«Ребекка с фермы «Солнечный ручей»»

Кейт Дуглас Уиггин Ребекка с фермы «Солнечный ручей»

От переводчика

«Дорогая Кейт Дуглас Уиггин,

Позвольте мне думать, что вы — Ребекка. Над Вашей книгой „Познания Пенелопы“ мне случалось в иные дни просиживать часами, но она служила пищей для ума, Ребекка же покорила мое сердце. Конечно, я вдоволь посмеялся, читая, но и наплакался тоже. Она подлинная, она живет! Она доставляет и мне много огорчений, но я люблю ее! Я бы весь мир обошел, чтобы ее найти… Но только я давно живу на свете, а она родилась лишь вчера. Впрочем, почему бы ей не быть моим ребенком? Можно мне ее удочерить? Ох, как же я завидую господину Аладдину! Почему он, а не я купил триста кусков мыла? Почему, ну почему?

С благодарностью — Ваш Джек Лондон.»

Письмо это было одним из тысяч полученных писательницей после выхода в свет ее романа «Ребекка с фермы „Солнечный ручей“». Как она приняла это письмо? Разумеется, обрадовалась, но не потеряла голову от изумления и восторга. В ту пору Кейт Дуглас Уиггин (1859–1923) была уже признанным мастером — ведь к тому времени увидела свет ее удивительная книга «Познания Пенелопы». Это произведение, созданное по следам путешествия в Европу, подарило читателям меткий, живой и интересный сравнительный анализ английского и американского менталитетов. Книга вызвала интерес у многих выдающихся американцев, и в первую очередь у Джека Лондона. А затем появились две книги о Ребекке Рэндалл. Первая — перед вами. Она вышла в свет в 1903 году и сразу покорила сердца. Последовало множество читательских откликов. В 1907 году вышел из печати второй том — «Новые рассказы о Ребекке» (не продолжение первой книги, а собрание ее «пропущенных» глав).

Сегодня произведения Уиггин подзабыты, разве что умная студентка американского колледжа протараторит в ответ на вопрос о Кейт Дуглас Уиггин: «Уиггин? Это „Тысяча и одна ночь“, детские сады и Ребекка!»

Ее адаптация сказок Шехерезады и по сей день считается лучшей на английском языке. И оттуда волшебник Аладдин в облике состоятельного американского предпринимателя перекочевал на страницы «Ребекки».

Для людей, далеких от литературы, главная заслуга Уиггин в другом. Она открыла первые в Штатах детские сады. Посвятила этому важному делу многие годы своей жизни, думая о том, как сделать малышей настоящими людьми. Но размышляла мудрая писательница не только о малышах, но и о мамах. Сколько талантливых женщин, обремененных заботами о больших семьях, зарыли в землю свои редкостные дарования! Это заботило тогдашних новоанглийских феминисток, которые вовсе не утверждали, что женщины могут обойтись без мужчин, а всеми силами способствовали тому, чтобы соотечественницы могли жить интересной, творческой жизнью на благо Америки и всего человечества.

«Ребекку» Кейт Дуглас написала, когда ей было уже за сорок. Она тяжело болела и, впервые за долгое время поди мн голову от подушек, увидела сквозь оконное стекло ту самую сцену, которая открывает роман. Смуглянка с длинными косами концом крошечного зонтика ударяет по спине возницу, просясь из дилижанса на скамейку рядом с ним. Внешне Ребекка, в чьих жилах текла испанская кровь, не напоминает пышноволосую блондинку, какой была Кейт Дуглас Смит (Уиггин она стала по мужу), но если кто-то из вас прочтет на английском языке книгу воспоминаний писательницы под названием «Сад моей памяти», то обнаружит немало сходных черт. В десять лет Кейт, как и ее Ребекка, вошла в период «героепочитания». Героев ей щедро дарили Библия, мифология, история, но прежде всего — литература.

Настоящими героями для впечатлительной и любознательной Кейт становились не только яркие и сильные персонажи из полюбившихся книг, но и их создатели. Любовь к неординарным, смелым, героическим натурам повелевала юной американке и самой проявлять жизненную смелость и отвагу. Когда Кейт было одиннадцать лет, в Штаты приехал Чарлз Диккенс. И девочка сумела не только познакомиться с ним, но и повести долгую беседу, которую писатель, вскоре тяжело заболевший, может быть, с улыбкой вспоминал на смертном одре. На вопрос Диккенса, какие из его книг она читала, Кейт Дуглас ответила, что прочла многое, но «Дэвида Копперфилда» уже успела перечитать шесть раз. И даже не это в особенности удивило великого писателя. Она сказала ему, что старается под воскресный день не читать вслух сцену смерти Стирфорта, потому что нельзя приходить к Богу с заплаканными глазами…

Итак, вы держите в руках первую книгу знаменитой дилогии о Ребекке. На ее страницах героиня проживает шесть лет своей жизни: читатель знакомится с девочкой-подростком, а прощается с семнадцатилетней девушкой. Как и другие романы, публикуемые в нашей серии, «Ребекку» следует отнести к жанру неувядающей сентиментальной литературы. В книге много стихотворных цитат из достойной, признанной и любимой многими поэзии.

Думается, вы полюбите девочку с затерянной фермы, чей образ назвал «прекрасным, волнующим, убеждающим» сам король американской прозы — Марк Твен. Полюбите потому, что увидите в ней то же, что увидели и чем были покорены великие мастера слова: врожденную доброту души, умение сострадать, а если надо — бесконечно терпеть и прощать. А главное, увидите, чем за это благодарит Судьба.

А. Шарапова

Глава I. «Нас семеро»

Вдоль пыльной дороги, ведшей из Мейплвуда в Риверборо, с грохотом мчался старый почтовый дилижанс. Дело было в середине мая, однако погода стояла словно в самом разгаре лета, а мистеру Джеремии Кобу, как ни жалел он своих лошадок, все же нельзя было забывать, что он везет почту. Дорога была холмистая, и на спусках наш возница обычно ослаблял поводья, откидывался назад и выставлял ногу вперед. При этом он надвигал на самые глаза затрепанную фетровую шляпу с полями и закладывал за щеку табачную жвачку.

Помимо почты, мистер Коб вез еще пассажирку — черноволосую, маленького роста девчушку в ситцевом платье с блестками и буфами. Легонькая и от природы непоседливая, она соскальзывала на кожаном сиденье то в одну, то в другую сторону, хоть и старалась изо всех сил удержаться посредине сиденья, упираясь ногами в пол, а затянутыми в простенькие перчатки руками — в стены дилижанса. Поскольку дилижанс чересчур часто то проваливался в колею, то подпрыгивал на камнях, маленькая путешественница все время ерзала на сиденье, роняла на пол свою смешную соломенную шляпку и при этом изо всех сил старалась держать ровно розовый зонтик, словно это было самое важное и ответственное из возложенных на нее дел. Помимо зонтика, в центре ее внимания был бисерный кошелек. Она расстегивала его всякий раз, когда дорога шла ровно, и удовлетворенно отмечала, что содержимое не пропало и не убыло.

Все эти мелкие детали были безразличны мистеру Кобу, который считал своим долгом лишь доставлять людей в пункт назначения, отнюдь не заботясь, насколько им хорошо и удобно. Он совершенно забыл о существовании маленькой пассажирки.

Когда Джеремия выходил утром из почтового отделения в Мейплвуде, к нему направилась женщина; она спросила, где тут почтовый дилижанс, отправляющийся в Риверборо, и не его ли зовут мистером Кобом. С женщиной была девочка лет десяти или одиннадцати, на вид ей можно было дать еще меньше. Мать помогла ей усесться в дилижанс, поставила рядом с дочкой сверток, положила букетик сирени и, наконец, расплатилась за дорогу, тщательно пересчитав заодно серебро в своем кошельке.

— Будьте любезны, пожалуйста, отвезите ее к моим сестрам в Риверборо, — попросила она. — Вы случайно не знаете Миранду и Джейн Сойер? Они живут в кирпичном доме.

Еще бы ему было не знать сестриц Сойер! Слава богу, он их знал как облупленных.

— Ну вот, ей нужно к ним, они ее ждут. Вы, пожалуйста, последите за ней. А то она имеет привычку по дороге заговаривать с людьми, заводить всякие знакомства, приглашать в гости. Такой уж характер. Ну, до свиданья, Ребекка. Смотри, не натвори чего-нибудь. Сиди смирно. Постарайся не испачкаться. Не мешай мистеру Кобу. — Знаете, она очень эмоциональная. Мы выехали вчера из Темперанса, переночевали у моей кузины — она живет в восьми милях отсюда — и сегодня утром…

— Ну все, мамочка! Не беспокойся, пожалуйста. Я ведь не первый раз еду.

Женщина усмехнулась и объяснила мистеру Кобу:

— Теперь она считает себя великой путешественницей и гордится этим.

— Ну, это же в самом деле было настоящее путешествие, — своенравным тоном вставила девчушка, — мы заперли ферму, уложили завтрак в корзину, а потом ехали и везли с собой ночные рубашки.

— Только не надо сообщать целой деревне про то, что мы делали, — сказала мать, прерывая пространное объяснение «опытной путешественницы». — Я же тебя предупреждала, — прошептала она, напоследок призывая к дисциплине, — что не следует говорить про ночные рубашки, носки и про… про другие подобные вещи, тем более говорить громко, когда вокруг столько людей.

— Знаю, мамочка, знаю! И больше не буду. Но только я хотела сказать… — Тут мистер Коб присвистнул, натянул поводья, и лошади плавно тронулись своим привычным путем.

— Я только хотела сказать, что путешествие — это когда… — дилижанс уже был в пути, и Ребекка высунулась из окна, завершая свою речь, — в поездку берут с собой ночные рубашки!

Предосудительное слово, пропетое высоким дискантом, резануло слух миссис Рэндалл. Она забрала со скамейки оставленные там покупки и забралась в стоящую возле станции повозку. Развернув коня в направлении дома, женщина на мгновение привстала и, держа руку козырьком, вгляделась в облачка пыли среди туманной дали.

— Миранда, глядишь, преуспеет… И я не удивлюсь, если это устроит Ребекка.

Уже полчаса дилижанс был в пути. Солнце, жара, пыль, размышления о том, что нужно будет сделать в большом городе, каким считали здесь Миллтаун, убаюкивали и без того медленный и неповоротливый ум возницы, так что он напрочь забыл о своем обещании присматривать за Ребеккой.

Вдруг сквозь громыхание колес и скрип упряжи ему послышался слабый голос. Вначале мистер Коб подумал, что звук издал сверчок, или древесная жаба, или пичуга, но, прикинув расстояние, с которого тот доносился, он повернул голову и увидел темный силуэт, высунувшийся из окна так, что это вызвало его опасение. Длинная черная коса развевалась по ветру. Одной рукой маленькая пассажирка придерживала шляпу, а в другой у нее был крошечный зонтик, которым она отчаянно размахивала, пытаясь привлечь к себе внимание возницы.

— Пожалуйста, послушайте! — кричала девочка.

Мистер Коб придержал своих лошадок.

— Скажите, место рядом с вами стоит каких-нибудь дополнительных денег? — спросила девочка. — Здесь сиденье скользкое, солнце бьет в глаза, а ваша повозка такая просторная — от тряски я уже вся в синяках! Окошко такое маленькое, что видны только части предметов. И я чуть не свернула себе шею, проверяя, не свалился ли на дорогу саквояж. Это мамин саквояж, он ей очень дорог.

Мистер Коб выслушал этот поток слов, содержавший изрядную долю критики в его адрес, и сказал шутливым тоном:

— Если хочешь, поднимайся сюда, наверх. Никакой дополнительной платы я не возьму. — Он спустился на землю, взял девочку на руки, посадил вперед и сам сел на прежнее место.

Ребекка расположилась на новом месте, аккуратно расправила подол платья и положила зонтик между собой и мистером Кобом. Потом она сняла шляпку, стянула белые перчатки и сказала довольным тоном:

— Вот так лучше! Это действительно похоже на путешествие. Теперь я чувствую себя настоящей пассажиркой, а там, внизу, я была как курица в запертом курятнике. Мы ведь еще долго-долго будем ехать, да?

— Конечно, мы же еще только начали наш путь, — добродушно ответил мистер Коб, — нам ехать еще два часа с лишним.

— Только два часа! — разочарованно вздохнула Ребекка. — Это будет половина второго, мама доберется до своей двоюродной сестры Энн, а на ферме дети уже пообедают и Ханна уберет со стола. Я кое-что взяла с собой поесть, потому что мама считает, что неприлично приезжать в дом голодной, тогда ведь тете сразу надо будет меня кормить. Хороший сегодня день, правда?

— Уж очень жарко. Ты бы раскрыла свой зонтик.

Ребекка расправила на скамейке подол платья и проговорила в ответ:

— Нет, не надо. Я никогда его не раскрываю на солнце. Розовый цвет ужасно выгорает. Я только в пасмурные дни выхожу с зонтиком, да и то по воскресеньям. А как только выглянет солнце, я его сразу прячу. Это самая дорогая для меня вещь на свете. Я очень его берегу, этот зонтик.

Тут в неповоротливом уме мистера Коба промелькнула мысль, что у него под боком примостилась птичка не того оперения, к которому он привык в своей повседневной жизни. Он положил кнут, вытянул ногу, снял шляпу, заложил за щеку изрядную порцию табака и, приведя таким образом в порядок свои мысли, впервые посмотрел на пассажирку. В ответном взгляде девочки читались дружелюбие и детское любопытство.

Миткалевое выцветшее платьице с надставленным лифом было очень опрятным. Из узкой горловины выглядывала худенькая загорелая шейка, а головка девочки казалась слишком маленькой, чтобы выдерживать густые черные волосы, заплетенные в толстую, доходящую до талии косу. На ней были странная соломенная шляпка с козырьком — совсем не детский фасон — и старенькие украшения, начищенные по случаю визита к родственницам. Шляпку украшали бант цвета буйволовой кожи и пучок иголок дикобраза, черных с оранжевым, которые торчали над самым ухом, придавая пассажирке весьма необычный вид. Черты ее лица не отличались ничем особенным; на то, какие у нее нос, подбородок, щеки, мистер Коб не обратил внимания. Но зато глаза… Под сводами красивых бровей они полыхали подобно двум звездам, озаряя все вокруг себя. Это был взгляд существа, любознательного настолько, что казалось, его любознательности не было предела. Пристальный взгляд девочки был запоминающимся и таинственным. Смотрела ли она на какой-то предмет, на природу, на человека — создавалось впечатление, что за внешней формой она усматривает что-то еще. Однако описать, определить ее глаза не представлялось возможным. Школьный учитель и священник в Темперансе пытались это сделать, но не сумели. Молодая художница, которая приезжала на лето рисовать с натуры красный амбар, разрушенную мельницу и мост, позабыла все местные достопримечательности, увидев Ребекку, и ей захотелось во что бы то ни стало запечатлеть лицо девочки — маленькое, простое личико, освещенное парой поразительных глаз; в них таилось столько скрытой силы и проницательности, что каждый, кто в них заглядывал, чувствовал, что эти глаза видят его насквозь.

Мистер Коб, однако, был далек от столь высоких материй. Он лишь сказал на другой день своей жене, что одна девочка так посмотрела на него, что чуть не убила его своим взглядом.

— Мисс Рос, молодая дама, которая пишет красками, подарила мне зонтик, — заговорила Ребекка после того, как рассмотрела лицо почтальона. — Обратите внимание на эту розовую гофрированную оборку. А эти белые наконечник и рукоятка — они из настоящей слоновой кости! На рукоятке как будто шрамы. Я не проследила за Фанни, и она жевала и сосала эту рукоятку. Потом я уже ей больше этого не позволяла.

— Фанни — это твоя сестренка?

— Да, одна из сестер.

— Сколько же их у тебя?

— Нас всех вместе — сестер и братьев — семеро. Вы знаете такой стишок?

И дик был вид ее степной, И дик простой наряд, И радовал меня красой Малютки милый взгляд. «Всех сколько вас, — ей молвил я, — И братьев, и сестер?» — Всего? Нас семь! — и, на меня Дивясь, бросает взор.[1]

Мы все время читаем его в школе, и ребятам он уже до смерти надоел. А моих сестер и братьев зовут вот как. Самая старшая — Ханна, дальше иду я, потом Джон, потом Дженни, потом Марк, потом Фанни, а потом Мира.

— Хорошо, когда такая большая семья.

— А другим кажется, что она уж слишком большая! — проговорила Ребекка с такой недетской печалью, что мистер Коб пробормотал: «Ну и ну!» — и положил за щеку большущий брикет табака.

— Они все такие хорошие, но маме с нами много заботы, и денег много уходит на еду, — журчала она, как ручеек. — Мы с Ханной много лет только и делали, что клали малышей в кроватку и вынимали оттуда. Но это закончилось. Теперь нам хорошо: дети выросли, залог мы погасили.

— Но, наверно, у мамы еще кто-то будет?

— Нет, нас уже не прибавится. Так мама сказала, а она всегда выполняет свои обещания. После Миры дети уже не появлялись, а Мире сейчас три года. Папа умер в тот самый день, когда родилась Мира. Тете Миранде хотелось, чтобы в Риверборо привезли Ханну, а не меня. Но мама ею дорожит, она лучше управляется по хозяйству, чем я. То есть Ханна лучше все делает. Но я маме сказала перед отъездом, что если в мое отсутствие еще появится маленький, то чтобы за мной прислали, и тогда мы с Ханной будем сидеть с маленьким, а мама будет готовить и работать на ферме.

— А, так вы живете на ферме. Где же она? Это там, откуда мы едем?

— Нет. По-моему, оттуда до фермы тысяча миль. Мы ездим из Темперанса на повозках. Добираемся до кузины Энн и там ложимся спать. Потом встаем и доезжаем до Мейплвуда, это где станция. До нашей фермы отовсюду далеко. Правда, от школы и Дома собраний — они в Темперансе — всего две мили до фермы… Ехать с вами наверху так же хорошо, как взбираться на колокольню при Доме собраний. Я знаю одного мальчика, который лазил на эту колокольню. Он говорил, что с высоты люди и коровы кажутся какими-то мушками. Мы еще ни одного человека не встретили по дороге. А коровы меня разочаровали — они вовсе не кажутся такими маленькими, как он говорил. Они такие же большие, как всегда. Вечно мальчишки рассказывают всякие небылицы, а мы, как дурочки, верим всему, что они говорят. И совсем они не залезают высоко, и не уходят далеко, и не оставляют дом надолго, и не бегают они быстро — все это неправда!

Мистер Коб вытер губы тыльной стороной ладони и открыл от изумления рот. У него было такое чувство, словно он прыгал с вершины на вершину, едва успевая переводить дыхание.

— Я что-то не могу сообразить, где ваша ферма, — сказал Коб, — я в Темперансе вообще-то бывал, даже случалось пожить там. Как зовут твоих…

— Рэндаллы. Маму зовут Аурелия Рэндалл. А мы — вот, по порядку: Ханна Люси Рэндалл, Ребекка Ровена Рэндалл, Джон Галифакс Рэндалл, Дженни Линд Рэндалл, Маркус Рэндалл, Фанни Эльстир Рэндалл и Миранда Рэндалл. Половину из нас называла мама, а другую половину — папа. Что касается Миры, то тут оба согласились, что ее надо назвать в честь тети Миранды — это которая в Риверборо. Они думали, что это будет к добру. Оказалось, что нет… Теперь мы зовем ее просто Мирой. Вообще, нас всех называли в чью-нибудь честь. Ханну — в честь героини одной детской книжки. Меня — в честь сразу двух героинь Вальтера Скотта. Вы читали «Айвенго»? Там есть Ребекка и леди Ровена. Джон Галифакс — это тоже был герой книги. А Марка назвали в честь его дяди — маркиза де Лафайета. Он умер рано, как и его брат, потому что они были близнецы. Близнецы многие умирают в молодости, а если рождается тройня, то они вообще долго не живут. Вы это знаете, мистер Коб? Мы его, конечно, зовем не Маркусом, а просто Марком. Дженни назвали в честь одной певицы, а Фанни — это была такая очень красивая танцовщица. Но мама с этими двумя именами попала впросак. Потому что Дженни, когда начинает петь, фальшивит в каждом такте. А Фанни у нас такая неуклюжая, что ее прозвали колченожкой. Мама хотела переназвать их — Джейн и Фрэнсис. Но не решилась, потому что папе это не понравилось бы. Мама говорит, что мы всю жизнь должны у покойного папы просить прощения. И что, если бы мы его слушались, он был бы еще жив. Ну вот, я, наверно, все про нас рассказала, — закончила Ребекка весьма серьезно.

— Да, больше уж нечего прибавить, — отозвался мистер Коб. — Похоже, твоя мама все имена разобрала. А у тебя, однако, отличная память. Не иначе, с уроками у тебя никаких трудностей.

— Почти никаких. Главная трудность, что ходить на них надо в туфлях. Вот эти почти новые, но мне их хватит на полгода, не больше. Мама велит беречь, а как беречь? Разве что снимать и идти в школу босиком. Но в Риверборо я так не смогу, мне стыдно будет перед тетей Мирандой. Я, как только приеду и устроюсь у тети, сразу пойду в школу. А через два года поступлю в специальную школу для девочек. Мама считает, что меня там хорошо подготовят. Я собираюсь стать, когда окончу эту вторую школу, художницей, как мисс Рос. Во всяком случае, мне этого хочется. А мама считает, что я должна учить детей.

— Послушай, а ваша ферма — это не у старого Хобза?

— Нет, наша ферма Рэндаллов. Так, во всяком случае, называет ее мама. А я ее называю «Солнечный ручей».

— Главное, знать — где. А как называется — не все ли равно? — категоричным тоном заявил мистер Коб.

Сверкающие глаза Ребекки вперились в него чуть ли не с укоризной.

— Вот, ивы как все! Очень даже важно, как называются вещи. Когда я говорю «ферма Рэндаллов», вы представляете себе, какая она?

— Ну, нет, едва ли, — пробормотал Коб.

— А когда я говорю «ферма Солнечный ручей», — тогда?

Мистер Коб сразу почувствовал себя рыбой, взятой из родной стихии и брошенной задыхаться на берегу. Он непременно должен был дать ответ, потому что глаза Ребекки насквозь прожигали его, он даже ощутил жжение в лысине у затылка.

— Должно быть, у вас там ручей протекает.

Ребекка была разочарована, но разочарована слегка, не безнадежно.

— Ну, ну! Пока еще не горячо, но слегка потеплело. Да, в самом деле, там есть ручей, но это не обычный ручей. У него по бережкам молодые деревца и кустики, он мелкий-мелкий и так хорошо журчит… У него белое песчаное дно с блестящими камушками. Как только покажется солнце, ручей сразу его ловит и поэтому весь день сверкает, искрится! А у вас не урчит в животе? У меня — да. Я так волновалась, что мы упустим дилижанс, что даже не смогла съесть свой завтрак.

— Ну, так ты позавтракай. Я пока не буду. Вот приеду в Миллтаун, там выпью кофейку с пирожным.

— Вот бы мне увидеть Миллтаун! Мне кажется, он даже больше и красивее, чем Уорехам. Он, наверно, такой, как Париж. Мисс Рос рассказывала мне про Париж. Она купила там вот эти вещи — розовый зонтик и бисерный кошелек. Посмотрите, какая у этого кошелька застежка. У меня тут двадцать центов, и мне их надо растянуть на три месяца. Это на бумагу, чернила и почтовые марки. Мама говорит, что тетя Миранда не сможет тратиться на эти вещи, потому что и так она меня будет кормить, одевать и платить за мои учебники.

— Да, но это неправда, что Париж большой город, — пренебрежительно констатировал мистер Коб. — Во всем Мэне нет более скучного города. Я много раз там был.

Ребекке снова пришлось разъяснить мистеру Кобу, тактично и спокойно, однако решительно и твердо.

— Я имела в виду не этот Париж, а столицу Франции, туда надо добираться пароходом, — начала она поучительно, — и у меня в учебнике географии написано про французов, что они веселые, обходительные, любят танцы и легкое вино. Я потом спрашивала у учителя, что такое легкое вино, и он объяснил, что это похоже на молодой сидр или, скажем, на имбирную шипучку. Я иногда закрою глаза и представлю себе Париж. Вижу много красивых дам: они весело танцуют и у всех розовые зонтики, бисерные кошельки… А важные господа тоже с ними танцуют и попивают имбирную шипучку. А вы можете открытыми глазами смотреть на Миллтаун!

— И Миллтаун тоже не бог весть что за город, — произнес Коб с видом человека, перебывавшего во всех городах мира и не увидевшего там ничего особенного. — Вот погоди, я сейчас брошу эту газету на крыльцо мисс Браун.

Ш-ш-ш! И газета приземлилась там, где подобало, — на кукурузной циновке перед дверью, затянутой сеткой от москитов.

— Ух, как здорово! — в восторге закричала Ребекка. — Вы прямо как тот метатель ножей, которого Марк видел в цирке. Вот если бы целая улица была из таких домов, и везде циновки у дверей, и на каждую циновку чтобы вы кидали газету!

— Бывало, мне случалось и промахнуться, — проговорил мистер Коб с горделиво-лучезарной улыбкой. — Если твоя тетя Миранда позволит и если дилижанс будет свободен, я тебя свожу этим летом в Миллтаун.

Трепет приятного возбуждения охватил все существо Ребекки — от новых туфель до соломенной шляпки и черной косы. Она пылко припала к коленям мистера Коба и проговорила сквозь слезы изумления и радости:

— Подумать только! Я увижу Миллтаун. Это все равно как если бы явилась Дева Мария, выслушала все мои желания и тут же исполнила! Вы читали «Золушку», «Желтого карлика», «Заколдованную лягушку», «Золотокудрую волшебницу»?

— Нет, — после непродолжительного раздумья робко выговорил мистер Коб. — Как-то мне не приходило в голову заняться чтением таких книг. А ты-то — когда ты успела столько прочесть?

— Ах, я много читала всяких книг — и папиных, и мисс Рос, и у разных моих учителей, и все, что выдают в библиотеке воскресной школы. Я читала «Фонарщика», «Вождей кланов», «Айвенго», «Наследника мисс Рэдклифф», «Кору, жену доктора», «Дэвида Копперфилда», «Золото Чикери», «Жизнеописания» Плутарха, «Тадеуша из Варшавы», «Странствие пилигрима», еще много всякой всячины. А вы какие книги читаете?

— Из этих книг я ни одной не читал. А раньше много читал. Я и теперь читаю разные альманахи: «Уик Аргус», «Агроном штата Мэн»… Вот мы проехали реку, теперь будет пологий подъем, и когда въедем наверх, то увидим колокольни Риверборо. Я ведь живу всего в полумиле от вашего кирпичного дома.

Ребекка вдруг принялась нервно перебирать подол и ерзать на сиденье.

— Я совсем не думала бояться, — беспокойно проговорила она, — но, кажется, я все-таки побаиваюсь — так, самую малость… Когда вы сказали, что дом уже близко, мне стало страшно.

— Ну что, вернемся к маме? — в шутку спросил мистер Коб.

Ребекка бросила на него взгляд, исполненный отваги, и гордо проговорила:

— Ни за что я не пойду на попятный! Мне страшновато, это правда, но ведь стыдно бежать. Хотя войти в дом к тетушке — это все равно что спуститься в темный подвал. Там кто угодно может повстречаться: людоеды, великаны — я уже говорила на эту тему с Ханной — или же эльфы, красавицы, заколдованные лягушки. А тут, в деревне, есть главная улица, как в Уорехаме?

— Ну, пожалуй, можно назвать главной ту улицу, где живут твои тети Сойер, но только на ней нет ни магазинов, ни мельниц. Это ведь жалкая деревушка, где на всех жителей одна лошадь. Вот если переплыть на лодке на тот берег, там еще есть на что поглядеть.

— Жаль! — вздохнула девочка. — А как было бы здорово проехать по настоящей главной улице, сидя вот так же высоко, и чтобы еще была пара великолепных лошадей, И у меня над головой розовый зонтик, и чтобы весь город восхищался: «У кого это такая сирень? Кто хозяйка этого чудесного плетеного саквояжа?» Как будто красивая богатая дама выехала себя показать… Прошлым летом в Темперанс приезжал на гастроли цирк, и утром было устроено шествие. И мама нас повела, чтобы мы посмотрели хотя бы шествие, потому что на представление не было денег. Миру мы привезли с собой в колясочке.

Мимо нас вели прекрасных лошадей, везли зверей в клетках, клоуны скакали верхом. А в самом конце ехала маленькая, красная с золотом, карета, запряженная двумя пони, и в ней на бархатном сиденье расположилась укротительница змей в атласном платье с блестками. Вы знаете, мистер Коб, это была несравненная красавица: просто дух захватывает и холод пробегает по спине, когда на нее смотришь. Вы понимаете, что это значит? Было у вас в жизни что-то такое, от чего вы так же не могли опомниться?

Мистер Коб в самом деле не мог опомниться и только, желая как-то выкрутиться, пробормотал:

— Я что-то не помню никаких таких особенных парадов, у нас их и не было. Вот постой-ка! Я сейчас положу кнут, распрямлюсь, и мы помчимся. Ты положи себе на колени сирень, раскрой свой зонтик, и родственники будут на нас глазеть не отрываясь!

Девочка после этих слов просияла от радости, но потом вдруг изменилась в лице:

— Я забыла… Мама ведь меня сажала не с вами, а туда, в дилижанс. Может быть, она хотела, чтобы я сидела внутри, когда мы приедем к тете Миранде. Наверно, в дилижансе вид у меня более светский. Сейчас я подскакиваю, подол у меня разлетается, а так я открою дверцу и чинно выйду наружу, как заправская пассажирка. Пожалуйста, остановитесь на минуточку, я пересяду.

Возница ласково осадил лошадей, взял пассажирку на руки и пересадил вниз, а потом положил рядом с ней букет сирени и зонтик.

— Ну вот, мы совершили большое путешествие, и теперь мы добрые, старые знакомые. Ты не забудешь про Миллтаун?

— Ни за что! — горячо воскликнула Ребекка. — Вы ведь тоже будете помнить, правда?

— Конечно! Богом клянусь, — торжественно произнес мистер Коб, забираясь обратно на свой насест, и, пока дилижанс громыхал по сельской улице между зелеными рядами кленов, все глядевшие из окон домов видели маленького загорелого эльфа в ситцевом платье с буфами, одной рукой прижимавшего к себе огромный букет, а другой державшего зонтик. Самым любознательным удалось проследить, что дилижанс подъехал к боковому крыльцу старого кирпичного дома. Ситцевая складочка поднималась и опускалась над сильно бьющимся сердцем, щеки то бледнели, то краснели, и слезы затуманивали пару блестящих глаз — путешествие Ребекки подошло к концу.

— Стало быть, дилижанс повернул к девочкам Сойер и зашел с бокового крыльца, — говорила миссис Перкинс своему мужу. — Это, должно быть, племянница из Темперанса. Они, насколько я помню, когда писали Аурелии, то звали к себе старшую, Ханну. Но Аурелия отвечала, что ей больше хотелось бы позаботиться о Ребекке. Девочкам ведь все равно, на кого потратить деньги. Так что это приехала Ребекка. Для нашей Эммы Джейн это была бы хорошая компания, вот только я не верю, что Ребекку выдержат три месяца. Она смуглая, все равно как индеец, и без конца что-нибудь затевает. Говорят, будто бы один из рода Рэндаллов был женат на испанке, кажется, тот самый Рэндалл, который учил в пансионе языкам и музыке. И сын их Лоренцо был такой же смуглолицый. Ну, и эта девочка тоже. Впрочем, испанская кровь — это совсем неплохо. Испанки в большинстве своем порядочные женщины.

Глава II. Родственницы Ребекки

Их прозвали девочками Сойер еще в ту пору, когда Миранде было восемнадцать, Джейн — двенадцать, а Аурелии — восемь лет. Они активно участвовали во всевозможных событиях деревенской жизни, и когда в Риверборо вошло в обычай думать и рассуждать, то и сестры Сойер не захотели отставать от других. К тому времени, когда начинается наша история, Миранде и Джейн шел уже шестой десяток, но в Риверборо их по-прежнему называли девочками Сойер. Обе они остались девицами, тогда как их младшая сестра Аурелия сделала романтическую партию, как выражалась она сама, или заведомо проигрышную ставку, как характеризовали ее замужество старшие сестры.

— Уж лучше быть старой девой, чем так, — утверждали Миранда и Джейн, и, по-своему, они были правы.

Романтический элемент, несомненно, присутствовал в этом браке хотя бы уже потому, что душа мистера Рэндалла не лежала ни к сельскому хозяйству, ни к торговле: он был избранником муз. Он вел занятия в певческих школах (тогда в провинции были такие школы, где занятия велись один раз в неделю) пяти или шести ближних городков; он играл на скрипке, нес обязанности распорядителя на танцевальных вечерах, по воскресеньям изумительно пел в церкви. Кроме того, он обучал нескольких нескладных парней, которым настало время выходить в свет, замысловатым па контрдансов, шотландских танцев и мазурок. И еще он был заметной фигурой на всех общественных ассамблеях, хотя в то же время упорно избегал всяких чисто мужских сходок в таверне, на торгах или на мосту.

Волосы у него были длиннее, руки белее, обувь изящнее, а манеры изысканнее, чем у его более благоразумных сверстников. Короче говоря, единственной сферой жизни, в которой он не блистал, было добывание хлеба насущного для поддержания жизни. По счастью, обязанностей у него было немного. Его отец и брат-близнец умерли еще тогда, когда Лоренцо был мальчишкой. А мать, проявившая свою личность единственно в том, что дала сыновьям-близнецам необычные имена — Марк де Лафайет Рэндалл и Лоренцо де Медичи Рэндалл, занималась изготовлением пальто, чтобы свести концы с концами и дать образование детям. Впрочем, и ее уже давно не было на свете. А при жизни мать часто говаривала жалобным тоном: «К сожалению, между моими близнецами дарования распределились неравномерно: Лоренцо просто невероятно талантлив, а Лафайет, если выживет, го будет человек сугубо практический».

Но и Лоренцо оказался достаточно практичен для того, чтобы добиться руки самой богатой невесты в деревне.

— Да, — вздыхала госпожа Рэндалл, — опять же… если бы они могли сразу оба жениться на Аурелии Сойер, вот было бы хорошо. Талантливый Лоренцо разбазарил бы ее приданое, а практичный Лафайет сохранил бы свою часть и еще приумножил.

Скромная часть сбережений Сойеров, отведенная Аурелии, вкладывалась красивым и неудачливым Лоренцо Медичи то в одно, то в другое дело. Изящным жестом он отсчитывал некоторую сумму каждый раз, когда рождение сына или дочери благословляло их семейный союз.

— Это будет подарок нашему маленькому чаду, Аурелии. Заначка на черный день.

Однако со временем заначки становились все мизернее, и старые заначки тоже понемногу таяли.

Миранда и Джейн решили махнуть рукой на Аурелию после того, как она вышла за Лоренцо де Медичи Рэндалла. Тем временем неудачливая чета перепробовала все возможности в Риверборо и в соседних землях, но постепенно ртуть на шкале их благополучия упала так низко, что им ничего другого не оставалось, как только перекочевать в Темперанс. Там они и осели, предоставив судьбе творить с ними все самое худшее. И судьба не преминула воспользоваться случаем.

Старшие сестры писали Аурелии два или три раза в год, посылали скромные, но необходимые подарки детям к Рождеству, однако наотрез отказывались покрывать расходы Лоренцо де Медичи, которые неуклонно росли ввиду прибавления семейства. Последним его приобретением — сделанным незадолго до рождения Миранды (имя, данное в надежде на милости, так и не явленные) — была маленькая ферма, расположенная в двух милях от Темперанса. Аурелия управляла ею сама, и в конце концов ферма эта стала и домом, и тем местом, где неудачливый Лоренцо окончил свои дни и откуда его понесли на кладбище. Как говаривали люди, он все оттягивал свой уход и ничего не придумал лучше, как покинуть мир в день появления на свет Миры.

Вот в этом-то беспечном имении и росла Ребекка. Все было так же, как в других семьях: двое-трое детей хорошенькие, а остальные невзрачные; трое умненькие, двое не хватавшие звезд с неба, но бравшие прилежанием, еще двое и тупицы, и лентяи. Ребекке, как и ее отцу, все давалось легко, и она была его лучшей ученицей. Она обладала прекрасным слухом, танцевала без долгих тренировок и неплохо выводила мелодии на мелодеоне, хотя не знала ни одной ноты.

Любовь к книгам Ребекка унаследовала от матери. Когда в доме появлялся кем-нибудь подаренный новый роман, Аурелия забывала, что надо мести пол и кормить детей. Но книги, по счастью, заносились в дом редко, не то дети ходили бы голодные и оборванные.

Однако на Ребекку повлияли и другие силы: черты неведомых предков явно сказывались в ее облике и складе. Лоренцо де Медичи, в сущности, был натурой вялой и бесхребетной, Ребекка же была вся воодушевление, вся огонь. Отцу явно недоставало энергии и отваги, дочерней же решимости с лихвой хватило бы на двоих, а неукротимости — на пятерых. С другой стороны, если у миссис Рэндалл и Ханны не было чувства юмора, то для Ребекки смешить и находить поводы для смеха казалось столь же естественным, как ходить и разговаривать.

Разумеется, не все хорошие черты родителей и многочисленных добропорядочных родственников перешли к Ребекке, равно как не могла она не унаследовать кое-каких греховных слабостей. Девочка не обладала ни усердием своей сестры Ханны, ни здоровой выносливостью крепыша Джона. Волевое начало нередко граничило в ней с упрямством, и то, что многие вещи давались ей легко, приводило к нетерпеливой раздражительности перед лицом сложных задач или трудоемкой работы. И вот такой характер, со всеми присущими ему достоинствами и слабостями, располагал в обстановке фермы полнейшей свободой. Дети подрастали, трудились, ссорились между собой, ели что придется и спали где попало, любили друг друга и родителей горячо, но без пылкой страсти и девять месяцев в году учились, кто как мог.

В результате такого образа жизни Ханна, воспитываемая внешними обстоятельствами, росла старательным, скучным и ограниченным существом. В то же время Ребекка, которой ничего, казалось, не было нужно, помимо пространства, где можно свободно действовать, и знания некоторых необходимых для самовыражения понятий, развивалась по преимуществу изнутри. Ее разнородные силы пришли в движение, едва она появилась на свет. Эти никем не управляемые силы жили, однако, в согласованном движении, но в каком направлении они развиваются — этого никто не знал, и меньше всего сама Ребекка. Поле для проявления ее творческих задатков было весьма тесным. Сегодня она взбивала яйца с кукурузной мукой, а завтра — с молоком. Волосы Фанни она сегодня зачесывала на левый пробор, завтра — на правый, а послезавтра — на прямой. И еще она разыгрывала с братьями и сестрами разные забавные инсценировки, героями которых были исторические личности или персонажи любимых книг. Ребекка развлекала мать и все семейство, и при этом ее никогда не принимали всерьез. Отмечали в ней ум, раннее развитие, но никто не считал ее выдающейся в каком-нибудь одном отношении.

Аурелия, пережив множество страданий в браке с гением, каковым она, безусловно, считала Лоренцо, а затем потеряв его, стала отдавать предпочтения самым простым, обыкновенным вещам. А Ребекка была для нее существом странным. Но надо сказать, что Ребекке увлечения и интересы матери казались, в свою очередь, жалкими, ущербными.

Ханна была любимицей матери — если только можно было признать за Аурелией сильные пристрастия. Выделять одних детей и пренебрегать другими могут благополучные женщины, а вдова, вынужденная одевать и кормить семерых детей на пятнадцать долларов месячного дохода, не может позволить себе такой роскоши, как предпочтения. Однако Ханна в свои четырнадцать лет была для Аурелии своего рода компаньонкой и партнером. Если Аурелия была занята в амбаре или на огородах, то в доме хозяйничала Ханна. Ребекка, конечно, тоже исполняла некоторые предписанные ей обязанности: следила, чтобы младшие дети не убились и не убили друг друга, кормила домашнюю птицу, собирала щепки, рвала клубнику, вытирала посуду — но вообще Ребекка считалась безответственной, а потому Аурелия, постоянно нуждаясь в опоре (на одаренного Лоренцо трудно было положиться вполне), обрела таковую в Ханне.

Ханна, на которую возложены были главные тяготы, даже на своем облике несла их зримый отпечаток: у нее были худое, изможденное лицо и резкие жесты. Но на эту самостоятельную, послушную девочку во всем можно было положиться, и по этой причине тетушки стремились зазвать в Риверборо именно ее. Они готовы были сделать ее полноправным членом своей семьи, предоставив ей пользоваться всеми преимуществами своего привилегированного положения. В последний раз Миранда и Джейн видели своих племянников лет семь назад, но они с удовольствием припоминали, что Ханна во все время разговора помалкивала, и уже по одному этому им казалось желательным ее общество. Ребекка же вела себя совершенно иначе. Сперва она привела в комнату собаку, наряженную в костюмчик Джона. Потом, когда ей велели позвать троих младших детей на завтрак, она заперлась с ними в чулане, принялась изо всей силы драть им щеткой волосы и после этого привела их к столу до такой степени потных и промасленных, что матери сделалось стыдно.

Обычно лоб у Ребекки обрамляли аккуратные черные завитки, но для данного случая она устроила у себя на голове нечто странное: прямо от пробора спустила на лицо пышный завиток. Ханна незамедлительно обратила внимание матери на Ребеккины парикмахерские причуды, Аурелия тут же отвела причудницу в соседнюю комнату и велела привести себя в христианский вид. Материнский наказ был воспринят Ребеккой чересчур буквально, потому что за две минуты она придала себе невероятно благочестивый вид, что, в свою очередь, тоже изумило тетушек, хотя не так напугало, как первоначальное явление.

Эти шалости вообще-то случились исключительно из-за нервного возбуждения, которое было вызвано натянутым, унылым и воинственным видом тети Миранды Сойер.

Воспоминание семилетней давности так живо воскресло в памяти старых дев, что письмо Аурелии привело двух незамужних обитательниц кирпичного дома в неописуемый ужас. В письме говорилось, что без Ханны Аурелия никак не сможет обойтись еще по меньшей мере несколько лет, зато Ребекку она может прислать хоть завтра. В конце была приписка, что предложение она принимает с благодарностью и верой, что влияние школы, церковного прихода и дома Сойеров послужит Ребекке во благо.

Глава III. Две сестры, два сердца

— Я, право, не рассчитывала, что мне когда-нибудь придется воспитывать ребенка, — говорила Миранда, складывая письмо Аурелии и убирая в ящик под светильником. — Я надеялась, что Аурелия хотя бы пришлет ту девочку, о которой мы просим, но она решила воспользоваться нашей добротой и сбыть с рук дикарку. Как же это на нее похоже!

— Однако вспомни, уговор все-таки был: если Ханна не сможет приехать, то пусть приедет Ребекка или даже Джейн.

— Да, помню, и все же я не думала, что Аурелия так уцепится за наше предложение, — проворчала Миранда.

— Когда мы ее видели, она еще была совсем маленькая. Может быть, за это время она исправилась.

— Скорее всего, она еще больше испортилась!

— Тогда следует вернуть ее на путь истинный, и нам это поставят в заслугу, — пыталась возражать Джейн.

— На нас посмотрят как на двух дур, вот и все. Если мать не смогла сделать из нее человека, то уже никто и ничто ее не исправит.

В таком подавленном и гнетущем настроении Миранда пребывала вплоть до того дня, когда Ребекке надлежало вселиться в каменный дом.

— Если еще до ее приезда на нас свалилось столько обязанностей, то что же будет дальше? Да, про отдых придется забыть! — вздыхала Миранда, развешивая по веткам барбариса кухонные полотенца.

— Ну, Ребекка не Ребекка, а в доме-то прибраться все равно не помешает, — убеждала Джейн. — Вот только зачем так уж все выскребать и вылизывать? Приедет ребенок — и хорошо. Лучше давай сходим к Ватсону и купим все что необходимо.

— Ты не знаешь Аурелию, а я знаю, — отозвалась Миранда. — Я видела это ее хозяйство и эту ораву ребятишек, которые донашивают вещи друг за другом и никогда не знают, где зад, а где перед. Я не представляю себе, как он и будут жить дальше. Ты представляешь? Эта девчонка явится сюда не иначе как с мешком обносков, своих и чужих. Туфли Ханны, нижнее белье Джона, носки, скорее всего, Марка… Мне кажется, она в жизни не надевала на палец наперстка. Но это-то дело поправимое. Я купила отрез небеленого муслина и еще кусок грубой коричневой ткани, так что мы ее займем делом. Разумеется, у нее совсем нет привычки за собой убирать, она наверняка не знает, что такое тряпка для пыли. Для нее наш образ жизни так же непонятен, как для какой-нибудь язычницы.

— Конечно, ей поначалу будет непривычно, но она может оказаться послушнее, чем мы думаем.

— Хоть бы она не пропускала мимо ушей, что ей говорят, а уж послушание…

Миранда Сойер, как всякое живое существо, обладала сердечной мышцей, но она служила ей лишь для того, чтобы накачивать и прогонять по телу кровь. Она вообще-то была натурой честной, справедливой, совестливой, бережливой, трудолюбивой, регулярно посещала церковь и воскресную школу, занималась миссионерством, состояла в Библейском обществе. Однако, при всех этих ее хладнокровных добродетелях, нормальный человек испытывал тоску хотя бы по одному «теплому» пороку или несовершенству, ему прямо-таки мечталось, чтобы она сделала какую-нибудь промашку, потому что без этого трудно было поверить, что она живая. Образование ее ограничилось ближайшей окружной школой, а все ее желания и амбиции не простирались дальше домашнего хозяйства, фермы и сыроварни.

Что касается ее сестры Джейн, то она в свое время окончила хорошую частную школу, а потом — пансион для девиц (как, кстати, и Аурелия); в результате по прошествии лет в разговоре и манерах старшей сестры, с одной стороны, и двух младших — с другой, стала заметна определенная разница.

У Джейн было еще одно преимущество перед Мирандой: она познала печаль. Дело было не только в общей для всех утрате родителей, которые хорошо пожили на свете. В юности Джейн была обручена с молодым человеком по имени Том Картер. К сожалению, юноша ничего не имел за душой, однако со временем мог нажить состояние. Но началась война. Том попал в первый же призыв. Джейн любила его тихой любовью, больше напоминавшей дружбу. Подобное чувство питала она к своему родному краю. Однако бои, опасности, тревоги военного времени — все это пробудило чувства иного рода. Жизнь стала представляться чем-то иным, нежели круговорот готовки, шитья, мытья и хождений в церковь. Сплетни и пересуды исчезли из деревенских разговоров. Взамен пустяков явилось значимое: святая скорбь жен и матерей, муки отцов и мужей, самоотвержение и сострадание, потребность разделить общее бремя. Мужчины и женщины закалились, окрепли в дни горестей и опасностей, постигших страну, и Джейн тоже пробудилась от смутных грез юности: новые упования, новые опасения, новые цели наполнили новым содержанием ее жизнь. Затем, после года жестоких тревог, когда всякий открывал газету с чувством смятения и ужаса, пришла телеграмма с известием, что Том смертельно ранен. И Джейн, не спросив разрешения у родителей, собрала свой багаж и двинулась на юг. Она успела прибыть вовремя — чтобы держать руки Тома в часы невыносимой боли, чтобы явить ему преданное сердце примерной дочери Новой Англии, пылающее любовью и горем, и обнять его так, чтобы он чувствовал себя умирающим дома, — вот псе, что она могла, но и это было немало.

Затем она много месяцев помогала ухаживать за ранеными, делая это в память о Томе. Джейн возвратилась домой другой, новой женщиной, и, хотя с тех пор она уже больше не покидала Риверборо и все сделала, чтобы превратиться в подобие своей сестры и всех других изможденных, скаредных старых девиц Новой Англии, — это нее же была в некотором роде личина, под которой продолжал звенеть слабый отголосок ее живой, неукротимой юности. Привыкшее биться, любить и страдать, ее бедное сердце, черпая силу в воспоминаниях, упорствовало в желании сохранить жизнь чувств, творимую втайне.

— Ты мягкотелая, Джейн, — сказала ей как-то Миранда, — была и останешься мягкотелой. Если я не буду поддерживать в тебе твердость, ты вытечешь, как вода, из дома на двор.

Условленное время уже миновало, когда дилижанс мистера Коба наконец загромыхал вниз по улице.

— Где же этот почтальон? — нервно вопрошала Миранда, уже в двадцатый раз бросая взгляд на большие часы. — Что ж, я, пожалуй, все успела. Полотенце висит возле умывальника, коврик под помойное ведро подстелен… Господи, дети так портят мебель! Боюсь, через год мы просто не узнаем нашего дома.

Под влиянием находивших на Миранду тяжелых приступов озлобления Джейн становилась боязливой и подавленной. В создавшемся положении сёстры чувствовали себя по-разному: пока Миранда отчаивалась, что они не вынесут присутствия в доме Ребекки, Джейн тревожилась, как бы Ребекка не сбежала из дому, не приняв их с Мирандой. Эта мысль так поразила Джейн, что она поднялась в комнату Ребекки, поставила на письменный стол вазу с веткой цветущей яблони и положила рядом красную подушечку для булавок.

Когда дилижанс, прогрохотав, встал у бокового крыльца кирпичного дома, мистер Коб спрыгнул со своего сиденья и подал Ребекке руку — точь-в-точь как подают знатной даме. Девочка вышла из дилижанса, опасливо огляделась кругом, вложила в руку тете Миранде охапку увядшей сирени и поприветствовала ее. Тетя Миранда в ответ… нет, мы не решились бы сказать, что она поцеловала Ребекку, ибо возведем клевету на этот прекрасный знак человеческого внимания.

— Незачем было тебе привозить цветы, — заметила эта изящная и тактичная дама, — вон, у нас их в саду видимо-невидимо.

Потом и Джейн подошла поцеловать Ребекку, и это уже был самый настоящий поцелуй.

— Джеремия, оставь, пожалуйста, вещи в дверях, — обратилась тетя Джейн к почтальону, — мы их потом занесем наверх.

— Девочки, если пожелаете, я готов сам.

— Нет, нет, вам нельзя отлучаться от лошадей. В крайнем случае, мы попросим кого-нибудь из соседей.

— Ну, до свидания, Ребекка! До свидания, Миранда, Джейн. Очень интересная, живая девочка. Она составит вам отличную компанию.

Слово «живая», сказанное применительно к юной родственнице, весьма насторожило Миранду. Уж если в доме появляется ребенок, то, по крайней мере, его не должно быть слышно.

— Мы как-то поотвыкли от шума — и я и Джейн, — отвечала она с преизрядным ехидством.

Мистер Коб понял, что допустил промах. Однако же не стал оправдываться и поехал дальше, думая про себя о том, каким же более безопасным словом, вместо «живая», он мог бы охарактеризовать свою необычную пассажирку.

— Мы с тобой поднимемся наверх, я должна показать тебе твою комнату, — объявила мисс Миранда, — дверь с сеткой не забудь плотно закрыть, чтобы не залетели мухи. Правда, мух еще нет, но надо заранее приучаться. Все нужное сразу захвати с собой, чтобы лишний раз не ходить туда-сюда. Учись экономить время и силы. Вытри ноги вот об эту плетеную циновку, а шляпу и плащ повесь в коридоре.

— Это моя самая лучшая шляпа.

— Значит, возьми ее с собой в комнату и положи там в комод, где белье. Только зачем же лучшую шляпу надевать в дорогу?

— Это единственная. Старую я не стала брать, пусть ее Фанни доносит.

— Зонт поставь в стенной шкаф при входе.

— А можно мне его тоже взять в комнату? Его нужно очень беречь.

— Воров тут не бывает, а если они и влезут, то найдут что-нибудь поинтереснее, чем твой зонт. Хорошо, бери его с собой. Не забудь, что надо входить в дом с бокового крыльца, с переднего мы не входим — там ковры. Будь осторожна на повороте, можешь споткнуться. Посмотри направо, потом войди. Вымоешь лицо и руки, причешешься, потом уже спускайся вниз, мы будем разбирать твой багаж. А после сядем ужинать. Ты случайно не задом наперед надела платье?

Ребекка подперла рукой щеку и посмотрела на рядок перламутровых пуговиц посередине своей маленькой, плоской груди.

— Задом наперед? Нет, это так надо. Мама же не может все время застегивать и расстегивать мне пуговицы. Я должна сама. И все должны сами. У нас в доме все девочки застегиваются только спереди. У Миры всего три пуговки, но и она застегивается спереди.

Миранда, ни слова больше не говоря, затворила за собой дверь комнаты Ребекки. Но ее взгляд был гораздо красноречивее, чем слова. Ребекка неподвижно застыла посреди комнаты и огляделась кругом. Перед каждым предметом обстановки лежал кусок клеенки, а возле кровати — свернутый коврик. Кровать была старинная, на четырех столбах и с пологом, застеленная накрахмаленным тюлевым покрывалом.

Все было опрятно, достойно. Только потолок показался Ребекке чересчур высоким. Единственное окно, длинное и узкое, выходило на север, открывая вид на хозяйственные постройки и амбар.

Комната была не намного уютнее, чем та, в которой Ребекка жила на ферме. Девочкой, однако, овладел страх. Она любила новые места и всегда искала необычных впечатлений, но тут на нее обрушилось столько самых невероятных чувств! Ребекка поставила зонтик в угол, сорвала с головы свою прелестную шляпку, закинула ее на письменный стол (тот самый, где щетинилась, как еж, игольница, а под кисейной скатертью скрывалась драная столешница), а потом бросилась прямо на постель и укрылась с головой покрывалом. И тут дверь потихоньку отворилась. Стучать перед тем, как войти, — это было чересчур деликатное действо, неизвестное в Риверборо. Впрочем, если бы даже Миранда и постучалась в дверь, Ребекка все равно не услышала бы.

Глаза мисс Миранды шарили по пустой комнате до тех пор, пока ее взгляд не остановился на пенящемся, ураганном море, каковым выглядело тюлевое покрывало. Вдруг «море» странно зашевелилось, заволновалось, пришло в движение.

— Ребекка!

У той, что лежала на кровати, создалось впечатление, что кричали с крыши. Темная взъерошенная головка и пара испуганных глаз показались из волны тюля.

— Это почему ты среди бела дня лежишь на прибранной кровати, треплешь перину, пачкаешь подушки своими грязными башмаками?

Ребекка с виноватым видом вскочила на ноги. Извинения, однако, не прозвучало. Она как будто бы не раскаивалась в своем проступке. Но все же чуть погодя проговорила;

— Прошу прощения, тетя Миранда. На меня что-то нашло. Сама не понимаю, что.

— Хорошо. Если в ближайшее время на тебя опять найдет, то мы выясним, что. Приведи в порядок постель, потому что Бийя Флэг уже несет наверх твой багаж, а мне бы не хотелось, чтобы он увидел здесь беспорядок. Он по всему городу разнесет, что у нас творится.

Как только мистер Коб распряг лошадей, он тут же вынес из кухни стул и подсел к своей отдыхавшей на крыльце жене. Ему не терпелось поделиться новостями.

— Знаешь, я сегодня вез в дилижансе из Мейплвуда дочурку Рэндаллов. Они в родстве с девочками Сойер, и вот эта малышка теперь будет жить у девочек. — Он помолчал с минуту, обстругивая перочинным ножом палку. — Это дочка Аурелии, той, что убежала с сынишкой Сьюзен Рэндалл накануне нашего приезда.

— Сколько ей лет?

— Лет десять, наверно. На вид ей, пожалуй, столько и не дашь. Но если послушать ее разговоры, то дашь все сто. И такие она мне вопросы задавала, с ума можно сойти! Много я видел странных детей, но такой чудачки еще не встречал. Красивой не назовешь — одни глаза. Но при таких глазищах, если она вытянется и округлится, у нее отбоя не будет от кавалеров. Ох! Послушала бы ты ее разговоры!

— Не могу представить, какие разговоры могут быть у девочки с посторонним пожилым мужчиной.

— Посторонний или нет — ей это совершенно безразлично. Она готова говорить хоть с насосом, хоть с жерновом, хоть с самой собой!

— Так о чем же у вас с ней был разговор?

— Будь я проклят, если смогу повторить ее речи. Всякие самые неожиданные вещи. У нее есть розовый зонтик, даже не детский, а кукольный, и вот она вцепилась в него, как репей в чулок. Я ей говорю: жарко, тебе голову напечет, раскрой зонтик-то. — Нет, это нельзя, он может выцвести — и тюк его под подол. Это, говорит, самая для меня дорогая вещь на свете! — мистер Коб засмеялся и передвинул свой стул в тень. — Еще про одно она говорила, но тут я всего не запомнил. Короче, ее водили на парад циркачей, и там проезжала в золотой карете какая-то заклинательница змей. И, значит, эта Ребекка-то про нее говорит: «Это была несравненная красавица. Просто дух захватывает, когда на нее смотришь». Она к тебе придет обязательно, сама убедишься, какова девчушка. Вот только как она уживется с Мирандой Сойер, бедняжечка?

Сомнения такого рода в той или иной степени высказывали все жители Риверборо, однако преобладали два мнения. Одни полагали, что со стороны девочек Сойер очень благородно, что они взялись учить и опекать ребенка Аурелии. Другие же говорили, что образование не стоит той цены, какой за него будет заплачено.

Вторая точка зрения была ближе к истине, подтверждением чему служит письмо Ребекки, отправленное ею в скором времени матери.

Глава IV. Точка зрения Ребекки

Дорогая мешочка,

Я жива и здорова. Мое платье только чуть-чуть помялось, и тетя Джейн помогла мне его отутюжить. Мне очень понравился мистер Коб. Правда, у него есть плохая привычка жевать табак, но зато как здорово он умеет прицелиться и бросить газету под самую дверь дома! Я по дороге пересаживалась из дилижанса к мистеру Кобу, но потом, когда стали подъезжать к дому, я опять перебралась в дилижанс. Мне не хотелось, но я подумала, что так будет лучше. Миранда — очень длинное имя, поэтому позволь мне в письмах, которые я буду писать тебе каждое воскресенье, писать «тетя М.» и «тетя Дж.»

Тетя Дж. подарила мне словарь, и я смотрю, как пишутся трудные слова. Это отнимает уйму времени. А когда люди разговаривают, то другим людям нет никакого дела до того, грамотные они или нет. Разговаривать проще, чем писать. Я уж не говорю о том, что это гораздо веселее.

Кирпичный дом именно такой, как ты говорила. Лучше всего чулан, там уютно и прохладно. Мебель мне тоже нравится, но сесть посидеть в доме негде, кроме кухни. Кошка тут есть, но котят ей не оставляют, а сама она уже старая и не играет со мной.

Ханна мне рассказывала, как вы с папой убежали из этого дома. Теперь я понимаю, что ты поступила правильно. Если бы тетя Миранда куда-нибудь убежала, то нам с тетей Джейн было бы очень хорошо. Она обращается со мной хорошо, но только боится тети М. А тетя М. меня просто ненавидит.

Скажи Марку, чтобы он взял себе мою коробочку с красками. А мне бы хотелось, чтобы он купил мне пирожное в красной обертке, если я опять приеду домой. Надеюсь, что Ханна и Джейн не особенно устают, работая вместо меня.

Любящая тебя Ребекка.

P. S. Пожалуйста, передай этот стишок Джону. Он любит стихи. Стишок, наверно, не очень хороший, но в нем правда. Думаю, что ты меня за него не будешь ругать — ведь ты же убежала!

Какой пустой и мертвый дом! Ни света в нем, ни ласки в нем. Не дом, а гроб. Мы все мертвы в его стенах, Как серафимы в небесах — Но где же в нас добро? Уснул «хранитель ангел» мой, Но если он проснется — ой! Беда, беда! Ах, ферма юности моей! Мой милый Солнечный ручей! Вернусь к тебе когда?

P.S. еще раз. Я нашла одно стихотворение в книге и переделала его по-своему. Конечно, стишок не может сказать всего, что я думаю. И потом, я не понимаю, почему серафимы добрые и в то же время — мертвые. Пусть Джон положит этот листок в коробок с птичьими яйцами. Этот вариант, по-моему, лучше:

Пустой, холодный, мертвый дом, Ни огонька в окне твоем Не подарил мне ты! Мы все безжизненные здесь, Как ангелы в дали небес, Но нет в нас доброты. Мой страж уснул и видит сон, О, только б не проснулся он! Иначе быть беде. Где домик юности моей? Где певчий Солнечный ручей? Мать, сестры, братья — где?

Дорогая мама!

Я сегодня очень переживала. Я вспомнила «Кору, жену доктора». Я подумала, что с Корой мать ее мужа обращалась так же, как тетя М. — со мной. Лучше бы Ханна была на моем месте — они ведь хотели именно ее. И потом, Ханна лучше меня, она не стала бы так быстро проситься назад. Сохранились ли у тебя лоскутки от моего платья? Тетя Дж. хочет его приталить, чтобы я не выглядела так нелепо и странно. Вообще, в Риверборо одеваются проще, а в Митинге — элегантнее, чем в Темперансе.

Здесь много прелести, богатства, Разнообразья и приятства. Но, чуть засну, и вижу я Родную ферму у ручья.

А вот школа у нас очень хорошая. Учительница одна знает больше, чем целый Темперанс. Но иногда я задаю такие вопросы, которые и ее ставят в тупик. Я, пожалуй, учусь лучше всех девочек в классе, но есть два мальчика, которые учатся лучше меня. Эмма Джейн складывает и вычитает со скоростью молнии, но во всем другом у нее узкие горизонты. По математике я пока отстаю, потому что никак не могу запомнить таблицу умножения на семь. Мисс Дирборн — наша учительница — сказала даже, что будет меня учить математике вместе с Илайджей и Элишей Симпсонами. Эти близнецы — одни из самых слабых учеников в школе.

О, гордость бедная и честь моя! Сравняться с вами, Лиза и Илья! Кричу, как Кора, доктора жена: «Невыносимы жизни бремена!»

По грамматике я мечу на первое место в школе. Но боюсь, что только «мечу». Просматриваю свои стихи и иногда нахожу там чудовищные ошибки. Где-то я слово «серафим» написала с «н» на конце: серафин! Это похоже сразу на сарафан, графин и керосин. Хорошо, что я догадалась заглянуть в словарь и исправить.

Учительница советует избегать слов, которые мы не знаем, как правильно писать. Я думала заменить серафимов ангелами. Но ведь ангел — это не то же самое, что серафим. Серафимы белоснежнее, ослепительнее, и у них больше крыльев. Потом, я думаю, что серафимы старше, потому что они умерли раньше. А ангелы умерли только недавно. Им еще предстоит пробыть много лет у белого престола Господа Бога прежде, чем они повзрослеют, обрастут крыльями и станут тоже серафимами.

Я могла бы учиться гораздо лучше, но полтора часа и день мне приходится заниматься шитьем платья. А в это время Эмма Джейн и Симпсоны бегают, развлекаются, играют. Они ходят «на бревнышки», когда мамы не знают. Их мамы боятся, как бы они не утонули, а тетя М. боится, что я замочу подол, и поэтому тоже меня не пускает. Я могу играть и гулять только с половины пятого до ужина или совсем недолго после ужина, а еще — в субботу вечером.

У нас радость: корова отелилась, и теленочек очень хорошенький, весь в пятнах. Год обещает быть яблочным и урожайным, так что вы с Джоном немного порадуетесь и сможете выплатить хотя бы часть залога на ферму. Мисс Дирборн спрашивала у нас на уроке, собираемся ли мы продолжать наше образование и почему. Я сказала, что мне хотелось бы когда-нибудь освободить тебя от залогов и долгов. Тетя М. от кого-то узнала про это, и я была наказана, потому что тетя М. говорит, что залоги и долги — это так же стыдно, как воровство или оспа. Она считает, что я опозорила нашу семью. Эмма Джейн даже не понимает, что такое залог. Ричард Картер и доктор Уиншип тоже не делают залогов, а вот у Симпсонов залогов и долгов даже больше, чем у нас.

Дух закали и нервы напряги, Но маме, милой маме помоги Скостить скорей проклятые долги! С любовью, Твой младший друг Ребекка.

Дорогой Джон!

Ты помнишь, как однажды мы купили собаку и пришлось ее запереть в сарае? Она грызла веревку и лаяла. Я тоже как эта собака. С той разницей, что здесь кирпичный дом, а не сарай, и я не могу покусать тетю М., потому что она выкладывает деньги на мое образование, благодаря чему я смогу стать кем-то и избавить нас всех от залогов и долгов.

Любящая тебя Бекки.

Глава V. Дороги мудрости

Ребекка приехала к сестрам Сойер в пятницу, а в понедельник она уже начала посещать школу, расположенную в центре Риверборо, в миле от дома. Мисс Миранда Сойер одолжила у соседа лошадь и повозку и отвезла ее в школу. Она переговорила с учительницей, мисс Дирборн, заплатила за учебники — словом, поставила девочку на дорогу, которая поведет ее в безграничный мир знаний.

Скажем несколько слов о мисс Дирборн. Никакой специальной учительской подготовки у нее не было. Это, как говорили ее родные, дано было ей от природы.

В одной книге рассказывается про бобра, который, по свидетельству натуралиста, «с такой же серьезностью будет строить запруду на трех ступеньках лондонского дома, как если бы он возводил ее на озере в южной Канаде. Его природное назначение, — продолжает натуралист, — строить, а отсутствие воды или нужного результата — всего лишь случайность, которой животное пренебрежет». Точно таким же образом мисс Дирборн закладывала в детские умы то, что являлось, на ее взгляд, основами знаний.

Ребекка отправлялась в школу рано утром. Она любила эту часть своей дневной программы. Когда не было большой росы и светило солнце, Ребекка срезала путь, проходя через лес. Она сворачивала с главной дороги, пробиралась через огороженный участок Джона Вудмена, хлопками в ладоши разгоняла буренок миссис Картер, вступала на скошенную траву пастбища, где торная тропинка вилась среди зарослей лютиков и всевозможных сорняков, и ныряла в заросшую голубым папоротником рощицу кустарников, усыпанных словно вырезанными из слоновой кости цветами.

Потом она спускалась по склону небольшого пригорка, перепрыгивая с камня на камень, преодолевала лесной ручей, распугивая задремавших лягушек, чьи зеленые спинки удивительно сверкали в лучах утреннего солнца. Дальше начиналась лесная часть пути, где ее нога ступала на скользкий коричневый коврик опавшей сосновой хвои. Лес радовал утренней свежестью и одаривал всякими неожиданностями. То попадались ослепительно-рыжие скопления поганок, то сверкали ярко-багряным мхом мертвые стволы. Все эти чудеса рождались под покровом ночей. То там, то тут являлись восхитительные соцветия «индейских дудочек», своей красотой спасавших себя от спешащих детских ног. Потом она поднималась по земляным ступенькам, пересекала травянистый луг, пролезала еще под несколькими изгородями и вновь выходила на дорогу. Вот таким образом Ребекке удавалось сократить дорогу на полмили.

Дни были восхитительны! Ребекка открывала грамматику Квакенбоса и арифметику Гринлифа с радостным чувством, что знает урок. Судки с едой подпрыгивали у нее в руке, и она уже с наслаждением представляла себе пару содовых бисквитов, намазанных маслом и сиропом, румяные драчены, жареный пирожок и тяжелый кубик имбирного пряника. Часто по дороге ученица громко декламировала «отрывок», который готовила к школьному вечеру, — такие вечера проводились каждую пятницу.

Из Легиона один молодой солдат Ранен был на алжирской войне. Женские руки все нарасхват, И женские слезы в большой цене.

Какой красивый ритм, какое сильное чувство! Как трепетал ее юный голос, когда она доходила до рефрена:

Когда я умру, товарищ, свези от меня привет В Бинген на Рейне, мой город, которого краше нет.[2]

Так чудесно вызванивало в ушах эхо, когда ее плачущий дискант разрывал чистый утренний воздух! Еще с раннего детства она любила (заметим здесь, что с мировой поэзией Ребекку знакомили книжечки «чтецов-декламаторов», составленные из популярных текстов) следующие строки:

Прошу, лесник, это дерево не калечь, Не губи его на корню! Я любила под кроной его прилечь, И теперь я его храню. Отойди, положи топор, А иначе я дам отпор!

Если с Ребеккой «коротким» путем шла Эмма Джейн Перкинс, подруги превращали эти стихи в драматическую сценку. Эмма Джейн всегда выбирала роль лесника, потому что не надо было говорить — знай себе только размахивай воображаемым топором. Однажды она попыталась сыграть романтическую защитницу дерева, но почувствовала себя очень глупой в этой роли и впредь отказалась ее играть, чему Ребекка втайне обрадовалась, потому что скромная роль лесника не отвечала ее амбициям. Она упивалась пылкой мольбой поэтессы и заставляла безжалостного лесника быть как можно более жестоким и грубым — для того, чтобы строки звучали еще более проникновенно. Однажды утром, придя в еще большее, чем обычно, исступление, она упала на колени и зарыдала в юбчонку «лесника». Но чувство меры взяло в ней верх, и такое решение образа девочка отвергла раз и навсегда.

— Нет, Эмма Джейн, это не то. Выглядит глупо. А вот когда мы начнем разыгрывать «Три кукурузных зернышка», там коленопреклонение как раз нужно. Ты будешь отец, а я — голодный ирландский ребенок. Ради Бога, убери куда-нибудь топор. Ты не лесник и не мясник! Ты отец ребенка!

— А куда же мне девать руки?

— Куда угодно! — усталым голосом отвечала Ребекка. — Главное для тебя — быть отцом. Можешь вместо топора взять в руки молот, как твой папа-кузнец. И вот, слушай, что говорит твой сын:

Три кукурузных зернышка — Отец, мне нужно это, Я обязательно должен Дожить, дожить до рассвета!

Эмма Джейн в подобных случаях очень страдала и нервничала, но все равно считала себя рабыней Ребекки. Ее тяготили цепи, однако она ни за что не согласилась бы их снять.

Возле последних двух изгородей подруги иногда натыкались на целый отряд детей Симпсонов. Симпсоны жили в черном доме с красной дверью и красным сараем позади дома, там как раз проходила тропинка на голубичные поляны. Ребекка с самого начала прониклась живым интересом к Симпсонам, потому что их тоже было семеро и они тоже ходили в старой, заштопанной одежде, совсем как ее братья и сестры на ферме.

Небольшое здание школы с флагштоком на крыше и двумя дверями спереди (одна предназначалась для мальчиков, другая — для девочек) стояло на вершине холма, по одну сторону которого тянулись поля и луга, а по другую темнел сосновый бор и блестела вдали река.

Внутри не было ничего особенного. Все голо, неприглядно, неуютно. Но иначе и быть не могло: жители приречных деревень так много тратили денег на ремонт и переустройство мостов, что им поневоле приходилось экономить на всем остальном, включая и школу.

На возвышении в углу стояли учительский стол и стул, рядом помещалась неказистая печурка, которую раз в год красили в черный цвет, а на стене висели географическая карта и две доски. Кроме того, в углу на подставке стояло большое ведро с водой, на нем висел ковш с длинной ручкой. На скамейках за небольшими столами сидели ученики. Их было двадцать. В заднем ряду скамьи и столы были выше, и там сидели либо лучшие, либо старшие ученики. Считалось, что это завидные места: поближе к окну и подальше от учительницы.

Все это только условно можно было считать классом. Потому что каждый занимался по своей учебной программе, имея свой, не совпадающий с другими уровень знаний.

Оценить уровень Ребекки для мисс Дирборн оказалось делом нелегким, и к концу второй недели она поняла, что и не стоит пытаться. Литературным чтением Ребекка занималась вместе с Диком Картером и Ливингом Перкинсом, которых уже прочили в среднюю школу; задачи по арифметике она решала вместе с малышкой Симпсон (Сюсянной Симпсон, как произносила Сусанна свое трудное имя); по географии шла вровень с Эммой Джейн.

Ну а грамматикой мисс Дирборн занималась с ней отдельно. При том что Ребекка умела думать и обладала живой фантазией, ей почему-то нелегко давались сочинения. Трудности английского правописания, знаки препинания, заглавные буквы сковывали ее свободу самовыражения.

Историю Ребекка штудировала вместе с Алисой Робинсон, хотя Алиса едва дошла до периода войны Севера и Юга, а Ребекка, которой пришлось начинать с открытия Америки, уже доучила до периода современности, а весь класс добрался до него лишь к летней четверти.

Решив, что Ребекка слишком быстро добивается успехов, занимаясь со старшим из мальчиков Симпсонов, мисс Дирборн умышленно притормозила ее, потому что «дороги мудрости не сплошь поросли цветами». Однако не только цветов, но и просто спокойного путешествия не получается, если топать в компании с еще одним представителем клана Симпсонов — Сэмом-Подсолнухом. Это был мальчик во многих отношениях странный. Надо ли было о чем-то спросить, что-то разъяснить, или просто сходить на речку искупаться и поудить рыбу, или выбрать в магазине что-нибудь из сладостей — всякий раз он так долго не мог принять решения, что, в конце концов, его желания направлялись прямо в противоположную сторону. За это его и прозвали Сэмом-Подсолнухом. Это был беловолосый, бледный, голубоглазый, с покатыми плечами подросток, несобранный и безвольный. Когда Сэм нервничал, то всегда сильно заикался.

Возможно, потому, что сам он был натурой слабой, решительный характер Ребекки вызывал у него восхищение. Она пренебрегала Сэмом как существом болезненным и невзрачным, зато он не мог отвести от нее глаз. То, как она моментальным движением завязывала развязавшийся шнурок на башмаке, как перебрасывала через плечо косу, когда волновалась или чего-то не могла вспомнить, как она сидела на уроках (книга всегда на столе, руки сложены вместе, глаза устремлены вперед), — производило неизгладимое впечатление на Сэма-Подсолнуха.

Когда, спросив разрешения, Ребекка подходила к полке и зачерпывала ковшом воду, чтобы напиться, — какие-то тайные силы повелевали Сэму срываться с места и быть следующим в очереди к воде. Дело было не только в том, чтобы постоять рядом и выпить воды следом за Ребеккой, Сэм-Подсолнух находил какую-то неизъяснимую радость в том, что, беря у нее из рук ковш, он ловил на себе холодный и презрительный взор ее удивительных глаз.

Однажды жарким летним днем на Ребекку напала нестерпимая жажда. Когда она в третий раз попросила у мисс Дирборн позволения напиться из общедоступного источника, мисс Дирборн утвердительно кивнула, однако недовольно опустила глаза, когда Ребекка проходила мимо стола. Как только девочка положила ковш на место, тут же поднял руку Сэм-Подсолнух, и мисс Дирборн опять устало кивнула. Но потом она обратилась к Ребекке:

— В чем дело?

— Я сегодня ела соленую скумбрию.

Казалось бы, ничего смешного не было в ее ответе, содержавшем лишь констатацию факта, но неудержимое хихиканье пробежало по классу. Мисс Дирборн не любила шуток в свой адрес, кровь прилила к ее лицу.

— Выйди сюда, Ребекка. Мне кажется, что, если ты пять минут постоишь у ведра, твоя жажда исчезнет сама собой.

Сердце Ребекки затрепетало. Ее поставят в угол у ведра с водой, и на нее будет глазеть весь класс! Она привстала и тут же села, протестующе взмахнув рукой. Однако мисс Дирборн скомандовала жестко и строго:

— Встань к ведру, Ребекка. А ты, Сэмуэл, скажи, сколько раз ты сегодня просил пить.

— Это б-был ч-ч-четвертый…

— Положи ковш на место. Школа не только водопой, но еще место, где учатся. Может быть, ты съел за завтраком что-нибудь соленое? — последний вопрос она задала с нескрываемой издевкой.

— Я тоже ел с-скумбрию на з-завтрак, как Ребекка.

— Я так и думала. Вот что, Сэмуэл, встань у ведра с другой стороны.

Ребекка, пристыженная и разгневанная, опустила голову. Жизнь показалась ей в этот момент невыносимой. Мало самого наказания, но быть выставленной на правеж рядом с Сэмом Симпсоном, Сэмом-Подсолнухом — это уже за пределом всякого унижения.

Последним в этот день был урок музыки, и Минни Смелли выбрала песенку «Мы пойдем, пойдем на речку». Название песенки прозвучало зловеще, выбор явно таил в себе намек на создавшееся положение и на вероятное дальнейшее развитие событий. Подозрительны были и озорные лица, и та энергия, с которой ребячий хор повторял:

Мы пойдем, пойдем на речку, Красивую речку…

Мисс Дирборн бросила взгляд на опущенную голову Ребекки, и ей сделалось страшно. Лицо девочки побелело как мел, и только на щеках выступали багровые пятна. На ресницах повисли слезы, дыхание ее сделалось прерывистым, носовой платок задрожал в руке.

— Ты можешь сесть, Ребекка, — сказала мисс Дирборн, как только первая песенка была окончена. — А ты, Сэмуэл, будешь стоять до самого закрытия школы. Все очень просто: тебе нечем себя занять и ты блуждаешь по классу взад и вперед. Стоило сегодня Ребекке попросить пить, и ты устремился следом к ведру. Она-то в самом деле хотела пить, и мне вообще-то следовало наказать тебя за то, что последовал ее примеру, а не ее — за то, что его подала. Что мы еще споем, Алиса?

— Можно спеть «Старый дубовый черпак»?

— Давай оставим в покое водную тематику. Может быть, «Флаг, усыпанный звездами» или что-нибудь еще?

Ребекка села на место и достала нотную тетрадь. Публичное объяснение мисс Дирборн сняло тяжесть с ее души, и она сразу оживилась, повеселела. Песня тоже оказала полезное, успокаивающее действие. А потом она стала принимать «покаянные» приношения. Ливинг Перкинс по дороге к доске положил ей на колени кусочек сахара. У него не было музыкального слуха, и поскольку он не мог петь, то ему надлежало в это время рисовать на доске карту штата Мэн.

Алиса положила на пол красивый карандаш и подтолкнула его носком туфли, чтобы он докатился до Ребекки. А Эмма Джейн (соседка Ребекки по парте) наделала бумажных шариков, собрала их в пакетик и надписала: «Пули — сама знаешь, для кого».

Короче говоря, жизнь стала радостней, и когда Ребекка осталась вдвоем с учительницей на урок грамматики, самообладание почти совершенно вернулось к ней, зато мисс Дирборн все еще не могла прийти в себя. Последние башмаки протопали по классу, и запоздалое раскаяние, мелькнувшее во взгляде Сэма-Подсолнуха, было встречено холодным презрением.

— Ребекка, боюсь, я наказала тебя строже, чем следовало, — проговорила мисс Дирборн. Ей было всего восемнадцать лет, и за недолгое время своего учительства она еще не сталкивалась с детьми, похожими на Ребекку.

— Я на все вопросы сегодня отвечала, на уроке не разговаривала, даже шепотом, — с дрожью в голосе говорила «преступница», — только пить бегала — неужели за это?

— Видишь ли, поскольку некоторые последовали за тобой, то получалось, что ты как бы зачинщица. Я уже давно замечаю: что делаешь ты, потом делают все. Засмеялась ли ты, заскучала, написала записку, попросилась выйти или попить — сразу все за тобой. И надо было как-то положить этому конец.

— Сэм Симпсон всегда всем подражает, — вырвалось у Ребекки, — и то, что меня поставили в угол, это ладно, но вот что меня поставили вдвоем с ним…

— Я поняла, что именно это было для тебя невыносимо. Поэтому и посадила тебя на место, а его оставила стоять. Но ты подумай про то, что ты новенькая в классе, на каждое твое действие обращают внимание. Тебе надо быть осмотрительней. Ну хорошо, давай займемся придаточными. Дай пример на сослагательное наклонение.

— Если бы я была хозяйкой кошки, я ни за что не утопила бы котят.

— Да, я тоже спасла бы бедных крошек… Ну, еще примеры.

— Если бы я не любила скумбрию, я так часто не просила бы пить, — с лучезарной улыбкой сказала Ребекка, закрывая учебник. — Если бы вы по-настоящему меня любили, вы не поставили бы меня в угол. Если бы Сэмуэл не был озорником, он не ходил бы следом за мной к ведру.

— Если бы Ребекка уважала школьные правила поведения, она переборола бы свою жажду, — ласково завершила урок мисс Дирборн. Потом она поцеловала Ребекку, и они расстались по-дружески.

Глава VI. Солнечный луч в потемках

Школа изредка приносила Ребекке маленькие огорчения, однако новые товарищи и новые книги никогда не давали ей надолго впадать в уныние. Но вот наступило лето, и школа на время закрылась. Ребекка пыталась полюбить тетю Миранду (прежде такая мысль не могла даже прийти ей в голову), но из этого ровным счетом ничего не вышло.

Ребекка была существом довольно строптивым и не обнаруживала стремления превратиться в домашнего ангела. Но в то же время она обладала чувством долга и ей совсем не хотелось быть непорядочной, неблагодарной и непочтительной. Она создала для себя некий образец, стандарт поведения и, когда ему не соответствовала, очень огорчалась. Ей тяжело было жить в доме у тети Миранды, есть ее хлеб, носить купленные ею платья, читать книги из ее библиотеки — и в то же время всей душой не любить тетю Миранду. Она инстинктивно чувствовала, что это выходит как-то скверно, по-свински. Когда же угрызения совести терзали ее особенно невыносимо, девочка делала очередную попытку ублажить тяжелую и угрюмую родственницу. Это оказывалось не под силу в первую очередь потому, что в присутствии тети Миранды Ребекка почти никогда не бывала собой.

Шарящий взгляд тетушкиных глаз, этот пронзительный голос, узловатые пальцы, тонкие, никогда не улыбающиеся губы, ее долгое угрюмое молчание, эти ее гребни, совсем не подходящие к цвету волос, этот прямой пробор, похожий на шов белыми нитками по черной сетке для волос, — в ней не было ни одной черты, которая привлекала бы Ребекку.

Есть на свете лишенные воображения, деспотичные пожилые женщины, которые всегда вызывают в детях желание поступать им наперекор, совершать порой очень плохие поступки. Живи мисс Миранда в более многолюдном месте, она непременно сняла бы дверной колокольчик, завела злую собаку и порасставляла бы на садовых тропинках ловушки для птиц. Близнецов Симпсонов тетушка Ребекки приводила в такой трепет, что бедняжки боялись переступить порог, даже если она выходила им навстречу с угощением.

Понятно, что Ребекку тетя Миранда должна была раздражать каждым своим вздохом. Но и отношение Миранды к Ребекке было таким же. То и дело эта девчонка, забыв о бесчисленных предупреждениях, заходила в дом с парадного крыльца, потому что это был кратчайший путь к ее спальне. Она бросала ковш на кухонную полку, вместо того чтобы оставлять его в ведре. Она сажала кота и кошку на тетин любимый стул. Она не помнила, за чем ее послали. Она забывала закрыть сетку и понапускала в дом тучи мух. Она без перерыва тараторила. Она громко пела и даже насвистывала, когда собирала щепки. Она без конца возилась с цветами — расставляла их в вазы, прикрепляла на платье, прикалывала к шляпке. И наконец, она была живым напоминанием о своем бестолковом, никчемном отце, приворожившем Аурелию красивой внешностью и изящными манерами и чуть не пустившем ее по миру. И вообще, Рэндаллы — чужаки. Они не были уроженцами не только Риверборо, но и округа Йорк. Миранда вынуждена была согласиться, что и за пределами этого заповедного округа могут рождаться на свет люди, но ее мнение об этих людях было самое нелестное. «Вот если бы приехала Ханна!» — без конца повторяла тетя Миранда.

Ханна ни в чем не походила на Рэндаллов, она была «вся в Сойеров» (бедная Ханна, увы, тетя была права на этот счет). Ханна раскрывала рот лишь тогда, когда к ней обращались, а не так, как эта девчонка, без конца и невпопад. Ханна в четырнадцать лет стала членом церковной конгрегации. Ханна любила вязать. Ханна если еще не стала, то обещала стать образцовым воплощением всех семейных добродетелей. И вот, вместо нее в кирпичном доме обреталась эта черноволосая цыганка с огромными, как тележные колеса, глазами и ее приходилось рассматривать как полноправного члена семьи!

А тетя Джейн была совсем не такая, как тетя Миранда. Тетя Джейн была лучиком света в потемках. Джейн, с ее негромким голосом, понимающим взглядом, готовностью все простить — даже в те трудные две недели, когда маленькая чужачка старательно приноравливалась к обычаям кирпичного дома.

Одно за другим, постепенно, с трудом усваивала Ребекка новые понятия, и эта трудная душевная работа делала ее не по годам взрослой.

Когда она брала свое рукоделие и присаживалась возле тети Джейн на кухне, тетя Миранда, сидя у окна в гостиной, вела наблюдение. Иногда, если солнце особенно палило, они располагались с работой на боковом крыльце, где клематисы и немецкая жимолость создавали тень. Отрез коричневой в полоску материи казался Ребекке бесконечно длинным. Шитье давалось ей тяжело. То нитка выдергивалась из иглы, то наперсток закатывался в заросли жасмина и пальцы оказывались исколоты. Она никак не могла ровно соединить края, чтобы сохранялся узор, и ткань у нее все время морщила.

Ребекка полировала иголки «наждачными» листьями клубники, чтобы они не так скрипели, но это мало помогало. Потребовалось все терпение тети Джейн, чтобы приучить пальцы Ребекки к иголке. Эти пальцы так ловко справлялись с карандашами, ручками, кисточками, однако в обращении с иголкой — столь миниатюрным, деликатным «орудием труда» — они сразу становились окаменело-неуклюжими.

Когда первое изделие Ребекки — коричневое в полоску платье — было завершено, девочка выбрала удобный, как ей показалось, момент, чтобы спросить у тети Миранды, нельзя ли для следующего платья взять какую-нибудь другую материю.

— Я специально купила коричневый материал, — отрезала тетя Миранда. — Его тебе хватит еще на два новых платья, причем останется еще и на новые рукава, и на то, чтобы со временем надставить. Надо экономить.

— Я понимаю. Но мистер Ватсон говорит, что он может взять часть материи назад, а взамен дать розовую или голубую за туже самую цену.

— Ты что, спрашивала?

— Ну, да.

— А ты знаешь, что тебе этого делать не следует?

— Так получилось, что я помогала Эмме Джейн выбрать передник. И подумала, что вам безразлично, в каком я буду ходить платье. А мистер Ватсон говорит, что розовая материя стирается так же хорошо, как и коричневая. Ее даже можно кипятить — она не линяет.

— Оказывается, мистер Ватсон разбирается в прачечном деле. Я вообще не одобряю, когда девочки одеваются в модные цвета. Хорошо, давай спросим, что думает на этот счет Джейн.

— По-моему, лучше, если у Ребекки будет три платья — коричневое, розовое и голубое, — отвечала тетя Джейн. — Ей же скучно все время шить из одного коричневого. И потом, в коричневом платье с белым фартуком у нее вид как у воспитанницы приюта. Ей совершенно не идет.

— Красота не во внешности, а в делах. Ребекка, разумеется, вечно будет огорчаться из-за того, что она не так выглядит. Это курам на смех! Она тщеславна, как павлин!

— Она совсем юная, и ее должно привлекать все яркое. Вспомни себя в ее возрасте.

— Ты в ее годы была просто глупышкой, Джейн.

— И слава Богу, что я была глупышкой! Хорошо бы мне и в старости сохранить хоть крупицу моей юной глупости!

В конце концов, розовое платье явилось на свет, и, когда его доделали, тетя Джейн устроила Ребекке чудесный сюрприз. Она показала ей, как сделать красивую кокетку из узкой белой тесьмы, подшивая ее снизу незаметными стежками.

— Это будет приятная работа, Ребекка. А то тете Миранде не нравится, что ты сидишь зимними вечерами за книжкой. Ты пришей тесьму к подолу на живую нитку, а я затем прострочу на машинке. Потом мы таким же образом отделаем рукава и пояс, и ты будешь у нас красавица.

Восторгам Ребекки не было границ.

— Я ее приметаю со скоростью молнии! Когда я подрубала этот подол, мне показалось, что в нем тысяча ярдов. Но даже если бы это было расстояние отсюда до Миллтауна, я все равно прошила бы его самым аккуратным образом… Как ты думаешь, отпустит меня тетя Миранда в Миллтаун с мистером Кобом? Он ведь уже спрашивал, но в одну субботу полил дождь, в другую мне надо было полоть клубнику, и теперь я не уверена, захочет ли она, чтобы я ехала. Сейчас уже двадцать девять минут пятого и Алиса Робинсон ждет меня под смородиной. Можно мне пойти поиграть?

— Конечно, пойди. Только вы уйдите подальше, туда, за сарай. А то Миранда может услышать, как вы шумите. Вон они уже все прячутся там, за изгородью! И Сьюзен Симпсон, и двойняшки, и твоя любимая Эмма Джейн.

Ребекка перепрыгнула через порог, выхватила из смородины Алису Робинсон, а потом сделала самое трудное: с помощью условных знаков предупредила Эмму Джейн, чтобы та осталась, когда ей удастся спровадить остальных. Симпсоны были слишком маленькими и несмышлеными для тех предприятий, которые намечались на этот день. И в то же время совсем пренебрегать Симпсонами не следовало, потому что во всем Риверборо ни у кого не было такого двора, как у них. Там были в самом немыслимом беспорядке разбросаны старые санки, какие-то веревки, лошадиные скребницы, стулья без сидений, кровати без спинок — все в разных стадиях разрушения от сравнительной еще пригодности до полного уже разора. При этом картина свалки день ото дня менялась и представлялась все живописнее.

Миссис Симпсон обычно не было дома, а если она и оказывалась на месте, ее все равно не интересовало, что делается на задворках. Любимое развлечение нашей компании заключалось в том, что они превращали сарай в крепость, где горстка «храбрых американских солдат» выдерживала атаку «британской армии». Загвоздка выходила при распределении ролей. Ведь нельзя же было, чтобы американцы сдались, а англичане победили. Главнокомандующим британских сил назначали обычно Сэма Симпсона: только такой бесхарактерный и неумелый начальник мог своей трусостью и бестолковыми приказами довести полк до поражения при столь явном превосходстве сил.

Иногда роль осажденной крепости отводилась бревенчатой хижине, и тогда храбрые путешественники наносили поражение банде враждебно настроенных индейцев, а иногда индейцы истребляли их всех. И в любом случае «театр боевых действий» имел такой вид, словно там, как любили выражаться в Риверборо, похозяйничал сам дьявол.

Наряду с военными играми пользовалась популярностью игра в «секретное место». Местом этим являлась полоска бархатистой земли на пастбище Сойеров, полная замечательных ложбинок и бугорков, между которыми пролегала равнина. На этой равнине обычно шло строительство. Кроны деревьев скрывали это место от посторонних глаз и в то же время распространяли благодатную тень над сооруженными тут обиталищами. Доблестная компания занималась нелегким, но весьма радостным делом. А после ужина, в закатные часы, дети обычно отправлялись на мельницу и притаскивали оттуда в «секретное место» охапки хвороста и поленья. В нарядных коробках из-под мыла друзья хранили свои сокровища: маленькие корзинки, тарелки, «миски», слепленные из репейника, треснувшие фарфоровые чашки, предназначенные для вечеринок. И еще здесь были куклы. Хотя девочки уже вполне выросли, но с куклами можно было разыгрывать разнообразные ритуальные действа: казни, похороны, свадьбы, крестины. Однажды для Ребекки построили из длинных веток подобие шалаша: это была тюрьма, где томилась Шарлотта Корде перед тем, как ей отрубили голову.

Как это было замечательно — подобрав под фартук Эммы Джейн прекрасные густые волосы, подставить голову под удар холодной стали! А само сознание, что у тебя в глазах отражаются не маленькие домашние невзгоды Ребекки Рэндалл, а огромное горе Шарлотты Корде!

— Разве это не здорово? — вопрошали близнецы. Им досталась самая трудная часть подготовительной работы, но они были довольны результатом.

— Но как же я ненавижу опять все это разбирать! — восклицала Алиса. — Ради нескольких минут — и столько трудов!

— А и не надо разбирать все, — посоветовала Ребекка, — ты только отодвинь камни и убери верхний ряд прутьев, и я тогда смогу протиснуться на свободу. А камни пусть остаются до завтра. Это будет Тауэр, а я туда приду убивать двоих маленьких принцев. Кто будет играть принцев?

— А ты расскажи поподробнее про принцев и про Тауэров! — просили в один голос Алиса и Эмма Джейн.

— Во-первых, Тауэр на свете один, а во-вторых, не теперь. Мне пора на ужин.

В каком-то смысле Ребекка была человеком железной дисциплины.

— Это, конечно, для нас большая честь — погибнуть от твоей руки, — сказала Эмма Джейн. — Но страшно, потому что ты выглядишь как взаправдашний убийца. Пусть лучше Илайджа и Элиша будут принцами.

— Они будут пищать, когда их придут убивать, — вставила Алиса. — Симпсоны все глупые, у них только Клара Белли умная. И если мы покажем им секретное место, 011 и все время будут тут играть.

— Ну и что? — спросила Эмма Джейн.

— А то, что ты не забывай, кто их отец. Они могут таскать оттуда вещи!

— Совсем не обязательно, что они станут вести себя, как их отец, — ринулась возражать Ребекка. — И вообще, если ты хочешь остаться моей тайной закадычной подругой, не говори плохо ни про кого из моих друзей. Мама всегда меня предупреждала, что людям ни в коем случае нельзя говорить плохое про их родственников. И потом, как можно обвинять людей в том, в чем они не виноваты. Вспомни поступок Минни Смелли.

К тому времени никто еще не успел забыть драматичной истории Минни Смелли. Об этом поучительном происшествии стоит рассказать подробнее.

Глава VII. Тайны Риверборо

Мистер Симпсон почти все свое свободное время проводил вне дома, поскольку владел некоторыми грубыми приемами дрессировки лошадей, а кроме того, умел ремонтировать фермерскую утварь и перевозочные средства. Все фермеры в округе прибегали к его помощи, когда сами не могли с чем-нибудь справиться.

И вот, когда Симпсон преуспел и дела семьи наконец-то пошли на лад, он внезапно угодил в тюрьму. Он так долго бедствовал, что брать чужое без спросу уже вошло у него в привычку. Только до сих пор никому не удавалось взять его с поличным, а вот теперь, когда он почти уже «завязал»…

Стало известно, что мистер Симпсон обменял сани вдовы Райдаут на плуг Джозефа Гудвина. Гудвин прибыл в Северный Эджвуд недавно, а там, откуда он прибыл, ему редко приходилось встречаться с такими приятными и обходительными джентльменами, как мистер Симпсон. И Гудвин согласился отдать ему плуг.

Потом полученный плуг Симпсон обменял у человека из Уорехама на старую лошадь. Лошадь эта простаивала у хозяина за ненадобностью, поскольку он отбыл на целый год в город к дочери, а Симпсон хорошо откормил стареющее животное, в течение нескольких недель выгоняя его (рано утром или в ночное) на соседнее пастбище с табуном других лошадей. А откормив, он обменял его на превосходный кабриолет.

Результатом всей этой череды обменов явилось то, что вдова Райдаут потеряла сани. Она не пользовалась ими уже лет пятнадцать и лет тридцать в них не садилась, но они были ее собственностью, и она не намерена была расставаться с ними без борьбы. Деревенские жители вообще отличаются подозрительностью, и вот, обнаружив пропажу саней, вдова сразу подумала про Эбнера Симпсона.

Поскольку природа всей сделки была очень непростой и каждый из ее этапов шел извилистыми путями (главное, владелец лошади пропал, удрав куда-то на запад, и не оставил адреса), шерифу понадобилось много недель, чтобы уяснить суть дела. Но наконец Симпсона признали виновным, к великой радости всего селения и вдовы Райдаут.

Эбнер отрицал свою вину. Соседям он рассказывал, как мужик с рыжими патлами и заячьей губой, одетый и крапчатые шерстяные брюки и кофту, явился к нему на рассвете и предложил новехонькие сани в обмен на старый пресс для яблочного сока, валявшийся у всех на виду на знаменитом дворе. Ударили по рукам; он, Эбнер, добавил рыжему из своих сбережений четыре доллара и семьдесят пять центов, а потом тот оставил ему сани, положил пресс к себе в тележку и был таков. И больше уже никто его не встречал и про него не слыхал.

— Если бы мне только попался этот ворюга, — тоном праведного негодования завершал свой рассказ Симпсон, — уж я бы его заставил вернуть сани хозяйке, а деньги и пресс — мне: вы знаете мой характер!

— Полно, Эб! — спокойно отвечал шериф. — Никто тут не знает ни про твой характер, ни про то, что у тебя были этот пресс и четыре доллара семьдесят пять центов, ни про этого рыжего парня с заячьей губой, так что не видать тебе его как своих ушей!

Миссис Симпсон, бывшая в полном смысле слова «лучшей половиной», стала с тех пор зарабатывать стиркой и уборкой по домам, и весь город старался помочь ей в воспитании и обучении семерых детей. Джордж, долговязый паренек четырнадцати лет, выполнял поденную работу на ближних фермах, а все остальные: Сэмуэл, Клара Белли, Илайджа и Элиша — ходили в школу, причем одевались они прилично, а учились — кто как мог, по способностям.

Ничто не могло утаиться от жителей деревень, раскиданных по берегам Веселой речки. Среди их обитателей многие трудились в поте лица, но при размеренном течении жизни у каждого оставалось время посудачить, расположившись среди бела дня в тени деревьев в поле, или оперевшись о перила моста вечером, или греясь возле печки в деревенском магазине после наступления темноты.

Мы рассказали о том, при каких обстоятельствах события обсуждались с мужской точки зрения. А в то же самое время на репетициях хора, в швейных мастерских, в библиотеках, на пикниках, устраиваемых церковным приходом, высказывался женский взгляд на все случившееся. Многие склонны были верить каждому услышанному слову, хотя встречались эксцентричные особы, предпочитавшие, напротив, всему возражать и все оспаривать.

Была, например, такая Делия Уикс, дамская портниха, старая дева. Она постоянно хворала и, хотя посещала всех окрестных докторов, медленно и верно начинала сдавать. Но в один прекрасный день двоюродный брат позвал ее присматривать за его домом в Льюистоне. Она прожила там год и за этот год превратилась в здоровую, добродушную, приветливую даму. Позднее она ненадолго приезжала в Риверборо проведать старых знакомых, и вот что мисс Уикс ответила на вопрос, почему она решила окончить свои дни вдалеке от родного дома:

— Просто я больше успею сделать, если буду жить отсюда подальше. Как я только не изворачивалась, не хитрила, стараясь сохранить мою частную жизнь в тайне! Увы, ничего из этого не вышло. Когда министр (помните, он долгое время за мной ухаживал) женился на девушке из Стендиша, про меня все говорили не иначе как «несчастная», «обманутая». Лет через пять я попыталась поступить на должность учительницы, но потом махнула на эту затею рукой и стала дамской портнихой. И снова все бросились меня жалеть, что я, такая способная и начитанная, не учу детей, как мне написано на роду, а шью платья и юбки. Когда внезапно умер папа, я все делала, чтобы не показать людям своего горя, но это настроило здешних особенным образом, так что они и тут нашли лазейку для своего сочувствия. Вскоре мой брат Джеймс — ему было в ту пору шестнадцать лет — уехал и Аризону. В течение долгого времени я получала от него только добрые вести. Но у тетушки Ачси Тарбокс есть в Аризоне племянница, из тех, что имеют склонность все выведывать и вынюхивать. И вот она написала тете Ачси, что мой брат проиграл большую сумму на бирже. И, конечно, опять все бросились меня жалеть… Они все узнавали обо мне: и что у меня появились вставные зубы, и что продавец фруктов просил меня стать его третьей женой… Я ничего им не говорила про это и уверена, что он тоже не мог проговориться, но им и не надо говорить — они сами каким-то образом догадываются обо всем. И так будет продолжаться до бесконечности. Я пряталась, пыталась навести их на ложный след. Все оказалось тщетно.

И вот, наконец, я сама принадлежу себе, никто, слава богу, не рассматривает каждое мгновение моей жизни ни в подзорную трубу, ни под микроскопом. Правда, Кир, мой кузен — мужчина уже в годах, и с ним много хлопот — убежден, что у меня великолепные зубы и густые волосы. И никто в Льюистоне знать не знает ни о священнике, ни о последней воле моего отца, ни о делах Джеймса, ни о продавце фруктов, а если бы и узнали, что им до этого? Назавтра они уже про все забыли бы. Потому что Льюистон, слава Творцу, город деловой!

Мы намеренно привели эту пространную тираду Делии Уикс, чтобы показать, чем маленький город отличается от большого. Если даже Делия что-то преувеличивала, все же нетрудно догадаться, что Ребекка и ее друзья знали и то, почему пропали сани у вдовы, и то, почему пропал куда-то Эбнер Симпсон.

Школа, куда ходили эти дети, была обычная деревенская школа, а не орден рыцарей Круглого стола. Разные слухи, а также язвительные стишки про Эбнера Симпсона, несомненно, доходили до учеников. Однако все это звучало в приглушенных тонах и никогда — в присутствии детей осужденного.

Разумеется, и Ребекка была в курсе этих дел, но, как вы уже успели понять, она ненавидела сплетни и старалась держаться подальше от тех, кто их распространял.

Среди ровесниц Ребекки была девочка со звучным именем Минни Смелли, существо с глазами маленькой хищницы, светловолосая, длинноногая, по внешности и складу — нечто среднее между попугаем и бараном. Ее подозревали в том, что она списывает ответы с грифельных досок других учениц, хотя никто ни разу ее на этом не поймал. Ребекка и Эмма Джейн всегда знали, когда она приносила с собой в школу кусок слоеного пирога, потому что в эти дни она делалась до крайности необщительной и на перемене удалялась в рощицу, откуда возвращалась с веселой улыбкой на довольной физиономии. Однажды Минни, не дожидаясь переменки, попросила разрешения выйти, сославшись на сильную головную боль.

Ребекка решила проучить Минни. Когда девочка вернулась в класс и села на свое место, Ребекка повернулась к ней и сказала шепотом: «Голова больше не болит? Позволь, я вытру тебе губы, они в клубничном варенье».

На самом деле губы у Минни не были в варенье, но, увидев носовой платок в руке Ребекки, она густо покраснела.

В тот же день Ребекка рассказала про это Эмме Джейн, прибавив, что ей стыдно за свою выходку.

— Я ненавижу эту ее жадность. Но мы за ней следили, чтобы уличить. Я попрошу у нее прощения, только не словами, а подарком. У меня в бисерном кошельке хранится кусочек коралла, так вот я подарю его Минни.

— Еще делать подарки этой обжоре! — проворчала Эмма Джейн.

— Пусть так, но у меня будет легче на сердце, если я подарю, — великодушно отвечала Ребекка. — Я ведь любовалась им два года, и к тому же он надломился, потускнел и уже не такой красивый.

Коралл должен был положить начало примирению, но вскоре произошло кое-что еще. Как-то днем, после того как завершился урок грамматики с мисс Дирборн, Ребекка возвращалась домой своим излюбленным кратчайшим путем. Из-за плетня она увидела головы сестренок Симпсон, играющих в подлеске. Сэма не было с ними, однако Ребекка решила обойти их стороной, потому что тетя Миранда просила ее не задерживаться. И вдруг до нее донеслась песенка. Потом она увидела сидящую на дереве Минни Смелли. Она намеренно явилась сюда, чтобы подразнить Клару Белли, Сьюзен и Элишу:

«Санки Симпсонов любили» — Глупый ученик сказал. «Симпсоны любили санки» — Вот как надо говорить.

Девочки Симпсон бросились бежать, только пестрые платьица замелькали в березах. Но через минуту на их месте показался Илайджа, «воитель Симпсон», как прозвали его в классе: он был неважный ученик, однако умел постоять за себя и не давал в обиду сестер. Он поднял с земли камень (или шишку) и бросил в Минни Смелли.

— Ах, так! Я вам покажу, тюремные пташки! — завопила Минни, соскакивая с дерева.

И вдруг, к своему изумлению, лицом к лицу столкнулась на лесной тропинке с Ребеккой. Не стоит даже описывать, какое лицо в этот момент было у Минни, особы довольно трусливой. Заметим только, что это было противное зрелище.

— Минни Смелли! Если я еще раз услышу, как ты дразнишь и оскорбляешь Симпсонов, ты знаешь, что я сделаю? — проговорила Ребекка, с каждым словом все более нагнетая ярость.

— Не знаю и знать не хочу! — пыталась храбриться Минни, но взгляд выдавал ее.

— Я, во-первых, отберу у тебя коралл, а во-вторых, отлуплю тебя при всех!

— Ты не посмеешь. А если ты это сделаешь, то я скажу маме, а мама скажет учительнице.

— Можешь говорить своей маме, моей маме, моей тете, всей родне и самому президенту! — отчеканила Ребекка, слегка любуясь благородством слов, которые срывались с ее губ. — Рассказывай всему городу, всему округу Йорк, всему штату Мэн, всей Америке! — продолжала она свою многословную речь. — Теперь ступай домой и помни, что я тебе сказала. Если ты прочтешь этот дурацкий стишок, а особенно если ты еще раз скажешь «тюремные пташки», я накажу тебя и буду совершенно права.

На следующее утро Ребекка услышала на перемене, как Минни говорила Хильде Мезерв:

— Она мне угрожала, но я не верю ни одному ее слову.

Эти последние слова Минни произнесла нарочито громко. Она чувствовала, что закон и порядок на ее стороне, и это придавало ей храбрости.

На уроке Ребекка подняла руку и попросила у мисс Дирборн разрешения передать Минни Смелли записку. Мисс Дирборн разрешила. Записка была следующего содержания:

На Минни Смелли не могу Смотреть иначе, как с презреньем. Забрать бы у нее коралл И рожу вымазать вареньем!

P. S. Теперь ты мне веришь?

Р. Рэндалл

Стихи возымели действие, и с тех пор, встретив кого-то из Симпсонов, пусть даже на расстоянии мили от кирпичного дома, Минни Смелли невольно содрогалась и отходила в сторонку.

Глава VIII. Цвет розы

В следующую пятницу, после этой «самой ужасной битвы, о какой только слышали в мире», как писал Баньян в «Странствии пилигрима», в маленькой школе на холме произошло знаменательное событие. По пятницам здесь непременно устраивались утренники с чтением стихов, пением и разыгрыванием комедийных сценок. Назвать подобные встречи праздником означало бы оскорбить святое понятие праздника. Большинство детей просто терпеть не могли эту «говорильню». Из-за нее приходилось целую неделю зубрить нудные стишки и сценки, а потом дрожать, как бы что не выскочило из памяти.

Мисс Дирборн после этих собраний обычно приходила домой с головной болью и потом все утро и весь вечер отлеживалась в постели. А случайная родительница, оказавшаяся на таком торжестве, сидела в первом ряду с капельками пота на лбу, выслушивая все эти давно уже знакомые приветствия.

Порой ребенок, начисто забывший свой текст, кидался на материнскую грудь и его выносили на свежий воздух, где успокаивали или бранили, в зависимости от обстоятельств и настроений. Но впечатление все это производило всегда удручающее.

И вот Ребекка надумала превратить эти ужасные утренники во что-то похожее на настоящий праздник. Она научила Илайджу и Элишу Симпсонов читать стихи в такой смешной манере, чтобы это развеселило учительницу, всю школу, да и самих артистов. А для Сьюзен, которая сильно заикалась, Ребекка нашла стихотворение, написанное от имени заики. Сама же она вместе с Эммой Джейн решила разыграть сценку про городскую и деревенскую девочек.

Мисс Дирборн почувствовала, что в грядущую пятницу из утренника может выйти толк, поэтому решила пригласить жену врача, жену священника, двух членов родительского комитета и еще нескольких мам.

Ливингу Перкинсу поручено было разрисовать одну из школьных досок, а к другой доске неожиданно для всех она вызвала Ребекку. Ливинг, слывший среди учеников непревзойденным художником, решил изобразить на доске карту Северной Америки. Ребекка была отнюдь не сильна в реалистической живописи, однако придумала, как выйти из положения. На глазах у зачарованных зрителей на доске возник американский флаг, созданный красным, белым и голубым мелками. Каждая звездочка занимала положенное ей место, а полосы как будто развевались на ветру. Позади возвышалась фигура Колумбии, срисованная с крышки коробки из-под сигарет, в которой хранились мелки.

Мисс Дирборн была очень довольна.

— Нам надо поаплодировать Ребекке за такую замечательную картину. Вся школа вправе гордиться этой работой.

Ученики устроили настоящую овацию, а Дик Картер салютовал, поднявшись с места. Сердце Ребекки запрыгало от радости. Она почувствовала, что ее душат слезы. И так растерялась, что даже пошла в другой ряд. Впервые в жизни маленькая «золушка» выслушала столько похвал и восторгов. Как «честь воспламеняет честь», так энтузиазм порождает энтузиазм, а талант и ум раззадоривают другие таланты и умы. Алиса Робинсон предложила, чтобы все спели хором «Багряный, белый и синий» и по ходу песни исполнители показывали бы руками на флаг, который нарисовала на доске Ребекка. Дик Картер предложил, чтобы Ливинг Перкинс и Ребекка поставили под «картинами» свои имена, чтобы опоздавшие тоже знали, кто это сделал. Хильда Мезерв попросила разрешения прикрыть ветками самые заметные дыры на стенах и поставить в ведро большой букет полевых цветов. Тем временем Ребекка пребывала вдали от всех этих практических деталей. Она сидела молча, и сердце ее было так переполнено благодарностью и счастьем, что она едва помнила слова своей роли. На перемене девочка держалась очень скромно, несмотря на то что теперь была в центре внимания. В этой обстановке общего доброжелательства произошло примирение Ребекки Рэндалл и Минни Смелли. Минни под руководством Ребекки собирала кленовые ветки и украшала ими неприглядную печку в углу классной комнаты.

После утренних занятий, в четверть двенадцатого, мисс Дирборн распустила ребят, чтобы живущие поблизости смогли пойти домой и переодеться.

Глава IX. Пепел роз

— Вон она! Опаздывает больше чем на час. Еще бы чуть — и попала бы под ливень, — говорила тетя Миранда тете Джейн. — И в довершение ко всему еще вырядилась в новое платье и пританцовывает — вылитый папочка! А зонтиком помахивает, будто она актриса какая-нибудь. Джейн, я здесь старшая и должна сказать свое веское слово. Если тебе это не по нутру, можешь побыть на кухне, пока я не кончу разговор. А ты иди сюда, Ребекка, мне надо с тобой поговорить. Ты почему на школьное торжество надела без разрешения хорошее, новое платье?

— Я бы обязательно спросила разрешения, но, когда пришла домой, вас не было дома, — объяснила Ребекка.

— Точнее было бы сказать: ты воспользовалась моим отсутствием и надела платье, прекрасно зная, что я бы этого не допустила.

— Если бы я ни капельки не сомневалась, что вы будете против, — сказала Ребекка, стараясь быть правдивой, — я бы не надела, но я была не вполне уверена и поэтому рискнула. Тетя Миранда, если бы вы представляли, каким замечательным праздником получился сегодняшний утренник…

— Это твое любимое слово «представляла»! Вот именно, ты везде только представляешь и выставляешь себя напоказ! Наверное, и зонт выставила?

— Тетя, но с ним получилось так смешно, — говорила Ребекка, стоя с опущенной головой, словно на исповеди. — У меня раньше не было ничего, что подходило бы к этому зонтику, а это платье так хорошо с ним сочетается! Мы с Эммой Джейн разыграли сценку — в ней участвуют городская и деревенская девочки. И меня осенило, что платье и зонт сразу создадут образ городской девочки. Я ведь не испачкала и не порвала платье.

— Испачкала бы — это еще полбеды. Самое худшее то, что ты дня не можешь прожить без проделок и интриг, — ледяным тоном выговаривала Миранда. — Вспомни все свои выходки за этот год. Тебя как будто сатана подзуживает. Проходишь к себе в комнату с парадного крыльца и думаешь, что все будет шито-крыто. А не тут-то было: вон, платок уронила на лестнице. Сняла зачем-то марлевую сетку с окна, и теперь дом полон мух. Остатки завтрака на кухню опять не отнесла, тарелку на место не поставила. А сегодня с двенадцати до трех боковая дверь стояла распахнутая настежь: приходи и бери что хочешь!

Ребекка тяжело опустилась на стул, продолжая выслушивать перечень своих прегрешений, И в самом деле, она ужасно беспечная. Тому, что она сделала, нельзя найти ни объяснения, ни оправдания. И слезы ручьями побежали по ее щекам.

— О, простите меня! — проронила она. — Я приводила в порядок классную комнату, и мне пришлось задержаться. Но я так спешила к вам… А тогда, на переменке, я едва успела влезть в это платье и у меня уже не было времени на еду. И, если честно, у меня голова была занята этим утренником, и я совсем не думала о том, что надо убрать за собой и закрыть дверь. Я посмотрела на часы, решила, что не успею на праздник, не прочту стихи и всех подведу. Все мои мысли были о том, как мне вынесут строгий выговор — и это в присутствии жены священника, жены врача и всего родительского совета.

— Успокойся и иди к столу. Какой смысл рыдать о пролитом молоке? Фунт раскаяния не заменит унцию хорошего поведения. Вместо того чтобы задуматься, как мало заботы ты проявляешь о доме, который, между прочим, наш дом, а не твой, ты стараешься еще лишний раз нас раздражить. Ну-ка, сними эту дурацкую розу, давай посмотрим — наверняка там осталось ржавое пятно и дырка от мокрой булавки… Гм, нет… Но это обычное везение, а не твоя заслуга. Господи, дай мне терпения вынести все эти цветочки, оборочки, завиточки, эти манерные выкрутасы в духе твоего покойного «мисс Нэнси»…

Ребекка вспыхнула и резко подняла голову:

— Послушайте, тетя Миранда, я буду стараться вести себя лучше. Да, это плохо, что я оставила дверь открытой… Но вы… Это скверно, что вы придумываете прозвища для моего отца, который был замечательным отцом и человеком! Прошу вас никогда больше не называть его «мисс Нэнси».

— Ребекка, ты не смеешь разговаривать со мной в таком тоне и называть меня скверной! Твой отец был тщеславный, неумный и не приспособленный к жизни человек. И тебе придется выслушивать это и от меня, и от других людей. Он разорил твою мать и взвалил на ее плечи заботу о семи ртах.

— Он ей оставил семерых детей, которых она любит, — рыдая, проговорила Ребекка, — это уже неплохо.

— Это очень плохо, потому что теперь чужие люди должны кормить, одевать и учить этих детей! — отвечала Миранда. — А теперь ты поднимешься к себе наверх, наденешь ночную рубашку, ляжешь в постель — и чтобы мы не видели тебя до утра. Я поставила тебе на письменный стол стакан молока и миску с крекерами. Джейн, пойди сними с веревки полотенца и закрой двери в сарае. Похоже, буря вот-вот разыграется.

— По-моему, Миранда, буря уже разыгралась, — спокойно сказала Джейн после того, как выполнила поручения сестры. — Ты знаешь, я не часто выражаю свое мнение, но тех слов, которые ты сказала о Лоренцо, ты не имела право произносить. Каким он был, таким был. Так его задумал Господь Бог. Для Ребекки он был добрым отцом, а Аурелия всегда подчеркивала, что он хороший муж.

Миранда была немало удивлена, и ей ничего не оставалось другого, как произнести в ответ:

— Я уже успела заметить, что мертвые мужья почти всегда хороши… И пойми, меня просто вынудили на крайние меры. Из этой девчонки не выйдет ничего путного, пока из нее не будет выбито все, что она взяла от своего папаши. И вообще, я даже рада, что решилась сказать что думаю.

— Вот и я тоже рада, что наконец решилась, — заметила Джейн, чувствуя, что надо действовать, пока не сошел на нет добрый порыв, — и я вновь повторю, что твои слова противостоят и хорошему воспитанию, и истинной христианке.

Небесный гром, пророкотавший в этот момент над самой крышей дома, не так потряс Миранду, как кроткое слово Джейн, обращенное к ее совести. И воистину правы те люди, которые высказывают наболевшее не часто, а лишь когда уже невозможно молчать.

Ребекка устало поднялась по ступенькам «черной» лестницы, затворила двери своей спальни и дрожащими пальцами принялась стаскивать с себя уже ставшее любимым розовое платье. Девчушка никак не могла распутать «морской узел» шейного платка, она буквально ломала себе руки, дотягиваясь до пуговок, пришитых сзади, между лопатками и талией. Ее носовой платок превратился в жесткий комок: его приходилось то и дело прикладывать к глазам, чтобы, не дай бог, не посадить соленых пятен на купленный столь дорогой ценой наряд.

И вот она бережно разгладила розовое платье, расправила кружевную оборку у выреза и еще пуще разрыдалась, жестоко страдая от грубости жизни. Под ногами на полу валялась увядшая роза. Взглянув на нее, Ребекка подумала о том, что больше нет у нее ни этого прекрасного цветка, ни этого счастливого дня. Пожалуй, главной чертой натуры Ребекки было умение придавать вещам символический смысл. Ребекка положила цветок в ящик с платьем, как бы похоронив вместе с розой тяжелые, грустные воспоминания. К поэтической интуиции ребенка уже примешивалась зрелая женская чувствительность.

Она собрала волосы в два привычных «поросячьих хвостика», убрала свои лучшие туфли (к счастью, не подвергшиеся нападкам) и стала уже подумывать оставить навсегда кирпичный дом и вернуться на ферму. Конечно, нечего было надеяться, что ее примут там с распростертыми объятьями. Но она постарается взять все обязанности по дому в свои руки, а Ханну пусть отправят в Риверборо на ее место. «И дай Бог, чтобы они с тетей пришлись друг другу по нутру!» — говорила она в запале мстительного чувства.

Сидя у окна, Ребекка пыталась составить план ближайших действий. Над горой полыхнула молния, и струи воды, обгоняя друг друга, побежали по молниеотводу. И это тот самый день, который с утра одарил ее столькими радостями! Каким удивительным розовым цветом освещала утренняя заря подоконник, сидя на котором Ребекка учила урок и думала о том, как прекрасен мир. Ах, это золотое утро! Как сумело оно преобразить неприглядную классную комнату в обитель красоты! А как порадовала мисс Дирборн сценка, разыгранная под руководством Ребекки близнецами Симпсонами. Впервые ей доверили оформить классную доску — и она не ударила в грязь лицом: как здорово она придумала перерисовать фигурку Колумбии с сигарной коробки. А тот упоительный миг, когда ей зааплодировала вся школа!

А днем! Успех за успехом, начиная с того момента, как Эмма Джейн, увидев ее в новом наряде, сказала, что «Бекки красива как картинка».

Ребекка вновь пережила разные подробности утренних и дневных торжеств, в особенности свой диалог с Эммой Джейн и то, как она украсила ветками печку, превратив ее на время в мшистый пригорок, на котором сидела, наблюдая за пасущимися овцами, деревенская девочка. Этот мшистый печной пригорок замечательно помог Эмме Джейн Перкинс войти в роль маленькой пастушки. Какая у нее была хорошая, уверенная речь в этой сценке: И такой это был естественный и благородный жест, когда она снимала кольцо с гранатом и дарила горожанке. А сама Ребекка! Как фантастически правдоподобно она складывала свой зонтик и, убыстрив шаг, приближалась к изумленной пастушке!

И вот, казалось бы, тетю Миранду должно радовать, что племянница, взятая в кирпичный дом с маленькой фермы, делает в школе такие успехи. Но куда там! Разве ей угодишь? Итак, решено. Завтра она попросит мистера Коба отвезти ее в дилижансе в Мейплвуд, а оттуда она с помощью кузины Энн как-нибудь доберется и до фермы. Конечно, тетушки не позволят ей так поступить. Что ж! Тогда ей придется сейчас тайком ускользнуть из дома, заночевать у Кобов и рано утром, еще до завтрака, двинуться в путь.

Без долгих раздумий и без сожаления она надела свои старые платье и жакет. Потом завернула в непромокаемую бумагу ночную рубашку, расческу и зубную щетку и бросила сверток в окно.

Комната Ребекки находилась на втором этаже. Расстояние до земли не опасное, и если нельзя иначе, то она не побоится выпрыгнуть из окна. Вообще-то, все даже проще. Недавно сосед залезал на крышу прочищать водосточный желоб и оставил планку, прибитую к стене между окном и навесом бокового крыльца. Так что прыгать и не придется.

Из столовой доносилось стрекотание швейной машины, а на кухне ритмично стучал о доску нож — рубили мясо. Определив по звукам местоположение обеих тетушек, Ребекка протиснулась в оконный проем, ухватилась за молниеотвод, поставила ногу на «вспомогательную» планку, прыгнула на сводчатый навес над порогом и по зарослям жимолости, как по лестнице, соскочила на тропинку под удары грома и вспышки молний. Она не очень-то соображала, что ей делать дальше.

Джеремия Коб сидел возле кухонного окна и ужинал в одиночестве. Матушка — подобно многим пожилым людям, он так называл свою жену — отлучилась из дому, ее попросили посидеть с больным соседом. Мамой миссис Коб была лишь для маленького могильного камня на церковном кладбище, на котором высечены были трогательные слова:

САРРА ЭНН,

любимая дочь Джеремии и Сарры Коб,

скончалась одного года пяти месяцев от роду.

Но прозвище «матушка» было ей приятно как напоминание о том кратком времени, когда она пребывала на вершине счастья.

Дождь продолжал лить, и, хотя часы еще не пробили пяти раз, небеса потемнели, как в полночь. Подняв глаза от блюдца, из которого Джеремия по старой привычке отхлебывал чай, он неожиданно увидел в дверном проеме девичью фигурку.

Старик не сразу узнал в гостье Ребекку. Девочка казалась живым воплощением скорби: глаза у нее распухли, черты лица заострились. И лишь когда до него донесся знакомый голос: «Пожалуйста, впустите меня, мистер Коб!» — старик сообразил, кто перед ним.

— О, юная леди, моя пассажирка! — воскликнул он. — Но как же ты могла в такой вечер выйти из дому? Ты же мокрая, как гренок в молоке! Погоди, я затоплю печку… Как раз хотел разогреть что-нибудь себе на ужин: я сегодня один, без матушки. Она дежурит у постели Сета Страута. Давай-ка мы твою мокрую шляпу повесим сюда, на гвоздь. Теперь вешай жакет на спинку стула, а сама садись к печке, тебе надо как следует просохнуть.

Такое многословие было совсем не в характере дядюшки Джерри, но он увидел заплаканное детское лицо, заглянул в покрасневшие глаза — и его большое сердце откликнулось на беду прежде, чем он узнал, что же случилось.

Ребекка продолжала стоять, не произнося ни слова, и лишь когда дядюшка Джерри вновь сел за стол, она, уже не имея сил сдерживать себя, выкрикнула:

— Мистер Коб! Я сбежала из кирпичного дома. Я должна вернуться на ферму. Не могли бы вы приютить меня на ночь, а рано утром отвезти на дилижансе в Мейплвуд? Мне нечем вам заплатить сейчас, но потом я достану денег.

— Ну, из-за денег мы не станем ссориться, — проговорил в ответ старик, — но у нас ведь была на очереди, сколько я помню, поездка в низовья, а не в верховья…

— Я теперь уже никогда не увижу Миллтаун! — зарыдала Ребекка.

— Давай-ка присаживайся ко мне под бок и выкладывай все по порядку. Сюда вот, на табуретку, и валяй от начала до конца!

И Ребекка, прижавшись к его колену, поведала обо всех своих горестях и бедах. Для ее страстной и неуемной души история эта была настоящей трагедией, но она изложила ее правдиво, не допуская преувеличений.

Глава X. Радужные мосты

Все время пока Ребекка рассказывала, дядюшка Джерри кашлял и скрипел стулом, однако он следил за собой, чтобы не слишком воодушевлять девочку изъявлениями сочувствия. Лишь однажды у него вырвалось: «Бедняжечка! Что бы нам такое для нее сделать?»

— Вы ведь отвезете меня в Мейплвуд, да, мистер Коб? — жалостным тоном проговорила Ребекка.

— Не волнуйся! — отвечал старик, у которого уже вызрела в уме маленькая хитрость. — Уж как-нибудь я позабочусь о моей хорошенькой пассажирке. Тебе надо сейчас что-нибудь съесть. Намажь-ка хлеб томатной пастой и придвинься к столу. Или нет — будь добра, сядь на матушкино место и налей мне горячего чаю.

Мышление мистера Коба устроено было несложно и ум пребывал обычно в лености — до тех пор, пока его не пробуждало чувство любви или сострадания. В настоящем случае оба этих чувства сплотились воедино, и старик, сетуя в душе на свою несообразительность и молясь, чтобы Небо даровало ему чуть больше догадливости, двинулся в потемках наугад, уповая всецело на Провидение.

Ребекка, успокоенная его добротой, с робкой благодарностью заняла место хозяйки за столом и то и дело наливала заварку из синего китайского чайника, с улыбкой поправляла волосы и старалась больше не плакать.

— Наверно, твоя мама очень обрадуется, когда тебя увидит? — стал допытываться Коб.

Смутный страх — такое бывает у всех детей — все время шевелился на дне ее сердца. И страх этот сделался уже явным, когда старик обратился к ней с вопросом.

— Ей, конечно, не понравится, что я сбежала, и она будет огорчена, что я не сумела понравиться тете Миранде. Но я все объясню, и она поймет. Вот вы же поняли!..

— Мама ведь отдала тебя сюда из-за школы. Но школа, конечно, есть и в Темперансе?

— Ну, в той школе занятия бывают два месяца в году, а все другие школы очень далеко от фермы.

— Ну, что ж! Есть ведь на свете и другие радости, чем бегать с сумкой в любую погоду к учительше, — рассуждал дядюшка Джерри, доедая яблочный пирог.

— Д-да… Но маме хочется, чтобы я стала образованная, — с грустью ответила Ребекка, ставя на стол стакан: комок в горле мешал ей пить.

— Ну, ничего! Главное, что на ферме ты будешь с братьями и сестрами. До чего же это должно быть здорово, когда в доме много детей! — говорил старый обманщик, которому больше всего на свете хотелось прижать к себе и успокоить маленькую беглянку.

— Но нас так много, что для мамы это уже беда. Вообще-то я сделаю так, чтобы в кирпичный дом вместо меня взяли Ханну.

— А ты думаешь, они теперь захотят принять кого-то еще? Боюсь, что нет. Они обе с ума сойдут, когда тебя хватятся. Все же не следовало бы нам так жестоко поступать с ними!

После этих слов еще одна мысль промелькнула в мозгу Ребекки: ее неблагодарность к холодному гостеприимству каменного дома может и Ханне преградить дорогу в Риверборо.

— А эта школа в Риверборо и ваша учительша — они как, ничего? — продолжал выспрашивать дядюшка Джерри, сам поражаясь тому, с какой быстротой работают его мысли.

— Ах, школа замечательная! И мисс Дирборн — просто чудо!

— Любишь ее? Ну, это у вас взаимное. Матушка сегодня ходила в аптеку за притираниями для Сета Страута, и на мосту встречается ей мисс Дирборн. Ну, сразу заговорили про школу. Матушка помогала им летом устраивать столовую, и они все ее очень полюбили. И вот матушка спрашивает у учительши: «Как там эта малышка, что приехала из Темперанса?» А учительша говорит: «Да это моя самая любимая ученица! Я бы работала от рассвета до заката и не знала усталости, если бы все ученики были у меня такие, как Ребекка Ровена Рэндалл».

— Ах, мистер Коб! Неужели она так сказала? — личико Ребекки просияло, но в то же время и нахмурилось: так речка, озаренная солнцем, от ветерка подергивается рябью. — Я всегда старалась, но теперь я все книги буду знать от корки до корки.

— То есть, ты хочешь сказать, что так было бы, если бы ты осталась. Все же это очень плохо, милая, — таким образом сводить счеты с Мирандой. То есть я не хочу сказать, что кругом ты виновата. Миранда — девочка, что и говорить, с причудами. Я бы сказал, что она какая-то кислая. Как простокваша или зеленое яблоко. Ей целые дни надо потакать, а откуда же у тебя столько терпения?

— Терпения у меня маловато, — печально подтвердила Ребекка.

— Если бы наш разговор состоялся вчера, — продолжать гнуть свою линию Коб, — я бы, пожалуй, посоветовал тебе вести себя по-другому. А теперь уж и поздно, и нет у меня охоты тебя огорчать… Ну, да все же. Тетя Миранда ведь одевает тебя, и кормит, и платит за учебу. И мне она обещала заплатить — за твое путешествие в Уорехам. Я понимаю, Миранда такая тяжелая, что от нее и милости — что кирпичи. Но милости она оказывает, и тебе надо бы платить за них послушанием и хорошим поведением. Джейн-то немного полегче будет. Или уж и она сравнялась с сестрой?

— Нет, с тетей Джейн мы чудесно ладим! — воскликнула Ребекка. — Живя с тетей Мирандой, лучше и добрее, чем она, просто и быть нельзя. Я ее все больше люблю. И, по-моему, я ей тоже нравлюсь. Она однажды погладила меня по голове. А еще как-то раз я при ней плохо себя вела, и другая отчитала бы меня как следует, а она ничего. Вот только никогда не заступается за меня перед тетей Мирандой. Она ее почти так же боится, как и я.

— Да, представляю себе, что завтра будет с Джейн, когда тебя хватятся! Если ей так тоскливо с Мирандой, которая цепляется к каждому ее вздоху, то воображаю, как она дорожит твоим присутствием. Как-то вечером матушка разговорилась с ней после молитвенного собрания. «Знаешь, Сарра, — это тетя Джейн так говорит, — что у меня происходит в доме? Я открыла школу кройки и шитья, и моя ученица уже сшила три платья! Как будто я всю жизнь была старая дева, а теперь вдруг стала матерью. Я тут побывала в воскресной школе, и ко мне словно вернулась моя юность после приезда Ребекки». Матушка говорит, что Джейн и пять лет назад не выглядела такой счастливой и моложавой.

Внезапно на кухне воцарилась тишина, нарушаемая только тиканьем больших часов и стуком Ребеккиного сердца, которое, как казалось самой Ребекке, заглушало часы.

Тем временем дождь прекратился, в комнату хлынул удивительный розовый свет. Дядюшка Джерри и Ребекка посмотрели в окно и увидели большую радугу: она, словно сверкающий мост, соединяла края небес. И Ребекке подумалось о том, что в труднопроходимых местах обычно строят мосты. Вот так и дядюшка Джерри пришел ей на помощь, когда у нее не стало сил продолжать путь. Пришел и построил мост.

— Вот дождь и кончился, — сказал старик, набивая трубку. — Воздух очистился, земля умылась, стала красивая, чистая, и все завтра будет сверкать, как новые гвозди, когда я повезу тебя через реку.

Ребекка вдруг отодвинула от себя чашку, поднялась из-за стола и стала спокойно надевать жакет и шляпу.

— Я не поеду с вами через реку, мистер Коб, — проговорила она. — Останусь здесь, и пусть в меня летят кирпичи. А я не стану бросать их в ответ. Правда, я не знаю, пустит ли меня тетя Миранда домой после моего побега. Но у меня хватит смелости вернуться назад… Мистер Коб, вы не будете так добры проводить меня?

— Что же, ты думаешь, дядюшка Джерри вот так тебя и отпустит на ночь глядя? Не разболеться бы тебе после всего, что ты пережила… Я вот думаю: я сейчас приведу тебя, а Миранда встретит нас до того обозленная, что не захочет и разговаривать. А я вот что предлагаю. Сейчас я в крытой коляске подвезу тебя к дому, ты спрячешься там, в уголке, а я подойду к боковому крыльцу и вызову Миранду и Джейн. Попрошу их показать мне сарай — не могу ли я там разместить дрова, которые собираюсь привезти на этой неделе. А ты тем временем выпрыгнешь из коляски — и бегом к себе наверх. Ведь они обычно с парадного крыльца двери не запирают?

— В это время еще нет. И тетя Миранда еще не ложится в такой час. Но вдруг…

— Думаю, что нет. Ты ведь еще никуда не убежала, а просто ходила ко мне посоветоваться. Единственная твоя провинность, что ты выпрыгнула из окна, не выдержав долгого заточения. Ты сначала пойдешь и покаешься тете Джейн… Она верующая и с радостью тебя простит. А потом она поможет тебе покаяться тете Миранде. Обманывать нехорошо, но еще хуже выносить наружу свои дурные мысли. Как говорят в церкви: принеси их Богу в покаяние и не греши больше. Ну, в путь. Я уже запряг моих лошадок, чтобы ехать на почту. Смотри не забудь узелок. Знаешь, какие твои слова я услышал самыми первыми? «Это настоящее путешествие, когда везут с собой ночные рубашки». Не думал я, что у меня в доме побывает твоя ночная рубашка. Ступай, спрячься в углу дилижанса, как мы с тобой договорились. Не надо, чтобы люди тебя видели, а то раззвонят по всему городу.

Когда Ребекка взбежала по ступенькам наверх, разделась впотьмах и оказалась в постели, она почувствовала, что начинает успокаиваться, хотя ее била нервная дрожь. Ее спасли от глупостей и ошибок. Она не принесла горестей своей бедной маме, не рассердила и не обидела тетушек.

Душа ее смягчилась. Девочка решила всеми силами добиться расположения тети Миранды. Главное, постараться забыть то, что терзало Ребекку больше всего, — презрительные слова об отце. Но как она могла произнести подобные слова? У Ребекки это не укладывалось в голове. Мать приучила детей думать о покойном отце с восхищением, никогда ни слова укора в его адрес не сорвалось с губ Аурелии Рэндалл, умевшей держать в глубокой тайне свои горести и разочарования.

Раненой гордости бедной маленькой души служило утешением то, что Миранда Сойер пережила неспокойную ночь и что она в тайне сокрушается по поводу своей грубости и резкости. Это и в самом деле было так. Отчасти потому, что Джейн заняла такую возвышенную и благородную позицию. Миранда открыто не признавала своей неправоты, но неодобрение Джейн не могло ее не вразумить.

Дядюшка Джерри возвращался домой при свете звезд, очень довольный тем, что его стараниями в доме Сойеров водворился мир. Он только с печалью вспоминал о том, как Ребекка припадала к его колену и проливала слезы. Но ведь какую прекрасную рассудительность сумела она явить, когда ей растолковали настоящее положение вещей, как быстро согласилась вернуться, едва ей напомнили о чувстве долга. И в то же время как трогательно в ней желание быть любимой и понятой!

— Боже мой! — говорил он не то про себя, не то вслух. — Боже Правый! Стращать, оскорблять такую девочку! Даже существо с грубой душой не следует унижать, а уж для такой нежной души жестокое слово все равно что плеть. Да, если бы Миранде Сойер, как матушке, было о чем вспоминать у маленького надгробья, она была бы лучше, добрее…

— Я никогда не видела, чтобы ребенок так быстро преобразился, — заметила Миранда (их разговор с Джейн происходил в субботу вечером). — Как видишь, мое веское слово подействовало. Если она и дальше будет так продвигаться, через месяц это будет другая девочка.

— Слава богу, что она тебе наконец-то угодила! — отвечала Джейн. — Только почему тебе обязательно надо яркого, веселого ребенка превращать в раболепствующего червячка? Иногда у нее бывает такой взгляд, будто она пережила семь лет войны. Когда она спускалась вниз после твоего наказания, мне показалось, что она словно постарела за эту ночь. Если ты прислушаешься к моему совету, что редко бывает, то хорошо бы завтра отпустить их с Эммой Джейн за реку, а потом пригласить Эмму Джейн к нам на воскресный ужин. И еще, если ты позволишь ей в среду поехать с Кобами в Миллтаун, увидишь, как это ее приободрит — сразу и аппетит вернется, и румянец. Я слышала, что в среду школа будет закрыта, потому что мисс Дирборн уедет на свадьбу к сестре, а Кобы и Перкинсы хотят поехать на сельскохозяйственную ярмарку.

Глава XI. «Смешение сил»

Для Ребекки посещение Миллтауна стало бы пределом мечтаний, если бы недавно прочитанные книги не внушили ей, что Рим и Венеция имеют некоторые преимущества перед Миллтауном. Но пусть скромная прелесть Миллтауна и меркла перед величавой красотой итальянских метрополий, — все равно пылкое воображение нашей героини не переставало живописать предстоящую поездку.

Конечно, впоследствии, когда душе станет тесно в кварталах Миллтауна, она возмечтает о Портленде, который, благодаря своим островам, бухте и двум выдающимся памятникам архитектуры, несомненно, превосходит Миллтаун. Но все же Портленд снискал себе видное место во вселенной, скорее, благодаря невероятной торговой и деловой активности, а не тому, что могло бы взволновать человеческое воображение.

Невозможно представить себе, чтобы две девочки за один день столько увидели, сделали, выспросили, узнали, проговорили, съели, выпили и прошагали, сколько Ребекка и Эмма Джейн в ту достопамятную среду.

— Еще никогда я не путешествовала в такой замечательной компании, — говорила вечером мужу миссис Коб. — Я ни единой минутки не скучала! Какие у Ребекки чудесные манеры! Она ничего не выпрашивает, за все благодарит. А ты видел, какое у нее было лицо тогда, в палатке, где представляли «Хижину дяди Тома»? А потом, когда ели мороженое и она сравнивала книгу и спектакль! Право, мы от самой Харриет такого не услышали бы.

— Я же тебе говорил! — с гордостью восклицал мистер Коб, торжествуя, что матушка оценила его вкус. — Не знаю, как все повернется, но, мне кажется, она может кем-то стать — певицей, писательницей или врачом, как мисс Паркс из Корниша.

— Врачи обычно домоседы, — отвечала миссис Коб, которая, надо признать, была сведуща в истории медицины.

— Ну, разве про мисс Паркс можно сказать, что она домоседка? Она исколесила все Штаты.

— Нет, я никак не представляю себе, чтобы Ребекка стала врачом. Заметил, как она говорит? Она, может, будет разъезжать с лекциями, или читать со сцены стихи и прозу, или произносить здравицы на разных торжествах, как сегодня этот симпатичный краснобай на ужине по случаю жатвы.

— Зачем ей читать чужое? Она сама напишет и стихи, и прозу! — с уверенностью сказал мистер Коб. — Она сочиняет быстрее, чем другие читают.

— Вот только жаль, — вздохнула миссис Коб, задувая свечку на столе, — что внешностью она не взяла.

— С чего это ты взяла, что она не взяла? — изумился Джеремия Коб. — А глаза, а волосы, а улыбка? Алису Робинсон все считают самым красивым ребенком на побережье. А тут я их встретил вместе с Ребеккой и еще поспорил бы, кто красивее. Пусть бы Миранда почаще ее отпускала к нам. Ее ведь тоже можно понять. Тридцать лет она не слышала детских голосов в доме, а тут… нам-то с тобой только радость приглашать к себе ребятишек.

Вопреки восторженным прогнозам мистера и миссис Коб, Ребекке в ту пору плохо давались школьные сочинения. Мисс Дирборн предлагала множество тем, из которых каждый ученик выбирал одну или две. Вот кое-что из списка учительницы: «Авраам Линкольн», «Пейзаж с облаками», «За что мы любим природу», «Что значит быть филантропом», «Рабство», «Дурные пристрастия», «Радость и долг», «Одиночество». Ребекка пробовала писать на каждую из этих тем, но ни с одной не могла справиться хотя бы посредственно.

— Ребекка, пиши так, как ты обычно рассуждаешь! — старалась помочь ей бедняжка мисс Дирборн, знавшая, между прочим, про себя, что тоже не обладает талантом писать сочинения.

— Прошу прощения, мисс Дирборн! Но я ведь не говорю о рабах и филантропах. А если я не говорю про это, то тем более не смогу и написать.

— Сочинения существуют для того, — неуверенно доказывала мисс Дирборн, — чтобы заставить нас задуматься о каком-то предмете. Ты в своем сочинении об одиночестве не написала ничего интересного, а надо, чтобы обычное и повседневное в твоей жизни могло заинтересовать других. У тебя слишком часто повторяется местоимение «я». А давай попробуем заменить первое лицо вторым. «Ты открываешь любимую книгу» или: «В одиночестве тебя чаще посещают хорошие мысли».

— На этой неделе у меня не получилось про одиночество, а на прошлой — про долг и радость, — жалобно пробормотала Ребекка.

— В том так называемом сочинении про долг ты старалась показать свое чувство юмора, но получилось неудачно, — с иронией заметила мисс Дирборн.

— Я же не знала, что вы нас попросите читать вслух, — Ребекка говорила смущенно и как будто силилась что-то припомнить.

«Радость и долг» — это была тема для сочинения-экспромта. Старшим ученикам предлагалось написать его за пять минут.

Ребекка мучилась, билась, потела — и все напрасно. Когда подошла ее очередь прочесть, ей пришлось признать, что у нее ничего не вышло.

— Ну, прочти хотя бы те две строчки, которые я вижу на твоей грифельной доске, — настаивала учительница.

— Лучше не надо, они неудачные, — взмолилась Ребекка.

— Читай что есть, хорошо это или плохо, много или мало. Я никому не делаю поблажки.

Ребекка поднялась из-за стола, превозмогая нервический смех, страх и чувство унижения, и тихим голосом пробормотала:

Уж если долг и радость сшиблись лбами, Пусть сгинет долг, а радость будет с нами!

Голова Дика Картера скрылась под столом, а Ливинг Перкинс весь затрясся от смеха.

Мисс Дирборн тоже рассмеялась: она ведь сама не так давно вышла из детского возраста, и ей нравилось порой прибегать к юмору как воспитательному средству.

— Ты должна остаться после уроков, Ребекка, и написать что-нибудь другое. Твой поэтический образ не совсем удачен, потому что хорошая девочка должна уважать долг.

— Это не мой образ, просто, когда я написала первую строчку, вы уже стали поглядывать на колокольчик, и я поняла, что времени нет. И написала первое, что легло в рифму. Но это ведь легко изменить:

Уж если долг и радость сшиблись лбами, Пусть радость вдрызг, а долг пребудет с нами.

— Это уже лучше, — улыбнулась мисс Дирборн, — хотя не думаю, что слово «вдрызг» уместно в поэтическом тексте.

Выслушав совет мисс Дирборн заменить первое лицо вторым, отчего текст якобы становится «элегантнее», Ребекка старательно переписала свой этюд об одиночестве. И теперь сочинение выглядело так:

«Когда пребываешь в окружении интересных мыслей — это уже не одиночество. Никого с тобой нет, это правда, но тебе открывается любимая книжка, тебе разговаривается с представляемой в воображении тетей, к тебе ласкается котик, тебе улыбается фотокарточка со страницы альбома. Как же ты можешь чувствовать себя обделенной?

А если тебе еще и работается, то ты уж никак не можешь считать себя одинокой. Домашними обязанностями ты спасаешься от чувства одиночества. Если ты накрываешь стол для вечернего угощения, то это уже совсем не одиночество, потому что скоро придут тети и ты будешь не одна.

Если ты ходишь по двору, собираешь щепки и напеваешь песенку — какое же это одиночество? Если разжигаешь в печке огонь, тебе уже не одиноко. А если есть корова и ты ее доишь? Приятно смотреть, как наполняется ведро. Это не должно считаться одиночеством.

Ребекка Ровена Рэндалл.»

— Нет, это совершенно ужасно! — вздохнула Ребекка, прочитав свое сочинение. — Какая-то пародия на учебник грамматики. Как же это я могла такое написать: «тебе разговаривается»?

— Ты пишешь о каких-то странных вещах, — заметила мисс Дирборн. — Разве ты собираешь щепки?

— Да, на меня возложены некоторые домашние обязанности, и одна из них — собирать во дворе щепки. А вам не понравилось, что я называю ужин «вечерним угощением» и что я употребила слово «обделенная»?

— Нет, как раз это я оценила. Но котик, щепки, ведро — это как-то сюда не идет.

— Ну и хорошо! Вычеркнем все это, долой! А корову тоже?

— Да, мне не нравится корова в сочинении, — отчеканила требовательная мисс Дирборн.

Поездка в Миллтаун имела и некоторые неприятные последствия. Мать Минни Смелли сказала Миранде Сойер, что ей надо последить за Ребеккой, потому что девочка употребляет вульгарные просторечия, а порой даже и богохульствует. Они бегали с Эммой Джейн и Ливингом Перкинсом по дороге, вставали на четвереньки, и Ребекка при этом богохульствовала.

Ребекка, когда тетя Миранда предъявила ей обвинение, категорически все отвергала, и тетя Джейн склонна была ей верить.

— Ну напряги свою память, постарайся сообразить, что же они, Минни со своей мамашей, могли подглядеть и подслушать? — кротко наставляла тетя Джейн. — Не сердись, не упрямься, а сядь и подумай. Ты говорила, что вы как-то играли на дороге в охотников.

И тут Ребекку осенило.

— Ах, это вот что, наверно! Помните, все утро лил дождь и дорогу так затопило, что она была на вид как река. Мы с Ливингом и Эммой гуляли там, и я шла впереди. Вдруг я увидела, как поток воды свергается в канаву, и мне это сразу напомнило одно место из постановки «Хижины дяди Тома» в Миллтауне. Элиза бежала с ребенком на руках через Миссисипи по обломкам льда, и ее преследовали ищейки. Мы тогда смеялись, когда выходили из палатки, где шел спектакль. Потому что места в палатке было мало, и артистке приходилось бегать по кругу. Получалось, что сначала собака преследует артистку, а потом артистка бегает за собакой. И вот… Ливинг непременно подтвердит вам, что я говорю правду. Я сняла с себя дождевик и завернула в него учебники — это был младенец. А потом я закричала: «Храни меня мой Бог — река!» Такие слова говорила Элиза в пьесе. А потом я прыгала из лужи в лужу, а Эмма и Ливинг преследовали меня, как ищейки. Минни Смелли — она глупая. Она не понимает, что игра, а что происходит на самом деле. А Элиза совсем не богохульствовала в «Хижине». Это у нее было как молитва.

— Ну, когда про Бога орут посреди грязи, то это скорее богохульство, чем молитва, — заявила тетя Миранда. — Ты прямо рождена для всяких безобразий, как воробей для полета. Хоть бы кто-нибудь укоротил твой длинный язык!

— Я думаю, что язык надо укоротить прежде всего Минни Смелли, — проворчала Ребекка и стала накрывать стол к ужину.

— Просто не знаю, как быть с этим ребенком! — сказала Миранда, снимая очки и убирая заштопанный носок. — Как ты думаешь, Джейн, у нее с головой все в порядке?

— Конечно, она отличается от многих из нас, — подумав, ответила Джейн, и улыбка осветила ее милое, приветливое лицо. — А в какую сторону она отличается — в худшую или в лучшую — это станет ясно потом, когда она вырастет. Девочка справляется со всем, что мы ей поручаем, вот только мы с ней, похоже, никогда не справимся.

— Вздор и чепуха! — сказала в ответ Миранда. — Ты, может быть, и не справишься, но я… Еще не родился на земле ребенок, с которым я не справилась бы!

— Убеждена, что ты, пожалуй, справилась бы. Но лучше предоставь всему идти своим чередом, — с улыбкой проговорила Джейн.

За небольшой срок Джейн невероятно преуспела в умении высказывать и отстаивать собственное мнение.

Глава XII. «Видишь мучеников бледных?»

Прочитав рассказ о спартанском мальчике, спрятавшем на груди украденного лисенка, Ребекка загорелась мыслью о том, что время от времени ей надо себя наказывать. Не так жестоко, но надо. При этом хорошо бы выбрать для себя какую-то мягкую форму наказания и при этом быть уверенной, что оно подействует благотворно. Причиной для такого решения явился следующий эпизод.

Как-то днем, надев свой лучший наряд, Ребекка отправилась на чаепитие к Кобам. Когда девчушка переходила через мост, красота реки привела ее в такой неописуемый восторг, что она остановилась посередине моста и облокотилась на перила, при этом совершенно забыв, что перила выкрашены и не успели высохнуть. Положив поудобнее локти, чуть свесившись и приятно расслабившись, девочка ушла в свои мечты.

Река за плотиной образовывала пруд и отражала в своей спокойной глади синее небо и зеленые берега. Водопад казался Ребекке настоящим чудом, вода непрерывно лилась, низвергая свой золотистый поток в снежный водоворот пены. Сверкающий на солнце, мерцающий при луне, холодный и серый под ноябрьскими небесами, сочащийся едва заметной струйкой под дамбой в пору июльских засух, напитывающийся яростной силой в дни апрельских паводков — водопад этот, подобный множеству ему подобных, приковывал к себе детские взоры. Сколько мальчиков и девочек любовались им, облокотясь на перила, искали в нем величие и тайну, а потом разочарованно убеждались, что он такая же «обыденность и повседневность», как все, что их окружает…

Переходя через мост, Ребекка никогда не упускала случая повисеть на перилах и поразмышлять. На этот раз ей вспомнилось начатое и еще не законченное ею стихотворение. Она вдруг поняла, как можно его завершить.

Пошли на речку погулять Блондинка и брюнетка. Блондинку Эммой было звать, А смуглую — Ребеккой. «О, если б я, как эта гладь, Синела и сверкала, О, если б горя мне не знать!» — Так Эмма Джейн сказала. «Ах, если б каплей стала я В волнах водоворота! Синеть, как чистая струя, Совсем мне не охота!» — Сказала Эмме Джейн в ответ Чернявая девчушка (Она ей не сестра, о нет, Лишь верная подружка). Но жизнь не может быть такой, Как просим мы у Бога: Ребекку изведет покой, А Эмму Джейн — тревога.

Слово «изведет» уж очень резкое, надо как-то по-другому… Но почему так пахнет краской? Ой! Это от меня… Боже, мое лучшее платье! Что теперь скажет тетя Миранда?!

Жестоко укоряя себя, проливая потоки слез, Ребекка устремилась вперед с надеждой, что в доме Кобов ее встретят сочувствие и понимание и что, быть может, там как-то помогут ей выйти из положения — вот только чем они ей помогут?

Миссис Коб сразу проявила понимание. Она сказала, что умеет выводить почти любые пятна на почти любом материале, и это подтвердил дядюшка Джерри:

— Матушка у нас выводит так выводит! Иногда на скатерти след остается, но вообще у нее на это дело легкая рука.

Испорченное платье было снято и погружено в раствор скипидара, а Ребекка принялась хлопотать возле праздничного стола в голубом ситцевом халате миссис Коб.

— Ты не переживай уж так, не порть себе аппетит, — напевала миссис Коб. — Тут для тебя и бисквит с кремом, и мед. Если скипидар не подействует, я еще попробую французскую известь, магнезию и теплую мыльную пену. А если уж и это не подействует, тогда отец сходит к Страуту и возьмет то самое вещество, которое Марта Мезерв привезла из Миллтауна: им удалось вывести пятно от смородинового торта на подвенечном платье!

— Не пойму, Ребекка, как с тобой могло такое случиться, — шутливым тоном сказал дядюшка Джерри, угощая ее медом. — Там эти таблички «ОКРАШЕНО» развешены вдоль всего моста. Они потому их натыкали, что поблизости приют для слабовидящих. А ты-то ведь не из этого приюта!

— Я их не заметила, — жалобно пробормотала Ребекка, — я залюбовалась водопадом.

— Водопады… они тут от начала времен. И до самого конца никуда не денутся. Подумаешь, невидаль! Ребенок она еще, нянька ей нужна… Надо нам с тобой, матушка, взять ее под присмотр, — сказал мистер Коб, подмигивая жене.

Когда ужин был съеден, Ребекка настояла на том, что она будет мыть и вытирать посуду, а миссис Коб в это время повозится с платьем, и, может быть, ей удастся справиться с непосильной задачей. Время от времени покидая свой пост у раковины, Ребекка беспокойно заглядывала в таз, чтобы узнать, как идут дела у «матушки», а «отец» то и дело подходил с советом:

— Самое лучшее, пожалуй, разложить это платье на мосту, чтобы уже не только локти и живот выкрасились, а и подол, и все остальное.

Когда следов краски поубавилось, Ребекка заметно повеселела. Решили вынести платье на свежий воздух и пойти посидеть в гостиной.

— У вас не найдется листка бумаги? — спросила Ребекка. — Пока я там прижималась к краске… у меня сочинилось стихотворение.

Миссис Коб достала свою корзинку для штопки, а дядюшка Джерри принес матерчатую сумку с веревками и стал плести из них разные разности — это было его любимое вечернее занятие.

А Ребекка тем временем переписала своим крупным ученическим почерком стихи про двух подруг, внеся попутно ряд изменений:

ДВЕ ПРОСЬБЫ (сочинение Ребекки Рэндалл) Пошли купаться на ручей Блондинка и брюнетка — Блондинку звали Эмма Джейн, Чернявую — Ребекка. «Жить лучезарно и легко О, как бы я желала!» — Смуглянке тихо на ушко Блондинка прошептала. «Ах, если б превратилась я В волну водоворота! Бежать, как тихая струя, Мне вовсе не охота!» — Блондинке молвила в ответ Чернявая резвушка (Она ей не сестра, о нет, Лишь верная подружка)… Не будет пользы никакой От этих просьб в итоге: Шальным испортит жизнь покой, А благостным — тревоги.

Когда Ребекка прочла стихи вслух, старики в один голос решили, что это не только очень красивое, но во всех отношениях превосходное произведение.

— Я думаю, если бы тот писатель, что живет в Портленде на улице Конгресса, услышал твои стихи, он был бы удивлен, — сказала миссис Коб. — Если бы у меня спросили, что лучше: вот это твое стихотворение или его знаменитое «Не говори мне в траурных катренах», — то я не побоялась бы сказать, что твой стих и по звучанию не хуже, и при этом гораздо яснее.

— И что это за траурные катрены, объяснил бы мне кто-нибудь! — пожал плечами дядюшка Джерри.

— Просто у вас не преподавали в школе теорию стихосложения, — живо заговорила Ребекка. — Катрен — то же самое, что четверостишие. Катрены бывают разных типов. Иногда первая строчка рифмуется с третьей, а вторая с четвертой. Но бывает, что первая и третья строчка не рифмуются… — и Ребекка стала перечислять разные виды строф. А потом она предложила тетушке Сарре и дядюшке Джерри приписать к ее стихотворению конец, «потому что пока оно без конца».

— Ну, я понимаю, что можно доделывать стихи, чтобы они стали красивее или, к примеру, веселее. Но стихи, по-моему, законченные, какой же еще тут может быть конец?

— Нет, многое плохо. Блондинка и брюнетка — так выражается парикмахер, а не поэтесса. Пусть будет хотя бы так:

Две девочки пошли гулять На речку голубую — Одну Ребекка было звать, И Эмма Джейн — другую.

Через некоторое время поэтесса объявила с видом победительницы:

— Как все на самом деле просто! Вот, послушайте, как надо закончить:

Конечно, каждый в чем-то плох, А в чем-то — лучше многих. Быть тем, чем нас задумал Бог, — Вот лучшее в итоге.

Супруги обменялись восхищенными взглядами. Джеремия отвернулся к окошку и украдкой вытер глаза матерчатой сумкой.

— Как же у тебя это получилось? — воскликнула миссис Коб.

— Ах, это же легко, — отвечала Ребекка, — все гимны, которые поются в церковном собрании, — они в таком духе. Знаете, в Уорехаме, в частной школе, выходит каждый месяц газета — нет, не стенная и не рукописная, а настоящая, отпечатанная в типографии. Дик Картер говорит, что главный редактор там обязательно должен быть мальчик. Но девочкам разрешается приносить в редакцию свои работы и лучшие из них печатают. Дик считает, что меня могут напечатать. Представляете? В такой газете!

— В такой газете! — повторил дядюшка Джерри. — Подумаешь! Я бы не удивился, если бы тебе доверили такую газету всю написать, от начала до конца. Где это они найдут такого мальчика, чтобы наша девочка не заткнула его за пояс?

— Ты не сделаешь нам копию? Мы ее будем хранить в нашей семейной Библии, — почтительно обратилась к юному дарованию миссис Коб.

— Вам тоже понравилось? — спросила Ребекка. — Конечно, я перепишу — набело, тонким пером, фиолетовыми чернилами… Но мне надо пойти взглянуть, как там мое бедное платье.

Супруги привели ее на кухню. Платье почти высохло. Благодаря стараниям тетушки Сарры оно теперь выглядело не так ужасно, но все же цвета поблекли в некоторых местах, а на узоре возникли кляксы и грязные разводы. Как последняя мера явился горячий утюг, но когда платье было надето, всем стало ясно, что больше нельзя являться в нем на люди.

Миссис Коб так об этом и заявила.

— Ну, мне пора! — сказала Ребекка, снимая с гвоздя шляпку. — Доброй вам ночи. Я быстренько сверну его дома и уберу подальше с глаз. Что делать — я сама виновата!

— Вот невезучее создание! — вздыхал дядюшка Джерри, наблюдая из окна, как она спускается с горы. — Как бы ее научить, чтобы она внимательнее следила за собой? В другой раз она может весь дом перепачкать краской… Смотри, она оставила свое сочинение. Ну-ка, матушка, давай прочти еще раз! — попросил он, раскуривая глиняную трубку. — Я этому мальчишке задам такую трепку, что он в лес убежит, если не одобрит стихов Ребекки. Ее и править незачем. Она сама себе редактор.

Конечно, каждый в чем-то плох, А в чем-то — лучше многих. Быть тем, чем нас задумал Бог, — Вот лучшее в итоге.

— Это же прямо, как в Святом Писании, честное слово, матушка! Как же она до такого додумалась?

— Она, конечно, не могла такое сообразить, в ее-то возрасте, но вот ведь каким-то образом догадалась. Иногда, Джеремия, мы понимаем и то, о чем нам не говорят.

Ребекка выдержала нагоняй (вполне заслуженный) с солдатской стойкостью. Попало ей основательно. Напоследок мисс Миранда выпалила, что из такой рассеянной девочки получится в будущем бессмысленная идиотка. В наказание Ребекку не пустили надень рождения к Алисе Робинсон и велели ходить в платье с пятнами и подтеками, пока оно совсем не выносится. Через полгода тетя Джейн скрасила ее мученичество, сшив из кисеи красивый, весь в оборочках, передник, чтобы можно было прикрывать пятна.

Выслушав нотацию, Ребекка удалилась к себе в комнату и предалась раздумьям. Если она не хочет вырасти идиоткой, и к тому же «бессмысленной», то ей надо наказывать себя всякий раз, как только она доставит неудовольствие своей добродетельной родственнице. Правда, не поздравить Алису Робинсон она не могла. Эмма Джейн сказала, что это будет «пикник на кладбище»: дело в том, что дом Робинсонов находился в тесном соседстве с местами погребения.

Детей обычно впускали в дом с заднего крыльца и заставляли стоять на газетах. Поэтому друзья попросили Алису устроить прием где-нибудь в амбаре или в сарае. Миссис Робинсон была, по выражению тети Миранды, «жуткая нелюдимка» и «жуткая скупердяйка», так что в качестве закуски и освежающих напитков ожидались только мятные лепешки и колодезная вода в стаканах.

Перебрав свои детские «сокровища» в поисках средства наказания, Ребекка остановилась на куске волосяной ткани и пуговице, которую она решила носить в туфле, но то и другое пришлось отвергнуть. Власяница куда-то подевалась, а пуговица в башмаке могла привлечь внимание «аргусоподобной» тети, и, кроме того, ношение пуговицы создавало препятствие для активной деятельности, а ведь Ребекке надо было многое делать по хозяйству да еще проходить целую милю до школы и милю обратно.

Ее первый опыт мученичества не увенчался успехом. Она решила наказать себя, пропустив концерт в воскресной школе — Ребекка любила эти торжества, потому что не было у нее более заманчивого времяпрепровождения. Но в результате ее неявки двое ребят, которых она попросила ее заменить (Ребекка всегда знала чужие роли и подсказывала с места исполнителям), позорно провалились.

Потом читали по очереди Ветхий Завет, передавая книгу по рядам. И последовал новый сокрушительный удар, когда главу Книги Царств, где упоминались «хелефеи и фелефеи», выпало читать самому косноязычному из присутствующих.

Одним словом, Ребекка поняла, что наказание, чтобы быть действенным и не причинять вреда другим, должно начинаться дома и оканчиваться тоже дома. Ребекка сидела у окна и оглядывала комнату. И вдруг ее осенило. Ей надо уничтожить какую-то милую ее сердцу вещь. Но что же? И она придумала: это будет ее любимый розовый зонтик. Забросить его на чердак на съедение мышам? Но нет, рано или поздно она может проявить слабость и взять его оттуда. Изломать на куски? Нет, это выше ее сил. Она переводила взгляд с зонтика на яблоневые ветки. И вдруг увидела колодезный сруб. Вот! Она пойдет и утопит в колодце самое любимое из всего, что у нее есть.

Задуманное было незамедлительно исполнено. В темноте девочка прокралась к парадному крыльцу, добралась до места жертвоприношения, подняла крышку колодца, невольно содрогнулась всем телом и с размаху бросила зонтик вниз. В эту минуту самоотречения она успела сравнить себя с теми язычницами, которые бросали любимых чад в Ганг на съедение крокодилам.

После этого она крепко заснула и проснулась в бодром настроении. Ребекка почувствовала себя посвященной в некую тайну. Но когда после завтрака она попробовала набрать воды из колодца, то увидела, что ведро не поднимается. Девочка сказала об этом тетушкам, а сама побежала в школу. Настроение у нее было возвышенное и приподнятое.

Абиджа Флэг, вызванный осмотреть колодец, поднял крышку, нашел причину неисправности и с помощью другого соседа успешно ее устранил. Дело оказалось в том, что ручка зонтика зацепилась за кольцо цепи; при первой попытке поднять ведро «жертва» от нажатия раскрылась и ее жесткие ребра уперлись в колодезные стенки. Нет нужды говорить, что никакой ловкий озорник или злоумышленник, действующий под покровом тьмы, ни за что не проделал бы такой трюк. Это сделало бедное дитя — одним взмахом руки.

Ребекке, что называется, припертой к стене, пришлось признаться и открыть причину, повлекшую за собою расправу над «бестолковой игрушкой». И выслушать затем обвинительное слово:

— Ты, конечно, уже большая, Ребекка, и я как не могла, так и не могу тебя высечь. Но уж если ты решила, что мало наказана за свои проделки, то вполне могла бы обратиться ко мне и я бы добавила что-нибудь еще к твоему наказанию. Пусть я не такая хитрая, как другие, но уж я наверняка что-то придумала бы, не навлекая при этом наказания на всю семью, которой теперь придется пить воду с шелковыми розовыми нитками и осколками слоновой кости.

Глава XIII. «Белоснежное» и «розовое»

В канун Дня Благодарения дела у Симпсонов шли из рук вон плохо. С самого своего зарождения семья эта отчаянно бедствовала и постоянно пребывала в неуверенности относительно завтрашнего дня, теперь же ее положение окончательно пошатнулось.

Власти Риверборо прилагали все усилия к тому, чтобы возвратить заблудившееся племя на землю праотцов, руководствуясь здравой мыслью, что заботиться об их пропитании должен их родной город, а не место случайного пристанища. Решено было помогать лишь до тех пор, пока дети не подрастут и не будут готовы сами заботиться о хлебе насущном.

В доме не было простой еды, не говоря уже об одежде — миссис Симпсон дошла до последней степени нужды. Дети спасались тем, что постоянно торчали на кухне у соседей во время варки и стряпни. Большой любви к этим детям никто не питал, однако от самых милостивых хозяек им время от времени перепадал какой-нибудь завалящий кус.

И вот, устав наконец влачить столь жалкое существование, в холодные мрачные дни ноября, когда в домах запахло жареной индюшатиной и хозяева складывали в амбары тыквы, кабачки и кукурузу, — младшие Симпсоны нанялись за небольшую плату торговать мылом.

Какую-то часть этого товара они сумели сбыть ранней осенью благодаря своим ближайшим соседям и на эти деньги купили детскую ручную тележку. Тележка была плохонькая, но все же дети как-то приноровились возить ее по деревенским дорогам. Наделенные сугубой деловой сметкой и практичностью, унаследованными от отца, младшие Симпсоны вознамерились поставить дело на широкую ногу и сплавлять товар жителям соседних деревень. Но сначала предстояло убедить этих самых жителей.

Компания «Эксцельсиор», производящая мыло, расплачивалась со своими юными агентами, разбросанными по всем штатам, весьма скупо, однако она будоражила их воображение красочными рекламными проспектами, которые выдавались как премии за продажу определенного количества кусков. И вот Клара Белли и Сьюзен Симпсон поделились своими замыслами с Ребеккой, которая со всей серьезностью, от души стремилась помочь товарищам в этом деле. Вовлекли в него и Эмму Джейн Перкинс. Рекламный проспект предлагал успешным торговцам три приза: школьную сумку, плюшевое кресло и банкетную лампу. Сумки Симпсонам были ни к чему, поскольку у них не было учебников. Очень, конечно, не лишним было бы кресло, потому что, кроме миссис Симпсон, которой подарили стул из городского бюджета, больше ни у кого в доме не было своего «седалища», но уж очень соблазнительно выглядела банкетная лампа! Дети влюбились в изображение этой лампы на глянцевой странице рекламного проспекта, они готовы были трудиться в поте лица и отказывать себе даже в самом необходимом, лишь бы только коротать зимние вечера при свете банкетной лампы.

Ребекка и Эмма Джейн не видели ничего странного в том, что Симпсоны вступили в борьбу за такой чудесный подарок. Правда, судя по размерам рисунка, лампа имела высоту около восьми футов, и Эмма Джейн посоветовала Кларе Белли для начала измерить высоту стен. Однако потом прочли надпись на полях проспекта, в которой говорилось, что высота лампы всего два с половиной фута. Так что оставалось лишь докупить к ней столик за три доллара. Лампа, согласно справке, сделана была из отшлифованной латуни, но девочкам казалось, что она из чистого золота. За продажу еще ста кусков мыла к лампе можно было прикупить абажур из гофрированного крепа. Абажуры предлагались двенадцати цветов, так что счастливый агент мог сделать выбор по своему вкусу.

Сэм-Подсолнух не участвовал в этом коммерческом предприятии. У Клары Белли дела шли довольно успешно. Сьюзен же, которая из-за дефекта речи обращалась к своим клиентам не иначе как «купите мильце», делала весьма незначительный оборот, а близнецам, по малолетству не заслуживавшим доверия, давали «единовременно» только по шесть кусков и, кроме того, их обязывали брать с собой в деловые поездки документ с указанием цен за кусок, за дюжину и за ящик.

Роль Ребекки и Эммы Джейн заключалась в том, что они должны были проходить две или три мили в определенном направлении, пробуждая покупательский интерес к «Белоснежному» и «Розовому»; первый из этих сортов мыла предназначался для стирки, а второй — для умывания.

Подготовка к походу шла довольно весело. «Военный совет» проходил в чулане у Эммы Джейн. Из рекламного проспекта черпали образцы красноречия. А еще у подруг сохранилось воспоминание об одном аптекаре на ярмарке в Миллтауне. Кто хоть однажды наблюдал, как он работает, тот не мог забыть его ораторских приемов и прекрасных манер. И вот теперь Ребекка опробовала его методы убеждения на Эмме Джейн, а Эмма Джейн — на Ребекке.

— Не изволите ли вы сегодня вечером купить у меня небольшую партию мыла? Хозяйственное «Белоснежное» и туалетное «Розовое» — шесть кусков в ящике с красивым узором. Двадцать центов за «Белоснежное» и двадцать пять — за «Розовое». Оно состоит из чистых ингредиентов, и больной может съесть его с пользой и аппетитом.

— Ребекка, прошу тебя! — истерически завопила Эмма Джейн. — Не делай из меня дуру!

— Если так мало нужно, чтобы сделать из тебя дуру, — с укоризной проговорила Ребекка, — то, наверно, ты не такая уж умница-разумница. Из меня не так легко сделать дуру… Ну ладно, давай съестной момент опустим и продолжим. «Белоснежное» — это один из лучших на сегодняшний день сортов хозяйственного мыла. Погрузите вещь в ушат, намыльте загрязненные места. Если вещь пролежит в ушате от заката до рассвета, то после этого даже малое дите сумеет ее отстирать.

— Дитя, а не дите.

— Не все ли равно? Дитя — это слишком поэтично.

— В проспекте написано «ребенок». Можно еще сказать «младенец».

— «Младенец» — это еще хуже, чем «дите», — проворчала Эмма Джейн. — Постой! Я вот что придумала. Мы будем говорить текст, а в это время Илайджа и Элиша пусть стирают.

— Я как-то не могу себе представить, чтобы ребенок, младенец или дитя намыливало и полоскало белье, — отвечала Ребекка, — но пусть это будет на совести авторов рекламы. Близнецов мы терзать все же не будем. А знаешь, что во всем этом очень забавно? В дальних домах меня никто не знает, и там я могу нести всякую чепуху и про больных, и про младенцев. А в заключение произнесу… Только бы мне не забыть… Да, вот! Мы готовы заставить звучать каждую струну гигантского инструмента, имя которого — потребление.

Этот разговор происходил в пятницу вечером дома у Эммы Джейн, когда Ребекка, к несказанной своей радости, осталась на ночь одна, так как обе тетушки уехали в Портленд на похороны старинного друга. В субботу занятий в школе не было и девочки решили сами запрячь старого белого жеребца, чтобы съездить за три мили в Северный Риверборо; в полдень — пообедать с двоюродными братьями Эммы Джейн и ровно в четыре возвратиться.

Когда девочки спросили, можно ли им по пути заглянуть в несколько домов и продать мыло для Симпсонов, то поначалу получили категорический отказ. Однако миссис Перкинс была по натуре женщиной снисходительной и в конце концов разрешила дочери развлечься таким неожиданным образом. При этом она подумала и о Ребекке, которую притесняет тетя, и о том, что малышки участвуют не в чем ином, как в делах благотворительности.

Первым делом они зашли в магазин Ватсона и предложили хозяину купить несколько больших ящиков мыла по накладной на имя Клары Белли Симпсон. Сделка состоялась, и тем утром на всей деревенской дороге не было более счастливых путников, чем Ребекка и ее подруга. Стояла удивительная тишь бабьего лета. Такая погода редко выдается в канун Дня Благодарения. Это был ярко-красный день; день цветов ржавчины и буйволовой кожи; желтый, канареечный, лимонный, карминный, бронзовый, малиновый, вишневый день! На дубах и кленах еще оставалось много неопавших листьев, которые радовали чудесным сочетанием красного, шоколадного и золотого. Воздух напоминал прозрачный, с игрой солнечных зайчиков, сидр. В полях виднелись горки овса, гороха, моркови, свеклы, и все это постепенно развозилось по мельницам, амбарам и ярмаркам. Белый жеребец как будто забыл, что ему исполнилось двадцать лет. Он вдыхал сладкий прозрачный воздух и несся, словно на скачках. Вдали синей пирамидой вырисовывалась гора Нокомис. Ребекка привстала в тележке и, охваченная радостью жизни, обратилась к миру:

Мир широкий, волшебный, блестящий, Воды синих потоков катящий, Грудь одевший травой изумрудной — Ты любимый, единственный, чудный!

Раздражавшая порой Ребекку своей недалекостью Эмма Джейн сейчас казалась ей как никогда близкой, дорогой, верной, испытанной подругой. Ах, более того, она казалась ей ослепительной, загадочной, волшебной — и все благодаря этой самостоятельной поездке, поделенному пополам чувству освобождения и так удачно устроенному коммерческому предприятию.

Великолепный, ярко расцвеченный лист упал с дерева прямо на скамью повозки.

— У тебя не кружится голова от такой красоты? — спросила Ребекка.

— Нет, — после продолжительного молчания отвечала Эмма Джейн, — совсем даже не кружится.

— Может быть, головокружение — не совсем то слово, но оно близкое. Когда я вижу эти цвета осени, мне хочется съесть их, выпить, уснуть в них… Если бы ты была деревом, какой бы ты выбрала для себя цвет?

Эмму Джейн больше всего радовало, что она проводит время вдвоем с Ребеккой, а Ребекка все время вслушивалась, всматривалась и без остановки говорила. Теперь она затеяла развлечение на новый лад.

— Я бы хотела стать цветущей яблоней. Помнишь, весной яблоня цвела розовыми цветами возле нашего свинарника?

Ребекка расхохоталась. Вечно Эмма Джейн что-нибудь ляпнет ни к селу ни к городу!

— А я хотела бы быть вон тем багряным кленом у пруда! — и она указала взмахом кнута в сторону дерева. — У него обзор гораздо шире, чем у твоей яблони возле свинарника. Я бы смотрела все дни на тот дальний лес, а вечером любовалась в зеркале пруда своим красным платьем, и вместе со мной другие деревья — желтые, лимонные, шоколадные — тоже смотрелись бы в пруд. Поскольку я теперь взрослая и научилась сама зарабатывать, то собираюсь справить себе платье такого же рубинового цвета, как этот упавший лист. Оно будет из тонкой материи, со шлейфом, с пышными складками. А к нему будет шарф, и он же одновременно пояс, шоколадного цвета, как ствол у того клена. А весной я позеленею. Я придумала, что у деревьев зеленое нижнее белье. Они все лето ходят в нижнем белье, а осенью едут на бал в разноцветных нарядах.

— А мне эти цвета кажутся очень обыкновенными… как на домашнем халате. Я все-таки буду яблоней. Я хочу белое платье с розовым шарфом и розовыми чулками. А к нему — золотые туфельки и веер с блестками.

Глава XIV Господин Аладдин

Прошел час с начала их коммерческой командировки, и лишь одно обстоятельство немного портило девочкам настроение.

Они решили обходить дома намеченных «жертв» не вдвоем, а порознь — из опасения, что, зайдя вместе, начнут говорить наперебой и их не будут воспринимать всерьез. Поэтому решено было, что одна будет придерживать у ворот жеребца, а другая — входить и предлагать мыло. И вот к концу поездки результат оказался не в пользу Эммы Джейн. Она продала всего-навсего три куска мыла, тогда как Ребекка «реализовала» три маленьких ящика.

Хотя разница в их умении привлекать клиентов стала заметна с самого начала, каждая из подруг приписывала свой успех или неуспех одной лишь могущественной воле случая. Хозяйки, едва взглянув на Эмму Джейн, сразу решали, что не стоит ничего у нее брать. Девочка старательно расписывала все достоинства товара, но почему-то его не покупали. А Ребекку словно сопровождала счастливая звезда. Как только она начинала говорить, хозяйки тут же вспоминали, что мыло у них на исходе и что как раз в понедельник они собирались пойти за ним в лавку. И так получалось, что Ребекка одерживала победу за победой, а Эмма Джейн, при всей ее аккуратности и честности, всякий раз терпела неудачу.

— Ну вот, я рада, что теперь твоя очередь, — сказала Ребекке Эмма Джейн, останавливаясь у ворот и отводя жеребца подальше от дороги. — Я все еще не могу опомниться от предыдущего визита! — А произошло вот что. Женщина, высунувшись из окна верхнего этажа, закричала: «Ступай, ступай отсюда, девочка! Мы не знаем, что у тебя там, в ящике, но только нам этого не надо!»

— Не знаю, кто тут живет, но ставни закрыты. Если никого нет, то это не будет считаться и следующий дом опять твой.

Ребекка прошла по проходу между домами и остановилась возле боковой двери. На крыльце сидел в кресле-качалке молодой человек и очищал кукурузный початок от листьев. А может, он был и не так уж молод… Ребекке сложно было это понять. Во всяком случае, он, точно, был горожанин: свежевыбрит, усы нафабрены, одет с иголочки. Весь его вид вселил в Ребекку заметную робость, но идти на попятный было уже поздно, и она, поклонившись мужчине в качалке, спросила:

— Скажите, кто хозяйка дома?

— В настоящее время я здесь хозяйка, — со странной улыбкой отвечал незнакомец. — Чем могу быть полезен?

— Вы, может быть, слышали про такое… Нет, я хотела спросить: может быть, у вас нет мыла?

— Я что, такой немытый? — улыбнулся в ответ незнакомец.

Ребекка смутилась.

— Что вы, дело совсем не в этом. Мне дали некоторое количество мыла. Я продаю. Я хотела бы вам предложить превосходное мыло, самое лучшее на американском рынке. Оно называется… Тут два сорта.

— Ну как же! Я должен знать это мыло, — весело отвечал мужчина. — Оно сделано из чистых овощных жиров, не так ли?

— Чистейших! — подтвердила Ребекка.

— Не содержит кислот…

— Совсем не содержит.

— И подросток может выстирать им белье без малейших затруднений.

— Даже не подросток, а ребенок.

— Да оно молодеет с каждым годом!

Как же ей повезло! Она напала на такого заказчика, который заранее знал все особенности товара. Ребекка, еще не оправясь от смущения, села на маленький стульчик, который ее новый знакомый вынес на крыльцо. Она вскрыла ящик с «Розовым» и назвала цены на него и на «Белоснежное». У Ребекки появилось такое чувство, будто она давно знакома с этим человеком, и за разговором даже забыла об ожидавшей за воротами подруге.

— Меня сегодня оставили стеречь дом, а вообще-то я здесь не живу, — любезно объяснял молодой человек, раскачиваясь в своем кресле. — Я тут гощу у тетушки, а она уехала в Портленд. Она по старой памяти относится ко мне, как к мальчишке. Но вообще-то я люблю всякие неожиданности.

— К тому же… что может быть лучше дома, в котором человек провел детство? — заметила Ребекка и вдруг подумала, что эта фраза похожа на пример из учебника по грамматике.

— А вы считаете, юная леди, что ваши детские годы уже позади?

— Я еще их припоминаю, — ответила Ребекка с грустью, — но мне кажется, что это было очень давно.

— А я многое помню из детских лет. Только больше нерадостного.

— Вот и у меня так. А что было особенно плохо?

— Бывало, ходил голодный, оборванный…

— Да, так и у меня, — сочувственно откликнулась Ребекка. — Нас у мамы много. Не хватало обуви и книг было мало. Но теперь ведь у вас все есть и вы счастливы, правда? — спросила она, заранее сомневаясь, что получит утвердительный ответ; хотя ее новый знакомый выглядел ухоженным, упитанным и вообще благополучным, от ее внимания не укрылись его грустные глаза и горестная складка у губ.

— Да, теперь как будто бы неплохо, — рассеянно отвечал он, а потом прибавил с ласковой улыбкой: — А теперь скажи, сколько я должен купить этого мыла?

— Сколько обычно покупает ваша тетя? — задал наводящий вопрос сдержанный и искушенный торговый агент. — И не нужно ли ей запастись впрок?

— Честно говоря, я не в курсе дела, но ведь мыло не портится?

— Затрудняюсь сказать, — призналась Ребекка, — но я сейчас справлюсь в рекламном проспекте. — И достала из кармана документы.

— Как я понимаю, ты получаешь от продажи немалые прибыли. И как ты распорядишься своим состоянием?

— Мы это не для себя продаем, — доверительно сказала Ребекка. — Моя подруга, вон она, там, видите, у ворот, держит белого коня под уздцы, она дочь богатого кузнеца. Ей деньги не нужны. А я бедная, но меня обеспечивают мои тети, и им, конечно, не нравится, что я хожу торговать вразнос. Только мы это не для себя стараемся, а чтобы наши друзья получили премию.

До сих пор Ребекка не заводила никаких «личных» разговоров со своими клиентами, но теперь неожиданно для себя принялась описывать мистера Симпсона, миссис Симпсон, все их семейство, как они бедствуют, какая у них невеселая жизнь и как порадовала бы их банкетная лампа, каким ярким светом наполнила бы она их существование.

— Ну, против этого мне нечего возразить, — засмеялся незнакомец и привстал, чтобы бросить взгляд на дочь богатого кузнеца и на белого коня. — Я думаю, что ребята должны получить лампу, раз уж они ее так хотят. И тем более если ты хочешь, чтобы у них была эта лампа. Я лично не представляю жизни без банкетной лампы. Ну-ка, дай мне твой проспект, я кое-что должен подсчитать. Сколько недостает Симпсонам на сегодняшний день?

— Если они продадут сто кусков в этом месяце и еще сто в следующем, то к Рождеству смогут получить эту лампу. А к лету они купят к ней и абажур. Но боюсь, что в дальнейшем я уже не смогу им помочь, потому что тетя Миранда меня больше не отпустит.

— Ну что ж! Я покупаю триста кусков мыла. Таким образом у твоих друзей будут сразу и лампа и абажур.

Стул, на котором сидела Ребекка, стоял близко к ступеньке; услышав сказанное, она встрепенулась, запрокинулась назад и исчезла в зарослях сирени. К счастью, крыльцо было невысокое, напуганный капиталист вытащил ее, поставил на ноги и отряхнул.

— Ни в коем случае нельзя теряться, когда тебе предлагают выгодную сделку, — сказал он. — Надо идти в наступление. «А не купите ли вы триста пятьдесят?» — вот это будет по-деловому. А падать в кусты — это не по-деловому.

— Ой, я бы никогда не смогла так сказать, — воскликнула Ребекка, покрасневшая от стыда за свое неловкое падение. — Я, наоборот, боюсь, что вы столько покупаете. Вам это по карману?

— Ну, если что, я придумаю, на чем сэкономить, — нашелся остроумный филантроп.

— А если вашей тете не понравится какой-то из этих сортов мыла? — занервничала Ребекка.

— Моей тете всегда нравится то, что нравится мне.

— А вот моей нет, — вырвалось у Ребекки.

— Значит, что-то не в порядке с твоей тетей.

— А может быть, со мной?

— Не думаю. А можно мне теперь узнать, как зовут юную леди?

— Ребекка Ровена Рэндалл, сэр.

— Вот как? — на его лице появилась удивленная улыбка. — Твоя мама благородного происхождения?

— Нет, это из-за сэра Вальтера Скотта. Мама любит в «Айвенго» обеих героинь, поэтому не стала выбирать и дала мне оба имени.

— А ты хочешь знать, как зовут меня?

— По-моему, я уже знаю, — просияв, отвечала Ребекка. — Мне кажется, что вы — господин Аладдин из «Тысяча и одной ночи». Ой, позвольте мне сбегать и позвать Эмму Джейн! Она так устала ждать и так обрадуется!

Аладдин согласно кивнул, и Ребекка, пробежав немного по дороге, закричала:

— Эмма Джейн! Скорее сюда! Мы все продали!

Господин Аладдин поспешил подтвердить свое обещание, спустил все ящики из повозки на землю и попросил у девочек рекламный проспект, чтобы написать в компанию «Эксцельсиор» относительно премии.

— Теперь вы должны выдержать характер и никому не говорить ни слова. Это получится настоящий сюрприз, когда в День Благодарения лампа прибудет к Симпсонам! — Волшебник вновь уселся в свою качалку и положил на колени фартук.

«Агенты» с радостью согласились и принялись рассыпаться в благодарностях, а у Ребекки заблестели на ресницах слезы.

— Не стоит благодарности! — улыбнулся Аладдин. — Я ведь когда-то сам путешествовал в должности коммерческого агента. Я оценил вашу хорошую работу, мисс Ребекка Ровена. Желаю и вам всего лучшего, мисс… Эмма Джейн. Когда понадобится что-нибудь еще продать, заранее дайте мне знать. — Говоря это, он надел лежавшую на ступеньках шляпу, чтобы тут же снять ее перед юными гостьями.

— До свидания, господин Аладдин! Постараемся! — воскликнула Ребекка, откидывая назад черные косы и помахав рукой на прощанье.

— Ой, Ребекка, — взволнованно прошептала Эмма Джейн. — Он снял перед нами шляпу, а ведь нам еще нет тринадцати. Ведь еще только через пять лет к нам станут обращаться «леди».

— Ничего, — отвечала Ребекка, — мы начинающие леди.

— А как он красиво садился в качалку! — продолжала вспоминать детали Эмма Джейн. — Ведь правда же, он элегантный? Как он нам здорово помог с продажей! Они сразу получат и лампу и абажур. Ты рада, что у тебя теперь это розовое платье? Тебе очень идут красный и розовый цвета. А серое и коричневое никогда больше не носи — тебя так бледнит…

— Я это знаю! — вздохнула Ребекка. — Мне бы хотелось, чтобы мне шли все цвета без исключения — как тебе! — и Ребекка посмотрела с тоской на пухлые розовые щечки Эммы Джейн, на ее наивные голубые глаза, на правильный бесхарактерный носик и хорошенькие губы, с которых ни разу не сорвалось живое, остроумное слово.

— Не думай об этом, — пыталась успокоить ее Эмма Джейн, — все говорят, что ты яркая и умная, и моя мама считает, что когда ты подрастешь, то очень похорошеешь. Ты не поверишь, но ведь я два года назад была самая настоящая дурнушка, пока у меня волосы из рыжих не превратились в каштановые… А как зовут этого симпатичного человека?

— Ой! А я ведь даже не успела спросить, — воскликнула Ребекка. — Тетя Миранда сказала бы, что это «так на меня похоже». И в самом деле. Но я назвала его господин Аладдин, потому что он подарил нам лампу. Ты читала историю про Аладдина и волшебную лампу?

— Как ты можешь, Ребекка? Еще не знать имя человека, а уже давать ему прозвище.

— Аладдин — это не прозвище. Он улыбнулся, когда я его так назвала. Я почувствовала, что ему понравилось.

Ценою нечеловеческих усилий, храня обет, который нарушил бы самый терпеливый из смертных, подруги не выдали никому своей тайны, хотя все отмечали, что девочки пребывают в состоянии какого-то невероятного, ненормального нервного возбуждения.

И вот в самый День Благодарения лампу привезли домой к Симпсонам, и Сэм-Подсолнух, которому был вручен дар, сразу с восторгом и уважением подумал, какие молодцы его брат и сестры. До Ребекки быстро долетела весть о присылке лампы, но она подождала, пока немного стемнеет, и только тогда попросила разрешения пойти к Симпсонам, чтобы увидеть трофей уже в ореоле света, струящегося сквозь малиновый креп великолепного абажура.

Глава XV. Банкетная лампа

В час дня стол в кирпичном доме стоял накрытый по случаю Дня Благодарения. Ждали двух сестер Барнхем. Сестры жили между Северным Риверборо и Шейпер-Виллидж, и в ноябрьские праздники они вот уже больше четверти века приезжали обедать к Сойерам. После обеда Ребекка перемыла посуду и уселась в углу с книгой, а когда часы пробили пять раз, попросила разрешения пойти к Симпсонам.

— Неужели ты не можешь найти для себя лучшей компании в День Благодарения? — осведомилась мисс Миранда. — Неужели нельзя посидеть спокойно и послушать полезные разговоры старших? Никак тебе не сидится на месте, всегда ты куда-то летишь.

— Дело в том, что Симпсоны обзавелись новой лампой, и я приглашена на вечер, который устраивают вокруг зажженной лампы.

— Зачем это им понадобилась лампа? И на какие деньги они ее купили? Это что, Эбнер вернулся из тюрьмы и где-нибудь украл ее по дороге? — продолжала мисс Миранда.

— Ребята успешно распродали партию мыла и в качестве премии получили эту лампу, — отвечала Ребекка. — Они работали целый год, и, помните, я вам говорила, что в тот субботний день, когда вы были в Портленде, мы с Эммой Джейн ездили им помогать.

— Что-то не помню. Я впервые слышу про эту лампу. Хорошо, на один час я тебя отпущу, но не больше. Сейчас рано темнеет. Хочешь, я пошлю им яблок к столу — это от Балдуина? Что это ты такое уже напихала в карманы нового платья?

— Я взяла со стола немного орехов и изюма, — призналась Ребекка, которой никогда ничего не удавалось утаить от тети Миранды. — Со своей тарелки.

— Почему ты их не съел а?

— Потому что я уже сыта, а орешки очень скрасят вечеринку у Симпсонов, — проговорила Ребекка, запинаясь. Она терпеть не могла, когда ее выспрашивали и распекали при посторонних.

— Это твоя доля, Ребекка, — вмешалась тетя Джейн, — и если тебе захотелось приберечь ее для подарка, то ты правильно сделала. На то и День Благодарения, чтобы радовать других, а не только ублажать себя.

Сестры Барнхем одобрительно закивали вслед Ребекке, когда она уходила, и выразили удивление, что девочка за короткий срок так повзрослела и исправилась.

— Ей еще исправляться и исправляться! — ворчала тетя Миранда. — Если бы она жила с вами под одной крышей, вы бы увидели, как много у нее недостатков. Что ни делается по соседству, она во все встревает, и не просто встревает, а ей надо быть впереди и во главе всех, особенно если где какая беда. А тут еще эти Симпсоны со своими глупостями, и эта лампа — уже верх всех глупостей. Надо же, я, однако, не думала, что у них хватит ума на то, чтобы что-то продать.

— Там одна какая-то девочка есть необыкновенно умная и деловая, — вмешалась мисс Эллен Барнхем. — На днях она приходила к Лэдам, Адам уж так ее расписал — и начитанная, и море обаяния.

— Это, должно быть, Клара Белли. Она умнее других, но неужели она заслуживает таких похвал?.. А что, Адам снова приезжал погостить?

— Да, несколько дней провел у любимой тетушки. Денег у него куры не клюют, всех соседей задаривает. Саму миссис Лэд разодел в меха. Вот как! А был ведь мальчишка, оборвыш, смены одежды не имел. Не знаю только, почему он не женится? И детей он так любит. А уж они-то как его обожают — гроздьями висят при каждом удобном случае.

— Да, пора ему поторопиться с женитьбой. Ему ведь уже тридцать лет, — заметила Джейн.

— Будь ему хоть сто тридцать, в Риверборо все равно нашлись бы охотницы, — возразила Миранда.

— Тетка Адама говорит, что его зацепила вот эта продавщица мыла, Клара Белли, так, ты говоришь, ее зовут? Он даже задумал для нее подарок к Рождеству, — рассказывала Эллен.

— Что ж, о вкусах не спорят, — пожала плечами Миранда, явно задетая за живое. — Косоглазая, рыжая — нашел кем восхищаться! Впрочем, пусть дарит, избавит хоть городскую управу от забот об этой семейке.

— А еще одной дочурки у Симпсонов нет? — спросила Лидия Барнхем. — Она не могла быть косоглазая. Я точно помню со слов миссис Лэд, что Адам говорил про большие темные глаза. Он даже сказал, что это он ради ее прекрасных глаз купил у нее триста кусков мыла. Он правда купил — миссис Лэд все их сложила в сарае.

— Триста кусков! Для Риверборо это просто невиданная сделка, — подивилась Миранда.

— Пожалуй, — согласилась Лидия.

— Невиданная по глупости! — изменившимся тоном констатировала Миранда и тут же заговорила на другую тему, к вящей радости Джейн, которая во все время разговора была просто сама не своя. О какой девочке в Риверборо можно сказать, что она начитанная и само обаяние, если не о Ребекке? У кого здесь прекрасные темные глаза, кроме Ребекки? И, наконец, какая еще девочка может заставить человека раскошелиться на триста кусков мыла?

Между тем «коммерсантка» уже мчалась по дороге в сгущающихся сумерках. Но отбежав совсем недалеко от дома, она услышала позади звук торопливых шагов. Впотьмах девочка разглядела знакомый силуэт…

Ребекка и Эмма Джейн ринулись друг к другу и долго стояли на дороге, обнявшись и переводя дух.

— Случилось ужасное! — наконец отдышалась Эмма Джейн.

— Не говори только, что ее разбили! — воскликнула Ребекка.

— Нет, лампа в порядке! Ее принесли упакованную в солому — каждая деталь отдельно… Тайну я тоже сохранила. И что это ты заработала им лампу за триста кусков мыла, никому даже в голову не приходит.

— Не я, а мы с тобой ее заработали. Ты участвовала в этом деле наравне со мной, — поправила Ребекка.

— Нет, это исключительно заслуга Ребекки Рэндалл. А я только торчала у ворот и держала жеребца.

— А чей это жеребец? А кто возница? Как бы я без тебя оказалась в Северном Риверборо? Просто случайно была моя очередь. А если бы ты пришла к господину Аладдину, тогда благодетельницей ребят была бы ты. Теперь рассказывай, что ужасного случилось.

— У Симпсонов нет керосина. И фитилей тоже нет. Они думали, что эта лампа просто так зажигается и горит. Сэм сбегал за фитилем к доктору, а мама мне отлила пинту масла, но сказала, что больше не даст. Дорого нам обходится эта лампа.

— Да, мы про это не подумали. Но не тревожься, у нас все равно будет хороший вечер. Я несу туда яблоки, орехи, изюм.

— А у меня мятные лепешки и кленовый сахар, — подхватила Эмма Джейн. — Они поужинают, как подобает в День Благодарения. Доктор дал им сладкой картошки, клюквы, турнепса. Папа прислал копченые ребрышки, а миссис Коб — курицу и кастрюльку с рубленым мясом.

Если бы вы, читатель, заглянули в половине шестого в окно к Симпсонам, то увидели бы пиршество в самом разгаре. Миссис Симпсон оставила догорать огонь в печи и вошла с грудным младенцем на руках благословить трапезу.

Лампа главенствовала в застолье и приковывала внимание гостей. В углу, где обычно сидел отец, дети поместили маленький столик и выставляли на нем приношения. И там же возвышалась лампа — священная, волшебная, долгожданная и, конечно, красивая и большая, совсем как на картинке в рекламном проспекте. Латунное основание блестело, словно золото, а малиновый креп абажура светился, точно рубиновый.

Свет широкой волной падал на пол, и Симпсоны стремились сесть поближе к сказочному сиянию. Никто не дерзал первым прервать благоговейное молчание. Эмма Джейн, рука об руку с Ребеккой, стояли позади. Говорить вообще не хотелось: слишком серьезной и волнующей казалась эта сцена. Лампа была в представлении детей виновницей торжества, она обязывала одним своим пребыванием в комнате, как пианола или струнный оркестр.

— Ах, если бы папа ее видел! — вздохнула Клара Белли, преданная дочь мистера Симпсона.

— Он сколо велнется и обладуется, — проницательно заметила Сьюзен.

В назначенный час Ребекка волей-неволей должна была оставить чарующее празднество.

— Я потушу лампу в ту самую минуту, когда Ребекка и Эмма Джейн придут к себе домой, — сказала Клара Белли. — Как это замечательно, что вы обе живете близко и сможете увидеть из своих окон ее свет. Не знаю, на сколько хватит фитиля, если я буду зажигать ее по вечерам всего на один час.

— Не надо тушить! У нас будет керосин, — раздался с порога крик Сэма Симпсона. — Сюда едет мистер Тибз, ему дали целую канистру, какой-то человек из Северного Риверборо! Нужно только кого-то сгонять на почту.

Ребекка сжала руку Эммы Джейн, и та отвечала ей таким же порывистым пожатием.

— Это был мистер Аладдин, — прошептала Ребекка, когда они подошли по тропинке к воротам.

Сэм увязался за девочками и вежливо попросил разрешения «чуточку» их проводить, но Ребекка столь решительно отказалась от «эскорта», что бедняга уже больше не предлагал себя в попутчики, утешаясь мыслью, что после сытного ужина он крепко заснет и увидит во сне ее черные глаза. Из глаз будут вырываться молнии, а в обеих руках у Ребекки будут сверкать пламенеющие мечи.

Окрыленная радостью, она впорхнула в гостиную. Сестры Барнхем уже уехали, и обе тети сидели рядышком, позвякивая спицами.

— Вечер был необыкновенный! — воскликнула Ребекка, срывая шляпку и накидку.

— Вернись и посмотри, плотно ли ты закрыла дверь, а потом запри ее, — в обычной своей манере распорядилась тетя Миранда.

— В самом деле, мы чудесно провели вечер! — возвратясь, вновь повторила Ребекка, еще не готовая остыть от возбуждения. — Ах, тетя Джейн! Тетя Миранда! Если бы вы зашли к Симпсонам на кухню и заглянули в окошко над раковиной, вам бы показалось, что в доме пожар — так полыхала банкетная лампа.

— Она рано или поздно и на самом деле устроит им пожар, эта лампа, — проворчала тетя Миранда, — и ты тоже будешь виновата, потому что и ты участвовала в этой глупой затее.

Когда Ребекка пришла на кухню, за ней следом вошла тетя Джейн. Они посмотрели в окно. Хотя слабый огонек в доме Симпсонов не показался тете ослепительным пламенем, она постаралась изобразить восторг.

— Так все-таки скажи мне, Ребекка, кто из вас продал триста кусков мыла мистеру Адаму Лэду?

— Мистеру — какому?

— Мистеру Лэду.

— Его так зовут? — в восторге воскликнула Ребекка. — А я и понятия не имела. — И она тихо и весело рассмеялась как бы про себя.

— Так кто же продал ему мыло? — переспросила тетя Джейн.

— Адам Лэд, вот, значит, как его зовут. Смешно.

— Ребекка, ответь на мой вопрос.

— Простите меня, тетя Джейн, я была занята своими мыслями. Это мы с Эммой Джейн продали мистеру Лэду мыло.

— Вы его замучили своими приставаниями и навязали ненужную покупку, так?

— Ну, тетя Джейн, неужели я могу заставить взрослого человека что-то сделать вопреки его желанию? Просто он хотел преподнести какой-нибудь весомый подарок своей тетушке.

Джейн отнеслась с недоверием к словам Ребекки, но не стала спорить, а только сказала:

— Надеюсь, тетя Миранда не узнает, насколько весомо твое участие. Однако имей в виду, что нам обеим хотелось бы, чтобы ты, затевая какие-то серьезные дела, предварительно советовалась с нами. Ты совершаешь очень много странных поступков.

— Но в данном случае ничего странного не было, — доверчиво отвечала Ребекка. — Эмма Джейн продала мыло своим родственникам и дяде Джерри Кобу. А я пошла сначала в доходные дома за лесопильней, а потом к этим Лэдам. Мистер Лэд купил весь товар, какой у нас был, и просил держать нашу сделку в тайне, пока Симпсонам не будет вручена премия. Главное, лампа горит в окне у Симпсонов и всех радует своим светом!

Волосы у Ребекки растрепались, глаза сверкали, щеки пылали. По лицу девочки можно было догадаться о многом: тут были и чувствительность, и скромность, и азарт, и нежность майского ландыша, и крепость молодого дубка. И угадывалась в ней одна из тех душ, которые

Природой поставлены так высоко, Низвергнуты мукой так низко.

— Ты сама сейчас похожа на такую лампу, которая хочет светить не только людям по соседству, а целой вселенной, — вздохнула тетя Джейн. — Ах, Ребекка, как бы мне хотелось, чтобы ты ко всему относилась проще — я иногда очень за тебя боюсь.

Глава XVI. Пора взросления

Дни летели за днями, лето незаметно перешло в осень, а потом подошла и зима. Жизнь в кирпичном доме пошла спокойнее, поскольку Ребекка изо всех сил старалась добросовестно исполнять возложенные на нее обязанности, не вносить в свои забавы излишнего шума и отвечать кроткими словами на гневные выпады.

У тети Миранды все меньше становилось поводов показывать свой характер, но когда повод возникал, то она не считала нужным сдерживаться.

Главным образом, она обрушивала свой гнев на Ребекку за то, что, взрослея, та делалась еще более одержимой манией гостеприимства, выливавшегося у нее порой в самые неожиданные и драматичные формы.

Однажды — дело было в пятницу — Ребекка спросила, нельзя ли вынести на крыльцо молоко и хлеб для ее товарища.

— Что еще за товарищ? — в недоумении спросила тетя.

— Дело в том, что у Симпсонов малышка осталась на ночь без присмотра. Можно я приведу ее сюда и познакомлю с вами? Мы ее одели в старое платьице Эммы Джейн, так что она выглядит очень мило.

— Можешь привести, но у меня нет никакого желания на нее смотреть. Привела — и увела. И скажи, чтобы мать ее больше не бросала. Тебе что, нечего делать, как только целую субботу возиться с младенцем?

— Вы так привыкли жить в доме, где нет детей, что даже не понимаете, до чего же это тоскливо! — вздохнула Ребекка и направилась к двери. — У нас на ферме всегда было с кем поиграть, понянчиться… Конечно, нас очень уж много, но все же это гораздо лучше, чем совсем никого. Хорошо, я покормлю ее и тут же уведу. Девочка, конечно, очень опечалится и миссис Симпсон тоже: она намечала в субботу поехать в Миллтаун.

— Придется ей изменить свои планы, — с ехидством заметила мисс Миранда.

— А может, вы отпустите меня переночевать у Симпсонов, чтобы я побыла с малышкой? — стала убеждать Ребекка. — Я возьму туда учебники и тетради.

— Ты забыла, что у тебя еще есть дела по дому. Не упрашивай меня, полно! Можешь накормить ребенка ужином, а потом уведи туда, где ему надлежит быть.

— Вам не нравится, когда я вхожу с парадного крыльца, а можно мне провести ее через эту комнату? И я хочу, чтобы вы на нее посмотрели. У нее золотые волосы и огромные синие глаза. Миссис Симпсон говорит, что она вылитый отец.

Мисс Миранда при этих словах ядовито ухмыльнулась и не преминула заметить, что если ребенок в отца, то надо опасаться пропажи вещей из дома…

Тетя Джейн возилась в бельевом чулане, подбирая на выходные дни простыни и наволочки, когда к ней подошла Ребекка.

— Я привела сюда дочку Симпсонов — думала, что девчушка скрасит нам выходные дни, а тетя Миранда не хочет ее оставить. В следующие выходные ее возьмет Эмма Джейн, еще через выходные — Алиса Робинсон. Но миссис Симпсон хочет, чтобы первая взяла ее я, потому что у меня есть опыт, ну, в том смысле, что мне приходилось нянчить. Тетя Джейн, пойди посмотри, какая прелесть сидит у меня на кровати! Очаровательная девочка! Она полненькая, добродушная. Худых и крикливых детей я меньше люблю. А полненькие, они тихие, послушные. Я бы ее без конца одевала и раздевала. Вот если бы у меня еще была книжка, в которой написано, что надо делать, тогда я бы чувствовала себя совсем уверенно, — говорила Ребекка, вводя тетю в свою комнату.

— Никакие книжки в данном случае не помогут, потому что никто не может знать наперед, как поведет себя ребенок. Как же ты донесешь ее до дома? Она же тяжелая.

— Нет, я отвезу ее в тележке, где были коробки с мылом. Не бери палец в рот! Ты сейчас поедешь с Бекки кататься! — Она подхватила своими сильными, юными руками раскапризничавшуюся крошку.

Ребекка села на стул, смело развернула девочку, сняла с нее поясок, с недовольным видом отложила гнутую булавку; потом, держа малышку попкой кверху, прошла с ней к письменному столу, отыскала безопасную английскую булавку и ловким движением пристегнула рубашечку к нижней юбке. Малышке очень даже нравилось, что ее держат вниз головой. Она смеялась, колотя воздух пятками и будто понимая, что пребывает в надежных руках и с ней ничего не случится. Уже через минуту, сидя на коленях у Ребекки, девочка безмятежно ворковала.

Тетя Джейн с изумлением и страхом наблюдала эту молчаливую сцену.

— О Господи, Ребекка! — воскликнула она. — До чего же ты смело обращаешься с детьми.

— А как же иначе? На моих руках выросло, можно сказать, три с половиной ребенка, — отвечала Ребекка, подтягивая девочке чулки.

— Тебе бы еще в куклы играть! — вздохнула тетя Джейн.

— Я люблю кукол, но куклы — они всегда одни и те же. Надо все время фантазировать, что кукла шалит, болеет, любит тебя или ты ей надоела. С детьми больше хлопот, но они лучше.

Тетя Джейн протянула тонкую руку, украшенную поцарапанным и помятым золотым кольцом, и маленькая гостья сразу ухватила ее за палец.

— Тетя, я все время хотела спросить… Если вы носите обручальное кольцо, значит, собирались выйти замуж. Почему вы остались одна?

— Так получилось.

— Но почему?

— Мы не успели пожениться. Он умер.

— Ах! — глаза Ребекки сделались печальными.

— Он был солдат. Его ранило, и он умер в госпитале на Юге.

— Милая тетя Джейн. Значит, он умирал без вас!

— Нет, он умер на моих руках.

— Он был молодой?

— Да, молодой, отважный, красивый. Его звали Том. Это был родной брат мистера Картера.

— А когда вы приехали в госпиталь, он обрадовался?

Разговор этот воскресил в памяти Джейн полузабытое прошлое. Том предстал перед ней как живой — осунувшееся лицо и радость в глазах. Протянутые к ней навстречу руки и едва слышный голос: «О, Дженни, милая Дженни, я ждал тебя, я знал…» Какая это была возвышенная минута в ее жизни! Еще ни одному человеческому существу не рассказывала она о том дне, потому что некому было ей посочувствовать. И вот, стыдливо пряча глаза, Джейн уронила голову на плечо племянницы и прошептала:

— Это было так тяжело, Ребекка!

Малышка уже задремывала на коленях у Ребекки, запрокинув головку и довольно посасывая большой палец. А Ребекка гладила седеющие волосы тети Джейн, словно прося у нее прощения.

Взгляд Ребекки был в этот миг мягким и кротким, а сердце напряженно стучало и взрослело, наполняясь сладким томлением, пониманием и глубиной чувств, — оно слилось с другим сердцем, ощущало его биение, проникалось его мукой. Так обычно взрослеют все детские сердца.

Эпизоды, подобные этому, оживляли размеренный ритм повседневной жизни, которая сделалась особенно скучной после того, как Дик Картер, Ливинг Перкинс и Хильда Мезерв уехали продолжать обучение в Уорехам, а в школе объявили о приостановлении занятий из-за холодов.

Но для активного, деятельного существа жизнь никогда не обходится без радостей и приключений. Ребекка всегда отличалась непоследовательностью, восприимчивостью и умением приноравливаться к обстоятельствам. Она легко заводила знакомства и приобретала друзей.

То она выносила во двор молоко для усталого охотника или рыболова, то вникала в семейные истории разъезжающих по стране лудильщиков и зеленщиков, то просила разрешить ей поужинать или заночевать у ребят из соседней деревни — порой тети и слыхом не слыхивали о тех, к кому уходила Ребекка. Если говорить о природе всех этих знакомств, которых, казалось, было больше чем надо, то они весьма сильно различались. Девочка заводила их порой с горячностью и упорством, но они всякий раз оставляли ее неудовлетворенной, даже разочарованной. Настоящей близости не возникало, поскольку в большинстве окружающих не было содержательности и глубины.

Больше других Ребекка любила Эмму Джейн. Девочки в чем-то походили друг на друга, но и тут не было настоящего душевного родства. Добрососедская привязанность, постоянство, преданность — все это нравилось Ребекке в Эмме Джейн. Однако за этими хорошими качествами хотелось отыскать и другое: неординарность, ум, — а как раз этого и не хватало. Эмма Джейн, будучи годами старше Ребекки, оставалась еще наивной и незрелой девочкой. Умом и чувством юмора, несомненно, обладала Хильда Мезерв, и Ребекке всегда было о чем с ней поговорить. К тому же у Хильды были более обширные интересы, потому что она регулярно ездила к своим замужним сестрам в Миллтаун и Портленд, однако Хильда была язвительной, резкой, не умела сочувствовать, и это отталкивало в ней Ребекку. А вот с Диком Картером она могла вести интересный разговор об уроках. Это был весьма честолюбивый мальчик, строивший смелые планы на будущее и обсуждавший их с Ребеккой, но, как только она начинала делиться своими планами, его интерес к разговору заметно угасал. Стремления поразмыслить над чем-то возвышенным не было ни у Хильды, ни у Дика, ни у Эммы Джейн, и от этого в их отношениях с Ребеккой существовала недосказанность.

С Кобами, «дядюшкой Джерри» и «тетушкой Саррой», была дружба иного сорта — очень приятная для Ребекки, но в некотором отношении и опасная. Визиты Ребекки всякий раз повергали их в трепет восторга. Ее шутки, экспромты и просто наблюдения над жизнью неизменно поражали пожилых супругов. Любое ее высказывание они готовы были воспринимать как пророчество. И Ребекка, не избалованная похвалами, стала находить удовольствие в том восхищении, которое она внушала людям, пусть даже это были всего лишь милые скучные старички мистер и миссис Коб.

Тетушка Сарра бросалась в погреб или к буфету, как только маленькая фигурка возникала на гребне холма, и ставила на стол желейный торт или пирог. Один вид дядюшки Джерри, всегда в одной и той же белоснежной рубашке с длинными рукавами, приятно согревал сердце Ребекки, когда она заглядывала в окно кухни. Пока не выпадал снег, мистер Коб часто выходил посидеть на досках, сваленных возле дома, в надежде увидеть, как Ребекка шагает по тропинке, ведущей прямо к их порогу.

Осенью Ребекка помогала старику выкапывать картошку или выбирать из стручков бобы, а зимой, когда дядюшку Джерри сменял на почтовой службе младший помощник, она частенько прибегала к нему на вечернюю дойку. Пожалуй, он был единственным мужчиной в Риверборо, с которым Ребекка могла откровенничать. Она поверяла ему тайны своего сердца, делилась своими надеждами, мечтами и честолюбивыми помыслами. У себя в кирпичном доме Ребекка упражнялась в гаммах и этюдах, а у кабинетного органа Кобов пела пташкой под собственный аккомпанемент — неискушенные слушатели воспринимали ее выступления как чудо.

Здесь она была счастлива, здесь ее любили, здесь она превосходила себя и выкладывалась сполна. И все же ей хотелось найти кого-то, кто бы не только любил, но и понимал ее, говорил с ней на одном языке, считался с ее желаниями, разделял ее увлечения. Может быть, в огромном мире Уорехама и обретались где-то такие родственные души…

Пожалуй, Джейн Сойер понимала свою племянницу ненамного глубже, чем ее сестра Миранда. Обе они недоумевали по поводу характера и поведения Ребекки. Разница же была в том, что Джейн, недоумевая, в то же время и сочувствовала, и если она не понимала каких-то чудачеств юной племянницы, то при этом никогда не сомневалась, что мотивы поступков Ребекки хорошие и добрые. А Миранда Сойер в чем-то изменилась за время нашего повествования, правда, перемены эти были так малы, что никому не бросались в глаза.

Семья больше не обедала на кухне, хотя раньше это казалось вполне приличным. Однако теперь их было трое и они вкушали пищу в столовой на белой скатерти. Трапеза стала обильнее и аппетитнее, поскольку стали считаться с присутствием в доме ребенка. Утренние часы проходили веселее благодаря сборам Ребекки в школу: надо было позаботиться о корзинке с завтраком, а в непогоду — о зонтике, дождевике, калошах. У сестер вошло в обычай стоять возле окна, дожидаясь, пока Ребекка в последний раз махнет с дороги рукой. Джейн в глубине души гордилась тем, что у девочки округлились подбородок и щеки, улучшился цвет лица. Младшая тетя обращала внимание на то, как у племянницы быстро растут волосы, и, когда миссис Перкинс принималась расхваливать пригожесть Эммы Джейн, тетя Джейн сразу заводила разговор о том, какие у Ребекки толстые и блестящие косы.

Джейн всякий раз брала сторону Ребекки, когда заходил спор о том, шить ей платье из коричневой или малиновой шерсти; она выдерживала настоящую войну с сестрой, горячо обсуждая покупку плюмажа из красных перьев или черной фетровой шляпки. Никто не догадывался, какое наслаждение испытывала Джейн в глубине своего сердца, когда смотрела на темную головку, склоненную над школьной тетрадью. А как она радовалась, когда Миранде случалось уйти вечером на молитвенное собрание! Тогда Ребекка читала ей вслух «Гайявату», «Барбару Фритчи», «Песню рожка», «Ручеек»! Ее тусклое, унылое существование расцветало под благодатными каплями этой духовной росы. Ее притупленный ум светлел от общения с юностью. Она зажигалась от «живительной искры небесных огней» в присутствии Ребекки.

Девочка больше не мечтала о том, чтобы стать художницей, подобно мисс Рос. На этом пути вставало непреодолимое препятствие: не находилось учителя. Тетя Миранда не считала, что Ребекка обладает таким редким талантом, ради которого стоит делать затраты. «Доморощенная живопись» мало ценилась в Риверборо. Хромолитография и замечательные гравюры на стали уже входили в моду. У Ребекки могла лишь теплиться весьма слабая надежда, что ей позволят брать уроки музыки у мисс Мортон, которая играла на большом церковном органе. Тут все зависело от матери молодой органистки — достаточно ли будет стога сена, чтобы расплатиться за уроки. Старшая Мортон пока не принимала окончательного решения, соображая, выгодно ли кормить корову чужим сеном и при этом отдавать внаем собственные травяные луга.

Вообще, тетя Миранда считала уроки музыки, равно как, и все прочие изыски воспитания, банальным, бессмысленным и дурацким времяпрепровождением. Но иногда она милостиво позволяла племяннице один час в день играть на старом домашнем пианино и была не против прибавить еще время на уроки, если Джейн все же осуществит сделку с миссис Мортон.

С фермы «Солнечный ручей» приходили обнадеживающие новости. У кузины Энн умер муж, и Джона, любимого брата Ребекки, взяли управлять хозяйством вдовы. Энн бралась оплатить его обучение в хорошей школе, а он за это должен был ухаживать за лошадью и коровой. Но самое главное, в распоряжении Джона оказалась домашняя библиотека покойного доктора — около сорока томов медицинской литературы.

Джон страстно мечтал о том времени, когда станет деревенским доктором, а Ребекка займется хозяйством у него в доме. Ему представлялось, как он сквозь снежные заносы скачет верхом по зову милосердия. А порой являлось не столь драматическое, но не менее заманчивое видение: у него свой выезд, лошади везут дилижанс вдоль обсаженной деревьями дороги, на сиденье рядом стоит большая докторская сумка, а у другого окна сидит Ребекка в черном шелковом платье.

Ханна теперь носила обруч для волос и длинные платья, все это было подстать ее высокому росту. Марк однажды сломал ключицу, но она благополучно срослась. Мира подросла и обещала стать очень хорошенькой. Еще одна новость состояла в том, что на проектируемом железнодорожном перегоне между Темперансом и Пламвиллем предполагали сделать станцию неподалеку от фермы Рэндаллов, и тогда их земля, сейчас ничего не стоящая, будет иметь хоть какую-то цену. Миссис Рэндалл не желала задумываться над тем, как можно было бы улучшить жизнь. Аурелия была готова от зари до зари гнуть спину ради куска хлеба для своих детей, но жила сегодняшним днем, а не будущим. Таков удел всех матерей, чья собственная судьба сложилась тяжело и безрадостно.

Глава XVII. Серые дни, золотые дни

С того Дня Благодарения, когда состоялось празднество в доме Симпсонов, минуло больше года, и Ребекка оглядывалась на пройденный путь, перебирая события по месяцам, отмечая главные вехи.

Первой такой вехой было празднование Рождества. В то свежее, хрустальное утро сосульки на ветках казались бриллиантовыми подвесками, а снежная гладь светилась бледной голубизной. На белом фоне ярким, красным пятном выступал вдалеке сарай Симпсонов. Несколько недель Ребекка все дни напролет была занята приготовлением подарков для каждого из семерых обитателей фермы «Солнечный ручей». Предстояло как-то уложиться в пятьдесят центов, накопленных с невероятным трудом, Ребекка успешно справилась с этой нелегкой задачей, и через два дня на ферму доставили по почте драгоценный сверток.

Джейн Сойер купила своей племяннице красивые беличьи палантин и муфту, которые, однако, не очень ее красили, так же, как и большинство подарков тети Миранды, но зато ей оказалось очень к лицу платье из чудесного зеленого кашемира W оно напоминало зелень первой листвы. Покрой был самый простой, но все окупалось цветом! Мама прислала кружевной воротник, миссис Коб связала несколько пар ярко-красных варежек, а Эмма Джейн подарила носовой платок.

Сама Ребекка сшила стеганый чехол для чайника, на котором вышила букву «М», и прелестную, всю в оборочках подушку для булавок, помеченную буквой «Д». Всего этого было уже более чем достаточно, чтобы считать праздник удавшимся. Но случилось еще кое-что.

Во время завтрака раздался звонок, и Ребекку попросили открыть. На пороге стоял мальчик, он спросил, кто тут будет мисс Ребекка Рэндалл, и, получив ответ, передал надписанный сверток, который Ребекка торжественно внесла в столовую.

— Это подарок, — сказала она, осматривая чудесное приношение, — но я не представляю, от кого он может быть.

— Что ж гадать! Открой — и все станет ясно, — заметила тетя Миранда.

Развязав ленты, Ребекка увидела внутри большой упаковки две коробки. На одной из них стояло ее имя, другая не была надписана. Дрожащими руками развязав ленту на «своей» коробке, Ребекка извлекла из нее нитку коралловых бус, на которой висел крест, словно бы сложенный из розовых лепестков. Под подарком лежала открытка: «Лучшие пожелания в день Рождества от господина Аладдина».

— Ну и ну! — воскликнули в один голос тетушки. — Кто же это прислал?

— Мистер Лэд! — выпалила Ребекка.

— Адам Лэд! Ах, какой молодец. Ты помнишь, Эллен Барнхем говорила, что он собирался прислать Ребекке к Рождеству подарок. И он вполне мог бы и забыть — при его-то занятости. А он, надо же, сдержал слово! — возбужденно проговорила тетя Джейн. — А что же в другой коробке?

В другой оказалась серебряная цепочка с голубым эмалевым медальоном и открытка для Эммы Джейн. Все-таки он запомнил и ее. И еще в посылке лежало письмо:

«Дорогая мисс Ребекка Ровена,

на Рождество, по-моему, лучше всего дарить что-то не имеющее отношения к быту, бесполезное. Я издавна заметил, что людям приятно получать в подарок пустяки, и, смею надеяться, угодил тебе и твоей подруге. Ты должна сегодня надеть кораллы, чтобы я их на тебе увидел. Дело в том, что я разжился новыми санями и собираюсь прокатить тебя и твою подругу. Моя тетя очень довольна мылом.

Искренне твой Адам Лэд.»

— Как чудесно! — воскликнула мисс Джейн. — Видно, он и в самом деле замечательный человек. Леди Барнхем говорила, что он обожает детей. Доедай завтрак, а потом я заверну кое-что для Эммы Джейн, чтобы ты ей передала вместе с цепочкой… В чем дело? Ты расстроена?

Ребекку охватили противоречивые чувства. При том, что она испытывала невыразимую словами радость, бутерброд застрял у нее в горле и слезы покатились по щекам.

Мистер Лэд прибыл, как и обещал, познакомился с обеими тетушками и за каких-то пять минут сумел расположить обеих к себе. Создавалось впечатление, будто он давно вхож в дом. Ребекка сидела у огня на маленькой скамеечке. Она хранила молчание, во-первых, потому, что ее наряд говорил сам за себя, а во-вторых, тетя Миранда все равно не дала бы ей сказать ни слова.

Это был один из самых красивых дней в жизни Ребекки. Счастье, возбуждение, зелень платья и кораллы — ее любимый розовый цвет! Птичьи перья на шляпке выглядели как настоящий плюмаж. Мистер Лэд смотрел на нее с явным удовольствием.

Потом они катались в санях, тут уж Ребекка оживилась и тараторила без умолку. Так завершился этот великий праздник Рождества. Потом еще долго она укладывала вечером под подушку кораллы и просыпалась среди ночи в тревоге за их целость и сохранность.

Следующей важной «вехой» явился отъезд из Риверборо семейства Симпсонов. Впереди ехал скарб, самой заметной принадлежностью которого была банкетная лампа. Хорошего в этом было лишь то, что Ребекка избавлялась от назойливости Сэма-Подсолнуха, но в то же время она теряла отличных, добрых товарищей. Теперь ей придется дружить с братом Алисы Робинсон.

Вечером накануне своего отъезда простодушный Сэм позвонил в колокольчик у бокового крыльца кирпичного дома. Когда Ребекка открыла, он выговорил, запинаясь:

— Когда м-мы в-вырастем, м-можно мне будет с тобой дружить?

— Конечно, нет! — выпалила Ребекка и закрыла дверь перед носом своего непутевого обожателя.

В назначенный час приехал мистер Симпсон, чтобы забрать жену и детей туда, где они родились и где, как он пытался их уверить, все их ждут не дождутся. Отъезд Симпсонов происходил под руководством деревенского начальства и под пристальным наблюдением всех без исключения соседей. Все же, вопреки всем принятым мерам предосторожности, из церкви в этот день пропали кресло священника и небольшая печурка, которую Эбнеру удалось успешно обменять на пути следования.

Но что ввергло Ребекку и Эмму Джейн в глубокую печаль, так это известие, что сообразительный молодой священник дальнего прихода выменял у Эбнера волшебную лампу. Деньги не участвовали в сделке: за лампу священник отдал свой старый велосипед. Правда, и тут был положительный момент: совершенно не зная, как утешить своих чад, плакавших о потере любимого сокровища, Эбнер вскочил на велосипед и уехал в неизвестном направлении. После этого несколько лет о нем не было ни слуху ни духу.

Этот год был замечателен еще тем, что Ребекка вдруг начала тянуться вверх, как молодое деревце. С десяти до тринадцати лет она не выросла ни на дюйм, и вдруг, однажды начав (так получалось у нее во всем), она стала прибавлять в росте с такой быстротой, что тетушки едва успевали наставлять подолы, рукава и лифы ее нарядов. И вот наконец эти бережливые жительницы Новой Англии, до конца исчерпав свою изобретательность, отослали весь гардероб Ребекки на ферму «Солнечный ручей», чему немало обрадовалась Дженни.

Была и очень печальная «веха». Внезапно скончалась маленькая Мира. Семья похоронила ее под ивой возле Солнечного ручья. Ребекку тогда на две недели отпустили домой. Вид неподвижного маленького тела, которое прежде было Мирой, девочкой, с самого дня своего рождения занимавшей особое место в доме, вызвал к жизни раздумья. Рано или поздно тайна смерти приводит каждого человека к осознанию еще более грозной тайны жизни.

Ребекка и подумать не могла, что первый ее приезд в родной дом окажется таким. Смерть маленькой Миры, отсутствие Джона, который был для нее не только братом, но и самым близким другом, обветшалость дома, нехватка самых необходимых вещей — все это угнетающе подействовало на Ребекку, столь чувствительную к гармонии и красоте жизни.

Ханна так повзрослела, что показалась Ребекке почти женщиной. В ней и всегда присутствовало что-то до странности недетское, но теперь она выглядела даже старше тети Джейн: в ней было больше уравновешенности и практичности. Ханна ловко справлялась со всеми домашними делами и, надо сказать, похорошела, хоть и было что-то бесцветное и скучное в правильности ее черт.

Ребекка посетила все места своих детских игр и прогулок — милые, потаенные уголки, знакомые лишь ей и Джону, а иногда только ей одной. Вот здесь растет тростник, из которого «индейцы» делали свои дудки. А на заболоченном месте собирали горечавку, пижму и такую крупную голубику, какой нет больше нигде на свете. А вот горный клен, на нем она когда-то нашла гнездо иволги. Вот изгородь, под которой жила мышка-полевка. Вот гнилой и замшелый пень, из него летом лезут, словно по мановению волшебной палочки, бледные поганки. А вот нора между корнями старой сосны, где пожилая, почтенная жаба устроила себе жилище — ее дети отмежевались от мамаши, и она могла лишь наблюдать за ними из своего укрытия.

А вот и ты, милый Солнечный ручей, но только тебе нечем меня порадовать в эту печальную пору! Не смеешься, не искришься на солнце. Летом твое веселое течение танцевало на камнях по дороге к глубокому озерцу, где следовало остановиться и задуматься. А теперь ты стынешь во льду, под снежным саваном. Ребекка подошла к самому краю обрыва, опустилась на колени и, приложив ухо к белому, как сахар, льду, попыталась представить себе слабое журчание, похожее на звон колокольчиков. Все будет хорошо. Ручеек вновь запоет весной, и, может быть, Мира тоже порадует кого-то своей песенкой — вот только кого и где?

Ребекка все время размышляла во время своих одиноких прогулок, и все ее мысли были об одном. Ханну ни на один день не освобождали от домашних дел и тяжелой работы на ферме, она же, Ребекка, пользовалась всеми привилегиями гостьи. В кирпичном доме ей жилось далеко не сладко, зато сколько было радостей от общения с друзьями, от школьных занятий, чтения книг! Риверборо трудно назвать вратами в широкий мир, но оттуда хотя бы можно было посмотреть на этот мир в крохотный глазок, а это ведь все-таки лучше, чем ничего.

Она пролила втайне немало слез, прежде чем согласилась принести в жертву то, о чем больше всего мечтала. Утром, когда ей предстояло проститься с родными, Ребекка окончательно взяла себя в руки и высказала вслух то, о чем думала все предыдущие дни:

— Ханна, я приняла решение остаться на ферме. Тете Миранде хочется, чтобы с ней жила ты, и это так и должно быть.

Ханна штопала чулок и, прежде чем дать ответ, вдела нитку в иглу, стянула прореху:

— Нет, спасибо тебе, Бекки. Маме все равно никак не обойтись без меня. И потом, я же терпеть не могу школу. Слава богу, я умею писать, читать, считать, и с меня вполне этого довольно. Кем бы я могла стать, если бы выучилась? Учительницей? Нет, лучше умереть, чем такая работа. У меня к весне появится неплохое дельце. Уилл Мелвилл обещал подарить мне швейную машинку своей матери, и я начну шить на заказ нижнее белье из тех лоскутков муслина, что ты привезла от тети Джейн. Я знаю красивые фасоны, с оборками. А в Темперансе после Нового года откроют певческую школу, и там же можно будет вступить в благотворительное общество. Я уже взрослая и могу развлекаться по своему усмотрению. Мне не будет одиноко и тоскливо, Бекки, — при этих словах щеки Ханны зарумянились, — я очень люблю нашу ферму.

Ребекка понимала, что сестра говорит правду. Но почему Ханна внезапно покраснела, это она поняла только некоторое время спустя.

Глава XVIII. Ребекка представляет семью

Была и еще одна важная «веха», даже не веха, а целое событие, повлиявшее на жителей Риверборо и повлекшее за собой череду событий меньшего масштаба. После путешествия в Сирию возвратились на родину священник-миссионер, преподобный Амос Барч, и его жена.

В одну из мартовских сред должно было состояться собрание общества благотворителей. К этому времени Ребекка уже окончила школу в Риверборо и продолжала свое образование в Уорехаме. День стоял сырой, холодный, ветреный, на земле лежал снег, и тучи в небе обещали новые снегопады. Миранда и Джейн простудились и решили по такой погоде никуда не выходить из дому. Миранду огорчало вынужденное уклонение от долга, поскольку она выполняла важные обязанности в обществе благотворителей. С расстроенным видом накладывая в тарелки еду за завтраком и не переставая сокрушаться, что и Джейн заболела одновременно с нею, она вдруг вспомнила про Ребекку и решила отправить ее на собрание вместо себя.

— Все-таки будет представитель от нашего дома, — сказала Миранда. — Послушай, Ребекка, Тетя Джейн напишет в школу извинительное письмо. После утренних занятий возвращайся поездом в Риверборо и сразу же, не заходя домой, ступай в Дом собраний. Надень только резиновые боты. Этот мистер Барч, если мне не изменяет память, дружил с твоим дедом Сойером. Однажды он останавливался у нас в доме. Может быть, он и теперь захочет нас навестить. А сегодня ты должна достойно представить семью на собрании и засвидетельствовать мистеру Барчу наше почтение. Веди себя как подобает. Во время молитвы совершай поклоны, пой гимны вместе с хором, но только, пожалуйста, не выставляйся, не хвались, что у тебя красивый голос. У миссис Страут не забудь спросить, как здоровье ее мальчика. Скажи, что у нас очень серьезная простуда. Если представится случай, не пожалей носового платка и вытри пыль с мел одеона до того, как кто-то за него сядет. И если будут собирать пожертвования, внеси от нас двадцать пять центов.

Ребекка охотно согласилась. Она проявляла живой интерес ко всему, в том числе к собранию деревенских миссионеров. И потом, ведь это же честь — представлять семью.

Собрание происходило в помещении воскресной школы. Когда Ребекка вошла, в комнате было человек десять, среди них и его преподобие мистер Барч. Будучи слишком юной для того, чтобы присутствовать на таких ассамблеях, Ребекка робела и стала искать глазами знакомое лицо, чтобы ощутить хоть какую-нибудь поддержку. Увидев в первом ряду миссис Робинсон, девочка прошла между стульями и села рядом с ней.

— У моих тетушек — у обеих — очень сильная простуда. Меня прислали, чтобы я представляла семью.

— Смотри, вон там, на помосте, миссис Барч с мужем, — зашептала миссис Робинсон, — ух, как она загорела! Кстати, если ты захочешь спасать души африканцев, то имей в виду, у тебя самая подходящая внешность. Евдоксии Мортон Африка не подходит, ей надо куда-нибудь на север. А жена дьякона Милликена собирается запрятаться в такую глушь, которой даже нет на картах. Что же, Миранда теперь не скоро поправится?

Миссис Барч была тоненькой, хрупкой брюнеткой с широким выпуклым лбом и горькой складкой у рта. На ней было поношенное шелковое платье, и выглядела она до того усталой, что у Ребекки сжалось сердце.

— Они бедны как церковные мыши, — продолжала нашептывать миссис Робинсон, — но подарки им делать бесполезно — все уйдет к язычникам. Видишь золотые часы на руке у его преподобия? Их ему подарила парсонфилдская конгрегация. Он бы их отдал, да только язычникам они не нужны — язычники определяют время по солнцу. Евдоксия сегодня не придет. Не хочешь сесть на ее место, впереди дьяконши?

Собрание началось молитвой, а потом его преподобие стал декламировать на мотив Мендона:

Сияй, о церковь, нощно, денно, Как светоч правды, над вселенной, Сияние лучей простри, Где правят варваров цари. Тебя возлюбят простецы, И полководцы, и жрецы, И прянет идолопоклонник, Как голуби — на подоконник.

— Скажите, кто-нибудь из вас мог бы сопроводить мою декламацию игрой на этом инструменте? — вдруг спросил он, прервав чтение.

Присутствующие обменивались взглядами, однако никто не тронулся с места. Из дальнего угла прозвучал вопрос:

— Ребекка, а ты почему не хочешь?

Мендона Ребекка могла играть даже с закрытыми глазами. Она прошла к мелодеону и стала уверенно аккомпанировать, втайне радуясь, что члены семьи не смущают ее своим присутствием. Результат превзошел все ожидания.

Миссис Барч патетически призывала к распространению Святого Писания и молитвенно испрашивала у тех, кому не довелось лично просвещать народы, погруженные во тьмы, хотя бы маленьких пожертвований.

А потом произнес слово мистер Барч. Будучи одаренным оратором, он вплетал в свое обращение рассказы о жизни людей в далеких краях — их традициях, обрядах, языках, на которых они говорили. В то же время он обращался и к сегодняшнему дню, к делам своего дома, к тому, чем занимается его преданная помощница миссис Барч, а также их воспитанники — дети, рожденные под небесами Сирии.

Ребекка слушала как зачарованная. Ей словно вручили ключи от другого мира. Риверборо отходил на задний план, а вместе с ним — красная шаль миссис Робинсон, сделанная из шотландского пледа, накладные волосы дьяконши Милликен, кривоногие некрашеные скамейки и потрепанный сборник духовных гимнов. Вместо всего этого Ребекка видела синеющее небо, ослепительные звезды, белые тюрбаны, веселые краски праздничных одежд. Были там, должно быть, и мечети, и буддийские храмы, и минареты, и финиковые пальмы. Сколько же всяких историй могут рассказать эти дети, рожденные под небом Сирии!

Потом Ребекку попросили сыграть «Всюду под солнцем да верят в Христа». По рядам пронесли ящик для пожертвований, и мистер Барч, закрыв глаза, начал молиться. Когда он пропел последние слова гимна, вновь глянул на горстку людей, на купюры и монеты, рассыпанные по дну ящика, и подумал о том, что его миссия не сводится к сбору средств на строительство церкви, что он должен еще животворить в среде дальних и заброшенных племен Любовь к Тому Единственному, на Кого они могут возложить свои упования в грядущем веке…

— Если кто-то из сестер даст нам приют, — сказал он, завершив молитву, — то мы с миссис Барч останемся с вами еще на вечер и на завтрашний день. Вторая часть нашего мероприятия будет светская. Моя жена и одна из дочерей придут в сирийских национальных костюмах, мы представим некоторые образцы сирийских ремесел и расскажем о методах нашей образовательной работы с детьми. Такое светское собрание, с вопросами и ответами, должно заинтересовать и тех, кто не ходит регулярно на церковные службы. Я повторяю, что, если кто-то из женщин, членов нашей конгрегации, окажет нам гостеприимство, мы рады остаться и поведать вам о своих деяниях на ниве Господней.

Завеса молчания окутала маленькую ассамблею. Сестры не поспешили ответить на призыв духовного отца, чему имелись весомые объяснения. У одних не было в доме свободного помещения, у других кладовые пустовали в эту унылую пору, у кого-то болели дети, кому-то не нравилось, что в этой затее приглашают участвовать неверующих, а кому-то священник показался уж очень необычным.

Миссис Барч нервно перебирала тонкими руками складки черного шелкового платья. «Неужели никто не отзовется?» — думала Ребекка, проникаясь все большим сочувствием к новым знакомым. И вдруг миссис Робинсон привстала с поклоном и произнесла негромко, но многозначительно:

— Обычно миссионеров у нас принимали в кирпичном доме. Ваш покойный дедушка нигде больше не желал останавливаться на ночлег.

В сущности, миссис Робинсон хотела просто поиронизировать над мисс Мирандой, которая не только скупится на угощение, но еще годами держит запертыми две комнаты. Однако Ребекка восприняла ее слова как подсказку, намек.

Если уж установился такой обычай, то тетушки, видимо, и хотели бы устроить у себя прием. Иначе зачем им было посылать сюда Ребекку как представительницу семьи? Обрадованная тем, что ей выпала такая неожиданная и почетная миссия, она обратилась к его преподобию тем приятным голосом и в той выразительной манере, которая так отличала ее от всей деревенской молодежи:

— Мои тети мисс Миранда и мисс Джейн Сойер почли за честь оказать вам прием в кирпичном доме, под гостеприимным кровом которого при жизни их отца имели обыкновение останавливаться миссионеры. Мне было поручено огласить приглашение и засвидетельствовать почтение.

Речь была прямо как на открытии конной статуи или статуи Свободы. Тетушки содрогнулись бы, если бы заранее предвидели такой оборот дела. Но на публику речь произвела большое впечатление. Многие заключили, что, видимо, Миранда Сойер почувствовала приближение кончины и возжаждала вечного блаженства. Иначе чем можно объяснить такую перемену в ее настроениях?

Мистер Барч раскланялся, ответил на приглашение в таком же вежливом тоне и затем попросил брата Милликена приступить к молебну.

Если можно заставить Всевышнего замкнуть руками слух, то это едва не сделал мистер Милликен, уже сорок лет без малого воссылавший к Престолу Благодати один и тот же набор молитв с самыми незаметными перестановками. Затем подошла очередь миссис Перкинс. Маме Эммы Джейн поручено было зачитать несколько воззваний, составленных из евангельских цитат. Ребекка удивлялась, почему эти воззвания даже в самые мирные времена завершаются на такой грозной ноте: «Да пребудет с нами, солдатами Армии Спасения, Господь сражающихся. Да ведет он нас на битву».

И в то же время Ребекке нравились эти воинственные слова. Она чувствовала себя посвященной в высшие тайны. Все сказанное мистером Барчем волновало и возбуждало ее. Она подняла голову — и в этот самый миг священник посмотрел ей прямо в глаза и произнес:

— Не изволит ли наша младшая сестра провести заключительную молитву?

Ребекке показалось, что кровь останавливается у нее в жилах и сердце перестает биться. Среди воцарившегося молчания слышно было прерывистое дыхание миссис Коб, В просьбе мистера Барча вообще-то не было ничего необычного. Он немало встречал мальчиков и девочек, начавших приобщаться к церкви с девяти или десяти лет. А Ребекке было тринадцать. К тому же она играла на мелодеоне, солировала в хоре, весьма умно и искусно передала приглашение своих тетушек. И мистер Барч, решив, что девочка представляет собой «молодую опору церкви», запросто обратился к ней с такой ответственной просьбой.

Ребекка пребывала в самом жалком и растерянном состоянии. Как может она ответить отказом? Какими словами ей объяснить, что она не является членом церкви? Как может она молиться при таком стечении взрослых женщин? Джон Роджерс во время своей казни едва ли страдал больше, чем эта бедная девочка. Она сразу вскочила на ноги, забыв о том, что женщинам положено молиться сидя и что только дьякону подобает стоять на молебне. Ее сознание похоже было на тот африканский лабиринт, который рисовал на доске мистер Барч.

Принятая форма молитв была ей, конечно, известна. Она все-таки часто посещала молитвенные собрания. Но дома Ребекка предпочитала молиться своими словами. И вот она робко и сбивчиво начала говорить:

— Отче наш, Сущий на небесах, Единый повсюду, в Сирии и в штате Мэн, под синими небесами, желтыми звездами и пылающим солнцем… Там, где огромные деревья колышутся в раскаленном воздухе, и тут, где ноги путников утопают в снегах, и нет для тебя неодолимых расстояний… Сегодня Тебе молится человек, давно утвердившийся в вере, а завтра окажется так, что

Прянет идолопоклонник, Как голуби — на подоконник.

Не всем нам выпало быть миссионерами и учить людей добру… Многие из нас еще сами не научились творить добро… Но если придет царствие Твое и будет воля Твоя на небесах и на земле, то каждый должен помогать слабым и немощным. Однако помогать надо также здоровым и сильным.

Мы услышали сейчас о детях, рожденных под небом Сирии. Они совершают ради Тебя, Господи, необычные, интересные дела. Многим из нас тоже хотелось бы отправиться в далекие страны и совершать смелые подвиги на благо языческих народов, осторожными перстами забирая у них каменных и деревянных идолов… Но может оказаться, что мы останемся дома и будем делать изо дня в день то, что нам положено… иногда то, что неприятно и скучно… но вспомним тогда слова церковного гимна о сладком аромате наших утренних жертвоприношений… Таким образом Господь учит нас быть кроткими и терпеливыми, Он помышляет о том, чтобы мы без страха переносили тяжелые времена. Аминь.

Бедная наша фантазерка, эксцентричная и невежественная! Ее молитва представляла собой набор полубессвязных реминисценций. Там соединились строчки общеизвестных молитв с цитатами духовных гимнов, а также сочинений преподобного мистера Барча. Но она так сумела склеить эти кусочки, придать им такую неожиданную последовательность, что все восприняли «молитву» как ее собственное сочинение. Бывает так, что те или иные слова входят в сокровищницу мысли и культуры, а люди так и не узнают, кому они принадлежали. А тут все вышло наоборот: слова все сплошь были чужие, но авторство однозначно принадлежало нашей героине.

Произнеся «аминь», Ребекка опустилась — не на скамейку, как она думала, а на ящик для жертвоприношений. Чуть позже, дождавшись, когда комната опустеет, она подошла к миссис Барч, которая, поцеловав ее с нежностью, проговорила:

— Моя дорогая, как я рада, что мы проведем время в твоем обществе! Если мы появимся в половине шестого, это не будет слишком поздно? Сейчас три, а нам надо съездить на станцию за чемоданами и за детьми. Мы оставили их там, поскольку пребывали в неведении, задержимся мы тут или последуем дальше.

Ребекка сказала, что как раз в половине шестого они садятся ужинать, а потом приняла предложение миссис Коб довезти ее до дому. Щеки у Ребекки пылали и губы подрагивали, как вспоминала впоследствии тетушка Сарра, и почти всю дорогу она молчала.

Однако сильный ветер и успокаивающее присутствие миссис Коб понемногу возвращали ее на грешную землю, так что дома она появилась радостная и воодушевленная. Ее так распирало от нетерпения, что она даже забыла оставить боты на боковом крыльце и только в гостиной опомнилась, откинула коврик и принялась разуваться.

— Твои туфли греются у очага, — сказала тетя Джейн. — Они теплые-претеплые. Скорее влезай в них и рассказывай.

Глава XIX. Преемница дьякона Израэля

— Собрание было совсем короткое, — начала свой отчет Ребекка, — а миссионер и его жена — совершенно замечательные люди. И, представляете, они будут у нас в гостях, и заночуют, и завтра проведут еще весь день! Вы, надеюсь, не будете против?

— У нас в гостях? — воскликнула Миранда, роняя клубок со спицами; она резко сняла очки, как всегда делала в моменты сильного волнения. — Они сами сюда напросились?

— Нет… Просто так вышло, что я должна была их пригласить от вашего имени. Но, тетя Миранда, я подумала, что вас порадует такое интересное общество. Дело в том…

— Довольно объяснений. Скажи сначала, когда они препожалуют. С минуты на минуту?

— Нет. Через два часа. В половине шестого.

— Теперь объясни, кто дал тебе право приглашать с ночевкой посторонних пожилых людей? Ты что, не знаешь, что мы уже двадцать лет ни с кем не общаемся и не собираемся общаться еще двадцать лет? По крайней мере, до тех пор, пока я здесь хозяйка.

— Не укоряй ее, Миранда. Сперва выслушай, — вмешалась Джейн. — Если бы на встречу пришли не Ребекка, а мы с тобой, произошло бы то же самое. Ведь мистер Барч был папиным другом.

— Встреча была недолгой, — продолжала Ребекка. — Я передала все, что вы просили, и все очень сожалели о вашем отсутствии. Президент тоже в отъезде, и на его место посадили миссис Мэтьюз. Это вышло не очень удачно, потому что стул ей явно мал, и это напомнило мне одну строчку в гимне, который мы пели:

Как языческие земли, широка…

И касторовая шляпа на ней все время была набекрень. А мистер Барч очень красиво рассказывал про язычников, которые живут в Сирии. Правда, в корзине, которую проносили по рядам, набралось всего сорок центов. Этого, по-моему, мало для спасения даже одного языческого ребенка. Потом мистер Барч обратился к собранию с просьбой. Если кто-то из сестер согласится, то они остались бы на ночь, а завтра устроили бы маленькую вечеринку; миссис Барч пришла бы в сирийском национальном костюме, и они показали бы много всяких заграничных сувениров. Они ждали ответа, долго ждали, но никто не отозвался. Мне это было очень тяжело. Потом он еще раз повторил свою просьбу и объяснил, по какой причине он хотел бы задержаться в Риверборо. Вы же понимаете, что это его священный долг. И в этот момент миссис Робинсон подсказала мне шепотом, что, когда был жив мой дедушка, миссионеры имели обыкновение останавливаться в кирпичном доме. И что они даже не хотели ночевать ни в каких других домах. Я ведь не знала, что вы перестали их принимать, потому что, пока я тут живу, они ни разу не приезжали. И я подумала, что поскольку меня послали представлять семью, то я просто обязана пригласить их от вашего имени.

— И что же, все стали расходиться, а ты подошла к ним и пригласила?

— Нет, собрание еще продолжалось, и я поднялась со своего места. Я должна была это сделать, потому что Барчи были удручены. И я сказала: «Мои тети мисс Миранда и мисс Джейн Сойер почтут за честь оказать вам прием в кирпичном доме, под гостеприимным кровом которого при жизни их отца имели обыкновение останавливаться миссионеры. Мне было поручено передать приглашение и засвидетельствовать почтение».

Потом я села, мистер Барч помолился за дедушку, называя его «Божьим человеком». При этом еще он поблагодарил нашего Небесного Отца за то, что дух дедушки остается жить в его потомстве — это он имел в виду вас. И что добрый старый дом, где столько братьев получали воодушевление и помощь, откуда многие с подкрепленными силами выходили на борьбу, — что этот дом по-прежнему гостеприимно открывает свои двери для плавающих и путешествующих…

Порой, когда небесные тела принимают правильное взаиморасположение, природа становится более совершенной, чем искусства. Слово, сказанное истинно от сердца, без расчета на эффект, способно вдохновить.

Душевные врата Миранды Сойер с годами затворились. Это произошло не сразу, а подготавливалось постепенно, и, возможно, она сама даже не подозревала об этом. Если бы Ребекка действовала с умыслом, хитрила, она едва ли смогла бы проникнуть в заповедные области, а теперь помимо чьей бы то ни было воли ворота эти зашатались, сорвались с петель и благодатный ветер случая все расширял и расширял проем. Странным образом обстоятельства сложились так, что все обернулось в лучшую сторону. Миранда стала припоминать минувшие дни, и образ благочестивого и глубоко почитаемого в семье отца воскрес в ее памяти.

Имя Сойера повсюду произносилось с уважением и похвалой. Ребекка повела себя как достойная внучка дьякона Израэля Сойера и окончательно сумела убедить Миранду, что она не «вся в Рэндаллов». Череда событий, связанных с присутствием в доме Ребекки, исподволь смягчала черствость Миранды, хоть она и не выказывала это явно, но эти глубинные изменения давали основание ожидать, что сейчас она не испортит дела, не откажет его преподобию в гостеприимстве.

— Да, теперь я вижу, Ребекка, что ты сделала именно то, что обязана была сделать, — сказала Миранда. — Лучших слов просто и нельзя было подыскать. Конечно, мы с тетей Джейн не ко времени схватили простуду, но, слава богу, дома у нас чисто и комнаты в порядке — и те, что открыты, и те, что заперты. Провизии тоже хватит, я думаю, мы не ударим лицом в грязь. Вообще-то по крайней мере в пяти домах могли принять Барчей, но все эти люди либо скаредны, либо ленивы. Так почему же твои миссионеры не явились вместе с тобой?

— У них на станции чемоданы и дети.

— Дети?

— Да, тетя Миранда. Все эти дети родились под небесами Сирии.

— Сирийская бабушка! — воскликнула Миранда не представляя, кем на самом деле были воспитанники Барчей. — Сколько же их?

— Я не догадалась спросить. Но хочу приготовить две комнаты, а если не хватит, я самого маленького возьму к себе в постель, — сказала Ребекка, которой очень хотелось, чтобы все было именно так. — Поскольку вы обе не очень здоровы, поручите мне устроить прием. Когда все будет готово, я вас позову. Вы ведь выйдете поприветствовать мистера и миссис Барч?

— Уж как-нибудь! — устало вздохнула Миранда. — Я пойду пока прилягу: мне надо набраться сил, чтобы приготовить ужин. Сейчас половина четвертого, а в пять уже нужно быть на ногах. Кухонную печку я протопила как следует. Не знаю, зачем я в середине недели решила запечь бобы, но это оказалось кстати. Помню, папа говорил, что господа миссионеры больше всего любят свинину, бобы и черный хлеб. Ребекка, прежде всего ступай и приведи в порядок южные комнаты.

Впервые в жизни Ребекке предоставили действовать по ее собственному усмотрению, и она стремглав помчалась наверх. В комнатах был порядок, оставалось только поднять портьеры, подмести пол и вытереть пыль. Тетушка слышала, как она сновала взад и вперед, взбивала подушки, шуршала полотенцами, звенела посудой и между делом напевала своим чистым голоском:

Господни приношенья Напрасно мы везли: Чтит дубы и каменья Сын варварской земли.

Ребекка с годами приобрела хозяйственную сноровку и со всеми делами справлялась молниеносно. И вот, завершив свои замечательные приготовления, она к пяти часам готова была отчитаться перед тетушками. Кровати были опрятно застелены, на спинках висели чистые полотенца, кувшины стояли наполненные водой, мыло и спички выложены на видное место. Газеты, щепки и все необходимое для растопки тоже было предусмотрительно заготовлено, и в наглухо закрытых печах медленно прогорали большие поленья.

— Я боюсь, как бы наши друзья тоже не простудились, — поясняла Ребекка, — они ведь прибыли прямо из Сирии, ну и мне в тепле будет легче представить, как было там… Кстати, надо бы заглянуть в учебник географии, пока они не приехали.

Придраться было буквально не к чему, и сестрам осталось лишь совершить некоторые перемены в своем туалете и спуститься вниз. Когда они проходили мимо гостиной, Миранде послышался какой-то шорох оттуда и она заглянула в дверь. Там было полутемно и красные отсветы огня от растопленной печи ходили по потолку. В смежной комнате тоже горел камин. Лампа Ребекки, еще один рождественский подарок от господина Аладдина, стояла на мраморном столике в углу; свет, мягко проглядывавший сквозь ткань ее розового абажура, преображал мрачное и неприглядное помещение, так что теперь это была в полном смысле слова гостиная, где людям можно было посидеть и насладиться обществом друг друга.

— Ребекка! — крикнула Миранда наверх, — неужели ты хочешь, чтобы и маленькая гостиная тоже была открыта?

Ребекка вышла на лестницу, причесываясь на ходу.

— Мы так делали в День Благодарения и на Рождество, а сейчас в некотором смысле столь же торжественный случай. Я только убрала с каминной доски восковые цветы, чтобы они не расплавились, и положила туда ракушки и кораллы, а чучела птиц я спрятала подальше от глаз, а то дети примут их за игрушки… Брату Милликену надо обсудить одно дело с Барчем, поэтому он тоже должен к нам заехать. Кстати, ведь и Кобов нельзя не пригласить. Вы не спускайтесь в погреб, я сама все сделаю.

Миранда и Джейн переглянулись.

— Она самое несносное создание на свете, — вздохнула Миранда, — но когда хочет, то делает все как следует.

В четверть шестого все было готово, и соседи, по крайней мере те из них, что жили вблизи кирпичного дома и для кого он становился излюбленным объектом для наблюдений, как только облетала листва, проявляли самое отчаянное любопытство. В двух гостиных горит свет! В двух южных спальнях горит свет! Боже правый! Все печки до одной затоплены.

Никто из ближайших соседок не присутствовал на собрании благотворителей и не был в курсе дела, и вот они заходили друг к другу и до самой ночи обсуждали причину таких торжеств. А потом целую ночь не смыкали глаз.

Супруги-миссионеры прибыли точно в назначенный час. Детей с ними было всего двое, еще семерых или восьмерых оставили с церковными братьями в Портленде, чтобы сократить дорожные расходы. Джейн проводила их наверх, Миранда тем временем готовила ужин, а Ребекка «освобождала» миссис Барч от двух дочурок. Она сняла с девочек теплые кофты, причесала их и повела на кухню понюхать, как пахнут бобы.

Угощали щедро, и появление молодежи сразу разрядило натянутую обстановку. Тетя Джейн вытирала стол и убирала посуду, тетя Миранда принимала в гостиной, а Ребекка и Барчи-младшие мыли на кухне тарелки, в перерывах показывая свой карнавальный гардероб. К сожалению, хозяйство кирпичного дома понесло в связи с этим некоторый ущерб: разбились тарелка и чашка (ну, это бог с ними, чашка-то была уже с трещиной), а кроме того, выплеснули в помойную яму серебряную ложечку (вот такого безобразия в доме еще не случалось), и от кофейной гущи засорилась раковина.

Заметя следы преступления и кое-как прочистив сливную трубу, Ребекка спустилась с девочками в гостиную, где как раз в это время появились мистер и миссис Коб, дьякон и миссис Милликен.

Какой же это был приятный вечер! На какое-то время о неблагодарном язычнике, который предпочел Христовым дарам дубовых и каменных идолов, решили забыть. Впрочем, забыли не совсем, потому что Барчи стали рассказывать множество странных, прекрасных и удивительных вещей. Малышки запели дуэтом, а Ребекка, сдавшись на уговоры миссис Барч и склонясь над клавишами, заиграла:

Скиталась в пустыне глухой индианка, Блистательная Альфарата…

Это получилось весьма темпераментно и выразительно.

В восемь часов Ребекка решила сходить и принести веер из пальмовой листвы, чтобы тетушке Миранде не бил в глаза свет от лампы. Впрочем, веер был только предлог, на самом деле Ребекку очень волновало другое, о чем она и спросила тетю:

— А что-нибудь мучное будет?

— Ты думаешь, надо? — с присвистом прошептала тетя Миранда.

— Перкинсы всегда устраивают чаепитие.

— Что ж, ты ведь знаешь, где у нас сладости.

Ребекка стала потихоньку подбираться к двери, и юные мисс Барч последовали за ней, не желая ни на секунду расставаться с новой подругой. Через пять минут все три маленькие хозяйки вернулись, неся на тарелках тоненькие вафли с тмином в форме сердечек, ромбиков и кружков. Все это было густо засахарено, а тмин был свой, выросший в саду у дома. Выпечкой занималась в доме мисс Джейн.

Затем Ребекка внесла поднос с шестью тонкими хрустальными бокалами, наполненными вином из одуванчиков — некогда Миранда славилась в Риверборо как винодел. Как раз ради этого вина дьякон Израэль подарил дочери эти самые хрустальные бокалы, купленные им в Бостоне. Миранда очень ценила бокалы — не только за их красоту, но и потому, что в них мало помещалось. До того как явился этот подарок, одуванчиковое вино наливалось в более вместительные бокалы для шерри.

Как только десерты («шаловство-баловство», как говорили в Риверборо) были любезно распределены между гостями, Ребекка посмотрела на часы, поднялась со своего стульчика в детском углу и объявила:

— Юным миссионерам пора в кровать!

Все рассмеялись, громче всех «старые» миссионеры, — а юные леди покорно помахали ручками и устремились следом за Ребеккой.

Глава XX. Сердце преображается

— Я, право, не встречал еще такой чудесной девочки, как ваша племянница, — сказал мистер Барч, когда дети вышли.

— Да, она становится с годами толковой, но очень еще невнимательная и непоседливая, — отвечала Миранда.

— Мой опыт показывает, что от недостатка, а не от избытка энергии происходит больше всего бед, — возразил мистер Барч.

— Из Ребекки вышла бы отличная миссионерка — с ее голосом, с ее магнетизмом, с ее даром красноречия, — вступила в разговор миссис Барч.

— Если бы ваши девочки пробыли у нас подольше, боюсь, что Ребекка превратила бы их в язычниц, — съязвила тетя Миранда.

Миссис Коб почти весь вечер молчала. У нее возникло предубеждение к мистеру Барчу, когда он вызвал Ребекку «проводить молитву». Она видела, как ее любимица страшно побледнела, как затрепетали тени ресниц у нее на щеках. Она представила себе, через какие адские муки должен был пройти «бедный ребенок». Теперь предубежденность почти прошла — священник был такой обаятельный и веселый… Но миссис Барч затеяла сейчас опасный разговор, и миссис Коб поспешила отвлечь ее вопросом о том, как часто приходилось менять лошадей на дороге между Риверборо и Сирией. Она сама понимала, что вопрос несколько странный, но главное было перевести беседу в другое русло.

Тем временем дьяконша Милликен обратилась к мисс Сойер:

— Миранда, а ты знаешь, кого напоминает Ребекка?

— Догадываюсь, что вы имеете в виду.

— Конечно! Вы тоже должны были это замечать. Я сперва думала, что она похожа на своего отца, которого она с такой любовью всегда вспоминает. Но похожа-то она на твоего отца, на Израэля Сойера.

— Что вас навело на такую мысль? — изумленно спросила Миранда.

— Я слушала, как она передавала на собрании ваше приглашение, и меня тогда осенило. Тут еще то знаменательно, что она сидела на том самом месте, где обычно сидел он, когда вел занятия в субботней школе. Помните, когда надо было сказать нечто важное, он вставал с места, подпирал щеку и слегка откидывался назад? И вот так же она — другие тоже обратили на это внимание.

Гости разошлись в девять, и в этот же час (непозволительно поздний для хозяек кирпичного дома) семья и оставшиеся гости стали готовиться ко сну.

Ребекка поднялась со свечой наверх, сопровождая миссис Барч, и, пользуясь случаем, что можно поговорить с глазу на глаз, робко сказала:

— Пожалуйста, объясните мистеру Барчу, что я не являюсь членом церкви. Боюсь, он опять попросит меня провести молитву, а мне так неловко объясняться при всех. Я даже и не знаю, какие слова подобрать. Тогда, на собрании, я просто готова была провалиться сквозь пол. Это ведь дерзость и грех — молиться перед старыми членами церкви и изображать то, чего нет на самом деле. Наверно, Господь думает, что я хвастливая и дурная.

Огонь свечи озарил ее нежное и такое смущенное лицо. Миссис Барч наклонилась к ней, поцеловала и пожелала доброй ночи. И еще она сказала:

— Я объясню мистеру Барчу, а Господь все поймет сам.

Наутро Ребекка проснулась в шестом часу и решила, что пора вставать. Дел по хозяйству предстояло столько, что уже не приходилось думать об отдыхе. Она выглянула в окно. Утро было мрачное, ветер бушевал в ветвях. «Тетя Джейн сказала, что встанет в половине седьмого, а в половине восьмого все сядут завтракать, — размышляла про себя Ребекка, — но ведь они обе болеют, а у тети Миранды столько хлопот… Пора потихоньку спуститься вниз и начать готовить сюрпризы».

Она надела стеганый халат и домашние туфли, спустилась вниз по «запретным» ступенькам парадной лестницы, осторожно затворила за собой кухонную дверь, чтобы никого не разбудить, и проделала все дежурные утренние процедуры, ставшие уже привычными. Потом переоделась и пошла в комнату к девочкам.

Вопреки намеченным планам, мисс Джейн, чувствовавшая себя лучше Миранды, так занемогла, что встать с постели рано утром не смогла. Миранда, занимаясь своим нехитрым туалетом, ворчала и укоряла всех на свете за то, что ей пришлось и еще предстоит перенести. Досталось даже совету миссионеров, который неизвестно зачем отправил Барчей в Сирию. Потом очередь дошла до самих Барчей: если уж отправились за границу спасать язычников, так уж сидели бы там и спасали, а не шатались по всему свету с кучей детей и не напрашивались в гости к тем, кто не желает их знать.

Джейн с простудой, жаром и головной болью беспокойно ворочалась на кровати. Как сестре удастся со всем справиться без ее помощи?

Миранда прошла через столовую, убрала лекарства, завязала платком голову и решила разбудить Ребекку, чтобы заставить ее заняться делами и заодно разъяснить, чем может обернуться непрошеное встревание не в свое дело.

Открыв кухонную дверь, она застыла в недоумении: не попала ли она по ошибке в чужой дом? Тени метались по потолку, в печке трещали поленья, чайник шумел и булькал, выпуская облака пара из своего широкого носа, на который был нацеплен клочок бумаги с надписью «Подарки от Ребекки». Кофейник стоял нагретый, аппетитно пахло свежемолотым кофе, а яичная скорлупа в ведре наводила на мысль, что кто-то уже занимается приготовлением завтрака. Вареный картофель и кукурузные лепешки лежали на подносе, а на кухонном ноже висела вторая бумажка: «Поздравления от Ребекки». Черный и белый хлеб, тосты, пончики были выставлены на столе, сливки с молока сняты, и даже кто-то уже успел сбегать в сыроварню за маслом.

— Кто же, как не Ребекка? — вздохнула Миранда, опускаясь в качалку. — Несносная девчонка! Но теперь я признаю, она и впрямь вся в Сойеров.

День и утро прошли замечательно. Всем оказывались уважение и почет, в том числе тете Джейн, которая, вместо того чтобы разболеться, почувствовала себя значительно лучше и смогла принять участие в развлечениях. Барчи с сожалением покидали гостеприимный дом, маленькие миссионерки, проливая слезы, клялись Ребекке в вечной дружбе. А Ребекка прочла им на прощание свои стихи, которые сочинила еще перед завтраком:

МЭРИ И МАРТЕ БАРЧ Под небесами Сирии Они в тепле и холе Чудесно расцвели, Как южные магнолии. Не среди льдов Гренландии, Не в Гималаях, нет, — В прекрасной, теплой Сирии Явились вы на свет, Где так красивы в женщинах Загар и стройный стан, Но, к сожаленью, в Сирии Так мало христиан! Так притечём, потрудимся Средь этих райских мест, Чтоб идолопоклонники Скорей надели крест.

Последствия визита в кирпичный дом не преминули дать результат. Для мистера и миссис Барч эти два дня были лучшими и оставили самые сильные впечатления с момента возвращения в Америку. Ну, а для соседей явился повод посплетничать.

Дьякон Милликен пожертвовал десять долларов на создание независимой конгрегации в Сирии, а миссис Милликен в связи с благородным порывом мужа испытала жестокий нервный припадок.

Вам, дорогой читатель, было бы приятно услышать, что после этого события Миранда Сойер изменилась, стала совсем другим человеком, но мы не скажем вам этого, потому что так не бывает в жизни. Дерево, двадцать лет росшее криво, не может распрямиться в мгновение ока. Но Миранда не осталась точно такой, какою была, изменения в ней все-таки произошли. Она позволяла себе куда меньше ехидных замечаний в адрес Ребекки, перестала быть резкой в суждениях о людях вообще и, помимо всего прочего, прониклась искренней верой в спасение своей души. И все это было связано в первую очередь с открытием, что Ребекка все-таки унаследовала фамильные черты Сойеров и не принадлежит всецело — разумом, душою и телом — к презренной рэндалловской ветви.

Все интересное в Ребекке, каждое проявление ее внутренней силы, способностей, дарований, отмечаемых в последнее время, — все это Миранда приписывала исключительно влиянию устоев кирпичного дома, и в ней росло чувство гордости — гордости ремесленника, своим упорством одержавшего победу над косным материалом. Но вплоть до последнего времени, даже после того, как вследствие телесного увядания она ослабила стальную хватку и перестала грубо давить на Ребекку, — никогда она не выказывала этой своей гордости прилюдно, равно как и наедине с Ребеккой не обнаруживала ни любви, ни ласки.

Бедный Лоренцо де Медичи, униженный, осмеянный, почитаемый за ничтожество лишь потому, что он ни в чем не походил на ее породу! А между тем, если бы в Риверборо каким-то чудом образовалось более солидное общество с разнообразными и гибкими мнениями, то, пожалуй, этот самый Лоренцо оказался бы единственным мужчиной, достойным внимания. Для его дочери было счастьем, что она унаследовала по материнской линии некую долю практической сметки; но даже если бы Лоренцо ничего не совершил в жизни, то и тогда его память заслуживала бы хвалы за одно то, что Ребекка не полностью пошла в Сойеров. Неисправимый, закоренелый неудачник, отец щедро передал дочери все то, что было в нем хорошего, и благоразумно предостерег против своих дурных наклонностей. Так трезво и проницательно оценить себя перед лицом потомства способны далеко не многие отцы!

Конечно, кирпичный дом не превратился в подобие заезжего двора, место невинного разгула и радушного гостеприимства, но чета миссионеров пробила брешь, и Миранда позволила «отвести лишнюю кровать на всякий непредвиденный случай» и переставить хрустальные стаканы в китайской горке с самого верха на вторую полку. Прежде Ребекке, чтобы взять их, приходилось двигать стул, а теперь ей довольно было привстать на цыпочки.

Это были значимые свидетельства того, что мисс Миранда стала одерживать первые победы над косностью и предубеждениями.

Миранда зашла так далеко, что даже разрешила Барчу во время посещения Риверборо по делам всякий раз ненадолго останавливаться у нее. Правда, она опасалась, что его преподобие успел уже сделать свой визит достоянием гласности и теперь все миссионеры в округе пожелают попастись на готовом, причем не день и не два.

По этому поводу она даже изящно вставила в какой-то разговор притчу о бродяге, который, получая радушный прием в домах, оставляет на воротах условные знаки для других бродяг. Не так уж было бы и хлопотно накормить одного, но если их сотни…

Конечно, в этой доморощенной притче имелась какая-то крупица правды, и мисс Миранда резонно беспокоилась, что на нее в будущем ляжет нежелательная ответственность.

Душа человека так же легко привыкает к хорошим делам ближних, как и к дурным. Довольно нашему угрюмому соседу отличиться однажды прекрасным словом или великодушным поступком, и мы уже будем ждать от него, что и в дальнейшем он начнет проявлять радушие, дружелюбие, сочувствие, готовность помочь. Уж если запущенный сад вдруг заплодоносил, то зачем же нам вновь видеть в нем тернии?

Не столь легко было определить, как повлиял визит на Ребекку. Однако, оглядываясь на это событие с дистанции прожитых лет, она сознавала, что с просьбы мистера Барча «провести молитву» началась целая эпоха в ее жизни.

Вы когда-нибудь замечали, какими обходительными, любезными, воспитанными чувствуют себя женщины, когда впервые примеряют новое платье? Замечали, какое благоговение переполняет вас, когда вы закрываете глаза, молитвенно складываете руки и совершаете поклоны? Тогда вы можете понять, сколь сильное влияние оказывают внешние обстоятельства на перемены в нашем внутреннем, духовном состоянии. Ибо внутреннее выражается во внешнем.

Только очень старый или очень испорченный человек не может духовно возрождаться. У молодой души всегда есть незримые крылья: само дыхание поднимает ее вверх.

Ребекку попросили выразить душевное состояние и чувства, о которых она имела лишь смутное понятие. Девочка покорно согласилась — и произнесла слова, в которых была правда. По мере того как она выражала свои стремления, они воплощались в жизнь.

Как тот голубь, с которым сравнивали новообращенного язычника, прянул на подоконник, так ее душа устремилась к великому свечению, поначалу скрытому от нее за туманом, но по мере приближения приобретавшему все большую ясность и яркость. Ощутить единство с чем-то великим, прежде не имевшим к нам отношения, — для детской души это поистине самый прекрасный путь к отысканию Бога.

Глава XXI. Горизонт ширится

И вот наступило желанное, долгожданное. Ребекка стала ученицей настоящего, большого колледжа в Уорехаме. Конечно, здешние студенты не участвовали в общественных смутах, не получали приглашения погостить при дворе европейских монархов и не вступали в переписку с профессорами крупнейших университетов. Но все же Уорехам в сравнении с Риверборо казался тем, чем Риверборо представлялся в сравнении с фермой у ручья.

Ребекка собиралась пройти четырехлетний курс обучения за три года, чтобы, если все сложится так, как она задумала, в семнадцать лет уже стать «кем-то» и получать жалованье, дабы скопить денег на обучение младших братьев и сестер.

Она думала о том, как бы окончить колледж не только быстро, но и успешно, а для многих ее подруг пределом мечтаний было просто дотянуть до дня выпуска. Будут ли они при этом образованнее — такой вопрос перед ними не вставал вовсе.

Да, это трудно — окончить колледж в короткий срок. Но ведь кто-то получает образование в столицах, а тут всего лишь скромная провинциальная школа.

С сентября и до Рождества Ребекке приходилось ездить в Уорехам на лошадях. В холодные зимние месяцы она жила в Уорехаме на полном пансионе.

А в семье Перкинсов разворачивалась настоящая драма. Родители Эммы Джейн полагали, что пары лет занятий в эджвудской средней школе (в трех милях от Риверборо) для их дочери будет вполне достаточно. Затем пусть она начинает взрослую жизнь с тем багажом знаний, который сумеет накопить за это время. Эмма Джейн поначалу ничего не имела против такого решения родителей, потому что если она чего-то и не любила в жизни, так это готовить уроки. Все книги, по ее убеждению, ничего хорошего собой не представляли. Она бы с радостью утопила на дне морском «все книгохранилища вселенной», а потом с легким сердцем села бы обедать.

Но дело приняло иной оборот, когда ее отправили в Эджвуд, а Ребекку — в Уорехам. Всю неделю Эмма Джейн жестоко тосковала без любимой подруги, с которой они теперь виделись лишь вечерами и то недолго, поскольку обе были завалены домашними заданиями. А в воскресенье утром Эмма Джейн объявила отцу о своем решении начать учебу в Уорехаме, на что тот рассерженно пожал плечами. Он не верил в пользу образования и к тому же считал, что его дочь и так уже все знает. Ради Эммы Джейн ему и без того пришлось на долгое время оставить любимое и доходное занятие деревенского кузнеца и переехать со своей ненаглядной фермы в Риверборо. Разумеется, глава семейства предполагал вернуться на ферму, как только Эмма Джейн выучится и сможет помогать матери по хозяйству.

Прошла еще неделя, и Эмма Джейн совсем пала духом. Она побледнела, у нее пропал аппетит. Мать забила тревогу: если чадо потеряет здоровье, то потеряет и красоту. Она стала внушать мужу, что другой человек на его месте гордился бы тем, что у него такая целеустремленная дочь, и во всем шел бы ей навстречу. К тому же, заявила миссис Перкинс, ее сводят с ума эти поездки в Эджвуд со случайными попутчиками, надо нанять для Эммы Джейн мальчика-возницу. И вообще, если девочка так рвется к образованию, то грех ей в этом отказывать.

Мистер Перкинс несколько дней пребывал в удрученном состоянии, что не могло не повлиять на его характер, сон и аппетит. В конце концов, ему пришлось склонить голову перед неизбежным. И вот

Она взвилась, покинув клетку, И мчится в милую беседку.

Эмму Джейн не запугали мучительные испытания, с которыми ей пришлось столкнуться в «садах уорехамских академий». Лишь по двум предметам она выдержала экзамены успешно. Однако бодро пошла с пятью хвостами на подготовительное отделение в полной уверенности, что непреодолимых трудностей нет. Младшая Перкинс не обольщалась в отношении своих способностей и во всеуслышание называла себя «тупицей».

Что говорить! Умение быстро считать — вот единственное, чем Эмма Джейн удивляла учителей. Других дарований за ней не признавали. Но дар верности, преданности, самоотверженной любви — быть может, эти таланты куда более редки, тем умение решать головоломные задачи или запросто овладевать чужими языками.

Уорехам был приятным городком с широкой главной улицей, обсаженной кленами и вязами. Здесь были аптека, кузнец, водопроводчик, несколько разных магазинов, две церкви и много доходных домов. Но своей славой Уорехам был обязан двум учебным заведениям. В сущности, они мало чем отличались от других подобных колледжей. Дело все в том, кто стоит во главе учебного заведения — заинтересованный, энергичный человек или же просто чиновник. Сюда съезжались мальчики и девочки из разных концов округа и штата. И все они отличались по возрасту, положению в обществе и степени состоятельности родителей. Особенной строгости в колледже не наблюдалось — можно было безнаказанно шалить и слегка дерзить старшим. Однако следует заметить, что особенных шалунов и грубиянов среди школьников Уорехама не встречалось. Правда, многие умело пользовались преимуществом совместного обучения, и на третьем или четвертом курсе уже ходили парочками. Начиналось с того, что представители сильного пола предлагали ученицам поднести сумки и дорогой присматривались к тем из них, которые склонны были к кокетству или обнаруживали раннюю зрелость. Среди таких девочек выделялась Хильда Мезерв. Поначалу она дружила с Ребеккой и Эммой Джейн, но по прошествии времени отдалилась от них. Она была необычайно хорошенькая: каштановые с рыжиной волосы и едва заметные веснушки, про которые она любила поговорить, потому что юноши, пытаясь их разглядеть, непременно замечали ее фарфоровый цвет лица и загнутые ресницы. Веселые, озорные глаза и слишком зрелые для ее возраста формы многих приводили в восторг.

В Риверборо с кавалерами было плоховато, и Хильда надеялась, что за четыре года в Уорехаме, если обстоятельства позволят, она «отведет душу». «Отвести душу» значило для нее то и дело менять своих обожателей, причем желательно на глазах у всех. Смех и оживленные разговоры сопровождались значительными взглядами и говорящими жестами. У нее вошло в обычай рассказывать о своих победах менее удачливым подругам, сокрушаясь о том, что она заставляет мальчиков страдать. Ведь она не виновата, у нее и в мыслях ничего такого не было, все само получилось. Понятно, что Ребекка и Эмма Джейн не склонны были таким образом «отводить душу», и в поездах по дороге в Риверборо или из Риверборо Хильда обычно сидела со своей «свитой» в одном конце вагона, а наши скромницы — в другом.

Среди поклонников Хильды попадались, безусловно, блестящие. Некто юный Монте-Кристо тратил каждую пятницу тридцать центов только ради того, чтобы проводить Хильду в Риверборо и вернуться назад. Но случалось, что всю дорогу компания грызла орехи и семечки, не произнося ни одного путного слова.

Ребекка вела себя так, как подобает девочке ее возраста. Она дружила с мальчиками — но не более того; замечала, что в их присутствии более выразительно читает стихи, чем в девичьей компании. Однако у нее были идеалы, и это удерживало ее от грубого и показного флирта. Ребекка еще не встретила юношу, который сумел бы всколыхнуть ее воображение. Если же говорить о романтических фантазиях, то их питали никак не школьные романы Хильды.

Среди учителей в Уорехаме самое глубокое влияние на Ребекку оказывала мисс Эмили Максвелл, которая преподавала английскую литературу и литературное творчество. Мисс Максвелл, племянница экс-губернатора штата Мэн и дочь одного из профессоров в Боудоне, была одной из самых замечательных личностей в Уорехаме. И все, кто, подобно Ребекке, «попал» в недолгое время ее преподавания, чувствовали себя счастливцами. Ребекке необходимо было как-то выразить свое отношение к мисс Максвелл. Ее сердце устремилось к молодой наставнице, как устремляется к цели стрела. Ребекка понимала огромное превосходство мисс Максвелл над всеми, кто окружал ее до сих пор, и испытывала к ней чувство почтительного поклонения.

Поговаривали о том, что мисс Максвелл пишет, имея в виду не какие-то читаемые в узком кругу эссе о Спенсере или еще о ком-то, а публикации в больших журналах и альманахах.

— Она тебе понравится. Она ведь пишет, — сказала Ребекке Хильда Мезерв в первое утро на молитве, когда преподавательский состав, являя собой внушительное зрелище, занимал места в первом ряду.

Точной информацией никто не располагал, но все же один мальчик видел своими глазами статью мисс Максвелл в одном известном иллюстрированном журнале. Ребекка смущалась в присутствии такой знаменитости, и в то же время она смотрела на Эмили Максвелл с обожанием. У большинства учеников просто иначе были устроены органы зрения, чтобы смотреть подобным образом на учителей. Мисс Максвелл то и дело ловила на себе взгляд черных глаз, горевших нетерпением. Когда она говорила что-то важное, то, инстинктивно ища одобрения, поворачивалась к ученице, сидевшей за второй партой у стены. Открытое, подвижное, выразительное лицо ее отражало те самые чувства, которые мисс Максвелл так стремилась возбудить в своих слушателях.

На занятие по литературному творчеству мисс Максвелл попросила всех новых учеников принести прошлогодние сочинения. Она хотела понять, с каким материалом ей предстоит иметь дело. Подошла очередь Ребекки. Девочка робко подошла к доске и проговорила:

— У меня сейчас нет с собой сочинения, мисс Максвелл. В пятницу я поеду домой и что-нибудь привезу. У меня там целая связка работ, на чердаке.

— Тетрадочки с красными и голубыми лентами? — слегка язвительно спросила мисс Максвелл.

— Нет, — Ребекка отрицательно покачала головой, — я сначала хотела завязывать их лентами, как делают у нас многие девочки. Но потом решила приклеить просто две тесемки. А к сочинению на тему «Одиночество» я нарочно приделала старые шнурки от ботинок, чтобы показать, какого я о нем низкого мнения.

— Одиночество? — вскинула брови мисс Максвелл. — Ты сама выбрала эту тему?

— Нет. Мисс Дирборн считает, что мы еще не доросли до того, чтобы самим выбирать тему.

— Какие же еще она предлагала вам темы?

— «Мечты у огня», «Воинское призвание», «Размышления о жизни П. Т. Барнума», «Погребенные города». Мне трудно припомнить все. Вообще, мои сочинения все плохие, я не хочу их вам показывать. Вот стихи у меня немного получше.

— Стихи! — воскликнула мисс Максвелл. — Мисс Дирборн требовала, чтобы вы умели писать стихи?

— Нет, я их писала еще на ферме. Могу их вам показать. Там немного.

Ребекка отыскала у себя записную книжку, куда записывала свои вдохновенные излияния, и отправилась к мисс Максвелл в надежде, что у них состоится разговор. Но ей открыл слуга. Ребекка отдала ему книжку и ушла разочарованная.

Через несколько дней она увидела на учительском столе свою черную записную книжку и поняла, что ей не миновать расправы. Когда мисс Максвелл предложила Ребекке остаться после уроков, ученица поняла, по какому поводу.

Б комнате было тихо. За окнами шелестела листва, порой красный лист ложился на пол — первый подарок осени. Мисс Максвелл вошла и села за парту рядом с Ребеккой.

— Ты считаешь, что они хороши? — спросила преподавательница, возвращая стихи.

— Не то чтобы хороши, — стала рассуждать Ребекка, — но дело в том, что мои старшие друзья, Перкинсы и Кобы, невероятно их расхваливают, и если послушать миссис Коб, то можно решить, что я какой-то будущий второй Лонгфелло. Конечно, я понимаю, что это не так.

Это простодушное признание окончательно убедило мисс Максвелл в том, что она имеет дело с одной из тех редких натур, которые способны принимать самую горькую правду и извлекать из нее пользу.

— Да, моя девочка, — улыбнулась мисс Максвелл, — в самом деле, твои друзья ошибаются, а ты права. Судя по тому, что я видела, твои стихи просто плохи.

— Я мечтала в душе о том, чтобы стать писательницей. Значит, мне надо оставить надежду? — спросила Ребекка с горечью, но в то же время радуясь, что она сумела проглотить горькую пилюлю без слез.

— Ну зачем же. Махнуть на себя рукой проще всего. То, что я прочла у тебя, в самом деле не имеет ничего общего с поэзией, но в некоторых отношениях свидетельствует о том, что автор — человек способный. Ты хорошо чувствуешь стихотворные размеры, стараешься не допускать плохих рифм. Словом, ты знаешь, что можно в стихах, а чего нельзя. Поэты называют все это «чувством формы». Когда ты повзрослеешь, обретешь опыт и тебе будет что сказать, думаю, ты сможешь писать по-настоящему хорошие стихи. Знания, образное мышление, жизненный опыт и смелое воображение — вот что нужно для поэзии. Первых трех составляющих у тебя нет или пока нет, но вот четвертая… Едва увидев тебя, я сразу поняла, что у тебя есть воображение.

— Ну, а просто так, для забавы, я могу писать стихи?

— Да, разумеется. Кто пишет стихи, тому легче дается и проза. Под прозой я пока подразумеваю ваше первое сочинение. Я хочу предложить всем новым ученикам написать сочинение в форме письма, чтобы там было описание нашего городка и каких-то школьных происшествий.

— А мне обязательно при этом быть собой?

— Что ты имеешь в виду?

— Что письмо Ребекки Рэндалл сестре Ханне на ферму «Солнечный ручей» или тете Джейн в кирпичный дом в Риверборо было бы также скучно и банально, как тысячи подобных писем. А если бы я представила, будто я совсем другая девочка и переписываюсь с человеком, который во всем меня понимает, то вышло бы гораздо интереснее.

— Что ж, это прекрасный замысел! — поддержала ее мисс Максвелл. — И кто же твой воображаемый корреспондент?

— Я бы написала письмо от лица наследницы, — мечтательно проговорила Ребекка. — Конечно, я никогда не видела живых наследниц, но знаю, что с ними всегда приключаются необычные истории. Почему-то они чаще всего бывают златокудрые. Моя наследница не должна быть завистливой и тщеславной, как сестры Золушки. Она должна быть великодушной и благородной. И пусть случится так, будто она оставила блестящий колледж в Бостоне и приехала учиться сюда, потому что здесь прошло детство ее отца. Он тогда был простым, бедным мальчиком, а потом преуспел. Теперь его нет в живых, но у наследницы есть опекун, самый лучший, самый добрый человек на свете. Правда, он уже немолод и бывает угрюмым и раздражительным, когда на него находит, но когда счастлив, он такой весельчак и забавник, и Эвелин с ним хорошо, и она нисколько его не боится. Да, наследницу назову Эвелин Эйберкромби, а опекуна — я не знаю… Пусть будет Адам Лэд.

— Ты знакома с мистером Лэдом? — удивленно спросила мисс Максвелл.

— Да, это мой самый лучший друг. А вы тоже его знаете?

— Да, он один из попечителей этой школы и часто нас посещает. Однако, если ты мне расскажешь все свое письмо, мне уже не так интересно будет его читать. А я хочу получить от тебя приятный сюрприз.

Мы уже знаем, как относилась Ребекка к мисс Максвелл. А о том, что думала учительница о своей ученице, явствует из письма, написанного несколько месяцев спустя.

УОРЕХАМ,

1 декабря

«Дорогой папа,

начну с того, что преподавательская работа, как ты знаешь, сама по себе не вызывает у меня энтузиазма. Устаешь день ото дня вколачивать знания в самодовольных посредственностей обоего пола. И чем они бестолковее, тем меньше признают критику. Если бы моим предметом была география или математика, я, по крайней мере, видела бы свои успехи. Но литература и творчество — здесь надо обращаться к интеллекту, духовному богатству, фантазии. И кажется, что открываешь раковину за раковиной, чтобы найти жемчужину, а она все не попадается. Но представь себе, что в этот раз я обрела жемчужину, причем я не прилагала никаких усилий — она сама мне явилась. Она смуглянка, но у ее атласной кожи удивительно красивый блеск. Ее зовут Ребекка, и что-то есть в ней, пожалуй, от той библейской праведницы, чье имя она носит. Судя по глазам и чертам лица, в ней, наверно, течет итальянская или испанская кровь. В общем-то, она никто. Люди мало что для нее сделали. Никакими преимуществами воспитания, богатства, знатного рода она не может похвастать. Но Госпожа Природа посадила ее к себе на колени и сказала:

Я собираюсь передать Тебе мое наследье, Тебя одну хочу назвать Моей прекрасной леди![3]

Какое чудо этот Вордсворт! Как он учит нас постигать возвышенность обыденных явлений жизни. А „жемчужина“, по существу, совсем его не знает. Когда я читала на занятиях „Люси“, она подпрыгивала за партой от восторга, я видела даже слезы на кончиках ее ресниц.

Милый папа! Ты, как никто, знаешь, сколь велико разочарование, когда любовно брошенные семена падают на каменистую почву, или в песок, или в воду, или (случается и такое) в грязную жижу. Понимаешь, что если чудом они и взойдут, то явятся чахлые, невзрачные ростки. А тут мягкая, благодатная почва, и понимаешь, что если Бог даст, то будут и пышная листва, и красивое цветение, и сладкие плоды. Ты, наверно, скажешь, что мои упования наивны, поспешны. Да, педагог из меня, к сожалению, вышел плохой. Именно как педагог я никуда не гожусь.

„Жемчужина“ пишет короткие стихи — вирши, как она их называет. Пока это лишь пробы пера, но то и дело какая-то строчка, какая-то мысль или образ показывают, что она, сама того не сознавая, уже владеет тайной… До свидания. В какую-нибудь из пятниц я хочу привезти к нам Ребекку, чтобы вы с мамой познакомились с ней.

Любящая тебя Эмили.»

Глава XXII. Клевер и георгины

— Добрый день, девчонки! — выпалила Хильда Мезерв, влетая в комнату. — Оторвитесь хоть на две минуты от уроков, покажите, как вы устроились… Взгляните, какие я купила перчатки в здешнем магазине. Я решила, что с этой зимы больше не буду надевать варежки — это уж слишком по-деревенски. Вы, первогодки, еще можете не придавать значения таким вещам, а я просто сама не своя, когда чувствую, что у меня не все как надо в одежде… Но до чего же у вас уютно! У меня просто нет слов. Вы единственные, у кого тут так хорошо. Не понимаю, в чем тут дело: то ли из-за штор до пола, то ли из-за этой прелестной ширмы, то ли из-за Ребеккиной лампы здесь так уютно. Вы вполне могли бы на время отъезда сдавать свою комнату преподавателям.

Мне тоже хочется обустроиться, но я у себя, по существу, не бываю. А утром столько времени трачу на то, чтобы привести себя в порядок, что иногда, признаться, и постель не успеваю заправить. Но, с другой стороны, что мне моя комната? Кроме девчонок, все равно никто туда не заходит. Вот когда окончу школу, тогда у меня дома будет просто королевское убранство. Я сейчас занимаюсь живописью. И подумываю о том, чтобы купить светящиеся краски и расписать стены в комнате. У меня будет просто шик — занавески, скатерти, салфетки, диванные подушки. Потом я попрошу маму устроить мне камин, чтобы можно было вечерами собирать гостей.

Слушайте, я просушу чулки у вас на печке? Ненавижу носить боты, разве уж только в непролазную грязь. В ботах нога такая уродливая. Мои ботинки на французском каблуке так всем понравились, и как я могу теперь появиться в ботах? Ведь мальчики прежде всего смотрят на наши ножки. Однажды Элмер Вебстер шел к доске и нечаянно наступил мне на ногу. И вот после урока он подошел извиниться и заметил, что его нельзя слишком винить, потому что у меня такие маленькие ножки — их и не увидишь. Все-таки он умеет быть галантным. На самом деле у меня второй размер, но эти французские ботинки очень скрадывают стопу, и к тому же выделяется высокий подъем. Мне сначала показалось, что они даже портят форму, но все считают, что это потрясающе красиво. Ну-ка, поставьте ваши ножки рядом с моей. Не для сравнения, а так, для смеха.

— Мне главное, чтобы обувь была удобная. А сейчас, мне надо мерить стороны треугольников, а не высоту подъемов, — сухо отозвалась Ребекка. — С тех пор как у тебя появились эти ботинки, ты все время вытягиваешь ноги в проход, поэтому немудрено, что Элмер наступил.

— Да, может, я слишком много думала тогда про эти ботинки, в них было очень удобно… Ну, расскажите, какие новости?

— Ты имеешь в виду рождественские подарки? — спросила Эмма Джейн. — Миссис Коб подарила мне игольницу, кузина Мэри из Северного Риверборо — коврик, Ливинг и Дик сплели вдвоем корзинку. На письменный стол и наволочки для подушек мы сами скопили деньги. А ширму мне подарил мистер Лэд.

— Вам повезло, что вы его встретили. Мне тоже хотелось бы кого-нибудь повстречать. Ширма — это чтобы кроватей не было видно, да? Я тоже всегда считала, что кровати лишают комнату стиля, особенно когда они плохо заправлены. Но у вас, между прочим, есть в комнате альков, больше ни у кого здесь нет алькова. Надо же! Новенькие — и получили самую лучшую комнату.

— Это вышло случайно, — стала объяснять Эмма Джейн. — Рут Барри взяла отпуск из-за смерти отца, и мисс Максвелл предложила нам пока занять ее комнату.

— Великая и неповторимая Макс стала в этом году еще холоднее и надменнее, — заявила Хильда. — Прежде я старалась во всем ей уступать, а теперь решила рукой махнуть. Она лишена чувства справедливости: добра только к своим любимчикам, а остальные существуют лишь для того, чтобы упражняться на них в злословии. И все время она встревает в чужие дела. Сегодня я чуть было не сказала ей прямо в лицо, что ее дело — учить меня языку и литературе, а не хорошим манерам.

— Послушай, прекрати говорить при мне о мисс Максвелл в таком тоне! — не выдержала Ребекка. — Ты должна понимать, что я при этом чувствую.

— Понимаю, как же… Только не возьму в толк, как ты ее терпишь.

— Я не просто терплю — я люблю ее! Когда солнце слишком печет или дует ледяной ветер, я всегда думаю о том, как бы защитить ее от зноя или непогоды. Мне нравится, как она поднимается на мраморный помост в классе и садится на свой бархатный стул перед золотым столиком.

— Пусть она себе сидит за своим золотым столиком. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— А разве у вас сейчас нет занятий? — спросила у Хильды Эмма Джейн, предчувствуя назревающую ссору.

— Да, но дело в том, что я вчера потеряла учебник по латинской грамматике. Я его оставила в холле после того, как у нас произошла очередная сцена с Гербертом Даном. Я с ним всю неделю не разговаривала, а потом взяла да и вернула значок, который он мне подарил. Он был просто в бешенстве. Я вышла из холла, а когда вернулась, то учебника не было. Сейчас пойду к галантерейщику, а потом зайду к директору школы узнать, не принес ли кто мою латынь. По этому случаю я решила приодеться.

На Хильде было шерстяное платье, перекрашенное из серого в ярко-синий цвет. На свой жакет Хильда нашила три ряда белой тесьмы и крупные белые перламутровые пуговицы — чтобы «придать шику». Серую шляпку она украсила большим белым пером и тончайшей вуалеткой с крупными черными мушками, которые подчеркивали цвет ее кожи. Правда, Ребекка обратила внимание на то, что прекрасные рыжие волосы Хильды, собранные в узел, спереди несколько поредели и потускнели от слишком частого употребления горячих щипцов.

Когда Хильда распахнула жакет, девочки увидели на подкладке миниатюрный американский флаг, эмблему местного клуба любителей гребного спорта и еще разные значки всяких клубов и обществ. Эти декорации должны были свидетельствовать о ее популярности — так великосветские красавицы украшают стены своей спальни котильонными сувенирами.

Потом она принялась терзать, закалывать и перекалывать свою вуалетку, красиво играя пальцами. Ей хотелось, чтобы девочки спросили, чье кольцо с недавних пор украшает ее руку. Но эти норовистые лошадки, хоть и бросали на кольцо любопытные взгляды, не спешили обратиться к ней с вопросом. Со своим плюмажем, вуалеткой и всеми ужимками Хидьда весьма напоминала одного из персонажей известного стихотворения Вордсворта:

Для радужного какаду Важней всего, увы, Быть на слуху, и на виду, И на устах молвы.[4]

— Мистер Моррисон говорит, что грамматику вернут, а пока он даст мне другую. Конечно, он недоволен. У него в кабинете был изумительно элегантный мужчина. Я прежде никогда его не видела. Я с надеждой подумала, что это наш новый учитель, но надежды оказались напрасными. Он не очень молод. В отцы нам не годится, но и для брата староват. Однако хорош, как парадные портреты, и одет безукоризненно. Пока я была в комнате, он не сводил с меня глаз. Меня это так смущало, что я все время отвечала невпопад на вопросы мистера Моррисона.

— Тебе надо научиться носить маску, чтобы в любом обществе чувствовать себя уверенно, — сказала Ребекка, подражая интонациям Хильды. — И что же, этот джентльмен согласился пожертвовать для тебя своим школьным значком? Или он так давно окончил школу, что значок ему все равно не нужен? А признайся по секрету: он не попросил у тебя прядь волос, чтобы носить под крышкой своих часов?

Все это говорилось весело и со смехом, однако Хильда не могла понять, показывает ли Ребекка свое остроумие или просто ревнует. Скорее всего, решила Хильда, это именно ревность — обычное чувство девочек, обделенных вниманием.

— Что еще про него сказать? Особенных украшений у него нет — только в галстуке булавка с камеей, а на пальце роскошное кольцо — оно как будто обвивает палец… Ой, девчонки, уже звонок. Мне пора бежать. До чего же быстро летит время!

Последние описания Хильды Ребекка выслушала с вниманием. Ей вспомнилось, что именно такое необычное кольцо носил единственный (если не считать мисс Максвелл) человек, покоривший ее воображение, — господин Аладдин. В глазах Ребекки и Эммы Джейн он был неким романтическим героем, они восторгались им как человеком и мужчиной, а кроме того, испытывали к нему огромную благодарность за те прекрасные подарки, которые он им преподносил. Со дня их первой встречи он всякий раз на Рождество напоминал о себе каким-нибудь подарком, выбранным с редкостным вкусом и предусмотрительностью. Эмма Джейн видела его лишь дважды, Ребекка немного чаще, потому что он несколько раз наведывался в кирпичный дом. И она сумела составить о нем некоторое представление. Письма, записки, благодарственные открытки от имени их обеих всегда писала Ребекка, Эмма Джейн очень переживала по этому поводу, хотя и понимала, что ей во многом далеко до подруги. Однажды господин Аладдин написал Ребекке из Бостона. Он спрашивал, что нового в Риверборо, и она с детской непосредственностью описала ему местные пересуды и события, приложив еще к этому свои стихотворные пробы, которые он читал и перечитывал с каким-то тайным восторгом. Если незнакомец, про которого рассказывала Хильда, не кто иной, как господин Аладдин, то почему он не зайдет к ним? Они с Эммой Джейн так рады были бы показать ему свою красивую комнату, где повсюду его подарки.

Когда девочки устроились в Уорехаме на полный пансион, у них началась по-настоящему радостная жизнь. Ребекке верилось, что предстоящая зима будет спокойной и плодотворной. Они жили в комнате вдвоем с Эммой Джейн и сообща пользовались всем, что привезли из дома. Им в самом деле удалось создать вокруг себя красоту и уют: круглый стол был покрыт красной скатертью, прекрасно гармонирующей с гарнитуром кленовой мебели. Как правило, Ребекке принадлежали идеи, а Эмме Джейн — материал и исполнение. Метод разделения труда в данном случае весьма себя оправдывал. Дедушка Эммы Джейн был владельцем магазина и после своей смерти оставил дочери и внучке много всякой всячины. Патоки, уксуса, керосина — всего этого хватило им на пять лет. Мансарда Перкинсов была завалена отрезами полосатой и клетчатой ткани, различными полотнами и рекламными проспектами всяческих фирм. Ребекка упросила миссис Перкинс сшить гардины и ламбрекены из небеленого муслина, которые она оторочила красной атласной лентой. Затем она подобрала две одинаковые скатерти — у каждой из девочек было свое рабочее место. Ребекке после многих уговоров удалось увезти из дому свою чудесную настольную лампу, которая могла бы служить украшением любого жилища. А когда к этому прибавились еще новые подарки господина Аладдина — японская ширма для Эммы Джейн и полочка с томиками стихов английских поэтов для Ребекки — то подруги почувствовали себя, по их собственному признанию, настоящими взрослыми дамами.

Хильда посетила их в пятницу. Пятницы были для Ребекки особенными днями. С трех до половины пятого она была свободна и могла осуществить то, в ожидании чего жила целую неделю. По заснеженной тропинке она шла через сосновый лес, начинавшийся сразу за школой, и выходила на тихую улочку. Там, в большом белом доме, жила мисс Максвелл. На стук открывала служанка. Ребекка снимала шляпку и пальто, вешала их в прихожей, а боты и зонтик аккуратно ставила в уголок, и вот перед ней открывались райские врата.

Стены гостиной были заняты рядами книжных полок, Ребекка могла выбирать книги по своему желанию и читать, сидя у камина. Мисс Максвелл возвращалась с урока, и они могли еще полчаса побеседовать. А после этого она забегала за Эммой Джейн и они торопились на станцию к поезду, чтобы уехать на выходные дни в Риверборо.

В субботу и воскресенье Ребекка стирала, гладила, чинила одежду, потом повторяла уроки, чтобы быть во всеоружии перед началом новой недели.

В эту пятницу, войдя в гостиную мисс Максвелл, Ребекка сначала окунулась лицом в листья герани, надышалась любимым ароматом, потом взяла с полки «Ромолу»[5] и, удовлетворенно вздохнув, устроилась с книгой возле окна. То и дело посматривала на часы, памятуя об одной из прошлых пятниц, когда, зачитавшись «Копперфилдом», она совершенно забыла о поезде и о доме. Эмма Джейн не захотела ехать одна и прибежала за ней к мисс Максвелл. Уезжать им пришлось вечерним поездом дальнего следования, который делал остановку в трех милях от Риверборо. Дома они были лишь за полночь, а перед тем пришлось совершить героический переход через сугробы.

Оторвавшись в какой-то момент от «Ромолы», Ребекка посмотрела в окно и увидела, что со стороны леса к дому приближаются две фигуры — мужская и женская. По рыжим волосам, собранным сзади в узел, и кокетливой вуалетке Ребекка сразу поняла, кто была особа женского пола. Но того, кто ее сопровождал, она узнала чуть позже. Это был господин Аладдин. Хильда изящно приподнимала подол, осторожно ступая на своих высоких каблуках, они прошли под самым окном, и Ребекка видела, как под черно-белой вуалеткой пылали щеки и светились глаза.

Отпрянув от окна, чтобы ее не заметили, Ребекка перебежала по ковру в дальний конец комнаты и упала в мягкое кресло перед камином. Ей казалось, что сердце ее не выдержит той правды, которая открылась сейчас. Видимо, ее дружба с мистером Аладдином кончилась. Его другом будет отныне Хильда — яркая, остроумная, легкая, беззастенчивая, за которой любому мужчине приятно поухаживать.

До сих пор Ребекка соглашалась «делить» господина Аладдина только с Эммой Джейн, бессознательно чувствуя, что Лэд рассматривает ее подругу как лицо второстепенное. Да, но кто такая она сама, чтобы прочить себя на главную роль?

Внезапно дверь приоткрылась и из прихожей донесся знакомый голос:

— Мисс Максвелл сказала, что Ребекка Ровена Рэндалл находится здесь.

Не помня себя от радости, Ребекка метнулась ему навстречу.

— Господин Аладдин! Я уже знала, что вы приехали в Уорехам, и так боялась, что у вас не будет времени к нам заглянуть.

— К нам? Что значит — к нам? Неужели тетушки приехали в гости?.. Ах, да, ты имеешь в виду богатую дочку кузнеца, чье имя я никак не могу запомнить. Она тоже здесь учится?

— Да, мы с Эммой Джейн соседки по комнате, — отвечала Ребекка, и ей вдруг подумалось, что если он забыл имя Эммы Джейн, то скоро забудет и ее имя.

Но свет за окнами делался мягче, в камине весело потрескивали дрова, они переговорили о многом, и Ребекка успокоилась, понимая, что Лэд по-прежнему испытывает к ней дружескую привязанность.

Адам уже несколько месяцев не виделся с Ребеккой, ему было интересно взглянуть на школьные дела ее глазами. От мистера Моррисона он уже слышал про ее успехи.

— Ну, маленькая мисс Ребекка, — сказал он, когда выспросил все подробности. — Мне пора собираться в Портленд. Там завтра встреча директоров железной дороги. Обычно по дороге в Портленд я всегда заглядываю в школу — поинтересоваться, чем могу помочь, советом ли, деньгами…

— Мне странно, что вы наш финансовый учредитель. С вами это как-то не вяжется, — улыбнулась Ребекка.

— Ты маленькая умница, и я с тобой совершенно согласен, что эта роль не для меня. Я возложил на себя попечительские обязанности в память о моей бедной матушке, которая провела здесь свои последние счастливые дни.

— Как же это было давно!

— Давно? Взгляни на меня. Мне всего тридцать два года, хотя у меня много седых волос. Мама окончила эту школу, а ровно через месяц вышла замуж. Потом родился я. А когда мне было десять лет, мамы не стало. Двадцать лет прошло. Да, ты права, это было давно. Хочешь, я покажу тебе, какая она была?

Ребекка осторожно открыла протянутую ей кожаную папку и достала портрет юной женщины, свежей, как розовая маргаритка. В ее взгляде и выражении лица было столько простодушия и доверчивости, что Ребекка почувствовала себя старше ее. Ей хотелось прижать незнакомку к себе, оградить, успокоить.

— Какая чудесная! Это цветок, а не женщина! — воскликнула Ребекка.

— Если бы ты знала, какие бури был вынужден вынести этот цветок, — с грустью проговорил Адам. — Но самой жестокой бури она не вынесла — стебель надломился, венчик припал к земле. А я был просто глупый ребенок и ничего еще не понимал. И никого не было рядом, чтобы оградить ее от бед. Теперь, когда у меня есть и деньги, и власть, и успех, сколько я мог бы для нее сделать! Но все это пришло слишком поздно. Она умерла в отсутствии заботы, ласки, любви, защиты, и мне никогда этого не забыть. Все мое богатство — зачем оно, если я не могу разделить его с ней!

Перед Ребеккой был другой господин Аладдин. Ее сердце наполнили сочувствие и понимание. Вот почему у него были такие печальные глаза — даже тогда, когда он весело смеялся и шутил!

— Я рада, что теперь это знаю, — сказала она, — я рада, что увидела эту шляпку из белого муслина, с ленточками, завязанными под подбородком, эти золотистые волосы и голубые, как небо, глаза. Отчего она не могла быть счастлива? Как бы мне хотелось, чтобы она выжила, выстояла и увидела, что вы стали сильным, хорошим человеком. Моя мама всегда невеселая, занятая, загнанная, но иной раз она посмотрит на Джона и скажет: «Он стоит всего». И ваша мама сказала бы то же самое, глядя на вас. А может быть, она и говорит это там, на небесах.

— Ты — моя маленькая утешительница! — проговорил Адам, поднимаясь с места.

Ребекка тоже встала. У нее на ресницах дрожали слезы, и Адам увидел в ней что-то иное, невиданное прежде.

— До свидания, — сказал он, пожимая ее тонкую смуглую руку. «Белоснежно-розовая» очень повзрослела. Если бы другая девочка вот так же ночами жгла масло, чтобы пройти курс четырех лет за три, у нее бы, наверно, ввалились глаза и личико стало бледное, серое. А Ребекка все так же ясноглаза и румяна. Ее длинные косы сзади положены одна на другую, как римская цифра пять, а спереди уложены как венец. — Смотри-ка, ты уже достаешь мне до плеча. Только больше не надо расти. А то мне некого будет назвать моей маленькой утешительницей. Господин Аладдин не любит длинноногих девиц в дорогих платьях с длинными шлейфами. Они либо скучны, либо просто пугают его.

— О, господин Аладдин! — воскликнула Ребекка, не в силах более сдерживаться. — Мне нет еще пятнадцати лет. Меня только через три года по праву можно будет назвать юной леди. Я могу измениться, но прошу вас: не лишайте меня своей дружбы.

— Никогда, Ребекка. Я обещаю тебе это!

Некоторое время он молчал, а потом неожиданно спросил:

— Тут есть одна девочка с красивыми рыжими волосами, такая, я бы сказал, столичная штучка. Мы с ней вместе поднимались в гору. Ты представляешь, о ком я говорю?

— Наверно, это Хильда Мезерв. Но только она из Риверборо.

Адам взял Ребекку за подбородок и заглянул ей в глаза. Они были все такими же ясными, нежными, детски-простодушными, как тогда, в день их первой встречи. И тут же он вспомнил другие глаза, смотревшие с вызывающим кокетством из-под полуопущенных ресниц, метавшие в него из-под сводов стрельчатых бровей стрелы и молнии, — и он сказал почти строго:

— Не бери с нее пример. Цветы клевера, выросшие у Солнечного ручья, не должны быть в одном букете с яркими, кричащими георгинами. Клевер должен беречь свой тонкий, неуловимый запах и не смешиваться ни с какими другими цветами.

Глава XXIII. В кирпичном доме неладно

Прошел год с тех пор, как Ребекка приехала учиться в Уорехам. С каждым днем она узнавала все больше и больше; она отвоевывала у неведомого все новые и новые области. Во время летних каникул ей пришлось много заниматься, чтобы летом сдать часть экзаменов, что давало ей возможность (в случае если она выдержит такую нагрузку и в дальнейшем) пройти четырехгодичный курс за три года.

Выдающихся успехов она не добилась — это было бы и невозможно при той занятости, которую упорная ученица сама для себя выговорила; но все же по большинству обязательных дисциплин Ребекка успевала очень хорошо, а в некоторых, особенно любимых ею предметах, показывала по меркам этого учебного заведения просто блестящие знания.

По всему складу Ребекке не дано было стать отличницей, в области математики и естественных наук десяток девочек, не говоря уже о мальчиках, опережали ее. И тем не менее по прошествии месяцев она, сама не понимая каким образом, оказалась самой заметной фигурой в колледже. Когда знание фактического материала не давало ей возможности исчерпывающе ответить на тот или иной вопрос, способная ученица умела выстроить свою оригинальную теорию. Теория могла быть даже и ошибочной, но единственной в своем роде и порой весьма занимательной. Ее познания во французском и латыни были чуть выше средних, однако, когда она делала переводы, ее легкость в подборе слов и умение проникнуться духом чужого текста приводили в восторг учителей и порой вызывали завистливые чувства у соперниц.

— В чем-то она еще просто невежественна, — говорила мисс Максвелл Адаму Лэду, — но она на редкость смышленая и находчивая. А есть ученицы, битком набитые разными сведениями и при этом тупые, как бараны.

На первом курсе способности Ребекки отмечали лишь немногие. В это время она тратила много сил, приноравливаясь к новому положению. Юная ученица принадлежала к числу самых бедных девочек в школе; у нее не было нарядов, чтобы привлечь к себе внимание, никто не приезжал ее проведать, и в городе она пока не обзавелась знакомыми. Ввиду своей исключительной занятости Ребекка не могла водить компанию с другими девочками, но ей хватало того интересного и веселого, что несла в себе жизнь в колледже как таковая.

Как реки входят в свои берега, так по весне следующего года и Ребекка сумела добиться в Уорехаме столь же заметного положения, какое было у нее в Риверборо. Тайным голосованием ее избрали редактором того самого печатного издания, о котором она когда-то с придыханием рассказывала мистеру и миссис Коб. До нее еще ни одна девочка не занимала эту должность, и Кобы, получая номера с ее именем на первой странице, преисполнялись чувством гордости.

— За нее всегда проголосует большинство, — заявила Хильда Мезерв, когда обсуждалось неожиданное избрание Ребекки. — Потому что, знает или не знает предмет, она умеет создать впечатление, будто все знает. Умеет она или нет вести дела, вид у нее всегда одинаково самоуверенный. Мне даже иногда хотелось быть такой же яркой брюнеткой и так же уметь заставлять людей поверить в себя, как Ребекка Рэндалл. Одна только беда: хотя мальчишки говорят о ее привлекательности, успехом у них она не пользуется.

В самом деле, для своих пятнадцати с половиной лет Ребекка была на редкость безразлична к тому, нравится она или нет противоположному полу. Каждому при первом же взгляде на нее было ясно, что в недалеком будущем она станет очень привлекательной юной женщиной, но до поры до времени эта сторона ее жизни оставалась в тени. Человеческое существо в разные моменты своей жизни способно проявлять лишь определенную долю активности, удовлетворяя только самые важные свои нужды, самые настоятельные потребности, самые главные стремления. А Ребекку обуревали в эту пору опасения и тревоги, потому что в кирпичном доме дела шли неважно, да и на ферме они оставляли желать лучшего. Кроме того, что девушка много занималась, она еще с горечью размышляла над жизненными неурядицами.

Осенью и зимой этого года тетя Миранда, как казалось Ребекке, стала еще более придирчивой и несправедливой по отношению к ней, чем в первые годы ее жизни в кирпичном доме. Однажды в воскресенье, поднявшись на второй этаж, Ребекка разразилась рыданиями.

— Тетя Джейн, я поняла, что она никогда не перестанет ко мне придираться. Она заявила, что я за всю жизнь не выдавлю из себя наследия Рэндаллов. Но я ведь и не хочу выдавливать, потому что мы такие, какими нас сделала природа.

Джейн, до сих пор избегавшая откровенных разговоров с Ребеккой, поняла, что молчать больше нельзя.

— Ты должна проявить терпение, — сказала она, промокнув платком глаза сначала себе, а потом Ребекке. — Я ничего тебе не говорила, потому что тебе и так тяжело с твоими занятиями, но дела тети Миранды плохи. Месяц назад, в понедельник утром, у нее случилось что-то наподобие удара. Это быстро прошло, но доктор все-таки считает это началом конца. Она сама убеждена, что это так, и от этого происходят ее раздражительность и недовольство всем окружающим. Есть еще и другие неприятности, о которых она велела пока тебе не говорить, но знай, Ребекка, что если сейчас ты не проявишь к ней доброты, потом ты очень будешь об этом сожалеть.

Лицо Ребекки больше не выражало гнева. Она перестала плакать и раскаянно проговорила:

— Милая моя, бедная! Я теперь не стану обижаться, если она меня в чем-то укорит. Она попросила поджарить ей хлеб, а я забыла. Какая я дурная, господи! Но вы не расстраивайтесь, тетя Джейн. Может быть, на самом деле все не так плохо, как вам кажется.

Вскоре она принесла тете Миранде вымоченный в молоке и поджаренный хлеб, положив его в большую китайскую миску с золотой каемкой, которую водрузила на поднос с крахмальной салфеткой. Рядом с миской она поставила солонку и положила веточку герани.

— Ну вот, тетя Миранда, — весело сказала Ребекка, — я постаралась приготовить хлебцы по рецепту Сойеров, а не Рэндаллов.

— Иногда тебе удается мне угодить, — улыбнулась тетя. — Хлебцы в самом деле у тебя вышли вкусные, только зачем было ломать мой чудесный цветок?

— По-моему, вы не совсем правы, тетя, — стала рассуждать Ребекка. — Эта герань любит вас и мечтает чем-то вас порадовать в какой-нибудь из вечеров. Я однажды утром видела, как она плачет.

Таинственные неприятности, о которых умолчала тетя Джейн, заключались в том, что сестры Сойер совершенно разорились. Их небольшое состояние в двадцать пять тысяч долларов было вложено в дело одного из друзей их покойного отца и приносило тысячу долларов ежегодного дохода. Пять лет назад этот друг тоже умер, тогда вести дела взялся его сын. Вначале все шло по-прежнему, но вдруг пришло письмо, в котором сообщалось о банкротстве фирмы и о том, что деньги Сойеров сгорели, как и все остальные вклады.

Конечно, потеря тысячи долларов годового дохода — весьма крупная неприятность. Сестры вынуждены были поступиться относительным комфортом и экономить буквально на всем. Но главное то, что удар настиг их в самое неподходящее время. Учебу Ребекки, пансион в Уорехаме нужно было оплачивать. Пусть немного, но все же платить.

— Мы сможем ее доучить? Неужели нам придется отказаться и объяснить ей, почему? — в слезах пытала Миранду младшая сестра.

— Ну уж нет. Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — в обычном своем мрачном тоне отвечала Миранда. — Мы взяли ее из дому, мы клятвенно обещали Аурелии выучить ее на кого-то. Кто же мы будем, если нарушим клятву? Годы пройдут, Аурелия состарится, и на кого ей еще полагаться, как не на Ребекку? У Ханны все мысли теперь о ненаглядном муженьке, а мать — с глаз долой, из сердца вон. Джон не желает фермерствовать, ему, видите ли, надо быть доктором. Как же, нынче никто не хочет сходить в гроб без сопровождения красивого молодого доктора! Нет, Джейн, теперь все наши прихоти побоку, только бы нам успеть в главном, и ты знаешь, что для нас главное! Как мы можем поступиться своими принципами?

«Поступиться своими принципами» — это значило, с точки зрения честных обитательниц Новой Англии, совершить грех, не многим уступающий по степени тяжести поджогу, грабежу и убийству. И хотя в этой своей принципиальности американки подчас заходят весьма далеко (как в нашем случае, когда две шестидесятилетние женщины вытягивали последние капли из своих запасов, лишь бы только не изменить данному слову), все же, с общественной точки зрения, принципиальность эта не зло, а благо.

Ребекка ничего не знала о денежных затруднениях своих тетушек, но ей все чаще бросалось в глаза, что они на всем экономят, от всего урезывают, во всем себе отказывают. Мяса и рыбы покупали с каждым днем все меньше. Прежде хозяйки два дня в неделю целиком посвящали стирке, уборке и починке, а теперь этот хороший обычай был предан забвению. Зато много времени уделялось чистке и отделке старомодных шляп, приготовленных уже на выброс. Прекратились регулярные поездки на церковные службы и в Портленд. Экономия во всем дошла до самого крайнего предела. Да, угрюмость и неуступчивость Миранды уничтожили в ней последние признаки женственности, зато она ни разу она не позволила себе сказать в лицо Ребекке, что та ее обременяет. Так что Ребекка разделяла домашнее горе лишь в том отношении, что ей приходилось донашивать старые платья, шляпы и жакеты, не питая никаких надежд на обновление своего гардероба.

На Солнечном ручье тоже весь год неприятности сменяли одна другую, как на страницах длинного романа с продолжениями. Картошки накопали совсем мало, на ветках висело по два яблока — лето выдалось неурожайное. Аурелия страдала приступами головокружения, а Марк сломал ключицу. У него это был уже четвертый перелом, и Миранда мрачно пошутила, что благодаря Марку она узнала все кости в человеческом скелете. Залог, подобно вампиру, высасывал все соки из рэндалловской фермы, и впервые за четырнадцать лет за семьей был записан невыплаченный долг — пятьдесят восемь долларов.

Единственным светлым пятном среди беспросветного мрака явилось обручение Ханны с Уиллом Мелвиллом. Земли этого молодого фермера примыкали к владениям Рэндаллов, он был один на белом свете и сам себе хозяин. Ханна была так поглощена приготовлениями к свадьбе, что уже не вникала, как прежде, в тревоги матери. Она принадлежала к тем натурам, которые проявляют благородство, пока существуют препятствия, а когда все идет благополучно, они портятся и вырождаются. Ханна приехала на неделю погостить в кирпичный дом, и Миранда, делясь своими впечатлениями с Джейн, сказала, что девица показалась ей черствой, скрытной и очень себе на уме. «Она вся в Сьюзен Рэндалл, просто вылитая Сьюзен, — язвительным тоном говорила Миранда. — Все ее мечты теперь о Темперансе. Если кто-то освободит Аурелию от бремени, то не она и не мистер Мелвилл, а Ребекка или мы, грешные».

Глава XXIV. Аладдин трет лампу

— Вашему материалу под названием «Дикие цветы Уорехама» дана положительная оценка, мисс Перкинс, и он будет вскоре опубликован в «Кормчем», — выпалила Ребекка, врываясь в комнату, где Эмма Джейн занималась рукоделием. — Я собиралась на чай к мисс Максвелл, но решила прийти домой, чтобы тебе сообщить.

— Ты шутишь, Бекки! — дрогнувшим голосом произнесла Эмма Джейн, поднимая голову от своей работы.

— Нисколько. Главный редактор ознакомился со статьей и нашел ее весьма поучительной. Она появится в ближайшем номере.

— Это не в том ли самом, где твое стихотворение про золотые ворота, которые закроются за нами, когда мы окончим колледж? — Эмма Джейн, затаив дыхание, ожидала ответа.

— Именно так, мисс Перкинс.

— Ребекка! — воскликнула Эмма Джейн, словно перед лицом грядущей трагедии, которую она не сможет пережить. — Я не знаю, как я это вынесу. Если со мной что-то случится, похорони этот номер «Кормчего» вместе со мной… Ах, если бы мне можно было поселиться вместе с тобой в каком-нибудь маленьком домике, когда мы вырастем, — я бы делала всю домашнюю работу, и готовила бы, и переписывала твои стихи и рассказы, и относила бы их на почту. И тебе ничего не надо было бы делать — только писать. Вот было бы здорово!

— Это в самом деле было бы чудесно, но я дала обещание Джону, что буду у него домоправительницей.

— Но он только через много лет сможет обзавестись собственным домом, ведь так?

— Нет! — печально вздохнула Ребекка, села к столу и опустила голову на руки. — Этого не будет, пока мы не погасим проклятые долги по залогу. Раньше нам, по крайней мере, удавалось перезаложить, а с этого года начинают набегать проценты.

Она придвинула к себе лист бумаги и долго что-то писала, то и дело исправляя и зачеркивая. Потом громко прочла:

«Ферма, ты скоро погасишь меня? — Спросил залог на прошлой неделе. — Я так устал!» — «А я не устала? — Ребекка Рэндалл тут закричала — Глаза бы мои на тебя не глядели!»

— Для тебя этот залог, как будто знакомый человек. А я не знаю, что такое залог! — вздохнула Эмма Джейн.

— Да это такой старый знакомый, что его в кромешной тьме узнаешь по звуку шагов! Погоди, я его приведу в школу и познакомлю со всеми вами. Некоторым это будет полезно… Когда в семье семеро или больше детей, лучше этого господина держать на пушечный выстрел от фермы.

Ребекку стало клонить ко сну, и, чтобы развлечься, она начала рисовать. Справа — полуразвалившийся домишко. Перед ним собралась вся семья — люди стоят и плачут. Залог имел обличье не то дьявола, не то великана-людоеда. Он вознес к небу красную пятерню с зажатым в ней топором. Эмме Джейн сразу вспомнился лесник, которого они с Ребеккой когда-то давно изображали по дороге в школу. Женское существо с растрепанными черными волосами устремлялось ему навстречу, пытаясь предотвратить удар. Ребекка, довольная рисунком, объяснила, что это она пыталась запечатлеть себя, хотя не уверена, удалось ли ей добиться сходства.

— Какой он страшный! — воскликнула Эмма Джейн. — Только он сморщенный и маленький.

— Просто это мелкий залог — всего на тысячу долларов. Вот у Джона один друг сделал залог на двенадцать тысяч.

— Так значит, ты не будешь домоправительницей, а станешь писательницей или редактором! — объявила Эмма Джейн, уже заранее принимая желаемое за действительное.

— Вначале надо окончить колледж, так я полагаю.

— А почему бы тебе не отправиться миссионером в Сирию? Барчи всегда готовы оказать тебе покровительство. А попечительский совет будет платить тебе хорошие деньги.

— У меня нет желания быть миссионером, — отвечала Ребекка. — Хвататься за первое попавшееся — это не по мне. А мистер Барч считает, что нельзя стать миссионером без призвания. Нет, я не чувствую в себе такого призвания. Что-то для кого-то сделать или мечту воплотить в жизнь — это пожалуйста. Но у меня нет желания уезжать от дома на тысячи миль и учить людей жить, при том, что сама я жить не умею. И не нужна я вовсе этим идолопоклонникам, Господь и без меня укажет им дорогу к свету.

— Едва ли они спасутся, если все христиане предпочтут сидеть по домам, как мы, — возразила Эмма Джейн.

— Однако Господь Бог вездесущ, и Он может без всяких посредников являть людям свои блага во всех концах Вселенной. Он знает: язычники живут в жарком климате, это делает их медлительными и ленивыми, и потом, обезьяны, тигры, змеи, всякие живописные деревья — все это отвлекает их внимание. К тому же у них нет книг, они не могут мыслить так, как того требует жизнь. Но все равно каким-то чудесным образом они когда-нибудь придут к Богу.

— А если они раньше умрут? — спросила Эмма Джейн.

— Тогда язычество не вменится им в грех. И их жизнь не будет считаться напрасной, — придумала Ребекка утешительную теологическую выкладку.

В те дни Адам Лэд иногда наведывался в Темперанс по делам, связанным со строительством новой ветки железной дороги. Заодно он хотел узнать, как решаются дела с фермой «Солнечный ручей». План строительства дороги пока находился в процессе обсуждения, высказывались разные мнения о том, как лучше соединить Темперанс и Пламвиль. В случае если железнодорожное полотно проложат через «Солнечный ручей», миссис Рэндалл будет выплачена компенсация. Если же ветка пройдет стороной, положение хозяев фермы никак не изменится, разве что земля, ввиду близости дороги, вырастет в цене.

В тот день, когда Адам вернулся из Темперанса в Уорехам, он долго гулял и разговаривал с Ребеккой. Ему показалось, что она сильно побледнела и осунулась, хотя держалась, как всегда, уверенно. На Ребекке было черное кашемировое платье, которое тетя Джейн переделала из своего старого наряда. Вы помните героиню романа, у которой ножка имела столь совершенную форму, что самые грубые башмаки не могли скрыть ее совершенства? Многим кажется, что это литературное преувеличение. Но то, что своеобычное, неповторимое очарование Ребекки не требовало никаких внешних украшений, — это не преувеличение, это правда. Пропорции ее тела, прекрасные кожа, глаза и волосы не нуждались ни в каких дополнительных «аксессуарах». Однако если бы над ее облачением и обличьем потрудился настоящий художник, то маленький мирок Уорехама, возможно, наградил бы ее титулом красавицы. Впрочем, над своими черными волосами она и сама работала, как художник. До недавнего времени Ребекка заплетала их в две косы, скрещивала косы на затылке, укладывала их надо лбом, а концы прятала под получившийся «венок». Но теперь она изменила прическу и стала носить длинные распущенные волосы, которые свободно спадали на спину, красиво переливаясь на солнце.

Адам Лэд бросил на Ребекку взгляд, заставивший ее смущенно закрыться рукой. Потом она заговорила:

— Я знаю, про что вы думаете, господин Аладдин. Что платье у меня стало на дюйм длиннее и причесываюсь я по-взрослому, не так, как в прошлом году. Ничего не поделаешь, мне пошел семнадцатый год. Я уже не «маленькая леди». Но вы обещали, что не перестанете со мной дружить, пока мои платья не начнут волочиться по земле. Вам не нравится, что я взрослею? Но почему бы тогда вам не начать молодеть? Мы когда-то повстречались в доме вашей тети, и это было так замечательно. Знаете, что я думала про вас в разные времена? Когда вы покупали мыло, мне казалось, что вы старый, как дедушка Сойер. Когда вы танцевали со мной в день поднятия флага, вы были молодой, как папа. А когда вы показывали мне портрет своей мамы, вы показались мне не старше, чем мой брат Джон, потому что я вас очень жалела.

— Ну, если все продолжит развиваться в столь стремительной прогрессии, то вы скоро почувствуете себя моей бабушкой, а мне бы этого не хотелось… Вы слишком усердно учитесь, мисс Ребекка Ровена.

— Да, приходится, — призналась она. — Но вы ведь знаете, что скоро каникулы.

— Да, и вы как следует отдохнете. Опять у вас появятся ямочки на щеках. Вам надо всячески поддерживать эти ямочки!

По лицу Ребекки пробежала тень, глаза затуманились.

— Не надо быть таким добрым, господин Аладдин. Я этого могу не вынести. У меня сейчас не то время, чтобы были ямочки! — и она побежала к воротам колледжа, махнув ему на прощанье рукой.

Занятый своими мыслями, Адам Лэд направился в контору директора школы. Он приехал в Уорехам, чтобы изложить свой план, который вынашивал несколько дней. Исполнялось пятнадцать лет со дня основания в Уорехаме двух учебных заведений, и Лэд собирался сказать мистеру Моррисону, что хочет не только подарить школьной библиотеке сто томов справочной литературы, но и намеревается по случаю праздника учредить премии за лучшие сочинения по английской литературе — предмету, наиболее для него интересному. Ему хотелось, чтобы мальчики и девочки старших классов написали на конкурс сочинения, для авторов двух лучших работ он бы приготовил премии. Что это будут за премии, он пока не решил, но одно знал точно: премии будут материальные — денежные или книжные.

По окончании разговора с директором он отправился к мисс Максвелл и, шагая по лесной тропинке, размышлял: «Розово-белоснежной нужна помощь. И если я не могу найти предлога, чтобы просто подарить ей деньги, то пусть бедняжка выиграет их в честном сражении. Как это приятно — тратить деньги с толком».

Поприветствовав хозяйку, Адам сразу же спросил:

— Мисс Максвелл, вас не тревожит, что у нашего друга Ребекки такой изможденный вид?

— Мне самой это не нравится. Я уже решила, что увезу ее отсюда на время. Обычно в весенние каникулы я отправляюсь на Юг. Добираюсь морем до Олд-Пойнт-Комфорта и снимаю комнату в ближайшей деревушке. Будет просто чудесно, если на этот раз мне составит компанию Ребекка.

— Прекрасная идея! — обрадовался Адам. — Только почему вы всецело берете ответственность на себя? Позвольте и мне поучаствовать. Я очень заинтересован в этом ребенке, причем с тех пор, когда она еще в полном смысле слова была ребенком.

— Все же не вы ее мне открыли, — иронически парировала мисс Максвелл. — Я сама ее нашла.

— Ну, вас еще не было в Уорехаме, когда мы подружились с Ребеккой Рэндалл, — засмеялся Адам и рассказал о том, при каких обстоятельствах произошло их знакомство. — Я давно размышляю, как бы поспособствовать ее развитию, но пока ничего толкового не надумал.

— По счастью, о своем развитии она может сама позаботиться, — ответила мисс Максвелл. — В каком-то смысле Ребекка ни от чего и ни от кого не зависит. Ее словно ведет некий дух, о котором она сама не ведает. Но, конечно, ей нужны сотни разных вещей, которые можно приобрести только за деньги, и тут мы с моим кошельком ей не помощники.

— Так примите помощь от меня. И, позвольте, я буду действовать через вас. Мне тяжело видеть молодое деревце, которому не хватает света и воздуха. А тут милая, одаренная девочка! Год назад я пытал ее тетушек — нельзя ли мне дать ей музыкальное образование. Я убеждал их, что это не будет дорого и что если они так щепетильны, то могут возвращать мне эти деньги по частям. Младшей мисс Сойер мое предложение, похоже, понравилось, но старшая — ни в какую! Члены этой семьи никогда не жили на милостыню, и они не хотят опозорить фамильную честь.

— Вообще-то, мне нравятся эти бескомпромиссные старухи Новой Англии, — воскликнула мисс Максвелл. — В том, что Ребекка с младенческих лет научилась разделять печаль и нужду своих ближних, есть свои плюсы. Тяготы придали ей решимости. Бедность дает ей задор, уверенность в своих силах. А что касается нынешних ее нужд… Видите ли, есть такие вещи, которые только женщина может сделать для девочки. Мне не хотелось бы, чтобы это делали для нее вы. Я всегда с ней очень осторожна, боюсь ранить ее самолюбие. Но деньги на ее путешествие я приму без колебаний. И вы правы, что это должно остаться между нами.

— Вы для нее своего рода крестная мать! — воскликнул Адам, горячо пожимая мисс Максвелл руку. — Кстати, не возьмете ли вы с собой и ее соседку по комнате? Они, похоже, не могут жить друг без друга.

— Простите мне мой эгоизм, но я предпочла бы «владеть» Ребеккой одна, — ответила мисс Максвелл.

— Хорошо, я все понял, — растерянно проговорил Адам. — Просто я думал, что с двумя детьми в некотором смысле легче, чем с одним. А вот и она!

Они увидели в окно, как Ребекка прогуливается вдоль тихой улочки с юношей лет шестнадцати. Казалось, они о чем-то дружески разговаривают, причем еще что-то читают друг другу вслух — черная головка и другая, русая с вьющимися волосами, наклонялись над листком почтовой бумаги. Ребекка то и дело поглядывала на своего спутника, и ее глаза светились симпатией и пониманием.

— Мисс Максвелл, — сказал Адам, — мне нравится, как поставлены дела в вашем учебном заведении. Но только я сомневаюсь в пользе совместного обучения.

— У меня тоже были на этот счет небольшие сомнения. Однако дурного в совместном обучении все же меньше, чем хорошего. В Кембридже иногда видишь, как мальчик и девочка, обнявшись, читают Лонгфелло или Лоуэлла. Но тут все проще. Маленький школьный мирок Уорехама получает большое удовольствие, когда наблюдает совместную прогулку старшего и младшего редакторов газеты «Кормчий».

Глава XXV. Розы — цветы счастья

Это было за день до отбытия Ребекки и мисс Максвелл на Юг. Ребекка, Эмма Джейн и Хильда сидели в библиотеке и отыскивали нужные им сведения в словарях и справочниках, недавно подаренных библиотеке мистером Лэдом. Выходя из зала, они замедлили шаг у запертых стеллажей. Там стояли тома развлекательных романов, которые выдавали только учителям. Ученикам их читать запрещалось.

Девочки бросали жадные взоры за стекло, испытывая волнующие чувства от одних заглавий. Сейчас они напоминали детей, увидевших бутафорские пирожные и конфеты в витрине кондитерского магазина.

Ребекка заметила совсем новую книгу и с наслаждением прочитала название вслух: «Розы — цветы счастья». До чего же это хорошо звучит, и какие красивые образы рождаются! Интересно, о чем эта книга?

— По-моему, для каждого человека расцветает своя роза, — стала рассуждать Хильда. — Я сразу узнаю свою среди тысяч и сорву ее, не колеблясь и не испытывая мук совести. Например, я хотела бы провести целый год в каком-нибудь столичном городе, чтобы у меня были деньги, свой выезд, наряды. И чтобы новые впечатления непрерывно сменяли друг друга. Пусть все бредут, понурив головы, а я буду смотреть поверх всех голов! (Всякий раз, снимая вечером платье, Хильда вздыхала о том, что в Риверборо она вынуждена прятать от взглядов свои чудесные белые плечи).

— Ну, этого все хотели бы, — заметила Эмма Джейн. — Но разве не может быть других удовольствий? Вот! У меня идея…

— Не кричи так пронзительно, я подумала, что там мышь в стеллажах! — встрепенулась Хильда Мезерв.

— Они не часто приходят… Я имею в виду идеи, а не мышей. Но тут меня осенило, будто пронзило молнией. Не могут ли быть розами счастья наши успехи, одержанные победы?

— Это хорошая мысль, — вступила в разговор Ребекка, — однако для этого больше подходит лавр, а не роза. А в этой книге, я думаю, речь идет о любви.

— Когда-нибудь мы прочтем ее и узнаем, кто прав. Наверно, права ты, там, скорее всего, про любовь.

Целый день потом три слова, составлявших заглавие книги, преследовали Ребекку, заполняли все ее существо. Она то и дело повторяла их про себя. И даже на прозаическую Эмму Джейн они произвели впечатление, потому что вечером она сказала:

— Ты, пожалуй, не поверишь, но у меня снова идея — вторая за день! Когда я смазывала духами волосы, мне вдруг подумалось, что счастье — это когда мы полезны людям.

— Ну, тогда мне и не надо далеко ходить за этими розами. Они цветут у тебя в сердце, милая Эмма. Ты никогда не оставляешь заботой непутевую Бекки.

— Не смей называть себя непутевой. Ты… ты сама эта роза, счастья!

И подруги стали кружиться в обнимку по комнате и хохотать.

Посреди ночи Ребекка тронула Эмму Джейн за плечо.

— Ничего, что я тебя бужу? — прошептала она.

— Ничего, — зевая, ответила подруга.

— Я еще вот о чем подумала. Когда кто-то поет, или рисует, или пишет — не просто так, для себя, а по-настоящему, прекрасно, то он в это вкладывает желание, чтобы ему подарили розу счастья.

— Да, может быть, это так у тех, кто имеет талант. Но мне больше хотелось бы, чтобы это была любовь. Бекки, если у тебя появится еще какая-то мысль, скажешь мне утром, хорошо?

— У меня появилась еще одна мысль, — сказала Ребекка, когда они одевались на следующее утро, — но я не стала тебя будить. Мне подумалось, что, может быть, роза счастья — это жертва. Нет, жертва — это лилия, а не роза…

Путешествие на Юг, впервые открывшиеся перед Ребеккой океанские просторы, удивительные новые картины, ощущение небывалой свободы, доверительные беседы с мисс Максвелл — все приводило Ребекку в восторг. Через три дня она уже не чувствовала себя прежней Ребеккой, она была каким-то новым существом, одержимым желаниями, предчувствиями, жаждой творить. У нее всегда была страстная жажда познания, стремление любить, пылкая тяга к музыке, красоте и поэзии бытия. Ребекка всегда глубоко переживала каждое новое впечатление, а теперь жизнь явилась ей во всей своей широте и полноте, красоте и в многообразии. Девушка использовала все свои природные, отпущенные Богом задатки, и Эмма Максвелл каждый день восхищалась тем, как ученица без устали впитывала и осмысливала те сокровища мысли и опыта, что дарило ей окружающее. Порождая новые ценности и тем самым преображая окружающий мир, она становилась одним из тех созданий, которые украшают жизнь. Вы наблюдали, как невзрачный зеленый или голубой цвет комнатных стен изменяется, преображается под действием солнечного света? Нечто схожее мисс Максвелл находила в том, как Ребекка влияла на различных людей, с которыми ей приходилось сталкиваться.

Однако чаще они проводили время вдвоем, читали друг другу вслух или вели спокойную, неторопливую беседу. Ребекка все время думала о предстоящем конкурсе сочинений. Втайне она боялась разочарования, если вдруг не победит. Ее не заботила в данном случае материальная сторона, и даже честолюбие отходило на второй план. Только бы не подвести господина Аладдина, который поверил в ее способности!

— Когда я выберу тему, я посоветуюсь с вами, по силам ли мне с ней справиться. А дальше буду работать одна, втайне, никому не читая, даже вам, ни с кем не советуясь.

Стоял весенний, солнечный день, Ребекка и мисс Максвелл сидели на берегу ручья. После завтрака они отправились на прогулку в приморский лес. Им хотелось погреться на теплом белом песке, а потом, когда солнце начнет утомлять, вернуться под сень своего домика.

— Тема, конечно, важная вещь. Но решать за тебя я бы не хотела, — сказала мисс Максвелл. — Ты уже что-то выбрала?

— Нет, — ответила Ребекка, — я каждую ночь задумываю что-то новое. Сначала я обдумывала сочинение на тему «Неудачи и неудачники». Потом я подумала о другой теме — «Он и она». Предполагался диалог мальчика и девочки. Они окончили школу и говорят о своих жизненных идеалах. Потом — помните, вы мне сказали: «Иди, куда ведет твой ангел». Это ведь тоже можно выбрать темой творческой работы. В Уорехаме мне ничего путного не приходило в голову, а здесь каждую минуту появляются новые мысли. Поэтому мне надо постараться успеть написать сочинение тут. Во всяком случае, продумать его до конца, пока я счастливая, свободная и отдохнувшая. Посмотрите, мисс Эмили, какие там камушки на дне пруда, круглые, гладкие, блестящие!

— Да, но ты не задумывалась о том, где они обрели эту глянцевитость, эти атласные поверхности, эти красивые формы? Ведь не в пруду, лежа на песке. Не здесь сглаживались углы, отшлифовывались шероховатости. Не здесь, а в схватках и битвах с яростными волнами. Они сталкивались с другими такими же камнями, бились об острые скалы, а теперь мы смотрим на них и любуемся их красотой.

— Пусть не дал им Господь учить людей, Слух трудно оторвать от их речей. —

Ребекка продекламировала эти стихи и никак не могла вспомнить, чьи они.

— Ах, если бы я умела говорить и так мыслить, как вы! — вздохнула она. — Боюсь, никогда я не буду настолько образованной, чтобы стать настоящей писательницей.

В первую очередь беспокоиться надо не об этом, — возразила мисс Максвелл. — Мы не понимаем всю глубину человеческой натуры, не ощущаем всей красоты окружающего мира, мы не сострадаем людям и поэтому не умеем читать в их сердцах, наша способность изображать вещи не поспевает за ходом наших мыслей — и есть еще тысячи вещей, более важных для писателя, нежели мудрость, почерпнутая из книг. Эзоп был греческим рабом, не умевшим даже записать свои бессмертные басни, но его читает весь мир.

— Я этого не знала, — со слезами в голосе проговорила Ребекка, — я вообще ничего не знала, пока не встретила вас.

— Ты еще даже не окончила колледж, однако порой и самые знаменитые университеты не могут сделать мужчину мужчиной, а женщину — женщиной. Когда я стремилась поехать учиться за границу, я все время помнила о том, что существовали три великие школы в Афинах и две в Иерусалиме, но учитель всех учителей вышел из Назарета, маленького местечка, неизвестного в большом мире, где вершились великие дела.

— Мистер Лэд говорит, что вы пропадаете в Уорехаме, — задумчиво проговорила Ребекка.

— Он не прав. Мой талант невелик. С другой стороны, всякий талант пропадает, если мы зарываем его в землю. Это можно сказать и о твоих дарованиях, Ребекка. Не обязательно, чтобы тебя восхваляли, но кто-то должен выслушать, ободрить, оценить — и оспорить, укорить, если надо. А иначе чаша, наполненная до краев, омывает лишь землю вокруг себя.

— Вы читали книгу «Розы — цветы счастья»? — немного помолчав, спросила Ребекка.

— А где ты ее видела?

— В библиотеке. Я только прочла название на корешке.

— Ну, я-то читала эти слова не на корешке, а в самом тексте. Это слова Эмерсона. Боюсь, тебе пока трудно понять их, Ребекка. А объяснить их смысл, пожалуй, просто невозможно.

— Все же постарайтесь объяснить, мисс Максвелл, — взмолилась Ребекка. — Если я изо всех сил напрягу мозги, то, может быть, что-то до меня дойдет.

— В нашем земном существовании — этом полном страданий царстве времени и случайности — всем правят Забота, Болезнь и Скорбь. Однако в нем также присутствует мысль об Идеале, о Радости Бессмертия, о Розе Счастья, окруженной музами поэзии, — пыталась пересказать близко к тексту мисс Максвелл.

Ребекка повторила это почти слово в слово, а потом сказала:

— Не хочу хвастать, но мне кажется, что я поняла. Наверно, поняла не все, потому что он пишет и мыслит сложно и как будто на что-то намекает, но все-таки многое я понимаю. Словно призрачный всадник пронесся мимо меня на коне. Его нельзя уловить взглядом, но все же чувствуешь его присутствие. Так я и назову свое сочинение: «Розы — цветы счастья». Я еще не придумала ни начала, ни середины. Но в конце будут стихи.

Добро, и зло, и наши мечты — Умчит их жизни поток, Но не увядаема в мире ты, Роза — счастья цветок.

А теперь давайте я укрою вас шалью, дам вам вот эту подушку — она так вкусно пахнет хвоей, а пока вы будете спать, я пойду на берег и напишу для вас волшебную историю. Мне кажется, что существует мир предположений. В нем все принадлежит будущему. Что-то сбудется, а что-то нет. А что-то воплотится в действительность еще при нашей жизни. И тогда вы достанете из письменного стола эту маленькую сказку и вспомните Ребекку.

«Почему юным существам так нравится браться за дела, которые по плечу только большим мыслителям? — думала мисс Максвелл, пытаясь заснуть. — Что их увлекает в первую очередь: грандиозность самой задачи или желание попробовать силы на чем-то большом? Бедные маленькие невежды, как хочется им направить к звездам свои игрушечные поезда! А моя маленькая невежда очень мило смотрится со своим новым зонтиком…»

Однажды в один из тех холодных весенних дней, когда природа и фасоны одежды навевают на нас невеселые мысли, Адам Лэд шел по улице Бостона. Неожиданно его взгляд остановился на ярко-розовом зонтике, развернутом в витрине одного из магазинов. Этот зонтик обращал на себя внимание многих, напоминая о том, что холода рано или поздно кончатся и наступит лето. Адаму этот зонтик напомнил цветущую яблоню. Сквозь белую льняную изнанку струился ярко-розовый свет, по краю бежала пушистая каемка кремовых и розовых тонов, а рукоятка была зеленого цвета. Глядя на зонтик, Адам сразу вспомнил одно из признаний Ребекки — о том, как маленький розовый зонтик, посланник европейской моды, оказался случайно занесен в ее бедное детство, как восторгалась она этим хрупким украшением и какой трагический, жертвенный конец был ему уготован.

Адам зашел в магазин, купил экстравагантную безделушку и тут же послал ее в Уорехам, не сомневаясь, что подарок придется Ребекке по душе. Он представлял, какой радостью загорятся ее глаза, как хороши будут ее волосы на фоне этого яблоневого шелка. Через час он спохватился и купил еще один, голубой, — для Эммы Джейн. Пришлось поскорее отправлять вдогонку вторую посылку. Вечно он забывал, что у Ребекки есть любимая подруга.

Вот волшебная история Ребекки, написанная днем, а вечером отданная мисс Максвелл.

ВОЛШЕБНАЯ ИСТОРИЯ

Жила когда-то измученная трудами и униженная бедностью Принцесса. Она обитала в хижине на столбовой дороге, соединяющей два больших города. Конечно, она не была совсем уж несчастна. Жили тысячи людей более несчастных. Но Принцесса была такой маленькой и хрупкой, что те горести, которые она переносила, и та работа, которую делала, были ей не по силам.

Дом Принцессы стоял возле самого леса. В ветках деревьев неумолкаемо пел ветер, и сквозь листву едва просачивался солнечный свет.

И однажды Принцесса, наработавшись в поле, присела отдохнуть возле столбовой дороги и увидела вдалеке облачко золотистой пыли. Это приближалась золотая карета, в которой ехала Добрая Волшебница: она держала путь ко двору Короля.

Неожиданно карета Доброй Волшебницы остановилась у двери маленькой хижины, где жила Принцесса. Хотя Принцесса и слышала про сказочных волшебниц, она никогда не думала, что одна из них вдруг предстанет перед ней.

— Ты очень устала, маленькая Принцесса. Отчего бы тебе не пойти отдохнуть в зеленую прохладную рощу? — обратилась Добрая Волшебница.

— Потому что у меня нет времени, — сказала Принцесса. — Мне уже пора браться за плуг.

— Вот этот плуг, что возле дерева? Не слишком ли он для тебя тяжел?

— Да, он тяжел, — отвечала Принцесса, — но я люблю взрезать мягкими бороздами тяжелую землю. Приятно сознавать, что посеянные тобой семена падут на добрую почву. А когда плуг начинает казаться мне совсем неподъемным, я думаю о предстоящей жатве. И плуг сразу становится легче.

Золотая карета умчалась вдаль, и больше уже они никогда не говорили друг с другом. Однако посланники Короля знали свое дело. Один из них пошептал что-то на ухо Доброй Волшебнице, а другой склонился к уху Принцессы и тоже прошептал какие-то слова. Но они оба прошептали эти слова так тихо, что ни Волшебница, ни Принцесса не поняли, что передал им Король.

А на другое утро сильный и стройный мужчина постучался в дверь хижины. Он снял с головы шляпу, поклонился Принцессе и сказал:

— Вчера меня нагнала на столбовой дороге карета. Тот, кто в ней сидел, бросил мне в окно кошель, набитый дукатами, и сказал: «Иди вдоль дороги, пока не наткнешься на хижину. Рядом с ней высится дерево, возле которого стоит плуг. Там ты увидишь Принцессу. Поклонись ей и скажи: „Я встану за плуг, а ты приляг и отдохни или погуляй в зеленой прохладной роще. Так повелела Добрая Волшебница“».

Этот человек приходил к хижине каждый день, и каждый день измученная Принцесса уходила гулять в зеленую рощу. Много раз ей казалось, что она видит на дороге золотистый свет, и она бежала на этот свет, чтобы поблагодарить Добрую Волшебницу. Но карета пропадала из виду, а Принцесса вздыхала и провожала ее очарованным взором. Неужели никогда больше она не увидит прекрасную улыбку Волшебницы? Но как-то раз до ее слуха долетели слова:

— Меня не стоит благодарить. Все мы дети Короля. А я всего лишь его посланница.

И вот в один прекрасный день Принцесса гуляла в зеленой роще. Ветер пел среди ветвей, сквозь кружевную листву просачивался свет, и Принцессу посетили хорошие мысли. В душной хижине после целого дня непосильного труда это случалось редко. А теперь они хлынули как из рога изобилия. Принцесса едва успевала доставать из-за пояса иглу, пришивать свои мысли к опавшим листьям и отпускать в полет. И люди стали ловить эти листья и читать мысли. А мысли были всего лишь частью одного, из королевских посланий, которое Добрая Волшебница бросила из окна своей золотой кареты.

Но это еще не вся наша история.

Когда Принцесса брала иголку и пришивала к листьям слова, она соединяла свою мысль и мысль Доброй Волшебницы. А потом отпускала лист гулять, и он летел по ветру, пока не падал на землю. И множество других маленьких принцесс ощущали то же, что она, и поступали, как она, поэтому ни одна из мыслей Короля не исчезла. Потому что помыслы, желания и упования, исполненные благодарности и любви, не могут умереть. Они живут вечно, облекаясь во все новые и новые формы. Их невозможно увидеть — наше зрение слишком для этого слабо. Услышать мы их тоже не можем — они не для человеческого слуха. Лишь иногда мы можем их почувствовать, хотя зачастую и не понимаем, что побуждает наши сердца к благородным поступкам.

Но чем же нам окончить эту маленькую сказку?

Возможно, в один прекрасный день, когда Добрая Волшебница предстанет перед Королем, он скажет ей:

— Я знаю твое лицо, твой голос, твои мысли и твое сердце. Я слышал шум твоей кареты на столбовой дороге. И я знал, что ты — мой вестник. Вот у меня в руках послания, они пришли со всех концов моей державы. Они от усталых и измученных странников, которые пишут, что они не смогли бы достичь Врат, если бы ты не помогла им, не вдохнула в них силы. Прочти их как подтверждение того, что ты несла королевскую службу.

И когда добрая Волшебница будет их читать, сладкое благоухание польется со страниц, полузабытые воспоминания всколыхнут воздух. И опять, и опять прекрасным эхом будет звучать в душе Волшебницы сказанное ей слово:

— Прочти эти письма — в них подтверждение того, что ты несла королевскую службу.

Глава XXVI. За чашкой чая

Летний семестр в Уорехаме окончился. Дик Картер, Хильда Мезерв и Ливинг Перкинс получили свидетельства об окончании школы, и из «представителей» Риверборо в Уорехаме остались только Ребекка и Эмма Джейн.

Тем временем Делия Уикс вновь пожаловала из Льюистона в Риверборо с коротким визитом, и миссис Робинсон решила отметить это событие небольшой вечеринкой для избранного круга дам, тем более что клубники на грядках было видимо-невидимо, а старого петуха самое время было «порешить». Миссис Робинсон предупредила мужа о предстоящем собрании и потребовала, чтобы он отобедал на верстаке в сарае, поскольку она устраивает «девичник».

— Что ж, пусть будет по-твоему, — ответил мистер Робинсон. — Но только ты принеси мне в сарай бобов. Я, так уж и быть, порешу моего старого товарища, а уж едят пусть другие.

Миссис Робинсон собирала у себя гостей раза два в год, а потом по нескольку дней пребывала в изнеможении: борьба между гордостью и скупостью отнимала все ее силы. На этот раз, чтобы не ударить в грязь лицом, она задумала испечь большой мраморный торт.

«Старый товарищ» проваривался с самого утра на медленном огне, но это был какой-то неподдающийся петух. С момента своего погружения в кастрюлю он не сделался мягче ни на йоту.

— Каменный! — вздыхала Алиса, трогая петуха вилкой. — Как же ты, мама, вынесешь гостям это пугало?

— Ничего, у меня есть острые ножи. К тому же я приготовлю подливку и положу вокруг петуха печеные яблоки. Правда, к курятине не идут печеные яблоки, но как отвлекающий маневр…

Надо сказать, что петух в окружении печеных яблок поначалу произвел на женщин Риверборо большое впечатление. Когда Алиса внесла блюдо, ее встретил хор восторженных восклицаний. Правда, как только принялись есть несчастную птицу, возгласы смолкли словно по мановению свыше.

— Я так благодарна всем, кто был на выпускном вечере и поздравлял мою Хильду, — сказала миссис Мезерв, которая сидела в конце стола и накладывала гостям курятину, в то время как на другом конце миссис Робинсон разливала кофе.

Миссис Мезерв в чем-то напоминала свою дочь. Она считалась в Риверборо первой модницей. Говорили, что ее тщательно продуманная внешность обходится ей в пять долларов ежедневно и что она дважды в год наведывается в Портленд к портному и парикмахеру. Но в подобных случаях очень рискованно называть точные цифры. Поэтому добросовестный историк всегда предпочтет остеречь чересчур доверчивого читателя от неразборчивого потребления фактов. Так Истина Нового Завета предостерегает против людей, которые недостойным образом искажают ее.

Что же касается облика миссис Мезерв… Те, кто сиживал в юности за ее кухонным столом, должны помнить, что, когда у нее было благодушное настроение, она учила, как надо делать «даму из теста». Формочкой вырезала кружок, а потом старательно изображала на нем человеческие черты, вдавливая на месте глаз две черные смородины. Вот эта «пряничная дама» и есть точный портрет мамаши Мезерв (или миссис Петер Мезерв, как называло ее большинство) в зрелые годы.

— Скажите, Делия, как вам понравилось платье Хильды? — спросила она, оттягивая резинки своих браслетов из черного янтаря — она всегда так делала, когда была раздражена или возбуждена чем-то.

— Мне оно понравилось, платье было очень красивое, — ответила Делия. — Но наибольшее впечатление на меня произвело сочинение вашей дочери. Оно было самое необычное из всех. И читала она так громко, выразительно — я впитывала каждое слово и слышала, как девочки говорили: «У нее такой язык, точно тебе кладут в рот эклер».

— Она писала это сочинение на соискание премии Адама Лэда, — пояснила миссис Мезерв. — Господа из комиссии сказали мне, что она заняла бы первое место, а не четвертое, если бы выбрала другую тему. Еще бы! В комиссии было трое священников и трое дьяконов, а Хильда — девочка живая, озорная.

Хильда озаглавила свое сочинение «Мальчики» и, обладая известными познаниями и опытом, сумела занимательно раскрыть выбранную тему. Ее работа пленила аудиторию искрометным юмором и намеками на всем известные события, но все же с чисто литературной точки зрения сочинение было далеко от совершенства.

— Мальчик, который получил первую премию, тоже читал свою работу, а вот Ребекка почему-то нет, — заметила миссис Робинсон.

— Ребекка получит степень только на будущий год, поэтому в празднестве выпускников она не участвовала. Однако в школьной газете можно прочесть оба лучших сочинения — Герберта Данна и Ребекки, — попыталась внести ясность миссис Коб.

— Спасибо, что сказали. Непременно прочту. Я не поверю, что она могла написать лучше Хильды, пока не прочту своими глазами. В любом случае, премии надо было присудить старшему классу.

— Марти, конкурс был объявлен для двух старших классов, — возразила миссис Робинсон. — Просили, чтобы мистер Лэд сам вручал свои премии, а он отказался. Странно! Такой богач, изъездил все Штаты — и стесняется выйти на сцену. Непонятная скромность.

— Моя Хильда вышла и глазом бы не моргнула! — самодовольно воскликнула миссис Петер Мезерв, и никто за столом не подумал оспорить ее заявление.

— По счастью, на вечере присутствовал сам губернатор, так как его племянница оканчивает в этом году колледж, — заговорила Делия Уикс. — Боже мой, до чего он элегантен! Говорят, у него рост шесть футов, но, когда он произносил речь, казалось, что все шестнадцать. Ах, как он замечательно говорил!

— Вы заметили, какая Ребекка была бледненькая и как она волновалась, когда они с Гербертом Даном стояли на сцене и губернатор их поздравлял? Кстати, губернатор читал ее сочинение и написал об этом в письме девочкам Сойер, — это сочувственное замечание исходило, разумеется, от миссис Коб.

— Это довольно странно, что Лэд столько для нее делает, когда ей еще год до выпуска, — недовольным тоном продолжала миссис Мезерв. — Носится с ней как курица с яйцом. Одно хорошо — премию получили не чужаки из Уорехама, а наша, из Риверборо. Да, этот Лэд в самом деле богат. Мало того что выложил каждому по пятьдесят долларов, а это хорошие деньги, так он еще на кошельки потратился.

— Я так далеко сидела, что не рассмотрела, — сказала Делия Уикс. — Что ж! Теперь Ребекка съездит домой, повидается с матерью.

— Я сидела близко и все видела. Ребекке дали такую золотую сетчатую сумочку на цепочке, а в ней пять монет по десять долларов. Герберту Дану деньги вручили купюрами в красивом кожаном бумажнике, — внесла ясность миссис Перкинс.

— Вы не знаете, Ребекка долго пробудет на ферме? — спросила Делия.

— Там все не просто! — вздохнула миссис Перкинс. — Не знаю, как они переживут замужество Ханны и то, что семья теперь останется без ее помощи. Ханна вполне могла бы подождать, пока Ребекка окончит школу, но она упряма как мул. Все хочет делать по-своему, даже с матерью не считается. Вообще-то, знаете, она шьет. Ткани ей Миранда посылает грубые, совершенно ужасные. Однако она старается — все эти шовчики, оборки, рюши… Господи, как она глаза не сломает. Мне тут рассказывали, как она вышивала стеганое одеяло. В центре гроздь винограда, так когда она эти ягодки рисовала — обводила наперсток. Вокруг шел орнамент с кругами, для него она обводила катушку. Затем еще узор — она обводила рюмки для наливки. А потом совсем крупный орнамент — и тут уж она взяла стаканы для портвейна. Она это одеяло хочет продать на окружной ярмарке.

— Она бы не ломала глаза над одеялами-покрывалами, а шила бы на заказ простые вещи и кормила бы семью, — вмешалась миссис Коб. — А то все хлопоты по залогу лягут теперь на плечи Аурелии. Как бы она с детьми не осталась без крыши над головой!

— Но я слышала, что рядом с фермой пройдет железная дорога, — вступила в беседу миссис Робинсон. — Если так, то Аурелия получит денег больше, чем стоит их ферма. Адам Лэд — один из акционеров, а когда он за что-то берется, все выходит в лучшем виде. В августе это дело решится. Многие собираются проголосовать «за», так что, наверно, выгорит.

— Ребекка теперь хоть приоденется на эту премию, — заметила Делия. — Так бы ей это нужно. А то девочки сами ходят бог знает в чем, и она у них тоже как нищенка.

— Она из своего кошелька ни доллара не потратит на наряды, — резко возразила миссис Перкинс. — Все уйдет на погашения и перезалоги.

— Бедная девочка! — воскликнула Делия.

— Не делать бы Ребекке этой глупости. Впрочем, она вся в Рэндаллов. Рэндаллы всегда легко добывали деньги и так же легко теряли, — сказала миссис Робинсон.

— Зато о Сойерах этого не скажешь, — подхватила миссис Перкинс. — Миранда превыше всего на свете ставила экономию… Пока ее не хватил удар.

— Я не верю, что это был удар, — отозвалась миссис Петер Мезерв. — Будь у нее удар, она бы так быстро не оправилась. У нас в семье три раза были тяжелые удары, так что я лучше врачей разбираюсь в симптомах.

— Миранда выглядит не так плохо, — сказала миссис Коб. — Но вы заметили, что она почти не выходит из дома. А когда выходит, то кутается так, словно на дворе зима. А премия на нее не произвела ни малейшего впечатления. Мой Джеремия не родня Бекки и то от радости чуть с ума не сошел. Когда губернатор вручал ей премию, я со стыда готова была сквозь землю провалиться, потому что Джеремия стал кричать «ура» и размахивать своей соломенной шляпой… Хорошо еще, что он в церкви не протискивался вперед, а остался в притворе. А то устроил бы посмешище. Да, вы знаете, что я подозреваю? — При этих словах все дамы положили вилки и ножи и повытягивали шеи. — Что девочки потеряли свои деньги! Они сами не понимали, во что вкладывали, а чтобы спросить совета у добрых соседей — ну как же!

Все склонны были поверить миссис Коб, за исключением миссис Петер Мезерв.

— Но ведь я слышала, что они большую часть денег отнесли в государственный банк. Потом, у Джейн есть участок леса, а у Миранды — кирпичный дом. Просто Миранду бесит, что премия Ребекки будет потрачена на погашение залога, а не на продолжение учебы. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что Адам Лэд затеял эту премию специально для Ребекки. — Мать Хильды была уверена в том, что права ее дочери незаконно обойдены.

— Прости, Марта, но ты мелешь чепуху, — заявила миссис Перкинс. — Что же, он заранее знал, как решит комиссия — или подкупил там всех? Зачем тогда он назначил вторую премию, для мальчиков? Я не сомневаюсь в его желании помочь школе и ученикам. На Рождество он Ребекке и моей Эмме сделал примерно одинаковые подарки.

— Пройдет время, и он забудет про одну из них. А может быть, забудет про обеих и начнет одаривать еще какую-нибудь девочку, — заметила Делия Уикс, которую полувековой горький опыт женского одиночества приучил не питать пустых надежд.

— Все может быть! — подхватила Марта Мезерв. — Однако похоже, что он убежденный холостяк. Есть мужчины, которые, если жена умрет, через год вновь женятся. А других устраивает одинокая жизнь.

— Мои кузины считают, что если бы он был мормоном, то все жительницы Риверборо подходящего возраста были бы его, — заметила миссис Перкинс.

— Его, захоти он, сто раз уже могли бы окрутить. Не в Риверборо, так в Бостоне. Похоже, Марта права, он просто не желает себя связывать, — заключила хозяйка застолья.

— Не думаю, что хоть одна из вас близка к истине, — добродушно рассмеялась миссис Коб. — Никто не знает, что взбредет в голову нашему ближнему. Знаете, у Джеремии есть норовистый жеребец, Бастер его зовут. Джерри никого к нему не подпускает, он и сам боится давать ему удила. Однажды жеребец его покалечил и меня чуть не убил. А Ребекка ничего не знала сначала про его повадки, и вот она решила его запрячь. Я увидела в окно, что она отпирает сарай, сразу заподозрила недоброе — и за ней. Вхожу и вижу: она его гладит, почесывает. И уж после этого Бастер с такой радостью закусывает удила, как будто бы ему дали кусок сахара. «Господи, — спрашиваю, — Ребекка, как это тебе удалось его укротить?» — А она в ответ: «Никак. Он сам захотел. Просто ему надоело стоять на привязи, и его потянуло на свежий воздух».

Глава XXVII. Чудесная картина

Прошел год с того вечера, когда в Риверборо за чашкой чая велась дискуссия по поводу премии Адама Лэда. Месяцы бежали за месяцами, и вот наступил день, которого Ребекка дожидалась пять лет, — день достижения ее первой серьезной цели в жизни. Учебные дни миновали, и Уорехам пребывал в предчувствии волшебных торжеств, посвященных окончанию колледжа.

Восход солнца был под стать грядущему торжеству. Ребекка соскочила с кровати, подбежала к окну, раздвинула шторы и восторженно поприветствовала розовый свет безоблачного утра. Да, солнце сегодня сияло по-другому и казалось больше, ярче, величественней, чем всегда. В такой день не может быть среди выпускников людей незначительных или достойных насмешки. Каждый стоит вровень с великим событием!

Эмма Джейн повернулась на другой бок, проснулась и, увидев Ребекку возле окна, подошла и встала рядом с ней.

— Если это не грех, то я благодарю Бога за то, что на целое лето я свободна!.. Тебе хорошо спалось?

— По правде говоря, я почти не спала. Сначала у меня вертелись в голове мои стихи о школе, потом слова песен, а под конец вдруг всплыли в памяти латинские стихи сочиненные Марией, королевой шотландской:

Adoro, imploro, Ut liberes me![6]

Эти слова прямо полыхают у меня в голове!

Тот, кто не знаком с жизнью земледельческой Америки, никогда не сможет до конца понять, каким серьезным, важным, торжественным представляется молодым провинциалам последний день в колледже. В смысле приготовлений, скрупулезной заботы о каждой мелочи и всеобщего воодушевления он оставляет далеко позади сельские свадьбы. Ведь свадьба в американских деревушках и городках — самое обычное дело, тут нередко все начинается и оканчивается визитом к священнику. Ни для самих выпускников, ни для членов их семей, ни для старших товарищей, ставших уже студентами, ничто не идет в сравнение с днем выпуска — разве что инаугурация губернатора штата на Капитолийском холме.

Для Уорехама это был день из дней, потрясение из потрясений. Отцы, матери, даже самые дальние родственники торопились на поезд, чтобы еще до завтрака поспеть в колледж. Выпускники прошлых лет, многие с женами и чадами, тоже устремлялись в дорогую их сердцу обитель. Две красно-коричневые конюшни буквально ломились от понаехавших перевозочных средств разного рода. Повозки, дилижансы, фаэтоны цепочками выстраивались на затененных сторонах улиц, и лошади били хвостами, изнемогая от безделья. Улицы походили на выставку мод, причем представлены были не только последние фасоны, но и хорошо сохранившиеся наряды давно минувших времен. Самые разные типы мужчин и женщин явлены были здесь, потому что в колледжах Уорехама учились и работали сыновья и дочери лавочников, юристов, бакалейщиков, врачей, сапожников, министров, профессоров, фермеров. Общее возбуждение дошло до той последней, крайней степени, когда оно выражается в глубоком, «гробовом» молчании. Жизнь временно приостановилась, и участники действа застыли в ожидании решающего момента.

Девочки у себя в комнатах в последний раз оглядывали свои наряды. Нужно учесть каждую мелочь. Еще бы! Ведь вся прошлая жизнь была лишь прелюдией к предстоящему торжеству. Да, одежды приготовлены самые праздничные, но надлежало еще подумать о прическах. У одних волосы были накручены на папильотки, у других — на обоймы от охотничьих патронов, третьи заплетали два десятка тугих косичек, а потом расчесывали — такой обычай придавать волосам «волнистый» вид входил тогда у девочек в моду. Особенно красиво выглядели волосы, завитые на бумагу или свинец, и, хотя это стоило бедняжкам бессонной ночи, цель, несомненно, оправдывала средства. Те из девочек, кто не склонен был к мученичеству, накручивали волосы просто на тряпицы, оправдывая себя тем, что кудри выходят более натуральные, не такие нарочитые. Однако вполне могло оказаться, что от сильной жары все парикмахерские ухищрения пойдут прахом и волосы к концу дня сделаются «как скрипичные струны». Матери сидели над своими чадами, изо всех сил обмахивая их веерами из пальмовых листьев. Уже вот-вот часы должны были пробить десять раз. В это время пленницам надлежало покинуть места своего мучительного заточения.

У большинства выпускниц платья были из швейцарского муслина, простого или с блестками. Другие предпочитали костюмы из кашемира или шерсти альпака, потому что их можно будет надевать и в дальнейшем на разные торжества. Голубые и розовые ленты, служившие поясами, висели пока на спинках стульев. Одна девочка, у которой был широкий пояс, служивший одновременно шарфом, стала молиться Богу, чтобы Он уберег ее от греха гордости и тщеславия.

О том, как одеться в день выпуска, Ребекка задумалась лишь за месяц до торжества. Вместе с Эммой Джейн она поднялась на мансарду Перкинсов и выбрала там несколько лоскутов кремового муслина и кисеи. Этого будет вполне достаточно. «Богатая дочь кузнеца» решила отказаться от муслинов с блестками и, последовав примеру Ребекки, тоже сделать себе платье из кисеи. Работы предстоял непочатый край: надо было выкроить, сшить, подрубить, заложить складки, пришить кружева и много всего прочего. Над платьем Ребекки трудились три мастерицы. Шарф (и одновременно пояс) делала Ханна, лиф и рукава — миссис Коб, а юбку — тетя Джейн. Эмма Джейн шила себе платье сама, лишь иногда обращаясь за помощью к матери. В результате из материи, целый ярд которой продавался за три или четыре пенса, вышли такие изящные платья, что многим нарядам из атласа и парчи было до них далеко.

Подруги сидели вдвоем у себя в комнате. Они с грустью думали о том, что это последний день их тесного дружеского общения. Будущее Ребекки еще не обрело ясных очертаний, хотя мистер Моррисон уже сделал ей на выбор два предложения. Во-первых, она могла бы аккомпанировать на уроках музыки и гимнастики, при этом еще давая музыкальные уроки в младших классах. Во-вторых, в школе Эджвуда она могла занять должность ассистента. В отношении жалованья ни та, ни другая работа не сулили выгод, но в Эджвуде она занималась бы литературой, что было очень по душе мисс Максвелл.

Настроение Ребекки переходило от возбуждения к бурному восторгу. И когда по коридорам разнесся эхом первый звонок, возвещая о том, что скоро в помещении церкви начнется выпуск, она застыла у окна, приложив ладонь к груди.

— Вот, Эмма, уже начинается! — произнесла Ребекка. — Помнишь, в «Мельнице на Флоссе»[7] Мэгги Тулливер закрывала за собой золотые ворота детства? Я почти вижу это — как затворяются створы, я буквально слышу скрип — и не знаю, что ощущаю сильнее: радость или сожаление.

— А мне нет дела до этих створ и их скрипа, — сказала Эмма Джейн, — потому что ты теперь по ту сторону, а я — по эту.

— Эмми, не плачь, пока что я с тобой. Конечно, жаль, что я кончаю школу на год раньше. Это единственное, о чем я жалею… Пожалуйста, обними меня на счастье. Но только осторожно, чтобы не помялись платья.

Через несколько минут Адам Лэд, только что приехавший из Портленда, направляясь в церковь, вышел на главную улицу и вдруг остановился как вкопанный посреди тротуара. Его привлекла сцена, столь живописная, какой он, пожалуй, в жизни не видел. Одноклассники Ребекки решили нарушить установленный в колледже обычай: вместо того чтобы разбиться на пары и проследовать в церковь, они решили въехать по-королевски. Коляску, запряженную лошадьми, украсили виноградными ветками, охапками сорванных под самый корень маргариток, всеми любимых цветов, в изобилии растущих на лугах Новой Англии. Дорога, само помещение церкви, даже лестница — все сплошь было усыпано цветами — зелеными, желтыми, белыми. Поводья белых коней тоже были увиты цветами, и в карете, словно в кленовой беседке, на сложенных на полу ветках клена сидели все двадцать учениц выпускного класса, в то время как десять учеников маршировали по обе стороны и у каждого в петлице цвел букетик маргариток.

Ребекка сидела на кленовом ложе, будто на троне. Девушки в семнадцать лет, счастливые девушки в платьях из белого муслина — разве могут они быть некрасивыми! И эти двадцать девочек из американской глубинки, торжественно возвышавшиеся над всем окружающим, выглядели просто красавицами. Солнечный свет струился на их непокрытые головы, и благодаря этому свету казались неотразимыми блеск их глаз, румянец щек, улыбки, ямочки на щеках…

Адам снял шляпу, салютуя ослепительному зрелищу, и подумал, что Ребекка, высокая и тоненькая, с ее высоким лбом, огнем радости в глазах, с ее темной густой косой могла бы быть юной Сивиллой. И этот «девичник» мог бы вдохновить художника на написание большой картины под названием, например, «Утро жизни». Процессия прошествовала мимо, а он все стоял под вязами на старой деревенской улице, по которой полвека назад маленькой девочкой ходила его мать. Он уже собрался войти вместе со всеми в церковь, как вдруг услышал невдалеке тихий, сдерживаемый плач.

За садовой оградой Лэд заметил девушку — ее лицо с правильным носиком, обрамленное каштановыми волосами, эти голубые глаза, он явно где-то видел.

— Мисс Эмма! Что с вами? — воскликнул Адам.

— Ах, это вы, мистер Лэд! Ребекка не велела мне плакать, потому что я должна хорошо выглядеть. Но мне надо выплакаться перед тем, как я туда войду… Я могу и не быть нарядной и торжественной. Мне только позволили петь вместе с другими… Я не получила диплома, мне еще год предстоит учиться… Но дело не в этом. Мне придется расстаться с Ребеккой!

Они шли рядом, и Адам, как мог, старался успокоить Эмму Джейн. Они вошли в церковь, где уже началось торжество. Фойе, расписанное желтой, зеленой и белой красками, было набито до отказа. Жара, духота — и все те же сочинения, песни, стихи, которые, казалось, звучали в этих стенах от Сотворения мира. Иногда в таких случаях начинает казаться, что сцена рухнет под тяжестью всего того плоского и банального, что на ней говорится. Но даже самому строгому критику приходится смириться и успокоиться при виде юношеских и девических лиц. Неважно, что они сейчас говорят. Сегодня их праздник, они творцы завтрашнего дня! Можно зевать, слушая их сочинения, но нельзя не любоваться их осанкой, выражением глаз, в которых светится бесстрашие перед «бременем неизбежного» — для каждого из них уготованным бременем.

Ребекка увидела среди зрителей Ханну и ее мужа. Тут же были любимый брат Джон и кузина Анна. Ее больно кольнуло отсутствие мамы, хотя она понимала, что Аурелию приковали к Солнечному ручью заботы о детях и о ферме. К тому же и денег не хватило бы на поездку и на приличное платье. Потом она увидела и Кобов. Дядюшку Джерри просто невозможно было не увидеть, потому что никто за вечер не пролил столько слез, сколько он. А в перерывах между чтениями добрый старик терзал соседей разговорами о необычайных дарованиях одной из выпускниц, которую он знал еще совсем крошкой.

Помимо Кобов, приехали и другие знакомые из Риверборо. Но где же тетя Джейн в своем черном шелковом платье, переделанном специально ради этого случая? Что тетя Миранда не приехала, с этим Ребекка смирилась. Но где же ее любимая тетя Джейн? Однако мысль эта, подобно множеству других, явилась и улетучилась в мелькании утренних картин, похожих на смену образов в «Волшебном фонаре». Она играла, пела, потом ей вдруг захотелось прочесть латинскую молитву Марии Стюарт, и в тот момент, когда она читала последнюю строчку, ее глаза встретились с глазами господина Аладдина. В заключение программы она прочла свое стихотворение «Творцы завтрашнего дня», и это выступление было встречено так, словно со сцены прозвучали стихи Мильтона, а не школьные вирши. В ее голосе, взгляде, жестах была такая убежденность, Ребекка так владела собой, что зрители провожали ее в глубоком убеждении, что им был явлен шедевр. Едва ли многие из собравшихся изучали творчество Карлейля и Эмерсона, но почти каждый помнил, что первый из них сказал: «Все мы поэты, когда с душою читаем стихи», — а второй дополнил: «Хорошую книгу творит хороший читатель».

И вот выступления окончены! Началось вручение дипломов. Девочки, одна за другой, украдкой поправляя волосы, одергивая муслиновые подолы, расправляя пояса, направлялись к сцене, чтобы получить пергаментные свертки с бантами — предметы долгих мечтаний.

Гром аплодисментов провожал каждого выпускника. И долго потом вспоминали о том, как вел себя мистер Коб при вручении диплома Ребекке. Старуха Веб утверждала, что он схватил родную церковную скамеечку, вместе с ковриком и подушкой, и стал пробираться с ней поближе к своей любимице.

Наконец, все завершилось. Когда толпа немного схлынула, Адам Лэд направился к сцене. Ребекка, прервав беседу с какими-то незнакомцами, пошла через проход ему навстречу.

— О, господин Аладдин, я так рада, что вы смогли приехать! — Она посмотрела на него с робостью, потому что его появление казалось ей самым дорогим и важным в этот день. — Скажите, вы довольны?

— Я не просто доволен, — торжественно проговорил он в ответ. — Я счастлив. Счастлив, что встретил маленькую девочку. Горд, что поздравляю сегодня чудесную девушку. И с нетерпением жду того дня, когда увижу перед собой женщину.

Глава XXVIII. Бремя неизбежного

Сердце Ребекки сильно забилось от слов, которые она услышала от своего героя, однако подобрать слова благодарности не успела — к ней направлялись мистер и миссис Коб, до этого скромно ютившиеся в углу. Ребекка поспешила представить их мистеру Лэду.

— Где же тетя Джейн? — спросила она, беря за руки дядюшку Джерри и тетушку Сарру.

— Прости, дорогая, но мы вынуждены передать тебе плохую новость.

— Тете Миранде плохо? Я вижу это по вашим лицам. — И ее сияющее лицо мгновенно потускнело.

— У нее случился второй удар. Вчера утром, когда она собирала сюда Джейн. Джейн сказала, что ты ничего не должна знать, пока не кончится торжество. Мы обещали молчать и, как видишь, сдержали слово.

— Я прямо сейчас поеду с вами домой. Только мне надо предупредить мисс Максвелл — я обещала поехать с ней в Брунсвик. Бедная тетя Миранда! А я была такая счастливая и веселая весь день. Правда, мне не хватало мамы и тети Джейн, а про тетю Миранду я почти не вспоминала.

— Ну и хорошо, что ты была счастлива в этот день. Тете Джейн очень хотелось, чтобы было так. А тетя Миранда пришла в себя, к ней вернулся дар речи — мне передали только что записку от Джейн.

Между тем у Адама Лэда произошел разговор с мистером Кобом.

— Эти бостонские девицы — они толстые и круглые, как ягоды, — говорил дядюшка Джерри, заносчиво повернув голову в сторону Ребекки.

— Возможно, — ухмыльнулся Адам, напуская на себя стариковское безразличие. — Я не был близко знаком с девицами из Бостона.

— У меня, может быть, обман зрения, но мне показалось, что лучше нашей никого не было на помосте.

— Я не жалуюсь на обман зрения, но мне показалось точно так же.

— А как вам показался ее голос?

— Другие голоса показались мне грубыми или писклявыми.

— Я очень рад, что вы разделяете мое мнение. Вы человек видавший виды… А то матушка, хоть и обожает Бекки, считает, что внешностью она не взяла. Она, матушка, говорит, будто я порчу Ребекку. А сама уж так портит, что куда мне!.. Жалко до слез бедных родителей — ехали сюда через такие расстояния, чтобы погордиться своими дочками, а они взяли и померкли рядом с Ребеккой… Прощайте, мистер Лэд. Когда будете в Риверборо, непременно загляните к нам.

— С удовольствием! — ответил мистер Лэд, крепко пожимая руку Джеремии Коба. — Может быть, уже завтра и наведаюсь, потому как собираюсь проводить Ребекку домой. Вы думаете, положение мисс Сойер в самом деле серьезное?

— Врачи всего не могут знать. Но ее ведь парализовало, это уже не шутки. Одно утешение, что она не потеряла речь. Бедная девочка!

Адам еще немного побыл в церкви, а затем отправился на поиски мисс Максвелл. По пути он подходил к группам гостей, приглашенных и случайных, и все были вне себя от радости, что он не обошел их своим вниманием.

Зная о том, что мисс Максвелл связывает свои ближайшие планы с Ребеккой, Адам рассказал ей, как обстоят дела в Риверборо.

— Очень горько это слышать! — воскликнула мисс Максвелл, опускаясь на скамейку, и вонзила в дерн острый конец зонта. — Ребекке теперь некогда будет вздохнуть. Я столько планов строила на ближайшие месяцы, чтобы упрочить ее позиции, а теперь она будет прикована к дому. И неизвестно, сколько времени придется ей угождать больной своенравной старухе.

— Не будь этой, как вы изволили выразиться, своенравной старухи, жила бы Ребекка на ферме у ручья и знать бы не знала о нашем существовании. Но если говорить о ее уме и прочих задатках, то это и в лесной глуши все равно проявилось бы, — заметил Адам.

— Вы правы, но я страшно раздосадована. Мне казалось, что для моего чудо-ребенка, для моей жемчужины наступают светлые, счастливые дни.

— Нашей жемчужины.

— О да! — рассмеялась мисс Максвелл. — Я забыла, что для вас приятно всякое напоминание о том, что вам принадлежит честь ее открытия.

— А светлые, счастливые дни для Ребекки не за горами. Пока ей не надо об этом знать, но ферму миссис Рэндалл покупают. Через ее землю пройдет новая железная дорога. Поскольку строительство ущемляет ее право собственности, ей выплатят компенсацию — около шести тысяч долларов. Если миссис Рэндалл согласится вложить эти деньги в мое дело, у нее будет триста или четыреста долларов годового дохода. С залогами они сразу разделаются, Ребекка теперь самостоятельный человек, и матери пора подумать о старшем сыне. Это одаренный и целеустремленный юноша. Ему теперь не надо будет работать на ферме, и он всего себя посвятит занятиям в школе.

— Что ж, и мне надо внести свой вклад в Общество защиты Рэндаллов. Я хочу, чтобы Ребекка делала карьеру.

— А я этого как раз не хочу.

— Ну, разумеется! Мужчины всегда против женского равноправия. Но я знаю Ребекку лучше, чем вы.

— Вы лучше знаете ее дарования, а я — ее сердце. Для вас она прежде всего «чудо-ребенок», а для меня — жемчужина.

— Что ж, — саркастически усмехнулась мисс Максвелл, — соучредители компании вознамерились тянуть ее каждый в свою сторону. Но она все равно будет следовать зову своего ангела.

— Это меня устроит, — мрачно отозвался Лэд.

— Особенно если ангел поманит ее на вашу тропинку, — мисс Максвелл бросила на Адама озорной взгляд.

Приехав в Риверборо, Ребекка не видела тетю Миранду несколько дней. Миранда не хотела допускать к себе в комнату никого, кроме Джейн, до тех пор, пока не восстановится мимика, однако дверь в спальню не закрывалась: Джейн казалось, что Миранде приятно слышать быстрые, легкие шаги Ребекки.

Хотя болезнь обрекла Миранду на неподвижность, боли ее не мучили и мысли работали четко. Она живо интересовалась всем, что происходит в доме и за его пределами.

— Не сделать ли подливку из кислых яблок?.. Картошку на пригорке еще не начали выкапывать?.. Кукурузу очистили?.. Дальнее поле распахали?.. Банки с вареньем завернули в фольгу?.. В сыроварне не завелись мураши?.. Горелое дерево срубили?.. Из банка не прислали чек?..

Бедная Миранда Сойер! Бесчувственное тело отказывалось подчиняться ее железной воле, и она буквально парила над бездной. Но неземные видения не представали ее взору — лишь маловажные заботы и жалкие земные тревоги занимали ее ум. Она знала на память множество молитв, но их язык был для нее чем-то отвлеченным, и с Богом, который был уже при дверях, она не находила общего языка. Если душа не научилась постигать духовную сторону жизни, то и у преддверья гроба она будет радеть только о земном.

Заточенная в стенах своей натуры, несчастная мисс Миранда оставалась слепа к надмирным видениям, потому что не умела смотреть духовными очами, и голоса ангелов не доносились до нее, потому что ни разу не попыталась она напрячь слух своей души.

Однажды утром Миранда позвала к себе Ребекку. Девушка вошла и встала возле окна. Огромное заходящее солнце озаряло ее всю, с головы до ног. В руках у нее был веселый букетик цветущего горошка. Бледное, с заостренными чертами лицо Миранды в кружевах ночного чепца на белизне подушки выглядело до крайности изможденным, и тело ее, накрытое тонким покрывалом, пребывало в полной неподвижности.

— Подойди, — обратилась Миранда к племяннице. — Я еще не умерла, не клади мне на кровать цветы.

— Ах, нет. Я их поставлю в вазу, — проговорила Ребекка и отвернулась к кувшину с водой, чтобы скрыть слезы.

— Подойди-ка поближе. Какое на тебе платье? — спросила больная слабым, надтреснутым голосом.

— Мое домашнее, из голубого ситца.

— А твое кашемировое, должно быть, выцвело…

— Нет, тетя Миранда.

— После стирки всегда суши его в темном чулане. Не забудешь про это?

— Я буду помнить.

— Что там на ферме? Мама уже сварила варенье?

— Она не написала про это.

— Вечно она пишет длинные письма, а о самом главном не скажет. Зато время, что я болею, с Марком ничего не случилось?

— Нет, ничего особенного.

— А не особенного? Все так же ленится, да? Ну, а как там будущий доктор?

— Джон будет лучшим из нас, я уверена.

— Опять ты устраиваешь всякие фокусы на кухне, благо меня там нет? Это ты поставила кофейник на окно?

— Да, тетя Миранда.

— Ты всегда так: да, тетя Миранда… да, тетя Джейн, — простонала Миранда, пытаясь пошевелить своим окостеневшим телом. — Но я то и дело узнаю, что ты делаешь вещи, которые мне не по нутру.

Наступило молчание. Ребекка подсела к кровати и робко прикоснулась к тетиной руке. Она всматривалась в исхудалое, с закрытыми глазами лицо, и сердце ее сжималось от жалости.

— Мне очень стыдно, Ребекка, что ты была на выпуске в кисейном платье. Но я не могла помочь тебе с нарядом. Когда-нибудь, в свое время, ты узнаешь причину. Я, правда, очень старалась сшить его покрасивее… Наверно, все над тобой смеялись…

— Вовсе нет, — живо ответила Ребекка. — Наоборот, многие говорили, что у нас с Эммой Джейн самые интересные платья. Издали они смотрелись как кружевные. Вам не надо ни о чем беспокоиться. Вот, я здесь, уже взрослая, окончившая школу — третьей из двадцати двух учеников класса. У меня хорошие виды на будущее. Взгляните на меня! Я большая, молодая, сильная, и я готова идти в мир, возвещая о том, что сделали для меня вы и тетя Джейн. Если вы хотите, чтобы я пока была рядом и помогала по дому, я устроюсь на работу в Эджвуд. Буду там преподавать английский и литературу. Но если вам стало получше, я бы хотела поехать в Аугуста. Там мне могут платить на сто долларов больше, если я буду еще вести занятия музыкой и внеклассные часы.

— Послушай, что я тебе скажу, — проговорила дрожащим голосом тетя Миранда. — Независимо от того, лучше мне или хуже, поезжай туда, где ты больше заработаешь. Как бы мне хотелось дожить до того дня, когда ты разделаешься с залогом, но только это вряд ли…

Она вдруг замолчала. Впрочем, за эти несколько минут она успела сказать больше, чем Ребекка слышала от нее за недели или даже месяцы. Ребекка вышла из спальни в слезах. Тетя выглядела такой подавленной, мрачной и безучастной, что, казалось, она вот-вот покинет этот мир.

Но время шло, и Миранде становилось заметно лучше. Явив и теперь, как обычно, свою неистребимую волю, она научилась вставать с постели и садиться в кресло перед окном. Она лелеяла мечту поправиться настолько, чтобы вызывать врача не ежедневно, а лишь раз в неделю. Деньги, заплаченные врачу, составляли астрономическую сумму. И Миранда невыносимо страдала, думая о том, как разорительна ее болезнь. Даже ночами ей не переставали сниться эти счета.

Постепенно в юном сердце Ребекки стали пробуждаться надежды. Тетя Джейн накрахмалила ее носовые платки, воротнички и малиновое платье из муслина. И она готова была отправиться в Брунсвик, как только врач объявит, что тетя Миранда пошла на поправку.

Поехать в августе в Брунсвик — это было пределом ее желаний. Ничего прекраснее нельзя было ни пожелать, ни вообразить. Она будет видеться с мисс Эмили, сидеть за одним столом с профессорами университета и другими замечательными людьми.

И вот долгожданный день наступил. Несколько простеньких опрятных платьиц были упакованы в саквояж вместе с любимым коралловым ожерельем, выпускным нарядом, сшитым из кисеи, кружевным капором тети Джейн и новой шляпкой, над которой она трудилась все вечера перед сном. Шляпка, украшенная венком из белых роз и зеленых листочков, обошлась Ребекке без малого в три доллара. Таких трат она еще никогда не делала. Конечно, в сочетании с ночной рубашкой шляпка выглядела смехотворно, но если Ребекка появится в своем кисейном платье и в шляпке, то даже их преподобия профессора, пожалуй, посмотрят на нее с почтением.

Уже все было готово и Абиджа Флэг понес к выходу багаж, как вдруг принесли телеграмму:

«Приезжай немедленно. С мамой случилось несчастье.

Ханна.»

Не прошло и часа, как Ребекка собралась заново. Ее пронизывал ужас при мысли о том, что ждет на ферме.

Аурелия, слава Богу, была жива, хотя она чудом избежала смерти.

Мама была в сознании и на данный момент вне опасности, о чем Ребекка черкнула несколько строк тетушке Джейн.

— Не знаю, в чем тут дело, — сказала Миранда, в этот день не сумевшая заставить себя сесть в кресло, — но это у нас с Аурелией с детства: стоит мне заболеть и в тот же день заболевает она. И как это ее угораздило упасть? И вообще, разве это женское дело — лазить по сеновалам? Хотя, не случись этого, случилось бы другое. Такая она уродилась несчастливая. Останется теперь калекой на всю жизнь, а Ребекка, вместо того чтобы зарабатывать хорошие деньги, будет при ней сиделкой.

— В первую очередь мать, а все остальное потом, — оборвала ее Джейн. — Надеюсь, Ребекка будет верна этой заповеди.

— Трудно в семнадцать лет жить одним чувством долга, — вздохнула Миранда. — Послушай, Джейн, нам надо поговорить, пока силы мне не отказали окончательно. Я не перестаю про это думать даже ночами… Помнишь, мы с тобой уже обсуждали это, а теперь надо осуществить. Когда меня не станет, возьми Аурелию с детьми в кирпичный дом. Но только троих — ее, Дженни и Фанни. А Марка не надо сюда. Пусть уж Ханна о нем позаботится. Большой мальчик в доме — это бедствие. Будет рисовать на скатерти, бегать по стульям. Вообще-то, когда меня не будет, вы все равно поступите по-своему.

— Я ни в чем не стану перечить твоей воле, если я тебя переживу. А в денежных делах я не отступлю от завещания ни на йоту.

— Ты пока не говори Ребекке, что я ей завещала дом. Я еще собираюсь пожить немного и получить от дома кое-какой доход. А потом, я не хочу, чтобы меня благодарили. Она, конечно, будет взбегать наверх по парадной лестнице, пить кофе на подоконнике… Но что мне до этого? Я уже буду в земле. Ты к ней хорошо относилась, и я уж думаю, что она тебе даст дожить в доме. Как бы то ни было, я уже подписала завещание. Только бы тот, за кого она выйдет замуж, не стал тебя притеснять.

Наступила тишина. Джейн монотонно позвякивала спицами, то и дело вытирая глаза. Ей было жаль свою бедную сестру, неподвижно распростертую на постели. И вдруг Миранда сказала уверенным, решительным тоном:

— Я решила, что Марка ты тоже должна взять. Ведь не все мальчишки безобразники, бывают и очень смирные. Столько детей — это, разумеется, бедствие. Но разбивать семью — еще хуже. Пусть живут тут все вместе и помнят, что они Сойеры! А теперь опусти шторы — я хочу поспать.

Глава XXIX. Мать и дочь

Два месяца она трудилась — самоотверженно, изо всех сил, не покладая рук и не разгибая спины. На ее руках было трое детей, хотя Дженни уже понемногу превращалась в маленькую хозяйку — ответственную и работящую.

Ночи Ребекка проводила у постели Аурелии. Успокаивала ее, натирала, перевязывала, читала ей книги. Даже кормила и купала. Со временем забот поубавилось и семья вздохнула с облегчением — уже потому, что жаркий август миновал и теперь из спальни реже доносились стоны Аурелии, которая мучилась от каждого своего вздоха.

О развлечениях и прогулках не приходилось и думать. Но какое же блаженство почувствовали они все, когда шторы были подняты, кровать пододвинута к окну и мама, вся обложенная подушками, смогла сесть в постели! Ей было спокойно и удобно, страшные дни остались позади.

Ни одна девушка семнадцати лет не могла бы, пережив такие терзания, не измениться. А девушка с таким темпераментом, как у Ребекки, не могла в какой-то момент не сорваться, не запротестовать. Она занималась тяжелой, неблагодарной работой, и, как обещание нектара губам, растрескавшимся от жажды, были мысли о тех радостях, от которых пришлось пока отказаться ради исполнения тяжелого долга. А давно ли ей казалось, что весь мир открыт для ее молодой силы — дерзай и побеждай! Как быстро все померкло, выцвело, окрасилось в тусклые цвета обыденности…

В первые дни ощущения сострадания и горя были так остры, что Ребекка не могла думать ни о чем другом, кроме маминых мучений. Никакие честолюбивые мысли не вставали между Ребеккой и ее дочерним долгом. Однако по прошествии недель упования вновь гнетуще зашевелились у нее в груди, подавленное честолюбие поднимало голову и жалило. Ей казалось, что лишь узкая полоска отделяет ее от мира чудес и радостей и она не смеет ее перешагнуть.

Сначала легко идти по вытоптанной тропинке, не глядя ни вправо, ни влево, зная лишь, что направление выбрано правильно. Однако радость самоотвержения однажды проходит, тропа кажется полной ужасов, шаги делаются неверными. И такой момент пережила Ребекка, когда получила известие, что ее место в Аугуста занято другой претенденткой. У нее протестующе забилось сердце, она ощутила себя бабочкой, у которой слетает с крыльев пыльца от ударов о прутья клетки. Девушка страшно затосковала по широкому миру, куда, быть может, навеки заказан путь. Душа ее воспротивилась, хотя вслух она никогда не осмелилась бы произнести столь громкие слова. Ребекка чувствовала, как ветер судьбы наклоняет пламя ее светильника то в одну, то в другую сторону, грозя учинить пожар, но пока не осмеливаясь сделать это.

Все это она пережила за одну ночь, затворясь в своей маленькой комнатке на Солнечном ручье. Но ветер угнал облака, солнце вновь засияло, радуга пересекла небо, и мир вновь предстал перед ней «в апрельском одеянии надежд». Ей надо было лишь улыбнуться солнцу, и оно дружественно кивнуло с высоты, словно говоря:

Возрастай и силы множь — Радуйся, что ты живешь.

Радость то и дело расцвечивала серую ткань обыденности. Ребекка все время стремилась скрасить убожество домашней обстановки, внося в настежь распахнутые двери листы, взятые из книги Природы и прикрывая ими самые неприглядные места. При этом она находила удовлетворение в том, что стала полноправной хозяйкой этого маленького владения, она привыкла намечать на день дела и справляться с ними. Она претворяла хаос в гармонию и пробуждала в сердце веселье вместо инертной покорности воле судьбы. Еще одно приятно ласкало ей душу — любовь младших детей. Они поворачивали к ней головы, как подсолнухи, поверяли ей свои маленькие секреты и твердо верили, что «за ней как за каменной стеной».

Ребекка не задумывалась над этим, однако Закон возмещения работал в ее пользу. И самым главным вознаграждением явилось то, что в эти тяжелые дни они с матерью сблизились и прониклись таким взаимопониманием, какого не было прежде. Склоняясь над страдающей матерью, Ребекка обогащалась теми чувствами, которые испытывают лишь в служении, лишь там, где сильный добровольно уступает слабому.

Что касается Аурелии, то никакие слова не выразят радости открывшихся ей материнских чувств. Все время пока дети росли и главное внимание нужно было уделять маленьким и беспомощным, гнетущие заботы и тревоги заслоняли своими тяжелыми крыльями уютный свет семейного очага. Потом Ребекка уехала, и мать так и не успела постигнуть ее души. И вот теперь случилось так, что жестокая беда подарила ей время и возможность всмотреться в свою дочь, понять ее по-настоящему глубоко. Иногда ей казалось, что, как в северной сказке, колдовские силы похитили ее дочь и оставили ей взамен другое существо.

Месяцы и годы Аурелия и Ханна бежали по заданному кругу постылых домашних обязанностей, и вот явилось это странное существо, даровавшее крылья их приземленным мыслям, украсившее цветами красоты и гармонии скудную ткань повседневного существования.

Ребекка готова была впрячься в самый тяжелый плуг, однако при этом ее воодушевляла юность: она всегда помнила, что под ногами у нее зеленая трава, а над головой — синее небо. Конечно, она видела овощи, которые чистила, тесто, которое замешивала, она слышала треск огня в печке и свист чайника. Но то и дело она воспаряла на крыльях воображения, дышала воздухом высот, набиралась сил — и потом без ропота совершала необходимое и положенное. Ребекка никогда не упускала из виду бедный маленький домик на ферме, хотя ей принадлежали дворцы, куда она могла отлучиться в любую минуту, — дворцы, населенные персонажами романтического мира, галантными или бунтующими. А еще в этих дворцах жили надмирные гости, дарящие ей советы от лица неземной мудрости. Всякий раз она возвращалась из этой цитадели грез лучезарная и овеянная свежестью, как если бы увидела вечернюю звезду, услышала божественную музыку или вдохнула аромат розы счастья.

Аурелии порой казалось, что она даровала миру неведомого птенца, словно курица из сказки, которая снесла обыкновенное яйцо и высидела из него райскую птицу.

— Ты все храбришься! — со слезами в голосе воскликнула Аурелия. — Да только меня не обманешь. Место ты потеряла, друзья про тебя забудут. И теперь ты просто домработница.

— Это я только на вид домработница, — сказала Ребекка, и в ее глазах мелькнула озорная искорка. — А на самом деле я принцесса. По государственным причинам я вынуждена маскироваться. Король и королева, которые сейчас сидят на моем троне, очень стары, и положение их ненадежно. В ближайшее время они отрекутся от трона в мою пользу. Это не такое уж большое королевство, но больших монархий на земле осталось мало. Так что не ожидай увидеть трон из золота с драгоценными камнями. Скорее всего, он будет из слоновой кости, а спинка будет украшена павлиньими перьями. А у тебя будет удобное кресло рядом с троном, и множество рабов станут выполнять любое желание «вашей светлости».

Аурелия мысленно улыбнулась. Обмануть ее Ребекке не удалось, а вот успокоить — пожалуй.

— Хотелось бы мне, чтобы ты не слишком дожидалась твоих тронов и королевств. И чтобы я дожила — поглядела на них. Но жизнь тяжела и груба, дочка. Одна калека на твоем попечении в кирпичном доме, другая — тут. Обе мы тебя связали по рукам и ногам, не говоря уже о Дженни, Фанни и Марке. Хорошо, что тебе досталось от отца умение быть или казаться счастливой. А может, он успел тебя этому научить. Он и меня пытался научить…

— Мамочка, — воскликнула Ребекка, обхватывая руками материнские колени, — но то, что мы существуем в этом мире в такой день, как сегодня, разве одно это уже не радость? То, что мы видим, чувствуем, что-то делаем, о чем-то думаем? Когда тебе было семнадцать, разве ты не чувствовала, как хорошо просто жить на свете? Неужели ты забыла?

— Забыла. Да ведь во мне никогда не было столько жизни, сколько в тебе.

— Я часто думаю, — прошептала Ребекка, глядя в окно и пытаясь разглядеть что-то за кронами деревьев, — как было бы ужасно, если бы я вообще не появилась на свет. Вот представь себе, что родилась Ханна, а потом сразу же Джон, а потом Дженни, Фанни и другие. А Ребекки не было бы у тебя. Это главное — быть живой. Я бы должна теперь многого бояться, а я не боюсь. Кто-то сильный отметает все мои страхи — как ветер. Ой, смотри! Там, в проходе между домом и амбаром, стоит Уилл. Нам письмо!

Глава XXX. Прощай, Солнечный ручей!

Уилл Мелвилл заблудился и пошел вместо дома к амбару. Ребекка махнула ему рукой в окно, и он передал ей письмо.

— С Мирандой, значит, все относительно хорошо, — радостно проговорила Аурелия. — Не то Джейн дала бы телеграмму. Скорее читай.

Ребекка распечатала конверт и прочла письмо, состоявшее из нескольких строк:

«Час назад тетя Миранда покинула этот мир. Если мама может побыть без тебя, приезжай сегодня же. Похороны не состоятся до твоего приезда. Она умерла внезапно и без мучений. Ребекка, я очень тоскую без тебя.

Тетя Джейн.»

Джейн решила послать письмо, а не телеграмму, потому что с деньгами было совсем плохо. Она подумала и про то, что телеграмма стоит двадцать пять центов, а Аурелии пришлось бы заплатить еще пятьдесят за вручение.

У Ребекки побежали из глаз слезы, и она воскликнула:

— Бедная, бедная тетя Миранда! Никто не пришел утешить ее в последний час… И я не могла с ней проститься. Бедная тетя Джейн, все на ней одной. Но что я могу? Мне нельзя разорваться между фермой и кирпичным домом.

— Ты отправишься туда сию же минуту! — поднимаясь со своих подушек, проговорила Аурелия. — Даже если бы твой отъезд означал мою смерть, я сказала бы то же самое. Твои тети сделали для тебя то, чего я никогда не смогла бы сделать. Теперь твоя очередь отплатить добром и благодарностью. Доктор говорит, что у меня худшее позади, и я сама так думаю. Дженни уже многое умеет, а со дня на день приедет Ханна.

— Нет, мама, я не могу уехать. Кто же будет поворачивать тебя в кровати? — проговорила Ребекка, шагая по комнате взад и вперед, сжимая и ломая в отчаянии руки.

— Если взрослая женщина, мать семейства не умеет залезать на сеновал, то пусть помучается еще немного, поделом ей. Надень свое черное платье и сложи в сумку все необходимое. Я много бы дала, чтобы быть на похоронах сестры. Передай, я все забыла и простила ей те слова, что она говорила по поводу моего замужества. Ее поступки всегда были лучше, чем ее слова. Все свои грехи в отношении меня и твоего папы она искупила на тебе. Ах, Ребекка! — воскликнула Аурелия дрогнувшим голосом. — Я так хорошо помню, как она любила в детстве завивать мне волосы. А потом, когда мы стали уже взрослыми, она подарила мне свое лучшее платье из голубого муслина. Это когда папа сказал, что будет на рождественском балу танцевать со мной полонез. А ведь тогда ей хотелось, чтобы он и ее пригласил.

Аурелия опять откинулась на подушки и горько заплакала. Воспоминания смягчили ее сердце, и теперь в ее слезах было больше правды, чем в минуту, когда до нее дошла печальная весть.

На приготовление отводился всего час. Уилл должен был отвезти в Темперанс Ребекку и привезти из школы Дженни. Он же и предложил нанять какую-нибудь женщину, чтобы та смогла заночевать на ферме, если миссис Рэндалл станет хуже.

Ребекка сбежала с холма, чтобы напоследок принести ведро родниковой воды. И когда она, поднимая колодезное ведро из хрустальной глубины, взглянула на ослепительную красоту осеннего пейзажа, то заметила за ручьем группу землемеров. Похоже, они производили измерения под железную дорогу, которая должна была пройти через Солнечный ручей как раз в том месте, где образовался Зеркальный пруд. Сейчас на его поверхности лежали опавшие листья такой невиданной желтизны, какой не бывает даже у песка в пустыне.

Ребекка тяжело вздохнула. «Время пришло, — подумалось ей. — Я скажу «прощай» Солнечному ручью. И в Уорехам для меня навсегда закрыта дорога. Прощайте, милый ручеек, пригорки, луга! Вы увидите новую жизнь. А мы должны надеяться, мы должны говорить друг другу:

Возрастай и силы множь — Радуйся, что ты живешь».

Уилл Мелвилл еще раньше видел этих землемеров. Кроме того, он слышал утром на почте в Темперансе, что, возможно, миссис Рэндалл получит неплохие деньги от железнодорожной компании. Он был теперь в приподнятом настроении, потому что его ферма тоже располагалась вблизи от задуманной железной дороги, а значит, ее цена обязательно поднимется. Еще он подумал, что сердце его больше не будет сжиматься от стыда при мысли, в какой отчаянной бедности живут родные его жены. Теперь самое время Джону заняться своим образованием, потому что в скором времени он возьмет на себя обязанности главы семейства Рэндаллов. Думая обо всем этом, муж Ханны весело насвистывал, подъезжая с Ребеккой к почтовой станции в Темперансе.

Он лишь не мог понять, почему Ребекка так печальна и не перестает лить слезы. Ведь Ханна всегда представляла покойную тетушку Миранду вздорной и жадной старушонкой, смерть которой не должна бы вызывать такие сильные чувства.

— Не вешай нос, Бекки! — сказал он, высаживая ее на станции. — Увидишь, мама уже будет сидеть за столом, когда ты вернешься. И еще тебя ждет одна радостная весть: в скором времени вы переедете в какой-нибудь маленький домик рядом с твоей будущей работой. Мы с Ханной думаем, что это был последний несчастливый год в жизни вашей семьи.

И он поехал к жене, чтобы поделиться с ней радостными новостями.

Адам Лэд, который в это время как раз находился на станции, поспешил навстречу Ребекке. Но когда он открыл ей дверь, она даже не улыбнулась.

— У принцессы печальное утро, — сказал он, беря ее за руку. — Аладдин должен потереть свою волшебную лампу. Пусть явится раб и в мгновение ока осушит эти слезы.

Он держался столь легкомысленно, поскольку еще не знал о смерти Миранды Сойер и думал, что это дела на Солнечном ручье причиняют Ребекке такую боль. Он собирался обрадовать ее вестью, что ферма будет продана, а ее мать получит значительную компенсацию. Еще он собирался напомнить Ребекке, что хотя ей придется расстаться с домом своего детства, однако жизнь в такой глуши не удобна ни для нее, ни для ее одинокой мамы, ни для троих младших детей. Ему вдруг вспомнилось, как четыре года назад она сказала ему: «По-моему, ни один человек не может забыть то место, где жил в детстве». Как она сидела тогда на крыльце домика в Северном Риверборо и как потом свалилась в кусты сирени, когда он сообщил, что купит триста кусков «Розового» и «Белоснежного».

Однако по первым же сказанным ею словам он понял, что горе ее связано с чем-то другим. У нее был такой отсутствующий, печальный и заплаканный вид, что Адам лишь выразил ей сочувствие и попросил разрешения зайти в кирпичный дом, чтобы узнать, как она добралась.

Провожая Ребекку на поезд и прощаясь, Адам думал о том, что в печали и скорби она предстала перед ним как никогда прекрасной. Девушка казалась ему воплощением красоты и женственности. Правда, во время разговора он заглянул ей в глаза и понял, что это по-прежнему глаза ребенка. В сверкающей глубине этих глаз не было ни знания мира, ни опыта отношений с мужчиной, ни страсти, ни даже понимания, что такое страсть. От маленькой железнодорожной станции он свернул в лес. Ему захотелось прогуляться, пока не подошел его поезд. Иногда он присаживался под деревом, чтобы подумать, помечтать, полюбоваться красотой опавшей листвы. Он купил для Ребекки новое издание «Тысяча и одной ночи» взамен старой книжки, зачитанной и истрепанной. Это была одна из ее любимых книг.

Но сейчас был неподходящий момент для вручения подарка, и Адам решил пока оставить книгу у себя. Он нятом настроении, потому что его ферма тоже располагалась вблизи от задуманной железной дороги, а значит, ее цена обязательно поднимется. Еще он подумал, что сердце его больше не будет сжиматься от стыда при мысли, в какой отчаянной бедности живут родные его жены. Теперь самое время Джону заняться своим образованием, потому что в скором времени он возьмет на себя обязанности главы семейства Рэндаллов. Думая обо всем этом, муж Ханны весело насвистывал, подъезжая с Ребеккой к почтовой станции в Темперансе.

Он лишь не мог понять, почему Ребекка так печальна и не перестает лить слезы. Ведь Ханна всегда представляла покойную тетушку Миранду вздорной и жадной старушонкой, смерть которой не должна бы вызывать такие сильные чувства.

— Не вешай нос, Бекки! — сказал он, высаживая ее на станции. — Увидишь, мама уже будет сидеть за столом, когда ты вернешься. И еще тебя ждет одна радостная весть: в скором времени вы переедете в какой-нибудь маленький домик рядом с твоей будущей работой. Мы с Ханной думаем, что это был последний несчастливый год в жизни вашей семьи.

И он поехал к жене, чтобы поделиться с ней радостными новостями.

Адам Лэд, который в это время как раз находился на станции, поспешил навстречу Ребекке. Но когда он открыл ей дверь, она даже не улыбнулась.

— У принцессы печальное утро, — сказал он, беря ее за руку. — Аладдин должен потереть свою волшебную лампу. Пусть явится раб и в мгновение ока осушит эти слезы.

Он держался столь легкомысленно, поскольку еще не знал о смерти Миранды Сойер и думал, что это дела на Солнечном ручье причиняют Ребекке такую боль. Он собирался обрадовать ее вестью, что ферма будет продана, а ее мать получит значительную компенсацию. Еще он собирался напомнить Ребекке, что хотя ей придется расстаться с домом своего детства, однако жизнь в такой глуши не удобна ни для нее, ни для ее одинокой мамы, ни для троих младших детей. Ему вдруг вспомнилось, как четыре года назад она сказала ему: «По-моему, ни один человек не может забыть то место, где жил в детстве». Как она сидела тогда на крыльце домика в Северном Риверборо и как потом свалилась в кусты сирени, когда он сообщил, что купит триста кусков «Розового» и «Белоснежного».

Однако по первым же сказанным ею словам он понял, что горе ее связано с чем-то другим. У нее был такой отсутствующий, печальный и заплаканный вид, что Адам лишь выразил ей сочувствие и попросил разрешения зайти в кирпичный дом, чтобы узнать, как она добралась.

Провожая Ребекку на поезд и прощаясь, Адам думал о том, что в печали и скорби она предстала перед ним как никогда прекрасной. Девушка казалась ему воплощением красоты и женственности. Правда, во время разговора он заглянул ей в глаза и понял, что это по-прежнему глаза ребенка. В сверкающей глубине этих глаз не было ни знания мира, ни опыта отношений с мужчиной, ни страсти, ни даже понимания, что такое страсть. От маленькой железнодорожной станции он свернул в лес. Ему захотелось прогуляться, пока не подошел его поезд. Иногда он присаживался под деревом, чтобы подумать, помечтать, полюбоваться красотой опавшей листвы. Он купил для Ребекки новое издание «Тысяча и одной ночи» взамен старой книжки, зачитанной и истрепанной. Это была одна из ее любимых книг.

Но сейчас был неподходящий момент для вручения подарка, и Адам решил пока оставить книгу у себя. Он лениво перелистывал страницы и наткнулся на сказку «Аладдин и волшебная лампа», стал читать и неожиданно так увлекся, точно был мальчишкой, а не мужчиной тридцати четырех лет. Некоторые абзацы останавливали его взгляд и обращали на себя особое внимание. Он читал их и перечитывал, обнаруживая некую тайну, прежде неведомую ему. Это было описание чувств Аладдина, когда он, бедняк, оказался вдруг владельцем несметных сокровищ. И еще описание красоты и обаяния дочери султана, принцессы Бадр аль-Будур.

«Не только те, кто знаком был с Аладдином в пору, когда он бегал по улицам босоногим мальчиком, не могли его теперь узнать. Даже те, кто видел его совсем недавно, узнавали с трудом — так изменились черты его лица. Таково было свойство волшебного светильника — менять до неузнаваемости облик своего владельца.

Принцесса Будур подняла покрывало с лица, и оно заблистало и засияло ярче света солнца, и была царская дочь такова, как сказал один из описывающих ее:

О глаза! Что за чара их воспламенила? Розы этих ланит! — чья рука их взрастила? Эти кудри — как мрака густые чернила. Где чело это светит, там ночь отступила.[8]

Кроме того, Будур была так чудесно сложена и распространяла вокруг себя такой дивный свет, что весь ее облик вызывал почтительное восхищение.

— О, пленительная Будур, — смиренно обратился к ней Аладдин, — если я имел несчастье навлечь на себя неудовольствие тем, что приблизился к такому неземному созданию, то знай, что винить в этом надо не меня, но блеск твоих глаз и очарование всего твоего обличья.

— Принц, — отвечала принцесса, — мне довольно было увидеть тебя и заговорить с тобою, чтобы я захотела подчиниться твоей воле с полной готовностью.»

Глава XXXI. Простим тетю Миранду

Ребекка вышла из вагона в Мейплвуде и поспешила на почтовую станцию, где ее должен был ждать дилижанс. Каковы же были ее удивление и радость, когда она увидела мистера Коба с его лошадками!

— Новый почтальон неожиданно заболел. Я уже думал, что все, отъездился. Но, как видишь, еще не конец… Да, нет больше нашей девочки… Я уже знаю про письмо, вот и приехал на всякий случай. Вообще-то, я не был уверен, что ты поспеешь сегодня. Думал, завтра приедешь, к самым похоронам. Ну… вот… а я здесь — как шесть лет назад. Ну что, сядешь со мной впереди, как заправская пассажирка?

Лицо старика выражало борьбу разноречивых чувств, и прохожие недоуменно оглядывались, видя, как красивая взрослая девушка вцепилась в пропыленный рукав почтальона и плачет, словно маленький ребенок.

— О, дядюшка Джерри! — говорила она с придыханиями. — Милый дядюшка Джерри! Как же все это было давно, сколько всего произошло, как мы с вами изменились. И столько еще всего предстоит, что мне страшно.

— Ну-ну, моя девочка! — стал успокаивать ее старик. — Мы снова одни в дилижансе и едем по той же старой дороге. Помнишь, как мы говорили обо всем, что видели?

Каждый отрезок этой дороги был хорошо знаком Ребекке и Джеремии Кобу — канал, мельница, красный сарай, дорожный указатель, утиный пруд, желтый песок на дне ручейка. И Ребекка перенеслась мысленно в тот давно минувший день, когда она сперва сидела позади и болтала ногами, потому что они не доставали до пола. Так отчетливо вспомнились и букет сирени, и розовый зонтик, и накрахмаленное ситцевое платье, и ненавистные уколы черно-желтых игл дикобраза.

Почти всю дорогу они молчали, но это молчание доставляло сладостный покой старику и молоденькой девушке.

Вот они увидели Абиджу Флэга, который чистил в сарае бобы. Потом промелькнул край белого платка в окне мансарды у Перкинсов. Это Эмма Джейн вывесила белый флажок в знак приветствия! А потом взвился дымок из печных труб. Как согревала ей сердце каждая из этих картин!

И вот они подъехали к кирпичному дому. Он был все таким же, хотя Ребекке показалось, что смерть набросила на него свой таинственный покров. Дилижанс обогнул лужайку, стройные вязы с желтой и шоколадной листвой, клумбы под окнами с яркими астрами и высокими штокрозами, дотянувшимися до самого подоконника.

— Остановите, дядюшка Джерри! Не заворачивайте за угол! Дайте мне сумку. Дальше я пойду сама. Подождите, пока я поднимусь на крыльцо, а потом уезжайте.

Однако тетя Джейн услышала шум и грохот дилижанса. Она уже стояла на крыльце, когда Ребекка затворяла за собой ворота. Тетя Джейн сильно изменилась — хрупкая, болезненная, совсем седая. Ребекка протянула руку, и пожилая женщина крепко пожала ее, как в тот день, когда открыла ребенку тайну своей любви и показала портрет погибшего жениха. И вновь, как тоща, тепло, энергия, жизнь перелились из молодого существа в старое.

— Ребекка, — сказала Джейн, приподнимая голову, — прежде чем ты к ней войдешь, скажи: ты еще испытываешь горечь из-за тех слов, что она тебе говорила?

В глазах Ребекки сверкнул укор, почти гнев.

— Тетя Джейн, как вы могли такое подумать? Я чувствую только благодарность, до краев переполняющую мое сердце!

— Она была хорошей женщиной, Ребекка. У нее был тяжелый характер и острый язык, но она всегда стремилась поступать по справедливости. И насколько хватало ее душевных сил, она делала добро. Сестра не говорила со мной об этом, но я уверена, что Миранда раскаялась за все недобрые слова, сказанные тебе. При жизни она не попросила у тебя прощения. Но, расставаясь с жизнью… сейчас ты узнаешь, какие испытывала чувства твоя умирающая тетя.

— Перед отъездом я ей сказала, что это она, как говорит мама, сделала меня.

— Тебя сделала, конечно, не Миранда, а прежде всего Господь Бог. И ты сама усердно помогала Ему в Его работе. Но она дала тебе необходимые средства, чтобы ты состоялась. И это тоже большой вклад, особенно если человек отказался ради этого от собственных удобств и удовольствий. А теперь я должна сообщить тебе еще кое-что, Ребекка. Все это тетя Миранда завещала тебе — кирпичный дом, все постройки, мебель. И всю эту землю — насколько охватывает взор.

Ребекка резким движением сорвала с головы шляпу и положила руку на сердце, как она обычно делала в минуты сильного волнения. Помолчав немного, девушка прошептала:

— Разреши мне побыть с ней наедине. Я должна ей сказать… Мне надо ее поблагодарить. Я верю, что она услышит, почувствует и поймет.

Джейн пошла на кухню, ее ждали необходимые дела, которые не отменяет смерть — даже в день своего прихода. Смерть ходит из дома в дом, принося горе и слезы, но оставшиеся в живых должны накрыть стол, вымыть посуду, застелить постели.

Через десять минут Ребекка, окончив обряд прощания, вышла из спальни, бледная и усталая, но сдержанная и торжественная. Она тихо сидела на крыльце, будто отгороженная от маленького мира Риверборо свесившимися ветвями вяза. Чувство великой благодарности и покоя охватывало ее, когда она смотрела на осенние деревья, прислушивалась к громыханию повозки на мосту и слышала шум реки, уносящей свои воды в океан. Нежно притронулась рукой сначала к медному дверному молотку, потом — к кирпичной стене, озаренной лучами октябрьского солнца.

Это ее дом. Теперь это ее кров, ее сад, ее посевы, ее деревья. Здесь найдет себе пристанище большая семья с фермы «Солнечный ручей», мама опять будет вместе со своей старшей сестрой, опять встретится с подругами детства. Старшие дети будут учить младших, а младшие — играть друг с другом.

А она сама? Пока ее будущность скрыта в туманной дали. Ребекка прислонилась к нагретому солнцем косяку двери и, закрыв глаза, прошептала, как в детстве шепчут молитву:

— Господи, благослови тетю Миранду! Благослови кирпичный дом — все то, что было раньше в его стенах, и все, чему предстоит быть.

Примечания

1

Из стихотворения У. Вордсворта «Нас семеро». Перевод С. Я. Маршака.

(обратно)

2

Из стихотворения Кэролайн Нортон «Бинген на Рейне».

(обратно)

3

Из стихотворного цикла «Люси» У. Вордсворта.

(обратно)

4

Из стихотворного цикла У. Вордсворта «Попугай и пеночка».

(обратно)

5

«Ромола» — исторический роман Джордж Элиот.

(обратно)

6

С латыни:

Любимый, желанный, Даруй мне свободу. (обратно)

7

«Мельница на Флоссе» — роман Джордж Элиот.

(обратно)

8

Стихи в переводе А. Ревича.

(обратно)

Оглавление

От переводчика

Глава I. «Нас семеро»

Глава II. Родственницы Ребекки

Глава III. Две сестры, два сердца

Глава IV. Точка зрения Ребекки

Глава V. Дороги мудрости

Глава VI. Солнечный луч в потемках

Глава VII. Тайны Риверборо

Глава VIII. Цвет розы

Глава IX. Пепел роз

Глава X. Радужные мосты

Глава XI. «Смешение сил»

Глава XII. «Видишь мучеников бледных?»

Глава XIII. «Белоснежное» и «розовое»

Глава XIV Господин Аладдин

Глава XV. Банкетная лампа

Глава XVI. Пора взросления

Глава XVII. Серые дни, золотые дни

Глава XVIII. Ребекка представляет семью

Глава XIX. Преемница дьякона Израэля

Глава XX. Сердце преображается

Глава XXI. Горизонт ширится

Глава XXII. Клевер и георгины

Глава XXIII. В кирпичном доме неладно

Глава XXIV. Аладдин трет лампу

Глава XXV. Розы — цветы счастья

Глава XXVI. За чашкой чая

Глава XXVII. Чудесная картина

Глава XXVIII. Бремя неизбежного

Глава XXIX. Мать и дочь

Глава XXX. Прощай, Солнечный ручей!

Глава XXXI. Простим тетю Миранду Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg