аквино утверждает, что ребенок женского пола всего лишь случайность – не получившийся мальчик, – вероятно, из-за влажного ветра с юга. Он заявляет, что женщина ничего не привносит к мужскому семени, а лишь служит вместилищем, в котором оно растет и развивается. Если рождается девочка, значит, что-то пошло не так в развитии. Так говорит Ангельский доктор.

– Вы в это верите?

– Не больше, чем в то, что луна сделана из сыра!

– Не больше, чем в то, что звезды – это алмазы!

– И все же – о, Кристина – и все же так трудно поверить в то, что такое совершенное создание, как ты, могло родиться от такого чудовища, как я.

– Вы не чудовище. Вы мой отец… и… и я вас люблю.

Когда она произнесла эти слова, от чувств я просто потерял дар речи. Я изо всех сил старался сдержать чувства.

Она пригнула голову и нежно поцеловала меня в щеку, коснувшись своими мягкими полными губками моей грубой кожи.

– И я, – произнес я наконец дрожащим голосом, – Я тоже люблю тебя, Кристина. Я люблю тебя и никогда не отпущу.

– Тогда в чем же еще дело?

– Ни в чем. Ни в чем! И мы снова обнялись.

Через некоторое время она отстранилась от меня, нежно, но твердо, и изящно встала.

– У вас не осталось больше никаких сомнений? – спросила она.

Я помотал головой:

– Никаких.

– Значит, мы можем начать нашу новую жизнь. И снова я не смог сдержать слез.

Теперь мне пора проститься с вами, мои неизвестные читатели. Однако я хотел бы прежде передать вам принципы своей гностической веры, которые вы, конечно, можете по своему желанию принять или отвергнуть. Для меня важно их записать, так как сейчас я переживаю ощущение текучести и непостоянности. Я не могу, как Серапика, который томится в тюрьме, облегчить это чувство, прикинувшись греческой статуей. Конечно, теперь в моей жизни есть новый магнит, моя дочь Кристина, и она будет для меня образом всего объективно истинного: правды, красоты, любви, верности. Но несмотря на это, чтобы сохранить внутреннее ощущение того, что я существую реально (ведь столь многое в моей жизни было подобно сну!), я должен видеть перед собой что-то реальное, ощутимое, что-то написанное черным по белому, чтобы я мог посмотреть и сказать: «Да! Вот моя суть – вот смысл моей жизни». Или – как безумный монах сам сказал однажды с большой смелостью и значительной глупостью: «Вот на чем я основываюсь. Иначе я не могу».

Credo

Верую во единого Бога истинного, Отца Вседержителя, сущего на небесах, в царстве света, который сам несотворенный творец того царства, в котором он существует. Мы упали с его любящей груди на эту землю, в этот мир, сотворенный не Отцом. Ибо эта земля и этот мир – ничто, тщета, полная тщетных мук и страданий. Как говорит особенно возлюбленный ученик в своем Евангелии:

Omnia per ipsum facta sunt; et sine ipse factum est nihil, quod factum est.

Гностический перевод и трактовка этих слов отличается от традиционного. Церковь понимает их как «и без Него ничто не начало быть». Мы же учим: «Начало быть ничто и начало быть без Него». Любой перевод есть трактовка, иначе и быть не может. Так вот, ничто, которое и есть наш адский мир, было сотворено без Божественного Слова. Однако это не «наш» мир, так как в нем мы чужие, изгнанники. Наше начало и наш истинный дом – светлое царство Отца. Ибо этот мир был сотворен врагом Отца – дьяволом, и весь материальный образ, вся плотская жизнь и плотские позывы, весь телесный рост и разложение – его творение.

Верую в Божественное Слово, Иисуса Назарянина, который есть Христос, посланный Отцом учить нас о природе этого мира, в который мы изгнаны. Нас ради сошел он из светлого царства Отца в темное плотское разложение и, как говорит великий Валентин, терпеливо учился в школе истины. Но он никогда не был в рабстве плоти, и даже когда тело его умирало на кресте, сущность его была с Отцом. В нем смерть попрана смертью, и плоть побеждена. Его учение – это слова Истины, ибо это слова Отца, а не бога евреев. Бог евреев – Йахве-Йалдабаот, творец мира (по его собственному признанию!) к дьявол. За это евреи ненавидели Христа и распяли его. Но он – Присноживый, и слава его с Отцом его, и пребудет с ним вечно.

Верую в разложение всех вещей этого мира, который – ад. Верую в разложение властей, сил, стран, королевств и народов. Верую в разложение Святой Римской Церкви, ибо она отрицает слово истины спасителя Иисуса и извратила его учение. Иисус сказал: всякое дерево познается по плоду своему. Плоды Святой Римской Церкви – гниль.

Мы читаем в Писании, что Сатана предложил Иисусу все царства мира, если он, падши, поклонится ему. Разве из этого не следует, что они с самого начала принадлежат Сатане? Как иначе он мог бы их предложить? Нельзя отдать то, что не ваше.

Верую в возвращение людей на грудь Отца. Откуда мы упали, туда мы вновь подымемся, и сделаем это посредством знания – Gnosis – посредством понимания духовных истин, завещанных нам Спасителем Иисусом, и посредством применения этих истин на деле. Верую, что при последнем слове судии вся тьма будет побеждена навсегда, и свет восторжествует навеки.

Как написано особенно возлюбленным учеником:

Et lux tenebris lucet, et tenebrae eam non comprehenderunt.

Во тьме всегда светит свет, и тьма не может ни понять, ни объять его. И так и будет: свет будет светить – иногда в самых удивительных и неожиданных местах.

Напоследок я задаю вам вопрос: «Внимательно посмотрите вокруг. Посмотрите критически, честно, непредвзято на этот мир. Посмотрите на страдания и нищету, на все зло этого мира и спросите себя: „Действительно ли Бог создал этот мир?“»

Вы вполне можете обнаружить, что вы тоже гностик.

Ну вот, больше мне нечего написать. Престол Петра скоро займет новый хозяин (которого, надеюсь, жопа будет обременять меньше, чем бедного Льва), и мне уже нельзя здесь показываться, когда он примет власть. Надо еще многое упаковать. Грустно видеть так много предметов, напоминающих о Льве: его папские туфли, драгоценности, его небольшое увеличительное стекло с золотой ручкой, даже флакон с мочой девственницы и редкими травами. Когда понтифик умирает, папские прислужники обычно срываются с цепи и хватают все, что можно, пока есть время, набивают карманы, заполняют мешки добычей. К счастью, Джулио де Медичи сделал все, чтобы в этот раз такого не случилось. Каждый получил то, что его по праву, и basta. Лев заслужил уважение. Я знаю, что Лев и я снова встретимся где-то, когда-то, в каком-то месте поближе к лучезарной груди Отца Небесного, а не в этом мире – выгребной яме. И когда мы встретимся, я встану перед Львом на колени и сделаю две вещи: поприветствую и попрошу прощения. Но пока это время не настало, как же сильно мне его будет не хватать!

Однажды я расскажу своей дочери Кристине все о Льве. Я расскажу ей все, и она поймет. Поймет и утешит меня в моем горе. А как же иначе, если я убил человека, которого любил, ради того, чтобы сохранилась философия, которой и я, и она живем?

Мы, итальянцы, любим говорить: Arrivederci! Что, как я думаю, и вежливее, и не так ранит, как грубое, холодное «Прощайте». Встретим ли мы друг друга еще в темном неопределенном будущем? Вероятно, сказать можно лишь: кто знает?

Ватикан, Рим, 28 декабря 1521 г.

FINIS

Примечания

1

Редакция последовала воле автора, поэтому все иноязычные слова и выражения, встречающиеся в тексте, оставлены без перевода.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Incipit prima pars

  1518 . Clementissime Domine, cuius inenarrabilis est virtus

  1478 и позже . Deus, qui neminem in te sperantem nimium affligi permittis

  1496 и далее . Libera, Domine, animam servi tui

  1503 и далее . Discedant onmes insidiae latentis inimici

  1509 и далее . Comrnendo te omnipotenti Deo, carissima soror

Incipit secunda pars

  1511 год и далее . Perduc eum, Domine, quaesumus, ad novae vitae

  1513 и далее . Esto eis Domine, turris fortitudinis a facie inimici

  1518 и далее . Ut Ecclesiam tuam sanctam regere et conservare digneris, te rogamus

  1520–1521 . Ессе, in culpa natus sum, et in peccato concepit me mater mea

  Эпилог . Et iam non sum in mundo

  Credo . .