«Страстотерпцы»

По левую руку степь — белого света стена, и по правую руку — даль земная, высота поднебесная. А покоя нет. Ломят днище волны, будто по камням скаканье — ретивая река под дощаником[1].

   — Ермак до Иртыша, а протопоп с протопопицей, с малыми ребятами — аж до Нерчи{1}!

   — Притихни, батька! — всполошилась Анастасия Марковна. — Не страшно ли так говорить?

Аввакум поскрёб голову.

   — О вёрстах, что позади, не страшно. Про те, что впереди, — сердце у меня под замком.

   — Греховодники мы с тобою, батька! — вздохнула протопопица. — Как дымком потянет, так и встрепенусь: не русской ли избою пахнет?

   — До русских дымов — на солнце нажаримся, на морозе нахолодуемся. Но хоть ты меня поделом оговорила — половина дороги давно позади. Не хвастаюсь я, Марковна, — удивляюсь! Сколько открыл нам Господь! Воистину не мерена земля православного царя, не считаны его угодья, его кладези. Вот достигли мы с тобой Иртыш-реки. А что он такое, Иртыш? Порог в русские сени. Царёв двор — до самих Даур[2], поместье уж за двором, а где этому поместью околица, одному Господу ведомо. Не хмурься, Марковна! Сам чувствую, не к добру разговорился. Довёл бы Господь до Тобольска. Ничего, кажется, нет желаннее прежней нашей тюрьмы.

   — Батька! Батька! Тебя как прорвало. Господи, да не будь бешеного Струны, плохо ли в Тобольске жили? Не про всякого архиерея такой достаток, такая слава, какие Бог тебе давал.

Аввакум перекрестился и снова поскрёб голову.

   — Верно, матушка. Пустобрёшество от сатаны. Покличь деток, славу Господу попоём...

   — Уж скоро вечерню служить. Давай в голове погляжу.

   — Поищи, — согласился протопоп. Положил голову на тёплые лядвы милой жены.

   — Сколько волосков-то седых! — сказала Анастасия Марковна, а на Аввакума от слов этих горючих теплом повеяло.

   — То морозы даурские прочь выходят.

   — Протопопище ты мой ненаглядный! Всё тебе нипочём!