«Сфинкс»

Крашевский Иосиф Игнатий Сфинкс

На люде, мирских, все еще настолько юных сердцем, что все живое и радостное возбуждает их, — монастырь с его тихими стенами, темными закоптевшими сводами, полный молчания, нарушаемого лишь медленными шагами человека или ходом часов, производит впечатление холодного склепа. Они готовы поскорее выйти из него на свежий воздух, присоединиться движению, толпе и шуму, словно боясь, что каменный гроб умерших для мира сомкнётся над ними навеки и удержит в своих холодных объятиях. Но зато для тех, кто телесно и духовно прошли сквозь страны веселья и юности, эта картина совершенного покоя, "покоя, какого мир дать не в состоянии", имеет столько манящего очарования!

Пусть пишут, что хотят, гордые и упоенные новой наукой люди, не видящие сути за золотым блеском новинки; пусть выступают против монастырей и монашества, которых они теперь не могут понять, либо вследствие предвзятого мнения, либо из-за неверной точки зрения; однако как много разочарованных и обиженных миром вздыхает по недостающей им монастырской тишине! По-видимому, являющееся наиболее трудным самоотречение становится таким желанным, когда собственная воля всегда вела человека к гибели, когда усталый, он падал ниц, не зная, что предпринять. Тогда-то человек охотно вручает себя и свою жизнь наставнику, врачевателю души; тогда он с наслаждением уходит из мира разочарований, борьбы, из мира, навсегда для него пустого

В века веры все люди, ныне кончающие самоубийством физическим или нравственным, люди, которых страдание убивает, удалялись в монастырскую тишь, стремясь раздуть в себе последнюю искру религии, чтобы согреться у святого огня. Раньше монастырь был действительно гаванью, куда не долетали ветер и бури мира, где сладкая однообразная тишина превращала длинные годы в незаметное мгновенье. Так его понимали основатели орденов, таким его должны были создать действительные потребности человеческой природы. Если монастыри и смогли стать убежищем лени, то этот факт все-таки ничего не говорит против пользы их в качестве приюта для людей измученных, разбитых жизнью. Люди сумели все в мире испортить, всем воспользоваться сверх меры.

Не знаю почему, но я тоже люблю эту тишину монастыря и — если только возможно — никогда не проеду мимо этих уединенных жилищ, не почерпнув в них покоя, как из источника черпают холодную и освежающую воду истомленные в дороге усталые путники. Наши старые монастыри все еще прекрасны.

Несколько лет тому назад пришлось мне проездом побывать в небольшом городке нашей милой Литвы (название разрешите скрыть, как я разрешаю вам угадывать); недалеко от него виднеются белые и красные стены монастыря и костела ордена капуцинов.

Этот городок окружен красивой холмистой местностью и темно-синими сосновыми и еловыми лесами; долина, среди которой он расположен, окружена до сих пор еще не расчищенной березовой рощей.

Подобные рощи встречаются только в Литве. Высятся стройные белые березы, и сквозь них синеет далекое небо; у подножия разрослись мхи и кустарники, словно скрывая доступ к деревьям.

Небольшая речка вьется по зеленой равнине, образуя рядом с городком большой пруд, закрытый старыми вербами, и подходит почти под сады горожан. На прибрежных холмах кое-где огороды и сады; тут и там разбросаны остатки выкорчеванных лесов и сосны с ульями, спасшими их от топора. В долинах между холмами разбросаны серые деревни и белые колокольни костелов. По другую сторону городка на фоне темных елей красуется громадный монастырь, воздвигнутый еще в XVII столетии.

Это было столетие возвращения в лоно католицизма многих польских родов, отпавших от него раньше, возвращения, обусловленного как рвением Сигизмунда III и красноречием ксендза Скарги, так и естественной реакцией против неусвоенных, но живо заинтересовавших своей новизной протестантских принципов. И вот тогда-то появлялись один за другим монастыри в большем числе, чем раньше, когда еще царствовала единая непоколебленная вера.

Вернувшиеся к вере отцов сыновья и внуки спешили воздвигать великолепные здания и обогащать их, стараясь доказать свое католическое усердие и искренность обращения. Монастыри появлялись, как грибы после дождя, а шведский мрамор, который ввел в моду Сигизмунд III при постройке виленских костелов, украшал не только алтари, но и фасады костелов; на них виднелись каменные букеты и ангелы с золочеными крыльями. Над лесами и пустошами заблистали кресты и медь куполов. Дороги "в Кальварию" посыпали землей, нарочно привезенной из Иерусалима; в Риме раздобывали святые картины (напр., Сапега в г. Кодни), крали реликвии мучеников, покупали в Аугсбурге богатые гробы, серебряные саркофаги, роскошные дароносицы из золота и драгоценных камней, заказывали дорогие картины у знаменитейших художников. Дома Бога сияли роскошью, которую дарили им сокрушенно и ревностно вновь обращенные. Божьим слугам завещали большие села и имения с просьбой молиться за грехи отцов и позднее раскаяние их детей.

В эту эпоху и был выстроен монастырь и костел капуцинов, в окружении сосен и елей, вдали от маленького городка, в то время состоявшего из нескольких десятков домиков, расположенных по болотистому побережью Быстрички.

Попозже Бог вознаградил детей за отца и дал возможность разрастись городку благодаря торговле. Этот рост был очень быстрым, и городок, словно благодаря монастырь, придвинулся своими домами к его стенам. Росту помогла во многом слава церковных праздников и икона св. Антона, считавшаяся чудотворной. Ежегодно в июне набожные толпы паломников наполняли городок, пребывая в нем почти неделю. Старый приходский костел, выстроенный из дерева еще в XIV веке, уступал своих прихожан монахам. Вокруг него находились могилы, его подремонтировали, и он стал кладбищенской часовней, где в праздник св. Иосифа, покровителя прихода, справляли торжественное богослужение.

Новое здание было выстроено со всей доступной той эпохе роскошью на большом плацу, завещанном отцам капуцинам. Не жалели при постройке ни земли, ни кирпича, ни труда. Сад захватил даже часть елей из леса и вообще занял большое пространство; ограда из хорошо обожженного кирпича окружила монастырские дома, костел, двор и сад, где хватило места на цветы, деревья, аллеи, пруд, часовню, мостки и каналы и проч. Там можно было видеть имена Иисуса и Марии, высаженные зеленью на песке, прекрасные цветочные компасы и тому подобные набожные изобретения.

Основатель, очевидно, задался целью украсить жизнь отшельников, насколько мог. Тенистые липовые аллеи, предназначенные для молитвы и размышлений, беседки с каменными скамейками, столами, статуями святых, пруд с ольхами и гнездами аистов на них, прекрасный фруктовый сад — все это радовало взор и давало возможность наслаждаться зеленью, воздухом и пением птиц, не видя посторонних и не попадаясь им на глаза. Здесь монах мог на прогулке упасть на колени и молиться под влиянием восторга или горя, и никто не увидел бы его и не принял его искреннего порыва за притворство и расчет. В те времена, когда страну еще наполняли протестанты, монах часто принужден был скрывать даже молитву, так как и она могла подать повод к соблазну и греху.

На горке, среди сада, построили открытый павильон; отсюда открывался вид на городок, речку, зеленые луга и серые деревни, на холмы, леса, желтые поля, на дорогу. Сюда часто приходил греться на солнышке старейший из монахов, с седой бородой, опираясь на палку; солнце было здесь и в то время, когда весь сад был уже во власти тени, и в то время, когда еще кругом покоилась утренняя роса. Глядя на могилы с черными и белыми крестами, монах молил послать ему мирную, сознательную смерть, к которой он бы мог заранее подготовиться, подобно человеку, отправляющемуся на пир.

Ближе к монастырю с южной стороны цвела роскошная гвоздика и белые лилии; рядом с ним наши старые цветы — нарциссы, ирисы, орлики и др.

Среди цветов и зелени были рассеяны повсюду напоминания о молитве. На высоких окружных стенах в нескольких местах стояли часовенки с кальварией и статуями святых. Среди деревьев возвышался громадный крест, а рядом с ним рос большой можжевельник, доходящий до размеров ели.

Кроме монахов и птиц редко кто заглядывал в этот сад. Не одна долгая жизнь протекла между костелом, кельей и цветочной грядкой; не один седобородый старик поливал и подчищал нежное деревцо, поглядывая с опаской на его листья, как бы полагая, что судьба воспитанника предскажет ему близкую кончину. Цветы капуцинов были не только развлечением для них самих, но часто и приятным подарком соседям, в особенности белые благовонные лилии и пурпурная гвоздика.

Костел, подобно всем капуцинским костелам, был просторен, немного темноват, полон резных деревянных украшений, заменявших металлические. Большой алтарь, скамьи и несколько боковых алтарей поменьше, все из дуба, обращали на себя внимание тонкой! работой и красивой формой, в стиле XVII в. Несколько статуй было тоже из дерева. Посреди наверху была как бы подвешенная кальвария — Христос, умирающий на кресте, и святой Иоанн с Матерью Божьей, со слезным взором, устремленным на Спасителя. Сзади главного алтаря занимали весь зал закрытые хоры (сталли) капуцинов. Нередко оттуда доносились до случайного прохожего, на минуту вошедшего помолиться, звуки набожных песен.

Своды были покрыты картинами из жизни Божьей Матери, принадлежавшими опытной кисти Данкертса и обращавшими на себя внимание колоритом и смелостью линий. Посередине было Вознесение, славящее Марию и костел, который она представляла, согласно многим толкованиям. Темный костел сиял блеском только в те несколько праздников, которые здесь справляли со всей доступной монастырю роскошью… В день святого Антония, святого Франциска, в день Порцюнкули, в особенности в Троицу и день Божьего Тела — все здесь покрывалось зеленью и цветами. Начиная от каменного пола, посыпанного сосновыми ветками и травами, вплоть до самых скрытых в уголках алтарей везде сияли цветы и зеленели листья. Даже столбы украшали соснами, а на главном алтаре рядом с огнями множества свечей возвышались громадные вазы и букеты. Все это придавало необыкновенно привлекательный вид этому святому месту. Среди веток виднелись старые каменные усыпальницы с гербами рыцарей и с фигурами неустрашимых мужей и набожных и мужественных женщин.

В каменном полу недалеко от входа в подземные усыпальницы, обозначенного двумя железными кольцами, виднелась крыша из мрамора на гробе основателя, скромная и нарочно покорно, брошенная под ноги набожных посетителей. Здесь не было ни герба, ни надписи, напоминавшей о важных чинах и происхождении покойника — только несколько строк с просьбой помолиться; за грешника.

Гораздо позже в фасад костела вставили черную мраморную доску с длинным похвальным словом, составленным усилиями благодарных монахов. Там перечислялись жены, дети, губернии, комиссии и выборы в сейм основателя, подробно и детально; не менее тщательно были описаны и его добродетели. Между усыпальницами обращал внимание мавзолей сына гетмана, окончившего постройку, начатую отцом; здесь был изображен рыцарь в полном вооружении, касающийся рукою шлема, словно желая вытереть пот со лба. Символический венец из фруктов и цветов, украшавший стены мавзолея, должен был обозначать общественные заслуги и хорошие дела умершего.

Костельный вход был украшен мастерски исполненной из камня кропильницей, опиравшейся на четырех ангелов, державших символы четырех добродетелей. Величественный орган занимал хоры у входа. Наверху стояли деревянные ангелы с трубами. Этот орган был разрешен в виде исключения ради церковных праздников, на которые стекались многочисленные паломники.

Таков был монастырский костел. Но надо было видеть его в дни торжественного богослужения, наполненный народом, в облаках дыма кадил, в цветах и зелени, чтобы вполне оценить его блеск и красоту. К нему примыкал большой монастырь, протягивая вправо и влево свои длинные флигеля с полукруглыми башенками на конце. Здесь также заботились об удобных помещениях для монахов и об украшении их бытия в этом убежище.

Бесконечные коридоры и крытые лестницы соединяли между собой этажи и кельи. На длинных рядах стен тот же Данкертс де Рюи изобразил жизнь св. Франциска, св. Антония и много эпизодов из священного писания. Эти бессмертные творения религиозного духа сияли светлыми, теплыми красками. Старые даннигские часы, медленно идущие уже более двухсот лет, одни лишь нарушали глубокую тишину коридоров. Двери помещений и келий, выходящие в коридор, были обшиты дубовыми фанерами, не очень изящными, но трогательной простоты по форме линий. Под одной из арок днем и ночью горела лампа перед распятием; здесь обыкновенно идущие мимо монахи на минуту преклоняли колена и читали краткую молитву. Поодаль висел портрет основателя монастыря, но без булавы, доспехов и украшений, изображавший его в одежде паломника. Рядом с ним висели портреты его сыновей, наследственных благодетелей монастыря, а затем некоторых из генералов ордена и святых. Портреты монахов относились к ближайшей к нам эпохе, так как раньше, отрекаясь от фамилий, не разрешали даже оставлять свои изображения.

Тела погребались в общей могиле, память о них исчезала; надо было стать святым, чтобы продлить земную жизнь.

В этих громадных коридорах, по которым можно было гулять с удовольствием, царила почти непрерывная тишина. Дверь кельи, тяжело открывающаяся, шаги монахов, чириканье птиц и в особенности ласточек, свивающих гнезда под крышей, медленное тиканье часов — звуки эти разносились по всему зданию. В коридоры выходили двери больших зал, библиотеки и других помещений. Отсюда также вел ход с первого этажа на хоры.

Большой зал с громадной печью, обложенной синим кафелем, в которой можно было сразу сжечь целое дерево, находился внизу. Его потолок из подвижных досок пропускал тепло в неотапливаемые кельи.

Все здесь было сделано в большом масштабе; а так как келий, хотя и небольших по размеру, было множество, то зал занимал почти все крыло монастыря; его поддерживали каменной кладки колонны, на которых покоились верхние балки с изящной резьбой, уже почерневшей от времени и тепла. Одну из стен занимало Распятие, другую икона святого Антония. Остальные стены были покрыты фресками и текстами Святого Писания. У стен стояли дубовые скамьи и столы на крестовидных ногах, покрытые глиняными жбанами, чашками и чистой посудой. Деревянные буковые; ложки, обслужившие несколько поколений, все еще лежали здесь, хотя медленно заменялись другими, похуже. Под окнами стояла! кафедра для лектора, обычно читавшего громко во время еды.

Окна зала выходили в сад. Виднелись клумбы полные цветов, и из сада доносился запах лилий. Посередине изящной решетки находился венчик с именем "Мария".

Кроме зала заседаний и выборов, теперь пустующего, здесь находились многочисленные портреты членов семьи основателя с лицами, сразу напоминавшими другой мир, другую эпоху. Здесь же была еще и большая библиотека.

На сводчатом потолке ее были фрески, изображавшие четырех евангелистов и св. Франциска, слушающего их рассуждения; по стенам стояли дубовые шкафы того же мастера, который сделал их алтари. Но здесь очевидно постарались. Верх каждого шкафа был украшен резьбой в виде цветочных венчиков, фруктов, религиозных эмблем. На большом столе, находившемся посередине, стояло прекрасное старинное костяное Распятие, напоминая, что вера должна руководить наукой.

Эта библиотека — подарок гетмана, к которому впоследствии присоединились дары сыновей и внуков, — имела много интересных книг. Вновь обращенный ее хозяин, вместо того, чтобы сжечь творения иначе верующих, передал их монахам, чтобы то, что служило для гибели души, в других руках могло стать спасением. Этих опасных пленников держали под ключом в шкафах с решетками, из-за которых выглядывали лишь корешки, сверкая золотыми буквами, тисненными на пергаменте. Ключи были у о. настоятеля, который, по мере необходимости, давал старшим монахам писания Безы, Меланхтона, Эколампада, Кальвина, Лютера, Серве и множество брошюр XVI века. На верхних полках лежали коллекции Болландистов, Буллария, большие теологические энциклопедии, роскошные издания отцов Церкви, Библия на разных языках, комментарии, словари, путешествия. Здесь же, среди манускриптов, прятались летописи монастыря, заметки и записки, составляемые монахами; здесь нередко мысль, записанная на полях, свидетельствовала о выдающемся уме или о великой борьбе, неизвестной миру, но происходившей в тиши монастыря, борьбе с сатаной сомнения.

Увы! Чем ближе к нашей эпохе, тем реже попадались замечания и рукописи: монастырский дух исчезал. Когда-то драгоценная библиотека теперь покрывалась пылью, а ее громадную дверь умели открыть только двое из монахов. Из окон библиотеки открывался вид на костельный двор со статуями Девы Марии; и св. Антония с Иисусом на руках и с лилией; дальше виднелась дорога и часть городка, луга, река, далекие села и леса.

Когда я посетил монастырь, он жил еще прежней жизнью. Добродушные монахи были друзьями всех соседей, их монастырь — наиболее гостеприимным домом, их обеды со знаменитой треской считались наиболее вкусными в посту, хотя их больше украшала беседа, чем изящные деликатесы; что же касается знаменитого старого меда, появлявшегося в маленьких рюмочках только в день Порциункули и св. Антония, то он славился на 20 миль вокруг.

Почти все кельи были еще заняты седыми как голуби стариками, одной ногой стоявшими в могиле, хотя они с юношеской подчас энергией спешили к больным и умирающим.

Кому незнакома капуцинская келья? Все они на один образец: маленькое окошко в сад, гвоздика на подоконнике, небольшая кровать с жесткой постелью, у изголовья распятие, у дверей кувшин с водой. Редко когда эту тесную коморку обширного улья украшает картина.

Окружающие монастырь соседи любили капуцинов и дружили с ними. Часто упрашивали одного из них погостить несколько недель в часовнях, помещавшихся при имениях. По воскресным и праздничным дням толпы собирались в костеле.

В пост посылали им рыбу, летом получали от них цветы, с удовольствием показывали друг другу их изящные работы, зеленые и белые восковые свечи. Соседние шляхтичи как бы составляли семью монахов, каждый спешил позаботиться о них, помочь им и, давая что-либо, радовался, словно сам получал. Несмотря на монастырскую тишину, мрачные стены и темный соседний лес, там было все-таки так весело и легко! В саду распускались крупные цветы, на ветках чирикали птицы; на дворе шалили румяные мальчишки, прислуживавшие в костеле; даже и монахи мирно улыбались, так как в этой тишине чувствовали себя счастливыми.

Никогда ни споры, ни столкновения не оказывали своего скверного влияния на соседей, а монастырская семья жила как настоящая семья, а то и лучше иной родственной. Но со временем пустели кельи и наполнялось кладбище; клумбы заросли травой, среди каменной мостовой двора пробивалась крапива; большой крест в саду подгнил и упал; настоятель, увидев его на земле на другой день после бури, заплакал; братия ушла из сада молча, в раздумье.

Когда я впервые заглянул в этот монастырь, он еще блистал и процветал. Проезжая мимо по шоссе, я услыхал церковное пение, увидел открытые двери и остановился. Это был полдень, в костеле не было никого, кроме нескольких мальчишек и стариков; на хорах за главным алтарем раздавалось торжественное пение монахов. Преклонив сначала колени и помолившись, я отправился затем осмотреть надписи, надгробные плиты и картины. Как раз когда я с любопытством рассматривал "Вознесение" Данкертса и взялся за карандаш, чтобы набросать эскиз, около меня появился монах (пение кончилось, а убиравшие мальчишки, вероятно, успели сообщить о моем присутствии).

Старик приветствовал меня обычным христианским обращением, напоминавшим старые века, когда крестное знамение и эти таинственные слова отличали в толпе первых последователей распятого Мессии.

— Какой красивый костел! — воскликнул я. — Что за картины.

— Правда, прекрасные? — перебил меня с радостной улыбкой старик. — Древние творения прежней набожности и таланта! А вы видели деревянные статуи на главном алтаре, которыми так восхищаются художники? А наши алтари? Если вы этим интересуетесь, то я бы вас пригласил и в монастырь; там в коридорах тоже картины известного Данкертса, да и в библиотеке; а в зале совета, говорят, хороший подбор портретов.

Замечая, что при одном лишь перечислении у меня разгорелись глаза, старик улыбнулся и повел меня, показывая, поясняя, радуясь моим похвалам, как ребенок.

— Раньше набожные люди — дай им, Господи, небесное блаженство! — все драгоценное прятали под сень креста. Гетманы, высшие сановники заботились о бедном монахе, чтобы он за них молился, потому что их обязанности и окружающий мир отвлекали невольно от Бога и молитв. Набожная мысль больше воздвигла монументов, больше вдохновила творений искусства, чем гордость и стремление к славе. Теперь же… ну, не будем худо говорить о современной эпохе, и она имеет свои хорошие стороны!

Вздохнул монах. Тихо разговаривая, мы подошли к алтарю в боковом притворе; но старик почему-то не обратил моего внимания на большую картину в дубовой раме, цвет которой свидетельствовал о недавнем происхождении. Я взглянул мельком, полагая, что, вероятно, картина не стоила внимания. Но представьте себе мое удивление при виде новой только что законченной картины, сразу говорящей о крупном художнике.

Я стоял в изумлении, всматриваясь пристально в нее. Новых картин этого типа никто, вероятно, у нас уже не увидит; нужны были глубокая вера, воодушевление и действительный талант, чтобы создать что-либо в этом роде. Наши современные религиозные картины холодны и неподвижны, в них нет жизни, так как не хватает души.

Эта же, совершенно в духе старых флорентийских маэстро, представляла известную легенду. Здесь было видение св. Луки, когда перед изображением на холсте Девы Марии она появилась перед ним. Наверху среди лазури и легких облаков, в венке из маленьких ангелочков со сложенными ручками виднелась Королева Неба в белой победной одежде. Над челом ее сияла корона из семи звезд. На руках почивал маленький Иисус с божественным выражением на лице: мать и сын смотрели вниз на святого.

Под ними коленопреклоненный старик, в экстазе, с кистью в руке, с глазами, устремленными ввысь, казалось — жил и дышал. Полураскрытый рот, словно сдерживал чувства и радостный вздох. Два улыбающихся ангела поддерживали полотно и палитру. Символическая жертва — вол, пал на колени и прижался. Даже и он был так естествен и так выразителен, что я, всматриваясь, все больше и больше удивлялся и восхищался. Вся картина в общем поражала своей жизнью и гармонией. Каждое лицо прекрасно передавало то, что хотел на нем изобразить художник, все жило и жило той идеальной жизнью иного мира, который мы так жадно ищем в творениях искусства.

— Откуда эта картина? — спросил я с удивлением.

— Разве так хороша? — ответил добродушно старик, взглянув на меня.

— Чудно хороша!

— Ну, вот! Удивительное дело!

— Кто же ее написал? — продолжал я расспросы. — Ведь работа свежая.

— Действительно, еще нет и недели, как ее освятили и поместили над алтарем.

— А откуда она к вам попала?

— Э! Это монастырская работа, — ответил старик, покачав головой, — здешняя…

— Как? Здешняя? — переспросил я, все больше и больше удивляясь.

— Да, да. Писал картину брат Мариан.

— Вероятно, копировал с древней, и надо сознаться, копия очень хороша.

— О, нет! Это его замысел и работа. Но отцу настоятелю она пришлась не по вкусу; правда, не очень она подходила к алтарю, Да и пришлось заказать новые рамы, так как размеры картины больше предыдущей… Вот тут была прежняя, но от сырости совершенно испортилась и распалась на куски.

Если бы все это сказало мне другое лицо, я бы, пожалуй, не поверил, что в келье этого монастыря, спрятанного в глубине литовских лесов, могла создаться подобная картина — творенье громадного вдохновения, артистически задуманное и перенесенное на полотно.

— А этот художник? — спросил я старика.

— Брат Мариан? Это наш монах… — ответил капуцин, нюхая табак.

— Великий художник! А совершенно неизвестный! Ему не отдали должного! — продолжал я восхищаться.

Старик слушал эти похвалы, по-видимому, сомневаясь в моих художественных познаниях; он пытался даже увести меня от картины к фрескам Данкертса и немецкой резьбе, но напрасно. Я весь был поглощен неизвестным великим художником-земляком.

— Могу я навестить брата Мариана в его келье? — робко спросил я, подумав.

— Почему же? Вероятно, можно. Но это немного странный человек, печальный, молчаливый, очень замкнутый! В монастыре это дозволяется, отчасти потому, что так предписывает поступать любовь к ближнему, а отчасти из-за его трудов для нашего монастыря. Не знаю, понравится ли ему посещение неизвестного лица; он, бедняга, любит одиночество.

— Но только на минутку?

— Пойдем, — ответил отец Серафин, — пойдем, попробуем; если он не молится, так должен будет нас принять.

Направляясь к кельям, я не мог удержаться от расспросов, но; узнал о брате Мариане немногое.

— Мир его обидел, — говорил о. Серафин; — искал покоя, которого мир дать не в состоянии, в наших тихих стенах. Мы о нем ничего не знаем, разве только, что счастья не испытал. Видно по всему, что и в мирской жизни был художником. Следы неисчезнувших страданий явились с ним даже сюда. Молитва, труд лечат много ран. В них он ищет лекарства и утешения.

Мы подошли к дверям кельи, и о. Серафин постучал. Изнутри послышался тихий голос, но слов я не разобрал.

— Это я, я, — ответил ласково старик, — я и гость, который увидел в костеле вашего св. Луку и пожелал непременно познакомиться с вами.

Двери открылись, и мы вошли в тесную келью. Она была того же типа, что и остальные; свет падал через единственное окошко с решеткой. Узкая кровать, столик и табуретка были на своих обычных местах. Посередине, к моему изумлению, на трех палках, кое-как скрепленных веревками, в самом неудобном положении было натянуто большое полотно. На полу лежали палитра, кисти, краски и прочие принадлежности художника. Между картиной и стенами едва оставался проход. При одном взгляде я понял ясно, какое мучение представляла жизнь в этой крохотной клетке и работа, при которой нельзя было ни сесть, ни протянуть руки. Едва можно было — и то при большом навыке — сделать два-три шага. Освещение было неудобным, солнце падало прямо на полотно, а тени от решетки скрещивались на нем самым произвольным образом.

Обыкновенный художник, требующий столько удобств, однообразного освещения, простора, даже не понял бы, как здесь можно писать. Картина, поставленная почти под прямым углом, в силу необходимости, казалось, занимала самое неудобное положение. Действительно, иначе она бы совсем загородила путь между стеной и кроватью. Позже я узнал, что о. настоятель предлагал брату Мариану работать в пустом зале совета, но он пожелал взамен за удовольствие писания картин добровольно мучиться в тесной келье.

На большом полотне углем резко и широко был набросан эскиз картины. Несколько других висело на стенах или стояло на полу; так что еле можно было передвигаться между ними. Посередине в рясе стоял монах высокого роста. Открытый лоб, в поперечных морщинах, впалые блестящие глаза, красивый тонкий нос, узкий бледный рот, сильная мускулистая шея — только это было видно. В руке, покрытой темными волосами, держал кисть. Эта фигура и лицо, оживленное вдохновеньем, печалью и покорностью, восхищали зрителя.

Я остановился у порога. Монах взглянул и, по-видимому, смутился; он слегка покраснел, рука задрожала; порывистым движением он сложил кисти в палитру и, бросив ее на пол, быстро подошел к нам.

Словно молнией осветилось его лицо каким-то гордым выражением, но сейчас изменилось и побледнело, поникнув.

На мои вопросы, удивление и похвалы ответил несколькими неразборчивыми словами, скромно и застенчиво, что казалось странным при его морщинистом челе и седеющих волосах. Казалось, будто он нас не пускал и хотел непременно вытеснить в коридор. Мне же очень хотелось посмотреть и другие его работы. Я удвоил похвалы и просьбы, и, наконец, при поддержке о. Серафина, получил разрешение чуть ли не силком протискаться вперед и посмотреть на новые картины. Я торопился, но внимательно глядел по сторонам.

Первая работа, еще мокрая и недавно полустертая рясой проходившего мимо, изображала святого Антония с младенцем Иисусом. Я еще не знал тогда, кто так испортил картину, сам ли художник или один из монахов. Я вздохнул, так как картина была прелестна. Большое полотно с уже положенными отчасти красками изображало св. Франциска. Христос в небесах и монах на земле, соединенные чудными лучами, были схвачены артистически. Судя по тому, что было сделано, картина могла превзойти святого Луку. Основатель ордена, оставленный нарочно в тени (так как наибольшее освещение падало на Спасителя) был прекрасно изображен при помощи всех известных материальных средств искусства. Другой монах, закрывавший лицо рукой от блеска сверху, полный естественной простоты, казалось — не видел и не понимал надземного видения.

Лица двух монахов представляли прекрасное противоречие двух человеческих натур: поэтической, идеальной — и прозаической, обычной. Но оба, впрочем, были красивы, ласковы и честны. Христос, явившийся в небесах, имел божественное выражение. Прекрасным фоном служили старые дубы, стройные ели и темные сосны.

Вся картина вообще, хотя написанная без моделей и сразу, казалась результатом долгих опытов. Я стоял и не мог оторвать глаз. Другие небольшого размера картины изображали: "Смерть святого Иосифа", "Бегство в Египет", "Обращение святого Павла", "Мученичество святой Екатерины" и т. п. На всех отпечаталась та же опытная рука, сильное чувство, гармония и красота.

Когда я смотрел на эти неожиданно найденные сокровища, брат Мариан стоял у дверей, почти стыдясь, с опущенными глазами и руками; его уже седеющая бородка свешивалась на грудь. Он ничего не ответил на похвалы, на вопросы, как будто боясь откровенности, боясь пробудить в себе мысли, не соответствующие занимаемому им сейчас положению. Я напрасно старался вовлечь его в разговор, и мне пришлось уйти с неприятным сознанием неудачи. Брат Мариан простился со мной ласково и покорно, но боялся промолвить лишнее слово, даже взглянуть на меня, напоминавшего ему оставленный мир. Я попытался было приобрести одну из его картин, но лишь только заикнулся об этом, как получил смущенный ответ, что его работа не принадлежит ему, что этим распоряжается о. настоятель.

Теперь со стариком монахом мы отправились в келью настоятеля. Нас встретили гостеприимно, угостили, и я спросил, нельзя ли получить что-либо из картин брата Мариана. Румяный, толстый настоятель, свободно расхохотавшись, ответил в свою очередь вопросом:

— Сударь мой! Разве это имеет какое значение?

— Это прекрасные картины, а со временем будут очень ценными. Брат Мариан будет вторым Лексыцким, даже теперь уже он им стал.

— А кто это Лексыцкий.

— Знаменитый краковский художник, монах Бернардинского ордена.

— А, а! Есть там что-нибудь законченного у брата Мариана?

— Кажется, — поторопился я ответить, — что "Бегство в Египет".

— Прекрасно! Денег от вас, сударь, не возьмем, но если б вы взамен подарили что-нибудь монастырю?

— Что же вам угодно? С удовольствием!

— Если бы так красивую красную ризу? Не в чем праздновать дни св. Мучеников.

Эти слова настоятель произнес с легким сомнением, получит ли желаемое.

Я охотно согласился.

Настоятель победоносно улыбнулся, как бы удивляясь и жалея меня, и встал.

— Ну, так пойдем за этим "Бегством".

Мы опять направились в келью брата Мариана.

Настоятель вошел, не постучавшись; художник, вероятно, даже не расслышал скрипа двери, так как мы нашли его на коленях у кровати с лицом, закрытым руками. Перед ним было странное распятие, поразившее меня, так как крест Спасителя был укреплен на спине бронзового Сфинкса. Услыхав привет настоятеля, он живо вскочил и, смутясь, стоял перед нами, с улыбкой, скрестив по монастырски руки на груди.

— А, а! Как тут пройти! — воскликнул толстый настоятель. — Еле можно пробраться среди этих вещей. Третьего дня я уже стер какую-то картину, да к тому же — что гораздо хуже — выпачкал новую рясу. Вот, — добавил, — этот господин хочет получить ваше "Бегство в Египет", картину, которую он очень хвалит. За нее он дарит конвенту красную ризу на дни Мучеников. Если вам, брат, не очень жалко расставаться со своей работой…

При этом он ласково взглянул на монаха. Тот слегка побледнел, но ничего не сказал, только склонил голову, повернулся живо к картине, снял ее, еще раз взглянул и (словно боясь, что не хватит потом решимости) вручил настоятелю.

— Все это, — промолвил он, — собственность монастыря. Хвала Господу, что я на что-нибудь пригоден. Возьмите, пожалуйста!

Стоимость ризы я сейчас же уплатил, обрадовавшись, что так легко приобрел, неожиданно, в пути, столь прекрасную картину. Настоятеля и Серафина зачем-то позвали, а я остался с глазу на глаз с братом Марианом.

Приблизившись к нему, я попытался узнать, не примет ли и он чего-либо взамен картины, которой, казалось, было ему жалко; но он с ласковой улыбкой ответил:

— Наш устав не разрешает иметь собственность; да мне ничего и не надо. Покой, тишина монастыря, вот мои сокровища.

С этими словами прижал руку к груди и в глазах заблестели слезы.

— Значит, мир изранил твое сердце? — спросил я с участием.

— Не спрашивайте, — ответил. — Мне пришлось бы вспоминать то, о чем я хочу забыть. Разве вам хотелось бы ради простого любопытства лишить меня надолго дорогого покоя, который я, наконец, обрел?

— Это не любопытство, — возразил я, — это искреннее сочувствие. Вы меня подкупили большим талантом, вы мастер. Верно, недавно вы надели это платье. Раньше вы носили другую одежду и, вероятно, сильно страдали, если решились спрятаться под рясу монаха, обладая душой, не для него как будто созданной.

— Как? — промолвил капуцин, всматриваясь в меня с тихой грустью. — Уже судишь обо мне, брат? Совсем еще меня не зная? Так скоро? Кто знает, к чему я был создан! Верно лишь то, что я здесь счастлив, насколько может быть счастлив человек на земле.

Вдруг послышались шаги идущих монахов, и брат Мариан умолк. Едва настоятель и Серафин вошли, как мы простились. Неудобно было оставаться дольше, чтобы не мешать монахам и не прерывать путешествия. Я унес с собой лишь предмет долгих дум и приобретенное "Бегство в Египет".

Солнце уже заходило, когда я в сопровождении добрейшего о. Серафина, усердно угощавшего меня нюхательным табаком, опять прошел через монастырский двор и отыскал своих людей и лошадей, потерявших терпение при столь неожиданно затянувшейся остановке. Все планы путешествия были нарушены из-за недостатка времени; пришлось переночевать в городишке, так как приличная корчма находилась на расстоянии четырех миль, а такой путь, да еще по скверным дорогам, не проехать было к ночи.

Рано утром я еще прослушал заутреню у капуцинов, потом напился кофе у настоятеля, но брат Мариан, как мне передали, слегка прихворнул и повидать его не удалось. Я не особенно и добивался визита, боясь ему быть в тягость, так как видел, насколько он не хочет вспоминать мир и все, что от него приходит к монаху, старающемуся забыть все за собой оставленное.

Лишь несколько лет спустя мне удалось собрать сведения в городишке о происхождении монаха и его юности, а много спустя попались мне и другие материалы для этого романа. Как и где я их получил, не вижу надобности сообщать.

Брата Мариана, по словам одних, уже не было в живых; по словам других, он где-то доживал свой век в дальнем монастыре. Ничего достоверного сообщить мне не могли. Что касается монастыря, то он опустел и приходил в разрушение с той быстротой, с какой гибнут дела людей, предоставленные в жертву времени.

Несколько лет сделало его неузнаваемым. Наружные стены в нескольких местах развалились, на костеле обвалилась штукатурка, на крыше монастыря зияли дыры, двор весь зарос травой, в библиотеке и залах поселились воробьи. Пауки, летучие мыши и крысы одни лишь жили в молчаливых кельях и коридорах.

Фрески Данкертса отсырели, много картин и резьбы исчезло неизвестно куда. Голые стены со следами рам производили печальное впечатление. Евреи из городишка растаскали много дерева из монастырских строений на топливо. В саду виднелся еще вензель Марии, но цветы одичали, аллеи заросли, пруд покрылся зеленью, деревья повыломал ветер.

Один лишь старик ключарь наблюдал за разрушенным монастырем и дожидался смерти на своем посту. Согнутый в дугу, бледный, как привидение, и молчаливый, как гроб, он днем обходил здание с ключами в руках, а ночью прислушивался к голосам, казалось, доносившимся из пустых зданий. Он клялся, что не раз слышал тихую органную музыку и в полночь поющих Requiem монахов.

Я бы был не в состоянии рассказать вам о юности того лица, которое я знал потом в рясе монаха и под именем брата Мариана, если бы не новое путешествие и случайный ночлег в городишке. Я знал уже из имевшихся у меня бумаг, как сложилась более поздняя жизнь художника, одевшего рясу; но мне остались неизвестными его происхождение и юность, так как мои заметки об этом умалчивали. Напрасно я пытался разузнать у соседей монастыря: старики умерли, молодые не знали или позабыли.

Я уже решил было, что ничего не узнаю, когда ночуя в городишке в скучный осенний вечер я увидел входящего ко мне хозяина еврея, с ермолкой в руке и другой в кармане черного платья. Он явился посмотреть на приезжего и разузнать, кто он.

Это был одноглазый старик, с длинными седыми волосами и бородой, тощий, согнутый вдвое, но все еще живой. Оставшийся глаз сверкал остроумием и хитростью; сильный и молодой еще голос (так как зубы остались целы) удивительно не шел к морщинистому лицу.

Разговор начался, как всегда, взаимными расспросами. Еврей пытался узнать, кто я, откуда, куда и зачем?

Я небрежно спрашивал об окрестностях, цене хлебов и тому подобном.

— А вы, здесь впервые? — спросил еврей.

— Нет, я бывал здесь несколько раз, между прочим и в монастыре.

— Да? В монастыре тоже?

— Еще при капуцинах.

Я вспомнил брата Мариана и вздохнул.

— Жаль бедных монахов, — добавил еврей, стараясь подлаживаться. — После их ухода местечко значительно обеднело.

— А вы знали, наверно, хорошо монахов?

— О, о! Как же! Всех! Я у них нанимал землю, где была печь для обжигания извести.

Слово по слову, мы коснулись брата Мариана.

— Художника? — спросил еврей.

— Знаешь и этого? — ответил я с любопытством.

— Ну! Как не знать! — пожал плечами еврей, стоя у печки с руками за поясом.

— Знаешь, откуда он?

— Я? Он почти родом из местечка, так как родился по соседству. Если бы не вечер, я бы вам показал, где был домик его отца. Что странного, что знаю его историю и отца! Верно, никто лучше меня не знает!

Так благодаря случаю я узнал у старика Шмуля первую часть истории, которую преподношу читателям. Напав на след, я потом дополнил ее сведениями, собранными в окрестностях.

I

Недалеко от описанного выше литовского городка, по ту сторону речки с дрожащим мостиком, чудом, очевидно, державшимся на тонких жердях, в небольшой долине на краю леса из сосен, елей, берез, белого бука и молодого дубняка стоял некогда домишко. Эй некогда означает не более нескольких десятков лет назад. Сейчас там кучи развалин и вспаханное кругом поле, да старый, мхом обросший крест на меже показывает, что там проходила дорога. Этот домик, окруженный березками и соснами, оставленными при корчевании, да еще каменными стенками, обычными соседями литовской избы, и мелкими канавами, был чем-то средним между домом шляхтича и избой крестьянина.

Видно было, что его хозяин не был ни простым мужиком, ни шляхтичем. Домик был снабжен крылечком на двух тонких столбиках, что уже являлось как бы притязанием на дворянство. Ведь в старое время, как известно, выражение: я родился под крыльцом означало: я дворянин. Но крыльцо было пристроено к большой избе из сосновых бревен, переложенных мхом, с маленькими окошками и чистыми стеклами. Над высокой, соломенной крышей возвышалась красная труба, бесформенная и пострадавшая от ветра и дождя. Небольшой двор, окруженный каменной стеной, примыкал к хлеву, небрежно сколоченному, с воротами из непригнанных досок. За двориком лежал сад и огород, тоже мало занимающие места и бедные насаждениями. Зеленый луг, окруженный чем-то в роде забора из жердей, вероятно, принадлежал тому же хозяину. К хлеву почти примыкал соседний лес; в весеннее утро тут слышны были воркование диких голубей, постукивание дятла, пение соловья, даже шорохи лесных насекомых, так как кругом в полях царила тишина. Аист устроился на крыше хлева, по соседству с человеком, чтобы как всегда оставить ему, улетая, гнездо.

В этом домишке-избушке проживала в то время вся семья Бартоломея Ругпиутиса. Сама фамилия и ее литовское значение вы-, давали происхождение этого человека и его первоначальное состояние. Но пан Бартоломей давно уже ушел из Литвы (а вернее, из Жмуди) и здесь играл роль шляхтича. Так все у нас, еле бросив серп или аршин, сейчас хватались за щит и саблю. Ругпиутис; по-жмудски означает заботящийся о хлебе. Предки Бар-тка в течение многих лет ни о чем больше не заботились, как о спасении души и о хлебе насущном. Они были жмудскими подданными гетмана, построившего упомянутый капуцинский монастырь, и до сих пор обрабатывали родные поля. Один лишь Бартек случайно пошел по иному пути. Кто-то из гетманских потомков взял его к себе в услужение вместо внезапно умершего слуги. Потом его оставили при дворе. Бартек многому здесь выучился, но и многое забыл. Вновь приобретенные познания были отрывочны и смехотворны, а забвение коснулось как раз важнейших крестьянских добродетелей, правда, не блестящих, но имеющих большое значение в глазах людей, которые привыкли ценить поступки не по внешнему блеску, а по внутреннему содержанию.

Бартек жадно глотал поверхностные знания; он не очень-то заботился, как он ими воспользуется. Он был любопытен и жаждал подняться над своей родней; все, что его от них отдаляло, казалось ему хорошим. В голове его была великая путаница из собранных сведений; но он так радовался всему, что он узнал! Льстец неумелый, но ничем не смущавшийся и бесстыдный, он постоянно льстил и унижался, вознаграждая этим грубость и неуклюжесть лести. Грубые черты лица, низкий и широкий лоб, громадный рот, серые глазки, постоянная улыбка и уверенность в себе — вот внешность этого человека. Низкого роста, толстый, почти квадратный, сильный, он обладал дерзостью ребенка, который еще ни разу не был наказан, а в скверных обстоятельствах вел себя совершенно глупо, не понимая, что с ним творится.

Пылая жаждой всему научиться, он не спрашивал, чему и как учиться, лишь бы узнавать новое. Перепробовал почти все ремесла, все знал понемногу, но ничего толком. Но он сумел так расхваливать свои таланты, что даже лиц, не раз уже в нем разочаровавшихся, ему удавалось опять уговорить, а затем провести.

Единственной мечтой Бартка было стремление стать выше по положению и обрести независимость. Поэтому он до тех пор подлаживался к барину, пока тот не только отпустил его на волю, но и подарил ему участок земли около городка. Без всяких средств, но полный дерзких замыслов он отправился на новое место, совсем как Фердинанд Кортес на завоевание Мексики: без необходимых вещей, но с сильным желанием осуществить замысел.

Неуклюжий домишко, о котором я писал, был создан почти его руками, или, по крайней мере — его ловкостью.

— Что мудреного в плотничьем деле! — сказал он себе, ночуя У огня под сосной уже на собственном поле, в первый же день вступления во владение полученной землей, еще пустой, но уже окруженной изгородью. — Что в нем мудреного! Топор, пила, веревка, да доброе желание, вот и плотник!

На другой день он купил в городишке топор и пилу, но все-таки для безопасности, как говорил, пригласил на неделю плотника на помощь, чтобы приглядеться к его работе. Спустя неделю, повытянув от него, что только мог, при помощи водочки, лести и разговоров, простился с помощником и на готовом фундаменте стал укладывать уже привезенные сосновые бревна. Но кое-как справившись со стенками, стал в тупик, когда дело дошло до крыши. Пришлось опять идти за плотником. Положив вместе с ним первую пару стропил, опять услал мастера, но последний, видя, как с ним обходятся, уже не на шутку рассердился.

Сердитого мастера Бартек поцеловал в плечо, но работу продолжал один. Как он потрудился, пока крыша была закончена, знает лишь Бог да он. Часто, не будучи в состоянии втащить наверх тяжести, поджидал на дороге прохожих крестьян и за понюшку табаку да ласковое слово пользовался их помощью.

Наконец, появилась крыша; но чем ее крыть? Соломы купить было не на что; барина, который возможно, что помог бы, не было дома — уехал. Поэтому пришлось действовать своим умом.

Будучи при дворе, он учился всему; между прочим, там был немец, некто Клейн, красивший двери, лавки, табуретки, даже сундуки. Глядя, как он работает, и разводя ему краски, Бартек — по его словам — выучился красить. Немец не ожидал, чтобы хитрый жмудин устроил ему этакую штуку и в конце концов лишил места. Но немного погодя, познакомившись с красками, приготовлением лака и со всей процедурой, жмудин втихомолку отправился к барину и предложил ему выкрасить даром новый; флигель, если только ему дадут краски и камень. Поэтому старому Клейну отказали, а Бартек взялся за работу и кончил успешно.

Весь двор стал считать его великим человеком, увидев, как он, никогда не учившийся, выкрасил вполне хорошо, будто сам Клейн. Барин хохотал, а Бартек получил в награду каменную плиту, часы, нож и кисти; все это он взял с собой на новое хозяйство. Так вот эта плита, сначала лежавшая под деревом, теперь ему вспомнилась, раз соломы не хватало. Взглянул на почти законченный домик, вздохнул, ударил по лбу, а затем, недолго думая, взял чемоданчик, палку, протяжно свистнул на все четыре стороны и пошел направо.

Вдали виден был новый, еще желтевший свежим деревом дом; его белые трубы блестели на зеленом фоне расположенного сзади холма. Туда направился Бартек, таща на плечах тонкую свою плиту и все принадлежности маляра. А по пути не раз чесал голову, так как в ней рождались странные и трудно исполнимые планы.

Собственником нового двора был бывший управляющий барина (или эконом); часть деревни он купил на собранные правдами и неправдами деньги. Его знали, как человека скупого и пройдоху, которого обойти трудно: а здесь как раз Бартек задумал нечто в этом роде. Приблизившись к воротам, наш путник замедлил шаги, желая, очевидно, где-нибудь встретиться с новым помещиком. Он рассчитал правильно, а возможно, что ему помог случай, но как бы то ни было, а хозяин в белом кителе появился в тот момент, когда Бартек, по-видимому, уже проходил мимо двора.

— А! Да будет прославлен Иисус Христос! Копа [1] лет, как я не видел вашу милость.

Ваша милость очень польстила вновь испеченному дворянчику.

— Во веки веков! Это вы, пан Бартоломей, ответил старик, не оставаясь в долгу. — Как поживаете?

— Скверно! — подумал Бартек: — за вашу милость платит наличными, не хочет остаться должником; пожалуй, ничего не добьюсь. — Э, как всегда, — сказал он громко, — как горох при дороге. Ба, да что я вижу? Да вы, барин, выстроили прекрасный дом! Что за дом! Что за дом! воскликнул со все увеличивающимся восторгом, словно впервые его заметил. — Ей Богу, во всем околотке ничего подобного не найти. Вполне барская усадьба!

— А что же вы думали? — ответил, улыбаясь, бывший эконом, приятно польщенный.

— Ну вот теперь ваша милость настоящий барин, помещик!

— Видишь, голубчик, Бог наградил меня за труды и благословил мои добрые старания. Но к чему на старость хлеб, когда зубы почти исчезли.

— Рассказывайте! Ой, ой! Сто лет вам прожить! Дай мне, Господи, такие зубы, лишь бы не сглазить.

Тут перекрестился и добавил, минуту помолчав:

— Все-таки тут одного не хватает. Нехорошо, нехорошо, ей Богу, нехорошо: и неокончено, и не по-барски.

— А что же тут неоконченного, пан Бартоломей?

Бартек вторично сделал кислое лицо, покачал головой.

— Видел я, — словно говоря сам с собой, — много барских домов, но нигде без этого не было. Разве, что отложено на потом; но и так нехорошо.

— Что ты там шепчешь: нехорошо?

— А то как же? Дерево не крашенное! Ставни, окна, рамы, все посохнет, потрескается, покривится, а потом мигом прогниет.

— Почему? Дерево сухое, осенью срублено!

— Пустяки, осенью? Ничего не поможет, раз не крашенное.

— А! Так ты думаешь, что я буду красить?

— Не знаю, но если б вы делали совсем по-барски и хотели сохранить надолго, то надо бы непременно. В каждом порядочном доме красят.

— Пан навязывается на работу!

— Ха, ха! Я? — засмеялся Бартек с хорошо разыгранным удивлением. — Как раз попали! Если бы вы меня не знаю как приглашали и переплачивали, времени не имею, я условился в Защипках.

А в Зацишках жил главный враг бывшего эконома, старый холостяк; вновь испеченный помещик не мог простить ему какой-то обидной фразы, вырвавшейся по случаю сватовства к его сестре.

— Меня пригласили выкрасить весь дом по-новому, совсем по барски. Этот не скупится.

— Хм! Этот пройдоха из Зацишек? — проворчал сквозь зубы шляхтич. — Правда?

— Я даже взял два злотых [2] задатка, — продолжал жмудин; — надо торопиться, я обещал быть там к ночи. Будьте здоровы, ваша милость!

— Подожди-ка, подожди! — закричал экс-эконом. — А какая там будет краска?

— Ну, они-то не жалеют! Благородная! Белая, белая! — ответил Бартек. — Весь дом блейвасом, только сзади красной. А зачем им платить этому пьянице маляру из местечка, у которого краска всегда потрескается и осыплется. Да еще такой дорогой! Подрядили меня. Я немного запрашиваю! Покойной ночи, ваша милость! Надо торопиться, опоздаю.

— Подожди-ка! Видишь сам, уже поздно… — тянул сквозь зубы шляхтич, соображая про себя. — До Зацишек к ночи не дойдешь. Чего ради так торопиться? Тот дом от тебя не уйдет, переночуй здесь.

Бартек хотя и делал вид, что спешит, однако, не стал долго отнекиваться и ждать трех приглашений; повернул обратно, почесывая голову, словно неохотно… и вследствие своей дипломатической лжи на утро получил работу в усадьбе, несколько десятков злотых вознаграждения, да еще посланные с соломой рабочие покрывали ему крышу. Увидев со двора, как желтеет новая крыша, он с бьющимся живее сердцем окончил кое-как окрашивание и поспешил домой.

Не хватало кладки, окон и дверей. Это обескуражило жмудина: он посмотрел кругом, словно собирая летающие над дорогой мысли, надвинул шапку на уши и с серьезным видом отправился в местечко. Серьезный вид был необходим. Здесь было хуже, чем с соломой: не хватало кирпича, извести и мастера, а вдобавок ко всему — и денег. "Без мастера, сказал он себе мысленно, я б справился. Разве святые горшки лепят? Видел я, как ставят печи немножко понимаю, как кладут кирпич; известь приготовлю. Лопатка — одно пускание пыли в глаза, я это сделаю и деревянной лопаткой. Был бы камень — вот и молоток, а веревка и доска вот и угольник. Но известь и кирпич — здесь заковыка! Сам не сделаю, надо раздобыть".

Подумал было купить, но подсчитав кассу, висевшую у пояса в кожаном мешочке, и сообразив, что деньги понадобятся на обзаведение хозяйством, не решился купить, а решил раздобыть кирпич и известь собачьим нюхом. Это значило, что хотел иметь, но не платить.

Под местечком, на так называемых Глинках, недалеко от избы Бартка находились еврейские кирпичные заводы; туда отправился жмудин в роли дворового старосты. Он стал расспрашивать о сортах кирпича, о цене, и между прочим намекал, что надо будет свыше двухсот тысяч кирпичей на новую конюшню. Евреи горячо ухватились за это, легко поверив, так как знали, что у старосты кирпичного завода не было. Бартек посмотрел, поговорил и ушел, но так, что его нетрудно было отыскать в городишке. Хаим, старая, опытная лиса, угостил его медом и стал выспрашивать, стараясь узнать, в чем дело. Жмудин прикидывался простофилей, а потом подвыпившим.

— Так ведь знаете, что, — говорил он, откровенничая, — это дело еще не решено. Или будут строить конюшню из кирпича, если дешево достанут, или из дерева.

Еврей увлекся, подозревая какую-то тайну, на самом деле несуществующую.

— Я здесь сам по себе, — продолжал жмудин. — Меня никто не посылал, ручаюсь, никто. Вот так, хотелось самому взглянуть.

— Да вы не скрывайте.

Бартек стал клясться, но так, что тем больше убедил еврея в своем тайном посольстве.

— Что вы ко мне пристали! — защищался будто бы Бартек. — Я ни о чем не ведаю! Я пришел попросту; я сам здесь недалеко строю дом, и мне нужен кирпич, вот я и зашел взглянуть и прицениться. А если бы оказался хорошим, да дешевым, то я мог бы между прочим замолвить словечко господину старосте.

И он так хорошо сыграл свою роль, что еврей окупил надежду поставки двухсот тысяч кирпича для старосты, даровой доставкой тысяч двух хорошо обоженного кирпича в избу жмудина. К счастью, вскоре, действительно, у Хаима заказали кирпич, и еврей так и остался уверенным, что это ему устроил тайком жмудин; потому он стал к нему относиться с большим уважением.

Когда кирпич был уже сложен около дома, Ругпиутис опять почесал голову и стал задумываться насчет извести. Она водилась У капуцинов, и они ее продавали на несколько сот злотых в год, а гашением занимались нанимаемые в местечке работники.

В субботу Бартек отправился к капуцинам, а так как сам по себе был человек набожный, да и было у него много прошений к Богу, то он ревностно молился. После богослужения пошел в келью настоятеля.

Здесь, поклонившись и поцеловав пояс отца благодетеля, вздохнул.

— А что скажешь, голубчик? — спросил ласково настоятель. — Что так тяжело вздыхаешь?

— Я, батюшка, пришел к вашей милости посоветоваться.

— Ну, о чем?

— Да вот, чтоб ваша милость меня выслушали.

— Почему же не выслушать, голубчик? Если смогу посоветовать, с удовольствием.

— Я видел сон, батюшка!

— О, о! Сон — морок; Господь Бог — вера, голубчик.

— Да я это знаю, но сон странный уж очень.

— Например? — спросил настоятель, нюхая табак. — В чем же дело?

Бартек опять вздохнул, заломил руки и поднял глаза к небу.

— Должен я вам сказать, батюшка, что сам я человек бедный, сирота. Староста привез меня с собой из Жмуди, а так как я ему верно служил и делал, что мог, так вот он дал мне кусок земли, недалеко отсюда, около лесу. Я и построил себе избу собственна руками, с большим трудом. Достал я и кирпича на печку, а мастера и извести не хватает. Особенно известь не дает мне спать и есть, а купить ее не на что. Так вот вчера, повздыхав насчет этой извести, которой из пальца не высосешь, да и неизвестно, откуда ее взять, так как я даже не слыхал, чтоб можно было ее достать где-нибудь ближе двух миль…

Настоятель улыбнулся и снова понюхал табаку.

— Вчера я так с этим горем и уснул. Как вдруг во сне вижу мою покровительницу, появившуюся в светлом облаке, которая отчетливо мне говорит: "То, чего тебе так хочется, найдешь у капуцинов. Завтра помолись в костеле, а затем иди к настоятелю, поклонись ему в ноги и получишь, чего хочешь. Он тебя поймет, выслушает и даст". Я проснулся весь в холодном поту, помолился, и вот к вам с поклоном.

Настоятель весело засмеялся.

— А знаешь, — сказал он, — верно это так, как говоришь, и я тоже припоминаю, что и мне был сон, чтобы дать тебе извести. Только вместе с тем я получил приказ с неба, чтобы за каждый мешок всыпать тебе тридцать ремешков с капуцинскими огурцами.

Бартек побледнел.

— Этого рода сны надо свято исполнять, так как в них, очевидно, небесное вдохновение, — добавил настоятель. — Сколько тебе надо мешков этой извести, голубчик?

Бартек, почесывая голову, думал: как тут выкрутиться? Но не хватало комбинаций. Настоятель в душе смеялся над выдумкой жмудина.

— Что-то не могу сосчитать, — наконец, ответил Ругпиутис. — Но знаете что, ваша милость? Я бы просил пока дать известь, а за ремешками я приду потом, когда буду знать, сколько мне следует.

Посмеявшись вволю над хитрым мужичком, настоятель охотно дал ему известь и вместе с нею прочел нравоучение, чтобы не просил милостыни, когда может работать. "Трудись, милый мой, — сказал монах, — ты не глуп, здоров, силен, молод, тебе легко заработать; стыдно и унизительно прибегать к хитростям и фокусам".

Вместо обещанных ремешков Бартек получил работу: ему велели выкрасить заново двери на кладбище и решетку на хорах в костеле.

Теперь, имея весь материал, жмудин принялся за работу; но дело не очень-то клеилось. Он не мог вспомнить, как надо было класть печь, и не справился с задачей. Поэтому, бросив импровизированную лопатку и линейку, пошел в местечко. Там он провел три дня, угощая табачком всех каменщиков, к которым вдруг почувствовал особое уважение, и в их обществе проводил время, приглядываясь к работе и рассказывая им то да се. На четвертый день вернулся восвояси и решительно принялся за печку. И хотя его кладка была не очень ровная, хотя труба не попала в оставленное нарочно в середине крыши отверстие, но кое-как дело было сделано. С печкой возни было много, но поломав голову, руки и кирпич, справился и с нею.

Изба была построена, но дверей, окон и столов не хватало. Закрыв пока главный вход наскоро сколоченными воротцами, Бартек еще раз отправился в путешествие.

"Теперь мне больше всего нужна дружба столяра, говорил он себе. Славный это народ, столяры! Добродетельный и очень нравственный, не то что каменщики, которые кушают с евреями и водят с ними дружбу. Правда, столяр любит выпить, но кто не без слабостей? Каменщики, особенно теперь, когда печка готова, кажутся мне ужасными варварами."

Он мысленно сделал обозрение всех столяров в местечке, но, видно, не мог ни на одного рассчитывать, так как озабоченно покачал головой. Все дела с мещанами легче всего завязать в трактире. Бартек уселся в одном из них и ждал счастливого случая. Он верил в случай, в счастливую судьбу, но называл набожно Провидением тот фатализм, которого видимость так его манила.

Мы часто так обманываем сами себя. Счастье настолько улыбалось Бартеку, что он ждал и дальнейших успехов.

Под вечер в трактир вошла с бутылкой из-под водки дочь цехового мастера Луки, Юстыся, с которой Бартек был знаком и раньше. Следовало непременно за ней поухаживать, а так как после вина это было не трудно, то жмудин начал с: "Добрый вечер, барышня", легко перешел к вопросам о здоровье семьи и, наконец, проводил девушку к дому отца.

Юстыся, единственная дочь Луки, пользовалась большой свободой; желая отблагодарить Бартека за комплименты, пригласила его зайти. Первое знакомство пошло нелегко, так как мастер приписал его не столько прелестям Юстыси, сколько притягательной силе водки, спрятанной под ее передником. Но когда хитрый проныра догадался о причине холодного приема и, поморщившись, отказался от предложенной ему рюмки, а сам принялся ухаживать за Юстысей, положение резко изменилось. Столяр вдруг вспомнил, что Бартек получил отпускную, владел куском земли, и поговаривали, что копил деньги. Поэтому сдержанное вначале обращение вскоре приняло вид большой дружбы, особенно когда Бартек послал за медом и стал ловко расхваливать столярное ремесло.

— Это ведь кажется пустяк, пустяк! — говорил он в хорошем настроении. — Стоит на пне дерево, этакая толстая, бесформенная, черная штука. А вот примется за него столяр, смотри! Вот выпилил уже бревно, а из бревна выдолбит что угодно: столики, табуретки, шкапчики. Вот, вот! Приятно смотреть. Это так искусство! Не велика штука каменщику набрать кирпич, сложить и что-то там построить, и бобры тоже строят. Столяр, по мне, вот человек.

За медом разговор стал еще более приятельским и — слово за слово — жмудин рассказал всю историю своей избы, громко названной домом, но с некоторыми поэтическими изменениями и дополнениями.

— Гнездышко стелется, — добавил он, наконец; — а там придется подумать и о птичке. Человеку скверно жить одному. А будет двое, так будет все.

Мастер принял эти слова, как ловкий подход к Юстысе, особенно, когда уже знал о поставленной печке и выведенной трубе. Что же касается Юстыси, то она по некоторым соображениям, весьма важным, но неподлежащим оглашению, должна была непременно выйти замуж, но не в местечке, где ее слишком хорошо знали, а где-нибудь подальше. Поэтому поставили силки для Бартка, а тот под видом дел провел несколько дней в местечке, захаживая в то же время и к стекольщику, с которым сговорился относительно окон, а взамен обязался выкрасить ему два шкафа. Что они должны быть непременно выкрашены, постарался убедить стекольщика. Еврей удивлялся, как он до сих пор об этом не догадывался.

Со столяром было трудно — надо было ухаживать за дочерью, а Бартку бледная Юстыся не очень-то нравилась, да и боялся, что потом будут к нему предъявлять разные странные требования и велят жениться. Юстыся, опасная сирена, искренно желая выйти замуж, так подлаживалась к Бартку, что жмудин начал думать об опасностях своего положения. Напрасно пытался он вести свои любовные дела шагом: она тащила его к цели галопом. История дверей и скамеек могла окончиться трагически. Жмудин подумал, обмозговал все и вечером после двухнедельного проживания в местечке внезапно исчез.

Вернувшись домой с рамами под мышкой и купленными столярными и плотничьими инструментами, принялся Ругпиутис лично за скамьи, столы, двери и полки. Дело было нелегкое: свежее дерево кривилось и ломалось в его неопытных руках, но все-таки Бартек закончил, что начал, поздравляя себя, что вовремя проявил осмотрительность, не то мог слишком далеко уйти в своем увлечении столярным делом и Юстысей. Какой-то добрый дух, очевидно, заботился о нем, так как избавил его еще от одной опасности. Спустя дня три после бегства из местечка, Бартек был занят выстругиванием досок на липовый стол, когда с порога избы увидел издали идущую по дороге женщину. Предчувствие шепнуло ему, что это Юстыся, погнавшаяся за ним и считавшая его уже женихом. Бартек еле успел прошептать: "и не введи нас во искушение!", бросился живо наверх под крышу, втащил за собой лестницу и зарылся в сено. Вскоре послышались шаги, потом громкий зов и веселая песенка.

Юстыся (ее прекрасно было видно с чердака), одетая по-праздничному, свеженькая, улыбающаяся, в красном корсете, накрахмаленной юбке и белой рубашке, с одетым поверх синим камзольчиком, стояла у порога и звала громко:

— Пан Бартоломей! Пан Бартоломей!

Бартек все время шептал: "И не введи нас во искушение!" Приглядываясь к Юстысе, обливался холодным потом.

Девушка, напевая, уселась на пороге поправить чулки, потом заглянула в комнаты, осмотрела весь дом как уже собственный, не оставила без внимания ни одного уголка, даже взглянула на чердак, где мерз бедняга Ругпиутис.

Подождав довольно долго, гостья положила наконец на самом видном месте колечко со стеклышком и медленно, очень медленно, все время оглядываясь назад, пошла обратно в местечко.

Бартек, весь разбитый, слез в избу, и то не скоро: он долго еще боялся возвращения настойчивой девицы.

Тем завязавшийся роман и окончился, так как Юстыся, не будучи в состоянии дольше ждать, четыре недели спустя вышла замуж за подмастерья, пришедшего издалека и поступившего на службу к ее отцу. Бартек появился только в день свадьбы, прикинувшись, что возвращается из далекого путешествия, куда его по делу посылал староста, и так хорошо притворялся убитым горем, что Юстыся (добрая душа) поверила ему и осталась на долгие годы верным другом. Благодаря ее влиянию, послушный супруг даже поправил кое-какие столярные недочеты в домике Бартка. Итак к зиме изба была закончена, снаряжена и после освящения (так как жмудин был человек глубоко набожный) хозяин торжественно поселился в ней, гордый своим творением.

Правда, из щелей дуло, печь дымила, ни одна дверь плотно не закрывалась, но это были все маленькие невзгоды при великом наслаждении обладания домом. Чтобы снабдить его всем необходимым, Бартек стал опять пускаться на фокусы, одни вещи кое-как устраивая, другие раздобывая собачьим нюхом. Так понемногу завелась посуда и припасы. Юстыся, лучший друг Бартка, время от времени посещала его, помогая добрыми советами; он же теперь уже от нее не прятался, так как опасность миновала.

Пришла весна, Бартек стал опять подолгу раздумывать. Как только растаяли снега, он принялся за заборы вокруг своего участка. Главный двор надо было, согласно обычаю, огородить камнями. В этой части Литвы достать камни проще простого. Лежат их тысячи по болотам, на дорогах, различных оттенков, странной иногда формы, то мелкие, то громадные, наполовину зарытые в землю, словно останки какого-то разрушенного мира. Скал, собственно, нет нигде; эти гладкие, скользкие камни, очевидно, пришли сюда с великими волнами потопа и заполнили дно громадного моря, некогда соединявшего Балтийское и Черное моря. Мелкие камни набрать было не трудно, но большие глыбы, предназначаемые для углов и основания стены, надо было с усилиями вытаскивать из земли, катить и устанавливать в ряд. Верхушка была уже снабжена материалом; на соседних лужайках удалось нарезать дерн, который пошел на скрепление. Сад и огород Бартек окружил жердями, тоже легко добытым материалом. При помощи друзей две большие, каменные глыбы втащили в ворота, а третью плоскую красноватого оттенка поместили у порога, выдолбив в ней крестик. Два камни поменьше послужили скамейками на крыльце.

Поковыряв землю лопатой, Бартек посеял в огороде коноплю, лен и яровой хлеб.

— Пара, — промолвил он, берясь за палку и с улыбкой осматривая свои владения, — надо жениться, и жениться богато, иначе не справлюсь. А потом подумаем, как найти средство к жизни.

Заперев двери и поручив леснику старосты, ходившему в соседнем участке леса, наблюдать за домом, Ругпиутис помолился, перекрестил себя, дорогу и четыре стороны света — и пустился в путь.

Он не знал, куда пойдет, но твердо решил вернуться если не женатым, то женихом.

С этими планами, подвернув штаны, привязав к палке новые сапоги и раздумывая о прелестях супружеской жизни, Бартек машинально пошел по дороге в Новый Двор. Он миновал его, не останавливаясь, и пошел дальше по тропинке, вьющейся между холмами, по временам поглядывая на солнце. Он знал, что дорога ведет в Зацишки, но почему он шел по ней, не знал; судя по солнцу, мог рассчитывать, что к ночи будет в деревне.

Местность была красива, но Бартек мало обращал на нее внимания. Направо высились каменистые, литовские холмы, кое-где покрытые перелеском. Внизу струилась речка, испорченная мокнувшей в ней коноплей, набитыми в дно многочисленными сваями, но все-таки красивая. По воде плавали многочисленные стада гусей, давших имя Зацишкам. Берега речки были покрыты густой зелено-желтой растительностью. Из-за густых деревьев виден был высокий, белый дом. Это были Зацишки. От дома в одну линию были вытянуты крестьянские избы с хлевами, сараями и ригой. Сама усадьба, хозяин которой, как мы знаем, был врагом бывшего эконома, издали выглядела очень прилично. Справа каменная кухня, слева высокая сыроварня с жестяным флюгером и каменная кладовая, дальше амбар, все это было видно сквозь деревья.

Жил здесь старый холостяк, пан Томаш Бурда из Бурдзиц, с сестрой Вероникой, пожилой, но еще не теряющей надежды выйти замуж. Бартек незаметно подошел к воротам, и тут пришлось отгонять палкой и висящими на ней сапогами подскакивающих со всех сторон собак.

Бурда сидел на крыльце. Как все бездельники, караулящие возможность поболтать, пан Томаш был не прочь побалагурить, так как делать было ему нечего, а работать не любил. Увидев прохожего, на которого напали собаки, отогнал их и кивнул Бартку, подзывая к крыльцу.

Пан Томаш (так как наша история не может лишиться его портрета) был типом раньше обыкновенным, а теперь наверно редким. Это был мужчина низкого роста, полный, широкоплечий, со светло-льняными волосами и светлыми глазами, над которыми нависли густые брови. Оспа нарисовала причудливый узор на его лице, теперь постоянно красном. Кроме того, он был весь в веснушках, на лбу было пятно и на лице четыре порядочные бородавки. Несмотря на эти случайные прибавления он считался по-своему видным мужчиной, особенно в то блаженное время, когда — согласно аксиоме — мужчине достаточно быть немногим красивее черта. Это немногое у него имелось, и поэтому Бурда считал себя красивым малым. Одет он был в китель и полотняные брюки, стянутые черным кожаным поясом. Платка на шее летом никто не носил, и пан Томаш терпеть его не мог, называя презрительно хомутом. Напротив брата сидела панна Вероника, маленькая барышня со вздернутым носиком, похожая слегка на брата, но гораздо лучше его внешне, с одной только бородавкой на ухе, что можно было даже посчитать за приращение красоты. Почти белое ее лицо носило следы ежедневного умывания огуречным рассолом. Довольно полная, круглая, розовая блондинка, она любила ухаживание, песенки, пересуды, большие собрания, танцы, молодежь и т. п. Надеюсь, вы составили уже представление о панне Веронике, подобных которой капризных блондинок, сегодня веселых, как птички, а завтра молчаливых, как рыбы, у которых слезы и смех всегда наготове, так много на свете! Кто же из вас не знал, по крайней мере, хотя бы одной панны Вероники?

Брат ее любил охоту, кутеж, иногда рюмку в хорошей компании, но главным образом в нем жила страсть волочиться за прекрасным полом. Всю свою жизнь он влюблялся, бегал и ухаживал за дворовыми девушками покрасивее, да и за сельскими тоже, если попались ему на глаза. Панна Вероника делала вид, что не замечает этого и оставалась нейтральной даже тогда, когда пан Томаш забирался на женскую половину, находившуюся в ее полном ведении. Эта снисходительность панны Вероники снискала ей уважение и прочную дружбу брата. Как знать, не было ли в ее поведении немного расчета? Так болтали соседи похитрее, полагая, что сестра закрывает глаза на поступки брата, чтобы закрыть тому путь к женитьбе, а потом получить после него наследство. Панна Вероника лет на десять с лишком была моложе пана Томаша, а тот считал, что ему (понятно, когда его заставляли) лет около сорока. Но это были лишь разговоры и предположения, каких в деревнях много.

Подвергшийся нападению собак и освобожденный от них одним лишь словом хозяина, Бартек подошел к крыльцу с обычным приветом: Да будет прославлен!

— На веки! А откуда, голубчик?

— А! Так ваша милость меня не узнали?

— Далифур (обычное выражение Бурды), фалифур нет, голубчик. Что-то мне вспоминается, но, но… Э! Не со старостинского ли двора.

— Да, да, раньше, — ответил Бартек, — а теперь собственник участка и дома, а для вас маляр по профессии. Я выкрасил весь дом в Новом Дворе, правда, только красной краской.

— У этого прощелыги! Пройдохи! Новоиспеченного шляхтича и помещика! У этого…

— Шкуродера! — добавил Бартек.

— Ха, ха! Великолепно, ты прав! Шкуродер! Отец его торговал лошадьми, а сын дерет шкуру с людей. Иначе его теперь и называть не стану. Сестрица, велите дать ему рюмку водки, а как дворовому старки. Но что тебя сюда привело?

— Ищу работы, может быть у вашей милости найдется?

— Там посмотрим. Расскажи-ка мне сперва, что там творится в этом Новом Дворе?

Бартек понял, что ему придется выкрасить в черный цвет Новый Двор, не щадя и хозяина; а так как в действительности хорошего о нем сказать было нечего, то он распустил язык вовсю.

— В Новом Дворе, — начал он, иронически улыбаясь, — как всегда в Новом. Все новое, барин, как с иголки, сапоги новые, потому что не так давно ходил в лаптях, и панство новое, потому что недавно перед господами снимал шапку до земли. Люди ропщут, пан целый день ругает; одно за другое не держится. Хочет сделать что-нибудь по-барски, да не клеится, везде из-под панского кунтуша торчит экономский арапник. Купил вот бричку после покойного священника из Хорохорова, чтобы не ездить, как раньше, в колымаге.

Пан Томаш слушал, смеялся и все подбивал Бартка на дальнейшие рассказы. В конце концов так ему понравились жмудские остроты, что пригласил Бартка переночевать и весь вечер продержал его у дверей своей комнаты, угощая пивом и водочкой, к которым у Ругпиутиса было какое-то природное стремление.

Утром нашлась какая-то работа, из-за которой пан Томаш удержал Бартка. На самом деле ему хотелось поболтать, причем не надо было считаться со словами, каждый вопрос сопровождался желанным ответом, шутка появлялась по заказу, а свободный смех звучал все время. Поэтому пан Бурда просидел все утро около приготовляющего краски Ругпиутиса, а после обеда, отдохнув, опять вернулся к нему. Дворовые, видя как высоко барин ценит таланты, с почтением смотрели на великого человека и разражались смехом, как только он раскрывал рот, настолько были уверены, что каждое его слово стоит внимания и аплодисментов. Бартек, растирая краски и разговаривая живо и охотно, в то же время бросал повсюду взгляды так, что ничто не укрылось от его внимания. На первый взгляд он был больше занят работой, на самом деле следил за всем окружающим. Фигуры, движения, привычки окружающих дворовых подметил он уже сразу, на другой день, и знал, кто из слуг является любимцем Бурды, кому протежирует барышня, знал все домашние дела. Эти наблюдения он не то, что делал нарочно, они запечатлевались сами в силу привычки, в роде развлечения, которое может быть на что-нибудь и пригодится. Так работая, под вечер, вдруг рот Бартка остановился, голова приподнялась, шея вытянулась; он стоял пораженный. Причиной такого удивления явилась молодая девушка, идущая по дороге от коровника к дому. Ей было лет 18–20 (свежий цвет лица мешал точно определить возраст, так как противоречил другим приметам); темные волосы, черные глаза, небольшой рост, красивая фигура — и при этом походка и вид настоящей барышни. Таким прекрасным видением появилась Франка перед глазами Бар-тка. Черные длинные волосы, заплетенные в две длинные косы, спускались на бледно-розовое платье и черный передник; ножки были обуты в черные сапожки, выделяющиеся на фоне светлых чулок. Она показалась нашему Бартку^по крайней мере племянницей барышни. Правда, она шла из коровника с ключами в руках, а за ней две здоровые девушки, смеясь и хихикая, несли громадное ведро с молоком; но в Литве часто и барышни ходят к коровам. Бартек взглянул почтительно на прекрасную девушку, которая также бросила на него взгляд и видя, как он не отводит глаз, улыбнулась, но сейчас же спрятала улыбку. Подошедший как раз Бурда поймал Бартка с поличным.

— Эге! Так ты уже, далифур, заглядываешься на моих девушек? — вскричал хозяин со смехом.

Пристыженный Бартек начал решительно растирать краски и искать ловкого ответа. Ему не хотелось дать повод думать, что он лишился находчивости по какому бы то ни было случаю, а чувствовал, что выглядел он довольно глупо. Кроме того, ему казалось, что эта девушка должна стоять неизмеримо выше его; а тот, кто знает литовские обычаи, обычно скромные одеяния деревенских барышень и их хозяйственные наклонности, не будет поражен его ошибкой. Это была ошибка, вскоре выясненная хозяином.

— Кто же это попал в ваши глаза? — спросил Бурда: — строгая Настя, любимица ревнивого эконома, или румяная Параша, которую обожает гуменный Федор, или сама Франка?

— Все три, — ответил оправившийся Бартек.

— Ого! Далифур! Сразу слишком много! — воскликнул, расхохотавшись, пан Томаш.

— Для глаз нет, — ответил жмудин, наклоняясь над работой.

— А правда, что Франка красавица? — спросил старый холостяк, причмокивая.

— Которая же это, ваша милость?

— Будто не знаешь! О! Тоже франт! Розовая юбка, красивая голубка! — добавил Бурда, довольный рифмой и выдумкой, прищурив один глаз.

— Королевская добыча!

Пан Томаш покрутил ус.

— Верно! — промолвил он. — Знаешь что, — добавил, словно внезапно надумав, — у тебя дом, вижу, что ты не прочь, я тебя посватаю, женись и конец.

Бартек широко раскрытыми глазами взглянул на Бурду, считая его слова хозяйской шуткой и пожал плечами.

— Высокий порог для моих ног! — ответил он вздыхая.

— Далифур нет! Сирота! Моя сестра взяла ее из милости на воспитание. Конечно, выдавая замуж, дает ей немного денег и кое-что на первое обзаведение. Вот и готова вашеству жена, а что!

— Слишком уж на барыню похожа.

— Э! Э! Только издали!

— Хм! А вы ее знаете и вблизи? — спросил иронически Бартек.

Пан Томаш взял его за ухо.

— Каналья! Откуда такие помыслы?

— Я служил при дворе старосты, этого довольно.

— Но у меня совсем по иному; у меня этого не водится.

— Ох, ох! — проворчал жмудин, наклоняясь еще ниже. — Знаем мы вас! Шляхта, когда едет на праздник в Хорохово с дочерьми, старательно объезжает Зацишки.

Пан Томаш хохотал вовсю.

— Относительно Франки не бойся: это мне запрещено. Она фаворитка моей сестры, с малолетства около нее и днем, и ночью.

Бартек раздумывал.

— Чертовски красива, — промолвил он, — но слишком выглядит барыней.

— А работящая, — добавил пан Томаш, — а кроткая, как голубок!

— Что же вы ее так расхваливаете, словно испорченный товар?

— Шутка шуткой; женись, правда, — приставал Бурда.

— А работящая, — добавил пан Томаш, — а кроткая, с деньгами, коровами, лошадью, овцами, сундуками — словом, очень богатая!

— Франка не на шутку получит приданое, — ответил хозяин, настаивая.

— Эх, если бы это не вы рекомендовали, — засмеялся жмудин.

— А чем я мешаю? Найдешь во мне опекуна, и больше ничего.

— И друга дома, да?

Оба расхохотались, и этим разговор кончился. Бартек вечером отправился на разведку. Равнодушно, между прочим, стал расспрашивать про Франку, пока избегая с ней встречаться. Но все в один голос, словно сговорились, расхваливали ее, не находя ни одного пятнышка.

— Знаете что, — сказал Бартек эконому, выслушав его восторженный отзыв, — вам следует на ней жениться.

— Разве я дурак! — ответил собеседник, махнув рукой!

— Ну! Почему?

— Вы вот будто бы такой хитроумный, — начал эконом с дипломатическим видом, — а такой простой вещи не можете пронюхать. Франка нравится барчуку (барчуками зовут холостяков хотя бы до семидесятилетнего возраста), но он не смеет ухаживать за ней, так как девушка горда, как королева, и только бы его пристыдила. Поэтому он притаился и ждет, а когда он снабдит богатым приданым, смягчит и поручится за какого-нибудь глупца, тогда Франка будет его! А муж?.. О, схватится за голову!

— Такие дела! — воскликнул Бартек. — Вы правы, это вполне возможно.

— Барчук и мне ее подсовывал, и другим еще, — добавил рассказчик; — но мы сами с усами. Франка красива, славные две коровы, прекрасная пара лошадей и прочее, но, но… Это "но" не очень вкусно. Я не люблю дележки.

Бартек серьезно задумался, взял медленно фуражку, бросил всем вокруг "покойной ночи" и ушел, покачивая головой и гадая на пальцах: сойдутся, не сойдутся.

— Э! — наконец, промолвил он: — кто не рискует, ничего не имеет! А ну! Попробую! Если б и случилось самое худшее, так я ведь не первый; а это такое глупое несчастье, что плюнуть на него, а не расстраиваться.

Случайно встретил Франку и поздоровался, сняв фуражку: "Добрый вечер!"

Девушка улыбнулась и, по-видимому, не была настроена против разговора. Бартек медленно проводил ее до соседнего забора и постарался проявить все свое остроумие, развязность и веселость. Гордая и серьезная Франка несколько раз, смеясь, блеснула белыми зубками. Этим на сей раз окончилось.

На другой день маляр несколько раз бросал краски и подходил в кусты сирени поговорить в окошко людской. Франка тоже проходила мимо с ключами гораздо чаще, чем накануне. Хитрый жмудин сообразил, что она ходила в погреб по обходному пути, ссылаясь на то, что там суше.

На завязывающиеся отношения пан Томаш смотрел весело и подшучивал над маляром. Жмудин улыбался, но не отнекивался и не спорил, когда ему говорили, что он влюбился в Франку. Действительно, стыдиться было нечего.

— Ну, что же, однако, будет? — спросил Бурда неделю спустя, когда уже все кругом шептались о романе между красавицей девушкой и жмудским медведем, как его называли.

— А что будет! — ответил Ругпиутис. — Медведь, как всегда медведь, вытащит борт и уйдет в лес.

— О! Так нельзя, мой милый! — поспешно и морщась, ответил пан Томаш. — Медведю могло бы попасть.

— А как же?

— Пусть медведь возьмет борт на плечи и уйдет в лес.

— Знаете, как ловят медведей в пущи около Медник?

— Нет.

— Я вам расскажу! Около борти устраивают клетку, мишка лезет за медом, а попадет в плен.

— А зачем ему хочется меду?

— Ба! Верно! Но если бы медведь взял с собою борт, то, что он получит сверх того?

— Я тебе не раз говорил.

Бартек покачал головой

— Знаете что, ваша милость! Если б я женился, а кто-нибудь. Давая приданое жене, хотел окупить мое бесчестье…

— Ну, тогда? — с натянутой улыбкой спросил пан Томаш.

— Я бы не уступил.

— Кто же тебе наговорил глупостей?

— Это так, само прилетело.

— Откуда? Не иначе, как глупые языки наплели.

— О, это ветер принес, ваша милость!

— Ну, так пусть ветер и унесет. Бог знает, что и зачем выдумываете. Я хочу дать приданое Франке из-за Вероники. Я лично никаких домогательств не имею.

Бурда высказал это естественным тоном, пожав плечами; но внимательный жмудин подметил бегающее выражение глаз говорившего.

— Никаких домогательств? — переспросил Бартек, прикинувшись простофилей.

— Оставь же меня в покое! — ответил Бурда с презрительной ужимкой. — Ведь этот ребенок у меня вырос, да и не кажется мне такой красавицей как вам, потому что с малолетства была у меня на глазах.

— Ну, если так, то я просил бы вас… — поклонившись в ноги; воскликнул Бартек, — отдать мне Франку и замолвить за меня словечко у барышни. Выдайте ее за меня замуж. У меня своя земля, свой дом (Бартек никогда не называл избу избой), есть и средства к жизни.

Радостно сверкнули глаза господина Томаша; он сейчас же отправился к сестре. Бартек бросил работу и пробрался к людской, из-за сирени делая сигналы Франке.

Франка сейчас же выбежала.

— Ну, что? — спросила она.

— А что! Слово сказано.

— А пан?.

— Считает меня дураком, пошел радуясь, словно на свет родился. Но помни, красавица!

— Ведь я дала слово!.. — гордо ответила Франка.

— Я сегодня уже уйду будто бы домой, но уже с сумерек буду ждать в уголке. Если бы барину пришла в голову какая-нибудь странная фантазия, дайте мне сигнал или позовите, а я явлюсь сейчас же.

Обменявшись этими словами, быстро разошлись. Когда пан Томаш вернулся во флигель, уже Бартек, задумавшись, очень прилежно чистил кисти.

— Радуйся, Ругпиутис! — сказал он: — барышня согласна, я тоже, понятно. Дадим Франке пятьсот злотых, две коровы, две кобылы с жеребятами, десять овец, и приличное приданое. Надо что-нибудь сделать для сироты, отпуская ее в свет. Сегодня вас обручим, а после оглашения свадьба. Но помни, что надо уважать жену, чтоб мы не жалели того, что для вас делаем.

Жмудин бросился в ноги, по-видимому, очень тронутый и поднявшись, сказал:

— Ваша милость, если б не один недостаток, я бы был уверен, что Франка будет со мной счастлива.

— Ну, в чем дело?

— Мы все уже в роду чрезвычайно ревнивы — прости, Господи! — настоящие черти и ужасно мнительны. Так уж мы родимся все Ругпиутисы, очевидно, это с кровью переходит. Дед мой убил жену в пьяном виде из-за каких-то неясных подозрений. Отец часто свою первую бил зверски и без причины. Дядя сильно изранил управляющего, который ухаживал за его Феклюшей.

— Ну, и ревнуй, если хочешь! — ответил сумрачно пан Томаш, догадавшись, к чему клонится разговор. — Какое мне дело, что вы так ревнивы!

И ушел, посматривая косо на Бартка. Вечером устроили обручение с блеском и треском. Панна Вероника иронически поглядывала на Франку, как всегда гордую и молчаливую, на веселого жмудина, на брата, все время нашептывавшего девушке. Томаш, впрочем, вел себя прилично и заметив, что Ругпиутис смотрит на его нашептывание, только издали поглядывал на чернобровую красотку, словно думая:

— Чему быть, того не миновать!

Старая дева, казалось, прекрасно знала о всех возможных последствиях этого брака; это видно было по ее насмешливому выражению и блестящим глазкам. Бартек неизменно выказывал полное доверие и радость, ничем не омраченную, не проявляя даже следа подозрительности. Франка была красная, как вишня, робкая, но как всегда гордая и неприступная. Дворовые хихикали, пальцами показывая то на нее, то на барина, то на Бартка; последний видел все, даже насмешки, но делал вид, что ничего не замечает. Веселье и танцы затянулись до поздней ночи; жених ни на минуту не терял невесты из виду; когда все разошлись, подождал, чтобы пан Томаш ушел в свою комнату, и тогда лишь отправился спать в кусты сирени под окнами девушек.

Утром попрощался со всеми, взял свои вещи и отправился по направлению к Новому Дворцу и своей избе. Пан Томаш щедро расплатился, попотчевал водочкой и проводил, не умея скрыть, насколько он рад его уходу.

Теперь он начал как следует ухаживать за Франкой, которая будучи предупреждена, ожидала этого. Сестра между тем, занялась приданым, которое могло поспеть не так уж скоро, и даже из-за него пан Томаш настаивал, чтобы отложили свадьбу. По его словам, надо было снабдить сироту как следует. Между тем, он поджидал, не теряя из вида ни одного случая, могущего быть использованным.

Печальная и грязная история! Но если бы мы захотели выбросить из жизни и романа все неприятное и противное, что же бы осталось? Так мало прекрасного и чистого! Жизнь состоит из света и тени, а повесть, зеркало жизни, должна не раз пройти по грязным закоулкам, если хочет дать полную картину того, что зовется миром и человеком. Сколько погибло девушек благодаря подобным Бурдам, которым ничего не стоит сманить молодое создание уговорами, напоив, силой!

На этот раз, однако, планы пана Томаша рухнули. Девушка на все его нашептывания отвечала молчанием почти презрительным или смехом, что еще хуже. Иногда принимала сладкие словечки за шутку, иногда почти сердилась. Бурда привык к легким победам и не мог понять ее поведения. Время шло быстро, срок оглашения был близок, и приданое, хотя все время к нему прибавляли то да се, чтобы затянуть, тоже было почти готово. Каждую ночь Бартек незаметно, беспокоясь, ночевал под окнам невесты.

Наконец, доведенный до крайности, пан Томаш однажды решился ночью пробраться в комнату сестры, куда недавно переселилась Франка, несмотря на замечания панны Вероники. Почему-то старая дева никогда не разрешала на ночь запирать дверь на ключ. Сама она спала в темном алькове с отдельной дверью. Брат, заботясь об удобствах сестры, недавно велел ей устроить таким образом отдельную спальню. Служанка, которую теперь заменяла Франка, спала в прихожей на большом сундуке данцигской работы; на него клали сенник и переносную постель.

Все при дворе легли спать; послышался скрип дверей и в то же время раздался пронзительный крик девушки:

— Вор! Вор!

Этот громкий голос раздался всюду. Панна Вероника, боясь до смерти воров, спряталась с головой под одеяло. Почти сейчас же несколько человек с огнем появилось в окнах и у дверей. Бартек, одетый по дорожному, влетел в комнату с подсвечником в руках.

— А! Это барин! — воскликнула презрительно Франка.

— А! Это ваша милость! — повторил, низко кланяясь, жмудин. — Если бы панна Францишка ни знала, то не кричала бы так громко.

Так говоря, он улыбнулся, но горько.

Пан Томаш, страшно сконфуженный, забрался в угол и всячески подмигивал, чтобы его не выдавали. Он стыдился и сестры, и людей. Не то по расчету, не то вследствие каких-то остатков стыда, пан Томаш сам развратничал, но окружающих держал по внешности очень строго. Подозревал он всех, хотя чаще всего без причины, наказывая жестоко, а сам прикидывался невиннейшим человеком, самым примерным, хотя все кругом знали, как он себя ведет и что говорит. Но надо было делать вид, что ничего не знают. Бартек, входя в его положение, оглянулся, и со смехом сказал будто бы стоящим за ним у дверей:

— Это пустяки, пустяки. Кошка сбросила палку и наделала шуму. Добрый вечер панне Францишке! Как раз я проходил мимо, возвращаясь из Крумли, и услышал ее голос…

Тут он дал знак барину, что все уладил. Люди ушли, свет был потушен, и пан Томаш с Бартком ушли потихоньку; последний обратился к Франке:

— Пусть все-таки барышня закроет двери на ключ, а то кот иногда и ручку откроет, если сыр пронюхает.

— Ваша милость, — обратился Бартек к помещику, когда остались одни, — что же будет?

— А что может быть? Спасибо вам и…

— Ваша милость, как я вижу, не сдержали слова и слишком рано захотели наградить меня рогами. Я под знаком козерога не родился. Не годится мне жениться теперь на Франке.

— Хм! Хочешь торговаться?

— Зачем тут торг, когда это такое дело, что заплатить за него нельзя.

— Да я пальца ее не коснулся!

— Рассказывайте, а я знаю, что знаю! Вот и все!

Пан Томаш расхохотался, но сейчас же стал клясться:

— Далифур, пан Бартоломей, голова у меня болит, я хотел взять лявданских капель…

— Рассказывайте, а я знаю, что знаю! — повторил Бартек. — Теперь же я бы просил вашу милость оставить это. За то, что случилось, не мешает мне рот заткнуть, не спорю, не то, если люди — и я в том числе — начнут болтать… Вы ухаживаете за Магдаленой Снопко из Сухой Вербы, знаю. Я сам могу вам испортить дело разговорами. А там к этому чувствительны.

Сказав это, Бартек поклонился и ушел. Пан Томаш, сердитый и обескураженный, перестал делать попытки, хотя мысленно решил отомстить жмудину. Ему лезли в голову разные планы: то отказать в приданом, то дать старых коров и тощих кляч; но он рассчитывал на будущее, не хотел настроить враждебно Франку — и бросил их. На свадьбе проявил великодушие, и молодые уехали с подарками, с благословением панны Вероники, вполне счастливые.

Пан Томаш стоял на крыльце, глядя на уезжающих с довольно глупым выражением, почесывая голову. Сестра улыбалась над чулком, а он шептал:

— Люли, люли, надули. Далифур, хитер этот жмудин… Пожалуйста, панна Вероника, рюмку старки… Черт же знал, что он такой ловкий.

Между тем, как Бурда печалится на крыльце, Бартек на шоссе напевает радостную песню, подгоняет пару толстых лошадей, за которыми бегут здоровые жеребята, а сзади, привязанные к наполненной вещами бричке, поспевают две прекрасные коровы. Жена сидит на зеленом кованом сундуке; кругом нее ласкающий глаз хаос корзин, картонок и т. п. вещей. С боку выглядывает прелестная выкрашенная прялка и прясло.

За ними нанятый пастушок погоняет несколько штук овец и свиней, все время сворачивающих с шоссе в поле. Бартек поглядывает на свою Франку, прекрасную как королева, но какую-то печальную, в раздумье. Но в его глазах, когда он посмотрит на оставленный ими двор, сверкает то улыбка радости, то насмешки. Он не обращает внимания на камни, подбрасывающие колеса, настолько прелестно личико жены. Он то и дело обнимает ее глазами и покачивает головой, словно не веря счастью; потом подгоняет лошадей, торопясь домой. Поздно вечером приехали в Березовый Луг (так называлась местность, где была выстроена изба Бартка) и там застали гостей, приглашенных заранее на торжество из местечка и из двора старосты. Смущенная Франка едва взглянула на разукрашенную избу, расставленные столы и собравшихся любопытных гостей. Была прекрасная ночь, плясали на дворе до утра при луне и лучинах; пьяные отдыхали под деревьями и каменной стеной.

На другой день с утра изба опустела, молодые остались наедине. Бартек, убирая в сенях, задумался.

— Стоит пойти поблагодарить св. Антония за женитьбу; что женился я, так женился. Должно быть верно, что смерть и жена Богом суждена! Кто бы мог ожидать! С такого двора такое сокровище увезти! Да, это сокровище и драгоценность! А! ангелы на картинах в костеле не так красивы, как она. Степенная, с приданым, все что нужно приносит в дом. Но лучше всего, что тиха как ягненок, послушная и будет мне подчиняться. Буду я барином! Буду я барином!

Так раздумывая, он запел:

— "Мне все ни по чем! Мне все ни по чем!"

Франка уже побывала во всех уголках, хозяйничала в кладовой, в хлеву, даже в конюшне; свои сундуки с запертыми в них деньгами (своим приданым) поставила на кирпичи у изголовья кровати. Повесила образа, привезенные с собой; приготовила обед, накрыла на стол и позвала мужа.

Бартек, заложив руки за спину, прогуливался по двору.

Бартек был всем доволен и в прекрасном настроении. После обеда, вытерши рот и перекрестившись, уселся поудобнее и спросил:

— А где, душенька, ключи от денег?

— У меня! — кратко и сухо ответила жена.

Эти слова сопровождались таким взглядом, что Бартек остолбенел.

— А! а! — промолвил он, — я думал…

— Если нам понадобятся деньги, — продолжала Франка, — то посоветуемся и я дам.

— Посоветуемся, посоветуемся! — повторил, качая головой, Бартек. — До сих пор я искал совета только у себя.

— Понятно, так как меня не было. Теперь будешь советоваться со мной, — промолвила жена.

— Понятно! — сказал, теряясь, жмудин.

— А то как же!

В глазах и словах Франки было столько воли, несмотря на ласковость и красоту, что Бартек только теперь спохватился, что приобрел себе барыню.

— Ой! Почему вы мне этого раньше не сказали! — заворчал он. — Я бы тогда подумал, стоит ли жениться.

— Теперь уже думать не о чем, — ответила жена. — Я вышла за тебя, так как мне нужно было уйти оттуда, хотя я знаю, что ты франт, любитель выпивки, лентяй, а работаешь, когда захочется, вернее — по настроению. Но с Божьей помощью это все можно переделать.

— А что переделать? — спросил Бартек, все больше удивляясь.

— Будем вместе работать от души, собирать…

— Да какого лешего собирать?

— На будущее, когда придет трудное время.

— А теперь?

— Теперь, если даже придется жаться…

— Сколько тебе лет? — спросил вдруг жмудин, вставая.

— Двадцать первый.

— Не может быть! Должно быть, как октябрьская лошадь, выглядит на столько, но на самом деле гораздо больше.

Франка улыбнулась.

— Будет у тебя дома всего вдоволь, будет хозяйка, помощь, но надо придти в норму.

— Я всю жизнь в норме.

— И забыть Юстысю.

— Черт тебе о ней шепнул!

— Не черт, а люди вчера… Забыть пирушки, водочку, бродяжничество.

— Позволь! — сказал Бартек, у которого в глазах потемнело, так как больше всего любил быть свободным и бродяжить. — Я с тобой с ума сойду. Это что же значит?

— Это значит, что со мной шутить нечего. Тебе ума не хватает, так будешь меня слушать.

— Мне уже и ума не хватает! Ума! А! а!

Жмудин схватился за голову и убежал из избы.

— Господи Иисусе! Что же я наделал! Вот так влопался! А что будет через год, через два, если теперь так?.. Ой, скверно, надо помочь горю.

Ему хотелось немедленно уйти из дому и поискать где-нибудь совета, но свежее молодое личико жены облегчило согласие и подчинение — на время. Хотя Бартек и вздыхал, чесал голову и часто просиживал задумавшись под каменной стеной, но никак не мог раздобыть ключи от сундука, как ни старался, подмазывался, выискивал, рылся по уголкам, печью.

— Вот я и в дураках остался! — сказал он однажды месяц спустя, и отправился поутру в монастырь к капуцинам.

— Не за известью ли опять, — спросил, посмеиваясь, настоятель, — а может быть за следуемыми огурцами?

— Ой, ой! Хуже, батюшка: за советом, я влез по уши в болото.

— Что же случилось? Печка развалилась?

— Если бы она развалилась!.. Но, батюшка… волку пришлось жениться, так ушам опуститься.

— О-о-о-о, в самом деле! А что же это ты так ошибся в жене?

— Господи, помилуй! Женился я так хорошо, так прекрасно, что даже слишком!

— Чего же там слишком? Может быть, Господь послал потомство раньше срока?

— Спаси, Господи! Это сама добродетель!

— Значит, стара и безобразна, когда ты пригляделся? — про должал монах.

— Лет двадцати, свежа как ягодка, а прекрасна как ангел.

— Ангелов ты сюда не путай… Значит, бесприданница?

— Ой, нет! Для меня так и слишком богата, слишком.

— Должно быть, очень уж глупа, волосы длинные, а ум короткий.

— Если б это я, батюшка, попал на такую! Да вот в том горе, слишком умна!

— Поведения нехорошего?

— Ну да, нехорошего, хочет меня водить за нос.

— Что же, подговаривает тебя к чему-нибудь скверному?

— Конечно, не к доброму; хочет, чтоб я с утра до ночи работал, а что еще хуже, сидел дома.

— О!..

Настоятель начал так хохотать, что даже хватался за живот

— Смеетесь, батюшка, а ведь известно, что где управляет хвост… Как же возможно, чтобы женщина была главой в доме?

— Так не давай ей распоряжаться.

— А если я не могу?

— Видно, дружок, ты слабее. Положись на Божью волю. А раз жена ни к чему дурному тебя не толкает, так ты ее и поблагодари

— Я думал, что вы, батюшка, дадите мне совет!

— Например, какого же ты ждал совета?

— Я думал, что вы ей выбьете из головы это главенство. Я бы ее привел сюда. Это ведь даже безбожно, чтобы женщина верховодила и шла впереди мужчины. Известно, батюшка, что как Ева стала распоряжаться, так своим хозяйничанием весь человеческий род сгубила. С тех пор везде, где женщина правит, должно быть скверно… Потому, как меня учил мой духовник, Fe-mina [3]… пфе, мина!

— Это верно, — ответил капуцин; — но это зло давно уже стерто, а ты неуместно цитируешь Писание и переводишь латынь.

Бартек почесал голову.

— Ну, так что вы мне посоветуете, батюшка?

— Слушайся жены, пока она ведет тебя к добру, а если бы, не дай Господи, уговаривала тебя сделать что-либо нехорошее, то воспротивься; ты глава дома, ты вправе.

— Я ей и то повторяю, что я глава дома, да вот!.. Она все хохочет. И вот еще! У нее несколько сот злотых приданого, a, ей Богу, копейки я еще из них не видал, деньги держит в сундуке, а мне велит работать, зарабатывать. Я хотел сходить на церковный праздник, помолиться, так ничего мне не дала, чтоб можно было выпить и закусить. Я пропустил праздник; вот и грех. Она готова душу мою погубить. Это уголовщина!

Настоятель, посмеявшись вдоволь, отпустил Бартка и на прощание, закрывая дверь кельи, сказал: "Казак татарина схватил, а татарин его сдавил".

Бартек отправился за советом к Юстысе и, встретив ее на рынке, рассказал свои приключения. Юстыся покачала головой, словно говоря:

— Теперь вдвойне жалею, что ты на мне не женился! А затем:

— Знаешь что, Бартек? Соберись-ка в путь дорогу, да надолго. Прикинься сердитым, скажи, что хочешь ее бросить… Увидишь, как она размякнет. Только на время уйди из дому.

— А пан Томаш? — спросил озабоченный Бартек.

— Он уже к вам не заглянет.

— Э! Кто его знает! Я уверен, что он только ждет моей отлучки.

И словно его кто подтолкнул, прямо из местечка поторопился домой, но подсматривая за женой, пришел со стороны леса. У забора как раз стояла лошадь пана Томаша, а рядом с ней лежала собака.

— Он! Недаром меня что-то кольнуло! — подумал. — Послушаю о чем говорят.

И тихонько подошел к окошку.

Франка громко пела, пан Томаш ворчал. Одна сидела за столом, другой далеко на скамье.

— Скверно! — подумал Бартек, — отодвинулись. Может быть, меня ждут… наверно прикинулись.

Но напрасно простоял он под окном; ничего не узнал и не услыхал, кроме как то, что Франка не хотела принимать никаких подарков.

— Ну, и Ирод баба! — прошептал, — ничем ее не уломаешь! Бешеный характер.

И внезапно вошел в комнату.

— А! Ваша милость здесь!.. — воскликнул, словно удивившись.

— Часа два дожидается тебя, — ответила Франка; — хочет дать тебе работу в другом своем имении, которое недавно приобрел.

— Так, так! А пока, ваша милость, будете стеречь мой дом! О, ничего не выйдет.

— Я справлюсь без тебя и сама себе помогу! — ответила презрительно жена.

Пан Томаш условился относительно какой-то ненужной совершенно работы и ворча уехал. Бартек, подученный Юстысей, сейчас же разыграл подготовленную заранее сцену. Жена все выслушала, словно подготовилась к ней, и наконец сказала:

— Ну, хочешь идти, так иди с Богом! Счастливого пути, пан Бартоломей!

Бартек, глубоко обиженный, ушел, таскался по праздникам, пил, но вечером тайком присматривал за женой, но не видел ничего, к чему бы мог придраться. Франка наняла девочку из местечка, старика пьяницу в качестве сторожа, хозяйничала, шила, пела.

Видя, что гнев и уход из дому не помогают, Бартек вернулся. Жена спросила, что он принес с собой.

Бартек гордо ответил:

— Пустой желудок! А если бы у меня, что и было, то это принадлежит только мне, понимаешь!

— Нет, Бартек, — ответила медленно Франка, — что мое, то общее, и что твое — то общее. Но не затем, чтобы транжирить, а чтобы собирать. Да и время подумать об этом, так как вскоре Бог даст ребенка.

Жмудин по привычке почесал голову, но не нашелся ответить и умолк. Рождение сына несколько его умиротворило, власть жены окрепла. Франка вела себя безупречно, работала, всегда была весела и спокойна, храбрая за двоих, все время проявляя свой прелестный характер; Бартек не сумел его понять и оценить. Для него жена, приказывающая работать и сберегать, была невыносима. Поэтому он при всяком удобном случае уходил из дому и неохотно возвращался обратно. Вскоре Бог послал и больше детей, а мать почти сама их воспитывала, как смогла. Жмудин из своих путешествий редко приносил деньги, прокучивая их, пропивая, а с годами не раз валялся пьяный по трактирам и дорогам. Его характер с течением времени не изменился, но подчинился общему закону развития; его ценили, как остроумного веселого товарища, который умел и ловко выманить деньги, и польстить, и использовать человеческие слабые струнки без зазрения совести. Легко нажитые деньги никогда у него не держались, потому что либо он их пропивал, либо давал кому-либо обобрать себя так же легко, как обирал сам. Очень набожный, не пропуская ни одного праздника, ни одного торжественного богослужения, всегда кончал тем, что напивался, а иногда устраивал и драки. С пьяных глаз ему являлись видения, о которых в трезвом виде рассказывал, как о действительных событиях, явлениях, экстазах и т. п., будучи уверен, что они на самом деле происходили.

Так, например, он рассказывал, что однажды ему явился св. Антоний, угрожал пальцем за то, что не соблюдал поста в течение девяти вторников; в другой раз черти водили его всю ночь под видом лесников, завели в какую-то избу, напоили, дали денег; но на другой день проснувшись он очутился в дремучем лесу, откуда спасся, благодаря молитве, а в кармане оказались осиновые щепки и всякого рода мусор. То опять черт, его личный враг, повел его к себе в дом, находящийся на болоте, через настил из человеческих костей. Там его искушала чертовка, прелестная женщина, но он ей плюнул в глаза и перекрестился — и в тот же миг все исчезло, а Бартек, подброшенный в воздух, упал в пруд Бурды. К счастью, рыбак спас тонувшего. Сколько бы раз его ни встречали пьяным, всегда он ссылался на дьявольское наваждение и на преследования черта. Все эти бредни народ слушал со вниманием и доверием. Были у жмудина и пророческие сны, умел он угадывать потери и кражи, лечил лихорадку и болезни скота какими-то листочками, заговаривая кровотечения, но всегда с молитвой и какими-то особенными приемами.

Особенно ему нравилось размалевывать что бы то ни было, так как практика была небольшая, и в конце концов на этом он и остановился. А так как красить не всегда находились охотники, то он храбро начал писать ужасные хоругви с мертвыми головами, образа, посвящаемые в приношение святым и т. п. для церквей и деревенских костелов. После нескольких таких попыток стал считать себя художником и втрое больше возгордился. Теперь уже не снисходил красить, разве придорожные кресты, которые, как человек набожный, встретил по пути, напевая набожные песни и часто подвыпивши, усердно мазал в черный, зеленый или желтый цвет в зависимости от наличной краски.

Что касается его картин, то надо бы перенестись в те первобытные времена, после которых остались на земле бесформенные статуи, и посмотреть эти работы, предшествовавшие истории живописи, чтобы представить себе творения Бартка Ругпиутиса. Случай был единственным его руководителем, рука путешествовала по полотну в надежде, что из бесформенных черточек что-нибудь составится. У фигур руки для удобства удлинялись до колен, лица были вытянутыми, ноги как тонкие жерди, глаза как у китайцев обращены к вискам, носы толстые, а рот двух видов: для женщин маленький и малиновый, для мужчин широкий и красный. В носах большого разнообразия не наблюдалось; кажется, Бартек знал только три категории: длинный орлиный, вздернутый (им пользовался для Иуды и разбойников) и утиный, выгнутый и торчащий. Глаза изображались по-разному: обращенные к небу, опущенные долу и смотрящие прямо. Глаз, видимый в профиль, Бартек изображал — по доброте души — полным и круглым, утверждая, что он не может настолько измениться, чтобы образовать треугольник. Костюмы и платья с резко закрашенными тенями, но бледные в освещенных местах, складывались так странно, что эти складки стоило рассмотреть. В общем на выпуклых местах клались темные краски, а на впадинах светлые. Со временем напрактиковавшись, Ругпиутис создал больше типов, которые повторялись у него без конца. Различные олеографии, распространяемые торгующими венгерцами, были большим подспорьем в его занятиях. Самой большой картиной его кисти было Распятие на кресте, преподнесенное им соседнему костелу в Хорохорове, так как капуцины отказались ее повесить; картину приняли с благодарностью. На черном как чернила небе рисовались белые как полотно фигуры, длинные, тощие и изломанные. Вдали молния зигзагами летела на Иерусалим… На главном кресте сверху был наивно помещен жестяной петушок, как это вошло в обычай на дорожных крестах. Другая картина Ругпиутиса — Жертва Авраама — с подписью: "Не уткнеши Аврааме Исаака" известна настолько всем любителям отечественна живописи, что описывать ее лишнее; напомним только, что на эта шедевре Авраам собирается стрелять в Исаака из пистолета, и если бы не ангел, который очень остроумно делает выстрел невозможным, то Патриарх наверно бы попал, так хорошо представил себе художник направленное оружие. Ругпиутис, став иконописцем, возгордился настолько, что стал презирать весь мир.

От дум и пьянства он облысел, что придавало ему более серьезный вид, увеличивая небольшой от природы лоб.

Жена по-прежнему управляла дома, но путешествующий художник, большую часть жизни проводивший в фантастических паломничествах, уходил из-под ее влияния, и избегая ее, молча протестовал против излишеств власти. Дома он был молчалив и сердит, но сдерживался и вел себя прилично. Больше всего выводило его из себя то обстоятельство, что к жене нельзя было придраться, и ее поведение совершенно безупречное, не давало ни малейшего повода к ревности Ругпиутис всегда был на положении обвиняемого, не будучи в состоянии стать обвинителем. Это отравляло ему жизнь.

— Если бы она выкинула хоть какую-нибудь глупость! — говорил не раз. — Но увы! Такое уже мое счастье!

Так текли годы у нашего супружества. Господь дал им сына и двух дочерей, которые воспитывались под наблюдением Франки, так как несмотря на нежность, питаемую к ним отцом, привычка к пьянству и бродяжничеству не давала ему долго усидеть на одном месте. В домашнем уединении он начинал зевать, скучал, ворчал, сердился — и в результате хватал палку и уходил в местечко, а оттуда, куда глаза глядят. От поместья к поместью везде знакомства, везде его задерживали из-за различных талантов гадателя, артиста и сплетника, из-за веселого нрава, и хотя бы не было работы, но его принимали, потчевали в корчмах пивом и медом, и он должен был привыкнуть к бродячей жизни. Соседи привыкли к нему, как к переносному хранилищу сплетен, известий, как к веселому и остроумному собеседнику. Это и сгубило Бартка, поощряя его лень и гордость. Жмудину было в точности известно, куда надо прийти в качестве живописца, куда — в качестве набожного паломника, собрания видений и чудесных снов. Жена плакала, видя, что, кроме детей, ничего больше не собирается; несколько раз заговаривала с ним об их будущем.

— Будущность, моя пани, — говорил в ответ Бартек, — будущность перед ними. Пойдут в свет, вот и все. Как себе постелят, так и поспят.

А мать плакала.

К старости Бартек все больше чувствовал равнодушие к семье и реже появлялся дома. Все чаще появлялись чудесные видения, пророческие сны: все учащались путешествия пьяницы, когда он мог придаваться вовсю своему пороку. Иногда возвращался, еле держась на ногах, домой, но не получив водки, так как ее никогда не держали в Березовом Лугу, на другой же день отправлялся дальше, раскрашивая по пути деревянные придорожные кресты. Старые поднимал, наклонившиеся укреплял, обмытые дождем украшал, не забывая внизу написать: Б. Р. реставрировал. Подобно многим грешникам, полагающим, что маленькими хорошими делами покроют все грехи, живописец был убежден, что за эти кресты Бог отпустит ему прегрешения.

Смерть этой оригинальной личности была тоже очень странным событием.

По соседству поселился на время, будто бы ради охоты, приехавший из Варшавы каштеляниц Тромбский, человек еще молодой, воспитанный при дворе Августа III, большой любитель искусств, хороших вкусов, но очень своевольного характера. Насмотревшись на картины и творения искусства в собраниях Августов и их последователя графа Брюля, наш каштеляниц не только понимал искусство согласно эпохе, по указаниям Лересса и Менгса, но и страстно любил его. Приехав в деревню, он нашел свою родину (впервые увидал ее после многих лет) настолько прозаической, так во всем, что делает человек, некрасивой, что это его удивило, опечалило, а потом оттолкнуло. Во многом Тромбский был прав: где бы ни построил, посеял, изменил что-нибудь человек, казалось — везде только думал о том, как обезобразить свою страну. Ни малейшее инстинктивное чувство красоты не руководило его поступками. Красивые в полном смысле слова местности лежали нетронутыми (и в большинстве остались такими); другие были обезображены или же очень неудачно избраны. Каштеляниц ожидал, что найдет здесь швейцарские шале или немецкие домики, а встретил избы в роде индейских вигвамов, высокие заборы, грязные канавы, строения, больше напоминающие поленницы, чем человеческие жилища. Нигде не просвечивало то божественное чувство красоты, которое живет в человеке, но с трудом проявляется на севере. Что же сказать о людях? Каштеляниц, восхищавшийся неаполитанскими лаццарони, всегда как бы готовыми позировать художнику, здесь морщась отворачивался от наших женщин, одетых в грубые тряпки, и мужчин, в особенности зимою похожих на кучи белья и мехов, наподобие эскимосов. Редко когда на этом мрачном фоне вдруг появлялся красивый вид, вроде монастыря капуцинов, тем красивее, что отчаявшийся путешественник уже его не ждал. Но тот же вид портили соседние ряды крестьянских изб своей неуклюжестью, грязью, запущенным состоянием, красноречиво свидетельствовавшим о положении мужичка, без веры в будущее и без стремления к лучшей, но все-таки доступной в других странах ему подобным судьбе. Каштеляниц, принужденный проводить время в деревне под видом развлечения, а на самом деле вследствие политической интриги, заставившей его временно исчезнуть со столичного горизонта, скучал смертельно. Он искал развлечений и думал о них, как об условии существования. Поместье, унаследованное от отца, Троба (по-литовски изба, строение), хотя ныне и не находилось в пределах литовской речи, но по названию свидетельствовало, что раньше здесь была Литва. Старый дом был построен из прусского камня, с высокой крышей и громадны крыльцом.

Разрушенный и живописный вид (согласно современному понятию) этого строения, громадные ольховые деревья и соседний пруд, все вместе напоминающее пейзаж Брейгеля, понравились приезжему. Он поселился здесь без отвращения, но чтоб занять время, приступил к украшению местности, о чем кроме Бога до сих пор не подумал никто. Как раз тогда начинали был модными украшения из дерева в коре, называемые рустиками. Сады наполнились бесчисленными хижинами, маленькими храмами, мостиками, скалами и тому подобными украшениями, позаимствованными у китайцев. Нечто в этом роде задумал устроить и каштеляниц. Около дома посеяли цветы, старые строения снесли, очистили берега пруда; что же касается аистов, то их оставили единственно потому, что на знаменитом пейзаже Рубенса тоже помещено их гнездо. Через речку перебросили мост рустик; в том же стиле построили рыбацкий домик, обвешанный сетями и т. п. для декорации; поодаль поставили храм рустик и т. д., и т. д. По ту сторону пруда у дороги между старыми ольхами стояла старинная разломанная статуя св. Иоанна. Каштеляниц, не долго думая, велел было ее убрать, но его отговорили, так как соседние крестьяне считали ее охраняющей владения и не потерпели бы святотатства ради прихоти барина. Все-таки желая избавиться от уродливой статуи и еще более уродливой часовенки, построенной над ней, каштеляниц выстроил новую и поместил в ней новую каменную статую святого, заказанную за границей; статуя была очень недурна, хотя несколько модернизована.

Крестьяне восторгались набожностью помещика и ради ее простили ему многие странности, вызывавшие раньше решительное осуждение.

Часовенка была из природного камня, статуя тоже. Но до тех пор она была выкрашена, что поднимало ее значение в глазах окружающих.

Мимо статуи шла дорога из Зацишек на Новый Двор и Березовый Луг. Однажды Бартек, возвращаясь подвыпивши, увидел новую статую.

— Чудо! — воскликнул, — новая! Ей Богу, новая! И красива! Жаль только, что жертвователь пожалел средств на краски, тогда бы была гораздо лучше. Да будет ему стыдно, так как я ее выкрашу, слово Ругпиутиса. Правда, красок уйдет много; но в честь и славу Божью и в память св. Исповедника не пожалею.

С этими словами он положил свои вещи на траву, уселся, вынул из саквояжа краски, которые недавно выучился носить в пузырях, приготовил грушевую дощечку и кисти, а затем перебрался через железную ограду кругом статуи и приступил серьезно к делу. Лицо св. мученика города Праги засияло румянцем, глаза почернели и скосились, появилась бородка, на голове оказалась шапочка, платье, церковное облачение — были выкрашены подобающе (стиль Ругпиутиса). Художник улыбался и шептал:

— Вот будут удивляться! Вот поразятся люди добрые! А, а! Сейчас скажут: "Здесь проходил Ругпиутис".

Работа близилась к концу, а жмудин был в восторге, когда послышался галоп лошадей и крики. Каштеляниц в отчаянии, увидав издали работу Бартка, помчался в припадке гнева настолько сильном, что сначала не мог слова сказать.

— Что ты делаешь, разбойник! — воскликнул. — Что ты делаешь, мошенник, разбойник!

Бартек повернулся, не понимая, в чем дело. Ему и не снилось, за что его так назовут.

— Разбойник? Разбойник? — повторил он, наконец, нисколько не смутившись. — Что это? За что? Крашу во славу Господа! Что вы так рассердились?

— Кто тебя просил красить, мерзавец!

— Мерзавец? Это что? Я в жизни не слыхал, чтоб меня так называли!

— Кто тебе разрешил?

— Кто разрешил? Разве надо просить разрешения, чтобы выкрасить статую? Я уже двенадцать лет крашу все кресты и статуи на дорогах во славу Божью и ради искупления грехов.

Бартек снова мазнул кистью, но каштеляниц, приблизившись, возмутился:

— Брось это и уходи, дурак, а то велю тебя высечь.

— Высечь? Меня! Меня!

— Уйди, говорят тебе, уйди! Не то уши пострадают!

Бартек почувствовал испуг, но до сих пор не мог понять, в чем дело. Он подобрал краски и кисти и молча перебрался через ограду, презрительно глядя на помещика!

— Смыть! Стереть, счистить! — в отчаянии кричал каштеляниц. — Этот мерзавец испортил мне такую эффектную статую. А! Сотни палок мало за такое дело! На каторгу! На каторгу! (каштеляниц, воспитанный за границей, полагал, что в Польше была каторга).

— Что с ним? — спросил тихо Бартек у дворовых. — Не сошел ли с ума ваш барин?

— Уйди с глаз! Уйди с глаз! — в то же время воскликнул каштеляниц, подняв угрожающе хлыст.

— Милостивый государь, — ответил, гордо выпрямившись жмудин, — если вы ставите статуи не ради прославления Господа, а из-за какой-то фантазии, это не так важно, хотя душа твоя гибнет; но что касается меня, то я вправе был красить, как и был вправе вешать на крестах передники; это мое приношение.

Не дослушав этих слов, каштеляниц потерял терпение и ударил хлыстом жмудина. Бартек пораженный возмутился, вздрогнул, покраснел, хотел еще говорить, его передернуло и он упал без чувств.

Люди, оставив статую, бросились к упавшему, молчанием своим порицая невоздержанность каштеляница. Сейчас же ему пустили кровь, но несмотря на тщательный уход, на заботы самого виновника происшествия и созванных докторов, смерть, вероятно подготовленная постоянными излишествами в напитках, несколько недель спустя окончила труды и хлопоты Бартка Ругпиутиса.

Мучимый угрызениями совести, каштеляниц решил заботливо охранять судьбу вдовы и детей. На свой счет устроил роскошные похороны на капуцинском кладбище; вдове обещал несколько тысяч злотых, сейчас же выдав с них проценты; наконец, позаботился и о детях.

Франка, как и большинство действительно прелестных женщин, надолго сохранившая свою красоту, черными испанскими глазами обворожила каштеляница. Давно уже не видя в этой стране ничего человеческого, пан Тромбский был тронут ее взглядом, полным неразгаданных тайн. Но вдова встречала его серьезно, сдержанно, строго, и — кто знает? Возможно, что эта печальная гордость еще увеличила интерес молодого барина, которому наскучили легкие любовные интрижки.

Часто под вечер каштеляниц заезжал в Березовый Луг; но возвращался оттуда печальный, задумчивый и смущенный. Он не мог понять эту бедную простую женщину, к которой не решался подойти прямо. Дети встречали его оживленной болтовней, так как он привозил им игрушки и подарки; мать встречала холодным взглядом и размеренными словами.

Старший сынишка Бартка, Ян, был уже лет двенадцати. Он был похож на мать, красив как ангел Альбана или дитя Гвидо, с черными большими глазами, овальным личиком, темными волосами; только изредка его белые щеки оживлялись румянцем. Каштеляниц любил его чрезвычайно. Мать, тоже как будто любила его больше остальных, хотя эта скрываемая привязанность иногда только случайно проявлялась. Каштеляниц долго ухаживал за вдовой, пока не потерял надежды; но тогда вместо мести он почувствовал к ней прилив нежного уважения. Он по-прежнему бывал в домике Ругпиутиса, а Франка, видя, что он отказался от прежних планов, принимала его с благодарностью, в то же время не лишенной какого-то чувства собственного достоинства, всегда ей присущего.

II

Было прекрасное утро, когда каштеляниц, проезжая с гончими мимо домика покойного Бартка, остановился у ворот поздороваться с хозяйкой. Думая, что увидит ее где-нибудь около дома, встал на стремена, но двор оказался пустым. Один Ясь сидел неподвижно у каменной стены и что-то рисовал мелом на большом плоском камне, отвалившемся от ограды. Старая дворовая собака с очень серьезным видом сидела рядом и, казалось, приглядывалась к его работе. Каштеляниц заинтересовался и тихо остановился. Ему вспомнился молодой Амброджиотто Бононе (Джотто), рисовавший овечек своего стада; видя, с каким увлечением мальчик занят своим делом, он заметил в этом наличие таланта и ему пришло в голову сделать из мальчика художника, как это сделал Чимабуэ с Джотто.

— Здравствуй, Ясь! — позвал он его. — Что ты тут делаешь?

Мальчик и собака разом подняли голову; на прекрасном личике ребенка появилась улыбка и румянец. Старый Разбой помахал хвостом и, приподнявшись, радостно залаял.

— Ну, что же ты делаешь? — повторил барин, улыбаясь.

— Что? Рисую! — ответил мальчик с серьезным видом, медленно вставая.

— Что же ты рисуешь?

— Облака! — пояснил Ясь. — Но папочка лучше рисовал, у него были краски. У меня их нет, я только белым мажу на камне. Когда делать нечего, я тут часами просиживаю.

— А хотелось бы тебе рисовать лучше папы? Хотел бы ты учиться?

— Это не для меня, — ответил мальчик грустно. — Мама каждый день говорит, что мне пора идти в услужение, зарабатывать на хлеб. Кто учится, тот не зарабатывает.

— Я бы тебе помог, если бы у тебя нашлась охота.

Ясь вспрыгнул на стенку с блестящими глазами и, оглядываясь, тревожно прошептал:

— А мама?

— Мать согласится, так как это хороший заработок, и даже нечто большее — слава, имя-Мальчик не понял последних слов каштеляница.

— Как же так? — воскликнул Ясь. — Я бы научился рисовать и людей, и облака, и лес, и чудное небо, и все что Бог так прелестно создал! А! Не шутите так, не шутите! Сердце у меня прыгает!

— Я не шучу, Ясь, но надо тебе сначала поучиться читать и писать.

— Читать я умею, писать пишу, но скверно.

— А имеешь желание учиться?

— О! Если б только можно, я бы был счастлив!

Каштеляниц наклонился к мальчику, похлопал его по плечу и повернул лошадь во двор. Франка как раз появилась у порога.

Поздоровавшись и сев на скамью, сколоченную еще Бартком, молодой покровитель попросил молока и начал разговор. Ясь беспокойно слушал за дверью.

— Ну что, надо бы подумать о Яне.

— Если б можно было, — вздохнула вдова — если б можно! Давно подумываю отдать его куда, но боюсь, что испортится и жаль его отпускать с глаз.

— Я как раз видел его рисующим на камне. Желание есть, мог бы стать художником, я бы ему помог.

— А! Вы!

Больше она ничего не сказала, но в глазах появились слезы.

— Подумаем об этом, — сказал каштеляниц, наклонив голову, — подумаем и постараемся.

Некуда было больше отдать мальчика в обучение, кроме Вильны; там каштеляниц поручил его художнику, у которого Ясь мог бы поучиться началам искусства. Но это было делом и в Вильне нелегким. Правда, и там уже медленно пробуждалась любовь к искусствам; находились люди, создававшие Гуцевичей, покупавшик картины и покрывавшие ими стены своих особняков; но не было ни преподавателей, ни школы. Несколько пачкунов, портретистов и копиистов составляли весь артистический круг города Вильны. Наугад расспросив о них, каштеляниц, рассчитывая больше на ученика, чем на руководителей (так как прежде всего верил в природный талант), послал своего воспитанника первому попавшемуся среди них, некоему Ширке.

При прощании Ясь расплакался и обнял за ноги каштеляница, который вручил ему кошелек; мать тоже облила его слезами, сестрички расцеловали; и вот будущий художник на еврейской бричке отправился в первое жизненное путешествие.

Как описать впечатления этих нескольких дней, столь для него новых?

Полный горячих, но глубоко скрытых чувств, с живым воображением, преисполненный благородства, впитанного им от матери, набожный, так как с малолетства рос в соответствующей обстановке, Ясь принадлежал к типу наивных детей, руководящихся скорее чувством, чем разумом, более наслаждающихся миром, чем изучающих его. Дети ведь бывают двух родов: одни смеются над собой и над своим детством, из которого они еще не вышли, надо всем иронизируют и все встречают как воспоминание о чем-то давно известном; другие (к ним и принадлежал Ян) способны всем восхищаться, все для них прекрасно, велико и роскошно; они выучатся иронизировать и насмехаться только под давлением страданий и цепи разочарований. Наш мальчик был красивый ребенок, каким изображают Иоанна Крестителя в пустыне, белый с легким загаром, черноглазый, с тем затуманенным влажным взглядом, который свойствен людям чувств, часто и надолго задумывающийся, готовый прослезиться, даже в минуты смеха и веселья.

Гордость, наследство матери, уже говорила в его груди, и эта гордость делала его застенчивым. Это так в действительности: гордые люди прячут свою гордость, скрывают ее под плащом подчинения, чтобы не дозволить задеть свои самые нежные струны. Одни лишь глупые гордецы носят свое сокровище на голове, постоянно его показывают и делают из него мишень для всех.

Ясь знал почти лишь одно местечко, костел и сад капуцинов, Зацишки, Новый Двор и Тробу, поэтому мир показался ему громадным и величественным. До сих пор, возможно, ему казалось, что небо, опускающееся синими полосами на горизонте, где-то не так далеко ставит окончательные границы; теперь впервые все стало убегать перед его глазами, мир растянулся, земля удлинилась, и стала обрисовываться бесконечность.

Его внимание постоянно обращалось на все новые и новые вещи, он не мог спать, жалел, что едут так скоро. Неизвестные цветы, новые породы деревьев, странные закругления рек, широкие дороги, множество людей и притом так непохожих на прежде виденных, даже камни, шуршащие под колесами — все его восхищало. Пение невиданных до сих пор птиц, новые избы, белые костелы с низкими колокольнями, прозрачные рощи белых берез. Он поминутно просил возницу остановиться и дать ему возможность посмотреть; но еврей, считая его ненормальным, в ответ молча поворачивался, пожимал плечами и погонял лошадей. Он был уверен, что везет пациента в дом умалишенных.

Так они приехали в Вильну. Здесь Яся ожидал уже пан Ширко. Рассмотрим подробнее учителя, которого судьба дала Яну, прежде чем вернуться к ученику.

Пятидесятилетний Пан Ширко принадлежал к числу самых обыкновенных мазилок, — тип художника, достаточно распространенный и сейчас. Немного приобретенного уменья, немного удачи и немного насмешливое покровительство епископа Массальского поставили его на положение художника. Здесь он держался как мог. При одном взгляде на него нельзя было ожидать чего-либо значительного. Низкого роста, толстый, с седой косичкой, одетый в немецкий костюм, в серый фрак, отвороты коего были обыкновенно засыпаны нюхательным табаком, в белом помятом жилете и жабо с булавкой, в чулках некогда белого цвета и в ботинках со стальными пряжками, — Ширко имел виг; веселый, самодовольный и торжественно-глупый.

Это последнее выражение ясно рисовалось как в его бледных глазах и улыбающихся губах, как в очертаниях немного вздернутого и почти раздвоенного на конце носа, так и во всей его иногда гордой, а иногда будто глубоко задумчивой фигуре. Весь мир смеялся над ним; но сам он никогда не замечал, что был предметом постоянных насмешек. С людьми несколько ниже по положению он был безжалостно груб и строг, тем более что вследствие глупости не знал, как с кем следует себя держать.

Когда на прогулках показывался Ширко с палкой и любимцем пуделем, искусно подстриженным под льва, как всегда полный достоинства, прохожие оборачивались и улыбались с удовлетворением, настолько он был смешен. Знакомые останавливались, потчевали его нюхательным табаком и разговаривали, подтрунивая. Он все принимал за чистую монету, за доказательства расположения и дружбы. Иногда он даже утверждал, что мало было людей, пользующихся таким как он расположением всех, мало кто мог похвастать таким числом друзей. В душе он считал себя вполне человеком общества и сердцеедом.

В своих отношениях к полу, тогда еще называемому прекрасным, пан Атаназиус (он нарочно так себя называл) придерживался той изысканной французской вежливости, смешной и чрезмерной, примеры которой сохранились среди ветеранов XVIII столетия с их седыми волосами, но играющими роль молодых людей и полных комплиментов, весьма неуклюжих, по поводу насморка, упавшего на пол платка или пролитого соуса. Некогда Атаназиус считал себя красавцем, на старости лет все еще подозревал, что сносен; поэтому считал своей священной обязанностью ухаживая за всеми дамами (сам по-заграничному именовался шевалье Атаназиус) и, словно изучив любовь по буколикам XVIII столетия, в разговоре, постоянно ссылался на аркадских пастухов и пастушек. Его разговор в дамском обществе был полон неестественных ненужных слов, притянутых к фразам за волосы и, притом, в большом количестве, лишен мыслей, растянут и ходулен. Больше всего ему нравились малопонятные, но звучные выражения; среди них было несколько любимых, и он их повторял постоянно ни к селу, ни к городу. Впрочем, это был человек порядочный, как и вообще порядочны люди, ничего скверного не делающие открыто; разве человек глупый может быть вполне честным, если он не в состоянии понять, в чем состоит честность, а чувства ему не хватает?

Как Ширко стал художником? Это любопытная история. В юности, правда, он мазал какие-то ужасные картины — ради куска хлеба — для сельских церковок, расписывал хоругви и т. п.; потом принялся за окрашивание комнат. Епископ Массальский (вернее, его управляющий) поручил ему выкрасить комнаты в доме, предназначаемом для князя. Но так как Ширко чувствовал, что сам не справится, то пригласил компаньоном старика немца, съевшего собаку в этом деле. Самомнение маляра так смешило князя епископа, что он стал его подбивать взяться за более крупные заботы. Ширко послушался, возмечтал и начал храбро рисовать, писать картины и пускать пыль в глаза, опираясь на похвалы епископа. Последний хохотал до упаду, покупал картины, показывал эти плоды необработанного таланта друзьям, а Ширко, между тем, немного подучился. В конце концов он перенял от других художников тот механизм, какой всегда могут приобрести глупцы; и вот, довольствуясь портретами и копиями, достаточно близкими к оригиналу, а иногда по-китайски передающими даже пятна оригинала, Ширко занял место в ряду художников. Он громко всегда говорил, что князь епископ оказывает ему покровительство, и всюду этим похвалялся. В действительности, кроме лиц, не понимающих ничего в искусстве, все смеялись над ним; но толпа может быть именно потому считала его большим художником. Епископ и его общество обыкновенно восторгались сюжетом, когда Ширко приносил копию какой-нибудь известной картины, неумело раскрашенную. Он принимал все похвалы попросту, даже с гордостью и с улыбкой как бы скромности, в которой все-таки, несмотря на свое возвышение, чувствовал надобность. Но наедине с собой он вынужден был не раз говорить:

"Кто-то из нас двоих глуп, но только наверно не я".

В городе у Ширки была своя работа: он писал портреты старых баб, толстых бургомистров, купцов и богатых мещан, пожелавших оставить потомству память о своем красном носе или обвислых щеках. Иногда случалось, что ему заказывали картину для какого-нибудь сельского костела. Тогда он рылся в своем портфеле, находил какую-нибудь картину и бесцеремонно списывал с нее; немного видоизменив, но с такой уверенностью, что можно было поклясться в существовании мускула или вены там, где он их дерзко обозначал, хотя анатом принял бы их за удивительное открытие. Действительно, попадались такие странные руки и искривления лица на картинах Ширки, что князь епископ, большой знаток, до слез хохотал, по целым дням простаивая перед картиной. Если бы только Массальский удовольствовался на всю жизнь этим невинным развлечением!

Как видите, Ясь мог немногому научиться у такого маэстро. Ширко, первый раз в жизни получивший ученика, ожидал его в течение трех дней и все время ходил по городу, между прочим хвастая в разговорах этим великим событием.

— Знаете, господин Мелеский, надо торопиться домой; ожидаю ежеминутно ученика, которого присылают мне из провинции. Мальчик подает большие надежды, ему протежирует каштеляниц Тромбский, который, слыша обо мне…

Покупая затем табак в лавочке:

— Здравствуйте, пани Матиасова, пожалуйста, отпустите скорее табачку, я тороплюсь. Я открыл школу живописи: сегодня приезжает ученик издалека, из провинции, ему протежирует…

Далее, встретив кого из знакомых:

— Ха! ха! Знаете, новая работа! Новый труд!

— Новая картина?

— А! Не то! Ученик приезжает ко мне из провинции. Ежеминутно его ожидаю. Протеже каштеляница, который, слыша обо мне…

Итак, весь город знал о великом событии еще до приезда Яся. Ширко по вечерам серьезно задумывался: чему и как будет учить? Нельзя лучше описать этого человека, как передав его размышления, родившиеся впервые в силу необходимости.

— Чему я буду его учить? Как? Очевидно, надо ему дать что рисовать. Только, Боже сохрани, не с окошка! Это надо строжайше воспретить! Сначала будет рисовать с гравюры, потом с натуры, потом научу его растирать краски; наконец, когда сделает успехи, покажу, как писать красками. Главное — это уметь смешивать краски и держать кисть, сюжет всегда найдется, столько рисунков на свете! Что же касается натуры, то она была полезна старинным начинающим художникам; теперь она вошла в искусство настолько, насколько было необходимо и ей овладели мы. Чему места не нашлось, тем хуже, это пусть остается в стороне. Теперь мы знаем натуру в совершенстве, можем прекрасно обойтись без живых моделей. Мы взяли, что следовало взять, а с остальным шабаш. Да, главное тень и краски. Все-таки надо будет дать ему что рисовать, одолжу гравюр у Батрани, пусть пока справляется с ними при помощи пастели, мела и карандаша. Я сам почти ничего не рисовал, а вот стал же художником. Епископ всегда говорит: "Пронюхали вы, что колорит — это главное!" а князь епископ всегда прав, кто же был бы прав, если бы не он? Так это, так! Последняя моя картина даже растрогала его до слез, он все время повторял: "Какая экспрессия! Какое выражение!" Он лишь делал вид, что смеется (приличия ради), но я видел слезы у него на глазах.

Пока Атаназий размышлял, Ясь, наконец, приехал.

Ширко, никогда в жизни не учившийся и не учивший, почувововал себя профессором, получив ученика, и решил начать с крайне строгости, пытаясь прежде всего вселить в ученика спасительный страх. "Страх, — мысленно говорил шевалье Атаназиус, — учит, руководит, принуждает и служит источником всякого добра. Поэтом начнем с него". И вот, перед Ясем предстал учитель под видом засыпанной табаком карикатуры на олимпийского Юпитера. Взгляды, движения, советы — все было преисполнено такой смешной серьезностью, что со стороны нельзя было удержаться от хохота.

Яся сначала очень удивил этот маэстро. Сперва он в него уверовал, но вскоре природный рассудок показал ему пустоту человека, который даже перед ребенком не мог скрыть свою колоссальную глупость, льющуюся как из дырявого сита. Будучи убежден, что чему-нибудь он выучится, Ясь решил слушаться И работать. Он не очень-то доверял своему учителю, больше рассчитывал на образцы и опыт. Здравый смысл говорил ему, что трудом всего добьешься, что нет труда без результата. Что же касается Ширки, то он, зная немногое и кроме механического навыка и однообразия манеры не доискиваясь в искусстве никакой мысли и тайны, скорее портил, чем исправлял и вел ученика. Для него еще искусство ограничивалось ремеслом.

Жизнь нашего маэстро была самой прозаической. Он поселился за Острой Брамой в одном из тех новых нежилых домов, едва высохших, где новизна их делает пустыми и скучными. Всюду, куда нога ни делала шаг, казалось, она делает его впервые. В природе, творении Бога, пустыня восхищает и чарует; в творения человека эта девственность, вследствие отсутствия воспоминаний, превращается в холодную и печальную наготу. Творение человека, быть может, нуждается в старости для того, чтобы стать красивее и слиться в одно целое с окружающим миром. Громадные белые пустые и сырые комнаты пугали своей незапятнанной свежестью, своим нежилым видом. В одной из них, приспособленной под мастерскую, работал Ширко. Здесь на столе лежал портфель с гравюрами, платок, выпачканный табаком, и палитра; под стулом стояла бутылка с пивом и грязный стакан. Словно наперекор квартире, мебель, перевезенная из старого дома, была вся поломана и грязновата. Здесь она казалась еще хуже. На стенах висело несколько неважных ярко написанных картин, дающих представление о таланте художника в различные периоды его роста: одни из них были подмазаны, другие подправлены, иные выписаны до безобразия, как фарфоровые цветы. Несколько старых темных картин вкривь и вкось повисли пятнами на свеже-оштукатуренных стенах. Вместе с ними переселились из старой квартиры пыль и паутина. Маленькая продавленная кровать, запечатлевшая очертания тела, лежащего на ней всегда в одном, очевидно, положении, грязная кожаная подушка, таз и кувшин с водой, немного одежды и сундук — вот остальная обстановка этой комнаты. В другой, где растирались краски, было полно всюду тряпок и бумаги, брошенных после чистки палитры, бутылок с лаком и банок с растительным маслом, кусков холста, грязных камней, банок из-под угрей и пр.; здесь жили Ясь и Мацех, мальчишка на побегушках, тип уличного оборванца из тех, что в пятнадцать лет испорчены как в пятьдесят.

Ширко обедал в соседней столовой, а служанка Марцианна, жившая у квартирантов внизу, стирала ему белье и варила кофе. Толстая, красная и веселая "Мариторна" пользовалась большим успехом у художника, который не пропускал случая, чтобы ее не обнять и не расцеловать. Она, по-видимому, на это не сердилась и на эти дерзости не реагировала; возвращаясь, смеялась, приводила в порядок волосы и часто внизу даже слышны были ее песенки и смех. Мацех, лодырь в полном смысле слова, обкрадывал барина, устраивал всем фокусы, умел прекрасно отолгаться и выйти сухим из воды, пропадал но ночам, но прекрасно прикидывался заспанным, хотя едва успел лечь на свою постель. Это был истинный жених виселицы.

Пан Ширко, как мы уже говорили, больше всего писал портреты, реже церковные картины и т. п. Но в общем он был мало занят, а так как зарабатывал немного, то неизвестно было, как он живет и делает ли сбережения. Его считали все-таки человеком со средствами, хотя никто не знал тайн его сундука и старой шкатулки. Его дневная жизнь была вся на ладони. По вечерам он уходил, но даже Мацех, желая в своих интересах проследить его, не знал, куда и зачем; иногда он возвращался в полночь, иногда позже или под утро, то в веселом настроении, напевая, то в страшно сердитом, с бешенством. Иногда он бросал палку в один угол, шляпу в другой и растягивался на кровати; иногда открывал сундук, прятал что-то в него и запирал. Мацех еще ничего не разузнал, хотя о многом догадывался; Мариторна качала головой, не зная, как объяснить эти периодические затмения.

Однако эта большая тайна имела свою разгадку в страсти, вошедшей в плоть и кровь Польши только в XVIII столетии. Ширко был страстным игроком. До Саксонской династии, а в особенности До эпохи Станислава Августа игрока пришлось бы искать только между всяким сбродом. Исключение составляли придворные, о которых упоминает в проповедях ксендз Скарга, что играли с королем в "Прымиру"; это уже считалось грехом или проступком, хотя, по всей вероятности, играли на молитвы и выигрышем пользовались только в чистилище. Только лишь когда ужасное болезненное равнодушие к будущему сдавило половину страны в своих холодных объятиях, когда в испорченных сердцах разогрелось стремление к веселью, роскоши, разврату, наслаждениям, в салонах Варшавы появилась игра, как неразлучный спутник разложения нравов, часто как орудие, ловко применяемое либо для соблазнения людей, либо для подкупа их, когда проигрываются в пух и прах. Канцлер казначейства, а затем Вал…ий были первыми профессиональными игроками в Польше. Это развлечение высших классов общества, заимствованное у низов и царящее над лентяями, слабовольными, обессиленными, ищущими в игре ощущений — постепенно от господ перешло к другим слоям общества и достигло даже лакейской. Чему у нас не подражают, если только власть имеющие покажут пример? Кажется даже, что если бы господа стали подавать пример добродетели, бессребренничества, послушания и трудолюбия, и этому постарались бы подражать. Дело стоит попытки. Словом, игра как капля, проглоченная устами, разлилась в крови всего человека-народа. Как всегда, она явилась развлечь умирающего. Играли тогда и в Вильно как по дворцам, так и по различным грязным притонам, где шулера обыгрывали легковерных и страстных игроков. Пан Ширко являлся дойной коровой для этих рыцарей зеленого поля; они тянули из него все, что он имел, а он методически, как машина, направлялся к ним каждый вечер со своей обычной данью. Все-таки он стыдился своей страсти и поэтому играл лишь там, где думал, что его не знают (хотя прекрасно знали, кто он). После порядочного проигрыша он принимался за работу, подкрепляя вдохновение бутылкой пива, всегда стоящей наготове под стулом.

Ясь работал в другой комнате.

Что же это была за работа?

Ему поручили копировать большие гравюры, довольно посредственные, рисуя их черным мелом и старательно оттеняя, вылизывая, чтобы возможно больше походили на оригинал. Гравюра, эта чаще всего репродукция картины, эта стенография мысли (иногда), считалась еще в то время почти высшей ступенью совершенства в искусстве. И такими считали не гравюры Рембрандта, состоящие из искусно сплетенных тонких, как паутины, линий, и не размашистые картины Калло или нашего Данцигского Фалька, не Дюрера или Марк-Антония, но какие-то безымянные, ничего не стоющие творения, которым недоставало мысли и даже механического исполнения. Ширко восхищался, когда линии шли правильно и пересекались, образуя посередине ряд точек. Он обращал внимание именно на это, когда Ясь приносил свои работы. Так он учился. Но ни Ширко, ни бессмысленные образцы не сумели уничтожить чувство идеальной красоты, живущее в Яне. Увидев уродливые тела, изломанные неестественно на гравюрах фигуры, он содрогался, инстинктивно чувствуя их уродство, он не мог с ними освоиться. Напротив, другие гравюры, где мысль сочеталась с формами в стиле настоящих великих художников и со свойственной только им смелостью исполнения, он целовал, задумывался над ними, плакал. Две великолепные репродукции Леонардо да Винчи, две прекрасные и в то же время простые композиции Рубенса (что редко встречается, так как он грешит излишеством и роскошью), несколько чудных фигур высокого стиля Никола Пуссена, словно новый мир раскрыли глазам ученика. Он почувствовал, что здесь ничему не выучиться; но послушный судьбе терпел и работал. Описать вам его жизнь — невозможно.

Ширко придерживался строгости в обращении с учеником, он был суров без причины или хвалил без основания, не зная, что делать, шел наугад. К счастью, он имел среди своего хлама две гипсовые статуи — копии старинных, и пару гипсовых бюстов, все ради того, чтоб пустить пыль в глаза. Эти-то вещи пробовал тайком копировать ученик в минуты отдыха, не зная сам, зачем. Но Ширко, увидав его работу, до того рассердился, что порвал листы и выбросил за окошко. Он знал, что другие учатся таким образом, но, не умея рисовать, не хотел учить Яся, может быть вследствие неясной зависти. Но ученик все-таки постоянно срисовывал эти фигуры мелом на доске. Так прошел год; так однообразно прошли почти два. Много часов провел Ясь с глазу на глаз с пустыми стенами, но у него имелись книги, так как в комнате нашлись два больших сундука, заброшенные рядом с другим хламом в угол и незапертые. Из дорогих изданий безжалостно вырывали страницы, если понадобилось вытирать палитру.

В этих-то сундуках, настоящем сосуде Пандоры, лежало все будущее Яся. Он нашел в них пищу, но, как зверек, не умеющий разгрызть скорлупу, долго трудился, пока добрался до зернышка. Читать он умел, а, зная польский, выучился и латинскому при помощи добродушного бедного студента, жившего в том же доме. Студент, друг Яся, которого потом товарищи и сам Ясь, подружившись, называли Орешком, полюбил юношу. Он был сирота, а сироты ищут взаимопонимания, как бедняки хлеба. Их тихая скрытая дружба завязалась крепко и на всю жизнь, как всегда юношеские отношения, самые прочные из всех. Ясь и он на пустой внутренней галерее дома проводили долгие часы в разговорах и взаимном обучении.

Трудно рассказать, сколько стоило Яну всякое приобретаемое им сведение. Кто из самоучек не поймет этого? Сколько раз пришлось задуматься над таинственным словом, над непонятным термином, и перешагнуть через них вздыхая и с надеждой, что завтра это поймешь! Сколько пота, трудов, ангельского терпения и стараний! Эти два сундука были набиты грамматиками, словарями, историческими сочинениями, наивными энциклопедиями, какие составляли в XV и XVI столетиях, набожными и аскетическими сочинениями, книгами по популярной медицине и т. п. Казалось, что ангел-хранитель собрал их и приготовил для Яна, и они действительно оказались для него сокровищем, утешением, роскошью. Старый каноник, один из самых странных скупцов, какими в то время могло похвастать Вильно, оставил их в качестве единственого наследства племяннику художнику. Больше ничего не получил шевалье Атаназий, так как дядя деньги зарыл так, что ни племянник, ни капитул не могли ничего найти, роясь в доме, где он прожил двадцать пять лет. Единственно лишь две старые рясы, грязный молитвенник и подсвечник принесли пользу законному наследнику; книги пошли впрок совершенно чужому лицу. Два года Ян рылся в них тайком, два года учился и читал.

Большие способности дополняли то, чего недоставало в книгах, что могут дать только люди, общество и словесное обучение. Они именно связывали друг с другом эти часто столь противоречивые мнения книг.

Все-таки наука, сведения и понятия, приобретенные Яном ценою борьбы с тысячью преград, носили оттенок своего книжного происхождения. Он понимал жизнь, как ее понимают лица, знакомые с жизнью по книгам — совершенно идеально. Все тайное, преходящее, исчезающее, грязное, чего не было в старых книгах и с чем в прежней жизни не считались, все это осталось для Яна чуждым. Поэтому он представлял себе мир как продолжение истории Греции и Рима, сценой героев, игрищем героического фатума, театром великих побед. Комедия жизни для него оставалась тайной и непонятной; в книгах он вычитал лишь трагедию, эпос и драмы.

Для юноши, которому угрожало будущее без опеки, такое мировоззрение было роковым, так как скрывало от него все пропасти и засады. Главное место занимала в нем вера в добро; он знал о существовании зла, но зла явного, очевидного, ходившего — как бывало в литературе — с запятнанным челом, с табличкой на спине, носившей надпись: вот зло. Для него зло олицетворялось в фигурах Анита, Мелита и Лихона на Афинском Пниксе, ставших перед тысячной толпой, как обвинители божественного Сократа. Что же касается зла, которое скрывается, переодевается, которое клянется, что оно добродетель, жмет руки и умеет плакать от избытка чувств, уверяя в искренних чувствах, — о таком он не имел и понятия. Перед ним было закрыто зло красивое и манящее, зло — дьявол, полный сил и украденной привлекательности. Его восхищали великие исторические фигуры, написанные наивно, как их изображали раньше. Он рукоплескал великану и иногда поднимал голову, думая: "Возможно, что я с ними когда-нибудь сравняюсь!"

Аскетического содержания книги, которые он прочитывал с полным доверием и набожным деревенским сердцем, прибавили ему решимости, привели в восторженное состояние, велели ежеминутно ожидать чуда, укрепили в нем утешительную мысль о непрерывной связи Провидения с человеком, мысль, столь сильно поддерживающую лиц, оставленных другими. Он жил в мире, с одной стороны, великих людей, с другой — святых мучеников; перед ним стояли Сократ, Фемистокл, Аристид и Эпаминонд рядом со св. Антонием, св. Иосифом и величественными фигурами двенадцати апостолов, бедных избранников великого Бога. И блестящая цивилизация Рима пала от звука слов рыбаков, крестьян, мытарей, как некогда пали стены Иерихона при звуке труб. Ян восхищался величественной картиной истории христианства. Действительно, можно ли найти что-нибудь более величественное и чудесное?

Так прошли два года жизни у Ширки. Ясь рос и созревал слишком скоро, как дикое, полное сил деревцо. За эти годы он только дважды получил письма от матери, посланные при случае в Вильно вместе с небольшим денежным пособием. Ширко послал каштеляницу копии с гравюр с надписью: Плоды благодарности. Последний поблагодарил, поощрил и продолжал высылать деньги за содержание и учение.

Все деньги шли в руки пану Ширко, который проигрывал их в одном таинственном домике на Троцкой улице (тогда еще называвшейся Сенаторской), не заботясь вовсе о потребностях юноши. Ясь вел очень бедное существование, но оно было не так чувствительно, потому что лучшего он еще не знал; видя, как живут другие, не завидовал им по доброте своей души. Ему мерещились наяву, ему снились великие идеальные фигуры древней истории. Кусок хлеба, иногда сдобренный остатками кушаний упоминаемой выше Мариторны, которая должна была кормить Мацеха и ученика, воздух предместья, прогулка за город — этого было достаточно для юноши, уже научившегося гордо пренебрегать и горестями, и нуждой. Это умение в современную эпоху встречается все реже и реже. Старое поношенное платье, которого учитель даже не чинил, хотя ему присылали деньги на новое, было вполне приемлемым — он одевал душу, а о теле не заботился.

Пошел третий год учения. Дело было весной. Ясь и Орешек сидели на галерее и разговаривали как дети, которые уже перестают быть детьми, о самых важных вопросах жизни, схватываясь с ними не по силам, а по жажде решения. Издали доносился церковный благовест; Ширки дома не было; Мацех удрал шляться по улице, а хриплое пение Мариторны раздавалось в нижней сырой квартире, пение фальшивящее и неприятное. Скрипели колеса нагруженных возов, медленно направлявшихся в город. Вдруг снизу послышался голос художника или, как его обыкновенно звали, шевалье Атаназия; голос, сухой, как трещотка ночного сторожа, отчетливо звал:

— Ян! Ян! Янек!

Ясь выбежал навстречу.

— Где ты был?

— Здесь, на галерее.

— Почему не в комнате?

— Уже темно.

— А ключ?

— Вот.

— Давай, и до свидания.

— Как же так? — спросил юноша, не понимая, почему с ним так внезапно прощаются.

— Так, что ты должен поцеловать мою руку и отправляться с Богом.

— Я? Но почему я должен?..

— Ты должен мне за три месяца.

— Надеюсь, что пан каштеляниц…

— Вечная память ему! — ответил равнодушно художник. — Не уплатит, так как умер.

Под впечатлением этого внезапного известия Ясь расплакался и прислонился к стене. В глазах у него двоилось, он не знал, что предпринять. В одно мгновенье промелькнула перед ним вся его сиротская жизнь. Мать нищая, далеко, так далеко! А больше никого! Вернуться к матери значит пожертвовать будущим.

— Побольше храбрости! Терпение! — подумал он и поднял голову с некоторой гордостью, сознавая, что остается надеяться только на себя. Художник смотрел на него, поворачивая ключ в дверях.

— Неужели вы меня выгоните, не разрешая даже переночевать? — спросил Ясь.

Шевалье Атаназий сначала ничего не сказал; потом ему стало стыдно:

— Переночуй, но содержать тебя и учить даром я не могу! Это отнимает у меня столько времени! И содержание! Нет, не могу! Завтра немедля позаботься о себе. Я не могу поддерживать бедняков; сам работаю за кусок хлеба. Найди себе средства к жизни.

Ясь ничего не ответил. Художник вошел в квартиру, а юноша в слезах вернулся на галерею, где думал встретить товарища и друга, который разделил бы с ним горе и мысли о будущем.

— Адам! Адам! — позвал он издали.

Студент живо просунул голову в окошко.

— Что тебе, Ян?

— Несчастье!

— Несчастье? Что случилось?

Он прибежал на галерею.

— Говори же, рассказывай! Скорей!

— Мой опекун скончался, у меня никого нет. Одна только мать, без средств, оставленная, как и я. Что она посоветует? Что я могу сделать? Завтра художник велит мне отсюда съезжать; не знаю, что предпринять… Голова кружится.

— Есть у тебя хоть немного денег?

— Немножко есть, что мать прислала, но этого хватит разве на несколько дней. Если бы я вздумал вернуться восвояси, то не хватит на дорогу, придется разве просить милостыни. А! Говори, советуй, что мне делать?

Адам сплел пальцы и задумался.

— Не знаю, не знаю. Подожди, завтра что-нибудь придумаем, надо тебе помочь. Может, найдем службу.

— Быть лакеем! Лучше чернорабочим! — перебил Ян. — Чернорабочий продает только свой труд; лакей самого себя.

— О! Это верно! Но разве нам есть из чего выбирать? Что мы сделаем?

— Столько художников в Вильно. Может быть кто из них возьмет меня растирать краски.

— Ба! Большинство из них сами себе трут, — возразил Адам, — они все люди без средств! Никто не принимает других учеников, кроме платных.

— Но я бы для него работал!

— Что же ты знаешь?

— Правда! Ничего, ничего! — ответил печально Ян, опустив голову. — Это ужасно! Ну, пойду домой.

Он сел у стены, облокотился и горько заплакал. На мгновение перед ним мелькало лучшее будущее; теперь он был свергнут с вершины надежды — в действительность жизни и нищеты.

Прекрасные сны о будущем для матери, сестер и себя самого при одном прикосновении превратились в пепел. Кончилось все. Надо возвращаться, возвращаться неучем и работать как отец, быть может погибнуть как он, сойти на нет. Нужда, нужда! Сколько людей она губит! Сколько гениев давит в зародыше! Сколько съедает великих и светлых будущностей!

— Подожди, подожди! Рано пока отчаиваться! — говорил между тем Адам, тормоша его. — Успеешь, когда не будет спасения. Сначала попробуем всего, что можно. Я немножко знаю художника Батрани, я у него был раз два с одним учеником. Или нет! Лучше попрошу самого ученика: он богат и ему легче будет поговорить, он у него берет уроки рисования. Попытаемся через него.

— Кто такой этот ученик?

— О, прелестный малый, славный такой! Ты ведь знаешь или видел, по крайней мере, Лаврентия Шемяку? Он скажет про тебя Батрани, он попросит, а в крайнем случае рассчитываю, что должен нас ссудить деньгами.

— Ширко, как великую милость, дал мне разрешение сегодня еще переночевать. Представь себе, я завишу от него, как нищий под церковью! Завтра конец, завтра мне уже негде будет прислонить голову и положить мой узелок…

— Э! Так сегодня же переселись ко мне! — воскликнул горячо Адам. — Правда, у меня даже хлеба недостаточно, чтобы делиться с тобой, но то, что имею, жилище, все — общее.

Адам, как и много других бедных юношей, жил уроками; но вознаграждение за них было в то время мизерное. С громадными усилиями он учился сам и учил других, чтобы едва обеспечить комнату, кое-какое пропитание, а костюм обновлял раз в год. Адам мог бы жить и лучше, если бы захотел поселиться у учеников; но сопоставив материальные плюсы с минусами, которые были неизбежны, он избрал комнату, еду и отдельное пропитание, хотя бы и самое скромное. Здесь он был хозяином, один и самостоятельный. Здесь он мог плакать без вопросов: в чем дело? И без насмешек; мог учиться, когда хотел и распоряжаться хотя бы несколькими часами, не спрашивая ни у кого разрешения. Комната Адама во втором этаже была настоящим студенческим жильем: никто другой не выдержал бы в этих четырех стенах. Одни двери вели на галерею; малое окошко выходило на стену соседнего дома, не допускающую солнца. Часть комнаты занимала печка; дальше стояли кровать, стол, два потертых стула и сундук, где помещалось платье и книги. Но здесь царила чистота и порядок; пол был выметен, все лежало на своем месте, не видно было пыли, этого ужасного вестника разрушения, напоминающего нам ежеминутно, что оно нас преследует, всюду проникает, все съедает.

Адам раскрыл двери, а Ян сердечно пожал ему руку.

— Я не буду тебя эксплуатировать, — сказал ему, — но спасибо тебе, что ты меня спасаешь от милости этого господина. Спасибо! Сейчас соберу мои вещи и возвращаюсь сюда. Долго я здесь не пробуду. Я устроюсь в углу на полу, у порога, чтобы не быть в тягость. Мне нужно мало, я никогда не пробовал, как жить хорошо.

И Ян, раскрасневшись, побежал в квартиру Ширка, который широко шагал по комнате, раздумывая, быть может, с чем идти играть на Сенаторскую?

— Я пришел поблагодарить вас и попрощаться! — воскликнул он, задыхаясь и хватая свои вещи.

— Как? Уже? Сегодня? Ночью? А ты просил переночевать? — промолвил удивленный Ширко, любопытствуя, где так скоро успел найти угол его ученик.

— Не хочу быть вам в тягость, поэтому ухожу.

Ширко не был вовсе бессердечным; его главным недостатком была глупость. Это ночное бегство трогало его и смущало. Наконец, он уже привык видеть у себя этого ученика, он почему-то беспокоился, видя, что тот собирается уходить.

— Куда же ты? — спросил.

— Знакомый мой меня приютит.

— Кто же это?

— Бедный студент.

— Хм! Хм! — воскликнул Ширко. — Чего же так торопиться? Мацек прохвост и жулик, в чем ежедневно убеждаюсь; я его выставлю коленкой. Ты малый положительный, если б захотел растирать краски и чистить сапоги, и прибирать в комнатах, я бы тебя взял вместо Мацька.

— Спасибо, спасибо, — ответил Ян. — Я не могу служить, так как должен заботиться не только о себе, но и судьбе бедной матери, и о будущем сестер. Поищу средств учиться и добиться лучшего положения.

— А! С Богом! — ответил слегка обиженный пан Ширко. — С Богом и крестик на дорогу. Ступай! Поищи, да помни, что за начала ты мне обязан благодарностью, и за три месяца мне не уплачено. Начала! Все дело в хороших началах! — повторил. — Ну, будь здоров! — сказал Яну, целующему ему руку, — будь здоров, а если останешься в Вильне, то наведайся ко мне и расскажи, как живешь.

Ян ушел, вытирая глаза, а Ширко не спеша открыл сундук, взял несколько злотых из мешочка, поглядел кругом, запер и направился на Сенаторскую. Адам ждал товарища. Была уже ночь; уселись рядом и долго разговаривали в темноте; потом Ян со слезами стал на колени, помолился и лег, не думая спать. Но сон юности, тем сильнее, чем больше было волнение, взял его в свои объятия и мгновенно перенес к утру.

— Иду к Шемяке, жди нас, — сказал Адам. — До свидания, не теряй надежды.

В думах провел наш будущий художник все время до полудня. Уже звонили в колокола, как обычно в полдень, когда на лестнице послышались скорые шаги и голоса, показавшие Яну, что Адам возвращается не один. Дверь открылась, и вошел молодой человек со светлым лицом и любопытными черными глазами.

— Доброе утро!

Адам вошел за ним, тоже веселый, за компанию, но по его лицу, бледному и изможденному, это веселье скользило, как лучи заходящего солнца по тучам, мигающие и гаснущие, оставляя за собой лишь синее холодное облако.

— Хорошие вести! — сказал Адам. — Милый Лаврентий был уже у Батрани. Добряк Батрани согласен, но ставит два условия: во-первых, чтоб он успел предупредить жену и получить у нее согласие принять тебя; во-вторых, он хочет, чтобы за хлеб и учение ты согласился послужить иногда.

— Должен, так буду, — ответил печально Ян.

— Ну, так идем! — воскликнул Лаврентий. — Оставь узелок у Адама, одень костюм получше и в путь.

— Получше! Это все, что на мне, — ответил Ян, больше одеть нечего.

— Ну, тогда пойдем, подождешь меня на улице, а я пойду предупредить художника.

Молча спустились с лестницы, вышли на улицу, а Ян преклонил голову и стал на колени перед Острой Брамой, этой святыней, висящей на груди города. Медленно пошли дальше мимо старинной ратуши, воспетой Якимовичем, мимо стен иезуитского подворья на Замковую улицу. Здесь в одном из костельных домов жил в довольно большой квартире Батрани. Он был одним из лучших современных художников, но скромность и домашние обстоятельства помешали ему оставить после себя лучшие воспоминания.

Он был родом из Флоренции; юношей уехал оттуда, будучи убежден, как и большинство иностранцев, что на северо-востоке найдет хлеб, богатство, славу, все, чего им не хватает на родине. Но как очень многие, ошибся и Джироламо Батрани. Он ушел, преисполненный надежд, но попал в то же болото, которое сулила ему судьба на родине, от которого бежал из Флоренции. Батрани принадлежал к числу лучших учеников последних художников, сохранивших заветы флорентийской школы. Его занятия шли в традиционном порядке. Он переходил из одного художественного ателье в другое сначала мальчиком, потом учеником; рисовал с древних образцов, потом с натуры, дописывал второстепенные части картин учителей. Теория живописи в то время передавалась устно, по частям; каждый ее развивал и дополнял для себя. Но в дополнение к недостаточным, быть может, указаниям руководителей Флоренция давала то, чего заменить и сейчас нельзя еще ничем: великолепные творения Микеланджело, Рафаэля, Доминикино, Гвидо окружали ученика, ежедневно и на каждом шагу ставя ему перед взором образцы идеальной красоты. Кампаниле, Бамтистеро, статуи, художественные шедевры в храмах и на площадях, полные чудесного вдохновенья картины Фра Анджелико из Фиезоле, этого ангела в искусстве, наивные, но полные глубокой мысли фрески старинных мастеров, — все это он встречал повсюду. И итальянский народ, народ, умеющий всегда быть таким, как если б он готовился позировать, который инстинктивно чувствует красоту и старается ее хранить в себе, этот народ тоже окружал художника. Все, что он видел, было красиво; его с детства питали отборные образцы. Начиная с великих, полных гармонии, соотношений зданий и кончая ребенком в лохмотьях, все казалось созданным для картины. Батрани впитал в себя чувство красоты, выучился легко рисовать, приобрел стиль, еще не зная, что это значит, и уже в детстве обладая техническим навыком, этим орудием, необходимым для проявления мысли.

Переходя из мастерской в мастерскую этих выродившихся уже флорентийских художников, он собрал их индивидуальные особенности, понимая колорит одного, выражения другого, линии и оттенки третьего, все то, чему со слов выучиться нельзя. Но скромный, не доверяющий самому себе и с увлечением восхищающийся мастерами, прославившими эпоху Медичи, Батрани сознавал себя столь малым и неумелым, что убедил в этом и других, а сам предпочел искать будущего за границей, чем остаться на родине, где он не мог сравняться с великими бессмертными XVI столетия, а должен был постоянно выдерживать с ними сравнения. Он эмигрировал; но то, что ему мешало на родине, продолжало мешать везде: небольшое значение, придаваемое им своим трудам, недостаточная самооценка и постоянная робость — все это мешало людям узнать его достоинства. Ведь люди обыкновенно легковерны до смешного, и если им кто скажет: "Я немногого стою", они ему верят на слово. Посредственность, шумно похваляющаяся, всегда сумеет снискать аплодисменты и всеобщее признание.

Редко встречающийся независимый и сильный ум сумеет оценить человека иначе, чем тот ценит себя сам. Но как трудно его встретить! Батрани был полон пыла, как дитя юга, дитя Флоренции; слезы появлялись на его глазах, когда он вспоминал эти Врата Рая, эти шедевры, когда он видел мысленно творения Санчио, Бартоломеа, Микеланджело, Караччи. Он глубоко прочувствовал их красоту и ценил их настолько, что считал себя почти недостойным держать кисть и с боязнью, недоверием, горестно, словно нехотя, принимался за работу, сравнивая ее мысленно со своими идеалами. В каждой картине он находил столько недостатков, слабых мест и ошибок, что в конце концов, вздыхая, ставил в сторону.

Это был один из тех редких людей, которые понимают восторг и уважение, как крылья, приближающие нас к великому, которые везде подмечают следы красоты, не прилагая критики, не ища недостатков и ошибок, или находя их лишь в своих творениях; один из тех, которые являются мучениками своих чувствований, проходят через жизнь непознанными и утешают себя теми сладкими ощущениями, какие предоставляет созерцание величия и красоты. Набожный, ласковый, чуткий, Батрани шел через жизнь в постоянном экстазе, немногого от себя ожидая и готовый принести себя первым в жертву.

Он был среднего роста, седоватый; черные глаза, казалось, были всегда готовы пролить слезы; его глубокие зрачки вечно сияли. Узкий рот улыбался приятной улыбкой; высокий лоб, покрытый морщинами забот и мягкими прядями поседевших волос, мог послужить моделью скульптору. Он ходил робко, несколько сгорбившись, больше молчал; при первом знакомстве вызывал жалость, но в дальнейшем она уступала место искренней дружбе и привязанности. Никто не стоил их больше его; он готов был сто раз пожертвовать собой для неблагодарных и слова не сказать, будучи предан. Батрани женился в Литве на женщине из низшего класса, но замечательной красавице. Еще не старым человеком приехав в Вильно, он встретил в толпе девушку, напомнившую ему Италию глазами, губками и идеальными формами тела. Возлюбленная его Мария, Мариетта (как он называл), была дочерью бедного пекаря из Заречья, испорченная, как единственная дочь, и уже отравленная дыханием города, который не дает сохраниться в чистоте ни старости, ни детству.

Гораздо моложе итальянца, который влюбился уже с седеющими волосами, Мариетта смеялась над ним, презирала, отталкивала, но в конце концов принуждена была выйти за него замуж. Мария имела любовника, который отказался на ней жениться, хотя и был должен; девушка была в отчаянии. Этим моментом воспользовался итальянец и пожертвовал собой, приняв мать и ребенка; он ни словом, ни взглядом не показал ей, во что ему обходится позор ее, позор собственный и их положение в обществе. Люди попросту плевали с презрением на итальянца, не понимая такой жертвы и считая это подлостью. Мария, сделавшись его женой, в железные руки взяла домашнюю власть; она играла мужем, как ребенок мячиком. Пустая болтушка, капризная, как испорченное дитя, гордая своей красотой, она находила, по-видимому, удовольствие в домашнем тиранстве; его спокойствие, послушание, выдержанный характер еще больше ее раздражали. Он все терпел ради любимой Мариетты. Раб в собственном доме, он сгибался под тяжестью труда, унижал себя, принимая самые мелкие заказы, терял имя, лишь бы заработать достаточно для исполнения ее капризов. Странности этой женщины не имели границ; она мстила мужу за любовника, за всех мужчин, которых возненавидела. Батрани в течение нескольких лет совместной жизни ни разу не пожаловался: он глядел в глаза Мариетты и довольствовался этим.

Их жизнь была предметом удивления для соседей, для многих предметом сожаления, так как Батрани, благодаря непонятной привязанности к этой злой, пустой и глупой женщине приносил себя в жертву, унижался несказанно, без всякого за то вознаграждения. У нее в руках было все, она была самодержавной хозяйкой. Мужа и отца своих двух детей (у них было двое, кроме первого, большого любимца Марии в ущерб тем) она не любила, третировала его, как покорного и несносного лакея, в послушании которого уверены. Малейшие домашние неурядицы она ставила ему в вину, словно преступления. Двух детей, родившихся позже, она била, толкала, преследовала, словно чужих; бедный Батрани должен был потихоньку целовать их, так как она заявляла претензии при каждом проявлении его чувств, что он не выносит ее любимца и этим обвиняет ее в глазах всех. Когда заплаканные младшие шли к отцу, он вынужден был уводить их куда-нибудь подальше, чтобы утереть их слезы, утешить и побыть с ними. Старший мальчик, вылитый портрет матери, красивый, как ангел Альбано, но злой, как хорек, гонялся за братьями с хлыстом, без всякого уважения относился к отчиму, жестоко обращался с прислугами и с детства учился быть бессердечным. Родители Марии скончались вскоре, оставив ей в наследство домик и долги; она велела мужу его выкупить, в память юных лет и любовника. Послушный Батрани убивался, стараясь заработать достаточную сумму. Между тем, костюмы Мариетты и ее веселая жизнь поглощали его заработок.

Бедняга сох и мучился, но никогда не жаловался. Он глядел в глаза Мариетты. Если чудом, из жалости или по расчету Мариетта улыбалась ему, Батрани готов был броситься в огонь, продать ради нее душу. Эта улыбка в одно мгновение вознаграждала его за долгие годы ожидания, ругани, гнева.

Таков был художник, к которому собирался ввести Яна Лаврентий Шемяка. У итальянца, кроме него, жены и троих детей, было три прислуги, один лакей и один мальчик. Немногочисленные тогда ученики были приходящими. И в то время, как жена, дети и слуги безжалостно растрачивали заработок итальянца, часто совершенно и понапрасну, он сам ходил в поношенном костюме, постоянно был без денег и даже не имел возможности заработать отдельно, так как жена все брала себе заранее и подсчитывала.

— Это бедный покинутый ребенок, — говорил, понизив голос, Лаврентий художнику, — у него желание работать; может быть, из него получился бы художник, но опекун, поддерживавший его, умер. Ему некуда деваться. Если б вы захотели его взять…

— Когда б я мог! — вздохнул художник. — Но вы сами видите: моя жена, моя любимая Мариетта, такая вечно, бедная, больная и так измучена, нетерпеливая, так не любит чужих, так…

— А может быть, она бы согласилась. Ян бы вам помогал по хозяйству, а потом, подучившись, мог бы помогать и писать.

— О, это нескоро, — ответил ласково художник. — Но подожди, Лоренцо, я пойду к ней, посоветуюсь с дорогой Мариеттой.

Он на минуту задержался, словно обдумывая, а затем решительно подошел к дверям комнаты, где раздавался громкий, пронзительный и сердитый голос возлюбленной Мариетты.

— Ну, чего там? — воскликнула женщина в небрежно наброшенном дорогом, но затасканном платье, с распущенными волосами и сердитым лицом. — Всегда эти несносные мальчишки надоедают моему Мише; вот смотри, пришлось их выдрать.

При взгляде на заплаканных, прижавшихся друг к дружке детей у итальянца на глазах выступили слезы.

— Дорогая моя Мариетта! — сказал он, вздохнув.

— Дорогая моя Мариетта! — повторила, передразнивая, жена. — Да, да, дорогая Мариетта, а она должна убиваться с этими несносными детьми. Почему ты их не сплавишь куда-нибудь?

— Моих детей?!..

— Я не выдержу в этом аду!

— Немного терпения, Мариетта! Терпение!

— У меня нет терпения; ты это знаешь, и не желаю иметь. Только дураки терпеливы, как ты.

Итальянец умолк, а потом спросил:

— Я хотел у тебя спросить, Мариетта… хотел просить тебя…

— Да ведь ты привык все делать без меня или вопреки мне!

— Я?

— Ну да, ты! ты! О чем же ты благоволишь меня спрашивать? — добавила насмешливо и зло.

— Мне нужен кто-нибудь помогать в работе. Хочу взять ученика. Таким образом мой заработок мог бы увеличиться. Ты знаешь, сколько нам нужно, как я с трудом справляюсь с этим. Как раз мне попался…

— А! Какой-нибудь уличный мальчишка вроде того, что был у тебя из жалости, а вернее из глупости, и который обокрал нас и ушел. Ты был и умрешь простофилей.

— Но, дорогая Мариетта…

— Но, дорогая Мариетта, дорогая Мариетта! Опять хочешь стать людским посмешищем!.. Ты только губишь себя да меня. Где же ты выкопал этого мальчишку?

— Лоренцо его привел; он раньше был у Ширки.

Эти слова: "Был у Ширки" поразили Мариетту; она взглянула на мужа.

— Почему же он ушел оттуда?

— Ширко года два получал за него плату от опекуна мальчика, каштеляница Тромбского, который недавно скончался.

— Так! А теперь он гол и ты хочешь его взять даром. Вечный транжира! Это на тебя похоже! Жена и дети ничего не имеют, а ты хочешь о других заботиться. Но какой же негодяй этот Ширко! — добавила.

Надо сказать, что Мариетта питала ненависть к шевалье Атаназию.

— Ладно, ладно! — воскликнула она, подумав. — Унизим этого мерзавца, этого пачкуна, который считает себя художником, потому что над ним насмехается епископ, и имеет дерзость равняться с тобой, даже ставить себя выше. Хорошо, покажем всему городу, что у него нет сердца, как и ума. Возьмем этого мальчика.

— О! у тебя золотое сердце, Мариетта! — воскликнул обрадованный итальянец, целуя ее грязные руки. — Ты сама доброта! Да! да! возьмем сироту, приютим его, приласкаем.

— Оставь ты меня с этим сердцем! Я из злости его беру. Но покажи-ка мне его раньше — хочу посмотреть. Ведь ты готов взять какого-нибудь калеку, урода: ты все делаешь не думая.

— Сейчас его увидишь! сейчас!

И Батрани, обрадованный, поспешил к Лаврентию.

— Позови этого мальчика! Позови! Моя золотая Мариетта хочет сперва его видеть: она всегда права, она так умна, так предусмотрительна!

Лаврентий сбежал с лестницы и кивнул бедняге, который прислонился к стене и ждал, бессмысленно глядя на дым, поднимавшийся из трубы, и на воробьев над крышей. Он смотрел, но ничего не видел.

— Ян! Ян! — позвал громко Лаврентий, — иди! иди!

И Ян, вырванный из задумчивости, почти оцепенения, торопливо пошел, покраснев, волнуясь, крестясь с опаской перед лестницей.

На верхней ступеньке у дверей его ждал уже Батрани с любопытством; и когда Ян наклонился с поцелуем к руке, он его обнял и поцеловал растроганно в голову (так как в ту минуту подумал о своих детях), сказав:

— Нет, нет, пока еще не благодари, подожди; еще ничего не решено, ничего неизвестно; подожди, пойдем со мной.

И приглядываясь к трепещущему, взволнованному юноше, повел его к жене. Ян был красив вообще, но теперь, одетый в царский пурпурный плащ, в румянец невинности, который так украшает молодые лица, был еще прелестнее.

Опущенные глаза, робкий вид были наилучшей рекомендацией в глазах женщины, которая как раз желала, чтобы все трепетало перед ней, и привыкла к этому.

Нетерпеливая Мариетта уже раскрыла дверь своей комнаты и черными глазами взглянула на новую жертву. Но, о чудо! ее блестящие глаза вдруг покрылись слезой, она потеряла уверенность, заикнулась и, закрыв лицо рукой, закрыла дверь с такой силой, что испуганный Батрани не сомневаясь, что придется отказать Яну, стал волноваться, смущаться, не зная, как это сообщить пришедшему. Он никогда не умел отказывать; сколько ему стоило это, когда его к тому принуждали!

Лаврентий тоже видел, как хлопнула дверь, но ничего не понял. Вдруг из-за двери показалось опять лицо Мариетты, зовущей нетерпеливо мужа:

— Джиролямо, Джиролямо! Иди же!

При этом она тайком посматривала на юношу, стоявшего с виноватым лицом.

— Откажу ему, откажу! — сказал, предупреждая ее желание, послушный итальянец и вздохнул.

— Так, так! Бедного сироту выгнать на улицу, когда ему деваться некуда! Кто же тебе говорит об этом?

— Значит, разрешаешь принять его, Мариетта!

— Разве ты меня раньше спросил? Он уже здесь, так пусть остается.

— Но если это тебе неприятно, если тебе кажется, что и так нас в доме много?

— Кто же это говорит? — воскликнула запальчиво Мария, — от кого ты это услышал? Пусть остается, говорю; пусть остается! Я хочу, чтоб он остался.

С этими словами еще раз взглянула на Яна и закрыла дверь сердито, зло, как всегда.

Итальянец, услыхав это: "Я хочу!" — сейчас же повел Яна к себе, так как всякое приказание жены было для него законом.

В тот же вечер Ян перенес свои вещи, простившись с добряком Адамом, и уже раздумывал над будущим в углу мастерской Батрани. Добрый художник тайком принес ему покушать, погладил по голове и не торопился засадить его за работу, предпочитая управляться самостоятельно и ходить куда надо, чем в такую минуту торжественной печали отрывать от дум бедного юношу, которого он уже принимал как родного.

Вскоре после этого в семье Батрани произошли чрезвычайные перемены. Ян, принятый, по-видимому, почти против желания всемогущей Мариетты, теперь стал ее любимцем. Художник объяснял это золотым — по его словам — сердцем Мариетты; другие пожимали плечами. Верно лишь то, что после дражайшего Миши и гораздо больше детей художника расположением барыни пользовался ученик. Часто, незаметно открыв дверь, Мариетта влажным взором смотрела на работающего Яна. А слеза, пролитая не в гневе, была у нее столь редким гостем! Обращаясь к Ясю, она говорила таким робким ласковым тоном, словно она его боялась, а не он ее. Иногда, задумавшись, простаивала час. Стоило ему высказать желание, она сейчас же его исполняла.

Даже Миша не смел над ним издеваться и не раз был наказан, когда вслед за братьями хотел похлестать и ученика. Художник, предполагавший, что Ясю будет у него очень скверно, обманулся в своих ожиданиях, как всегда обманываемся мы все в своих предчувствиях и догадках. Что-то непонятное влекло Марию к этому юноше. Часто, когда Ясь один сидел в мастерской, рисуя с гипсовых образцов, она проскальзывала туда и тихо, ласково заводила разговор, волнуясь при этом так, словно она уже раньше слыхала голос бедного юноши, словно он напоминал ей что-то дорогое, утраченное. Не только фигурой и телом, но и сердцем, и душой эта женщина была итальянкой.

Батрани радовался и благословлял день, когда взял к себе Яна, так как теперь имел время отдохнуть. Но Мариетта, словно закрывая путь вопросам и объяснениям, при муже прикидывалась равнодушной, даже недружелюбно настроенной по отношению к ученику. Батрани с каждым днем привязывался к нему все больше и больше. Очень скоро в юноше проявился врожденный настоящий талант, и итальянец возгорелся желанием создать великого мастера. Он аплодировал каждому успеху ученика, радуясь этому как ребенок. Он учил его не так, как другие, которые из зависти самые сокровенные тайны искусства оставляют для себя, но раскрывал перед ним все, что было в душе и сердце. Свои думы, накопившийся опыт, изысканный вкус, дорогие гравюры, которые он собирал и над которыми не раз плакал, вспоминая оригиналы в палаццо Питти и в Трибуне — все это он предоставил Яну, поощряя его перенимать технику великих мастеров. Сам ученик лучших мастеров, передал ученику все, что от них получил, вдохновил его тем жаром, что не раз доводил его до слез, святым огнем, без которого не бывает великого художника, хотя столько рядовых обходятся без него.

Что такое, собственно, искусство? Что такое художник? Искусство не есть глупое подражание природе и приземленное мышление; это созидание идеалов, это возвышенное изображение жизни земли и всего, что она производит. Видимая природа есть только отражение невидимой мысли, а художник должен понимать значение всего видимого, чтобы воспользоваться этим, как символами, как средствами для изображения своей мысли. То, что в природе проявляется урывками, неполно, то художник кладет на линии своей картины, изображающей его мысль, мысль сознательную, полную и великую. Нет живописи, нет искусства без идеальной правды, как нет их и без правды реальной, являющейся изображением первой. Художник должен быть поэтом, который посылает в мир свою великую, прочувствованную и продуманную мысль, снабдив ее всем, что только может сделать ее более явной, телесной, ощутимой. Без того священного огня, который возносит мастеров и освящает, очищает искусство, отграничивает его от ремесла, нет ни того, ни другого. Без него остается бездушное творение и бездушный работник.

Существует, увы! достаточно рисовальщиков, которые усаживаются за работу как сапожник за выкройку башмака, холодно, механически, бездумно, полагаясь на случай, принимая воспоминания как творчество; но разве они достойны имени артиста? О, нет! Посмотрим на экстаз св. Луки, ищущего в небе модели для лица Богоматери — это чудный прекрасный символ. Если даже св. Лука и не был художником (как утверждают некоторые критики), то все-таки эта легенда всегда будет великим и красивым уроком. Да! В небе есть первичные формы, наши идеалы должны содержаться в духе и мысли, а без экстаза и энтузиазма нет творчества. Идеалы линий, идеалы колорита, идеалы выражения, идеал цельности: все должно появиться сразу, одним движением, как цветок алоэ — из глубины мысли, из груди художника, согретого воодушевлением.

Именно с такой возвышенной точки зрения понимал искусство и Батрани, понимал так, как немногие выдающиеся и опередившие свой век умы понимали его.

Прочтите сочинения XVIII столетия по теории искусства и вы увидите, что искусство тогда видели схематичнее и поверхностней, чем в эпоху, когда Леонардо писал свой трактат, Рафаэль свои письма, Бенвенуто Челлини дневник, Микеланджело сонеты. Там именно, в этих отрывках надо искать разбросанные фрагменты вечной истины в искусстве, которую великие избранные умы понимали всегда яснее и лучше, чем их современники.

Божественный Платон назвал красоту сиянием истины и велел созидающему какое-либо творение смотреть на идеальный, бессмертный образец. После Платона [4] пришлось ждать столетия, чтобы эти слова повторились.

Батрани, верный ученик могущественной итальянской школы, которая, взятая вся вместе, является, пожалуй, величайшей в мире, лучше других понимал идеальное в искусстве и легче других умел приобщиться к его пониманию.

Ян в течение года усвоил здесь больше, чем у Ширки за два. Рисунок его стал стремиться к той чудесной чистоте линий, которая так восхищает нас в искусстве древних, к той прелести, какая не исключает ни энергии, ни правды.

Итальянец, как все люди более разносторонние, не был последователем ни одного стиля, ни одного маэстро. В искусстве он видел мысль, рассмотренную с тысячи точек зрения; он умел оценить достоинства каждой, хотя бы она грешила исключительностью. Он искал силы у Микеланджело, идеальной красоты линий у Рафаэля, наивной прелести у Фра Бартоломео, колорита у Тициана, Пальмы и Беллини, изящного исполнения у голландцев, идеализирующих капусту, морковь и морщины старой бабы, настолько привязанных к родине, что Святому Семейству дают собственные лица и костюмы, чистых и прозрачных на полотне настолько, насколько они чисты и вымыты дома.

Но среди множества странных творений германского искусства старый Лука Кранах, несравненный Мартин Шен, еще столь мало ценимые в то время, были предметом удивления и почитания для Батрани. Плодовитость и сила Дюрера извиняли в его глазах временами непонятную карикатурность, а вернее слишком уже реальную правду.

В такой школе у Яна не было времени для отдыха: каждая минута была дорога, каждая пролетала мгновенно, он забывал обо всем, из вида исчезала земля, как у Ильи, которого похитили на огненной колеснице. О, как редко эта огненная колесница энтузиазма захватывает избранных на земле и уносит их в облака! Как гораздо чаще вместо своей колесницы бедный человек прикрепляет склеенные крылья Икара, чтобы потом свалиться с вершины в глубины моря!

Вскоре Ян стал даже помогать художнику, взял в руки кисть и несмело первыми мазками пытался передать свою мысль, еще не вполне схваченную, неустановившуюся. Мягкое руководство учителя помогло ему почувствовать собственное развитие, а радость придавала ему новые силы.

Батрани был одним из тех руководителей, которые прекрасно понимают, что, направляя ученика, не надо лишать его самостоятельности, что нужно избавить его от поисков и неуверенности, но предоставить ему выбор пути и не требовать от таланта, чтобы отказался от себя ради наставника.

Пока в Яне происходят эти крупные, но незаметные изменения, Мариетта напрасно обдает, разгорячает юношу своим взглядом, в котором каждый, кроме добряка Батрани, прочел бы огненную страсть.

Кроме страха, никаких других ощущений не вызывает в нем этот странный взгляд, коего силы, огня, нежности и мелькающей в нем надежды он даже не понимает. Напрасно Мария заводит разговоры, он ей отвечает отдельными словами, спрашивает приказаний, не решаясь поднять глаза.

— Это он! Это второй он! — шепчет тихо женщина, с нетерпением тормоша свое платье. — Как он сдержан! Как равнодушен! О, как странно, как чудесно он его напоминает! Но я, по крайней мере, смотрю на него, вижу его еще каждый день. Я обманываю себя, в мечтах мне кажется, что он меня опять любит, хоть на мгновение. Почему же нельзя ничем пробудить его для жизни? Дитя ли он еще настолько или уже так остыл? О, нет, глаза показывают, что он уже думает, но не обо мне, но не для меня!

Шел третий год пребывания у Батрани. Ян усердно работал, понимая учителя, и знал, сколько ему еще самому недостает. Кто знает, что он несовершенен, тот наверно на пути к совершенствованию. Пока человек видит впереди громадные, синие пространства бесконечности, до тех пор идет; когда тесная стена отгородит его от мира, он отступает, мельчает и переходит в состояние агонии. Ян видел перед собой бесконечные пути; он понимал, сколько требуется знания, труда, самопожертвования, чтобы стать великим мастером и творить. Для творца не должно быть ничего тайного, ничего чуждого. И шелуха предмета — форма, и внутренний дух, дающий форме выражение и сияние внутреннего света, и жизнь во всех ее проявлениях, начиная с исчезающих огоньков и кончая громадными чудовищами, и человек физический и духовный, его история, его лицо, какое создает климат, род, обычаи, цивилизация, индивидуальность, характер, — все должен изучить и узнать художник. Великой загадкой всей жизни является для него связь между телом и духом, причины проявления формы и мысли; он учится читать иероглифы веков и писать при помощи их так, чтоб его понимали. Он должен мыслить как философ, а творить как природа; каждое его творение должно быть долго обдумываемо, но быстро воспроизведено. Две истины: истина прозы, созданная для глаз толпы, и истина идеальная должны в нем сталкиваться и взаимно уравновешиваться.

Вероятно потому прежние великие художники были не только живописцами, но и учеными в полном смысле этого слова, как бессмертный Леонардо, творец Вечери. В самом деле, чего только не должен знать мастер?..

Теперь перейдем к сердцу: сколько нужно знания его, сколько нужно знания человеческой природы, чтобы дать выражение лицу и соответственное движение телу. А когда все уже понято, исследовано и продумано, сколько надо труда, чтобы подчинить мысли собственную руку, чтобы она послушно, скоро и сильно изображала в целом то, что задумает и создаст голова!

Эту громадную науку, науку духа и материи, видел перед собой Ян и не содрогнулся; она его влекла к себе своим объемом, как солнце притягивает миры. Только пыль бессильно рассеивается в небесном пространстве; все то, что живет, вращается и приближается к цели, соединяется с чем-нибудь столь же живым, как оно.

Мы не будем больше показывать вам Яна в этой печальной борьбе; ведь кто пожелал бы смотреть на эту картину? Надо бы изобразить тысячи деталей, когда даже целое так мало касается людей. Эта история души столь ничтожна в глазах толпы, предпочитающей историю преступника столь безразличной для них, но так поучительной жизни художника!

Для Батрани этот неожиданный ученик явился небесным даром. Это поймет всякий, кто нашел, наконец, возможность излить долго хранимые в тайне, но дорогие для него думы в сердце и душу, скрытые для них со всей симпатией. Иногда проходили вечера в изображении яркими красками прекрасной Флоренции, которую он видел всегда как живую своими скучающими влажными глазами, Флоренцию с ее церквями, дворцами, садами, с кампаниле и кропильницей, со статуями и со всем громадным богатством, какое оставили после себя Медичи словно во искупление преступлений. Ян увлекался этими образами, а в душе взывал как израильтяне в пустыне, обращавшие взоры к обетованной земле: Италия и Рим! Взывал и сам себе отвечал: может быть, когда-нибудь… Может быть, никогда туда не придем! К чему пригодится бедняку этот напрасный крик Тантала, воззвание, которое летит и умирает нерасслышанное нигде, даже в небе!

Великие имена мастеров, полные славы, увитые лаврами, врезались в память юноши. Из разговоров Батрани, из его папок и прежних рисунков, изображавших все знаменитые фрески, которые можно найти лишь в редких и дорогих коллекциях, а отдельные фигуры и головы были зарисованы порознь, благодаря их выражению, анатомии, линиям, освещению, искусным складкам драпировок, из множества работ этого неутомимого человека, который в своей папке унес всю Италию: и палаццо Палладиев, и картины Санчио, и развалины театров, и старинные остатки языческого искусства, — из всего этого Ян черпал материал для изучения заранее Италии и готовился увидать ее. А учитель, как он восторгался его молодой радостью при виде этих шедевров! О, он помолодел с ним, и когда Ян набросал первые фигуры, изображавшие его собственную мысль, дрожащей рукой, с пылающими вдохновением щеками, как сердечно обнял его добрейший наставник! Как со слезами на глазах благословил его протянутыми руками, отцовской душой!

— О, можешь и ты воскликнуть, — сказал растроганный Батрани: — Anch, io son'pittore [5]. Ты будешь великим художником! Лишь бы только жизнь не стала поперек дороги гению, лишь бы нужда не приковала к земле, а червь страсти не пробрался в плод и низменные желания не свергли с высоты на землю.

Он говорил и печально опустил голову.

А Мария? Возлюбленная Мариетта, почти всегда одинаково неласковая с итальянцем, с каждым днем проявляла все большую нежность по отношению к Яну. Простим ее: это не было обычное кокетство, не была просто животная страсть к юности; это было сильное воспоминание о неоконченном счастье, требующем своих прав.

Ян так напоминал ей первого любовника, обожаемого и незабываемого товарища юности, что Мария полюбила в нем не нового человека, но свою прежнюю любовь.

Равнодушие Яна, который наполовину не понимал, чего от него хотят, наполовину не хотел понять, так как по его мнению он стал бы изменником и подлецом, если бы хотя взглядом стал соучастником напрашивающегося чувства, это равнодушие еще усиливало страсть и нетерпение женщины. Ее не отталкивала холодная почтительность Яна, она удваивала проявления чувства, но напрасно, всегда и постоянно напрасно.

Что же касается Яна, то под влиянием ее горячих взглядов, которых он не мог ведь избежать, он почувствовал пробуждение какого-то нового чувства, которое, может быть, долго бы еще в нем спало. Беспокойство юности, неопределенные желания, тоска, задумчивость — овладели им. Он искал кругом чего-то, словно предчувствовал приближение, дыхание подходящего к нему.

III

Напротив окна комнатушки, в которой Ян просиживал по утрам и вечерам и только изредка днем, стоял старый дом, окруженный новыми постройками, с окнами, выходящими во двор, отделенный от двора дома Батрани только забором.

Это старое серое бесформенное строение с множеством торчащих всюду труб, с разными пристройками различной высоты и назначения сначала никогда не привлекало к себе взоров Яна. В нем не было праздного любопытства юности или жадного желания проникнуть в жизнь окружающих людей, проявляющегося в более поздние годы; он еще углублялся в себя и не видел, что происходит кругом. Но когда взгляды и сладкие словечки Мариетты заставляли его подолгу задумываться, невольно его глаза стали блуждать вокруг, как бы ища завладеть чем-нибудь. Тоска, это желание, смешанное с надеждой, овладела сердцем Яна. Он искал, не зная чего. Ждал, не спрашивая даже кого. Странный, но часто встречаемый в жизни случай — один взгляд объяснил ему это внутреннее беспокойство.

Напротив окна Яна, в старом доме, обыкновенно из-за занавески был виден сухой и оригинальный профиль старушки, как бы вырезанный из картины Герарда Дова. Часто Ян, хотя и не считал за модель эту старушку, в морщинах, фламандского типа и в чепце с большими муслиновыми лентами, невольно схватывал этот профиль.

Согбенная старушка с морщинистым лицом, острым носом и выступающим подбородком, несмотря на эти обыкновенные черты возраста, обладала каким-то благородством, стилем лица. Ян не раз думал, лучше ли зарисовать ее для старой служанки Юдифи или для матери Дария? Черты лица почти подходили для последней.

Для служанки Юдифи ее пришлось бы, пожалуй, изобразить карикатурно. Старше Яна человек, а вернее, любопытнее, давно бы доглядел, что голова старушки часто виднелась не одна, а в ореоле двух ангельских лиц прелестных девушек. Ян, словно чудо и откровение, однажды в яркий солнечный день увидел в освещенном окошке два личика ангелов, улыбающихся белому голубку, которого одна из них держала в руках, прикладывая его носик к своим розовым губкам. Две внучки старушки были действительно прекрасны.

Золотые волосы детей севера блестели над их белым челом; голубые глаза одной, темные другой, смотрели из-под длинных ресниц, столь смягчающих взгляд. Они были свежи, как два распустившихся цветка, и улыбались голубку, показывая розовые губки и белые зубки. Это была готовая картинка, и как таковая она прежде всего поразила художника. Затем он задумался дольше, взглянув на профиль голубоглазой, и стал следить за ней глазами, и просидел у окна дольше обыкновенного.

Девушки, играя с голубком, постоянно подходили к своему окну, и вот одна из них, словно почувствовав взгляд (кто не знает, что взгляд можно почувствовать, не видя его?), посмотрела на Яна! Она шепнула что-то сестре, обе украдкой взглянули на него, но не спрятались. Напротив, хотя юные, но уже кокетки, стали играя, пожалуй, нарочно попадаться на глаза наблюдавшего. Голубок встрепенулся, вылетел в окно и, словно подученный (сколько случайностей в жизни!), описав несколько кругов, повернул к открытому окну Яна и, послушный его зову, уселся на подоконнике… Девушки со смехом выглянули, потом закрыли глаза, стыдясь отошли и стали смотреть из-за занавески. Ян протянул руку к птице, и прирученный голубь уселся на ней. Сердце у Яна стучало, лицо горело, он поцеловал голубя.

Птица, словно теперь узнала чужого по дыханию, слетела, быстро перелетела двор, разделяющий оба дома, и вернулась к девушкам, которые встретили ее смеясь, закрыли окошко и ушли с добычей в другую комнату.

Эта идиллическая сценка, хотя и вполне естественная, послужила вступлением ко многим следующим. С этого момента девушки стали знакомыми Яна, а Ян их другом издали. Искали друг друга взглядами, здоровались тайком, а голубок всегда напоминал, знакомство. Младшая, голубоглазая, часто сдвигала занавеску, открывала окно; иногда, опираясь на плечо бабушки, бросала продолжительные взгляды на противоположную сторону двора. Ян тоже стал часто заходить к себе в комнату, задумываясь, стоял, выжидал.

Спустя несколько недель знакомство завязалось вполне, проснулась любовь, но обе стороны или не умели, или боялись ближе подойти друг к другу. Ян был робок от природы, робок, зная свое положение бедняка; наконец, боялся, сам не зная, пего.

Ему легко было навести справки о девушках; все их знали, но мало кто больше его. Кто они? Кто бабушка? Разные лица говорили разное; но все признавали, что они бедны, трудятся и красавицы. Они втроем занимали две комнаты с окнами во двор, что служило признаком квартиры пасынков судьбы, не имеющих права не только участвовать в более блестящей жизни, но даже и смотреть на нее. Для таких лиц — укромный уголок и труд. Единственным развлечением являлся голубок.

У старушки было мало знакомых и друзей, так как гости не показывались. Изредка лишь приходил старик в польском костюме, опираясь на палку с костяным набалдашником, может быть дальний родственник или друг юности. Он просиживал вечер с бабушкой и внучками, посмеиваясь, как раньше умели смеяться, незлобиво. Девушки ходили вместе только в костел, редко после обеда на прогулку. Среди соседей они были известны под именем сестричек, так как одинаково одетые и очень похожие друг на дружку, обращали на себя внимание всех. У них было много таких же, как Ян, незнакомых друзей.

Старушка регулярно платила за квартиру, жила скромно; одна служанка занималась кухней и уборкой. На расспросы любопытных: она не раз отвечала: "Да разве я знаю!" или пожимала плечами, намекая этим, что расспрашивать не стоит.

Однажды старик Батрани увидел Яна у окошка столь поглощенного в созерцание голубоглазой соседки, что он не расслышал, не заметил, не почувствовал вошедшего художника. Итальянец подошел, взглянул, постоял минуту с выражением жалости на лице и, положив тихо руку на плечо юноши, горько улыбнулся.

— Ясь, — сказал он покрасневшему юноше, пойманному с поличным, — ты уже не мальчик, я скажу тебе как мужчине: избегай женщин, твоя единственная возлюбленная — искусство. Ars longa, vita brevis [6]; жизнь мало посвятить ему. А разве женщина даст тебе большее и более верное наслаждение? О, никогда! Древний Египет заключил в красивом символе всю историю женщины. Вечная загадка, которую проще всего решает смерть либо тела, либо души. Лицо ангела, грудь матери, тело животного, львиные ноги и птичьи крылья. Обещания дает тебе ангельский взор, но ты обнимешь чудовище, зверя, призрак, а крылья вскоре унесут от тебя далеко это странное, как бы сонное видение. Отведи глаза и не смотри. Женщина влечет тебя тем очарованием, каким влечет пропасть, опасность, смерть!.. Люби искусство, люби идеальную красоту, бестелесную, но не женщину. Слово этой загадки — женщины, запечатано в книге за семью печатями в ином мире. Никогда, никогда ты ее не разгадаешь. В глазах Сфинкса лишь вечный вопрос, вопрос и вопрос без ответа… Может быть он и сам невиноват, — добавил печально; — он создан загадкой для себя и других, поэтому тоскует, желает, разочаровывается, теряет желание, надеется еще и опять спрашивает у мира, зачем ему взвалили на плечи жизнь полную тоски, так сожженную желанием? Бедны они, беден и он!

Промолвив это, Батрани ушел, а Ян задумался. Голубоглазая давно уже скрылась, заметив вошедшего итальянца.

Мы все жалуемся на разочарования, но кто из нас не получал предостережений? Внутренний голос, голос людей, голос умерших, которые завещали нам свою опытность, все говорило молодому: "Обманешься!"

А между тем пошел, чтобы разочароваться и нарочно разочаровался. Говорят, что на большой высоте, когда смотришь вниз, человек чувствует стремление упасть, земля внезапно притягивает его, глаза фатально устремляются в пропасть, теряешь сознание опасности и смерти, протягиваешь руки и падаешь. Homo vult deсipi [7], воля есть проявление неизбежного. Ян понял слова Батрани: будущее промелькнуло перед ним, но он не закрыл окошка и потом не стал его избегать. Голубоглазая постоянно влекла его к себе. Он не видел в этом будущего, не питал надежды, однако, привязывался сердцем и любил. Ведь любовь сама по себе является такой же потребностью юности, как падение камня поднятого вверх и выпущенного из руки. Не важно, что он разобьется вдребезги, надо упасть.

Вскоре Ян узнал, высмотрел, в какое время сестрички выходили из дому в костел, нашел средство уходить из дому, встретиться с ними на улице, перехватить улыбку, взгляд, потом равнодушное слово, далее желанное, дорогое словечко; затем уже его искали, наконец, из окна сигнализировали, когда сестры должна были уходить, но так ловко, что никто не мог заметить и понять, кроме Яна. А Ян все больше задумывался и просиживал в комнатке.

Старик Батрани часто повторял:

— Янек! Сфинкс тебя погубит! Не разгадаешь загадки, а погибнешь из-за нее. Великий символ означает, что кто не отгадал загадки Сфинкса, должен погибнуть. Так обстоит дело и сейчас все погибаем, так как никто ее не разгадает. Янек, слишком часто всматриваешься в Сфинкса!

Ян краснел, стыдился, но ничего не отвечал.

Мариетта, не понимавшая равнодушие к ней юноши, так как с момента прибытия Яна старалась быть милой, ласковой, красивой, почувствовала, наконец, что в сердце пробуждается гнев, глаза ее наливались слезами, сердце громко стучало. Понятно, она стала беспокоиться при мысли, что Ян любит другую. Она стала за ним следить, подозревать. Задумчивость, частые отлучки, просиживание у себя в комнате — все это уверяло ее, что Ян влюбился. Но в кого? В кого?

Однажды утром Ян встал раньше других и уселся в окошке. Прекрасная Ягуся открыла свое и, облокотившись, отвечала взглядом на тихие речи влюбленного. Мариетта, словно предчувствуя что-то, вскочила с кровати и стала искать Яна по всему дому. Она слышала (знала его походку) только что шаги в комнате: тихонько подкравшись, раскрыла дверь и увидела его в окне. С бьющимся сердцем она на пальцах подошла поближе посмотреть, на что он так внимательно глядел. Ее глаза увидели Ягусю. Все было ясно. Мгновенно ее охватил прежний гнев, не проявлявшийся со времени прибытия Яна, и она убежала, громко хлопнув дверью.

Ян остолбенел.

Обиженная женщина побежала к мужу.

— Вон его! — закричала, топая ногой. — Пусть убирается от нас! Долой! Пусть просит милостыни! Вон его, это негодяй!

— Кто? Что? — спросил покорно итальянец.

— Кто? Ты меня спрашиваешь, ты не понял? Давно тебе, наверно, это известно. Этот бездельник, вместо работы, завел шуры-муры с какими-то девицами напротив. Твой Ян, твой любимец! Не желаю его больше держать, вон его сейчас же!

— Но, дорогая Мариетта, ты сама…

— Да! "Ты сама его хотела", сама теперь хочу, чтобы ты его выгнал. Сейчас, сейчас, сию минуту!

— Мариетта, дорогая моя! Я его люблю, я к нему привязан. Если он провинился, можно ему сделать выговор, напугать его. Но в чем он виноват? Это увлечение юности. Ну не сердись, я сам за него прошу у тебя прощения.

— И слушать не желаю! Знать ни о чем не хочу! Пусть уходит, пусть убирается вон! Я давно его не выношу, терпеть не могу!

Художник улыбнулся.

— Значит, ты неумолима? — спросил он еще раз, держась за ручку двери.

— Выгнать его сейчас! Говорю тебе: сейчас!

Батрани поник головой, пожал плечами, хотел еще что-то добавить, но женщина, у которой гнев смешался со слезами, вытолкнула его из комнаты и закрыла дверь на задвижку, чтобы выплакаться наедине.

Итальянец долго раздумывал; затем взял из спрятанного в уголке мешочка несколько золотых монет, вздохнул и со слезами на глазах пошел к Яну с такой печалью, словно его самого выгнали.

Ян что-то предчувствовал и побаивался; однако весело встретил учителя, которого нахмуренный лоб, покрасневшие глаза и смущенное лицо были очень красноречивы.

— Ян, — тихо проговорил Батрани, — дорогой Ясь, — он поправился, — мы должны расстаться.

— Мы! Расстаться! Как так?

— Так, — повторил итальянец, смахивая слезу рукавом, — не я, не я, это она, Мариетта, гонит тебя. Не знаю, что ты наделал. Вероятно, ее возмутила эта несчастная интрижка: она такая чистая и святая.

Ян, как преступник, опустил голову.

— Она не хочет больше видеть тебя здесь; велела тебе отказать. Но куда же ты пойдешь, бедное мое дитя?

Итальянец прислонился к стене и задумался.

— Не знаю, Бог укажет путь, — ответил печально Ян, глядя в окошко, где мелькнуло личико Ягуси.

— Как ты будешь без меня, как я без тебя? Не знаю… Стольким вещам ты мог еще здесь научиться, ты был на таком хорошем пути! Ах, дорогой мой! Будь что будет, не бросай живописи. Она в то же время священнослужение. Пожертвуй для нее женщинами, надеждами на преходящее счастье, миром, жизнью. Не ради славы, ибо что такое слава? Но ради вознаграждения, какое найдешь в самом себе. Искусство, как и вера (только в меньшем размере), само собой награждает. Не бросай его, заклинаю тебя. Люди, возможно, тебя не признают, мир над тобой надругается, тебя наверно не оценят: для одних будешь стоять слишком высоко, для других по внешности слишком низко; тебя напоят уксусом и желчью. Но ты все принеси в жертву искусству: оно велико, оно вознаградит тебя за мучения минутами несравнимого наслаждения. А если еще в твоем сердце пойдут рука об руку старинная, горячая вера и искусство, то будешь чувствовать себя счастливее с куском ржаного хлеба, чем другие, плавающие в телесных наслаждениях; эти наслаждения преходящи, наслаждения искусства — вечные. Одно лишь искусство бесконечно и безгранично. На дне кубка нет насыщения, так как дна там никогда не увидишь… Ясек мой, но куда же ты пойдешь, что ты думаешь предпринять?

— Посоветуй мне, я не знаю.

— Советовать, я бы тебе советовал… Есть только одно место в мире для поэта, для настоящего художника, но ты сейчас по крайней мере еще его не захочешь, не решишься уединиться в нем. Это единственное место — монастырь. Великое одиночество, молитва, презрение к светской жизни, чествование Бога, возвышающее душу, безграничное предоставление себя искусству. Если бы у меня была вторая жизнь, я не иначе распорядился бы ей! Но ты…

— У меня мать, бедные сестры, которым я должен помогать.

— Так; мир тебя преследует, все будет тебе мешать! Обязанности, дитя мое, прежде всего. Ты — сын, брат. Но что намерен делать?

— Вернусь к матери.

— Чтобы разделить с нею нужду и сомнения. О, нет, нет! Еще не время возвращаться; с чем же ты вернешься?

— Куда же мне идти?

— Останься в городе, попытайся сам зарабатывать и учись.

— Зарабатывать! Но как? Разве ты хочешь, чтобы по любому приглашению, ради денег, ради жизненных потребностей я унижался до исполнения работ… работ?

Батрани улыбнулся.

— Каждый должен был так поступать, — ответил он. — Это одно из условий жизни артиста — быть непризнанным и замученным людской глупостью. Надо суметь стать выше этого. Разве тебе мало, что ты чувствуешь красоту и веришь в нее в душе?

— А придется исполнять бесформенные, уродливые вещи?

— Ради хлеба! Ведь Бог сотворил лягушек и ужей, чтобы наполнить ими воды и болота; можешь и ты творить, что тебе велят ради удовлетворения желаний, которые подобны болотам и лужам Послушай, — добавил, — никакой труд не может пачкать чело века и унижать художника. В самую мелкую работу ты можешь вселить дух, поднять ее и облагородить. Не каждый может только создавать то, что желает, и тогда, когда захочется; но каждый может добросовестно сделать, что ему посылает судьба и даже работая ради хлеба, учиться и учить других. — Проклятая гордость, которой пропитали художников, делает их капризными детьми; великий гений сумеет даже из тяжелого положения выйти победителем…

Настала минута молчания, долгая, тяжкая. Батрани всунул кошелек в руку Яна.

— Я дал бы тебе больше, но Бог свидетель, нет у меня.

Ян бросился ему в ноги и почти со слезами вернул это подношение.

— Возьми назад! Зачем ты мне это даешь? Ты мне дал больше чем сокровища, ты мне дал новую душу, чувства, мысли, ты сделал из меня человека. Когда же я и так смогу рассчитаться с тобой?

— Помни обо мне, о старике Батрани, который может быть вскоре… (он покачал головой и умолк). — А если когда счастливая судьба приведет тебя в мою чародейку красавицу Флоренцию, если увидишь этот город Медичи и приложишься к земле града искусства, то пойди на маленькую улицу Винья Веккиа, где наш старый дом. Возможно, его уж там нет! Столько прошло лет! Поклонись от меня старым воспоминаниям, пройди на кладбище францисканцев и поищи плиту, под которой лежит Джулия Батрани, моя святая мать, помолись за нее и скажи ее праху…

Крикливый голос Мариетты перебил излияния итальянца.

— Ступай, ступай! — живо сказал он Яну. — Я слышу ее голос. Возьми эти деньги. Вернешь мне, когда сможешь. Еще сегодня увидимся, немного погодя, в костеле св. Яна. Сложи вещи и иди. Иди! Ах! Почему я не в силах тебя оставить!

Старый итальянец потихоньку открыл дверь, проводил глазами ученика, который с маленьким саквояжем и папкой своих рисунков, смущенный, спускался по лестнице. На улице остановился, прижался к стене и сел. Мариетта взглянула на него из окошка и засмеялась в слезах.

— Выгнан! — воскликнула. — Так! Нет его! Выгнан, нет и не будет! Прекрасно! Пусть уходит, пусть гибнет, пусть пропадает! Это был вампир, который высасывал мне сердце.

И упала на кровать, заливаясь слезами.

Ян продолжал сидеть под домом, когда его заметили сестрички, направлявшиеся в костел.

— Посмотри, Ягуся! — сказала тихо старшая. — Твой голубок!

— Что такое? Где? А! Это он! Что он тут делает? С саквояжем! Выгнали его, что ли? Знаю, знаю, я поняла.

Ягуся видела в окне жену художника и догадалась обо всем происшедшем. Она живо подошла к Яну и прикоснулась к его руке, так как тот ничего не замечал.

— Пан Ян! Что случилось?

Ян только теперь пришел в себя.

— А! Прощайте, панночка! Ухожу, иду.

— Куда?

— О, верно, далеко! К своим, к матери.

— Но почему же так вдруг?

— Я уже не работаю у Батрани.

— Почему?

— Не надо им ученика.

— Вернешься же когда-нибудь сюда?

— Вернусь ли? Не знаю… Ах, не знаю, — ответил он печально. Знаю одно, что никогда, до смерти, не забуду тебя, — прибавил, положив ее руку к себе на грудь. — Пойдем в костел, я должен помолиться. Звонят к обедне.

Улицы еще пустовали, утро было прелестное. Прошли вместе вглубь костела, печальные, обменявшись едва несколькими словами. У девушки на глазах серебрились слезы. Ян был уже мужчиной и думал. Немного погодя догнал их Батрани, беспокоясь и найдя какой-то повод уйти из дому. Он вызвал Яна на паперть.

— Что же ты надумал? — спросил опять.

— Здесь остаться не могу, — ответил Ян. — Потом, кто знает? Возможно, что вернусь. Матери давно уже ничего обо мне неизвестно. А затем, что бы я тут делал? С каждым днем я все больше и больше привязываюсь к этому ангелу (указал пальцем на молящуюся Ягусю), — я должен бежать.

Итальянец ничего уже не возразил.

— На дорогу, — пробормотал, — надо тебе больше денег. Я подумал об этом; но у меня нет. Если ты мне хотя немного благодарен и ко мне привязан, если любишь учителя, возьми еще вот эти старые часы, они мне не нужны. Это отцовская памятка; я с ними приехал из Флоренции в вашу холодную страну. Я охотно даю их тебе; в случае нужды, большой нужды, продай их. Если бы ты сумел справиться и так, то вернешь их мне потом. Если я не буду жив, оставь себе на память.

— О! Я предпочел бы трудиться как чернорабочий, — заплакал юноша, сжимая его руки и бросаясь к нему на грудь, — чем принять такую жертву! Не хочу, не хочу!

И в продолжительном объятии они простились.

Ягуся еще раз взглянула на него, в слезах. Ян больше не ждал, стал на колени, помолился горячо, со слезами, и двинулся, сам не зная, куда идет, ошеломленный, не отдающий себе отчета.

IV

В юности всякое путешествие так поглощает! Мысленно мы странствуем тогда по волнам бесконечности; когда же и телесный глаз перебегает с предмета на предмет, когда мир появляется во всем своем бесконечном разнообразии, душа и тело прекрасно гармонируют одно с другим. В старости, когда в душе все улеглось, когда отпали крылья, и телу не стоит больше путешествовать. Путешествие утомляет, нам нужен покой, тихая подготовка к смерти.

Ян провел несколько лет в городе, не выезжая дальше окрестностей Вильны, так как лишь изредка вставал от однообразной работы; поэтому, несмотря на глубокую печаль, поддался, еще для него новым, видам внешнего мира.

Лето было в разгаре; все кругом зеленело, оттенки неба постоянно менялись, земля была полна жизни. Он шел пешком, медленно, останавливаясь, где ему вздумалось; наш художник часто вынимал карандаши и просиживал долго в раздумье, смотря с вершины холмов на далекие долины. Жаркие утра, вечера, освещенные дивными сияниями заката, все его восхищало. Ему казалось, что природа впервые так хороша, так чарующа.

Устав от ходьбы, он подсаживался на крестьянскую телегу за небольшую плату; присоединялся к столь же бедным, как и он, путешественникам, хотя беднее его духовно. Иногда спал один под деревьями, иногда у огня корчмы, среди лежащих вповалку усталых, как и он, людей, для которых сон был наибольшим счастьем, так как давал забвение. Он жадно слушал наивные рассказы, звучавшие у гостеприимного стола корчмаря, когда человек обогреется, поест и отдохнет, а мысль его зашевелится. Изредка лишь воспоминание о прошлом, так внезапно оборванном, да беспокойство о завтрашнем дне, о матери, о семье — покрывали тучами его чело.

— Какой я ее найду? — спрашивал он себя.

И шел все дальше и дальше, а когда подошел к родимой стороне, неясно мелькавшей в его памяти, сердце застучало вдвое сильнее.

— Что там творится? Что там творится? — шептал он про себя и тихо молился.

Спустя несколько дней, усталый, так как не привык носить тяжести, еле поднимая свой легкий саквояж, Ян поднялся на вершину холма, откуда открывался вид на уже знакомые места. Эта местность называлась Буковая гора; с холма открывался широкий вид. Сзади лежали, синея, верхушки пройденных им лесов, теряясь вдали; перед ним простиралась знакомая картина; направо, на краю березового леса среди редеющих деревьев увидал дом Березового Луга, показавшийся ему теперь меньше, более приземистым, старым, со своим каменным забором, хлевом и несколькими деревцами во дворе. Дальше, ниже, спало местечко, как улитка в раковине, и только наподобие двух рожков выдвигались две белые башни капуцинского костела и монастыря, примыкающие к другому лесу. Влево, подальше, виднелся на холме Новый Двор, ниже, в тумане, Зацишки, Треба и другие поместья. Всю картину пересекали тропинки, кресты на перекрестках, узкие плотины.

Все так знакомо и все так неизменно.

Насладившись видом, Ян с беспокойством стал смотреть на дом матери, словно желая узнать, что там найдет.

Он увидел лишь неясный клуб синего дыма, поднимающийся вверх; во дворе никого не было видно.

На дорогах царила утренняя тишина; белые облака, остатки вчерашней бури, разорванные ветром на части, летели торопливо на запад. Мгновениями сияло солнце, освещая часть местности и оставляя остальную в тени. Раза два засверкал фасад и крест костела капуцинов, возвышающегося над всей околицей; затем полутень наполняла однообразно весь вид…

Ян, как бы опасаясь продолжать путь, на минуту остановился, потом, устыдившись собственного страха, быстро пошел вперед. Но он часто приостанавливался. Кому неизвестен этот подход с опаской к дому после продолжительного отсутствия? Существование и счастье человека настолько зависят от одной минуты, от одного "ничто", что мы всегда опасаемся найти дома то, чего боимся. Ян шел и останавливался, и чем ближе подходил, тем больше то торопился, то замедлял ход. Со стороны его можно было принять за сумасшедшего.

Когда, наконец, показался отцовский дом, он беспокойно заторопился, у него захватило дыхание, кровь прилила к голове. Во дворе было пусто. Старого пса, товарища игр и дум, сторожа и опекуна детей, он не застал; густая трава, не тронутая лошадьми и скотом, росла всюду.

Не слышно было ни щебетания сестер, ни голоса матери; один лишь дятел нетерпеливо стучал в дерево, да каркали вороны, летая над полем.

Двери дома были полураскрыты; Ян вошел в сени, но никто его не встретил. Пусто, тихо. В сенях, как всегда в деревне, находились все предметы хозяйства: бочки, корыто, грабли, заступы, вилы, лестницы — все это лежало в углу. Он открыл дверь в комнату — все так же тихо. Почему же не слышно голосов матери и сестер?

Он перекрестился и медленно вошел.

— Кто там? — раздались из глубины два голоса, и в одном из них Ян узнал голос матери, сладкий, но изменившийся и дрожащий. — Кто там? — повторился вопрос.

— Да будет прославлен!.. Путешественник…

Старая незнакомая женщина выползла из-за печки, где сидела, сгорбившись, и поглядела на Яна бессмысленным взором. Потом мать тоже подошла, смотрела, смотрела, покраснела… она пережила пять лет в этот момент… и стала узнавать свое дитя…

— Мама! — воскликнул первый Ян, бросаясь к ней.

Она меньше изменилась: постарела, побледнела, исхудала; он вырос, возмужал, перестал быть мальчиком. Слезы показались у обоих. Это он! Это она! Так выглядит нехорошо! Так красив, такой рослый!

Черные глаза матери были обведены кругами от слез и страдания и потускнели; лицо пожелтело, покрылось морщинами, сама она сгорбилась. Раньше свежее и в порядке платье теперь выдавало сильную нужду. Дома было еще хуже, чем раньше. Те же скамьи, столы, кровать, но лучшая мебель, сундуки, платья, висевшие на стене, исчезли. На кровати лежало жалкое одеяло; в печке едва горел слабый огонь и стоял один горшок. А эта тишина! Эта тишина!.. Ян бросился к матери и несколько раз с волнением произнес:

— Мама! Мама!

— Мой Ян, Ян мой, Ян! — воскликнула женщина, сжимая его в объятиях, плача, молясь и опять плача.

Ян не решился спросить о сестрах.

— А, вернулся! Моя Маргарита, видишь, вернулся ко мне! Я молилась за него св. Антонию, как о возвращении утраты. Я молилась и вымолила. Ян вернулся!

Слезы прервали ее и помешали говорить дальше.

— Сестер, сестер ты не нашел, — сказала она, как бы придя в себя. Вижу, что не смеешь спросить о них. Нет их, нет… и не вернутся.

Она расплакалась, обняла голову Яна и живо заговорила:

— Садись, отдохни! Ты голоден? Что же я тебе дам? Подогрей ему пива, Маргарита. Моя старая, похлопочи за меня, видишь, я не могу, ничего уже не могу. Почему нельзя всех вас троих прижать к себе? Из троих остался только один! Твои сестры, мои дети, у Бога. Бог взял их к себе в ангелы.

Медленно вытерла глаза.

— Полгода тому назад здесь была оспа, дома было холодно, обе заболели и почти одновременно переселились на тот свет, без греха, чистые душеньки! Теперь ты один у меня! Ах! Я ежечасно дрожала за тебя! Хотела тебя повидать, а не смела даже просить об этом. Скажи же мне, что ты там делал? Как твои дела? Твое положение? Что думаешь предпринять в будущем? Сможешь ли взять к себе бедную мать?

— Я учился, дорогая мамочка, — ответил печально Ян, — учился живописи; но еще надо долго и много учиться и много работать. Я сделал перерыв в ученье, чтобы тебя повидать; потом должен опять приняться за занятия. Но вскоре, надеюсь, буду иметь кусок хлеба, а для тебя — покойную старость и собственный уголок около меня.

— Дорогой мой, — вдруг перебила его мать, — я вижу, ты пришел пешком? Ты наверно очень устал. Отдохни. Я не хочу тебя расспрашивать, не хочу тебе жаловаться; это после. Теперь будем рады, что мы вместе, увы! лишь вдвоем! Пошли на небо ангелочки!..

— Я не устал, по крайней мере, не чувствую усталости. Скажи мне, мама, как ты жила? Имеешь ли средства к жизни? Есть ли кто, чтобы о тебе позаботиться? Может быть, тебе чего-нибудь не хватает?

— О, разве мне так много надо! — ответила. — Уюта, уголка, да ложку еды и кусок хлеба. Когда со мной мое единственное, последнее дитя, чего же мне желать больше? Не будем говорить об этом. Но ты опять пойдешь…

— Если уйду, то с тем, чтобы вернуться и взять тебя с собой, дорогая мамочка!

— Правда? Правда? А доживу ли я до такого счастья?

— Бог милостив, Бог добр.

— О! Он добрый, — ответила мать, смахивая слезы. — Он дал мне сегодняшнее счастье. Почему ж, однако, он не оставил мне хотя бы одну из моих девочек? Обе ушли, обе! Если б ты знал, как эти ангелы умирали! Бедные девочки, может быть, это и лучше для них. Жизнь так тяжка для бедных!

Старая Маргарита, хлопоча у печки, стала ворчать на свою барыню за ее постоянные слезы.

— Вот, радовались бы вы сыном, — добавила, — а тех, что Бог взял, не надо жалеть.

— Правда, правда, — ответила вдова. — Но расскажи мне, Ян, о себе… — добавила, поцеловав его в голову.

Ян должен был передать ей обо всем. Он умолчал лишь об окошке и Ягусе из врожденного стыда, объяснив причудами Мариетты то, что было завистью и гневом обманувшейся в ожиданиях женщины.

Мать не могла на него нарадоваться.

— Посмотри, Маргарита! — восклицала. — Как он красив! Видала ли ты когда-нибудь такого красавца? О, вернулся, мой Ян, вернулся!

Так прошел весь день и часть ночи.

На утро мать пошла с сыном в костел Капуцинов, приодевшись и настроившись ради торжественного случая возможно веселее.

По дороге строили планы на будущее. Ян хотел вернуться в Вильно или идти в Варшаву, пробовать работать самостоятельно, а если бы можно было, прожить вдвоем, то взять к себе мать, не жить больше отдельно. Но как в Вильно, так и в Варшаву попасть без денег, без чужой помощи было трудно. Вдова не могла оказать большой помощи, так как во время болезни детей и потом на их скромные похороны принуждена была продать все почти лучшее вплоть до лошадей и овец. Правда, она могла выгодно продать свой участок, но куда бы в таком случае она делась? Ян утешался, что, пожалуй, заработает денег на дорогу, а в крайнем случае, с небольшими деньгами медленно, пешком дойдет до города. Мать ломала голову, где раздобыть денег? А так как была женщина набожная и больше полагалась на святых угодников, чем на людей, то сейчас же начала молиться св. Николаю и любимому патрону местности, св. Антонию.

Ян решил искать заработка. Он вздохнул при мысли, как будет тяжел такой труд! Но нужда — это железная сила; всякий ей покоряется. Надо было в глубине души запрятать мысль и вдохновенье художника.

Мать перекрестила его на дорогу и уселась на скамье под окном, провожая его взглядом. Ян направился в монастырь.

Старик настоятель, с которым мы познакомились в эпоху Ругпиутиса, давно уже скончался; завелись другие порядки. Новый настоятель в заботах о своем костеле, давно уже запущенном, подновлял его, очищал и золотил заново; это был как раз подходящий момент для Яна. Узнав об этом, он пошел в келью настоятеля и с поклоном поцеловал его в руку.

— Батюшка, — сказал, — я художник, несколько лет учился в Вильно у Ширки и Батрани. Может быть, вы мне дадите реставрировать картины, золотить рамы и обновить краски на потолке. Денег у меня нет, а мать бедная, больная, и будущее наше надо основать лишь на мужестве и собственном труде. Мне нужны хлеб и помощь.

Настоятель, для которого Ян словно с неба свалился, стал его расспрашивать, а так как он был знатоком и человеком очень способным и ученым, то сразу узнал, что в юноше говорил талант, энтузиазм и искренность.

— Дитя мое, — ответил, расспросив подробно, — я бы принял твое предложение, но что могут дать капуцины? Раньше пожертвования были столь же велики, как сердца; сегодня недостаток угнетает и нас. Он для нас не важен, так как мы дали обет бедности, это наше призвание, и мы, добровольно перенося его, должны подать пример невольным беднякам, как переносить недостаток набожно, покорно, в подчинении и веселии духа. Вознаградить тебя как следовало бы за твою работу было бы мне теперь трудно…

— Батюшка, — сказал, тронутый, Ян, — я бы сделал то, что бы ты мне поручил, даром, за кусок хлеба, из набожности, но мать и будущее!

— Сколько же тебе бы нужно? — спросил капуцин, задумавшись.

— Я неопытен, батюшка, — ответил Ян, — не знаю. У матери нет средств, мне надо попасть опять в Вильно или Варшаву и постараться быть самостоятельным художником, чтобы обеспечить ей мирную старость.

Настоятель покачал головой.

— Послушай, — сказал, — пойдем в костел, посмотрим сначала работу, потом, может быть, найдем благочестивого человека, который захочет за нее уплатить.

Брат-ризничий отпер молчаливый костел, и они пошли от алтаря к алтарю; Ян указывал, что можно и надо сделать, особенно с фресками Данкертса, покрытыми пылью и копотью. Для этой работы нужен был большой помост и долгое время.

— Приди, сын мой, — в воскресенье вечером. С утра я жду к обедне и обеду несколько лиц из соседей, поговорю с ними, может быть, кто, ради хвалы Господней, согласится взять на себя расходы.

Ян ушел. Вечером монастырский слуга привез записку от настоятеля, а с ней немного крупы и припасов для вдовы. В записке добрый ксендз набросал: "Делимся пожертвованиями, бедняк с бедняком, не надо благодарить".

Между тем Ян, хотя комната была неудобна и освещения подходящего не было, уселся писать картину для настоятеля, из благодарности, а отчасти и потому, чтобы показать свое умение. Он чувствовал, что незнакомый человек вправе сомневаться в его познаниях, может колебаться, доверить ли ему работу. Св. Антоний в пустыне, которого он быстро набросал, вышел очень удачно, хотя пришлось его набросать на полотно сразу, до воскресенья, и дать еще высохнуть на летнем солнце.

Мать полдня простояла около сына, следя за каждым движением его руки. Сердце матери сумело оценить и понять сына. Она радовалась его работе и в восторге складывала молитвенно руки. Ее восхищали выражение лица святого, голубой свет, окружавший его виски, Божье Дитя, которое он носил на руках.

— Господи Боже, это живет! Живет! — восклицала она. И гордая, счастливая целовала его в голову.

Пришло воскресенье. Ян отправился в костел, но так как это был день торжественного богослужения и было много народа, то он не пошел прямо к настоятелю, а ходил по окрестностям и дожидался вечера. Только после вечерни он постучался в келью, где слышались голоса сидевших за столом гостей. Ян вошел, настоятель поторопился к нему навстречу.

— Все обстоит благополучно, слава Богу, — сказал он ему сейчас же. — Пан ловчий жертвует триста злотых на реставрирование потолка и картин. Деньги у меня, считай их своими. Помост обещал выстроить за свой счет.

Художник поцеловал монаха в руку и дрожащим голосом сказал:

— Батюшка, соблаговолите принять эту мою работу, я написал ее для вас.

И пока настоятель с любопытством разворачивал ее, Ян потихоньку убежал. Все повставали, чтобы взглянуть.

Собравшиеся помещики окружили настоятеля и жадно смотрели на картину; смотрел и монах, задумался серьезно, и слезы показались у него на глазах. Он один среди этой толпы чувствовал все значение этого юношеского труда. Другие то касались картины пальцами, то усиленно искали недостатков, то хвалили, не зная, то смотрели, как бы не понимая, на что там было смотреть.

— Этот юноша пойдет высоко, если Бог поможет, — сказал, наконец, настоятель — Человек, который может написать такую картину, обладает и талантом, и наукой. Такой молодой! Прекрасный образчик!

— Прекрасный! — повторили хором потягивающие мед собеседники. — Прекрасный!

— А пишет он портреты? — спросил кто-то со стороны.

— Почему же нет? — ответил монах. — Это не так трудно уловить сходство; гораздо труднее передать свою мысль. Дайте ему работу, это будет хорошим делом. У него бедная мать; он хотел бы заработать кое-что, чтобы попасть в Вильно или Варшаву, где ему будет легче добиться хлеба и славы.

— Если б он не очень дорожился, — промолвил постаревший экс-эконом из Нового Двора, — пусть бы написал портреты с меня и жены.

— Дорожиться он не будет, но и вам, пан струкчаший (ему давали этот титул за неимением другого), стыдно было бы дать слишком мало, раз вы это делаете на вечное воспоминание; а художник отличный, такого и в городах трудно найти.

— Как вы, батюшка, полагаете: что бы стоили два портрета? Два больших портрета красками на полотне, в рамах, с гербами наверху…

— Конечно, не меньше ста злотых каждый, если большого формата и то без рам, так как рамы не его дело.

— А, Господи, помилуй. Так ведь лучше бросить сеять гречиху, а писать и писать! Это, ей Богу, вышел бы совсем приличный заработок.

— И труд это большой, — добавил настоятель. — Только баре, — тут он еле заметно усмехнулся, — могут иметь свои портреты.

Это он сказал нарочно, так как знал людей.

— Баре! Баре! Разве мы не баре! Каждый из нас барин! — ответил, покручивая ус, струкчаший. — Мне-таки хватит на два портрета, хотя бы и по сто злотых штука.

Подошли и другие взглянуть на св. Антония, а настоятель так ловко, хотя и без всякого злого умысла сумел расхвалить Яна, что нашел ему работу в нескольких соседних помещичьих домах.

На другой день стали воздвигать помосты, и Ян с энтузиазмом приступил к делу. Мать иногда заходила к нему, молилась часами, тихонько с ним разговаривала, придавала ему бодрости и охоты. Она радовалась успехам сына, а доброму монаху, пришедшему к ним на помощь, со слезами упала в ноги.

За этой работой часы проходили для Яна легко и приятно; всматриваясь в творения хороших художников, он чувствовал наслаждение, какое испытывают только настоящие мастера. В течение долгих часов одиночества к нему приходили иногда настоятель, почти ежедневно мать, а то веселый брат монах, развлекали его и не допускали надолго погружаться в печальные думы. Чистка, небольшие исправления и осторожное восстановление испорченных мест подвигалось довольно быстро. У Ширки и Батрани он выучился обращаться со всей осторожностью со старыми картинами, которые иногда нахальные маляры портят, причиняя им непоправимый ущерб. Вместе с Батрани они реставрировали часть прекрасных фресок у св. Казимира и кафедральный костел работы Данкертса, где были представлены чудеса патрона Литвы.

В перерывах между главным делом Ян приступил к портрету струкчащего из Нового Двора. Но здесь шло куда хуже. Столько требований, сколько странных мнений пришлось выслушать! Барыня утверждала, что он изобразил ее недостаточно молодой и увеличил ей нос, что тень под ним походила на табачное пятно, что на одной щеке было совсем лишнее темное место. Барин хотел непременно, чтобы его изобразили в ярком костюме и придали представительный вид, которым он вовсе не обладал. Пришлось исправлять и исправлять без конца. На суд созывали весь дом, всю челядь: парубки, девки из прачечной, арендатор — все были допущены для суждения о сходстве и красоте портретов. Ян очень страдал, но молчал; это, действительно, единственный выход из трудного положения. Все-таки он сумел написать так, что и барыня с большим носом, и барин с представительным видом остались довольны, хотя никак не удавалось изобразить их достаточно ярко. Когда, наконец, дети, парубки, прислуга узнали своих хозяев, со вздохами уплатили художнику и простились с ним презрительным "с Богом".

Несколько месяцев отняли работы в костеле и у соседних помещиков; потом тяжело было расставаться с матерью, не зная, когда опять можно будет с нею повидаться. Колебались также, куда направиться? Ян хотел в Варшаву, мать советовала в более близкое и знакомое Вильно. Ежедневно у осеннего камина советовались, совещались и ничего не решали. Ян со дня на день откладывал путешествие, теряя решимость, когда представлял себе, что опять придется оставить старую мать без средств к жизни, Бог знает на долго ли?

— Обо мне ты не заботься, — говорила ему постоянно добрая мать, — мне немного нужно. Всю прошлую зиму я жила работами, пряла и шила, хотя чувствовала себя гораздо слабее. Старая Маргарита, вдова, как я без угла и кровли, где бы могла приютиться, останется со мной. Вдвоем мы заработаем гораздо больше, чем можем проесть. Лишь бы тебе только хватило. Ах, отчего мы не можем быть вместе! Но, может быть, я дождусь этого! Теперь ты у меня один и вся материнская любовь перешла на тебя. Потом продадим землю и переселимся в город.

Была уже поздняя осень, когда все откладываемое путешествие, наконец, было назначено на определенный день, деньги были собраны, отслужили напутственный молебен, настоятель благословил, мать заранее оплакала. Ян собирал свои папки, складывал вещи, собирался в Варшаву. Тогда много было разговоров о столице, где король, сам любитель искусства, покровитель художников, не раз развлекавшийся в ателье Баччиарелли писанием картин, забавлялся, чувствуя, что стоит над пропастью. Наш художник часто думал о короле, рассчитывая на свое счастье, что оно приведет его к нему.

Ян не знал, что тот, которого он видел на верхушке счастья, страдал, может быть, больше самого бедного из своих подданных. Слабый Станислав-Август искал, когда было поздно, утешения во всем, что его отрывало от печальной действительности. Окруженный блеском, шумом, но недостаточно еще слепой, чтобы не видеть мрачного конца этого пира, на котором он сел на первое место, он забавлялся, как забавляются дети, которым доктор предсказал раннюю кончину. Все им тогда дозволяется, так как скоро умрут. Станислав-Август тоже не отказывал себе ни в чем, что могло его занять и рассеять. Он искал развлечения в шумных забавах, в искусстве, в литературе, в коллекционировании, в ежедневных мелочах, которыми он жил за отсутствием более крупных явлений жизни.

Это была судьба человека, у которого не хватает хлеба, но вволю варенья.

Сэр Джемс Харрис (лорд Мальмсберри) [8] прекрасно описывает состояние души этого короля в своем дневнике. Однажды они вместе охотились.

— Никогда еще я не видел ваше величество столь веселым, — сказал Харрис.

— Ах, — ответил Август, — иногда так приятно обманывать самого себя!

В другой раз король взял его запросто под руку.

— Сэр Харрис, — говорил он ему, — я чувствую тернии моей короны. Я бы ее бросил ко всем чертям, если бы не было стыдно оставить занимаемый пост. Поверь мне, не добивайся возвышения! В конце концов остается лишь горечь. Если к тебе внезапно придет непрошеное величие, отринь его. Если бы я так сделал, лучше бы мне было! Гордость меня увлекла. Мне захотелось короны, я ее добился, и теперь я несчастлив.

Этот несчастный и слабовольный король забавлялся живописью, резьбой, ставил в Италии статуи великим людям, торжественно праздновал сотую годовщину Венской победы, писал картины вместе с Баччиарелли, любил красивых дам, а в душе страшно тосковал.

Но в то время никто не видел его слез, слез слабости, слез детских, слез бессильной женщины; видели лишь внешнее веселие и обманчивое благополучие. Славили величие короля, дарившего Карпинскому кусок девственной земли, покрытой непроходимым бором, а Нарушевичу богатые епископства; короля, которого веселили Трембецкий, воспитанник Франции, и Венгерский, подражатель Пиррона.

Настоятель сам уговорил Яна направиться в Варшаву, предсказывая ему блестяшую карьеру благодаря таланту, лишь бы только каким-нибудь способом он стал известен королю. С отвагой в сердце, с той горячей жаждой покорения мира, какая сопровождает человека в юности, Ян решил попытать счастья. Голубые глаза Ягуси не раз манили его в Вильно; но судьба матери, надежда на лучшее будущее велели ехать в Варшаву.

В холодное осеннее утро простились у порога дома. Ян нашел возницу, возвращавшегося в Варшаву и согласившегося отвезти его за небольшое вознаграждение.

— Почему бы мне не проводить тебя хотя бы немного? — сказала мать. — Дольше будем вместе. А то, увидимся ли еще? Богу одному известно.

— Увидимся, увидимся скоро, мамочка! — отвечал невнятно Ян. — Я чувствую, надеюсь…

Идя по дороге в местечко, все время разговаривали в этом тоне, и мать ушла не раньше, чем Ян уселся на бричку. Потом долго еще стояла, долго оборачивалась, пока видна была поднявшаяся пыль. Наконец, свернула к пустому дому, но по другой, более длинной дороге, так как зашла в костел капуцинов помолиться перед иконой св. Антония за сына. Ей снова предстояли хмурые дни, проведенные за прялкой, с мыслями, не исчезавшими даже во время молитвы: "Что он там делает? Как у него дела?", в ожидании известий. Старая Маргарита, единственная доверенная и подруга, выслушивала материнские жалобы, догадки и надежды, поддакивая им кивком головы и холодным:

— Как-нибудь это устроится… он справится со всем.

V

Между тем Ян медленно ехал в желанную столицу, задумавшись, устав от пребывания в деревне, где единственным светлым лучом было сердце матери и сочувствие монаха, да еще работа и мысли, но не оживляла ничья сердечная поддержка. Виды во время путешествия менялись так, как только у нас могут меняться, представляя собой разнообразнейшие картины. В общем это страна равнин и зелени, но в виде исключения можно встретить горы и неожиданно новые пейзажи. Чаще всего попадаются большие леса и неглубокие овраги, окруженные зарослями; но не раз встретятся и обширные долины, уходящие вдаль, и голые равнины. Чернозем рядом с золотистыми песками, поросшими черным можжевельником, узкие ручьи и широкие реки, громадные зеркальные озера, зеленые простирающиеся засеянные поля и глухие пущи, и густо населенные местности — все здесь найдется вперемежку.

Лишь человеческая рука с убийственным однообразием расставила на этой земле строения, все до одного похожие друг на друга и принадлежащие к первобытной эпохе, больше занятой обеспечением укромного уголка, чем заботой о формах его и о красоте линий. Тут и там рассеянные дворцы в то время сохраняли еще характер феодальных соколиных гнезд: они сидели при слияниях рек, среди трясин, башни придавали им грозный вид, кругом шли стены и валы с железными воротами. Но подъемные мосты уже едва кое-где висели на своих цепях, многие башни переделали в голубятни, ласточки спокойно лепили гнезда на бланкетах, мхом поросли карнизы, на дворе рядами росли крапива и сорные травы. Верхушки круглых ронделей валились, замки принимали вид дворцов; иногда итальянские сады шумели на полураскопанных валах; мостки и часовенки заменили собой пороховые мельницы и старые сокровищницы — свидетелей иной эпохи. Часто обращали на себя внимание Яна дворянские усадьбы, одни из самых характерных построек страны; они выглядывали из кустов сирени, из вишневых и грушевых деревьев как птички из гнезд; рядом с ними виднелись хозяйские постройки с деревянными галереями, живописными крышами, с воротами, наверху которых обыкновенно сторожил ястреб с распущенными крыльями. Здесь видна была жизнь и сильное чувство, везде проявлялись характерные черты страны, надо было только суметь их найти. Само множество усадеб говорило, кто здесь хозяин. А затем, какое разнообразие при столь одинаковом, казалось бы, общем виде! Одни запущенные с осыпавшейся местами штукатуркой, другие нарядные, словно желающие помериться с дворцами; тут гербы на фасаде, там лишь воробьиные гнезда или высыхающий на доске творог.

Ян дорогой разглядывал усадьбы и пытался разгадать, кто в них живет, вникал в их жизнь то мирную, то шумную и из нескольких штрихов строил целые истории, полные образов и происшествий. Потом возвращался мысленно к себе, к матери и спешил вызвать в памяти убогий домик в Березовом Лугу, столь опустевший, так рано наклонившийся!

Однажды вечером перед ним открылся вид на замок Сапегов, стоявший на горе над городом; раньше там была, вероятно, крепость.

Теперь, свидетельствуя красноречиво о могуществе времени, громадное здание без валов, подъемных мостов и башен стояло спокойно и смотрело на окружающую его местность. Оно как бы говорило земле, долинам и местечкам, селам и усадьбам: "я пан ваш!" Оно стояло как бы на страже, подбоченясь длинными галереями, которые соединяли трехэтажный корпус с флигелями.

Красивые ворота с часами вели на овальный двор. На фронтоне сверкали гербы, но в замке было пусто. Не так, как ныне, когда опустошение и евреи овладели этим местом; но пусто на минуту, так как хозяева уехали. Леса, местечко, замок и дальнейший вид, все вместе взятое, а притом в таком освещении, что замок ясно выделялся, побудили Яна с карандашом в руке направиться за городишко, чтобы набросать эскиз в своем дорожном альбоме: сюда, в силу унаследованной от Батрани привычки, начинающий художник заносил странные или красивые лица, деревья, строения, виды. Еврей как раз остановился здесь из-за шабаса, и у Яна оказалось свободное время. Он направился поискать подходящее место для рисования. Хотя дело было осенью, но вечер был очарователен.

Серебристые паутинки словно символические нити, связывающие друг с другом все живущее, поблескивали в лучах заходящего солнца; леса, фантастически раскрашенные осенью, то темные, то белые или синие, сплетались в прелестный венец; трава приобрела цвет бронзового ковра, кое-где вытканного зеленью; даже пожелтевшая стерня различных оттенков казалась квадратами, искусно вытканными на этом большом ковре. Пролетали молочные облачка, покрываясь цветами заката; красная, гневная, страшная луна носилась в синих тучах востока.

В пустом местечке царила тишина; медленно тянулись стада скота и овец, останавливаясь тут и там у ворот своих хозяев. Ян прошел по улице и по пескам направился к замку.

Запыленный барский экипаж с многочисленными чемоданами медленно тянулся к местечку, но в нем никто не сидел; художник равнодушно прошел мимо. Несколько поодаль он с удивлением заметил на холмике молодого мужчину, красивого и со вкусом одетого. Он сидел и, по-видимому, читал или рисовал. Это было редкое в то время у нас зрелище. А так как место как раз подходило для рисования, то Ян медленно подошел, всматриваясь в незнакомца. Это был еще молодой человек с приятными чертами лица, почти красавец, с напудренными волосами, розовыми щеками, с улыбкой чуть ли не добродушной на устах. Он оживленно двигал рукой и проявлял нетерпение, отбрасывал бумагу и вновь хватался за нее, смеялся и качал головой.

Он был одет в темный фрак и такой же жилет, вышитый блестками, с кружевными манжетами; на голове была надета на бок шляпа той эпохи, маленькая, без всяких украшений; на ногах серые в клинья чулки и изящные ботинки с широкими серебряными пряжками. Большие пуговицы на платье были тоже из серебра, а в манишке торчала золотая булавка с топазом. Перчатки, небрежно брошенный плащ, палка и носовой тонкий платок лежали сбоку. Все показывало в нем большого барина, даже эта манера морщить брови, эти странные движения, резкие, своевольные, презрительная улыбка и нетерпеливый вид.

Ян подошел так, что тень от него упала на бумагу рисовавшего, который поднял свои пронзительные, полные жизни глаза, посмотрел на пришельца и закусил губы, заметив его неважный костюм. На поклон Яна ответил легким кивком головы, словно желая поскорее отделаться от назойливого лица.

— Вы здешний? — спросил он, повернувшись к альбому.

— Нет, я путешественник и как раз направляюсь тоже рисовать замок.

— А, в самом деле! — несколько насмешливо промолвил барин и взглянул на Яна, незаметно пожав плечами. — Вы хотели рисовать. Я занял хорошее место, да? Мне кажется, однако, что хорошо было бы, если б вы взглянули на замок с положения ниже моего.

— Конечно, — ответил Ян, тоже улыбаясь: — но в таком случае линии будут слишком убегать, замок покажется в нехорошей перспективе. Когда мы смотрим снизу, то часто кажется, что то, что мы видим, как бы падает.

Незнакомец взглянул в глаза Яна, когда тот бросил любопытный взор на альбом, где резкие скрещивающиеся линии, со многими поправками, создали что-то вроде непонятной паутины.

— Вы будете, вероятно, счастливее меня, так как я не могу набросать этот вид, а солнце быстро закатывается.

— Попробую, — ответил уверенно Ян, так как чувствовал себя сильнее, а пейзаж для него не представлял никаких трудностей.

Батрани при помощи перспективы старика Гонди посвятил его во все тайны, дающие ключ к пониманию разнообразных линий пейзажа и архитектуры.

Усевшись пониже, но так, чтобы незнакомец мог видеть его работу, определив мысленно горизонт, Ян набросал главные линии, обозначил плоскости и с удивительной точностью и быстротой идеально передал этот большой вид, которому несколько теней, растертых резинкой, несколько резких штрихов придали жизнь и колорит.

Незнакомец, по мере того как подвигалась работа, посматривал все внимательнее и с возрастающим любопытством, ворча что-то. Наконец, очевидно заинтересованный встал, опираясь на палку, долго следил за рукой художника и, наконец, промолвил:

— Прекрасно! Вы мастер, что называется, артист! — И понюхал табаку из золотой коробочки. — Не можете ли поправить мой рисунок? — спросил он, взявшись за свой альбом.

— Зачем же я буду портить вам вашу мысль? Лучше, если вам это понравится, позвольте отдать мой малостоящий эскиз. Пусть он напомнит вам это место, вероятно, освященное каким-нибудь воспоминанием.

С поклоном он подал ему рисунок. Молодой человек, словно стыдясь, что сначала не очень вежливо встретил путешественника, покровительственно приподнял шляпу с изысканной вежливостью неизмеримо высшего к неизмеримо низшему и, принимая подношение, сказал:

— Если бы я мог чем-нибудь вас отблагодарить…

— Это пустяк, он не стоит ни благодарности, ни оплаты. Что мне больше делать? Я здесь в плену, мой возница остановился на весь день; я искал занятия…

— Значит, вы художник и здешний житель! Это странно! — говорил молодой барин, рассматривая его и медленно собирая плащ, платок и перчатки.

— Художник? Не смею так называть себя: я учусь и хочу им стать со временем, может быть, и стану. Я человек без средств, еду в Варшаву работать с небольшим запасом денег, без всякой поддержки, но с большой охотой.

Барин искоса взглянул на него.

— Может быть, я бы мог оказаться полезным? — сказал он. — Расскажите мне, пока дойдем до местечка, кто вы? Что думаете делать? Где учились?

— Могу ли я вас так затруднять?

— О, я люблю художников.

Это люблю было сказано таким тоном, как говорят: люблю собачек. Ян, несмотря на это, весь красный, начал рассказ, который слушавший барин прерывал странными шутками, не очень внимательно следя за ним. Иногда наивные признания вызывали его смех. Только при упоминании о Батрани и ученье у него он стал слушать внимательнее.

— Это вполне хороший художник, — сказал, — я знаю его картины; они дешево стоят, но знатоки их ценят. Вы имеете наверно с собой свою папку, работы, наброски? Может быть, покажете мне? Я остановился в каменном доме, весь вечер буду один… пожалуйста, заходите.

Ян, обрадованный этим случаем, предсказывающим ему неожиданные надежды, и полагая, что незнакомец принадлежит к знатному роду, поспешил явиться.

На столе был приготовлен чай и английский дорожный ужин из яиц, ветчины и сладостей, наскоро устроенный; на кушетке, покрытой ковром, сидел или, вернее, полулежал наш барин.

Не вставая с места и даже не приподнимаясь при входе Яна, он пригласил его к столу; но у того пропал аппетит, хотя он и проголодался. Его жгла надежда.

В этом ожидании, кое-как отвечая ничего не значащими словами, Ян провел больше часу. Наконец, прислуга убрала закуски, барин улегся поудобнее и попросил показать папку.

Работы Яна вызвали теперь гораздо большее удивление и похвалы, чем набросок, сделанный перед тем, на холме, быть может потому, что он несколько затронул самолюбие художника в незнакомце.

— Вы на превосходном пути! Будете художником, я вам говорю!! Здесь есть прекрасные головы; но надо ехать учиться дальше, чем в| Варшаву, надо побывать в Италии. Есть у вас знакомые в столице?

— Никого.

— Тогда могу отблагодарить вас за эскиз письмом к королевскому художнику Марцеллу Баччиарелли или к Смуглевичу, который собирается вернуться из Рима.

Ян подпрыгнул с таким восторгом, что поцеловал его руку.

— О, не за что благодарить! Если моя помощь пригодится, я буду счастлив, что дал стране знаменитого художника. Но вам предстоит еще дальний путь до Варшавы, а деньги? Скажите откровенно, сколько у вас денег?

Ян тихо шепнул, сколько взял с собой, а барин громко расхохотался.

— Простите, — сказал он, — я не мог удержаться; но разве это возможно?

— Это так.

— Я чувствую, что обязан продолжить дело, начатое моим родственником каштелянцем, и помочь вам немного. Вот двадцать дукатов, вы мне их вернете, когда сможете; завтра будет готово письмо.

Нельзя передать радость Яна, его восторг и благодарность, которые молодой благотворитель принял с равнодушной холодной вежливостью.

— Впрочем, — сказал он, покровительственно с ним прощаясь, — я сам вскоре думаю побывать в Варшаве. Вот мой постоянный адрес, — прибавил он, подавая карточку. — Кто знает, я или вы будем там раньше, хотя я возвращаюсь, а вы едете; ведь с небольшими деньгами, вероятно, будете очень медленно плестись. Письма и деньги никогда не могут быть лишними для вас.

Расставшись с новым покровителем, Ян сейчас же написал матери, послал ей часть денег и сообщил о счастливом случае, считая его поворотом к новой жизни, счастливой приметой успеха.

Ян в то время еще верил в это таинственное Провидение, с высоты обнимающее взором всех людей, питающее в их мыслях, облегчающее им путь и посылающее манну для тела и неожиданные утешения для души.

VI

Это была печальная и одновременно блестящая эпоха, когда наш Ян с бьющимся сердцем въезжал в столицу, так испорченную, так загрязненную всякого рода подлостью, продажностью, развратом, что, пожалуй, это больное состояние главного города яснее всего говорило о близком падении всей страны. Это равнодушие над краем пропасти, этот дьявольский танец разнузданных сластолюбцев, по одному падающих в пропасть, пьяных, безумцев, без будущего, были ужасным зрелищем, но потерянным для современников. Мало кто видел настоящее положение дел. Несколько человек с головой и сердцем боролось с тысячами людей без сердца, без головы, без характера, без малейшего чувства порядочности. Насколько редко встречаются в этой толпе благородные и прекрасные лица, настолько редко попадается и тип, который бы мог представить лучше испорченность, подлость и нравственную гниль, чем коронный подканцлер. Этот представитель толпы равнодушных, напивающихся на поминках, обкрадывающих катафалк, стаскивающих с умирающего последнее платье, последние драгоценности, ведущих торги с наследниками о богатом наследстве. О! Варшава справляла тогда по себе грандиозные поминки, но почти не было глаз, которые были бы в состоянии заметить печальные стороны этого явления. Всем было так приятно, хорошо, так мило забавлялись! Правда иногда среди смеха раздавался страшный голос, слышалось мрачное известие, но вскоре танец и скрипки заглушали эти звуки, похожие на гул, предшествующий землетрясению. Для юноши, впервые увидевшего столицу, это было ошеломляющее, ужасное зрелище: столько домов, столько людей, такая каша, столь громадная и разнообразная толпа, роскошь и нищета, разврат и покаяние, старость без стыда и детство без упрека, все перемешалось, сбилось в кучу, в одну громадную массу созданий, соединенных тысячью интересов, связанных взаимными потребностями и страстями. Холодно стало Яну, въезжавшему в столицу на бедной поцарапанной бричке, когда подумал: "Что я тут предприму? Как здесь выделиться среди столь многих? Как сделать, чтоб меня узнали, как добраться?"

Все везде казалось переполненным, везде не хватало места. Без опоры, без знакомых, молодой, бедный, робкий, Ян думал, что ему предпринять, и уже жалел, что не последовал совету матери и не направился в Вильно. Между тем он смотрел жадно, сам того не замечая, на роскошные барские кавалькады, на бесконечные цуги лошадей, на блестящих ляуфров, пажей, придворных казаков, стрелков, гайдуков, разодетых, презрительно настроенных, гордых, расталкивающих толпу; на золоченые кареты и гримасничающие в них лица, на вышитые и покрытые украшениями костюмы панов, на прекрасные личики элегантных женщин, улыбающиеся, веселые, кокетливые, как бы говорящие: "Что мне дашь?"

У него потемнело в глазах, закружилось в голове. Там несся ляуфер с факелом впереди пажа верхом, посланного к госпоже Краковской, к господину Замойскому, к ксендзу, к подкоморию, к госпоже Мнишек и т. д.; дальше двигался скромный на вид, но прекрасный и со вкусом экипаж госпожи Гвабовской, показывающей в окошко ту знаменитую грудь, которой она купила короля, стан, которого не сумели испортить ласки, и гордый взгляд фаворитки, знающей свою силу.

Дальше в кабриолете ехала улыбающаяся Люлли, нетерпеливая, любопытная и льстивая, проныра, но милая, как испорченный ребенок, знавшая всех и любимая почти всеми.

Тут же рядом везли покойника на кладбище, а шествие с пением шло мимо освещенного трактира, где плясали пьяные женщины с лакеями, развращенными не меньше господ. Пустые экипажи плелись за похоронной процессией; их хозяевам было некогда, они играли в карты у В…, куда же им ехать на кладбище! Пан коронный подканцлер инкогнито спешил в домик на Кривой Круг, где у него была высмотрена пташка, стараясь устроить дело между обедом у канцлера и конференцией во дворце, и с холодным видом собираясь окунуться в болото. Его бледная физиономия выглядывала из черной кареты, бросая взгляды ящерицы, с холодной как лед улыбкой. Старый каноник, Шульц идет боком, пешком, с зонтиком под мышкой, в старых заплатанных сапогах, в потертой рясе; почему же, заметив его, так кланяется ему пан подканцлер? О! О! Не даром, он подстерегает наследство и завещание.

За ним несется стремглав Л…, родной брат госпожи Грабовской. Он торопится к игорному столику, которому обязан последними впечатлениями разоренного и без будущности человека. Ежедневно он ждет миллионов, проигрывает все вплоть до рубашки, а король торгуется с шулерами о долгах развратника! Последнее он оставил у В…, даже запонки, кольца, лошадей и — что хуже — две тысячи червонцев под честное слово; на другой день пани Грабовская печальна, пока не выпросит у короля уплаты проигрыша. Э! Бывало и хуже.

За ним следуют тысячи фигур, все более и более странных, все уродливее выглядящих в глазах Яна; за ними, наконец, медленным шагом подвигающийся серьезный мужчина, представительный, полный достоинства. Голубые глаза его омрачает слеза, ус печально опустился, руки скрестились на груди, он смотрит и плачет в душе. Это Рейтан, который вскоре с отчаяния сойдет с ума, напрасно возвышая голос наподобие Кассандры, голос, не достигающий глухих ушей… Дальше молодой, полный презрения юноша с орлиным взором… Герои, еще не известные среди толпы!

Зажгли редкие фонари, евреи сновали с огнем, все, казалось, торопятся, бегут, несутся, толкаются, обгоняют; всем, по-видимому, некогда, неизвестно почему и зачем. Во дворце, промелькнувшем перед глазами Яна, сияли все окна; весь город, как бы открыв тысячи глаз, смотрел светлыми окнами в темноту. А шум! Кто же опишет этот столичный вечерний шум?

Еврей погонял лошадь, направляясь в знакомую гостиницу где-то в центре города, к приятелю или к родственнику. Привыкший ко лжи, жадный до денег, без жалости к другим и весь ушедший в себя, — чаще чем можно подумать, еврей глубоко чувствует и за сердечное отношение отблагодарит. Этот презираемый израильтянин имеет человеческие струны в окостеневшем сердце, и эти струны, раз затронутые, зазвучат, пока холодный ум не велит им умолкнуть.

В течение довольно долгого путешествия Ян сумел своим ласковым обхождением, терпеливым выслушиванием рассказов и случаев снискать — не скажу, дружбу, но доброжелательство возницы. Старый седобородый Давид, хотя драл с него, что мог, но за то иногда оберегал его от посторонних, запросто с ним беседовал, а когда въезжали уже в столицу, зная все проекты Яна, обещал ему подыскать дешевое помещение, обещал даже (если бы это непременно понадобилось) кое-что одолжить.

— Я часто бываю в Варшаве; здесь у меня тесть и сестра, так это как дом для меня, хотя я сам из Псков из-под Люблина, — говорил он. — Если б вам я понадобился, ну, я ничего не говорю, я мог бы что-нибудь сделать. — И потирал бороду. — Вы хороший человек, а хороший человек и еврею брат.

Поставив лошадей в конюшню (так как лошади шли впереди Яна и о них следовало раньше позаботиться), Давид помог Яну собрать вещи и пошел с ним к хозяину.

— Вы помалкивайте, — сказал он, — я сам условлюсь насчет комнаты, они бы с вас содрали; одеты вы бедно, они спросят мало, а когда я буду договариваться, то для вас немного выторгую. Ну! Ну! Положитесь на меня, хоть я и еврей, не пожалеете.

Ян принял эту помощь, предлагаемую Давидом, и тот нанял в гостинице комнатку за два злотых в неделю, правда, на чердаке, холодную, темную, мизерную, но мог ли он выбирать?

Разодетая кокетливая евреечка, поворачивавшая все время небольшую голову на белой толстой шее, принесла свечку и предложила рыбы, кофе, мяса, всего что угодно. Голодный Ян согласился на все; он торопился поесть и отправился в город, где наверно заблудился бы и попал, может быть, в руки обманщиков, если бы не пришел Давид и не сказал ему покровительственно:

— Ложитесь-ка спать и отдохните, ночью нечего ходить, людей берегись. Увидят, что ты пижон и легко проведут, а, не то, так обдерут где в углу. Двери заприте, деньги носите при себе или так спрячьте, чтобы их, Боже сохрани, вор не догадался где разыскивать. Часто деньги безопаснее в чулке. Ну, ну! Вы еще не жили, а меня уже три раза обобрали до нитки. Верьте мне.

Ян чуть его не расцеловал, а что лучше, послушался, лег головой на чемоданчик и папку, запер двери и почти сразу заснул.

Когда он проснулся, был уже день, но сквозь грязные окна мало света попадало в комнату, которая только теперь явилась во всем своем грязном и отвратительном виде. Ночь все скрашивает; благодаря ночи мы не видим пятен, недостатков и грязи. Сырые оштукатуренные стены, полопавшаяся печка, две ужасные картины, подписанные одним из тех граверов, которые приобрели славу мазил во всем мире; кривой стол, прислонившийся к стене, запачканный пивом, жиром, пылью и Бог знает какими остатками еды, перемешанными с грязью; нары с испачканными сенниками, пол трясущийся и обожженный, да еще лет десять не мытый; табуретка, отполированная руками и еще чем-то, чего назвать не могу — вот: комната и вся ее обстановка.

Ян захотел открыть окно, но оно было заколочено; только одна форточка, едва державшаяся, соблаговолила повернуться и пропустила гнилой, вонючий запах отбросов из переулка.

— Два злотых в неделю! Нечего сказать, комната прекрасна, — сказал Ян, — но мне больше нравится дом матери. Там есть чем дышать… Терпение!

Он стал думать о приобретении скромного, но приличного костюма; в это время вошла чернобровая евреечка с плутовской улыбкой, согласованной с испорченной эпохой и домом, где жила.

— Здравствуйте! Вы так долго спали! Я дважды стучала в дверь. Вам что-нибудь нужно? Есть кофе, есть завтрак; а может чего в город?

— Я бы хотел, барышня, купить приличный костюм или заказать; в этом трудно показаться в городе.

— Костюм! Так и говорите! Заказать! Зачем заказывать? Вы купите себе новый, новенький, прекрасный у моего дяди. Мой дядя имеет виноторговлю, покупает старье.

— Но я не хочу старья.

— Я так-таки ошиблась "старье"! Это же лучше нового! Испытанная вещь! Мой дядя покупает в больших домах у сенаторов! А как вы хотите одеться? По-французски? Теперь все бросили нескладный контуш…

— Оденусь как мне понравится…

— Верно, это лучше всего. Это сейчас будет. Дядя дешево уступит, и есть из чего выбрать. Пожалуйста, пойдемте со мной.

Ян запер комнату на ключ и с деньгами в кармане, согласно предписаниям Давида, последовал за Соркой по лестнице, которая сегодня показалась ему ужасной, до такой степени она была грязна. Однако по мере того как они спускались, лестница становилась шире и мусору было меньше. Они сошли вниз. После нескольких слов и минуту погодя вошел средних лет еврей, в рубашке и брюках по колени, в ботинках, с пером за ухом и табакеркой в руке; он открыл темный склад и впустил Яна в комнату, где не только можно было видеть, но и чувствовать множество платья. Было там новое и старое, дорогое и дешевое, костюмы и лохмотья.

— Что вы хотите? — спросил, осматривая юношу.

— Черный костюм.

— Доктор? — спросил опять еврей.

— Нет.

— Ну, а что? Ксендз?

— Нет… художник.

Еврей сделал презрительную гримасу и начал искать; Ян тоже. Он видел несколько человек на улицах по пути и составил себе заранее представление о будущем костюме; впрочем, как художник, обладал отчасти вкусом. Он выбрал почти новый костюм, весь черный, вплоть до мало ношенных шелковых чулок, даже нашлись ботинки с черными стальными застежками, и шляпа, все. Но когда стали торговаться, еврей запросил большие деньги и ничего не хотел уступить.

— Вы заплатите вдвое больше в городе.

Очевидно, хотели поймать и обмануть пижона. Ян подумал и сказал:

— Послушайте, купец: я человек бедный, у меня нет лишних денег; мы условимся в цене, я уплачу половину, а вторую тогда, когда найду кого, кто лучше меня знает и засвидетельствует, что это, действительно, столько стоит.

После долгих споров, причем еврей трижды запирал и отпирал комнату, уходил и возвращался, сошлись в цене. Ян при свете рассмотрел свой костюм, и он показался ему свежим и под рост; он побежал с ним наверх. Вскоре переодевшись, готовый к выходу, он подумал: что делать? Куда направиться?

Ян не знал ни как дойти, ни как попасть к Баччиарелли. Он спустился вниз и, задумавшись, пошел бродить по городу. Это одно из больших удовольствий вновь прибывшего бродить в громадной столице еще как в пустыне, среди людей, но никому неизвестным; все здесь ново, занимательно, но чуждо; он наслаждается, наблюдая, и чувствует, что сердце его спокойно. Художник раз сто останавливался перед зданиями, магазинами, людьми с тем любопытством нового человека, любопытством юности и неопытности, которое всем интересуется, всему удивляется, всем восторгается.

Тысячи совершенно новых вещей и, благодаря этому громадного значения, новые краски, линии едва воображаемые, лица, полные такого разнообразия, какое придает страстная жизнь города, развивающая всякое стремление, раздражая его легкостью удовлетворения, — все останавливало путешественника. Даже теперь, при свете дня, город показался ему громадным, роскошным, но множество людей, теснота, шум, гвалт, непонятное движение еще его утомляли. Он повторял мысленно:

— Как тут преуспеть? В такой толпе? Как выделиться? Как чего-нибудь добиться?

Потом ему приходили на ум не раз выслушанные слова Батрани: "Большой город представляет для художника тысячу пособий: живые модели, картины в большом количестве; соперничество с иными может лишь подогреть и разохотить. В толпе можно быть как в пустыне; кто захочет и сумеет. Но помни наперед, — говорил старик, — что надо отказаться от мира и его искушений; подави в себе желания, весь отдайся искусству, поставь его единой целью жизни".

Этот совет он помнил, но не знал, сумеет ли ему последовать, Помолившись у капуцинов, где еще застал обедню, устав от долгого осмотра города, Ян решился, наконец, поискать Баччиарелли. Ему сказали, что он живет во дворце, так как король должен его имен под рукой, и собственная мастерская любимца-художника даже соединена с королевскими апартаментами. Часто ее посещает его величество, не презирая кисть и палитру. Художник, слыша это должен был гордиться: король, сам король занимается живописью, судьба живописца при таком царствовании может стать блестящей. В сердце проснулась надежда.

Волнуясь, Ян направился по указанному ему направлению во дворец, но уже на улице перед дворцом его обгоняло столько экипажей, он встречал столько людей, а потом во дворе попал в такую гущу, где никто не соблаговолил ему ответить, так как все были чем-то заняты, что совсем потерял голову. Взглянув на помятый костюм юноши, каждый не удостаивал его даже ответа. Он ходил от одного к другому, кланялся, просил и, направляемый пальцами, толкаемый от двери к двери, в конце концов совсем потерял голову и не знал, что делать. Печальный, он вернулся ни с чем вечером к себе и провел остаток дня в раздумье. Старый Давид и молодая евреечка, приносившая ему кушать, утешали его, уверяя, что завтра, лишь бы только пожертвовал талером, пробьет себе дорогу хотя бы к самому королю, лишь бы не скупился.

— А то знаете что? — добавила Сора, — я вам дам еврейчика, одетого во французский костюм, который иногда прислуживает знатным господам (она немного покраснела, так как Давид посмотрел ей в глаза), так он за талер разузнает, расспросит и покажет, куда идти.

На другой день в полдень Ян последовал за своим провожатым и сумел дойти даже до передней Баччиарелли. Через полураскрытые двери он увидел ряд больших мастерских и много, много высоких комнат, где около столиков и мольбертов ходила молодежь. Дальше идти ему не разрешили. С гордым и недовольным видом встретил его седоватый человек, небольшого роста, в черном, секретарь художника, и стал расспрашивать по-французски. Ян французского не знал, ему перед носом закрыли двери. Вышел опять лакей, допытываясь, что ему нужно.

— Я хочу видеть г. Баччиарелли.

— Дело какое?

— Дело.

— От кого?

— Как от кого? От себя. Кроме того, у меня письмо к г. Баччиарелли.

— Дайте мне письмо.

— Я должен вручить его лично. Когда я могу его видеть?

— Господина можно видеть на минуту и то, если есть важное дело, между четырьмя и пятью дня.

С этими словами лакей опять запер двери перед носом. Ян вернулся в назначенное время, но Баччиарелли не было; он писал портрет пани Грабовской. Ян прождал до пяти и, наконец, перехватил возвратившегося художника, усталого и в кислом настроении.

Итальянец принял его, потирая руки и поглядывая искоса, в передней, не снимая шубы.

Ян с поклоном молча подал письмо.

Баччиарелли начал читать, сделал гримасу, смерил глазами пришельца, покачал головой и начал что-то говорить скверным французским языком. Ян ответил по-польски. Тот пожал плечами и таким же скверным польским языком воскликнул:

— Ну, чего же хочешь?

— Хочу иметь счастье пользоваться вашими уроками.

Баччиарелли подобрел и засмеялся.

— Я не даю уроков, — сказал он, — у меня есть ученики, но я им плачу, а не они мне. Воеводин С. хочет, чтоб я вам помог и усиленно просит. Пойдемте.

Он ввел его в большую мастерскую; стены были покрыты снизу до потолка картинами, большей частью портретами во весь рост, бюстами и т. п. Портреты Станислава Августа, которого ежегодно писали и делали с них гравюры, были здесь представлены больше всего, в различных мундирах, костюмах, видах: чаще всего они изображали короля в синем генеральском мундире, с пером за ухом, у стола, на котором была чернильница и лист бумаги. Красивые королевские руки, полные, белые, обе были на виду; на лице, может быть, невольно рисовалось выражение усталости и принужденного веселья. Несколько других картин изображало почти голых женщин, какие-то Венеры Каллипигос [9], писанные с куртизанок, с улыбающимися губками и томными глазами. Других работ было мало.

Несколько учеников постоянно копировали портреты его величества, дописывали детали, портьеры, кружева и т. п.

Ян осмотрелся кругом, но кроме нескольких рук и ног не увидел никаких гипсов, никаких статуй и очень удивился. Манекен в генеральском мундире сидел в кресле с поднятыми ногами.

— Где вы были? — спросил Баччиарелли, внимательно глядя на Яна.

— В Вильно у Батрани.

— Кто это Батрани? А! А! Итальянец, флорентинец. — Он сделал гримасу. — Что знаете? Писали с натуры? Рисовали с натуры? Красками?

— Немного, — ответил скромно Ян.

— Я хотел бы сделать что-нибудь для воеводица, — промолвил Баччиарелли, — …но у меня уже столько в мастерской… Возьмите мел, — добавил нехотя, — нарисуйте, что хотите, вот на этом полотне.

С этими словами он остановился и с любопытством стал смотреть.

Ян, несмотря на смущение, несколькими смелыми штрихами набросал голову старца (вроде св. Иеронима), обозначил грудь и сложенные руки, потом главные линии торса.

— Недурно, — сказал, кусая губы, Баччиарелли. — Но можешь ли писать красками? Долго ты писал?

— Год.

— А! Только год!

И ревнивый итальянец, который удивлялся смелому рисунку Яна, снова сделал презрительное лицо. Яну стало стыдно, и он печально подумал: "Я ему не пригожусь!"

— Если позволите, — добавил он, — я прошу только разрешения иногда приходить и делать, что прикажете. Никакого вознаграждения я не прошу. А если бы мне угол и кусок хлеба…

— Все мои ученики, за исключением одного, живут в городе. Дам вам на это деньги, но… — бросил он небрежно, — у меня мало времени, уже темнеет, покажи, как пишешь красками? Умеешь обращаться с кистью?

Во время разговора несколько молодых людей подошли из другой комнаты и стали кругом, с любопытством рассматривая новичка. Баччиарелли кивнул, чтобы принести кисти и палитру, Приказание было исполнено моментально, но понятно, нарочно подсунули самые скверные кисти. Ян стал у полотна, чувствуя) что здесь, может быть, решается его судьба. Не знал он, что ревнивый Баччиарелли отталкивал все крупные таланты, что присылаемые из Рима (так утверждают) картины Смуглевича нарочно портил, чтобы короля настроить против него.

Голова старца, уже набросанная на полотне, мгновенно оттенилась, стала выпуклой и чудесно оживилась. Выражение ее, колорит, полутень, в которой она была вся, кроме части чела и одной щеки, свидетельствовали о большом и оригинальном таланте. Абрисы, может быть, были слишком резки, слишком ясны, но в общем в ней нельзя было ничего отбросить. Скорость исполнения, уверенность руки поражали присутствующих учеников. Баччиарелли то бледнел, то краснел.

— Дьявол! — бросил он сквозь зубы, — очень недурно, очень! Беру вас на таких условиях, как остальных. Будешь работать под моим руководством, для меня и больше ни для кого.

— Как так? — спросил робко Ян.

— Так, — ответил художник, — что сделаешь, будет мое, а работы у меня хватит. Делаю это ради воеводица. С завтрашнего дня прошу быть на месте. В восемь часов все приходят и работают до обеда, иногда и после, но теперь короткие дни. Об остальном расскажут товарищи.

Кончив, он повернулся и ушел, но в дверях сказал ученику:

— Стереть эту голову, полотно мне нужно на завтра.

И тотчас же мокрая тряпка со скипидаром безжалостно проехалась по прелестному эскизу Яна. Голова исчезла, как сновидение. Яна окружили его будущие товарищи: молодежь веселая, шутливая, которая наверное набросилась бы на него, как на жертву, если бы он не представил образчик такого таланта, что наиболее едкие почувствовали себя приниженными и — что хуже — растроганными.

— Как тебя зовут, коллега? Откуда ты? — спросил один.

Ян лишь после этого вопроса посмотрел на окружающих. Их было пять человек. Одетые в зеленые блузы, разного роста и различной осанки, они с любопытством стояли кругом. Тот, кто спросил, высокий, черноокий, красивый и совсем уже мужчина, с бледным лицом и благородными чертами, показался самым симпатичным. В его глазах блистал огонь; движения, осанка, все говорило о благородстве, о гордой, но чистой душе. Стоящий за ним небольшого роста блондин со вздернутым носом и голубыми глазами облокотился на мальшток одной рукой, а другой взялся за бок. Третий был тоже низкого роста, немного горбатый, серьезный, с темными спутанными волосами; руки у него были длинные и сильные, чело хмурое, брови нахмурены, рот впалый; на нем видны были следы болезни, страданий и невзгод. Четвертый, тонкий, стройный красавец ангельского типа, чертами и выражением лица напоминавший Рафаэля, в бархатном берете, с длинными светлыми волосами, был изящно одет; широкий откидной воротник рубашки придавал ему детско-женственный вид. Это был любимец Баччиарелли; а люди по-разному толковали об этом отношении к нему маэстро. Последний, высокий мужчина с обыкновенными чертами лица, ничем не выделялся, смотрел равнодушно, без любопытства и интереса, машинально двигал кистью по палитре, которую держал в руках. Мысль его, очевидно, блуждала в ином месте.

На вопрос первого из них Ян ответил:

— Я литвин, учился в Вильно, имел рекомендацию от воеводица С. Хочу учиться. Я беден, но люблю искусство. Вас, господа и будущие товарищи, усиленно прошу быть друзьями, а сам постараюсь заслужить это.

Эти несколько слов, простых, сказанных прерывистым, волнующимся голосом, произвели хорошее впечатление. Последний из учеников, равнодушный, и фаворит Баччиарелли в бархатном берете сейчас же ушли в соседнюю комнату, торопясь, вероятно, работать. Ян остался с тремя, с этим весельчаком, с первым, который его спросил, и с горбатым с печальным выражением лица.

— Дай тебе Бог счастья, мой жмудин, мой литвин, — сказал весельчак, — но знаешь, что тебя ожидает? Всему миру известно, что Литва до сих пор пребывает в язычестве и почитает жаб и ужей, поэтому мы должны прежде всего тебя крестить.

— Оставь его в покое, — перебил мрачно горбун, — видишь, что это бедняк, брось это крещение и помазание. Может быть, он явился сюда с последними деньгами, торопясь, как в порт спасения.

— Значит, не на что даже устроить для товарищей крестины, — спросил юноша.

— Найду, — ответил Ян, — но будут ли вкусны тебе, коллега, деньги бедняка, если бы даже ты их превратил в лучшее вино?!

— За такой ответ дай я тебя обниму! — воскликнул радостно юноша. — Подарим тебе крестины. Доказано, что тебя крестил при Владиславе Ягелло епископ Доброгост, а крещение не повторяется. Dixi! [10]

Он обнял его за шею и сердечно поцеловал. Первый, который спрашивал Яна, и горбун подошли к нему, пожали руку и почти одновременно шепнули: "Подожди, пойдем вместе".

Неосмотрительно симпатична юность; нет у нее тайн, которые бы она не рискнула доверить; пожатие руки, дружеская улыбка, сердечное словцо всю ее покоряет и подкупает. Минуту спустя Ян медленно спускался по лестнице, слыша за собой торопливые шаги товарищей, шептавших ему, чтобы подождал их.

Во дворе догнали его и пошли вместе.

— Послушай, — сказал горбун, которого звали Феликс, — какой злой дух погнал тебя в мастерскую Баччиарелли?

— Злой дух? — переспросил Ян. — Я считал это величайшим счастьем.

— Другой, получивший в мастерской имя Лонгин и отвечавший, когда его называли этим вымышленным именем, добавил:

— Хорошее счастье! Продать душу и тело человеку, который велит тебе работать как машина, работать для него рабски, безымянно.

— Пойдем в Саксонский сад, — перебил Феликса Хмура, — расскажешь нам, какая буря сюда тебя загнала.

Ян стал просто рассказывать всю свою историю: детство, учений у Батрани, пребывание у матери, путешествие, встречу с воеводицем.

— Воеводиц С., - сказал Хмура, — отомстил тебе за унижение: он тебя рекомендовал Баччиарелли на твою погибель.

— Разве я здесь ничему не научусь? — спросил Ян.

— Мы видели образчик твоих познаний, — живо ответил Лонгин. — Баччиарелли бледнел и краснел, смотря на твою работу; Он с радостью тобой воспользуется, но не жди ничего, кроме тоге лишь, что набьешь механически руку. Возможно, что наглядевшись на наши работы, потеряешь смелость линий и теней, приобретешь мягкость и туманность, чудесное слияние тонов, которым мы отличаемся. Но голова у тебя не разовьется, так как у нас не говорят об искусстве, не объясняют никакой работы, так как сам маэстро, может быть, только искусная машина. Зато использовать тебя сумеет безжалостно!

— Я надеялся, что со временем отсюда попаду в Италию.

— Каждый из нас надеется! Ни один, однако, этого не добился, кроме Смуглевича, но ему Баччиарелли уже завидует. Он не очень заботится о рисунке, немного обращает внимания на выражение, больше на приятный, гармоничный колорит, а главное для него — понравиться королю и влиятельным придворным. Больше всего пишет портреты обнаженных женщин. Если кого и пошлет в Рим, то разве будучи убежден, что он немного стоит, и то в силу необходимости. Тебя же никогда.

— Ты льстишь мне, — сказал Ян, — я чувствую, как я мало знаю.

— Ты полон простоты или же большой хитрец, — добавил Хмура.

— Берите меня каким хотите. Я предпочитаю быть обманутым, чем обманывать. Посоветуйте мне что делать?

— Конечно, ты попал в клещи Баччиарелли и не легко вырвешься из них. Правда, может быть у тебя не было выбора, разве вот…

— Что?

— Разве король тебя заметит и выделит. В таком случае Баччиарелли, под каким-нибудь предлогом, уберет тебя с его глаз. Тогда тебе можно будет устроиться самостоятельно, зарабатывать и на свободе заняться искусством.

Так беседуя, они долго прогуливались, а два добрых сердца излили свою печаль в душу Яна, который увидел, что великое счастье, какого он добился, было только видимостью, а на самом деле большой задержкой его развития. У Баччиарелли он почти ничему не мог научиться, а многое мог забыть.

Когда три товарища собирались расстаться, Хмура дал еще несколько хороших советов на прощание тому, кого уже считал товарищем по несчастью и будущим другом.

— Кажется мне, и хочу так думать, что ты неиспорченный и хороший человек, — медленно промолвил он; — прими же некоторые советы, которые смогут очень пригодиться тебе в новой жизни. Не говори слишком рьяно правду, а если она кому неприятна, промолчи вовсе. Не показывай своего превосходства. Берегись красивого коллеги с лицом Рафаэля, в таком же как он берете и с такой же улыбкой, но с сердцем Гвидо! Берегись молчаливого пня, который тоже приспешник Баччиарелли. Веселый малый, который хотел тебя крестить, хороший юноша, но юноша. Нам можешь довериться. Я и Лонгин вздыхаем здесь, как израильтяне в пустыне. Тем хочется денег, хочется светской жизни, и они готовы подличать, лишь бы получить; мы думаем, что искусство есть вид религиозного служения, как говорил твой неоценимый старый Батрани. Будь здоров! Но где ты живешь?

Ян со стыдом промямлил.

— Послушай, — перебил его Хмура, — сейчас же переезжай ко мне. У меня большая квартира, светлая, где можно работать, будем вдвоем. Я живу недалеко от дворца, будет ближе ходить, "заплатим за квартиру пополам и сейчас примемся хозяйничать: будет нам обоим легче. Если потом окажется, что ты не так хорош, как мне кажется сегодня, — расстанемся без церемоний.

Это предложение Ян принял с радостью и того же дня вечером перенес свои вещи к Феликсу; квартира его, чистая, светлая, удобная, показалась раем после вонючей комнатки в еврейской гостинице.

На другой и следующие дни Яну велели дописывать портреты, которые он набрасывал собственной манерой, выработанной у Батрани, широкими мазками, быстро и толсто. Эта манера не понравилась учителю, и первый фаворит итальянца начал ее осмеивать, показывать пальцами. Яну велели сообразоваться с местными приемами и поступать как все. Это была чрезвычайно однообразная, подневольная работа, вовсе ничему не научающая. Баччиарелли редко приходил и поправлял, а малейшее отступление от своего способа преследовал как проступок. Он, как и все люди с узким горизонтом, видел только одно совершенство, свое. Он не понимал, что красоту можно было изобразить различными способами и по-разному. Ян вскоре заметил, что вместо того, чтобы учиться, он отставал. Его душа вздыхала по Италии, но как ему туда попасть?

Хмура болезненно смеялся над его надеждами.

— Ты попал в колодезь, — говаривал, — так сиди в нем спокойно. Будем тихо работать дома: у нас все воскресение, а иногда и праздники; можно достать модели, воспользуемся остающимся временем, чтобы совершенствоваться самим. А главное, если хочешь стать художником, избегай города… Это Содом и Гоморра!

Действительно, Варшава тогда заслуживала этого названия, настолько она была испорчена, настолько прогнила, начиная от высших слоев общества и кончая низшими.

Ян сталкивался с людьми и смотрел вблизи на одну из любопытнейших эпох истории страны, на эти поминки пьяных могильщиков, которых называют блестящим царствованием Станислава Августа. Ежедневно бывая в замке, он невольно вникал в эту странную жизнь меняющихся мнений, физиономий, характеров, где все почти вращалось вокруг личных расчетов.

Феликс, ежедневный его сотоварищ, вздыхая наподобие Кассандры, предсказывал печальное пробуждение после безумия. Для него притворное веселие не имело тайн.

Приезд в Варшаву на сейм курляндской княгини с блестящим двором и почти королевской роскошью прибавил еще жизни в это движение и так уже напоминающее безумие. Бал сменялся балом; король порхал как мотылек от одной красавицы к другой; даже вместе с князем Сапегой подсел было к княгине Бирон, но его позвала ревнивая Грабовская, и он послушался.

Во время пребывания в Варшаве Ян наблюдал эту картину, для которой по-видимому не найдется художника, чтобы изобразить ее во всем фантастическом величии и ужасе. Его воспоминания, к сожалению, мы должны здесь опустить, как чуждые теме рассказа.

Ведя жизнь лишь ученика Баччиарелли, Ян наконец стал отчаиваться. Не было даже малейшей надежды попасть в Италию, нельзя даже было выделиться среди остальных и показать талант.

Странный случай помог ему отправиться в желанный путь и осуществить надежды, когда он почти уже отказался от химерических мечтаний молодости.

В свободные минуты они вместе с Феликсом работали у себя, хотя это противоречило заключенному договору с Баччиарелли, который хотел их сохранить исключительно для себя. Но эти работы не выходили за порог дома.

Во время знаменитой карусели в память победы Яна III под Веной [11], карусели, столько стоившей королю, а устроенной со столь смешной роскошью, Ян, получив билет и разрешение, присутствовал на ней. Вы, вероятно, все слышали об этой станиславовской затее, которую посещали и любопытные из-за границы, где дамы прикалывали победителям в турнирах золотые и серебряные медали на голубых лентах, а победителями были восемнадцатилетние юноши, рубившие деревянных турок, надевавшие кольца на копья с лошади на полном скаку или ломавшие короткие копья.

Посмотрел Ян и на битвы лилипутов, и на блестящие победы, являющиеся самой суровой критикой этого царствования, и на все роскошное торжество, приветствуемое аплодисментами, и на чудесный фейерверк, который зелеными огненными лаврами осветил каменное лицо героя.

На другой день, когда наклеивали повсюду листочки с остроумным двустишием:

       Сто тысяч карусель, а я бы двести дал.        Чтоб Станислав стал камнем, а Ян III встал!

когда король улыбался принесенной шутке, говоря: "А ведь это остроумно!" (но горько сжав губы), — Ян рисовал на память довольно живописный вид турнира, в момент, когда пажи, гвардейцы и кадеты с саблями бросаются друг на друга (здесь Липинский получил от Накваского такой удар поперек рта, что на всю жизнь сохранился у него шрам).

Этот рисунок был сделан дома, наскоро, захвачен с собой в мастерскую и брошен на стул. Ян, правда, набросал его небрежно и лишь обозначил массы, но в выборе перспективы, в группах, в отдельных фигурах виден был художник. Лошади были зарисованы с темпераментом, прекрасно, всадники рубились от сердца, что редко можно встретить на картинах. Для знатока этот рисунок стоил многого. Король в этот день осматривал мастерскую Баччиарелли, чтобы решить вопрос о портрете госпожи Н…, которую изобразили лежа в постели, играющей с собачкой, почти голой, с шельмовской улыбкой, с рукой, закинутой за голову, в странно неприличной позе, на образец Тициановской Венеры в Трибуне. Он переходил от мольберта к мольберту и в это время заметил зарисованный лист голубой бумаги.

С любопытством взял его в руки.

Баччиарелли шептал:

— Это пачкотня моих учеников.

— А! Это карусель! — сказал Станислав-Август. — И прекрасно схвачена. Какие смелые линии! Какая решительная рука! Какая группировка! Кто это рисовал?

Ян побледнел, молчал, не решаясь сказать.

— Не знаю, который из них, — ответил Баччиарелли, но будто бы невольно и рассеянно указал на своего любимца в бархатном берете.

— Поздравляю тебя, мой милый! — промолвил король, всматриваясь пристальнее в рисунок. — Действительно, великолепно. Я хотел бы, чтобы ты попробовал написать его в красках под наблюдением Баччиарелли.

Красавец юноша, не решаясь принимать незаслуженную похвалу на свой счет, уже открыл рот, чтобы сказать, что это не он рисовал, так как даже не видел карусели, когда Баччиарелли заговорил высокопоставленного знатока, перешедшего к другой картине, а затем вскоре вернувшегося в свои покои. Ян забрал свой рисунок и спрятал.

Спустя несколько часов в квартиру Феликса и Яна прибежал любимец художника с просьбой о рисунке карусели, согласно которому ему велели написать картину турнира.

— Пиши, — сказал Ян, — если хочешь и если тебе велели, но пиши на память из головы, так как своего рисунка я не дам.

— Пожалуйте к г. Баччиарелли, — ответил кисло фаворит, уходя.

Ян тотчас же пошел. Баччиарелли встретил его бледный и разгневанный, сразу же говоря:

— Дайте рисунок карусели, Рудольф будет писать картину.

— Рисунок моя собственность, — ответил Ян.

— Все, что вы делаете, мое, за это я вам плачу, — сердито промолвил итальянец, сверкая глазами. Таков был уговор. Понравилось мне велеть писать Рудольфу, и будет писать.

— Возможно, но не с моего оригинала. Это воспоминание, которое я хочу сохранить для себя.

— Тогда пиши вместе с Рудольфом, — живо воскликнул художник.

— Не могу, я знаю, что это только ему бы принесло пользу, ему бы, не мне, создало славу. Дело не в награде, но в собственности замысла, которой не позволю отнять у себя.

— Вы упрямы и слишком высокого о себе мнения! — воскликнул Баччиарелли, пожимая плечами и пронизывая литвина взглядом. — Вам известно, что вы осмеливаетесь противиться воле короля?

— Я!!! С наслаждением подчинюсь воле его величества, если прикажет мне отказаться от своей работы.

— Его воля, чтобы картину писал Рудольф.

— Так пускай пишет, — ответил Ян, устав от наседания, но стараясь не поддаться.

— Вы будете ему помогать! — добавил торжествуя Баччиарелли.

— Нет.

— Решительно?

— Решительно, нет.

— Тогда можете ко мне не возвращаться. Ян поклонился и вышел.

Эта сцена, доведшая Баччиарелли до неописуемого гнева, передавалась из уст в уста по всему дворцу, от учеников из мастерской до пажей его величества и дальше.

Баччиарелли стал для всех предметом насмешек.

Туркул, этот известный паж короля, проказник, остроумный малый, шутки которого любил Станислав Август, а смелые словечки пропускал мимо, так как они его забавляли, — Туркул стал орудием счастья для Яна.

Туркул получил поручение отнести госпоже Замойской прекрасные вишни, первый сбор — в подарок от короля. По дороге испорченный мальчик, ветреник и лакомка, так загляделся на вишни, что ему до безумия захотелось их отведать. Поддавшись несчастному искушению, он съел вишни все до одной, а вместо их купил с лотка кислые и маленькие и их преподнес госпоже Замойской от имени короля. На другой день, когда Станислав Август посетил племянницу, жалуется ему пани Замойская:

— Что же вы подшутили надо мной, ваше величество? Прислали мне какие-то вишенки, которых я и в рот взять не смогла.

— Как так, моя красавица! Прекрасные вишни первого сбора!

— Отвратительные, мелкие, кислые!

— Кто их приносил?

— О! Ей Богу, не знаю.

— Не Туркул ли?

— Очень может быть, — добавил присутствовавший при этом Баччиарелли, так как он писал портрет пани Замойской для короля. — Вчера я видел его верхом недалеко отсюда у лотка, покупавшего вишни.

— А! Бездельник! — засмеялся король, — il n'est pas dégoûté [12]! По возвращении во дворец позвали пажа.

— Что ты сделал с вишнями пани Замойской? — спросил король, взяв его за ухо.

— Ваше величество! А что же делать? Я передал их по назначению.

— Так! Но ты их не передал пани Замойской. Вместо их какие-то кислые, скверные, мелкие!

— Я скоро ехал, может быть растряслись, поколотились и скисли.

— Баччиарелли утверждает, что видел, когда ты покупал какие-то вишни с лотка?

— Меня видел?

— Именно.

— Ну! Так лучше сознаться вашему величеству: они меня искусили, как яблоко Адама! Фрукты для мужчин так опасны! Прости, король! Против вишен и женщин устоять невозможно! — добавил с глубоким вздохом и притворной печалью. — Пан Баччиарелли (заплатит мне! — шепнул сам себе)! Он всегда видит, что хочет, а чего не хочет, не видит.

— Ну? Чего же он там не досмотрел, пане Туркул?

— О! Многих вещей, ваше величество! Например, увидел, что пан Рудольф рисовал карусель, а не заметил, что рисунок, который ваше величество похвалили, был другой руки.

— Другой руки? Чьей же, например?

— Какого-то бедного литвина, который вследствие этого ушел от Баччиарелли и потерял место, не желая дать писать со своего замысла.

— Глупости говоришь! — равнодушно сказал король.

В этот день в мастерской было назначено заседание для нового портрета его величества, что повторялось ежегодно. Немного погодя Станислав Август перешел в другие залы посмотреть начатые работы; он подошел к Рудольфу и спросил, смотря на него в упор:

— Ну, как моя карусель?

— Ваше величество, — живо подхватил итальянец, — мы еще готовимся писать ее.

— Ведь это Рудольф нарисовал? — спросил с ударением король, не спуская глаз.

Фаворит заметил или, вернее, почуял по выражению глаз короля, что что-то нехорошее готовится, и хотел отпереться от непринадлежащей ему работы, но итальянец перебил его, не давая сказать:

— Кажется, — заговорил он, — я ошибся, говоря вашему величеству, что это он рисовал. Но верно, что такой мелкой работы с тысячью деталей никто не сумеет сделать лучше его. Под моим наблюдением он бы прекрасно исполнил это поручение.

— Кто же все-таки рисовал? — спросил равнодушно король.

— Его здесь нет, — ответил Баччиарелли, — не знаю почему, уже несколько дней не является, вероятно болен.

— Пусть пишет карусель тот, у кого явилась впервые счастливая идея нарисовать ее, пожалуйста, господин Баччиарелли.

Промолвив это, король ушел. После полудня итальянец послал за Яном, но тот сначала не хотел явиться. Послали за ним вторично, настаивая; он, наконец, пришел. Баччиарелли встретил его холодно, сделал вид, будто не знает, почему Ян так долго не появлялся, и велел взяться за карусель. Однако желая уничтожить эффект картины, он дал столь малый размер, что при большом числе лиц почти немыслимо было выйти удачно из столь трудного положения. Ян, воодушевленный трудностью работы, в несколько дней создал настоящий шедевр: мелкие фигурки, исполненные легко и с душой, жили; все было ясно, хотя мелко, но не сухо; выполнение восхищало красками и светотенью. Под видом поправлений Баччиарелли испортил картину. Ян это заметил и тайком стер терпеливо свежие еще поправки и привел работу в прежний вид. Художник ничего об этом не знал, а шпионы мастерской не заметили и не донесли. Картина сохла в углу. Несколько дней спустя король спросил о карусели. Принесли ее; но каково было удивление Баччиарелли, когда он не смог найти следы своей работы! Глаза его от гнева налились кровью, он закусил губы, но сначала промолчал.

— Это бестия! — шепнул лишь сквозь зубы.

Станислав Август так был доволен работой, так она ему понравилась, что под влиянием минуты, не обращая внимания на кислые замечания и критику итальянца, велел призвать Яна и спросил его: чего бы он пожелал?

Ободренный ласковым и веселым взглядом короля, Ян бросился ему в ноги, в нескольких словах изложил историю своей бедной жизни, а из груди вырвалось у него это неукротимое желание каждого художника:

— Италия!

— Поезжай, — сказал король, — и возвращайся к нам мастером кисти! Там уже наш Смуглевич, от которого многого ожидаю. Дать тебе много на дорогу не могу, но художник устроится и скромно. Назначу тебе пенсию и деньги на дорогу. Присылай мне свои работы. Кроме того, добавил тихо — здесь у тебя, кажется, нет друзей.

Ян в порыве восторга вторично упал к ногам короля и залился слезами от счастья. Несколько дней спустя с деньгами, паспортом, рекомендательными письмами, написав несколько утешительных слов матери, Ругпиутис уже пустился в путь к воротам бессмертного Рима.

Его отъезд из Варшавы омрачился печальным случаем. Товарищ Яна, добрый Феликс, усталый, отчаявшийся и повергнутый ниц внезапной болезнью, протянул ему на прощание холодную руку, остывшую навеки в этом пожатии! Несколько начатых картин, папка с рисунками, полными энергии и необыкновенного огня, воспоминания в одном сердце, вскоре долженствующие исчезнуть, — вот что после него осталось.

VII

— Здравствуй, наследница Греции, отчизна возрожденного искусства, мать великих артистов, вскормившая их на развалинах старой мыслью умершего мира, взлелеявшая их неземными голосами прошлого, здравствуй, Италия! Здравствуй, Рим! — восклицал тронутый Ян, вступая на старинную дорогу, где скорее чувствовал, чем видел следы римских колесниц, заметив старую придорожную колонну, одну из тех, какими измеряли громадные дороги громадного государства.

С двойным чувством христианина и художника он отдал поклон великим развалинам и глубоко задумался над ними. Нигде прошлое не говорит так внятно, как здесь. А для Яна римская гробница была также и колыбелью. Здесь качалась на волнах христианской крови вера Иисуса, новая религия, новый закон для мира. Искусство древних, на мгновение позабытое, уступило место в его уме катакомбам с бесформенными символическими фигурами, а также преданиям первых героических веков христианства.

Волнение, непонятным образом сплетавшее веру и искусство, овладело его сердцем. Ведь Ян, несмотря на запущенное воспитание, перенял от матери, всосал с молоком глубокое, сильное религиозное чувство, до сих нор нестертое и ничем неослабленное. Он верил сердцем; голова его еще слушалась сердца.

Здесь все говорило ему; а первые дни, проведенные в Риме, он посвятил не его великолепному и достойному удивления искусству, а осмотру христианских памятников и святых мест. В храмах св. Петра, св. Станислава dei Polacchi, св. Яна в Лятеране, св. Петра in Vinсоli он молился сперва как паломник, вздыхая в молитве за мать. Лишь остыв от этого первого возбуждения, вначале исключающего все остальное, Ян почувствовал себя творцом, подумал, что он явился сюда не в качестве пилигрима, а художника. А шедевры искусства в свою очередь сильно привлекали его к себе. Подготовленный Батрани видеть их и оценить, он все-таки не сразу сумел распознать их величие и красоту чувства.

В искусстве, как во всем другом на свете, надо выработать разносторонний вкус, широкое понятие о его целом, чтобы понять все столь разнообразные проявления человеческого гения, чтобы восхищаясь одними не быть несправедливыми к другим. Мало найдется людей, которые смогли бы одновременно понять и почувствовать рисунок, линии божественного Рафаэля, наивное выражение старинных мастеров, могущество Микеланджело, волшебный колорит венецианской школы, увлекательность Альбано, не исключая одного ради другого, не будучи несправедливыми по отношению к кому-либо из этих великих мастеров.

Ян тоже сначала не почувствовал всего величия увиденных им творений. Он блуждал, переходя от одних к другим, размечтавшись среди тысячи противоречий, не будучи уверен, что выбрать и кого послушать; он был как бы в шуме ста красивых голосов, из коих каждый пел по-своему. Сначала это проходит всякий человек, не обладающий многогранным восприятием искусства и не выработавший в себе высшего о нем представления. Позже, чаще всего один маэстро, сильнее всех говорящий душе, темпераменту, образованию, становится избранником и ему поклоняются в ущерб остальным. Его мы ставим наверху здания, а других кладем под ноги героя. Но справедливо ли такое суждение, таков ли должен быть суд? Нет, это попросту слепая любовь к самому себе в другом. Одни лишь действительно высшие умы не удовлетворяются этим: они работают над собой, чтобы создать чувство, необходимое для понимания закрытой для них красоты, и достигают этого трудом, желанием и волей. Ян долго блуждал от картины к картине, от статуи к статуе, спрашивая самого себя: что является истиной в искусстве? Линия, цвет, выражение, увлекательность, сила? Каждое творение по-иному отвечало на его великий вопрос; он не нашел ни одного, которое собрало бы воедино все единичные условия искусства и удовлетворило им одинаково сильно. Тут только он понял, что такое идеал, этот вечный образец божественного Платона, в который должен всматриваться маэстро в минуты созидания. Идеал — это то именно несозданное творение, которое мы, истолковывая — и несовершенно воплощая, всегда слишком наклоняем в одну сторону в ущерб цельности.

Идеал, это творение энергии Микеланджело, привлекательных линий Рафаэля, выражения Фиезоле, колорита Тициана, жизненности Рубенса, увлекающей красоты Гвидо и Альбано. Идеал, это несомненное совершенство, соединяющее в себе все земные совершенства, неполные, субъективные.

Отдать должное, понять, оценить каждого из великих творцов шедевров — вот что пытался сделать Ян раньше чем сесть работать. Он блуждал по галереям и музеям, целые часы проводил у статуй и картин, чтобы в них прочесть мысль автора. Чем менее симпатичен был ему какой-нибудь шедевр, тем усиленнее он старался проникнуться и слиться с мыслью художника. Таким образом он пополнял недостатки своего образования, развивая в себе силы, которые уснули в зародыше. После долгих часов, проведенных в созерцательном изучении того или иного творения, понемногу начинала просвечивать скрытая в нем мысль, пока наконец, не окружала туманную до того картину своим блеском. Она становилась ясна; он читал ее значение, понимал ее смысл; он чувствовал в душе, что у него появилось новое ощущение, новое чувство в сердце. Слово одной загадки разрешало сотни других.

Так миновали первые дни пребывания в Риме, первые недели целиком; можно было сказать, что это было странствование бездельника, но оно было решительным моментом в жизни Яна для развития его души. Художники, как Ян, приехавшие в Рим издалека, из Франции, Германии, Голландии и других государств, приехавшие учиться, смотрели на этого чужака с удивлением и насмешкой. Это было время самых превратных понятий об искусстве. Молодежь спешила в Рим писать картины, а не думать и учиться; она ловила на улицах красивые или оригинальные модели, мысли для картин, виды развалин, тысячу раз зарисованные; обнимала красивых римлянок, кутила в Cafe Greco, веселилась в минуту свободы, в минуту молодости; но неглубоко вникала в тайны искусства, закрытые перед ней. Искусство было прекрасной лилией, понимаемой самым странным, плоским образом; быть может, скептицизм XVIII столетия лишил его привлекательности, высушил и ограничил материю, внешность, данную для подражания.

Ян, серьезный, задумчивый, до такой степени он задумывался и самоуглублялся, стал мишенью насмешек молодых товарищей-художников, с которыми работал вместе под руководством Ланди.

Он и здесь нашел человека, который сперва почувствовал к нему симпатию. Молодой Аннибал Циприани, бедный венецианец, воспитанный в отчизне Беллини, Пальмы, Тициана и Тинторетто и направившийся в Рим в поисках линий и выражения, рисунка и мысли, — первый протянул ему руку. Они встречались в мастерской Ланди, у которого оба учились. Аннибал, хотя и итальянец, не обладал итальянской хитростью, насмешкой, им свойственной, не был, как все, пустым. Сердечный, быть может, слишком чувствительный и нежный, с пустотой в сердце, так как был лишен религиозности, сохранившейся в этой стране лишь среди народа, — бросился ко всем, в ком только мог рассчитывать найти пищу для сердца. Он напрасно искал в толпе друга и после других обратился к Яну. Ян до сих пор сохранил большую и искреннюю религиозность; Аннибал, читавший больше, попробовал плодов XVIII столетия и лишился веры, мир и жизнь для него не имели тайн. Со слезами на глазах над нищетой человечества, под предлогом жалости к ней, он повторял мнения псевдофилософов, доказывая, что вера это занавеска, нарочно опущенная перед человечеством, чтобы воспользоваться темнотой и оставить людей навсегда слепыми и связанными.

Аннибал был тем опаснее для Яна, что с благородством, ему присущим, он не насмехался почти, но возмущался, что, казалось, говорил в пользу человечества, прогресса, в пользу всего великого, хорошего и благородного. Сначала Ян был изумлен, когда услышал первые его речи, произнесенные с увлечением; он испугался, остолбенел; потом с любопытством стал прислушиваться; и так незаметно заразился, сам того не сознавая. Умственное превосходство и научное образование Аннибала, который, как художник, был незначительным и посредственным, но как мыслящий человек был выше Яна — облегчили взаимоотношения. Ян чувствовал себя незрелым в его присутствии, хотя на самом деле он был гораздо могущественнее. Того, что диктовало ему сердце для опровержения слов Аннибала, он не смел и не умел передать, боясь показаться неучем. Поэтому он слушал, молчал и впитывал яд.

О! Тысячу раз стоит повторить: все в мире способно заражать, добродетель и грех, мысли, убеждения, суждения.

Мысль порождает мысль, а привитая к другой смешивается с нею и создает посредственные плоды, которые созревая принимают вид, напоминающий отца или мать. Так у Яна скептицизм привился на религиозной почве и в результате появились взгляды неопределенные, неясных оттенков, приводящие к равнодушию, к недоверию. Не разделяя с такой как Аннибал страстностью все упреки, адресуемые религии, не повторяя оскорблений, он все-таки стал равнодушным, и столь сильное в нем до того религиозное чувство замерло. В первые минуты этого пробуждения мир показался ему нагим, холодным, пустым и страшным; за ним он видел только смерть, гниение, забвение, небытие.

К несчастью, в других отношениях Аннибал был для него дорогою находкою: проводником, переводчиком, помощником, другом. Они вскоре тесно сдружились.

Итальянец чувствовал потребность в излияниях и вот он нашел наивную, откровенную душу, куда он бросал все более и более страстно зерна своих мыслей и чувств; у Яна был товарищ и друг, а отказаться от него молодому, одинокому среди чужих так трудно!! Часто после разговора, продолжавшегося весь день, когда странные новые взгляды скептицизма, столь разочаровывающие, столь холодные и острые, впивались в него, Ян проводил ночь в жару и непонятных ему угрызениях совести. Он чувствовал, что поступает нехорошо, а рассматривая свои поступки, не мог в них заметить зла.

Воображаемые истины, высшие истины, апостолом которых являлся Аннибал, посеянные, всходили и разрастались в его душе. "Темное царство! Рабство! Предрассудки!" — повторял он про себя, смотря на духовенство, на религиозные обряды, — "когда же человечество станет выше этого?"

"Бедное человечество! Бедные люди!" А между тем, никто сам себе не сказал, никто сам себя не спросил: кто дал этот свет, при помощи которого теперь сражались против веры? Кто уничтожил языческое рабство? Кто весь мир признал братьями? Кто провозгласил одно право бессмертия для всех, одну награду за добродетель, одно наказание за проступок? Теперь выродившиеся дети идут против матери. Казалось тогда всем, что свободный разум, долго пребывавший в пеленках, вдруг распутал их и испустил свой самостоятельный свет; что ему человечество обязано своим суверенитетом по отношению к Богу. Почему же ни божественный Платон, ни какой-либо другой из философов древности, полных этого свободного разума, перед моментом великой жертвы ни разу не произнесли этого великого слова "ближний"? Почему Любовь, Жертва, эти величайшие тайны христианства, были до того неизвестны, всем? Почему: "воздай добром за зло, прости", никто не сказал раньше? Почему дух не поднялся никогда на ту высоту, на какой он стоит лишь 1800 лет? А мир такой древний!

Эти мысли не приходили в голову Яну. Его друг Аннибал, своими речами, полными высоких слов "человечество", "свобода", "просвещение", полными наилучших стремлений сердца, и произносимыми с юношеским воодушевлением, сильно действовал на человека, пока еще не затронутого в этом отношении и не способного сопротивляться внешне могучим рассуждениям.

В доктрине XVIII столетия, которую продолжило XIX, есть бесспорная часть — великая и прекрасная, благородная и истинная. Каждая человеческая система, даже самая неверная и пагубная, опирается на какую-нибудь великую мысль, иначе она не заручилась бы ни одним последователем. Новизна еще не составляет до-"" статочной приманки. Так вот и философско-социальные доктрины XVIII и прошлого столетий несут впереди ясное и лучистое знамя; но, исходя из прекраснейших принципов, ошибаются в заключениях и применении, в утопиях ложно прекрасных. На дне самой неверной проповеди находится некая истина, придающая ей жизненность. Редко ложь находится в началах; чаще всего надо ее искать в развитии и применении исходных посылок. На приманку принципов ловятся мелкие умы с добрыми сердцами, а когда увидят, где они очутились, уже поздно повернуть вспять.

И прежняя, и новая философия сражались за братство, просвещение, искоренение гибельных предрассудков; но от этих благородных побуждений они перешли к комбинациям, последствий коих не рассчитали, практических приложений предвидеть не могли, перешли к пониманию человека вне условий его существования, вне реальных возможностей его природы. Они хотели и хотят переделать человечество на идеальный лад, не зная, что, быть может, готовят ему смерть. После сильного лекарства должен тяжко заболеть весь мир.

Но вернемся к Яну; простите невольное отступление от темы.

Ян поселился вместе с Аннибалом и уже с ним не разлучался. Итальянец с изумлением заметил, что этот чужой, которого он ставил настолько ниже себя, как артист видел гораздо лучше и возвышеннее. В свою очередь он стал учиться у Яна, не без тайного унижения, вознаграждая себя за него превосходством образованного человека и философа, как тогда говорили. Но Ян, вследствие постоянного общения с Аннибалом, понемногу терял способность прозревать дух и мысль в творениях искусства. Аннибал видел в них лишь колорит, форму, эффект цельности, освещение, наготу, драпри; о существовании творческой души, невидимой мысли, оживляющей все это, спаивающей, двигающей — он не догадывался. Художественный материализм Аннибала повлиял и на Яна; начал и он больше ценить красивые формы тела, прелестные краски, полный торс, округлость рук, мягкость линий, больше даже, чем слезы в глазах Ниобеи, чем выражение живой печали в глазах Лаокоона. Для Аннибала искусство было вполне телесным. Ян не мог понимать его столь материально, но стал равнодушнее к его духовному аспекту. В видении Иезекииля (Рафаэля), например, Аннибал видел лишь композицию четырех зверей Апокалипсиса, группировку и свободу полета в пространстве; Ян еще задумывался над значением картины, но уже не смел сознаться, что его мысль летела вслед за Спасителем в бесконечность! Но кто сможет описать когда-нибудь историю души и мысли человека так, чтобы ясно обрисовались все оттенки происходящих в них изменений? Кто сумеет разъять свою грудь, чтобы из нее наподобие пеликана излить кровь наиболее тайных ран, наиболее скрытых страданий?

Ян изменялся, становился равнодушным и в столице христианства незаметно переходил в язычество; но в нем все еще жили первые весенние впечатления юности, ничем неизгладимые, жили тайно, сберегаемые на дне, как увядшие воспоминания первой любви. То, что насильно навязывалось ему под маской прогресса, стучась в сердце от имени страдающего человечества, покрывало лишь слоем пепла сад его души, но никогда не вытесняло оттуда совершенно того, что росло в глубине.

Раздвоенный, колеблющийся, сегодня молящийся по-прежнему, а завтра возмущающийся предрассудками вместе с Аннибалом, Ян пребывал в том половинчатом, колеблющемся, состоянии, которое для многих слабых людей составляет мучение всей жизни. Две истины по очереди сияли перед его глазами, и он не умел избрать ни одной из них, он не знал, которая из них единственная истина.

Ученье, между тем, подвигалось медленно, и на нем тоже отражалась история внутренней борьбы. Ян больше учился материальным условиям искусства, чем его духу: Аннибал убедил его, что в Рим приезжают единственно ради проникновения в тайны сочетания линий и освещения великих мастеров, ради изучения натуры, а не ради изыскания средств изобразить мысль, чувство и влить душу в свои творения.

В "Страшном Суде" Микеланджело, колоссальной картине могущественнейшего из художников, они видели лишь удивительную мощь рисунка, торсы, мускулатуру, смелые ракурсы; в знаменитом "Диспуте" — красивые лица старцев и прекрасную композицию; в "Причастии св. Иеронима" — увлекательность и умение группировки и т д. Аннибал низводил Яна на уровень своих мыслей; но все-таки Ян не мог избавиться от какого-то душевного беспокойства, всегда предвещающего человеку, когда он регрессирует или идет назад.

Они работали вместе у Ланди. Ян быстро и заметно приобретал механический навык; из ученика он становился мастером. Несколько его работ, снискавших похвалы учителя и превозносимых Аннибалом, обратили, наконец, на него внимание и других художников, которые познакомились с ним, приняли его в свой кружок и признали братом.

Разнообразное общество, более многочисленное, отвлекло его от постоянного влияния венецианца. В это время Ян написал несколько собственных больших картин; между прочим Венеру и Адониса, моделями которых ему послужили лучшие образцы Рима. Аннибал отговорил его писать "мученичество святого Павла", картину, которую он задумал и даже начал писать к ней эскизы; он убедил Яна, что подобные сцены не являются предметом искусства! Бедный Ян сначала протестовал, но потом послушался. Как будто настоящее искусство должно ограничиваться одной лишь привлекательностью. Одним лишь приятным для созерцания видом!

Для итальянца тело, нагота, красивые линии и прекрасный колорит составляли всю живопись; экспрессия, по его мнению, портила линии, а не творила; он избегал ее подобно древним язычникам, которые изображают статуи с чудесными формами, но с одинаковой, обыкновенной улыбкой или равнодушной гримасой. Умирающий гладиатор является как бы предчувствием христианского искусства, искусства мысли и выражения, искусства духа.

До сих пор, несмотря на общество, в котором он вращался, Ян сохранил чистоту нравов и чистоту мысли; и хотя в нем не раз загоралась юношеская кровь, ее охлаждало артистическое, духовное воодушевление. Воспоминание о Ягусе тоже его удерживало и оберегало, как ангел-хранитель. Часто такое воспоминание, которое держит ангел-хранитель у изголовья, служит щитом против грязных страстей. Но в Италии как художнику устоять, остаться чистым, когда он окружен соблазнами, когда красивейшие женщины Рима часами позируют ему в виде Венеры? — Как в тоскующие вечера, когда тысяча мыслей ведет за руку тысячи желаний, как молодому, со всем любопытством молодости тянущемуся к наслаждению, не дать себя соблазнить шепчущей на ухо итальянке: "я тебя люблю — я люблю тебя"?

Редко найдется человек, который в юности любил бы одну женщину, а не всех, который любил бы женщин, а не саму любовь. А любовь физическая и духовная так между собой связаны, так часто начинается с другой, а кончается подстановкой первой! Эти два рода любви, это две родные сестры: одна воздушная, идеальная, печальная со слезливыми взглядами и вздохами, со вздымающейся грудью; другая горячая, веселая, улыбающаяся, раздражающая, не заботящаяся о завтрашнем дне и на другой день забывающая, а всегда похожие друг на друга (хотя разные), как две родные сестры. Аннибал, живший всецело женщиной и наслаждением, так как никакая вера не давала ему будущего, а мысль о грехе его не удерживала, насмехался над девичьей простотой Яна. Он уже несколько любовниц держал на коленях и бросал без сожаления; Ян еще жил мыслями о желанной, чистой любви детства.

Черноглазые и с черными волосами итальянки с любопытством посматривали на Яна; его равнодушие, странная манера держать себя поражали их и раздражали. Часто черные глаза Анджиолины, последней из любовниц Аннибала, которую он ежемесячно бросал, и ежемесячно с ней мирился, смотрели на Яна с вопросом: "разве я недостаточно красива?" Не раз во время веселья и забавы горячие уста прилипали надолго, упорно, вливая яд желания в кровь Яна и как бы говоря: "Кто даст тебе больше наслаждения, чем я?" Не раз она обнимала и прижималась к нему, дразня Аннибала, так что бедный молодой художник дрожал, бледнел и на минуту терял сознание; но он продержался долго, верный своим воспоминаниям.

А внутри его уже загорелся огонь, и глаза Анджиолины ежедневно заставляли его разгораться. Живя с Аннибалом, он видел ее каждый день, проводил вечера и летние ночи в разговорах и пении, не раз бывал свидетелем целой драмы желаний, насыщения, отвращения, равнодушия, свидетелем тех приливов и отливов животной страсти, которая как море заливает берега и с отвращением отступает от них.

Духовная любовь не знает таких резких перемен и крайностей; она всегда одинакова, пока сохраняет чистоту. Телесная должна обладать телесным характером; она приходит полная могущества, расцветает и вянет, и опять растет и опять опадает.

Анджиолина, для которой Ян представлял непонятную загадку, быть может, потому так упорно возвращалась после ссоры к Аннибалу, что хотела, наконец, разрешить вопрос: "Что это за камень-человек? Почему он, такой молодой, холоден? Разве я настолько некрасива, непривлекательна, нежеланна?"

Зеркало и люди беспрестанно ей повторяли, что она очень красива. Действительно, Анджиолина всеми признавалась за лучшую Венеру в Риме; никогда Рубенс не мечтал о таком роскошном теле, о таких прелестных формах; такой золотистой косы никогда не писал Тициан; пара столь же ясных, черных глаз, быть может, целые столетия уже не сияла над Тибром. Глаза Анджиолины, минуя остальные прелести, были, пожалуй, самым могущественным ее орудием. Будучи вся одним роскошным телом, страстная, но бездушная, итальянка научилась придавать своим глазам столь странное и столь меняющееся выражение, что они говорили больше, чем тысячи слов, чем сама роскошная музыка.

То прикрытые, влажные, без блеска, казалось, они шептали: "Люблю тебя, люблю, умираю от любви. Милый, иди ко мне! Иди ко мне!"

То ясные, горящие, раскрытые звали: "Хочу, горю, пылаю!"

Иногда они блуждали как бы бессознательно, с мечтательным выражением, полным неописуемой прелести, словно глядели в другой мир и не видели земли.

Иногда устремлялись прямо в небо, ища в нем как бы утешения, спасения в несчастье, жалости.

Иногда застилались серебристыми слезами, мягкие, пылающие, хватая за сердце живущим в них страданием.

Иногда смеялись, бесстыдные, кокетливые, пламенные, насмешливые, острые, как кинжалы, кололи, как те длинные шпильки, которыми Анджиолина поддерживала волосы.

Анджиолине могло быть лет двадцать, но она выглядела удивительно юной: дитя улицы, она не опасалась времени, солнца и волнений; ко всему приучилась с детства. Ее прелестная по форме, белая шея, немного позолоченная солнцем юга, не имела того бледно-зеленого оттенка, напоминающего черствый хлеб, каков свойствен многим итальянкам; она словно была снята с портрета Тициана, покрытого золотым налетом долгих лет. Большие высокие груди, как у Вакханок Рубенса, гладкие, как мрамор, и, как мрамор, холодные, как бы гордились своими формами и мало прятались под расстегнутым небрежно платьем. Одни лишь руки и ноги были далеки от идеального совершенства. Анджиолина надевала на себя красные, словно у цыганки, платья, любимые одежды детей юга и востока, блестящие украшения, янтарь, кораллы, цепочки; ей это было даже к лицу.

Всячески пробовала она увлечь Яна, то веселием, то разнузданностью, то притворным отчаянием, то дразня его взглядом, то раздражая поцелуем; но все не помогало.

Однажды вечером — а был это вечер томный, тихий, печальный — села у него на коленях (Аннибала не было). Стала шептать, как балованное дитя, прикинулась чистой и скромной. Потом начала молча прижиматься к его лицу горячей щекой, обнимать его руками за шею и… заплакала. Не знаю, что вызвало у нее эти слезы. Тихий шепот Анджиолины становился таким увлекательным и звучным! Яну послышалось в нем как бы отдаленное эхо разговора с Ягусей, что-то похожее на голос своей девушки, и он поцеловал облитые слезами щечки. Почувствовав его губы на своем лице, итальянка схватила его в объятия, осыпая поцелуями, прижимая своей вздымающейся грудью и мраморными плечами. Но эта вспышка страстной нежности вместо того, чтобы увлечь Яна, разбила окружавшее его очарование. Он вырвался и убежал. Анджиолина в припадке гнева искала нож, чтобы его убить, но нож не попался под руку. Подошел Аннибал. На другой день опять начала осаду.

Почему человек так слаб? Почему ему так легко бесповоротно пасть, оплакивая падение бессильными слезами? Вскоре Аннибал смеялся над покоренным Яном и победительницей Анджиолиной, которая ходила с таким видом, словно ей надели на голову корону. Венецианец сразу угадал, что ее так осчастливило, отчего она так просияла и возгордилась.

Лишь первый шаг оплачивается слезами, а редко первый бывает последним.

Однажды вечером Аннибал, Анджиолина и Ян сидели на лестнице, пользуясь прохладой. Анджиолина наигрывала на гитаре, напевая старую песенку, в которой amor felice [13] играла большую роль, а каждая строфа непременно ею кончалась. Автор, должно быть, хотел в песне вознаградить себя за то, чего не хватает в жизни.

Над городом Цезарей в глубине неба плыла серебристая луна, сияли сотни звезд. Маленькие монастырские колокола звучали вдали; кузнечики пели свою песенку после жаркого летнего дня, радуясь прохладной ночи. Анджиолина положила голову на плечо Аннибала, одной рукой обняла его за шею, другую украдкой протянула Яну, а тот держал ее без мысли и чувства, в мечтах унесясь куда-то далеко, как настоящее дитя севера, воспитанник хмурого неба, вечно убегающий от света.

Аннибал напевал сквозь зубы старую песенку, выученную у одной из прежних любовниц:

Perochamore no sepo vedere [14].

На ступеньках внизу послышались шаги и смех; но итальянка не убрала ни той, ни другой руки, хотя видела приближающихся. Это были два артиста, немцы, знакомые Аннибала и Яна: Мартин Гроне и Иеремий Зюссеманн, два типа в своем роде.

Первый из них, Мартин Гроне, понимал своеобразно искусство лишь как материал для истории развития человеческой мысли и проявления одной идеи, все иначе и полнее выражающейся. Он разыскивал скрытые памятники древней культуры, изучал их символы, аллегории, сокровенные мысли, а часто даже читал иероглифы там, где их не было. Читал их, сказав себе сначала, что там они должны быть, — так действует германская ученость. Более археолог, чем художник, он бегал по всему Риму в поисках разного рода древностей. У него не раз являлись удачные комбинации, а хотя он исключительно и однообразно придавал большее чем нужно значение творениям пластики, однако много сделал одновременно для искусства и истории. По его заметкам впоследствии были опубликованы в Германии многие знаменитые труды, которые хотя и не носят его имени, но своим происхождением обязаны ему. Гроне был человек серьезный, сухой, сдержанный и весь поглощенный мыслью, которая мешала ему есть и спать: изучить Рим и древнюю цивилизацию на материале их памятников. Для него организованный тогда как раз Музей Катакомб и Музей в Неаполе с раскопками из Геркуланума и Помпеи являлись предметом мечтаний. Он мог расчувствоваться над горшочком, плакать над лампой лупанара и клялся, что в треножнике заключалась вся история язычества. Эти три ноги в особенности были для него полны значения!

Иеремий Зюссеманн, художник нежный и сладкий, как его фамилия, писал прелестные картины на сюжеты Геснеровских идиллий. Для него эта прелесть, приятный колорит, сладкое выражение заключали в себе все искусство. Привлечь взгляд, вырвать вздох из груди, вот все, чего он добивался; он не хотел ни глубоко тронуть, ни заставить думать. С длинными волосами, со светлыми голубыми глазами без особенного выражения, Иеремий был славный малый и, несмотря на то, что протестант, не скептик, не рационалист, не насмешник. Напротив, он был набожен и нежен; у него было прекрасное сердце; а часто тусклые и по внешности холодные глаза увлажнялись слезами, источник которых был известен одному лишь ему: Ян любил его и был с ним в приятельских отношениях; Аннибал смеялся над ним, но признавал его достоинства. Их сближали некоторые истины, в которых соглашались философ и протестант.

Анджиолина приподняла голову с плеча венецианца, взглянула и прошептала:

— Иеремий и Мартин!

— А! Здравствуйте! — воскликнул Аннибал, встав с лестницы и протягивая руку. — Как поживаете? Куда направляетесь? Вы оборвали Яну льняную нить, которой он обвивает, не знаю, прошлое, настоящее или будущее.

Ян улыбнулся несколько иронически и протянул руку Иеремию.

— Как поживаете?

— Зачем спрашивать? Кто может скучать в Риме? — ответил серьезно Мартин. — Мысль дает здесь силы, интерес, здоровье, некогда слабеть и болеть. Но к делу. Послушайте! Хотите завтра с нами?

— Куда? — спросил Аннибал. — На какую-нибудь виллу или на прогулку в окрестности или в какие-либо старинные развалины, где Мартин откопает мысль, спящую тысячелетие и страницу оторванную от истории?

— В колыбель, в Катакомбы, — ответил Мартин. — Довольно язычества; я хочу теперь исследовать ту нить, какая соединяет два мира, два искусства, две отдельные истории. Пойдем с нами в Катакомбы! Не можете не быть любопытными! Был там кто из вас? Англичанин сэр Артур Кромби, его сестра, я, Иеремий, пойдем завтра посетить подземелья.

— Колыбель предрассудков и умственного рабства, — подхватил Аннибал.

— Нет, колыбель духа! — серьезно ответил немец.

— Гробы мучеников! — добавил Иеремий.

— Страшные подземелья! — крестясь, шептала Анджиолина. — Говорят, что во многих из них скрываются бандиты.

Один Ян молчал.

— Пойду, — сказал он, подумав. — Я давно хотел там побывать, а до сих пор не представилось случая; я вам благодарен, что вы обо мне не забыли.

— Значит, завтра утром соберемся у Паола Панса, в кафе на углу. Паоло достанет нам хорошего и умелого чичероне, англичане повезут в своих экипажах.

— А ты не иди, мой Нибал! — воскликнула, ласкаясь к нему, Анджиолина. — Зачем тебе? Это кладбище, подземелье, страшное, темное! Останься со мной! Там можно заблудиться, можно погибнуть… не ходи!

При этом она прижалась к Аннибалу, а смотрела в глаза Яну.

Венецианец посмеялся над напрасными опасениями своей милой и обещал завтра явиться.

На другой день у Паоло Панса они встретили пришедших раньше англичан и двух художников немцев. Англичанин сэр Артур был большим оригиналом, как почти все его соплеменники, которых мы удостаиваемся видеть на материке; но его оригинальность состояла в том, что он хотел считаться человеком, умеющим примениться ко всем странам и обществам, умеющим слиться со всеми. Словом, англичанин прикидывался совершенно простым, хотя в действительности таким и был.

С художниками художник, ученый с учеными, с народом человек простой и с предрассудками, с философами скептик, англичанин с англичанами, итальянец с итальянцами, сэр Артур явился в кафе в назначенное время, верный своему слову. Он был одет в итальянский национальный костюм, но лицо его было настолько очевидно — из Вестэнда, что у окружающих он вызывал лишь смех. Бледный, с длинным лицом, довольно неуклюжий, с очень светлыми волосами, длиннорукий и длинноногий, настоящий нормандский тип, сэр Кромби, одетый итальянцем, выглядел ужасно смешно, комично. Вежливый и предупредительный даже слишком, по той причине, что англичан повсеместно обвиняют в гордости и жестокости, он пожимал руки художникам, целовался с ними и фамильярничал сверх меры. Он прикидывался веселым товарищем, хотя это его мучило и многого ему стоило.

Но надо было его видеть в разнородном обществе, когда, будучи принужден понравиться нескольким лицам, приспособиться ко всем, он по очереди принимал самые разнообразные позы и вид, разговаривал постоянно по-иному, а всегда довольно забавно. Сэр Кромби был уверен, что обладает недюжинным талантом объединения с тем, что его окружает; люди, сумевшие подметить эту слабость и воспользоваться ею, пользовались его наибольшим расположением. Так уже лет пять какой-то француз, играя на этом, жил на его счет, проехав вместе с ним почти всю Европу.

Англичанин путешествовал почти всю жизнь, в каждой стране стараясь стать туземцем; он изучал язык, причем произносил слова на английский лад; изучал нравы и свято их соблюдал, но в большинстве пользовался при этом не жизнью, а книгами — поэтому иногда получались странные и смешные положения!

Словом, это был один из наиболее, быть может, странных оригиналов, при том со своими льняными волосами, длинным лицом, в красном костюме жителей Тибра, с кинжалом за поясом, в накинутом на плечи плаще! Превосходная карикатура! Увидев его, Ян и Аннибал едва удержались от смеха. Англичанин поздоровался с ними по-братски, запросто, с размахом, стал жаловаться на какое-то опоздание на итальянском диалекте, которого они не поняли, и высыпал целый словарь проклятий и местных ругательств.

Но внимание вновь пришедших вскоре привлекла к себе сестра сэра Кромби, мисс Роза, фигура если не страннее первой, то по крайней мере не уступающая ей в отношении оригинальности. Это была прелестная дочь севера: белая, голубоглазая, стройная, легкая, воздушная, при виде которой сердце Яна забилось горячим воспоминанием родины. Лица, как у мисс Розы, встречаются только на картинах; так оно было идеально, так прелестно, так красиво. Описать прелесть его, прелесть не каждой отдельной черты, но всех вместе — прелесть всего лица, нет возможности! Мисс Роза была бела, как алебастр, волосы ее золотились, большие глаза имели цвет глубокой лазури; она была сложена как сильфида; ей, казалось, недоставало лишь крыльев, чтобы улететь с земли; а когда двигалась, то получалось впечатление, что она вспорхнет и исчезнет. Белая рука аристократической формы с тонкими пальчиками напоминала художественную работу скульптора, слегка манерную, имела вид неживой руки. Ножка, стан, шея, плечи словно были сняты с какой-то старинной картины, с ангела Анджело Фиезоле.

Но костюм, выражение лица, осанка странно не соглашались с чертами ангела, с ангельским взглядом. Мисс Роза Кромби была одета в полумужской костюм: платок на шее, амазонка, шнурованные ботинки, серая шляпа с пером, под мышкой папка; глаза ее глядели сладко, губы улыбались иронически и зло. Художники были удивлены, когда она поздоровалась с ними по-английски, за руку, начиная знакомство с веселой улыбкой.

— Мисс Кромби! — сказал, представляя, брат.

— Садимся и едем в катакомбы, — добавила Роза, подходя к Яну, лицо которого, очевидно, сразу поразило ее. — Вы со мной? Ведь вы художник, живописец? — быстро спросила.

— Да.

— Откуда? Верно, с севера? Может, из Германии?

— Из Польши.

— А! — воскликнула Роза. — Будемте друзьями. Польша это родина Собеского?

Англичане, как и многие другие народы в эту эпоху, из всех наших героев знали только одного, который совершил героическую ошибку, спасая врага. Теперь у них есть еще и Костюшко.

Пока доехали до входа в наиболее древнее подземелье на кладбище св. Каликста, у костела св. Себастиана, Ян успел убедиться, что женщина, с которой они ехали вместе с Мартином Гроне, была еще страннее, чем казалась сразу. Ее мужской костюм, осанка и движения были пустяками по сравнению со слишком мужским умом, который английская философия материализма превратила в совершенно скептический. Англичанка, артистка в душе, вся жила в искусстве, давно уже не уезжала из классической Италии, распределяя свое совершенно свободное время между живописью и чтением сочинений, доведших ее до высшей ступени безверия. Она признавала лишь настоящее, жизнь; она допускала существование чего-то вроде души, но возмущалась одинаково как религиозными предрассудками, так и предрассудком бессмертия души. Вместе со многими прежними и новыми мечтателями она предпочитала допускать переселение душ.

— Жить, пользоваться жизнью, плакать, любить, умереть! — говорила Яну с торопливостью женщина, спешащая проявить свои мысли — а потом уйти в забвение и уступить место другим. А может, может возродиться червячком, мушкой или еще раз человеком…

Ян слушал ее, остолбенев.

— Читали вы Спинозу? — спросила она его погодя.

— Нет, — ответил Ян. — Я из страны веры и благочестия, из страны старого католицизма; лишь тут я встретился с сомнением, скептицизмом и философией; здесь только я освоился с ними. Но я их искренно боюсь, они ранят до крови мое сердце.

— Да, — добавила мисс Роза, — когда слепому удаляют катаракту, он тоже страдает, тоже боится; но потом привыкает к свету и рад ему.

Ян вздохнул.

— Сударыня, — сказал он, — отрешиться от бессмертия, отказаться от будущего, от неба и надежды, — нелегко!

— Человек смертен, человечество бессмертно, человек всегда живет в человечестве. Впрочем, разве вам ничего не говорит старая идея метампсихоза.

Ян покачал головой; они опять умолкли, но Роза молча стреляла в него глазами, говорила с ним взглядом. Несмотря на какое-то отталкивающее чувство и на удивление, которое она в нем возбуждала, Ян не мог наглядеться на нее, оторвать от нее глаза. Какая-то странная нежная симпатия соединяла двоих детей севера, встречающихся под жарким небом Италии.

Они вышли из экипажей, и когда перед ними раскрылись двери старых подземелий, Гроне, как археолог, поспешил вперед. Заняв место посередине группы, последнее звено которой составляли мисс Роза и Ян, он не дал никому вздохнуть, взглянуть и промолвить слово, пока не извлек из себя всего запаса цитат и сведений, собранных в течение нескольких дней.

— Катакомбы, — промолвил серьезно, — или вернее, кататумбы, как их называли первоначально, так как первый Григорий Святой применил термин катакомбы, говоря о тех, которые мы как раз посещаем, не представляют собою вовсе творения христиан.

— Как так? — перебил англичанин. — Несомненно, это творение христиан!

Проводник чичероне, которого привилегии нарушал Гроне, покачал недовольно головой и шепнул: "Еретик!", сплюнув с презрением.

— Да, первоначально это не было творение христиан, — повторил Гроне. — Это были каменоломни, где добывали пуццоляну и вулканический туф на постройки. Они назывались arenariae. Цицерон пишет о них в речах, упоминая об Азиниусе.

— Ты сам таков! — шепнул нетерпеливо Аннибал. — Я не понимаю, — громко добавил он, — что тут интересного! Лабиринт в несколько этажей, тесные проходы, полки и ниши для гробов, попорченные и скверного стиля саркофаги, стертая и некрасивая живопись.

— А мысль? А воспоминания о слезах, мучениях, жертвах первых героев креста? — горячо подхватил англичанин, как всегда защищая местность и сливаясь с окружающим.

— Arenariae… — продолжал сосредоточенно Гроне, направляясь в тесный коридор, свод которого то опускался, то поднимался, а бока, в свою очередь, неравномерно суживались и расширялись: — о них упоминает также Светоний в Пероне, говоря, что Фаон советовал императору спрятаться in sресгь Egestae arenariae. Витрувий обозначает их тем же термином. Первые христиане…

— Первые жертвы! — воскликнула мисс Роза. — Жертвы, которые увлекли за собою столько других жертв предрассудка.

— Жертвы… — машинально повторял археолог, которого вовсе не смущали постоянные перебивания. — Катакумбы называли также latomiae, coemeteria, areae, criptae. Тертуллиан и Иероним так их называют.

— Э! Какое нам дело до твоего Тертуллиана и Иеронима! — опять перебил Аннибал. — Вот лучше смотри вместе с ними, если тебя это интересует, а нас не путай.

— Катакомбы, послушайте, — продолжал флегматично немец, — расходились в разных направлениях кругом Рима. Те из них, где мы сейчас, считаются древнейшими. Они тянутся под Аппиевой дорогой и кладбищем св. Каликста. Катакумбы святых Сатурнина и Фрасопа у Porta Salaria, святых Нарцеллина и Петра за Porta Maggiore тоже большой древности.

— Древние! Я думаю, что древние! — сказал англичанин, пожимая плечами. — Несносный болтун! Раньше чем расскажешь об их возрасте и названии, сперва пророни слезу у входа. Это убежище святых, это первые храмы веры, возродившей мир. Здесь убегавшие от кровавых распоряжений языческих императоров, воспрещавших им даже вход в катакумбы, могли в темноте добиться минуты покоя и минуты молитвы.

— Брат, ты увлекаешься! — перебила Роза. — Это были бедные ослепленные!

— Это были святые! — сказал, сгибаясь, проводник.

— Это были великие души героев христианства! — с чувством шепнул Ян.

— Творцы сети, которая уловила весь мир! — докончил Аннибал с усмешкой сожаления.

Среди такого странно противоречивого разговора все следовали за проводником, несущим фонарь, по коридорам, идущим под Аппиевой дорогой. Ежеминутно что-нибудь обращало на себя внимание даже и наименее любопытных, а немец, подготовившийся хорошо к лекции, сейчас же объяснял находку. Он старательно прочел Бозио, Больдетти, Боттари. В эту эпоху еще много памятников, позднее перенесенных в Ватиканский музей, находилось в криптах. Неправильной формы коридоры, тесные переходы, бесформенные ступеньки, маленькие базилики, колодцы и цистерны для обряда крещения, украшения сводов, символы, надписи — в одних вызывали иронические возгласы, в других любопытство, в третьих признаки увлечения. Ян был сильно тронут видом этой колыбели христианства, где нищие вскармливали новое учение для мира, облитое кровью мучеников, где лежали кости жертв, охотно всходивших на костры, шедших на растерзание, на мучения, на смерть. "Как велика, как сильна была тогда вера!" — думал он в душе.

Между тем немец пользовался каждым случаем, чтобы болтать и объяснять.

— Эта комната, — торопливо говорил, чтобы его не предупредили случайно, — была часовней… храмом. Эти углубления в стенах, эти ниши, приготовленные с обеих сторон для гробниц; посередине для великомученика. Вера, как видите, опирается на жертву, свидетельствовалась пролитой кровью, на гробах приносила первые бескровные жертвы. Как Христос за всех, так все за всех должны собой пожертвовать. Жертва, любовь являются главными принципами христианского учения.

— Почему это так переделали? Сумели до такой степени повернуть в сторону зла? — спросил Аннибал.

— Да! Почему? — повторила за ним англичанка. — Почему то, что рвало цепи, сделалось цепями? То, что светило, гасит свет?

— Напрасная декламация! — презрительно ответил Гроне. — Лучше слушайте.

— Будет нам без конца рассуждать, — промолвил англичанин; — мы желаем чувствовать, вникать, понимать сердцем.

— Я попросту любопытна, — шепнула Роза и остановилась у одного из изображений Ионы; какими полны катакомбы.

— Иона! — заметив это, сейчас же воскликнул немец. — А знаете, мисс, что значит Иона? Символ, миф, аллегория. Новообращенные христиане, и не беспричинно, быть может, видели в Ионе то, что язычники в мифе о Геркулесе; я говорю о поглощении китом и освобождении через три дня. Есть и греческие вазы с подобными изображениями. Иона сродни также Язону, проглоченному драконом и высвободившемуся из его горла. Мифы вечны, а разгадка их значения…

— Вам принадлежит! — сказал ласково, с улыбкой и поклоном, Зюссеманн.

— Да! — ответил наивно немец. — Верно, что мне принадлежит. Найдете здесь не только Геркулеса, но и Орфея, которого первые христиане взяли как эмблему миссии Христа на земле. Этот Христос, добрый пастырь, это тоже фигура, которую христианское искусство позаимствовало у язычников и, как всегда, присвоило себе. Каламис был создателем этого типа в древности. Это Меркурий.

— Ты в бреду, милый Гроне! — сказал англичанин, идя дальше.

Проводник сплевывал и вращал глазами, слушая. Воспользовавшись минутой молчания, наступившего благодаря тому, что несколько пораженный таким обращением немец умолк, англичанин подхватил нить разговора, весь во власти обстановки и с горящими глазами:

— Представьте себе эти великие, тайные торжества, эти собрания верующих, и жертвы, и пиршества, и братский поцелуй тех, которые вскоре должны были пасть под мечом палача. Какие картины! Какие великие и святые картины!

— Этот, так хороший католик, — проворчал проводник Анто-нио, — но этот другой дьявол, еретик.

Вдруг немец, придя несколько в себя, не дал кончить расчувствовавшемуся англичанину, так как его давила эрудиция и он должен был ее сбросить с себя.

— Собрания, — начал громко и живо говорить, — собрания эти назывались agapes, agapai OTagapy, любовь; это были собрания братьев во Христе. Они устраивались по разным поводам, по случаю посвящения, похорон, рождений. Агапы, наконец, были осуждены, как языческий предрассудок св. Амвросием, и вскоре были заброшены. Вот, — добавил, — изображение одного из них, представляющее пир с участием нескольких всего лиц.

— Какая жалкая пачкотня! Какие линии! Что за уродливые лица! — промолвил Аннибал, подходя поближе.

— Я бы покрыл золотом этот кусок стены, если б мне его продали для Britisch Museum! — воскликнул возбужденный сэр Артур.

— Прошу не трогать! — живо вмешался Антонио.

— Этот круглый стол — это cibilla… на нем, кончал упрямец Гроне, вы видите блюда с кушаньем. Слуга держит в руках стакан для питья, cyathus. Вот хлебцы с вырезанными на них крестами (quedta); вот яйца, символ искупления у древних.

Так они подвигались все дальше и дальше. Она его расспрашивала, он отвечал, но рассеянно, находясь под впечатлением местности. Из всех присутствующих меньше всего внимания обращала на окружающие ее предметы мисс Роза: воспоминания о тех временах, столь живые, столь захватывающие, не трогали ее и не увлекали; ей было душно в тесных коридорах, она мельком смотрела на неуклюжие изображения, смеялась над Ноем, который выглядывал из закрытого наполовину ковчега, как из коробочки и т. п.

Между тем немец сравнивал Авраама, Моисея, Иону и Даниила с Персеем, Беллерефоном, Геркулесом и Тезеем, рассуждал о бессмертном значении символа, о его смысле, о символах солнца, вола, оленя у источника, павлина, стоящего на шаре и других изображениях, встречающихся в катакомбах. Так они миновали большую часть крипт; англичанка, не обращая внимания на разгоревшееся любопытство товарищей, стала настаивать на возвращении.

— Воздух этот начинает меня давить, — сказала она, — несмотря на отдушины.

— Foramen [15], - шепнул немец, отвернувшись.

— Разве мало вам еще этих однообразных проходов, тайников, гробов и алтарей? Э! Вернемся, пожалуйста!

Напрасно увлеченный сэр Артур хотел от св. Севастьяна и катакомб Аппийской дороги направиться сейчас же к другим и продолжать исследования, которым немец предлагал помочь своей эрудицией; становилось поздно, проводник Антонио устал и сердился, что ему нечего было объяснять, мисс Роза теряла терпение: надо было возвращаться. Быстро пошли за проводником к выходу: Ян печальный, мисс Кромби задумавшись, сэр Артур все так же в экстазе, Зюссеманн, молча, с влажными глазами, Аннибал, ухвативши за рукав Антонио, болтал, забавляясь возмущением итальянца и его ругательствами.

Гроне все время шептал какие-то невнятные слова.

Часть дня, проведенная в катакомбах, а вернее, случайное знакомство с англичанином и его сестрой оказало больше влияния на жизнь, мнения и даже, пожалуй, на будущее Яна, чем это можно было предполагать. Так часто незначительный случай скрашивает длинный ряд годов.

Прощаясь после Аппийской дороги, англичанин пожал Яну руку, а Роза, схватив его руку и долго удерживая ее в своей и смотря в глаза покрасневшему юноше, быстро сыпала словами. Она приглашала его посетить их и настойчиво добивалась более близкого знакомства, более дружеских отношений. Аннибал, заметив это, пошел вперед насвистывая, а Ян, задержанный и упрашиваемый, должен был, наконец, дать слово Розе, что придет к ней, что будут встречаться чаще. Англичанка дала ему визитную карточку и, расставаясь, сказала:

— Помните же, помните! Надо пользоваться случаем в этой жизни. Когда в ней встретится лицо и сердце, родственные, милые, зачем же уходить от них, почему к ним не подойти, не попытать счастья?

Брат был так занят своим итальянским костюмом и кинжалом, что конца разговора не слышал, а может быть, не хотел слышать. Ян молча, задумчиво вернулся с Аннибалом в тихую комнату, где Анджиолина с гитарой в руках уснула на кровати. Итальянец разбудил ее бренчанием по струнам. Живо вскочила она и, подбегая к своим, вскричала:

— А, вернулись, слава Богу! — Невредимые! Ничего с вами не случилось? Хвала Божьей Матери, но вторично уже не испытывайте счастья. Говорят, что там легко заблудиться и погибнуть.

Спустя несколько дней Ян вспомнил об обещании и принужден был пойти в палаццо, которое англичанин занимал на Corso. Брат и сестра занимали две отдельные половины. Сэр Артур этим утром уехал в Неаполь изучать жизнь лаццарони и рыбаков. Его ждали уже снятые помещения в Кастелламаре, Сорренто и самой столице. Мисс Роза Кромби была одна.

С одной лишь горничной она занимала обширные, хотя и запущенные апартаменты. Ей прислуживали два негра в восточных костюмах; остальной ее довольно многочисленный двор занимал нижнее помещение и был невидим. Громадный зал и прилегающий к нему кабинет были полны цветами, коврами, статуями, картинами, со вкусом размещенными. В роскошных мраморных сосудах были свежие и душистые букеты; полупрозрачные занавески прикрывали окна; весь пол, согласно английскому обычаю, был выложен коврами.

Мисс Роза лежала на оттоманке с книгой в руках. Читала одно из любимых сочинений Руссо. Перед ней на мольберте была начатая картина, на полу лежали палитра и разбросанные кисти.

— А, как поживаете! — воскликнула она, вскакивая на ноги, — как поживаете, художник! Я тебя ждала, и если бы не остатки женской стыдливости, глупой стыдливости, от которой не могу избавиться, я бы первая тебя навестила, так я была нетерпелива…

Ян молча поблагодарил; он не смог ответить.

— Знаешь что? — добавила смело англичанка. Я последовательница Лафатера, черты твоего лица мне нравятся; я непременно хочу ближе познакомиться с тобой, хочу полюбить тебя как брата. Садись.

Прием, встреча, разговор, движения прелестной мисс Розы были настолько странны и непонятны для Яна, никогда ничего подобного не видевшего и даже не представлявшего себе, что он был как бы в сонном и мечтающем настроении. Прикосновение белой руки вернуло его к жизни и действительности. Она по-мужски пожимала ему руку и указывала на стул.

— А сэр Артур? — спросил Ян, не зная, как начать разговор.

— Поехал сегодня в Неаполь, — ответила смеясь. — Не говори мне о нем, это странный сумасброд, странно легкомысленный человек! Сердце доброе, но голова слабая. Всегда в экстазе, всем восхищается, а ничего не понимает. Но может быть счастлив, а это самое главное. Счастье, — сказала со вздохом, — счастье, загадка жизни: тысячу раз, кажется, мы ее уже почти разгадывать и — вечно неразгаданная.

— Счастье? — переспросил Ян. — Ведь это душевная тишина; покой без желаний, долгая жизнь без перемен.

— Где же оно? Где оно? — перебила мисс Роза. — Нет, нет! ничего подобного нет на свете. Это старое счастье — недостижимый идеал; а настоящее человеческое счастье, это костюм клоуна, золотые и черные лоскутья, сшитые воедино; жизнь ведь это страдание с надеждой, надежда и наслаждение в страдании, постоянное движение, постоянная борьба, постоянная деятельность. Это и есть наше счастье. Другого нет! — добавила она, — нет! нет!

— Этого я не назову счастьем.

— Потому что ты один из тех счастливых и бедных организмов, которые вечно должны обманывать себя и тосковать по покою, будучи не в состоянии добиться его. Скажи мне, любил ли ты?

Этот вопрос в устах мисс Кромби производил какое-то неприятное впечатление. Ян покраснел как девушка и, болезненно заикаясь, ответил:

— Кто же не любил?

— Кто? Я, я! — печально ответила Роза. — Разве можно назвать любовью то, что мы оба вероятно испытали, какое-то холодное чувство, минутное, преходящее, теплый весенний ветерок, охватывающий юношеское сердце? Я иначе представляю себе это чувство, которое в силах заставить нас позабыть обо всем мире и знать лишь то, что в нас, все сосредоточить в себе: будущее, небо, Бог; а этого словами не передать.

Она покраснела, опустила голову на белую руку и задумалась.

— Так я бы любила, — промолвила, — если б полюбила когда.

— И счастлив был бы тот, кого бы вы, мисс, полюбили, так как наверно стоил бы этого, — ответил Ян в смущении и не совсем сознавая, что с ним.

— А разве непременно мы любим тех, кто этого стоит? Разве мы знаем, что такое любовь? Мы не любим ни красоты, ни, может быть, добродетели, ни достоинств, ни ничего из того, что можно понять, определить; мы любим нечто неуловимое, неопределенное, таинственное, любим то, что любим, не зная почему; нас влечет роковая сила.

— Ich liebe dich, weil ich dich liebe! [16] — сказал какой-то поэт… Сердце забьется раз, другой, мы следуем за ним; видя, что оно ведет нас по темным дорогам и по краю пропасти. Что ж из этого? Не умеем, не можем сопротивляться ему.

— Разве нельзя противиться сердцу?

Вопросы и ответы Яна были так холодны и обычны, что всякий другой остыл бы, слушая их. Она же все возбуждалась.

— Да, у кого его нет! — воскликнула гордо, сверкая глазами. — Но к чему этот разговор? Мнениями и представлениями мы далеки друг от друга, чувством, может быть, ближе, чем мыслью. Ты во все еще веришь, ты еще дитя; я ни во что… О! я ошиблась! — подхватила, вскакивая и протягивая Яну руку, — я верю в искусство и верю в любовь, верю в предопределение и фатализм.

— Это вера людей, не имеющих другой.

— Я другой и не желаю. Пойдем, посмотри мои картины и работы.

Мисс Кромби прежде всего повела Яна к старым картинам, только что купленным на аукционе после кардинала Р…; потом к своим собственным. Здесь было много огня, воодушевления, но механическая часть слаба и неопытна.

— Показываю тебе эти после тех, чтобы показались хуже, чтобы ты их оценил строже. Скажи мне правду: люблю откровенность; буду тебе благодарна.

После такого предисловия Ян хвалил, что стоило похвалы, но не скрывал, где видел слабые стороны. Роза пожала ему руку.

— Хорошо понимаешь искусство, а еще лучше обязанности дружбы. Ведь правда, мы отныне друзья? А ты будешь моим учителем?

— Я сам до сих пор учеником.

— О, это ничему не мешает! Мы учимся до самой смерти. Будем, значит, не так ли, учиться вдвоем. Дай мне свою руку, Ян, согласен?.. А теперь, — добавила садясь, — я бы хотела лучше узнать тебя; расскажи мне свое прошлое.

Застигнутый так внезапно и неожиданно, Ян хотел избежать рассказа, хотел отложить эту исповедь, но мисс Роза обладала особенным талантом ободрить, разогреть самого холодного человека и довести его до того, что ей было угодно. Она добилась того, что Ян подробно описал ей свою прошлую жизнь, а этот искренний рассказ стоил ему не одной тайной слезы. Несколько раз в течение рассказа она его перебивала вопросом, соболезнованием, пожатием руки, а когда он кончил, она с воодушевлением и возбуждением воскликнула:

— Ты дитя народа и дитя природы! Я теперь вдвойне тебе симпатизирую. Тем, чем ты есть, ты обязан лишь самому себе. Искренний, благородный, откровенный! О, прошу тебя, будем друзьями. Ты будешь учить меня живописи, я буду учить тебя тому, что я почерпала из книг, науке мира и жизни. Ты еще незрел, мой брат!.. А теперь пойдем к тебе, хочу в свою очередь навестить тебя. Говорят, что Лафатер узнает людей по почерку; я " изучаю их по жилищу. Хочу посмотреть твое.

— Мисс Кромби, я живу далеко и… — добавил, — не один.

— Как? с кем? — с женщиной, может быть? — спросила она, слегка покраснев.

— Нет, с итальянцем Аннибалом, художником, он тоже был с нами.

— Знаю! Тот, что мне усиленно поддакивал. Не люблю поддакивающих.

— Думает как вы!

— Тем лучше для него. Хочу посмотреть ваши работы; пойдем, без отговорок.

— Пешком?

— Почему же нет? Хожу я много и скоро; дай мне руку. Она позвонила.

— Но на улице, только вдвоем…

— Как раз, мой негр Нерон пойдет за нами; а впрочем, что мне за дело!

— Будут говорить….

— Пусть говорят, и я говорю о других, на здоровье! Пойдем. Она схватила серую шляпку, покоившуюся на голове статуи,

взяла в руки тросточку и сбежала с лестницы, позвав Нерона.

Нерон, громадный, страшного вида негр, бросился вслед за ними. Она, таща за собой Яна, смелая, живая, легкая и гордая, неслась с непринужденностью, непонятной в женщине.

Не заметив как очутились у двери, из-за которой доносились звуки гитары. По фальшивым звукам Ян догадался, что играла Анджиолина.

— Позвольте, — промолвил, — я пойду вперед. Аннибал не один.

— А! Верно с женщиной?

— Кажется.

— Чем же это нам мешает? Кто она? Ваша модель? Я их всех знаю. Как ее имя?

— Анджиолина.

— Красавица! Знаю, это и моя Венера. Идем! Чего же мы стоим? Чем она может мне помешать?

Аннибал спал, когда они вошли. Анджиолина, вытянувшись на полу на подстилке и плечами прислонившись к кровати, тихо бренчала на гитаре. Увидев Яна и мисс Кромби, живо вскочила, покраснела и, сложив руки, спросила:

— А! Синьора! Вы здесь что делаете?

— Видишь, Анджиолина! Я пришла посмотреть работы твоих двух художников… Двух любовников, может быть?

— О! Нет! Ян вовсе не мой любовник: это камень или кусок льда с севера, это…

И сделала гримасу, но в то же время ее поразило черное лицо негра у дверей, забыла обо всех и стала пристально на него смотреть, ломая руки и качая головой.

— А! Какой черный! Какой черный, страшный еретик! Что за ужасная бестия! А как он одет!

И подошла наполовину с испугом, а наполовину заинтересованная, присмотреться поближе. Скажем правду, стала с ним кокетничать, чтобы убедиться, человек ли он, подобно тому как на Маркизских островах дикарки принимают страстные позы перед умершим, чтобы убедиться, что он мертв. Аннибал вскочил и поздоровался с мисс Розой. Она, едва кивнув ему головой, принялась за осмотр картин и работ Яна. В восхищении увлекалась, хвалила, всматривалась и ежеминутно с чувством пожимала ему руку.

Аннибал, самолюбие коего было слегка затронуто, видя, что ему не достается ни частички похвал, так щедро расточаемых Яну, сел, нахмурившись, в угол. Наконец портрет Анджиолины в ее народном костюме, удачно написанный итальянцем, обратил на себя внимание мисс Кромби; она пожелала его купить у Аннибала.

— Не продается, — ответил холодно.

— Вы бы могли написать для себя другой; ведь оригинал у вас под рукой! — насмешливо сказала Роза.

— Хочу иметь и копию.

— Как угодно. До свиданья! Вы со мной, не так ли? — спросила, обращаясь к Яну, — проводите меня?

Отказаться было немыслимо; ушли вдвоем. Анджиолина долго смотрела вслед будто бы за негром, а может быть больше за Яном. За кем из двух? Аннибал лег с гитарой на кровать, она вскоре подошла и положила голову к нему на колени и так до ночи пела старые итальянские песенки.

Между тем Ян возвращался с мисс Розой в ее квартиру; по пути останавливались вместе у статуй и фонтанов, говорили об искусстве. Англичанка умела сухую и холодную теорию скептицизма и материализма излагать с огнем и воодушевлением. Под впечатлением ее увлекательных речей Ян больше поколебался в течение одного дня, чем за время общения с Аннибалом.

Он колебался, в душе было беспокойство. Женщина, словно в ее задачу входило склонить его к своему безверию, говорила обо всем, везде умела вставить знаменательное словцо, которое оставалось в голове слушателя и потом само развивалось в тихие часы размышлений…

Нет посева, который бы прорастал лучше, чем скептицизм и безверие. Разрушать всегда гораздо легче, чем созидать, труднее обращать, чем совращать. Обращение — это дело вдохновения; совращение — работа холодной мысли. Вдохнуть веру может только чудо; любой глупец сумеет поколебать веру в слабом человеке, а потом она никогда уже не вернется.

Мисс Роза до вечера читала Яну, беседовала с ним и сумела возбудить в нем такое доверие, утопая в нем своими голубыми глазами, чаруя его непонятной прелестью, что он сознался ей больше, чем в своем прошлом, он сознался ей в современном состоянии своей души, борьбе с самим собой, неуверенности, желании остаться при старой вере, которую считал единственно истинной.

Англичанка только смеялась над ним. Она отпустила его, наконец, совсем одурманенного, крепко пожимая руку и говоря на прощание:

— Вернешься завтра?

— Завтра, не знаю, у меня часы занятий…

— Я хочу, я требую! Придешь?

И Ян обещал придти. На другой день она опять надолго его задержала; а когда расставались:

— Знаешь, что? — сказала, — у нас пустая квартира. Сэр Артур так скоро не вернется; я велю приготовить для тебя мастерскую, поселись тут, это будет лучше.

— А люди?

— Опять люди! Что мне люди! — засмеялась.

— Но разве ты достаточно меня знаешь?

— О! Дитя! Будто знаю тебя от колыбели! Разве ты умеешь что-либо скрыть? Ну? Правда, согласен? Твой Аннибал с Анджиолиной — скучное общество. Аннибал пачкун, бездушный художник; Анджиолина — красивый зверек. Захочешь еще ее в качестве модели, придет и сюда. А так будем вместе!

— Правда, не знаю… Не смею…

— Колеблешься! Бедный! Ну, так поговорим об этом завтра, — промолвила, прощаясь с ним и улыбаясь. — Будь здоров, брат! Христиане называли себя братьями во Христе; мы с тобой братья в искусстве и чувствах. Не знаю, что столь роковым образом влечет меня к тебе.

Ян, услышав эти последние слова, которые являлись почти отрицанием христианства, ушел опечаленный. Англичанка удивляла его, необъяснимо влекла его к себе; но в то же время он чувствовал к ней какую-то жалость и как бы с болью предчувствовал нависшее над ней несчастье. Были моменты, когда ясные лазурные глаза этой женщины незаметно принимали выражение, выдававшее тайные муки, скрывшиеся под маской веселья и свободы.

Аннибал и Анджиолина были дома, когда вернулся Ян. Они ели макароны, которые им принесли по заказу, и громко хохотали. Лица и руки обоих блестели от теплого прованского масла, в котором плавало это итальянское кушанье, окрашенное соусом из помидоров. Увидев Яна, итальянец вдруг замолчал и косо взглянул на него. На привет не ответил как всегда, но сделал явную гримасу, словно сердясь. Думая, что скверное настроение пройдет, Ян начал что-то рассказывать, но, получая в ответ только ворчание, умолк в свою очередь. Вечером Аннибал из-за какого-то пустяка стал резко приставать к Яну; на другой день они уже расстались.

С малыми средствами, так как королевское пособие было недостаточно и получалось нерегулярно, Ян должен был очень и очень задумываться, как нанять квартиру и прожить, даже не предполагая, что мисс Роза в отсутствие брата захочет поместить его у себя. Но неожиданно появились Нерон, два носильщика и лакей мисс Кромби за вещами Яна. Записка Розы усиленно приглашала его в приготовленное помещение под предлогом уроков, которые она у него просила. Не очень-то имея время обдумать, что он делает, Ян дал унести вещи и картины. Аннибал смотрел на это сердито и ревниво, холодно и насмешливо с ним попрощался, презрительно отвернулся и сел работать.

Явившись в палаццо англичанина, Ян не застал мисс Розу, она ушла гулять в виллу Боргезе. Ему открыли его комнаты. Очевидно, они были выбраны для художника, с прекрасным освещением: одна большая для работы, другая для отдыха, холодная на теневой стороне. Здесь Ян нашел небольшую библиотеку и вазу с цветами на мраморном столике. Его приятно поразили эти вещи, как доказательство заботы и памяти мисс Кромби. Библиотечка состояла из сочинений, жадно читаемых в ту эпоху и несущих миру спокойного величия бури во имя идеи, прогресса, гуманизма и культуры; более новые французские и английские писатели, несколько знаменитых романов, несколько книг псевдофилософского содержания стояли на полках.

В ожидании возвращения мисс Розы Ян уселся пока читать. Ему попался под руки Руссо. Здесь было полное собрание его сочинений: Новая Элоиза, Исповедь, Общественный Договор, Письма. Этот писатель, казалось, был создан для Яна; с первых страниц он им увлекся и стал жадно читать, когда неожиданно открылись двери и вошла Роза в костюме для гуляния.

— А! Наконец! Ты уже здесь, брат! — воскликнула. — Я рада, увидишь, как тебе будет хорошо.

Ян ответил ей невнятной благодарностью.

— Теперь час твоей неволи, час моего урока, идем ко мне, Пошли вместе. Уроки были взаимны! Ян учил англичанку живописи; она со всем пылом учительницы, никогда еще не имевшей ученика, переливала в него принципы философской школы, которыми была пропитана. Все, что XVIII столетие добыло из исторической пыли против веры: насилья, чинимые во имя ее, инквизиция, войны, убийства, измены, избиения проходили перед глазами Яна в живо набросанных картинах. А учительница так была вдохновенна. Каждое ее слово было сказано так горячо, от души! Так было выразительно и так проникновенно!

Это учение тянулось долго. Ежедневно учительница и ученик, учитель и ученица все больше и больше нуждались друг в друге, были друг другу милее, с каждым днем все больше сближались. Уже ходили сплетни об их жизни вдвоем; но, как всегда почти, в этих весьма правдоподобных сплетнях не было правды. Роза и Ян жили как брат с сестрой.

Быть может, в ее сердце с первого взгляда проснулось более нежное, более горячее чувство и стремилось добиться взаимности, но до сих пор напрасно. Ян с восторгом смотрел на мисс Кромби, долгими часами устремляя взор на ее прелестное личико, но в сердце не ощущал ничего сверх настоящей дружбы, сверх тихой братской привязанности. Никакая другая струна в нем не зазвучала. Часто они проводили вечера в долгих прогулках, в которых их сопровождал лишь идущий далеко сзади Нерон; часто целые дни просиживали рядом, глаза в глаза, рука в руке, со всей искренностью юности признаваясь в своих чувствах и мыслях. Но у Яна не было на душе великого греха любви, в котором он хотя бы невольно открылся Розе. Ждала она, ждала, сердце ее стучало, глаза блестели или туманились слезой, — он оставался все тем же.

— Это придет со временем, — говорила сама себе, — это придет со временем!

Но время бежало, а ничего не приходило. Ян любил ее как сестру, она его уже как единственное существо на земле, со стремительностью той исключительной любви, своего предмета, которая без него не видит ничего в мире, одну лишь пустыню. Мисс Роза любила впервые в жизни. Долго, долго никто не мог зажечь в ней это чувство; здесь один взгляд, встреченный ею на пути в катакомбы, решил все. Потому мисс Кромби так сильно привязалась к Яну, так горячо хотела привлечь его к себе — она боялась, что никогда уже больше не сумеет полюбить. Происхождение, неравенство их социального положения — все эти соображения являлись для нее предрассудками, она не обращала на них внимания, она любила. Эта любовь была уже столь сильна после нескольких месяцев совместного проживания, что один Ян мог упрямо видеть в ней одну лишь искреннюю дружбу.

Люди, между тем, громко говорили, что мисс Роза была любовницей Яна, может быть даже тайно с ним повенчалась. Аннибал завидовал его богатой женитьбе! Философ! Что же касается Яна, то он принимал жаркие проявления чувства за особенность натуры англичанки, ничего не понимая и ни о чем не хотел догадываться.

После нескольких недель напрасных усилий учительница стала молчаливой и печальной. Целые дни она проводила молча, на кушетке или у мольберта с кистью в руках, но не в состоянии писать. Раз ее нашел Ян в печальном раздумье и, медленно приблизившись, взял ее за руку, тихо говоря:

— Мисс Кромби, что с вами?

— Что со мной? — спросила, подняв глаза в слезах. — Что со мной? Не знаешь?

— Откуда же мне знать? Я вижу только с некоторых пор печаль, рассеянность, задумчивость, но причины не знаю. Скажи мне откровенно!

— Не знаешь причины! Не знаешь! — печально повторила она. — И, быть может, никогда ее не узнаешь. Зачем? К чему? — добавила про себя.

— Надеюсь, что ты мне скажешь! — продолжал Ян. — Может быть, сумею утешить, посоветовать, может…

— Если бы ты захотел! Или вернее, если б мог!

— Разве можешь сомневаться в моем желании? Но в моей ли это власти?

— В твоей и не в твоей! Мог бы, но не можешь. О! не спрашивай, Ян, не спрашивай, зачем тебе знать, чем больна твоя бедная сестра? Это болезнь неизлечимая, печальная, она кончается смертью. А смерть, дорогой мой брат, это сон без пробуждения, сон без мечтаний, говорит наш Шекспир… Кто знает, без мечтаний ли? Кто знает, что это за сон?

И впервые, под властью сильного чувства, мисс Роза, вслед за смертью и телесным разрушением бросила великое: Peut-être? [17] раньше для нее не существовавшее. Раньше она видела небытие там, где теперь бьющееся чувством сердце уже намекало ей на какое-то существование. Никогда холодный, не опирающийся на чувство разум не поведет человека в эти недоступные страны. Всегда проводником путника сердце. Вера тоже не в разуме, а в сердце; в руках любопытного разума она распадается, как лучи радуги, когда их пожелает схватить ребенок.

— Нет, — добавила, — это вечный сон, это забвение, уничтожение и больше ничего.

И встала от мольберта, разбросав кругом все, что держала в руках. Она упала на кушетку и начала плакать.

— Мисс Роза, ради Бога умоляю, скажи, в чем дело?

— Ради Бога? — улыбнулась она, и ужасное богохульство вырвалось из больной души. — Разве можно его считать существом, полным доброты, если его дети столько страдают, существом, которое глядит неизвестно куда и не протянет им руки?

Ян остолбенел.

— Ты страдаешь, — сказал, — разделим это страдание, пожалуйста, откройся мне, скажи! Ты знаешь, мисс Кромби, что я люблю тебя, как брат, что я отдал бы жизнь за тебя.

— Да, — шепнула англичанка, — только как брат! Зачем мне твоя жизнь, если не могу обладать твоим сердцем? Не проси, — громко добавила, — не надо тебе знать: ты мне не поможешь, Ян; это неизлечимая болезнь.

— Облегчить ее все-таки можно?

— Нет! Только ухудшить!

— Дорогая мисс Кромби!

Она посмотрела на него безумным взглядом.

— Ян, не спрашивай, ради Бога, того Бога, которым ты меня заклинал!

— Тайна! Тогда не хочу знать.

— У меня нет тайн от тебя….

— Что же ты тогда скрываешь?

Лицо девушки опять покрылось румянцем, она вздохнула, подумала, потом сказала, как бы внезапно пораженная новой мыслью:

— Послушай, — сказала, — дай мне слово, слово честного человека, а ты знаешь, как я высоко ставлю человеческое достоинство; что, о чем бы ты ни узнал от меня, это нисколько не изменит наших отношений.

— Разве ты можешь сомневаться, мисс Роза? — воскликнул Ян, у которого появилась мысль, что она кого-то полюбила, что она подозревает его в любви к себе и не может быть взаимной. Он покраснел, задрожал.

— Если ты любишь кого, сестра, — ответил торопливо, — если любишь, почему же не можешь мне сказать? Ты думаешь, что я тоже люблю тебя втайне? Не так ли? Тебе бы не хотелось признанием в любви к другому оттолкнуть того, кому ты оставила только дружбу? О, мисс Роза! Как ты меня не знаешь! Разве бы я осмелился любить тебя, поднять глаза так высоко? В этот дом, куда ты меня ввела с благородным доверием, войти с мыслию соблазнителя, с затаенным планом? Изменой платить за дружбу? Ты этого мнения наверно; но клянусь тебе, брат не любит тебя больше, не любит чище, не любит иначе!

Эти слова, высказанные с увлечением, Роза выслушала вскочив на ноги и опять упала, закрыв лицо руками. Признание Яна поразило ее в сердце.

— Что такое? — спросил он погодя, — не хочешь отвечать? Сердишься? Сомневаешься?

Женщина плакала.

— Ради Бога! Я с ума сойду! — вскричал Ян. — Объясни мне, сжалься.

— Ив этом мое несчастье, что ты меня понять не можешь, — плача и опускаясь к его ногам сказала англичанка. — Не понимаешь, что я тебя люблю; не понимаешь, что ты убил меня; что я хочу быть твоей; что ты один для меня на свете; что без тебя я тело без души, потерянная, мертвая.

Ян слушал и не понимал, уставился в нее, задрожал и кинулся к двери. Роза побежала за ним с необузданным порывом, схватила его за руку, сжала до боли и воскликнула:

— Ты дал мне слово, что бы я ни сказала, ничто не изменит наших отношений. Ты дал слово, помни! Не уходи, я ведь умру. Ян мой! Не уходи, не оставляй меня одну. Я ничего не хочу от тебя, только чтоб ты остался со мной. Забудь о том, что я говорила, если можешь; я буду весела, буду спокойна, но не уходи от меня. Чего ты хочешь? Улыбки? Пения? Я прикинусь веселой, пустой, запою, даже буду делать вид, что я спокойна, хотя сердце у меня будет гореть, но не уходи! Ибо, — добавила медленно и с силой, — даю тебе слово женщины и слово человека: если убежишь, умру. Не буду ждать смерти и сидеть со сложенными руками, но сама пойду ей навстречу. Да, умру!

После этой сцены Ян, правда, остался, но ни красота Розы, ни даже ее объяснение в любви не пробудило в его сердце чувства, которое никогда не приходит на зов. Любил ее как брат. Роза ждала, что родится любовь, ждала ее, надеялась, иногда усматривала ее там, где ее вовсе не было, радовалась, задумывалась, умолкала и погружалась в равнодушие отчаяния.

— Если б я знала, кого он любит, — говорила в душе, — я бы пошла и убила ее. Но он никого не любит, может быть какое-либо воспоминание… Самая опасная любовь, так как ее ничем не разочаруешь. Подождем, время ее победит.

Так проходили месяцы. Жизнь Яна не изменилась; напрасно пытался он несколько раз уйти из этого дома и спрятаться; не мог, его не пустили. За ним следили, он был окружен прислугой, шагу не мог сделать свободно. Брат мисс Розы приехал из Неаполя, нашел дома гостя, совсем этому не удивился, пожал лишь сильно его руку, в продолжение двух вечеров рассказывал о жизни рыбака, которую он вел в заливе, а на третий день уехал в Сицилию, оставляя их опять одних.

Видел он или не видел, что творилось дома, не знаю. Он весь был поглощен теперь сицилианскими костюмами и Сицилией, куда хотел явиться насколько возможно уже сицильянцем. Ян занимался живописью, читал и, разочаровываясь все больше, благодаря книгам, которые уничтожали поэзию жизни под видом предрассудков, совершенствовался в искусстве. Лянди признал, что учителя больше ничему его не научат, что он сам для себя будет лучшим учителем. Постоянное созерцание шедевров выработало в нем вкус и чувство красоты и посвятило его в самые трудные, никогда не определяемые словесно тайны искусства.

Мисс Роза не занималась теперь живописью. Со времени упомянутого выше разговора она больше не говорила Яну о своей любви, стала внешне холодной, гордой, даже иногда насмешливой; но в глазах то сверкающих пламенем, то тайно плачущих можно было прочесть подавляемое чувство. Она часто скакала верхом по окрестностям до изнеможения, искала сильно действующих развлечений, безумствовала, погружалась в любимые книги; но от съедавшей ее болезни нигде ни в чем не находила лекарства. Яну казалось, что им может быть только разлука; и хотя мисс часто ему повторяла, что он дал слово остаться, он задумал уйти и старался подготовить все к незаметному исчезновению. Картины свои под разными предлогами он постепенно разослал в различные места, и англичанка этому не противилась; вещей у него почти не было, — и однажды вечером незаметно сошел с лестницы с бьющимся сердцем и печалью в душе, так как оставлял за собой страдание. Ему казалось, что никто не знает о его планах бегства, никто его не подозревает в этом. Едва миновал он ворота палаццо, как из окна послышался тихий возглас Розы: Addio.

Он поднял голову вверх.

— Идешь, — ласково промолвила она, — идешь безвозвратно, уходишь от меня! Больше тебя не удерживаю. Будь здоров и более счастлив, чем я.

Окно быстро захлопнулось.

Ян, оставшись один, не знал, что делать: вернуться или убежать?

— Так! — подумал он, — прощается со мной, спокойно, не удерживает; значит, сила этой несчастной страсти уже уменьшилась. Забудет, а воспоминание сотрет время.

Взглянул в окно, вздохнул и ушел.

На окраине города он провел в совершенном одиночестве неделю, с необъяснимой печалью, раздраженный, страдающий. Он чувствовал, что в нем пробуждается какая-то привязанность, раньше не ощущавшаяся; он хотел видеть Розу, хотел к ней вернуться; голова его горела, ее мучили кошмары; спрашивал себя раз сто в день: "Люблю ли я ее теперь?" Может быть уже и любил ее, бедный, но силой воли удерживал себя от возвращения. Так прошло несколько дней, когда раз вечером постучали в его комнатку.

Он узнал голос сэра Артура, и, раньше чем успел закрыть дверь на задвижку, англичанин вошел с ящиком под мышкой, поклонился, поставил его, молча, на стол, вытер пот на лбу, вынул из кармана бумагу и подал ее Яну.

Это было завещание мисс Розы.

— Что это? — вскричал Ян.

— Что? Последняя воля покойной.

— Покойной?

— Да, бросилась в Тибр… — довольно холодно по внешности, промолвил сэр Артур.

— Когда?

— О! Почти неделю тому назад. Не знаете! Не знаете! Вы! Это забавно! Удивительно! Не знаете! Ведь она вам завещала хорошие имения в старой доброй Англии.

— Она! Мне!

— Ну, да! Читайте! — сказал, садясь, сэр Артур. — Читайте-ка; узнаете понемногу обо всем… Что это за клетка! — мимоходом сказал он. — Как мне трудно было вас найти!

Но Ян, погруженный в страдание, которое на минуту как бы лишает человека сознания своего "я" и путает все его мысли, лежал на постели бледный, со сжатыми устами, без чувств.

Сэр Артур довольно неловко вспрыснул ему лицо холодной водой и, встряхивая его, сказал:

— Господин художник! Придите в себя. Лучше было несколько раньше проявить больше чувства. Нам надо поговорить.

Ян, раскрыв глаза, воскликнул:

— Умерла из-за меня!.. — И стал горько плакать.

— Да, умерла и? — за вас, — все так же хладнокровно продолжал сэр Артур, — завещав вам прекрасные имения, унаследованные от матери и тетки. Это хорошо; но кто мне ответит за ее смерть? Я имел одну лишь сестру и любил ее искренно. Да! Я любил ее, хотя молча и тайком, как любят единственное существо, которое привязывает нас к земле. Она меня связывала с Англией. Теперь у меня нет никого. Один из нас должен умереть, — добавил, указывая на ящик, — будем стреляться. Да, будем стреляться на смерть.

Ян задрожал.

— Боишься? — спросил англичанин. — Однако ты должен со мной драться, я сказал. Будем стреляться над гробом Розы, которую я велел похоронить на кладбище св. Каликста, над теми катакомбами, которые, к нашему несчастью, мы вместе посетили. Для того же, чтобы вы не думали, что я хочу вас убить, чтобы отнять наследство после сестры…

— Наследство! Имение! — горько сказал Ян. — Разве вы можете даже говорить об этом теперь?

— Могу говорить, так как очень страдаю и не ломаю комедию, — ответил флегматично англичанин. — Если вас убью, то имения отдам на больницы, верну вашим родственникам, как захочешь. Или послушай. Построю какое-нибудь заведение религиозного воспитания. Безверие убило Розу. Христианка молилась бы, плакала, забыла или страдала, покорившись.

— Вы бы предпочитали, чтобы страдала, но жила? — с горечью спросил Ян.

— Предпочел бы, так как у меня всегда была бы надежда вылечить ее; я бы с ней поехал в Каир, к пирамидам, в Индию; нет страдания, которого не излечили бы время и путешествия. Поверьте мне… Но часы летят, а я должен вас как можно скорее убить. Итак, пойдем.

— Куда?

— На кладбище св. Каликста; на могилу Розы.

— Ночью?

— Тем лучше! Будем стреляться с двух шагов, промахнуться нельзя. Один из нас падет. Бросим жребий на пистолеты: один лишь из них заряжен.

Ян хладнокровно последовал за англичанином, хотя моментами шатался и почти падал; крупные слезы струились медленно из-под век. Луна светила идущим старой Аппийской дорогой.

На свежей, гладкой и холодной мраморной плите, покрывавшей могилу бедной девушки, Артур разостлал свой плащ, стал на колени и помолился сперва. Ян уже не умел молиться, заплакал, скрестил руки, ждал. Англичанин предложил ему на выбор два пистолета работы Лазаро. Ян взял один из них, стали друг против друга, протянули друг другу руки в знак прощения и выстрелили.

Артур упал на крышку гробницы, а голова его, с хлынувшей через рот кровью, склонилась холодея, с мрамора на зеленый дерн; послышался хрип агонии, потом все утихло…

На другой день толпа спешила на кладбище св. Каликста, где нашли труп англичанина, который, судя по рассказам, застрелился в отчаянии на могиле любимой сестры. Его холодная, окостеневшая рука сжимала еще разряженный пистолет. Тело несчастного унесли прочь за пределы священной земли и похоронили где-то в развалинах. Одни лишь слуги Артура, очень о нем сожалевшие, сопровождали тихие похороны.

Ян в жару невыносимых воспоминаний бежал прочь из Рима и поехал по Италии. Он посетил знаменитые города, причем подольше остановился на родине Батрани, во Флоренции.

Как художник, он ежеминутно рос, раскрывал новые тайны, приобретал новые качества; но как человек потерял самое дорогое: веру, со всем тем, чем она украшает жизнь. Эта тонкая нить, § соединяющая душу с небом, для него оказалась прерванной.

Равнодушный, молчаливый, холодный, он почти машинально шел вперед по намеченному раньше пути.

Одно лишь воспоминание о матери иногда трогало его сердце, и только это воспоминание порождало тоску по родине, куда его ничего больше, даже личико забытой Ягуси, уже не манило.

На пепелище сыновняя любовь светилась еще последней искоркой.

Иногда он тосковал по дому, думал об избе, где о нем думала старая мать над прялкой, не будучи в состоянии даже послать мысль за сыном в неизвестные края. Иногда он представлял ее себе больной, и нищей, в слезах над сыном, которого видеть отчаивалась, — и, охваченный каким-то неопределенным беспокойством, вдруг из Флоренции устремился на родину. Это путешествие, лишенный средств, он принужден был совершать медленно и пешком с возрастающим все время беспокойством. Это беспокойство было под стать болезни. Когда он достиг границы своей родины, впервые с давнего времени слезы набежали на глаза, сердце забилось молодо, он осмотрелся и подсчитал, что приобрел и что потерял в путешествии. Приобретения не покрывали потерь: Ян уже не мог молиться.

Но со вступлением на родную землю он по крайней мере почувствовал потребность в молитве и размер своей потери.

VIII

Возвращаясь из Рима, Ян только на очень короткое время остановился в столице, где нашел много перемен. Король даже не мог его видеть, так был занят в это время собой и грозными событиями. Старые знакомые растерялись. Могилу Феликса только нашел на Повонзковском кладбище; деревянный крест, прогнивший и осунувшийся, угрожал падением. Положив вместо дерева несколько более прочный камень на могилу друга и простившись с Варшавой, Ян в смертной тоске, обуреваемый беспокойством, которое гнало его к матери, не имея уже средств добраться до нее, так как последние деньги истратил в пути, вынужден был продать здесь за бесценок несколько копий, привезенных из Рима, чтобы на вырученные деньги поскорее доехать до Березового Луга. Уже прошел год, как он не получал даже известий о единственном существе, привязывающем его к земле, о матери. Будущее было скрыто от него туманом. Страна не была вовсе в том состоянии покоя и блеска, которое благоприятствует искусствам и литературе; все бурлило, как во время пожара.

Сердце, не совсем еще окоченевшее, тянуло его в старую избу в Литве… Бедную, нищенскую избу, где он родился, где провел первые годы детства, не мечтая даже о такой будущности, какая была ему предуготовлена. Внутреннее беспокойство говорило ему, что там, быть может, мать делает последние усилия, чтобы дождаться его, проститься и благословить.

Но начиная от столицы (где Ян встретился с посланными по другому направлению картинами и багажом) путешествие затянулось из-за недостатка средств и хаоса в стране. Картины, этюды, книги были последними воспоминаниями о жизни в Италии; у него не хватало решимости расстаться с ними, он дрожал за них и медленно тянулся вслед.

Много раз его останавливали различные отряды войск, рыскающие по стране и опустошавшие ее под предлогом наведения порядка; наконец, он добрался до родного местечка.

При взгляде на костел Капуцинов и бедную избу, из трубы которой в отдалении синел дым, слезы набежали ему на глаза. Хмурый и печальный вечер скрадывал желанный вид; ему пришлось остальной путь пройти в темноте и наудачу. Его вело сердце.

Когда тяжелая подвода въехала во двор, на пороге наклонившейся избы появилась старая Маргарита.

— Моя мать? — спросил Ян, торопясь, в беспокойстве к ней навстречу.

— Жива, бедняжка, жива! — ответила тотчас старушка, — хотя видит Бог, лучше если б взял ее в свою славу, так она страдает. Уже полгода, как не встает с кровати, разбита параличом, ежедневно как будто кончается, а не может умереть. Сколько раз мы ее клали на землю, думая, что так легче будет душе выйти из тела! Да нет! С тех пор, как вернулся дар речи, все время повторяет: "Я должна дождаться Яна, благословить его и умереть". Добрый доктор, который ее посещал, три раза назначал ей срок. Так нет же! Она все-таки пережила его и повторяет: "Я должна дождаться Яна".

Едва дослушав, Ян поспешил войти.

То, что он увидел, потрясло его. Бедная сама по себе изба еще больше обеднела и лишилась всего с тех пор, как он ее оставил; кровать больной покрыта отвратительными лохмотьями, в печке едва одна головешка. Холодно, пусто, ветер дул сквозь стены и потолок, пол весь пропитался сыростью и заплесневел. Стены закопчены, черные, ведро с водой у двери, у печки разбитый горшок, на столе жбан и крошки черного хлеба. Сердце сжималось при виде этой ужасной нищеты; больница не была бы хуже.

Как только Ян появился в дверях, мать, уже полгода не встававшая и даже не двигавшаяся, приподнялась на кровати, раскрыла блестящие как стекло глаза, а уста ее произнесли громко и внятно:

— Мой Ян! Мой Ян! Скорей, я ждала тебя! Умереть не могла, ах! А жизнь так тяжела! Дай, я тебя благословлю…

Сын в слезах стал на колени, она сложила руки на его голове, поцеловала в лоб, две крупные слезы скатились но бледному сморщенному лицу, и она упала на постель.

— Воды! Воды! Помогите! — вскричал, теряя сознание, Ян. А Маргарита, подходя, сказала:

— Зачем воды, барин? Бедняжка уже умерла, слава Богу!

Взглянул сын и увидел, что старуха сказала правду. С усилием закрыл ей веки в слезах и уселся на скамье около нищенской кровати, машинально повторяя про себя:

— Слишком поздно вернулся! Мое возвращение убило ее! Мое возвращение убило ее!

Он провел всю ночь у кровати умершей, в нужде и мучениях которой упрекал себя.

— Не лучше ли было, — говорил, — остаться здесь при ней, поддержать ее старость, возделывать этот кусок земли и жить той же жизнью, какой жили отец, дед; жизнью тихой, неизвестной, жизнью скрывшегося в траве червяка? Что же я приобрел? Великие мысли, которые погибнут со мной, великое беспокойство и неуверенность, мучения! Я потерял сердце, которое меня любило на земле, одно и единственное. О! Ради искусства, как ради веры, разве надо от всего отказаться, от всего отречься, все принести ему в жертву?

В гневе на самого себя, в глубокой печали он провел на скамье всю ночь. Этот осиротевший домик, им унаследованный, был дорогим воспоминанием о страданиях и жизни матери. У него не было ни родных, ни друга, ни опекуна, никого. Что теперь предпринять? К миру он относился равнодушно, а великая свежая потеря еще больше уменьшила его значение.

Под утро Маргарита вместе с бабами из местечка стала хлопотать насчет похорон, мыть тело, одевать его для помещения на скамью посередине избы. Лицо умершей светилось покоем, как будто бы благословение, данное Яну, оборвало все нити, связывавшие ее с миром страданий!

— Барин! — позвала Маргарита. — А есть у вас деньги на похороны?

Этот вопрос, наконец, вернул Яна к действительности. Не было средств даже оказать матери последнюю услугу! Около полутора десятка злотых было всем, что привез с собой Ян.

— У нас сомнительно, чтоб были какие деньги, — говорила старуха; — барыня жила бедно, страшно была скупа, отказывала себе во всем, а работала так, что глаза портила, бедняжка! Если б имела, так не жалела бы себе, да старой и верной служанке. А Бог видит, что мы постились круглый год и ходили в лохмотьях, даже в костел. Под подушкой ключи; возьмите-ка их и пойдем поищем платья для покойницы.

Машинально направился Ян в кладовку, где был старый сундук, но совсем пустой. Лежало немного белья, несколько поношенного тряпья…

— Куда же девались ее платья, одежда? — спросил сын. — Почему же не обратилась ко мне за помощью? Я бы отдал душу, а ей прислал! А! Такая нужда! Такая нужда!

Вдруг Маргарита подняла грязный кусок полотна и вскричала:

— Это что? Что же это? Во имя Отца и Сына!.. Ведь это же мешок с деньгами!

Действительно, порядочный мешок из серого полотна лежал в углу под кучей тряпья.

Около него лежала записка на серой бумаге, оторванной от молитвенника, с крестиком неловко поставленным и каракулями: "Для моего Яна".

Сын в отчаянии заломил руки и упал на сундук.

Вся жизнь ее добровольной нищеты, труда без отдыха, с потерей здоровья, сложились на этот посмертный дар. Она была сердцем вся, вся матерью. Маргарита, пораженная, стояла, не будучи в состоянии сдвинуться с места и, вероятно, упрекая себя, что не выследила раньше существование этого мешка, теперь перешедшего в собственность Яна. Ян со слезами поцеловал его, но в сердце сказал:

— Не трону гроша отсюда! Это святые деньги! Они собраны с великим самопожертвованием, пойдут за твою душу, на твои похороны и могилу, для единственной служанки, которая была лучшим другом тебе, чем я. Я их не достоин.

На другой день роскошные похороны, какие только можно было устроить, удивили местечко и окрестности. Сбежались все соседи. Духовенство выступило во всем сельском великолепии, а толпа шла за гробом бедной матери, который поддерживал сын на телеге, запряженной черными волами.

Оставшиеся деньги пошли на панихиды, на надгробный памятник, на вознаграждение Маргариты, которой он отдал все оставшееся из вещей после матери, и на милостыню. Один лишь крестик, медальон, который мать носила на груди, немного волос и серебряное обручальное кольцо Ян оставил себе.

Уйти отсюда нужно было, а сердце не пускало. Кому поручить дом? Кому отдать в аренду землю? Удобно ли было ее продать? Последней мысли Ян не допускал. Несколько дней спустя стали являться соседи с предложениями купить ее, более или менее выгодными, но всегда начиная с заявления, что этот кусок ничего не стоит и что лишь ради него, в виду особенного случая, из дружбы, в силу внезапного сильного чувства могут дать столько-то и столько-то. Каждый хотел купить его будто из милости.

Ян всех благодарил и отвечал, что не продаст.

Лесник из соседнего леса взял в аренду избу и поле с условием, чтобы ничего в ней не изменял и чтобы все осталось, как было при жизни матери. Посетив капуцинов, побывав на могиле матери, где к нему словно чудом вернулась потребность молиться и юношеская набожность, Ян направился в Вильно. Воспоминания юности вели его туда на свою предательскую приманку. Это было единственное место, оставившее в нем приятные и влекущие к себе воспоминания; но между отъездом и возвращением протекла река стольких лет и грязи, столько прошло событий и чувств! Он нашел теперь там все изменившимся до неузнаваемости.

Едва приехав, пошел расспрашивать про Батрани. Старый итальянец умер; вдова с детьми осталась почти без средств и вела нищенскую жизнь в доме на Заречье, где занимала худшие комнатки, а остальные отдавала в наем. Неосмотрительно запутавшись в долгах, она все время находилась под их давлением и под угрозой полного обнищания. Ян, сознавая свои обязанности по отношению к семье Батрани, поспешил к ней.

Неподалеку от моста, у реки, частью опираясь на сваи, стоял старый домишко, наполовину деревянный, наполовину каменный. Он накренился, давно уже не видел ремонта, был грязен и грозил развалиться; каждый подходил к нему с отвращением, до того противные лужи окружали его. Жители, большей частью кожевники, привлеченные сюда соседством реки, наполнили воздух отвратительными заводскими запахами. Внизу занимал помещение еврей мыловар. Ве. ревки с навешенными на них кожами заполняли во всех направлениях двор; везде лежали кучи отбросов, а зловонный ручеек стекал к реке, унося остатки мыловарения. Вокруг дома шла черная поломанная галерея, поддерживая прогнившую крышу. Здесь в двух темных комнатах жила некогда балованная Мариетта; дети ее подросли и испортились под влиянием нужды и заброшенности. Старший сын стал гулякой, балованный и любимый; младшие научились всяким скверным штучкам, постоянно подвергаясь преследованиям матери. Она ненавидела бедных любимцев Батрани, и они ходили в лохмотьях; старший же пропивал и прокучивал все, что успевал раздобыть, и возвращался почти ежедневно к матери пьяный, со следами драки, ободранный, да и то если не ночевал в участке.

При виде этой ужасной картины сердце Яна содрогнулось, он заплакал. Все работы мужа распродала жена за бесценок, ничего не оставив даже на память, и обвиняла покойного в нищете, в которой сама была виновата и которую усиливал беспорядок и отвратительнейший разврат.

— О! Такова ли должна быть судьба детей бедного художника? — спросил себя мысленно Ян. — Нет! Нет! Этого быть не может.

Когда-то красавица Мариетта, теперь с потерявшими блеск глазами, худая, грязная, больная, встретила гостя, не узнав его и не понимая, что могло привести сюда прилично одетого мужчину.

Еле он сумел напомнить ей о себе. Покраснела и взглянула на него сердито и гордо. Нерасположение, гнев, ненависть еще не совсем угасли в этом диком сердце.

— Уходите прочь! — воскликнула презрительным тоном. — Ничего я от тебя не желаю! Твой милый Батрани оставил меня с детьми нищей. Чтоб он за то страдал на том свете так, как страдаю я, дура, что вышла за него замуж! Не напоминай мне о нем, чтоб я его не проклинала.

Когда же Ян дрожащим голосом спросил насчет картины или рисунков, не может ли он их купить, женщина закрыла ему дверь перед носом, добавив уличное ругательство.

Но не успел он сделать несколько шагов по улице, когда догнал его старший сынок.

— Господин! — позвал он, кивая рукой и остановившись над уличным стоком, куда плевал для развлечения.

— Чего тебе?

— Дайте мне два злотых на пиво! — И с глупой улыбкой протянул руку. — Я зато принесу отцовский рисунок. Было их прежде много и на бумаге, и на полотне, но все пошло к черту.

Ян торопливо подал ему деньги и убежал.

Наняв скромное помещение на Замковой улице, может быть, потому, что жил здесь с Батрани, поручение которого он исполнил, помолившись на могиле его матери во Флоренции, — Ян начал размышлять, что теперь делать и как жить дальше?

До сих пор его целью было само искусство; теперь открывалась вторая сторона, темная сторона вопроса: применение искусства к жизни, согласование их. Принести себя в жертву для материального благополучия, превратить вдохновение в хлеб? Представив себе, как в этом искании заработка придется не раз отречься от искусства, топтать мысль и унижаться до бездушных эскизов, художник дрожал и возмущался. Полный жизни, таланта, сил, он чувствовал, что может творить, выразить свои мысли; но в стране, которую предоставила ему судьба, как было воспользоваться талантом? Кто сумеет оценить его? Кто вознаградит его сочувствием? Времена Станиславовских пособий кончились, весь край был объят борьбой; картина и творение искусства были ничтожны и ничего не значили перед лицом решающихся ныне судеб народа. Что оставалось художнику? Ждать и страдать.

Да, но и жить надо было.

Поэтому Ян принужден был выйти из состояния бесчувствия, шевельнуться и поискать денег.

Многого ему стоила неподходящая и унизительная работа, которую ему предлагали; все-таки он нашел в себе необходимое мужество и в гордости открыл средство стать ниже, но не загрязниться. Он работал рукой, без души, горько улыбаясь, над стенной живописью, вынужденный в течение нескольких недель заниматься этим; его никто не знал.

Он не умел просить, хлопотать, заискивать; не знал, что ему делать.

Ходил как помешанный. Свежая утрата в лице матери, итальянские воспоминания, вид семейства Батрани — все это проникало в него насквозь, приводило в отчаяние, равнодушие, бесчувствие.

Наконец, собрав достаточно денег, открыл художественную мастерскую на Замковой улице и поместил в газете объявление в несколько строк о приезде художника, ученика Баччиарелли, возвращающегося из Италии. Звание ученика Баччиарелли ему продиктовали по дружбе, так как, по его мнению, решительно не было чем хвастать; но у нас, благодаря иностранной фамилии, Баччиарелли пользуется большей известностью, чем Смуглевич, Чехович и Лексыцкий.

Это объявление, появившееся в газете несколько раз, соблазнило многочисленных дворян, съехавшихся тогда на праздник св. Георгия.

В квартиру художника, открытую для всех, сбежалась толпа. Его большие картины, привезенные из Рима, его копии, артистически исполненные, Рафаэля и Доминикино, которых не постыдились бы сильный Гвиццарди из Болоньи или Микеле Микели флорентийский, обращали на себя внимание даже профанов.

Но едва не разорвалось сердце у художника, привыкшего к жителям Рима и Флоренции, которые почти без понимания искусства, без культуры умеют так удачно судить о творениях художников, так безапелляционно произносят решения, — когда он наслушался мнений и суждений своей родной публики.

Наше избранное общество гораздо ниже стояло в понимании и оценке красоты, в понимании цели художника, в оценке его значения, чем итальянские ляццарони.

Выслушивая замечания, вопросы, восторги своих соплеменников, Ян омертвел.

— У нас, — промолвил про себя печально, — не стоит быть художником. Это самоубийство; это значит добровольно бросить себя на растерзание диким животным в цирке, которые терзают тебя не чувствуя, что в тебе жив дух Божий, святое вдохновение.

После этого опыта будущее предстало перед Яном в еще более мрачных красках. Надо было возвращаться в Италию или писать для себя без надежды на понимание, на должную оценку; но чем и как жить? Не было даже перед кем излить свои страдания и поделиться ими. Лучшее общество, к которому он привык за границей, здесь отталкивало его как ремесленника; с низшими, которые не могли его понять, он не мог дружить.

Тех дней, в течение которых, сидя за занавеской, иногда за дверью или тут же на глазах публики он слушал мнения о своих работах, хватило ему на десятилетия мучений. Это были пророческие голоса будущего. Лицо у него изменилось, глаза впали, щеки втянулись. А еды едва хватало. В последний день, уже потеряв надежду продать что-либо из своих работ, он сидел задумавшись и в отчаянии, когда перед домом остановилась чья-то карета.

Лакеи прибежали вперед, сообщили о приезде большого барина, который вошел важно в шляпе на голове, в пальто, с руками в карманах и направился прямо к картинам. Ян тоже не встал его встретить.

Граф смерил его взглядом и, потягивая носом, вернулся к рассмотрению картин, перебегая от одной к другой посоловевшими глазами.

Смерть Адониса, тема, несколько раз разработанная разными итальянскими школами, картина, писанная с Анджиолины, была лучшей работой Яна. Все согласны были, что она стоит величайших похвал. Анджиолина была здесь идеализирована и представлена еще более красивой. Для Адониса позировал красивейший из римлян. Чудный пейзаж окружал эту пару: милый, гармоничный, золотистый колорит, легкий и верный рисунок приводили в восторг.

— Сколько за это полотно? — спросил любитель. — Оно бы подошло мне для гостиной — набожные картины не в моде — если не дорого! Венера очень недурна!

— Эта картина, — ответил Ян, медленно поднимаясь, — стоила мне почти год труда и королевского пособия; это работа, на которой я хочу основать свою славу; я бы не хотел с ней расстаться, не будучи уверен, сумеют ли оценить ее здесь или нет, но будут, по крайней мере, дорожить из-за денег, которых она стоила. Я не отдам ее меньше, чем за тысячу дукатов!

— Что!

Граф остолбенел, посмотрел, плюнул, повернулся и ушел. От дверей вернулся, смерил глазами Яна и спросил:

— Вы с ума сошли?

Ничего не ответив, художник снова сел.

Уже оскорбленный граф указал палкой на копию небрежно нарисованной св. Цецилии Рафаэля, которую Ян начал во Флоренции, для себя. Она была незакончена, но размеры картины и свежий колорит сманили любителя.

— А эта штука? — спросил.

— Двадцать.

— Почему же такая большая разница?

— Это копия и неоконченная.

— Дам двадцать, но мне ее окончить.

— Для этого надо было бы вернуться во Флоренцию, чтобы сделать по совести. Кончать же здесь наугад, на память, значит испортить.

— Ничего не понимаю! Это какой-то сумасшедший! — сказал барин, пожимая плечами. — Значит, не куплю.

— Как вам угодно.

Ворча спустился вниз недовольный любитель, который как раз в этот день приобрел несколько отвратительных полотен, так же, как американцы покупают в Риме всякого рода безобразные вещи, не дороже четырех — пяти шиллингов. Цена означала здесь картину.

В полдень Ян подкрепился булкой с молоком и ждал.

Пришло опять несколько человек, но из простого любопытства, а не для того, чтобы покупать. Трогали картины пальцами, смеялись, насмехались, сравнивали, болтали вздор и глупости, наконец Ушли.

Попался еще один любитель, который, как он сам говорил, нуждался в картинах для тона, так как все важные господа имели картины. Он был раньше главным поваром у Огинского и после того, как его барин обнищал, скупил и взял за долги большие имения, а теперь начинал играть роль барина.

Захотелось ему в свою очередь картин. Он решил, что приобретет их за гроши, а внутренняя ценность для него не имела значения, так как даже не предполагал о ее существовании. Выведенный из терпения его высокопарной болтовней, так как повар-любитель хотел купить все вместе, а предлагал столько, сколько можно было дать за одну картину, Ян должен был попросить его, наконец, уйти. Повар ушел, хлопнув дверью и ругаясь.

На другой день повторились те же сцены с тысячами видоизменений. Две только личности в толпе мог Ян выделить и о них оставил упоминание в записках.

Рано утром вошел тихонько человечек средних лет, сгорбленный, с папкой, в очках, шубе, бархатных сапогах и теплых шелковых перчатках. Бледными глазами обвел картины. Его облысевшая голова была покрыта черной шапочкой, которой он не снимал.

Он осмотрел комнату, словно желая измерить, насколько Ян нуждается, и потянул носом; посмотрел на крошки булки и недопитое молоко на столе; потом только приступил к картинам. Тщательно, внимательно осматривал их по очереди, качал головой, гримасничал, улыбался, кланялся, протирал очки, но ничего не говорил. Иногда он посматривал на художника и опять как бы углублялся в картины, хотя гораздо внимательнее всматривался в побледневшее лицо Яна.

После чуть ли не часового осмотра, который уже вывел из терпения художника, подошел, наконец, к нему, спрашивая о цене копии Мадонны Рафаэля, маленькой, но сделанной с любовью, как бы для того, чтобы обмануть знатока.

— Это прелестно! Могу я это получить?

— Вещица небольшая, а я ее довольно высоко ценю.

— В самом деле? Но что же она стоит?

Ян назвал большую цифру, старик отступил назад, улыбнулся и положил картину.

— Сколько же стоил бы оригинал? — воскликнул.

— Оригинал был продан в Риме за тысячу фунтов стерлингов [18], а копия Андреа дель Сарте за немного меньшую сумму.

— Так ведь это Андреа дель Сарте!

Ян улыбнулся.

— Так ведь и цена моя, как имя, мала.

Незнакомец отпрыгнул, вернулся от двери.

— Если бы я осмелился предложить десять дукатов.

— Я бы не принял, — вежливо ответил Ян.

— Пятнадцать.

В этот момент Ян вспомнил о грозящей ему нужде и сказал, бросаясь на стул:

— Берите, но я не хочу смотреть. Это памятка, с которой мне трудно расстаться.

Он писал эту копию у мисс Розы.

Незнакомец вынул кошелек, выбрал наиболее обрезанные монеты и положил их на стол, спрятал картину под шубу и с вежливым поклоном ушел победителем. В этот же день этот любитель, торговец, получил 100 золотых, выдавая полотно за оригинал из королевской галереи, украденный и тайком увезенный из Варшавы. Старичок занимался всякого рода торговлей и ростовщичеством. Его квартира была полна картинами, приобретенными на аукционах, старой мебелью, серебром, драгоценностями и разнообразным хламом. Немного познаний, а много шарлатанства и опыта давали ему возможность легко покупать и выгодно перепродавать картины. Молодежь, старые дурни и бедные женщины становились его жертвами.

Считая, что держит Яна в руках, так как узнал, что он нуждается, старик решил прославить его мазилкой, а самому воспользоваться продажей его работ, подкуривая их, наклеивая на старое полотно и фабрикуя ценные оригиналы для неучей. Этот бездетный и бессемейный старик, скупец, достойный пера Мольера, расставил свои силки так ловко, что никто уже не заглянул больше в мастерскую художника.

Он лишь ждал момента, когда будут израсходованы эти пятнадцать обрезанных дукатов, рассчитывая и лично, и через подосланных лиц приобрести за бесценок остальные картины.

Между тем товарищи художники насмехались над приезжим, не видя даже его картин, и выдумывали, чтобы оттолкнуть публику, самые невероятные слухи. Спустя несколько дней, увидев, что выставка пустует, Ян заперся у себя и решил больше не пускать любопытных, приносящих только грязь с собой.

Он вернулся к работе, как к единственному лекарству против страданий, и пока хватало денег, писал с утра до вечера; устав, шел гулять на берега Вилии.

Дня два-три столь же бедный и без средств скульптор, тоже вернувшийся из Италии, а как уроженец страны отталкиваемый всеми, когда именно для реставрирования кафедрального собора пригласили итальянцев, со страстной радостью привязался к Яну. Оба, будучи вместе, по крайней мере говорили об Италии и утешали друг друга, делясь мыслями. Оба жаловались на возвращение на родину, где художник-поэт, чем больше он художник и поэт, тем вернее может умереть с голоду, нужды и неизвестности. Между тем пачкуны, умеющие льстить, унижаться, подлаживаться и говорить, как кому угодно, делать, что кому захочется, без представлений об искусстве, без мысли, совести и воодушевления в работе, с каждым днем становились богаче. Ян хотел продать все, что имеет, и вернуться в Италию.

— Буду просить милостыни, — говорил, — буду просить милостыни, глядя на чудесные развалины, на шедевры мастеров, имея с кем делиться мыслями и волнением. Буду чичероне при какой-нибудь галерее, сторожем в каком-нибудь пустом палаццо в Венеции.

Действительно, ничто его не привязывало к родине после смерти матери. Несколько раз после приезда в Вильно он ходил под окна, где видел раньше Ягусю, но там жили уже другие, а девушка исчезла как сон.

Различие в характерах Яна и скульптора связывало их, может быть, еще сильнее, чем сходство в судьбе и одинаковая в обоих любовь к искусству. Скульптор, как и Ян, дитя нужды, в силу странного случая взявший в руки долото и молоток художника, заброшенный своими, покровительствуемый чужими, гордо и презрительно, тем презрением, какое отнимает цену даже у хорошего поступка, третируемый, принужденный уйти в себя, проникся нерасположением к миру, отвращением ко всему, что блестит, любовью к одиночеству, неверием в судьбу и людей, которое всегда отличает преследуемых, бедных, а в душе чувствующих, что они достойны чего-то большего, чем имеют, Тит Мамонич, единственный потомок некогда богатого и известного виленского рода, учился и стал скульптором за счет нескольких дальних родственников и Хрептовича. Но оставленный, забытый за время своих занятий в Италии, вернулся на родину, чувствуя неописуемую тоску по родной стране. Вернулся, но вскоре после этого говорил Яну с горькой улыбкой.

— Незачем было!

Никто его не знал, никто в нем не нуждался.

Внешность его совсем к нему не располагала, так как Мамонич был маленький, черный, с квадратной фигурой и мускулистыми руками, широкоплечий, с широким лбом и гордой иронической усмешкой, с каким-то выражением на лице, какое Порта назвал бы бычьим, — внешность совсем не привлекательная. Проницательный, быстрый взгляд его небольших черных глаз иногда был неприятен, как удар; а если взгляд сопровождался искривлением рта, то можно было отступить назад, так он пугал суровым выражением. Но в другие минуты те же глаза были нежны, задумчивы и невинны, как у ребенка.

Тит Мамонич, хотя и обладал прекрасным сердцем, но надо всем насмехался. Нужда уничтожила в нем в корне, по крайней мере по виду, лучшие стремления. Об удобствах жизни заботился весьма мало, не придавая им никакого значения; весь поглощенный искусством, считал его единственной целью. Тех, кто не понимал искусства, безжалостно осуждал на всеобщее презрение. Он делал добро, но порывами и как бы нехотя; полный страстных чувств, усмехался, желая скрыть, как он страдает, как много чувствует. Жизнь, мир, люди являлись для него, по его словам, песчинками. Выдержка стоика, иногда циничное равнодушие к приличиям накладывали тоже на него характерный отпечаток. Ян, напротив, был полон чувств, но чувств, постоянно изливавшихся из его уст и глаз, хотя был закален, но легко давал себя сломать препятствиям; более нежный, менее памятливый, при твердом и равнодушном к судьбе Тит выглядел слабой женщиной. Их дружба для обоих являлась событием большого значения. Не говоря ни слова, они поклялись в вечной привязанности. Тит сказал в душе: "Все для него", Ян: "Не расстанемся никогда". Но в то время, когда первый раздумывал уже, как помочь другу, второй лишь раздумывал над ежедневно открывающимися качествами Тита.

Ежедневно Тит приходил к Яну и, видя его в скверном настроении, подавленным, печальным, иронизировал слегка, удивляясь, что он так легко поддается.

— Какого черта! — говорил он; — у тебя имеется хлеб насущный, имеется крыша над головой, твое время никому не продано, чувствуешь в себе вдохновение, а жалуешься? Чего тебе в самом деле надо?

— Знаешь чего?.. Сочувствия! Аплодисментов! Одобрения! — ответил Ян.

— А! Дыма!

— Не дыма, Тит! Разве Рафаэль создал бы когда-нибудь свои ложи и фрески, если бы его не прикрыл своим плащом наместник св. Петра? Разве Микеланджело набросил бы свой дерзкий купол на великолепнейший костел христианства, если бы нищета и забвение не позволили даже мечтать об этом? Поверь мне, судьба, случай, счастье или Провидение, как хочешь назови, очень влияют на возвышение человека. Представь себе, что первое творение художника совпадает с моментом каких-либо событий, вызвавших общее внимание, и тогда его холодно отталкивают. Обескураженный, он втягивается в механическую работу, тратит силы, порыв и угасает. Сколько уже погибло таких неизвестных гениев!

— Возможно, но разве мы в силах помешать этому? Мы можем лишь не терять бодрости и работать, не искать пособия вне искусства и жить только им.

— Да! Дай для этого силы! Если их не хватит, мы гибнем.

— Нет! Не гибнуть, выдержать и жить! Надо смеяться над несчастливой судьбой. Риги дал мне моделировать статуэтку, которую потом собирается исправить лично; у меня хватит на месяц работы и хлеба. Вот я уже сыт и счастлив. А в голове между тем мечты, мечты о моей группе Геркулеса со Львом! Какое счастье мечтать! Днем, ночью вижу эту свою группу перед собой, отлитую из бронзы, на великолепном постаменте! Что-то в роде "Персея" Бенвенуто! Но мне непременно нужна модель для разъяренного льва, а такую, черт возьми, достать трудно. Часто у меня мелькает мысль попасть в плен к алжирским корсарам, чтобы проникнуть в Ливийскую пустыню. Там пойти в логовище львицы, разъярить ее, бороться с ней и запомнить все ее для своей группы! Для Геркулеса тоже чертовски не хватает модели. Например, руки! Руки! Представляешь ли ты себе руки Геркулеса, напряженные от усилий, мускулистые, могучие, железные, но красивые! Весь тоже в мускулах, но не превращенный в карикатуру; лицо, выражающее холодное мужество! Рядом бессильно, гневно, сердито мечется в руках героя лев! Что за тема для скульптора! Что за группа! Отлитая из бронзы, поставленная где-нибудь в столице…

— Дорогой мой, — промолвил Ян, — отливай ее мысленно, так как иначе…

— Мысленно! Вот именно, лучше всего! Умру с моим шедевром, лаская его и каждый день что-нибудь добавляя. Вот, знаешь что, Ян? И ты сделай так же. Создай себе великий замысел, работай над ним, а не почувствуешь внешнего мира… Например, задумай громадную картину в роде одного из пиров Веронезе, а на ней…

— Что же на ней? — спросил Ян.

— Что? Громадную какую-нибудь композицию, которая заняла бы у тебя всю жизнь. Например, я бы изобразил христианина, брошенного в цирке на растерзание зверям. Наверху Нерон, зрители, тупая толпа; другие — вдруг просвещенные мученичеством, и покой лиц Святых, ничего не чувствующих, и ярость голодных зверей, и столько народа!.. Какие противоречия, сколько характеров, какая картина!

— А где же ты ее повесишь?

— На стене.

— Когда не хватит даже денег нанять стену, чтобы ее повесить, купить красок, чтобы ее написать!

— Тогда повесь ее в своей душе, — ответил Тит. — Там ей наиболее удобно.

Ян не совсем уразумел слова друга и не понял, каким образом картина с мучеником христианином могла бы наполнить пустыню его души.

Так они беседовали ежедневно, а Ян с каждым днем все больше лишался сил.

Однажды под вечер скульптор явился в более веселом, чем до сих пор, настроении, ходил по комнатам и насвистывал.

— Что это? — спросил он, — не пишешь, Ян?

— Охота пропала! Для кого?

— Для будущего, для потомков.

— Э! Оставь меня с ними в покое!

— Смотри, какая разница между нами! Я опять счастлив. За несколько сот злотых я взялся сделать двенадцать деревянных статуэток для кармелитского костела на Жмуди. Вот так, буду резать дерево! Правда, что работа дешевая, что едва хватит на прожитие, но какое мне дело! Хлеб побелее или почернее? Немного его больше или меньше? Не одним хлебом жив человек! Буду творить, буду мечтать! Готовлю макеты, в воображении создаю лицо для св. Петра (увидишь, какой величественной лысиной снабжу его), для св. Павла, для любимца Иисуса Яна (это будет твой портрет), для Якова! Есть чем жить долго и по-королевски! А теперь пойдем на берег Вилии! Прогулка мне необходима, движение, воздух, люди, и этим тоже живешь. Ну, идем, мое ленивое отчаяние!

С этими словами он почти силком потащил его за собой.

Весна была так свежа, прекрасна и увлекательна, что Ян даже замечтался, глядя на нее. Мамонич ежеминутно увлекался и восклицал, указывая нарочно на различные фигуры, различные живописные блики и тени с целью занять друга и развлечь его. Вдруг на повороте улицы, ведущей от старого замка на Антоколь, обратил их внимание изящный экипаж фабрики известного Дангля. Четверка красивых лошадей, идущих наверно нарочно мелкой рысью, тихо влекла роскошную карету. На задах стояло два ливрейных лакея, внутри сидели мужчина и женщина.

Мужчина, еще молодой человек, блондин, изящно одетый, с аристократическим равнодушием на лице, так, казалось, был похож на воеводица, которого Ян встретил по пути в Варшаву и которому был обязан местом у Баччиарелли, что художник остановился, колеблясь, кланяться или нет. Но воеводиц спустя столько лет мог ли его узнать? Глаза художника невольно остановились на сидящей рядом женщине, красивой, насколько может быть красива модель, которую избрал бы мастер для главной своей картины. Она сидела в экипаже в прелестной позе красавицы, которая заботится о том, чтобы каждое ее движение было идеально, которая знает, что она красива, и пользуется этим. Поворот ее белой шеи, манера сложения рук, прищуривание глаз, небрежное как будто утопание тела в бархатных складках покрывала. Не слишком белый цвет лица, черные глаза, черные брови, как бы нарисованные кистью китайца, маленький розовый ротик; она казалась усталой, недовольной. Ее взгляд был направлен в противоположную от мужчины сторону; скука, эта проказа души, очевидно, съедала ее. Взгляд этой женщины на мгновение остановился на Яне, а Ян, встретившись с ним глазами, почудствовал волнение, словно от обжегшего грудь пламени. Женщина повернулась к нему еще раз. Ее сосед, ища, на что она смотрит, повернулся тоже, посмотрел внимательнее на Яна, который поднял руку к шляпе, вежливо и улыбаясь приветствовал его кивком головы и велел кучеру остановиться. Ян подошел к карете, Мамонич остался сбоку.

— Я не ошибся, — сказал довольно вежливо воеводиц, — ведь вы тот художник, которого я имел удовольствие встретить несколько лет тому назад и… рекомендовать Баччиарелли?

— Да, — ответил Ян, покраснев, так как это воспоминание в присутствии женщины, глядевшей на него с любопытством и кокетством, очень его задело. — И я счастлив, что могу принести вам искреннюю благодарность.

— Что же с вами было? Я вас не видел за последнее время в Варшаве?

— Я был в Италии.

— А! Вы были в Риме! Значит, вы достигли желанной цели! Но почему же вы вернулись сюда?

— Сам себя теперь спрашиваю об этом. В Италии меня гнала домой тоска по родине; в Варшаве я нашел слишком много художников и трудно было занять там положение. Я думал, что здесь мне будет легче; но пока…

— О! Догадываюсь! У нас искусство не оплачивается. Пожалуйста, завтра ко мне. Я живу во дворце Огинских, моих родственников… В четыре часа пополудни.

Ян с поклоном отошел; карета тронулась.

Эта коротенькая сценка, в продолжение которой молчавшая женщина с любопытством скуки пристально смотрела на новый предмет, который может ее развлечь, продолжалась минуту; но меланхолические черные глаза дамы тронули до глубины бедного художника и вскружили ему голову, столько в них было вызывающего выражения, столько признаний, столько обещаний.

Ян, в силе юности, красивый, как Антиной, и до сих пор не тронутый сильной страстью, если не считать детского увлечения Ягусей, мог, без всякого сомнения, мечтать, что хоть раз в жизни найдет то, что другие встречают ежеминутно: любовь. Эта мысль развеселила его и прибавила сил. Сделав несколько шагов, он встретил Мамонича, который насмешливо посмотрел ему в глаза, да так, что его смутил и заставил покраснеть, а затем с безжалостной улыбкой и добавил:

— Ну, что же, милый Ясь, радуешься?

— А! Я нашел покровителя.

— Полагаю, что и покровительницу заодно. Вижу уж твои надежды, как рыбки, плавающие в прозрачной воде. Но горе тебе, если позволишь этим рыбкам умчать себя! Не про нас жизнь и связи, которые, кажется, тебя здесь ожидают. Любовь этой барыни может тебе стоить жизни: она лишь скучает, ты увлекаешься и слишком доверчив. В обществе господ можешь, конечно, приобрести многое, но дорого за это заплатишь. Разве тебе не милее наша свобода, наши откровенные беседы, чем их вежливое презрение и добродушные покровительственные насмешки? Сердце найти там трудно!

— О! Как ты несправедлив! В их обществе найдешь все, что у нас прекрасно: женщин, чувства, мысли. Богатство делает их естественными покровителями искусства: без них мы бессильны что-либо сделать, они наша опора. Воеводиц…

— Уже не воеводиц, а каштелян, — перебил Мамонич, — сейчас расскажу тебе его историю. Ты один, может быть, ее не знаешь, так как твои уши и глаза до сих пор открывались лишь для искусства и собственных страданий.

— Откуда же ты знаешь так хорошо его историю?

— Я! Что тут удивительного? История его ходит по улицам, я поймал ее не знаю где и как. Послушай. Воеводиц, ныне каштелян, является последним отпрыском богатого и известного рода; это тебе незачем говорить, достаточно фамилии. Эта фамилия начертана на множестве памятников, надгробных плит, на рассыпающихся страницах наших хроник. Его род и он сам, наконец, лучше всего изображают историю дворян в нашем крае. Этот род, один из древнейших дворянских родов, поздно появляется среди аристократии. Действительно, большие военные заслуги одного лица, его громкие победы, материальные жертвы, активная и решительная деятельность в пользу королевской власти, вдруг вознесли богатого дворянина в ряды аристократии, в XIV столетии или позже. Этот один великий муж, портрет которого величественно важный, хотя и нескладно написанный, мы вчера осматривали вместе в костеле… вспоминаешь? — вводит предков каштелянина в ряды старой аристократии. Сначала, как всегда, его встречают кисло; но три удачных брака соединяют его неразрывными узами с великими родами Гурков, Тенчинских, Лещинских и князей Литвы и Руси. Сыновья героя уже магнаты, и принимают их соответственно… Но в них, в сыновьях, исчезает отцовский гений… Из людей полезных наши господа становятся опасными; задерживаемые староствами и подарками, они понемногу забывают, что обязанность господ жертвами и мыслями вести вперед других. Как только господа умственно не первенствуют, не являются первыми в добродетелях и самопожертвовании, с ними покончено. Их миссия ведет к истине и прогрессу… Во времена реформации двое членов рода откалываются от католицизма, и он разделяется на две части: католики остаются при короле, протестанты идут с оппозицией, которая послужила первым зародышем безвластия и слабости. Под предлогом приобретения все больших и исключительных привилегий для одного сословия протестанты расшатывают трон, единственный оплот силы и единства. Но слабое и полное несчастий царствование Сигизмунда III возвращает опять почти всех отпавших господ в лоно католицизма. Дворянство, принявшее по их примеру реформированную религию, держится ее крепко; господа бросают легко, так же, как и взяли. Они разрушают молельни, построенные отцами, строят костелы и торжественно обращают в католичество, увеличивая число прихожан красноречивого и действительно великого Скарги. Начиная с эпохи Сигизмунда III нет уже в этом роде великих мужей; споры семьи с семьей относительно порядка наследования, об имениях, о богатых наследницах, одному Богу известно — о чем, споры домашние, в которых дворянству отведена печальная роль, ссорят господ друг с другом. Деды каштеляна не выставляют полков на войну, чтобы не идти под булаву гетмана враждебного им рода… Отец каштеляна уже настолько аристократ, что ничем не хочет жертвовать и живет лишь для себя. Он женится на немке из высокопоставленного рода, а звание воеводы не обязывает его ни к чему, кроме как к заседаниям в сенате, где он молчит, гордо и скучая. Став иностранцем, благодаря воспитанию и жене, единственного сына он отправляет за границу, одевает во французский костюм, с презрением говоря с ним о своей родине. Фридрих, нынешний каштелян, воспитывается в Париже. Вернувшись на родину, он развлекается, посещает балы, насмехается над одетыми в кунтуши и бреющими лоб, пожимает плечами при виде грязных изб и спрашивает: "Почему эти противные мужики не хотят строить такие же приличные домики, как немецкие крестьяне?" Он забавляется, развлекается, ему уже становится скучно и усталый, измученный, когда кто пытается расшевелить его какой-нибудь великой мыслью, зевает, потягивается и отвечает: "О! Оставьте меня в покое, c'es assommant [19]"… Каштелянша, которую ты только что видел, не полька.

— О, это видно! — промолвил Ян. — У нее есть душа.

— Большой вопрос! Родом из Парижа, откуда появились наши d'Arquien [20] и столько других. Воеводиц женился на ней неизвестно почему; говорят, что она очень знатного происхождения, но совершенно без средств. Ее семья пользуется протекцией двора; сам король подписал свадебный контракт, но тем не менее каштелян принужден был делать жене приданое за свой счет. Нищая француженка скучает в Польше и утверждает, что принесла себя в жертву, выходя замуж за богатого польского барина, в стране медведей и льда. Ведь так до сих пор еще вслед за Депортом называют нашу страну на Западе и Юге. Каштелян скучает с женой, которая его измучила; он имеет содержанку, тоже будто бы привезенную из Парижа во время вторичного пребывания в нем в прошлом году.

— А! Развратник! — воскликнул возмущенный Ян. — Имея такую красавицу жену, так бесчестно ее бросить!

— Красивые женщины красивы до тех пор, пока не надоедят, — ответил Мамонич, — это старая аксиома. Но ты не видел любовницы, кто знает, не красивее ли она жены?

— Ты ее видел?

— Сотни раз. Знай, что ее знает весь город. Это Аспазия, Ла-иса, Фрина в полном смысле слова. Красавица, веселая, остроумная, а скептик, а циник она ужасный, непонятный! Мне бы, может быть, эта странная женщина понравилась больше и легче овладела сердцем, чем скучающая барыня, которая даже во сне помнит, кто ее родил и с кем она в родстве. Там чувства за щитом с гербами не ищи.

— Пока чувство не перейдет в порыв страсти.

— Она у них никогда не переходит в страсть. Знаешь, что есть растения, которые разрастаются в листья, но никогда не цветут. Так и эти: как бы набухают почки, а из них выходят лишь новые листья.

Ян, не желая упорно спорить, замолчал. Долго гуляли, а Мамонич стал говорить о другом. Когда уже возвращались в город, он обратился к Яну, пожимая ему руку:

— Ян мой, если хочешь идти к каштеляницу, он может дать тебе работу, прикрыть своим покровительством, но заклинаю тебя, берегись глаз француженки! Помни, что там могут тебя встретить лишь разочарования и напрасные страдания, если будешь настолько неосторожен, что дашь себя поймать в силок взгляда как наивный зверек… Это не наш мир! — скажем это себе ясно и будем об этом помнить.

Расстались, но Ян с головой, полной мечтаниями, не спал всю ночь. На другой день, старательно приодевшись, едва дождавшись четырех часов, он явился к каштеляну. Лакеи, игравшие в передней в карты, даже не поднялись при виде Яна, а на его вопрос ответили дерзко, осматривая его насмешливым и пристальным взглядом:

— Ясновельможного каштеляна нет дома.

— Он мне назначил вчера этот час.

— Это тот господин, — промолвил один из лакеев, — который вчера повстречался с нами на Антоколе. — Мелкая рыбка! — добавил тише.

— Ну, так что же! — ответил старший лакей. — Барина нет, приходите завтра.

После такого дерзкого и грубого приема, выстрадав под взорами барских лакеев больше в минуту, чем от своих мыслей в несколько дней, попробовав жизни в этом мире, куда он так стремился, Ян сбежал с лестницы, обещая себе больше не возвращаться. Но едва спустился вниз, когда старший лакей, небрежно свесившись из галереи, позвал:

— Пожалуйте-ка, господин!

— Ведь каштеляна нет дома? — спросил Ян.

— Ясновельможная пани просит вас!

Это пани просит заставило Яна покраснеть. Он вернулся и вошел в затемненный будуар, наскоро должно быть затянутый материей золотистого цвета. Роскошь хорошего тона без блеска, блесток и безвкусных безделушек обратила на себя сразу его внимание. Серебряный столик с изогнутыми ножками, с прелестными часами стоял на персидском ковре около кушетки, покрытой бархатом. Вся мебель была покрыта такой же материей. Громадные зеркала в серебряных рамах украшали стены. Палисандровое пианино с инкрустациями из черного дерева и жемчуга стояло в углу. Сама хозяйка скорее лежала, чем сидела на кушетке. Занавески смягчали дневной свет в комнате и наполняли ее чарующим полумраком. Еще более красивая, но и более скучающая пани несколько приподнялась, опираясь на локоть, и улыбкой и небрежным кивком головы приветствовала художника.

— Мой муж уехал, — промолвила она, — завтра вернется; я не хотела, чтоб вам так невежливо отказали, и поэтому велела вас просить. Завтра можно будет повидать моего мужа. Вы живописец?.. — добавила она после паузы, устремив на него любопытный взгляд и поправляя локоны.

— Да, пани.

— Вы были в Париже?

— Нет, но в Риме и Флоренции, откуда возвращаюсь.

— А! — и она сделала гримасу. — Что же вы пишете? — спросила.

— Исторические картины, пейзажи.

— А портреты?

— Редко, но…

— Я бы очень хотела иметь свой портрет для родных в Париже; вы бы взялись за него?

— С искренней благодарностью.

Каштелянша улыбнулась, видя, какое впечатление производит на Яна ее взгляд. Настала минута молчания,

— Только, пожалуйста, не надо мне льстить: изобразите меня печальной, скучной, как в действительности; пусть в Париже знают, что я умираю здесь под вашим холодным небом.

Художник ничего не ответил, вздохнул только.

— Когда же мы начнем?

— Когда вы прикажете.

— А! Но, кажется, надо, чтобы было какое-то особое освещение; надо сидеть неподвижно, долго, неудобно, скучно.

— Не так уж долго…

— Писали мой портрет в Париже. Там мне это надоело! А! С этих пор я очень подурнела, так исхудала! — добавила, как бы про себя, посматривая украдкой в зеркало.

Ян опустил глаза.

— Значит, завтра в полдень, велите принести все, что нужно.

И наклонила голову; но к равнодушным фразам, к почти презрительному тону присоединила столь говорящий, столь пронзительный взгляд, что Ян, уходя, был ошеломлен. Он не знал что часто дамы испытывают взгляд in animavile [21], как охотники ружье на воробьях и ласточках, хорош ли бой… Художник принял за утро счастья то, что было молнией бури.

Счастливый, встретив Мамонича, передал ему все.

— А! Что за взгляд! — добавил, заканчивая рассказ, — сколько он говорит, сколько говорит!

— Взгляд, — ответил холодно Тит, — говорит лишь столько, сколько мы желаем, чтобы говорил. Взгляд женщины самое обманчивое явление. Берегись, говорю тебе. Это кокетка, которая доведет тебя до отчаяния, а потом будет над тобой насмехаться.

— Тит, у тебя нет сердца!

— Ян, у тебя нет головы! Откажись от этого портрета, ради Бога! Откажись, потому что вижу, как погибнешь. Лучше не иметь работы, чем сорваться в такую пропасть.

Ян с нетерпением передернул плечами, пожал Титу руку и ушел, не желая дольше слушать его предостережения.

Наконец, настало "завтра", и необходимые принадлежности, отосланные раньше во дворец, ожидали Яна. В передней лакеи встретили его глупыми усмешками раньше, чем пустили в будуар, рассматривая его скромный костюм, хотя это был его лучший. Чуть ли не презрительно камердинер указал ему дверь, не соблаговолив даже открыть, и уселся важно у окошка. Униженный Ян вошел, но в будуаре не было никого. Из другой комнаты послышался голос:

— Кто там?

— Я, пани.

— Кто это я? — повторил голос.

Каштелян показал свою напудренную голову.

— А! Это вы! Пожалуйста… Каштелянша ждет вас. За дело! За дело! А то она соскучится.

И кивнул художнику, который, ступая по ковру, перешел в другую комнату.

— Я сам немного художник, — промолвил каштелян; — я вам приготовил мольберт и подобрал освещение. Но вот уже полчаса спорил с мадам относительно цвета платья и обстановки портрета.

В эту минуту Ян увидел ее в кресле с книжкой в руках; она бросила ему томный взгляд и улыбку.

Она была одета в темное бархатное платье с белыми кружевами, в волосах была роза. Это шло ей замечательно.

— Разве может быть лучше, чем теперь? — воскликнул Ян. Каштелян сказал, бросаясь на стул:

— Я хотел видеть тебя одетой в более веселый костюм.

— Зачем? Здесь так холодно, печально и скучно в этой вашей стране туч и грязи.

— Благодарю вас! — сказал каштелян. — Освещение годится? — спросил он.

— Великолепно.

— Видишь, что я знаю в этом толк. Ну, за работу.

— Да! За работу, так как я долго так не выдержу… предупреждаю, — перебила француженка. — Я иногда часами сижу уставившись неизвестно куда, но когда мне велят сидеть, о, не выношу послушания. C'est plus fort que moi [22]. Пожалуйста, поторопитесь.

— Если вам угодно, можете двигаться, — сказал Ян, усаживаясь, — разговаривать, ходить, это не помешает портрету. Я его набросаю и так, а платье и драпри окончу дома. Сегодня только схвачу черты.

— Ах, как вы любезны! — снова пронизывая его взглядом, добавила женщина. — Разрешаете мне двигаться!

— Нашел средство, чтобы ты сидела как прикованная, — шепнул каштелян. — Ну, я вас оставляю, еду завтракать к князю епископу.

Кивком головы он простился и ушел.

Каштелянша проводила мужа взглядом, но взглядом равнодушным, нерасположенным; она скривила губы как бы говоря: "Презираю тебя, ты мне противен".

А потом так пристально уставилась на Яна, что у рисовальщика задрожала рука. Слабым голосом он промолвил:

— Вы, вероятно, захотите быть написанной à regard perdu [23], это придаст печальное выражение лицу. Я просил бы направить взгляд в глубину комнаты.

— Вы боитесь? — воскликнула она со смехом.

Ян покраснел, но не решился ответить.

— Нет, хочу, чтоб взгляд был как сейчас.

Сколько раз ни взглянул художник, столько раз он встретил ее устремленные на него глаза; этот упорный, огненный взгляд пронзил его насквозь. Мучился, как Дамокл под мечом, вытирал лоб и очевидно страдал.

— Вам, может быть, жарко? — спросила иронически каштелянша.

— О! Жарко!

— Мне так холодно! — добавила она со значительным взглядом.

Ян рисовал, но рука поминутно его не слушалась. Он ловко набросал овал лица, наметил рот и глаза, но был недоволен: мазал и исправлял.

— Могу двинуться? — спросила.

— Как вам угодно.

Она сейчас же сделала движение, но взгляд неизменно утопал в художнике.

— Сколько вам лет? — спросила она после паузы.

— Двадцать три.

— Долго вы были в Италии?

— Мгновение, так быстро пролетели эти годы.

— Готова поклясться, что вы там кого-то оставили, о ком тоскуете, не так ли? — добавила она, значительно взглянув.

Но в ответ на это у Яна показались слезы; ему вспомнилась плита на кладбище св. Каликста; он побледнел, взглянул с мольбой и тихо ответил:

— Я никого не оставил.

— Вы разве никого не любили?

— Времени не было… я любил, но искусство.

— Как? Ни разу? Никогда? — мучила его безжалостная француженка.

— Никогда.

— О! Этого быть не может!

— В моем положении это естественно.

— Под вашим небом, правда; здесь все такое холодное!

— Нет, пани: здесь горячие сердца, но пламя скрывается глубоко.

— В самом деле! — шепнула она с насмешкой. — Ведь это пламя должно же вспыхнуть когда-нибудь как вулкан. Значит, вы действительно никогда не любили?

— Нет, пани.

— И не знаете, что такое любовь?

— Догадываюсь.

— Мне вас жалко; столько потерянного времени!

Опять разговор оборвался, но упрямый, дьявольский взгляд ее покоился на художнике.

— Она, очевидно, хочет меня свести с ума! — воскликнул мысленно в отчаянии Ян.

— Как ваше имя? — спросила.

— Ян.

— А фамилия?

— О! Вы бы даже не произнесли ее — варварская. В Италии меня называли Рупиути; пусть это смягченное название послужит мне и здесь.

— У вас есть родные?

— Никого.

— Как? Совсем никого? — спросила она с какой-то радостью: — совсем никого?

— Мать моя недавно скончалась, я в трауре после нее. Это было последнее звено, соединяющее меня с людьми. Теперь я совсем одинок.

— Бедный! — перебила она. — Значит, и вы умеете любить? Значит, я нахожусь в стране, не совсем лишенной чувств? — добавила она, увидев слезы на глазах Яна. — Я не знала матери!

Она опустила голову, но вскоре подняла ее, улыбаясь.

— Разве существует жизнь без чувства? — возразил художник.

— А! На сегодня довольно! — вскочила каштелянша. — Довольно работать, довольно сидеть! Пойдем, покажу вам наши картины. Хотите?

Ян бросил кисти, накрыл мольберт и послушно последовал за ней.

Медленно прошла пани по комнатам впереди Яна, показывая ему несколько полотен французской школы Лезюера, Валентена, Пуссена, портреты Ларжирьера, привезенные ей из Франции. Ян, который особенно высоко ставил Лезюера, восхищался прелестной копией его знаменитой картины, св. Бруно, полной чувства, полной увлекательной и строгой простоты.

— А вы мне покажете какую-нибудь из своих работ?

— Я привез из Италии преимущественно громоздкие картины, которые трудно переносить, — ответил Ян; — притом я на самом деле не знаю, стоит ли их показывать.

— Вы узнали моего Лезюера, моего Пуссена; не сомневаюсь теперь, что вы прекрасно пишете. Хочу непременно видеть ваши работы, пожалуйста, пришлите мне сейчас одну из них, сейчас, сейчас! — добавила, настаивая.

На звонок каштелянши сбежались лакеи; увидев ее с художником, старый камердинер незаметно покачал головой.

— Пусть два человека сходят на квартиру этого господина, — промолвила, указав на Яна, — и принесут мне картину. Какую? — спросила она художника.

— Я иду с ними.

— Нет, нет! Скажите только, какую им взять?

Ян написал карандашом записку Мамоничу (ожидавшему его в квартире), выбрав напоказ прелестную Магдалину, написанную в Риме со знаменитой кающейся Анунциаты и Нарцисса в пейзаже, тоже в Риме написанного, но небольших размеров.

Когда посланные с запиской ушли, каштелянша села и указала кресло вблизи Яну. Она умолкла, но взгляд с не объяснимым упорством постоянно обращала на него. Сколько бы раз он ни задрожал под его впечатлением, скучающая женщина улыбалась про себя. "Cela lui fait de l'effet" [24], - думала она.

— Почему не несут? Разве это так далеко? — спросила погодя ж с нетерпением ребенка. Я так не люблю ждать!

— Довольно далеко.

— Вы где живете?

— Недалеко от замка.

И опять молчание; а среди молчания взгляд, как тихие молнии, предвестницы бури, которые одна за другой мелькают в отдалении на горизонте, проскальзывая бесшумно.

— У вас здесь много знакомых?

— Никого. Один только художник, как и я.

— А! Вероятно тот, который шел с вами, когда мы встретились?

— Вы его видели?

— Я все вижу. Здесь так скучно, так грустно, что ищу всего, чем бы можно развлечься. А, прекрасная идея! Я бы хотела учиться рисовать, — воскликнула она, — и вы меня будете учить!

— Пан каштелян позавидовал бы мне; он сам…

— Несколько лет как не держал карандаша в руках.

Наконец, после довольно долгого ожидания, послышались шаги на лестнице, и вошли лакеи с двумя картинами. Ян подхватил их и поставил в надлежащем освещении. Каштелянша с любопытством вскочила и, взглянув на Магдалину, сказала:

— А! Это шедевр! Настоящий! Вы великий художник! Настоящий шедевр!

Она подошла к Нарциссу.

— И это прелесть, но я предпочитаю Магдалину.

— А я Нарцисса, — добавил каштелян, войдя незаметно и рассматривая картины. — Ваши работы? Искренно поздравляю вас, от всего сердца.

— Зачем все это мне здесь! — промолвил Ян. — Здесь, где художников не понимают, не ценят, не нуждаются в них.

— О! Вы правы! Это страна медведей! Поезжайте во Францию, увидите.

Стали так расхваливать картины, что каштелян кончил, наконец, похвалы желанием приобрести обе.

— Я счастлив, что они понравились. Это пустяк, но если бы я мог им проявить свою благодарность по отношению к вам, я был бы очень счастлив, если бы вы их соблаговолили принять…

— О! нет, нет! Не так! — живо отпарировал каштелян.

Не слушая ответа, Ян схватил шляпу и убежал, наскоро поклонившись и слыша за собой лишь смех обоих, который, неизвестно почему, как-то больно отозвался в его душе. Мамонич ждал его в квартире, но не сам; с ним сидел пожилой, очень бедно одетый человек, седой, немного лысый, в черном заплатанном костюме, с палкой с костяной ручкой в руках. На его лице отчетливо рисовалась какая-то беспокойная жадность, жажда обладания, высшее себялюбие; наименее опытный физиономист и тот не мог бы ошибиться в нем.

— Господин Жарский, — сказал Мамонич, — старый мой знакомый, как любитель, хотел посмотреть твои картины.

Старик покорно поклонился, улыбнулся и тихо сказал:

— Красивые картины. Но куда же унесли при мне две из них?

— К каштеляну.

— Как! Проданы? — спросил он, — а я как раз хотел поговорить относительно Магдалены.

— Да, — добавил Тит, — мы уже два часа ведем торг из-за нее, я уступал ее за 56 дукатов, и мы расходились лишь в пяти-шести, не то кончили бы торг.

— Жаль, так как она уже не моя! — перебил Ян.

— А! Значит, за нее и за Нарцисса ты получил порядочную сумму?

— Я подарил их.

— Вы могли их подарить! — воскликнул старик.

— Ты сделал такую глупость? — промолвил Мамонич, пожимая плечами. — Вместо благодарности будут лишь над тобой смеяться.

— Пусть смеются, я ничего никому не хочу быть должен. Каштелян помог мне, когда я нуждался, рекомендовал Баччиарелли, ему я, может быть, обязан пребыванием в Италии.

— Это другое дело, я забыл, — сказал Тит. — Ты сквитался.

— Нет, — ответил Ян, — я этого не чувствую; я верно еще ему должен.

Мамонич хохотал. Старик стал робко узнавать стоимость различных работ Яна; наконец, промолвил:

— Знаете, что! Это все для меня дорого. Но я собираю работы местных художников, должен иметь и что-нибудь вашего… надо тоже оставить после себя и памятку родным: не можете ли сделать мой портрет? Ведь вы пишете портреты?

— Редко и неохотно.

— Я не хочу рядового портрета, но такого, который был бы настоящей картиной, творением искусства, а вместе с тем памяткой.

— Тем труднее взяться за него.

Мамонич перебил:

— Пиши, это будет для тебя практика; голова оригинальная; смотри, как она характерна!

Старик покраснел.

— А пан Жарский, — продолжал Мамонич, — за такой художественный портрет уплатит…

— Уплатит! — перебил быстро и живо старик. — Обыкновенно за портреты платят у нас сто злотых, а так как этот будет художественный, то вдвойне.

— Тысяча злотых, — сказал Тит.

— Сразу видно, что вы приехали из-за границы. Но, дорогой господин, у нас тысячи не сыплются за картины из рукава; страна бедная.

— Я ведь вас не заставляю заказывать портрет.

— Я рад бы иметь работу такого художника, как вы! — сказал льстиво старик.

— Тогда я напишу без всяких требований.

— Как так?

— Ничего не возьму, с тем лишь условием, что оригинал портрета будет моей собственностью, а копию сделаю для вас.

Старик почесал лысину.

— Видишь! — сказал Мамонич. — И тебе не стыдно! Ты, такой богатый!

— Я богатый! Я богатый! — со страхом воскликнул старик. — Кто! Я?.. Клевета!

— Обладая таким прелестным собранием картин…

— У меня нет картин.

— О! О! Зачем эти штуки с нами! — перебил бесцеремонно Тит. — Знаем хорошо о твоих богатствах.

Жарский оборвал разговор, внезапно прощаясь, и шепнул Яну на ухо:

— Завтра к вашим услугам.

— Знаешь, — начал Мамонич после его ухода, — это большой оригинал. Он приобретает картины и запирает их, чтобы никто их не видел; не показывает никому. В сундуках и ящиках лежат у него дорогие полотна, приобретенные в монастырях в качестве копий, старательно свернутые, занумерованные, которые никогда не увидят дневного света, разве после его смерти… Но скажи мне, что ты делал у каштеляна?

Ян ничего не скрыл от друга; он рассказал ему все.

— Скверно! — сказал Тит. — Каштелянша хочет, очевидно, позабавиться на твой счет, а ты подчиняешься ее капризам, как ребенок. Это может обойтись тебе дорого. Влюбленному в нее (если, к несчастью, это должно случиться), знаешь, что тебе остается? Притворяться совершенно равнодушным, вежливо иронизировать и смеяться, это еще единственное средство. Нежностью дела там не выиграешь. Француженка, я уверен, даже вместе с мужем будет над тобой смеяться. Ты будешь страдать, а она будет торжествовать, как над недорослем. Скверно это кончится, я тебе предсказываю. Даром потеряешь время. Ты дал им две картины, разве мало? Перестань ходить под каким-нибудь предлогом.

— Не могу.

— Будь тогда холодным и равнодушным.

— Я не умею играть; я таков, каким меня сделали обстоятельства.

— Без дозы игры нет жизни. Впрочем, как хочешь. Что касается этого старика, что я нашел для тебя, не выпускай его из рук; в худшем случае это все-таки спасение. Он по крайней мере любит картины и понимает их. В знании никто ему не откажет, а самое странное и почти непонятное то, что прячет картины и ласкает их, как скупец сокровища. Целые дни проводит над ними [25]. Случалось мне застать его над почерневшим Бамбахом, отыскивавшим с трудом мысли автора, утерянные эффекты, почерневшие вследствие выпадения дна или под проклятым лаком; случалось мне видеть его на коленях перед картинами в экстазе и порыве юноши. Тогда лицо его меняется, глаза застилают слезы. Запершись на ключ, он развертывает свои любимые картины и начинает их осмотр. Каждая из них известна ему до мельчайших подробностей, отреставрирована, почищена и как можно заботливее сохранена. Ему кажется, что чужой глаз отнял бы что-нибудь при обзоре его сокровищ. Он живет в идеальном мире искусства, как никто должно быть еще не жил. Помню раз (так как мы давно знакомы), как он рассказывал всю историю одной картины. В костюмах изображенных лиц, в их физиономиях, в окружающей обстановке он нашел данные для построения целого рассказа, он угадывал жизнь, заканчивал творение, словом — можно было сказать, что сам создал ее, так великолепно знал. Раз с кем-то равнодушным и полузнатоком я попал к нему в момент осмотра, когда он, не запершись, рассматривал картину Чеховича: "Возвращение зрения св. Павлу". Полузнаток бросил небрежно мнение, едва взглянув на картину. Жарский покраснел, возмущенный до бешенства. Гнев разомкнул обыкновенно закрытые его уста: "Вы или слепы, или легкомысленны!" воскликнул он. И стал в увлечении указывать красоты, выискивать мысли, толковать все великолепно… тогда у нас раскрылись глаза, и мы увидели то, чего даже не подозревали. Разобрать картину, прочесть в ней мысли — это не так легко, как может казаться. Колорит и рисунок гораздо легче оценить. Жаль мне твоих подаренных картин: Жарский узнал в тебе настоящего художника и хорошо бы уплатил за них. Теперь только держись и ничего не давай ему даром, он должен в конце концов купить что-нибудь из твоих работ, так как они ему очевидно нравятся. Кроме того, несмотря на свою странную скрытность, Жарский считается знатоком, а его визит к тебе и мнение о тебе, которого скрывать не будет, создаст тебе славу. Ну, будь здоров, я иду раздумывать над Геркулесом.

И Мамонич ушел, напевая, в шляпе набекрень.

Действительно, Ян, благодаря нескольким фразам, брошенным скорее случайно, чем нарочно, каштеляном и Жарским, был на пути к некоторой известности, гораздо успешнее, чем раньше, когда выставил свои картины. У нас обыкновенно толпа принимает готовое мнение и не заботится рассмотреть, правильно ли оно. Ян вдруг стал в глазах некоторых, не знавших раньше, какого держаться о нем мнения, знаменитым художником, но в то же время возникла сильная и могущественная зависть в лице его конкурентов.

Когда одни хвалили, другие насмехались, пуская в оборот странные слухи о Яне. Одни говорили, что он чей-то шпион (обыкновенное у нас обвинение), другие называли интриганом неизвестного происхождения, присвоившим себе чужую фамилию, иные провозглашали его маляром, похваляющимся чужой работой. Наиболее бездарные старались наиболее его чернить. Высокие цены за его работы называли сумасшедшим шарлатанством; протекцию каштеляна осмеивали безжалостно, высказывая догадки, что художник должен был добиться ее подлейшим образом. Словом, когда Ян почувствовал себя несколько более известным в этом новом мирке, он в то же время ощутил удары клеветы, которую услужливые знакомые старательно сообщали ему.

С презрением он отвернулся от тех, которые, прикидываясь вежливыми и охотно льстя, клеветали на него за глаза. Но заслуженное презрение показалось им неблагодарностью, его везде провозгласили гордецом.

Каштелян получил анонимное письмо, где ему сообщали, что Ругпиутис даже не дворянин, и пачкает его порог! Вся история отца была рассказана в этом письме с отвратительными добавлениями. Возмущенный покровитель бросил его в огонь не дочитав, с равнодушием важного барина пожав лишь плечами. На улице подосланные мальчишки встречали его ежеминутно, предлагая покрасить экипаж или двери. Проходя, встречал направленные на себя злые взгляды. Но все это Ян, будучи занят весь каштеляншей, перенес легко и без больших страданий.

Следующие посещения художника очень походили на первое; когда были часы позирования, муж обыкновенно уходил, они оставались вдвоем, разговор обрывался или тянулся медленно; но взгляд, в могущество которого женщина верила, непрерывно преследовал Яна.

Глаза ее говорили одно, уста совершенно другое. Ян не мог понять этой женской антитезы. Иногда красавица доводила разговор до крутых берегов, с которых легко было упасть на колени и сказать, что творится на сердце; но в опасные минуты она холодно вставала и становилась опять каштеляншей. Это были сладкие муки, но тем не менее муки. Ян спешил с портретом, сам, наконец, сообразив, что это не может довести его до чего-нибудь иного, кроме страданий разочарования. Но деспотичная, как женщина, пани Эльвира не позволяла торопиться с работой, не разрешала взять портрет на дом, нарочно затягивала сеансы.

Ян у себя совершенно по памяти написал другой ее портрет: голова каштелянши с одетым на нее лавром и в соответственной обстановке. Это было нечто в роде Сивиллы.

Преследовавшие его глаза он устремил в небо; но несмотря на другой костюм и позу, сходство было поразительно, а Мамонич, которому разрешено было осматривать этот шедевр, восхищался им, находя, что он, по выражению, напоминает лучшие творения Доминикино.

Время бежало, а Ян растрачивал его, с каждым днем запутывался все глубже в бесцельной любви без взаимности. То ему казалось, что его могут полюбить, и тогда он плакал счастливейшими слезами; то опять, встретив при прощании гордый взгляд, отчаивался.

А Мамонич повторял ему:

— Пока еще не поздно, прошу тебя, перестань там бывать.

Каштелян с насмешкой несколько раз обратился к нему:

— Этот портрет будет шедевром, так вы над ним трудитесь!

— Я бы давно его закончил, но я не хозяин своей работы, я слушаю вашу супругу.

— Ma chère, — спросил муж жену, — до каких же пор будут тебя писать?

— Пока мне нравится. Это меня забавляет, доставляет некоторое развлечение.

— Но этот бедный художник?..

— Теряет время? Ну, что же? Заплатим ему…

И улыбнулась.

Действительно, Яну в это время предлагали работу в кафедральном соборе и в других ремонтирующихся костелах, а также исправления в Пожайстьи у Камедулов, но он должен был от всего отказаться; а когда каштелян расспрашивал его, имеет ли другие заказы, ответил, что нет.

Мамонич, знавший обо всем, сердился на эту женщину и проклинал ее от всего сердца. Но это нисколько не помогало.

Ян до безумия увлекся ею. С некоторых пор она казалась ему нежнее; взгляд был все тот же, но слова уже не так с ним расходились. Несколько раз пропустила мимо кое-какие двусмысленности, не возмущалась, не остановила его, ответила взглядом. Ян чувствовал в груди жажду Тантала, а плоды на ветке, близкие к губам, опять от них убегали. Портрет все еще не был окончен; каштелянша требовала исправлений и бесконечных переделок.

Кончался уже второй месяц этого труда Пенелопы, когда однажды Ян явился молчаливый и печальный и, приготовляя краски, задумчиво стоял у мольберта.

— Чего вы так печальны? — спросила его Эльвира.

— Я как всегда.

— Значит, вы всегда печальны?

— Меня удивляет такой вопрос в ваших устах: я одинок, без будущности, я потерял вкус и любовь к искусству; нет никого, кто бы меня любил, кто бы мною интересовался, кто бы обо мне подумал!

— Ведь вы сами наверно никого не любите.

— А! Пани! Разве можно так насмехаться?

— Причем тут насмешка? Вы сами холодны как лед.

Ян промолчал и на этот раз, но взгляд его ответил впервые со всей мощью на выразительный взор женщины. Она не отвела глаз, но внезапно выражение их изменилось, брови сдвинулись, глаза сверкнули и она стала столь гордой, великой и недоступной, что Ян задрожал над своей дерзостью. Он опустил глаза на полотно, слезы Унижения собрались под веками, гнев вскипел на сердце. Он украдкой взглянул. Каштелянша опять смотрела на него ласково, мягко, обещая и как бы говоря: "Люблю тебя, а ты меня не хочешь понять!"

Прогнанная надежда еще раз вернулась к нему. "Я ошибся, — сказал мысленно, — это мне показалось".

— Почему вы так упорно молчите? — спросила после паузы каштелянша. — Я хотела бы узнать, как с того времени, когда я мы познакомились, когда вы здесь бываете, все еще верно то, что вы мне говорили при первом посещении: вы никогда не любили? Не любите?

— О, теперь люблю! — воскликнул Ян, не в силах удержаться.

Лицо пани Эльвиры приняло насмешливое выражение.

— Как бы мне хотелось видеть ту, которую вы полюбили! Правда ведь, художник должен любить красивую?

— Она красива, как ангел! А каждое ее движение, каждый жест полны неописуемой прелести!..

— Она и добра как ангел?

— Как ангел недоступна.

— А! А! Что-то очень высоко устремились ваши глаза! Жаль!!

И сжав губы умолкла, а Яна даже мороз продрал по коже. Она поднялась с кушетки.

— На сегодня довольно, — сказала она, — завтра кончим, не так ли?

Она проговорила это холодным и гордым тоном, перейдя комнату равнодушно, с выражением барской скуки на лице; но в дверях повернула голову, и Ян встретился с ласковым манящим взглядом, которого уже не умел разгадать. В этой женщине были перед ним две: одна нежная и любящая, другая холодная и гордая. Он убежал домой. Мамонич ждал его там, выслушал рассказ.

— Дорогой мой, — сказал, — совершенно очевидно, что она над тобой смеется. Кончай работу и брось их к черту, уходи.

— Уходи! — повторил Ян. — Хорошо тебе говорить это со стороны. Уже поздно! Я ничего не желаю, только быть около нее, в презрении, хотя бы осмеянный, видеть ее ежедневно и страдать из-за нее. Я был бы ее слугой, лишь бы быть с ней. Она сделалась потребностью моей жизни; я вижу ее во сне, наяву, в каждой женщине; в каждых глазах, которые на меня смотрят, вижу ее взгляд; я для нее забыл обо всем. Знаешь, что я тебе скажу: для нее я готов бы совершить подлость!

Тит побледнел.

— Ян, — сказал он, — не поручусь за самого себя, что раз в жизни не поддамся подобному твоему безумству. Но если меня коснется это несчастье, то разве в силу Божеского предопределения или роковой случайности. Ты же сам добровольно призвал его. Было время, когда можно было уйти.

Ян печально опустил голову.

— Уже поздно, — промолвил, — уже поздно!

— Да, теперь поздно, но есть еще спасение. Не возвращайся завтра, возьмись за работу, наметь себе что-нибудь грандиозное, наконец, влюбись в кого-нибудь, для излечения от одной болезни захворай другой. Это будет вроде оттягивающего пластыря.

— Ты говоришь холодно, рассуждаешь без сердца, это невозможно!

— Ах, бедный Ян, бедный Ян! Возможно, что теперь покончено со всей твоей будущностью. Нужно же было самому тебе запутаться?

На другой день портрет каштелянши должен был быть, наконец, закончен. Ян отправился туда возбужденный и беспокойный. Она уже ждала его, с французской книжкой в руках, хмурая, печальная, рассеянная. Каштеляна не было.

— Кончайте, — сказала она.

Ян быстро принялся за работу, молча писал; она читала, но немного погодя с неудовольствием отбросила книжку и опять устремила на него свой страстный, убийственный взгляд.

— Скоро кончите? — спросила она.

— Сегодня! С этой мыслью трудно мне свыкнуться, так я привык ежедневно видеть вас. — Не знаю, что с собой сделать.

— Будете писать портрет каштеляна для меня! — добавила насмешливо она.

— О! Это совсем другое занятие!

— Так по-вашему я настолько хороша? Я могла бы послужить образцом? Как это лестно! Но я так подурнела, исхудала, почернела под вашим отвратительным небом!

— Ах! Вы и так слишком красивы:

— Женщина не может быть слишком красива, — ответила с улыбкой и своим обычным взглядом, — c'est son métier a elle [26].

— Может быть слишком красива, так как часто ее красота и победы являются несчастьем для других.

— О! Такое несчастье (она расхохоталась), это ребячество!

— Ребячество, которое может стоить жизни!

— Что же такое жизнь? — спросила она.

— Конечно, — ответил художник, — да еще жизнь червяка!

При этих фразах его взгляд кричал: "Я люблю тебя!", но каштелянша никак этого не хотела понять.

— Вы мне сказали вчера, что полюбили? Сознайтесь же, кого? Мне любопытно увидать Форнарину моего Рафаэля.

— Моя Форнарина! Не называйте ее так, это божество! Но так высоко и так далеко от меня!

— Ведь это же не я? — вдруг, морщась и поднимаясь, гордо и презрительно, с уничтожающим взглядом сверху вниз воскликнула каштелянша.

Ян онемел, остолбенел, кисть выпала из рук, не смел открыть рта, сделать движение.

— От вас до меня, — промолвила она, — слишком далеко! Что это? Кисть упала? Вы меняетесь в лице? Значит, я угадала? Вы странно забываетесь! — добавила она, пожав плечами. — Пожалуйста, кончайте без меня; слышу голос мужа, мне надо с ним поговорить.

Сказав это, она закрыла за собой (впервые) двери и, смеясь, ушла в будуар.

Яну показалось, что мир перевернулся вверх ногами, что луна свалилась на землю, настала ночь среди дня, и близок конец мира.

— Не я! Не я!

Ян стоял с кистью в руках и дрожал.

А из соседней комнаты ясно, внятно слышался довольно громкий разговор супругов, в котором доминировал холодный, насмешливый голос каштелянши:

— Представь себе, Фридрих, — говорила она, — этот твой художник в течение нескольких дней бросал на меня такие странные взгляды, так нежно сверкал своими черными глазами, такие странные вел разговоры.

— А! Влюбился в тебя, — сказал, смеясь, каштелян. — Бедный малый.

— Несколько дней намекал мне о своих восторженных чувствах, но сегодня я принуждена была сдержать его взглядом. Что за непонятная дерзость.

— О! Ведь ты же смотрела на него.

— Разве мне нельзя смотреть, как хочу? Я испытывала силу моих глаз, так как уже стала в них сомневаться.

— И разожгла в конец бедного.

— Какое мне дело!

— Жаль, красивый малый! — холодно сказал каштелян.

— Красивый! Хм! Конечно…

Остальной части разговора Ян уже не слышал, он бросился к окну, открыл его с гневом, не владея собой. Это было во втором этаже, а окно выходило в сад; но над тем, что от земли отделяло его метров шесть, Ян вовсе не задумывался. Пылая гневом, безумный, униженный, он спрыгнул с высоты, упал, почувствовал сильную боль в ноге и, пересиливая ее, потащился к калитке, скорее выломав ее, чем раскрыв. В бессознательном состоянии он пробежал по улицам и, вбежав в свою квартиру, бросился на кровать.

Полчаса спустя Мамонич и доктор старались ослабить сильный жар. Нога оказалась вывихнутой.

В будуаре между тем продолжался разговор. Наконец, каштелян, знакомый с нравами эпохи, не мог сердиться, смеясь открыл запертую дверь, думая пошутить над художником.

Заглянул, осмотрелся кругом и увидел только открытое окно.

— Где же он? — спросил он жену.

— Как? Разве его нет?

— Может быть, спрятался?

Каштелянша подошла к порогу.

— Нет его, окно отперто!

— А! Наверно слышал наш разговор, выпрыгнул и, может быть, разбился — несчастный!

Каштелян подбежал к окну, но ничего не увидел в саду.

— Ничего с ним не случилось, убежал. Mais c'est un saut périlleux [27].

— Убежал! Убежал! — подхватила краснея женщина. — Слышал! Но этого быть не может! Я говорила тихо, не так ли?

И она вернулась на диван с притворным равнодушием.

— Надо отослать ему его вещи, заплатить за портрет, — добавила она холодно.

Муж довольно презрительно взглянул на жену и молча ушел. Это хладнокровие француженки впервые возмутило его: он возненавидел ее, у нее не было сердца.

Когда эта сцена происходит во дворце Огинских, Ян лежит между жизнью и смертью. Доктор Феш, из сожаления, а вернее, из жадности (так как предвидит, что художник, не имеющий средств, принужден будет отдать ему прекрасную картину "Адонис и Венера"), приходит, навещает его и лечит. Добрейший Мамонич не отходит от кровати. Ночью готовит модели, работает за двоих, так как Ян остался без денег и без средств вернуть здоровье, не имея на что лечиться; если бы не Тит, его бы пришлось увезти в больницу. Но Мамонич понимает обязанности дружбы, он распродал все, что было, бросил квартиру, перебрался к Яну и, спасая его картины, содержал его и платил доктору из своего заработка.

На другой же день принесли деньги за портреты, завернутые каштеляном в пакет; он уехал в Варшаву, оставляя жену в Вильне. Но не зная, захочет ли Ян принять их или вернуть обратно, не имея возможности спросить его об этом, Мамонич не решался их трогать. Ян все еще лежал в жару. Доктор Феш качал головой и предсказывал долгую болезнь. Временами больной в безумье метался и бросался на всех; он хотел бить, душить, мучить, резать и мстить. Раз Мамонич едва не был опасно ранен схваченным внезапно ножом…

После подобных припадков безумия больной заливался слезами, разговаривал с матерью, извинялся перед Розой, молился за душу Артура и напевал детскую песенку. От нее обыкновенно переходил на De profundis [28].

Болезнь принимала столь странный оборот и была так упорна, что Тит начал опасаться неизлечимого помешательства.

Однако, день и ночь не отходя от кровати, приводя лучших докторов, иссохнув и побледнев от этих горестей, жалости, бессонницы, работы, наконец, однажды утром он приветствовал возвращающееся сознание. Что это была за радость!

Ян проснулся после долгого сна и прежде всего спросил:

— Я убил ее?

— Ты, кого?

— Ее!

— Нет.

— Что же случилось?

— Ничего не случилось; ты лежишь и болен, а я около тебя. Теперь тебе лучше.

— А она?

— Кто такой?

— Эльвира?

— Ей Богу, не знаю! Вероятно, испытывает свои глаза на ком-нибудь другом.

Пристыженный Ян умолк.

Тит имел еще достаточно сил, чтобы его развеселять; когда же заметил значительнее улучшение, принес ему деньги каштеляна и письмо.

— Не тронуты? — спросил Ян. — Но я так долго хворал! Денег не было!

Тит промолчал.

— Прочти мне это письмо.

Каштелян несколькими вежливыми словами холодно прощался с Яном, извинялся за столь отнятое время и сообщал ему о своем отъезде на сейм в Варшаву. В конверте было сто дукатов.

— Я думал, — сказал Тит, — что ты в силу странной прихоти захочешь их вернуть; поэтому я не смел их трогать, а предпочел сам все продать.

Они молча обняли друг друга.

— Правда, — сказал Ян, — я должен отослать их обратно; напиши несколько слов и верни эти деньги. Напиши, что я не могу их принять; адресуй каштеляну. Такие муки, какие я выстрадал, нельзя окупить золотом! — сказал со вздохом, опускаясь на кровать.

— Это послужит тебе наукой на всю жизнь, — добавил Мамонич. — Ты теперь в сознании, можешь говорить откровенно. Теперь я очень нуждаюсь в отдыхе, чувствую усталость, денег нет, надо что-нибудь продать. У меня ничего уже не осталось, твоя очередь. Жарский хочет купить одну картину; бери, что дает, так как нам до крайности нужны деньги; у нас долги, вчера я продал последний плащ и часы.

— Продай, что хочешь, я ничему не придаю значения, а деньги верни.

Тит пошел лично и отдал дворецкому письмо с деньгами, прося расписку, которую ему выдали.

Один лишь бедняк может столько вытерпеть, столько жертв перенести и не говорить о них, как сделал молчаливый Тит для Яна.

Выздоравливающего он утешал, веселил, старался вернуть опять к рисованию, проектировал поездку в Италию, на берега Рейна, обещая сопровождать, но избегал упоминать о женщине, столь жестоко ранившей сердце легковерного Яна.

IX

Больной уже прогуливался по комнатке, почти лишенной мебели и части картин, но бледный и изнуренный, когда каштелян, скоро вернувшийся с сейма, нашел дома письмо и деньги. Гордый, холодный, наполовину иностранец, он в глубине сердца не был злым человеком, а своими недостатками в большинстве был обязан воспитанию. Узнав об опасной болезни художника, поспешил к нему, глубоко тронутый. Поднявшись по лестнице, заметил везде явную нужду, он был тронут положением бедного, но порядочного человека, неопытность которого послужила причиной страдания, причиненного ему пустой и бессердечной женщиной. С вежливостью, на которую он был способен только в моменты большого сочувствия к другим, приветствовал художника и спросил его, почему тот вернул деньги.

— Я не мог их принять, — ответил Ян, — я еще вам многим обязан.

— Послушай, довольно этого! — возразил каштелян, кладя на стол двойную сумму. — Не преувеличивай своих обязанностей; прошу тебя принять это в знак моей благодарности за портрет прелестной женщины, расставаясь с которой я хочу сохранить о ней хотя бы это воспоминание. Портрет ее — шедевр!

Ян покраснел, прислонился к столу, так как чувствовал, что ноги под ним дрожат.

— Да, мы расстаемся, — добавил с улыбкой каштелян, — наши настроения и характеры не совсем сходятся, детей у нас нет, развод провести легко. Мы даже живем уже отдельно, а бракоразводный процесс идет своим чередом. Если будете нуждаться в помощи, совете, прошу вас, обратитесь ко мне.

И, живо поклонившись, ушел; минуту спустя карета загрохотала по мостовой.

В этот же вечер Ян вышел впервые погулять, по совету Мамонича, который по мере того, как Ян выздоравливал, обрел свою обычную веселость.

— Нет ничего глупее, — говорил Тит, — как сидеть в закрытом помещении; это та же болезнь. Тяжелый воздух порождает жар. Смотришь на черные стены, всегда одни и те же; в голове становится темно, тебе кажется, что попал в темницу. Пойдем.

Вечер был прекраснейший, но Ян так странно изменился, постарел, ослабел; вскоре пришлось усесться на колоде, лежащей у дворца Слушков, рассматривая реку, окрестности и закат солнца.

Вдруг кто-то, проходя мимо, поздоровался с Мамоничем.

— Здравствуй, Пракситель!

— А! Это вы, доктор!

Они увидели высокого полного мужчину; за ним следовала женщина в трауре, под вуалью. Доктор был человек уже седеющий, довольно высокого роста, крепкого сложения, широкоплечий, с желтым цветом лица; его глаза пивного оттенка блестели необыкновенным огнем и бегали под аркой густых нависших бровей. Кривая, припадочная, но как бы застывшая усмешка искривляла его рот. — Он был одет в черный костюм невиданного покроя, без пояса, с широкими рукавами; на голове была надета дорожная шляпа с громадными полями, напоминающая еврейские, обвязанная черной тесьмой, в руках длинная палка. Движения его были резки, судорожны, бросками. Он остановился напротив и спросил:

— Что вы тут делаете?

— Сидим и отдыхаем. Я повел на прогулку больного товарища, а он нуждается в отдыхе.

— Больного? Да, больного! — сказал доктор, оставляя руку женщины и подходя поближе. — А что с ним?

И стал смотреть Яну в глаза.

Вдруг женщина подняла вуаль, и ее глаза встретились с глазами Яна.

Тот удивленный вскочил на ноги. Сон или мечта? Это была Ягуся! Он не ошибался, это она!

Доктор заметил это внезапное движение, взаимное признание друг друга и флегматично спросил:

— Что там? Только теперь вы узнали друг друга? Ха! Только теперь?

— Не понимаю! — сказал Тит.

— Только, — пробормотал неясно и невнятно Ян. — Ты не знаешь, Тит, что давно уже, еще учась в Вильне у Батрани, я имел удовольствие часто встречать панну Агнешку, мы были соседями.

— А! Да! Да! — странно вращая глазами воскликнул доктор; — давно! Давно! Еще тогда она была у бабушки!

— И мы были вдвоем еще, вместе с сестрой, — добавила женщина, приближаясь, — теперь я одна!

Она указала на отдаленное кладбище.

— Бабушка там! Сестра там!

— Там, — печально повторил доктор, — живут!

— Но вы хворали, вы теперь больны? — нежно спросила Ягуся.

Ян смутился при упоминании о болезни.

— Я был болен, упал, притом было воспаление мозга, продолжительное, тяжелое.

— От испуга, — сказал Тит.

— От разочарования! — шепнул доктор,

Ян удивленно посмотрел ему в глаза. Уже с первых фраз незнакомец, казалось, был вполне знаком со всеми событиями, касавшимися Яна; но последнее столь удачное слово переполнило чашу. На взгляд Яна доктор кивнул лишь значительно головой:

— Да, — сказал, — вы поднялись высоко, а упали низко.

— Не смейтесь, доктор, над болезнью! Ведь вы сами не очень-то здоровы.

— Ха, ха! Вы называете это болезнью! До свидания! Хотите вечером ко мне? Можем развлечься, больным это не мешает. Я жду вас.

Ягуся тоже позвала Яна сладким взглядом голубых глаз, напомнив ему юность; сердце сильнее забилось в груди.

— Да! Это не гордая каштелянша! — сказал мысленно. Но Ягуся и размахивавший палкой доктор уже уходили.

— Кто это? — спросил Ян. — Его жена?

— Нет, дочь, — ответил Тит. — Ведь ты же ее знаешь? Должен знать, кто он?

— Я вижу его впервые и никогда ничего о нем не слыхал.

— Пойдем потихоньку, я тебе расскажу по пути. Но начну с самого главного: наш доктор не доктор по профессии; никто не знает, кто он и чем занимается, и все считают его сумасшедшим.

— Как? Такой нормальный, он был бы…

— Сумасшедший, это так, или так кажется. Весь город в силу его речей, образа жизни, странного костюма признал его единогласно сумасшедшим.

— Что же он такого ненормального наделал?

— Вот слушай. Старая бабушка, которую ты видел из окна, о которой ты мне даже упоминал, некогда здешняя купчиха, имела дочь, в то время еще юную красавицу, Юлию. Это был цветок ее вдовьей жизни, любимое и избалованное дитя, девушка не бедная, но и не богатая, единственный ребенок. Знаешь, что такое подобные дети; это счастливые создания, которых молодость вознаграждает за всю жизнь, так как никто потом не может относиться к ним с таким же сердцем как мать; везде и всегда им будет плохо после райского детства. В то время когда вся виленская молодежь была без ума от красавицы Юлией, которую называли королевой, так она была чудно красива и величественна, в Вильно появился странный субъект, о происхождении которого, роде, национальности даже и материальном положении ходили самые странные слухи, а это всегда означает, что людям ничего не известно. То, что люди обыкновенно прячут в себе, опасаясь, что их обвинят в странностях, он обнаруживал без малейшего стеснения, без раздумья, как это люди будут принимать и толковать. Он говорил правду часто горькую, а иногда столь странно звучащую, что его принимали за ненормального. Его звали доктор Фантазус, но шепотом передавали друг другу, что это была выдуманная фамилия, принятая им, чтобы пустить пыль в глаза. Хотя он и звал себя доктором, но не лечил, не пользовался обыкновенными лекарствами; он говорил, что в человеке никогда не болеет тело само по себе, а всегда лишь в зависимости от души; он прописывал особенное лечение, большей частью нравственного характера, иногда смену климата, какую-нибудь воду, другую квартиру, определенное общество, чтение, церковную службу или т. п. средства.

Языки, которыми мы здесь пользуемся, знал прекрасно; по лицу он как бы казался иностранцем, пришлым. Жил скромно, но никогда не нуждался в средствах: давал бедным, даже попрошайкам. Его принимали в лучших домах, но он предпочитал держаться бедняков, чем обивать барские пороги. Наибольшей его странностью были рассказы и разговор настолько увлекательный, что часто люди, не вполне даже его понимавшие, в невольном восторге, увлеченные ходом его мысли, слушали его речи часами. Можно было сказать, что его слово связывало и приковывало слушателей. Чаще всего он рассказывал о малоизвестных странах: Индии, Китае, Африке, и всегда так, как если б побывал там лично. Хотя бы спросить его о самом затерянном уголке мира, тотчас он начинал самым точным образом описывать его. То же самое было и с историей: всякое событие прошлого он передавал так, как если бы был его свидетелем, с подробностями удивительной точности. Его иногда спрашивали, откуда он их узнал? Он отвечал с улыбкой: "Я там был"… Совсем как в сказке, — поворачивался и уходил, задумавшись. В то время он был молод и красив, вернее — очень привлекателен; он встретился с Юлией и — к великому отчаянию матери — стал у них часто бывать, явно влюбившись и ухаживая. Испуганная мать молилась; Юлия с первой встречи, словно чувствуя, что она ему предназначена, прильнула к нему. Переполох матери и родственников нельзя передать словами. Мать пыталась отвадить авантюриста, но он как бы не замечал этого, входил всегда, когда хотели ему закрыть двери перед носом, и упорно подсаживался к Юлии. Острые словечки, упреки, даже очевидный гнев матери — ничто не действовало. Он на все отвечал вежливо и продолжал свое. Усиленно старались собрать о нем сведения, но за исключением того, что он явился сюда прямо из Астрахани, больше разузнать нельзя было ничего.

Наконец, однажды вечером официально попросил у матери руки дочери; мать дрожала как лист.

— Я уже заручился словом Юлии, — сказал он; — Юлия меня любит, она ни за кого другого не выйдет замуж.

— Но кто же вы? Ради Бога! — спросила мать.

— Я доктор Фантазус, — ответил он. — Я дам Юлии независимое положение, я богат. Остальные сведения обо мне принадлежат одному мне; это тайна, которой теперь раскрыть не могу. О счастье Юлии я буду заботиться, и Бог мне свидетель, что я сделаю для нее все, что в человеческих силах. Что я не недостоин ее по своему происхождению, в этом даю вам слово порядочного человека, а если хотите — поклянусь.

Мать, не зная, что делать, плакала; но дочь своими уговорами добилась у нее обещания, добилась согласия, несмотря на страх, который возбуждал во вдове доктор Фантазус.

После свадьбы молодые переехали в роскошную квартиру; мать в день венчания благословила их, все еще беспокоясь и тревожась за будущее.

Это был не напрасный страх, это было предчувствие. Счастливая совместная жизнь продолжалась недолго. Юлия в момент болезни, давшей жизнь двум сестричкам, опасно заболела, поцеловала сирот и навсегда закрыла глаза. Какой-то лопнувший в груди сосуд сделал всякую помощь излишней. В момент ее смерти доктор исчез из города, и напрасно его искали. Мать Юлии продала движимое имущество и взяла внучек к себе. Ежегодно, в течение около полутора десятка лет, она получала деньги и письмо от зятя. Эти краткие письма были адресованы со всех концов света: то из Испании, то из Татарии, то из Гоа, из Бомбея, из Кантона, из Тегерана, из Отаити, наконец, раз из Лиды — и притом самым странным образом.

Почтовый штемпель свидетельствовал, что он действительно писал оттуда. Не спрашивал о детях, но наоборот, казалось, прекрасно знал, что с ними; в некоторых случаях даже советовал бабушке, что делать, словно знал в деталях положение ее и дочерей. Хотя средств было достаточно, но вдова воспитывала детей скромно, в обстановке, к которой привыкли, и сберегая деньги, так как не ожидала, кем зять вернется и хотела кое-что отложить для внучек, постоянно опасаясь, что получение писем и денег прекратится. Между тем старушка была все ближе к могиле и в прошлом году тяжело захворала, просиживая у кровати опасно больной внучки. В эту роковую минуту явился доктор Фантазус, как снег на голову, смягчая их страдания истинно сыновними заботами для старушки, материнскими для дочери, но, несмотря на все старания, не смог вырвать их из когтей смерти. Обе умерли, а он остался с Ягусей и теперь живет в Вильно. Люди, знавшие его раньше, и теперь утверждают, что он еще очевиднее стал помешанным.

Его рассказы и провозглашаемые им истины столь странны, что не могли бы выйти из уст нормального человека. Если бы он действительно так думал, то опасался бы сказать. Доктор Фантазус теперь имеет смелость утверждать, что он жил постоянно от сотворения мира; что он побывал во всех странах мира, а раньше на планетах, которые кружатся вокруг солнца по большим орбитам, чем Земля. Говорит, что вскоре он уйдет с земли и начнет жить на небесных телах ближе к Солнцу, вплоть до Меркурия; наконец, он якобы войдет в само солнце и будет там находиться остальную часть вечности.

Он рассказывает все в таком роде бредни.

Некоторые смеются ему в лицо, другие, опасаясь, насмехаются над ним в его отсутствие, но слушают с раскрытым ртом при встречах. Степенный, серьезный, в ежедневных делах он разбирается прекрасно, очень смышлен и великолепно знает людей. Посмотрит и знает уже, какой ты человек. Иногда это кажется чудесным, так он читает в сердце, так угадывает все твои мысли, пружины твоих поступков и все твое прошлое. На вопросы, как это происходит, отвечает по-своему:

— Я был в нем или я был им (не знаю как).

Одни смеются над этим и иронизируют, хотя он часто их неверие сумеет пристыдить; другие считают его чем-то в роде вдохновенного пророка и слепо ему верят. Верно лишь то, что когда он тебе раскрывает либо прошлое, либо будущее, то никогда еще не ошибся. Очевидно, он обладает одним чувством больше, чем мы, особой нервной организацией, которая дает ему возможность воплощаться в каждого из нас, во всех; впрочем — не знаю.

— Ты изображаешь его странным и страшным! — воскликнул Ян. — Ягуся его дочь! Ягуся!!!

— Это, как мне кажется, вовсе не мешает тебе любить Ягусю. Она, как видишь, всегда помнила о тебе. Как знать, быть может, ты был бы с нею счастлив? Забудь об этой негодной кокетке, забудь; Ягуся, это счастливые годы юности…

Тит произносил эти слова, как раз когда их обогнал темный экипаж. Из него выглянуло лицо каштелянши и знакомый взгляд пронзил Яна. Он пошатнулся и закрыл рукой глаза.

— Что с тобой? — спросил Мамонич.

— Это она!

Но лошади уже умчались.

— Пойдем к доктору, — сказал Тит: эта женщина — убийца.

— Пойдем, — повторил Ян, — тем лучше! Мне надо развлечься, — добавил он с натянутой улыбкой, — веди меня куда хочешь, веди.

Они быстро направились на Заречье, где доктор Фантазус поселился в большом каменном доме.

Сад доходил до реки, и плакучие вербы своими склонившимися ветвями купались в воде. Густые деревья окружали и закрывали здание, которое впоследствии, вероятно после основательной расчистки зарослей, так изменилось, что теперь бы вы там не нашли ничего похожего. Небольшой второй этаж на высоком первом, с несколькими окнами, был покрыт довольно плоской крышей. Во двор, чистый и посыпанный песком, вели ворота странного стиля; их яркие китайские украшения, звоночки и головы драконов обращали на себя внимание многих прохожих. На крыльце лежал старый каменный сфинкс из черного базальта, болезненно напомнивший Яну пророческие слова Батрани о символе женщины.

В пустой прихожей висела греческая лампа на бронзовых цепочках, изображающая орла, уносившего Ганимеда.

Лестница, украшенная экзотическими цветами, вела наверх.

— Там принимает доктор, внизу живет он и дочь со стороны сада, пойдем наверх.

Они поднялись благоухающей дорогой, ступая по цветным настилкам, сплетенным из неизвестного растения в желтые и красные полосы.

В передней им открыл двери слуга негр в белом тюрбане, в широких красных шароварах, в красном с золотым шитьем кафтане и дорогом черном поясе, за которым блестела рукоятка кинжала. Мальчик с темным цветом лица и черными глазами, явно восточного происхождения, выглянул из-за китайских ширм и спрятался. В дверях их встретил доктор, одетый теперь по-восточному, только на голове была дорогая шапочка вместо тюрбана.

Комната, куда они вошли, имела странный вид. В ней среди нагроможденных всякого рода диковинок и мебели, привезенной со всех концов света, сидела девушка в белом платье, Ягуся, казавшаяся цветком родного луга, вставленным в изысканную вазу. Улыбка девушки напомнила Яну милое прошлое; но почти у порога доктор схватил его за руку, стал крепко пожимать и сказал:

— Привет, привет тебе, дорогой маэстро! Моя Ягна всю дорогу говорила только о тебе, хотя я в этом не нуждался, чтобы знать тебя, как следует! О! Мы знакомы! Знакомы! Но какого лешего было попасть в силки каштелянши?

Ян побледнел, но заставил себя улыбнуться.

— Эта болезнь у тебя пройдет. Садитесь же, старые знакомые (указал он на Ягусю), и беседуйте без стеснения. Я хотя невольно все слушаю, но в случае необходимости ничего не слышу.

С этими словами он повернулся к Мамоничу и поцеловал его в лоб.

— Ну, что, мой Бенвенуто (только на этот раз называю тебя так, потому что ты явился вовремя, в другой раз будешь для меня вновь Праксителем); как там поживает твой Геркулес?

Между тем как идет разговор между Мамоничем и доктором, глаза которого кажутся одновременно везде, так скоро они перебегают с места на место, Ян, улыбаясь Ягусе, с любопытством рассматривает комнату.

Она была небольших размеров, с окнами в сад; обставлена была как бы нарочно для того, чтобы возбудить удивление и любопытство. Мебель была покрыта нездешними и необычными у нас тканями, с изображенными на золотом фоне громадными птицами, цветами и пагодами. Со стола свешивалась старая скатерть с генеалогическим деревом какого-то древнего германского баронского дома и развесистыми гербами. На стенах были ловко размещены китайские картинки, прекрасные английские гравюры, прелестные голландские картины масляными красками небольших размеров, одежды и вооружение индийцев и островитян южного океана, татарское оружие, музыкальные инструменты различных народов. Меховые платья самоедов и остяков, рубашки из рыбьего пузыря и кольчуги, восточные кафтаны и платья мандаринов, висящие вместе, казалось, удивлялись своему соседству. На высокой колонне в прелестном старинном железном шлеме, осыпанном золотыми звездочками, с крыльями бабочек помещалась голова индейца вся в странных рисунках, засушенная вместе с кожей неизвестным нам способом. В другом углу была помещена мумия в корпии, опиравшаяся на сосуды с ибисом и бальзамированной собакой. Прелестная старинная греческая статуя Минервы из бронзы стояла в одиночестве посередине на консоли. У ног ее лежало несколько китайских книжек и бумажные свитки, которые китайцы жгут в виде жертвоприношения своим божествам. Но кто сможет описать это странное разнообразие, это собрание редкостей, пустых, красивых и отвратительных.

На камине величественно восседал индусский божок с нагим животом и глупо раскрытым ртом; сидел на поджатых ногах настоящий символ учения Брамы, учения, называющего одурение покоя единением с Великим Духом. Около этого уродца плясали пастушки из севрского фарфора и старого саксонского фаянса, блестели раковины громадных улиток, странной формы окаменелости, раковинки, нанизанные на шнурок, употребляемые где-то неграми вместо денег, куски сталактитов и шишки Ливанских кедров.

Ни пересчитать, ни пересмотреть!

Висевшее над камином зеркало было вогнутое и в нем отражалась в уменьшенном виде вся комната и прелестный вид из окон. Перья африканских и американских птиц, уложенные в громадные веера, сшитые в красивые пестрые накидки, украшали стену над диваном. Тут же рядом на перекладине сидел белоснежный попугай с искривленным красным носом, потирая клюв о блестящие когти и изредка потряхивая крыльями.

— Это музей, а не комната, — сказал Ян, садясь около Ягуси.

— А! И мне сначала казалось это странным и смешным, но теперь я привыкла ко всему. Отец мой любит эти коллекции; они наводят его на воспоминания о путешествиях по свету. Например, эта шкура льва под столом, этот тигр на стене, на котором блестят индейские ножи, это его охотничьи трофеи. Где он только не был! И чего не видел!

— Как же он сумел все это собрать?

— Постепенно. Из разных частей света собрал оставленные у друзей вещи, когда поселился в Литве, около меня и ради меня. Я ему так обязана! Ведь это большая жертва! Он, бедный, так скучает в покое и однообразии! Ежедневно вечером вздыхает и шепчет, повторяя, что его тянет на северный полюс. Он видит там какие-то населенные страны, где еще на всех картах белые пятна. Ему бы хотелось поплыть туда, несмотря на глыбы льда, преграждающие путь. Но откуда взять денег на это путешествие? Кто с ним поедет? Кто захочет уверовать в этого нового Колумба?

Ягуся, говоря это, посмотрела на Яна и спросила его, понизив голос и украдкой взглянув на отца:

— Ас вами что творилось в эти годы? Где вы были?

— В Варшаве, потом в Риме, потом я хоронил бедную мать, которой успел закрыть глаза! Теперь…

— О! Теперь, слыхала! Вы больны глазами каштелянши, как говорит отец, — добавила она с улыбкой. — Мой отец знает все. Но он также говорит, что это пройдет.

— Откуда же он знает? — спросил смущенный Ян.

— Откуда? Не умею разгадать загадку! Но он знает все! Знает все! Странный человек! Если бы я его не любила, я бы его опасалась. Спросите его о ком хотите, о чем хотите: отвернется, подумает долго, посмотрит вдаль, углубится в себя и скажет вам все, что вы хотели знать. Если б я не знала, что он набожен, я бы думала, что это колдовство! А люди, которые его не понимают, называют сумасшедшим… — добавила она печально.

В это мгновение, хотя, казалось, доктор Фантазус их не слушает, он вдруг повернулся и, положив руку на колено Яна, промолвил:

— Да, зовут меня сумасшедшим! Почему? Потому что я им подробно рассказываю о смерти Сократа и толкую элевзинские мистерии; описываю им китайскую стену Ши-Хоанг-Ти, которая является действительно великим творением, быть может большим, чем превращенные огнем в стекло развалины Бальбека; рассказываю им о пустынях и трясинах Америки, населенных чудовищами; рисую индусские пагоды; знаю больше, чем знают они, вот почему говорят, что я сумасшедший.

Ян ничего не ответил; он посмотрел ему в глаза, но не смог поймать блестящий взгляд доктора.

— Говорят, что я сумасшедший, — добавил он несколько возбужденно, — потому что я им доказываю, что я был свидетелем завоевания Мексики, открытия Америки и покорения Китая монголами, и кроме того — современником Аспазии, Алкивиада, Солона, воином Фермопил, что я прекрасно знал Леонида и был с ним в большой дружбе. Как жаль, что его здесь нет!

— Доктор, в это немного трудно поверить, — сказал Ян.

— Вам! Конечно. Но у вас неправильный взгляд на прошлое. Вы думаете, что то, что было, было и прошло; а я вам говорю, что то, что было раз, есть и продолжает быть. Можно туда пойти и взглянуть, и жить прошедшим, можно путешествовать в древние века, как путешествуют в Китай, в Америку, в Бомбей и Калькутту. Говорю тебе, можно пойти в прошлое.

— Но дорога?

— А! В этом вопрос! Дорогу знаю только я! Подлинная, но чертовски трудная…

Он встал и прошелся по комнате.

Мамонич не очень-то прислушивающийся к разговору, так как он не был нов для него, рассматривал альбом на столе и позвал Яна. Тот нехотя встал от Ягуси и подошел к другу. Громадная потертая книга в переплете из черной твердой кожи с застежками очевидно азиатской работы содержала лица, костюмы, сцены и виды различных стран. На каждой странице была дата. С удивлением Ян нашел здесь голову Понтия Пилата.

Увидев последнего, доктор вдруг воскликнул:

— А! Пилат! Бедный Пилат, слабый характер погубил его! Это был не злой человек, но он странно поддавался чужому влиянию; даже жена водила его за нос; притом он слишком заботился о популярности, о мнении толпы! Пилат это символ людей, которые ничего не делают сами по себе; в корне они, быть может, хороши, но благодаря бесхарактерности становятся орудием злых.

Дата, помещенная под Пилатом, была историческая, на год раньше страстей Христовых; приписка с натуры делала этот рисунок непонятным. Ян и Тит взглянули друг на друга.

— А, а, и вы, как видно, считаете меня сумасшедшим! — воскликнул доктор Фантазус. — Ха, ха!

— Ведь не станешь же ты отрицать, — перебил Мамонич, — что рассказываешь нам несколько странные вещи.

— Может быть, они и странны для вас, привыкших всю жизнь смотреть лишь под ноги. Все, чего мы не знаем, кажется нам впервые странным. Если бы ты никогда в жизни не видел червяка, мухи, не слыхал о них и вдруг их увидал — не правда ли, ты бы их принял в первый момент изумления за воплощение Великого Духа?

Вдруг заметив Ягусю, воскликнул, опомнившись:

— Ягуся здесь! А мы болтаем Бог знает о чем! Вот, оставим это лучше, а развеселим больного глазами каштелянши. Бедный Ян! Что за болезненная офтальмия!

— Прошу вас, если вам действительно жаль меня, не напоминайте мне об этих глазах.

— Напротив, надо тебя лечить насильно. Я давно знал каштеляншу, — добавил доктор Фантазус. — Я ее встречал при дворе Клеопатры.

Приятели украдкой взглянули друг на друга.

— И сознаюсь, — продолжал Фантазус, — что она ничуть не изменилась с того времени. Я рисовал тогда ее портрет: посмотрите на тысяча второй странице, в костюме, который она тогда одевала. Убор на голове незначительно лишь ее изменяет.

Ягуся с любопытством нагнулась над книгой, а Ян не мог сдержать возгласа удивления, увидав рисунок в египетском костюме, но так живо изображающий Эльвиру, что он оттолкнул его с отвращением и страхом.

— Если хотите, я расскажу вам даже ее историю. Отец ее был жрецом бота Манду в Хермонтисе, бога одного из египетской Троицы. Клеопатра увидала ее во время празднества и взяла ко двору. Стреляла она черными глазами так удачно, что Марк Антоний слегка в нее влюбился. Но так как любовь у древних была не очень требовательна, то, скоро насытившись, бросил ее. Из Рима, куда она попала, увез ее на север какой-то воспламенившийся сарматский царек. Презирая этого варвара, она уехала с ним единственно ради того, чтобы избавиться от неизлечимой скуки видом страны, так прекрасно описанной Геродотом. Но в Сарматии Геродот показался ей таким же путаником и легковерным передатчиком басен, какими нам кажутся Веньямин из Тудели и Марко Поло. Представьте себе скучающую женщину в древней дикой Сарматии! Царек не мог с ней ничего поделать; он переезжал с ней с берегов старого Тира в Колхиду, возил ее даже в страну, где по словам старого Геродота — беспрестанно падающий пух закрывает мир от людей; ничто не помогло против хронической скуки. Но наконец нашлось развлечение, которое подействовало. Где-то над озером Белых коней находился дворец царька. Там стонали в цепях толпы военнопленных. Ежедневно перед ней ставили одного пленника. Она до тех пор смотрела на него, смотрела, смотрела, пока не умертвит взглядом. Надо вам знать, что существует взгляд, который убивает. В средние века эту силу взгляда символизировал Василиск. Добавление к легенде, гласящей, что Василиск может быть побежден только собственным отраженным взглядом, означает, что нечувствительность к этому взгляду отнимает от него силу и обращает ее на убийцу.

В точности не знаю, что случилось потом с каштеляншей; если не ошибаюсь, ее видели при дворе Франциска I; наконец, она попала в Париж, когда воеводиц кончал там свое воспитание под руководством какого-то шалопая, и вышла за него замуж… Глаза ее, глаза Василиска, ее мания, — продолжал доктор с самым серьезным видом. — Она их испытывает на всех, обладают ли той же силой, что и раньше. На мужа уже не действуют, но на новичков! Хочешь победить? — спросил Яна.

— Победить, то есть забыть, — сказал Ян; — другой победы эта борьба не стоит.

— Нет, надо ее исправить. Дам тебе талисман.

Он указал на Ягусю, а та покраснела со стыда и повернулась, грозя отцу.

Доктор расхохотался. Подали чай в небольших китайских чашечках на изящном лакированном подносе. Все здесь было фантастично, странно, красиво и совершенно неожиданно.

Фантазус ходил по комнате в прекрасном настроении.

— Чувствую, — сказал он, — будет буря. Это меня очень радует: по крайней мере, несколько нашумит и освежит воздух; хорошая погода наскучивает.

— А! Буря! Буря! — воскликнула Ягуся, подбегая к окну. — Я так ее боюсь! Вероятно, не буду спать всю ночь!

— О, не сегодня еще будет буря, — через три дня в полдень.

— Откуда же ты знаешь?

— Падающие звезды, то есть то, что вы называете этим именем, падают уже несколько вечеров в стороне, где собирается буря. Это ее посланные, которые идут за ней и вернутся с громами.

Пока доктор разговаривал с Мамоничем, Ян опять подошел к Ягусе. В тихой беседе с ней он находил покой, ему было легче; возвращалась свобода и веселье прежних дней, уменьшалось страдание. Сердце опять билось в груди, но иначе, совсем иначе, чем в то время, когда его разжигала Эльвира своим дьявольским взглядом. То впечатление было адским желанием, это — небесным блаженством и покоем.

— Помнишь голубя? — спросил ее тихо.

— О, как же! — ответила она. — Три дня спустя после твоего ухода голубь из моих рук улетел на твое окошко, но там его поймала и убила Мариетта. Я долго его оплакивала. Потом мы переехали на другую квартиру. Старик Батрани, я часто видела, приходил в твою комнатку и задумчиво, спрятав лицо в руки, не знаю — плакал или горько задумывался. Иногда сынок садился ему на колени и они ласкали друг друга, пока их не гнала Мариетта из этого ненавистного ей уголка. Вскоре, я слышала об этом от соседей, усталый старик-художник перестал совершенно говорить. В течение нескольких месяцев никто не мог слова от него добиться, даже любимые дети; наконец, он умер. Его смерть была, может быть, ужаснее жизни: умирающий, сброшенный с постелью на пол, видел, как жена везде искала после него денег, как собирала вещи и, не гладя даже на него, добивала его проклятиями и криком. На похороны не разрешили пойти даже детям. Старшего сына мать заперла на ключ; ребенок выскочил в окно и побежал за гробом босиком, в одной рубашке. Весь город плакал, глядя на это; мать высекла его розгами.

— Говоришь о Батрани? — спросил вдруг доктор, присоединяясь к разговору. — Знал я его, знал: славный малый, но бедный человек. Я знал его несколько раз.

— Как же так? — воскликнул Ян, забыв об эксцентричности доктора.

— Да, юношей в Греции, потом взрослым в Риме, мужчиной в эпоху Медичи, наконец, стариком уже в Вильно. Он носил разные имена. Его называли, я помню, Клеантом из Делоса, потом вольноотпущенником Лицином, затем… э, не важно, как! Ему подобные всегда бывают убиты своими же, судьба выбирает орудием мучения то брата, то жену, то детей. Батрани грек умер от сына, римлянин от развратницы гречанки, итальянец от завидующего его таланту отца, наш от жены, — так должно было случиться. Добряк Батрани, мир ему!..

— Но я вижу, что вы собираетесь уходить, — продолжал Фантазус; — действительно, уже поздно. Приходите же ко мне завтра, будем видеться почаще; вы мне, а я вам могу пригодиться. Вы ничего не помните, а наша дружба началась еще в тюрьме Сократа, когда мы там все встретились перед тем, как учитель осушил бокал с цыкутой. Ты, милый Ян, был Цебесом, не помнишь? Ты, Ма-монич, Ктезином из Пеании.

— А ты, доктор?

— О, я, — ответил он серьезно, — был тогда Эврипидом и хотя Платон не упоминает обо мне в числе свидетелей великой кончины, но могу засвидетельствовать честным словом, что велел Эскулапу зарезать в жертву петуха, о чем после писали, отрицая даже факт! Неблагодарный Платон! Но мы с ним были тогда не в лучших отношениях; прощаю его от всего сердца! Хотя говоря по правде, я во многом помог созданию Диалога. Поверьте мне, хронология Эврипида до сих пор неверна, я это лучше всех знаю. Спокойной ночи!

С этими словами он закрыл дверь, но Ягуся, сквозь щель запирающихся дверей, взглядом попрощалась с Яном. Ян ушел гораздо более спокойным, убаюканный ее голубым взором.

— Что ты думаешь относительно доктора? — спросил Мамонич, когда выходили со двора.

— Ничего не понимаю, сумасшествие, оригинальность, какой-то расчет…

— Подожди еще составлять окончательное мнение.

— Доктор, как вижу, богат?

— Никто ничего не знает. Ходят о нем самые противоречивые слухи: одни утверждают, что у него сокровища Креза; другие говорят, что он вожак разбойничьей шайки; третьи, что он беден, что даже в долгах. Он сам постоянно жалуется на свою бедность. Живет скромно; все его богатство в этих коллекциях, которые ты видел.

— Но и это чего-нибудь стоит.

— Конечно, — сказал Тит, — для знатока…

— Непонятная личность.

В раздумье дошли до дверей Яна и пожатием руки попрощались. Ян нашел у себя лакея каштелянши, который попросил его завтра по важному делу явиться во дворец Огинских, где она до сих пор жила.

Утром Мамонич как всегда пришел и застал Яна в жаркой борьбе с самим собою — идти или не идти во дворец Огинских. Он знал, что Тит скажет ему: "Не ходи"; поэтому, ничего ему не говоря о приглашении, около полудня, все еще борясь с собой, оделся и вышел из дому, не зная, куда пойти. Пошел во дворец Огинских!

Какое дело могло быть у каштелянши? После странного прыжка из их дома, мог ли он опять туда войти? Должен ли он был не послушаться и отбросить то, что могло быть воззванием поздно опомнившегося сердца? Ему стыдно было людей, которые могли принять его за сумасшедшего. Несколько раз он подходил ко дворцу и возвращался; наконец, вооружившись отвагой, гордостью и равнодушием к насмешкам, если бы с ними встретился, быстро вошел на лестницу, прошел переднюю, не смея взглянуть на прислугу, и очутился в зале. Но здесь не было никого. Ничего не различая, он притворялся, что равнодушно рассматривает картины, развешанные по стенам, и прочие мелочи, когда зашелестело шелковое платье и вывело его из притворного занятия.

Он молча повернулся. Каштелянша стояла, надевая черные шелковые перчатки, и своим упорным взглядом посматривала на художника.

— Я велела вас пригласить, — начала она. — Мой портрет остался у моего прежнего мужа… хочу иметь другой.

— Я рад бы удовлетворить вашему приказанию, — ответил Ян, — но я убедился, что ваш портрет не представляет для меня ни легкой, ни вполне безопасной работы.

— Почему же она опасна? — ответила гордо устами и нежно глазами Эльвира. — Будете писать, будете писать, я хочу этого и жду.

— Нет, пани! — собираясь с храбростью, решительно произнес художник. — Я еще болен и едва поправляюсь, может быть никогда не верну утраченного здоровья. Мне велели отдыхать. Не зная причины приглашения, я явился согласно приказанию; но выполнить ваше желание, по крайней мере, теперь, я не в состоянии.

— Очень жаль, — ответила с гримасой женщина. — Я непременно хотела иметь портрет вашей кисти, так как ценю большой талант, равного которому мы здесь не имеем.

Ян поклонился.

— Портрет — это столь обычно, столь избито, — тихо промолвил Ян под впечатлением внезапной мысли. — Если б вы захотели иметь свой бюст, я знаю скульптора, который бы прекрасно это вылепил.

— Бюст? Правда! Это гораздо менее принято. Пришлите же мне этого господина, который сумеет его сделать.

Не глядя уже на каштеляншу, которая упорно преследовала его черными глазами, Ян попрощался и быстро ушел. В дверях еще простилась с ним взглядом барыня, испытывающая свои силы. Но вчерашняя встреча с Ягусей была действительно щитом для Яна. Он чувствовал, что очарование наполовину исчезло. Но все-таки взволнованный, он поторопился к Мамоничу, который жил отдельно.

Тит занимал в это время две комнаты в домишке на Бакште, над трактиром; в них царствовал замечательный беспорядок. Ян нашел его лепящим из глины громадного льва. Все еще эта группа Геркулеса поглощала его исключительно. Увидав Яна, который редко приходил к нему, Тит быстро набросил на начатую работу мокрые тряпки и встал, спрашивая глазами, что его сюда привело.

— Ты пришел сюда за мной; говори же, что тебя привело ко мне?

— Месть!

— Месть! Мне! Ха! Ха! Что же я тебе сделал?

— Ты! Ничего, но ты не знаешь?

— Знаю великолепно, что сегодня утром ты опять был у этого дьявола, каштелянши.

— Хочет опять иметь портрет.

— А, понимаю! А ты согласился?

— Нет! Нет! Нет! Напротив, я сказал, что еще нет сил работать; я уговорил ее заказать бюст.

— Так! А меня хочешь подвергнуть огню ее глаз?

— Предупрежденный, ты отомстишь за меня.

— Кто знает, хватит ли у меня сил!

— Тит, дорогой! Ради меня! Сделай это ради меня! Согласись, иди, а когда эта сирена будет преследовать тебя своим взглядом, верни ей за взгляд взгляд, но холодный и удивленный. Пусть бесится бессильная. О, у меня еще болят раны.

— Так любишь ее еще?

— Нет, но хочу отомстить.

— Это все-таки немного любовь.

— Сделаешь же для меня, о чем тебя умоляю?

— Не знаю; не вижу надобности идти навстречу опасности, когда ничто не заставляет.

— Ради меня, Тит!

— Она меня, верно, не будет обнимать взглядом, а даром работать…

— Даром! Даром! Кто же тебе это говорит! Я уверен, что заплатят прекрасно.

— О, не это мне нужно.

После долгих переговоров Тит, наконец, дал себя убедить. Одетый скромно, но прилично, часа два спустя явился во дворец с холодным, уверенным и храбрым видом. Каштелянша встретила его улыбками, ужимками, стала расспрашивать, но не сумела разгладить морщины на лице стоика. После получасового разговора Мамонич ушел, оставив ее почти сердитой.

Час спустя принесли глину и тот небольшой помост, которым пользуются для моделирования небольших статуэток и бюстов.

Хладнокровно, наморщив брови, стал скульптор лепить голову, обозначил массами шею и грудь. Каштелянша впивалась в него глазами.

Несколько раз встретив этот взгляд, Мамонич равнодушно и серьезно сказал:

— Ясновельможная пани не знает, вероятно, или забывает, что бюст не нуждается в глазах и почти их лишен. Этот столь красивый для художника взгляд потерян для меня и только приводит в отчаяние, так как я не сумею его ни выделить, ни вылепить. Жалею, что я не художник.

Женщина поджала губы, но на минуту отвернувшись, опять принялась затем за свои обычные опыты. Она встретила суровый и нахмуренный взгляд Мамонича, так что принуждена была, почти рассердившись, отвести глаза. Мамонич делал вид, что весь поглощен работой. Еще раз, не сдаваясь, она нежно взглянула на Тита. Тит улыбнулся.

— Чему вы смеетесь?

— Вы меня простите, если скажу.

— О, почему бы это могло меня обидеть?

— Тогда скажу откровенно. Я удивляюсь силе и красоте взгляда и жалею, что не могу передать его в бюсте. Редко встречаются подобные глаза. Но, к несчастью, все бюсты имеют почти одинаковый взгляд. Только изгибом бровей и формой век мы можем несколько оттенить характер глаз. Но ясновельможная пани слишком привыкла, позируя для портрета, направлять таким образом взор, который столького стоил моему другу Яну.

— Художнику? — спросила она небрежно.

— Да! Этот бедняга пытался непременно схватить этот взгляд для картины, которую пишет. Странный это, в самом деле, человек: пылкий, когда дело касается искусства, ледяной по отношению к людям! Никогда не забуду, как, когда ему, наконец, показалось, что уловил тайну этих глаз, выскочил, как сумасшедший, в окно и побежал домой писать картину.

— Писать? Картину? — повторила, краснея, кастелянша.

— Никак не мог уловить этот взгляд, забывал его, когда уходил и отчаивался. Иногда, потеряв надежду, смеялся над собой и над своим странным упорством.

— Значит, он изучил мой взгляд, чтобы им воспользоваться с такой целью? О! Это негодный поступок!

— Художнику это извинительно: он берет, где может, формы и выражения. Так мы над ним смеялись, и он сам над собой. Ведь, несмотря на кажущуюся нежность, которую он великолепно разыгрывает, когда пожелает, это несравненный насмешник.

— Он! Насмешник!

— А, пани, не знаю никого более безжалостного, в особенности по отношению к женщине.

— И какую же картину он писал?

— Вечер у Аспазии.

В ответ на эти слова каштелянша, обиженная, дрогнула на диване.

— Надеюсь, — сказала она, — что мой взгляд…

— Хотел непременно дать его Аспазии, глядящей на какого-то холодного философа, камень, который нельзя было разогреть и тронуть.

Каштелянша вскочила на ноги.

— На сегодня довольно! — сказала она с гневом, который пыталась скрыть, изменившимся голосом и с пылающим взором. — Завтра мне придется уехать, поэтому…

— Я велю унести эту голову, чтобы не засохла, — промолвил Мамонич.

Уже уходя, у порога встретился он со взглядом нежным, страстным и в то же время выражающим почти отчаяние. Но он пожал лишь плечами и ушел.

После этого сеанса, довольно продолжительного, он вернулся домой усталый, измученный и должен был лечь. Этот сильный человек чувствовал себя, однако, тоже задетым и теперь понимал всю историю Яна!

— Ну что? — спросил его художник.

— Что? Чувствую, что продолжай я туда ходить, я тоже сошел бы с ума от этого взгляда, который она и на мне, бедном, испытывает. Но на сегодня у меня сил было достаточно, я разыграл комедию и отомстил за тебя.

— Как так?

— Я объяснил кастелянше, что ты изучал ее взгляд для картины с Аспазией; она теперь бесится против тебя. Я представил тебя насмешливым, безжалостным, скрытным и холодным. Она должна тебя возненавидеть. Больше я туда не пойду. Кажется, она тоже дала мне неограниченный отпуск, как невоспитанному медведю. Я провел жизнь, не зная, сколько прелести дает женщине красивое платье, хорошие манеры и окружающая ее атмосфера богатства и роскоши. Я знал женщин таких, какими их создал Бог, а не какими их сделал мир, люди и цивилизованное общество. Я чувствую, что у ног этой новой для меня и неизвестной мне женщины я мог бы пасть. Если же я полюбил бы, то раз навсегда, вечно. Не хочу напрасно подвергаться опасности, когда она неизвестна. Даже для тебя этого не сделаю, не пойду!.. Не знаю, знаком ли ты, — добавил он задумчиво, несколько погодя, — с легендой о св. Мартиниане. Как художник, ты не должен бы выпускать из рук жизнеописания святых и мартиролог; ведь нигде художник-христианин не найдет столько сюжетов для картин. Они вдохновили величайших художников лучшими творениями: Рафаэля, Рибейру, Фра Анжелико, Гвидо, Караччи, часто Тициана, Пальма, Беллини, часто даже наивных голландцев и методических немцев. На каждой странице найдешь здесь сюжет, полный выражения, а выражение — это новая цель возрожденного искусства. Греческое искусство искало лишь красивой линии для изображения своей мысли; оно идеализировало тело и его формы, больше ничего. Новое, не отказываясь от формы, пользуясь линией, пробивает внешнюю форму и выводит наружу душу, мысль, словом: выражение. Выражение обозначает, что новое искусство заговорило, раскрыло уста; старое было красиво, но немо. Но вернемся к легенде. Я прочел ее однажды в раскрытой книге, которую 13 февраля нашел в какой-то монастырской приемной, и с тех пор она беспрестанно приходит мне на ум, а сегодня больше, чем когда-либо. В этой легенде большое нравоучение, а мне и тебе оно необходимо перед лицом этой женщины! Послушай:

"Мартиниан, по-видимому, родился в середине четвертого столетия, в Палестинской Кесарии. Это была эпоха горячей веры, и нет ничего удивительного в том, что наш юноша в восемнадцатилетнем возрасте, воодушевленный примером стольких святых, отправился в ближайшую пустыню. Слава удивительной набожности молодого отшельника вскоре разошлась по стране, и народ, с удивлением взирая на его строгий образ жизни, на святость, незапятнанную, кажется, никакой мирской мыслью, никаким даже воспоминанием прошлого (так как его не было), толпами отправлялся в пустыню, прося у него благословения.

В Кесарии в то время жила куртизанка, по имени Зоя, богатая, как Лаис, подарками любовников, еще молодая, красивая, что греческая статуя, и так привыкшая к победам, что даже не умела в них сомневаться. Каждый обольщенный ее взглядом, голосом, обещаниями ласк, падал ниц перед прелестницей.

Однажды, во время одной из тех веселых вечеринок, когда тысячи неожиданностей является в мысли и на устах, Зоя, смеясь, утверждала, как некогда знаменитая гречанка, — что не найдется человек, которого она не покорила бы, не искусила, будь это даже святой. Над ней стали смеяться, стали спорить, а так как ближе всех в памяти был пустынник Мартиниан, то на него указали Зое, как на непобедимого. Зоя, которая его видела, а может быть тайно питала к нему страсть, живо и решительно вскричала, что повергнет в прах его добродетель и сделает его своим любовником.

— Это солома! — сказала она с улыбкой. — Приложи к ней огонь, загорится легко.

И в тот же момент собирает свои драгоценности, богатые платья, пояса, накидки, венки и, надев на себя костюм нищенки, закрыв лицо, в бурю и непогоду, мчится в пустыню Мартиниана.

Является перед его хижиной и с плачем просит приюта, пустынник, не ожидая измены, отпирает дверь, принимает ее, кормит и раскладывает огонь, чтобы высушить платье. Между тем, Зоя снимает мокрые лохмотья, втихомолку одевает принесенный костюм и во всей своей красе атакует человека, который, начав каяться в восемнадцать лет безгрешным, был еще полон страстью, боролся с нею, как с врагом, а покорить не мог.

Мартиниан, испуганный, взволнованный, наконец, увлеченный взглядом куртизанки, привыкшей разжигать холодных и искушать равнодушных, пал.

Зоя осталась с ним и уже не думала победоносно возвращаться в Цезарею; пустыня ей полюбилась.

Но почти в момент падения пустынник стал терзаться. Мартиниан мучился своей слабостью и плакал над ней, не будучи в силах победить. Однажды вечером к нему по обыкновению пришли просить благословения; он сознавал себя недостойным дать его, заперся в келье, плача, и разложив большой огонь, в виде наказания, вложил в него свои ноги.

Пришла Зоя.

— Что это? — спрашивает она в испуге.

— Я пробую, — отвечает пустынник, сумею ли выдержать адский огонь, так как он меня не минует.

Тронутая куртизанка падает перед ним на колени; это великое добровольное мучение, эта мысль о падении, живущая в грехе, в одну минуту просвещает ее. Зоя из язычницы куртизанки становится ревностной христианкой".

— Какая картина, Ян! Не правда ли?.. Но это только половина легенды, вторая еще красноречивее.

"Мартиниан проводил Зою в монастырь Павла в Вифлеем; сам же, видя насколько следует избегать искушения, когда все мы бессильны и никогда не можем себе доверять, отправился на необитаемую морскую скалу, куда рыбаки ежедневно привозили ему рыбу, хлеб и пальмовые листья на маты, постель и для ручных работ.

Долго, долго жил так пустынник. Вдруг однажды разразилась буря; корабль недалеко от берега разбивается в темноте на скалах. Одно живое существо, спасшееся при крушении, протягивает руки к Мартиниану, не имея сил самому взобраться на скалу и спасти жизнь. Это молодая, прелестная девушка.

Пустынник спасает ее, отдает ей свою пещеру и все, что имел, но не решается остаться вместе. Одиночество с женщиной никогда не безопасно. Воспоминание о первом падении дает ему указание. Он оставляет спасенную девушку, а сам бросается со скалы в море, не зная, найдет ли в нем смерть или только новую жизнь. Берег был близко, и Мартиниан доплыл. Долго еще после этого он жил и умер, кажется, в Афинах, имея от роду пятьдесят лет".

— Не служит ли эта легенда великим нравоучением, что часто единственное спасение в бегстве? Да, мой Ян! В первую минуту надо бежать, потому что после, кто знает, хватит ли сил? Кто знает! Если бы Мартиниан остался подольше со спасенной им девушкой, не пал ли бы он вторично? Эта прекрасная легенда вспомнилась мне опять сегодня, когда я почувствовал жар в груди, разгорающийся под взглядами этой женщины. Я бегу, предпочел бы даже утопиться, чем остаться с нею, подвергаясь огню ее глаз. Ян улыбнулся и спросил:

— Давно ты стал таким набожным?

— Набожным? Я всегда таков, в глубине души, но этим не хвастаю. Здесь же вопрос касается вовсе не набожности. Для себя я предпочел бы искреннюю девушку с улицы, которая взглянет, когда будет чувствовать и захочет выразить мысль взглядом, и сегодня меня полюбит, а завтра бросит, чем этот идеал обмана, женщины без сердца, что-то вроде ожившей статуи, для которой я не сумел бы стать Пигмалионом, а страдать ради нее должен был бы!

Сказав это, Тит поднял лицо, на котором виднелось глубокое волнение,

— Прости меня, Ян!

— Это я скорее должен просить у тебя прощения.

— Пусть каштелянша ищет, где хочет, цели для своих стрел, а мы оба уйдем. Повторяю, это женщина без сердца. Она стреляет птичек, пробуя, хорошо ли бьет ее оружие; а падет кто-нибудь, ей какое дело?.. Пойдем к Ягусе, это нас успокоит.

По пути в квартиру доктора встретили его в обычном черном костюме и громадной шляпе. Он приветствовал их с веселым лицом. Тит сейчас же рассказал ему о начатом бюсте.

— Да, да, — серьезно промолвил доктор Фантазус. — Она все та же, черта в черту, какой я ее знал при дворе покойной Клеопатры, та же. Но есть средство против нее.

— Какое?

— Я говорил вчера: презрение и насмешка! Единственное отверстие в ее сердце ведет этой дорогой, кто бы пожелал ее сердца.

— Есть ли у нее сердце?

— Есть. Но видите, сердце на сердце непохоже. Мы с Галеном делали опыты над человеческими сердцами. Не поверите, какое в них разнообразие. Не так разнообразны носы, рты и лица. Есть сердца большие, сердца малые, тесные, высокие, но узкие, широкие, но низкие, округлые, квадратные, треугольные, звездчатые, твердые и мягкие, губчатые и т. п. Случалось мне, однако, анатомировать людей, у которых совсем не было сердца, а на его месте была маленькая частица концентрированного мозга, который великолепно функционировал, производя одновременно кровь и мысль. Эти люди не обладали чувствами, но их холодные мысли все имели зато чувственную кровяную окраску: они прекрасно делали вид, что у них сердце. Знал я одну женщину, которая всю жизнь считалась самым нежным созданием: вздыхала, стонала, вращала глазами, казалось — страдала за всех, ради всех. Однако в жизни она ничего никогда не сделала для других иначе, чем языком, но ее эгоизм великолепно прикрывался нежностью, слезами и т. п. Она умерла, пользуясь репутацией самого нежного в мире создания; только после смерти мы убедились, что у нее не было сердца. В одну грудь ведет чувство, другие можно покорить мыслью, иные гневом. Есть женщины, которые начинают любить только, когда их ругают; более строптивых иногда приходится поколачивать. К женщинам, которых можно победить лишь превосходством холодной насмешки, принадлежит и каштелянша; но поверь же мне, это не очень-то любопытный экземпляр женщины. Глаза ее одни могли бы пригодиться для коллекции.

— И линия профиля! — добавил Тит.

— О эти линии вовсе не новы. После греческих медалей есть ли что-нибудь в этом роде новое и красивое? Сомневаюсь, в особенности, что касается профиля.

— Чело, — ответил Тит, — чело красивое и возвышенное, которого не знала древность. Души и чела вообще недоставало языческому миру, но в женщинах Греции и Рима отсутствие чела наиболее сильно свидетельствует, что эта цивилизация отказывала им в душе и воле, в мысли. Древние красавицы почти лишены лба; они были поэтому немного животные. Есть лица, утверждающие, что лишь 1800 лет как появились наши красивые лбы; их создала новая эра, новые мысли, которые раздули и увеличили череп.

— Может быть, — задумчиво ответил доктор Фантазус. — Но Сократ и Платон, даже Диоген, насколько могу себе это припомнить, имели красивые и высокие лбы.

— Лысые; но у женщин в древности лоб отсутствует.

— Отчасти это верно, так понимали женскую красоту без мысли. Но все-таки не думай, что медали, мозаики, статуи и т. п. памятники, замыкающиеся в определенных, принятых типах, были всей правдой о древности. Я, который там побывал, я видел красивые живые лбы, которым не дал бессмертия ничей резец. Таким было (простите! но что поделать против фактов?) чело матери Нерона, хотя на медальонах оно ничем не выделяется, чело героини Лукреции (какие противоречия!) и матери Гракхов.

— Доктор, доктор! — воскликнул Тит. — Объясни же нам когда-нибудь пожалуйста, что значит эта твоя жизнь в прошлом? Что значит часто повторяемая фраза: "Я там побывал"?

— Что? Что я там побывал действительно! — отвечал старик, стуча палкой о землю и стреляя глазами.

— Но как?

— Отправился душой и был.

— А! Значит, только душой! Мы все там побывали понемногу таким образом.

— О, не та-к! — перебил с улыбкой Фантазус. — Я был иначе… Знаю, — добавил он, подумавши, — что люди считают меня сумасшедшим; пусть говорят на здоровье. Но я вам повторяю, я знаю, что говорю: прошедший мир существует каким был, живет! Я это знаю. Каждый, кто нашел к нему путь, может туда пойти и посмотреть. Ни одно мгновение не кануло в небытие. Что жило, живет, может быть более прочно, более верно, чем то, что еще теперь прорабатывается, и что мы называем нашей жизнью. Пророк заглядывает в будущее, пророк может побывать и в прошлом; так как все, что было, что есть и что будет, можно описать одним только есть. В середине этого неподвижного круга пробегает время, которое с высоты кажется неподвижным, а вблизи — мчащимся. Так мельничное колесо вращается, в своей скорости вращения, достигая почти неподвижности. Но вы меня не поймете! Оставим это! Оставим!

Он заложил палку за спину, опустил голову, и так медленно они шли по направлению к дому доктора. Подошли к базальтовому сфинксу, и доктор с улыбкой указал на него Яну.

— Такие люди, как Батрани, — сказал он, — или, вернее, Бат-рани должен был видеть в сфинксе символ женщины, не так ли?

— Откуда ты это знаешь? — спросил Ян изумленный, чуть ли не с испугом.

— Откуда? Я все знаю, — возразил доктор. — Или, по крайней мере немногого мне не хватает для этого. А сфинкс не есть сила воли женщины. Это символ всей языческой эры. Красивое лицо символизирует понятие красоты, чувство материальной прелести, чувство очертаний и формы; крылья означает поэтическое стремление ввысь этой эпохи, ее философские мечтания; тело животного означает отсутствие духа. Сама фигура, само уродливое соединение двух природ: человеческой и звериной, говорит нам ясно, что ревность делала из человека немного скота. Только с христианства начинается человек — дух. Боги, символы древности, одевались в звериные шкуры, чтобы явиться в соответствующем эпохе одеянии. Эта форма получеловеческая, полузвериная означает также сильную связь первобытных эпох со всей природой. Инстинкт, этот дар, утраченный с развитием разума, привязывал еще человека к груди матери природы, плодородного соска которой он не выпустил из уст до сих пор. Теперь у нас есть разум, но нет уже инстинкта. Правда ведь?

Ян вздохнул, посматривая на сфинкса.

— Сядем на крыльце, — сказал Фантазус, — и если вам интересно, я расскажу историю сфинкса. Тот, который перед вами, является изображением самого знаменитого фиванского сфинкса, которого Гесиод называет порождением чудовищ Ехидны и Тифона. Особенности фиванского: голова и грудь девушки, когти льва, тело собаки, хвост дракона, крылья птицы. Не изображение ли это натуры, головой которой является человек? Не знаю. Сердитая Юнона посылает его в Фивы: на Фикейской горе появляется всеуничтожающий сфинкс; он подстерегает прохожих и задает им загадки. Не так ли и природа подстерегает нас со своими вечными загадками и убивает, как сфинкс, тех, кто их не разгадал? Не так ли в последний день, когда человек разгадал природу? Ее таинственные и кошмарные чары исчезли с его глаз, как исчез сфинкс, когда Эдип сказал ему разгадку… Словом, загадкою сфинкса был человек. Так в человеке разрешается цель творения, вся природа. Сфинкс, как говорят, спрашивал прохожих: "Какое животное утром ходит на четвереньках, в полдень на двух ногах, а вечером на трех?" Эдип ответил: "Это животное — человек, в детстве ползающий, идущий самостоятельно в полдень жизни и опирающийся на палку в старости". А человек Эдипа — это была история трех эпох, непрерывно повторяющихся в истории человечества. Имя сфинкса происходит от греческого слова сфингейн, — поставить чем-нибудь в тупик; не мало тоже потрудилась древность и новая наука над разгадкой этого символического чудовища. Павзаний переделал сфинкса в дочь Лая, вооруженную тайной дельфийского оракула; другие сделали из сфинкса атаманшу разбойничьей шайки, опустошавшей Фиванские земли! Добряк Диодор, родоначальник тех, которые силятся все вывести из тела, поклялся, что находили живых сфинксов в стране троглодитов, немного больше обросших, чем на изображениях, но зато очень ласковых и весьма общительного характера. Грекам пришелся по вкусу фиванский загадыватель, и они его не раз изображали на медальонах Антиоха, на оловянных монетах острова Хиоса и т. д. Но они его переделали по-своему и далеки были от разгадки, какую содержало в себе чудовище. У греков сфинкс встал на ноги и не лежал спокойно, как в Египте. Впрочем, в древности, словно для того, чтобы нас спутать, это создание представляли в самых странных и разнообразных видах. Еще одна загадка! Сфинкс Геродота, андросфинкс, женщина в груди, самец в остальном туловище! Опять природа, которую они изображают, ясно видна в этом замысле. Есть андросфинксы бородатые, есть с человеческими руками, но вооруженные острыми и кривыми когтями. Какой-то умница археолог считал их изображением божества! Другой принял его за иероглиф, означающий время разлива Нила и говорящий символически народу: "Под таким-то знаком, в такое-то время будет разлив реки и принесет плодородие вашим полям". Но чего не придумают археологи и умные люди, которые хотят все истолковать на свой лад! Диодор, тоже для истолкования, сказал, что есть живые сфинксы. Что же касается оставшихся нам в наследство от древности, то ведь вы оба были в Риме и наверно видали базальтового сфинкса в вилле Боргезе и красного гранитного в Ватикане, и такого же в вилле Джулия. Знаменитый громадный сфинкс напротив второй пирамиды в Гизах представляет собою кусок отколовшейся скалы. В его хребте два выдолбленных колодца ведут в подземелья. Часто случается видеть на корналинах и старых стеклах сфинкса, опирающегося лапой на мертвый череп.

— Я видел такого во Флоренции у маркиза Рикарди, — промолвил Ян. — Эта идея мне понравилась. Две великие загадки: природа и смерть, жизнь и кончина.

— Да, да! — воскликнул Фантазус. — Жизнь опирается на смерть.

В этот момент Ян положил руку на базальтового сфинкса, лежащего у крыльца, и живо спросил:

— Но разве это базальт? Что-то мне не кажется? Это не древняя работа; разве превосходное подражание.

— Пойдем, пойдем! — перебил доктор, увлекая Яна, и бросил на него пасмурный взгляд; тот не мог продолжать уже исследования. Одна фальшь, открытая в сфинксе, раскрыла ему глаза: он стал замечать, что также и статуэтки, костюмы, оружие доктора, в большинстве, по крайней мере, были тоже искусными подделками. Но он не решался это высказать. Даже негр, казалось, имел выкрашенное лицо, а из-под тюрбана выглядывала прядь гладких волос:

Ягуся, видевшая их раньше в долгой беседе на крыльце, встретила в передней и поздоровалась с Яном, как со старым знакомым, ведя его за собой в свою комнату внизу. Доктор и Тит тоже пошли за ней.

Комнаты Ягуси, после оригинальной залы Фантазуса, поражали своей простотой. Здесь нельзя было найти ничего особенного: пяльцы под окном, цветочные горшки, на полках, но с обыкновенными цветами, белая кроватка с крестом у изголовья, начатые женские рукоделия. Громадная клетка с гнездом голубей, открытая, занимала весь угол. Больше ничего.

Свежий, душистый воздух входил в окно, открытое со стороны сада; тихо здесь было и уютно, а взгляд, встречая знакомые и приятные предметы, передавал душе впечатление тихой свободы и девичества. Доктор казался здесь как бы не на месте: он вертелся, казался расстроенным, скучным. Его фигура, так гармонирующая со странной меблировкой залы, здесь казалась совершенно чуждой, поражала как что-то фальшивое. Минуту спустя, увидев, что Ян облокотился на окно и поглощен разговором с Ягусей, Фантазус взял под руку Тита и сказал:

— Пойдем ко мне, оставим их одних; я здесь словно обокраден.

Впервые Мамонич входил в комнату доктора, столь же странно обставленную, как и зала наверху. Вторая комната сзади была заложена железным шестом и заперта громадным замком.

В той комнате, куда вошли, стоял громадный стол и висело чучело аллигатора (как на старых картинах), и зуб какого-то допотопного гиганта. У стен стояли шкафы с банками, баночками и целой аптекой; наверху в больших стеклянных сосудах мокли чудовищные животные и странные плоды. Высокое кресло стояло у стола, два поменьше рядом.

— Сядем, — сказал доктор. — Это моя рабочая комната; дочери никогда сюда не вожу. К чему ей грязные тайны жизни! Беден тот, кто должен в них углубиться! Заглядывает в чужие кишки, а своими переваривать не может. Естество страшно, чудовищно часто на глаз, а красиво; но красоту в чудовищах и неудавшихся его плодах заметит только глаз мудреца. Юности достаточно видеть все извне и верить во всеобщую гармонию, в чудесное великолепие природы; зачем ей заглядывать вовнутрь? Она бы мучилась, пытаясь найти привлекательность в людях, творениях, непонятных для нее событиях, непонятных, и в тоже время страшных и громадных. Это возраст, который не годится отравлять более суровыми мыслями… Мы и так ведь слишком рано пробуждаемся!

Эти слова доктор Фантазус договаривал с оттенком печали, когда с шумом остановился у дверей экипаж и лакей в ливрее закричал у дверей:

— Здесь доктор?

— Я здесь! От кого?

— От каштелянши…

— Хм! Что с ней? Больна?

— Не знаю! Больна! Меня прислали за вами.

— Лежит?

— Нет, ходит, но в жару и быстро произносит какие-то непонятные слова.

Доктор взял шляпу, палку, баночку и уехал, говоря Титу:

— Ждите меня.

Тит пошел в комнату Ягуси, где нашел тех все еще у окна играющих с голубком, напоминавшим им первое знакомство. Они не тронулись с места, видя его входившим.

Не мешая им разговаривать, он уселся у стола и стал перелистывать книги с картинками, которых там было полно. Великолепные старые гравюры, данные доктором Ягусе для забавы, и пауки были для Мамонича достаточным развлечением.

— Что с доктором? — спросил Ян после некоторого времени.

— Поехал к больному.

— Как это странно, — шепнула с улыбкой Ягуся, — моего бедного отца все считают ненормальным; но когда кому худо, каждый в отчаянии приглашает его к себе.

Карета с Фантазусом остановилась у дворца Огинских. Медленно, важно вошел странный доктор в зал. Одна лампа горела в алебастровом сосуде, слабо освещая комнату. Эльвира быстро ходила, заложив руки, с растрепанными волосами, блестящими глазами; на лице горели два красных пятна; небрежно наброшенное белое платье было помято.

Доктор остановился у порога и спросил по-французски:

— Меня сюда приглашали?

Услышав голос, каштелянша вздрогнула, подошла, внимательно всмотрелась, покачала головой, казалось кого-то узнавала, и сомневалась, не ошибается ли.

— Кто вы? — спросила в свою очередь.

— Доктор Фантазус.

— Доктор! — с ироническим смехом вскричала женщина, подходя к нему поближе и опять всматриваясь. — Вылечи же меня от моей болезни… Скучаю, скучаю, умираю, свет мне надоел… жизнь тянется! Все известно, все испробовано, ничто не влечет… А здесь, — указала на сердце, — пусто, нудно… отчаяние!.. И, — вдруг добавила, — говорят, что я похожа на Аспазию!

— Это неправда, — ответил серьезно Фантазус, как бы всматриваясь в нее, — Аспазия была гораздо красивее и ей жизнь не наскучила, что служит также доказательством большего рассудка.

— Доктор! Что это?

— Истинная правда! Я знал лично Аспазию: между нею и вами нет ни малейшего сходства.

— Я больна, больна! Спаси меня! Посоветуй мне!

— Вы не больны телом, ваша болезнь в душе, — в глазах… — добавил он тише.

— В глазах!

— Да, вся ваша жизнь перешла во взгляд, да напрасно — вот и болезнь. Вы не высмотрели того величия, того трона, тех почестей, которые вам снились, когда…

— Доктор! Что это! Откуда вы меня знаете?

— Я? Мы незнакомы.

Каштелянша смотрела на него с испугом; он продолжал:

— Притом у вас нет сердца.

— У меня нет сердца! У меня его слишком много! Я столько страдаю!

— Сердце вы имеете только для себя! Только для своего страдания. Головой вы страдаете больше, чем сердцем: чем грешили, тем болеем.

— Доктор! — воскликнула сердито женщина, — я вас пригласила для совета, а не за тем…

— Я и даю советы.

— Лекарство! Дай мне лекарство!

— Будет и лекарство, дайте посмотреть пульс. Он придержал ее за руку:

— Скверный пульс; вы сердитесь на свои глаза, на свою судьбу и немного на Аспазию.

— Вы это узнали от негодного ремесленника, который меня так рассердил.

— Я это знаю по пульсу. Но будем говорить о лекарстве. Вам надо любить, и все это пройдет. Сердце может образоваться и вы будете спасены; постарайтесь. Но прежде всего избавьтесь от сгущенного эгоизма, если можно. Все могущественные организмы, в силу общего закона, чем сильнее, тем больше подчиняются эгоизму. Эгоизм это инстинкт жизни и существования; чем больше, сильнее существование, тем больше в нем эгоизма. Но надо с ним бороться и переделывать его в человеческую любовь; распространить это чувство на людей. Избавитесь от эгоизма, и будете здоровы. Вам нужно любить — повторяю.

— Я вас не понимаю.

— Вы меня не понимаете! — Он улыбнулся. — Ну, я буду говорить более понятно. У вас есть мать.

Каштелянша в ответ на это побледнела и закрыла лицо руками.

— У вас есть сестра, — добавил доктор; — у вас есть отец.

— Доктор, кто вам это сказал? Кто вы?

— Доктор. У вас есть муж!

— О, муж! — женщина пожала плечами. — Такой муж!

— Он лишь слишком добр.

— Но кто вы такой? — воскликнула опять каштелянша. — Дьявол?

— Нет, только доктор. Вы жалуетесь на болезнь — скуку, на несносную жизнь, на внутреннее страдание. Почему же свой взор вы не направите на бедную, покинутую мать, нуждающуюся, забытую вами, которую вы оттолкнули? На сестру, которая почти в нищете? На седого отца, который протягивает за тобой руки в чужую страну, благословляя неблагодарное дитя?

— Доктор! — воскликнула испуганная каштелянша, всматриваясь в него все пристальней. — Я тебя знаю, я тебя видела, ты…

— Здешний врач, и мы совсем не знаем друг друга.

— О, можно с ума сойти! — хватаясь за голову, вскричала женщина. — Непонятно! Немыслимо!

— Полюби! — повторил Фантазус. — Отца, мать, сестру, мужа, кого-нибудь, но только люби другого, а не себя одну. Не считай себя лучше других за то, что Бог дал тебе красивые черные глаза и черную, как они, душу.

— Это какой-то сумасшедший! — перебила обиженная, но встревоженная Эльвира.

— Да, это все мне говорят, — спокойно ответил Фантазус.

— Кто привез этого господина? Кто его позвал?

Каштелянша позвала слугу и тот сказал:

— Люди указали его, как наилучшего врача; я думал…

— Отвезти его обратно! — гордо воскликнула женщина. Доктор молча поклонился; каштелянша бросила ему три червонца, робко смотря в глаза.

— Мой совет стоит по крайней мере тридцати или — ничего! — сказал Фантазус и собрался уходить.

Она быстро схватила мешочек и, сунув в руку старика, сама отступила.

— Будьте здоровы.

— Были бы вы здоровы! — ответил доктор,

Карета понеслась, и Фантазус уехал, с улыбкой поглядывая на мешочек и червонцы.

Войдя в комнату Ягуси, он нашел еще Тита у камина, облокотившегося и в раздумье, а Яна с дочерью в окошке, склонившихся друг к другу и нашептывающих друг другу сладкие слова юности.

— Слава Богу, двое здоровых, — сказал он войдя. — Ян спасен. И каштелянша тоже, — добавил он, наклонясь на ухо Мамоничу.

— Что же с ней?

— О, пустяки. Вспыхнувший эгоизм поразил место, где должно было быть сердце; прилив мысли и чувств в голову; воспаление, обычно бывающее у тридцатилетних дам. Мы называем его технически Febris climacterica, [29] так как обыкновенно болеют им дамы в возрасте от 28 до 30 лет.

Этим разговор кончился, и доктор повел всех в сад на реку. Там, указывая на усеянное звездами небо, с самым серьезным видом стал рассказывать о своих путешествиях по планетам и глубинам эфира.

— Представьте себе, — сказал он, наконец, — что однажды (у каждого имеются свои странности) мне захотелось непременно полететь выше, чем достигает человеческая мысль, в пределы небытия, за миры, за свет, в вечную ночь. А! Не смогу описать то, что я там видел! В этой темноте, в глухом вечном молчании, в абсолютном небытии смерть всецело охватила меня, я думал, что погибну, овеянный этой холодной и пустой атмосферой, уничтожающей все, что в нее попадет. К счастью, я был еще одной ногой в мире жизни и имел время из небытия отступить назад! Я только голову погрузил в него; еще до сих пор она у меня болит! А, а! Это ужаснее ада. Представьте себе молчание, темноту и пустоту, ничего и ничего! а среди этого существо, как я, живое и чувствующее, что никто его не видит, никто не слышит, что оно само пропало навеки. Да, это глупое любопытство едва меня не погубило, но я вовремя ушел назад.

Ян и Ягуся, слушая, вздрогнули.

— Но как мне стало весело, когда я вырвался из объятий небытия и увидел первый шар, несущийся в светлых уже для меня эфирных пространствах! Я упал на него как пуля и нескоро согрелся, нескоро избавился от страха. Сто лет я купался в жаркой жизни на раскаленной комете во время ее путешествия от солнца до солнца (так как вам наверно известно, что кометы своей эллиптической орбитой соединяют два солнца). Наконец, я протрезвился, но когда вспомню, еще дрожь меня пробирает.

— Ну, доктор, ты рассказываешь нам прелестные басни, — перебил Тит; — а не побывал ли ты когда-нибудь на одной из тех туманных звезд, которые до сих пор представляют собою загадку?

— Какую загадку? — спросил Фантазус. — Это несчастные неоконченные творения сидерального мира! Никакой здесь нет тайны. Некоторые из них наподобие полипов имеют в себе несколько очагов, несколько узлов, пока из них не сформируется один, а тогда превратятся в законченное существо, полное, с одним мозгом, головой, сердцем. Миры похожи на создания нашей земли различных ступеней организации. Луны ходят со своими планетами, не отделяясь от них, как здешние цветы. Это небесные цветы… бедные рабские создания. Когда созреют и увянут, — кто знает? — могут упасть на землю. В доисторическое время одна такая луна упала на нашу землю и следы этого остались в великих горных цепях. Я лично наблюдал это. Наша славная современная луна, одно из самых мирных существ, какие я знаю на небе (болеет только прыщами, то есть вулканами, которые портят ей кожу), тоже слегка пополам треснувшая, как знать, долго ли продержится? Гельвеций первый увидел на ней эту трещину, но никто ему не верил, все над ним смеялись. А между тем это истинная правда, я с несколькими спутниками прошел сквозь нее; можно было бы продеть через нее веревку, повесить их несколько, как нанизывают четки и… земля ночью имела бы недурное зрелище.

При этом доктор поклонился громадному огненному шару зеленоватого оттенка, показавшемуся на юге.

— Знакомый! — сказал он. Все невольно рассмеялись.

— Чему же вы смеетесь? — спросил. — Ах, и дети смеются, когда чего-нибудь не понимают. Это всегда так! Но не обращайте на меня внимания, смейтесь, если это вам нужно. Вы заметили огненный шар, которому я поклонился? Дважды в году множество этих падающих звезд и огненных метеоров падает в земную атмосферу и расплывается в ней: это происходит в первых числах апреля и ноября. Но знаете, почему? За землей следует невидимая прозрачная глыба выдыханий, которая влюблена в нашу планету; но обреченная на невидимость, на постоянное напрасное кружение, два раза только подходит к нам и, словно Тантал, касается земли пылающими устами. Тогда-то она и бросает ей эти огненные поцелуи. Апрель и ноябрь являются свидетелями великого, невидимого соединения двоих влюбленных, которые едва столкнувшись, опять разлучаются.

Сказав это, доктор глубоко задумался.

— Довольно, — промолвил Тит, — ты нам рассказывал о небе. Я знаю, какой ты любитель рассказов; теперь расскажи нам что-нибудь о земле. Ты видишь на ней множество чудес там, где мы видим лишь обыкновенные случаи; тебе хватит темы.

— Темы? Хм? Конечно! — ответил Фантазус. — Вы наблюдали особенный роман на небе, между землей и ее невидимым спутником; расскажу вам еще такую же басенку. Ведь вы, — добавил он, — все считаете баснями. Вас немного удивляет то, что я вам говорю, а немного смешит, сознайтесь? Вежливость только не позволяет вам сказать искренно, что считаете меня сумасшедшим. Что же бы вы сказали, если бы я вам изложил чудесные события, промелькнувшие перед моими глазами, события, о которых никто никогда не слыхал, никто не понял, — продолжавшиеся тысячу лет, начатые на болотистом побережье у пальм Нила и получившие развязку у Ганга или Ориноко, сотнями лет позже?..

— О! О! — продолжал доктор Фантазус. — У меня в голове имеются интересные и особенные истории.

Вы не раз удивлялись, увидев кого-нибудь впервые, что он вам как будто прекрасно знаком, будто вы его давно где-то видали. Для меня это вполне ясно.

Ад находится не в огненном центре земли и не вне ее, но на ней самой. Кого Бог хочет наказать, посылает его не в тело животного, как хотели первобытные народы, так как душа человека не может быть до такой степени понижена, но в тело нового человека. Бедная живет таким образом вторично, в третий, в десятый раз. Одну молодую девушку полюбили, помню, еще в древности, на заре цивилизации, в старом Египте. Вы не знаете Египта! Теперь это пустыня и ад бедных феллахов; раньше же это было настолько (как вы называете) цивилизованное государство, что если бы вы его знали, может быть, вы бы меньше гордились собой. Но все умирает и возрождается, так и эта ваша цивилизация! Здесь умерла, там восходит молодая и могущественная…

Но о чем же я говорил? О молодой девушке с берегов Нила. Увидала бедняжка юношу и полюбила его всей душой. Юноша равнодушно взглянул на нее и прошел. Она думала о нем долго, жила, любила и умерла. Раньше это случалось, что умирали от любви, поверьте мне, сегодня это кажется басней.

Сотни лет спустя (хронологию рассказа я вам подарю) встречаются снова. Надо знать, что такая вторичная встреча, вторичная любовь удваивает силу чувства. Вот они уже взаимно любят друг друга, с первого взгляда, не понимая, что их толкает, влечет взаимно, чувствуя, что где-то раньше встречались. А дело происходило уже в Греции. Бедная девушка — это была Лаис; юноша — строго воспитанный и суровых нравов человек. Как подойти, когда она для него запятнанная развратница, он для нее недоступный юноша? Опять Лаис сохнет и рано слишком умирает, а он седобородый, сломленный, мирно кончает жизнь, позабыв о минутной любви.

Опять бежит время, бежит, встречаются еще раз в Риме, но в Риме эпохи упадка и полумертвом. Она — жена цезаря Августа, он — простой работник, проданный в рабство. Опять загорается могущественная любовь, и поднятый белой ручкой, отпущенный на свободу, возвеличенный гражданин Рима, он становится любовником жены цезаря, приближается к трону.

Подосланные убийцы ночью нападают на них, вытаскивают его из кровати и начавшаяся свободно любовь опять прерывается смертью. Жена цезаря живет и забывает о нем; ее не наказали, так как это была эпоха, когда властители Рима сочетались браком с вольноотпущенниками и лошадьми; верность женщины не имела значения. Мстит жена цезаря и исчезает.

Проходят столетия. В четвертый раз эти люди еще встречаются после странных блужданий: это Абеляр и Элоиза! Кто же не знает их истории?

Ближе еще к нам; но… — перебил доктор, — это история странная, вероятно, довольно ее. Знаю другую, историю ненависти и мести, продолжающуюся тысячи лет. Двое людей встречаются и грызутся на смерть, возрождаются и опять схватываются друг с другом, тысячи лет. Любовь и ненависть одинаково ведут в ад, это вы знаете… да! Во всем нужна мера.

Доктор умолк, потирая ладонью лоб.

— Сколько раз, — добавил он, — я видел улыбку, слышал вопрос, на которые улыбка и ответ приходили через тысячи лет! Сколько раз люди, которые любили друг друга, однажды в одинаковом возрасте, встречались потом — он старик, она еще девочка! Мой ключ, — сказал он еще, — объясняет все странные симпатии, антипатии, притягивания и отталкивания, эти воспоминания Платона, непонятные воспоминания, все. Если бы все можно было когда-нибудь истолковать!

Ян и Тит, видя, что Фантазус опять впал в глубокую задумчивость, молча попрощались с Ягусей, которая, уважая думы отца, довела их тихонько до конца аллеи.

— Завтра увидимся опять? Ведь правда? — спросила Ягуся Яна.

— Завтра, и ежедневно, и всегда! — ответил художник.

На другой день доктора не было дома, когда Ян пришел уже один, согласно обещанию. Ягуся сидела в своей комнате за работой, глаза у нее были красные.

— Ты плакала? — спросил он ее нежно.

— Нет, нет! — ответила Ягуся, ласково на него глядя.

— Зачем же от меня скрывать? Я узнаю, почувствую. Ты плакала, дорогая.

— Немножко.

— Скажешь мне причину слез?

— А! Ты будешь смеяться.

— Увидишь, что не буду смеяться.

— Я думала о будущем.

— Разве в нем есть что страшного?

— Для меня? Тысяча вещей. Мой отец здесь мучается. Хотел бы опять начать свои путешествия; я ему мешаю. Я бы пошла в монастырь, но боюсь сказать ему это… не разрешит.

— Зачем же в монастырь?

— Куда же мне спрятаться?

— Ягуся! Разве надо говорить, что я тебя люблю, что я твой?

— Знаю, ты мне это вчера сказал. Но, Ян, ты не должен жениться, говорил отец. Жена убивает художника, он весь должен отдать себя искусству.

— О! Лучше отречься от искусства, чем от счастья!

— Я и тебе, как отцу, буду помехой в жизни, тяжестью. Таково несчастное предназначение женщины. У дикарей она несет на себе все домашние труды и всю тяжесть работы; муж живет, она служит только орудием его жизни. У нас женщина как будто сама по себе, хочет быть отдельным существом, требует этого от жизни, а ей не разрешают. Отсюда тысяча разочарований для обоих. О! Жизнь! Жизнь! Правда! Великая и страшная загадка.

— Которую решает минута счастья! — сказал Ян.

— И долгие годы воспоминаний, и долгие годы надежды.

— Все-таки это одна и та же минута счастья, сначала видимая издали, а потом в отдалении. В ней вся жизнь. Ягуся, зачем же плакать. Будем счастливы.

— Минуту! — ответила она.

— Разве мы можем изменить жизнь и ее бессмертные условия? Хочешь, разрешишь, я попрошу у отца твоей руки?

Она покраснела, вздохнула и протянула ему руку.

— Послушай, — сказала она, — подумай еще; я не хочу моего счастья ценой твоей свободы. Художник у нас не имеет обеспеченного даже куска хлеба. Я бедна; не думай, что мой отец богат. Я лучше всех это знаю. Немного или ничего у меня не будет.

— Я ничего не хочу.

— Проживем ли мы твоим трудом? Ты будешь мучиться из-за меня.

— Дорогая, будем жить скромно, бедно, зачем нам много? Любовь позлащает бедность.

Ягуся задумалась.

— Ах, — сказала она погодя, — не показывай мне картину счастья; плакать потом буду, как прародители, изгнанные из рая.

— Когда рай для нас открыт.

— Мгновение рая, а потом, кто знает!

— Почему же мгновение?

— Все только мгновение, говорит мой отец; и вечность тоже мгновение, но без начала и конца.

Они задумались. Головы их невольно наклонились друг к другу. Ян почувствовал золотые мягкие волосы Ягуси, ласкающие ему лицо, почувствовал прикосновение ее свежей, как у ребенка щеки; обнял ее и поцеловал.

Ягуся вскочила покраснев и смутившись, так как перед ними стоял доктор Фантазус с нахмуренной бровью.

— Это что? — промолвил он. — У меня в доме вор?

— Нет, — воскликнул Ян, — но сын, если согласишься!

— Если соглашусь! В этом-то вопрос. Если разрешу. Не очень-то вы у меня спрашивали разрешения. Ну, а если разрешу? — спросил он с улыбкой.

— Ах! Дашь мне счастье! — сказал Ян, хватая его за руку.

— А ты дашь же его моей Ягусе? Дашь надолго? На всю жизнь?

— Поклянусь в этом.

— Но сдержишь ли клятву?

— Сомневаешься?

— Отец! Можешь ли сомневаться? — перебила девушка, бросаясь ему на шею. — Ты знаешь, что я его люблю.

— Ну, ну, будь его, хорошо. Но помни, Ян, чтобы я не спросил у тебя отчета в сокровище, которое тебе даю.

Ян с увлечением поцеловал руку доктора, который выглядел взволнованным.

— А теперь, — сказал Фантазус, — думайте о свадьбе. После свадьбы я в путь; оставляю вас одних… Еду, еду, должен.

— Отец! Неужели опять! Куда? Надолго? — спросила с жаром Ягуся.

— Ни куда, ни как надолго, — не знаю. Есть кому доверить Ягусю, следовательно, я еду, еду!

И повернулся на одной ноге, с дикой радостью.

— Но помните, что вы должны быть счастливы, — добавил он, — так как слеза Ягуси привлечет меня хотя бы с другой планеты.

И живо ушел из комнаты.

Не будем описывать счастья; это значило бы желать удержать в руке мыльный пузырь — осталось бы от него немного грязной воды — больше ничего. А радужные цвета, а блеск ушли бы, откуда пришли, в непонятный мир духа и света, в неизвестную страну неуловимых тайн.

Доктор Фантазус стал ревностно готовиться к свадьбе дочери и в то же время складывать все свои вещи и очищать дом. Даже базальтовый сфинкс с крыльца исчез. Остались только вещи Ягуси и ее довольно бедное приданое; а в комнате доктора пустые полки и куски бумаги.

Однажды вечером доктор вошел в комнату, где были жених и невеста.

— Существует обычай, — сказал он отрывисто, как всегда, — что в придачу к жене что-нибудь обыкновенно дают. Это довольно глупый обычай; так как это до некоторой степени доказательство, что женщина может быть бесполезна и стать тяжестью. Мы платим, чтобы ее себе взяли. Восточные народы, первобытные народы понимали это совершенно иначе; и хотя их упрекают в варварском унижении женщины, больше признания ее достоинства в этой продаже девушки, чем в нашем приданом, которое мы даем. Знаю, что наше приданое явилось в результате будто бы дележа наследства после отца и после матери; ба! но тем не менее оно унижает женщину, так как не она берет, что ей следует, не она этим распоряжается, а муж, да муж еще чаще всего берет женщину из-за того, что она имеет, а ее как добавление. Знаю, что Ян не думал о том, что Ягуся может иметь; но я должен ему сказать, что она бедна.

— Тем лучше, — сказал Ян, — мы оба бедны.

— После матери у нее был дом, но я его продал и пропутешествовал…

— Я об этом не спрашиваю.

— А я говорю, чтобы ты не думал, что я стыжусь или скрываю то, что сделал. Сколько я взял за этот дом, не знаю; однако, даю моей Ягне приданое, какое могу, и тысячи две злотых. Больше не могу. У меня есть деньги, но они мне нужны для путешествия, которое может разрешить великую тайну для меня и для всего мира. Вернусь ли я из этого путешествия, не знаю. Дело в том, что я хочу побывать на северном полюсе и посмотреть на аномалии магнитной стрелки, когда я приду туда с нею и положу ее на место. А! А! Это будет пятый великий акт драмы для вас непонятной, но полной жизни для меня. Ты знаешь наверно, Ян, что собственно говоря существуют два северных полюса: магнитный и земной, совершенно различные; один неподвижен, другой вращается около него. Великая загадка, что там устроит стрелка. Должен ехать. Может быть, погибну, но тем не менее поеду.

— Как же так? Ведь ты, доктор, живешь бесконечно и не можешь погибнуть?

— А! Хотелось бы тебе меня поймать? Погибну! Погибну в одной оболочке, чтобы проснуться в другой. Значит погибну я только для вас, но не для себя; я еще буду существовать. Если не вернусь, дети мои, — промолвил он, садясь и слегка взволнованный, — вспоминайте иногда обо мне! После смерти продолжение жизни на земле — это воспоминание. Вспоминайте! Люди по разному обо мне говорят: болтают, что я сумасшедший, что я глуп!!! Может быть! Может быть! Никто, однако, не скажет, что я непорядочный и злой человек! Глуп? Всякий, кто думает не так, как мы, для нас глуп; животное глупо для нас, мы глупы для него, для ангела, а что ангел перед Богом? Я больше люблю науку и мою ненасытную жажду знания, чем все на свете, чем даже вас (не скрою) — вот грех моей жизни! Но и наказание идет вслед за грехом. Каждый гибнет из-за своего греха, и я так же погибну. Вспоминайте же меня, дети!

Он быстро ушел, Ягуся навзрыд плакала, Ян глубоко задумался.

— Дорогая Ягуся, — сказал он погодя, видя ее слезы, — отец нас только пугает. Не думай об этом, будем говорить и думать теперь немного о себе; это наш цветок жизни эти несколько мгновений. Ты слышала, что мы небогаты; не боишься этого?

— Боюсь — за тебя.

— Я горд и счастлив этим; но прости, дорогая, что не смогу дать тебе ни роскоши, ни даже полной свободы. Мы оба должны работать, мы должны жить скромно. Кто знает, какие новые обязанности могут нас ждать! Не дадим захватить себя этому мгновению и устроим нашу жизнь так, чтобы она могла тянуться без перемен. Приготовим гнездо для счастья так низко, чтобы его не снесла буря.

— И чтобы злой зверь не растоптал его.

— Да, ангел дорогой, плода на ветви между небом и землей. Завтра наша свадьба, а после свадьбы, на которой будут только доктор и Тит (к чему нам шум и свидетели?), мы переедем к себе. Утром велишь перенести свои вещи отсюда, а я тебя встречу как госпожу на новой квартирке.

— О, если б отец мог остаться с нами!

— Ты слышала, знаешь, что это невозможно; мы не сможем его упросить. Он ждал, кажется, только момента, чтобы тебя кому-нибудь поручить; опять умчится куда-то вдаль. Кто знает? Не мудрец ли это, что скрывается перед людским удивлением под завесой сумасшествия, чтобы под ней спокойно работать.

— Я его так мало знаю! Знаю, что у него доброе, отцовское сердце, но ум уносит сердце, а наука поглощает всего. Боюсь этого путешествия на страшный, далекий север.

— Убедится в невозможности попасть туда и вернется к нам. Время понемногу должно охладить этот порыв к путешествиям и открытиям.

Так, беседуя об отце, о себе, они просидели до вечера, а простившись с Ягусей только до утра, Ян возвращался домой в состоянии ожидания, блаженства, надежды, состоянии, несомненно, наиболее счастливом для души. Никогда полученное не равно ожидаемому.

Он нарочно проплутал в освещенных луной улицах и незаметно очутился перед домом Огинских, окна которого были ярко освещены. Взглянул, и сердце у него сжалось: мысль о презрительном к нему отношении, черные глаза каштелянши столь огненные, столь много говорящие явились ему в душе. Он оттолкнул ненужное воспоминание. Но, поворачиваясь к зданию, заметил несколько человек, которые, казалось, вздыхали, как он, и поглядывали наверх на окна, словно их влекла туда непреодолимая сила. В ближайшем Ян узнал равнодушного каштеляна, который, задумавшись, стоял под окнами прежней жены. Он, вероятно, оплакивал ее: ее глаза даже тогда, когда жили вместе, не благоволили останавливаться на нем. Другим был доктор Фантазус, тоже блуждавший около дома, как волк около приманки. Заметив, что его узнали, он убежал. В последнем Ян узнал Тита и, сильно удивленный, схватил его за руку.

— Что ты тут делаешь? — спросил он.

— Что? А ты?

— Я иду домой.

— Прямой путь! И я иду.

— Ты стоял?

— Отдыхал.

— Пойдем тогда вместе. Значит и ты, мой Тит, очарован ими как все, кто к ней подошли, хотя бы на минуту? Это непонятно! Что же в этих глазах?

— Что в них? Что в них? — повторил с увлечением скульптор. — О! Обещания, которых никто на земле не может сдержать, великие непонятные слова, как музыка, которую чувствуешь, не будучи в состоянии истолковать. Какой-то иероглифический язык, темный, великий, увлекательный, волшебный. О! Эти глаза, эти глаза!

— Эти глаза вовсе не выражают того, что ты им приписываешь, — возразил Ян. — Я их знаю, так как едва не умер от них.

— А я едва от них не начал жить! — воскликнул Тит. — Но я вовремя удержался в беге. Однако смотри, как пятнадцатилетний юноша, я, муж, ты, доктор Фантазус тянемся под ее окна, когда она, может быть, на ком-нибудь другом испытывает силу своего взгляда, непонятную силу.

— Магнит не может быть сильнее, — сказал Ян; — но бежим от них, бежим! Я говорю теперь, как раньше ты. Завтра свадьба, Тит, завтра свадьба! Утром устрою квартиру, вечером поедем на Антоколь, ты, я, она, доктор, больше никого. Потом проведем несколько часов в беседе у меня. Будем одни. О, что за великое торжество! Горе тому счастью, которому нужно хвастаться перед людьми, чтобы почувствовать себя счастьем! Утром придешь помочь мне устроить квартиру, да?

— Хорошо, покойной ночи.

— Не возвращайся только под окна каштелянши.

Они разошлись, смеясь над своими увлечениями. Тит пошел улицей к Бакште, но когда Ян уже не мог его видеть, быстро повернул и побежал ко дворцу Огинских. Доктор, муж и еще кто-то третий кружили там, хотя свет в окнах уже погас.

Странные это были глаза, эти два очага души, которые зажигали столько пожаров, возбуждали столько мыслей. Глаза? Что же в них может быть столь привлекательного? Два черных зрачка, прищуренные веки, слезный взгляд, больше ничего. А в них было гораздо больше непередаваемого: казалось, они бросают лучи, набрасывают цепи, пронзают насквозь, до дна. Однако женщина, стрелявшая ими, не имела ни чувств, ни сердца, никогда в жизни не любила, скучала в жизни, в мире, среди окружающих. Загадка для Эдипа.

Наконец, настал для Яна великий день; ему предстояло стать счастливым, приобрести семью, друга, цель жизни; не один уже, а с женой он должен был идти дальше. С утра возились в комнатках на Замковой улице. Большая мастерская с окном на север, чистая, свежая, вся завешанная картинами, эскизами, копиями шедевров, представляла приятное зрелище. Стены ее жили существами, созданными кистью. И как на свете, смерть была здесь рядом с жизнью, печаль около радости; смерть Адониса и слезы Магдалины рядом с Вакханалией Альбано и Кермессом Теньерса. В темном углу каштелянша Сивилла смотрела с холста своими разбойничьими глазами; но на видном, на лучшем месте Ягуся с голубком в руках, в белом платье на фоне зеленых деревьев, улыбалась художнику. Это была как бы работа Греза, который умел влить столько чувства в свои головки.

Из мастерской дверь вела в прохладную комнату и спальню Ягуси; другая вела в небольшую, скромную приемную. Коридор соединял эту часть квартиры с кухней и хозяйственными помещениями.

Большая клетка с голубями уже была повешена у окна, чтобы легче было летать, а бедные существа бились тревожно, не видя кругом ни одного знакомого лица. У кровати Ягуси был крест, пальмовая ветка и образок св. Агнессы, нарочно написанный Яном, в рамке работы Тита.

В приемной все было просто, чисто, опрятно и привлекательно. Две картины, копии старых, на двух простенках, небольшое фортепиано, подарок отца, диван, несколько кресел, зеркало. Небольшой бронзовый сфинкс, понравившийся Яну, тоже подарок доктора, лежал на комоде старинной работы из разноцветного дерева. На нем стоял также подарок отца Ягусе — шкафчик из черного дерева, искусно инкрустированного янтарем, костью, медью и серебром. Это была драгоценная вещь, превосходной, тщательной работы; его мелкие ящички должны были служить для рукоделий Ягуси и писем. Наверху лежал задумавшись амур из слоновой кости, держа в руке лук, как бы решая, что ему делать. Больше не было никаких украшений: несколько старых фарфоровых ваз для цветов, занавески из толстого белого муслина, жирандоль из стекла и фарфора, случайно купленная, так как тогда их уже не употребляли, вот и все.

Ян и Тит расставляли мелочи и весело разговаривали.

Так прошел день до вечера, солнце уже закатывалось, когда снаряженный в путь экипаж, старый и потертый, остановился у ворот.

— А! Это они! Пойдем! — воскликнул Ян.

Быстро спустились со ступенек; там их уже ждали, оставив места в экипаже.

— Почему же все упаковано? — спросил Ян.

— Не спрашивай, — ответил доктор Фантазус, — не спрашивай. Молча почти доехали до костела. Ягуся оставила руку у Яна,

который целовал ее, а сама сидела бледная и задумавшись. Венчание совершилось молча, серьезно, старик ксендз объяснил новобрачным их взаимные обязанности. Доктор стоял в отдалении. Дочь долго еще молилась; потом уходя попросила разрешения поехать за благословением на могилы бабушки, матери и сестры, находившиеся недалеко.

Фантазус молча согласился, и печальный визит на кладбище скоро закончился. Всем невольно казалось, что в этом посещении могил кроется скверное предзнаменование.

Хотели уже садиться в экипаж, когда взволнованный доктор сказал:

— Моя Ягуся! Я тебя благословляю и прощаюсь! Вернетесь одни в город в другом экипаже, который вас ждет у костела; я еду.

— Отец, отец! — воскликнула с упреком дочь. — Так скоро нас покидаешь? Еще сегодня? Сейчас? Разве так годится?.. Разве ты хочешь отравить нам самый счастливый день жизни?

— Не могу, не могу остаться! Присмотревшись к вашему счастью, может быть, я не смог бы вас оставить; а я должен, нужно. Еду, еду сейчас; не удерживайте меня. Ян, — добавил он, — вот твоя жена; в мире нет у нее никого, кроме тебя, ты ее опекун, защитник. Будьте здоровы, будьте здоровы! Будь здоров, Тит! Тебе не надо желать счастья: думай только о своем Геркулесе, да не ходи под окна каштелянши — будешь счастлив.

Еще раз обнял их.

— Батюшка, только сегодня, только еще сегодня вечером останься. Поедешь завтра, поедешь ночью, — просила Ягуся.

— Дитя мое! Ты знаешь, я никогда не изменяю своему слову; не могу остаться, не проси у меня даже минуты. Будьте здоровы! Дай Бог, чтобы мы расстались не навсегда!

Он поцеловал в лоб заплаканную Ягусю, пожал руки Титу и Яну и живо вскочил в экипаж. Еще присутствующие не опомнились, как его уже не было. Ягуся упала на руки мужа, с плачем жалобно повторяя:

— Он меня не любил!

Этот отъезд отца опечалил молодых на весь вечер. Вернулись домой; испуганная и оставленная вдруг в одиночестве Ягуся все время плакала. Тит, видя, что он здесь лишний, вскоре ушел и оставил их одних, а Ян стал перед ней на колени и пытался утешить как мог. Но напрасно. Подобно голубям Ягуси и она сама тоже, очутившись в новом месте, была напугана своим новым положением и неизвестной еще жизнью, которую начинала. Отъезд отца отнял у нее всю радость, сжал сердце, лишил надежды.

— Ангел мой, — говорил ей Ян, стоя на коленях и целуя свесившиеся ручки, — ты отравляешь своей печалью столь красивый и памятный день. Отец твой, увлеченный великой или странной мыслью, возвратился к излюбленным исследованиям; мы одни, и всегда будем друг с другом. Несколько дней отдыха, а потом возьмусь за работу, чтобы мы были богаты, чтобы тебе всего хватало. Боюсь из-за тебя нашей бедности; пока я был один, она меня не заботила, но теперь!..

И начав мечтать, строить планы на будущее, он повел Ягусю за собой в этот чудный край. Оба стали улыбаться, рассказывая друг другу, каким бы хотели видеть будущее. Старые часы пробили двенадцать, а они все еще разговаривали: наконец, Ян, прерывая объятием последние слова, повел ее зардевшуюся в спальню.

Ягуся расплакалась и упала на колени.

X

Так прошел первый вечер счастливой пары новобрачных, а после него протекло много дней столь же ясных, столь же счастливых. Но это еще не конец рассказа. Что же кончается счастьем? Разве какой-нибудь старый роман, законченный свадьбой, как обед десертом, но не повесть о жизни.

Сладости этого последнего пира отдают фальшью даже в книжках; жизнь кончается горько, это ее неизменное право, раз она замыкается в себя и ограничивается землей. Из всего сладкого здесь самая сладкая и самая великая смерть со взором, устремленным в небо, так как она соединяет нас с другим миром.

Поэтому пойдем дальше и дальше!

Ян в течение того времени, которое прошло от его приезда в Вильно до описанных здесь событий, шага почти еще не сделал на пути к славе и богатству, к упрочению своего положения. Усилилась только зависть, когда глухо разошлись вести о его визитах в дом каштеляна, о похвалах хотя и скромных Жарского, о браке, который считали очень удачным и богатым.

Несколько живописцев, ищущих как и он работы, но неизвестных и неприглашаемых, распространяли про него самые отвратительные басни и выдумки. По их словам, Ян был человеком испорченным, гордым, хитрым, бессердечным, большой пройдоха с весьма небольшим талантом. Картины, считавшиеся его творениями, приписывались другим, он сам был не в состоянии создать что-либо, даже скверно писал портреты; вся слава приобретена неизвестно как и чужим трудом.

Так говорили, когда Ян работал и чаще появлялся на людях, после же его болезни и добровольного удаления, которое предшествовало браку, совсем о нем забыли. Такое забвение еще хуже клеветы для человека, который должен строить свое будущее на известности и славе. Забвение, молчание грозит пренебрежением и презрением.

Когда Ян после свадьбы пожелал работать, то вскоре убедился, что труднее всего будет найти занятие. Картины, привезенные из Рима, из-за больших цен, назначенных за них, не могли быть проданы. Ян взялся за новые картины, но не надеясь, что на его работы найдутся покупатели.

Портреты, которыми у нас пробавляется большинство живописцев, не были его специальностью; он понимал портрет лишь в духе Рафаэля, Тициана, Ван Дейка, портрет-памятник, идеализирующий выражение знаменитой личности, создающий замечательный тип, поэму человеческого лица. Но такой портрет был картиной; не всякий мог служить ему образцом, а стоил такой работы, что его за сто злотых нельзя было отдать (а больше немного кто мог уплатить).

Две — три небольших работы нашлись, но денег за них едва хватило на ежедневные расходы; в конце нескольких месяцев пришлось заглянуть в мешочек Ягуси, которого надолго не могло хватить.

Ян, оценив свое положение и ничего не говоря жене, стал обдумывать, как помочь горю? И при первом случае решил посоветоваться с Титом.

Они встретились тайком в мастерской и после первых же слов художника Мамонич ответил:

— Я знал, что так будет. Ты был влюблен, я ничего не мог сказать тебе о будущем; я полагал, что ты его предвидел за двоих; теперь нам надо серьезно думать и советоваться. Портреты не смогут даже прокормить тебя; небольшое их число, которое необходимо, пишут ко всеобщему удовольствию маляры, и с ними конкуренции тебе не выдержать. Новых костелов в эпоху безверия и равнодушия никто уже не строит; фрески у нас неизвестны. Духовенство занялось политикой, литературой, воспитанием; искусство ему стало чуждо; наконец, костелы и монастыри полны картинами и статуями; редко, где найдется работа. Если же придется выбирать между своим и иностранцем, так выберут наверно иностранца, хотя бы ради фамилии. Книг у нас выходит мало, на рисунки к ним рассчитывать нельзя; переводы иллюстрируются дешевкой, приобретенной за границей. Право, голову ломаю, что ты будешь делать. Думай, думай, подумаем вместе, хотя не вижу, что присоветовать.

— Что же делать?

— Если б ты не был человеком честным и порядочным, нашлись бы пути.

— О! Таких я не могу принять, а ты не сможешь указать. Дорогой Тит, дай какой-нибудь проект, наведи на мысль, что делать?

— Я чуть было не сказал, чтобы бросить неблагодарное у нас искусство и взяться за что-нибудь другое; но ты с этим тоже не согласишься.

— Невозможно! Скажи мне, на что я годен. Я ничего не знаю, даже не могу и думать бросить кисть.

Тит взглянул на Яна, который побледнел и, рассмотрев свое положение, почти отчаивался.

— Разве ты уже в таком критическом положении? — спросил он.

— Нет, нет; но могу очутиться в нем завтра, через месяц, надо поэтому помочь заранее. Я открылся одному лишь тебе: помоги и посоветуй, что делать?

— Прежде всего, — сказал Мамонич, подумав, — надо забыть свою гордость. Завести дома возможно большую экономию, мелочную, так как мы гибнем из-за мелочей. Это во-первых: отказаться от всего, что ласкает одну лишь гордость, перестать покупать то, что покупают только для глаз и ради приличий. Во-вторых, надо забыть, что ты великий художник, искать какую Бог пошлет работу и подчиниться требованиям любителей хотя бы и глупее нас. В-третьих, надо завязать знакомства и сношения в городе, посетить товарищей художников, хотя бы это были только мазилки и нечестные клеветники, которые за глаза наговаривают на тебя; надо им покурить фимиам, пойти почтительно к господам, к сановникам, которые могут тебе помочь, поклониться духовенству, чиновникам и т. д., и т. д. Искусство, милый мой Ян, раз хочет соединиться с практической жизнью и служить ему основой, должно унижаться и профанироваться, должно стать слугой.

— О! Ты меня знаешь! Могу ли я это сделать?

— Спроси сам себя. Пока ты был один, я тебе никогда этого не советовал, так как одинокому бедность при искусстве легка и весела; но теперь у тебя обязанности, а разве нет у тебя сил для самопожертвования?

Ян опустил голову.

— Не откладывай, начнем шевелиться завтра же. Проси каштеляна, чтобы рекомендовал тебя своим знатным родственникам, замолвил словечко в своем обществе. Я в довольно многих домах знаком не как артист, а как веселый собеседник, часто как необходимая прибавка к столу для бостона или цвика. Буду говорить о тебе, введу тебя, куда можно. Но, Ян мой! Вооружись улыбкой, которая бы служила ответом на все, даже на сладкие невежливости; вооружись заранее ангельским терпением.

— Любовь придаст мне его… О, жизнь, жизнь! — воскликнул он.

— Привыкнешь к этому. Та жизнь будет только кухней жизни, настоящая жизнь дома.

— Но взаимно я должен буду принимать у себя, мое время будет поглощено.

— Увидишь, стоит ли овчинка выделки; теперь же надо чего-нибудь попробовать, мы вынуждены!

Вдруг появилась Ягуся, веселая, цветущая и дружески подала руку Мамоничу, который поцеловал ее молча, но тронутый. Легкомысленное веселье этой женщины так странно отличалось от печали и беспокойства, которые старались скрыть два приятеля.

— Что с вами, что вы такие хмурые? Пойдем ко мне, уже сумерки, Ян писать не может, а я одна, поговорим, посмеемся. Я бегу от Яся, чтобы ему не мешать работать; но по крайней мере пусть вечера будут мои. Ну, пойдем!

Повинуясь хозяйке, они направились в комнату, где их ждал уже ужин. Ягуся, не понимая даже, что кругом творится, имея в руках собственные небольшие деньги, которыми распоряжалась, ничего не зная, что Ян, попросившись на свободу, имея почти лишь столько, сколько было у нее в мешочке, — с неосмотрительностью веселого ребенка тратила на костюмы, чтобы ему понравиться, на завтраки, обеды, ужины, чтобы ему не было стыдно за свой дом.

Прием, какой она оказывала Мамоничу и нескольким знакомым, был непосилен для их бюджета; но Ян не решался сказать ей об этом. Ему больно было разбить ее счастливое неведение. С другой стороны, Ягуся, как все молодые барышни, близко никогда не касавшиеся домашнего хозяйства, добровольно давала себя обманывать служанке. Поэтому скорее, чем можно было ожидать, все запасы должны были исчерпаться.

Ян дрожал при одной мысли об этом, но не знал еще, насколько это событие близко. Тит предвидел, что нужда обнаружится раньше, чем Ян ожидает; глаз друга яснее видел все, а сердце заранее страдало.

Вечер прошел довольно оживленно, Ягуся была в великолепном настроении и, не понимая, что за тучи нависли над Яном, старалась ее рассеять.

— Неблагодарный! — говорила она шутя; — я его так люблю, а он, не знаю, может быть какой-нибудь своей работой недоволен и приходит ко мне усталый и печальный. Помни, Ясь! Ты дал слово отцу, что я должна быть счастлива; а как быть счастливой, когда ты у меня печальный?

Ян в ответ лишь поцеловал ее. Две слезинки скатились тайком, он их смахнул с вынужденной улыбкой.

— Ах, — сказал в душе, — все сделаю, чтобы она не догадалась о недостатке, чтобы никогда его не почувствовала.

Прощаясь с Мамоничем, шепнул ему:

— Помни! Завтра!

— Что завтра? — спросила с любопытством жена.

— Завтра, — ответил Мамонич, — у нас обязательные визиты, могут отнять у нас весь день.

— О! Опять Ян от меня убежит!

— Надо, милая барыня, необходимо. Мы бы предпочли избежать этого, да что поделаешь? Надо!

— Что же за необходимость такая? — спросила Ягуся, когда остались одни.

— У меня имеются враги, — ответил Ян, — говорят, что я горд, мне не хватает знакомств, надо завязать отношения с людьми. Иначе у меня никогда не будет ни известности, ни друзей, ни хлеба.

Последние слова произнес тихо.

— Врагов презирай!

— Я и презираю, но они мне вредят. Этим разговор кончился.

Около десяти часов Мамонич явился согласно обещанию. Этот добрейший художник, весь поглощенный дружбой, охотно приносил себя в жертву и никогда не оставлял друга. Самоотречение, самопожертвование казалось ему настолько естественным, что он даже не чувствовал, что приносит себя в жертву.

— Идем, — сказал весело, — сначала к живописцам. Здесь их два более известных; оба (не будем скрывать) довольно враждебно к тебе настроены. Портретист Мручкевич и церковный живописец, нигде не учившийся, но с врожденным небольшим талантом, Перли. Хотя фамилия иностранная, но фигура местная, увидишь. Мручкевич ближе, прежде зайдем к нему.

На Доминиканской улице в старом доме, два окна которого смотрели в тесный и темный проход, по грязным ступенькам, наши путешественники вошли в довольно большую мастерскую; стены были завешаны старыми и новыми, различных размеров, формы и колорита портретами. Большой беспорядок царил в этом так называемом приюте искусства.

Посередине с короткой трубкой в зубах, с мальштоком в руке, маленький человечек в красной грязной шапочке, в вытертом халате, подпоясанный, с полами подвернутыми кверху, в туфлях на босу ногу, отскакивая и приближаясь с веселым выражением лица, заканчивал детали какого-то портрета. Ему можно было дать на вид лет сорок; румяный, с обыкновенными чертами лица, изрытого оспой, довольно некрасивый, с грязными волосами, с серыми, полными злобной хитрости глазами, широким отвислым ртом, Мручкевич нигде не обратил бы на себя внимания. Это была одна из тех часто встречаемых личностей, которые под видом добродушия скрывают большую хитрость и ловкость. Он боком взглянул на вошедших, вынул изо рта трубку, подходя к Мамоничу, а всматриваясь пристально в Яна, вскричал:

— А! А! Доброго утра, коллега, что же тебя привело ко мне? Взгляд его между тем продолжал изучать Яна. Он уже настроился улыбнуться, так как все скрывал под улыбкой.

— Вот, видишь, привел тебе товарища, — начал Мамонич, силясь тоже говорить просто, что ему давалось с большим трудом, — который хочет с тобой познакомиться и подружиться! Познакомьтесь. Хороший человек, скромный как девица, а сердечный как… как я!

Улыбка насмешки и победы, сейчас же исчезнувшая, мелькнула на устах Мручкевича. Он только сделал мгновенную гримасу, словно говоря: "Должно быть, не важные там дела, если барин даже ко мне приплелся!"

— А! — воскликнул немедленно в ответ, снимая красную шапочку, — настоящее для меня счастье. Я даже не мог этого ожидать! Ко мне, бедному пачкуну, вы, вы, который пишете только большие картины и больших бар! Это мне следовало раньше вам поклониться; но я и не надеялся, что вы захотите со мной познакомиться.

Ян с принуждением пробормотал комплимент.

— Только не смотрите, голубчик, на мои работы, — сказал живописец, закрывая их; — вы были в Италии, а я домашний пачкун. И пишу только одни портреты.

— Я видел ваши работы, милостивый государь, — промолвил Ян, — и нашел их преисполненными, преисполненными… — запнулся наш художник, но все-таки кончил, — преисполненными таланта и легкости.

— Так себе мазня! — ответил как бы скромничая Мручке-вич. — Э! Это хорошо для тех, с кого я пишу; по это портреты по пять, по десять червонцев, а ваши по сто, говорят.

— Я не пишу портретов.

— О! О! Знают соседи, кто как сидит; а каштелянша?

— Один только и то напросилась, — вступился Тит.

— Но стоит моих десяти!

— Вы его не видели.

— Я говорю о существенном, насчет монеты.

— И это не так, — перебил Тит, — люди слишком хватили через край. Проданы были две другие картины…

— Да пишите себе, пишите, пожалуйста, тем лучше! — вскричал порывисто Мручкевич. — Не отбиваю, не мешаю, не завидую. Я не вожусь с большими панами. Высоки пороги на мои ноги… К тому же там иногда надо уходить и не через двери, когда кто прижмет.

Это был явный намек на приключение Яна; действительно, молва гласила, что каштелян застал художника с женой и заставил его выпрыгнуть в окно. Тит, который очень заботился, чтобы Ян сразу не потерял желания продолжать начатое дело, перебил с показной веселой усмешкой:

— Ха! Ха! К чему эти намеки!..

Ян нахмурился, молчал.

— Между коллегами можно без церемоний, — сказал Мручкевич. — Но правда это?

— Цена портрета? — подхватил Тит — о! Преувеличена, преувеличена. А что касается других обстоятельств, так тех совсем не знаете — догадки! Догадки!

— И дикие сплетни, в которых нет смысла на копейку, — добавил Ян.

— Ха! Ха! Тогда догадываюсь, что-то другое экстренное должно было заставить! — И начал хохотать Мручкевич, посматривая злобно-иронически на Яна своими серыми глазками.

— Нет, это было просто стечение обстоятельств, — закончил потерявший терпение Тит.

— Э! Ведь это тысяча сплетней, тысяча глупых слухов ходит, — прибавил по-видимому добродушно Мручкевич. — Кто бы в это поверил! Мало ли что говорят! Вот и так, например, что коллега сын какого-то крестьянина на Жмуди.

— Это такая же правда, — живо ответил Мамонич, не давая времени раскрыть рот Яну, — как то, что говорят про вас, знаете? Что вы сын выкреста. Ну! Кто бы этому поверил?

Мручкевич вспыхнул, но сейчас же опомнился:

— Тьфу! Плюнуть на эти глупости. Будем друзьями! — сказал он, подавая руку Яну. — А в случае необходимости — поручаю себя вашим заботам, — добавил он хитро. — У вас может быть много работы, можете нуждаться в помощи, может у вас что-нибудь ненужного найдется, пусть тогда достанется мне. Пожалуйста, я не презираю никакой работы, что Бог даст. Лишь бы жить.

Это был опять намек, который дал понять Мамоничу, что уже было известно, как Ян нуждается, но не находит работы.

Ян ошеломленный, страдающий хотел уже уйти, но Мамонич со смехом сказал:

— Что-то в этом роде даже нас и привело сюда. Нам обещан один большой заказ и как раз мы подумали о коллеге. Но об этом еще молчок, так как мы не договорились окончательно.

Он произнес это как бы скрывая, тихим голосом и с таким убеждением, что Мручкевич, всматриваясь по очереди в обоих, почти поверил и немного смутился, сообразив, что был недостаточно вежлив.

— Этим я тебе обязан, дорогой Мамонич! Милейший Мамонич! Дай же поблагодарю тебя! А ну? Верно? Есть работа? В чем же дело?

— Сегодня ничего не узнаешь.

— Только чтоб вы не сговорились с Перли!

Перли и Мручкевич жили в показной дружбе, но ненавидели друг друга искренно.

— У тебя зуб против Перли? — спросил Тит.

— У меня? О, нет! Боже сохрани! Боже сохрани! Это мой друг… Я его уважаю. Но что поделаешь? У человека жена, дети, своя рубашка ближе к телу.

Как раз в этот момент словно в доказательство показалась растрепанная голова старой в прыщах бабы, на которой Мручкевич женился по расчету (у нее были небольшие деньги) и жил у нее в подчинении, дрожа.

За платье хозяйки держался мальчонка, вымазанный маслом, доедая кусок намазанного им хлеба. Барыня была значительно старше мужа и могла великолепно служить типом ведьмы в Макбете. Ее красные глаза всматривались с любопытством в гостей. Разговор между тем продолжался.

— Перли живет недурно, а я прозябаю, — говорил Мручкевич. — Я его уважаю, но — между нами — он испортил руку на рядовых больших картинах для церквей и костелов. Я всегда занимаюсь более тонкой работой.

Ян не смог удержаться от улыбки; к счастью, Мручкевич не заметил ее, так как в этот момент был весь поглощен собой.

— Вот, если угодно, посмотрите мои работы, — промолвил он, — что скажете?

И повел их к полотнам, где были собраны самые разнообразные лица. Каждый представитель фабрики пана Мручкевича был только бледным и бессмысленным отражением общих типов, неблагородных и прозаических.

Одно или два лица были более красивы. Фон, аксессуары как будто в более смелой трактовке, но исполненные наспех и без знания предмета, без студирования, по практике, представляли смесь света и теней, смесь ужасную. Ничего с натуры, никакой мысли, никакого труда не было видно. Резкие густые тени, грязные и размазанные исправлениями полутени, вымазанные и тонкие светлые места, словом, это были работы без всякой ценности, самые дюжинные. Надо было насильно хвалить; к счастью, нашлась одна голова, написанная не так уже отвратительно, и Ян по поводу ее решился высказать несколько похвальных слов, которые подхватил Мамонич. Художник, довольный, сверкнул глазками.

После осмотра картин пришлось представиться многоуважаемой госпоже Мручкевич в ее пандемониуме (не знаю, как иначе назвать эту комнату). Они попали как раз в момент разбора грязного белья и должны были перешагнуть через кучу рубах и простынь, лежавшую у самых дверей. Другие части туалета лежали дальше в живописном беспорядке. Барыня встретила их, отталкивая назад полуголых детей и вытирая ладонью нос, который забыла вероятно вытереть во время работы, а теперь он ей убедительно напомнил о себе. Гордость, свойственная женщинам, привыкшим властвовать дома и мало появляться вне его, сознающим, что они богаче и имеют больше, чем муж, значения и потому проявляющим по отношению к остальным людям важность и тон, приобретенные в повседневной жизни, рисовалась на ее красном лице. Она поздоровалась с гостями, представленными ей художником, довольно холодно, заметив, что они не торопились поцеловать ее ручки и не очень низко поклонились, хотя она была урожденная Дубинская!

— Милочка! Пан Ян Ругпиутис приносит тебе свое почтение! — сказал Мручкевич.

— Привет!.. — кивнула она головой.

К счастью для гостей, хозяйские занятия госпожи Мручкевич, урожденной Дубинской, послужили предлогом вскоре уйти.

— Ян! Не говори ни слова, не гримасничай, так как я уверен, что на нас смотрят, — быстро проговорил Мамонич. — Когда отойдем подальше, скажешь мне, что думаешь.

Итак, пошли молча; наконец, на Немецкой улице Ян промолвил:

— Зачем ты меня туда повел? Если из любопытства, то каюсь, не любопытно! А к чему мне может пригодиться знакомство с пачкуном как Мручкевич, который понятия не имеет об искусстве?

— Послушай-ка Ян, здесь вопрос не в искусстве. Мручкевич никогда не пишет картины, так как даже руки не умеет нарисовать. Если с ним ближе познакомишься, может указать тебе работу, которую до сих пор (хотя ненавидит его) Перли дает ему. Понятно, что не даром. Мручкевич ловок, злобен и хитер, как змей, всюду проберется и все знает. Если бы даже ни на что больше не пригодился, надо его навсегда исключить из числа врагов, уже и это много значит. Это знакомство может оказаться для тебя небесполезным. Но берегись, и лиса не может быть хитрее и злобнее Мручкевича с его глупостью. Надо его приласкать и усыпить.

Ян вздохнул.

— Как мы унижаемся! — сказал он.

— Свет, жизнь, — возразил Мамонич, — часто принуждает нас еще и к худшему! Что ж поделать!

Пока два друга идут дальше, в мастерской Мручкевича все вверх ногами. Муж и жена стоят друг против друга и рассуждают. Она держит часть костюма, которую не принято называть, он мальшток и кисть.

— Да, что их сюда привело? — спрашивает урожденная Дубинская. — Ведь не простое же любопытство и не твоя работа, так как, по правде сказать, ты рисуешь ужасно.

— Милочка!

— Все говорят, да и у меня есть глаза.

— Но говорят из зависти.

— Но я и сама вижу, что это ни на что не похоже.

— Но ведь ты, милочка, не знаешь!

— Посмотрите-ка на него! Я не знаю? А? — спросила урожденная Дубинская.

Муж поджал хвост и живо стал раскуривать трубку.

— А заметил асан (асан говорилось в минуту неудовольствия), какая барская осанка у этого хамского сына?

— Разве гайдукская.

— Или Мамонич! Тертый калач!

— О! Знаем и не поддадимся.

— Сквозь зубы скупо хвалил.

— Это зависть, милочка!

— Надо, чтоб ты все-таки сделал ответный визит.

— А как же, из одного уж любопытства, немедля же, завтра пойду.

— Да! да! Дурень! Сейчас и завтра! Какого черта будешь торопиться? Подумают, что мы их считаем чем-то выдающимся! А то голытьба! У сороки из-под хвоста! Отовсюду гонят, работы нет. Так и гляди пришли к тебе за помощью! Ведь Мамонич знает, как ты рекомендуешь Перли.

— Ведь и Перли скупец; если б что случилось, Ругпиутис лучше меня бы подмазал.

— Оставь-ка, асан! Не задавайся! Старые знакомые, это старые знакомые, а новое сито, так черт еще знает, какое оно, — добавила урожденная Дубинская. — Надо хитро, мудро. Оставь их в покое.

— Конечно, милочка, посмотрим. Ты знаешь, что я всегда слушаюсь твоих советов.

— Да! Да! Потому, что боишься!

— Милочка, что нет, так нет, но я тебя ценю и люблю.

— Да! Брось! Ценю! Ценю! Или люблю! Знаю я это. Она покачала головой.

Мручкевич, стараясь изменить тему разговора, сказал:

— А все-таки портрет Фафулы очень хвалил.

— Тэ! — бросила жена сквозь зубы.

— И говорил, что у меня сила! А сила это большое дело. Таки должен был сознаться, что имею силу. Поклянусь, что у него ее не хватает!

— Ой! Правда, есть у тебя сила, слабенький! — ворчала жена, пожимая плечами.

— А как я ему наговорил колкостей, милочка! Он бледнел и краснел, как барышня.

— А чего ради! Без всякой нужды.

— Но, но! Уже и так у меня на него зуб, что поздно надумал знакомиться со мной.

— Захотел! Я бы предпочла, чтоб совсем не пришел. Еще, наверно, приведет мне сюда свою дамузельку.

— А, конечно! Разве он не знает, кто ты, милочка? Для его жены большая честь, если у нее будешь!

— Только не первая. Пусть знает, что Дубинская, не какая-то там внучка купчихи! Дубинские городскими головами бывали и в думе заседали, я от Мелеской родилась. А это прощелыги от Им-баров на худой конец, по матери, а черт знает от кого по отцу. Подумавши, могу и не быть у них.

— Конечно.

— А если это правда, что он крестьянин?

— Э, милочка! Старые предрассудки.

— Асан глуп, как сапог! Коли так, у асана и Дубинские предрассудки? Хм? Откуда ты этого набрался? Хм? Это так как вчера, когда ты хотел мне доказать, что поститься по пятницам предрассудок. У асана что-то неладно в голове; не мешало бы посадить каяться. Ты мне поговори только об этом, фармазон! Ей Богу, палкой прогоню эти мысли.

Мручкевич пожал плечами и вернулся к портрету.

Перли жил на Немецкой улице, но раньше чем войдем к нему с двумя приятелями, которые вовсе не торопятся, скажем слово о нем и его происхождении. Сын итальянца, жалкого красильщика, которого какой-то барин привез из-за границы, женившегося и поселившегося в Вильно, Перли имел только иностранную фамилию. Отец его ничего не отложив, наконец, перешел в мир иной с отчаяния, тоскуя по более теплой родине. Станислав Перли самоучкой стал живописцем. Их было трое: два брата и сестра. Второй брат, которого не очень охотно признавал живописец, имел каретную мастерскую, сестра вышла замуж за богатого кузнеца. Перли, как и многим другим, которым кажется, что выбились выше родни, было их стыдно. Но он часто нуждался; поэтому не порвал с родственниками, бывал тайком, в случае крайней необходимости одалживал у них денег, однако никогда о них не упоминал, а услышав о них, делал вид, что их не знает. Мручкевич и другие, зная, что этим больше всего ему досадят, часто вспоминали ему о брате и сестре как бы случайно:

— Пани Федер, кузнечиха, как сегодня нарядилась в костел! Скажи-ка, верно, что это твоя родная сестра?

— Перли экипажник, прекрасную карету приготовил для воеводы. Это не из вашей родни этот Перли?

Или: — Что это за Перли, который делает экипажи? — Или: — Федер кузнец всюду рассказывает, что женат на твоей сестре.

Перли заминал разговор, но, глупый, потел и краснел, как будто в том, что кто-нибудь работает иначе, чем другой, хотя бы занимался самым простым ремеслом, было нечто предосудительное! Если бы он обладал разумной решительностью сказать сразу: "Это мой брат, это моя сестра!" — все насмешки должны были бы прекратиться. Но Перли, выучившись собственным хитроумием немного живописи, считал себя очень важным лицом. Что сам себе был всем обязан, этим он мог по справедливости гордиться. Когда отец пьянствовал, а мать ему помогала, сам он еще мальчиком ходил к Батрани растирать краски и кое-чему выучился у него, а потом у других. Нахватав основные сведения, узнав, ка-к учатся рисованию, как пишут красками, начал пробовать, искать, пачкать, портить полотно, писать вывески, и в результате труда и ловкости, достиг некоторого мастерства, слабого, но манерного и претенциозного рисунка. Громко хвастал тем, что был учеником Батрани, и называл также и других мнимых учителей с большой уверенностью, боясь как огня прозвища самоучки, которым его награждали втихомолку. Перли все умение основывал на материальных условиях искусства, да и эти понимал не вполне. Для него мысль как бы не существовала в картине, о ней он вовсе не заботился; картина — это фигуры, немного полотна, красок, масла и ручной работы. Больше в ней ничего не видел. "Так пишут людей, головы, так пишут небо, так складки, так заканчивают, так устанавливают и т. п." говорил он себе и тем ограничивался.

Высшие сферы искусства, его понятие само в себе, понятие о живописи, как языке для выражения мысли, были ему совершенно недоступны.

Перли был хитроумен; это было его достоинством и лучшим определением его таланта; но хитроумия не всегда хватает.

Но этим путем он достигал всего, чего ему не хватало. Никто восторженнее его не говорил об искусстве и не ставил его выше, хотя в душе он сам не верил тому, что говорил, не понимая даже, почему так ценят искусство, когда это только простое ремесло. Этот вопрос, который он не раз сам себе молча ставил, обозначал в точности, чем он был сам: ремесленником, больше ничего. Трудом и хитроумием Перли выработал свой собственный колорит, какой-то кирпичный, неверный даже условно, так как в тенях он делался холодным и черным, выработал свой неестественный рисунок, будто бы имитирующий стиль и благодаря этому прекрасно играл роль художника. Пренебрегши портретами, в которых нужна естественность, а приобрести ее он не мог, принялся за престольные образа и картины, преподносимые жертвователями; сначала они были ужасны, но постепенно достигли посредственности, не будучи в состоянии никогда переступить ее. Для толпы он писал сносно. В его картинах не было, правда, ни йоты духовности, но они не поражали на первый взгляд очевидным безобразием или кричащими ошибками.

Он был настолько хитроумен, что не крал с гравюр целые фигуры и группы; крал потихоньку кусочками, там руку, тут ногу, в другом месте голову или целую фигуру, но уже измененную до неузнаваемости. Так создавал он свои картины; натура была ему нужна, но советоваться с нею никогда ему даже в голову не приходило. В беседах с художниками был настолько ловок, что всегда от них что-нибудь узнавал, прикидываясь знатоком. Он тайком пользовался этими собранными сведениями, и никто даже не догадывался, что его обобрали.

Перли делал много, легко и дешево. Что лучше всего ему давалось в своих работах, так это умение избегать трудностей. Закрыть технически трудную часть аксессуарами, спрятать руку, показать то, что умел написать лучше всего, — это он умел очень ловко. Его освещение было мягкое, разлитое, контуры терялись, тени были очень твердые и черные. Несмотря на это в них была какая-то кажущаяся гармония, не делавшая их отвратительными при первом взгляде.

Только при подробном разборе убеждались в недостатках и открывали, что под этой шелухой не было никакой мысли, экспрессии, понимания. Несколько заученных условных типов, несколько выражений лица служили ему для всего. Из неудачной Божьей Матери Скорбящей очень легко делал святую Магдалину, из св. Петра — св. Станислава, не понимая, какая громадная разница между соответствующими им типами. Для него все заключалось в опущенных или устремленных вверх глазах, раскрытых устах и двух слезинках, которые он умел изображать (хотя они обыкновенно скатывались по выпуклым, а не вогнутым частям лица, чего не замечал Перли вовсе, лишь бы нарисовать слезы).

Перли имел достаточно известности и заказов. Ловкость и здесь ему пригодилась: льстец вежливый, но холодный, никого не любящий, ни к кому не привязывающийся, он всюду пробирался и получал работу настойчивостью или ловкостью. Расчеты внимательно наблюдал, а когда бывали задержки, не стеснялся мучить, надоедать, преследовать, пока не получал свое. Внешность Перли соответствовала его характеру: худой, бледный, гибкий, с небольшой головой на жилистой шее, с бледными глазами и косыми взглядами, почти безбородый, так как на лице волосы почти не росли, с узким синеватым ртом. Громадные белые уши обезображивали эту голову. Мручкевич втихомолку называл его Длинноухим самоучкой; но при встрече они сердечно обнимались. Перли был довольно болтлив и в разговоре использовал самые странные слова, очень звучные, громкие, которые так соразмерял применительно к собеседникам, что всегда пускал пыль в глаза и создавал о себе выгодное мнение. Он нарочно употреблял самые непонятные слова в разговоре и очень ловко подбирал их; тех, кто стоял ниже по развитию, он засыпал изысканными выражениями, оглушал, ослеплял, угнетал. С людьми своей профессии не скупился на звучные выражения, на самые изысканные обороты речи, и вытаскивал на свет божий старые технические термины, но уже из другого ящика. Словом, это был недюжинный актер.

Перли женился неудачно, здесь ему хитроумие не помогло. Молодая девушка, живая, прелестная, игривая и испорченная, как Мариетта Батрани и очень на нее похожая, так ему вскружила голову или, вернее, затронула чувственность, что он на ней женился. Розалия, прозванная Розынкой, водила его даже сначала за нос. Это была еще хорошенькая женщина, хотя худощавая и с темным цветом лица, но ловкая и очень привлекательная. Черт в женском теле, остроумная, чувственная, эгоистка каких мало, она теперь уже вовсю боролась с мужем, пытаясь урвать минуту свободы, увлечения и смеха. Розынка любила веселиться. Ее забавы, согласно городским рассказам, не всегда кончались невинным поцелуем. Бывало по-разному. Художник это заметил, пошли страшные домашние войны, которые часто кончались взаимными побоями. Иногда случалось, что и царапались.

Тогда Розына плакала, распространяя в городе вести о своем несчастье и угнетении… и пользовалась моментом остолбенения мужа, который уже ее не обвинял, чтобы посещать своих любовников. Было их у нее, как рассказывали, немало.

Дома, вследствие этого столкновения двух характеров, из которых ни один еще не добился окончательной победы и первенства, царил беспорядок и хаос. Были две главы, следовательно, ни одной. Часто споры кончались тем, что Перли делал свое, а жена свое. В важных случаях делали друг другу на зло. Побитая Розынка мстила, подговаривая своих родственников против художника. Перли их страшно боялся, в них была вся защита женщины, все ее могущество, так как ее прелести уже не действовали на художника.

В минуту любовного увлечения Перли не подумал, что брал Розыну из той среды, откуда сам старался уйти. Ее мать была бедной служанкой; из двух ее сыновей один был кучером в городе, пьяницей и известным буяном; другой имел лавочку на Локте, где с женой продавали съестное, кухонные принадлежности и лакомства для народа, не выучившись при таком занятии мягкости и ласковости. Третий двоюродный брат, самый богатый, был арендатором дома для приезжающих на Конском торге, где с наслаждением напивалась публика во время недельных ярмарок. Эти три брата Розыны любили сестру, гордились ею и громко хвастали родством с пани художницей. Не раз Перли приходилось с ними повозиться, когда побитая жена шла жаловаться братьям; не раз должен был от них прятаться, так как они готовы были его побить. Эти крепкие ребята: Симон, Фаддей, Бартоломей, деятельно опекали сестру; она пряталась за них, как за щит.

Дома, как мы сказали, не было правительства, постоянно шла глухая борьба. Моментами наступало временное перемирие, но сейчас же вслед за ним жаркие схватки. Жена художника не могла утихомириться; муж о ней не заботился, а она так любила забавляться, веселиться и показывать зубки, что готова была рискнуть всем, лишь бы похохотать и поиграть на свободе. К счастью или к несчастью, у них не было детей, так как ежегодно у бедной женщины был выкидыш, и ежегодно оплакивая недоношенного ребенка (так как очень хотела иметь сына), она опять по неосторожности подвергалась подобному же горю.

Перли жил на Немецкой улице. Наши приятели как раз подошли в момент ожесточенной перепалки с женой; отдельные громкие фразы, бросаемые, как выстрелы, дошли до их ушей еще на лестнице.

— Я была у брата Симона! — кричала Розынка.

— У брата Симона! И у брата Иуды, может быть? Сколько раз я тебе говорил, чтоб ты не ходила к этим бездельникам? Это разбойники!

— Можно тебе, можно и мне. Ты ведь ходишь к Федерам; а чем хуже мой брат Симон, Фаддей или же добряк Бартоломей?

— Я тебе покажу! Я тебя проучу!

— Бей, бей! Симон вернет тебе вдвойне!

— Врешь ты! Ей Богу, ты не ходила к Симону. Я вчера нарочно был у него, не было его дома, поехал за покупками.

— Что, ты будешь за мной следить! Так ничего не узнаешь. У меня своя воля. А что ты мне докажешь? Тебе Бог знает, что кажется и рога у тебя растут.

— Вот то-то, что рога! Но я тебе другие рога наколочу.

— Не дождешься!

Хлопнула дверь, так что зазвенели окна и этим закончился разговор, как раз когда входили Ян и Тит. Перли еще был бледен от гнева и, стоя перед мольбертом, усиленно растирал краску на палитре, макая кисть без нужды то в масло, то в скипидар, то в краску. С палитры краска капала на пол.

Заметив у дверей Тита и кого-то чужого, он сдержал гнев, улыбнулся, словно и в мыслях не было ничего неприятного, и подошел к ним.

— Художник приходит познакомиться с художником! — воскликнул Тит. — Пан Ян Ругпиутис.

— А! Как я счастлив, — сказал, хватая их за руку, Перли и придвигая стулья. — Давно я желал иметь счастье познакомиться со столь знаменитым мастером, который приносит столько чести своему народу… Не сумею выразить мою благодарность…

Он взглянул на него.

— Вы посещали чарующую нашу Италию! — сказал он. — Моя родина, но я не знаю ее, и не имея возможности учиться там, ношу ее только в переполненном сердце, как воспоминание о дражайшей матери! Я ученик Батрани.

— Я тоже, — ответил Ян. Перли смутился.

— Я был у него довольно долго. О! Это был человек и настоящий художник, головой и сердцем преданный искусству. — При его помощи я стал тем, чем теперь являюсь! — добавил Перли. — Хотя я нигде не путешествовал, но отдаваясь своему занятию всецело, я постигаю тайны.

Понятно, надо было осмотреть картины, и здесь Перли жадно начал выспрашивать Яна, так как надеялся чему-нибудь научиться. Ян ходил, нельзя было иначе, от полотна к полотну, а Перли очевидно гордился все больше похвалами. Вдруг быстро раскрылись двери; Розына, ничего не зная о приходе посторонних, влетела не совсем одетая. Она бежала к мужу, остановилась, взглянула на Яна, который сразу ей понравился, поправила платье, раскрытое на красивой все еще груди и, покраснев, сделала шаг назад.

— Моя жена! — выговорил с усилием Перли. — Моя жена…

Розына, зардевшись и смутившись, поклонилась Яну с дьявольской усмешкой и убежала с кокетливой ловкостью, искоса стреляя своими огненными глазками.

— Этот большой образ, — говорил Перли, которого злили бесстыдные поглядывания Розынки, — я пишу для одного местного священного места (для провинциального костела): Освобождение Святого Петра.

— Освещение распределено очень умело.

— Действительно, не ища незаслуженных почестей, в освещении, по всеобщему признанию, я иду впереди, — сказал художник. Соблаговолите взглянуть на это освещение лица апостола.

— Очень хорошо, — буркнул Ян, — такая большая картина… Эта голова наверно с натуры? — спросил он.

Перли, который только слышал о том, что головы и тела рисуют с натуры, ловко подхватил:

— Я усиленно желал, чтобы ее можно было взять с природы, но у нас живые образцы недоступны. Предрассудки, навык, темнота, нужда; не могу получить живые модели. Раньше я писал с натуры, теперь уже только из головы…

— Тем выше умение, тем красивее кажется нам эта голова! — промолвил Мамонич.

А голова, о которой шла речь, была перерисована из эскизов, изданных в Риме по фрескам Рафаэля и настолько очевидно принадлежала одному из докторов в "Диспуте", что ошибка была невозможна. Перли верно ее перерисовал на кальку, но испортил несоответственным колоритом и освещением.

Начался разговор о живописи и здесь, наконец, Перли несмотря на всю ловкость, обнаружил, какой он неуч, рассказывая, то о секретах, какими обладал при подготовке фона красок, то о каких-то особенных выглаживаниях и т. п. Ян терпеливо выдержал разговор, когда Мамонич подводил Перли и подбивал его как бы нарочно на все большие и большие глупости, но почувствовал усталость и скуку. Перли, войдя в роль, болтал все более горячась.

Удивление Яна росло, он раскрывал широко глаза, едва мог удержаться с одной стороны от зевков, а с другой от смеха, а плечи сдерживал изо всех сил, чтобы их не поднимать ежеминутно.

Этот человек назывался художником!

— Ах! — воскликнул на прощание Перли, принося свои творения, красоты которых любезно указывал. — Красивая голова! Руке только можно сделать замечание. Но вы знаете (подмигнул с улыбкой Яну), что и знаменитый Рабрант плохо писал руки, а что касается рисунка, так был совсем плох.

— Однако же, — промолвил Ян, будучи не в состоянии удержаться, — я видел во Флоренции его портреты, и там руки выписаны изумительно.

— Но наверно ли это Рабранта? — спросил, улыбаясь, Перли. — Ведь он, насколько знаю, писал одни лишь огни, ночные освещения или же теневатости!

Ян ничего не ответил. Перли мог даже думать, что побил его, тогда как тот не видел необходимости объяснять что-то этому человеку. Шли медленно по улицам, Ян слова не сказал Мамоничу.

— Скажи мне, — промолвил, наконец, он, — к чему знакомство с подобными людьми? Это ведь мазилки.

— Увы! Ты правду сказал.

— Тогда на что они мне?

— Я уже тебе говорил и повторяю. Это в большей еще степени интриганы, чем мазилки, — ответил Мамонич. — Может быть они, по крайней мере, меньше будут тебе вредить, если знакомство с тобой польстит им, если их разоружит, в чем пока сомневаюсь. В случае если я ошибусь, все-таки это любопытные наблюдения. И такую шушеру надо знать… Знаешь что? — продолжал, колеблясь, Мамонич, — я бы показал тебе нечто гораздо более достойное внимания твоего, как человека, и как художника, нечто особенное, оригинальное, но… но…

— Что же тебе мешает?

— Что? Тысяча причин, тысяча поводов.

— Не понимаю, разве только нас туда не пустят?

— О, напротив, примут с благодарностью.

— Тогда не понимаю, почему нам не пойти, раз мы были у Мручкевича и Перли?

— Так как это посещение разве только для удовольствия; пользы от него никакой, даже кто знает, не повредит ли?

— Скажи мне толком и не мучь меня дольше.

— О, опять рассказ, целая история! И история еврея художника. Если хочешь повидать Иону Пальмера, сначала расскажу тебе о нем. Будь только терпелив.

— Еврей художник! — сказал удивленный Ян. — Действительно, что-то странное!

— Да, да! Оригинальное явление. Знаешь и понимаешь, что такое у нас еврей. Еврей еще до сих пор существо заклейменное, проклятое как в средние века, презираемое и унижаемое всеми. Если б мы после пана Мручкевича, жена которого урожденная Дубинская, и после Перли посетили простого еврея, первые двое, узнав, могли бы не на шутку рассердиться. Но я думаю, что они не узнают. Иона стоит в тысячу раз больше их, но он еврей. Этого достаточно. Что касается меня, то я никогда не могу видеть без чувства жалости этого бедного человека. Гораздо выше по образованию здешних своих соплеменников, он между тем не отрекся ни от презираемого некоторыми понапрасну народа, ни от ненавистного всем вероисповедания. Он понял, что отделаться от победителей можно; но оставить братьев в несчастье подло. Иона, посетивший Палестину, часто рассказывал мне о положении палестинских евреев, об упадке образования среди избранного народа Божьего. Никогда не забуду его слов, когда он мне описывал страдания народа, опередившего остальные признанием единого Бога, сиявшего человечеству, как звезда, а сегодня принужденного жить в соседстве с мусульманами, народом ниже себя по цивилизации, принужденного подчиняться животной, безрассудной силе, более могущественной, чем даже опека Иеговы! С каким красноречивым отчаянием он передает медленный регресс евреев, а, наконец, их упадок, упадок их мысли, бедность души. Иногда, говоря об этом, Иона становится поэтичным, как книги пророков, возвышенным, как слова библии. Но ты сейчас его увидишь, он сам тебе это повторит, так как обыкновенно это первые слова, изливающиеся из его переполненной души, и последние. Еврей и вместе с тем художник, у нас в Вильно! Удивит тебя Иона Пальмер. Но еще несколько слов о нем, и его явление станет тебе понятно. Иона сирота, в Гамбурге и Франкфурте имел он богатых родственников по отцу и матери. Они, узнав о сироте, взяли его к себе. Еще ребенком он проехал через страны, отделяющие его от тех лиц, которые считали своим долгом позаботиться о бедном родственнике. Евреи ведь, говорит Иона, как и многие другие несчастные народы, почти все стали одной большой семьей, одной семьей Израиля; и до тех пор будут евреи, пока их это духовное единство собирает и оживляет. И он прав. Иона Пальмер, взятый франкфуртскими Пальмерами, воспитывался у них в одной из тех темных и грязных улиц, куда выгнали евреев. Может быть знаешь знаменитую франкфуртскую Iudengasse, темную улицу изгнания, как Ghetto в Риме, где евреи живут отдельно от христиан словно нечистые животные. Там, в темном готическом здании, живо описанном Ионой, прошло печально, но спокойно его детство. В последнее время уже на ночь, по крайней мере, не запирали их цепями, как зверя в клетке. Там, в этих бедных на первый взгляд лавках, в затемненных окнах, появились перед молодым художником первые типы голов стариков и черноглазых женщин; там на чердаке он думал, читал и рисовал. Родственники дали ему (как им казалось) хлеб и славу, разрешив (хотя довольно неохотно) стать художником согласно призванию. Не знаю, кто был учителем Пальмера, но я слыхал, что, учась у христиан, он все время подвергался преследованию. Никогда он не скрывал, что он еврей; а раз это становилось известным, его выгоняли из школы, так как никто не хотел учиться вместе с ним или сесть с ним рядом. Больше всего он черпал из книг, из гравюр и из множества шедевров, рассеянных по Франкфурту и другим немецким городам. Он до сих пор не мог побывать в Италии, но знает ее хорошо. Колорист, человек большого чувства, он имеет в себе нечто от наивности старинных немецких мастеров… Но вот мы близко к цели, пойдем. Пальмер лишь временно в Вильно, он возвращается во Франкфурт. Сюда привело его неожиданное наследство после бабушки, которая жила в нищете, продавая гнилые яблоки и кислые вишни, и ходила по самым грязным закоулкам города в сапогах, набитых соломой; однако после нее нашли зашитыми в лохмотьях больше тысячи червонцев, собранных ею по одному для внука. Перед смертью она призвала раввина и отдала ему эти деньги, чтобы в целости дошли до Ионы. Пальмер из благодарности к ней и из любопытства познакомиться со страной, где он родился, приехал на время сюда. Жить здесь, однако, не в силах, возмущается ежедневно несчастным состоянием своих бедных соплеменников и говорит, что хотя поступит подло, но все-таки убежит с поля битвы, так как сердце у него разрывается при виде их унижения и нравственной нищеты.

Они были уже у дверей жалкого одноэтажного еврейского дома, им пришлось перепрыгивать во дворе через канавы, а наверх взбираться по ступенькам, покрытым кучами грязи.

Поднявшись, друзья прошли ужасно затхлые комнаты, где целые семейства теснились на нескольких квадратных метрах, учась, ссорясь, считая, торгуя, любя и хозяйничая в тесноте. Через корыта, ведра с помоями, задевая порванные занавески и множество стоящих и висящих детских люлек, они протиснулись, наконец, к запертой комнате, которую им отпер сам хозяин.

Это был молодой человек небольшого роста, нежный, худощавый, белый, как женщина, с прозрачным цветом лица, так что даже просвечивали синие жилки. Тип лица был восточный. Громадные живые черные глаза, глубоко посаженные, с прекрасно очерченными бровями; румяный рот, маленькая бородка и темные усы, черные волосы, и гладкий, и высокий лоб.

Он слегка покраснел, увидев их, и встретил улыбкой и взглядом, как бы спрашивавшим: что ему приносят, утешение или оскорбление.

После первого приветствия, которое со стороны Яна было тем сердечнее, что с первого взгляда он увидел в Ионе одного из тех людей, к которым легко привязаться, еврей схватил Яна за руку и воскликнул:

— А! Как я счастлив! Какая радость! Вы не презираете меня! Вы навещаете меня, еврея! Пусть Бог вас за это наградит!

Ян поспешил ответить:

— Позволь, коллега, заметить, что нынче совершенно заслуженно называют варварским предрассудком отношение европейцев к некоторым народам.

— Ах! Это слова, — сказал еврей, — мы все-таки до сих пор являемся вашим Агасфером, которому ваш Господь сказал: "Иди в изгнание, блуждай и ешь хлеб твоих пяти динаров в словах и презрении". Для вас мы потомки убийц Бога.

— Потомки избранного народа.

— Да, избранного и низвергнутого. Но, — добавил с некоторой гордостью, — народы, как и люди, должны умирать; надо уметь примириться с судьбой и принимать божеские решения. Есть великие неизбежности, против которых кто в силах бороться? Божья десница над нами. Не стоит жаловаться!..

— Мы были, — добавил он с возрастающим увлечением, — народом избранным, который остальной земле, всему человечеству дал своего Бога, единого Бога, а сегодня мы последние из последних. Жизнь наша усохла как трава и прошла как тень. Кто знает, что изображал этот египетский идол или фиванский, называемый сфинксом, эта великая загадка древности? Может быть судьбу всякого покоренного народа, который уступает силе кулака и сращивается с животным, и имея крылья, но каменные, не может двинуться. Этот сфинкс всегда представляет для меня судьбу нашу в Палестине. Евреи, давшие миру Библию, а теперь ставшие слугами меча мусульман, не есть ли это голова человека, подчиняющегося телу животного? А наши бессильные жалобы, раздающиеся в пустыне, не каменные ли это крылья таинственного зверя, на которых он не может улететь из тяжелой действительности?

Он закрыл лицо рукой и словно прогоняя тяжелые мысли улыбнулся ласково, почти радостно, но принужденно.

— Еврею, — сказал, — даже художником стать трудно. Доступ к вашим шедеврам искусства для них затруднен; к вашим храмам он подходит со страхом; Рим для него замкнутый город, где на 5 развалинах своих бывших, павших победителей ему нельзя даже поплакать. Страдать, молиться и молчать — вот наш удел.

Он обратился к Яну.

— Я видел ваши работы, — промолвил, — я восторгался ими, но побоялся подойти к автору. Когда вы объявили, что можно всем их осматривать, и я туда тайком пробрался, но пожать вам руку, как хотелось, не смел, не мог. Разве я думал, что вы первый придете ко мне? Чем же я вам отплачу? Разве вечной благодарностью в сердце, так как в нашем несчастном положении благодарность бывает вечной; редко кто-нибудь окажется ее достойным!

На мольберте посередине комнаты стояла маленькая картина. Изящно наброшенная зеленая плахта скрывала ее скорее от глаз, чем от пыли и падающей сверху штукатурки. Ян попросил показать работу.

— Ваши работы, — сказал Иона, — творения настоящего художника; мои лишь опыты для развлечения. Мелкие, малые, так как я не берусь за большие, зная, сколько нужно для них уменья. Я работаю добросовестно, каждую фигуру картины стараюсь написать с натуры, с образца или, наконец, с модели, которая дает мне тени. Больше всего рисую сценки внутри дома и перспективные виды; несколько таких покажу. Та картина, что перед вами, исключение. Я вдохновился Библией, последним памятником Израиля, который не обесчестили, который был принят народами. Ваши картины полны огня, легкости и смелости; мои идут от сердца, но медленно, тяжело и с трудом создаются. Я творю, как рождает мать, с болью и криком.

— Кто же иначе? — спросил растроганный Ян.

— Кто же из вас не читал книги Иова, этого шедевра великой, вдохновенной, святой поэзии? Там один отрывок является, по-моему, прекрасным описанием умственного творчества, творчества, как я его понимаю, этих родов мысли, которая встает перед нами, отделяясь от нас, и часто принижает или удивляет того, кто ее родил на свет.

Он схватил со столика Библию и, глядя в нее, начал переводить дрожащим от волнения голосом:

"Разве ты знаешь время рождения коз диких на скалах, или же усмотрел когда как лань рождает? Различал ли месяцы зачатия их, и наблюдал ли время рождения? Наклоняются к плоду и рождают, и рычат громко. Отделяется от них плод их и уходит. Уходят, а не возвращаются к ним". Так с рычанием боли творит истинный художник, и мысль от него отделяется, но не возвращается. Идет в свет на погибель, на удары, на то, чтоб была непризнана или убита, как дитя лани и дикий козленок…

Молодой еврей опустил голову.

Ян открыл картину, хотя художник слегка, казалось, еще сопротивлялся.

— Ах, — воскликнул он, — это из книги Иова, момент, когда жена насмехается над ним, а три друга сидят с ним молча на земле!

— Да! — ответил Иона. — А Иов это народ наш! И с ним должен сказать во время испытания: "Если мы взяли добро из рук Божьих, почему же нам не принять и зла?" И нашел Израиль в чужой земле не одну женщину, что насмехается над ним, но нет трех друзей, которые бы в глухом молчании горя просидели около раненого семь дней!

Взглянули на небольшую картину — она была прелестна. Восточные типы, восточные костюмы, истинно восточный колорит.

Какое спокойное, но глубокое страдание в лице нагого старца, какое негодное надругательство в женщине! Три друга: Элифас из Феманита, Бальдат из Сухита и Софар из Наамета, каждый по-своему выражали соболезнование и сердечное сожаление. Их лица восхищали выражением серьезной горести. Каменистый пейзаж, как бы взятый с натуры, служил фоном этой сцене. Все фигуры, хотя и маленькие, нежные, законченные, были написаны мягко и широкими мазками. Торс Иова и язвы на его теле замечательно хорошо передавали горе, а между тем не производили отвратительного впечатления.

Иона выслушивал похвалы без гордости, но с очевидным смущением, в котором просвечивала радость.

Он выдвинул затем ящик и показал Яну несколько прелестных сцен из жизни, в стиле фламандских и голландских картин. Это были настолько искусные работы, так умело идеализирующие будничную жизнь, прозу самой прозаической жизни, что Ян восхищался и радовался. Везде исполнение было старательным, точным, ровным; а рядом с заботливостью мягкая и гармоническая отделка. Обращала внимание постепенность тонов, освещение как бы действительно светило, так хорошо его усиливали окружающие полутона.

Иона медленно спрятал работы.

— Здесь, — промолвил, — у вас я не найду ни знатоков, ни покупателей для них. О! Меня это радует! Если б я мог никогда с ними не разлучаться! Я люблю их как детей, хотя и не слепо. Вижу недостатки и люблю с ними. Долго работая, я слишком привязываюсь к моим работам, а когда приходится расставаться, то мне стыдно сознаться — жалею их, чуть ли не плачу. Ах! Кто из нас не подумал, отдавая свою родившуюся мысль, о том, какая судьба ждет ее в свете? Не есть ли это козленок из книги Иова? В какие руки попадет? Какая ей выпадет судьба? Не есть ли это яйцо страуса той же книги, которое "нога растоптать может или зверь полевой раздавит?" Найдется ли человек, который прочтет все, что художник написал в своем творении? Всю его мысль?..

Долго еще продолжался разговор, и Ян, прощаясь с Ионой, чувствовал себя искренно растроганным, столько он нашел в его словах истинного вдохновения, огня и восторженности. Невольно и он, и Тит настроились на эту монотонную песню еврея, поющего словно над реками Вавилона жалобу изгнанников об утраченном величии.

— Поверь мне, — сказал, наконец, еврей, прощаясь с Яном, — я до смерти не забуду этого посещения. Мир потчует побежденных презрением. Они в его глазах виноваты, так как пали, а какое же падение не грязнит? Они виноваты, когда хотят подняться из своей грязи и болота; виноваты, если жалуются; виноваты, когда молчат — всегда виноваты. А если в толпе тех, которые кричат: Виноваты! — раздается голос сердца, голос сочувствия и жалости, как за это благодарить! Вы верно не доживете — но кто знает! Сыновья ваши или внуки… Нетрудно быть пророком! — минуты, когда и для вас, как сегодня для меня, слово утешения, протянутая рука, сердечное сочувствие будут дорогим подарком. Не дай Господи! Но народы гибнут и падают, как люди, а от смерти нет спасения! Это меч ангела Господня!

XI

Следующий день Тит и Ян провели в визитах у более известных лиц в городе, внимание которых могло пригодиться Яну: у епископа, у настоятелей монастырей, у главных чиновников, живущих в Вильно. Каштелян обещал, где мог, рекомендовать Яна, которому искренно сочувствовал. Но эти визиты, новые знакомства, которые дорого ему обходились, эти поклоны и вымученные улыбки, немного обещали. И духовенство, и светские лица очень вежливо встречали художника, расспрашивали об Италии, о нем самом, о возрасте, о здоровье, говорили о воздухе и погоде, обо всем, о чем говорится в таких случаях; прощались, обещая помочь, но ни на минуту не подумали искренно что-нибудь для него сделать. В это время немногое и можно было сделать. Умы были заняты политическими событиями, быстро и неожиданно сменяющими друг друга. Один Бог мог излечить эту немощь, но Бог часто шлет смерть, когда знает, что она будет лучше жизни, когда народ сделал все, что следовало, что ему было назначено, когда окончил работу, как работник в винограднике. А смерть из Божьих рук — благо.

Посещения художников, на которые Мамонич рассчитывал как на лекарство, едва не привели к противоположному результату. Перли и Мручкевич сейчас же оба ими похвастались; а узнав, что Ян был у обоих, оба остались недовольны, что оказались на одном уровне.

Мручкевич подумал: "Был у этого самоучки!"

Перли: "Был у этого пачкуна!"

Мручкевич утешал себя также мысленно, что раньше был у него (не зная, что обязан этим квартире), а Перли сердился, что явился к нему на четверть часа позже.

— Будешь ты у этого ясновельможного? — спросил портретист.

— Не знаю! — ответил Перли, а в душе подумал: "Конечно, буду". — А ты?

— Следовало бы побывать. Скажу тебе, я любопытен, — добавил Мручкевич. — Его большие картины я бы с удовольствием увидел, люди хвалят. И тебе не помешает, всегда что-нибудь там слизнешь! Ведь вы же коллеги, работаете в одном жанре!

— Пишет он и портреты и берет за них по сто червонцев, — сказал Перли будто бы ненарочно. — Ну, а когда ты думаешь туда пойти?

— О! Мне не к чему так торопиться.

— Ни мне!

— Как он тебя застал?

— Как? За работой, — ответил Перли.

— А жену?

— А! (вот чего тебе хочется узнать, подумал он). Жена показалась только на минутку.

— Знаю уж, как вошла, — думал про себя Мручкевич — вероятно с кулаками вверх и с ругательствами, — и громко добавил: — и что же?

— И ничего. Познакомился с нею. А твоя?

— А! К моей ходил даже в ее комнату!

— Хм! А как ее застал? — спросил нарочно Перли, прикидываясь лишь сочувствующим и любопытным, а на самом деле желая отплатить тем же, так как знал, что урожденная Дубинская иногда бывает пьяна до бесчувствия.

— А! Как всегда, занятой детьми и хозяйством.

Когда уже собирались разойтись, Мручкевич тихо шепнул Перли:

— Знаю о работе! Хорошее дельце!

— Где?

— Черта с два! Сколько дашь?

— Какая же это работа?

— Говорю, хорошая! Во всю! Весь костел писать. Три запрестольных образа.

— Где? Где? — воскликнул, беспокоясь, Перли, пожимая ему руку. — Не в городе ведь?

— Нет! В провинции.

— Сам узнаю! — подумал итальянец.

— Что дашь? Так тебя порекомендую, а нет, так пришлец ее возьмет, потому что уже разнюхивают и ходили пожалуй что за этим к настоятелю бернардинцев.

— Ха! Ха! Проговорился! Ничего тебе не дам! — воскликнул в возбуждении Перли. — До встречи, бегу к бернардинцам. С меня довольно…

— Послушай! — покраснев от гнева за свою глупость, придержал его Мручкевич; — если не условишься со мной, я подставлю пришлеца, а как придется сравнить ваши работы!

— Я напишу за полцены!

— Да, да! Но плохо, — ответил портретист. — Жертвователь недавно сожженного костела капуцинов, для которого бернардинцы ищут живописца, не пожалеет денег. Ему важно не то, чтоб дешево, но чтоб не было стыдно. Ну, сколько мне дашь? — повторил он, хватая Перли за руку.

— Да ведь я, — ответил Перли, — только шутил. Не знаю даже, смог ли бы я взяться. Потолков я никогда не расписывал. Да и работы у меня достаточно.

— Это другое дело, — промолвил, кланяясь, Мручкевич. — Как угодно, до свидания!

— Кланяюсь низко.

Они расстались, намереваясь обмануть друг друга: Перли собираясь немедленно бежать к бернардинцам, Мручкевич, стремясь отрезать ему путь, — но внешне оба казались равнодушными.

Полчаса спустя оба встретились нос к носу в коридоре у бернардинцев.

— А! Вы здесь!

— И вы!

— У меня дело.

— У меня тут послушник родственник жены, — торопливо заговорил Перли, — хочу его навестить.

— К чему это притворство? — спросил, наконец, с усилием улыбаясь, Станислав Перли. — Ты шел сшить мне сапоги.

— Не отрицаю! А ты подо мной косить траву?

— Ну. Но когда так, мы друг с другом не справимся; помиримся.

— Какая же там цена работы?

— Довольно высокая, но надо поторговаться. Здесь не монастырь платит, а барин; монастырь тоже вносит долю.

— Что я тебе дам?.. Скажи мне сначала, что я получу?

— Дашь десять процентов?

— Десять! Оскорбляете меня, сударь!

— Слово оскорбляет его, а дело нет?

— Ну, так иди сам хлопотать и оставим друг друга в покое.

Уже расходились, когда Перли, сообразив, что ничего не добьется с лисой, догнал уходящего и тихо наскоро окончательно договорились. Потом уже оба вместе вошли в келью настоятеля обделать общее дело. Перли был покорен и низко кланялся, Мручкевич был развязен и прикидывался наивным, как ребенок; оба еще пытались провести друг друга.

Мручкевич играл перед настоятелем роль человека совершенно незаинтересованного и заваленного заказами.

— Ведь и я мог бы, — говорил он, — взяться за это, но предпочитаю услужить товарищу.

А в это время Ян напрасно борется с нуждой, этой проказой, пожирающей почти каждого художника, почти каждого поэта, не имеющего куска хлеба заранее обеспеченного судьбой.

Искусство ведь всегда подводит, как только мы желаем им воспользоваться для улучшения материального положения. Это не его назначение. При счастливом стечении обстоятельств, после долгой борьбы, в странах, где почитание шедевров стало всеобщим, легче наряду со славой иметь и деньги; у нас это почти невиданное чудо. И этот чудесный кусок хлеба не получают без тяжелых жертв: надо ради популярности и денег часто отречься от самого себя, льстить толпе и обманывать ее. Самой тяжелой жертвой, ампутацией мысли, отречением от вдохновения покупаются деньги, хлеб. Но мешочек Ягуси не был еще совсем опорожнен, еще на дне его звенели деньги, которые неосмотрительное дитя, убежденное в великом гении мужа, тратило необдуманно.

— Будем богаты! — говорила она, обнимая его за шею белыми ручками и целуя в лоб. — Ты так велик, здесь нет тебе равного; возможно ли, чтоб люди тебя не признали?

Ян бледнел от волнения, целовал ее с молчаливой улыбкой и волновался все сильнее.

Ягуся удивлялась постоянным путешествиям, визитам, унизительным выжиданиям в передних мужа, беспокоилась, но не могла понять, в чем дело. Всякий раз, как Ян возвращался печальный, обезнадеженный, пыталась его напрасно расспросить, с отвагой юности, которая даже обескураженным, отчаявшимся, дает надежду.

Из привезенных картин ничего продать не удалось. Ян понизил цены. Жарский скупил меньшие копии, но долго на эти деньги нельзя было прожить. Работа у капуцинов, о которой раньше узнали Мручкевич и Перли, была потеряна для Яна. Настоятель бернардинцев, считая его человеком состоятельным и ненуждающимся в заработке, даже не посмел сказать ему об этом. Другие приглашали его, вынуждали тратить время в пустых разговорах и посещениях; но заняться им по-настоящему и не думали. Правда, что и Ян, человек гордый, не упоминал, как другие, постоянно о себе, о жене, о своих потребностях, нужде; не протягивал поминутно руки, как нищий на углу улицы. Мамонич опасавшийся тем больше, что не видел результатов хлопот, пришел однажды утром с проектом, который пришел ему в голову, — давать уроки рисования.

— Нескольких учеников найти можем, и этим не надо пренебрегать. Если бы они тебе окупили ежедневные расходы, я бы чувствовал себя спокойнее.

— Но, — спросил его Ян, — знаешь ли ты, что такое урок? Это медленная прививка основ, которая обращает к ним человека и опять тянет на землю освобожденный раньше ум; опутывает его и связывает тяжелыми, низменными, материальными условиями искусства, которые он рад бы забыть, так как усвоил их настолько, что их уже не чувствует.

— Все это знаю, — ответил Тит; — но предложи мне что-нибудь лучше? Найди другой выход? Надо работать, как придется, забыть на время об искусстве!

— Но это так тягостно! — воскликнул Ян.

— Не скули, наберись храбрости и действуй. Жалобы расслабляют нас и ни к чему не ведут.

Подошла веселая Ягуся, которую Ян называл своим Ягненком, и разговор оборвался.

Мамонич начал разыскивать учеников и нашел нескольких. Правда, вознаграждение было мизерное, но он говорил Яну: "Начни только; когда эти сделают успехи, найдутся и другие, откроешь школу. Если бы мы жили не в Вильно, а в другом городе, так как здесь мало печатают, да и то на плохой бумаге и плохим шрифтом, то могло бы найтись приятное занятие, рисунки для книг. Тебе бы легко было выучиться гравировать на меди; но здесь…"

Начались скучнейшие уроки.

Но вот однажды утром опять пришла Ягуся веселая, как всегда, показывая Яну уже пустой мешочек.

— Ну, — сказала она, — теперь твоя очередь, наполняй его, мой Крез.

Ян покраснел, побежал к ящику, собрал, что имел, и принес жене.

— А! Так мало! — воскликнула, смеясь, она. — Так мало! Разве остальное прячешь от меня?

— Действительно, — сказал смущенный Ян, — есть не много еще неполученных, данных в долг.

— На несколько дней этого хватит, — ответила Ягуся. — Ну, а работа?

— Не приходит сама.

— Дорого ты берешь за уроки?

— Довольно, но это начало, я должен пока быть дешевым, чтобы приохотить. Набивать себе цену не следует.

— Почему же? Кто здесь лучше тебя?

— Со временем, мой дорогой Ягненок, все будет!

С болью в сердце, обманув жену деланно веселым видом, Ян побежал к Мамоничу, который в холодной комнате, где стоял жбан с молоком и пара свежих булок, напевая, лепил льва.

— Мы опустошили мешок; я отдал Ягусе последние деньги. Она удивляется, что так мало. Что делать?

— А уроки?

— Знаешь, как они оплачиваются.

— Слушай-ка, мне надо немного, булка, молоко, несколько глины, то, чем наполняется надоедливый желудок и что наполняет ум, этого хватает. Я кое-что скопил, не зная, что с этими деньгами поделать. У меня несколько сот злотых; бери их, но постарайся в будущем, думай, действуй!

Ян сначала колебался, но взял, наконец, эти несколько сотен и в тот же день отдал их Ягусе. На следующее утро ему понадобилось что-то купить, а так как он ничего себе не оставил, то попросил у нее часть денег обратно. Бедная Ягуся вся зарделась, побежала и принесла ему, но меньше, чем просил.

— Что же с остальными, дорогая? Уже нет денег у тебя? — спросил с ужасом Ян, бледнея и впервые обнаруживая явно смущение и беспокойство.

— А, прости меня, дорогой Ян, я должна была… имела… не могу тебе сказать.

— Ягненок дорогой, но что же с ними случилось?

— Я раздала бедным, на панихиды по матери, на молебны за твое благополучие.

— Все?

— Вот столько осталось.

Ян посадил ее к себе на колени и, обнимая, целуя, стараясь подсластить признание, которое должно было изменить вдруг всю их жизнь и покрыть тучами ясное до сих пор чело Ягуси, сказал:

— Дорогая моя, ты не знаешь, в каком мы теперь положении: у нас уже долги, а денег ни гроша.

— Как же так, Ян? Того быть не может! Ты напрасно меня пугаешь! Ты сам опасаешься без причины. Мручкевич и Перли, которые пальца твоей левой руки не стоят, живут кистью, а тебе было бы трудно прожить своим трудом?

— Это так, ангел мой! Напрасно гоняюсь я за работой, везде нахожу или занятое место, или перехваченную работу, или равнодушие и незнание искусства. Будущее меня очень пугает. Будем бережливы, очень бережливы, так как мы беднее бедных, у нас уже долги. Я немного обманываю тебя, моя дорогая; но умираю со страху, чтобы ты когда-нибудь не испытала нужды, которой изо всех сил постараюсь избежать.

Ягуся обняла его, поцеловала и воскликнула:

— Не беспокойся: то, что роздано бедным, вернет Бог. Будем работать! Будем сберегать, будем молиться и надеяться. Я еще думаю настолько хорошо о своем родном городе, что не буду бояться. Нет, нет, Янек мой, не бойся. Ты только нехорошо поступил, что скрывал от меня. Я до сих пор много напрасно истратила, часто позволяла себе лишнее. Теперь буду знать, как надо сберегать, чтобы скопленные деньги успокоили тебя, увидишь!

Спустя несколько дней Ягуся принесла Яну в переднике несколько сот золотых, которыми, пробежав по комнате, радостно позванивала; она высыпала их на пол и воскликнула:

— Ну, успокойся, вот тебе деньги, вот деньги!

— Что это? Откуда? — спросил Ян.

— Откуда? Я продала все свои ненужные мелочи, даже несколько памяток после отца и бабушки, но ради тебя чего же я не сделаю!

И бросилась ему на шею. Ян обо всем позабыл.

— А, буду экономна, увидишь, увидишь как! — воскликнула она, ласкаясь к нему.

Как раз в этот момент пришел Перли, увидел рассыпанные деньги и разнес по всему городу, что у Яна пропасть денег, по полу у него валяются. И те лица, которые, зная о его настоящем положении, может быть, постарались бы подыскать ему работу, теперь предпочитали дать ее другому: первому Перли, который постоянно жаловался на свое положение художника, пребывающего в нужде.

Между тем Ягуся готовилась стать матерью.

Во всякое другое время это наполнило бы радостью весь дом; теперь же почти пугало Яна. Ягуся одна радовалась ожидаемому ребенку и шила ему чепчики, рубашки, краснела от счастья и считала на пальцах оставшиеся дни.

— Через столько-то и столько-то, — говорила она, — явится наш желанный гость!

Она упрекала мужа, что он не достаточно разделяет ее счастье, ее радость.

— Если будет сын, дам ему имя Ян; если девочка, назову ее Иоасей. А какая будет красавица! Как тот ребенок Альбано, которого я так люблю, знаешь? Вот увидишь, он будет тебе служить моделью ангела, только приделаем ему крылышки.

Долгие часы проходили без занятия, без дела, среди нежных ласк, забвения обо всем. Уроки Яна, неизвестно почему и отчего, постепенно прекратились; нужда опять чувствовалась дома. Не видя другого выхода, Ян отправился к Жарскому одолжить денег. Старый делец, подсчитавший все выгоды, охотно согласился; он уверил Яна, что всегда придет ему на помощь, пока только будет в состояни, и успокоил его относительно будущего. Как все нерасчетливые люди, охотно черпающие из чужого кошелька, но не видящие, что будет завтра, Ян, будучи в состоянии легко взять в долг денег, вскоре сильно задолжал. Со страхом он огляделся, когда посчитал, наконец, все деньги и увидел, что их нельзя окупить даже годом труда.

У него все спуталось в голове.

Ягуся болела, ослабла, забыла об экономии; жила вся в ребенке. Не решаясь противоречить ей, видя, что она больна, Ян забросил и уроки, и работу, просиживая около нее и не умея ни в чем отказать.

Последние деньги кончились; Мамонич молчал печальный и задумчивый. Ян, стыдясь, не торопился жаловаться перед ним и посвящать в свои дела, чтобы не вынуждать к новым самопожертвованиям.

Наконец, однажды, когда Ягуся не могла сама уйти гулять и послала их, оставшись с подругой юности, Мамонич нарушил молчание, длившееся несколько месяцев, и спросил:

— Скажи же мне о себе, о своих делах; есть у тебя деньги?

— Не спрашивай об этом, — ответил Ян.

— Опять тебе не хватает, понимаю, но как же вы жили до сих пор?

— Я брал в долг, — прошептал Ян.

— А! Брал в долг? — живо спросил Тит, — где? У кого? Может, у евреев?

— Нет, большею частью у Жарского.

— Это почти одно и то же, — возразил Мамонич. — Ему хочется заполучить остальные твои картины; надо ему вернуть деньги. Скажи откровенно, сколько ты ему должен?

— Много! Будешь удивляться и сердиться, не скажу. Но Ягуся больна, не сделать для нее чего-нибудь в этом положении было бы безжалостно, постыдно напоминать ей об экономии, нельзя. Ну, скажи сам! Я ее развлекаю и баюкаю надеждами на заработок, а о долгах не упоминаю, скрываю, должен скрывать.

— Но как же ты рассчитаешься?

— Жарский может взять картины, ты сам говорил.

— Да, но по какой цене? По ничтожной!

— Разве он был бы столь хитрым, столь?..

— Договаривай: подлым, больше, чем думаешь. Между тем Мручкевич и Перли перехватили одну работу, которая бы тебе подошла. Новый капуцинский костел, десятка два миль отсюда, строится на месте сгоревшего.

— Что ты говоришь!

— Да, да! Только вчера я узнал об этом. Перли ожидает получить несколько тысяч злотых; Мручкевич взял только факторские. О тебе распространяются слухи, что ты спишь на золоте, а тебе, может быть, не на что купить хлеба!

— Как раз я опять собрался к Жарскому.

— А уроки?

— Сошли на нет; я запустил их. Бедная Ягуся беспокоится, страдает сильнее, когда меня нет около нее. Состояние ее очень беспокоит; не могу оставить ее без присмотра. Прислуга прибавилась, а дома ни копейки.

— Вот пока что три червонца, — сказал Тит. — Я взял их для тебя на всякий случай, больше нет.

— Оставь, я тебе и так должен.

— Ничего не должен, пока я не приду и не скажу в свою очередь: дай, мне необходимо. Но слушай, Ян, подумаем, побеседуем, как тут выбраться из этого? Каштелян…

— Разорен. Француженка при брачном договоре обставила развод такой суммой, что, прибавив ее к прежним долгам, он совсем обеднеет. Живет по-барски: делает долги. Вся надежда его на богатую женитьбу. Ему сватают богатых наследниц неизвестных фамилий. Но пока что он сам занимает по сто червонцев и кормится надеждами.

— Когда-то ты мне говорил о наследственном куске земли! Ян покраснел и что-то невнятное проговорил.

— Ты ее продал уже?

— Нет пока, но и то уж считаю грехом, что мысль о продаже приходила мне несколько раз в голову. Там жил отец, там жила и умерла моя святая мать, это воспоминание.

— Ян, ведь воспоминаниями не проживешь! Если от продажи этого участка можешь выручить сумму, достаточную для покрытия долгов, а с остальной уехать отсюда в Варшаву, во Львов… Если бы твоя мать была жива, она бы первая охотно пожертвовала этим уголком, где ты уже, наверно, жить не будешь.

— Возможно, ты и прав; я это себе повторяю, но мысль о продаже возмущает меня и наполняет стыдом. Не могу с нею освоиться.

— Ян, здесь дело касается твоей судьбы и женщины, забота о которой лежит на тебе. Воспоминание о матери сохрани в сердце.

— Согласен, но как продать? Ехать лично? Пришлось бы оставить Ягусю. А расходы на поездку? Сам ничего не понимаю, в законах не разбираюсь, знаю лишь, что этот участок смежен с соседним и многим желательно его купить. Купят его охотно.

— Покупателя я подыщу. Сколько думаешь взять за него?

— Не знаю! Я его так ценю!

— Размеры?

— Хорошо не знаю. Думаю, что должен стоить несколько тысяч.

— Несколько тысяч! Значит, очень большой! Ведь это земля не заселенная, безлюдная!

— Дом, луг, поле, огород, двор, несколько берез.

— Только всего? Тогда поля должны быть большие? Иначе ты бы не мог рассчитывать на тысячи.

— Это последнее мое средство спасения.

— Значит, хочешь попытаться и ухватиться за него?

— Должен! Должен!

— Тогда завтра дай мне доверенность, а я тебе порекомендую какого-нибудь честного человека, живущего в той местности, который таким образом сбережет расход на поездку и поскорее все сделает.

— Ах! Это неописуемая, неоценимая жертва! — вздохнул Ян. — Но ради нее не могу колебаться, я должен ее принести.

Вследствие этого разговора отправили письма и доверенность, но прошло довольно много времени, пока получили ответ.

Между тем приближались роды Ягуси, которая по мере того, как подходил момент, все больше печалилась и ежедневно плакала. Бедняжка заметила, несмотря на старания скрыть, что нужда их преследовала, накладывая уже свою костлявую желтую руку на плечо Яна. Ян ждал продажи земли, а тем временем влезал в долги, все больше и больше, уже не только увеличивая старый долг Жарскому, но и делал массу мелких, которые покрывают человека как язвы в конце болезни. Они были уже должны всем: прачке, молочнице, булочнику, мясникам, евреям, торговцам, за квартиру, везде. Работа оставалась мечтой: даже ни одного портрета не заказали Яну, хотя с болью в душе он прибил вывеску, в его глазах осуждавшую его стать ремесленником:

Художник-портретист.

Печальный, павший духом, всякий раз, как только ему являлась мысль великая, бодрящая, которую он хотел осуществить на полотне, он невольно себя спрашивал:

— Для кого? Зачем? Кто увидит? Кто оценит? Кто похвалит и поймет?

И в отчаянии бросал кисть.

Если бы при таком душевном состоянии хотя бы луч веры прорезал темноту, если бы религиозное вдохновение указало художнику высшую миссию и освятило страдание? Если бы он умел принести свои горести Богу и страдать с благородной гордостью, со спокойствием мученика? Но увы! Ян со времени пребывания в Италии не имел в сердце веры и разучился молиться, доверять Провидению, обращаться к Богу. Он рассчитывал лишь на себя! Он был доведен до отчаяния. Никакого утешения, никакой помощи ждать неоткуда; одно лишь глухое, убийственное молчание небытия окружало его.

Он удивлялся отсутствию вдохновения, отчаянию, остывшему воображению, угасшему чувству, а не видел, что с угасанием веры все, что с ней связано, что имеет к ней отношение, соединяется с нею — должно погибнуть.

По вечерам они с Ягусей плакали у камина, так как она со свойственным женщине предчувствием, усилившимся во время болезни, видела уже все как на ладони, оценивая по достоинству Яна, хотя он был сломлен обстоятельствами и судьбой. Она лишь удивлялась, почему он не ищет утешения в молитве? Почему никогда не вспомнит о Боге? На вопросы художник болезненно улыбался и молчал.

— Нет, нет, — говорила Ягуся, — я не хочу, чтоб сын был художником.

— Пусть лучше будет ремесленником, — тихо добавил муж. — Ремесло даст ему хлеб, искусство — лишь в избранных эпохах и странах; а мирный кусок хлеба, чистая совесть, ничем не омраченная семейная жизнь, — разве это не самые драгоценные сокровища?

— А привязанность жены? А сердце любимой женщины? Ты этого не считаешь?

— О! Это сверх всего! — воскликнул Ян, обнимая ее. — Это не в счет, об этом не упоминают, это тайна между Богом и нами, о которой говорить кажется иногда святотатством.

Поздно заметив опять нужду, Ягуся стала себе отказывать скрытно в наиболее необходимом и тем подорвала и так уже слабое здоровье. Она делала вид, что питает непреодолимое отвращение ко всякой более изысканной пище, которой, напротив, ей неудержимо хотелось; ночью плакала, а днем медленно угасала с деланно веселым лицом. Теперь она не хотела для ребенка красивой люльки, о которой раньше так мечтала; она приготовляла ему грубые пеленки вместо прежних прелестных рубашек и чепчиков, теперь героически отвергнутых.

— Пусть учится страдать, пусть привыкает к нужде, говорила Ягуся. — Горе верящим в счастье!

XII

Роды были уже близко, а письма с известием о продаже земли все еще ждали. Ежедневно Тит наводил в городе справки и возвращался печальный, с пустыми руками. А на это письмо и ожидаемые деньги рассчитывали до такой степени, что на него ссылались в разговорах с кредиторами, постоянно откладывали счета да письма. Работы не было. Два небольших портрета, выисканные стараниями Тита, написанные без внимания, без подъема, непохожие, так как слишком идеализированные, едва оплатили текущие расходы, а между тем отстранили других от художника, так как все, увидав их, говорили:

— Где же хотя бы малейшее сходство?

Для того чтобы портрет был оценен всеми, надо или чтобы он был шедевром, или карикатурой. Толпа, которая всякое лицо схватывает по большей части с прозаической стороны, ищет в рисунке будничного выражения, не идеала, не типа, к которому принадлежит оригинал портрета.

Оставалось несколько дней до ожидаемого давно момента: дома царила нужда, кредиторы все больше и больше надоедали, Жарский нажимал, удобств было меньше; один Мамонич понемногу снабжал деньгами, неизвестно как сумев их заработать.

Ночами он вырезывал из липы куклы и продавал их тайком в магазины по ничтожной цене. Чего ему стоило это бездушное занятие, трудно описать. Но так как это почти всегда находило легкий сбыт, то он их делал охотно. Сам питался булками и молоком, ограничивался одной комнаткой, а свой заработок отдавал Яну, или чаще служанке, говоря:

— Я понемногу возвращаю, что взял у твоего барина раньше, в лучшие времена.

Сам был весел и непринужден, никогда не жаловался, а взамен: по нескольку часов в день лепил из глины с тем огоньком, легкостью и вдохновением, которые отличают избранных.

Ян, между тем, писал картину, но бессильно, бездушно, поминутно ее бросая, не будучи в состоянии собрать мысли, не радуясь своей работе, устав от нее, оторопев от неудач. Долги (а Жарский давал ему больше всех) достигли пяти тысяч; земля до сих пор не была продана.

Старый любитель застал однажды Яна в таком отчаянии и горести, что момент показался ему самым благоприятным для того, чтобы сделать с Яном все, что вздумается. Он и предложил ему взять за долг все прежние работы.

— Возьму картины, — сказал он, — хотя знаю, что этого у нас никогда не продашь, одна потеря; но для вас, которого я так уважаю.

— Что же бы вы хотели взять?

— А! Понятно, в первую очередь самую лучшую: Адониса.

— Мое главнее творение! Его оценили в Риме в тысячу червонцев, и я его так ценю.

— Так ведь это в Риме; а в Вильно сто червонцев большая сумма, и за картину — неслыханное дело! Невиданная цена! Ну, я это делаю для вас, возьму в ста червонцах.

— Завтра! Завтра! Может быть, придут деньги.

— Ну, хорошо, пусть будет завтра, — сказал старик после получасовой борьбы. — Пока что, вижу, у вас дома не густо, вот еще десять талеров, потом рассчитаемся.

Ян обнял его и сейчас же побежал купить какое-то лакомство для Ягуси, о котором бедняжка упоминала сквозь сон. Сердце у него сжималось, но раньше не мог купить! Это лакомство, фрукты, в это время года стоили целый злотый, остальное разошлось между более настойчивыми кредиторами. Дали по несколько злотых давно напоминавшим: булочнику, мяснику, служанке.

Вечером в тот же день прибежал Мамонич, но бледный как стенка и очевидно смущенный. Он взял Яна под руку и на ухо сказал:

— Пойдем!

— Куда?

— Так, прогуляться, мне нездоровится, надо на свежий воздух. Он мигнул, что хочет что-то сообщить, а не может при жене.

— Только скоро вернитесь, промолвила Ягуся, — я одна скучаю, боюсь, и, оставшись одна, плачу и плачу.

— Тогда лучше не пойдем, — сказал Ян.

Мамонич, по-видимому, остался очень недоволен; но приход подруги Ягуси дал им возможность выйти на минуту.

— Хочешь мне что-то сказать?

— Ты мужчина и должен уметь переносить горе по-мужски: это наше дело! — сказал без всяких подвохов Мамонич. — Ничего не говори и вида не подай Ягусе: выкарабкаемся, как Бог даст, но выкарабкаемся. Вот письмо.

— Земля продана?

— Продана, но если б ты знал ее размеры и стоимость, то лучше было бы ее сохранить.

Ян стал читать письмо поверенного и сначала не мог его понять.

У него уже не было куска земли, который мог бы назвать своим, а продажа не дала почти ничего, ничего по сравнению с тем, что ожидали.

В письме сообщали, что согласно желанию Ругпиутиса и данной доверенности, отправились туда для оценки и продажи. Подаренный участок был меньше десятины. Продаже противился арендатор, которому Ян неосмотрительно отдал на несколько лет в аренду дом, огород и поля, не выговорив себе продажи, так как не думал, что будет к ней принужден. Наследники того лица, которое подарило землю Ругпиутису, составили письменный протест против дарственной записи, пытаясь отобрать участок обратно. Покупатели, сначала многочисленные, а потом устрашенные формальностями и зародышем тяжбы, устранились от торгов. Адвокат удачно обошел все трудности, договорившись с наследниками о продаже прилегающего к их имению участка и успокоив арендатора небольшим вознаграждением.

За землю уплатили по самой высокой оценке, не применявшейся в той местности, пятьсот злотых. Участок был небольшой, дом полуразрушенный, поля болотистые, а осушавшие их канавы заброшены. Отняв от этих пятисот несколько десятков для арендатора, стоимость поездки и т. п., остальные триста девяносто с лишним прислали вместе с письмом.

Ян читал, читал и дошел до окончательного итога; он решил, что получит три тысячи.

— А! — воскликнул он. — Три тысячи, этого не хватит.

— Три тысячи, думаешь?

— Да, 3900 и еще что-то.

— Да читай лучше! — вскричал в отчаянии Тит.

— Что же больше? И Ян стал читать письмо вторично, внимательнее, дошел до!

390, бросил письмо и заломил руки:

— Как? Только всего! Но это грабеж, это негодный обман!

— Ян! Что за помешательство! С этим письмом я хожу вот уже два дня от адвоката к адвокату, справлялся в судах, расспрашивал, следил, сам узнавал стоимость земли; иначе продать нельзя было. Даже цену уплатили слишком большую; но твоя земля больше не стоила!

— Ах!.. Что я теперь сделаю?

— Ничего не остается, как продать картины, отказаться от назначенной большой цены и отдать за что придется. Потом уехать отсюда и поискать счастья в другом месте. Я тоже вырежу себе на Закрете палку и оставлю город моих знаменитых прадедов без сожаления, бедным. Пойду вам служить и помогать.

Они в слезах бросились друг другу в объятия.

— А! Кто может так плакать, как мы сейчас, еще не назовется несчастным! — воскликнул Тит. — Только мужайся! Ты читал Васари, помнишь судьбы художников, твоих братьев, в лучшем отечестве, в Италии. Отдай картины Жарскому по той цене, какую даст. Это, конечно, большая жертва, так как дело не в деньгах, а в той большей, иной стоимости, какую ты придавал своим работам; однако, — что это значит в сравнении с другими человеческими нуждами! Ягуся будет спокойна. Бедность, как смерть, страшна лишь тем, которые страшными их себе представляют издали. Хлеб, воздух, чистая совесть; а если еще Бог даст одно дружеское сердце, даст два! Ах! Разве этого мало!

Кончая этот разговор, они подошли к дому, где с ними повстречался проходивший мимо, а может быть выслеживавший их Жарский, который с утра знал о письме. Он встретил их, как бы собравшись погулять.

— А, вы куда это? — спросил он с улыбкой.

— Идем домой.

— Значит, завтра, — сказал старик, — до завтра, пан Ян.

— Сегодня, если хотите, — ответил Ян, не сознавая, что говорит; раз решившись расстаться с мечтами, торопился сбыть картины, которые лишь напоминают ему его разочарование.

— О! Сегодня? К чему спешка?

— Сегодня, завтра, берите, покупайте все, так как я отсюда уезжаю, — продолжал Ян.

— Как! С женой накануне родов?

— Сразу же после родов уедем.

— Ну! Завтра.

И ушел.

Они были у дверей, Ян позвал Мамонича к себе, чтобы вечер провести вместе.

— Не могу, — сказал пятясь смущенный Тит. — У меня дело.

— Какое?

— О! Это моя тайна. Он улыбнулся и ушел.

В действительности Тит принужден был избегать квартиры Яна, так как вследствие самых невинных, но частых и в разное время посещений, вследствие частого пребывания с глазу на глаз с Ягусей даже в сумерки, самые грозные сплетни ходили по городу; а Мручкевич, о супруге которого говорили, что она напивается только потому, чтобы забыть о прежних любовниках, "quorum numerus erat infinitus" [30], - Перли, Розынка коего славилась веселым поведением, — воспользовались случаем, чтобы распространить о жене Яна самые негодные слухи, связывая ее имя с Титом.

Мамонич, заранее предупрежденный, хотел пресечь клевету, не подавая даже повода к ней. С этой целью он понемногу переставал бывать у Яна, встречаясь с ним преимущественно на прогулках вне дома. А когда Ягуся упрекала его, отвечал:

— Дорогая пани, у меня работа, да я люблю и веселиться, очень люблю. Не всегда найдется время.

Словно нарочно, молодая женщина в простоте сердца расхваливала веред посторонними Мамонича, громко жалуясь, что он их оставляет и таким образом дополнительно навлекала на себя подозрения.

Жарский явился около полудня, а Мамонич, почувствовав необходимость присутствовать при торгах, поторопился туда тоже, зная, что Ян, раньше слишком дорого оценивший картины, теперь готов отдать их за бесценок.

— Прежде всего сочтемся, — сказал старик и, достав красный бумажник, выписал мелом все долги, которые достигли уже трех тысяч, добавил к ним проценты, небольшие правда, но старательно подсчитанные понедельно.

— Адониса, — сказал он, — я оцениваю в сто червонцев, ей Богу, это хорошая цена.

— Берите, — ответил Ян.

— О, нет! — подхватил Тит, — если б ты так сделал, пользуясь положением Яна, то знаешь, старый, я бы тебя убил. Что слишком, то слишком. Дашь полтораста. За остальной долг сосчитаем твой портрет, а за другие картины уплатишь наличными.

— А, оставь меня в покое! У меня нет наличных! — воскликнул Жарский. — Три тысячи — это мой двухгодичный доход.

— Стой, старый друг, не обманывай себя. Ты, должно быть, чертовски потерял память. У епископа ты имеешь капитал…

Жарский заскрежетал зубами.

— Что имею, то имею! Это мое, это досталось тяжелым трудом! Считать незачем.

— Жарсик! Милый! — шепнул Мамонич, уводя его в сторону, — если будешь слишком растовщичествовать, ей Богу, все расскажу бригадирше.

Жарский взглянул на Яна и пожал Титу руку, упрашивая его помолчать.

Ведь старик, несмотря на возраст, был влюблен! Он стыдился своего увлечения, остатки волос вырывал с отчаяния, а не мог взять себя в руки. Красивая вдова бригадира Веймича была божеством старика, а это божество, отчасти за счет Жарского, вело состоятельную жизнь и сияло в нарядах.

Поговаривали, что Жарский одевал, а другие раздевали, но чего не говорят? Словом, старик боялся бригадирши, которая обращалась с ним надменно, безжалостно и, принимая от него подарки, иногда ругала вместо благодарности.

Упоминание о бригадирше весьма упростило дело. Ворча, Жарский согласился относительно Адониса и своего портрета, но большие картины не хотел уже приобретать. Напрасно Мамонич его сманивал, подговаривал — не помогло.

— Что мне дашь? — воскликнул в отчаянии Ян, прижатый необходимостью. — Не скрою, у меня долги, я должен просить тебя! Покупай!

— Все как есть, — медленно спросил Жарский, — не исключая Сивиллы, каштелянши?

— О! Не исключая! — живо добавил Мамонич. — Я хотел ее оставить! — шепнул робко Ян.

— Зачем? — строго взглянул на него Тит, заметив впервые, что Ягуся голубыми глазами не вполне стерла воспоминание о черных. — Не исключая ее! Что дашь?

— Но прежде всего, у меня нет свободных денег, разве возьму в долг.

— Возьми.

— И проценты уплачу, трудно купить.

— Что дашь?

— Осталось пять штук? Тысячу золотых.

— Две тысячи.

— Немыслимо!

— Полторы тысячи, — сказал Ян, чуть ли не умоляя.

— Ну! Тысяча двести и оставьте меня в покое! — сказал старик, взяв палку и шляпу.

— Согласен, — ответил Ян, закрывая глаза, чтобы не смотреть на картины, с которыми ему было так больно расставаться.

— Я иду за деньгами, а ты пришли людей за картинами! — воскликнул Мамонич.

Ян убежал к Ягусе. Утешая ее и скрывая правду, он сказал лишь, что продал картины, что имеет деньги, что вечером купит люльку. У Ягуси уже начинались схватки, она молча пожала ему руку и с той ангельской нежностью, на какую способны только женщины, скрыла свои мучения, чтобы Ян не был их свидетелем; она услала его из дому, хотя чувствовала, насколько ей было бы легче, если б он присутствовал. Со страхом, с дрожью она простилась с ним поцелуем.

Весь вечер прошел в расчетах с кредиторами, в делах и беготне. Между тем Ягуся стонала, мучилась и после шестичасовых схваток еле живая родила ребенка, встретившего свет как всегда плачем. Когда вспотевший Ян входил в комнату, не подозревая ни о чем, ему сказали: "Тише, тише!"

Он проскользнул в комнату с опущенными шторами и увидя Ягусю бледную, в кровати, смотрящую на красного малютку, уже в пеленках после купания, который открывал рот и щурил глазки.

Кто решится описать подобные сцены?

Ян был счастлив и очень жалок: он стал отцом как раз тогда, когда сознал свое бессилие заработать для себя и дорогих ему существ. Дни проводил у кровати, не в силах оторваться от жены и ребенка; время уходило, деньги скоро иссякли, работы никакой не было.

Мамонич ходил сам не свой, молча, пригорюнившись, в отчаянии.

После двух недель, когда Ягуся начинала уже прогуливаться, Ян побежал искать работу. Забежал к Мручкевичу, но здесь встретился лишь с вежливым издевательством. Не зная, что делать, направился к Перли.

На лестнице его встретила Розина, веселая, напевающая и разодетая, как главный алтарь в праздник.

— А! Добрый вечер! Кажется, мужа нет. Чего вы от него хотите?

— От него? Может быть, дал бы мне какую-нибудь работу?

— Как! У вас не хватает?

— Давно уже нет никакой!

— Мой муж собирается писать капуцинский костел в ***. Слава Богу! Буду по крайней мере на время свободна от этого грубияна! Если б вы захотели когда навестить…

— А! Пани! У меня нет минуты свободной!

— А работы нет? — спросила женщина.

— Жена, ребенок…

Розина взглянула на его печальное лицо и с искренним сочувствием воскликнула:

— Действительно, у вас таки ничего нет, как говорят?

— Нет! Даже надежды!

— Это странно! Перли завален картинами, едва может поспеть. Но он, о! Я его знаю! Он ни с кем не поделится, он жаден! Представьте себе, что он жалеет даже для меня, собственной жены!

Дошли до дверей. Здесь к удивлению Розины нашли Перли. Она оставила Яна и побежала к себе, оставляя их одних.

Мысль о Ягусе, о ребенке лишила Яна всякой гордости; он вежливо поздоровался с художником, который чувствовал теперь свое превосходство и надулся вовсю.

— А! Вы хотели бы работать? — медленно проговорил он. — Может быть, я мог бы вами воспользоваться, но есть условия.

Перли, взявшись писать фрески и три большие картины, не знал, как с этим справиться, а главное, как быть со стенами. Больше всего его озабочивали рисунки. Он решил вытянуть из Яна все, что можно, а если б удалось, то приобрести большие образцы, хотя бы на три запрестольных образа.

— У вас есть работа! — воскликнул с увлечением Ян, — а! Как же я вам был бы благодарен, если б вы привлекли меня! Это было бы для меня милость, большая милость: жена, ребенок. В этой стране нечего делать! Так редко бывают заказы.

— Я этого не испытываю, — говорил Перли, — я завален работой.

— Вы очень счастливы!

— А! А вы умеете писать фрески?

— Я делал несколько картин в этом роде в итальянских костелах; имею опыт.

— Как же это делают?

Он стал рассказывать, но когда дело коснулось законов перспективы, потом механического процесса, приготовления штукатурки, быстрого накладывания красок на свежий грунт, Перли увидел, что научиться со слов невозможно.

— Будете мне помогать? — спросил он.

— Охотно.

— Но работа будет считаться моей.

— Как так? — спросил он.

— Так, что вы сделаете, а я подпишу, — ответил бесстыдно художник. — Вы будете только моим помощником.

Не ответив ни слова на это странное предложение, он поклонился и ушел. Розина сбежала по другой лестнице, встретила его внизу и быстро шепнула:

— Без тебя Перли не справится, только держись крепко.

Оглушенный странным предложением продать уже не свою руку, но голову, замысел, славу, он спустился в бессознательном состоянии, выслушал рассеянно совет госпожи Перли и почти шатаясь возвращался домой. С противоположной стороны несся Мамонич, но так чем-то поглощенный, с пылающим лицом, что не сразу заметил Яна. Только при встрече они остановились, узнав друг друга.

— Куда? — вскричал Мамонич, — откуда?

— А! От Перли.

— О! Ты был уже у него? Что тебя погнало туда?

— Я просил у него работы.

— Ты! У него! Это ужасно! И что же он тебе ответил?

— Согласен предоставить, но хочет, чтобы я под его именем…

— О, мерзавец! — воскликнул Тит, сжимая кулаки.

— Куда ты так торопишься?

— Прости меня! Прости, — сказал запыхавшийся скульптор, — у каждого есть свои минуты эгоизма в жизни; у меня как раз такой час. Тороплюсь, бегу, боюсь, чтобы не убежал от меня единственный, может быть, случай. Ты знаешь о моем колоссальном Геркулесе со львом. Это мечта моей жизни… Моя возлюбленная, Ягуся, ребенок, все! Я этим живу. Только что я узнал, что везут через Вильно двух африканских львов, настоящих нумидийских, напоказ в русскую столицу; бегу как сумасшедший посмотреть, просить, добиться, чтоб мне разрешили с них лепить,

— Дорогой Тит, скажи, что мне делать с Перли?

— Буду вечером или завтра! Теперь извини меня и пусти, так как не выдержу — этот лев давит меня! Что, если его отсюда увезут, я должен буду за ним гоняться. Он мне непременно нужен — бегу!

И исчез как молния.

Ян с завистью взглянул ему вслед. Этот был еще художником; Ян уже ремесленником, только без работы. Тит не спрашивал, кто ему уплатит за группу Геркулеса со львом. Он жил искусством и своим творением, вынашивая его в себе как мать ребенка, пока не настанет момент произвести его на свет.

Пока печальный Ян тащится домой к Ягусе и ребенку, считая оставшиеся деньги и думая о завтрашнем дне, Мамонич торопится к городской думе, рядом с которой в гостинице остановились два льва в железных клетках. Он взял с собой все деньги, какие нашлись, карандаш и бумагу и с увлечением стал добиваться входа.

— Завтра будут показывать! — ответил фактор еврей.

— Завтра! Но я хочу сегодня видеть хозяина, непременно сегодня… я заплачу!

Он сунул еврею два злотых, ворвался в комнату и стал объяснять, мешая все языки, флегматичному немцу, слушающему его терпеливо, внимательно, чуть ли не презрительно. Наконец, его пускают в помещение, где в клетках находятся нумидийцы. Цари пустыни, устав от тряски телеги, измученные, разбитые, легли на подстилку в дремоте и словно безжизненно. Тит лишь взглянул на них.

— Совсем не то мне нужно! — сказал он. — Это две большие скотины, два чучела в львиной шкуре, но не мой лев, о котором мечтаю. Всегда они такие спящие и ленивые? — спросил он немца.

— О, да! Мы даем им кушать вдоволь, чтобы отяжелели. Иногда встают, качаются на ногах, к чему привыкли на корабле и в Дороге на лошадях.

— И никогда не рычат? Не сердятся, не бросаются, не рвут?

— Да хранит Господь! — сказал с испугом немец. — Если б они были голодны, может быть, это бы и случилось, но мы их вдоволь кормим.

— Черт возьми! — прошептал Тит. — Такие львы мне ни к чему! Я даром потратил деньги; но подожди, немчура!

И уселся рисовать льва, но так медленно, так нудно, с таким; терпением разрисовывая его гриву, что хозяин, которому это наскучило, пошел в комнату, оставив около клеток мальчишку.

Тит дал ему денег и сказал:

— Пойди, купи себе пряников, а для льва кусок мяса, дадим ему кушать!

Слегка поторговавшись, мальчишка ушел. Тит воспользовался своим одиночеством, сломал кусок загородки, которой был отделен хлев для еврейской коровы, ночующей тут же, и сквозь отверстия клетки стал дразнить зверя по носу.

Непривыкший к подобному обращению, но не понимая еще, что кто-то решился его задевать, лев поднял лапу и согнал палочку с носа, думая, что это муха. Глаза даже не раскрыл.

— А! Негодяй! Не хочешь сердиться! Прикидываешься дворняжкой! Подожди же!

И вытянул его по лапам, что есть силы. Лев встряхнулся, поднял голову, отрыл глаза, раскрыл пасть и… вкусно зевнул.

— Ей Богу! Это какие-то большие коты, а не львы! Это переодетые телята! Что за черт! — кричал Мамонич.

Боясь, чтоб кто-нибудь не пришел, Тит принялся хлестать все сильнее проснувшегося льва, который сначала не понимал, в чем дело, но, наконец, убедившись в злых намерениях противника, вскочил рыча на ноги и передними лапами схватил решетку клетки. Клетка стояла на телеге, но укреплявшие ее веревки были развязаны, она пошатнулась, задрожала, свалилась вместе со львом и разбилась. Если б Мамонич не отпрыгнул в сторону, то очутился бы под когтями разъяренного зверя. Лев пытался вырваться из своей тюрьмы, ломая ее и рыча.

О! Он был в самом деле красив в своем гневе! А другой, его брат, проснувшись и увидев того на свободе, тоже начал метаться и рваться, наполняя все ревом.

Мгновенно все сбежались; но увидев перевернутую клетку, мечущегося на свободе льва и Мамонича, уцепившегося за балку в потолке, с увлечением и восторгом рассматривавшего сцену, о которой он мечтал столько лет, убежали с криком, запирая все двери. Хозяин немец и еврей рвали волосы на голове и проклинали, но это мало помогало. Тит, вскочив на низшую балку, оттуда перебирался выше, тоже раздраженный, и не переставал дразнить льва. А лев, хотя и ослабевший в продолжительной неволе, пытался достать его. При третьем прыжке он так хватил лапой Мамонича, что едва его не сбросил. Тот пошатнулся на балке, служившей ему убежищем. Теперь он перестал его дразнить, чувствуя, как теплая кровь льется из поцарапанной руки; но не спускал глаз со льва; чтобы запомнить все его движения, физиономию, великолепные мускулистые формы.

Ведь это первый живой лев встретился у него в жизни. Он наслаждался им, как, может быть, никогда не наслаждается любовник желанным видом своей возлюбленной, о которой мечтал всю юность, как не наслаждается скупой грудами золота. Рана не болела, он не чувствовал ее. Так, наверно, выглядел Берне, привязанный к мачте во время величественной бури.

Между тем начался шум и движение в гостинице, в городе. Говорили, что лев вырвался из клетки и бегает по улицам, запирали дома, убегали в верхние этажи, а окна были переполнены выглядывавшими.

— Я натворил бед, теперь надо поправить… — сказал наконец, успокоившись, Тит.

По балке он поспешил на чердак и по лестнице спустился в комнату. Но здесь на него накинулись хозяин гостиницы и собственник льва с криком, ругательствами, жалобами, даже ударами. Немец бесился.

— Молчите, тысяча чертей! — вскричал Мамонич, — или вас всех загоню туда, чтоб было по крайней мере чего орать! Дайте мне, что нужно, а я его опять посажу в клетку.

Он проговорил это настолько уверенно, что немец, еврей и все остальные сразу ему поверили. Они заметили кровь, струившуюся из раны, и, видя проявленное им мужество, окружили его, спрашивая:

— Что ты хочешь? Что ты сделаешь?

— Дайте мне веревку, длинную палку, большой кусок мяса, а сами сидите смирно.

Все нашлось сейчас же, так как мясо, за которым пришлось бы посылать дальше всего, было уже приготовлено для львов.

Мамонич опять влез на лестницу и на чердак, потом на ниже помещенную балку и увидел усталого льва, который валялся вверх животом на мусоре.

У клетки была лишь сломана дверца, но она упала так, что поднять ее сразу было трудно. Поэтому ввести льва в клетку нечего было и думать. Но в углу стояла открытая отдельная загородка, совсем тесная и пустая. Следовало льва заманить туда и закрыть; но как? Мамонич прежде всего осмотрел, есть ли в ней потолок, не выходит ли куда окошко; потом, пробираясь по балкам, приблизился к льву и бросил ему кусок мяса.

Голодный лев поднялся, взглянул, схватил мясо и проглотил его. Так медленно, все меньше и меньше бросая куски по направлению к загородке, Тит пробирался верхом по балкам до самого порога. Падение означало бы смерть; надо было держаться крепко и решительно взбираться. У дверей предстояло самое трудное: бросить мясо в глубь загородки, а когда лев войдет в нее, быстро спуститься вниз и запереть ее. Дверь запиралась только на деревянную задвижку. Присутствие духа и храбрость создаются обстоятельствами.

Мамонич так ловко или, вернее, так удачно бросил мясо, выбрав самый большой кусок и с костью, что оно стукнулось о противоположную стенку загородки. Лев бросился за ним через высокий порог, а в тот же момент Мамонич спустился по веревке вниз, захлопнул дверь, закрыл ее палкой и сильно укрепил веревкой, а затем забаррикадировал лестницами, корытами, всем, что нашлось под рукой.

Усталый лев не тронулся даже с места и спокойно оставался за загородкой; а Тит побежал к хозяину зверинца с сообщением, что он благополучно запер льва.

— Теперь ступайте, — сказал, — почините клетку, приставьте ее к двери, положив в нее кусок мяса, а лев, увидев приманку, в нее войдет.

Немец не без страха решился войти в помещение, где второй лев в клетке, лишенный товарища и запертый в загородке, оба рычали вовсю.

Мамонич только теперь почувствовал сильную боль в левой руке, израненной львом, ушел незаметно и направился к доктору.

Час спустя с перевязанной рукой он лежал на кровати; но несмотря на боль и жар, схватил глину и на доске, опирающейся на край кровати, лепил разъяренного зверя, не чувствуя, как бежит время, как рвет руку, а жар усиливается. Глина под его пальцами оживлялась, раскрывала пасть и рычала; скульптор в сердце радовался своему творению.

По городу между тем с каждым часом ходили все более и более странные слухи. Рассказывали уже, что лев растерзал двоих мужчин, двоих детей и пять лошадей; говорили, что какой-то незнакомец, наконец, при помощи волшебства запер его в конюшне, и передавали это с такими подробностями, что не верить казалось невозможным. Доктор, который осматривал руку Тита, поспешил рассказать знакомым, как сильно и глубоко впились когти льва в человека, сколько задели жил, сколько вырвали мяса.

Под вечер все эти слухи долетели до Яна, а тот, не успев даже надеть фуражку, побежал на Бакшту. Но как он удивился, застав Тита на кровати за лепкой, возбужденного, очевидно в жару, но не бросающего работы.

— Видишь, сумасброд, чего тебе стоит лев!

— У меня лев! Лев! — перебил с увлечением скульптор. — Не говори мне, чего он стоит; это все пустяки! Что такое небольшая рана! Я бы купил его дороже, пожалуй, даже стал бы калекой! Посмотри на него! Теперь не хватает лишь Геркулеса. Разве скверный вид? Или не сильные лапы? Нехорошо раскрыта грозная пасть? Теперь, ради Бога, Геркулеса! А увидишь мою группу! Мог ли я лепить этого зверя с герба, где он с завитой гривкой и с поднятым хвостиком, как усы кавалериста, с улыбкой и грацией держит герб Великобритании? Тьфу! Я предпочел бы никогда больше не коснуться глины, не лепить, не высекать из камня, не трогать мрамора, но обделывать балки… Лев, лев, что за прекрасное животное! — восклицал он, все больше увлекаясь. — Какая в нем сила и ловкость, несмотря на столь продолжительный плен! Как у него спуталась его длинная, светлая грива! Как блестел его хребет! Жалко, что ты его не видал! Прекрасное, чудное зрелище и готовая модель для св. Иеронима!

Ян журил его, а Тит смеялся, счастливый и лихорадочно возбужденный. Всю ночь потом мечтал о борьбе со львом, воображая себя Геркулесом. На другой день он ослабел от потери крови и боли и проспал весь день. Доктор не очень-то был доволен его рукой, но вопреки всем ожиданиям рана заживала и художник быстро выздоравливал. Так счастье и радость являются действительным лекарством даже для ран.

Лев, в общих очертаниях слепленный еще в первые же минуты, старательно обмотанный мокрыми тряпками, чтобы можно было его позже закончить, вырос, наконец, до натуральных размеров и занял полкомнаты Тита, который его любовно заканчивал, исправлял, наконец, отбросил резец и промолвил:

— Довольно; чувствую, что дальше я бы его испортил.

Этот прелестный образец, старательно запираемый на ключ, стал сокровищем скульптора; он ежедневно смотрел на него и только вздыхал, думая, где он найдет Геркулеса для такого льва, столь прекрасного выражением силы и бешенства. Сначала рана, а потом рубец после нее сделались для Тита памяткой, воспоминанием, которым он даже немного хвастался.

Обыкновенные люди, не понимая вовсе этой сцены, считали его попросту сумасшедшим; а итальянец Риги, скопировавший Моисея Микеланджело для входа в кафедральный собор, подражатель без души, первым насмехался над увлекающимся художником; он смеялся над ним до слез. С этих пор наш скульптор считался ненормальным, но чем это могло ему помешать, раз он так прекрасно умел пренебрегать людской болтовней, и если он обладал внутренней мощью?

XIII

Ян боролся, но только с судьбой! Тяжела борьба, когда она возобновляется ежедневно и безуспешно, а всегда побеждаемый человек все больше теряет силы!

Дома, при большой экономии, запасы были на исходе и близился момент, когда не будет спасения. Уехать из Вильно с Ягусей и ребенком не хватало средств. Ян ходил как помешанный, не будучи в силах взяться за работу, или сидел у люльки и, глядя на дитя, думал. С каждым днем хуже, все хуже. Мамонич старался помочь, но напрасно. Он уговаривал Яна работать, тот брался за картину, но без увлечения, и вскоре бессильно ронял кисть. Ему недоставало высшего вдохновения, недоставало мужества, которое дает вера; он чувствовал себя связанным этой непрерывной заботой о судьбе жены и ребенка, которая преследовала его даже во сне.

— Да, — повторял он в бессонные минуты, глядя на спящую рядом с люлькой жену, — художник не должен иметь ни жены, ни детей, ни семьи. Отречься от всех ради искусства, уметь, как Тит, быть довольным в бедности и жить сухим куском хлеба, обходиться без сочувствия, заранее презреть зависть и глупость. Для всего этого мне не хватило сил, а голубые глаза, давшие мне столько счастья, теперь отняли у меня храбрость… Будем работать! Слава уже для меня слишком высоко; надо отказаться от святых волнений восторга, которого я уже не могу испытывать, жить только ради нее и ради ребенка, быть ремесленником… А! Все для них! Что мне самому надо!..

На другой день опять пошел к Перли, но, к счастью, встретил его на улице, не то потерял бы много, явно обнаруживая свое безвыходное положение.

Перли сам к нему подошел.

— А! Привет! Только не сердитесь! — сказал. — Ведь вы не сердитесь?

— Я! На вас! — ответил Ян полупрезрительно, полуспокойно.

— Ну вот, так и хорошо! Ладно! Ладно! А что, работа есть? (Знал прекрасно, что не было никакой.)

— Надеюсь, мне обещали, но пока я свободен.

— Ну, может быть, мы бы сговорились?

— Говорите откровенно! — воскликнул Ян. — Сколько вам платят? Сколько хотите взять себе, ничего не делая и вдобавок приобретая славу? Сделаю, что надо и на ваше имя; это не важно, о здешней славе я не забочусь.

— Ну, ну! Вот именно! Мы сойдемся; очень хорошо, и напишем условьице.

— Как хотите.

— Видите, в чем дело, — сказал Перли, взяв его фамильярно под руку. — У меня много опыта, вы сами признали у меня удачное освещение. Я тоже дам совет и некоторые комбинации.

— Хорошо, хорошо! — ответил Ян, сбитый с толку своим положением.

— Хотя я и не бывал в Италии, но смекалка есть! Смекалкой со всем справляюсь. Ну, пане Янку, как-нибудь уж столкуемся. Вот так. Мне платят за потолок и три запрестольных образа масляными красками от четырех до пяти аршин вышиной, в общем, како тоже… Сказать правду?

— Кажется, что следует.

— Так вот дают мне за работу 3.500 злотых; да, три! А вы поверите ли, что этот мазурик Мручкевич под предлогом, что меня рекомендовал (како тоже), хотя пальцем не кивнет, берет у меня из этой суммы пятьсот злотых, которые оговорил в договоре под предлогом соучастия. Прохвост! Мазурик, говорю! Но пусть подождет, я отомщу! Итак, остаются нам 3000. Даю содержание, стол, мальчиков, помост, краски, все, с условием, чтобы на драпри в картинах не брать ультрамарина, а пользоваться более дешевой, антверпенской. Так вот остаются 3.000. Ну, сами скажите, что мне взять, так как я буду начальником, буду головой, а вы моей рукой.

Ян горько улыбнулся.

— Голове две тысячи, а руке…

— Пан Станислав! — сказал Ян, — разве совесть вас не мучает? Ведь вы ничего не можете делать, так как не умеете на стене; больших фигур даже не нарисуете.

Словно пораженный молнией, отскочил Перли.

— Кто это вам сказал? Это бестия Розына, которую я видел, как она что-то нашептывала под лестницей, или негодяй Мручкевич. Но это возмутительная клевета! Это оскорбление!

— Никто мне не говорил, ни Розына, ни Мручкевич; достаточно видеть твои картины.

Перли сжал синие губы и, взяв Яна за руку, сказал:

— Но ты этого не рассказываешь? — спросил он.

— Я? Разве когда я говорю о тебе!

— А когда будешь за меня работать…

— Раз мы договоримся, никто в мире не может знать, что я там писал; не знают меня. Монахи могут меня не видеть, я запрусь.

— Слово?

— Слово.

— Ну, так дам тебе полторы тысячи… недостаточно? Недостаточно?

— Дай две, вдобавок получишь имя, буду работать добросовестно, как бы для себя. Станешь знаменит.

— Ей Богу не могу, но для тебя (како тоже) что поделаешь? Тысяча восемьсот и ладно… А оставшиеся краски вернешь мне! — поспешил он добавить.

Ян равнодушно пожал плечами.

— Возьми их себе! — сказал он.

Итак, они пошли подписать отвратительный договор, а Перли дал задаток пятьсот злотых, так как сам взял тысячу.

Неся жене деньги, художник в душе плакал; но решил скрыть от нее, какой великой жертвой покупал хлеб насущный для нее и ребенка. Через два дня приходилось расстаться с ними и отправиться хотя бы пешком на место, где торопили начинать работу.

Были сумерки, когда Ян медленно вошел в квартиру. Это не было нарядное, веселое и разукрашенное надеждами, как венками, жилище новобрачных. Почти два года кончалось, а как многое тут изменилось.

Мастерская, раньше оживленная картинами, светлая, приятно ласкающая взор, как бы ожидающая труженика, теперь стояла пустой. Несколько неоконченных полотен, замазанных, свидетельствующих об отсутствии сил и порыва. Все было покрыто пылью, запущено. Папки, брошенные в угол, гнили, везде было полно мусора и обрывков. Кошка играла шариком, отвинченным от мальштока.

На боковой стене наброски голов выражали страдание и отчаяние; в чертах лица можно было узнать Яна. Давно начатый портрет Ягуси стоял неоконченный на треножнике.

То же и в гостиной, тесной, печальной, холодной. Исчезли дорогие сердцу мелочи и воспоминания; один лишь маленький сфинкс остался на камине.

Увидев его, Ян заломил руки, положил рядом с ним мешок с деньгами и сказал:

— Теперь я знаю, сфинкс, что ты значишь! Сфинкс это художник. Голова человека, это великий дух, это частица божества в его груди; тело животного, это узы животного характера, которые нас связывают; распущенные крылья, это восторг, который, однако, не унесет каменное чудовище от земли! Каменный, железный, никогда не живой; это художник, которого создала не природа, а потребности цивилизации, рука и ум человека! Поэтому он всегда в мире, но не для мира, и не может ему быть хорошо. Художник нуждается в высокой культуре, в счастливой эпохе и стране; а у нас! У нас!

Он медленно вошел в комнату Ягуси. Здесь еще сохранились проблески жизни. Маленькая комнатка с кроватями была по-прежнему чиста, свежа и мила. В ней прибавилась лишь люлька, в которой спал маленький Ясь, а сидящая над ним мать вязала чулок. Платье на ней было скромное, бедное, а черты лица обнаруживали долгое, тайное страдание. Видя ее ежедневно, Ян не замечал перемены, какая с некоторых пор проявлялась все резче в ее чертах. Она все больше бледнела, румянец угасал, а веселое личико девушки превратилось в строгое лицо женщины, которая задумывается, мечтает и боится, лицо, углубленное торжественным выражением, не менее красивое, хотя уже не столь свежее. Правда, при виде Яна, при виде протянутых к ней ручек ребенка, на устах Ягуси появлялась улыбка; но сколько раз после нее без всякого перехода, без видимой причины появлялась глубокая задумчивость, серьезная, как печаль христианина! Восторгов девушки, ребячества молодой жены, веселого смеха радующегося жизнью создания, столь красивших ее раньше, она уже теперь не знала. Глаз иногда долго смотрел вдаль, где перед ним ничего не было, в лазурь небес, в темноту ночи, словно ища там разгадки непонятной загадки.

А песнь юности утихла, раздавалась лишь еще у люльки, где перешла в меланхолический, бесконечный, медленный напев, звучащий, как мысли, однообразно, печально, тяжко. Когда она смотрела на Яна, слеза иногда навертывалась на глаза; взглянув на ребенка тяжело, болезненно вздыхала.

Такой была Ягуся, такой ее нашел Ян у люльки с чулком в руках. Положил перед нею мешок и сказал с улыбкой неискренней радости:

— Вот все-таки задаток работы! Первой, за которую я принимаюсь. Весь костел, три запрестольных картины, за нищенское вознаграждение; но это начало!

Ягуся недоверчиво взглянула на него.

— Правда? — сказала она.

— Видишь доказательство, но…

— Есть оно? — спросила жена, бросая чулок и смотря ему в глаза.

— О! И довольно неприятное! — промолвил, наполовину скрывая свою мысль, Ян. — Я должен с тобой на время расстаться.

— Как так? — спросила Ягуся, вдруг поднимаясь.

— О! Не беспокойся! В десятках двух верст отсюда я буду расписывать капуцинский костел. Буду торопиться, буду спешить, обещаю тебе. Оставлю тебя под опекой Мамонича, а этих пятьсот злотых при твоей экономии хватит тебе на время. Я ничего не беру, пойду пешком.

— Ты! Пешком! Боже!

— Да ты не знаешь, — торопливо воскликнул он, — сколько удовольствия в путешествии пешком. Я так предпочитаю. Не устаю, напротив, развлекаюсь, рисую, наслаждаюсь тысячей видов. Подпрыгну, остановлюсь, распоряжаюсь собой как хочу.

Ягуся уже села, задумавшись и отталкивая рукой деньги.

— А! Так надо! — промолвила она. — Но видит Бог, сколько мне это стоит.

— Иначе у нас не было бы работы, так как другой не найду.

— Когда же ты собираешься? — спросила Ягуся.

— Завтра, самое крайнее, послезавтра. Пойду только к знакомым, к Мамоничу, чтобы тебя им поручить. Рука Тита уже вполне зажила, ему я тебя смело поручу, это единственный настоящий друг.

Ягуся встала, поправила что-то у люльки и отошла скрыть слезы, набежавшие на глаза. Она притворилась, что занята укладкой вещей для Яна, а сама плакала. Несколько раз она болезненно улыбнулась, говорила быстро и опять укладывала вещи. Крупные слезы, как капли дождя перед бурей, падали ей на руки, на белье, которое она держала, на личико спавшего ребенка.

Ян, погруженный в свои мысли, ничего не замечал.

Потом они уселись около люльки Яся, стали тихо беседовать, прижались головами, руками. Ничего не говорили они, но одна мысль занимала обоих, мысль, которую слышали в собственном молчании. Уже поздно ночью легла Ягуся, скрывая слезы, прикидываясь спящей. Ян бешено метался на кровати.

Рано утром побежал к Мамоничу и рассказал ему все.

— Слушай, — сказал он, — необходимость гонит меня отсюда, от нее, от ребенка; я тебе их поручаю, передаю. Пятьсот злотых, взятых у этого мазурика, оставляю ей, сам иду с палкой в руках… О! Смотри за ними! Пусть люди болтают, что хотят, ты их не оставляй, ежедневно наведывайся. Ягуся, очевидно, нездорова. Сообщи мне, если бы, Боже сохрани, ей было хуже, пригласи доктора.

И бросился на кровать.

— Ян! Ян! — воскликнул Мамонич, — не будь же бабой и либо имей отвагу жить в нищете, либо отважно исполни, что решил! Одно из двух. Ты исполняешь обязанность, тяжелую, но святую. Ты должен быть покоен и иметь гладкое чело. К тому же будешь творить, писать, будешь жить. Если б здесь не нужно было мое присутствие, о, как охотно я бы пошел с тобой лепить модели по твоим рисункам. Мы бы вдоволь пошутили с добрыми бородачами, насмеялись, напроказничали как в юности.

— О! У меня сердце к этому не лежит.

— Несносный Ян, что же в самом деле! Мужчина ли ты? Насчет своей Ягуси не беспокойся. Буду ей отцом, братом, твоему ребенку буду нянькой, бабушкой, чем хочешь; они ни в чем не почувствуют недостатка.

Ян отправился к Перли, которого застал опять в ссоре с женой. Сообщил ему, что завтра уходит. Перли дал письмо к настоятелю и равнодушно сказал:

— Я вскоре там буду.

Прощание с Ягусей было очень тяжелым. Напрасно Ян пытался прикинуться веселым, равнодушным, утешая ее; она ухватила его за шею и не хотела пускать, обливая лицо горячими слезами.

— Ясь мой! Дорогой мой! Береги себя, возвращайся скорее!

И она давала ему целовать ребенка раз, другой, десятый. В узелок с его вещами тайком положила половину денег, провожала его на лестницу, до дверей, на улицу, до конца ее, наконец, когда пришлось расстаться, вдруг убежала, не поворачивая головы, как безумная, бросилась в комнате на колени около кровати и, спрятав лицо в постель, разразилась таким плачем, что не слыхала даже, как проснулся ребенок.

Ян шел торопливо; оглянулся, она уже исчезла, — поднял голову. Мамонич его провожал.

— Ян! Ян! — сказал он, — где твое мужество? Я тебе это постоянно повторяю! Разве ты женщина, что шагу не можешь ступить, не полив его слезами и не разразившись жалобами? Что значит разлука на несколько недель, на месяц? Ты едешь работать!

— Да! Ради славы другого!

— Подожди! Настанет время, что будешь работать для себя!

Они протянули друг другу руки.

— Тит! Жена и ребенок!

— Я говорил тебе: переезжаю напротив, чтобы не спускать с них глаз. Не беспокойся о них. Почему я не могу пойти с тобой! Мой лев как бы пригодился тебе для св. Иеронима! Ведь ты должен будешь, по уговору, писать им его.

Обнялись.

— А в случае чего извести меня.

— Будь здоров! Будь здоров!

Художник сделал несколько шагов, но потом машинально поднял глаза вверх. Из окна на него смотрела каштелянша теми незабвенными глазами, которые помнил до сих пор Ян. Она узнала его в скромной одежде путешественника, внимательно посмотрела, презрительно улыбнулась и отошла от окна. Он пошел дальше.

Так прощался с ним город, который он встретил со столькими надеждами, куда торопился как в гавань.

Каштелян прошел мимо, узнал или нет, но только не поклонился в ответ. Мручкевич задел его рукавом, посмотрел, засмеялся и громко сказал:

— Что! На жалованье у Перли! Сам виноват!

В еврейском переулке он прошел мимо кого-то, не заметив, так как шел с опущенными глазами. Это был Иона Пальмер. Еврей узнал его, хотя видел только несколько раз, и пошел за ним, не подходя к нему, пока они не очутились за городом.

— Пане, пане! — сказал тихо еврей, когда они были за городскими воротами.

— Кто? что? — спросил, оглядываясь, Ян.

— Это я! — ответил тихо еврей, униженно его приветствуя. — Куда? Почему так одеты? Что это значит?

— Нужда! Нужда и все, что за ней следует. Сядем тут, расскажу, что было со мной; давно мы уже не виделись.

Уселись на горке, откуда открывался вид на город. Художник подробно рассказал еврею свои приключения, потом молча оба взглянули вниз, на старую столицу, и задумались.

Внизу, между гор, сжался и сел над двумя реками у подножия глинистых холмов старый литовский город. Почему так низко? Почему так скученно? Почему церковные башни, как стебли громадных растений, идут так вверх, словно желая поближе приглядеться к солнцу и небу?

Почему узкие улицы вьются среди высоких каменных домов, с выступающими на улицу зданиями, неровные, кривые? Почему кругом рынка столько домов, когда на предместьях так пусто, а ветер тут же разметает песок?

Почему? почему? Города растут, как грибы; нельзя и узнать, почему у одного из них круглая или острая шляпка, а у другого серая или красная. Очевидно, этому грибу следовало вырасти именно здесь, а не в другом месте, в закрытом горами, влажном уголке. И вокруг центра, замка, около рынка собрались хижины, дома, здания, лавки, костелы с высоко торчащими стеблями, расцветшими в кресты, и возник город, и стоит.

А сколько уже столетий пролетело над ним! Каждое с розгой в руках, с мечом в ладони и заступом для рытья новых могил. Одно хоронило людей, другое здания, третье остатки древности. И не всякое поставило на могиле знак, что под ним гроб; много скелетов исчезло в земле и нет даже следов их. Мать сыра земля перерабатывает эти скелеты в новую жизнь, а сверху зеленеет, когда внутри происходит этот тайный процесс бессмертия, непрерывный, но скрытый от наших глаз.

Посмотрите на крыши, пашни, хижины, покрытые соломой, и придет к вам тоскливая мысль: сколько здесь прошло человеческих поколений? Сколько забытых событий? Сколько суетных добродетелей и напрасных геройств? Кто воскресит древность? Кто? Может быть, современность. Это родные сестры: одна кровь, одна жизнь, одно лицо, только одна бледная, а другая румяная. Вторая растет на могиле первой, в тех же формах появляется беспрестанная жизнь, так как смерть есть семя жизни.

Вот осеннее солнце ярко прячется за горы; из труб поднимается серый дым; верхушки башен чернеют на синем небе; стены высоких зданий снежно сияют; дальше во мраке домики пониже, крыши скромных жилищ; только кое-где сверкает блеск заката, отраженный от оконного стекла. Горы синеют вдали, а облака, одетые как девушки в воскресенье, сверкают всеми цветами радуги.

О! Только Господь Бог умеет живописать так, но не человек! Там соединены гармонически все цвета, идеального напряжения и силы, идеально согласованы, и как бы отражают своими проблесками какую-то великую мысль, которую мы неясно видим.

Но вот вдруг темнеют цвета еще минуту назад столь блестящие; остаются лишь синева и пурпур; наконец, угасает румянец туч и заменяется синим, однообразным одеянием. Глаз печально обращается к земле: окончилось торжество в облаках, наступает серый будничный день.

Колокола звучат разными голосами, словно перекликаясь, спрашивая и передразнивая. Одни согласно аккомпанируют друг другу, другие идут вразброд, а старик Смоленский с высокой башни серьезно, медленно, жалостливо как бы упрекает звонко поющую молодость. Среди этого шума где-то раздался бой часов и, опередив молитвенный звон, звучит быстро пять раз. Еще раз, другой закачались колокола как бы засыпая — и… тишина.

Теперь из города, как из котла на сильном огне, доносится шум. В нем не различить отдельные голоса. Все слито, неясно, спутано, а шум тысячи людей, стоны, смех, разговоры плывут вместе наверх.

А есть Некто высоко, Который из тысячи спутанных людских голосов допустит к себе избранные. Но человеческому уху нечего и пытаться распутать эту песнь жизни. Насторожишься, кажется тебе, что ты что-то разобрал, но вдруг нити скрещиваются, закрывают пойманное — и опять ничего не понимаешь.

Этот шум, когда в него вслушаешься, уже потом кажется глухим молчанием, настолько он объединился.

Такова была картина перед ними. Ян растроганный сказал:

— Там, под этой нависшей крышей оставляю все самое дорогое для меня на земле: жену, ребенка! Почему ничто не живет одним лишь искусством, мыслью? Я должен работать как ремесленник, чтобы как он заработать на хлеб! Иду теперь писать как наемник и даже не подпишу на работе моего преходящего имени. Купили мой труд и мою славу.

— Как же это?.. — воскликнул, подымаясь, еврей. — Почему раньше не поделился со мной своим горем? Почему не сказал мне об этом? Я почти богат; почему было не потребовать от меня, чтобы я поделился с тобой? Думаешь, что во мне такая же любовь к деньгам и к себе, как у моих бедных соплеменников? О, нет, нет!

— Спасибо тебе! Я довольно делился с другими; пора работать самому. Но как знать, не сможешь ли быть здесь еще ангелом-хранителем для меня? Я оставляю здесь жену и детей; их охраняет лучшее сердце, Тит. Но он так же беден, как и я; может быть, им будет не хватать, хотя я оставил деньги. Повидайся как-нибудь с Титом, скажи, что в случае чего одолжишь им на хлеб, если бы его не хватило…

Сказав это, Ян пожал ему руку и хотел уходить; но Иона еще его не отпустил.

— Подожди, — сказал, — я тебя провожу. Если бы тебе не было стыдно иметь во мне друга, я бы сказал тебе, что чувствует мое сердце… я люблю тебя!

Ян повернулся к нему.

— Дорогой мой, для меня существуют на земле только два человеческих поколения: дети божьи и дети дьявола, хорошие и дурные. Первых люблю, других жалею. Ты принадлежишь к первым. С тобой и Титом я провел под этим холодным небом несколько единственных роскошных минут в беседах об искусстве, о красоте. Эти минуты памятны мне навсегда, навеки! Если вернешься в Германию, в свою страну, вспомни там когда-нибудь обо мне, изгнаннике в собственной земле!

— Но почему же ты идешь, если это тебе столь многого стоит? — спросил Иона. — Ты взял задаток, но это нечестное и позорное условие. Нарушь его, я верну задаток, снабжу тебя средствами на первые расходы. С завтрашнего дня, если хочешь, если тебе не противно, я устрою тебя в торговой конторе. Я поручусь за тебя, если позволишь; возьмешь на себя кассу, а свободные часы посвятишь живописи. Ян! — воскликнул он, — прошу тебя, согласись!

— Не могу! Не могу, но поверь мне, что я тебе сердечно благодарен.

— Дай уговорить себя, прошу тебя!

— Должна свершиться моя судьба.

— Пусть Бог тебя благословит, мой бедный Ян! — воскликнул Иона, — Бог един для всех нас! Будь здоров! Жизнь — странствие: может быть, где-нибудь еще встретимся в дороге; если нет, вспомни обо мне; кто знает, где мы еще увидимся?

Когда расстались, солнце уже закатилось, а Ян, потеряв время в прощании и разговорах, переночевал в соседней корчме, откуда еще был виден город. Во сне мечтал о Ягусе и ребенке.

XIV

Спустя два дня усталый путник постучался в двери монастыря, где его радушно встретили. Это не был, правда, такой сострадательный капуцинский монастырь, как тот, что он знал раньше, но тихое, бедное убежище, богатое людьми, в которых Ян теперь нуждался больше, чем когда-либо. Настоятель, пятидесятилетний старик, был знатного происхождения и прекрасного образования; братия, окружавшая его, благодаря счастливому совпадению, все были люди образованные и тихого характера. А самое главное, здесь царил монастырский покой, блаженная тишина сердец и души виднелась на ясных челах.

При виде чистого потолка, который должна была заполнить его мысль, полотен и приготовлений, в Яне проснулись остатки художественного воодушевления. Великие мысли Священного Писания, из которых ему надо было черпать сюжеты для картин, проникли в глубину его души и, удивив ее, взволновали. Громадные, величественные фигуры и спокойные лица, возникавшие под карандашом художника, пробуждали в голове вопросы религиозной жизни, которые он не умел решить. Он работал быстро, но под влиянием чисто светского вдохновения, не умея влить в них душу и удивляясь сам своему бессилию.

Картины, хотя и неудовлетворяющие художника, но прекрасные для посторонних, были созданы почти без труда; в них была умелая компоновка, правильный рисунок, красивы фигуры, линии, полные прелести и серьезности, были признаки большого таланта; но недоставало того, что придает неописуемую прелесть старым картинам XV и XVI столетий, рожденным в молитве, и чего не даст никто, если у него в груди нет огня веры, пламени молитвы. Ян их давно не имел — и удивлялся, что лица его фигур не хотят идеально оживиться, согреться и заговорить.

Посередине свода, в воспоминание о виденной в юности картине у капуцинов, Ян решил изобразить Вознесение, апофеоз Божьей матери или торжество церкви.

По углам разместились четыре пророка, великие фигуры вдохновенных старцев; по их колоссальным телам спускались в строгих складках платья. Две боковые фрески изображали два момента из жизни основателя ордена. На одной получение буллы, утверждающей орден, на другой смерть святого. Три запрестольных полукруглых образа должны были представить: средний — Святую Троицу в сонме ангелов и в сиянии; один боковой — святого Антония с Иисусом на руках, другой — святого Франциска.

Добродушные монахи, поражаясь талантом и скорбя над глубокой печалью художника, нашли для него по соседству два заказа на портреты и заказали еще две работы для костела, не оговоренные в условии; это все было сделано, пока готовили помост и другие принадлежности. Заплатили за это как могли, пополняя небольшую сумму теми вежливыми и сердечными словами, тем дружеским сочувствием, которые дороже всего. Ян несколько успокоился, видя кругом только спокойные лица, почувствовал в душе давно не ощущавшуюся тишину и позавидовал монахам свободы. "Ах, — сказал он мысленно. — Если б я верил, как раньше, и умел молиться, как я вздыхал бы по жизни монаха-художника, который ничего после себя не оставил в мире и остался только наедине с Богом в сердце!"

Незаметно пребывание в монастыре действовало на Яна; но особенно на него повлияло одно обстоятельство, которое, может быть, решило и его будущее. Сначала богослужение, обряды он встречал чуть ли не иронически, потом равнодушно, наконец, задумчиво и как бы пытаясь проникнуть в тайну глубокой утраченной им веры. Он задумывался и беспокоился. В людях, его окружающих, в особенности в настоятеле, он встретил такое образование, столько светской науки наряду с искренней и сердечной верой, что это должно было обратить на себя его внимание. До сих пор Ян приписывал веру слепоте; здесь с изумлением увидел ее в соединении с наукой и руководящей последней; услышал на свои частые обвинения легко и без удивления даваемые ответы, встретил улыбку ласкового сожаления.

Обращение вовсе не навязывалось ему, не искушало его, но приходило, когда он как бы его жаждал, как вода из чистого источника, к которой надо наклониться, чтобы испить.

Сердце его билось в неизвестной тревоге и каком-то неопределенном желании.

Пока это происходило, а Ян мучился, чувствуя недостаток вдохновения, однажды, в полдень, сойдя с помоста, он стал прогуливаться по пустому костелу. Черные мысли налетели на него, как вороны на труп, вороны-мысли, которые налетают только на грудь с умершей верой. Ходил и думал, тоскуя и мучаясь, презирая себя за слабость и падение. Вдруг не раз уже без внимания оставленные двери в маленький боковой притвор, не включенный в условие, запертые на ключ, обратили на себя его внимание неизвестно почему. Разве он должен был остаться нерасписанным? Или кто другой должен был его расписать? Частый стук и хождение туда означали, что там что-то делали; почему же всегда был заперт? Он попробовал двери, но они не открылись на его стук; недовольный, он направился в зал.

— Отец-настоятель, — спросил после обеда он, — что будет с притвором, который вы так старательно запираете? Думаете оставить его белым? Или хотите поручить кому другому?

На это настоятель взглянул украдкой на проходившего мимо монаха, который молча пробирался к выходу, и, слегка прислушиваясь, ответил:

— Этот притвор… не входит в ваше условие.

— Я знаю это, — сказал Ян, — и потому меня разбирает любопытство.

— А! Это нехорошо, сударь, что вы любопытны! — ответил со смехом и шутя настоятель. — Там нет ничего интересного

Молчаливый монах стоял еще у дверей, поглядывая умоляюще на настоятеля, остановился на пороге, потом исчез. Разошлись.

Но Ян, еще больше заинтересованный молчанием настоятеля, не переставал следить, что творилось в этом притворе. В следующие дни он заметил, что кто-то раньше его проходил туда и запирался; несколько раз прошел мальчик, неся что-то в эти столь тщательно запираемые двери.

Он опять спросил настоятеля, но тот обратил тайну в шутку и повернул разговор иначе. Ян стал беспокоиться и терять терпение. Заметил, что каждый раз, когда он заговаривает о притворе, всегда этот неизвестный, молчаливый монах умоляюще смотрел на настоятеля. При чем тут был монах, он не понимал, но решил наблюдать и по возможности сдружиться. Может быть, это удивит кого, что Ян, столь занятый собой и своим положением, мог быть настолько заинтересован неважным обстоятельством. Но движения души необъяснимы, и тут никакая психология не поможет.

Монах, о котором речь, был лет около сорока пяти. Маленького роста, худой, очень бледный, с блестящими странно черными глазами, с седеющими висками, длинной бородой, еще темной, он обращал на себя внимание физиономиста прекрасным челом оригинальной формы. Лицо его было спокойно, улыбалось, привлекало; сам он молчал. Ян мало его видел в монастыре; чаще всего он приходил лишь в зал и исчезал после трапезы. Во время торжественных богослужений, временно идущих в часовне, он выделялся своим молитвенным увлечением. Часто художник замечал тогда слезы в его глазах.

Какая-то тайна окружала этого человека. Монахи ничего о нем не говорили. Настоятель на вопросы отвечал:

— А что? Это брат Франциск!

— Откуда он родом? Какого происхождения?

— О происхождении точно не знаю, а родом из наших мест. И этим кончилось, так как больше ничего не мог Ян выследить. Однажды придя пораньше, художник с помоста заметил, как

брат Франциск пробрался в притвор, тихонько заперся там и больше не появился. Ян пытался завязать с ним более близкие отношения, но несмотря на вежливость, веселый разговор, несмотря на то, что монах, по-видимому, его не избегал, Ян убедился, что тот хочет держаться от него в стороне.

Все это вместе взятое до того подзадорило художника, что он решил узнать тайну притвора и этого загадочного монаха.

Мелкое наблюдение, пятно от краски на рясе брата Франциска навело, наконец, на мысль, что он расписывает запертую часть костела. Таким образом, все объяснялось скромностью монаха, который не хотел хвастать своей работой.

— Ну, уж я должен посмотреть, что он делает и как, — сказал себе Ян.

В воскресенье во время всенощной он отправился в костел и так ловко утащил ключ, зная, где его обыкновенно кладут, что никто не успел помешать. Он уже раньше изыскивал способы, как его добыть.

С любопытством, подогретым долгим ожиданием, влетел наш художник в притвор, воображая себе, что увидит нечто наивно чудовищное в работах Франциска. Но как он изумился!

Посередине стоял начатый запрестольный образ; стены были уже покрыты красками легко, воздушно, с веселым колоритом. Около треножника лежали молитвенник, disciplina [31] и четки. Сбоку временный небольшой крестик, совсем простой, показывал, где молиться. Ян внимательно осмотрел все. Работы монаха настолько отличались от его работ, так были отмечены особым стилем, что он на минуту остановился в нерешительности и изумлении, прежде чем рассмотреть их подробно. Фрески и картина напоминали старую итальянскую живопись, которую Ян видел в Италии, из эпохи, предшествовавшей Возрождению. В них был какой-то готический стиль, полный строгости и в то же время жизни, соединяющий в себе одновременно простоту и выражение. Прелестных линий, искусственных противоречий и художественных ухищрений здесь нельзя было найти; впечатление, производимое картинами, было спокойное и серьезное. Свет и тени не были произвольно разбросаны и не усиливались напоказ, но были использованы как средства.

Ян, который привык к изысканному и изыскивающему искусству, перешедшему от Перуджино и Анджелико да Фиезоле к Рафаэлю и носившему на себе следы манерности, принужденности, видел здесь нечто отставшее, готическое, но в то же время поражающее простотой. А это было выражение не земных лиц, нарочно изображающих какое-либо чувство, но идеальные лица, проясненные небом, восторженные или же героически, не по-человечески страдающие.

Ангелы с орудиями страстей Господних, являющиеся на фресках, были так красивы и полны такой истинно ангельской печалью, что Ян, всматриваясь в одного из них, как бы на него глядевшего и показывавшего ему крест, почувствовал сердцебиение и какое-то неизведанное еще волнение.

Запрестольный образ изображал Спасителя в саду.

Сейчас, когда мы знаем Овербека, только с его творением можно сравнить этот образ; он только мог бы написать его с такой силой простоты и с таким могучим вдохновением. Краски были положены несколько твердо, драпри ломались несколько в духе Мартина Шена, колорит, быть может, был слишком напряжен; но тем не менее это было творение, восхищающее несравненной экспрессией. Страдание на лице Спасителя, ангелы со слезами на глазах и уснувшие ученики были изображены с чувством, которого бы не хватило Яну, в чем он себе сознался.

— Я бы написал милее, приятнее для глаз, но только не так. Это выражение лица, движений вылилось из груди, может быть, во время молитвы. Это род интуиции, видения, которое продиктовало то, чего бы не могли дать холодное рассуждение и умение.

Крест, дисциплина, молитвенник и четки объяснили Яну происхождение вдохновения брата Франциска. Он остановился, смотрел, долго думал и вздохнул над собой.

Он почувствовал, что со всем своим совершенством он мал и бессилен.

Не окончил он рассматривать притвор, как послышались быстрые шаги, и брат Франциск, бледнее обыкновенного, явился в дверях. Увидев Яна пораженного, задумавшегося, поколебался, войти или уйти.

Художник подбежал к нему.

— Прости, — сказал он, — любопытство!

— Разве так можно! Разве можно! — ворчал монах.

— Прости и к тому же разреши загадку, которой является для меня твоя работа. Кто дал тебе выражение? Кто вкладывает душу в твои фигуры? Кто вкладывает эту незаученную и неподражаемую жизнь, которой все дышат и прельщают? Кто тебя научил?

— Молитва, — тихо ответил брат.

— А! Ты великий художник! Великий художник! А мои работы рядом с твоими это холодные статуи рядом с живыми людьми!

— О, сударь! Я неуч, не стыди меня.

— Ты! Я бы должен поучиться у тебя. Не понимаю, почему ты не расписываешь весь костел!

— Я здесь не надолго, а притом разве я бы сумел? — смущенный и как ребенок опуская постоянно глаза говорил монах.

— Сумел ли бы? — ответил с увлечением Ян. — О, более горячая жизнь виднелась бы в этих фигурах, которые теперь стоят холодные и сухие, словно ожидая, кто им даст душу!

И сев на скамью, наклонив голову, замолчал.

Брат Франциск взял его за руку, пожимая сочувственно.

— Брат, — сказал он, — ибо мы можем так называть друг друга… У тебя болезнь души, тяжелая болезнь. Покой ушел от тебя, ты потерял веру, и мир кажется тебе черным. Молись! Молись! Молись! Это единственный совет. Взгляни на небо, где наш Отец, на землю, где имеешь братьев, а отвороти взор от себя, потому что, быть может, слишком часто туда смотришь. И молись! Отбрось гордость и открой сердце любви к Спасителю и люби людей в Спасителе. Молитва тебя излечит.

— Молиться! — сказал Ян. — Молиться, когда я не верую!

— Придет вымоленная вера! Вера, этот дар Бога, который не приобрести ни волей, ни какими средствами, которую можно лишь выпросить слезами, вдруг осветит тебя, как восходящее солнце своими лучами, и проснешься в сиянии утра, упадешь ниц, благодаря. Молись, молись, — добавил он, — а я и за тебя буду молить Бога.

Начиная с этого дня притвор уже не бывал заперт для Яна, а два художника понемногу сдружились, крепко привязавшись друг к другу. Несмотря, однако, на советы брата Франциска, Ян еще не заставил себя обратиться к вере и молитве, остался холодным, каким был; монах добился лишь того, что Ян не пропускал богослужений и хотя бы равнодушно, без чувства исполнял все религиозные предписания в ожидании, что дух сойдет на него. Ян, не очень-то доверяя этому средству, дал слово, что его применит, и сдержал обещание. Несколько дней спустя после описанной встречи Ян узнал историю ксендза Франциска от него самого.

Сын бедных дворян, он провел молодость странным образом, в скитаниях по свету и в совершенном равнодушии к религии. С более богатыми людьми он посетил Голландию, Францию, Англию и, наконец, Швецию.

Что он испытал, что претерпел, об этом едва можно было догадываться; ни он, ни кто-либо другой об этом не говорили, глубокая тайна покрывала историю его сердца и души.

Возвращаясь из Швеции, захваченный бурей на море около Полонги [32], брат Франциск, тогда еще светский человек, в испуге дал обет поступить в монастырь, если спасется. Корабль сел на мель, а рыбаки на другой день свезли на берег спасшихся путешественников. Наш странник, желая сдержать обет, к чему его побуждали, вероятно, и разочарования прежней жизни, сейчас же надел на себя монашескую рясу. Тут только вдруг, почти без перехода от глубокого равнодушия, почувствовал себя освещенным и преисполненным горячей веры. Здесь, никогда раньше не быв живописцем, вдохновленный, стал писать образа святых, сам подучился, сам сделался собственным учителем и дошел до выработки того стиля, до того умения, которыми восхищался Ян.

Таков очерк жизни брата Франциска. Мы вернемся к Яну.

В первую неделю он получил от жены письмо, полное скрытых слез, но по виду веселое. Тит тоже описывал ему подробно игры ребенка, занятия матери, положение домашних дел и заканчивал все шутками нарочно, чтоб развеселить Яна. Именно это его опечалило. Он загрустил по Вильно! Мамонич писал, что Перли собирается приехать взглянуть, в каком состоянии работы.

Действительно, вскоре явился Перли со всей важностью маэстро, который идет посмотреть работу ученика. Монахи сбежались, судя по Яну, что этот мастер должен быть неизмеримо еще выше того. Но как они удивились, увидав лишь гордого, полного самомнения неуча, который даже не сумел ловко скрыть то, чего ему не доставало. Теперь ведь Перли с улучшением своего положения не так уже обращал внимание на изменяющий ему язык.

Прикидываясь большим знатоком, он взобрался на помост осмотреть картины, которые выдавал за свои, и работы; но при виде стольких приготовленных красок, спешки, с какой надо было класть тона на свежую штукатурку, не делая вовсе поправок, при виде громадных фигур и непонятных ему изломов линий он остолбенел, поразился. Живопись, снизу прельщавшая его, вблизи показалась ужасной. Он удивлялся, пожимал плечами, браковал, не зная, что ему делать. Ему стыдно было показаться полным неучем при монахах; он пробовал делать вид, что пишет; но всякий раз как брал кисть в руки, он убеждался, что здесь, как в его работах масляными красками, одной смекалкой не отделаешься. Недаром Микеланджело называл работы масляными красками женским развлечением. Униженный в душе Перли сошел с помоста, делая вид, что дает указания Яну, который выслушивал его терпеливо, хотя с иронической улыбкой горести. Монахи не могли понять, что означает эта странная комедия.

Сойдя, художник рассказал им, что уже года три как боли в правой руке не дают ему работать и поэтому свои идеи он осуществляет чужими руками.

Начатые картины масляными красками показались Перли совершенно скверными, и он их безжалостно раскритиковал. Сейчас же на другой день, полагаясь на то, что готовый рисунок облегчит ему работу, он принялся за картину главного алтаря, так как стыдно ему стало ничего не делать. Но эта картина, светлая и вся в нежных полутонах и освещениях, была для него неисполнима. Он намазал облака, стал так очевидно портить, что сам это заметил и, пожаловавшись на руку, которая не позволяет ему работах, даже масляными красками, встал.

— А к тому же, — добавил он, — это так слабо начато, что у меня нет охоты взяться за нее.

Брат Франциск стоял поодаль до того удивленный, что даже слова не мог промолвить. Ян молча стер работу Перли и шепнул ему тихонько с улыбкой:

— Не кручинься, не потеряешь славы, подписывая мою работу.

Образ св. Антония был еще не нарисован, и за него ухватился Перли, отдохнув дня два. Ян дал ему рисунок, предоставив исполнение, а сам перешел к св. Троице и к фрескам.

Сравнение первых начал обеих картин окончательно лишило Перли гордости, и он сознал себя настолько ниже, что стал молчать, задумываться и подумывать о внезапной необходимости возвращения в Вильно. Монахи, которым он надоел пустой болтовней, совсем его не удерживали.

В труде и этих драматических сценах (так как не было ничего комичнее Перли, пытающегося сравняться или, по крайней мере, выглядеть достойно рядом с Яном) прошло несколько недель. Письма от Ягуси давно уже не было. Писал раз только Тит, что ребенок кашлял, но теперь лучше, а жена добавляла: "Возвращайся, когда будет возможно, дорогой мой! Нам скучно без тебя!"

И ему было скучно, но как вернуться, когда работа едва начата? Добрые капуцины утешали его разговорами, своим сердечным обращением, братским отношением, которое сильнее всего проявлялось у Франциска. Вечерами читались книги, и время этого изгнания протекало легче и скорее, чем он думал. Работы велись быстро и, к сожалению монахов, приближались к половине, так как Ян в силу привилегии, свойственной только большим талантам, гениям и большим посредственностям, писал быстро и легко.

Монахи, а в особенности брат Франциск, видя, как двигается работа, часто печально говорили ему:

— Худо нам будет без тебя, когда уедешь… эх, останься с нами!

— А жена и ребенок? Там все мое сердце, — отвечал Ян.

— Где твое сокровище, там и сердце твое!

Уже, наконец, часть помоста разобрали, и меньшие фрески были открыты, блестя теми светлыми тонами, тем облачным оттенком, какой должен быть присущ идеальным фигурам в костеле, витающим над головами; запрестольный образ Святой Троицы должен был заканчиваться, когда однажды утром в зал, где теперь работал Ян, вошел еврей, весь в грязи, с письмом от Мамонича.

Письмо было набросано наскоро на оторванном куске бумаги, незапечатано и содержало лишь следующее:

"Ян! Садись верхом и приезжай скорее, насколько возможно. Торопись к нам, торопись!"

— Что случилось? — воскликнул он, обращаясь к еврею.

Но посланец ничего не мог сказать. Ян со сжавшимся сердцем, испуганный, бросил все и с письмом в руках, с пылающим лицом явился к настоятелю.

— Отец мой! — воскликнул, — лошадь! Ради Бога, дай мне лошадь! Что-то ужасное ждет меня в Вильно, меня зовут. Лошадь, ради Бога! Дам за нее, что хотите!

Настоятель встал.

— Сын мой, — сказал печально, — я тебя не удерживаю, поезжай, дам тебе наилучшую лошадь, какая найдется, но разве годится предлагать мне за нее деньги?

Вынул из ящика сверток денег, всунул его в руки остолбеневшему и добавив:

— Это на дорогу. И это на дорогу! — и растроганно благословил его.

Ян рванулся к дверям, помчался в конюшню, схватил за узду наполовину оседланную лошадь и сидел уже на ней без плаща и шапки, когда прибежал брат Франциск, набросил на плечи плащ, пожал ему руку и тихо сказал:

— Ян! Молись!

Все монахи вышли взглянуть на уезжавшего, молясь в душе за него. Он никого не видел, ничего не слыхал, погнал лошадь и умчался.

На последней миле усталый конь, так как всадник не давал ему ни минуты отдыха, начал сильно отставать; пришлось остановиться, а Ян рассчитал, хотя был не вполне в сознании, что на отдохнувшей лошади скорее доедет, чем пешком, бросив ее в дороге.

Кто бы его увидал тогда, с трудом бы узнал; бледный, изнуренный, сгорбившийся, в два дня постарел на десять лет. Его лицо изображало ту беспокойную строгость, которую придает великое горе в первый момент, когда еще человек, не разобравшись в себе, не знает, как глубоко его несчастье.

Едва дав лошади отдохнуть, он проехал последние мили в полчаса; миновав улицы города, прискакал к дому, на окна которого прежде всего бросил тревожный взгляд. В них было темно.

Оставив лошадь во дворе, вбежал по лестнице: тишина глубокая, тишина непонятная царила везде. В первой комнате сидел Тит, облокотясь на руку, задумчивый и, очевидно, опечаленный.

— Где они? — спросил Ян на ходу.

— Тише! Тише! — сказал Мамонич, — спит.

— Спят?

— Спит.

— Кто?

— Она.

— А ребенок?

— Ребенок, Бог его дал, Бог взял. Прости меня. Прости! Кто в силах против Бога! Я собрал всех докторов в городе, делал, что в людских силах. Две ночи носил его сам на руках.

Из спальни послышался слабый голос Ягуси:

— Ян приехал! Пусть войдет! Ян!

И Ян бросился к ней. Она лежала в кровати бледная, исхудавшая, а рядом с ней стояла пустая люлька. На одеяле, на столике были разбросаны детские чепчики и игрушки, с которыми мать не хотела расставаться.

— Нет моего Яся… — воскликнула в слезах, — взяли Яся! О! Разве я это переживу? Смотри, Ян, живут его игрушки, его одежда, а его уже нет! Зачем же было родиться? Зачем страдать? Что же такое жизнь?

И рыдала бедняжка, склонившись над чепчиком.

— Это его волоски, — говорила, показывая, — их срезала с его уже холодной головки… Немного кашлял, и душа ушла к небу и улетела с ангельчиками.

Этот вечер был одним из самых тяжелых в жизни Яна. Мамонич убежал, боясь упреков, он, что стал второй матерью, нянькой и доктором ребенку, что сам похоронил его собственными руками, плача, быть может, впервые в жизни над его гробиком.

На другой день и на следующие, Ягу се было лучше, Ян отрывал ее от непрерывных воспоминаний о ребенке и работал, чтобы ее утешить, одурманить. Но есть горести, которые не хотят утихнуть; есть страдания, с которыми не хочется расстаться. Такова была горесть матери, которая опасалась вторично утратить ребенка, забыв о нем.

Между тем Перли, узнав о возвращении Яна, поспешил к нему.

Не понимая чувства, какое вызвала в Яне смерть ребенка и страдание жены, он пришел допытываться, зачем приехал?

— Зачем? Ведь видишь!

— Это так, но работа не кончена.

— Немного осталось, картина в главном алтаре и большой свод заканчиваются, у меньших помост снят.

— Но… — ворчал Перли, — не дадут денег, пока все не будет готово. Надо вернуться!

— Несколько дней, по крайней мере, несколько дней, — просил Ян со страдальческим видом.

— Несколько дней, это как хочешь, но мне надо, чтобы это было скоро закончено.

Ягуся, расслышав разговор, позвала Яна к себе.

— Поезжай! — сказала решительно, — поезжай, скорее заканчивай и возвращайся. Болезнь ребенка, его похороны взяли у нас все деньги; опять ничего нет. Мамонич только приносит, что имеет, и Иона прислал, но это надо отдать.

— Поеду! — ответил, покоряясь, Ян. — Но не бойся, Ягуся, скоро вернусь. Пока дадут мне что-нибудь в счет.

В тот же день он пошел к Перли, но тот отказал.

— Своих нет, — сказал грубо, — там платить не намерены, пока все не будет кончено, не дам ничего.

От него Ян направился к Жарскому, который продал большую картину "Смерть Адониса" в Лондон и заработал на ней, а остальные работы Яна получил даром; но Жарский, тратящий деньги на раскрашенную бригадиршу, клялся, что ничего не имеет. Наконец, тронутый сожалением или совестью, вынул нехотя двести злотых и бросил, ворча, на стол. Художник при других обстоятельствах не принял бы оказанной таким образом помощи, но теперь дело шло о спокойствии больной Ягуси, которую нельзя было оставить без денег. Иона, с охотой ссудивший бы деньгами, оставался как последнее спасение, если бы все рушилось. Он и так при первом известии о болезни ребенка явился с деньгами и докторами, и просидел на лестнице в беспокойстве не один час.

Упросив опять Мамонича, который, ломая руки, распрощался с ним, Ян принужден был на третий день вечером проститься с Ягусей и уехать. Деньги, ожидаемые за работу, должны были пойти на путешествие в Варшаву. Тит обещал ехать с ними. Но судьба хотела иного. Пока Ян торопливо и полусознательно работает, заканчивая свои картины, Ягуся, не слушая Мамонича, дни и холодные вечера, и туманные утра проводит на могиле любимого ребенка.

Несколько раз Мамонич просил ее, умоляя беречь свое здоровье, стараться развлечься; она на это ему отвечала:

— Милый друг! На что я гожусь на свете? Для Яна я только помехой в жизни, я ему в тягость, приношу горе и страдание. Он меня любит и ради меня мучается. К чему мне здоровье? К чему мне жизнь? Пойду охотно к Ясю, чтобы освободить моего Яна и там ждать его. Все его несчастья начались с женитьбы. О! Не женись, Мамонич, — добавила она, — художнику не нужна жена! Нет! Нет!

И горько плакала.

Эти печальные мысли нельзя было рассеять. Ягуся начала слабеть, кашлять, целые дни проводила в кресле у окошка, с опущенными руками, со взглядом, устремленным в стену, плача над волосами ребенка. Ежедневно здоровье ее ухудшалось; а сообщить Яну Мамонич не мог, так как работа кончалась, и он вскоре должен был вернуться. К чему же усиливать беспокойство, раз невозможно ему приехать?

В письмах все-таки Мамонич упоминал о слабости и непобедимой печали Ягуси. Ян отвечал, что вскоре прибудет. Монахи обещали ему уплатить причитающуюся ему часть вознаграждения сейчас, так, чтобы ему не пришлось больше иметь дела с Перли. Несмотря на молчание Яна, к которому он обязался, его договор с живописцем, даже его условие, все обнаружилось и стало известным. Монахи возмущались неблагородным поведением псевдохудожника. Но в ответ на предложения жертвователя порвать мерзкий договор Ян говорил, что сдержит слово.

Мамонич был в самом ужасном положении. Ягуся явно угасала, а Ян не возвращался. Старания докторов, заботы друзей, ничто уже не могло вернуть расстроенного здоровья. Тит напрасно силился развлекать ее. Вспомнив, что раньше она любила голубей и не имея средств их купить, пошел на величайшее унижение, чтобы выпросить пару голубей, которых с клеткой принес ей в комнату. Но вид птиц, которые ей напомнили юность и лучшей время после свадьбы, вызвал лишь обильные слезы. Пришлось поскорее Титу и выпустить голубей, и выбросить клетку. Ему было стыдно, он волновался и сам себя ругал, что этого не предусмотрел.

Возвращения Яна ждали через неделю, а Ягуся ежедневно выходила к нему навстречу. Сначала эти прогулки и посещение кладбища оживляли ее немного, теперь на них не осталось сил.

Непрерывные заботы Мамонича, постоянное его пребывание около дома опять возбудили прежние сплетни. Его считали любовником Ягуси, пользовавшейся отсутствием мужа. Несколько раз до слуха Тита дошли насмешливые слова, наполнявшие его гневом; но он удерживал себя, зная, что этим только ухудшит положение.

Однажды во время прогулки смешки, насмешки, оскорбления, нарочно бросаемые, чтобы попасть прямо в сердце Ягуси, были настолько громки и ясны, что, несмотря на усиленное заговаривание Тита, женщина услышала их, сжала ему руку и быстро, задыхаясь, вернулась домой, горько рыдая.

Мамонич не сказал ни слова, но в бешенстве вылетел на улицу. Ему повстречался Мручкевич, который как раз своим громким разговором так досадил ему.

— Сударь, — сказал скульптор, хватая его за воротник. — Я знал, что ты глуп и подл, но не думал, что хочешь своим языком убивать людей! Что означали твои усмешки и слова во время прогулки?

Мручкевич покраснел, разобиделся.

— Не надо было их принимать на свой и ее счет — на воре шапка горит.

— Если не будешь держать язык за зубами, то я тебе его заткну в горло! — закричал Мамонич.

— Что означают эти угрозы, оборванец ты этакий?

Мамонич в ответ закатил ему здоровенную пощечину и добавил:

— Если хочешь драться, то жду тебя завтра.

Бросился Мручкевич на Тита, но кто-то его оттащил, и он ушел в ярости.

На другой день после столь публичного оскорбления немыслимо было избежать дуэли; условились, где и когда встретиться. Выбрали местом встречи Закрет. Мамонич с веселым лицом пошел к Ягусе и сказав ей, что важное дело отвлекает его на вечер, а может быть и на дольше в окрестности, оставил ей денег и побежал на место.

По дороге туда забежал еще к Ионе Пальмеру, но не нашел его; Иона уже уехал во Франкфурт, оставив Яну письмо. С этим письмом Тит поторопился на берег Вилии ждать противника, который явился позже расстроенный, злой, но еще больше бледный и испуганный. Если бы четверо людей не держали Мамонича, он бы изрубил его в куски.

Мириться было немыслимо. От сабель отказались, так как оба не умели ими драться, и дали им пистолеты. Дрожащей рукой выстрелил Мручкевич, смело и уверенно Тит; а между тем Мамонич упал с простреленной левой рукой, той, которую раньше изранил лев. Он успел лишь вскричать:

— Эта рука счастлива! Сначала лев, теперь осел! — и лишился чувств.

С раздробленной костью его принесли домой. Ягуся ничего об этом не знала; вечером того же дня вернулся Ян.

Радость жены могла теперь проявиться только слезами. Ян испугался, взглянув на ее изменившееся бледное лицо, заплаканные глаза, увядшие щеки. Он спросил, где Мамонич; Ягуся не знала. Вечер прошел весь в проектах, в мечтах. Письмо Ионы, присланное Титом еще перед приездом Яна, содержало в себе вексель на двести червонцев и нежное прощание, вызвавшее слезы у Яна.

"Если твои дела поправятся, — писал еврей, — то отдай это моим бедным братьям".

— Теперь можем ехать в Варшаву! — воскликнул художник.

— Подожди! — ответила жена. — Я чувствую себя странно ослабшей, больной… Похоронишь меня тут на могилках около бабушки, матери, сестры, нашего Яна и поедешь один. Будешь свободен.

Напрасно Ян умолял ее, чтобы прогнала эти мысли, чтобы ожила и развеселилась, уверовала в жизнь и будущее, напрасно, хотя с отчаянием в сердце, рисовал ей ожидающее их счастье. Ягуся молчала, улыбалась и, целуя его в лоб, повторяла:

— Это не для меня! Это не для меня! Мы все умерли так рано как я… мать, сестра, Ясь… едва вкусив жизни.

Ян испугался, увидев, что от кровати к окну надо было вести ее под руку, а посередине комнаты останавливаться для отдыха.

Страшная правда встала перед его глазами: Ягуся уже умирала, только медленно.

Созвали врачей, которые с равнодушием, обычным в безнадежных случаях, кормили какими-то общими надеждами и разошлись, предписывая чистый воздух, спокойствие и козье молоко.

Хороший это совет, когда человеку, измученному неизлечимым, непобедимым страданием доктор холодно скажет: "Нужно спокойствие, хорошее настроение, развлечения, отдых"… Да кто же этому не рад! О, Господи! Но откуда их взять, когда горе проникнет в грудь и вонзит в нее свои когти? "Будь спокоен, — говорят, — а здоровье вернется!" как если бы сказали: "Раздобудь себе жизнь, и будешь жив".

Лучше уж дать опий, чем такой совет.

Три дня спустя бедное дитя, неизведавшее в жизни ничего, кроме чуточки любви и моря печали, угасло.

Смерть ее была последней сценой поэтического сна. На несколько часов перед кончиной прояснилось чело, показался румянец, она почувствовала себя живее, веселее, здоровее, хотела одеться, взяла белое платье, причесала светлые волосы и попросила Яна достать голубя. Разыскали для нее белую птичку воспоминаний, которую она ласкала и забавлялась с нею, как ребенок.

Была весна и стоял прелестный день. Она просила, чтобы открыли окно; велела принести ветку черемухи и вдыхала аромат ее с наслаждением. Казалось, она просыпается после долгого глубокого сна. Ян поверил в улучшение и мечтал, что она будет жить. Но это были лишь остатки гаснущей жизни, пламя лампы, уже догоревшей.

Ягуся с беспокойством спрашивала о Мамониче.

— Хочу его повидать, — говорила, — поблагодарить его за столько забот. Что с ним? Где он?

Ян уже знал о случае, хотя не знал причины дуэли; побежал просить друга прийти, если сможет. С рукой на перевязи Мамонич слез с кровати, с трудом перешел через улицу и бледный явился перед Ягусей.

Она встретила его улыбкой.

— Это что? Опять лев? — спросила.

— О, нет! На этот раз лишь осел! — ответил, улыбаясь, скульптор. — Рука сломана, но это пустяки. Как же вы поживаете, дорогая пани? Лучше? Не так ли?

— Как видишь! Хорошо мне, весело, сама не знаю почему, а на душе так легко! Все это сделало возвращение моего Яна. — И она поцеловала его в руку. — Мне кажется, что я помолодела, что я такая же веселая и счастливая, как тогда, когда из окошка квартиры бабушки посылала взгляды в окна Батрани.

Она говорила, говорила долго и, наконец, устала и прикрыла глаза.

— Уйдем, может быть, уснет, — сказал Мамович.

Но Ягуся удержала Яна за руку и не отпустила его от себя. Это пожатие руки было последним… Белые пальчики Ягуси похолодели. Головка склонилась, улыбка слетела с уст — души уже не было на земле.

Ян выбежал из дома и бросился в костел, тот самый костел, где с нею прощался в первый раз.

Когда Ягуся закрывала глаза, у дома, указанного евреем, остановился дорожный экипаж с вещами.

Из него вышел доктор Фантазус, постаревший, сломленный трудами, седой, опираясь на палку.

Вошел на лестницу, в комнаты, молча прошел через первую, оглянулся и подошел прямо к кровати, на которой в белом платье лежала умершая дочь, как бы объятая лишь глубоким сном.

Голубь сидел на спинке кровати и спокойно чистил перышки.

Старик долго смотрел, бросился в кресло и, устремив глаза на дочь, остался неподвижным. Все, кого приводит смерть: женщины, духовенство, любопытные, пришли, прошли: настала ночь, а он не встал, не двинулся.

Ян, блуждая по улицам, вернулся домой поздно ночью. Тело Ягуси умершей уже лежало в первой комнате, кругом стояли свечи; выражение покоя осталось на прелестном лице ангела. Ян стал на колени у ее ног и целовал их в слезах.

Вдруг, как сновидение, вышел, опираясь на палку Фантазус и хриплым голосом сказал:

— Ян! Ян! Что ты сделал с моей дочерью? Художник повернулся и задрожал.

— Я оставил ее тебе полную жизни, надежды; нашел умершую, умершую! Ты этому причиной! Ты виноват! Пусть смерть ее падет на тебя! Не на меня, который оставил ее, думая, что муж любит сильнее отца! Бедный ребенок!

— Отец! — воскликнул Ян, бросаясь с рыданием ему в ноги. — Чем же я виноват? Я ее любил, окружал заботами и любовью.

— А все же умерла! Умерла! — застонал Фантазус. — Как ты мог допустить, чтобы она умерла? Ты виноват… Нет, не ты! Нет! Я, который ее оставил! Я, который ее тебе отдал! Ты ни в чем не виноват. Я ее недостаточно любил, я любил науку, и она меня убивает. Опять никого на свете, никого! На старости лет один, с грызущей как коршун мыслью. Прикованный Прометей! Нет дороги на север! Льды! Нет средств добыть правду, а я растратил жизнь. Не коснулся пульса земли, а потерял ребенка.

Горсть седых волос вырвал из головы и бросил под ноги трупа.

— Позднее раскаяние, напрасное раскаяние!

В непрерывном молчании просидели так оба, несчастные, всю ночь у тела усопшей.

Утром Мамонич, несмотря на ухудшение после вчерашнего ухода из дому, притащился к Яну и силой оторвал его от умершей. Отец остался, занимаясь похоронами молча, но с огненным взором, не затуманенным ни одной слезой.

Когда выносили гроб, послал за Яном. Мамонич не хотел его пускать, но художник вырвался и пошел за гробом до могилы. Бабушка, мать, сестры, ребенок покоились уже на участке, где вырыли могилу и Ягусе. Странные слухи, ходившие о докторе и всей его семье, привели на похороны толпу.

Когда последняя горсть земли упала на гроб и крышку закрыли, Ян, помолившись, живо поднялся. Доктор Фантазус без слез сел в экипаж, даже взглядом не простившись ни с кем, и указал рукой на север.

Спустя несколько дней Тит, значительно поздоровевший и ни на минуту не оставляющий Яна одного, спросил:

— Почему не примешься за работу? Работа убивает время и страдание.

— Не хочу! Не хочу! Молюсь, этого с меня довольно… а я умею молиться! Теперь, когда поздно!

И опять стал бесчувственным, каким проводил целые дни, просиживая на одном месте неподвижный, без сознания, углубленный в себя.

Время шло, а ничто не менялось. Ян лишь изредка выходил в костел или на кладбище. К работе ничем его не мог Тит подтолкнуть.

Вдруг однажды утром Ян встал с кровати, быстро оделся, стал укладывать вещи и явно собираться в путь.

— А это что? — спросил Мамонич.

— Иду, — ответил Ян.

— Куда?

— Домой, к матери. Свет мне опротивел, ты один в нем исключение. Не понимаю искусства, смешанного с такой жизнью, как каша. Откуда взяться вдохновению? Нет! нет! Искусство должно черпать свою жизнь в религии. Иду, запрусь в монастырь на остальное время и, молясь, плача, буду работать. Чувствует душа моя, что только там могу еще быть счастлив.

Напрасно Мамонич хотел его отговорить, принимая его план за минутное и могущее вскоре остыть увлечение, предлагая сопровождать его, куда бы он ни пошел.

— Куда же идти? — говорил Ян. — Свет ваш мне уже неинтересен; самое лучшее и самое худшее в нем я уже узнал, испытал. Остальное было бы лишь напрасным повторением изведанного. Батрани всегда говорил, что художник не найдет счастья и свободы нигде, кроме разве монастыря. Там только настоящий покой. Все надежды земные обманут, на все есть завтрашний день со смертью и концом! Лучше от всего отказаться, чтобы потом ничего не оплакивать.

С этой глубокой печалью, но уже с молитвой на устах, Ян взял палку и попрощался с Титом.

— Жалко мне тебя! — сказал он напоследок. — Ты останешься на свете для разочарований, для страданий, я иду в добровольную могилу, которая меня живого схоронит, но из коей видно небо! Жизнь моя кончена. Слава, материальное благополучие не вылечили бы меня, раз я неизлечимо разочарован, погружен в неисчерпаемую печаль. Лишь вера и молитва исцеляют смертельные раны, наносимые жизнью. Я благословляю Перли, что послал меня к капуцинам: там капля небесной росы впервые упала на спаленные уста! Один ты, мой Тит, был в моей жизни чудным явлением, которое ни на минуту не затемнилось. Ты с Ягусей и с моей матерью останешься в моем сердце навеки. Умирая, я вспомню о тебе в молитве.

Медленно прошли через город, который смеялся, шумел и гремел по поводу торжественного въезда какого-то сенатора. Новый сановник при звуках труб и литавр, в эскорте крылатых рыцарей, с длинным хвостом экипажей являлся в старую столицу.

Ян уходил из нее с израненным сердцем, со слезами на глазах, а его эскорт составляли воспоминания об умерших и один верный друг.

Белый голубь пролетел над их головами и исчез вдали.

Когда вышли за город, и уже моментами лишь доносились звуки труб и колокольный звон с порывами ветра, Ян опять обнял Мамонича.

— А, если б мы еще повидались в этой жизни!

— Я приду к тебе! — воскликнул Тит. — Кто знает, куда и меня унесет течение жизни! Это верно, что Вильно для меня опустело и тяжело будет здесь оставаться. До свидания!..

— До свидания!

Несколько недель спустя Ян надел рясу в монастыре, соседнем с прежним жилищем отца. Печальный, грустный, но спокойный, он накрыл капюшоном гордые мысли, посыпал пеплом угасшие надежды навеки.

XV

В монастыре он принял имя брата Мариана. Пройдя послушание, он вскоре был принят в число монахов.

Нескоро тяжелая печаль сошла с его хмурого чела, но, наконец, сошла. Вера и молитва исцелили его, покой поселился в сердце, а ясное выражение появилось на лице, освободившемся от туч. Земное, телесное веселие, которое внезапно появляется и уходит неуловимо, за которым следуют слезы и отчаяние, больше не тревожило его; но пришло другое совершенное, постоянное, ничем не уничтожаемое и пребывающее в сердце христианина, который смотрит лишь в небо и медленно всходит к нему.

Жизнь проходила в молитве, орошенной слезами, в одиноких прогулках на могилы, где были похоронены родители, в поля, где стоял домик отца, теперь разобранный, и где осталась лишь каменная стена и несколько берез кругом; наконец, в живописи.

На кладбище Мариан молился за всех своих, которые лежали близко и далеко; там же вспоминал и единственного в живых Тита. Сейчас же в первый год пребывания в монастыре приезд брата Франциска явился большим благодеянием для новичка. Франциск с заботливостью матери и брата смотрел за бедняком, поддерживал его, утешал, вел и когда уехал, назначенный в другое место, то оставил Мариана на пути, откуда его ничто не могло свести.

После нескольких лет, проведенных в тиши монастыря, Мариан однажды собирался, по обыкновению, на кладбище, когда у калитки услышал свое имя. Хотел отступить, так как навсегда порвал с миром, но, узнав голос Мамонича, поспешил навстречу.

Взглянули и бросились друг другу в объятия.

Вместе пошли потом в келью брата Мариана, где уселись и долго не могли разговориться. Нескоро сжатые от радости уста смогли раскрыться для продолжительной беседы.

Тит с удивлением смотрел на друга, которого не рассчитывал увидеть настолько уравновешенным, почти веселым, а главное, спокойным. Никакая мрачная, терзающая мысль не смотрела из глаз; никакая морщина не прорезывала чела. Какая-то детская, невинная радость была на его устах.

— Ну, как ты? Здоров? Счастлив? — спрашивал он Тита.

— Я? Как видишь! Всегда тот же, что был, сумасшедший. А ты?

— Покоен и счастлив, насколько может быть капуцин, больше ничего.

— Не спрашиваешь меня про Вильно?

— Напротив, расскажи. Вижу, что у тебя охота, слушаю, могилы поросли более густой травой.

Он произнес это печально, но со спокойной печалью.

— Перли, — рассказывал Мамонич, — считается теперь, благодаря твоим работам, великим художником. Эскизы, рисунки, картоны, которые он скупил, когда ты велел их продать, чтобы поставить памятник для Ягуси и Яся, поддерживают его. Выучился несколько лучшему колориту, и бесстыднее чем раньше крадет рисунок.

Ян лишь с улыбкой пожал плечами.

— Мручкевич все еще пишет портреты и выпивает с женой, которая сумела его приохотить к рюмке. Каштелянша уехала в Париж с возвращавшимся туда эмигрантом. Каштелян женился на богатой наследнице колониального торговца.

— А ты? — спросил Мариан. — Ты ведь меня больше всего интересуешь. Обеспечил ли ты себе свободу и кусок хлеба на старость?

— О! Захотел! Кто бы так далеко раскидывал мозгами! До сих пор мечтаю о Геркулесе, которого ищу, и о льве, который у меня под ключом. Живу как жил: хлебом, водою и мыслями об искусстве. Не женился и не женюсь; художникам искусство должно быть женой.

Мариан опять улыбнулся.

— Дорогой Тит, — сказал он, — искусство дочь веры; я понял искусство лишь когда надел монашескую рясу. Свет не для нас; он манит, отвлекает, мучит, беспокоит; а покой даст тебе только вера. Я счастлив, что заперся здесь! Эта жизнь, кажущаяся вам печальной, отрезанной от мира стенами, столь однообразная, молчаливая, свободная, без волнений, почти без борьбы и неудач — составляет единственное счастье на земле. Долгие часы проходят у меня при мольберте в созерцании святых, великих, величественных фигур, которые вызывает к жизни на полотне чтение и молитва. Иногда придет старое воспоминание и скользнет по этой синеве, как золотая тучка по небу. Я не скрою от тебя слез, которые бегут из этих глаз; но это не слезы отчаяния, это сладкий плач тихой печали, озаренной надеждой вечности!

— Счастлив! Ты счастлив! Не понимаю и поражаюсь, и благодарю Бога. Но с кем здесь делиться мыслями?

— Мыслями! Прежние мои гордые и крылатые мысли я пожертвовал Богу. Их угнала вера, чудом возвращенная мне. Моя душа не чувствует потребности в излияниях, как раньше, когда тосковала по идеалам, напрасно летая за ними по свету.

Мамонич заметил единственную памятку прежней жизни, бронзового сфинкса, в спину которого художник воткнул крест и поставил над кроватью. Этот странный символ обратил его внимание, а взгляд Тита задал Мариану вопрос.

— Смотришь на сфинкса? — спросил он. — Он тебя удивляет здесь! На нем крест! Это вопрос, а то разгадка загадки. Христианство разрешило все — второй жизнью. Сфинкс не то, чем мы его раньше все по-разному истолковывали. Сфинкс — это человек и человечество. Полуангел, полузверь, вечная загадка, распутанная бессмертием, борьбой и возвышением души до самого божества. Тогда развернутся каменные крылья и отпадет звериное тело, а сфинкс улетит к небесам! Христос разрешил загадку тысячелетий и объявил нам, что такое человек. Вся древность напрасно искала решения вопроса. Платон, наученный Сократом, лишь неясно предчувствовал то, что Евангелие обнародовало ясно и отчетливо. Великие умы напрасно тысячелетиями пытались ответить фиванскому чудовищу! Ведь сколько сомнений и отчаяний поглотил сфинкс! Понять человека без другой жизни невозможно. Это фраза без слова; это что-то незаконченное, таинственное. Поэт, художник, духовно выше других, тем большей является загадкой без этой окончательной мысли, решающей ее.

Творения художника свидетельствуют лишь о том, что дух заключен внутри преходящей глины; вот почему так низко сошел дух, почему растет, борется и к чему стремится? Не ответишь, если ты не христианин.

Высоко, высоко вы вознесли творения искусства; но чем же они являются, как не холодными, лунными отблесками, отражениями грандиозного огня? Человек создает, так как сотворен по образу и подобию Божию; но его создания преходящи: мысль, оторванная от художника, блестит одну минуту и лопается, как мыльный пузырь. Что такое человек? И чем же являются его творения!

Тит слушал и думал.

Несколько дней он провел в осмотре библиотеки, картин в оживленной беседе с Марианом, наконец, к сожалению, вынужден был с ним расстаться, взять палку странника и двинуться обратно в Вильно. Монах провожал его до поля, где была хижина Ругпиутиса; здесь Тит на прощание обнял Мариана, скрывая слезы, набежавшие на глаза. Ему жалко было монастыря, в котором провел несколько сладких дней.

— Молись за меня! — сказал он другу.

— В последнюю минуту даже я не забуду тебя. Мать, жену, ребенка и тебя вспоминаю в каждой молитве. О, не забуду вас никогда!

ЭПИЛОГ

Еще слово о Мамониче, история которого является продолжением известной нам его молодости. Пока у него был Ян, ради которого он мог жертвовать собою, он весь жил искусством и другом; после потери друга остался один, осиротелый, так, что спустя некоторое время, не будучи в состоянии перенести страшное одиночество, пошел навестить его в монастыре, спросить, счастлив ли он? Узнать, не сумеет ли ему на что пригодиться?

Успокоенный, он вернулся в Вильно, где меньше, чем когда-либо мог ожидать заказов. Если в других местах скульптура не пользуется популярностью, то у нас она едва известна. Суждение о работах этого рода неверно и случайно. Нам не хватало материала для скульптуры, начиная с прекрасных образцов и кончая камнями и металлами, в которых отливается идеал. Поэтому Тит остался со своей мечтой о группе Геркулеса со львом, моделируя громадный торс, поправляя зверя и старательно пряча этот образец, как единственную свою работу, чего-нибудь стоющую, по его мнению.

Его жизнь была особенной тайной; никто не понимал, на какие средства он живет, как при скромном образе жизни, при доходах, едва достаточных для необходимых расходов, источник которых к тому же оставался неизвестным, он никогда не застонал, никогда не гонялся за работой, которая бы ему не улыбалась какой-нибудь излюбленной мыслью, своей целью или духовным значением. Мручкевич, Перли и тому подобные художники голову ломали, придумывая, на какие средства он живет; делали самые дикие предположения.

Ложь часто выглядит правдивее самой истины.

Мамонич, весело попивая молоко и кушая свою булку или черный хлеб, запершись у себя в комнате, выстругивал из липы фигуры, выливал из гипса статуэтки, которые бедные мальчишки разносили по городу, а иногда и дальше, по провинции. Наконец, резал на серебре, давал рисунки ремесленникам и, таким образом, зарабатывал с трудом, но весело, на свое нищенское существование. Когда ему хватало денег уплатить за комнату, хлеб, молоко, ему было достаточно. Он шел на прогулки наслаждаться природой, погружался в думы, проходя городскими улицами, а иногда взаперти лепил из глины статуэтку, которую потом ставил куда-нибудь в угол.

Он вовсе не избегал общества, зная, что в самом скучном из них человек может еще чем-нибудь воспользоваться: психолог какой-нибудь душевной чертой, живописец выражением лица, скульптор благодарной линией или удачным движением. Иронический, но не злобный Мамонич смеялся, так сказать, от сердца. Его остроумие не было холодным французским стилетом, который впивается в сердце, но веселой польской шуткой. Сердце его не было настолько холодным, бесчувственным, чтобы он ни разу в жизни не задрожал, глядя в глаза женщине! Но сказав самому себе, что художник не должен жениться, он избегал прекрасных глаз, рассказывая всегда легенду о святом Мартиниане. Он даже иногда вздыхал над своим одиночеством, особенно когда волосы стали седеть, над тем, что другие зовут утраченной молодостью, а вернее над Яном и его семьей, которую уже считал своей; но этот вздох заканчивался утешительным:

— Если страдаю, то по крайней мере один.

Все-таки, чувствуя потребность заполнить чем-нибудь сердце, он взял потом на воспитание и обучение мальчика сироту, сынка Батрани. Это был бедный, заброшенный ребенок; протягивая ему руку, Тит раньше задумался, долго соображал, будет ли эта частица науки, которую можно ему дать, добром для него? Наконец, взяла верх потребность привязанности к кому-нибудь, и он взял ребенка к себе. Его подкупила необыкновенная красота мальчика, который походил на маленького Вакха, остроумие и способности ко всему. Он привязался к нему, стал учить, и остальную часть жизни плакал над воспитанником. Он в нем разочаровался. Работал, чтобы дать ему воспитание, удовлетворить потребности и даже дать удобства, а получил за это неблагодарность.

Кто знает, не окончательное ли бегство воспитанника, который, обокрав его, исчез из Вильно, приблизило его кончину, так как вскоре после этого он умер, спокойный, почти веселый, но с болезненной сердечной раной. В его комнате, где он умирал на покрытой соломой кровати, хозяин нашел глиняного льва громадных размеров, с дюжину статуэток, несколько начатых липовых фигур, много поломанных бюстов, кувшин без ручки, стол, столик, в углу большую кучу разведенной глины, какой-то камень, несколько обделанный, и старый плащ, служивший ему одеялом. Остальные вещи взял воспитанник.

Его похоронили в простом сосновом гробу, а на похоронах не было никого, кроме нескольких набожных старушек: никто даже не поставил ему скромного креста на Бернардинском кладбище, где он лежит в углу в забвении, как при жизни. А ведь это был последний потомок Мамоничей и великий неизвестный художник, сумевший пренебречь даже славой и проживший, питаясь лишь собственной мыслью, долгую жизнь страдания и нищеты.

Примечания

1

Обычное христианское приветствие у католиков, до сих пор употребляющееся в народе. "Копа" — означает 60 — следы шестидесятичной нумерации.

(обратно)

2

Злотый — 15 коп. В Польше до сих пор считают на гроши (1/2 коп.) и злотые.

(обратно)

3

Femina — женщина. Непереводимая игра слов; мина равносильно русскому "выражение лица".

(обратно)

4

См. диалог "Тимей".

(обратно)

5

Я тоже художник.

(обратно)

6

Жизнь коротка, искусство вечно.

(обратно)

7

Человек хочет пасть.

(обратно)

8

James Harris. Diaries and Correapondence. Lond. 1844.

(обратно)

9

Прекраснобедрая.

(обратно)

10

Я сказал!

(обратно)

11

Ян III Собеский, известный полководец, царствовал от 1673 до 1696 (?). В 1683 г. Собеский с 32000 поляков и казаков пошел на помощь Вене, осажденной 200.000 турок и 12 сентября разбил их на голову. Это послужило началом крушения могущества Турции.

(обратно)

12

Он не лишен вкуса.

(обратно)

13

Счастливая любовь.

(обратно)

14

Так как любовь нельзя видеть.

(обратно)

15

Отверстия (лат.)

(обратно)

16

Я люблю тебя, потому что тебя люблю!

(обратно)

17

Может быть (фр.)

(обратно)

18

Около 10.000 рублей.

(обратно)

19

Это надоело.

(обратно)

20

Мария д'Аркиен, жена Яна III Собеского.

(обратно)

21

На живом организме.

(обратно)

22

Это сильнее меня.

(обратно)

23

С блуждающим взглядом.

(обратно)

24

Это на него действует.

(обратно)

25

Историческое лицо.

(обратно)

26

Это ее занятие.

(обратно)

27

Но это опасный прыжок.

(обратно)

28

"De profundis" известная католическая заупокойная молитва, слова которой взяты из псалма Давида.

(обратно)

29

Климактерическая лихорадка (лат.).

(обратно)

30

Которых число было бесконечно.

(обратно)

31

Так называлась деревянная линейка, какой били себя монахи, испрашивая у Бога отпущение грехов.

(обратно)

32

Теперешний город Поланген.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

ЭПИЛОГ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?