«Мать Печора (Трилогия)»

Маремьяна Романовна Голубкова

Николай Павлович Леонтьев

Мать Печора

Трилогия

Вступительная статья доктора филологических наук,

профессора Ал. Михайлова

Трилогия "Мать Печора", состоящая из повестей "Два века в полвека", "Оленьи края" и "Мать Печора", создана сказительницей М. Р. Голубковой (1893 - 1959) и писателем Н. П. Леонтьевым (1910 - 1984). Биография сказительницы, ставшая сюжетным стержнем произведения, позволила авторам показать полувековую историю Печорского края. Все части трилогии, представляя собой самостоятельные произведения, в то же время тематически и хронологически связаны между собой.

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

Содружество. Ал. Михайлов

Два века в полвека

Часть первая. Горький век

Часть вторая. На перепутье

Часть третья. Новой дорогой

Часть четвертая. Война народная

Оленьи края

Часть первая. Сквозь Большую Землю

Часть вторая. В сердце тундры

Часть третья. В розысках заветного клада

Послесловие

Мать Печора

I. Матвей Перегуда

II. Новинка старинку гонит

III. Мать Печора - золотое дно

Комментарии

________________________________________________________________

СОДРУЖЕСТВО

Наиболее ярким результатом творческого содружества печорской сказительницы Маремьяны Романовны Голубковой и писателя Николая Павловича Леонтьева является трилогия "Мать Печора". Это замечательное произведение, много лет, к сожалению, не переиздававшееся, в свое время вызвало интерес и читателей и литературной критики не только драматизмом содержания, но и необычным характером художественной структуры.

Но прежде чем говорить о специфике этой отфольклорной прозы, хотелось бы напомнить нынешним читателям, как возникло творческое содружество М. Р. Голубковой и Н. П. Леонтьева, с чего оно началось. Хотелось бы сказать немного и о том далеком уже времени, когда доводилось лично общаться с Маремьяной Романовной, великолепной рассказчицей, мудрой, искрометной собеседницей, с которой никогда не было скучно. В последние годы она жила в Москве, в крохотной комнатушке коммунальной квартиры на улице Горького, принимала живое участие в общественной жизни, ходила агитатором от Союза писателей по домам в преддверии выборов в Верховный Совет СССР. Она не могла "сиднем сидеть" дома. "Я пошто поехала-то сюда? На посиделки? Да я дня не останусь здесь, если в безделье-то жить..." говорила Голубкова.

Позвонишь, бывало, спросишь: "Как дела, как здоровье, Маремьяна Романовна?" "А ты уж приходи, Санушко, - отвечает, - какой разговор по телефону. Приходи хоть на часок, самоварчик наставлю. Электрический - да все же самоварчик, за ним веселее балясить-то. И с Печоры вести кое-какие есть. И егорчику (кагорчику) по рюмочке выпьем..." И, конечно, за самоварчиком засиживались не один часок, а коли всем невеликим печорским землячеством заваливались - то и допоздна времени не хватало.

А ранней осенью 1959 года в крематории Донского монастыря мы, земляки, и московские писатели провожали Маремьяну Романовну в последний путь.

Нет уже с нами и Николая Павловича Леонтьева, человека необычайно даровитого и столь же безалаберного по отношению к себе, к своему дару. Много лет мы с ним встречались уже в Москве, встречались эпизодически, чаще случайно: в писательском клубе, на каких-то литературных собраниях, все больше на ходу. Николай Павлович не часто говорил о своих литературных делах, а книги его - редчайшие собрания фольклора и собственные сочинения - годами и десятилетиями лежали в издательствах с множеством добрых рецензий. Он же, слегка посетовав, беспечно говорил: "Ладно, когда-нибудь издадут". Толкаться, пробивать, жаловаться - не умел и не хотел. Ждал...

Маремьяна Романовна родилась в Нижнепечорье, в бедной крестьянской семье, жизнь ее с малолетства хорошо показана в повести "Два века в полвека". Нижнепечорье - заповедный край народного поэтического слова. Здесь еще в тридцатых - сороковых годах нашего столетия (а родилась Маремьяна Романовна в 1893 году) в каждой деревне были свои былинщики, плачеи, сказочники. Любовью Маремьяны Голубковой были песни. Обладая отличной памятью, она с детства запоминала каждую услышанную песню. В песнях искала утешения от обид и горестей.

"Песня да вздох - неразлучные сестры" - говорит печорская пословица. Жизнь Голубковой была богата вздохами. Может быть, поэтому она и смогла освоить огромное песенное наследие своего народа, удержав в памяти более полутысячи произведений этого жанра.

А от песен родились причитания, в которых женщина выливала переполнявшую сердце скорбь. "Певучие слезы" - так называли причитания в народе. "В нерадостный час, - говорит Голубкова, - завернешь слезу в грустное слово, она и оживет... Так плакала мать моей матери, так плакала моя родная мать. Выкликали они из лесов и тундр свое незнакомое счастье, а оно не откликалось..."

Причитание, сложенное двенадцатилетней девочкой-батрачкой Маришкой Голубковой и записанное позднее Леонтьевым, по-видимому, и можно считать первым ее произведением, началом творческого пути этой даровитой печорянки. Последний свой плач (причитание) проплакала Маремьяна над гробом мужа.

Переменилось время, пришла новая жизнь, Маремьяна Романовна вступила в колхоз, почувствовала она себя человеком нужным и полезным людям, и захотелось всем этим поделиться с кем-то, кому-то рассказать о своей судьбе. Именно в это время Маремьяна Романовна встретилась с Николаем Леонтьевым.

Леонтьев в это время еще не был профессиональным писателем. Сын холмогорского крестьянина, он в свое время мечтал о литературном образовании, но обстоятельства сложились иначе. Леонтьев учится в лесном техникуме, а затем становится изыскателем: бродит по глухим речкам Севера, работает в Казахстане и Таджикистане, на Волге, начинает пробовать свои силы в журналистике. Вернувшись в 1936 году на Север, на Печору, сотрудничает здесь в газете Ненецкого округа "Няръяна Вындер".

За годы жизни на Печоре Леонтьев успел полюбить шумливую молодость этого края. На просторах тундры к этому времени возникли и окрепли оленеводческие колхозы с оседлыми базами, открылись школы-интернаты. На глазах молодого журналиста этот далекий, забытый богом, как раньше говорили, край преображался, социалистическая новь входила в его жизнь в острой борьбе с отсталым бытом, с пережитками прошлого.

И еще одна область жизни привлекала Леонтьева: горьковские слова о том, что начало искусства слова - в фольклоре, направили его на изучение устного творчества народа. Леонтьев записывает у печорских крестьян десятки былин и сказок, сотни старинных песен, тысячи пословиц и поговорок. Впоследствии часть из них вошла в составленные им сборники, но большое количество фольклорных записей, подготовленных им к изданию, еще ждут своего часа.

Среди интересовавших Николая Павловича фольклорных жанров особое место занимали плачи. Случай свел его с сорокачетырехлетней Маремьяной Голубковой, которая могла легко и свободно импровизировать свадебные, рекрутские, похоронные причитания применительно к любым, заранее обусловленным обстоятельствам. Одно из причитаний, по признанию Леонтьева, особенно потрясло его своей художественной силой, и это в какой-то степени сыграло решающую роль во всей дальнейшей судьбе Маремьяны Голубковой.

Это причитание как художественный "сказ" Леонтьев опубликовал в областной газете под названием "Я не жизнь жила - горе мыкала". Лексический состав сказа и его интонации близки не только причитаниям, но и народным лирическим песням о горькой судьбе женщины-крестьянки. Эта близость к песенной стихии народного творчества еще ярче обнаружила себя в дальнейшем творчестве Голубковой, что выгодно выделило его на фоне бесчисленных сказов многих других сказителей, отталкивавшихся в своем творчестве от более архаичного языка былин и от былинных образов.

Так начиналось творческое содружество Голубковой и Леонтьева - с записи сказов. В некоторых из них отразилась общая слабость сказового творчества - стилизация, переделки старых песен и сказаний на новый лад. Некоторые же, где элемент импровизации был сильнее и ярче проявлен, вели сказительницу и ее "поводыря" к новым творческим поискам. На первых порах Леонтьев сумел пробудить в Голубковой дремавшие подспудно возможности человека-художника, помог ей воплотить думы и замыслы в доступной форме простых и в то же время поэтических образов. Но по-настоящему талант печорской сказительницы развернулся в повестях, созданных совместно уже с Леонтьевым-писателем.

Годы жизни на Печоре дали очень многое Николаю Леонтьеву. Во время поездок по деревням он познакомился с бытом, обычаями и нравами печорян. Многое встречалось ему впервые и поэтому живо и остро действовало на воображение. Но, по собственному признанию Леонтьева, его особенно поразило сделанное им открытие, что в обычной живой речи людей заключены все элементы искусства. Журналистские блокноты были полны записями не только фольклора, но и устных рассказов крестьян, рыбаков, охотников, капитанов пароходов, шкиперов барж, бакенщиков, учителей, геологов, строителей о их жизни.

Приехав в Москву (а Леонтьев тогда жил под Москвой, в Кратове), он обратился во Всесоюзный дом народного творчества с предложением пригласить одного из знакомых ему печорян в столицу, чтобы на материале из жизни этого человека написать цикл рассказов, а, может быть, повесть. Предложение Леонтьева было принято, и из трех кандидаток - колхозниц из Нижнепечорья, каждая из которых была одарена поэтически и имела за плечами нелегкую жизнь, - выбор пал на Голубкову.

Осенью 1940 года Маремьяна Романовна приехала в Москву, поселилась в поселке, и через три месяца повесть "Два века в полвека" была написана (глава о событиях войны появилась позднее, в 1944 году).

Именно в работе над сказовой прозой сложились черты творческого содружества Голубковой и Леонтьева. В основу повести-сказа легли события жизни Маремьяны Романовны, ее рассказы, дополненные наблюдениями и записями Леонтьева. Формирующая роль в организации всей этой груды материала, ее шлифовке принадлежала литератору Леонтьеву. Естественно, что в процессе работы над текстом писатель должен был входить, вживаться в роль устного рассказчика, сказителя, помогая в то же время Голубковой, владевшей исключительно устным, фольклорным словом, смотреть на их общую работу с точки зрения литератора, все время сознавать, что она участвует в создании литературного произведения, сама становится в известной степени писателем. Без этого обоюдного перевоплощения, когда сказитель и писатель, дополняя друг друга, составляли как бы единое творческое целое, трудно было бы ожидать той удачи, какой они добились в повести "Два века в полвека", а затем и в других частях трилогии.

В первой из повестей жизненный путь Маремьяны Голубковой образует сюжетную канву произведения и позволяет авторам развернуть широкую картину жизни и быта печорского крестьянства более чем за половину столетия.

"Годы мои не старые, - говорит героиня повести, - а пережито много. И по миру я ходила, и с малых лет в людях батрачила, и всякого горя довольно хлебнула. В иную пору обжигалась на молоке, в иную пору дула на воду, да что поделаешь, так пришлось! Теперь все переменилось - и жизнь, и люди, да и я сама. Иначе живется, иначе все ведется... За свои те полвека я два века прожила".

Образ Маремьяны - центральный в повести - покоряет читателя глубоким человеческим обаянием, чистотой помыслов, силой убеждения. Нельзя без волнения читать эту правдивую книгу о том, как, по словам А. М. Горького, "умнеет сердце женщины, как она, еще недавно только "все выносящего русского племени многострадальная мать", ныне в Союзе Советов становится хозяйкой своей страны, понимает мощное значение свободного труда и социалистической системы, преобразующей мир"*.

_______________

* Г о р ь к и й А. М. Знать прошлое - необходимо. (Ответ Е. И. Семеновой). Собр. соч. в тридцати томах. Т. 27. М.: Гослитиздат, 1953, с. 475.

С большой реалистической полнотой и точностью даны в повести картины быта печорского крестьянства, рыбных промыслов. Тут сказался богатый жизненный опыт М. Р. Голубковой, ее наблюдательность. Но не менее важен и писательский опыт Н. П. Леонтьева, сумевшего из огромной груды совместных наблюдений и материалов отобрать наиболее характерное, яркое, впечатляющее. Именно потому, что пережитое, увиденное в реальной жизни, легло в основу повествования и получило яркое воплощение в зрелой художественной форме, произведение заслужило всеобщее признание, переводилось на ряд языков у нас и за рубежом.

Год спустя после выхода в свет отдельным изданием первой повести Голубковой и Леонтьева появляется вторая их повесть - "Оленьи края". И это произведение полно обаяния и своеобразия. В основу книги легли подлинные события, пережитые авторами. Н. П. Леонтьев после тяжелого ранения на фронте и лечения в госпитале в качестве старшего коллектора отправляется в составе экспедиции на поиски нефти в Большеземельскую тундру. Он приглашает туда и М. Р. Голубкову с тем, чтобы попутно, в ходе экспедиционных работ, закончить первую повесть, добавив к ней новую часть - "Война народная".

И пятидесятидвухлетняя женщина с больным сердцем, тяжело пережившая недавнюю гибель сыновей на войне, отважно отправляется в тяжелое, полное неизвестности путешествие. "Хоть ползунком ползти, а надо", - заявляет она перед отъездом. По тундровому осеннему бездорожью, переправляясь через реки по некрепкому льду, купаясь в ледяной воде, промокая под дождем, дрожа на студеных морозах-утренниках, добираются они вместе с Леонтьевым до другого края Большой Земли, где стоит новый город - Воркута.

Сюжетным стержнем повести служит продвижение одного из отрядов геологической экспедиции по необозримым просторам тундры в поисках нефти. Маремьяна Голубкова, поступив в отряд поварихой, разделяет все трудности и лишения, выпадающие на долю этого маленького коллектива, вместе с геологами-разведчиками на оленях, на лодках, пешком пробирается "в розысках заветного клада" через топкие грязи тундровых болот, через опасные переправы на неизведанных реках и озерах, через неведомые сопки и перевалы.

Одно из главных достоинств книги "Оленьи края" состоит в том, что характеры героев, их отношения раскрываются в труде, в борьбе со стихийными силами природы. Герои повести - Голубкова, Леонтьев, геолог Ия Николаевна, демобилизованный по ранению Саша Костин, ненец-проводник Петря, печорский бывалец Спиридон (единственный вымышленный персонаж) живут мыслью о том, что они помогают своим трудом делу разгрома врага. Вера в необходимость и успех экспедиции помогает им бороться, казалось бы, с непреодолимыми трудностями, напрягать свою волю для достижения цели.

Здесь, как и в первой повести, рассказ ведется от лица той же героини - Маремьяны Голубковой. Но в "Оленьих краях" она не заслоняет других персонажей; главным героем повести становится коллектив геологического отряда. Все его участники - рядовые советские люди, им присущи человеческие слабости и недостатки, но определяющая черта характера этих людей - всеобъемлющее чувство долга перед Родиной, любовь к ней, та подлинная любовь, которая проявляется не в звучных фразах, а в постоянном трудовом усилии.

Участники экспедиции в преодолении трудностей закаляют свой характер, волю. Ия Николаевна не теряет присутствия духа даже в труднейших, почти безвыходных положениях. Ее сила в том, что она опирается на коллектив, прислушивается к голосу каждого своего товарища и, в результате, неуклонно идет к намеченной цели. Когда отряд находится в тяжелом положении, инвалид войны Саша Костин самозабвенно трудится, забывая про свою физическую неполноценность и восполняя ее напряжением воли. Только опасная болезнь выводит его из строя. Закалил свой характер и ненец-проводник Петря, сроднившийся с геологами.

В повествование о работе геологов как будто бы неожиданно, а на самом деле очень обдуманно, включается мудрая и поучительная притча, помогающая авторам глубже и полнее раскрыть образ одного из персонажей повести кулака Зубатого. Как органическая часть произведения воспринимается и большая сказка про Ум-разум и стрельца-молодца, отражающая наивную веру наших предков в возможность превращения человека в животных, птиц и т. п. Символический смысл приобретает сказка о заветном кладе - сундучке, который надо лишь найти да открыть, чтобы возник город. Так быстро "возник" город Воркута, столица тундры. Когда геологи находят коренные породы, пропитанные нефтью, один из персонажей говорит: "Быть здесь городу". И только что завершенный трудовой подвиг маленького отряда искателей "подземельных кладов" в свете этих пророческих слов предстает как бы озаренный легендой.

В повести "Оленьи края" М. Р. Голубкова и Н. П. Леонтьев затрагивают проблему их совместного творчества. Правда, сообщения этого характера не дают возможности читателю проникнуть в глубину потаенного писательского труда; слишком они малочисленны и скупы: "Здесь, посреди Большеземельской тундры, на берегу неведомого озера, начали мы с Леонтьевым работать над книгой..."; "Спрашивал Леонтьев... я отвечала"; "Нашей работой очень интересовался Саша..."

Более подробно и образно показана работа авторов над языком повести "Два века в полвека" в последней ее части:

"Для каждой думы надо найти свои слова. В простой речи нашей печорской, в песнях и плачах, былинах да сказках слова живут, как в больших морях рыба плавает. Забираю я из тех морей слова, как широким неводом, а потом говорю их, будто рыбу на берег выкладываю.

Вот и разбираем мы слова, как рыбаки рыбу: крупную от мелкой, ценную от нестоящей откладываем.

Когда выбираешь слова ясные, прямые да верные, то донесут они твою думу до каждой головы. И на трепет твой сердечный каждое отзывчивое сердце откликнется таким же трепетом..."

Но не надо забывать о том, что образ Голубковой - как героини повести "Оленьи края" - создан двумя авторами. Естественно, что и изложенная выше точка зрения на работу со словом является общей для обоих авторов. Образ главной героини повести впитал в себя многое, все основное, от М. Р. Голубковой, но и Н. П. Леонтьев безусловно вносил в образ Маремьяны, в ее язык и стиль все, что считал нужным и допустимым, имея в виду емкость самого образа простой русской крестьянки, а также соответствие картины духовного ее пробуждения и развития основным жизненным вехам реально существующей М. Р. Голубковой.

Творческие взаимоотношения авторов при работе над повестью "Оленьи края", как и сама эта повесть, построены на несколько иной основе. В первую повесть Голубкова могла щедро привносить свой опыт жизни: в вопросах, касающихся ее биографии, она была единственным источником материала. Лично пережитые события, составляющие сюжетную канву произведения, позволяли ей сообщать повествованию эмоциональность. Но использование этого материала, способы введения его в живую ткань произведения требовали опытной писательской руки. Тем более понятной становится роль Леонтьева в создании повести "Два века в полвека".

Более сложное сюжетное и композиционное построение "Оленьих краев", появление портретных характеристик и законченных описаний природы, почти отсутствующих в первой повести, введение отдельных вымышленных персонажей и событий, наконец усовершенствование самого стиля повествования - все это говорит о том, что авторы ставили здесь перед собой более трудную творческую задачу и успешно справились с нею.

Представим себе такую картину: по равнинной болотистой местности продвигается маленькая группа людей. В течение почти полугода они соблюдают один и тот же распорядок дня. День начинается неприхотливым завтраком. После завтрака они отправляются в путь, прерываемый лишь часовым обедом. Вечером, после ужина, а иногда и без него, люди валятся от усталости и спят богатырским сном до утра. И так продолжается изо дня в день.

Легко ли одухотворить эту серую вереницу дней, наполнить разнообразным и интересным содержанием монотонное существование этих людей, увлечь читателя самим смыслом их работы, заставить играть живыми красками унылую в своем постоянстве природу!

Тут и сказалась сила искусства. Авторы сумели показать, что природа тундры не скучна и однообразна, что не завтраки, обеды и ужины составляют главное содержание жизни экспедиции, что работа ее членов увлекательна, что каждый шаг в тундре продиктован коллективной волей к победе и наполнен большим, величавым смыслом.

Голубкова и Леонтьев вложили в эту книгу - каждый в меру своих возможностей - огромный познавательный материал, свой остро развитый художественный вкус, а главное, свою истинную любовь к родному краю. Именно поэтому патриотическое чувство, которым проникнута повесть, воспринимается не отвлеченно, а совершенно конкретно, как в его узком местном, так и в широком державном значении.

Связь избранной темы произведения с биографиями авторов, то обстоятельство, что в основу книги легли лично пережитые ими события, придали ей теплую лирическую окраску, взволнованную, доверительную тональность.

Трилогия "Мать Печора" завершается одноименной повестью, рассказывающей о мирном труде печорских рыбаков уже в послевоенное время. Опять та же далекая северная окраина России, те же люди, та же среда. Впрочем, те же, да и не те же. Жизнь меняется на глазах, перестраиваются быт и культура, возникают и решаются новые проблемы...

Повесть "Мать Печора" начинается поэтической экспозицией, утверждающей все ту же неиссякаемую любовь к суровому Северу, к замечательным его людям, которыми открыто и даже как-то подчеркнуто гордятся авторы, словно родные они все им, словно и жизнь-то прожили бок о бок...

Уместна и очень поэтична в повести легенда о беспокойном мезенском мужике Александре Деньгине. Дерзновенный, не ко времени родившийся мечтатель, он напрасно пытался увлечь архангельского губернатора проектом постройки города в устье Печоры. Мечта эта оказалась осуществленной лишь в годы Советской власти: здесь действительно вырос культурный центр Заполярья - город Нарьян-Мар.

На улицах этого города мы и встречаемся с героями повествования: светлозерскими рыбаками-колхозниками и их бригадиром Матвеем Лукьяновичем Перегудовым. Он известен как знаменитый по всей Печоре былинщик и сказочник, а светлозерцы - как прославленные трудолюбы из передового колхоза.

В отличие от предыдущих повестей, сюжет "Матери Печоры" построен на художественном вымысле. В центре повествования - вымышленные персонажи. Естественно, что и большинство связанных с ними ситуаций тоже вымышлено. Существуют в действительности географические места, описанные в повести, действуют в ней Голубкова, ее сыновья Степан, Николай и Клавдий, реальное лицо Иван Петрович Сядей, секретарь райкома Талеев, председатель колхоза Хатанзейский и другие.

Но эти "живые" люди играют подсобную роль: они использованы для дополнения общей картины жизни в низовьях Печоры, а также для создания особого фона, на котором трудовая деятельность светлозерцев выглядит еще эффектнее.

Образ Маремьяны в этой повести решен иначе, чем в предыдущих частях трилогии: она выступает в роли рассказчицы, не являясь действующим лицом "Матери Печоры". Подобный образ рассказчика характерен для русской литературы и встречается во всех произведениях со сказовым типом повествования.

Авторы отказались при работе над новой повестью от построения сюжета на фактической основе, на событиях, происшедших с ними лично, вовсе не потому, что иссяк биографический материал. Правильней будет предположить, что им стала посильной более трудная задача создания художественного произведения, где вымысел явно преобладает над фактом и где окончательно торжествует метод художественного обобщения, литературное начало.

К тем источникам фактического и художественного материала, которые использовались при работе над первыми повестями, М. Голубкова и Н. Леонтьев прибавляют еще один - собственные, созданные ранее произведения. Так, например, в основу своеобразной запевки, открывающей повесть "Мать Печора", положено одноименное стихотворение Николая Леонтьева, ранее опубликованное в журнале "Октябрь". Разговор светлозерцев о Москве с самоскладной песней Матвея на ту же тему построен на основе песни Маремьяны Голубковой, опубликованной в журнале "Огонек" среди прочих ее песен к 800-летию Москвы. Задолго до начала работы над повестью была сложена завершающая трилогию песня "Как не думала кукушка". Частушки, включенные в "Мать Печору", как и песня "Ой вы, руки золотые", созданы также раньше обоими авторами.

Голубкова и Леонтьев еще во время работы над предыдущими повестями увлекались созданием пословиц. Наряду с широким привнесением старых, традиционных, они время от времени вставляли кое-где и новые пословицы и поговорки, придуманные ими. Но примерно за год до начала работы над третьей повестью соавторы значительное время посвятили накоплению по возможности большего количества новых пословиц и поговорок, рассматривая их как заготовки для будущего произведения. Оба хорошо знали цену кругло и ярко высказанной мысли, и поэтому не жалели для этой цели ни времени, ни труда.

В результате такой целенаправленной работы над текстами пословиц и поговорок, отражающих мировоззрение современного человека, Голубкова и Леонтьев придумали около двух тысяч произведений самого лаконичного из всех существующих жанров. Многие из них возникли в результате переосмысления и переделки пословиц и поговорок, взятых из старого устно-поэтического наследия, но большинство придуманы самостоятельно и приближаются по своему типу к обычным афоризмам литературного характера.

Оценивая в целом последнюю повесть трилогии, необходимо отметить, что на содержании ее сказалось влияние вредной теории бесконфликтности.

Новое здесь слишком уж легко внедряется в жизнь, устраняя на пути все сложности, противоречия, конфликты, не дав им, по сути, даже проявить себя как следует. Светлозерские (уже само название села придумано в соответствии с таким замыслом - Светлозерье!) рыбаки-колхозники предстают перед читателем в идиллическом, ничем не омраченном сиянии весны, да и колхоз их называется "Весна". В повести не ощущаются трудности послевоенного восстановление народного хозяйства страны.

Однако при всех просчетах в повести немало удачных, запоминающихся страниц и глав: картины вдохновенного труда рыбаков, тщательно выписанные пейзажи, главы, посвященные вопросам народного творчества, рисующие труд как источник поэзии, образ Анны Егоровны - женщины большой скрытой силы...

Являясь не лучшей в трилогии, повесть "Мать Печора" в то же время в идейно-содержательном плане логично завершает книгу и выводит читателя на простор дальнейшего движения жизни по пути социалистических преобразований, по пути совершенствования всех ее структур хозяйственной, социальной, духовной.

Все повести вместе составляют своеобразную трилогию, связанную определенным тематическим и идейно-художественным родством. В них сливаются две культуры - устной народной словесности и художественной литературы. По содержанию своему они иногда кажутся созвучными автобиографическим повестям Горького. Местами перекликаются с "Повестью о детстве", "Вольницей" и "Лихой годиной" Гладкова. Элемент сказочности - не навязчивой, художественно оправданной - насквозь пронизывает все три повести, и этим они несколько напоминают пришвинский "Колобок". Но все же на всех трех повестях нет и следа подражательности. Печать самобытности видна и в манере повествования, и в языке повестей - сильном, выразительном, вобравшем в себя все очарование, свойственное произведениям народной поэзии, и в то же время остающемся языком современника. Отмеченная выше близость с произведениями выдающихся мастеров слова объясняется общностью художественного метода, в основе которого лежит четкий и строгий реализм.

Речевое богатство устного творчества и его специфическая образность в данном случае повлияли и на форму автобиографической повести, преобразовали установившиеся в литературе традиционные элементы этой формы и позволили авторам выдвинуть на первый план эпическое начало. В результате судьба героини в трилогии приобрела широко обобщенный характер. Жизненный путь реально существующего человека - печорской рыбачки Маремьяны силой искусства вынесен за рамки единичного, превращен в явление типическое.

То обстоятельство, что во всех трех произведениях повествование ведется от лица одной и той же героини - Маремьяны Голубковой, определяет своеобразие и единство языка и стиля. Но в каждой из трех повестей роль героини неодинакова. Это, в свою очередь, обусловливает композиционные особенности каждого из трех произведений.

В повести "Два века в полвека" сам материал, группировавшийся вокруг главной героини, вокруг ее биографических вех, подсказывал расположение его в строгом хронологическом порядке. Такого рода изложение событий, обнимающее ряд десятилетий, уже само по себе представляет задачу огромной сложности. Легкость использования готового, подсказанного жизнью, сюжета лишь кажущаяся легкость. Власть фактов подлинной жизни сковывает писателя, обескрыливает фантазию, и ему легко скатиться к чему-то похожему на "жития святых", или к простому, слегка беллетризованному жизнеописанию. С другой стороны, художнику непросто согласовывать вымысел с фактическим материалом в художественном произведении биографического жанра: на месте столкновения фантазии с реальными данными биографии почти неизбежны шероховатости и стыки, швы и скрепы, с досадой ощущаемые читателем.

В повести "Два века в полвека" эти опасности благополучно обойдены. Сюжет и композиция безотказно служат развитию основной идеи произведения.

Как уже указывалось, авторы в своей последующей творческой работе обратили еще большее внимание на композицию и построение сюжета. В "Оленьих краях", несмотря на значительное усложнение сюжета, развивается он органично. В повести "Мать Печора" рядом с основной сюжетной линией, показывающей труд рыбаков, идет еще и побочная, посвященная развенчанию заблуждений отдельных представителей науки о современном фольклоре.

Прослеживая эволюцию поэтики, можно почти безошибочно выявить роль каждого из авторов ("напарников") в этом необычном содружестве. Долгое время при разборе их повестей ограничивались упоминанием Леонтьева как человека "записывающего", "обрабатывающего", "осуществляющего подготовку к печати" произведений, якобы целиком и полностью созданных Голубковой. Эта ошибка была исправлена самой Маремьяной Романовной, в полный голос заговорившей о правах Леонтьева как соавтора, после чего метод их сотрудничества стал, наконец, бесспорным и общепризнанным.

Попытка раскрыть здесь особенности творческого процесса двух авторов продиктована не только и не столько стремлением разграничить их, установить роль каждого в этом процессе, определить объем внесенного ими творческого вклада в совместно созданные произведения, сколько желанием выявить конструктивное значение такого сотрудничества: в каком соотношении находятся здесь элементы устной народной поэзии и собственно литературы, каков характер их взаимного влияния, в результате которого и могло возникнуть в нашей литературе это новое и самобытное явление. С этой точки зрения нельзя не прийти к выводу, что устно-поэтическая стихия при работе над сюжетом, композицией всех повестей могла оказывать лишь пассивное влияние. Активная, созидающая роль безраздельно принадлежала литературе.

Решающее влияние на построение каждого из этих произведений оказывал уже сам выбор формы повествования. Тот факт, что была избрана форма прозаического сказа и что повествование велось от лица печорской рыбачки, не мог не сказаться на всем дальнейшем ходе работы над повестями.

Достаточно сказать, что при этих условиях в повести мог быть включен лишь материал, доступный пониманию героини: все, что выходило за рамки ее кругозора, не могло войти в книгу. Этим же обстоятельством определяется и своеобразие языка и стиля произведений.

В образной системе повестей Голубковой и Леонтьева языку придается исключительное значение. Несомненный интерес представляют те страницы, где героиня их указывает на источник, откуда берет отборные, "самые верные" слова, такие, чтобы "людям в душу западали". "Из песен да плачей выбирала я хорошие слова, как морошку брала: хорошее да крупное, зрелое да спелое в туес кладу, а на худое да мелкое, незрелое да неспелое не гляжу, мимо пробегаю, по-за кустикам да по-за сопочкам".

Мысль эта не зря подчеркивается во всех трех повестях. Авторы отдают себе отчет в том, что не все в арсенале устной народной поэзии пригодно для изображения современной действительности. В повести "Мать Печора" есть такой эпизод. Маремьяна и Матвей сочиняют песню "Руки золотые". Матвей, явно выражая взгляды авторов, отрицает возможность использования былинных эпитетов, архаической лексики для создания новой песни.

Тот же эпизод проливает свет и на методы совместной работы двух авторов по подбору слов. Складывая вместе с Маремьяной песню, Матвей понимает, что в хорошей песне "слова... как железным обручем схвачены, а самих обручей не видно", что "речь, как птица, в одно перо не рядится", и упорно подбирает слова, "будто в первый раз по новым невиданным гуслям осторожной рукой проводит..." В задушевном собеседовании, любовно отбирая каждый эпитет, Матвей и Маремьяна (читай - Леонтьев) создают новое произведение - песню.

Несомненно, в этой сценке, в полном ее варианте, передано многое из того, что характерно для совместной работы обоих авторов. Здесь видно, как они тяготеют к афоризмам. Их речь при всей простоте и экономности в словоупотреблении отличается большой внутренней содержательностью. Строгий и придирчивый отбор нужных слов направлен на то, чтобы добиться наибольшей выразительности, емкости языка.

Пословицы и поговорки, которых немало рассыпано в трилогии, весьма наглядно характеризуют два разных "века", отражают изменения в жизни нашего народа. Авторы видят, что многие старые пословицы устарели для нашего времени, и отмечают это явление в своей пословице: "Старая пословица с новым веком ссорится". Это явление остроумно раскрыто в "веселой панихиде", которую устраивают рыбаки устаревшим пословицам в повести "Мать Печора".

Рядом со старыми прекрасно уживаются и "самодельные" пословицы и поговорки Голубковой и Леонтьева, чаще всего отражающие современную действительность: "Нынче печаль под камнем лежит", "Люди каждый год как по ступеням шагают", "Деревня с городом - недальняя родня", "Себе откажи, а колхозу послужи" и многие другие.

Вплетение новых пословиц и поговорок в ткань повествования и, в частности, в диалог персонажей, позволяет авторам не замыкаться на простой передаче того или иного факта, а подниматься до больших обобщений.

Трилогия "Мать Печора" многолюдна, и это закономерно, так как в ней отражена полувековая история края. На ее страницах мы встречаем многочисленных родственников Маремьяны (в первой повести есть элементы семейной хроники), соседей, товарищей по работе, рыбаков-единоличников, а впоследствии - колхозников, ссыльных, колдунов и знахарок, партийных и советских работников, журналистов, учителей и сказителей.

Уже само это многолюдье сильно затрудняет возможность создания ярких индивидуальных характеристик, позволяющих читателю запомнить каждого из множества персонажей. И все же, поскольку эти люди показаны через восприятие главной героини, она наделяет их какими-то запоминающимися чертами. В самом деле, разве забудешь мелькнувшую в первой части "ядовитую змею Парашу", знахарку Офиму, свата Егора, колдуна Сумарокова, батрачку Агашу - подругу Маремьяны, пасынка Прокопия, брата Константина...

В "Оленьих краях" наиболее колоритен Спиридон, да и другие персонажи наделены "лица необщим выраженьем". В "Матери Печоре", кроме Матвея Перегуды, запоминается ученый-фольклорист, выделяющийся своей ненужностью, нелепостью, отсталостью от жизни.

Одним из важных звеньев, скрепляющих отдельные части трилогии, являются картины северной природы. Люди настолько связаны с нею, что их и представить иначе, как в единстве, в слиянии с природой невозможно. Правда, в первой части трилогии пейзаж рисовался скупо, ведь показан он здесь через восприятие батрачки, постоянно занятой работой. Тяготы непосильного труда затмевали для нее красоту окружающего мира: Печоры, тундры, лугов, - хотя не пропускала она случая отметить для себя, что весна - "светлая пора, погода веселит, солнце греет, птицы поют". А вот осень: "дни короткие, ночи темные, время тоскливо". Но, по словам героини, "только там и красота на ум не шла. От работы вековечной светлые мысли в голову не приходили, на красу глаза не поднимались".

Неприязнь к природе как к недоброй силе, противостоящей человеку, проходит лишь с той поры, как Маремьяна "в колхозе, в большой семье да в большом народе человеком стала". И тут у нее появляется дума сложить песню про Печору. С этих пор она не упускает случая поделиться своими наблюдениями над той самой природой, к которой еще недавно проявляла почти полное равнодушие. Сполохи, которых раньше и старики боялись, вызывают ее восторженное удивление. Она с одинаковым вниманием любуется пейзажами Печоры - своей родной реки и живописными видами Северной Двины, по которой ей довелось проезжать на курорт. Но все это - лишь подступы к дальнейшему: в двух других повестях читатель найдет немало удивительно поэтических описаний природы, которые входят в живую ткань повествования как органическая часть бытия печорян.

Небогатый северный пейзаж засверкал в произведениях Голубковой и Леонтьева всеми красками и оттенками благодаря светлому взгляду на мир, любви к своему краю, наблюдательности, присущим обоим авторам. "Невелика трудность найти красу в саду зеленом - там она сама в глаза бросается, говорит героиня трилогии Маремьяна. - В северных наших краях увидит и почует красоту только зоркий да чуткий".

В трилогии "Мать Печора" Голубковой и Леонтьеву удалось показать нерасторжимую связь человека с природой и в то же время его мужественную борьбу со стихиями. В ходе этой борьбы человек-победитель не приподнят на ходули, а по-хозяйски стоит на земле, как труженик и созидатель. Тема труда составляет идейный стержень всех трех повестей, раскрытие этой темы - одно из главных достоинств трилогии. Все лучшие качества Маремьяны порождены трудом. Труд помогал ей и до той поры, когда она "первый раз широко глаза открыла, кругом посмотрела да в полный голос заговорила". Но подлинное значение труда открылось ей в годы колхозного строительства, и отношение к труду стало для нее главным мерилом ценности человека. Вдохновенным гимном трудовым рукам звучат слова Маремьяны:

Руки человечьи золотые!

Ладони, силой налитые!

Пальцы задорные да проворные!

Все хорошее вами понаделано.

Через все три повести проходит одна стержневая мысль: трудовые руки сотворили "всю красу и всю славу" земли, и совершенно не случайно, что в нашей стране "про руки песни поют, рукам честь воздают". Утверждая горьковскую мысль о труде как источнике красоты, Голубкова и Леонтьев приходят к единственно правильному выводу, что труд и творчество нераздельны.

"Красно море тишиной, а земля - миром" - говорит народная пословица. Эта архиважная идея тоже нашла отражение в трилогии "Мать Печора". Оба автора, и Голубкова и Леонтьев, немало пострадавшие от войны, знали цену миру. Люди чуткие, среди людей и в гуще их жившие, они услышали сокровенные думы народа о войне и мире.

Великой борьбе с гитлеровскими захватчиками за право "по-людски жить" посвящена последняя часть повести "Два века в полвека". Застигнутая непомерным горем - гибелью двух сыновей, Маремьяна все же не оставляет мысли "такую книгу людям дать", чтобы она "стала оружьем верным, Гитлеру погибелью", сынам ее погибшим - "памятником вечным". Созданные ею "проклятия Гитлеру" выдержаны в духе народных заклинаний и полны страстной силы.

И уже позднее, в послевоенные годы, она сложила свое "Слово о войне и мире", где воспевает незакатное солнце, плывущее над просторами родной Печоры, ее лугами и лесами; напоминает о происках поджигателей новой войны, высказывает глубокую веру в силы мира.

Заключая это вступление, мы можем сказать, что творческое содружество М. Р. Голубковой и Н. П. Леонтьева представляет собой оригинальное явление в советской литературе. Эту оригинальность, самобытность их произведениям придает сказовый, фольклорный колорит. Но есть все основания утверждать, что идейным богатством, широтой охвата действительности и, наконец, уровнем художественного мастерства, вкуса, эти произведения обязаны формирующему влиянию литературы.

Н. Леонтьев как соавтор М. Голубковой с самого начала не пошел проторенной фольклористами дорожкой, не соблазнился их легкими находками, а выбрал трудный путь поисков новых возможностей народного творчества на основе литературы.

Можно себе представить, как творческое содружество такого типа, содружество с писателем обогатило Голубкову. В равной степени это относится и к Леонтьеву, который многое почерпнул из своего общения с Голубковой. Героиня повести "Оленьи края" говорит о Леонтьеве: "Мой напарник, мой учитель и ученик". В этих словах очень точно выражены взаимоотношения авторов трилогии.

Творческое содружество Маремьяны Романовны Голубковой и Николая Павловича Леонтьева является наглядным воплощением веры Ленина в человека-художника, свидетельством плодотворности взаимообогащения профессиональной литературы и художественного творчества народа и убедительно показывает, что в народе скрыты большие резервы нашей литературы.

Ал. Михайлов

Д В А В Е К А В П О Л В Е К А

Часть первая

ГОРЬКИЙ ВЕК

1

Годы мои не старые, а пережито много. И по миру я ходила, и с малых лет в людях батрачила, и всякого горя довольно хлебнула. В иную пору обжигалась на молоке, в иную пору дула на воду, да что поделаешь, так пришлось! Теперь все переменилось - и жизнь, и люди, да и я сама. Иначе живется, иначе все ведется.

Стукнуло мне полвека, да уж и дальше перевалило. За свои те полвека я два века прожила. И хочу я рассказать людям про свою жизнь: была она как иссохший ручей в тундре - едва-едва пробивалась меж глухих берегов. Великая Октябрьская социалистическая революция вынесла ее в полноводный океан.

Мать моя родом с Пинеги. Она осиротела тоже малолетней. Осталось их от матери пятеро. Отец ее женился на второй, а у мачехи жить, известно, не сладко: не свое дитя, так не та и жалость.

Ездили из Оксина кулаки на Пинегу, рыбу да мясо на ярмарку вывозили. Вот и привезли они себе недорогую работницу. Матери тогда было двенадцать лет. Сначала жила она у кулака Никифора Сумарокова, потом у кулака Голубкова, Андреяновичем его звали.

Батрачила она до восемнадцати годов. От кулака Андреяновича нажила она себе сына - моего брата Алексея. А в то время жить в чужих людях с ребенком было не легко.

В работниках у Андреяновича жил тогда же Роман Голубков. Он уже старик был, за сорок лет, вдовый, двух жен пережил. Вот хозяин ему и сосватал мать. Роман должен был кулаку пятьдесят рублей. Андреянович и говорит:

- Ты, Роман, возьми эту девку с ребенком за себя замуж, а я тебе этот долг прощу.

- Да не пойдет ведь она за меня, - отвечал Роман.

- Велю идти, - говорит Андреянович, - так и пойдет. Куда она с ребенком денется?

Просватал Андреянович мать. Она рада и тому, что кто-то с ребенком берет. Вот и зажили они с мужем. Дом у них был богатый: черная избенка, окна маленькие, однорамные, на ночь их сеном заложат да ставни приставят будто и тепло. На керосин денег не было, так сальницу жгли. Нальют в плошку рыбьего жира, или поганого сала - от морского зверя, воткнут фитиль из ветошки, он и горит. А когда на сало денег нет, так и с лучинкой сидели. Другой раз и спичек не на что было купить.

После отца у матери нас четверо осталось. Поить-кормить достатку не было. Руки мы ей вязали. Нас тешить да нежить - от работы отбиться, а за работу приняться - нас забыть. Вот и жили: в обед съедим - в ужин и так сидим.

Помню я, как-то зимой мы спали, а из простенка три бревна и выкатилось. Гнезда-то сгнили, бревна и выворотило. Побежала мать, позвала плотника, приткнули кое-как.

Зимой мерзли мы люто. Утром мать встанет, печку затопит - надо двери открывать: дым до полу ходит, задохнешься. Сверху мокрая сажа комьями валится, а по полу вода мерзнет. Вот мы на запечье и вертимся: и не хочешь, да соскочишь, а соскочишь, так ведь не очень-то обутый да одетый. Мать от людей старьеца принесет, рваные рубашонки, вот и вся наша одежа.

Как-то к рождеству мать мне первый сарафан сшила из клетчатой холстинки. От радости у меня душа в горсти. Не столько я рождества ждала, сколько дня, когда новый сарафан надену. Он у меня и теперь в глазах стоит. Сарафан круговой, в плоях да сборках, лифик обжимистый, рукава с манжетами. Примерила она мне, я плясать готова: мать целую и обнимаю, и спасибо говорю.

Ушла мать работать к попу, я не вытерпела, оделась без нее и побежала хвастаться. Люди похвалили, а мать вернулась - выстегала меня.

В Голубково мать переехала ко второму мужу. Пришлось ей решиться пойти за женатого при живой жене. Мы, ребятишки, все так и жили у этой первой жены - Опросеньей ее звали. Опросенья была нездоровая, к нам она, как ко внучатам, привязалась. И против второй жены у своего мужа зла не имела. Любила Опросенья молиться, только молилась она по-чудному. Как сейчас помню: стоит она перед иконами, крестится, поклоны кладет, а сама в окно глядит. Мимо окон идет рыболов, ее племянник Ваня. Вот крестится Опросенья и говорит:

- Бедный Ванька ловить пошел.

Опять крестится.

- Дай ему, осподи, побольше рыбки.

Еще перекрестится и вздохнет:

- Может, на ужин даст.

Отчим наш недоволен был, что мать с собой в Голубково целую ораву привела.

- Ребята, - говорит, - могут сами себя прокормить.

Пришлось матери отдавать нас в люди.

Не от радости, а от великой неволи рассеяла она нас по чужим людям. Я еще в зыбке качалась, а братья - Константин да Алексей - уже по миру ходили, кусок доставали, да и работу брали: в семужьих снастях - поплавью их у нас зовут - узелки зубами развязывали, "поплавь рушили". Затянутся узелочки - не сразу растянешь. Зуб с узла соскочит да о другой зуб щелкнет - голова затрещит.

Подросла я, так и мне пришлось узелки погрызть. Да еще довелось мне девичью работу робить - конопляную куделю лизать. Прядешь пряжу для сеток - тут налижешься да и веретена навертишься.

За прялку села я шести годов. Помню, зашла к нам старуха соседка, удивилась:

- Мать наряжает на работу эстоль-то велику? Сидит, а саму из-за прялки не видно.

А мать отвечает:

- Видно не видно, а есть хотят.

Когда мать уйдет, мы без нее не столько дела делаем, сколько играем, дело забудем. Так она перед уходом нам отмеряет поплавни сажень или две и говорит:

- Чтобы к приходу вырушено было, а то не дам есть и играть не пущу.

Не выполнишь - по головке не погладит. А то еще посадит на ночь доделывать. Ну, мы уж боимся, без оглядки сидим за делом, будто и большие. Мать придет - похвалит нас, напоит, накормит и даст время на улицу сходить, поиграть.

- Добрые ребята, - скажет.

На седьмом году я за зиму пуд конопли выпряла. На великий пост я сидела-горбела круглый день. До того долижешься конопли, что язык ничего не терпит, губы как обваренные, кожа с них срывается, есть не можешь. Воскресенье подойдет, думаешь - какая радость, хоть отдохнуть приведется!

Была у меня подруга Аграфена, тоже на седьмом году. Мы друг к дружке ходили: сегодня она ко мне, а завтра я к ней; помогали заданье сделать, чтобы вместе идти играть.

Побежим - готовы голову сломить. Играли в прятки, катались на чем попало - на доске, а то с какого-нибудь увала и так сползем. А когда о масленице горка бывала, тогда и на санках да на "оленьей постели" - на шкуре - катаемся.

В чистый понедельник была у нас примета: если на оленьей постели скатиться - быстрей пост пройдет.

Вторая наша забава была в считалки играть. Втроем-впятером соберемся, и кто-нибудь начинает из нас приговаривать, похлопывая по плечу остальных:

Шла кукушка мимо сети,

Увидала - злые дети,

Пеня,

Феня,

Кук.

На кого падало "кук" - бежал за остальными.

Еще "королями" играли. Кладем рука на руку и приговариваем: "Раз, два, три, четыре, пять, нижняя, верхняя, краля, король". Кто в "короли" выйдет, того каждый спрашивает: "Король осподин, какую службу накинешь?" "Король" накидывает службу: "Попрошу - три раза пить принесешь". И ждет тот, пока "король" трижды пить попросит.

А то еще "король" вытребует: "Десять бревен из лесу привези". И надо было своим лбом по десяти бревнам на стене провести, перескакивая с бревна на бревно.

Других забав мы не знали. Играть не пришлось, да и видеть не довелось. Жизнь с нас не по летам спрашивала - не играли, а делом занимались.

Шести лет пришлось мне и по миру ходить. До этого братья мои христарадничали, а потом и я пошла с ними. Иногда по целому дню бродишь, а если мало домой принесешь, мать снова пошлет. Я реву:

- Не буду я просить, лучше пойду ребят у кого-нибудь тешить.

А у матери готов ответ:

- Еще саму тебя тешить надо.

Вечерами мать часто рассказывала нам сказки: про разбойников, про старика со старухой, про хитрую дочь; побывальщины о колдунах, о промышленниках, что лесовали зимами в избушках; загадывала загадки.

Собьемся мы в кучу у стола, а мать прядет или рубашонки чинит и рассказывает. За сказкой побывальщина идет - про то, как в святки девки бегали от покойника и как он одной ногу оторвал.

Наслушаемся мы, а темным вечером на улицу боимся выглянуть. Страх берет.

А то начнет мать загадки сыпать:

- Загадаю загадку да заверну за грядку, год держу, другой выпущу.

Думаем, думаем, а отгадать не можем. Посмеется над нами мать и скажет отгадку:

- Глупые, ведь это хозяин работника наймет, год держит, а на другой выпустит. А ну-ка, отгадайте другую: кругленько, беленько, всему свету миленько?

А я на отгадки вострее других была.

- Деньги! - кричу.

Зимами, чаще всего в великий пост, приезжали к нам в Голубково нищие-зыряне. У нас останавливался один увечный старик. Ездил он с девчонкой лет двенадцати. Покормит их мать и ночевать у нас оставит. И неделю мать кормит их и лошади сено дает. Расстояние между деревнями у нас немалое, и если ходить пешком просить милостыню, можно замерзнуть.

Вот отогреются наши гости и запоют духовные стихи. Старик поет, а девка подголосничает. Поют они про двух братьев. Старший был богатый, младший бедный и убогий. Когда младший приходит к старшему за милостыней и зовет его братом, тот отвечает:

Какой ты мне брат, какой ты родной:

Купцы да бояре - то братья мои,

Торговые люди - то друзья мои...

Младший брат ушел и помер с голоду. И вот:

Хватила богатого зла немочь худа,

Зла немочь худа, зла-уродливая,

Не признал богатый житья своего,

Не узнал богатый двора своего,

Не узнал богатый жены молодой,

Не узнал богатый деточек своих.

Дом да богатство огонь попалил,

Жена молодая во разгул пошла,

Малые дети повымерли.

Когда богач помер, поволокли его черти в ад. Увидел богач на небе младшего брата, попросил его подать руку, да тот нашел, что ответить:

Какой ты мне брат, какой ты родной:

Купцы да бояре - то братья твои,

Торговые люди - то друзья твои.

Пели нищие хорошо, унывно. У девки голос молодой, да и у старика не старый.

В нашей деревне никто не знал таких стихов. А наверху Печоры, в староверских деревнях, их было множество.

2

Когда мне подошло восемь годов, отдала меня мать за двадцать верст, в деревню Сопку, к Николаю Родионовичу ребят нянчить. Прозывали его Родичем. У Родича девчонке полтора года было, а малому ребенку - три месяца. Три рубля на год рядила мать плату за меня.

Не сладко мне жилось. Вечно была обижена да бита, а жаловаться некому.

Перед самой пасхой сижу я с ребятами, тешу их, а девчонка, что постарше, возьми да и разбей фарфоровый молочник. Не знаю уж, как я проглядела. Сижу я, реву, не знаю, что и будет: все равно не поверит хозяйка, что не я разбила.

Приходит хозяйка из хлева в избу. Я девчонку держу на руках, второго в зыбке качаю. Увидела хозяйка, что молочник разбит, - не успела я слова сказать, как схватила она опояску с медными пряжками и давай меня хлестать: по плечам, по глазам, по голове. Стегала, пока не устала. Бросила опояску да еще швырнула меня лицом о лавку так, что я свету не взвидела.

Голову в четырех местах мне пряжками пробила, на плечах и по всей спине синяки несчитаны были, глаз распух. Из головы кровь по ушам, по плечам текла.

Хозяйка из избы вышла. Ребятишки успокоились, заснули. А я отвернулась к окошку, заливаюсь слезами. Вдруг приходит соседка Иринья знакомая моей матери. Иринья меня спрашивает:

- Чего плачешь?

А я еще не сказываю, что битая.

- Тоскливо, - говорю.

Она вздумала меня приголубить, к себе прислонила и увидела, что у меня на плечах и платьишко и платок от крови промокли. Ахнула Иринья.

- Это что у тебя?

Тогда уж я сказала:

- Тетушка меня стегала.

А Иринья как раз собирается в нашу деревню. Вот она и рассказала все матери. На третий день пасхи приехала мать. Она у Ириньи остановилась, к хозяйке сначала еще не идет.

А хозяйка прознала это и учит меня:

- У тебя, девка, мать приехала. Скажи ты ей, что качалась вчера да с качели упала, лицо разбила.

Мать приходит, а я в чулане сижу, ребенка качаю.

Первый раз меня тогда хозяйка именем кликнула:

- Мариша, иди, - говорит, - к тебе мать пришла.

А я выхожу с синяком, как с фонарем. Половина лица с разбитым глазом завешана платком. Еще не подошла я к ней, а мать все увидела. Упала я к ней головой в колени. А она подняла мне голову, отдернула платок, а глаз у меня кровью весь налился - чуть щелочка видна.

Испугалась мать, думает - выбит глаз. Стала меня спрашивать, а я одно отвечаю:

- Я с качелей пала.

Стала мать голову смотреть, видит, что волосы все в крови запеклись, к ранам присохли. И говорит она мне:

- Глупая ты, глупая, еще таишь - не сказываешь. Я ведь все знаю.

Сняла меня с колен, взяла за руку и повела. А хозяйке сказала:

- Своих вырасти да так же бей.

Хозяин лежал на кровати у самых дверей. Мать за руку ведет меня мимо, а хозяин соскочил, схватил меня за косу и тянет, не хочет пустить. Он к себе, а мать к себе, а я меж ними реву. Потом мать все же вытащила мужика из кухни в сени, отцепила руки от моей косы да его так толкнула, так он полетел вдоль по сеням до самых дверей. Дверь открылась, и он туда провалился, в хлев скатился. Вывела меня мать на улицу - там десятский уже ждал.

Мать в суд хотела подать, а потом побоялась Родича. Говорили про него, что он колдун, что у него хранится чернокнижье и шапка-невидимка. И опасалась мать, что Родич на меня или на нее какую-нибудь хворь нашлет. Тем дело и кончилось.

Взяла меня мать домой. Я поправилась, раны зажили. У матери новый ребенок был, опять я нянька. Ребят тешить я научилась не хуже старух, умела и мыть и укачивать. Часто приходилось мне ходить в баню с Марьей Алексеевной - Семена Коротаева матерью. Это была древняя старушка, очень знающая по ребячьей части.

И вот смотрела я, как Марья Алексеевна повалит ребенка к себе на колени вниз лицом и начинает его ломать. Правую ручку возьмет и через спину тянет к левой ноге. И ногу так же тянет. А потом правую ногу с левой рукой ломает. Говорили, что если правая нога у ребенка короче левой и не сходится с рукой через спину, то ребенка сглазил мужик, а если левая нога короче - сглазила баба.

Насмотрелась я на это, взяла свою полугодовалую сестренку Машку и крадучись унесла ее в баню. Раздела ее там и давай так же мыть да ломать руки и ноги да приговаривать, что на ум придет.

Соседка Федосья увидела, что я с ребенком в баню зашла. Пошла она за мной и подглядела. После матери и рассказывает:

- Девка твоя сегодня Машку в баню таскала. Взглянула я, а она там не хуже бабки Марьи управляется: и ноги тянет, и шепчет, и дует, и плюет, ровно ее подрядил кто.

3

Вскоре отдала меня мать снова в ту же деревню Сопку, к Тимофею Чуклину. В деревне его все звали Тимочка. У них я уж не столько нянькой, сколько работницей считалась. Летом и на пожню, и семгу плавать, и везде меня посылали. Зимой к морю - сетки метать ездила. А между большими делами и ребят нянчила.

Была у Тимочки внучка годовалая Трофена. Как я ее ни хранила, а однажды случилась беда. Стояла в избе около лавки кадка с водой. Ходила-ходила Трофена около этой кадки да как-то и залезла на нее. Покрышка-то скользнула, Трофена и провалилась туда. Я хоть и рядом была с перепугу не враз подбежала. А как подбежала - силы не хватает вытащить ее из кадки. Трофена ревет, да и я не лучше ее.

Хозяйка пришла, ребенка выхватила, а мне чего отвечать: на Машку всегда живет промашка. Руготни или битья большого не было. Оттаскать за волосы - эта наука и в счет не шла, а оплеуха и в вину не ставилась. Слезы протру да опять весела иду. Они же и скажут:

- Ей глаз коли, так она другой вставит.

В тот год зимой я уже с хозяином на подледный лов в Голодную губу поехала - от Сопки, через гору, напрямик в тридцати верстах. День едем до губы, сетки вымечем, переночуем в землянках. На другой день встанем пораньше, сетки домечем да к ночи и обратно в Сопку. Дней через пять смотреть сетки едем. Вот и мучаешься, руки-то морозишь. Из проруби сетку хозяин тянет, а ты в это время из другой проруби ему веревку спускаешь. Он рыбу выберет, а ты сетку от него из воды тянешь. Рукавицы намочишь сбрасывать надо. Веревка той порой в снегу вываляется, замерзнет, а ты голыми-то руками ее и перебираешь. Ручонки замерзнут - в рот суешь, а во рту немного их нагреешь, когда работать надо.

Весной, сразу за ледоходом, опять едем в губу и там между льдов ловим сигов да нельму. Весной на губе ветра резкие, переезды широкие. Тут уж работы хватает, только весла трещат.

Неделю ловим, а на воскресенье взрослые домой идут. Да и малые, у кого отцы есть, тоже за ними тянутся. Медленно идут, так отец подождет и отдохнуть даст; через реки, где перебродить надо, их отцы перенесут. А меня ведь некому так тешить, чужие люди не будут. Приходилось мне одной в землянках у губы оставаться. Люди и сутки ходят, и вторые ходят, а я все одна-одинешенька, где плачу, где бурлачу, где и песенки пою.

Уже в то время полюбились мне песни. Чуяла, что песней можно душу утешить. Вот и пригодились они мне. Люди уйдут, а я сяду где-нибудь на горке на камушек у воды и пою. Любимая моя песня в ту пору была "Ивушка". В ней я спрашивала ивушку, почему она невесела стоит:

Или тебя, ивушку, солнышко печет?

Солнышко печет, частым дождиком сечет?

С ивушкой сравнивалась девушка:

Что ты, красна девушка, невесело сидишь?

Невесело сидишь, ничего не говоришь?

Ну а придут рыбаки, я снова за работу. Худо ли, добро ли жилось мне никто спрашивать не станет, и жаловаться некому.

Весной-то еще ничего: светлая пора, солнце греет, птицы поют. Под их песни и мне поется. А вот осень пришла, до чего мне худо да тяжело было! Дни коротки, ночи темны, время тоскливо. Польют дожди, подует буря с присвистом - страх волосы вздымает.

Как-то осенью оставили меня в землянке.

- Ты, Мариша, у нас домашница надежная. Привычно уж тебе, останься.

И не хочешь, да останешься. Скажут, что переносить через реки не будем, - а самой мне никак их не перебрести, - вот и остаюсь. Живу день, живу два - никто не приходит. Ветер затянул сильный, время подошло такое, что ловить невозможно: от ветра вода набежала, реки полны, через них не перейти.

Натерпелась я тогда страху. Ударила такая гроза, какие у нас редко бывают. В осеннее время самые страшные грозы. В темной ночи молнии, как пожар, полыхают, дождь льет, гром гремит. Я забилась в землянку и сижу ни жива ни мертва. Днем-то наношу в землянку дровец да воды, чтобы вечером не ходить. С вечера до утра не смею за дверь выглянуть. Двери завешаю, чтобы в щелки молнию не видеть, а уж сквозь трубу или еще как - все равно осветит. Окон в землянке нет - днем от дверей светом пользуемся, а тут я жгу дрова в очаге прямо на земляном полу - только мне и света. Трубу прикрою от молнии да чтобы дождем не засекало. Труба не какая-нибудь выведена, а просто дыра в потолке. Дым худо идет, глаза ест. А слезы у меня и так ручьем бегут.

Днем посветлее станет, я успокоюсь и кое-как ненадолго засну. Умучаюсь за ночь, так глаза сами закатятся. Две ночи такие страшные были. А потом ни грома уж нет, ни дождя, а у меня со страху, видно, в голове мешаться стало. И чудится мне, будто по землянке собака бегает, царапает песок зубами и когтями, будто рвет кого. И было это мне хуже всякого грома. Ночь кое-как скоротала. Утром свет проглянул - вышла я посмотреть, какая там собака, наверно весь песок с землянки срыт. Посмотрела, а там и следу никакой собаки нет.

Четвертая ночь приходит. Думаю - последняя моя ночь, что-нибудь со мной да будет.

Вот и солнце село. Я воды запасла, двери закрыла, огонек разложила, рыбку в котелке варю. А один парень был у нас, Трофимом звали. Он вперед других прибежал к землянке, взял длинную черемуховую палку, приготовленную для обручей на бочки, да вдоль землянки как стегнул, так на меня с потолка песок посыпался. Я вскочила, с испугу-то ничего больше не придумала хватила в руки икону, что висела в углу землянки, и взмолилась:

- Артемий праведный, сохрани меня, младенца, дай мне ума и крепости.

Что в голову пришло, то и сказала. И сама выбежала вон на улицу. А Трофим за землянкой расхохотался, как дьявол. Я и не понимаю, что это человек хохочет. И люди подходят ко мне близко, а я никого не вижу, не знаю, где стою.

Потом я целые сутки лежала, ничего не пила и не ела. Бабы пожалели меня немножко, а мужикам - и так прошло. Ума не лишилась, и ладно.

В тот же год я в огне горела. Рыбаки на горке рыбу убирали, а я одна в землянке уху варила да чайники на всех грела. Оставили меня в землянке огнище караулить. Ветер был. Я на ветреную сторону встала к огню, хотела отодвинуть котел, а ветер дунул, и на меня огонь накинуло. Сарафанишко на мне и загорелся. Я заплакала, не знаю, куда бежать. Кинулась на улицу, хочу бежать под горку в воду. А на улице ветер еще сильнее.

На мое счастье, у самых дверей подвернулся парень-ненец. Ухватил он ведро с водой, что стояло около дверей, и окатил меня. Тем и спас, а то я, пока добежала бы до реки, вся обгорела бы. Отделалась только тем, что сарафан наполовину сгорел, брови опалило да лицо.

Нигде я смерти не могла найти: вешалась - веревка оборвалась, в воде тонула - не утонула, в огне горела - не могла сгореть. Видно, насилу не умереть, покуда доброй смерти не найдешь.

Осень пришла, за ней зима, за зимой весна. А я - то сено вожу с лугов, то дрова из лесу. Воз опрокинется, меня не задавит, я и тем довольна. Стою у воза и жду, пока добрый человек встретится. Поможет да направит, я и опять поеду.

Один раз навалил мне хозяин в лесу воз кряжей из бревен пиленых и отправил одну. В раскате воз опрокинулся. Вожжи попали под полоз, ничего не могу поделать. Взяла я топор, вязки обрубила, чураки раскатила да на порожних санях и приехала домой.

Хозяин ругает:

- Не болели ручки-то - обрубать вязки? Плату-то не стыдятся брать, а на работу нарядить не можно.

Иную ругань я и за брань не ставила, будто так и надо. А и вся плата - сначала три рубля, а за второй год - шесть.

Зима прошла, весна теплая настала. А мне во всякое время идти да брести надо. Невелика-маленька, а дела было выше головы. После ледохода поехали на Печору рыбу ловить. Сначала ловили под своим берегом, а потом вздумали ехать за Печору.

Едем, люди гребут, а я воду отливаю в корме. Вылила и пошла из кормы через невод. Иду по набою, а ноги-то скользнули, и я, как камень, в воду ушла. Кормщик оглянулся, а я уже за кормой. Лодка полным ходом идет. На мне был совик**, опоясанный кушаком. Кормщик как-то успел меня схватить за пояс. В сердцах или с испугу кормщик как выхватил меня из воды, так о невод и швырнул, как собачонку.

_______________

** Здесь и далее см. комментарии в конце книги.

Вернулись рыбаки обратно на свой берег, выпихнули меня из лодки.

- Иди домой, - говорят.

А до деревни две версты. И поплелась. Все у меня на холодном ветру замерзло. Рукавички утопила, так руки за пазуху сунула. Иду в слезах, от холода зуб на зуб не попадает.

Дома забралась на печь. Дрожу вся. Той порой вернулся хозяин, увидал меня и забранился:

- Не хочет ловить, так нарочно в воду пала, чтобы домой отправили.

Обидно мне было, да отъедаться некогда. Опять за дело берусь. В тот год травы мало было, так я скоблила кору с ивняка коровам на корм. От этой работы у меня руки в кровавых мозолях были.

4

Батрачила я у Тимочки два года. Приехала к матери из Сопки, дня два или три погостила дома и опять пошла в работу. На этот раз отдала меня мать в Оксино к Никифору Саввичу Сумарокову. Работать и там приходилось тяжело: летом рыбу ловить да на пожнях страдать, зимой на домашней работе - и во хлеве обряжалась, и уличную работу делала, и пряла, и вязала. Сидишь часов до двенадцати за куделей. Сидишь, дремлешь. Хочешь, да не ляжешь, пока хозяева не прикажут.

А то сетку вяжешь. Сон одолевает - в сетке ячей наспускаешь. Тычешь, тычешь иглой в углы да и припутаешь куда-нибудь ячею. Утром хозяйка ругает:

- Сидит соня, своих рук не видит.

Волей-неволей не увидишь, когда в двенадцать ляжешь, а в четыре встанешь. Только глаза обманешь, а не отдохнешь.

Так мой век и катился. Никуда из дому я выйти не могла. Хозяева держали меня в строгости. Праздник придет, с хозяйским парнем вечером в карты поиграем. Отец с матерью подсядут - оба ему помогают. Буду я обыгрывать - неладно.

Под праздник моя работа - полы мыть. У хозяина два пола, больших, некрашеных. Вот я, батрачка одиннадцати годов, и мою. Тру с песком, вся взмокну от пота. Немножко разогнусь, распрямлю спину, отдохнуть хочу, а тут и выговор дают:

- Ишь ты, уж и спина заболела!

А жила еще у Варвары, кормилась по-свойски, старуха Параша. Она у них большой хозяйкой была. Варвара меня ругает, а Параша добавляет. Вымою я четвертину пола, она хозяйку кличет:

- Иди-ко, иди, Варуша, сюда!

Приходит хозяйка.

- Гляди-ко, гляди, как она пол затерла.

Хозяйка проведет рукой по полу и, если попадет ей под руку какая песчинка, возьмет меня за плечо и турнет:

- Ну-ко поди воду перемени да перемой.

Весной я ездила на низы, то есть в устье Печоры, к Захарьину. Захарьин славится янтарем. Его выполаскивает из моря. В береговых заплесках рыбаки часто находят немалые куски янтаря.

Я в первый раз нашла янтарь не с намеренья. Иду по берегу и вижу: что-то сверкает, как золото. Подняла я, камешек оказался порядочный, вполовину спичечного коробка.

Пришла к жилью, говорю рыбакам:

- Я сегодня какой красивый камешек нашла!

Показала им, а оксинская рыбачка Парасковья говорит:

- Это не камешек, а морской ладан. Стоит он дорого, и чердынские купцы его у всех за большие деньги берут.

В другой раз я полный коробок янтаря насбирала. Хожу внагиб, разгребаю заплески руками. Грязь холодная, руки замерзли, стала разрывать палочкой.

Носилась я с янтарем, все думала сделать себе бусы. А когда приехала домой, хозяйка взяла у меня янтарь, только я его и видела.

Отработала я год у Никифора Сумарокова, опять в другое место пошла вместе с братом Алексеем - к кулачке Лизавете Сумароковой. Мужа у нее не было, а были три сына и две дочери. Младшая дочь Катерина на одном году со мной - двенадцати годов.

Привела меня мать на новое житье. Хозяйка нас чаем напоила. За чаем с матерью договорились про плату. Рядились долго. Мать двадцать рублей просила да на сарафан ситцу. А хозяйка на пятнадцати уперлась. Вдвоем с братом нас за тридцать пять рублей выторговала.

- Хорошо проживет, так на сарафан-то и так подарим, - говорила матери хозяйка.

Потом она показала мне дело. Повела во хлев.

- Сено коровам сюда давай. До воды - зеленое, чтобы ладом поели, после воды - почерней норови. До дойки вымя коровам вымоешь, немножко помешкаешь, чтобы поели, тогда и дой. Под овцами вычистишь. Будешь в избе обряжать, про печку не забывай, чугуны сменяй, парево для коров да телят грей. Вот это тебе будет первое дело, а теперь пойдем - второе покажу.

Завела меня в кладовую, где муку сеют да рыба хранится, да мясо в ящиках сложено. Показала решета, сита:

- Редким решетом для хлеба будешь сеять - в одну квашню. А во второй квашне мы ситники печем к чаю. Так будешь сеять вот этим ситом. Осевки, отруби овцам в корм подкладывай, да не помногу. А что останется - на квас пойдет. Мясо варить отсюда бери - здесь свежее, здесь соленое, здесь птица лежит. А по середам да пятницам будешь рыбу варить - вон она тут.

Заходим в комнаты. Хозяйка опять учит:

- Утром наперво в кухне топи. Дрова брат занесет. Когда печка будет дотапливаться, головни перенеси в другую печку. У нас в другой-то кухне печка тоже русская. В самовары уголья горячего наложишь: один самовар нам, другой - себе с братом. До затопленья квашни замеси. Печку затопи, чугуны налей и во хлев иди. Во хлеве управишься, печка той порой истопится, уголье заморишь, разровняешь в печке, чтобы под нагрелся ровно, тогда и хлебы катай, наливники стряпай. Хлебы испечешь, чай отопьешь, а во второй печке шаньги пеки. С печками управишься - полы подметешь. А поломытье - в пятницу да в субботу.

Я хожу за хозяйкой - молчу. Нукну да дакну, а не говорю. Тут уж не до того, чтобы говорить, а поспевай - забирай в голову, чтобы помнить. Знаю, что если забудешь какую-либо мелочь, так напоют - попу на обедне столько не спеть. Привычна я была к работе, а тут голова кругом пошла.

Мать взяла половину платы задатком и ушла. А меня накормили и на работу нарядили. Принесла мне хозяйка рубаху, сарафан, чулки, валенки, кожаные ступни, платок, в хлев ходить - особую одежду, муку сеять особую.

- Одевайся, - говорит, - обувайся да за работу принимайся.

Мне работа в те годы была уже привычна, стала я подрастать да и силы подкапливать. Где не берет сила, сметкой стала брать, а где недостает сметки, так опять на силу надеешься. Скачу я весь день с рассвета до вечера. Не шагом ходила - впробег бегала. Кружишься, кружишься от шестка до хлева, а спать ляжешь, когда сумеешь справиться. Хозяева в десять часов отужинают, а ты еще столы убираешь, посуду моешь, сеешь, мясо наладишь, дрова в печки сложишь. Если к одиннадцати управишься, так считаешь, что еще рано. Да и хозяйка ворчит:

- Спать, - говорит, - торопится. Сломя голову летает - скорей до сна-то добирается.

И во сне-то я все время вижу, что будто дело делаю. В летнюю пору чудится мне, что я с косой да граблями бегаю. Размашусь косой - иной раз во сне так махнешь, что о койку руку повредишь и синяков наставишь. Приснится - то чугун кипит, то самовар побежал, - вздрогнешь, спокойно не улежишь.

Когда наработаешься, до койки доберешься - скорей пасть да пропасть. Тут уже не с постелью разбираться: под голову кулак, а под бока и так. И придет на ум: "Пятнадцать ли рублей стоит вся эта маета? Будешь ли ты богат с этой работы? Не богат будешь, а горбат".

И всего передумаешь и наплачешься.

Люди и прежде думать умели, да не смели. Чаще их думы знала только подушка - ночной свидетель неболтливый. Найдет на человека кручина, слез не удержать.

Слеза - не ручей, не слышно ее. А ведь тоже хотелось, чтобы люди слышали. В тот нерадостный час завернешь слезу в грустное слово, она и оживет. Растекутся по белу свету живые слезы и у других людей слезы добудут. Так плакала мать моей матери, так плакала моя родная мать. Выкликали они из лесов и тундр, из-за рек и морей свое незнакомое счастье, а оно не откликалось. Так и ушли наши матери в землю, не повидавши счастья в лицо...

Вот у нас и велось: под тяжелую работу составляют девчонки плачи. Выкроишь спокойное время, когда дело не мешает думать, вот дума в голове и забродит, как хмелинушка, и подбираешь слова одно к другому. Вспомянешь, как девки-то живут у отцов да матерей: ни заботы им, ни печали. А мне, бессчастной, как родилась, так и заразилась заботой да работой, горем да печалью. Вздумаешь - слезы сами катятся, а по слезам и слова плывут, как льдиночки по вешней воде:

Тяжелехонько я вздохнула,

Свою матерь я вспомянула.

Родила меня, горюшу, мама,

А не прибрала яму

Во сырой земле могилу.

Повалила бы да схоронила,

В матерь землю бы положила,

Свое бы она ухо приокутала

И меня бы, девушку, успокоила.

А то родила да отпустила

По чужим людям, по работам.

Кинула меня да бросила

Безродну да бесплеменну,

Бесприютну да беспризорну,

И шатаюсь я, бедна девушка,

Как бесприкольна будто лодка.

От того я берега отстала,

А к другому я не пристала,

Куда присунешься-приткнешься?

Все не свое мне да не мило,

Не любо мне да не родно.

И нигде ко мне жалости нету,

И ласкового слова не услышу.

Чужим людям не до жалости,

Добираются только до работы.

Работа-то растяжела,

До гроба ее не переробить,

До смерти ее не переделать.

Всхлипываешь, всхлипываешь да и заснешь. Никто не знает, что ты и плакала. Песню запою, так ту услышат, а плачу - никто не знает. И во сне-то мне снится, что наработалась я, свернулась комочком на постели и плачу, и причитаю.

Встанешь утром в три часа. Ночь еще, а у нас утром называется. Хозяева дрыхнут, а мне не время спать, пора вставать: неохота хозяйкину ругань слушать.

И так все время катится, и годы мои вперед подвигаются. Время убывает, а хорошего не прибывает. Хозяйке я вида недовольного не показывала, дело за делом вела. А у богатого глаза не малы: все больше надо. За всю зиму я соседского порога не знала - из дому отпроситься не смела.

В праздники до обеда праздную. Заберусь тайком под лестницу и сижу там. Когда стирала, так узорчатую вышивку на полотенцах да на кофтах подсмотрела. А в чулане я училась эти узоры да вышивки на куклах шить. Какой лоскуток попадет в руки - я все прибирала да в чулан тащила. Вот и устроила мастерскую. Куклу сошью из полотна, лицо направлю, вышью глаза и нос, рот и уши, одену в кокошник да в тафту, как невесту. А то и мужика сошью, рубашку, жилетку надену, из овчинного кусочка малицу ему приготовлю. Мне это было в науку, а людям для потехи. Потихоньку от хозяйки сначала своей родне гостинцами пошлю. А на путине, как люди прознали, все просить меня стали:

- Ты уж моей-то девке сошей куколку, привези.

От хозяев-то пойдешь на путину, так один хлеб положат, а ни чаю, ни сахару, ни маслица, никакой прикуски не дадут. И живешь на хлебе с водой. А как куклу кому сошьешь, мне и тащат - кто маслица, кто сушки, кто сахару.

От кукол я перешла и к большему. Любила я вышивать, а никак не выходили у меня крестики: все перекосы получались. И вот подглядела я у хозяйкиной дочери Кати, как она по узору книжному крестики вышивает по канве. Удивилась я - до чего это просто, и глядеть-то нечего! В праздничный день в своей мастерской начала я лоскуток вышивать. По канве отсчитала, сколько надо в звездочку клеточек, а вместо крестиков звездочки придумала. Нитками разных цветов вышила я с полдесятка разных звездочек и покруглей и с острыми рожками, а потом и несу Кате, показываю.

Так она ругаться начала:

- Я при тебе ничего делать не буду, ты сразу все переймешь.

Богатому за беду было, если бедный сумеет лучше сделать что-нибудь или одеться.

В ту пору я стала уже на девку походить. Пошлет куда-нибудь хозяйка к соседям, иду я мимо горки, ребята кличут:

- Иди, Мариша, прокачу.

Ну и не утерпишь, раз-другой скатишься. Хозяйке не говоришь, а то отчитает: "Вас пошли в клеть по муку, а вы в хлев к мужику". Попросишься у хозяйки на горку - не пустит:

- Не за то плата дадена, чтобы вы гуляли.

Ну и сидишь. Те, что сами нанимаются у хозяйки выряжают, чтобы в праздничные дни отпускала. А меня мать в люди отдавала, так еще твердила:

- Покрепче держите, воли не давайте да никуда не пускайте.

Как-то вечером мы разбаловались с хозяйкиными ребятами. Бегали, бегали - хозяйкин сын Миша разбежался да нос себе разбил, кровь пошла. Хозяйка всю вину на меня сложила. А потом пришел мой брат Алеша. Она ему говорит:

- Надо ее постегать.

Схватила меня хозяйка, дала Алеше веревку, велит:

- Пори.

Послушался Алеша, стал пороть. А мне обидно. Зло такое взяло, вырвалась я, схватила доску для шанег, сочельницей у нас зовут, да и метнула ее в хозяйку. Хозяйка на лестницу, как сорока, заскочила, - видно, я пугнула ее крепко. А потом и говорит:

- Ну и девка! Даром, что тихая, а тут что выкинула, с двоими управилась.

5

Год кончился, так я вырвалась, как куроптиха из силка. Опять поехала к матери погостить. Ночь переночевала, а на другой день мать с утра уже сказывает:

- Я тебя снова к Никифору Сумарокову наняла.

"Вот, - думаю, - от волка убежала, на медведя попала. Волк не доел, так медведь загрызет".

Весь день я вздыхаю. Вздыхаю да молчу, да ответа не даю. Знаю, каковы они есть, Сумароковы; кому неизведано, а у меня отведано.

Вот и воскресенье пришло. Мать велит собираться, надо ехать к новым хозяевам. Ушла я на печь, вздумала поупрямиться. Мать раз сказала и два сказала:

- Слезай!

А я все посиживаю. Потом мать уже твердо говорит:

- Слезай. А то, как вздумаю бить, так и с печи стащу.

Ну, думаю, видно, надо сойти. Уши выше головы не бывают. Сошла с печки, да еще долгонько на месте постояла. А у матери уже и лошадь готова.

- Ну что, долго будешь стоять?

Я тогда и ответила матери:

- Не поеду.

А мать говорит:

- Поедешь.

Ну, тут и начали считаться. Сколько-то раз поотвечали одна другой.

Я твержу:

- Хоть к дьяволу найми - поеду. А Никифорову хозяйку я знаю, так и не еду.

Мать больше слова не сказала, а взяла за плечо, сунула мне малицу в руки и в одном платье вывела на улицу к саням. И с саней вздумала я уйти от нее к соседям, так мать меня за косу схватила. На свою косу немало я злилась: подергана она, злодейка, лучше бы ее не было. У других под платком и не видно косы, а у меня болтается, и всяк за нее хватается.

Я плачу. А мимо саней идет старуха Анна Степановна, моей подружки Аграфены мать. И слышит она, как моя мать ругается:

- Что задумаете, то и делаете. Еще не пришло время своим умом-то жить.

Анна Степановна ее уговаривает:

- Пошто ты, Дарья Ивановна, так скоро ее увозишь-то? Пусть бы она пожила да погостила.

Тут мать своей рукой малицу на меня надела и посадила в сани. Вижу я, что больше матери не будешь. Да и Анна Степановна уговаривать начала так ласково:

- Маришечка, съезди ты, поживи. Ведь уж если вовсе худо будет, так, может, мать и поверит, что жить нельзя.

А я ответила:

- Сказывать не буду, как стану жить. Только если сама услышит да увидит, так пусть сама на себя и пеняет.

Все же от тех ласковых Анниных слов я растаяла.

Вот и привезла меня мать к хозяюшке. А хозяюшка, Варвара Андреевна, довольна, радехонька. С честью да с радостью принимает меня. Стала она меня матери нахваливать:

- Уж если такая же будет, как была, - не девка это, а золото. Куда ее ни наряди - она бежит, забрани - ответу нет и темного виду не покажет.

Напоила нас хозяйка чаем. А мне не до чаю, сижу, молчу. Хозяйка видит это и спрашивает мать:

- Чего она у тебя невеселая?

- Да вот, - говорит мать, - вздумала подольше на воле пожить, да я торопила.

Хозяйка и то за меня заступилась:

- Пусть бы она погостила недельку-другую.

Спрашивает меня мать:

- Может, поедешь обратно?

А я отвечаю:

- Дважды Макара не женят. А увезла, так и живу.

Так я и осталась снова у Никифора Сумарокова.

Стала я тут уж не по-детски жить. Иной раз не с ними, а с собой считаться стала. Неделю живу и две живу - все невесело. Хозяйка мне говорит:

- Маремьяна, - стала она меня уж Маремьяной звать, - какая-то ты не такая. Через один год, а изменилась как.

Усмехнулась я:

- Ты ведь, Варвара Андреевна, постарше меня, так знаешь пословицу: год прожила, так и рог нажила, другой проживу - и второй наживу, а три проживу - хозяйку забодаю. С рогами-то побойчей буду.

А она уговаривает:

- Ведь это невестки к свекровке придут, так отвечают.

- Когда же я буду расти, - говорю, - коли за год не вырасту.

Вот так я ей говорю загадками, а она отгадывает.

- Ничего, - говорит, - девка не промах.

А я думаю: "На таких местах промахиваться худо, как-нибудь надо с выигрышем жить".

Уже и месяц проходит. Стала я подумывать: "Надо попытать попроситься у хозяйки погулять. Пустит или не пустит, а буду почаще надоедать".

Вот в воскресенье и попросилась:

- Хозяйка, - говорю, - отпусти меня.

Стали они допрашиваться:

- Куда пойдешь?

А я отвечаю:

- Куда ноги понесут. Чего вы меня исповедываете?

Хозяйка на первый раз уважила.

- Сходи, - говорит, - только ненадолго.

А я решила испробовать подольше проходить: "Что, - думаю, - будет?"

С обеда ушла да только к вечеру про дом вспомнила. Пришла домой - уже стемнело. Одеваюсь, хочу идти во хлев. А хозяйка не могла терпеть больше и говорит:

- Девушка, этак ходить-то, до темени, и неладно будет.

Будто от темени меня бережет.

- Бывало, - говорит, - жила у нас Устя. До темени-то ходила-ходила, так и ребята за ней стали близко к нашему двору побегивать.

А я и ответила:

- Ее звали Устей, а меня зовут Маришкой.

Приехала вскорости мать - проведывать, как живу. Ну, думаю, наскажут матери, что девка зубаста. А слушаю - в другой избе так меня нахваливают, что и лучше меня нет, и умней меня нет, всем взяла - и лицом, и плечом, никакого попреку нет.

А я про себя думаю: "Ну ладно, хвалите, что хороша, я так и жить буду".

Собралась мать домой, у саней меня спрашивает:

- Каково, девка, живешь-то?

- Кошка живет, - отвечаю, - и собака живет, и я так живу.

Вот приходят праздники. Хозяйка, чтобы я никуда не ходила, хочет дать мне праздничную работу. Прослышала она, что я дельно вышиваю, и спрашивает однажды про это.

- Что ж, - говорю, - умею.

И вот сначала понемножку привыкла она мне вышивальную работу в праздники совать, а потом и вовсе без передышки. До обеда в воскресенье по дому нахлопочешься, а после обеда - вышивать. Сперва я охотно занялась, первую рубаху скорехонько вышила, с другой долгонько провозилась, а от третьей и отказалась. Мне в ту пору люди начали давать на вышивку - кто платок, кто рубашку. Праздник просидишь - двугривенный заработаешь, а от хозяйки-то ничего не получишь.

Стала хозяйка сердиться. В праздник никуда не отпускает, а отпустит, так Параша идет за мной досматривать.

В это время у соседей Просвирниных заводилась свадьба. Я нарочно никуда не ходила, припасала время, чтобы на самую свадьбу отпроситься. Тут людей больше бывает, даже из чужих деревень приезжают.

Подошла свадьба. Попросилась я у хозяйки - она молчит. На другой раз я и в ноги ей поклонилась - для хитрости больше, думаю - скорее отпустит.

- Какая еще тебе свадьба? - говорит. - Целую ночь там прогуляете, а утром спать.

Я осердилась. Думаю, в ноги-то зря поклонилась. Вдруг хозяйка и говорит:

- Вот сто раз поклонишься мне в ноги - пущу.

Кланяться мне не большая охота, а знаю я хозяйку, что не уступит она на этот раз. Любо не любо - начала я кланяться. А хозяйка требует, чтобы я к каждому поклону на ноги вставала. На коленях-то долго ли наклевать ей сотню поклонов? А тут вставай да снова к ногам припадай. Хозяйка была первая псалтырщица да богомолка. Богу молилась, а с чертом водилась. Считает она поклоны по четкам, и вижу я, что ворует их у меня десятками. Отвела я свой счет, встала. Хозяйка говорит:

- Не спущу, еще десяток за тобой.

- Нет, - говорю, - у тебя уже за сотню десяток наворован.

Поспорили, поспорили, я тоже заупрямилась. Хлопнула дверью, ушла. "Ну ладно, - думаю, - эти поклоны за мной не пропадут".

Проплясала я до утра. Мне в четыре вставать, а я в шесть домой пришла, все свои поклоны выручила. Нашла коса на камень, я тоже не уступлю. Хозяйке самой пришлось и печи затопить и коровам сено дать. Переоделась я, пошла за ней в хлев. Хозяйка молчит, и я молчу. Так ни слова и не сказали. А ядовитая-то змея, Параша, поднадоумила:

- Ходила на себя, а пришла да на людей же и губы надула.

Накинулась тогда хозяйка:

- С этаких годов будет ходить, так мужики меж руками будут водить.

Ругает, с ног до головы ничего не оставила доброго, на каждый сустав дала устав. А я опять думаю о вечере. Свадьбы у нас после венца по три дня длились. Вечером снова надо идти. "Только, - думаю, - сегодня я тебе не поклонюсь".

Вечером все дела сделала, сказала хозяйке, что иду.

- Сутки проходила, так еще на другие пойдешь? - ответила хозяйка.

Я за словом в карман не лезу:

- День хозяйский, а ночь - казацка.

Повернулась и пошла. Поиграли на свадьбе. Разошлись пораньше.

Пришла домой - двери заложены, мне никак не войти. Постучалась - не открывают. Свернулась я под сенным окном, прикорнула еще на какую-то минуту - и за работу. Хозяйка встала, не умылась еще, а уж ругается:

- Выросла девушка! Можно матери спасибо сказать. Свадьбы по неделе ведутся, так неделю будешь ходить?

- Пока свадьба не кончится, буду ходить, - говорю.

Целый день она меня пилила. Отдохнет да опять начнет по-всякому обзывать. Я и обедать с ними не сажусь: плеснула в чашку щей, кусок хлеба в руку, встала к шестку да и наелась. Хозяин зовет обедать, а хозяйка говорит:

- Она игрой да весельем сыта, какая ей еще еда.

Время к вечеру идет. А у меня уже заряжено, так выстрелить надо. Снарядилась и пошла на свадьбу, ни спрашиваться, ни сказываться не стала.

Разыгрались мы на свадьбе вовсю. А той ночью приехал к хозяину гость из Андега. Надо самовар греть. Так хозяйка за мной побежала, самой-то неохота самовар ставить. Прибежала на свадьбу. Мы ходим "Казака".

Казак, казак, казачок,

Казак миленький дружок,

Коротеньки ножки,

Сафьяны сапожки.

Я казаченьку люблю,

За него замуж пойду.

Выхватила меня хозяйка за руку из хоровода и заорала:

- Долго ли еще будешь вертеться?

Ткнула меня в загорбок и в одном платье вышвырнула на улицу.

6

Зима кончилась, и веселья не стало. Ранней весной на луга еще не ходим, а едва пройдет Печора, едем рыбу ловить.

Поехала я на путину со своим отчимом и двумя братишками. Отчим от себя работал, а мы ходили от хозяев: я - от Никифора Саввича, брат Алеша от кулачки Лизаветы Степановны, а брат Костя - от кулака Александра Никифоровича Сумарокова.

В Печорской губе, где мы ловили, в самом низу, у устья, вся Малая Печора в шарах да островках. Шарами у нас заливы называются. Когда приходим мы туда сразу после льдов, то на устьях шаров еще застаем лед и ловим на своей стороне печорской. Иногда едем по вискам - протокам - до озер и там ловим.

Когда берег от льда очистится, едем на другую сторону Печорской губы, чтобы заледную рыбу не упустить.

А как настоящее тепло придет, берега обровняются, озера протают, вода в них устоится, рыба наберется, - тут тоже надо знать, с какого ветра да с какой воды рыба идет, чтобы поехать вовремя, а то и с пустой донницей, не насыпав рыбы, воротимся.

Загубные озера у нас считают заколдованными, особенно озеро Мензикуй. На вольных берегах скачем да пляшем, да песни поем, а тут боялись. Старики, когда заезжают, предупреждают нас:

- Молчите, лишнего ничего не болтайте, не смейтесь. Потерпите, когда ловить будем, - не ешьте, а то и невода не добудем.

На этих озерках иногда стоит тихая погода - волос не шевельнется. А вдруг хватит ветер, по озеру валы заходят, вода черная сделается. Берега невеселые, все угрюмо. И жутко тебе от этой перемены. Молчим да скорее едем прочь от этого озера. Выедем в протоку, там к берегу пристанем, тогда только свободно вздохнем, заговорим, засмеемся и начнем чайники греть.

По дороге от нас на Пустозерск есть другое озеро, Бесово прозывается. Говорили про него, что в нем дьявол живет, Когда-то будто бы один мужик спускался в это озерко. Посмотрел, а там дьявол с товарищами в карты играют. Мужик и сказал:

- Пойду у дьявола дом выиграю.

Нырнул в озерко, а через недолгое время бревна по озерцу поплыли. Несколько раз так за бревнами к дьяволу спускался, а потом нырнул да больше и не вышел.

А то еще недалеко от Оксина за Печорой на тундре есть Ларьино озеро, тоже заколдованным считалось. Рыбаки перед тем как ловить Ларьиной бабке, которая там будто бы жила, опускали гостинцы: пряники, сушку, конфеты и даже шкальчики водки. Чем лучше угостить Ларьину бабку, тем больше выловишь.

Когда ехали с вешнего лова домой, мы остановились в Куранском шару на ночлег. Здесь тоже нам велели остерегаться. Про Куранский шар старики говорили, что будто однажды здесь к рыбакам приходил леший и гнал их: "Уходите, - говорит, - вы на дороге встали. Здесь наша свадьба поедет".

С тех пор все рыбаки переезжали ночевать на другой берег, хотя место там хуже было.

А нынче мужики смеются над прежними страхами.

Летом работы еще того больше. Приходилось по неделе с ног бахилы не снимать. Каждый день идешь за семь верст на пожню. Идешь - дремлешь, нет-нет да и споткнешься. Придешь на пожню, машешь-машешь горбушей, точишь косу. К вечеру торопишься домой. Обедать только дорогой приходилось. Кислую шаньгу прожуешь на ходу, да тем и пообедала. Тогда ведь не как сейчас, на колхозном поле, - ни обеда, ни чая работнику на пожне не грели. Домой приходишь, а хозяйка на крыльце встречает, сует в руки туесок.

- Беги ты скорей, девка, ушли ведь уже плавальщики-то.

Это значит - надо бежать за три версты с мужиками семгу плавать, ужин им нести. А ходьба-то нелюдская, песчаная. Вот и прибежишь - еле дух переводишь, будто тебя кто-то гнал. А тебя и тут выговором встречают:

- Тебя уж давно дожидаемся - сидим. За тобой дело.

Когда ехали семгу плавать, женок и девок к поплави близко не пускали. А перешагнуть нам поплавь и вовсе строго-настрого запрещали, велели кругом обходить. Обижалась я:

- Кем они меня считают? Поганой, што ли?

Прежде чем зайти в лодку, мы в котле разжигали костер из корней, прибитых волной, и трижды обходили вместе с котлом вокруг поплави, прокапчивали ее. Потом все по очереди перешагивали через костер и шли в лодку.

Сядешь в весло - не перышко в руки берешь. Поплавь вымечут, - пока лодка плывет по быстери, перестанем грести, весла выдернешь, голову к ним приклонишь да какую-то минуту и дремлешь, пока не крикнут:

- Надо браться, ребята!

Снова гребешь. Выберешься к берегу, лодку на другое место ловли бечевой надо тащить. А потом - снова в весло. Раза четыре так за ночь прогуляешься.

Солнце уже подымается. Снова по песку три версты идешь, едва ноги передвигаешь, когда домой возвращаешься. Утро - самое тяжелое время. Солнцем пригреет, ходьбой разморит - как пьяная. Домой приходишь часа в четыре утра, а хозяйка уже встречает:

- Ну-ка, девка, беги скорей напой телят да выпусти, да хлев вычисти.

И напоишь, и выпустишь, и вычистишь, сунешь голову в двери - хозяйка уж корзину с ужином направила:

- Поскорее, поскорее на пожню!

Опять побредешь за семь верст. И так вкруговую ходишь все леточко красное.

В воскресенье утром идешь с поплави. В церкви к заутрени благовестят. Можно бы отдохнуть до вечерней ловли, днем-то не надо в луга идти. Да только знаю, что дома много не отдохнешь, хозяйка дело найдет. А по воскресеньям бабы и девки ездят на тундру за ягодами. Вот и я с ними тянусь.

Захожу в дом, прошу у хозяйки:

- Дай скорее посуду, за морошкой поедем.

А хозяйка рада-радешенька - ушки пляшут. В ягодный год не один десяток пудов навозишь ей ягод. Надергаешь в тундре ведро морошки или черной ягоды - и к берегу. Домой рановато ехать, так разожжем костер, балуемся, с сопок катаемся, пляшем под песни. Только всей и отрады за лето было. В то время сон далеко отлетит.

Поедем обратно - затянем заунывную песню:

Молодость ты, молодость, премладая молодость,

Уж чем я тебя, молодость, при старости вспомяну,

При старости вспомяну, при младости вздохну?

Вспомяну я молодость тоскою-кручиною,

Тоскою-кручиною, печалью великою...

Едем - вода тиха, берега зелены, тундра высока, пески желты да широки. Между носками да островками ручьи разливаются. Над Печорой солнце катится, облака плывут - не торопятся.

А только нам и красота на ум не шла. От работы вековечной светлые мысли в голову не приходили, на красу глаза не поднимались.

После-то, когда я уж заневестилась, вспоминали мы, сверстницы, эту пору во слезах да причитаниях:

Уж мы жили да красны девушки,

Прошло времечко распрекрасное

Не в гульбе у нас да не в веселье,

Не в игре у нас да не в гулянье,

Мы на лодочках да гуляли

По вешним да тихим заводям,

По разлив ли да воды вешной.

Нам весельице было работушка,

Не для отца мы, не для матери,

Не для себя мы, красны девушки,

На чужих людей, на богатиных,

Дни и ноченьки работали,

Дорогу рыбу промышляли

На кровожадников да на светожадников.

Им легко было получать,

Тяжело было нам наживать:

Мы со дна моря рыбу черпали,

Со студеного вытягивали,

Во глазах-то мы много видели,

Во руках-то мы не имели.

Тот ли промысел мы богатый,

Ту наживу ли мы велику

Привозили да отдавали

Злым хозяевам-лиходеям

Не в цену мы, не за деньги,

За злосчастны гроши-копейки.

Только им глаза не насытишь,

Больши карманы их не наполнишь...

Так и времечко шло-катилося,

Год по году так миновалося,

Нам добра житья не досталося.

Красота с лица потерялася,

Наша молодость издержалася,

За единый час показалася...

7

Провела я тот год, как в каторге. Всем годам был год. Вылетела я от хозяйки, как пташка из железной клетки. Хозяйка раскинула лисий хвост да ласковый разговор. Матери меня нахваливает, опутывает да обманывает. Да не пошла я на второй год. Не позарилась ни на ласковый разговор, ни на дорогую плату. Сама я росла, и плата за меня каждый год подрастала. Сулила хозяйка матери двадцать пять рублей - не деньгами, а малицей.

- Девка - невеста, - говорит, - пора снаряжать. Первый наряд малица.

А мать уже спрашивала в других деревнях - нельзя ли меня в работу сосватать. Прожила я у матери в гостях на этот раз две недели. Работой она меня не томила, я и отдохнула немножко. А отчиму это и неладно. Ворчит на мать, а нас норовит послать или в лес дрова рубить, или сена привезти. Вот и наказывает мать кулакам в Каменку:

- У меня на волю девка выведена. Приезжайте, коли надо.

Плата подходящая изладилась. Сговорился кулак с матерью и увез меня с собой в Каменку. Нового хозяина моего звали Василий Петрович Попов.

Каменка стоит на берегу Печоры, на высоком носу. Вся-то деревня - три двора. Два двухэтажных дома занимали братья Иван и Василий Петровичи Поповы. В третьем доме жила дочь Василия Петровича - вдова Фелицата. У нее батрачила моя крестная мать - Марья.

В семье Василия Петровича, где я жила, было две дочери, три сына, сама хозяйка Евдокия Николаевна, две работницы, три работника и я тринадцатая.

Старший сын Николай больше в тундре жил. Там у них были свои стада оленей. А осенью Николай с рабочими-ненцами уезжали на Индигу навагу промышлять. Потом вез навагу на ярмарку в Пинегу. Туда же вез и оленье мясо. Отправляли на продажу только одни задки. Нам надо было наготовить к зимнему Миколе многие сотни оленьих задков. Оленью мороженую тушу мы перепиливали надвое той же пилой, которой и дрова пилили.

На забой оленей я от Поповых не ездила, без меня управлялись. А съездить мне хотелось. Уж больно интересно смотреть, как гоняют оленей, наметывают на них тынзей**. Ненцы ловки на этой работе.

Имел хозяин дела и с ненцами, и с чердынцами. У ненцев покупал, чердынцам продавал. Чердынцы из-за Печоры приезжали к нам зимой да осенью за пушниной. Вместе с ними приплывали на каюках да баржах купцы из Усть-Цильмы и с Ижмы.

Все наше рыбачество было у купцов в долгу. Один отдают, другой долг снова копится. Приказчики от чердынских купцов зимой раздадут рыбакам из своих амбаров под вешние да под летние промыслы конопли, мочала, бочек, веревок, соли, а весной да осенью весь промысел оберут, - живи, мужичок, красуйся.

А зимами свои подбочные кулаки да торговцы пушнину да куропатишек, да и рыбу по дешевке собирали, - все им надо было. Дают людям на рубль, а барышу берут на два. В каждой деревне они царили: в Виске - Дитятевы, в Пустозерске - Кожевин, в Устье - Павлов, в Андеге - Хабаров, в Оксине Сумароковы, а в Каменке - мой хозяин Василий Петрович Попов.

Попов не один раз на парусах карбасом ходил на Колгуев, попадал в ветра да непогоды.

Раз он упал с карбаса в море. А с кормы и с бортов спускали на веревках сало, чтобы волна не так: сильно рассыпалась. Вот ему та веревка в руки попала, он и задержался. Рабочие, которые с ним ехали, хотели ту веревку отсечь и со всем добром на Новую Землю бежать. Но после все же устрашились и еще другую вязку хозяину подали и его вытянули.

А он был боевой. Водки выпил да в чем плавал, в том и на мачты полез. Снасти направил, и снова побежали парусом. Привезли добычу.

Василий Петрович богатый был, на наживу жаден: на всякое дело сам кидался и детей с рабочими наряжал - все загрести себе хотел.

Провожает Николая на Колгуев и твердит:

- Сам покрепче работай, так и рабочие будут хорошо робить. А сам будешь плох, и они так же глядят.

Зимой мы сетки да рюжи, да поплави составляли, садили, починяли. Я у них всему этому и научилась. До этого я рюж не вязывала. Под моим присмотром шесть коров холмогорских было, шесть телят, тридцать овец.

Луга за Печорой заливные, а людей в Каменке не густо - в любом месте коси. Вот мы и размашемся. Придет навестить нас хозяйка, не нахвалится.

8

К родимой матери не часто в гости езжу да не подолгу и гощу: день-два да и то едва. С семи годов считать, так я около матери всего разве с месяц прожила, уж если разве завраться, так побольше. И тут отгостила я короткую неделю да и опять села в сани и к новому хозяину махнула. Везде пережила да везде перебыла, так и в Лабожском, за тридцать верст, еще надо поотведать.

Ребят у хозяина четверо, возни хватало. А там опять - путина, опять страда сенокосная, опять семгу плаваем, - тем и век да свет стоял, тем и жили. Из деревни в деревню переедешь - все одна работа да забота.

Хозяин ретивый попался, да к тому же и попивал частенько. Пьяный напьется - всех заодно разгоняет: жену и детей, и меня туда же. Пойдем с хозяйкой из дому, обе по ребенку унесем, остальные на своих ногах убегут. У соседей переночуем, а наутро меня вперед посылают проведать - каков хозяин.

В страду на лугах страдаешь, семгу ловишь, а домой прибежишь ребятишки донимают: одного качнышь, другого пихнешь. Сидишь, дремлешь да зыбку качаешь.

Припевки ему поешь нехорошие:

Спи, отбойное,

Спи, отстойное,

Спи ты, зельице,

Зло кореньице.

Ты подолгу ревешь,

Мне-ка спать не даешь.

Я качать-то и качаю,

А тебя не величаю.

Я качать-то не хочу

И величать не думаю.

Тешу-потешу,

Среди поля повешу

На горьку осинку,

На саму вершинку.

Обломись, вершиночка,

Уронись ты, зыбочка,

Уронись да упади,

Злое зелье, пропади.

Бедное дитя! А меня горе заставляло его ругать: человеку комариным сном не прожить.

Темно мы жили, не знали, что иначе и жить можно.

Как-то спросонок побежала я на поветь, где сено сложено, да в дыру и провалилась. Головой о пол стукнулась - искры из глаз посыпались.

Начала у меня болеть голова, ломит - терпенья нет, и лицо тоже опухло. Хозяйка и говорит:

- У тебя мозги стряхнуло, пойди сходи к Офиме Никитихе.

А Офима была мастерица мозги выправлять. Я и пошла.

- Бабушка, я упала, так у меня голова болит. Чего ли не можешь ты сделать?

Велела Офима раздеваться, посадила на скамеечку, волосы мне расчесала и начала лечить. Выдернула из мочалы лыковину и стала голову мерить. Размерила и разметила пятнышками на мочале. Вычислила она, какой длины мочала от переносицы до середины затылка - через правое и через левое ухо, какой длины от уха до уха через затылок и от уха до уха через лоб. Потом сняла мочалу, сличила и видит, в каком месте голова выпирает, в которую сторону мозги стряхнулись.

После этого Офима взяла мою голову в руки и болтала и трясла, чтобы мозги на прежнее место встали.

Потом велела мне:

- Спать ложись на эту сторону. Здесь у тебя пусто, а полежишь мозги-то перетекут и устоятся, укрепятся.

Три дня она меня так лечила. Хорошо еще, что мы без решета обошлись. Когда простое леченье не помогает, больному дают в зубы решето нижним краем, чтобы он покрепче закусил его, а по верхнему стукают. После решета люди часто на всю жизнь калечились: глаза у них перекашивало, начинали заикаться, а то и ума решались.

Весной в Оксине появились незнакомые люди. Приехали они на Печору с первым морским пароходом. Сняли квартиры и объявили:

- Мы нынче тоже печорские жители.

Первое время никто не знал, зачем приехали эти люди. Вскоре после их приезда в Оксино пригнали партию лошадей нездешней породы, привезли в клетках кроликов, белых мышей. Приезжие люди в церковь не ходили, образа из своих квартир убрали, говорили вольные слова про бога, про царя, про богачей и попов.

- Не иначе, ссыльные, - говорил брат Константин.

- Видно по полету, что политические, - подтверждали люди.

Эту весну я ходила на путину, летом начала сено косить. А тут слышу, что новые люди в Оскине ищут себе прислугу. Вот я и вздумала к ним пойти.

У кулака Андреяновича верхний этаж снимал один из этих приезжих, Константин Владимирович Родионов. И возрастом и по работе он был старше остальных. Приехал он с женой и тремя ребятами. Жена его, Любовь Яковлевна, встретила меня приветливо.

Первое время я побаивалась - угожу ли нездешним людям: порядки у них другие, обед им готовить надо не по-печорски, а по-городски. А Любовь Яковлевна выучила меня всему. Умела она к людям подходить. Была она и учительница, и акушерка. Она была религиозная, а Константин Владимирович все подсмеивался над ней. Догорит в лампаде масло, а он мне и скажет:

- Маремьяна Романовна, там у Любовь Яковлевны лампа погасла.

Придет поп со крестом в рождество да крещение, Родионов не показывается, а потом над нами смеется:

- Ну как, освятились?

В квартире Родионова часто собирались его товарищи. Соберутся и начнут петь запрещенные политические песни.

Были это не ссыльные, а ученые люди. Приехали они к нам изучать болезни оленей. В то время в оленьих стадах "сибирка" как косой косила. А эти люди хотели перебороть "сибирку".

Мой хозяин и его товарищи были ветеринарные врачи.

Помощником у Родионова был молодой парень, черноглазый, чубатый. Звали его Вася.

Родионов, когда знакомил меня с ним, подмигнул и говорит:

- А вот тебе и жених.

Сказал он в шутку, а мы всерьез полюбили друг друга. Да была я еще девчонкой, о свадьбе рано было думать.

Ко мне Родионовы относились хорошо. В первый раз я человеком себя почувствовала. Прожила я у них восемь месяцев, отпуск мне дали, и я поехала домой. Да хорошее недолго меня баловало. Вернулась я, а Родионовых скоро перевели куда-то. Уехал с ними и Вася. Мы-то думали, что встретимся, да не так все вышло.

9

Не успела я домой приехать - у нас в Голубкове как раз свадьба случилась: Семен Коротаев вторую жену брал. Мне пришлось на той свадьбе гостить. Гуляю, а не знаю, что и у нас дома сватовство идет. Вызвали со свадьбы сначала мать, потом и брата. Я пляшу, а соседка Марина похлопала меня по плечу и говорит:

- Играй, девка, да пляши, скоро у тебя плясать будем.

И подумала я, что Маринин свекор Егор сватает меня за своего сына Евгения.

Дома вижу - и правда: Егор сидит, разглаживает свою бороду. Зло меня взяло, и думаю: все равно за его сына не пойду.

Зашла я в маленькую комнатку, легла на койку да в щелку дверей и слушаю. Потом и поняла, что не за сына сватает, а за племянника из деревни Пустозерск. Его я и вовсе не знаю.

Расхваливает Егор:

- Парень смиренный да умный. Только что из солдат пришел, без печали жить Маремьяна Романовна будет. С братом у него дом пополам, придет Маремьяна - сама большая, сама маленькая, никого нет: ни свекра, ни свекровки, ни деверя, и золовки.

А мать только поддакивает:

- Ну уж тут только и жить, лучше, чем в чужих людях шататься. И в солдаты не возьмут, и в дому никто не помешает.

Вот стали спрашивать, когда за ответом прийти. Мать хотела на недельку срок продлить. А сват до утра срок выжал. Так и решили. Ночью-то и начали меня уламывать - круто да скоро, не подумали да не посоветовались. Мать свата проводила - и ко мне в горенку.

- Чего, - говорит, - раздумываешь, хороший жених сватается.

А я думала, что жениха вытребуют, хоть посмотреть на него: понравится - пойду, а нет - не пойду. Матери и говорю:

- Надо бы нам посмотреть друг дружку-то.

- Он тебя видел где-то, - говорит мать, - да и ты должна знать. Виктора-то Сазонова помнишь? Так брат ему, похожий на Виктора.

А мне как раз Виктор-то и не нравился. Да, главное, корни крепкие пустил в моем сердце Вася. Матери, конечно, я про это побоялась сказать. А она мне отрезала:

- Чего его смотреть, парень не увечный. Человек как человек. Видно; тебе не наскучило шататься по чужим людям, а мне наскучило на тебя смотреть.

Вот я тут и задумалась. Наскучило мне, ой как наскучило! И вот не знаю, не могу я решить свою судьбу. Слёз было! Я не только плакала, а в слезах плавала. А моим слезам веры не было. Брат да мать вздумали да наладили, да направили, так через их слово не переступишь. Все застращивали:

- Будешь дальше шататься - никто сватать не будет, до худого доживешь.

А я худого боялась. Ответа да слова все-таки не давала. Всю ночь мать билась со мной. Только и добилась:

- Не хочу, - говорю, - замуж, что хотите, то и делайте.

Утро наступило, сват пришел, а у нас дело не решено. Спрашивает сват мать, а ей и отказать неохота и со мной договоренности нет.

- Садись, сватушко, - приглашает мать.

- Не до сижанки мне, Дарья Ивановна. Дело не ладится, так торопиться надо.

- Круто да скоро - не споро, - унимает его мать, - садись, потолкуем.

Поломался для виду да сел сват. Вот и стала ему мать сказывать:

- Девка у меня не хочет идти.

Сват пошевелился на стуле.

- Ты, Дарья, не глупая, а по-глупому говоришь. Девичье "нет" - не отказ. Чего девки знают? Я для вас норовил, племяннику невесту нахвалил, и вам по совести так сказываю. Девка она добра, только к рукам прибрать надо.

Мать отвечает:

- Я ведь тоже так говорю. Вся беда, что вот невеста жениха еще не видала и хочет его посмотреть.

- Этого-то еще мало водится, чтобы жених на показ поехал, - отвечает сват.

Побежала мать к брату. И договорились они, чтобы отдать меня без моего согласия.

- Вставай, - говорят, - поди умойся, одумайся, да богу молиться будем.

Я не встаю. Насильно подымать стали. Посадили на койке, с койки на ноги поставили, повели за руки к умывальнику. Да и там я не столько водой лицо умывала, сколько слезами полоскала.

С той поры я будто язык потеряла. Со слёз запухли глаза, с печали закрылись уста. Пошла мать лампадку затепливать. Переодеваться я не согласилась, старое платьишко приодергали да так и к свату вывели.

Молиться стали. Помолились - руку мать свату дала. Брат рознял. Сват стал мою руку просить. А как я буду руку давать, когда она у меня не подымается. Мать учит:

- Мариша, оглядись да не стыдись, дай руку, всегда невесты руку дают.

А я себя невестой не считаю. На стул села и сижу. Сват поглядел-поглядел, стал уговаривать:

- Так будет нехорошо. Ты немножко себя переверни. Молодым в это время всегда бывает тяжело. А ты на возрасте, сама можешь понимать: живешь ты не у матери да не у отца в доме, а тут придешь - будешь мужу жена, дому хозяйка. Счастье ваше я не могу заверить, какое будет, а только на том весь век и свет стоит: молодые женятся да замуж выходят.

И мать успокоил:

- Ну, - говорит, - Дарья, у девок в это время всегда рот завязан, все отводят молчанкой да поклонами. У нас старики прежде говаривали: девка молчит - значит, замуж хочет.

Мать чаю налила. Садит меня со сватом вместе. А я не сажусь, отошла в уголок. Мать платок положила на поднос и сует мне в руки.

- Поди, - говорит, - подойти к столу, поклонись да поднеси платок.

А этот платок - первая приметка от невесты, что она согласна замуж идти. Я не иду.

- Богу, - говорю, - не молилась, руку не давала и платок не дарю.

Рассердилась мать:

- У тебя все не как у добрых людей водится.

Пошла с платком сама, а я ушла в горенку, на кровать пала и опять плачу.

Подарила мать платок. Сват ворчит:

- Ну, Дарья Ивановна, как-никак, а невеста горда.

Стали они чай пить да договариваться, дело на свадьбу уже похоже.

В четверг "приказали", а в воскресенье уж и свадьбу играли. Тут вся моя и гостьба была у родной матери.

Сват уехал, а брат лошадь у отчима взял, запряг, меня на сани посадил и повез ко крестной - на свадьбу звать.

Приехала я к ней в Каменку, а она встречает:

- Что, Мариша, незвана да неждана приехала? Видно, большая нужда загнала?

Брат и стал сказывать:

- Свадьба у нас заводится. Замуж отдавать приказали. Растрясайся, сватья, тебя на свадьбу звать приехали.

Чаю напились, пообедали, опять чаю попили, посидели. Собрались девушки от Василья Петровича, где я раньше жила, и меня, невесту, опевать начали:

Много-много у сыра дуба

Много листья, много паветья...**

Всплакнула тут я, рассказала, как отдают меня. И люди посудачили:

- Этак-то кинуть да бросить свое дитя вроде и неловко. Еще не годы засидела, не лавки просидела. Бывает, что и просиживает девка, да этак не делают, чтобы друг дружку не знать да не видать.

А Фелицата, у которой жила моя крестная, знала жениха. Вздохнула она и говорит:

- Была бы я матерью, так, пожалуй, не согласилась бы за такого отдать.

Погостила я день, брат домой увез. Мне подарков надарили: рубаху из тика меленькими полосочками, на платье фланели, шаль, наколку бархатную, а на наколку косынку из тюля, фаншон у нас называется.

10

Домой приехали в пятницу, там пекут-варят, пир готовят. Свадьбу скороделкой делали, так все бегом да кругом, за рукавец да и под венец.

В субботу днем девок пораньше собрали. У меня ничего не было справлено, так девки невесте шили, стирали да сушили.

Когда невеста идет ладом да по-людски, должна она своими руками жениху две рубахи сшить: одну после венца утром дать, а другую - после первой бани. Только мать видит, что я в то время не швея, и послала брата в Оксино за готовыми рубахами. Купил он одну красную сатиновую, а другую коричневую, обе вышитые шелком.

Вечером начали девишник делать. Матери хотелось, чтобы свадьба была не хуже, чем у людей. Братья в ту пору зарабатывали свои деньги, да отчим помог, вот свадьбу и провели по-настоящему. Мяса да рыбы свои были, студени да масла - тоже, пива наварили водки накупили, конфет да пряников припасли. Столы ломились от печенья и соленья - всего было. А мне поперек горла все вставало. Сидела я, рта не открывала и никакой крошечки на свадьбе в рот не положила.

Собрались девушки к нам в дом, началось благословенье. У матери для этого и хлеб припасен и все приготовлено. Принесла она в горницу оленью шкуру и разостлала ее среди пола. Потом меня за плечо подталкивает:

- Вставай, - говорит, - на шкуру.

Встала я, поклонилась матери в ноги. Прослезилась мать, благословляет, а руки трясутся. Плотно ложится благословенный хлеб с иконой на мой затылок, на спину и плечи.

- Со Христом, с божьей милостью. Божья милость, мое родительское благословенье. Как почитала меня, так почитай и мужа, богу не на грех, людям не на смех.

Я креплюсь, а мать не удержалась - первая упала на стол плашмя и запричитала:

Рожоно ты мое дитятко,

Бессчастна да бесталанна.

Не от радости я тебя кидаю,

Не от охотушки отдаю;

По чужим ты людям шатаешься,

По рабам ли да по холопам.

Беззащитна ты, бесприютна,

Не сердись ты да не гневайся,

Рожоно ты мое дитятко.

Оплакала мать, только тогда посадила меня на кухне, в простенок между двух окон. Тут и я начала плакать, матери пеняться да досаду выплакивать:

Уж ты, свет моя осударыня,

Уж ты кинула меня, бросила

Из жарка пламя во палюч огонь,

Из больша горя - во кручинушку.

Пригласила я родню и девушек за столы:

- Просим милости - не всех поименно, а всех заедино чаю пить, хлеба-соли кушать.

Усадила я всех по порядку: которые побольше дружились - те поближе, которые меньше - те дальше.

А родня сидит ниже девушек. Только сватью ниже не посадишь, та рядом сидит.

Первым делом девушки запели:

В сентябре во первом месяце,

При девичьем большом вечере...

Началось угощенье. Мать подносила чай, пряники, конфеты, пироги, а я вставала и кланялась всем:

- Кушайте, гости честны, красны девушки, не посудите - не подивите.

После чая до ужина девки играли, плясали. За ужином снова опевали мою девью жизнь:

Одна ночка - с тобой ночевать...

Тут уж мне вовсе тошно было. Девкам петь легко, гостить весело, одна невеста только как на смерть собирается.

Все подружки переночевали у меня. Долго разговаривала я с ними, а все-таки на какой-то час уснула. Плач хуже хмеля долит: хоть сон-то и нездоровый, а все же сон.

Утром девушки стали баню топить. Истопили да приготовили и стали меня в баню звать. Все собрались, пришли в избу, огляделись-осмотрелись, поклонились и запели:

Просим милости в парну баенку,

Ты, девица да душа красная,

Ты невеста да зарученная,

Как княгиня да первобрачная,

Маремьяна да свет Романовна.

Парна баенка тебе принатоплена,

Ключева вода принагретая,

Тазы медные приначищены.

Просим милости в парну баенку.

Еще раз поклонились девушки, а я ответ держу:

Уж вы, свет мои белы лебеди,

Белы лебеди да красны девушки,

Задушевные мои подружечки,

Мы пойдемте да в парну баенку,

Приумойте меня, младу-кручинну,

Уж вы смойте да, белы лебеди,

С белой груди воздыханьице,

С ретива сердца печаль-горюшко,

Со бела лица горючи слезы...

Тут сдала я свою девью красоту матери: заплела я себе косу накрепко, вправила в нее шелковую красную ленту, накинула на плечи платок и запричитала матери:

Ты сними с меня волю привольную,

Ты сними с меня девью красоту,

Ты положь ее в крепки ящики,

Ты замкни ее во туги замки...

Подошла мать и сняла с моих плеч платок. Крепко я его держала, а мать на своем настояла. По избе шепот пошел:

- Красоту сняли.

Снова стала я теперь пенять да выговаривать своей матери в плаче.

А мать отвечала мне таким же плачем.

Попросила я своих подружечек:

Расплетите мою русу косыньку,

Разведите мою девью красоту

По единому вы по рядышку,

По едину да русу волосу,

Вы разложьте мою трубчату косу

По могучим да моим плечикам.

Расплели мне девушки русу косу и повели в баню. Идут впереди, дорогу вениками метут. Пришли - веники на крышу побросали, один только оставили на обратный путь - дорогу заметать. Раздели меня в бане, вымыли, домой привели. Поблагодарила я девушек за парну баенку, за ключеву воду, за шелков веничек, за тазы медные. Сказала им, что смыли они с моей груди воздыханьице, с ретива сердца - печаль-горюшко, с бела лица - горючи слезы. А только сказала неверно...

11

Сходили девушки домой, переоделись и опять пришли. Только у них в это время и работы, что со свадьбой справляться. Каждая принесла мне по подарку, у нас зовут "принос". Подойдет, поздоровается, поцелует и подарит кофточку ли, платок ли, тарелку, чайную чашку, пару ложек, денег - кто что может.

Сели девушки за стол, чай пьют да меня опевают:

Что во светлой во светлице,

Во столовой новой горнице

Тут спала красна девица

Что невеста зарученная,

Маремьяна Романовна.

Разбудившись от крепкого сна,

Обвела очми по горнице,

Она узрела-увидела

Своего брата родимого,

Она просила-упрашивала,

Она молила-умаливала:

- Засеки, братец, засеку

От востока до запада,

Что от матушки сырой земли

До ходячего облака,

Не проходили б люди добрые,

Не пробегали бы кони быстрые...

Так в песне поется... Но не могла я умолить. Сколько я ни плакала мне не верили. Никакой не засекли засеки, а еще разгородили. И показалось мне, что будто шутя эту свадьбу делают, как игру играют. Думалось мне: поиграют-поиграют да и бросят. Было мне в ту пору еще шестнадцать лет. Жениха я не видала. Вот, думаю, как увижу да не понравится - и вся свадьба ничем кончится.

Отпили девушки чай - играть начали. Попляшут под гармошку да попоют. А песни все попадались такие, будто только для меня и сложены. Моему сердцу от них больно было.

Не на улице дождь поливает

В Голубкове у нас девок убывает,

Что молодушек у нас прибывает.

Уж я батюшку просила,

Уж я свету родному говорила:

- Не отдай меня, батюшка, замуж,

Ты не зарься на высокие хоромы:

Не с хоромами жить - с человеком.

После игры начался родительский обед. Столы составили. Пришли девушки и вся моя родня, уселись, стали пить да есть, угощаться.

Родительский обед не успели отвести, а уж надо готовиться к женихову столу. Старую посуду убирают, моют, снова уставляют, чтобы столы не голые стояли. Вскоре заслышались колокольцы - "женихи" приехали. Опять у меня помутилось в глазах, полились горючи слезы. Опять заплакала, запричитала.

Уж дважды приходил сват.

- У нас был товар закуплен. Как бы нам дорядиться да договориться, да к рукам прибрать?

Дважды его отсылали обратно:

- Не пора еще, Егор Иванович, не время. Пока товар наш, так и дело наше.

На третий раз Егор пристал и попросил:

- Хочу я свою должность дружкам передать. Они помоложе и на ногу полегче. Им - в науку, а мне - в замену.

Мать с родней согласились. Вот Егор привел дружек и передал матери:

- Вот вам легкая замена, скорая посылка. Встречайте да принимайте, как меня встречали да принимали.

И дружки раза два сходили к нам.

- Нельзя ли нам с князем поездом прийти? Наш молодой князь Федор Михайлович соскучился по молодой княгине Маремьяне Романовне.

Согласилась родня:

- Просим милости с князем молодым, со всеми любящими, с гостями да с гостьями.

Пришли женихи. Меня пытались закрывать платком, чтобы я узнала, какой характер будет у моего мужа. Если он сердито платок стащит, то, значит, будет драчливый да взыскательный.

Только я не согласилась. Говорю:

- Не видала я его, так хочу хоть в дверях посмотреть: человек или собака - какой он есть.

Так и не закрыли меня. Я во дверь большие глаза направила. Тысяцким у жениха был брат его Виктор, того я узнала. И знаю еще, что за тысяцким жених должен пойти. Тут его в первый раз я увидела. Сразу он мне не понравился: какой-то темный да грубый, лицо злое. Да к тому же вместо меня он начал сватью целовать, ошибся. Сватьей была моя невестка, брата Константина жена, немного меня постарше. Все закричали:

- Не та, не та ведь невеста!

Тогда уж он подошел ко мне. А бабы все заметили, судачат:

- Не будет житья.

Я и так не бела, да еще почернела, черней закопченного потолка стала. Во весь вечер ни на кого не гляжу и никого не вижу. Все пьют да едят, а я ни к чему не притронулась. Жених за все время мне слова не сказал. "Горько" закричат, сластить целованием надо, а я застыла, и целует жених ровно не губы, а доску.

Бабы шепчут:

- Чего ты такая-то, сиди ты посветлей да повеселей.

- Над чем буду светлеть-то? - говорю.

Сижу да и думаю: "Не поеду под венец, развалю дело".

Ночь отсидели, гости ушли, а я сразу начала реветь. До того доревелась, что сама себя не стала знать. И на улицу выводили меня, и водой отливали.

- Схлынуть ей, - говорят, - надо. Много ревела, так отойти не может.

А я ничего уже не слышу, обмерла. Прибежал брат Константин, схватил в охапку, уложил на кровать и выговаривает матери да брату:

- Заели, - говорит, - человека. Я побегу, откажу.

Побранились они, а той порой уж дружки подходят, про невесту спрашивают:

- Жива ли, здорова ли наша княгиня, спрашивает князь молодой.

- Какое жива! - огрызнулся Константин. - Уж гроб начинаем делать.

Брат Алексей и перо мне в нос пихал и нашатырный спирт совал, готов его в рот налить, чтобы только в чуство меня привести. Очнулась я - кровь носом пошла. Потом начало меня трясти. Женихова родня, свадебщики уже думали, что все дело распалось.

Когда в сознанье пришла да смогла сидеть - надо бы мне последний раз красоту сдавать, косу расплетать. А мать видит, что нельзя мне больше плакать. Шепнула, чтобы запрягли да подъезжали за невестой.

Я и сейчас понять не могу, что со мной было в то время: вся ослабла я и слова против не сказала. Меня одевают, и уже малицу надели, а я стою как пень какой. Бабы да девки там дожидают, думают - выйду, буду красоту сдавать да косу расплетать.

Вдруг и жених подъехал к крыльцу. Выводят меня из горницы прямо в малице. Бабы ворчат:

- Ждали, ждали, а она и красоту сдавать не будет. Коса-то у ней хоть расплетена ли?

Спохватились только тогда. Мать не то брат Алексей на ходу расплели мне косу, да и то не всю, сунули под малицу - да и за стол, благословлять. Поставили рядом с женихом, угостили его с дружками пивом да водкой, благословили и в сани повели. Невесте надо за собой скатерть тянуть: по примете, девок замуж волочить. Какое тут! Сама-то я не хочу замуж идти, а не то что девок за собой тащить.

Посадили в сани и поехали к венцу. Приехали в Пустозерск поздно вечером. В церковь завели, в сторожке платье подвенчальное надели. Тут у меня больше надежды не стало.

Поп Николай прослышал, что меня насильно отдают, дважды приходил в сторожку, спрашивал:

- Невеста, я слышал, что тебя насильно отдают. Если так, то я венчать не буду.

А мне какой-то дьявол шепнул в ухо: "Куда я теперь денусь? Ведь меня за двадцать верст увезли, как я пешком-то? Ведь все равно догонят".

Я и ответила попу, как комар, чуть слышно:

- Нет.

Начался венец. Людей я никого не видела. Только дьячка Маркела приметила, да и то одну голову с длинными волосами. Под венцом стою - вся дрожу, и мерещится мне, что скоро я упаду. Вот и падаю, падаю, а сама все еще на ногах стою. Венец все равно как давит к земле. Где-то далеко, слышу, поют, а мне мерещится, что кто-то плачет, кто-то поет одну и ту же песню:

Вытри слезы, взвеселися, девка, с нами,

От печали забавляйся ты играми.

А мне самой хотелось подтянуть, закричать изо всей силы:

Будьте вы жалостливы, люди,

Вырвите сердце из груди.

Был у нас в то время такой обычай: когда поп спрашивает жениха: "Не обещался ли другую взять?", в это время могла подойти любая девушка, которой он обещался, встать в "подножки" жениху с невестой, на коврик. И тогда, по обычаю, поп невесту отправлял домой, а жениха венчал с той, которой он обещался.

Но ко мне не пришла замена. Обвенчали, а я подумала: "Видно, бог судил".

В дом мужа привезли меня уже к ночи. Приехали, да и за стол. Подоспела к тому времени и мать. Глянула на меня и едва своей признала.

- Ровно тебя обменили, - говорила она. - Сама на себя непохожа.

С дороги да с перепою первый день свадьбы у жениха, "приводный стол", редко бывает веселым. А тут и вовсе пир был не пир, а гостьба - не гостьба, вроде как у покойника сидели. Молодые невеселые, так и гостям какое веселье. Гости понимали, что мне стыдно да тошно: какой я человек-то была - ребенок, шестнадцати лет. И ни рюмку выпить, ни светлей смотреть не неволили.

Вечером молодой и допьяна напился. А пьяный-то он характерный, дикий был.

Брат его знает это и уговаривает:

- Держись, Федор, не пей, добра не будет.

В первую же ночь он свой характер и выказал. За мое упрямство дважды пряжкой одернул и драться лез, ноги вязал. Та ночь вся в слезах прошла, только никто не видел да не слышал, будто и все ладно. Утром родителям надо, чтобы молодые веселые шли умываться, а я слезами умываюсь. Муж уговаривает:

- Пойдешь такая темная, сама на себя бесчестье накличешь.

Пошли умываться, переоделись. Я мужу рубаху с поясом подарила. А потом пошла я мужнюю родню чаем поить. Это называется "молодкин чай".

12

Три дня шла свадьба. Стали все разъезжаться, а мне надо остаться одной, горе мыкать. Уехали - стала я думать, как мне держать себя, чтобы люди не сказали, что у молодки не светла взгляда, ни ласкова разговора. Вот днем-то я немножко держусь: где пошучу, где с людьми поговорю, где и мужу слово скажу. Деверь посмеивается:

- У нас молодка-то стала разживаться.

А ночь придет, на меня и болезнь найдет: завздыхаю и спать не могу, сама не своя делаюсь.

Два года так и прожили. Муж выпивал и в карты играл, с первого дня драться начал. Как-то пришел вовсе пьяный да стал меня за вином посылать. Лавка закрыта была. Обошла я трех соседей, добыла ему вино. Выпил еще, начал капризничать:

- Днем ты хороша, а ночью худа. Ты упряма, а сегодня я над тобой поупрямлюсь. Зови меня спать ложиться, а то не лягу.

Неохота мне лишних побоев принимать, стала кланяться в ноги, как велел:

- Федор Михайлович, пойдем спать. Был день, стала ночь. Сами ляжем спать, и людям надо покой давать.

А он куражится да ломается. Накланялась я, навеличалась, а легли - он меня с койки кулаками столкнул. Раза три я так падала. А потом деверь, у которого мы жили, пожалел меня:

- Ты, молодка, плюнь на него. Зайди на печь да и спи.

Я и ушла, на печь легла. С тех пор я умней стала.

Звала да звала мать - поехали к матери в гости. Девки собрались, играть стали. Меня зовут. Ребята приглашают. Сперва я не иду, а спрашивать мужа неохота. А он захмелел. Брат Алеша зовет, мужа просит, чтобы отпустил.

- У ней, - отвечает, - свой язык есть.

Прошло сколько ли времени, муж прямо за столом уснул. Тогда я и пошла поиграть.

А тут сидел Егор Иванович, который меня высватал. Вот ему и не понравилось, что я без спроса от мужа плясать пошла. Ворчит:

- У нас прежде молодки так не делали. И родители не должны потакать.

- По полу прошлась, так чего будет? - говорит мать.

А той порой муж и проснулся. Сват Егор и напевает племяннику:

- Федька, воли не давай женке. Наша бы пора была, так она бы шелкова была.

А сам кулак о кулак хлопает. А тому, пьяному, много не надо. Соскочил, подбежал ко мне и кулаком ударил. Вина-то ведь была не маленькая - по полу прошла. А потом схватил меня за волосы, таскать начал. Тут брат Константин не вытерпел, оторвал его от меня.

- Если хошь добра - садись, а не то свяжу.

Вот они оба и заскандалили. Ушел муж к дяде, лошадь запряг, да меня и оставил, уехал в Пустозерск. На другой день брат отвез меня туда же. Муж сидит трезвый. С братом говорит, а со мной не говорит. Брат с лавки встал, пошел к лошади да и уехал. Я осталась с ним одна. Деверь с невесткой уехали на озеро рыбу ловить. Двое-надвое с мужем - хоть задуши меня, так заступиться некому.

Взял муж веревку, свернул ее вдвое и начал меня терзать. Петлей хватит кругом руки - сразу кровяная веревка на коже появится, запечется тут, как печать приложил. Хотела вон я убежать. Выскочила из кухни, а он опередил, поймал, двери все заложил и снова за бой взялся. Я уж по-всякому просила, чтоб не бил: и в ноги кланялась, и на шею вешалась - ничего не помогало. Отцепит от шеи да еще о пол так грянет, что кости трещат. Пока лежу, он остолбенеет, отступится немножко, а потом - вставать стану - он снова начнет. Помешкает да опять бить.

Последний раз ударил о пол, я еле доползла до кровати. Упала лицом вниз и думаю: "Ну, если еще будет бить, так пусть хоть на кровати грешна душа выйдет".

И сказала ему:

- Коли руки еще вздымаются - бей, а я за собой никакой вины не знаю.

Бить больше он не стал, а только сказал:

- Если ты это в люди вынесешь, скажешь кому, что я тебя бил, - другой раз в живых не оставлю.

Отступился. А это ему дядя Егор хорошего посоветовал. Он и сыновей своих так учил:

- Берете женку, первый год - жалко или не жалко - плачьте, да бейте. Тогда уж будет покорна.

Вечер настал. Скоро деверь с невесткой с озера приедут. А я встать не могу, руки все в крови, запухли, лицо в синяках, глаз не видно. Когда я здорова, так к приезду деверя коровы обряжены, самовар готов. А тут ничего не сделано. По полу половики разметаны, стулья разбросаны, как Мамай воевал.

Приехал деверь, а я лежу. Невестка зашла:

- Ты, Мариша, дома?

А муж, когда деверь ко двору приехал, малицу надел и ушел. Целые сутки ходил пьянствовал. Деверь утром уехал в лес по сено, все еще не знает, что я так избита лежу. Невестка баню топит, дело было перед каким-то праздником: в ту пору праздники часто были. Баня истопилась, невестка зовет:

- Мойся до Виктора, а то поздно будет. Может, и твоего еще леший принесет.

Она мужа моего не любила. Виктор в пьяном виде тоже был зверь. Невестка Агнея не один раз бита была. Но трезвый - не то, что его брат, был смирный, жену уважал.

Пошли мы в баню, а я и говорю:

- Ты меня не испугайся.

Руки ей показала, и лицо она увидела и говорит:

- В баню созовем Хионью, враз снимет. А то худая кровь будет к сердцу приступать и в голову метаться.

Сбегала, созвала Хионью. Хионья божьего масла взяла, чего-то нашептала, лечить стала.

Я едва рубаху стянула: она к телу присохла. От которых мест рубаху оторвала - тут и кровь побежала. Повалила меня Хионья на лавку, полила маслом, тихонечко потерла: придавливать-то нельзя, больно телу и раны сырые есть.

Разогрелась я, голова ослабла. И мыться не могу и думаю, что не выйти мне из бани. Сполоснули меня поскорей водой, из бани вывели, - думают, как бы не померла.

А я дома Хионье говорю:

- Уж ты, ради бога, никому не сказывай.

Вечером пришел муж, да не один, а с гостем-соседом. Оба пьяные. Чай заваривает, а сосед спрашивает:

- Чего у тебя, женки, что ли, нету, сам чай завариваешь?

- А ей лихо, - говорит муж.

Выпили они еще, муж кричит на меня:

- Растряси-ко лень, поди к Тобоку, принеси водки.

Могу не могу, а вставать да идти надо. Не послушаю - опять скандал будет. Оделась кое-как, пошла. С этаких-то побоев да после бани ноги едва передвигала. На дворе и не особенно морозно, а меня в дрожь бросило, зуб о зуб щелкает.

Добыла я у Тобока половинку, радехонька, что хоть столько дал.

Выпил муж половинку, а пустую бутылку в меня бросил на кровать. Выпил муж с соседом и вовсе одичал. Сует мне в руки пятирублевый золотой.

- Иди, - говорит, - принеси еще. Не принесешь, в пух и прах разобью всю, вздоху не будет.

Виктор не выдержал, вскочил и закричал на брата:

- Ты ее не трогай, коли добра хочешь!

Муж обозлился, сам себя начал рвать, всю одежду сбросил, разделся донага и побежал на улицу. Думает, я побегу за ним, просить буду. Виктор взял тогда веревку, выскочил за ним да голого и начал веревкой одергивать. Прибежал муж со снегу в избу, оделся, забрался на полати и заснул.

И все спать легли. Виктор с невесткой умаются за день - крепко спят. А я дрожу, думаю, не простит мне муж, что не послушалась, подымется, зарежет либо задавит меня - никто и не услышит. У Лизаветы Пашковой дядя зарезал как-то ночью свою жену. А ведь и жили-то хорошо. Вот я и дрожу, спать не сплю, все слушаю - не пошевелится ли муж на полатях. Как полати заскрипят, мне чудится, что это он слезает. Уж когда по-настоящему захрапел, успокоилась я.

Утром все встали, самовар согрели. Муж чай заварил, меня спросил:

- Не хошь чаю?

А я и того рада, что хотя спросил-то. И не хотела бы, да не смела сказать, что не хочу.

- Налей чашку, - говорю.

Всего и разговора у нас за весь день было. Он пущальницы из катушечных ниток для зимнего лова вяжет и молчит. Днем у нас ничего не готовлено было, а ему с похмелья есть нужно. Сходит в амбар - то сырого мяса, то сырой рыбы принесет поесть, а мне кусочка не дал. Вечером лег он ко мне в кровать. А я другие сутки лежу, лишний раз повернуться не смею: каждое место болит. Тут меня такая обида взяла! Разлилась я слезами горючими. А в уме думаю: была бы у меня над подушкой петля да могла бы голову поднять, так лучше бы задавилась тут на месте.

Утром Виктор принялся его ругать, трезвого:

- Пьяная ты рожа, дурак ты! Что ты, человеческого мяса захотел? Так ли надо с такой женкой обходиться? Далось дураку счастье в руки, а не умеет владеть. Этак человека искалечил. Добрый хозяин скотину так не бьет. Я смотрю да едва терплю. Пойду с заявкой в правление - тебя же, дурака, засудят за это. Добро бы пьяный был, выпился из ума, тогда не знаешь, что делаешь. А то - трезвый. Молодка, ведь трезвый он был?

Промолчала я сначала, не сказала. Посмотрю на мужа, думаю, сам сознается. А тот молчит. Виктор наступать стал на меня, чтобы сказала. Соскочил с лавки, малицу схватил.

- Пойду в правление, - говорит.

Я же его и уговариваю:

- Бога ради, Витя, не ходи. Зачем грех заводить?

Тогда Виктор остыл.

- Дура, - говорит, - трезвый тиранил, да еще прощаешь.

До весны кое-как прожили. Я себя только одной думой тешу: придет весна, брат на лодке приедет, и уеду я с ним. А муж нет-нет да опять какую-нибудь вину выищет: люди меня похвалят - неладно ему, пить да есть мне надо - тоже грех тяжкий, а если что в горло не лезет - надо есть, а то опять не угодишь, будет расправа. Глаза у меня были чуть не выстеганы, нос - чуть не оторван.

Не каждая бы живой осталась от того, что я за те два года вынесла.

13

Решила я наконец, что уеду. Мужней еды я есть не стала, все раздельно пошло. Друг с другом не говорим.

Брат Алексей приехал в Пустозерск, в гости к своему тестю. Обещал он мне, что когда соберется домой, и меня возьмет.

Люди стали поговаривать:

- От Федьки женка уезжает.

Уговаривают Федора соседи:

- Одумайся, дурак, живи по-хорошему. Поклонись жене, может быть, все обойдется.

Вот уж брат торопит меня, ждет в лодке:

- Погода тихая, поехали.

Пришла я за своим ящиком, откуда ни возьмись - муж. Додумался мне покоряться да извиняться. По-настоящему стал упрашивать. И целует, и говорит ласково, вину признает и прощения просит. Расплакалась я и осталась.

Вскоре мы с мужем на низ пошли, рыбу добывать. Ветер с моря потянул. Печора разыгралась. Подыскали мы становье на речке Мясничихе, остановились. Бегаем по берегу, чтобы разогреться. Разбежались мы с мужем друг другу навстречу, он слабей оказался, ноги подвернулись, он упал, и я на него. И надо мне было в шутку крикнуть:

- Куча горит, прибавку просит!

Люди засмеялись:

- Ох, Федор, тебя женка-то оборола!

Это ему за великую досаду показалось. Сдернул он ремень и начал меня пряжками хлестать. Не вытерпела я, побежала. Вскочила в лодку, по лодке на корму, с кормы на другой берег перемахнула. Часа два я там проходила. Назад не перепрыгнуть, муж не перевозит, а добры люди не в свое дело не мешаются. Все это надо было вместо меду проглатывать.

Все-таки на ловле мы с мужем будто и неплохо жили. Бечевой идем - я и за себя и за мужа лодку тащу: от него ждать подмены не приходилось. Он еще смеется:

- Пусть у нее подбородок-то опадет.

И верно, здоровенная была я в то время. От работы не плакала, работа плакала от меня. А все же лямка и другим-то бабам плечи растирала, хоть они попеременно с мужьями шли.

Всех обид моих не перечесть. Бывало работаешь, работаешь, а он и есть не дает. Хлеб гниет, плесневеет, в воду бросит или домой везет, а мне не даст. Сам чай пьет, а мне воду. Да еще из лодки дразнит:

- Маремьяна Романовна, чайку не хочешь?

Почти всю дорогу домой с низов мы тянули лодку вдвоем с Александром Дрыгаловым, из деревни Устье. У него жена Иринья на путине родила и ехала в лодке.

Дошагали мы до Тельвиски. Там чердынские купцы стоят. Сдал муж-кормилец нашу рыбу, а, вижу, у чердынцев мне ничего не покупает, никаких продуктов. "Ну, - думаю, - денег оставит".

Смотрю, он обратно в Юшино собирается семгу плавать, а денег не дает, молчит. И я молчу. Нет - и не надо. Не прошу. Надеюсь, что с голоду не пропаду, себя прокормлю. Спровадила, слова не сказала. Гордость помешала за свою работу Христа ради просить.

Муж мой родом был из Никитцы. А новоселам земли для сенокоса на жену не отводят. Лошадь зимой кормить надо, вот я все лето, пока мужа не было, день кому-нибудь из соседей кошу, а на другой день за это и отведут мне кусок сенокоса.

Заготовила я сена, дров в лесу нарубила, муж приехал. Хорошо я его встретила, и сначала у нас все было спокойно.

Подвели меня зубы. Так заболели - ни есть, ни спать не могу. А муж зовет на озеро ловить. Сказала, что зубы болят, так он меня веревкой:

- Вот тебе лекарство.

Потом смилостивился:

- Завтра поезжай в Оксино к фельдшеру.

Съездила я в один день туда и обратно. Торопилась, чтобы пораньше домой попасть. А он уже ждет.

Вижу, сидит один, на меня не глядит. Малицу я сняла, а жакетку помешкала: сквозь жакетку все не так больно попадет. Смотрю, веревку с гвоздя снял. Не успела в двери войти, схватил он меня. Я уцепилась за веревку, не даю бить. Долго мы возились, все думаю - не придет ли кто-нибудь, не защитит ли. Толкнул он меня, я запнулась о порог и упала. Навалился он на меня и давай коленками в бок пинать. Вдруг внутри у меня словно все перевернулось, стало тошно-тошно. Застонала я, веревку выпустила.

- Ой, - кричу, - голова кругом пошла!

А муж тут же грозится:

- Вот ударю по голове - и голова с плеч.

На мой крик прибежали люди.

- Воды! - кричу.

Мне дали воды, полили голову. А муж еще нахлестал веревкой и приговаривает:

- Вот тебе вода.

Тут я совсем омертвела. Старуха Матрена пришла, видит, что быть выкидышу. Увела меня к себе, не оставила. Я двое суток на постели вертелась, мучилась. Матрена с Хионьей хлопотали вокруг меня - ничем пособить не могут. Стали посылать мужа за акушеркой. А у него ответ короток:

- Я не буду с ней возиться.

Послала Хионья какого-то парня на своей лошади в Тельвиску. А не знала она, что акушерка тут же в Пустозерске в тот день у богачей Кожевиных ребенка принимала. Той порой и получился у меня выкидыш. Ребенок был на четвертом месяце. Весь изуродован, весь растискан, а все же вид человеческий уже был.

Дня через четыре мать приехала. Поп Николай присоветовал матери увезти меня. Мать согласилась. Собираемся мы, а муж сидит, молчит. Вынесли постель, одеяло, подушку. Пошла я к саням, простилась с мужем:

- Ну, прости. Может, я помру.

Он руку дал, а молчит.

Увезла меня мать. Недели две в банях мыли да лечили. Потом на ноги встала, стала работать.

Прослышал муж, что я выправилась, стал домой звать. Один раз хотел силой увезти. Я ухитрилась спрятаться у соседей на чердаке.

Второй раз приехал, добром зовет.

- Не еду, - говорю ему. - Зачем я поеду - бока ломать? И так им досталось.

Мать уговаривает:

- Пускай еще поживет, окрепнет, тогда и поедет.

А я думаю: "Зря, родимая, сулишь".

Когда муж уехал, я мать и спрашиваю:

- Ты, мама, вправду или нарочно?

Мать как ножом отрезала:

- Этим не играют.

С тех пор мать все меня уговаривала вернуться к мужу.

Накануне рождества опять нежеланный гостенек приехал. Остановился он у своего дяди Егора, а от него и к нам пришел. Мать чин по чину чаем его напоила. А я не выхожу.

Собралась вся моя и мужняя родня, дотолковались, что я вернуться должна. Пришла ко мне мать, говорит:

- Собирайся.

Вышла я в избу, зашла в передний угол за стол, села, на стол голову приклонила.

- Отсеки мне, - говорю, - маменька, буйную голову на колодке топором, режь меня - не поеду.

Вся родня, кроме Константина, приступила ко мне. Муж раз десять в ноги поклонился. А я как камень лежу. Брат мне голову от стола оторвать не может. Я как онемела. Весь день пробились, ответа не получили. Я одного боялась: буду говорить - обмякну, покорюсь. Ну и креплюсь, молчу.

Но вот все отступились. Муж вышел. Слышу, с матерью в сенях толкует. Потом он ушел вместе с дядей. Не знаю, о чем муж говорил с моей матерью, а только она после этого и напустилась на меня:

- Вон, чтобы ни духу, ни следу твоего не было! Неслыханного сраму наделала - от живого мужа ушла. Собакам тебя бросить надо. Примешь этот позор на себя - прокляну. А сейчас - вон!

Тут и отчим за меня вступился, на мать заворчал:

- Ты с ума сошла! Человек в таком несчастье, а ты вон гонишь. Добрый человек в такую ночь собаку не выгонит, а ты в святой вечер свою дочь клянешь.

Как услышала я, что отчим так говорит, потихоньку на полати поднялась и лежу. Лежала я так двое суток. Рождество наступило. В праздник рано встают, пекут да варят. Все сели есть, а меня мать не поит, не кормит. Ну я и лежу: свое не нажито, а на чужой каравай рта не разевай.

Ребятишки приходят со звездами, славят рождество. Девчонки поют свое:

Снеги на землю падали,

Очи на небо взирали.

А одна озорница переиначила:

Овцы на небо скакали...

Лежу я на полатях и вспоминаю, как я шести да семи лет вот так же бегала по дворам славить. Позже не пришлось: сразу большая выросла и не до того стало. А девчонки поют:

Прикатилось рождество

Ко Петру под окно,

Ко Ивановичу.

Уж ты, Петр осподин,

Вставай поране,

Ручки мой побеле,

Отпирай окно,

Встречай рождество...

Одарила мать христославцев гостинцами: калачами, пряниками, конфетами да еще и гривенник сунула. А я лежу и думаю: некуда мне голову приклонить. Славить идти, что ли? Есть еще не хотелось: сыта я была обидой своей. Обидно было, что мать родная не то что угощеньем, а словом ласковым свою дочь не утешила.

Еще сутки лежала я, не сходя с полатей. Под боком-то была не мягкая перина, под головой не пуховая подушка - голые доски. А все-таки лежу. А потом вовсе тяжело стало, захотелось свежего воздуха. Вышла на улицу - у брата Константина в доме огонь горит. Пошла к брату. Думаю: "Замуж он меня идти не неволил, к мужу не посылал, что же он мне сейчас скажет?"

Пришла, а у брата рождество празднуют. Самовар согрет, зовут и меня чай пить. Села - глаза не глядят, и язык говорить не ворочается. Брату тоже нелегко было смотреть на меня, так и приглашал тоже сквозь слезы.

Поднесла я чашку к губам, рот раскрыла и не выдержала. Руки затряслись, разревелась, бросила чай и выбежала.

Пришла домой, снова на полати легла. Вот мать с отчимом да с ребятами ужинать сели. Поужинали, мать меня не зовет. А отчим не вытерпел, говорит матери:

- Девка-то сутки лежит, есть хочет. Щи остались - дай, пусть сойдет да поест.

А мать из кожи вылезает:

- Пускай к мужу едет, у ней там своя еда есть.

И налила в щи холодной воды, чтобы я чего доброго не сошла да не наелась. А я думаю: "Удавлюсь, а к мужу не поеду. А ты, родимая матушка, позови меня есть - все равно не пойду".

14

Утром, на другой день рождества, попросила я тайком от матери у отчима лошадь. Задумала я поехать к своей крестной в Каменку, посоветоваться. Согласился отчим, пошел, запряг лошадь. Слезла я с полатей, оделась и пошла к саням.

Мать увидела - обрадовалась, думала, что я к мужу собираюсь.

А отчим и поддакнул ей:

- Согласилась, - говорит, - так повезу.

Приехала я к крестной, рассказала все. Вижу, здесь не на меня, а за меня стоят.

Успокоила меня крестная. Посоветовала в люди наняться. Поехала я в Оксино и нанялась к сыну кулака Сумарокова, у которого я раньше работала. Привела домой лошадь, от матери таюсь, что в люди нанялась.

А она той порой, пока я ездила, колдуну-старику заплатила, чтобы он присушил меня к мужу и чтобы я сама к нему убежала. Вот я в тот вечер лежу на кровати, колдун и пришел. Мать его честит, угощает да уговаривает. Выпил он водочки и захвастал:

- Это, Дарья Ивановна, для меня мало дело. Бывали эти рога в торгу! Я еще во молодости всю черную науку испрошел. Обучал меня человек большой, ненонешной силы, самому дьяволу брат родной был и меня к нему в гости важивал. Дьявола-то ведь домами живут. А тот дом в неозначенном месте, бо-ольшующий. Да и сам дьявол не мал, как лесина хороша: головища как пивной котловище, глаза как чашищи, ручища как граблищи, носище как печище. Сидит наш хозяин, из глаз искры сыплет, изо рта пламя мечет, из носу дым валит. Вздохнет - вихорь ходит, чихнет - с ног валимся.

Не грубо встретил, не скучно угостил, а потом дьявол и говорит: "Ты, Иван Федорович, у меня не в частом быванье. Мои ребята без дела сидят - не можешь ли распорядиться?" - "Как не могу! Ребятам-то у меня дела не переделать".

Подбежали ребята - радехоньки. Взял я у дьявола веревку о сорок сажен, сростил концы, отдал да и говорю: "Вот, смеряйте-ко, ребята. Беритесь да не ленитесь".

Вот и кружат они, меряют, меряют, а конца нету. А дьявол хохочет: "Хитер же ты, Иван Федорович".

Я на печи лежу, слушаю, не до сна стало. Не хочу, да хохочу. А Иван Федорович выпьет да опять свое заведет.

Матери и ладно, что этакий знахарь. Тут девка уж сразу к мужу побежит! Угостился Иван Федорович и делом занялся. Взял щепоть чаю на заварку, высыпал на бумажку, хочет вон выйти, а мать его и уговаривает:

- Чего ты, Иван Федорович, на мороз пойдешь? Делай свое дело здесь. Девка крепко спит.

А у меня только рубаха спит, а ухо слушает. Слышу - начал колдун шептать да наговаривать. Пьяноватый он, так и не бережется, громко свою речь ведет:

- Встану я, не благословясь, выйду, не перекрестясь, из дверей - в двери, из ворот - в ворота. Пойду не прямой дорогой - мышьими норами да лисьими тропами. Выйду на широку улицу, встану на восток затылком, на запад лицом. Там живет батюшка сатана, из глаз искры сыплет, из ноздрей дым столбом. Я ему покорюся, в праву ногу поклонюся. Попрошу батюшку сатану: "Послужи мне на сем свете, а я отслужу тебе в будущем веке. Сотвори так, чтобы моя младша сестра Маремьяна не могла ни жить, ни быть, ни ночи спать без моего младшего брата Федора". Будьте, словеса мои, крепки. Ключ - в море, замок - в поле.

Три раза наговаривал эти слова колдун, дул и плевал на чай. А потом свернул бумажку и позвал мать:

- Дарья Ивановна, можешь взять. Сумей только споить - без промашки дело будет.

На другой день приехали за мной из Оксина. По уговору со мной сказали они матери, что Сумароковы зовут меня подомашничать. Мать обозлилась:

- За кого вы ее почитаете? Слава богу, она мужняя жена.

А все же отказать остереглась: Сумароковы большую силу имели. На дорогу мать потчует:

- Выпей, Мариша, хоть чайку-то чашку.

А я только о том и думала, как бы этого чая наговорного миновать.

Села в сани да и поехала. У Сумароковых я неделю живу и другую живу. Мать ждет, а меня все нету. И месяц прошел. Муж к матери приехал, узнал, где я, зазвал мать в Оксино. А день-то субботний был, я полы мыла. Домываю, а гости идут. Я еще ворчу:

- Леший принес: на чистые полы - нелюбые гости.

Гости в избу, а я из избы. Оделась, быстрехонько мимо их прошла да еще сказала:

- До свиданья. Уезжаю.

Как вырвалась я из мужниных да материных рук на волю, я и посмелее с ними заговорила. Спряталась я у знакомых и до тех пор сидела, пока надоело меня гостям ждать и они уехали без греха.

Приезжал муж еще раз, добром просил вернуться к нему. Выпроводила я его. Считала я, что сила на моей стороне. А дня через три он приехал с десятским и с понятыми: хотел меня силой увезти. Собрались они все. С улицы и ребята бегут и взрослые идут. Мать первая завела песню:

- Бесчестье ты всему роду-племени! Воля тебе понадобилась? Куры и хотели бы воли, да морозу боятся. Не-ет, кукла! Не дадим тебе вольничать. Добром не пойдешь, судом добудем.

Я сижу и жду, что меня уж нынче возьмут. А все же думаю, что живьем в руки не дамся. Потом десятский взялся ругать.

Поругали, поругали. И люди все на меня нарекают. Мать на прощанье стукнула по столу кулаком:

- Не думай, голубушка, не обойдется так. Судом вытребуем.

Суда я испугалась. Раз все люди обвиняют, так и суду меня не оправдать. Лучше я сама себя до суда в петлю положу.

Тем же вечером подыскала я веревку, под потолок за матицу поддернула, петлю направила, оттянула ее к лестнице, сунула голову и о лестницу ногами толкнулась. Веревка у самой матицы сорвалась, как ножом обрезало, а я с петлей на шее грохнулась о пол. Ударилась лбом, а когда очувствовалась, думаю: "Ну, мне, видно, еще жить надо".

И столь мне тоскливо стало! Бросилась я к хозяйке, вцепилась ей в плечи.

- Марья Васильевна, спаси меня!

Хозяйка перепугалась: видит, что я в лице изменилась, нехорошая стала.

- Что с тобой? - спрашивает.

- Терпеть больше не могу. Приходит последняя минута. Как я на суд-то пойду? С какими глазами я туда явлюсь? Что буду отвечать, когда меня еще здесь осудили?

Успокоила она меня, капель дала, на кровать положила и глаз с меня не спускает.

- Судьи-то, - говорит, - тоже с головами. Расскажи им, как жила, рассудят, кто из вас виноват.

А через два дня повестка в суд пришла. У меня опять руки затряслись. Потом одумалась: без меня они чего там насудят, а буду налицо - сама отвечу. И вдруг я какая-то свежая сделалась. Освежела и поехала. Хозяйка со мной, как с покойницей, прощается, говорит:

- Видно, Маремьяна, ты не приедешь к нам, присудят тебя к мужу.

А я и мысли не допускала, что живая к нему за порог ступлю.

В Пустозерске пошла я к знакомому человеку, рассказала ему все, что дорогой обдумала, и спрашиваю:

- Что, если на суде все это сказать? Правильно ли будет? Не присудят ли меня?

- Иди, - говорит, - не бойся. Все правильны твои слова. Только не бойся да не путайся.

Встали мы с мужем перед судьями, один против другого. Его допросили он никакой особенной вины предъявить мне не может. Главная вина в том, что зовет меня, дозваться не может.

Допрашивают и меня:

- Из-за чего, - говорят, - уехала?

Рассказала я, как два года жила, доброго дня не видала. Выложила все свои вины, из-за которых он терзал меня. И смертные побои все рассказала.

И он на суде во всем сознался, только лишь бы я шла к нему.

- Даю ей, - говорит, - своеручну расписку, так бить больше не буду.

И суд не смог меня приневолить. Мужа посчитали виновником, а мне сказали:

- Свободна. Можешь хоть сейчас разводную подавать.

И я пошла, хоть песню запой. Как шестом отпихнулась.

15

В Оксино никто больше меня не неволил идти к мужу. Разводную я, конечно, не подавала: надо было большие капиталы иметь, чтобы разводную подавать. Я и тем довольна была, что отвязалась да оправдалась. Только среди людей было мне трудно. Какая-то я отреченница от всех стала. И от родителей я отстала, и от всей родни отказалась. Всю заботу и печаль на себя взяла: худо живу - сама, и добро живу - сама, больше винить некого. Жить умею: мяты кости. Ну, думаю, вперед новое буду ждать. Живу да все новое жду.

Весной пошла я от Сумароковых на низы. Кормщиком с нами шел мужик из нашей деревни Фома Федорович, Голубков тоже. Он был вдовец. С ним шли и его ребята: два сына и две дочери. Против Фомы другого такого рыбака по всем низовым деревням не было. Знал он и воду, и ветер, и рыбу: под какой ветер на каком берегу какая рыба подходит. Где высыхает вода и рыба откатывается, мы заплываем и берем рыбу, как из какого-нибудь горшка. И легко, и рыбы много вычерпываем. Мы всегда с рыбой приедем, а другие ездят-ездят, бьются-бьются - ничего не привезут. Народ дивится на Фому да и поговаривает:

- Не иначе - Фома колдовством рыбу берет.

А Фома смеется:

- Как же! Наряжу чертят - они рыбу и загоняют.

А люди верят:

- Вот видишь, он и сам не отпирается. Он и волком ходить может и соколом летать...

Пришли мы с низов, а у хозяйки еще вторая работница нанята, устьцилемка Агафья, девушка моих лет: я девятнадцати, а она восемнадцати. Хозяйка свела нас и говорит:

- Живите, девушки. Ты, Мариша, будь старшей, а ты, Агаша, слушайся ее, если что тебе скажет.

Ну и сразу мы с ней за сенокос приниматься стали.

В ту пору весть пала, что война пришла, забирают мужиков и что моего брата Алексея увозят. Ну, а мы люди хозяйские, как на проводы убежишь? Еще дня три жили на сенокосе, и только когда хлеб кончился, мы проводить вышли. В Оксине все мужики, которые на войну уезжают, собрались, ждут парохода. Из нижних деревень тоже много их наехало на лодках. Тут и плачут, тут и поют, и семьи ревут, да и чужие-то их жалеют. Не гостить поезжают - на войну, на побоище.

Нас особенно не извещали, для чего эта война, только мужики поговаривали, что чьего-то племянника - то ли царского, то ли генеральского - убили, как выезжал он в Германию или в Австрию. Мы тогда только и название первый раз услышали, что есть Германия да Австрия. Мне уже девятнадцать лет было, а я только тогда услышала, что какие-то города называют. А до этого я думала, что сколько я знаю деревень - Оксино да Голубково, Каменка да Лабожское, Виска да низовские деревни - и все тут.

Места наши от городов далеко - за двенадцать быстрых рек, за моря ледовитые, за леса непроходные, за тундры непролазные. Колыхалась наша Печорушка наособине. Никакие вести к нам не доходили, птицы их не приносили. Разве только в царском семействе кто-либо помрет или родится узнавали по звону: повсеместно в церквах колокола звонили. Да еще о войне узнавали по плачу: в деревнях рев стоял.

Дожидаются солдаты отправки, ходят-бродят по Оксину, и семьи за ними волочатся, пока глаза еще видят да ноги носят.

Ночью гроза ударила: гром, молния. Ночь темная, страшная была. Я проснулась и услышала, как под самыми окнами идут солдаты и поют песню:

По архангельской дороге

Идет армия солдатов,

Все солдаты слезно плачут,

Лишь один солдат не плачет.

Он во скрипочку играет,

Всех солдатов утешает;

- Вы не плачьте-ко, солдаты,

Вы не плачьте, молодые.

Как в ответ ему солдаты

Отвечают молодые:

- Да и как же нам не плакать,

Как нам горьких слез не лить?

Наши домички пустеют,

Отцы-матери стареют,

Молоды жены вдовеют,

Наши дети сиротеют.

Слушаю да плачу. Как нож по сердцу резнул. У меня ведь тоже идет на войну брат Алеша. Да и брата бы не было, так я бы все равно плакала. Я уж все на свете пережила - так мне любая боль понятна.

Людям больно, и мне больно и жить тяжело.

Днем у пристани и в домах слышно было, как причитают матери да жены. Особенно убивалась жена Алексея, моя невестка, Лизавета. Она оставалась с двумя ребятишками, третий на запасе. Вот она и плакала:

Уж не ждано было, не думано.

Уж не чато было, неведано,

Что со горем, со печалью,

Со указом немилостивым,

Со приказом да нежалостливым

Осударя да самого царя.

Уж тут горем меня приубило,

Тут печалью да одолило.

Ретиво сердце вередило,

Ровно зубом его укусило,

Как огнем его опалило.

Не в точности я помню, как она плакала, ее слова еще горше были. Все ревут да плачут - где упомнишь!

Алешу мы провожали всей родней, а не только всей семьей. Он людям много не показывал свое горе, а еще людей развеселит да разговорит. Да и чего людям свое горе показывать! Мы все и так его знали. Чем могли его засаривали и веяли, мололи и мельчили. Словами да смехом отгоняем, оно будто и подальше от нас, а отвернулись да замолчали, оно тут же и ютится, около нас.

Я не дождалась, когда брата повезли на пароход. Надо было мне на пожню идти - не своя ведь воля. Работа-то ждет, да хозяевам не терпится. Сколько я ни жила у чужих людей, испытала, что у всех хозяев два ума: один - человеческий, а другой - хозяйский. Одним умом лестят, а другим кастят. Распрощалась я с братом, отправилась на пожню и осталась там со своей новой подругой Агашей.

16

Разговорились мы с Агашей в лугах.

- Ты зырянка?** - спросила я Агашу.

- Пошто? Ты не видишь?

- Ижемка?**

- Чо ты? Я ведь не по-ижемски говорю.

- Наша русская?

- Чо ты мелешь-то? Руськи небось не таки.

- Ну так я хочу знать, кто ты есть.

- Усть-Цильму-то** слыхала? Так я устьцилемка, не тонконога горожанка.

Усть-Цильма от нас за триста верст кверху по Печоре. Живут там такие же русские, но по виду их отличишь от наших нижнепечорцев. Устьцилемы и крупнее ростом и крепче здоровьем. И одежа их не похожа на нашу: у женщин - длинные, по пятам, сарафаны, широкие рукава и подолы. Из их сарафана наших, не нынешних, а старинных, не меньше двух выйдет. По двенадцати аршин они клали на сарафан да по пять аршин на рукава. Чулки шерстяные разных цветов натянут, приспустят их немножко, и не поймешь, тонка ли, толста ли такая нога.

В Усть-Цильме на сенокосе не так, как у нас, работают. Первое время пришлось мне показывать Агаше, как надо работать. У них днем в жаркое время не косят, а у нас хоть какая жара - не разбирают, в любую жару косим. Косишь, так с тебя на руки пот каплет, как дождь. Агаше за мной с непривычки и трудно тянуться, а не говорит. Сядем когда пить-есть, она от жару мечется и ни пить, ни есть не может.

А я вижу, что из нее может выйти работница, только сноровки недостает. Слыхала я, что устьцилемы по росам косят. Попили чаю, я и говорю ей:

- Агафья, отдохнем нынче.

А она спать крепкая была, уснула сразу же. Обманула я ее и пошла косить. Добрый упряг косила. А потом пришла, чайник снова согрела, Агафью разбудила.

- Чо, ты уже выспалась? - спрашивает меня.

- Нет, - говорю, - вдвоем спать нельзя. Увидит кто ли, хозяевам скажет - худая слава пойдет про нас. А одна-то ты спишь, в случае кто спроси, я скажу, что ты захворала.

- Мотри, как хитра! - удивляется Агафья.

Косим, гляжу - у ней силы вдвое больше прибыло. А все же в косьбе она не могла до меня дотянуться. Зато гребла она проворней меня. А в стога сено класть опять не умела. Вот мы друг дружку узнали и договорились, как нам работать. Я ей объясняю:

- Тебе, Агаша, тяжело за мной тянуться, а я грести не могу успевать за тобой, ты уж не обижайся. Стог опять я сложу, только ты стожары да подпоры высеки.

А она говорит:

- А чо тебе ладно, так мне и подавно ладно.

Так мы и приноровились. Косит она ровно, не вынуждает себя, зато гребет - только грабли свистят. А нагребем довольно перевалов, я без лошади охапками в стога ношу. Вот дело у нас идет без остановки и без споров.

Домой придем - хозяйка спрашивает, как работаем. А мы обе довольны друг дружкой. В одном только мы не сошлись: она есть-то крепче меня ела, кашу любила, а я - чай. Она меня чайной рекой звала, а я отшучиваюсь:

- Чайник на огне не сгорит. Ну а ты - кашная смерть.

И рассказываю:

- Одна старуха-свекровка старая стала. Сын надеется, что жена кормит мать, а жена пойдет, кашу понесет в горницу к старухе и покажет ей кулак: "Этого, - говорит, - хошь?" А старуха шамкает: "Шама, кормилича, ешь". Выносит обратно: "Ничего мать не ест, как я насилу-то кормить буду?"

Уехал как-то сын в лес. Женка печь затопила, полную избу дыма напустила. А свекровка лежит, чихает и приговаривает: "Дым да чад - душа моя, каша с маслом - то смерть моя". Невестка испугалась: "Ой, значит, от дыму старуха скоро не помрет". Открыла двери, выпустила весь дым, наварила каши, налила масла, несет к свекровке. Та набросилась на кашу, объелась и померла.

Агаша смеялась. Смеялась она не как все. Крепится, крепится, вытягивается, зубы сцепит, глаза закатит, сморщится, да как грохнет. Остановится и опять будто крепится, ломает ее смех, корежит, да снова вдруг, как медведица, и взревет. Посмеется, а потом и удивляется, как будто ото сна разбудилась:

- Что ты говоришь-то? Я еще не слыхала, что от каши помирают.

Домой придем и туда веселье принесем. И в работе мы успеваем, и живем дружно.

17

Осенью, после страды, я от хозяев на путину к морю пошла. Кормщиком был Михайло Шевелев из Голубкова. Жили мы на острове Кашин в Коровинской губе, а ловить ездили на свой берег. Всего нас было семь человек: две женки, три подростка, девочка лет десяти да сам кормщик. Рыбак он был не очень путевый, незадачливый.

Однажды мы поехали с острова на свой берег. Тянем тоню, рыба ударяет в сетки. Первого сига увидели, кричим:

- Петра!

Щука у нас плеснулась, опять кричим:

- Павла!

Такой у нас обычай был первую рыбу петрить да павлить. Видим - рыба кишмя кишит. В то время под нижний край невода корень попал, рыба вон рвется. Бросилась я с кормщиком к матице, а кашевару кричу:

- Держи нижний край, а верхний подымай выше!

А он, бестолковый, наоборот сделал. Чую, рыба мне в ноги тычется. Я корень выхватила, бросилась к парню, сменила его.

В невод рыбы ввалило - сила не берет. Люди наши слабые, сила мала, вот и возимся вдвоем с кормщиком. Парень выбирает из невода рыбу. И попалась ему матерая щука. Как хватила у него руку - все лальцы оборвала. Идет он, рукой трясет, кровь брызжет.

Кое-как одолели все дело. Обратно на остров поехали. Темно стало. Берега не белые, снегу еще не было - приметить их трудно. Компас у нас самый ненадежный - вольный ветер. Был бы кормщик толковый, он бы по воде должен знать, в какую сторону вода льется. Ну, раз компаса нет да кормщик растяпа, так едем по песням. Одну песню спели, другую спели, третью завели, а берега нет. Вижу я, раздулся ветер, туча снежная пришла. Буря собирается. Лодку бьет, валами плещет. Я и говорю:

- Михайло, не туда мы едем.

Он молчит, думает: чего баба понимает! Подъехали еще, я весло сунула в воду - весла не хватает. А коли к берегу бы ехали, одна бы мера была у весла. Перестала я грести.

- Михайло, - говорю, - мы через субой** переезжаем. Остров-то проехали, через губу едем.

Он не верит. Едем дальше. Песни петь перестали. Вал придет, в лодку заглядывает. Рыбаки наши маловозрастные, боятся за борт на волну взглянуть. Волны помельчали, рассыпистей стали. А я все веслом глубину караулю. Сунула последний раз весло, оно землю хватило. Тогда я вовсе уверилась, что мы на другую сторону губы, на Ловецкую Лопатку, переехали. Говорю это кормщику. А он в затылке чешет и говорит:

- Отдохните, бабы. Неладно заехали.

Спустили мы якорь в воду, ночевать решили. А осеннюю ночь на море надо уметь провести. Осматриваемся да оглядываемся - ничего не видать. Спать не ложимся, свету дожидаем. Рассвет пришел, видим - берега белеют, ночью снег выпал.

Направились тогда прямым путем к жилью. Шевелев мне при всех и говорит:

- Ну, Маремьяна, ты можешь кормщиком ходить.

Подъехали к берегу, я не могу из лодки выйти и на ноги встать не могу. Чулки к бахилам примерзли, подолы колоколом стоят, и ноги ничего не понимают.

У жилья второй невод стоял. Рыбаки нас и ждать перестали. А тут забежали в лодку, меня скорее хватают и на берег выводят. Завели в землянку, стянули с ног бахилы вместе с чулками. Ноги опухли, красные, ноют - терпеть не могу. Керосином ноги натерли, разогревают, в сухих чулках по полу водили, потом уложили на пол (мы вповалку на полу все спали), закрыли одеялом, а меня всю трясет. До вечера промучилась, к ночи заснула. Ног все-таки не лишилась.

Мороз упал, ловля кончилась - домой пошли.

Шли невода вместе. Иногда у нас собирались по двенадцати неводов, работали и шли домой ватагой. Если в одиночку ловить, в разных неводах, становилась между людьми какая-то ненависть. Друг дружке невода вырезали. Норовили пораньше обловить хорошую тоню. Воровски уезжали мужики, надевали рукавицы на уключины, чтобы весла не гремели. Вернутся к жилью - друг с дружкой не говорят, не хотят в глаза смотреть.

А заодно ловят - все проходит спокойно, по согласью разъезжаются по своим тоням, заранее уговариваются, кому и где ловить. Добыча и не у всех ровная, а ссыпают рыбу вместе, порют и солят ее тоже вместе. Отдадут чердынцам рыбу гуртом, а выручку разводят по паям. Домой идут все двенадцать неводов вместе.

Любо смотреть, как идут лодка за лодкой. У каждого невода по две лодки: одна - грузовая - для рыбы, другая - легкая - для людей. Паруса поднимут, и побегут все двадцать четыре лодки. Бывало, из Большой Печоры в Малую выезжаем, там парусов еще столько же. Вот и сбегутся, лодка с лодкой переговариваются:

- Где ловили? Под какой берег рыба приступала?

- Сей год под Родником рыба больше держалась. Как из амбара брали.

- По скольку добыли?

- По двадцать пять.

- О, парень, хорошо!

Когда мы шли с Кашина, намаялись. Во время войны народ был тощий. Бабенки попались нерасторопные, так приходилось мне больше отдуваться. Недаром наш кашевар меня богатырицей звал. Не только руками - зубами бечеву тащу.

Торопишься, во вниманье не берешь - где тебя веревкой охвостнет, где кустом остегнет. А дома с дороги пойдешь в баню - смотришь: в том месте шея лямкой натерта, в другом месте кусок кожи сорван, синяки гнездами сидят, как с побоев.

Агафья около дому ловила. Это самая беспокойная работа: днем ловишь, а вечером еще и дома надо управиться, сено запасать, осенью дрова по голой земле до снегу рубили; обредню надо обряжать и всю домашнюю беспутную работу не забывать.

Скучала Агафья без меня, да и я обрадовалась - встретились.

Разделили опять работу. Агафья уличную работу ведет: воду привезет, дров наколет да наносит, лошадь накормит да уберет. А я коров обряжаю, печки топлю, варю да стряпаю, да комнаты убираю. Вечерами Агафья овечью шерсть прядет, а я рюжи да сетки вяжу. Так и осень прошла, зима наступила.

У Агафьи срок доходит: рядилась она до Филимонова заговенья. А у меня срок еще впереди, о рождестве кончался. Любы мы были хозяевам, выполняли все дело без хозяйского распоряжения, сами знали и видели. Хозяйка взглянет, а дело уже сделано. Мы с Агафьей и всю мужскую работу делали, мужиков заменяли.

Однажды летом у нас сено было накошено на одной пожне: для коровы на зиму хватило бы. Отправила нас хозяйка сено грести. Работы на трое суток, а мы располагали на двое. Я еще говаривала: "Хозяйскую работу с умом работать, так надолго хватит, а без ума, так в один день сделаешь". Дикая голова, говорят, ногам покою не дает.

Вот пошли мы. День проработали, на ночлег надо собираться. Солнце давно уже село, а мы все еще гребем. А ночь выпала хорошая, сухая. Ночи были уже не белые, а с сутеменками, подлинней, чем в самую красную пору. Жалко нам ночи, и сговорились мы с Агашей всю ночь грести.

Взялись навертывать граблями. От кошенины пыль столбом идет. Не успеем обвернуться - стог да стог. Одна берет граблями широко, а другая еще шире хватает. Хватали-хватали - поглядываем, что дело под конец подходит. И рассчитываем: надо успеть все сгрести до подъема солнца, чтобы уехать домой с плавальщиками. Так нажали, что ночь не жаркая, а у нас с волос течет, рубаха к коже льнет. Плавальщики из Запечорья поехали домой, а у нас пожня говором-говорит, стога, как пешки, стоят.

Приехали домой - у хозяйки печка дотапливается. Зашли в избу хозяйка глаза уставила:

- Девки! Вы пошто этак-то пришли?

Я Агашу опережаю, говорю:

- Дождь у нас, Марья Васильевна, проливной прошел, всю кошенину замочил.

- Какой дождь? Здесь никакого дождя не было, так у вас какой особый? Да день-то хороший, кошенина, может, и высохнет, тогда бы и сгребли.

Вижу, невесело хозяйке. Подвеселила ее:

- Да, полно, Марья Васильевна, не печалься, все сгребли.

Не верит хозяйка:

- Да брось ты врать-то, Маремьяна!

- Чего мне врать, ведь не деньги с тебя брать.

Побожилась я, тогда она поверила. Повеселела, забегала, шаньги таскает, масленник, самовар на стол:

- Ешьте, девки, пейте.

Отдыхать бы можно, да раз время прошло - не до сна, тут же и снова на пожню...

Срок Агаши кончился, хозяева нанимают нас обеих на второй год.

- Наймитесь, девки, за платой не постоим, не жалко прибавить, а жалко вас отпустить.

Мы на словах-то поддакиваем, а друг дружке подмигиваем. Уговорились мы с Агашей. Агаша решила поехать домой в Усть-Цильму будто в гости - и не вернуться. А я до своего срока доживу и, если она не вернется, тоже уйду: жить - так обеим, и уходить обеим.

К рождеству оповестила Агаша, что выходит замуж и не приедет. Хозяйке я про это не говорю. Рождество пришло, я уважила хозяев, еще около двух месяцев прожила.

А в феврале говорю хозяйке:

- Задумала я выйти на волю.

Пообиделась хозяйка, да мне воля дороже. Всей чужой работы не переробишь. Я о воле денно и ночно думала, готовилась, исподволь заводила свое хозяйство.

Заработок я не на чаи пропила. Завела себе пять сетей тягловых, веревки, бродни на ноги, чулки, рукавицы, самовар, всю посуду.

18

Любо не любо хозяйке, ушла я от нее. Было мне в то время двадцать два года.

К матери я не пошла: боялась, что снова опутает меня так, что и не выпутаться. А я решила самостоятельно жить. Поселилась я в Голубкове у Матрены Шевелевой и стала разворачивать свое немалое хозяйство: ни теленка, ни ягненка, ни кошки, ни собаки, а все-таки хозяйством зову. Готовлю я к весне рыболовную снасть, вяжу сетки. И на людей опять работаю: кому штаны, кому платьишко сошью. А мне - кто маслом, кто молоком заплатит.

Никто меня утром рано не будит, вечером поздно на работе не неволит. Только не с кем мне было слово перемолвить, не с кем думой поделиться.

А как раз в ту пору сватался ко мне тот самый Фома Голубков, с которым я два года назад на путину ходила. Уже тогда он поговаривал:

- Живу я, Мариша, один, без жены, ты тоже без мужа живешь. Давай поженимся.

Мне было смешно. Он мне годился в деды, а не то что в отцы: ему было пятьдесят три года. От первой жены у него было пятнадцать парней да девок. Как-то сказали мне, что Фома на меня поглядывает и свататься хочет, так я плюнула:

- Тьфу ты! Неужели я пойду?

На другой год после его предложения я снова ходила с ним на низы. Пришлось там вместе с ним и беды и воды хлебнуть.

Как-то хорошая погода сменилась сильной бурей - падерой. И начало нас рвать да полоскать, ветер тащит без милости. Бьемся на веслах - сила не берет. Забросило нас в прилук - в самое худое место. Берег крутой, лодку о берег хлопает; вал за валом в лодку заходит. Я воду из лодки ведром лью, не разгибаясь, а вал придет, перекатится мне через спину - на берег брызги летят.

Боимся, чтобы лодку о берег не выломало: тряхнет, так ведь донница отлетит. Отвели лодку от берега, завернули носом на ветер, бродим, лодку держим. Намерзлись в воде, на ветру - зуб на зуб не попадает.

Якорь бросили - кормщик Фома еле говорит со стужи. Лишнее добро было на берег выброшено, сами на якоре стоим. Так и отстоялись. Хлеб подмок, сети, одежда.

Согреться нам негде. Нарубил Фома мелких дров, я разожгла их в котле, продела чайник на палку и держу над огнем. И другой чайник в руках скипятила. Лодка качается, отпустишь - все упадет. Обогрелись мы все, переждали, пока ветер стих. Снялись с якоря, сели и поехали.

Била нас вода и еще один раз. После того как мы с Фомой вместе бедовали, перестала я смеяться, когда заговаривали про него. Думала-гадала да жребий метала. А как переселилась в Голубково да пожила одна-одинешенька, и надумала.

Девки у Фомы - моя ровня. Они ко мне в гости ходят, и я к ним хожу. Играли мы вместе с ними, о святках наряженными ходили, проказили. Фома держал их в строгости, ни на гулянку, ни на игры не пускал. А приду я, попрошу: "Мы, Фома Федорович, с девками пойдем поиграем", - он усмехнется и пустит. А девки и радехоньки.

Однажды я пришла к ним в дом, вижу - один Фома на печке лежит.

Слез он с печки, посадил меня на лавку и сказал:

- Поговорим, Мариша. Я ведь не шутя тебя третий год дожидаюсь.

- Как же я тебя звать-то буду, - говорю ему, - отцом или дедушкой?

- Да хоть горшком зови, только в печку не ставь.

У меня все было сдумано да сгадано, но все же говорю ему:

- Если мне решиться, так сам ты должен задуматься. Вот я с твоими девками играю. А что, если я заиграюсь и забуду тебя? Я молодая, ты будешь сомневаться во мне. И потом еще - венчаться я не буду, - за тебя ли, за другого ли пойду.

А он со всем согласен, только чтобы шла.

- Я еще не решила, - говорю. - А пока ты ничего никому не говори.

Ну а раз каша в рот положена, так проглотить надо. На второй день пришла я к девкам с делом. Приняли они меня как гостью, и обедала я у них и чай пила. Только уж мне ни игра, ни веселье на ум не идут. Девки выбежали, Фома спрашивает:

- Решилась, Мариша?

- А иначе зачем бы пришла? - говорю ему.

И осталась я у Фомы - мужу женой, а дому хозяйкой. В этот день я опять круто повернула свою жизнь.

После я узнала, что было это в те самые дни, когда в Питере свергли царя.

Часть вторая

НА ПЕРЕПУТЬЕ

1

Не стало деревне сил дольше царскую войну терпеть.

Раненых да контуженных вернулось - всех не перечесть. Слез да вздохов всех не упомнишь. А только запомнила я, как пришла в Голубково к сестре Ольга Кирилловна, у которой мужа убили. Ходила она, разведывала про мужа. Слух по деревне ходил, знали, что Степан убит, а от Ольги таили. А тут узнала Ольга и принялась убиваться, на всю деревню слышно:

И распроклята ты, война-злодейка,

И сокрушила ты, разорила,

И отняла ли ты, разделила,

И развела ли ты, разлучила

Живу рыбу да со водою,

Милу ладу да со мною,

Ты с малыми со детями,

Ты со древней да старой матерью.

У мужа моего сын Прокопий тоже был ранен. Когда Фома получил письмо, почернел:

- Хоть и пишут, что не смертельная рана, а худо верится: все равно правды не скажут.

По всем печорским деревням вой шел. Задумались люди, над чем раньше и думы не было: откуда эта война взялась, кем она затеяна, кому она нужна? И все на царя обижались.

Я и то своим умом думала: "И какого лешего они там делят? И без того нам достается слез и вздохов".

Вспоминаю я своих братьев, Алексея да Константина: "Где-то они там, бессчастны головы, горе мыкают?" И ждала я вместе с соседями - скоро ли война кончится.

Как царя свергли да солдаты к домам потянулись, все вздохнули:

- Ну, скоро войне конец.

В мирное время мы ничего про царя не знали да не слышали, а тут все осмелели да царя как следует кастить начали.

Иным людям, которые горя не хватили, не нравилось, что беднота да солдаты царя поносят. Мой муж тоже роптал:

- Новая власть вам не пухову шапку наденет, не красну рубаху сошьет.

Прежде красные рубахи были в почете у стариков.

И верно, никаких больших перемен не вышло. Как при царе, приехали летом чердынцы. Как при царе, собирали рыбу за старые долги. Только вперед ни муки, ни конопли, ни охотничьего припасу нашим мужикам чердынцы уже не давали. Все же определяли старики, что все обойдется и по-старому заживется.

А я сразу уверилась, что царю больше не бывать: мертвого с погоста не ворочают. Скажу этакое мужу, а он не одобряет:

- Ну еще солдаты - те ходили да видели, а ты-то чего понимаешь?..

Поневоле станешь помалкивать. Вспомнишь пословицу: "Ты, язычок, смалкивай, я за тебя много бед плакивал". Вот и знаю, да не знаю, кряхчу, да молчу.

Слышим мы, что в Петрограде Временное правительство поставилось. А из Питера до нашего Голубкова не близок переезд. И никакие перемены не задели нашу деревню. Задело ее одним слухом, да и тот люди меж ушей пропустили: и верили ему и не верили. А больше - не верили.

- Не может быть, - говорили старики. - Миколай был не царь, да и Керенский - не осударь.

Старики вздыхают:

- Куда-то теперь мать Россию понесет? Под какой-то она ветер попадет? К какому-то она берегу пристанет?

И у мужа моего те же речи.

Все и перемены наши, что подушные подати мы перестали платить и никто их у нас не требовал. Будто и забыли про нас.

Потом услышали, что Керенский сбежал. Муж-то и ахнул:

- Миколку спихнули, а этот сам наубег убежал. Миколай худой был, а от дела все-таки не бегал.

А я ему в ответ:

- Худому дереву немного надо: от ветра падет. А они оба на корню подрябли да погнили. Не два же века им жить.

Не любо мужику.

- Ты уж скажешь, так не от жалости.

- Чего, - говорю - их жалеть: доброго от них я ничего не видала, хорошего не слыхала.

2

Так я с мужем и жила. Браниться мы с ним не бранились, а словом его осекала. Скажешь слово, муж на лавку так и сядет.

С детства мне пословицы за ласковое слово казались. На них я и говорить училась. У кого услышишь - как на удочку подхватываешь. А потом я и своедельные пословицы сыпать стала. Вижу, что к случаю слово применить можно, - пословица сама на язык и просится. Скажешь - все, что нужно, свяжешь.

А вот в хозяйском да и семейном деле муж верх держал. Тут уж говори не проговаривайся, тут я каждую минуту на его лицо поглядывала. Ждала, пока он не только словами, но и глазами заговорит.

Через двор от нас мать жила: окна в окна. Пошла я как-то к ней да и долгонько просидела. Пришла домой, муж темный ходит. Не бил он, не мучил, не бранил и не ругал, а только сказал:

- Уйдешь, так знай, когда прийти.

Тут уж я не отвечала, а смолчала, только вздохнула. Вздыхала-то я чаще, говорила-то реже. Да и к матери решила не почасту ходить да не подолгу сидеть. И с тех пор по месяцу да по два я к матери не хаживала. Мать ко мне не идет, и я к ней.

Посмотрит-посмотрит муж да и скажет:

- Ты, добра дочь, хоть бы к матери заглянула.

- А я через окна заглядываю. Не умею ходить, так и дома сижу.

Весной мы с мужем поехали в Пустозерск. Надо было мне хлопотать в волостном правлении, чтобы в девичью фамилию перевестись, снова Голубковой стать. Не хотелось мне, чтобы дети мои носили фамилию изверга - моего первого мужа. Вот там мы и узнали, что сейчас уже не волостное правление Называется, а исполком.

Муж мой был лихой рыболов. Когда он уходил на низы, никогда с праздниками не считался. Если рыбное время подойдет, он едет ловить, на других не смотрит.

- Рыболова, - говорит, - одна тоня кормит, не надо десять забрасывать, коли во пору да вовремя.

Благовещенский день люди никогда в дороге не проводили, считали его бессчастным днем. В благовещенье добрая птица гнезда не вьет, красна девица косы не плетет, добрая жена решета в руки не возьмет, добрый мужик топора не берет... Примет к благовещенью много.

А Фома считал этот день счастливым. Люди празднуют, а мы едем.

- Вот когда рыбы не будет да падеры ударят, тогда и попразднуем, говаривал он.

Объездит Фома стоялые, необновленные тони, обловит их, возьмет заледную рыбу, а соседи только еще едут. Опоздают на неделю, а у Фомы полпромысла добыто.

Раньше всех уйдет он с низу, сено косить начнет. Люди с низу идут на летнюю работу, а у Фомы, видят, уже стога стоят.

И столько у него семейства было - от двух жен тридцать человек детей, - а жил он не хуже, чем другие люди. И ведь не чужими трудами пользовался: сам бы еще чье-нибудь дело сделал.

3

Появилась на Печоре небывалая болезнь - испанка. Много людей мерло от той болезни.

В Пустозерске половина людей вымерла, в деревнях целые семьи испанка скосила. А у нас, в нашем роду, все переболели, и ни один не помер, ни из малых, ни из старых. Мы с мужем тоже испанкой болели, а всю болезнь на ногах перенесли. Я целый день за больными хожу, все хозяйство на мне, а ночью - самовары грею, больных горячим поить.

Той порой нашу Печору белые под себя подмяли.

И до Голубкова дошел слух про белых. Говорили, что вверх по Печоре белые мужиков убивают, расстреливают. В одной избушке, в лесу, они двадцать красноармейцев сожгли.

Под селом Сизябским на Ижме (там жила моя крестница) белые спускали мужиков в прорубь. В Мохче старуху Лукерью семидесяти пяти годов за то, что у нее двое сынов партизанили, белые привязали к конскому хвосту, и конь всю ее растаскал.

Народ злобился. Слышно было, что хотят белые всю Печору иноземцам отдать.

На лесопильный завод иноземцы нежданными гостями приехали. Стали мужиков к себе подманивать да подговаривать. О ту пору хлеба по всей Печоре не было. А иноземцы навезли пароходы муки, да не простой, а белой сеянки, которой мы вовек не видали.

Начали ездить по деревням разные прихлебатели иноземцев.

В Оксине был такой мужик продажный, звали его Подлесный. Договорился он с иноземцами, что за муку им в армию силу поставит. Получил он вместе с кулаками белую муку, рис, сахар. Стали они писать мужиков в списки: кто хочет в белые идти. Кто пойдет, тот две нормы всего добра получит. Только не густо было охотников писаться к белым. В Оксине да в Виске из богачей некоторые записались, а народ не хотел к ним идти.

Старик из Пустозерска, Евгений Михайлович Торопов, работал в то время в Виске. Вот он и рассказывал:

"Поехали пустозерцы да висчане за хлебом к морскому пароходу. Отправил их туда с бумагой волостной писарь Подлесный.

Приехали они - пароход стоит. Подъезжают, приводят их в главную каюту, к начальству. А в этой каюте, видят, генерал сидит. И не какой-нибудь это генерал, а английский.

Вот распечатал он письмо Подлесного и говорит:

- Молодцы, ребята, сами добровольцами приехали.

Мужики как от сна пробудились:

- Какими добровольцами?

- Белой армии, - объявляет. И распоряжается, чтобы им оружие выдали.

- К чему нам ружья-то? - спрашивают люди. - Утку убить, так у нас дробовки есть.

- Как к чему? Защищать свои дома.

- От кого?

- От красногвардейцев.

- Да как же это? - спрашивают мужики. - Красногвардейцы-то ведь наши сыновья. В сыновей, что ли, стрелять?

Генерал как заорет. И видим мы, что русский язык он чисто знает, хоть и английский генерал. Тут же он команду свою отменил, взревел:

- Сами вы разбойники! Вам не то что оружие - хлеба давать не будем.

Вот он и томит мужиков:

- Кто у вас руководит?.. Кто против белых народ смущает?

Сколько генерал ни топал ногами, ни одного слова от них не добился".

Так на Печоре встретили английских интервентов. Народ называл их "инстервентами".

После уж, когда я вышла на широкий простор жизни, когда с многими людьми встретилась, рассказывал мне печорский старожил, судовой механик парохода "Вега" Василий Андреевич Негодяев, как их команду заставили везти интервентов от моря к Ульсеновскому лесозаводу.

"Утром снялись с якоря - и дальше. Переводчик готовил завтрак генералу. Посматривает он на берег и показывает пальчиком:

- Вот здесь англичане построят новый английский завод на двадцать рам...

В это время мы проходили мимо Василькова озера, что недалеко от становища Юшино, против Кореговки".

Англичане хотели отнять у нас волю, посадить на шею народу царя, вернуть в Россию помещиков и капиталистов, а на Печору - ненавистного заводчика Ульсена.

Весь берег Мурманской пристани изрыли окопами, установили орудия.

Англичане собирались обосноваться здесь не на день или неделю, а надолго.

Заморские гости и белогвардейцы в Оксине, Виске, Куе, Никитцах, Пустозерске вербовали к себе в отряды самых последних бандитов. Они мучили мирных жителей, беззащитных старух, у которых сыновья ушли в Красную гвардию, привязывали к конским хвостам, детей сжигали заживо. Всего натерпелся народ. Ну, зато крепко досталось белым! Помнят люди, как их погнали с Печоры.

"Однажды сверху показался дозорный пароход "Артельный", - рассказывал Василий Андреевич. - Пароход этот дежурил прежде в Оксине, а сейчас на всех парах приближался к заводу. Английские офицеры переполошились.

- Остановить! - командуют.

С пароходов, что стояли у берега, одновременно раздались тревожные гудки. Но "Артельный" проскочил мимо завода и скрылся в направлении заставы, которая находилась в деревне Никитцы.

- Красные прошли к заставе! - ахнули белые.

В это время работник почтово-телеграфной конторы в Никитцах Виноградов решил подбавить страху перепуганным белым. Он и передал в штаб белых телеграмму, будто бы полученную из Усть-Цильмы:

"Усть-Цильма занята красными. Сейчас красные спускаются вниз по Печоре".

Тут поднялся великий переполох. Весь груз с берега и с пароходов белые сбросили в воду. Полетели ящики с английской свининой и галетами, с консервами и боеприпасами. Начальство сломя голову бросилось на разгруженный пароход и уехало в Архангельск, а отряд бросило на произвол судьбы. Когда белые удирали с Печоры на Мезень, их наголову разбили партизаны и отряды Красной гвардии".

4

В ту пору, когда белых прогнали, моему сыну Паше исполнился год. За это время он дважды у смерти был, горлом болел.

Однажды сунул Павлик ручонку в чашку с кипятком. И пришлось мне больного ребенка у чужих людей оставлять, надо было на низ отправляться. Жалко, да что ж делать, некогда было детей тешить.

На низах в этот год было шумно. Съехались туда мужики из разных деревень. Разговорам конца нет. Тут и мы, голубчане, прислушиваемся, хотим поболе знать про Советскую власть, про Ленина.

Жили мы все под лодками. Землянок не было. Соберемся в неловчий день все у одного места. Да еще с другой горки соседи приедут. Были тут и те, что от себя ловили, и те, что кулаками подряжены, - работники.

Вот и начнутся разговоры.

- Вот, - говорит один старик, - прежде на низах рыбы наловишь, домой приедешь, под горкой стоят баржи - красота! Рыбу выкатываешь да вываливаешь на баржу. Чердынцы бочки расколачивают, рассматривают, любуются. А тебе рюмочку за рюмочкой. Хозяин с тобой чокается, глядишь - и выпили. Сдашь рыбу - и напьешься, уши по земле волокутся. А нонче куда ее, рыбу, приведешь да кому отдашь? Волоки по фунтам да по пудам - весь исклянчишься.

Первое время на Печоре кооперации еще не было, местные кулаки помалу выменивали. Разве устьцилемы приедут да на ничто - на картошку да на репу - рыбу выменяют.

Вот старики и пеняли, что чердынцы перестали ездить. А то забыли они, что у чердынцев из долгов не вылезали. Я тут не вытерпела, напомнила.

Муж взглянул на меня, вздохнул, да ничего не сказал. Нелегко ему было, что жена его умом не живет. Только и мне хорошо не было, что мы с мужем врозь глядим. Никому я не могла свои мысли поведать: ни мужу верному, ни брату родному, ни другу ближнему. Хоть на старое-то я и смотрела, а все от него отодвигалась. Хоть и пятками вперед шла, а все от старого, а не к нему. К новому же, хоть и по куриному шагу, а все вперед подвигалась.

5

Когда я вышла замуж за Фому, было у него в доме шесть детей, седьмая невестка, два внука, а я - одиннадцатая. Старший сын Прокопий служил на войне. Невестка Серафима, жена Прокопия, как куроптиха, оберегала своих ребят - Ониску да Санка. Жили мы все вместе, дружно. И девки и ребята меня и мачехой не считали.

Все шло в добре да в согласии. А когда пришел с войны Прокопий, начались раздоры. Замужние его сестры, Ольга из Лабожского и Анна из Оксина, писали ему на фронт:

"Ты там кровь проливаешь, а отец у тебя здесь семью распложает. Уже и наша молодость прошла, а отцовой не начинаться..."

Показалось это Прокопию за беду. Он и холостой-то с отцом нехороший был, нравный да злой. А тут пришел с войны, не успел через порог переступить, скандал завел. Поздоровался он с отцом, ко мне подошел - я думаю, будет здороваться, а он ударил меня в лицо.

- Чтобы на моих глазах тебя не было!

Они меня не женой считали: без венца, так какая жена!

Драться не будешь, я встала и ушла в кухню, упала на кровать, лежу. Фома пришел вслед за мной. Прокопий с женой, с братьями да сестрами чай пьет, а мы с мужем одни. Фома меня успокаивает:

- Не плачь, все обойдется. Пасху проведем, отделю.

- Чего, - говорю, - делиться. Не хочу, чтобы из-за меня у вас разлад был. И у тебя не останусь, уйду.

На другой день утром поднялась я не поздно и ушла к соседке. Тут же пришел за мной муж, увел к своему брату и говорит:

- Помешкай праздники, а потом отделим Прокопия.

В праздники Прокопий пришел меня в гости звать.

- Прости, - говорит, - меня, я неладно поступил, у меня характер такой. Пойдем к нам праздники справлять.

Не пошла я. Пришел Фома, тоже зовет. Вдвоем с Прокопием увели меня. За столом я между ними сижу, оба они меня за руки держат и с обеих сторон мне платками слезы утирают. Кто бы чужой в то время смотрел - посмеялся бы.

Праздники согласно прошли, и после еще жили дружно. За стол всей семьей садимся, и меня не различишь между детьми мужа.

Весной поехали на ловлю. Ну а там и вышел скандал. Прокопий меня в зубы ударил, а меня за руки схватили - не успела камнем в него залепить.

Вернулись с путины, муж раздел начал. Побранился Прокопий при разделе, но драки большой не получилось. До драки дело дошло через полтора года. Прокопий сбил братьев Федора да Александра уйти от отца.

- Эта ведь барыня, - говорит, - на низы больше не пойдет. Один малый на руках, другого дожидается. А вы будете работать на них. Пусть сама поскачет да поработает для своих воронят.

Прокопий моих-то детей считал воронятами, а своих соколятами.

Федор был тогда уже на девятнадцатом, Александр на восемнадцатом году. Послушали они Прокопия, пошли прочь от отца.

А Прокопий совсем ошалел. Ругает меня словами поносными. Я в обиду себя не даю. Прокопий еще больше ярится.

Вот Фома отомкнул амбар и начал раздел с младшими сыновьями. Разложил все и говорит:

- Прибирайся, ребята, это будет ваше, а эти два пая мои с девкой.

Трофена в это время уже была замужем в деревне Бедовое. Дома оставалась последняя дочь, двенадцати лет, Агриппина, или, как мы ее звали, Пина. Ребята поплакали не рады уж, что с Прокопием связались. Да заварили кашу, так и дохлебали.

Вечером пришли коровы. Я и говорю:

- Ну, ребята, выбирайте любых.

Отделили мы им по корове, которые получше, а себе оставили коровушку похуже. Дочери досталась телка.

Вот и стали мы жить круглой семьей: муж да Пина, да я с Павликом. Ребята с Прокопием скандалили, а у нас никакого греха не было. После Павлик мой всех нас снова сдружил. Сыновья Фомы жили над нами наверху. Павлик сначала к Федору ходил, все с ним возился. А потом и Прокопий начал им забавляться да похваливать. Глядишь, Павлик и с гостинцами от него придет. И я Прокопьевым ребятишкам гостинцы посылаю с Павликом да и самому Прокопию отправляю. "Прокопию, брату, - говорю, - снеси".

Прокопию нравится, потом и гоститься начали, стали жить дружно.

6

Родился у меня второй сын, назвали его Андреем.

Подрастал Андрюшка ревучий. Как родился, месяца три я голову на подушку не прикладывала.

От той ребячьей бессонницы я сама Андрюшу лечила. Как начнет потухать вечерняя заря, подымется месяц, беру я Андрюшу, завертываю получше, чуть щелочку для глаз оставлю и несу на улицу. Встану я лицом на восточную сторону, прижмусь лицом к его лицу и начинаю заговоры.

Ничто не помогает, так за песню примешься, укачиваешь Андрюшу:

Байки, побайки,

Матери - китайки,

Отцу - кумачу,

Брату - ластовицу,

Сестре - ленточку

С позументочкой.

На ловлю я больше не ходила. А лучше бы уж ходить, чем справляться с домашним хозяйством да с ребятами. Да еще и рыбу около дома для себя промышляю. Рыба под боком, так неужели я мимо пройду? Иной раз и полный низовский пай в ближних протоках добуду. С ребятами весь день мотаюсь, да еще на пожне поспеваю. Охапку кошеницы такую хватишь, что и меня из-под нее не видно.

Осенью, пока в лесу голо, снегу нет, по тонколедью да по голоснежью побегу я в лес по дрова. Полвоза нарубишь, будто и делом не считается. Лишь бы топор был, так дрова сами крошатся. Косить да дрова рубить - самая веселая работа, лучше всякого рукоделья.

Дружила я в то время больше, чем с другими, со старухой Палагеей Марковой. Она старше моей матери была, а дружба у нас была крепкая. Полюбила меня Палагея за мою работу. Отстрадаю я свое и к Марковым на поденщину пойду. Неволя заставляла и людям помогать.

- Других назовешь, - говорит Палагея, - так много барышу не получишь, а Маремьяну позовешь - как из беды вынесет... - И невесткам своим пример показывает: - У Маремьяны на все сноровка: рыбу ловит и сено косит, и ягоды от нее не уйдут, и дрова она не упустит, и дома все сделано да приправлено, и ребята обшиты-обмыты.

Кормила нас рыбой виска, которая протекает недалеко от Голубкова и впадает в Пустозерский шар. Владели мы ею погодно: год - одна половина деревни, а другой год - другая. Ловили мы не сеткой, а мережами. Мережа связана вроде большого мешка и ставится между двух кольев. Рыба в мережу зайти может, а из мережи не выйдет.

Иные работники пойдут, колья не укрепят, вода располощет мережу, а они и внимания не обращают. А то еще неправильно поставят: нижнюю тетиву не загрузят, рыба низом и пройдет. А я знаю, что каждое дело доглядку любит. Ладом все догляжу, дерном заложу между кольев, чтобы вода не пробегала, - и без печали домой иду. На другой день Игнатий Марков, Палагеин старик, придет за рыбой и говорит:

- Маремьяна, - говорит, - наладит мережку, так знай, что рыбы наедимся, а другие и готовую-то рыбу из рук упустят.

7

Любили Марковы меня, и я к ним привыкла. Соберемся в гости, выпьет Игнатий с мужем рюмку-другую, да и запоет сначала песню про горы Воробьевские, а потом и до былин дойдет. Былины у нас на Печоре называют старинами. Вот Игнатий Терентьевич и поет:

Уж ты гой еси, дядюшка Микитушка.

Я задумал теперь, дядюшка, женитися,

Уж ты пива направляй, пива пьяного.

Бадейки направляй меду сладкого.

Сорок сороковок зелена вина.

Отец Игнатия, Терентий Григорьевич, тоже был большой старинщик, и Игнатий перенял у него былины еще в детстве. А от Игнатия и сын Василий научился петь былины про богатырей русских.

В каждой деревне у нас свои былинщики. У нас в Голубовке - Марковы, в деревне Бедовое - другой Марков, Афанасий Сидорович. В Лабожском у ненца Василья Тайбарейского вся семья от стара до мала поет старины. В Смекаловке жил былинщик Иван Кириллович Осташев. На гостьбах он везде первый певун.

И в старую пору жили среди простого народ стоящие люди. Иной человек проживет свой век - на земле словно светлое чудо свершится. А умер он - не сохранились его слова, думы его развеялись по ветру, слезы смешались с землей да водой. Нынче мимо даровитого человека не пройдут, всякий талант у нас, в Стране Советской, найдет себе дорогу. А в ту темную пору, еще когда я в Лабожском жила в работницах, знала я там одну женщину из Виски лет сорока, Прасковью Яковлевну Дитятеву. В Нижнепечорье ее все знали. Красивая, умная, она среди других выделялась, как лебедь среди уток. Про все, что есть на земле: про людей и про зверей, про моря и вольный ветер да вольную жизнь, - про все были у ней свои заветные, самородные думы, свои сердечные слова.

За ее красоту, да за то, что она рассказывала, будто кистью писала, Прасковью прозвали Живопиской. Дивились люди, какой находчивой она была в ответах, рассудительной в речах.

Дивиться они дивились, да что с того? Умный-то задумается, а глупый усмехнется да мимо пройдет; бедный послушает да промолчит, богатый за вольные слова пригрозит да огрубит. Так весь талант Прасковьи будто на ветер ушел: заветные думы к жизни путь не пробили и делом не процвели.

Октябрь, будто высокий вал, Прасковью на самый гребень поднял. Выбрали ее нижнепечорцы в депутаты. Ездила она не один раз на съезды в Тельвиску: вчерашняя батрачка училась управлять государством. Помогала Прасковья, как умела, Советской власти своим красным словом: когда руки кулакам укорачивали, бедноту сплачивали в одну семью, когда всю жизнь на Печоре по советскому пути направляли, сослужили ее слова да сказы свою пользу, была она хорошим агитатором.

Жалко, что Прасковья Яковлевна вскоре умерла. Только-только пришло время горе на радость сменить, а тут и веку конец.

Слушать былины и я слушала, а перенимать их не перенимала. Былины казались мне стариковским делом, а для себя я песни выбирала. Коли печаль на душе лежит - беру проголосную песню: та скорей слезы добывает. Затянешь - слова унывные, голос тоже, сердце заноет, и слеза покатится. В которой песне горе поминается, ту и хватаешь:

С горя ноженьки меня не носят,

Очи на свет не глядят.

Понесите-ка меня, ноги резвы,

По матушке меня по земле.

Поглядите-ко, мои очи ясны,

Вы на вольный белый свет.

Слово-то в песне было, а только по матушке земле недалеко уйдешь все на одном месте топчешься; и глядеть немного доводилось: из-под руки на солнышко посмотришь - вот только и свету видишь.

День по дню да ночь по ночи время все вперед идет. Через год родилась у меня дочь. Назвала я ее Дуней, Хлопот опять прибавилось. Дети копятся, а муж все не моложе, а старей, да и у самой здоровье портится. Сама себя наругаешь и наплачешься.

Только никто не видел моих слез, никто не слышал причитаний. Все носила в своей душе. Поплачешь во хлеве, а в избу заходишь - норовишь, чтобы слезу люди не заметили. И муж-то не заметит, не то что чужие люди. Нарочно уйдешь к ребятам, возишься с ними, торопишься, будто что-то делаешь, так и обойдется. Сядешь к Дуниной зыбке, качаешь да поешь:

Дуня ходит по полу,

Кунья шуба до полу,

Руса коса до пят,

Красна девица до гряд.

Уж ты, ягодка красна,

Земляничка хороша,

Ты на горочке росла,

Против солнышка цвела.

В праздник до обеда надо бы переодеться, а я с ребятами провожусь, не до того мне. После обеда переоденусь, а муж ворчит:

- Ну, это уж не для меня срядилась. До обеда жена перед мужем наряжается, а после обеда - перед другом.

А я и скажу:

- По вечеру бела Пастухова жена. Когда переоболокусь, тогда и ладно.

Вздохнет муж и скажет:

- Осподи, осподи, убей того до смерти, у кого денег много да женка умна.

Так все шуткой и возьмется. Людям-то кажется, что мы и ладно живем. Они смотрят, что наверху видно, а никто не знает, что в мыслях есть. Все еще завидовали, что мы хорошо живем с мужем.

- Молодые, - говорят, - так не живут, как вы с Фомой. Живешь у стара, да песни поешь.

И никто меня не осуждал больше. Брат Алексей говаривал:

- С одной стороны, мы тебя губили. А теперь ты сама себя в руки взяла, живешь не хуже людей. Тебе ладно, и нам хорошо.

Брат Константин, тот больше всех радовался, что я живу хорошо. Он за годы войны больше других горя хватил. После революции он вернулся в Голубково. Скажет что - его слушают. Фома - старик, а и то его слушал.

8

В ту пору, в девятьсот двадцать пятом году, кулаки снова в силу пошли, снова ожили. И рыбу опять скупать стали, и пушнину. Снова ижемские купцы в Оксине свою торговлю открыли. Никифор и Петр Сумароковы тоже покупать да продавать стали. Муж и рыбу им сдавал и песцов сбывал.

Песцов у нас и в капканы добывали, и на ружье в тундре брали, и загоны устраивали, и норы откапывали. Фома каждый год норы копал. Отыщет их в тундре в какой-нибудь сопке, собака скажет ему, есть ли там песцовое гнездо, и начинает он копать. Докопается до самого гнезда, а там щенки песцовые забились, а иногда и взрослые попадались.

Дома муж растил песцов в конюшне. К зиме они вырастут, побелеют. На день мы выводим их на цепочках и перед окошком держим. А осенью пойдет муж на путину - с собой их берет: там и сохраннее, и кормить есть чем.

Муж знал, в какое время и у какого места песцы бывают, и никто веснами столько песцов в норах не добывал, сколько он. Растил молодых да кулаку Полинарьичу продавал. Да и от других мужиков текла к кулакам добыча. И пушнина и рыба опять у них в руках.

На кулаков глядя, захотелось порасшириться кое-кому из наших мужиков. Сосед Иван Коротаев придумал самогон продавать. Водки тогда у нас не было, ему и на руку.

Приходит однажды Павлик и говорит:

- Мама, мне сегодня Федя что показал. У них на чердаке стоит печка сложена, чугун в нее вмазан, с оружейным дулом, а из дула водичка каплет. Попробовал я - горька, дух невкусный. И Федя сказывал, что эту водичку самогонкой зовут.

Немного прошло времени, нанял Иван плотников, дом стал строить. Потом пьяный хвастался:

- Не умеют люди жить! Я вот один мешок муки истравил, а дом выстроил.

Потом у Ивана и работники появились. Всю жизнь он в людях, как и мы, ходил, а тут вдруг самого на чужой труд потянуло.

Слышим, что он и ненцев самогонкой стал подпаивать.

Приезжает как-то к нам из Виски начальник милиции. Остановился у нас. Мужа дома не было, он и спрашивает меня:

- Здесь кто-то самогонку гонит?

Ну и рассказала я ему, как Павлика коротаевский мальчишка на чердак водил. Только просила мужу не говорить. Начальник хитрый был. В тот вечер он вернулся в Оксино, а на другой день и нагрянул. Сразу с саней да к Коротаеву. На теплую самогонку и набрел. Оштрафовали тогда Ивана, отбили охоту против закона идти.

9

Старое спорило с новым, а все больше уступало ему дорогу.

Открылся в нашей деревне ликпункт. Прежде народ в наших краях был темный, неграмотный против нынешних советских людей. Понадобится кому-нибудь прошенье подать, так в волостное правление к писарю ехать надо. На моей памяти первая в волости школа при церкви в Оксине открылась. Только в ней ничего похожего на школу не было. Приходил туда дьячишко, всегда пьяный. Он не столько ребятишек учил, сколько за уши да за волосы драл. Домишко под школу отвели плохонький, не школа - одна насмешка.

А богатым нужно было сыновей учить. Оксинский купец Сумароков Александр на свои средства школу построил, учителей достал, а потом с мужиков деньги собирал за помещенье, за отопленье да учительницам на жалованье. Кто платить не может, так и дома ребятишек оставляет. Вот и остался у нас народ неграмотным.

Когда появился у нас ликпункт, вот все и обрадовались. Повели туда ребят - по двое, по трое. И я задумала Павлика отдать. Веду его в ликпункт, муж - ни слова, ни брани. И я стала понемногу волю забирать. Вижу, туда ведут и постарше ребят: иные годов по шестнадцати, а на одну скамью с Павликом садятся, хоть ему и восемь годов еще не исполнилось.

Учился Павлик неплохо. Ребята прозвали его Большеголовым. Когда кончилась учеба, он и на испытаниях хорошо прошел. Учитель мне наказывал:

- Не упускай, учи Павла. Из твоего парня выйдет человек.

Той порой у меня еще двое ребят прибавилось: сначала сын Степа, а потом дочь Сусанья. Лишний человек и то лишняя забота, а тут двое новых, да прежним счет потеряла. Вот и вожусь с ними: где пихну, где качну, а иной раз и сама в слезы.

Дуне надо куклу сшить. Коле - сказку рассказать. Степе - деревянную побрякушку из дощечек сделать. Младшей - соску в рот сунуть.

Один раз все мои ребята да и я сама чуть без веку ноги не протянули. Пошла я в баню, а дома падчерица Пина истопила печку, закрыла трубу раньше времени, оставила ребят одних и ушла на улицу. Пришла я из бани, ребята все как мертвые лежат. Отходили. Только Дуня долго без памяти лежала.

Это было уже в новом доме. Мы недавно туда перешли, сырость еще не вывелась, и нередко угорали. Новый дом мы строили трудно. В первый год подрядили Ивана Кирилловича Осташева приплавить нам четыре бревна. А доставать их надо чуть не из-под самой Усть-Цильмы. Под боком-то у нас тундра, настоящие деревья не растут, один березняк да дровяные елки. А Иван Кириллович родом из устьцилемских краев, он и взялся. Денег у нас не было, так за эти четыре дерева мы ему веревку рыболовную отдали сажен на сорок.

Весной муж на низ ушел, а я начала кирпич припасать для нового дома. Нашла под угором глину, ношу ее мешками да корзинами к дому, да стряпаю кирпичи. Дала сама себе заданье по сотне в день делать, и выполняла, не жалела себя. Больше тысячи кирпичей сделала. Каждый кирпичик надо сколько раз с боку на бок переворотить да пересушить. Вечером в дом заносишь, чтобы роса не напала или под дождем не рассырел, а утром снова на солнышко выносишь.

Осташев бревна приплавил, да ведь из четырех бревен дом не выстроишь. Муж занял лес взамен рыбы весеннего улова. Устьцилемам рыба была нужнее, чем деньги: они от моря далеко и в рыбе нуждались.

Плотники свои, деревенские тоже за рыбу строили. Да, кроме того, к тому времени кооперативы пошли, мы за рыбу муку стали получать. У кого промысла много, так тому еще и премии давали.

Хлев перенесли старый: завели скотинку, так надо заводить и хлевинку. А после того и перешли в новый дом. Стоял он на пустыре, в полуверсте от деревни. Место там хорошее: луговое, а сухое, водой не топит.

Весной в Голубкове организовался рыболовный коллектив. Приехал к нам учитель Колосов и созвал мужиков и баб на собрание. Мы с мужем оба пошли. До этого я на собрания никогда и не хаживала, некогда было. Да и муж считал, что мне незачем отходить от шестка и ребячьей зыбки.

А тут собралось людно. Всем хотелось знать, какой такой коллектив есть.

Колосов объяснил нам про него. Говорил он, что в других деревнях мужики вступили в коллективы и ловят рыбу все вместе, что не худо бы и у нас в Голубкове также объединиться, рыбу ловить вместе, сдавать кооперативу тоже вместе, а выручку делить по паям.

Сначала мужики пошумели.

- Како уж тут согласье, когда будешь не хозяин своих сеток.

Евгений Шевелев спрашивает:

- А вот как, товарищ Колосов, к примеру, я буду жить? У меня ребятишки мал мала меньше, а у Прокопья вон все подростки. Прокопий пойдет втроем, а я один пойду. Никакой уж мне прибавки против их не будет?

- Не будет, - говорит Колосов.

Покричали-покричали мужики, а потом выступил брат Константин.

- Вот что, мужики, - говорит. - Кто из вас на низу один ловит? Никто. Собираетесь вы ехать, так уж всегда сговариваетесь один невод с другими. Да и то еще мало. Чтобы спокойней ловить, друг друга не гонять, ведь вы из веков вместе ловите. Съезжаются два-три невода и ловят в одну кучу, и каждый хочет в эту кучу побольше принести. А потом делите по паям. Так чем же вам коллектив плох? Ведь это одно и то же.

- Нет, - говорят, - не одно и то же. У нас невода-то у каждого на руках, а тут общий невод надо составлять. А потом воедино мы ловим, так каждый невод на какой хочешь тоне лови, только рыбу вместе свози. А тут одним-то неводом и хотел бы на другу тоню выехать, да не ускочишь.

- Общий невод, - говорит Константин, - нам не в диковинку. В безрыбный год разве мы не делали большого невода? Вон Фома - он рыбак не последний - сшивался большими неводами с Солдатом: сто двадцать сеток вместе вбухают, зато с самого дальнего субоя рыбу достанут. Тут прямая выгода.

Колосов еще объяснил, что коллективу не надо будет печалиться, как снасти заводить: коноплю, мочало, веревки - даже в кредит может государство все отпустить.

Константин первым записался.

- Сколько, - говорит, - нас ни наберется, а работать коллективно будем: общий горшок гуще кипит. Пример подадим, а там люди сами увидят пользу и к нам же придут. Почин - дела половина.

За Константином тут же записался Иван Коротаев, за ним - брат Алексей, за Алексеем - сын мужа Прокопий. На них глядя, потянулись в коллектив и братья Шевелевы, Евгений да Михайло.

В этот вечер запись на том и кончилась. Кто вступил - сказал, сколько у них будет паев. У кого сколько в семье работников, столько и паев. Тут же стали намечать, кого ставить председателем, кого хозяйственником, по-теперешнему - завхозом. В председатели поставили Константина. Он перед этим ездил на курсы счетных работников да и, кроме того, был главным заводилой в этом деле.

Те, кто не записались, уходя с собрания, судачили:

- Ну, этот коллектив долго не устоит. Собрались с бору да с сосенки, все прахом и пойдет.

А я говорю:

- Вступила бы и я в коллектив, да уши выше головы не бывают. Больше мужа не станешь. А вот у меня сколько ребят, так я их выращу да свой коллектив сделаю...

На тех же днях коллективщики съездили в Оксино и привезли оттуда два воза добра: конопли, ниток, мочала, смолы. Сети вязали уже коллективно, по паям, кому сколько положили. Приглашали работать и других. Тогда у нас по большим праздникам и первые субботники пошли. Константин беседу соберет, объяснит и тут же записывает всех, кто хочет помочь коллективу. На другой день и соберутся. Первый субботник был в самую пасху. Приглашал Константин и меня. А муж бога боялся, ворчит:

- В пасху христову пойдешь поредню вязать! Мало еще хвораешь, так хочешь божье наказанье накликать?

- Ну, - говорю, - а если на пасху не пойду работать, так разве не буду хворать да охать? Может, и ребят больше носить не буду? Бог все равно мне зыбку-то ни разу не качнул.

Днем-то все же не утерпела. Думаю, хошь посмотрю схожу, за посмотренье меня бог не убьет. Да и бабы зовут:

- Пойдем, Маремьяна, хоть песен нам попоешь.

Пошла. Песни пела, да и без дела не сидела: на иглы нитки мотала. Поработала, меня и на угощенье пригласили. Константин нам и чай и обед придумал. И время весело провели, и дело сделали. Вечером и пляску девки устроили. Только тогда я уж домой ушла, чтобы муж не пенял.

Весна пришла, коллективщики и сети и лодки смолят. Тут к ним и другие потянулись. Мужики все вступили в коллектив, кроме Семена Коротаева, Егора Шевелева, Тюшина и моего мужа.

- Какие мы коллективщики, - говорит муж. - Молодым-то, тем, может, и нужно, а уж мы, старики, как жили, так и доживать будем.

Я только поддакивала. К своим коровам когда идти надо, так и то ждала мужа, пока с улицы придет да отпустит. А иной раз все же заупрямлюсь.

Андрюша как-то ногу вывихнул. Муж и набросился на меня:

- Вот напротив-то бога идешь, он тебя и наказал.

- Согрешила, - говорю, - так бог не забыл, наказал. А пить да есть мы каждый день хотим, так он небось не помнит.

Про бога я смело рассуждала. И никогда-то я с ним большой дружбы не имела: он меня не знал, так и я его не особенно признавала.

10

Весной коллективщики пошли на свою первую путину. Мой муж ушел на низы еще раньше. Я за хлопотами не успела братьев проводить, вышла на берег, жду, когда мимо поедут. Вот и плывут они. На передней лодке на носу флаг поставлен. Константин помахал мне шапкой, и уехали. В тот день я второй раз за всю свою жизнь красный флаг увидела. Первый раз с красным флагом ходили, когда ликпункт у нас открывали.

Летом коллективщики вернулись довольные. Жили они на путине как следует, не спорили. Добычу привезли хорошую. Ловили они там на два невода, как раньше, сообща, так и теперь дело шло. Только теперь у них, кроме кормщиков, еще главный был - председатель коллектива, мой брат Константин.

Муж с низу вернулся недоволен.

- Нынче, видно, не нашему брату ловить. Все хорошие тони коллектив занял. И все Константин впереди.

Пришли коллективщики да и снова за работу. Недалеко от Голубкова стали они семгу плавать теми же неводами, с которыми на низ ездили. Мужу стало не с кем ловить, а один не поедешь, ну и занялся он сенокосом.

- Люди промышляют, а ты смотри, - ворчит Фома.

- А ты, - говорю, - не смотри, лови вместе с ними.

- Нет уж. Пусть уж Костя семгу ест.

- Костя, - говорю, - тихонько глядит, да далеко видит. Раз время идет такое, что бедняк с бедняком, без богатых, вместе работают, так и тебе от бедняков сторониться не надо.

Муж хлопнет дверью и уйдет. А я вздыхаю: воля не своя, руки связаны. Глядя на коллективщиков, завидовала я им.

Тут пришел на побывку из Красной Армии сын мужа Федор.

Федор рассказал отцу, что за три года в армии он выучился в фельдшерской школе и что теперь работает фельдшером на границе в Карелии. Тут же он всем нам здоровье проверил, всех моих ребят пересмотрел. Начал он отца уму-разуму учить.

- Ты что это, папаша, от людей отстаешь? Тебя в коллективе через силу никто не заставит работать. Подыщут тебе работу по силе.

- Да ведь еще только нынче начинается, успею еще, - отговаривается Фома.

А Федор свое ведет:

- Ты не только о себе думай, а и о ребятах. Да и Маремьяне жить еще надо, она молодая. В случае чего, не останутся они без вниманья. Торопитесь ребят учить. Теперь всем грамота доступна стала.

Видим мы, каким человеком Федор стал. Научила его Красная Армия, он и других научить может.

Ползимы Павлик учился в ликпункте, а потом его перевели в Оксинскую школу, б четвертый класс. Пошел учиться и Андрюша. Ему бы и рановато еще, да выпросил. Он и до этого в ликпункт за Пашей увязался; и все-то ребята тянулись к ученью.

Осенью пошла я в Оксино посмотреть, как живет да кормится Павлик. Интернат поместился в доме кулачки Лизаветы Сумароковой, у которой я когда-то батрачила. Дом большой, комнаты светлые, чистые. Павлик встретил меня веселый.

- Мама, вот моя койка, это моя тумбочка для книг. Кормят нас хорошо. Омулей нажарят или мяса наварят, на второе - рисовая каша с маслом, на третье - компот или кисель.

Я довольна: за парня печалиться нечего.

После Нового года по нашим деревням взялись мужики за кулаков. В Пустозерске Кожевиных раскулачили, в Оксине - Сумароковых.

Беднота в этом деле верховодила, а люди позажиточнее ахали да вздыхали:

- Голодаи голову подымают. Радуются чужому безвременью.

Пошла я как-то в Оксино купить сатину да ситцу в кооперативе. Слышу вокруг один разговор - о колхозах да о кулаках. Спрашивает меня одна женка:

- У вас в Голубкове чего там нового деется?

- Все, - говорю, - спокойно.

- А у нас, - говорит, - люди с ног сбились. Вам счастье - ни страсти, ни ужаса не видели.

- Я, - говорю, - не такие страсти видела. Кулаки у меня полжизни отняли, самые молодые годы. Мы на кулаков здоровье отдавали. Вам, женки, тогда не страшно было? Нас от веку кулаки людями не считали, с мусором смешивали, своей собакой больше дорожили.

Женкам и крыть нечем.

Все выложила я, что на сердце имела. Мужа близко нет, так моя воля была. Я тогда первый раз широко глаза открыла, кругом посмотрела да в полный голос заговорила. Дома-то глаза вниз опустишь и молчишь. Муж думает, что у меня о старом болит сердце-то, а у меня оно давно о новом болит.

В Оксине, Пустозерске, Виске, Лабожском - везде колхозы завелись. А в Макарове да в Каменке решили коммуну сделать - соединили вместе все: дома, коров, кур, сетки, лодки.

- Колхоз так уж колхоз, - говорили каменчане, - из всех колхозов первый будет.

Сначала записались семь хозяйств. Другие говорят:

- Подождем - посмотрим.

Посмотрели - видят хорошо: харчи готовые припасены. Вот за месяц в коммуну больше ста душ и вошло. И кулака Петра Попова туда приняли - сына моего прежнего хозяина Василия Петровича, и белогвардейца Чупрова, и всех лодырей. Набросились они, как воронье, на готовое маслице, на хлебец, на мясо, вынарядились в хорошую одежу, всем деревням на зависть.

В макаровской коммуне тоже роскошно зажили. Каждый день пошли вечеринки с гармониями. Пиво варят, свадьбы справляют. Самый первый обновил коммуну свадьбой Гриша Слезкин. Он посватался к моей падчерице Агриппине.

Сватовство проходило, как и меня когда-то сватали, только невеста не ревела, а посмеивалась. Познакомились они еще в начале зимы на свадьбе в соседней деревне, и теперь Гриша сватался с согласья невесты. Первым делом жених объявил:

- Я теперь коммунар, и к попу ехать мне не к лицу. Венчаться не будем.

Невестина родня забегала:

- Как это без венца можно идти? В нашем роду этого еще не бывало, да и во всей деревне не найдешь.

Пришли они ко мне советоваться. Все пасынки при большом деле никогда меня не обходили, все за советом шли.

Пришли и спрашивают:

- Как нам, Маремьяна, быть?

- Не знаю, - говорю. - Дело ваше, а спрашиваете, так скажу. Друг другу по сердцу пришлись, так это лучше всякого совета. А что в церкви не покружитесь, так от этого большого лиха не должно быть. Меня-то вот кружили, поп пел "Исайя, ликуй", а большая ли радость получилась? Венец любови не заменит. И раз встает невеста на новую жизнь, так пусть встает, не оглядывается.

Так и порешили. Свадьбу играли будто и по-новому, а песни пели старые, новых еще не было придумано. За столом сидели коллективщики и жених-коммунар, а песни пели те же, какими и мою бабушку опевали.

Невеста и не хотела и не умела плакать. Не до слез ей было. Не слезинки, а смешинки из глаз сыпались. Бабы-то и осуждают:

- И на невесту-то она не похожа: ни печали, ни воздыханья, ни слезы, ни причитанья - ничего не дождешься. Каменны глаза.

А невеста тут же смеется над бабами:

- Хотите, так сами плачьте, а мне не с чего.

На родительском обеде гости разговорились. Жених коммуну расхваливает:

- У нас в Макарове житье - не вашему голубковскому чета. Все сообча живем. И хлевины и скотины - все сообщили. Пить-есть - не надо заботиться, без нас припасут. Работой не томят: хошь - иди на работу, не хошь - не ходи. Потому - коммуна.

Не понравилась нашим мужикам такая коммуна. Один и говорит:

- Выходит, не коммунары вы, а едоки.

Другой тоже головой качает:

- Бросай, Гриша, эту коммуну, пока не поздно. Помяните меня, у вас концы с концами не сойдутся.

11

Пасынок Александр пришел за советом.

- Ну, отец, я заявление в коммуну подал. Как ты - советуешь или нет?

Отец помолчал, а потом и посоветовал:

- Раньше или после, а вступать надо будет. Коли не здесь, в Голубкове, так в другом месте, а придется.

- Так вот, - говорит Александр, - пойду, так уж в крупное хозяйство.

И переехал Александр в Макарово. Наш старый дом остался пустой: Прокопий и мы с мужем жили уже в новых домах.

В Голубково зачастили гости из Оксина, из исполкома да райземотдела. Все к Константину. И у всех - один разговор: надо колхоз делать. Константин говорит оксинцам:

- Я колхозу давно рад, да никак к народу подойти не могу. Говорят: у нас коллектив не худая поддержка, зачем еще колхоз нужен?

А оксинские гости говорят, что за голубчанами все дело стало, сплошную коллективизацию портят.

Собрания пошли. Районные работники застращивали по-всякому, а толком не разъяснят. Подход тяжелый у них, народ пристать к ним никак не может. А они одно напевают:

- Не станете колхозниками - ничего вам не дадим. На озеро ловить не выедете и на пожню с косой не выйдете.

Люди как побитые ходили. Старики не хотели даже слушать, что им говорят. Да которые и хотели подходить к новому, и у тех мысли разбегались. Коллективщикам ближе всего к колхозу было, но и они не могли решиться.

- Хорошо, - говорят, - вступить от своего желанья. А из-под палки идти неохота.

В конце марта однажды опять зовут на собрание. Слух по деревне пронесся, что будут статью Сталина про колхозы читать.

Статью Сталина мы не то что ушами - и глазами и ртом слушали. Сталин будто про наших оксинских работников писал. У них в головах ходуном ходило, шумом шумело, как квас в бочонке.

В коммунах жили - как в бабки играли: кто проиграет, кто выиграет, а кон все равно рассыплется. В каменской коммуне "Возрождение" да и в макаровской коммуне амбары ни для кого не закрывались. В Каменке бесплатно по тридцать кусков мануфактуры враз раздавали, и каждому - поровну. Фонды и запасы на все стороны рвались - кто мог, тот и тащил.

А как до работы дело дошло - на нее, как на медведя, глядели. Одному - неохота, у другого - бумажка от врача, третий - из годов вышел, четвертый - молодоват.

И коммуны рассыпались.

Когда статью Сталина прочитали, все и говорят:

- Теперь и в Каменке и в Оксине за ум схватятся.

После статьи Сталина мужики вздохнули: все стало понятно, будто ближе к колхозу подошли или колхоз к ним.

Весна в тот год пала холодная да долгая. Рыбакам ждать тепла наскучило. А как Печора прошла, вода по лугам разлилась, поехали коллективщики всем скопом, двумя неводами на двадцать четыре человека. Четыре лодки отправились. На передней красный флаг красуется.

С низу пришли - за сенокос взялись. Коллективщики решили и сенокос сообща проводить. В ту пору в Оксине МТС появилась. Дала она коллективу косилку. До этого мы косилку и в глаза не видали. У кулаков и то ее не бывало. Привезли, а мужики не знают, как и приступиться к ней. Позвали из Оксина работника МТС. Приехал он, стал показывать на лугу. Сбежались тут и старые и малые смотреть. И я пошла. Затрещала косилка - народ ахает. Научился косить старик Семен Коротаев. Он хотя и не коллективщик был, а тут раззадорился.

- Под семьдесят лет, - говорит, - на косилку сел.

Паше нужно было в пятый класс идти, а в Оксине в школе всего только четыре класса. В Виске была школа крестьянской молодежи. Я хочу посылать Пашу в Виску, а муж говорит:

- Довольно и той грамоты. Некуда нам с большим ученьем.

Я уперлась. Говорю.

- Помрешь, а я куда с ними? Не путай мою и ребячью жизнь.

И Фома не сдается.

- Ребята, - говорит, - не по той дороге идут, так ее для чего им этим делом заниматься. Писарями им не быть, в учителя не гожи.

- Почему, - говорю, - не гожи? Выучить, так и гожи будут. А неуча и в попы не ставят.

- От дому ты ребят отваживаешь. Не захотят дома жить, куда потом денешься?

А я и говорю:

- Выучатся, и я дома не буду жить, пойду к ребятам. Отступлюсь я от коня и воза, откажусь от дома, лишь бы были ребята грамотны. Мы век людям в рот проглядели, слова чужого ждали, а выучатся ребята, так кто-нибудь и им в рот поглядит.

А все-таки муж на своем настоял, не пустил Павлика в Виску. Тогда в середине зимы его в тот же четвертый класс отдала, чтобы старого не забыл. В Оксине в ту пору открылся педтехникум, я и наметила туда Пашу на будущий год отдать. Андрюша второй год ходил в сельскую школу в Оксино. Оба они жили в интернате на всем готовом. Мужу это понравилось, все-таки не за одной коровой всю ораву содержать.

- Я, - говорит, - хоть и бранился, да знал, что ты неглупо делаешь. Прежде нас ведь не учили.

12

Той же зимой Константина выбрали председателем сельсовета в Оксине, а все дела в коллективе начал вести брат Алексей. Константин часто приезжал из сельсовета и все уговаривал мужиков организовать колхоз. Про него люди говорили:

- Матушка Софья все об одном сохнет.

А потом мужики согласились.

Спросила я мужа:

- Мы-то когда пойдем в колхоз?

- Я, - говорит, - уж не колхозник. Пока жив, так колхозниками, пожалуй, не будем. Помру, тогда как хотите делайте.

Другие думали, что в колхозе религию притеснять начнут, судачили:

- Как мы будем жить? В колхозе жить, так надо от бога отказаться и от святых праздников отступиться.

Константин им и говорит:

- Молитесь, никто вас не унимает.

Колхоз организовался в день смерти Смидовича, - вот его и назвали колхоз имени Смидовича.

Сначала женок мало было в колхозе. Семьи надвое раскололись: муж колхозник, а жена - единоличница. Жена свое хозяйство правит, а муж в колхозе работает. Лошадей в колхоз сдали, а сеном своим кормили, в своей стае держали и сами ухаживали каждый за своей лошадью. Колхоз законтрактовал у своих же колхозников телок для общего стада. Да и у меня телку законтрактовали.

До колхоза молоко пропускали через местный общий сепаратор, а сливки отвозили в Оксино и там сбивали масло. А тут сепаратор стал колхозным, и устроили колхозники свой маслодельный завод.

Из беды в беду я с ребятами попадала. У Сусаньи глаза заболели. Билась, билась я, в больницу обращалась, лечили там ее, а все же на обоих глазках бельма навернулись.

Потом Коля заболел, целый год с ним провозилась. Коля поправился Степа слег. Была у него в ту пору одна забава: любил он в грамотных играть. Попросит, сошью я ему из тряпок сумку, натолкает он туда бумаг да книжонок да так с сумкой и лежит. А потом достанет из сумки букварь со славянскими буквами и будто читает. И карандаши мы ему покупали, хоть писать он и не умел.

Трудно мне было, а все же видела я и облегченье.

Павлик в ту пору поступил в педагогический техникум на подготовительное отделение, а Андрюша в третий класс пошел. Об этих у меня большой заботы теперь не было, они на всем готовом учились: Павлику стипендию дали, а Андрей в интернате жил.

Ребята придут на воскресенье, начнут рассказывать мне новости, мне приятно их слушать. Только много слушать не удавалось: все в работе крутилась.

Колхоз газеты выписал. Люди читают да про политику рассуждают, а я сама читать не умею, а людей слушать - времени нет. Вздохнешь да подумаешь: "Грамотна была бы, так не доспала бы, прочитала, не хуже бы людей понимала. А тут, если что-нибудь ухом и схватишь, так и то половину недопоймешь".

Весной на путину мужья от колхоза пошли, а жены за ними же на одном неводе единоличницами тянутся.

- Муж - кузнец, а женка - барыня, - смеются мужики.

Летом на страду выделили из колхоза сколько-то человек. Вот женки и работали в лугах. А мужья ходили на поплавь, как и раньше, семгу плавать. Тогда новых сетей еще не было - ни рюж, ни ставных неводов, так ловили поплавями, какими и деды наши. Осенью пришли с поплави, стали готовиться к подледному лову. Это в первый раз собрались. Раньше подо льдом только дома на озерах ловили.

Приезжал к нам в гости один хороший ненец - Иван Павлович Выучейский. Очень он мне понравился. Он в то время по кооперации работал и про кооперативы нам рассказал. А потом и о колхозах.

- По тундре теперь тоже колхозы созданы. Многие ненцы уже объединились, оленей сообща пасут.

От Ивана Павловича мы и о Нарьян-Маре узнали. На пустом месте город растет.

- Большевики, - говорит, - за великие дела взялись. Погодите лет десяток - Печору не узнаете.

Старикам и тем понравилось, что рассказывал Выучейский. Он уехал, а все часто его вспоминали. После услышали, что он стал большим человеком, во всем нашем Ненецком округе делами управляет.

Вскоре я Пашу в Нарьян-Мар отправила. Два года он учился в Оксине на подготовительном отделении педтехникума. А той порой выстроили в Нарьян-Маре большой дом для техникума и перевели ребят туда.

Приехал он в Нарьян-Мар, сразу же написал мне письмо. Пишет, что техникум пока еще недостроен, дверей нет, вместо дверей одеяла навесили. Нарьян-Мар пока еще не город, а поселок. Но растет на глазах, много строится домов. Живется весело, и не перескажешь всего, что поднимается вокруг. Завод близко, клубы есть, кино.

Так и стал он там учиться.

13

В начале тридцать третьего года колхоз за большую работу принялся. Скотный двор наладили, конюшню построили и всех колхозных лошадей туда перевели - двадцать голов. Рогатого скота набралось: десять телок и две коровы.

С зимы в колхозе начали новые рюжи вязать, новые невода составлять. До того рюжами только навагу промышляли, а тут на семгу готовят. Теперь наш колхоз большой невод завести решил.

Все низовские колхозы распределили между собой рыболовные участки, чтобы весной прийти, так знать каждому колхозу свое место. Весной наши голубчане с новыми сетями ловить пошли. У них тогда прибыло еще много новых колхозниц, часть осталась в сельском хозяйстве работать - с коровами да на маслозаводе, а другие ушли на путину.

Фома подрядился идти на путину от рыбкоопа. Пала у нас последняя корова, а жить надо.

Перед уходом Фомы на путину случилось так, что я чуть не погибла. Пошла я в Оксино за мукой. После ледохода все протоки растопило. Через виску Якуню мы на лодке перебирались. К ней веревки с двух берегов протянуты: кто идет, тот и тянет к себе. Вперед-то я с людьми шла, а обратно, уже поздно вечером, одна. Подошла к берегу, зашла в лодку, потянулась. Перетягиваюсь, а веревку с другого берега задело и не дает лодке ходу. Я повернулась, хотела было вязку снять с лодки, лодка качнулась и зачерпнула бортом воды. Мешки подмокли, я кинулась муку спасать, лодка с другой стороны качнулась, еще прибавила воды и перевернулась кверху дном.

Ухватилась я за веревку, а в карманы мне попали уключины - меня под лодку и тянет. Начала я рвать карманы, уключины меня отпустили, а лодку течением тут же завертело обратно. Осталась я на середине реки, держусь за веревку.

Потом начала я кричать, думаю: кто-нибудь услышит. Весна ведь, везде идут да едут.

Долго я кричала, из сил выбилась, а веревку не выпускаю, намотала на руку. И видно из воды только руку да лицо.

И вдруг человек на берегу на мой крик отвечает:

- Подержись!

Собралась я с последними силами, за кромку лодки пальцами зацепилась.

И вот он меня за вязку и тянет. Я уж и не чувствую, больно мне или не больно. Наверно, здорово он тащил: веревка с другого берега отцепилась от лодки и отпустила ее. Тут он меня и притянул к берегу. А берег лесной, достать меня через кусты не может. Ухватилась я за ивовый куст, поднялась, - жить хотела, так последние силы собрала. Тут человек вытянул меня за руку на берег.

Только на берег я ступила, набросился на меня лютый снежный ветер. Обжал человек на мне одежу. В сознанье привел, на ноги поставил, начал водить по берегу. И спрашивает он меня:

- Откуда будешь-то?

- Голубковская, - говорю. - А ты кто будешь?

- Учитель, - говорит, - Яншев Николай.

- Павлика Голубкова, - говорю, - знаешь? Так я мать ему буду.

- Павлика как не знать, - говорит, - мой ученик. Да и тебя знаю.

До Голубкова мне надо идти еще три километра. А время - часов десять, и силы мало. А учитель болел тогда цингой, ноги у него опухли. Это он пошел на охоту, от цинги спасенья искать. Если ему меня провожать до Голубкова, так надо еще обратно семь километров шагать. А не вернется к утру - самого искать будут.

Отправляет он меня, наказывает:

- Иди сколько силы есть, не останавливайся.

Одежа на мне вся замерзла, волосы к платку примерзли. Пошла, пока еще в сознанье. Иду, чувствую, что ноги все тяжелеют. Взглянула, а из бахил вода-то не вылита! Думаю: "Выливать нельзя, пропаду. Как-нибудь надо выбраться из лесу на открытое место, если и упаду, так кричать буду, кто-нибудь услышит".

Кое-как доплелась. Дошла до материного дома, под изгородь не могу согнуться. Стонать громко начала. Сестра Лукея выбежала, завели меня в дом. Раздевают и спрашивают:

- Где ты, чего ты, пошто ты?..

А я и ответить не могу.

В сухое одели, взяли под руки, водят по полу. А дома муж да дети все еще не знают, что я пропадала. Одна Дуня вспомнила:

- Мама где-то долго не идет, может, утонула.

А муж думал, что я в Оксине до утра осталась.

Размяли, отогрели, чаем отпоили. У меня все еще из ушей вода текла. Под утро отвели домой. За все время я слезы не выронила, а пришла домой расплакалась. Сама не понимаю, как могла я силы набраться, ума не лишиться? Да потом и вспомнила: а вся-то моя жизнь какова? Тону я с самых малых лет. И утонуть никак не могу, и кликать никого не хочу. Все одной своей силой надеялась справиться. Теперь будто и достигла берега - ветром не дует, но и жарким солнцем не греет. Иду я как по лесу, на чистое место хочу добрести, а не знаю - где оно. И кружу я между двумя дорогами, не знаю - вдоль или поперек надо взять, некого мне спросить. Муж да дети - и те не знают, где бродят мои мысли. И когда-то я дойду до верной дороги?

14

Стояло раньше Белощелье пустым-напусто: ни двора на нем, ни хижины.

Мимо того берега на Нижнепечорье мне не раз приходилось бечевой лодку тянуть. Устанем тянуть - попутного ветра ждем, севера. Коли ветер таится, запаздывает, дразним его, посвистываем, чтобы дул сильней. Если не помогает, начнем север задабривать: бросаем на воду хлеб с маслом, сахарок, сушку. А то мачту с северной стороны вымажем коровьим маслом да приговариваем:

- Север-батюшко, покушай да нас послушай.

Когда добро не помогает, начнем север честить да поругивать. Что ж делать? Плюнем да и пойдем на белощельский берег.

Ноги подворачиваются на желтых сыпучих песках, а идешь. Дальше тундра с мелкой ерой, с багульником да вороничником - самое беспутное, бросовое место было Белощелье.

И вот это самое место на всю Печору прославилось. Вырос здесь Красный город, по-ненецки Нарьян-Мар. Город этот не по-прежнему строился: не с кабаками да не с казенками, а с хорошими домами да строеньями.

Побольше поставить да построить спешили люди, одно дело другое подгоняло. Пришли в наши края экспедиции. Приехали землемеры и в нашем Голубкове обмеривали землю по Печоре, ямы копали, по всем дорогам версты на километры пересчитывали. Вверх и вниз по Печоре все объездили, обмерили, бурили землю: все искали да примечали, нет ли в земле чего-нибудь пригодного.

Потом слышим, что в Воркуте уголь нашли, а на Ухте нефть и большие работы там начались. Мы раньше из горючего, кроме керосину, ничего не знали. Ходили мы по своей земле и не думали, что там какой-то уголь да нефть есть, одну глину да песок видели. А тут как стали выполнять пятилетку, так все узнали да из земли достали: нашлись умелые люди и золотые руки.

На Ухту широкий тракт провели, забегали по тракту машины. Потом и лётную дорогу проложили: круглый год самолеты из Архангельска в Нарьян-Мар летать стали.

Морские пароходы пошли по Печоре, повезли грузы для Нарьян-Мара, для Воркуты, для Ухты. Баржа за баржей потянулись к верху Печоры, на Усть-Усу. А сверху плыли баржи с углем да нефтью. Печорский уголь да нефть тысячами тонн стали считать.

Рядом с нами тоже работа шла. Через две тундры - Малую землю и Тиманскую - задумали тракт прокладывать. До этого на Индигу только оленями ездили, а тут лошадьми лес повезли, телеграфные столбы ставили.

Ненцы-оленеводы на колхозные нарты сели, приглянулись им колхозы. В самом большом ненецком колхозе "Харп" - "Северное сияние" - люди к оседлой жизни потянулись. Дома, амбары там выстроили, коров, лошадей завезли.

Собрались оленеводы-ударники на первый свой слет в Нарьян-Маре, решили с ямальскими ненцами соревноваться. Иван Павлович Выучейский ездил в Обдорск договор заключать.

Председательница первого ненецкого колхоза, ненка Степанида Апицына, да молодой колхозник-ненец Николай Ледков в Москву на съезд были посланы.

В низовских колхозах дела тоже направились. Новые невода уловисты; сколько раньше ловили, так они в три столька рыбы тянут. В андегском колхозе, слышим, чуть не вдвое задание выполнили, рыбаки многие тысячи заработали.

И макаровские и каменские коммунары на колхоз перешли. Зажили они по-другому, не проживали теперь добро народное, а наживали общим трудом для колхоза.

Пробиралось кулацкое отребье во многие колхозы, вредило там да пакостило. В Виске раскулаченный Петр Зотов попал в колхоз специалистом рыбу солить да морозить. Так этот "специалист" рыбу в ящиках у печки оттаивал и затравлял ее. Лед вытечет, колхозники отправят рыбу в город по морозу, а приходит она туда порченая. Хотели мужики на месте прикончить Зотова за такие проделки, да сельсовет его в Нарьян-Мар отправил, под суд отдал.

В тундре кулаки пастухами в оленеводческие совхозы пробирались да падежом стада изводили. Успели их всех распознать и на свежую воду вывести. Стали люди понимать, что надо им не старого, а нового держаться.

Дети наши в комсомол потянулись.

Дуня однажды при отце говорит:

- Я не буду в бога веровать.

Фома даже привскочил на месте.

- А в кого же ты будешь веровать?

А та крутехонько ответила, не замешкалась:

- В Ленина да в комсомол.

- Видно мамкину дочь, - говорит Фома.

Не забранился он, не замахнулся на Дуню, а сел на лавку, облокотился на стол и задумался.

15

Родился у меня еще один сын - Афоня. Всего у меня за мою жизнь семнадцать ребят было. Только и заслуги у меня было в молодые лета: сыновья.

В ту пору люди уже сроднились с колхозным делом. Появились ударники. Из Оксина нескольких колхозников за ударную работу в Архангельск на съезд послали. Нравилось мне это, тянуло меня в колхоз. А заговорить с мужем боялась. Он все только твердил:

- От кузницы дальше - копоти меньше.

Так и пришлось мне жить: меж раем и мукой. Колхоз есть, а вступить нельзя. Работаю я не меньше людей, а ни заслуги, ни спасибо от людей иметь не буду.

Болит у меня душа, радость на ум не идет.

Хоть я единоличницей была, а молоко на колхозный маслозавод носила. Женки увидят, ропщут:

- В колхоз не хотят вступать, а молоко к нам же несут.

- Погодите, - говорю, - женки, показывайте пример. А уж я в колхоз вступлю, так не буду пустяками заниматься, а сразу по-ударному займусь, чтобы в ударницы выйти да прямо в Москву ехать.

Зимой, когда троцкисты убили Сергея Мироновича Кирова, весть до нас о том принесла газета: мы в ту пору уже на дом газету выписывали. Паша читает со слезами. Я и говорю:

- Кому надо жить да быть, того от нас отнимают. Поднялись у окаянных руки!

И прорвался у меня плач:

Погасла свеча воску ярого,

Потухла звезда поднебесная,

Закатилося красно солнышко,

Не проглянет да не осветит,

Не взойдет да не обогреет.

Он не скажет, не воспромолвит,

Не вздумает он думу крепкую,

Он не даст совету верного

Дорогим своим товарищам.

Над его головой разумною

Злое коршунье всюду вилося,

Всюду вилося да кружилося,

Все ловили да добывали,

Час-минуту да дожидали.

Отлились бы наши слезы горькие

На злодейны на ваши головы,

Вас бы жаром да охватило,

Вас огнем бы да попалило...

Плакала я и не знала, что скоро придется мне еще плакать. Долго меня несчастье не искало, знало, где я есть. Дорога широкая у горя была ко мне проложена и тропа торная протоптана.

В том же месяце у меня умер муж.

Принесли мужа в горницу. Не верю я, что он помер. Жду, что вот-вот пролежится, встанет и заговорит. Не хотелось верить, что осталась я одна с детьми: пять сыновей, одна дочь, и самому старшему - пятнадцать годов. Все мал мала меньше, как морошка неузрелая.

Оставил мне муж после себя сорок рублей денег. Я их на похороны все издержала, а что вперед будет, и не думала. Павлику в Нарьян-Мар телеграмму подали и лошадь за ним послали. А все же за сорок верст он только к самой могиле поспел.

Расплакалась я на свежей могиле, как вода вешняя разлилась. Вся моя жизнь передо мной прошла. Мало было в ней радости, много горя. А теперь осталась одна-одинешенька.

Я осталась, горе-злосчастна,

Я со малыми да со детями,

Уж я не знаю, да как мне жить.

Я не ведаю, как мне быть...

Увезли меня домой. Завели меня под руки в избу. Ребята плачут в шесть голосов, а я седьмая.

Вот пришла я, горе-злосчастна,

Я к нетопленой, бедна, печке,

Ко потухлому, бедна, уголью,

Я ко малым да своим деточкам.

Собрала их да захватила

Во свое ли да гнездо вито,

Куковать стала, горевать:

- Как я буду да с вами жить?

Как я буду да горе мыкать?

Как я буду да всех вас растить?

После я не однажды думала: грудь бы мне разрезать, да сердце вынуть, да посмотреть - толсто ли там наросло. А тогда я еще не знала, что я проплакала свое последнее причитание.

Часть третья

НОВОЙ ДОРОГОЙ

1

Снова время пошло-покатилось. Солнце подымается и закатывается, день приходит, мне заботу приносит. Вокруг стола надо шестеро детей посадить. По куску им дать, так шесть кусков наделить, да и свой рот не забыть. До полного возраста надо детей растить, поить да кормить, обувать да одевать своим трудом, своей силой. Тут уж не до горя, когда дела боле.

Смерть мужа оплакала и своей дорогой пошла. Да только дорога-то еще не сразу мне под ноги попала. Чего ждала да хотела, на что надеялась, то опять сорвалось. После похорон мужа почти полгода болезнь меня сушила. Долго я крепилась, а потом врач Батманова говорит мне:

- Если хочешь жить, так ложись в больницу. А так поздно будет, здоровье не вернешь.

Решилась я лечь в больницу. Месяц отлежала. Вышла, а все чувствую себя не в прежнем здоровье. А кому больной человек нужен? Колхоз не богадельня. В колхоз-то я думала идти не на койке лежать, а работать. А тут и дома-то не могу дело вести. Вот и ждала я до поры своего здоровья, как у моря погоды.

Председатель колхоза Яша Шевелев зашел как-то ко мне.

- Что, - говорит, - в колхоз не вступаешь?

А я ему:

- Сам видишь, нездоровье руки связало.

- Давай, - говорит, - поправляйся, а осенью и вступишь.

И правда, за лето я немного поправилась. Попросила пасынка Александра:

- Напиши мне-ка заявление, в колхоз хочу вступить.

Написал он да в тот же день в правлении и сказал, что я в колхоз вступаю. Женки шум подняли:

- Это зачем же ее нам в колхоз? Каждый день в больницу возить? Фомахиных ребят кормить? Мало того, что Евгенихиных кормим.

Евгениха - такая же вдова, как я, с детьми, и тоже нездоровая.

На другой день, когда я захотела заявление отнести, у меня опять беда случилась. Сдох у меня жеребец пяти лет. Опять мое здоровье перевернуло. Опять с лекарствами да с леченьями хожу. Опять про колхоз забыть надо.

Яша Шевелев посочувствовал и говорит:

- Брось, Маремьяна, реветь. Дадим мы тебе из колхоза кобылку, выкормишь осенью, сядешь да поедешь. А ты нам в обмен телку дай. У тебя в колхозе две коровы будут.

Я так и сделала. Бегает кобылка, я любуюсь, повеселела.

Летом я на кобылку да на корову сена поставила. Осенью Павлик заявление в колхоз пишет. Да и тут не пришлось его отдать. Прислали мне извещение о налоге, и решила я, что, пока не выплачу налога, не пойду в колхоз. Туда я с чистой душой идти хотела. Подала я заявление в сельсовет, мне скинули половину налога: на семь человек - одна рабочая рука. А в сентябре, когда выплатила другую половину, написал мне Павлик еще одно заявление, и решила я сразу его в колхоз снести, чтобы больше ничего не приключилось. Как только поставила я под заявление свое клеймо одной буквой, побежала в правление.

Захожу туда веселая, смеюсь.

Председатель говорит:

- Ну вот, теперь и Маремьяна у нас заулыбалась.

- Не сглазь, - говорю. - На вот, принесла я тебе, читай да разбирай.

Прочитал он, похвалил:

- Самое хорошее дело надумала.

- Не за думой, - говорю, - у меня стояло дело. Давно надумано, с вами же наряду. Да из-под мужниной воли не могла выйти. А то, сами видели, боролась я со всякой бедой.

Хоть и торопила я, а разобрали мое заявление только к концу года. Шевелев уехал на путину, а без председателя кто будет принимать: без паруса и лодку не несет.

В конце ноября заседание членов правления собрали. А почти все правление наше в то время одного роду - Кожевины, свои да присвои. Один только Александр Тюшин не той семьи да Гриша Слезкин - муж моей падчерицы.

Гриша первый коммунар был, пока в макаровской коммуне пилось да елось, да веселиться хотелось. А когда коммуна рассыпалась да в колхозе работать понадобилось, тут он в Голубково приехал да в правление быстренько и пристроился. Меня он невзлюбил.

- Таких колхозниц принимать, - говорит, - лошадей умучим в больницу их возить. Да и ямщиков не хватит. Вези да еще не тряхни, чтобы сало не стряхнуть.

- Что ты, Гриша! - говорит ему председатель. - Где ты сало-то увидел? С ее жизнью никакое сало не удержится.

Я уж около слез сижу: думаю - хотела да радела, а тут, видно, уж не примут.

Все Кожевины сидят-молчат. Тогда Яша заговорил:

- Молчанкой, - говорит, - город не возьмешь. Говорить надо прямо, что есть на душе. Только отказать ей мы никак не можем. Хоть какая бы она пришла, а мы ее принять должны, потому - не из кулацких, а из батрацких она родов.

Кожевины опять молчат. А Санко Тюшин проворчал:

- Ну, так ведь у нас по привычке бумажных-то колхозниц держат. Считать начнешь - колхозниц много, а наряжать на работу некого. У одной ручка болит, у другой - ножка.

Это он намекал, что к заявлению у меня справка от Батмановой приложена: на тяжелую работу наряжать меня нельзя.

Все-таки проголосовали все за меня, кроме Гриши Слезкина. Тот встал, поклонился собранию.

- Поздравляю, - говорит, - с новой колхозницей. Теперь держись, работа.

И я встала:

- В колхоз я бежала бегом, - говорю, - и на работу не придется меня подгонять: работа - мой вечный друг.

Общее собрание не собиралось еще с месяц. А я уж не заботилась, знала, что меня примут.

И верно, в конце декабря меня записали в члены колхоза.

2

В ту пору я уже училась в школе ликбеза при нашем колхозе. Еще осенью приехал к нам в Голубково заведующий районо Сопилов с учителем, молодым парнем годов двадцати. Созвали нас на собрание. Объяснил нам Сопилов, что всем неграмотным надо учиться.

- Средства готовы - сельсовет дает, учитель есть. Только пожелайте учиться, поможем вам грамоту одолеть. В Советском Союзе неграмотных не должно быть.

А у нас все женщины были неучены. А кто и грамотным считался, так один глаз видел, а в другой не попадало. И все же заворчали:

- Не к чему нам учиться под старость. Смолоду жили неграмотными, а нонче уже нам столько не жить.

- День робишь да дома крутишься, да ребята одолевают, а тут еще учеба. Нет, уж нам не до грамоты.

А я сказала:

- Не знаю, как кто, а я буду учиться.

Таисья Маркова рядом стояла. Сухопарая, глаза как у совы. Вот она мне и буркнула:

- Плакать кто будет? Учиться начнешь - забудешь все и слезы.

- Забыть и пора, - говорю. - Мои слезы уже выплаканы, кручина прочь откинута. Время теперь не то и дело не то. Надо ума копить.

- Смолоду, - говорит, - не набрала, так под старость не накопишь. Да и слезы у тебя что-то скоро подсохли. Еще год не миновал, как муж помер, а уж и забыла.

- Солнце, - говорю, - взошло, роса высохла.

Завели бабы свое собрание, да Таисья Кожевина - она за председателя сидела - уняла.

- Довольно, - говорит, - ругаться. Надо дело говорить. Кто хочет учиться, записывайтесь.

- Пишите, - говорю, - меня первую.

С малых лет я у матери учиться просилась. Братишки по году учились, так и от них-то я каждое слово ловила, с той поры и буквы запомнила. Ребята в шкоду пойдут, и я без спроса туда же. Да не удалось мне у матери учение выпросить. Учительница и та мать уговаривала меня в школу пустить.

- У тебя, - говорит, - девка толковая, учить ее надо бы.

А у матери один ответ:

- Куда девкам с грамотой: письма парням писать, что ли? Без грамоты скорей брюхо не нарастит.

С той поры, где про учебу говорят, там я и жадничаю. Было бы время, так я самоучкой бы выучилась. А у хозяев время не вырвешь. Они грамоту добыть работному человеку не дадут: неграмотных им легче было обыграть. Без учения-то мы ровно как в карты играли, а козырей не знали. Хоть и недолго, а знавала я ученых людей и видела, как учение человека красит. Все-то он знает да понимает. Хотели меня Родионовы грамоте учить, да мать замуж отдала.

Вот я ликбезу-то и рада. Мне учеба показалась, как свет в окне.

Записалась я, а другие мешкают.

Подождали, голосовать начали. Опять только одна моя рука поднялась да председательница меня поддерживает.

- Было бы время, - говорят женки, - да годы бы помоложе, да ребят бы поменьше, без голосованья бы записались.

- Мы не востры да не быстры, - говорит Таисья Маркова, - так нам уж не учиться. На учительниц не выйдем, на счетоводов также. Где уж нам, голикам, с вениками знаться.

Сопилов отвечает:

- Хоть двое-трое будут учиться, а ликбез все равно откроем.

К концу собрания нас пять человек набралось.

Собрание проводили у Ивана Коротаева. Иван тут же и помещение указал:

- У меня стоит пустая кухня. Нагреть, так не хуже других школ помещение, что твой техникум в Нарьян-Маре.

Согласились с Иваном.

- Кто, женки, топить печку будет? - спрашивает председательша.

- А кто, - говорю, - учиться задорный, тот пусть и топит.

Смеются женки, понимают, что сама напрашиваюсь.

Утром все дела дома направила, бегу печку топить. Три дня нагревала избу, вымыла всю, полы и стены посветлели, переменилась изба.

Через три дня учитель Филиппов приехал. Оборудовали школу столами да скамьями. Отдала я из дому стол да скамью, Иван Коротаев, сестра Лукея, Таисья Шевелева по столу дали.

Доски школьной не было, так у Ивана Коротаева нашли черную столешницу, временно взяли. Да в тот же вечер и первое занятие провели. Как записались пятеро, так пятеро и пришли, никто больше не заглянул.

Договорились с учителем, чтобы назавтра беседу провести. Вечером пригласили мы всех женок, поговорили. После учителя и я сказала:

- Женки, - говорю, - ведь это нам же добра радеют. Сами же для себя учимся. Прежде и хотели бы мы учиться, да двери перед нами закрывали. А сейчас учителей для нас нанимают, а мы - против учения. Что мы - сами себе вороги?

Начали женки уступать. Хионья согласилась, Серафима тоже. Анна Игнатьевна Богданова, сорока трех годов, также сказала:

- Давай и я с Серафимой вместе пойду.

Серафима ей невестка, вот и свекровь, глядя на нее, не утерпела. А потом и сын Анны записался:

- Мать, - говорит, - идет, и сын не отстанет. От старух отстать - со стыда глаза завешать надо.

Четвертая записалась Ольга Явтысая, Ивана Коротаева сестра. Она вышла замуж за ненца Николая Явтысого, по прозвищу Совесть. Жил он у нас в Голубкове, куроптей ловил да деревянную поделку делал: ушаты да доильницы. Прозвали его Совестью за то, что он в прежнее время с кулаками возьмется спорить и кричит: "Совести у вас нет!"

Пошла я с учителем по домам. Учитель увидел во мне пользу и позвал:

- Помоги мне, Маремьяна Романовна, потолкуй с соседями.

Вошли мы к Таисье Марковой, она свое твердит:

- Нам уж дважды молодыми не быть.

К Наталье Коротаевой пошли. Играет она своими широкими кроликовыми ноздрями и зло так накинулась на нас:

- Нам некогда с учителями под ручку ходить.

Дочь Натальина, Лукея, буркнула:

- И без вас у нас не тоскливо.

К своему пасынку Александру повела я учителя. Потолковали с Александровой женкой Ульяной:

- Жила ты, Ульяна, у мачехи - не до учения тебе было. А теперь живешь у матери, у Советской власти. Годы у тебя молодые, время не ушло, учиться надо.

Ульяна обещала прийти.

К брату Константину зашли. Сын его да невестка рады учиться. А жену Константинову, Варвару, никак не могли уговорить.

- Чего, - говорит, - мне, старой, в голову пойдет? Не в коня овес травить.

Далеко еще отставали женки от своих мужей.

Брата моего Константина выбрали председателем нашего колхоза. Был он передовой колхозник, ударник. Однажды приносит Павлик окружную газету и показывает мне: вся первая страница говорит про хорошую работу наших голубковских колхозниц. Наверху во весь лист крупными буквами напечатано:

"Константин Голубков учит работать и руководить".

А когда Константин зашел к нам, Павлик ему и говорит:

- Тебя, дядя, наверно, премируют...

Рассмеялся Константин, взлохматил племяннику волосы и отвечает:

- Денежный почет - полпочета, Пашенька. А вот душевный почет от общества - вот этот почет меня радует...

За день обошли мы всех женок, начали они заглядывать в шкоду. А когда стали мы получше учиться, пошел слух по деревне:

- Женки-то у нас тоже не из глины сляпаны. Вон Маремьяна, да Таисья Кожевина, да Серафима без хорошей отметки домой не приходят. Учитель хвалит.

Тогда и Лукея пришла и Варвара потянулась. Варвару и муж еще пошевеливал. Председателева жена должна впереди идти.

Собралось нас до двадцати четырех человек. Некоторые - Диомид Кожевин да Володя Марков - пришли арифметику повторить. Брат Алексей на дом уроки брал и проверять учителю носил.

И все мы так весело ходили в школу, будто малые ребята. Пораньше придем - в домино да в пешки играем, кто может - газеты читает. В перерыв пляски подымем. Старухи и те сидят, улыбаются.

Выбрали меня старостой, чтобы за порядком следила, так я сама тянулась и других подтягивала. И как-то я все с первыми, шла, а не с последними.

Когда письму учат, учитель с моей тетрадки всем велит пример брать: чистенькая она да аккуратная. По арифметике у меня цифра под цифрой написаны ровные, прямые, как свечки стоят, одна другой не кланяются.

- Вот, - говорит учитель, - тетрадку любо-дорого в руки взять.

К Новому году напечатали про нас в нарьянмарской газете "Красный тундровик". Пятерых учащихся в заметке похвалили, и первая фамилия - моя.

Любила я чтение. Читаю как-то на уроке рассказ про горькое замужество. И будто там моя участь описана, будто кто-то знал обо мне. Там тоже сразу после венца начал муж пить да драться. Захотела она уйти от мужа, а мать ей говорит:

- Нельзя божий закол нарушить.

К отцу пошла, расплакалась, и отец так же говорит. Снова ее муж тиранил. А когда ушла от него, муж прибежал за ней с вожжами.

А только уж иное время было. Схватила жена вожжи и говорит:

- Теперь не прежняя пора жен бить.

Не могла я тот рассказ до конца дочитать. Обидно мне показалось за свою судьбу. Расплакалась я.

Женки говорят учителю:

- Не давай ты ей читать такое. Это ведь ее жизнь описана...

В другой раз Лукея читала рассказ про то, как одна молодая женка родила незаконнорожденного. На улице все обзывали ребенка не по-хорошему. А после революции ее сын выучился в высшем учебном заведении и почетным человеком стал. А у Луке и как раз тоже есть незаконнорожденный сын, и так же его прежде обзывали.

- Ну, - говорю, - Лукея, про таких, как мы с тобой, эта книга и писана...

Узнали мы из книг про то, как Ленина и революционеров в ссылку ссылали, как революция проходила, как народу земля и фабрики, и заводы, и все богачество Советской властью отдано. Читаем мы да Советскую власть прославляем:

- Вот это власть: все для народа.

Учение шло неплохо. Начали мы деление проходить. Я на уроке по девятнадцать примеров без ошибки делала. Таблицу умножения не хуже своих сыновей знала. Павел меня за это математиком звал. Бывало, что со мной в школу ходил, слушал, как мать учится. Я еще и другим помогала пример, а то и задачу решить.

Узнали мы про животный мир, про растения, узнали, как руды, уголь, соль добывают, как торф зародился, в каких состояниях вода бывает. И все нам удивительно.

Рассказывал учитель анатомию человека. Многого мы раньше не понимали, а тут как глаза открылись. Книга да учитель каждый день нас все выше подымали. Ну уж и слушала я учителя, боялась слово пропустить.

Проходили мы и географию. Узнали, что за Печорой есть еще другие реки, кроме нашего моря - другие моря, кроме нашего Нарьян-Мара - еще множество городов.

В политчас объясняли нам про наше Советское государство, про другие государства, про то, из-за чего там безработица, из-за чего кризисы. Поняли мы, что дала народу наша партия. Эти уроки мне самые любые, я все силы на них отдавала: дома в каждую минутку свободную их готовлю. Взгляну в книгу да поразмыслю, про что учитель говорил, и все у меня в мыслях ясно станет.

Однажды объяснял нам учитель, как кулаки народ эксплуатировали. Спрашивает Якова Кожевина, а тот хвалить кулаков начал:

- Пили-ели у них досыта, одевали-обували хорошо.

Он в работниках только один год жил в Пустозерске у Кожевиных, и то из уважения к родне, а неволи ему вовсе не было в работе жить.

Учитель головой качает:

- Не наши это слова.

Встала я, затрясло меня всю, не сразу и слова нашла. Потом повернулась я к Якову:

- Кулаки - племя самое злое, самое вредное. Я полжизни им отдала, так знаю, каковы они. От нашей работы барышами они пользовались. А что кормили да одевали, так опять для своей же пользы: голодный немного наработает.

После этого я смелей выступать стала. И женки понемножку за мной осмелели. Спросит их учитель, они стараются рассказать как надо.

Вот и Таисья Маркова однажды явилась в школу.

- Примайте меня с хлебом да с солью, пришла, коли не прогоните.

- Молодец, - говорит учитель. - По-ударному займись, так и других настигнешь.

Решили мы к Первому мая подготовить школьную стенгазету. Я три заметки написала. В первой похвалила учителя. Во второй заметке Анну Сергеевну прохватила за то, что колхозную кобылу опоила. А в третьей заметке Таисью Маркову продернула. Та на скотном дворе проспала, коровы из хлева вышли и сено топтали. И нарисовано было, что на печке спит она. Ох, и ругала она меня:

- Активница-то наша научилась на наше горе заметки писать. Лучше-то того, может, ничему и не научится, тем станет и голову кормить.

Первого мая украсили мы школу, оклеили, лозунги развесили. Всех колхозников на демонстрацию пригласили. Это была первая демонстрация в Голубкове. Врат Константин выступил с докладом, учитель тоже, а потом и я сказала:

- Товарищи! Поглядите, как мы сейчас живем. Нам школу дали, учителя прислали, всякую помощь оказывают. Только самим надо иметь желание. Можно и дальше учиться: дороги широкие открыты.

Константин глядит на нас, женок, усмехается.

- Вот, - говорит, - у женок и добры речи нашлись. Ум у вас не волк съел, толку хватит, вот и налегайте, науку одолевайте.

В ту зиму мы в школе программу трех лет прошли. Под весну приехало начальство испытания проводить. Слушали и были довольны. Отметки мы получили "хорошо" да "очень хорошо". Только за письмо многие "посредственно" получили: непривычны еще были наши огрубелые руки к перу.

3

Меня в колхозе на тяжелую работу не посылали. Когда надо, пошлют дров для маслозавода напилить. В великий пост готовим сети: вяжем да садим их. Больше всего я пущальницы** из тонких суровых да из катушечных ниток любила вязать. Это самая легкая, сидячая работа, чистая, как пером пишешь. В колхозе их многие сотни в запас нужны. Одни издержатся, на смену новые вяжем.

Сижу я у себя дома в теплой избе, иглой о доску щелкаю да не во весь голос напеваю:

У колодечка было у глубокого,

Что у ключика было холодного,

Молодой солдат тут коня поил...

Я по-прежнему любила песни. Песня мне больше чем друг. С другом дружишься, а не каждое слово ему скажешь. А от песни ни единой мысли не утаить, на каждую думу песня сама прибежит да ответит.

На дежурство в скотный двор колхоз посылал нас понедельно. Тут уж от домашнего от всего отступись. А когда все на скотном дворе сделаешь, безо всякого наряду идешь к бревнам и начинаешь пилить. Пилю я одна почти так же, как и вдвоем. Если хороший развод у пилы, одной пилить легко. Меж делами днем выпилю добрую сажень, а ночью и выколю ее, хоть никто и не просил меня.

Утром придут люди и удивляются:

- Ну, у Маремьяны опять костры сложены.

Когда возчик заболеет, я, чем посылать кого-нибудь, запрягу лошадь, привезу воды сама. С дровами возиться да воду возить мне нравилось: на свежем воздухе работа легко дается. Колхозную работу я с первого дня чужой не считала. Для того и в колхоз вступала, чтобы его своим считать.

Для домашних дел я во время дежурства попутьем пользовалась. Иду из дому на скотный двор, по пути то ведра, то ушат с собой беру. Ходим мимо проруби, я оставлю ведра, а обратно пойду - попутно воду домой тащу.

По сено для своей коровы поеду, колхоз лошадь даст, так я сзади саней еще маленькие санки привяжу. Сена накладу на большие сани, а на маленькие ольхи да ивняка нарублю и в одну поездку и сено и дрова привезу. В колхозе я каждый шаг стала учитывать - где его издержать: часов с собой не было, так я и шаги считаю.

На домашнем деле мы раньше так располагали: когда встал, тогда и ладно; когда сделал, тогда и хорошо. Забежишь к корове, скажешь: "Сено дано, доить рано, стоит и так", - да и обратно пойдешь. Что хочешь, то и выбирай: то ли доить, то ли поить. А в колхозе, если так делать, так утреннее с вечерним не свести. Мы и поговаривали:

- В колхозе так не водится, на корыте навоз не возится.

Забота у нас появилась: как бы все успеть. В колхозе свои новые порядки: корова отелится - четыре раза дой, теленка четыре раза пой, в указанные часы корову доить надо. Коровы от этого раздаивались и больше молока давали.

Весна пришла, работа переменилась. Скот на волю вышел.

Как только лед на Печоре пронесет, теплый дождик пройдет, гром прогремит, встряхнет землю, едем мы луга убирать. Зимой у стогов остается остожье: сено, стожары, подпоры. Кроме того, большой водой наносит на луга хворост, заплески остаются. Все это надо убрать, пока трава не выросла. Разделим мы пожни на участки, согласимся, кому с кем идти, и друг перед дружкой стараемся, чтобы раньше очистить. Луга как зеленым сукном подернуты, листы развернутся, кусты опушатся, цветы раскинутся. Время теплое, погода солнечная. А к вечеру ветер с моря потянет, посвежеет. Днем-то на солнце нажаришься, а тут будто ты новый стал.

На путину в этот год ушла добрая половина деревни. Ехали они не с прежними сетками, а с рюжами и ставными неводами. Моя неродная внучка Паша поехала, новую частушку запела:

Заструилася Печора,

Расшумелася вода,

Рыбартели ставят рюжи

И ставные невода...

Уловили наши колхозники немало, план выполнили. Рыбу сдавали на приемные пункты в Месине да в Афонихе. Приемные пункты только что открылись. Раньше мужики рыбу домой возили да в кооперативы сдавали, а тут не надо возить, под боком у моря сдадут.

В ту же весну мы в первый раз колхозный огород разбили. И у своих домов тоже картошку посадили. В Голубкове до этого никогда и никто не садил ни картошки, ни репы. Знали люди из века в век одну свою путину да промысел зверей да куроптей. Землю лопатой копали только на кладбищах.

Отвел колхоз участок для пробы - картошку да репу садить. Сняли мы дерно, а пахать и нечем: сохи у нас во всей деревне в заведеньи не бывало, плуга ни старый, ни малый не видали. Взялись копать лопатами. Перекопали не знаем, как садить. Выручила нас старуха Тюшиха. Она с Пинеги-реки, а там без картошки да без репы не живут. Вот она и вела все дело.

С картошкой кончили - ходим, травы смотрим. Обойдем луга, видим, что не дошли еще травы, молодые, редковаты да низковаты, косить рано. Когда колхозные дела направили, в свободное время делаем свои дела, чтобы в сенокос не суетиться. Свои дела справили - опять за колхозные взялись. Дело за делом так и ведем.

Услышали мы, что в Оксине, кроме сена, в прошлом году запаслись силосом. Скота у них много, а люди все путиной занимаются, так они в осень наверстали силосом.

Решили и мы попробовать. Пошли с председателем, размерили участок, в два дня выкопали яму. Возим травы, топчем в яме лошадьми.

Тут и Павлик топтал траву на колхозном коне. Приехал он из Нарьян-Мара на каникулы, привез двести рублей стипендии, и работал он в колхозе вместе со всеми. Он только что вступил в комсомол и старался не хуже людей работать.

Зажили мы в то время хорошо, спокойно. Вижу, что в колхозе любая гроза не страшна, забыла я всю свою печаль. Люди говорят:

- Маремьяна вдвое раздобрела.

А я отшучиваюсь:

- Чего, - говорю, - мне худеть да печаловаться? Жить весело и делать есть чего... - И прибавлю: - Возьмите вон, в тундре верба растет. Ветер ее шатает да пригибает, дожди бьют да секут. Ветром всю ее обьет да обломает, все листья обронит. Отчего это? Оттого, что она одна: ее со всех сторон дождь сечет и ветер гнет. Негде ей спастись да укрыться. И от ветров ей нет спасенья. А вон - в заутишье да на укатинках лес стоит. Он пустой, елки да березки одна за другой кроются. И хорошо там каждому деревцу, приютно. Вот и я в колхозе, в большой семье да в большом народе человеком стала.

4

Весело провела я свой первый колхозный сенокос. Людей много, работа дружная, разговоры согласные, а чего еще больше человеку нужно? В наше звено четырех женок выделили: меня, невестку Лизавету, старуху Тюшиху и Дуню Шевелеву. Мы с Лизаветой мало того, что родня, а еще и по песням близки: любили песни вместе петь, обе - певуньи-мастерицы. Одна поет, а другая подголосничает.

Песен мы знаем - пересчитать нельзя: игровые, плясовые, круговые, луговые, проголосные, хороводные да еще и частушек добавим. Игровые песни на свадьбах пелись. Поют-то все, а гуляют под песню только четверо: две девки и два парня. А в круговых уже все играют, никто не сидит.

Косили мы вручную, горбушами. Косилка ходила со всей бригадой на больших лугах. А у нас хоть звеньевого и не было, а отвечала за работу я.

В первый день пошли мы травы смотреть, а заодно и косы взяли. Осмотрели, видим - на кряжу травы доспели, густы да часты. Спустились мы в Ярутино и пошли горбушами махать. Скосили воза три, - проба сделана. Другие еще не косили. Когда они пошли с косами, мы уже с граблями идем.

Дня через два уже по-настоящему косить стали. День выпал погожий: ветер легкий, солнце горит, комаров нет. И работа идет легко да быстро, коса свистит, а под рукой кипит.

Косим, пока в озеро покос упрется. Утки там плавают всяких разных родов, гагары гагают, нисколько нас не боятся. А мы примечаем: гагает гагара к вёдру, икает к дождю, кукувыкает к ветру-низовцу.

Солнце уже низко катится, вот-вот сядет, а мы все еще не торопимся, наработаться не можем.

Вечерами с лугов слышно, как по Печоре пароходы идут, посвистывают, огоньки светятся. Везут пароходы лес к лесозаводу, тянут баржи с углем да нефтью.

И думаю я: наша мать Печора - всем рекам река. Испокон века про Волгу песни поют, а вот про Печору никто еще не пел. А чем она Волге не соперница? Шириной да длиной, водой полной, рыбой красной, красой своей Волге не уступит. Что же про нашу Печору песен не поют?

И задумала я тогда думу: а чего бы мне самой не сложить свою песню про Печору? Ведь когда в причитаньях поминала про Печору, так сама слова подбирала:

Прокатится весна теплая,

Растают снеги белые,

Размоют льды саженные,

Пробрызжут реки быстрые,

Прогремят ручьи глубокие,

Пройдет наша мать Печора,

Прольется вода вешная

Вниз по быстери до синя моря,

Поплывут легкие стружечки,

Поедут все во лодочках

На гулянье да на веселье

По вешним тихим заводям

Со песнями да со баснями.

Как сбежит-то с гор вода,

Приобрежутся берега круты,

Приобсохнут луга зеленые,

Разрастутся леса пушистые,

Расцветут цветы лазоревые,

Разнесут духи анисовые,

Раскрасива тогда Печора.

С тех пор не оставляла меня эта дума: сложить песню про Печору.

5

Осенью, когда страду закончили, на Октябрьские праздники нас премировали.

Выбрали меня в комиссию по приемке сена. До снегу я с этой работой провозилась, а потом перешла на колхозный маслозавод. Принимала я молоко, пропускала его через сепаратор, сбивала масло - вся моя забота.

Зима наступила, перевели меня на дежурство в скотный двор. Сначала я у доярок подменщицей работала, а вскоре и в настоящие доярки перешла.

Новая работа - новая забота. Скот был тяжелый, скоро растел начался. К новому году я уже трех телят приняла. В такие дни телят поишь по три раза в день, коров кормишь, доишь три раза в сутки, молоко на маслозавод несешь. А нести чуть не полверсты. Дорогу всю заметет, по увалам бредешь снегу до колена. Тут здоровья не накопишь. А я думала, что мои семнадцать лет вернулись и до гроба мне здоровья хватит, не берегла себя.

А моя напарница Авдотья Шевелева ходит тихонько: одну ногу из-под другой занесет, тогда пойдет. Иной раз и старается, а удачи в работе недостает. Я и свое дело делала и ее заменяла: руки-ноги колесом, дело за поясом.

"Себе, - думаю, - откажи, а колхозу послужи".

И верно, колхозное дело мне дороже домашнего казалось. А колхозные коровы и вовсе дороги: их двадцать было, да после за двадцать перевалило. Весело с ними. Каждую по имени кликнешь, каждую погладишь, каждую приласкаешь. Захожу в хлев, только голос подам - все головы вертят и зафыркают: знают, что я пришла. Двери открываю да называю: Белонюшка, Звездинка, Пестронюшка, Чернушечка, Белоголовка, Красулюшка, Седлонюшка. У Седлонюшки через спину белая пестринка к лопаткам идет, как седло надето.

А телятам имена я сама давала. Тоже Красейком да Белейком называла. На Первое мая Майка родилась, в марте - Марта, в самый Новый год - бычок Январик.

Зайдешь - все они нюхают да лижут меня, будто приласкаться хотят.

Глажу я телочку, приговариваю:

- Матенька ты моя, кормилица, хорошая моя, пригожая. Стосковалась ли ты обо мне, моя куколка? Долго тебя хозяюшка не поила да не кормила. Чего ты думаешь-то: проспала я или осердилась на тебя, или позабыла тебя, мою ласковую? Нет, моя хорошая, не забуду - не просплю, напою да накормлю, выглажу да вычищу.

Одну гладишь, а другие ждут, когда я их поглажу да с ними поговорю. Хожу я середи коров, разговариваю, как с людьми. Ну и они меня любили. Сено раскладываешь или грязь выбираешь из кормушек, а корова голову вытянет, мне на плечо положит, трется о плечо, заставляет крепче гладить.

Один теленок, как дитя, привязался ко мне. Я его Женькой назвала.

Выйду я в хлев, кликну:

- Женюшка, покажи головушку!

Заскачет Женька в стае, прыгнет передними ногами на заборку. Стоит на задних ногах, как ученая собачка, и головой водит. Подойдешь - он играть зовет, взад-вперед бегает, хвостом вертит, попрыгивает, поскакивает. И другие телята, на него глядя, прыгают.

Хоть весь день с ними играй, как с малыми ребятами. Только телят, как и ребят, не переиграешь. И неохота уходить от них, да дело не бросишь.

Когда скот дружно телиться стал, вся забота на меня упала. Не однажды по две коровы враз растеливались. Я и мечусь да без всяких фельдшеров справляюсь. Полюбилось мне колхозное дело, вот у меня душа и болит.

И ликбеза я не бросала. Когда и не удастся в школу сходить, так я на дом задание возьму: читать, писать, примеры решать. А потом к учителю пойду, отчитаюсь и новое задание беру.

Кроме меня, пятеро детей моих учились: Павлик - в Нарьян-Маре на стипендии жил, трое младших - на всем готовом в интернате, и только Андрюше я пропитание посылала. Сбегаю между делами к виске, мережку брошу, на другой день я и с рыбой. Пошлю Андрюше рыбы да молока, он неделю и живет.

Если бы не Советская власть, мне бы детей не учить. Без Советской власти наши матери нас неграмотными оставили, мы весь свой век с досады локти кусали. Та же участь и наших бы детей ждала, да время переменилось. Из-за того я еще больше душой тянулась к Советской власти. А дети мне подниматься помогали, вместе с ними я росла: нонче не только матери детей растят, а и дети матерей.

Летом на меня весь скотный двор оставили. Людей мало, так решили одной доярки хватит. Авдотья в то время в декретном отпуске ходила, заменяла ее Лукея Тюшина. И почему-то захотело правление ее дояркой оставить. Она молода да здорова, покрепче меня, так думали, что одна справится.

Тут уж я и сама за себя стоять начала:

- В зиму, - говорю, - столько труда приняла, выходила телят, а Лукея пришла под готовый стан, только ножки ставь.

А правление говорит:

- Если можешь двадцать скотин на руки взять, справляйся.

Я духом не упала, взялась. Первое время еще и телятницы не выделили, так я и шестнадцать телят выпаивала. Заведующая МТФ Анна Сергеевна в больнице лежала, так я два месяца еще и ее заменяла. Да еще и весь навоз из хлева выносила сама и пастухом работала.

Встану я в четыре часа утра, побегу на луг, пригоню коров. Запущу в хлев, доить начну. Опять выпущу коров, молока за два раза по два ведра на маслозавод снесу. Тогда и телятами займусь: выпою и в луга выпущу. Они по лугу, как цветы, раскинутся. Навоз из хлева вынесу - день настает. К одиннадцати часам закончу, сбегаю домой, попью да поем - бегу за коровами. Коровы на песке под самым сенокосом лежат. Я сбегаю на пожню, не могу утерпеть, куч полдесятка сена еще накучу, а сама в то время на коров смотрю. Как начнут коровы вставать, бросаю я сено, гоню скот в деревню. Снова дойка, едва поесть успеешь.

Свою корову я и забыла, домой-то только в гости ходила, так в моем хлеве старуха Тюшиха досматривала. А я в колхозном хлеву до двенадцати часов трудилась. По-настоящему надо бы за коровами и ночью смотреть, да у меня сил уж не хватает больше, спать бегу.

Павлик окончил техникум, приехал домой, удивился:

- Чего, - говорит, - тебя загоняли так?

- Кому-нибудь да надо делать, - говорю. - Людей не хватает, а дела в колхозе выше глаз.

Павлик прожил с неделю и говорит:

- Мама, мы поедем в Москву на экскурсию. Всех выпускников наших туда посылают.

А я рада, что сын такую честь, заслужил.

- Посмотри, - говорю, - там за меня. Нам, может, и не придется увидеть, так хоть вы-то посмотрите Москву белокаменную. Приедешь домой матери расскажешь.

6

В ту пору из МТС прибавили нам еще одну косилку. Людей, которых с сенокоса освободили, колхоз на путину выделил, а сена теперь еще больше ставил. В другие колхозы и тракторы пошли. Скота у нас на ферме прибавилось, а по нашим лугам - все еще не так много. Думали мы целиком на сельское хозяйство перейти, да рыболовство - вековечный наш промысел. Тем более, что в новые рюжи да ставные невода рыбы втрое больше, чем прежде, шло. От рыбной ловли у нашего колхоза в банке большие тысячи лежали. От путины да от сенокоса доходы год от году росли.

В колхоз, кроме газет, и журналы стали приходить, в красном уголке книги завелись. Радиоприемник купили. Патефон сначала в школе ликбеза стоял, а потом мужики его на путину взяли - в обед можно и музыку послушать.

В октябре ночи темные, ветры холодные, снежком порошит, а у нас в красном уголке и светло, и тепло, и весело.

За один год работы в колхозе меня выдвинули в ударницы и дважды премировали. В старое время уж известно, какой простому человеку почет был: не вперед пропускали, а назад толкали. Да и я вперед не забегала, хоть и позади не оставалась: все искала путь да дорогу.

Прежде имени моего люди не знали, отчества не слыхали. Люди вокруг были друг другу чужие.

Село Оксино от нас в семи верстах, а всегда звалось чужое село да дальнее.

И своих соседей не каждого ближним называли: искоса глядели да говорить не хотели. Встретишься с иным, так лучше под ноги не суйся стопчет.

Взять такой случай: когда я ребенком на седьмом году ходила по миру, встретилась однажды на лестнице с Семеном Коротаевым. Так он мне такую оплеуху закатил, что я по лестнице на землю скатилась. Так, ни за что ни про что. Вот тебе и сосед!

А при колхозе люди по-другому зажили: дружно да согласно.

Ананий Шевелев чужой мне, и не сосед даже, а не раз помощь оказывал: то сани мне поправит, то валенки ребятишкам изладит. Он до колхоза тоже всю жизнь бедовал. А если человек сам все испытал, жизнь узнал, он и людям сочувствует. Да и другие колхозники по-человечески ко мне подходили, где делом, а где добрым словом помогали. Колхозная работа всех людей переменила.

В единоличном бытье каждый только свое дело, свою работу знал. Никто в чужое житье не совался, люди в чужом пиру своих свечей не жгли.

А в колхозном деле друг у друга надо спросить да сказать, да посоветоваться. И кто шире дело захватит да ладом его сделает, тот и на виду в колхозе, ему честь воздают, низко кланяются. Колхоз нас в одну семью свел, согласье между нами посеял, работу полюбить заставил.

7

Перед выборами собрания у нас пошли. Стали мы обсуждать да намечать, кого нам выбрать в Верховный Совет. Приезжали к нам из райкома партии, все разъясняли. Рассказали они нам про стахановца Мусинского Василья Степановича с архангельского лесозавода да про народных кандидатов из Красного Флота. Узнала я, какие это достойные люди, и сразу у меня душа легла отдать за них свой голос. Почувствовались они мне близкими, как свои родные.

- Таким людям довериться можно, - говорила я соседкам и соседям на собраниях. - Прежде, когда старост выбирали, созывали в Пустозерске сходку. Разошлют повестки мужикам, домохозяевам. Иной поедет, а иной и плюнет, дома останется. А нас, женок, и дело не касалось, как будто и людьми нас не считали. Да и из мужиков, если кто поедет, так пропьют да проспят - не знают, чего велось и чего делалось. И без них выйдет, что выберут господ да полугосподье - у кого пузо толстое да казна в кармане густа.

Нынче люди шли как на праздник.

В день выборов поднялись пораньше, чтобы до указанных часов все дела справить. Принарядились и пошли на избирательный участок.

- Какой праздник-то у нас! - говорю я женкам. - Прежде пасха за год первым праздником считалась, а нынче у нас выборы за весь век первый праздник наш.

Провели мы его с великой радостью.

Неделей раньше подобрала я женок поголосистей, уговорила в праздник песни петь. И вот мы затянули песенку. Новых песен, кроме частушек, еще не знали мы, так старинку-матушку прихватили.

Попели мы проголосных песен, потом на игровые перешли.

И снова я призадумалась: время новое, а песни старые. Не о том поем, что на сердце лежит. Старые песни не подходят, а новые не сложены. Про выборы пропеть охота, вот и свои своедельные частушки в ход пошли:

Петухи уже пропели,

Ой, подружка, скоро свет,

Выходите спозаранья

Все на выборы в Совет.

Да частушка песню не заменит, не распоешься.

После выборов не могла я найти покоя: захотелось мне песню спеть, свою песню, какую душа подсказывает. Денно и ночно об одном думаю: как бы мне песню сложить да как бы ее на люди вынести. Рассказать ли мне, описать ли мне - не знаю, не ведаю. И столько я мучилась с этой затеей. Не знаю, как за дело взяться. С кем бы мне обсудить да посоветоваться? Ни брату родному, ни другу ближнему рассказать про свои мысли я не могла: они не больше меня знают да понимают.

И решила я выбрать как-нибудь время, пойти в Оксино и поговорить там с грамотными людьми. Думала я поехать к моей знакомой Надежде Николаевне Морозовой. Она, как и я, из простых людей, работала в райкоме партии. Полгода назад приходила она к нам в Голубково с докладом, ночевала у меня и хорошо со мной поговорила, без гордости. Совсем я собралась пойти к Морозовой, да из-за дела со дня на день все откладывала.

8

Однажды дежурю я в хлеве, приходит невестка Серафима и говорит:

- Моя Паша из Нарьян-Мара приехала, а с ней какой-то мужичок. И чего-то он у Паши про тебя все расспрашивает. А сейчас меня за тобой послал.

Паша, Серафимина дочь, работала в Нарьян-Маре в типографии наборщицей.

"Кого такого, - думаю, - она привезла? Наверно, скотом интересуется".

Да как была в халате, так прямо и пошла. Прихожу, у Паши сидит человек в лыжном костюме, что-то пишет. Поздоровались мы, и начал он сказывать, зачем приехал.

- Фамилия моя Леонтьев. Записываю я, Маремьяна Романовна, вашу печорскую старину. Печора песнями богата, былинами. А то есть еще люди причитать хорошо умеют. Не знаешь ли ты таких людей в Голубкове? А может и сама ты кое-что знаешь?

Леонтьев работал в окружной газете "Красный тундровик", и там Паша Голубкова уже рассказывала ему про меня, что я - песенный человек.

Я не отказываюсь. Когда он спросил, какого я происхождения, я отвечаю:

- Не кулацкого, а бурлацкого. Песенная книга-то у меня не мала, только на старые песни у меня что-то удача стала сдавать. От плачей я отстала; по новой дороге пошла, так и слезы забыла. Последний свой плач я три года назад проплакала, когда мужа хоронила.

Записал Леонтьев плач про мой горький век и говорит:

- Ты очень хорошо, Маремьяна Романовна, рассказала о старой жизни, не каждый сумеет так рассказать. А раз у тебя такая способность, то надо бы тебе подумать не только о старой жизни, а и о новой. Про что ты сейчас рассказала, это уже позади осталось. Вот ты сама говоришь, что уже три года новой дорогой идешь. Подумала бы ты обо всем да и рассказала людям про новую жизнь так же речисто.

- В уме у меня кое-что уже сложено, надо только с мыслями собраться говорю я. - Зашел бы ко мне в гости, поговорили бы.

Вечером, только я домой вернулась, пришел гость. Начали мы беседу.

- Про что, - спрашивает Леонтьев, - ты вперед рассказать хочешь?

- Дай, - говорю, - про колхозы сначала сказать. Колхозы нам новую дорогу открыли. Вон моего мужа брат, Иван Федорович, до зла-горя не хотел вступать, а теперь живет да колхоз похваливает. А я к колхозу с самого начала, как лист к солнцу, тянулась.

И стала я сказывать, как после смерти мужа надо было мне подымать на ноги детей, как выбирала я дорогу и как выбрала. Растила я их, искала свое счастье и век бы его не нашла, кабы не колхозы.

Хотела я в своем сказе про весь народ сказать, про партию, все свои давнишние думы выложить. А не знала, откуда мне пример взять.

Хожу я по избе, вздыхаю, для чего-то малицу надела, а примера все не нахожу, с которым бы сравнить можно было и народ, и партию. Вдруг взбрела мне в голову светлая мысль. И сразу сказ дальше пошел:

Много с гор ручьев по земле течет,

Из ручья в ручей, в реку быструю,

Из быстрой реки в мать Печорушку,

Из Печорушки в океан-море,

В океан-море Ледовитое.

Много думушек есть народных,

Мысли-думушки, как ручьи, текут,

Как ручьи текут да как вода бегут.

Как ручьи в реку, в мать Печорушку,

Мысли-думы текут в нашу партию.

Сравнила я колхоз с матерым лесом, а себя, единоличницу, с тонкой вербочкой:

Тут растет-цветет одно деревцо,

Как стоит оно да все шатается,

Ко сырой земле пригибается.

Как шатают его ветры сильные,

Пригибают его пурги северны,

Бьют-секут его да дожди резкие,

Дожди резкие да они быстрые,

Они быстрые, да сами мокрые.

У того то ли у деревца

Листья-отрасли приосыпаны,

А вершиночка приобломана,

И стоит оно одинешенько,

Бесприютное да неуютное.

А про лес будто как про колхоз говорю:

Не боится он бури-падеры,

Не страшится он пурги северной,

Ко сырой земле он не клонится,

От больших ветров он не ломится

Разрослись его листья-отрасли,

Пораскинулись широкохонько,

Приразросцвели зеленехонько,

И стоит в лесу каждо деревцо

И приютное и уютное...

Когда я сказ закончила, Леонтьев долго не мог успокоиться - очень уж мои слова его обрадовали, - а на прощанье и говорит мне:

- Как хочешь, Романовна, я от тебя не отступлюсь. Буду просить у председателя, чтобы тебя ко мне в гости в Нарьян-Мар отпустили.

9

И верно, приехал как-то Константин из Оксина и говорит:

- Завтра поезжай в Оксино, тебя в райком зовут. И деньги на дорогу в Нарьян-Мар выписаны.

Сборы у меня были недолгие. Шапку в охапку, рукавицы за пояс, поклон - да и вон. Взяла в колхозе лошадь, вожжой тряхнула, плетью махнула, была - да и нет. Зашла в райкоме к Кудрявцеву, он меня хвалит:

- Ну, Маремьяна Романовна, слышали мы твою работу.

Получила я деньги, справку в сельсовете и вместе с секретарем райкома поехала в Нарьян-Мар. Дорогой объяснил он мне, что мое простое слово может людям службу служить.

Приехала я в гости к Леонтьеву. Показал он мои сказы - уже в газете напечатаны. Первый, мой плач про старую жизнь, назван "Я не жизнь жила горе мыкала", второй - "Мы пошли в поход на кулацкий род". А внизу статья Леонтьева про меня напечатана. Вижу, дело это не зряшное. Как-никак газета эта у нас в Ненецком округе почти в каждый дом, в каждый чум ходит. Все прочитают, старый и малый узнает, все знакомые мои и незнакомые, какие я слова сказываю. Прочитают, хвалить будут или ругать, а все равно мое слово что-то значит: с бухты-барахты его не пропечатали бы.

Сводил меня Леонтьев в редакцию, познакомил там с редактором. Ему тоже понравились мои сказы. Спросил меня редактор, о чем я еще сказывать думаю.

- Про выборы хочу сказать. Они у меня первым великим праздником были. Да еще, - говорю, - про Красную Армию у меня дума. Как-никак я пять сынов ращу. Старший скоро в армию пойдет, а за ним и остальные, один за другим, пошагают. У всех у них только и разговору, что о Красной Армии. Младшему, Клавдию, шесть годов, а и он красноармейцем себя представляет.

И верно, о Красной Армии сыновья меня думать заставили.

Старший, Павлик, учителем работал и вот обижался на отсрочку. Отсрочку ему окроно выхлопотало, чтобы учительскую работу он вел. Не один раз Павлик вздохнул:

- Тянут до моржового заговенья.

И во сне-то ему снилась Красная Армия.

Меньшой, Клавдий, выплакал у меня шинель: "Купи да купи". Купила я у Полинарьи Дитятевой детскую шинельку. У них сынишка Герман носил эту шинель, да вырос скоро из нее. Вот Клавдий наденет шинель, застегнется на все пуговицы, подпояшется чем придется и пойдет по деревне: "Я, говорит, - красноармеец".

И соседи его красноармейцем величают: "Давно ли с фронта?" спрашивают.

Начала я обдумывать да сравнивать, как прежде в солдатах служили и как нынче в Красную Армию люди идут.

Прежде, когда сыновей да мужей на царскую службу брали, матери да жены горевали да печаловались. Сколько мученья там люди принимали, а не знали, за что про что. Долгие годы ходит мужик в солдатах, мытарится, всю свою молодость там положит, а вернется таким же мужиком, каким и ушел, темным да неграмотным. Придет да опять за ту же навозную лопату возьмется.

Свой сказ о Красной Армии я не сразу сложила. Сначала спрашиваю Леонтьева:

- Я в Голубкове не много видела да слышала. Ты уж мне пособи: ум хорошо, а два лучше того. На ликбезе нам про Красную Армию говорили, да, может, не все я поняла.

Достал Леонтьев нужные книги, читал мне про революцию, про Красную Армию. Когда все это улеглось в мыслях, тогда и принялась я свой сказ сказывать:

В Красну Армию всенародную

Солеталися орлы-сокелы,

Самы лучшие да самы верные,

Они шли-пошли не неволюшкой,

А своей душевной охотушкой,

Им не жалко было жизнь отдать

За свою родну Советскую власть,

За свои заводы-фабрики,

За свою землю-матушку.

А белые генералы да белые офицеры слетались злым-лихим вороньем.

Уж как то ли зло-лихо воронье

Созывало оно силу заморскую:

Не званьем звало - наймом наймовало,

Что за те ли земли самолучшие,

Самолучшие да хлебородные,

Что за те ли богатства народные.

Приходила к генералам из-за моря

Иноземна помощь-сила лихая.

Только не пособили им ни многосмертное оружие, ни генеральские головы. По указу Ленина поднималась навстречу врагу-супротивнику сила храбрая красноармейская, стала трепать ту стаю иноземную. Выгнала она зверя белого генеральского, змея лютого заморского, скосила всю силу вражескую.

И пошла у нас тогда жизнь по-ладному,

По-ладному да по-хорошему.

Во спокое народ взялся за работушку.

Что по всей земле по советскоей

Рассадили мы сады невиданны,

Стали строить города небывалые,

Стали накрепко крепить Красну Армию:

Стали строить себе пушки скорострельные,

Стали делать себе танки скороходные,

Да готовить самолеты быстролетные,

Да снастить себе кораблики черненые,

Да учить командиров ворошиловских,

Чтобы все мы могли на спокое жить

Да растить-крепить дело колхозное,

Чтобы земля расцвела сливой-вишенью,

Сливой-вишенью да яблонью кудрявою,

Виноградами-кустами да зелеными,

Чтобы в нашем саду виноградовом

Мог народ век цвести в счастье-радости.

И думала я: "Для нашей родной земли Красная Армия - защита крепкая, оборона непобедимая. Для всего народа Красная Армия - сила неиздержимая".

Двадцатого февраля закончила я свой сказ, а двадцать третьего, в день Красной Армии, его напечатали в газете "Красный тундровик".

10

Про выборы мне было легче сказывать. Тут я все сама видела да со своим хором избирателей веселила. Этот праздник и старому и малому на память остался.

Когда я сказывала сказ "Про выборы всенародные", брала я пример для напева из прежних своих плачей, чтобы строчка в этот напев улаживалась и чтобы с другой строчкой ровна была.

Из песен да плачей выбирала я хорошие слова, как морошку брала: хорошее да крупное, зрелое да спелое в туес кладу, а на худое да мелкое, незрелое да неспелое не гляжу, мимо пробегаю.

Все, что про выборы моя голова передумала, то я в этом сказе и выложила. Сравнила я, какие люди прежде почитались и какие нынче у нас в почете.

Прежде честь и место богачам отводили, их на руках носили. Иной ничем не взял - ни умом-разумом, ни чистой совестью, а богатством на виду, так он с первыми стоит в ряду. Уж я в своем сказе, не жалеючи, их высмеяла.

До советской-то поры-времени

У кого в селе пузо толстое,

Тот и первый был человек в селе,

У кого в кармане казна густа,

Тот и первый был по всей волости,

По всей волости, по всей губернии.

Только нам от них мало прибыли:

Брюхо толстое, да совесть тонкая,

Казна густа, да голова пуста.

При нонешней поре-времени

Людей меряют по работушке,

По светлу уму да по разуму:

У кого работа в руках родится,

Тот и первым у нас считается,

Кто идет - с пути не отклонится,

Тот отменным у нас почитается**.

11

Сказ про выборы тоже без промедления в Нарьян-Маре напечатали. Вижу я, что мое слово к деду да к месту идет. И люди, слышу, обо мне хорошо отзываются. Встретила меня Павла Степановна, женка Миши Конюкова, и говорит:

- Читала я твои газеты. Первый плач твой соседкам вслух читала, так и сама реву, и они вместе. Я им и говорю: "Не напрасно Маремьяна это составила: все она переиспытала, все изведала". И про колхозы мне понравилось: и складно и правильно. Поездили кулаки на нашей шее, протерли загривок, как у оленя лямкой.

Павла тоже хлебнула горя, тоже на девятнадцатом году в работницы к кулакам пошла и только при советском времени, когда Миша Конюков домой из армии пришел, вышла за него замуж.

На прощанье Степановна меня спрашивает:

- Ты как это додумалась сказы-то сказывать?

- Чего тут додумываться? У певчей птицы рот не закроешь. Я и прежде, как могла, говаривала, только говорить-то мне доводилось на дороге да на пороге, а теперь оно к делу идет.

Водил меня Леонтьев по всему Нарьян-Мару.

Повел он меня в окружной музей. Встретила меня там Лопатина, она раньше в Оксине наших ребят учила, а теперь сюда перебралась. Провела она меня по всему музею, показала мне все богачество, все, чем славится наш округ Ненецкий: где уголь добывают, где золото, где нефть. Тут же выставлены от разного зверья кости: и моржовая кость, и мамонтовая. Чучела оленей как живые стоят, шкуры песцовые по стенам висят. Завела она меня в одну комнату. На стене, вижу, висит портрет моего старого знакомого Ивана Павловича Выучейского. Уже второй год прошел, как убили его враги. Тут же под стеклом хранились все его документы.

Первый раз в жизни сходила я тогда в настоящий театр. До этого я видела только ребячьи постановки. Первый раз в жизни я и кино тогда увидела. Показывали картину "Пугачев". Тут мне больше театра понравилось, только тяжко было смотреть на его мученья. Пугачев с народом войной пошел на дворян-помещиков, народных кровососов. За народ и голову свою вольную на плахе сложил.

Насмотрелась я в нашем городе улиц широких, домов высоких, новых больниц и школ. И все это поставлено в нашу пору на пустом месте, строено силой большевистской.

И решила я рассказать про Нарьян-Мар в сказе.

Вот я и начала с Белощелья:

Те места мы знали-вызнали,

К океану-морю ходючи,

Бечевою лодку тянучи...

Уж мы клади тут перекладывали,

На себе лодки перетягивали,

На желтом песку ноги вывертывали,

Себе веслами руки мозолили,

Бечевой себе плечи кровавили...

А теперь

Посередке тундры Большой Земли

Не пыль в поле подымается,

Нарьян-Мар чудный город разрастается.

Разостроился нов-хорош город

Добрым людям на дивованье...

Из Москвы идет в Нарьян-Мар-город

Путь-дорожечка прямоезжая,

Прямоезжая да прямолетная.

Что по этой-то путь-дорожечке

Приезжают к нам люди ученые,

Прилетают к нам смелы соколы,

Смелы соколы да наши летчики.

Что из наших далеких краев,

Из далеких краев, из больших городов

Приплывают к нам в Нарьян-Мар-город

Богатые корабли черненые.

И знают все от старого до малого,

Что стоит на Печоре Нарьян-Мар-город...

Погостила я в Нарьян-Маре чуть не месяц, а потом поехала в Голубково.

Дорога из Нарьян-Мара ведет лугами, озерами, наволоками. Вечером отъедешь от города, оглянешься - позади огни электрические над тундрой, как звезды, сверкают.

А рядом с городом сполохи в небе играют, по небу столбами перебегают. И столбы те разного цвета: то зеленые, то желтые, то красные, то совсем белые. У нас по сполохам примечают погоду: белые - к морозу, красные - к теплу, а разных цветов - к снежной погоде.

Красивый у сполохов свет: то рядами столбы светлистые выстроятся и бегают друг за дружкой; то выше они подымутся, то ниже опустятся; то шире сполохи раздернет, как цветную завесу, то закроет, задернет, ровно их и не было; то, как девки, бегают да играют, пляшут да кружатся в разнарядных да в разноцветных сарафанах. Любо на них смотреть. Старики раньше бранились, не велели смотреть на сполохи, боялись их.

А тут еще и от города электрические лучи отливаются, прямо в небо упираются, со сполохами спорят, кто кого переиграет, как малые ребята. А свет да день придут - и все потеряется, как растает.

Ночами свет от города и лесозавода далеко видно, всю дорогу светит. Когда погода ясная, чистая, огни с лесозавода у нас в Голубкове видны. И ко мне в окна городской свет попадает. И так близко кажется, что думаешь тут и есть, на колхозные луга город пришел.

Город наш всю тундру красит. И по всей тундре за сотни километров на Югорский Шар, в Амдерму, Варандей, Тобседу, на Индигу, на Канин нос наш город светом, как росой, кропит. Любой день из Нарьян-Мара в тундру люди едут: экспедиции, учителя, доктора, оленьи фельдшера и всякие специалисты. Помогают они ненцам наукой да грамотой, жизнь им устраивают да ухорашивают.

И вот в Амдерме свой город у рудников растет. В Тобседе культбаза красуется, ребятишки ненецкие в интернате на всем готовом живут и в школе учатся. До революции у нас по всему округу всего только пять школ было при церквах по два да по три класса, а теперь больше сорока школ, много десятилеток, совпартшкола, педагогическое и медицинское училища. Школы, как грибы, разрослись да как цветы расцвели.

На Индиге завод из рыбы, оленины да куроптя консервы готовит. Такой же завод и на Шойне в Канино-Тиманском районе на полном ходу.

По всему берегу моря - от Кары до Канина носа - новые поселки построены.

И все от Нарьян-Мара света ждут.

И думала я: один ли у нас этот город? Мало ли их теперь в Советском Союзе строится - и городов и пригородков? И каждый небось не хуже нашего Нарьян-Мара. И все они тот же новый свет несут.

12

В Голубкове невестка Лизавета встретила меня радостно. Забегала с самоварами, а за чаем показывает две газеты с моими сказами.

- Мы, - говорит, - уж без тебя тут читали. В нашем роду все доброе выходит. Вот и ты на вид вышла. Хорошо ты высказала про старое и про новое. Добро слово любо слушать. Люди понимают - довольны, а иным и неладно, что ты выявилась. Гриша Слезкин судачит: "Как она не выявится-то? Нарядилась в шелковое платье. Так себя и описала, чтобы все знали, что в шелках ходит". Наталья Петровна говорит: "Маремьяна - выдумщица. Тебе не приснится, а ей уж привидится. Захотела по городу погулять, да будто и дело нашла, уехала. Вот она там и наплела".

А я отвечаю Лизавете:

- Пусть худую славу наносят - не прильнет она ко мне. Я неправильное слово не скажу. За большие деньги у меня неправильное слово не купишь.

Под женский праздник в правлении колхоза проводили собрание. Тут все женки собрались. Я свой хор снова подговорила песни петь. Надежда Николаевна Морозова пришла из райкома партии, доклад нам сделала.

- Нет ли, - говорит, - желающих слово сказать?

Никто не нашелся. А я не усидела.

- Товарищи женки, - говорю, - прежнее наше с вами житье было нам хуже лиха лихого, темней темной ночи. Смозолила нам прежняя жизнь руки, протерла шею, нарастила горбы на спинах. Жили мы измучены да научены. Много ли из нас здесь учеными жили? А дик да глуп, так больше бьют.

Разве я неверно про себя сказала, что не жизнь жила - горе мыкала? А кто из вас его не мыкал? Может быть, ты, Серафима? Мало ли тебя Прокопий тиранил? Али ты, Варвара? Не хлебнула ты горя, когда Константин на войне пропадал? Ребят замкнешь одних в избе, сама в лес едешь на целый день. Али, может, тебе, Ульяна Кирилловна, хорошо жилось? Считала ты при муже свои синяки? Мало тебя свекор изводил? Муж три года на войне мучился, а тебе с шестью ребятами легко вздыхалось? Мужа война унесла - мало слез ты пролила?

А ты, Хионья, почему не скажешь про свое мытарство? Или с ребятами ты не мучилась? Или здоровьем всю жизнь не маялась? Или кто тебе помогал десятерых родить да семерых на ноги поднимать?

А теперь мы за хорошие дни схватились - плохие отступились. Колхоз любому труднику поможет. Я за себя с той поры, как в колхоз пришла, спокойна стала. Детей моих государство учит, а старшего учителем сделало. Да и у каждой из вас, женки, не по-старому, а по-новому жизнь ведется. У тебя, Варвара, Константин колхозом руководит. У тебя, Ульяна Кирилловна, вся семья в колхозе, и сыновья и невестки, - все у дела да у места.

Когда вышел новый закон о помощи многосемейным, мои две невестки, Лизавета и Серафима, да Хионья Шевелева получили по две тысячи рублей на семью. Радовались женки, благодарили Советскую власть, партию.

А у меня из семнадцати только шестеро ребят осталось, до пособия не дотянула. Да я другим не завидовала, за них радовалась.

Вздумало правление посылать меня в Оксино на курсы доярок. Константин спрашивает:

- Ты как думаешь? Поедешь или нет?

А мне в Нарьян-Маре врач сказал:

- Тяжелую работу тебе нельзя делать. Лечиться надо.

Сказала я это в правлении колхоза, решили Таисью Кожевину на курсы послать. А Настасью Кожевину назначили заведующей фермой. Стал Константин колхозниц спрашивать:

- Кто заменит Таисью, пока она на курсы ездит?

Все на меня показывают.

- Старая доярка, - говорят, - справится.

И Таисья упрашивает:

- Мне спокойней будет, коли ты останешься: другие непривычны.

И осталась я по-прежнему дояркой. Снова я коров дою, за малыми телятами хожу да еще и на ликбез поспеваю. Все еще хотела побольше грамоты добыть.

Через две недели приехала Таисья с курсов. Сменила меня. С тяжелой работы разболелась я, терпенья нет. Голову кружит и ломит. В Голубкове врача нет. В Оксино совестно глаза показывать: врачи работать не велят, а я не слушаю их.

И задумала я выехать в Нарьян-Мар, подыскать себе там полегче работу и лечиться. Работу мне Леонтьев нашел - уборщицей в окружной библиотеке, писал-торопил, чтобы скорее приехала. И квартиру, пишет, подыскал.

Я собралась, готова ехать.

А тут утром прибегает Настасья Кожевина, просит:

- Уж вижу, что болеешь, да как хочешь, подежурь еще в хлеве. Женки все то болеют тоже, то по делам рассованы, то отказываются - на ударниц уповают. А ты, знаю, человек сознательный, хоть и через силу, а не откажешь.

Я и сама знаю, что не откажусь. Молу не могу, а идти надо, дело колхозное не бросишь.

Встала я с койки, оделась да поплелась.

Пришла в хлев, на один бок пригибаюсь. А мне надо ведра поднимать, к котлам тянуться. Навоз из-под коров весь вычистила. Больно, так о корову обопрусь, повздыхаю да опять за работу.

Утром пришли доярки, я хватаюсь за бок, а все хожу да брожу.

Распростилась я с доярками.

Днем отдохнула я дома, а вечером Настасья опять бежит:

- И распрощались мы, - говорит, - да опять снова пришла поздороваться. Стыдно мне, да делать нечего: подежурь ты еще ночь. Наталья Коротаева и слушать не хочет. Вернула носом: "Не я бы, - говорит, - так больше бы и некого было послать?" Ко Грише Слезкину пошла Агриппину звать, у того ответ короток: "Без Агриппины у вас обойдется". Небось ты в Нарьян-Мар уедешь, так и туда за тобой побежим.

Пошла я, слова не сказала. Дорожила я своей хорошей славой. Раз вывел меня колхоз в ударницы, так я ни временем, ни здоровьем не дорожила.

Ночь перекоротала я в хлеву, а наутро села в сани да и поехала в Нарьян-Мар. Заставила меня болезнь уехать из родного пепелища и еще раз переменить жизнь.

В Нарьян-Мар я приехала на приготовленное место. Сегодня приехала, а наутро в библиотеку на работу пошла. Новая работа показалась мне много легче, чем на скотном дворе: ходишь в чистой комнате, воздух легкий и теплый. Печку вытоплю, пыль сотру - вот и все. В пятидневку раз пол вымою. После работы на леченье в больницу.

Вечером иду к Леонтьеву. Разговор у нас один - про старинные песни да пословицы, про печорскую свадьбу, про наши причитанья. Все выспрашивал Леонтьев да записывал. Одних песен он у меня сотен пять с лишним записал. А пословиц что из решета насыпала - после Леонтьев подсчитал, - больше пяти тысяч вышло. Только про былины промолчала. Знала я былины неточно, из половины треть, и не решилась сказывать.

Целыми вечерами говорила я про нашу печорскую старину. То рассказываю, а то и пропевать начну. Иногда уже на утренней поре соберусь домой.

Заведующий библиотекой Павел Николаевич Дьяков взялся меня учить: то заданье мне даст и проверит, то беседует, то прямо в библиотеке займется, то книжку на дом даст. А у меня учиться охота всегда была.

Под Первое мая дали мне комнату на Оленьей улице. Комната по моей тогдашней семье (я вдвоем с Клавдием жила) была просторная, вот и зажила я свободно.

Познакомилась я как-то с одной ненецкой семьей по фамилии Сядей. Жили они в большом доме рыбтреста. Петр Сядей - сухой старик с седыми усами. А жену его зовут Феоктиста Титовна. Годов ей уже много, а без работы она не сидит: то шьет что-нибудь своим внучатам, то убирает квартиру, а то и рыбу ловить на Печору пойдет. Но когда она свободна, то сидит не одна: вокруг нее бегают и свои внучата и чужие ребятишки-ненцы.

Однажды пришла я к ним и услышала такой разговор:

- Бабушка, ты нам что-нибудь из старой жизни расскажи, - упрашивали ее ребятишки.

- Хорошего, ребята, нечего мне рассказать, - отвечает Феоктиста Титовна. - В старое время нам, ненцам, жилось хуже, чем оленям в гололедицу. Богачи да власти нас и за людей-то не считали...

- А за кого же, если не за людей? - спрашивает старший Феоктистин внук Толя.

- Наверное, за зверей, - отшучивается бабушка. - Самоедами нас звали, так думали, что мы людей едим, и боялись нас. Однажды, когда я была еще девчонкой-недоростком, приезжает какой-то купец из Мезени. Увидел он, что нам живется худо, вот и давай уговаривать: поедемте, мол, со мной кормить буду и деньги платить. "Куда ехать-то?" - спрашивает ваш дедушка Тит. "По всем русским городам повезу, а может, и в немецкую землю заедем". - "А зачем нас повезешь-то?" - "Буду вас показывать. Всяких зверей видали, а таких, как вы, еще не видывали".

Хоть и обидно было, а пришлось согласиться: нужда заставила. Целую зиму возил нас купец по Петербургу и Кронштадту, по главным городам чужих земель. Выставит нас в зоологическом саду, а сам в газетах пропечатает, что за такую-то плату можно смотреть людей дикого племени. Вот народ и валит к нему, успевай хозяин деньги получать. Перед выходом раскосматит нам волосы, вымажет нас всех салом, чтобы страшней казались. А то еще сырого мяса даст каждому в руки и грызть заставит. Не один раз говорил нам купец: "Забудьте, что вы люди!.."

А мы забывать не хотели. Оттого мы и Советскую власть с радостью встретили. Будто подошла она к нам, ко всем ненцам, и сказала: "Помните, что вы люди. И никогда не забывайте!"

Говорит эти слова Феоктиста, а сама плачет. И вижу, что плачет она уже не от горя, а от большой радости. Жизнь ее сейчас - чаша полная. Оба они с мужем - пенсионеры, почетные люди заполярного нашего города. Сын Иван и невестка Наталья - на ответственной работе, дочь Ксения учится в педагогическом училище, внуки начинают ходить в школу.

Легкие, радостные сегодня слезы у бабушки Феоктисты! А ребятишки задумались. Жалко им свою бабушку: очень уж страшное было у нее детство.

Вскоре приняли меня в союз политпросветработников. На собрании пришлось мне рассказать про свою жизнь. Не могу я про свою жизнь без слез рассказывать. И тут, только заговорила про детство, про работу на кулаков, про маету в замужестве, не могла удержаться, заплакала. А как завела речь про колхоз, про теперешнюю работу, про свои сказы, - забыла и слезы.

- Прежде, - говорю, - все мы вяли, как трава, красным солнышком не согретая. А нонче и травы растут, и цветы цветут.

13

Давно я думала про нашу мать Печору песню сложить.

Все, что хорошего есть на нашей Печоре, - все я вспомнила и в сказ положила: и луга сенокосные в наволоках, и боровые ягельные места на тундровых берегах. Рассказала, как весной плывут колхозники в легких стружочках по вешним заводям, охотятся на гусей да уток, как молодежь поет новые, веселые колхозные песни. Вспомнила я, как мы прежде ездили на низы, к морю:

Берега-то у моря студеного

Прежде были пусты, без строеньица,

Ни двора тебе, ни хижины,

Ни жилья человечьего.

Жили в лодочках, во суденышках,

Тут все делали-обрабливали,

Тут и рыбу засаливали,

Тут тебе была и спаленка,

Тут столова-нова горница,

Тут и нова светла-светлица.

Ни вымыться тебе, ни высушиться.

Мелкий дождичек - обмывка,

Красно солнышко - обсушка,

Бочки с рыбою - тесова кровать,

Сетки с кибасами** - изголовьице.

Вспомнила я про нашу маету на ловле: как раньше в плачах своих плакала, так и тут сказала. И сравнила с теперешней путиной. Каждый колхоз на своих участках у моря свои дома имеет и даже бани. Колхозники нахвалиться не могут.

- Комнаты, - говорят, - светлые да теплые, стены обоями оклеены. Спим не вповалку на земляном полу, как прежде спали, а на хороших койках, на мягких матрацах, на чистых простынях. Придем с работы, вымоемся, переоденемся, попьем да поедим - и в красный уголок: патефон или радио слушать, в пешки-шахматы играть, беседы беседовать.

Когда я пришла к Фоме в дом, у него во всем дому одна комната была шпалерами оклеена - всей деревне на удивленье. А тут на путине стены в домах оклеены.

Рыбу им не надо убирать да солить, как прежде мы убирали да солили.

Вспомянула я, как работала на кулаков по широким печорским дугам. Мы тогда день перекоротать не могли, ночи не дождемся, с устатку без питья падаем, без еды лежим. А теперь траву обкашивают не косами-горбушами, а самокосилками, работают бригадами. Каждое дело показано, каждое учитано, трудодни в книге выведены, сполна будут оплачены. Не заметим, как и день пройдет, не видим, как время катится, не хватает дня поработать, еще хочется.

Прикатится день ко вечеру,

День ко вечеру, ко отдыху

Молоды ребята пляшут да поют,

Пожилы не поддаваются,

Старики сказки сказывают,

Побывальщики былинушки ведут.

Сказала я доброе слово про Печору, да тем и свой сказ закончила:

Мать Печорушка - всем рекам река:

Кто на ней живал,

Тот все сам видал,

А кто не был у нас

Просим в добрый час,

Не на час, не на денечек,

Приезжать на годочек,

Хлеба-соли кушать,

Песенок послушать.

Довольна была я, что песня про Печору родилась, а пуще доволен Леонтьев.

Вскоре Леонтьев поехал по Нижнепечорью, по всем деревням еще песенниц да былинщиков искать. Всех моих знакомых откопал: и былинщиков - ненца Тайбарейского Василья Петровича из Лабожского да Осташева Ивана Кирилловича из Смекаловки, и слепую сказочницу Коткину Калерью Ивановну из Виски, и песенниц - сестру Калерьи Безумову Лизавету Ивановну из Виски, Попову Анну Егоровну из Пылемца, и Суслову Марью Андреевну из Лабожского, и других людей немало.

Приехал Леонтьев с богатой добычей: и бумаги, и тетрадки, и книги все исписано.

С первым пароходом привезли в Нарьян-Мар газеты и журналы. Приносит как-то ко мне Леонтьев журнал "Народное творчество". Раскрыл и говорит:

- А ну-ка, взгляни.

Смотрю я, а там мой портрет, и под ним сказы мои напечатаны. В архангельских газетах тоже, вижу, мои сказы есть. Тогда же и деньги немалые прислали. А тот нарядный журнал был послан мне, да попал в Голубково. Там его все голубчане по рукам таскали, до того дочитали, что все истрепали, а отрепки потом мне отправили.

Со вторым морским пароходом уехал из Нарьян-Мара Леонтьев со всей своей семьей: он уже три года прожил в Заполярье безвыездно.

Только проводила я Леонтьева, встретила Андрюшу из Оксина на пароходе. Он окончил семилетку и приехал. Дуня, Степа и Коля съехались в Нарьян-Мар еще раньше. Вот и вся семья собралась, кроме Павлика.

Павлик прислал мне письмо:

"Читал твои сказы. Ты, мама, нас вывела на широкую дорогу и себе путь нашла. Радуюсь, что ты такими шагами шагаешь".

Опять я жизнь заново зачинаю: не по-деревенски, а уже по-городски. Утром встаю, бегу на рынок. Там колхозники навезли и свинины, и оленьего мяса, и рыбы разной, свежен и соленой, дешевой и дорогой. Из макаровского колхоза - молоко, сливки, масло, сыр привезут.

До работы ребят накормлю, напою, побегут они на улицу играть. Рядом с Нарьян-Маром тундра. Пойдут они, грибов, ягод наберут. А ко мне в библиотеку забегут - книжки читают, в шахматы играют да меня дожидаются.

И я нет-нет да тоже возьму домой книжку, какую-нибудь легонькую, все больше со сказками. Давал мне Дьяков и новые сказки читать.

Однажды сажусь я дома чай пить, а из театра прибегает билетерша и говорит:

- Тебя, - говорит, - к нам ждут.

Ну, а кликнули, так я откликнулась. Привела она меня в городской театр, а там концерт после собрания идет. Увидали меня в президиуме, зовут к себе.

- Выступить надо, Маремьяна Романовна.

Да тут же и вывели меня на сцену. Рассказала я отрывки из сказа про Красную Армию. Сказала, поклонилась да и пошла. В глазах темно, никого не вижу, только слышу - хлопает народ в ладони.

В ту пору жена заведующего почтой Гудаева взялась хор мезенских песенниц налаживать. В Нарьян-Маре люди собрались из разных мест, так и с реки Мезени людей довольно было. Как-то Гудаева зашла в библиотеку и говорит мне:

- Присоединяйся к нам песни петь.

- Мезенских, - говорю, - песен я не знаю.

- Научишься, - говорит.

Я отвечаю:

- У меня своих печорских - всех не перепеть.

Да вскоре и задумала я хор печорских песенниц собрать. Сговорила я свою старую подружку Полинарью Дитятеву, Дуню Торопову да Зою Попову. Потом собрала на беседу женок да девок и поговорила с ними.

- Песня, - говорю, - нонче в чести. Давайте-ка устроим свой печорский хор.

Человек двенадцать согласились. Меня в руководительницы выдвигают, а я отказываюсь.

- Молодые да грамотные есть, - говорю, - их и выдвигайте.

Так без руководителя и стали мы на спевки собираться. Записали у меня песни, перепечатали их в редакции на машинке и роздали тем, кто слов песни не знает. Через месяц нас прослушала комиссия и выдвинула наш хор на окружную олимпиаду самодеятельности.

14

Олимпиада в Нарьян-Маре началась 15 августа и проходила три дня. Первой выступила семья колхозника Безумова из Виски, вчетвером пели старинные печорские песни.

Вторым вышел на сцену ненец Василий Петрович Тайбарейский семидесяти пяти годов. Мать у него, Анна Ивановна, была русская, а отец, Петр, ненец. Василий Петрович прожил свою жизнь в деревне, перенял там былины и передал их своим сыновьям. И Гавриил, и Никандр, и Константин - все знают отцовы былины и иногда поют их хором.

Пел Василий Петрович на олимпиаде про Сокольника, про то, как он с Ильей Муромцем повстречался.

После Василия выступила я со своим сказом "Про выборы всенародные". Андрюша мой сидел в зале вместе со студентами: он в то время уже учился в том же педагогическом училище, которое Павлик окончил. Ребята ему и говорят:

- Смотри, как у тебя мать-то отличается. Есть у тебя с кого пример брать.

После меня выступали с новыми советскими песнями два хора, а потом и я со своим хором выступила. Одеты мы по-печорски: в старинных платьях, в кокошниках да в повойниках с кустами**, девки - в тафте без кокошника. И я молодой оделась: волосы убраны по-старинному. Нынче эту моду молодые стали подхватывать: две косы плетут да через голову кладут.

Пели мы, плясали под баян и под песни. Притопнем - сцена дрожит. Не только старые песни в почете у нас были, а и новые в ход пошли.

Потом артистка Валентина Анисимовна Анидрабик исполнила мой сказ "Середи тундры город вымахал". Нарьянмарцам про свой город слушать приятно, хлопали ей усердно.

С Валентиной Анисимовной я познакомилась осенью. Выхожу я из библиотеки, а она навстречу идет и вглядывается в меня.

- Вы, - говорит, - Голубкова будете?

- Я.

Взяла она меня за руку, поцеловала.

- Я, - говорит, - хочу с тобой познакомиться.

Познакомились мы с ней да с тех пор как сестры зажили. Валентина Анисимовна член партии. Она многое объясняла мне, читала мне газеты, книги. Все советовала еще больше к сказам прилегать, чаще выступать и новые писать. Никогда не пропустит, если где про сказителей пишут, про Джамбула**, Стальского**, Крюкову**, - все мне покажет.

Три дня продолжалась олимпиада. Из Оксина выехал колхозный хор, из Пеши за триста километров вывезли другой колхозный хор. Из тундры два ненецких хора приехали. Дочь моих знакомых Сядей, Ксения, играла на скрипке и рояле. Хорошо играл на скрипке и другой ненец, Миша Апицин.

Первую премию на триста рублей получил хор редакции. Вторую премию полтораста рублей - дали мне. Директор городского театра Иванов, передавая премию, сказал:

- Желаем успеха и впредь. А теперь собирайся в Архангельск.

Кроме меня, в Архангельск хотели отправить Ксению Сядей и ненецкий хор.

15

Самолеты в то время не прилетели, и ехать нам в Архангельск не пришлось. Вдобавок я простудилась и заболела, руки опухли - шевелить не могу. Пришлось мне лечь в больницу.

Долго я в больнице лежала. Сдружилась там с людьми. Соседям по койкам да сестрам сказы рассказывала. А они мне - про свою жизнь. Запомнился мне один рассказ.

В больнице работала фельдшерица Марья Васильевна Нюрова. Это была первая фельдшерица из ненцев. Плохо жили ненцы до революции.

"В колхозе "Северный полюс" Канинской тундры, - говорила Марья Васильевна, - и сейчас живет моя родня. В первый раз я попала к ним в ту пору, когда у нас на Севере англичане хозяйничали.

Сама я в то время под окнами куски собирала по русским деревням. Девчонке-нищенке, можете поверить, не светло жилось. А тундровая жизнь мне и вовсе за ночь показалась. Хотя и сама я ненка и по малолетству понимала немного, а видела, что живут ненцы в тундрах темно и грязно.

Малицы надевали прямо на голое тело. У кого и рубаха была - носили ее, пока она на плечах не истлеет. Так и отец мой носил.

Приезжали к нам кулаки из Мезени. Привезли они водки, всех споили, выменяли песцов да лисиц на бусы да безделушки и уехали.

И еще увидала я, что ненцы часто болеют. Ни врача, ни фельдшера, ни акушерки не было. Вся помощь - шаман с бубном.

Попала я в гости к тетке Оксенье. Средний и младший девери Оксеньи и жены их в ту пору крепко болели. Лежат в жару, бормочут какую-то несгораздицу. Невестка младшая стонет, руки ломает, волосы на себе рвет. А помощи ниоткуда не дождешься. Мезень и та далеко. А в Мезени и всего-то один ветеринарный фельдшер был.

Чумы моей родни стояли в то время на правом берегу Камбальницы. Однажды приезжает к нам гость - ненец годов сорока, Федор Вынь-Кэй. Напоили гостя чаем, разожгли костер, сидят. А я все еще не знаю, что за человек наш гость.

Достал Вынь-Кэй бубен. Перед собой на столик поставил маленькие игрушечные нарты. Украшены они сукнами всех цветов. А на санках сидят куклы. И тоже в цветистые тряпки разодеты. Я прошу гостя:

- Дай поиграть.

А Вынь-Кэй говорит строго:

- Глупая, это наши боги...

И ударил по бубну. Бубенчики на бубне мелко зазвенели. Тут я догадалась, что это шаман.

На лицо он надел маску из зеленого сукна. Вместо глаз - две медные пуговицы. Долго барабанил, - мне скучно стало и спать захотелось.

- Чего, - спрашиваю, - барабанишь?

- Добрые боги, - говорит, - придут, твою родню вылечат.

Утром Вынь-Кэй говорит:

- Надо богам оленя дать...

Из стада выбрали самого лучшего, мы называем - хайданного оленя - он еще в упряжке не бывал. Взял шаман ремень из шкуры тюленя-лысуна, удавной петлей закинул оленю на шею и начал его давить. Олень попался здоровый: у шамана сила не берет. Позвал пастуха, тот помог, задавили. Прокалывает шаман оленю сердце, а сам приговаривает:

- Даю вам, боги, жертву, а вы дайте здоровье. Петру да Алене, Марье да Ивану.

Кровь выпустил в деревянную чашу, пошептал над ней. Рожи богам свежей кровью намазал. Отрезал по кусочку оленьего сердца, печенки, почек, языка, мозга, всех лакомых частей, тоже богам дал. А те не едят. Все остальное больным отнес:

- Ешьте, здоровы будете!

А они на белый свет смотреть не могут, не только есть. Забрал Вынь-Кэй еще трех лучших оленей - плату за камланье - и домой торопится.

Только уехал, умерли Петр да Марья, а вскоре за ними - Иван да Алена. Надобавок заболели и померли двое Ивановых ребятишек...

Тетя Оксенья убивалась, что не пригласила русского ветеринара из Мезени. А я с той поры не могла смотреть на шаманство. Вот почему мне учиться захотелось..."

В коридоре больницы было радио. Однажды я слушала концерт, вдруг объявляют мое имя:

- Хор Пятницкого исполнит песню "Ходил по границам Ворошилов Клим" из сказа Маремьяны Романовны Голубковой. Музыка Черемухина.

Взволновалась я, обрадовалась: в такой дали мои слова поют! Это песня из сказа "Сила храбрая, красноармейская". И так хорошо поют, а я вслед за ними подголосничаю:

Ходил по границам Ворошилов Клим,

Запирал он границы на крепки замки,

Выставлял он заставушки верные,

Посылал он охранушки зоркие.

Посылая-то, он им наказ давал,

Наказ давал, такую речь держал:

- Вы, товарищи ребята-пограничники,

Вы храните-берегите мать родну землю,

Мать родну землю, народную, советскую.

Уж как наша-то земля кровью добыта,

Кровью добыта да кровью полита.

Вы смотрите не проспите врага-ворога,

Чтобы он нежданно в гости не пожаловал,

Не пришел бы к нам, разбойник, по чисту полю,

Не пролез бы иноземец по сырой земле,

По сырой земле да род-под кустышком,

Не проехал бы он по морю на кораблях,

Не пролетел бы в самолете по поднебесью.

С той поры стоят ребята-пограничники

На советских на крепких заставушках,

Стерегут они границы от разбойников,

От фашистов подорожников-разбойников.

В дни Олимпиады передавали по радио другую мою песню из этого же сказа. Пел ее тот же хор Пятницкого, только музыка Захарова.

Не боится ветров гора каменна

От ветров она, гора, не сдвинется.

Не боимся мы врага-супротивника

От врага, как гора, мы не сдвинемся.

Мы не тронем никого, да и нас не тронь:

Как подступит враг, мы дадим отпор,

Мы дадим отпор крепче старого,

Теперь силушка у нас небывалая,

Мы сомнем, сокрушим врага-насильника,

Не стоять ему против Красной Армии.

Только вышла я из больницы, переслали мне из Голубкова письмо. Пишет мне из Приморья незнакомый человек, заместитель политрука Николай Красильников:

"Дорогая Маремьяна Романовна!

Прочитали мы с товарищами в газете "Красная звезда" ваш сказ, посвященный Красной Армии. И вот решил я написать вам это письмо.

Сила нашей армии не только в том, что мы имеем прекрасную боевую технику, но еще и в том, что мы крепко связаны со всем советским народом. Ваш сказ о силе храброй красноармейской подтверждает это еще раз. Мы знаем, что за нами стоит весь огромный советский народ. И если вороны-стервятники попытаются напасть на цветущую нашу страну, мы их сметем и сокрушим, как сокрушает былинку буря-падера. Это доказала наша Первая Отдельная Краснознаменная армия в боях у озера Хасан.

И правильны ваши слова о том, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии. Такой силы нет и никогда не будет! Мощь Красной Армии - это мощь всего советского народа, а советский народ непобедим.

Советский народ доверил нам самый ответственный участок дальневосточную границу, и мы оправдаем его доверие...

Передайте, уважаемая Маремьяна Романовна, наш красноармейский привет колхозникам вашего колхоза.

Н и к о л а й К р а с и л ь н и к о в".

Читаю я письмо, удивляюсь и радуюсь: будто у меня еще дети выискиваются, сыновья новые.

И думаю я: "Мало ли ребят в Красной Армии, а небось каждый мои слова тоже прочитал и каждый, как Красильников, мой сказ оценил. И любой красноармеец мне теперь вроде сына стал. Кто еще столько сыновей имеет? У какой матери теперь радости больше моей?"

Прежде многодетную семью горем считали, а у меня радость вместе с семьей прибывает.

Несколько раз письмо перечитала. К Валентине Анисимовне сходила, и она прочитала. Радуется она не меньше меня. Брат Константин приехал по делу в Нарьян-Мар, зашел ко мне в гости - и того прочитать заставила. Константин у нас немногословесный. А и он сказал:

- Хорошо, что люди твое дело признали. У тебя теперь и дальние друзья завелись.

Отписала я Красильникову, что в нем я сына нового нашла. Послала я ему приветы, пожелала добра да здоровья, велела честно служить народу, границы крепить да хранить, ворога следить. Вскоре от него снова ответ пришел.

И думаю я: "Прежде так было: говори с подушкой, а не с подружкой. А теперь я с ближними и дальними друзьями да подругами говорю..."

Поправилась я и снова пошла на работу в библиотеку. Кроме того, занималась я в неполной средней школе взрослых, а к весне, после испытаний, получила на руки свидетельство об окончании трех классов.

Весной пришла мне телеграмма. Всесоюзный дом народного творчества устраивал в Москве первый слет сказителей и приглашал меня к 20 июня. Окрисполком помог мне достать билет на морской пароход, который уходил 21 июня.

Хоть и опаздывала я в Москву, а все-таки поехала. Думаю, что хоть до Архангельска доеду.

В день отъезда, 21 июня, дул ветер-север, с ног сшибал. Ребята из-за этого и провожать не пошли. Первый раз они расставались с матерью и ревмя-ревели.

16

Два моря проехали - Баренцево и Белое. В Архангельск пароход "Вятка" пришел в четыре часа утра 25 июня.

"Куда я, - думаю, - ночью денусь? Не бывала да не видала, в город, как в темный лес, зайду".

А не успела на берег выйти, знакомых как ветром нанесло. Иду я с чемоданишком по пристани, а родня и выискалась: стоят два незнакомых человека и руку подают, именем-отчеством меня называют. Один из них директор Дома народного творчества в Архангельске Георгий Иванович Смельницкий, а другой - работник по народному творчеству Сергей Кузьмич Баренц. Повезли они меня на трамвае, отвели мне комнату и говорят:

- Маремьяна Романовна, отдыхай пока.

А мне уж не особенно спалось: в большой город попала, на трамвае в первый раз проехала, люди меня поздней ночью встретили, позаботились обо мне. Есть тут о чем подумать.

Окна в комнате большие, светлые, постель мягкая, удобная.

На второй кровати спала женщина. Утром она проснулась, узнала, что я Голубкова, очень довольна.

- Я, - говорит, - вас, Маремьяна Романовна, знаю: читала ваши сказы. Моя фамилия - Рождественская. Я из Москвы на реку Пинегу еду, сказки да песни собирать.

Расспросила она меня про печорские песни да плачи, сказы я ей свои рассказала.

На прощанье Рождественская дала мне свой адрес.

- Будешь в Москве, - говорит, - ищи меня, в гости заходи...

Утром пришел Смельницкий.

- Ты, Маремьяна Романовна, в Москву уже опоздала, к шапочному разбору туда приедешь. Пока лучше погости у нас, а мы хотим устроить тебе путевку на курорт.

На комиссии признали у меня и ревматизм и болезнь нервной системы, дали путевку на курорт в Сольвычегодск.

Тем временем вернулись из Москвы со слета северные сказительницы Крюкова и Суховерхова**.

Крюкова остановилась в одной комнате со мной. Смотрю я на нее - такая же она, как и все мы, только орден от других отличает. Встретила я ее, как знакомую, обняла, поцеловала, а она удивилась: какой, думает, человек ее так почетно встречает?

Сели мы чай пить. Тут же и Суховерхова сидит. Стала я у них про Москву расспрашивать. Слушаю, как они на слете выступали, какие там сказители были: Барышникова**, Морозова**, Конашков**, Ковалев**.

А потом стали про свои родные места рассказывать. И я свое место помянула. Марфа Семеновна прислушалась и переспросила:

- Откуда ты?

- С Печоры, - говорю.

- А как твоя фамилия-то?

- Голубкова, - говорю.

- Да что ж ты не сказывала нам? Я не думала, что это Голубкова так меня встречает.

Обняла меня в охапку и поцеловала. Суховерхова тоже удивилась:

- Да как же ты молчала? Ведь мы тебя хоть и не видали, а много слышали да поминали.

Прожили мы вместе больше недели. Познакомились да породнились с Марфой Семеновной. Говорила я ей свои сказы, похвалила она:

- Хорошо, - говорит, - сказано. Слушаешь - и пуще слушать хочется.

Хоть и одобряет она мою работу, а я знаю, что еще много надо мне поработать, чтобы люди оценили.

Пришло время отправляться на курорт. С Марфой Семеновной как хорошо мы встретились, так и распростились. Поехал со мной Сергей Кузьмич Баренц: все он мне показывал да рассказывал.

Дорога на пароходе - сначала по Двине, а потом от Котласа по Вычегде - хороша. Погода тихая, ехать спокойно, Двина-красавица местами на нашу Печору похожа - и берегами, и песками, и разливами, и наволоками.

По воде лес плывет, пароходы идут. На песках чайки греются. Из-за мысков развернется Двина, в ширину разольется, как доброе море.

На иной пристани выйдем в луга, пройдем по густым травам, цветы рвем. Кругом все солнцем облито, воздух вкусный, как масленый, пахнет молоком, анисом, черемухой.

Ехали мы около трех суток.

Приехала я в Сольвычегодск и начала лечиться.

Ходила я иногда прогуливаться за город. Там первый раз увидела я большие поля с высоким хлебным колосом. Места за Сольвычегодском красивые, леса дремучие, высокие, берега на Вычегде песчаные, ровные да гладкие.

Пробыла я в Сольвычегодске месяц, поправилась. Перед отъездом выступала я на вечере самодеятельности со своими сказами.

В Архангельске меня ждала телеграмма: зовут в Москву на двадцать дней. Достали мне билет, посадили на поезд и отправили в Москву.

17

В Москве на вокзале встретил меня Леонтьев. Не подумала я, что и в Москве вышла, все равно как в Нарьян-Маре. В Архангельск ехала - напрасно страшилась, а и тут никакой заботы, как домой приехала. Увез меня Леонтьев на дачу в Раменское. Там для меня уже была снята комната, и зажила я по-домашнему.

Пошли мы с Леонтьевым Москву смотреть. Я говорю:

- Веди меня на сельскохозяйственную выставку: больно много про нее сказывают.

Билет на выставку мы не сразу достали: народу съехалось многое множество, со всех концов да со всех краев. Поехали мы тогда в редакцию выставочной газеты. Получили там пропуск на выставку и весь день ходили да смотрели.

Когда я слышала про выставку в Архангельске, казалась она мне чем-то вроде нашего нарьянмарского базара: ларьки кругом, а между ларьками все добро расставлено.

А тут посмотрела - целый город стоит да еще и пригородков немало. Высокие строенья, узорчатые башни, терема с притеремками. Это все павильоны наших республик.

И чего только в тех павильонах нет! Какого богатства навезли со всех сторон, со всех наших советских рек: с Волги-матушки, с Дона тихого, с Северной Двины и с нашей Печоры-реки. И все богатство своими трудами нажито, на своей земле посеяно, своими руками собрано. Всего много, да все хорошее да красивое. И думаю я: "Не ушел бы от этой красы. Денно и ночно все бы смотрел да глядел, да и то бы душа не насытилась".

В дальнем углу увидели мы оленей. Ходят они по лужку так же вольно, будто в тундре. Не утерпела я, сказала руководителю:

- У нас такие же олени. Небось, с Печоры вывезли.

- Нет, - говорит, - это из Мурманска.

Собраны в павильонах снопы колосистые, хлопок белоснежный, яблоки, груши, виноград золотистый.

Запомнились мне коровы холмогорские, быки кавказские, бараны не наших, печорских, пород, птицы не наших, северных, краев. Всего я насмотрелась.

Ходят по выставке разные народы, все званые гости да гостьи: колхозники, доярки, трактористы именитые, бригадиры знаменитые, и подумала я: "Вот куда я попала. Во сне мне не снилось, где побываю да что увижу. И все это сделано руками советских людей, таких же простых, как и я".

Любо гостям смотреть на работу стахановскую, на науку мичуринскую.

Пять дней подряд ездили мы на выставку. Разглядела я все, рассмотрела и стала добрым людям рассказывать. Все я перебрала в своем сказе: и зелены сады с виноградами, и земляны плоды-овощи, и пшеницу кустистую, и жито-рожь колосистую.

Прежде колос от колоса

Не слыхать было голоса,

А колхозные полосы

На стеблю по три колоса.

И машины я не забыла:

И еще всем колхозникам

В наученье поставлены

Там машины хитромудрые,

Тракторы да самосеялки,

Саможнейки, самовеялки.

Тракторист с колхозницей сноп пшеницы белояровой над выставкой приподняли. Про тот сноп у меня так сказалось:

Этот сноп дороже золота:

Ту пшеницу белоярову

Не в одном колхозе сеяли,

Не в одном конце вырастили,

Ее сеяли во всех концах,

Ее растили во всех деревнях.

Этот сноп на чудо-выставке

Надо всем возвышается,

Урожаем называется.

Сказала я, что наша чудо-выставка - всем людям в наученье. Заграничные люди грамотные - и те из-за дальних морей, из чужих городов приезжают поучиться нашей грамоте, нашей мудрости советской. И наши колхозники со всех концов едут поглядеть на чудо-выставку, перенять науки-хитрости:

Как получше поить-кормить,

Угощать мать сыру землю,

Чтоб кормленье земелюшке

Было во пору да вовремя,

Было по сердцу да досыта,

Чтоб поенье земелюшке

В любой час, в любое времечко,

Без грозового поливанья.

Чтоб вскоре любой колхоз

На поля урожай принес,

Чтобы сам урожай пришел,

Во колхоз не гостить зашел,

Он пришел не на час-часовой,

Он зашел не на год-годовой,

А на долгий советский век.

И думала я: "Будет время, взойдет хорошее семя, прорастет оно, проявится хлебородными всходами - делами большевистскими".

И по всей по советской земле

Разрастут поля невиданны.

И такой урожай пойдет

Всему миру в закрома не войдет.

Всему миру в наученье

Станет вся земля советская

Чудным садом Виноградовым

И всесветным чудом-выставкой.

Закончили мы с Леонтьевым свою работу, и простилась я с Москвой. Подошла осень, надо было торопиться: к нам на Печору по морю шли последние пароходы.

18

Северное сине морюшко нас четверо суток качало. Все время до самой Печоры не меньше было девяти баллов. Лежала я ни жива ни мертва и вставать не могла.

Когда на свою родную воду попала, тогда и ожила, пить-есть захотела.

В Печорскую губу зашли - вижу, каждое место знакомо. Под Иевкой у бара пароходы стоят, перегружаются. Напротив этого бара, на печорской стороне, мы прежде рыбу ловили. Дальше - Пнево, Бородатое, Зеленое, Юшино, где теперь рыбоприемный пункт, Кореговка, где теперь стоит поселок ненецкого колхоза "Харп". А потом и деревни пойдут: Куя, Никитца, а оттуда и лесозавод покажется, труба дымит. А от лесозавода до Нарьян-Мара недалекое расстояние: с лавки встать да рукой достать.

На пристани меня встретили ребята. Натосковались они, повисли на мне, как бисер, хоть на шее неси. Мимо библиотеки иду, оттуда вышли товарищи, с приездом поздравляют.

Я и отвечать не успеваю.

В нашем доме тоже все а охапку хватают.

- Походила, - говорят, - да поездила, далеко была да много видела.

Под Октябрьские праздники мне дали квартиру из комнаты с кухней в Доме учителя. Этот дом только что выстроили, и хоть я не учитель, поместили меня с учителями.

На новоселье ко мне из Голубкова то и дело гости наезжали. Приехал и брат Константин с Диомидом Кожевиным. Не нашли меня на старой квартире и смеются:

- За летучей птицей не угоняешься.

Однажды меня вызвали в горком.

- Дело есть, - говорят. - Просят нас посоветовать, каких людей депутатами в наш горсовет выбрать. И думаем мы, Маремьяна Романовна, тебя выдвинуть. Выбирают лучших да почетных людей, а ты у нас тоже на виду стоишь. Как ты думаешь: не откажешься?

Заволновалась я.

"Слыханое ли дело, - думаю, - меня на такую честь поднимать. Ведь я знаю мало, умею того меньше. Какой из меня депутат? Мне способней коров пасти, чем дела вести".

А самой и любо, уму и сердцу мило, что такой честью опочетили. И думаю: "От хорошего дела отказываться нельзя. Чего не знаю - скажут, чего не умею - научат".

Подумала я и согласилась. Велели они мне коротенько про свою жизнь написать, чтобы люди меня знали да обсуждать могли.

Дома я совсем разволновалась. Будто какая слабость на меня нашла. То ли от радости, то ли от заботы сердце забилось. Дуня да Андрюша видят, что в лице изменилась, спрашивают:

- Чего ты, мама?

- Великую честь, - говорю, - мне оказали: хотят выдвигать в депутаты. Люди меня не вниз толкают, а все выше поднимают. Так же вот и вы похвалы добивайтесь.

В Доме Советов открылось предвыборное собранье. К началу я опоздала. Когда пришла, там уже говорили обо мне: как я жила да работала, как детей растила. Хвалили моего сына Павла.

- Третий год, - говорят, - Павел Фомич работает учителем, премию получил и благодарностей немало. Это, - говорят, - учитель-отличник. Вот каких сыновей Маремьяна Романовна вырастила, добрую дорогу им показала.

И много еще хорошего говорили.

А на другой день после выборов узнала я по радио, что не обошли меня избиратели, выбрали депутатом горсовета. Вскоре дали мне на руки депутатский билет.

19

Далеко в Финляндии шла война. В ту зиму такие морозы ударили, что птицы на лету замерзали. По снегам, по лесам, по болотам наступали наши красноармейцы, отбивали коварного врага. И вот однажды утром узнали мы по радио, что белофинны разбиты и наше правительство согласилось заключить мир.

Вскоре вернулись с фронта многие наши печорцы.

Рассказали они, как белофиннов били, как с морозами воевали.

Посмотришь на этих ребят и подумаешь: "Молодцы ребята! Не дадут они на родную землю врагу грянуть..."

Молодежь наша нижнепечорская замечательная. Один к одному умны, и все в люди вышли. Свои трактористы у нас, свои мотористы, свои учителя и счетоводы, свои врачи и фельдшера завелись. В Голубкове Ивана Коротаева сын Федя, мой сын Павлик - оба учителя. Старухи Тюшихи дочь Сима да мой Андрюша на учителей учатся.

Племянники мои тоже не хуже других. Коля Пашков, невестки Лизаветы сын, в Севастополе в военно-морском училище учится, в дальнее плавание ходит. Никандр - в Нарьян-Маре инспектором. Пасынок мой Федор - военный фельдшер.

Неродным моим внукам да внучкам, племянникам да племянницам счету нет, за полсотни перевалило. И правнуки растут.

А с братьями, да с сестрами, да с невестками - полсела родни у меня. Род мой большой, и все у дела да у места.

И весь печорский наш народ плодовит да даровит.

20

Печора прогремела, лед в море унесла.

С первым пароходом поехали отпускники на курорты, командированные - в Архангельск да в Москву на выставку.

Ребят на каникулы отпустили. Моих Степу да Колю отправили в Виску в пионерский лагерь на целый месяц. Андрюша с Дуней летом ездили на колхозном катере в Голубково. Катер колхозу на все лето давала машинно-рыболовная станция. Брал колхоз из МРС на лето и трактор, семгу ловить. Прежде мы бились, руками невод выбирали из воды, а тут невод трактором тащат.

Мимо Нарьян-Мара вверх по Печоре баржами везли машины, рельсы, вагоны, паровозы. Говорили, что вверху строят железную дорогу с Котласа на нашу Воркуту. У деревни Кожва через Печору мост пройдет, и там город строится. Говорили, что скоро с Печоры прямо в Москву можно будет по железной дороге ездить.

Хотелось мне побывать на зональной станции. Она в полутора километрах от города стояла. Знала я, что там растут овощи, что дело там ведет Василий Михайлович Кругликов.

И вот однажды попала я туда.

Шел дождь. Завел нас Кругликов в стеклянную теплицу. Там помидоры дозревали и цветы цвели. Теплица большая, как дом. А рядом с теплицей две грядки стоят с цветами.

Потом Кругликов домой завел, дождь переждать, угостил нас помидорами да огурцами. Потом повел на поля, на гряды, показывал, как он овощи охраняет от червей, от мух, от морозов. И все у него растет: и картошка, и капуста, и лук, и пшеница, и цветы разные, и даже яблони.

Смотрю я, слушаю да думаю: "Ничего этого у нас прежде и в заведенье не было. Землю свою мы неродимой считали. А вот советский человек чего добился! Не зря Кругликов на Всесоюзной выставке гостил, в почетную книгу там занесен и Большую серебряную медаль получил. И люди у нас даровиты, и земля советская богата".

21

Тридцатого ноября получила я телеграмму:

"Срочно вылетайте Архангельск. Деньги высылаем".

Утром улетал самолет. Тогда я в первый раз самолеты вблизи увидала.

Завели мотор, пропеллер закрутился, самолет забегал да и вверх поднялся.

Летела я спокойно, без всякого страха. В Усть-Цильме мы посадку сделали. Я всю жизнь прежде думала хоть с извозом в Усть-Цильму съездить, да и то не удалось, а теперь вот самолетом прилетела.

Погода к вечеру переменилась, лететь нельзя. Остались мы в Усть-Цильме ночевать. Это село на много километров растянулось, дома двухэтажные, много магазинов.

Утром погода прояснилась, полетели дальше. Опять из-за погоды пришлось остановки делать. Только на третьи сутки добралась я до Архангельска.

Тысячу километров пролетела, а дальше на поезде в Москву поехала.

Приехали мы ночью, и опять боялась я, что придется мне ночевать на вокзале. Да не успел поезд остановиться, а перед моим окном Николай Павлович Леонтьев стоит. Узнала я от него, что на днях будет проходить в Москве Всесоюзное совещание фольклористов и буду я там выступать со своими сказами.

На совещании выбрали меня в президиум, усадили вместе с учеными почетными людьми. Докладчики рассказывали о своей работе - как они помогали сказителям - и советовали, как вперед вести работу. Кто с кем работал, тот о том и речь вел: Викторин Попов - о Марфе Крюковой, Эфенди Капиев - о Стальском, а Леонтьев - обо мне. Говорили и другие.

Познакомилась я там с Барышниковой Анной Куприяновной. Орденоноска она, а уж простая - проще ее и быть нельзя, маленькая да старенькая, а речистая. Со мной она сразу подружилась. Шутница она, мертвого рассмешит.

Послушала она мои сказы и говорит:

- Вот, вишь, тебя какую нашли. Пусть ищут песенников побольше! Пусть ищут сказочников побольше! Пусть они лучше меня сказывают! Веселей народу заживется...

Возили нас во время совещания к Мавзолею Ленина. Народ к Мавзолею как вода течет. Примкнулась я к людям, встала в черед, подвигаюсь. Думаю: только войду в Мавзолей, сразу и увижу Ленина. Спускаюсь я по крутым ступенечкам, жду не дождусь. Когда подошли поближе, увидела я Ленина, на глазах у меня слезы навернулись, сердце сильнее забилось.

Тут у меня плач стал складываться:

Он не сном ведь спит, как живой лежит,

Как живой лежит, а ничего не говорит,

Всем смотреть-то нам его хочется,

Говорить-то с ним нам охотушка.

Стала я дальше складывать плач о Ленине. Выбирала слова самые верные, чтобы людям в душу западали.

Зорким глазом он все вперед смотрел,

За большие века далеко глядел,

Со веками он разговаривал.

Не страшили его тучи грозные,

Не пугали его грома громучие.

Думу думал он с нашей партией,

Речи молвил он со всей силушкой,

Со всей силушкой всенародною,

Мы со Лениным подружилися,

Меж собою все породнилися.

У нас семья стала нераздельная,

Одного отца, одной матери:

Наша мать родная - наша родина,

Наш отец родной - Ильич дорогой.

В то утро, когда я выходила из Мавзолея, с часовыми я ничего не говорила, только подумала. А в сказе-то я эту свою думу высказала:

Вы храните-берегите света Ленина,

Вы на долгие века нашим деточкам,

Нашим внукам, всем народам света белого.

Сказ этот у меня из самого сердца вылился.

После совещания начали меня всюду приглашать. Ездила я с Леонтьевым в Институт истории, философии и литературы, выступала там перед студентами. С нами ездила и Барышникова. Попросили меня плачь проплакать, песни пропеть про Стеньку Разина, а потом сказ про выставку прочитала.

Куда ни пойду - везде моими песнями, плачами да сказами интересуются. И в Союзе композиторов меня слушали, в консерватории больше десятка песен на пластинки записали, на радио да в Доме звукозаписи мои сказы тоже на пластинках оставили.

В Комитет по делам искусств приехали гости из прибалтийских республик. И меня туда пригласили. Выступала я перед дорогими гостями дальними со своим сказом "Чудо-выставка". Почему-то он людям больше других нравился, все его выбирали. Вместе со мной выступали и Барышникова, и ашуг Мирза**, и украинские бандуристы.

И думала я: "И везде у нас, по всей стране, песня в почете, везде она в чести да в милости".

Часть четвертая

ВОЙНА НАРОДНАЯ

1

В советскую пору мне словно весь свет открылся.

Вся моя семья немалая поднялась. Ребята на свои ноги встали. Павлик сначала в Варандее, в Большой Земле, ненецких ребят учил, а в сороковом году ушел в армию. Андрюша к тому времени начал уроки в школе давать. Дочка Дуся семилетку в Нарьян-Маре заканчивала. Мелкота моя - Коля, Степа и Клавдий - тоже учились, шли один за другим, на месте не стояли.

Да и у всех людей жизнь как на хороших дрожжах восходила. Пили-ели чего хотели, на работу шли с песнями: душа к делу горела.

Детей растили и сами росли. Люди все выше поднимались. Молодые и старые каждый год как по ступенечкам вверх ступали...

Прогостила я в Москве-матушке четыре месяца. Не отпустил меня Леонтьев одну, поехал со мной до Архангельска провожатым. Попутчиками нашими по вагону были веселые девушки-лыжницы. Ехали они из Кирова, из Горького, из Куйбышева в Архангельск на соревнование. Полон вагон набрался, все молодые, краснощекие. Одна я среди них седая, мать им всем.

Разговорились мы с ними. Спрашивают - кто да откуда. Я и говорю Леонтьеву:

- Прочитай-ка девушкам что-нибудь про мою жизнь.

И начал он им читать про мой горький век.

Присмирели мои девушки, приутихли. Весь их смех как рукой сняло. Слушают про мое мытарство да вздыхают. А одна, Аней звали, слезно расплакалась, как ручьем разлилась. Тут и читку всю прикончить пришлось.

Вывела я ее к окошечку, утешаю ее да спрашиваю, будто родную дочь:

- О чем ты, Анечка, слезы льешь? Что с тобой попритчилось? Или горе тебе повстречалось?

Долго крепилась моя девушка, молчала. А потом разговорилась.

- Не встречала я, Маремьяна Романовна, горя, и ничем не обидели меня люди. А только слушала я про твое гореванье, и думалось мне, что это мать моя говорит. Ее жизнь да твоя жизнь - ровно сестры-двойняшки. И мать моя прежде, как и ты, слезами умывалась да рукавами утиралась. Я вот слушаю вас и дивлюсь: как можно было так жить? Как у вас хватало силы? Как доставало терпенья? Да не только жить так - слышать про такую жизнь непереносно.

- Что ж, - говорю, - поделаешь, Анечка. Жили. На живом кожа не треснет, а и треснет, так зарастет... Ну, да кончился и наш терпеж. И мы по-людски жить захотели. Жизнь, как пашню, переделали, худую траву повыкосили, хорошей понасеяли. И живете вы теперь - как цветы цветете. И мои дети вам под стать: не знают ни горя, ни печали. И про жизнь свою я вовсе не для слез рассказывала. К тому это я говорила, чтобы вы хранили да берегли теперешнюю нашу пожню. Следите за тем, чтобы не пустила корень на этой пожне вредная болотная трава.

В Архангельске в первые же дни пригласили меня по радио выступить со сказами.

И везде люди отзывались да откликались на мой голос. Женщины простые, как и я, руки мне жали и благодарили, будто я не свою, а их жизнь рассказала.

На один из этих вечеров пришли наши печорцы, хорошие мои знакомые. Хотелось им про Печору речи мои послушать. Понравилось. А мне их похвала больше всякой другой. Будто я проверку выдержала.

Первого апреля прилетела я в Нарьян-Мар. Ребята мои рады, будто век меня не видали. Навешались да нацепились на шею. Пошли тут у нас разговоры, спросы да рассказы.

Андрюша патефон заводит, пластинки с моими сказами да песнями играет. Ребята улыбаются: с пластинок родная мать говорит. Соседи пришли, поздравляют, руки жмут, как имениннице, в гости зовут. Директора школ на концерты да вечера приглашают. Будто весь Нарьян-Мар рад моему приезду.

Много у меня в городе семей знакомых, друзей задушевных. И кого только в этих семьях нет: учителя, бухгалтеры, плотники, радисты, рыбаки, агенты союзпушнины, связисты, санитарки, партийные работники, продавщицы, капитаны, наборщицы, кладовщики. Но с особенной охотой иду я в школы. Там мне всегда рады.

- Приходи к нам, Маремьяна Романовна, выступи перед учениками.

Не отказываюсь, сразу иду. Зайду в класс, ребята встанут, поздороваются. Учительница скажет, зачем я пришла, - и начинаю я свой урок. Говорю им свои сказы, а когда ребята разохотятся слушать, под конец урока я им и сказочку заведу.

Ребята осмелеют, и самим им рассказывать хочется.

Вот, помню, однажды ненец Коля Ледков из колхоза "Харп" прочитал нам маленький рассказ про своего отца.

Коля учился в шестом классе, и рассказ его был написан для книги ненецких пионеров и школьников - "А у нас на Печоре".

Вот этот рассказ.

"Отец часто говорит мне:

- Ты совсем маленький. Ты вырос в колхозе...

И верно, я в колхозе вырос и не знаю, как бы я стал жить без колхоза.

Отец говорит:

- Ты счастливчик.

А я и так знаю, что живется мне не худо.

Отец начинает мне рассказывать, как он еще мальчиком должен был пасти не своих, колхозных, а кулацких оленей. Кулак был злой и жадный. Он посылал отца вместе с другими подростками в стадо, а сменять забывал. На дожде ребята мокли, и негде им было высохнуть. На морозе мерзли, а им негде обогреться.

Отец говорит, что кулак не забывал, а просто не хотел сменять ребят с дежурства.

Когда отец подрос, ему за каждый год работы хозяин оленя или двух давал. А потом брал обратно: как волк в хозяйском стаде задерет оленя, так кулак и отбирает оленя у батрака. И тому снова год работать надо...

Я слушаю и знаю, что отец говорит правду. А понять не могу: как это можно было так жить!

Отец говорит:

- Кроме кулака, был шаман.

А я не знаю, какой это человек - шаман. Отец опять рассказывает:

- Шаман - это хитрый человек и жадный.

- А он так шаманом и работал?

Отец смеется.

- Он не хотел работать, он хотел, чтобы его другие люди кормили.

- А разве он старый или маленький был?

Отец сердится, а потом громко начинает объяснять:

- Шаманы - это обманщики. Они говорили, что есть бог Великий Нум и еще много других божков из камня. И из дерева тоже делали. И говорили, что все эти боги хотят есть оленье мясо и пить оленью кровь. И в каждом чуме шаманы забирали у нас оленей. А ели сами.

- Вы что, глупые были, что ли? - спрашиваю.

- Глупые, - соглашается отец.

И еще громче говорит:

- Шаманы пугали нас болезнями: оленя не дашь - болезнь придет. А когда в самом деле заболеешь, тут шаман без оленя лечить не будет.

- А как он лечил? У него аптечка была, что ли, как у нас в красном чуме?

Отец опять смеется:

- Ты совсем глупый... У шамана был бубен. Скакал он с бубном, как сумасшедший, вокруг костра в чуме больного и кричал непонятные слова.

- А потом?

- А потом брал оленя и уезжал.

- С оленем?

- С оленем.

Я хочу понять, почему люди были такие глупые. Хочу представить себе, какой он был, этот шаман. И не могу.

Отец молчит. А потом снова начинает свои рассказы о старой жизни. И все в этих рассказах мне непонятно. Будто отец говорит со мной на другом языке.

Потом мне становится скучно.

- Ты, папа, расскажи лучше про наш колхоз.

Отец говорит. Он уже не сердится, теперь мне все понятно. Все, о чем говорит сейчас отец, я вижу каждый день. И все равно мне интересно слушать рассказы отца о нашем родном колхозе "Северное сияние".

Понравился мне рассказ. Я и говорю ребятам:

- Любите, дети, свою жизнь. Она дальше все лучше цвести будет.

2

Изо всех наших нижнепечорских деревень шлют мне вестку за весткой, наказ за наказом:

- Приходи да приезжай, погости да поскажи, а мы послушаем.

Кто в Нарьян-Мар заедет, встретит меня, все пеняют:

- Ты уж никак время не выберешь, не можешь до нас ни дойти, ни доехать. Как гордая боярыня, за наш порог не ступишь.

И чуть не каждый день так. Люди с хлебом да с солью зовут, так мне уж делать нечего, надо ехать. Собралась я как-то и пошла в Бедовое с бедовчанкой одной Софьей Марковой. Шла я к своей падчерице Трофене, у нее погостить, а всех повидать. Зашла я как снег на голову, там уже и не ждали меня.

- Откуда ты, - говорят, - взялась да как поднялась? Как раз ты угодила на думу да на совет.

Трофена показывает на свою дочь Таню и говорит:

- Вчера из Пылемца Субботин Иван Алексеевич сватов за ней засылал.

Субботина я знала. Парень молодой, в финскую войну воевал, был ранен в руку, теперь работал в колхозе.

На другой день вызвали письмом жениха с родителями, со сватом, с дружками, с тысяцким, с золовками свадьбу править. Свадьба наша на Печоре и сейчас по-старому ведется, только без венчанья. Да еще время колхозное всех торопит, так весь порядок свадьбы у невесты проводится вместо недели в два-три дня: тут и девишник, и женихов стол, и родительский стол, и родня с обеих сторон враз собирается. И песни свадебные тем же чередом поют, и гостьба ведется по-старому, только плакать да причитать наши девушки нынче не хотят. Невесты нынче танцуют да поют, и никакие слезы к ним не вяжутся. Свадьбы идут не на слезах да вздохах, а на шутках да на веселье.

Наготовила моя родня кушанья да угощенья к свадебному пиру. Чего только не было настряпано да напечено, нажарено да наварено, наслоено да напряжено. Выбродило к свадьбе пиво сладкое да хмельное, запасены вина четверти. К чаю наготовлено плюшек и калачей, слояшек и пряников, сухарей и закусок сладких на сметане да на сахаре, коврижек своепечных и хворосту, у нас его пряженым зовут, и сахару и конфет разных сортов, и монпансье и леденцов. Между чаем и ужином идет выпивка под холодные закуски: тут и мороженая семга, и сырое строганое мясо, и свежие сиги, и икра омулевая.

Потом вынесли на стол языки зажаренные. Трофена угощает:

- Кушайте, гости дорогие, чего хотите, а начинайте с языка: язык голову кормит.

За языком пошли студени из телячьих ног, из оленьих ног, пироги с семгой нашей печорской, пироги с нельмой. Потом начались мяса разные одно за другим, потом супы с пирожками сдобными. Корочки пирожков готовят на сметане, внутрь кладут жареное мясо с луком да с перцем, и все это заливается маслом. Одним запахом от них можно сытым быть. За супом подали свежую вареную оленину. За олениной пошли куропти, за куроптями утки. Мясные блюда всегда заканчивают жареной бараниной. Перед бараниной вино не подают по старому обычаю. И тут подавальщик винцо попридержал.

- Баран, - говорит, - ходит по сухим горам. Не обессудьте, гостюшки, ешьте всухомятку.

Зато уж гости налегли на винцо и водочку, когда за бараниной пошли пироги блинные, пироги слоеные, пироги с изюмом. Весело гости свадебные пили-ели, забавлялись да потешались. Ужин закончился киселями и молочными блюдами, пресным молоком и творогом с простоквашей.

Девушки, подруги невесты, не очень за едой гонятся, а все больше за песнями да за играми. Нет-нет да и затянут они песню старинную, ту же, что и мы когда-то на свадьбах певали:

Как на горочке деревцо,

Деревцо кипарисное...

Тем же порядком, что и прежде, велись игры и пляски, опевальные и игровые песни.

Я сидела сватьей рядом с невестой и вела весь порядок свадьбы. Как на стол принесут перемену, я встаю, кланяюсь вокруг по всему столу, начиная с тысяцкого, и говорю:

- Кушай, тысяцкой-осподин и все гости честны.

И пока тысяцкий не попробует, никто к новой перемене руки не занесет. Гостям вино кажется горьким, требуют сластить. Молодые сластят вино целованьем, а гости все еще кричат, что горькое, пока тысяцкий со сватьей не посластят.

Запала мне в голову дума: показать на сцене, как справлялась наша старинная свадьба на Печоре.

Стала советоваться я с женками да с девками, побеседовала со своим хором печорской песни, и подобралась у нас свадьба - молодица к молодице, молодец к молодцу.

С подругой моей Серебровой Анной Николаевной засела я за непривычную работу - пьесу писать. Подсчитала сначала, сколько людей на сцепу пустить. Набралось девять человек. Жених, невеста, мать жениха, мать невесты, сватья, мать крестная, двое дружек и тысяцкий. Да сверх того девушки да гости - и те не попусту место занимать должны, а нет-нет да и слово вставить. Вот и пишем роли.

Долго мы с Анной Николаевной сидели да советовались, а все же получилась у нас настоящая пьеса в трех действиях. Распределили роли, и начались репетиции.

Первое время мне и невесту и сватью да и все роли играть пришлось, показывать - как что делается. Пока подобрали Агриппину Фролову роль невесты играть - перебрали полдесятка молодых девушек. Ни одна не подошла: плакать не умеет. И слова им в рот положишь, а они начнут плакать, а смехом закончат. А я как стану показывать им, как мы когда-то плакали, все смехуньи заодно со мной наплачутся досыта. Они плачут, а я разливаюсь-приговариваю:

Отступите, да дружки вежливы,

Дружки вежливы да очестливы,

Отступите да отойдите

От стола ли да от дубового,

От берчатой да белой скатерти,

От меня ли младой кручины,

От девицы да души красной.

Все же невесту пришлось играть Агриппине Фроловой. А она чуть помоложе меня.

Настоящие теперешние невесты наотрез отказались даже и в шутку плакать.

В газете нашей "Няръяна Вындер" напечатали объявление: "22 июня состоится постановка "Печорская свадьба" под руководством сказительницы Маремьяны Романовны Голубковой".

И тут, перед самым спектаклем, как снег на голову пала война.

Пошли наши сватья, жених и дружки не в театр, а на войну. И девки, которых я попусту обучала плакать на свадьбе, заплакали настоящими слезами.

23

Собрались мы все на митинг. Народу сколько было - все пошли. У всех печаль, а я стою - рук своих не вижу. Каплют мои слезы на песок, как пули тяжелые.

С первого дня, с того часу, с той минуты начала я проклинать Гитлера, твердить проклятье свое:

Идолище ты поганое,

Гитлерище распроклятое,

Быть бы тебе серым волком,

Лаять бы тебе собакой.

Мать родная бы отступилась,

Жалости к тебе не держала,

В приюте бы тебе отказала,

Так же кляла бы да проклинала.

В городе народу поредело: прошла мобилизация. Одних провожают, других собирают. Кого пароходами вверх по Печоре, кого самолетами везли, чтобы пароходов не ждать. Проводили мы их на край города, платками махнули да только и видали.

Живем мы и вести ловим, что на фронте делается. Прежние войны шли ни вести, ни слуху до нас не долетало. Где бои прошли, где врага отбили никто не знал. Вернутся раненые, и те не знают ничего, не могут сказать, где их и ранило-то.

А тут по радио каждый день слышим самые точные вести. Только вести те нерадостны. Чувствуем мы, что фашисты силу насобирали несметную. Изо всех стран, что под их игом оказались, войско собрал да согнал.

Слышим, идет и идет Гитлер. Старухи нет-нет да и вздохнут:

- Не иначе, это антихрист народился...

А я им:

- Страшен сон, да милостив бог. От чужих ворот дадут ему поворот.

Не знаю почему, а с самого начала верила я, что сломят наши Гитлера и вспять погонят. Радио ни днем, ни ночью не выключала, все ждала того часу, когда про нашу победу объявят. Сон у меня чуткий: сплю, а ухо слышит.

Ребята из педагогического училища, рабочие с лесозавода, десятиклассники из средней школы - все в военкомат с заявлениями пришли.

И мой Андрюша в военную школу захотел, заявление подал. А от меня таится. Пока еще ходит в свое училище, живет там днями и ночами, а я ничего не знаю, где он и что он.

Забежал как-то домой мой Андрюшка, вижу, что-то сказать хочет, а мнется. Потом уже смелости набрался, говорит:

- Дай мне пару белья, кружку, полотенце, ложку и поесть чего-нибудь.

- Куда тебе? - говорю.

- Мало ли куда, время сейчас военное, нельзя всем сказывать.

Я умом-то своим уж подумываю, что на войну уезжает. Вот думаю, что сейчас прощаться начнет.

Нет, вижу, не прощается, значит еще не на фронт.

Через сутки забежал домой. Вижу, как с дальней дороги приехал, осунулся, а веселый.

- Поздравляйте с прибытием, - говорит.

Андрюша шутки шутить - первый мастер. Начнет сочинять что-нибудь все уши развесят.

А как пришла война, мой парень переменился, и не до смеха ему, и не до шуток, вечно с делом да с заботой.

Спрашиваю Андрюшу:

- Чего, - говорю, - ты мне не сказываешься, чего от матери таишься?

- А что мне сказывать? Скажи вам - слез не оберешься.

- Плакать, - говорю, - добро, а не плакать - лучше того. Что я, не понимаю, что ли? Меньше тебя душой болею за родину нашу? Небось мать-то узнала бы, так палкой не ударила бы.

Андрюша и довольнехонек, что мать не расстроилась и слезы не проронила. И не стал от меня таиться.

Потом я его и спрашиваю:

- Когда поедете-то? Приготовить ведь все надо.

- Каждый час могут потребовать. И к любому часу все готово быть должно.

Начала я ему все направлять: две пары носков, две пары перчаток связала. Белья побольше в рюкзак сунула.

Время шло, а Андрюшу все не вызывали. И товарищей его до поры не тревожили. Велели им всем ждать, прежде времени никуда не прыгать...

Той порой, 9 июля, получила я письмо от Павлика. Пишет он мне:

"Дорогая мама.

Привелось мне участвовать в самом первом бою с врагами. Рассчитывались мы всем, чем могли: пулями и снарядами, штыками и гранатами. Все меня миновало, только вот каким-то несчастным осколком немного поцарапало.

Не печалься, мама, зарастут мои раны, расплачусь с врагом сполна, в долгу не останусь.

Пока не пиши мне: когда привезут в госпиталь, сообщу адрес.

П а в е л".

Ну, думаю, там ведь не кошки царапают. Наверно, уж царапина не мала.

А вскоре и второе письмо пришло. Пишет Павел, что перевезли его из Мурманска в Красное Село. В это же время в Нарьян-Мар пришло письмо от Степана Макарова его женке. Пишет Степан, что ранен и лежит в Красном Селе, как и мой Павлик. И вот у нас с женкой Степановой, как встретимся, один разговор: не получили ли писем, она - от мужа, я - от сына. Вместе письма пишем, вместе телеграммы шлем.

Сколько у меня в ту пору думано было! Писать - никакой бумаги не хватит. Узнала я, что ранен Павлик в ногу и в шею. "Ну, - думаю, подлечится, домой придет".

А через три месяца пришло от него письмо - вылечился мой Павлик. И адрес переменил. Назначили его в город Токсово под Ленинград.

Получу я от Павла письмо - мне радость, и от себя пошлю - мне веселье. Словно встретилась я с ним на часок, налюбовалась на него, отвела душу в разговоре.

Стала я всех расспрашивать, что за город такой Токсово. Люди знающие рассказали, что вовсе это не город, а дачное место в тридцати верстах от Ленинграда. Выпытала я все: какое там место, где железная дорога, где гора, где озеро, - все узнала. И вот Токсово в глазах у меня как живое стоит. Раскинулось оно между озером и горой, железная дорога вдоль него идет. И вижу я - ходит по улицам мой Павлик с новенькой винтовочкой за плечами, ходит и обо мне, своей матери, думает.

Писал он мне оттуда нередко, и я ему отвечала исправно, все думала про себя рассказать да от него, что можно, поскорей узнать. И все мне казалось, что почтой-то письмо тихо пойдет, - норовлю письмо или с летчиками до Архангельска послать, а то и до самого Ленинграда с попутчиком отправить. Приезжал как-то в Нарьян-Мар один военный из Ленинграда. К его отъезду приготовила я Павлу письмо.

"Распознала я всю твою местность, где ты живешь. Теперь вот я письмо посылаю тебе с людьми попутными, как из деревни в деревню. Живем мы, Павел, хорошо, все живы и здоровы. Ребят из рук не опускаю, учатся. Все мы часто тебя вспоминаем, а я ни днем, ни ночью о тебе не забываю. Спать ли лягу, есть ли сяду - стоишь ты у меня в глазах неотступно.

Вот пошлю я тебе это письмо, а все буду жалеть, что сама не смогу к тебе хоть на минутку заехать, хоть одним глазком взглянуть, хоть одно словечушко молвить. И тут же себя утешаю. Знаешь ты, какое бы слово я тебе сказала, какой наказ материнский дала?

Не жалей, Павел, ни силы своей, ни храбрости, ни удальства, ни сметки. Бей, сынок, злодея и силой, и верой, и истинной правдой. Не жалей ни свинца, ни пороха, сыпь, сколько ему в глотку влезет. Накорми врага досыта, напой его допьяна - сухарем стальным да вином свинцовым.

Победим ворога - съедемся да встретимся мы с тобой, соберемся за родным столом, и расскажешь ты нам тогда про свою службу ратную, про дела боевые, про нашу победу, про гитлерову кончину.

М а м а".

4

В Нарьян-Маре с первых дней войны военное положение объявили. Город наш портовый, море рядом - немудрено, если какая-нибудь крыса фашистская заплывет.

По вечерам да по выходным дням бомбоубежища стали строить. В своем доме я в домовом комитете работала, так мне всех надо на работу нарядить, дежурных на ночь выставить, топоры, лопаты, ведра на случай пожара добыть, на учебу по ПВХО людей вовремя послать. Сама я сдала ПВХО на "отлично".

По воздушной тревоге я должна была дать по всему дому распоряжение, кому куда идти, и следить, чтобы никто дома не оставался.

В скором времени и подоспела тревога.

Часов около трех ночи завыла сирена. Народ поднялся дружно: знают, что по пустякам весь город поднимать не станут. Я, как полагается, вскочила первая в доме, подняла на ноги всех. Потом мы в штаб участка пошли, каждый на свое место: санитарки - в санитарное звено, пожарницы - в пожарное, охранницы - в охрану. А мужики все в главном штабе собрались. Вот им и винтовки выдали, и видим с поста - идут они, вооруженные, куда-то к берегу Печоры, выше порта.

И час проходит, и другой, и третий - отбоя нет. И никакой вести не слышно. Стоим, оглядываемся, боимся проглядеть или прослушать. Стою я и думаю: "Вот, Павел, и мать твоя воюет".

Кажется, подвернись тут враг - храбрости хватит.

Вот и четвертый час стоим. Вдруг, слышим, нам дежурный из штаба по телефону сообщает:

- Отбой.

А на фронте у нас, слышим, отступление. Люди ходят как в воду опущенные.

И вот в такое невеселое время слышу - по радио объявляют, что хор Пятницкого мою песню петь будет. Раздается музыка, потом хор запел:

Не боится ветров гора каменна,

От ветров она, гора, не сдвинется.

Не боимся мы врага-супротивника,

От врага, как гора, мы не сдвинемся.

С той поры, как песню эту я сложила, прошло три с половиной года. И если раньше я верила, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии, то теперь твердо это знала да надеялась на Красную Армию. Наши дети и братья кровь прольют и головы положат, а земли родной не отдадут.

5

Сын мой Павел красивым рос: круглолицый, черноглазый, ростом высокий, плечистый. Походка у Павла плавная: идет - не встряхнется, как клубок катится, крепкий, статный.

Одеться он любил опрятно. Сошью я им с Андрюшей на лето одинаковые рубашки из сатина, на зиму - толстовки из фланели. Ходят они как две ягодки. Люди любуются.

Фельдшер приедет в деревню оспу прививать, хлопает их по спинкам и приговаривает:

- Ну, эта мама умеет с детями водиться. Мягки да крепки, телом чисты. Добрые будут ребята.

Приучила я ребят звать людей не по прозвищам да уличным званьям, а по имени да отчеству, вежливо и с уважением. Гость ли какой зайдет, они с матери пример берут: здороваются, на переднюю лавку приглашают. А нет меня дома, начнут разговорами занимать.

Иного незнакомого человека и приглашать-то нужды особой нет, а ребята тут как тут, за руку с ним здороваются и меня кличут:

- Мама, угощай.

И не хочешь, да сыновья заставят, угощаешь.

Еще маленький, четырехлетний, Павел за книжками потянулся. Съездишь в Оксино, привезешь какую-нибудь книжку с картинками - у Павлика ушки пляшут.

Приехали как-то знакомые ненцы. Мы с ними чай пьем, а Павлик девочку гостьину занимает, книгу будто читает. Пальцем по строчкам водит и ей показывает.

- Быть, видно, тебе, Павел, учителем, - говорит отец.

Да по отцовым словам и вышло. С первого года ученья нашла на Павла такая жадность до грамоты, что отступился и от сна и от еды. Сидит обедает, а в руках книжка. Отец отнимает, Павлик плачет, есть не хочет. Летом по ночам за книгой сидит да под утро над ней и уснет.

Когда Павлик подрос, и от гулянья книга отбила. Начитается и тут же все ребятам рассказывает. Начнет вслух читать - и отец заслушается.

А когда поступил Павлик в педагогическое училище, обложился книгами и три года в своем интернате просидел. Из подготовительного класса Павел прямо на второй курс перешел. Купила я ему за это балалайку и ружье. Павел материным подарком доволен.

- Лучше прежнего, - говорит, - буду учиться.

Закончил он училище одним из первых. Учителя не нахвалятся: и прилежный, и умный, и деловитый.

Тогда поступил туда же и Андрюша.

Назначили Павла после училища в ненецкую школу в Варандей. Три года он там работал и все три года отличником считался. И школой заведовал и класс вел. Благодарности имел и премии получал. С ненцами на их языке говорил.

Когда в 1940 году пришел черед идти Павлу в армию, все говорили:

- Если хочешь нам помочь, поработай еще, мы тебе отсрочку дадим.

А Павел не соглашается:

- Пойду в армию. А учительская работа никуда от меня не уйдет.

Комиссия определила Павла пройти подготовку. Съездил он в Варандей, сдал школу и вернулся в Нарьян-Мар. Привез он с собой целую кучу фотокарточек. Ненецкие ребята очень любили его. Узнали они, что Павел уезжает от них, запечалились и притащили ему на память свои карточки.

Дома в Нарьян-Маре сидеть Павлу без дела не давали. Пробыл он в Нарьян-Маре с месяц и до самого последнего дня преподавал на курсах для ненцев. По вечерам ходил он на военное обучение. Идут призывники мимо нашего дома, выйдем с Клавой, Павловой женой, на балкон, посмотрим на них, полюбуемся, песен военных послушаем. А Павел с первого дня взводом командовать начал, - впереди идет, мне и любо; не позади плетется, а за собой людей тянет.

И вот пришла мне пора прощаться со своим сыночком. Положила я ему в рюкзак хлеба да масла, конфет да пряников. Вымылся он на дорогу в бане, пошел в военкомат свежий, бодрый, веселый. Я с Андрюшей провожаю его, а люди меня спрашивают:

- Ты, Маремьяна Романовна, не обоих ли провожаешь?

- Придет черед - и этого провожу. А пока помешкаю.

Думала я, что Андрей тогда пойдет, когда придет Павел, разница в возрасте у них три года.

В порту мы, матери, проскочили к самому пароходу, смотрим, как сыновья наши разместились.

Тяжело мне было расставаться: от сердца будто кусок отрывается. А виду не показываю, чтобы Павла не печалить. Да и совестно вздыхать: не куда-нибудь провожаю, а на доброе дело.

Как станет у меня на сердце тоскливо, вспомню я свой сказ "Сила храбрая красноармейская" и твержу в уме свой наказ:

Вы храните-берегите мать родну землю,

Мать родну землю народную, советскую...

И сразу станет мне легче: будто я в силу храбрую красноармейскую и свою долю вложила.

Запомнился мне Павел при прощанье: стоит он на палубе парохода от всех отдельно и смотрит на нас с любовью и грустью...

Уже зимой, когда я ездила в Москву, получила я от Павла письмо, что он служит на Мурманском берегу, в Териберке. Там он и ранен был в первые дни войны в одиннадцати верстах от границы.

...А когда Павел под Ленинград попал, письма стали приходить редко: раз в полгода. Мы ему пишем на каждой неделе по письму, а он шлет письма с обидчивыми словами.

"Писал, - говорит, - вам всем, а ни от кого ни ответа, ни привета".

Я ему отвечаю:

"Пишем мы тебе чаще, чем раньше. Да путь до тебя не легок".

А когда блокаду Ленинграда прорвали, написал он нам, что письма наши получены:

"Сегодня я большой праздник праздновал. Все письма ваши я получил и перечитал их не по одному разу. Будто я с вами побеседовал".

6

К тому времени был уже на фронте и бился с захватчиками и второй мой сын Андрей.

Сколько его в Нарьян-Маре ни держали, а все же вышло по его желанию отправили в Архангельск и определили в школу лейтенантов.

Из писем вижу, что учебой он доволен. Два раза писал Андрей, что благодарность перед строем получил. От таких писем и мне любо.

Проучился Андрей около года и, видно, не успел даже школу закончить послали их на фронт. Писал он уже из Вологды, что едет на фронт. А потом пошли письма из мест, которые уже освободили. В последнем письме пишет мне:

"Дорогая мама.

Сейчас 8 часов утра. Я только что вернулся из разведки. Пошли мы впятером, а вернулся я один: четыре товарища моих погибли. Мне, видно, еще жить.

А н д р е й".

Однажды иду я из столовой с обедом домой. Прихожу - ребята все в один голос ревут.

- Чего вы? - говорю им. - Разве долго я за обедом проходила?

Говорю, а сама оглядываюсь: в чем дело? И вижу - за спиной у Дуси письмо спрятано.

- Видно, письмо, - говорю, - получили? С Павлом или с Андреем что приключилось?

- Письмо, - говорит Дуся. - Только не нам, а Анне Чернышевой. И не от Андрея, а от его командира. Читай вот, написано: "Потерял я, Анечка, самых близких своих двух товарищей. При выполнении боевого задания погибли мои лучшие друзья - Андрей Голубков и..."

Больше я ничего не слышала. Затрясло меня всю. Упала я на кровать ниц лицом, залилась слезами.

Кабы были у меня, несчастной,

Кабы были бы птичьи крылья,

Поднялась бы я - полетела,

Стала б спрашивать да выведывать

Я от конного и от пешего,

От прохожего и проезжего:

Кто в живых-то его не видел ли?..

На защиту да земли русской,

За славу да людей добрых

Нестыдную смерть он принял.

За честь его молодецкую

Во живых-то ему быть веки.

День ко дню, неделя за неделей покатились. С горем-то я и время потеряла, не знаю, когда и живу: не то летом, не то зимой.

Иной час очнусь. "Вот, - думаю, - как у меня сердце хотело, чтобы всех их вырастить. Кончилась бы война, собрались бы они к одному столу, так мать-то на десять лет помолодела бы..."

А тут заливает сердце кровью: и песня мне не подмога - расстраивает, а не успокаивает. А причет свой складываю - вместе со слезами и грусть свою, как камень, с сердца столкну.

Прижму я подушку к лицу и наговариваю ей:

Пусть падут слова материнские

Они крепче-то камня серого,

Тяжелее-то кремня красного,

Пусть падут не на гору, не на воду

Пусть падут на змеину голову,

В ненаедное горло Гитлера...

7

Много годов я думала вступить в партию. Брат мой Константин уже давно был в партии. Сын мой Павел в последних письмах писал, что вступает в ВКП(б). Андрюша уже года четыре был комсомольцем и мимо партии тоже не прошел бы. Коля - и тот собирался вступать в комсомол.

Ну а я от детей ни в каком деле отставать не хотела, а все думала еще им вперед путь указывать. Еще в Голубкове лет семь назад мне не раз говорили:

- Вступай, Маремьяна. Тебя среди людей слышно, ты - наш актив, и тебе все дороги - в партию идти.

А мне все еще хотелось делами вперед призабраться, а потом уже на такой шаг идти. Когда дояркой была, все боялась, как бы мне с моей простотой лицом в грязь не ударить. За сказительскую работу взялась опять меня пугало, что я малограмотная, не сумею пользы дать.

Кабы не война, так я, наверно, еще долго не решилась бы. А как война пришла, стала я не в шутку задумываться. Послушала я по радио, как фашисты партийных людей мучат да пытают и как ни мученья, ни пытки их сломить не могут. Вот и надумала я быть такой же стойкой и крепкой.

Пошла я к председателю горсовета, говорю:

- Пришла я сегодня с тобой посоветоваться.

- Пожалуйста, - говорит.

Рассказала я ему свои мысли.

- Большой, - говорит, - шаг ты надумала. Отговаривать не приходится.

Подала я заявление, описала свою жизнь, заполнила анкеты. А через неделю меня и приняли в кандидаты партии.

Той порой начали мы собирать нашим бойцам подарки. Еще до войны было у меня куплено пять килограммов овечьей шерсти. И с самого начала войны вязала я носки да перчатки: то Павлу, то Андрюше, а потом про запас, кому бог приведет. Отдала я их в подарок бойцам и письмо положила:

"Сыну ли родному, племяннику ли своему, то ли дальнему-незнакомому, посылаю я тебе на ноги одеванье, на руки согреванье. Прими от меня сердечный мой подарок и материнский мой наказ. Пусть руки твои бьют врага без пощады и жалости. Пусть ноги твои шагу назад не ступят, а идут только вперед".

Не раз ходила я в Госбанк: то облигации сдам, то серебришко все свое - и кольца и кресты нательные - собрала и в Фонд обороны отдала.

И каждый раз, когда объявляли какой-нибудь сбор - на самолет ли, на танковую ли колонну, - мне последней быть не хотелось.

Однажды собрались мы, домохозяйки Нарьян-Мара, и решили съездить в тундру за морошкой и сдать ее государству в Фонд обороны. Поехали мы на боте в Пнево, за семьдесят километров от Нарьян-Мара.

Каждая из нас набрала по пятьдесят килограммов морошки.

После устроили мы со своим хором два концерта. Весь сбор от концертов внесли в Фонд обороны.

Где бы я ни ходила, что бы ни делала, думы мои об одном: как бы скорее разбить проклятого Гитлера. Днем и ночью радела помочь, чем могу, своим сынам-воинам. И когда думала я о моих дорогих сыночках, в уме у меня рядом с ними вставали миллионы таких же, как они, молодцов, - все одинаково близкие и родные, все, кого называют одним званием и именем советский народ.

8

Вскоре меня перевели из кандидатов в члены партии. Незадолго перед этим писал мне Павлик, что он тоже переведен из кандидатов в члены. Не отстала я от сына.

Когда пришла домой, говорю своим ребятам:

- Ну, ребятки, и брат ваш Павел и мать ваша теперь в партии. Знайте и вы, какой дорогой идти.

Павел хоть и редко, но продолжал писать. И в каждом письме наказывает ребятам лучше учиться:

"Слушайте, ребята, маму. Мы с Андрюшей от ее советов ничего, кроме пользы, не видели. Думаю, что и вам она дурного не посоветует. Когда по радио передают ее песни в исполнении хора Пятницкого, у меня в такие дни большой праздник. За эти песни и товарищи мои по полку ее, как родную мать, уважают.

Слушайте же ее и вы, не расстраивайте ее, берегите ее здоровье. А самое главное - лучше учитесь. Вот мне ученье сейчас очень пригодилось: оно помогает мне бить врага. И вам оно, ребята, не раз пригодится".

Ребята несут Павловы письма в школу, а там учителя читают их вслух всему классу.

Последние полгода от Павла ни строчки не получали. Я не знала, что и думать.

Ходила я как-то в горсовет. Вернулась, а дома подают мне бумажку:

"И з в е щ е н и е

Ваш сын, гвардии лейтенант Голубков Павел Фомич, уроженец Архангельской области, Нижне-Печорского района, д. Голубково, в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 15 января 1944 года и похоронен в Ленинградской области, в районе Пулкова, у моста по дороге Пулково - Красногвардейск..."

9

Двадцать пять человек из моей родни ушли на войну: и сыновья, и племянники, и зятья, и двоюродные и троюродные братья, и внуки, и племянница. По одной пуле выстрелят, так двадцать пять пуль. По фашисту убьют, так двадцать пять фашистов. Зато уж хоть по вздоху вздохнешь да по слезинке по каждому прольешь, так двадцать пять вздохов да двадцать пять слезинок приготовить надо.

Только изо всей родни раньше всех пришлось мне горя хлебнуть и всех потяжельше.

Люди говорили мне:

- Ты, Маремьяна, советский человек. Надо крепкой быть.

- Знаю, - говорю. - Только если советскому человеку крепким надо быть, то и чувствовать тоже всем сердцем надо.

Писала я на фронт письма дальним малознакомым людям, как родным, и они меня родной почитали и, как матери своей, письма писали. Они мне с фронта писали про свои успехи, а я им свои немудрящие советы да наказы давала.

Вася Чуклин однажды написал, что ходил в разведку, убил троих фашистов, а четверых живьем привел. Вскоре я по радио услышала, что награжден он за это орденом. А невдолге после награды он погиб. А ведь я знаю и семью его, и как без отца его мать растила, на ноги подымала. Как по такой удалой голове не вздохнешь!

Вот так и мои сыночки улетели в неотворотну дорогу и не вернутся.

Иной раз как каменная сижу, слова сказать не могу.

Ребята мои льнут ко мне, как котята ластятся:

- Мамочка, мамочка, ведь мы с тобой.

А я молчу.

- Будет тебе дома сидеть. Сходи к кому-либо, отвлекись от своих мыслей.

Я молчу, а в уме одно желание крутится: "Была бы у меня сила богатырская да руки молодецкие, я бы с лавки встала да рукой достала Гитлера. Попался бы он нам, матерям, под ноги - мы бы его растоптали".

Твердо помню, что сыновья мои за великое дело померли, а успокоить себя не могу. Твержу и твержу свое проклятье Гитлеру.

Весь народ наш Гитлера люто ненавидел.

Сидела я, молчала, думала. И опять вспоминаю, что нет у меня любимых сыновей, опять за голову хватаюсь - больно там и шумно. А на сердце будто что-то тяжелое положено - камень, не сердце.

"Как бы мне ума не решиться", - думаю.

Плачу, причитаю:

Я ждала, бедна, дожидала

Письмо-грамотку, вестку радостну

От рожоного сына любимого.

Дождалася я, получила

Весть нерадостну, невеселую,

Повестили мне, написали

Про рожоного сына любимого;

За советскую землю вольную,

За честной ли да трудовой народ,

Он за честь свою да за славу

Отдал жизнь свою, не жалеючи.

Мою печаль, как каплю в море, не слышно. А только и море - из капель.

10

Многое думалось мне той порой.

Были у меня два сына, и надеялась я на их силу, да удаль, да на твердую руку.

Сыновей не стало. Но я не унимаюсь: хочу воевать с Гитлером не своими сынами, так своими делами. А как раздумаюсь, - вижу, дела-то мои больно уж маленькие. Что могу сделать я своими слабыми силами? Раздумаюсь так, и невесело мне...

А еще подумаю, - нет, говорю, от войны с Гитлером не отступлюсь. Из моей непереносной боли, из моей денно-нощной печали выросли у меня в душе большие слова. Каждое это слово полно непростимой обиды. Каждое это слово бить должно по лихому ворогу нашему.

И думалось мне, что ежели рассказать мне без лишней мудрости про мое материнское горе, будет мой простой рассказ верным оружьем против Гитлера. Какой человек поймет мою печаль, не будет тот человек сидеть сложа руки. Подымется тот человек и пойдет в ратное поле, будет крушить врага, залившего кровью нашу землю. И станут мои слова взрывным порохом.

Люди добрые! Книге моей конец. Знаю я, что неискусна эта повесть о днях моей жизни, немудрено мое слово.

Но знаю я и другое. Мои простые слова про нашу войну народную откликались на думы всех советских матерей.

1941 - 1944

О Л Е Н Ь И К Р А Я

Часть первая

СКВОЗЬ БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ

1

Любят наши печорцы свою родную реку Печору, ее раздольные берега, широкие наволоки с сочными травами, с густым да высоким ольшаником, с ивняками такими, что в небо взвиваются.

Любят они море свое студеное. Потянет ветер с моря, воды подбегут и дорогой рыбы в Печору да в губы нагонят. А мы уж тут как тут: по всем протокам да заостровкам у нас огнища да жилища, везде мы с неводами рыбу караулим. Куда мы ни приедем, везде свой берег, в любое место ляжешь, на любое сядешь, каждый кустик ночевать пустит. Недаром Печору из века в век рекой-хлебосолкой величают.

А еще любят наши печорцы тундру-матушку с частым ельником, с мелким березником, с душистым багульником. Много по тундре рыбных озер пораскинуто, и в каждом озере рыбы - ключом кипит: в солнечный день глазом видно.

Широка наша тундра-матушка. Выйдешь наверх - от сопки до сопки глаз не охватит, а мшистые места и вовсе без края-берега. Рыбу ли ловишь летом по тундровым озерам, ягоды ли берешь осенью по болотам, за день нахватаешься тундрового воздуха, душистого от морошечников да багульников, напьешься малинного духа - грудь полна и голова пьяна.

От правого берега Печоры тундра проходит на восток до самого Уральского Камня, а с юга чуть не от Усть-Цильмы да и до самого моря-океана. Укладывай версты тысячами - и все это будет та же самая Большеземельская тундра. По левому берегу Печоры опять другие тундры: Малая Земля, Канинская, Тиманская.

А за Уральским Камнем - снова тундры бесконечные. Туда ходят только ненцы с оленями зимовать да охотники с Ижмы, да с Усы, да с верховий Печоры. Мы, нижнепечорцы, тех тундр не знаем: далеко от нас Камень, и гостить туда нам непопутно. И ягод, и рыбы, и песца, и оленей нам в своей Большой Земле хватает.

Вон, к примеру, племянница моя Серафима, сестры Лукеи дочь, за эту зиму семнадцать песцов, да восемь лисиц, да не один десяток горностаев, да зайцев напромышляла. За хорошую работу каждый год она премии получает, а сейчас и медалью награждена. В Голубкове Лукея - каждый скажет старательная колхозница: она и куроптей в силки наловит, и сетки на обратном пути вытрясет; она и сапоги деревенские сошьет, и обручья на бочки набьет, и сани изладит - все спорится у ней в руках. А у кого руки в деле гибки, тот и в тундре всего вдоволь имеет.

Немало у нас мужиков, которые Большую Землю до Югорского Шара прошли и зимовали там. Женок бывалых - тех меньше.

Не думала и я, что пройду по Большой Земле из края в край.

Мой напарник, мой учитель и ученик, Николай Павлович Леонтьев в первые недели войны ушел на фронт добровольцем, воевал под Смоленском и на Калининском фронте, а потом как в воду канул. Говорили, что он убит, говорили, что оторвало ему правую руку, говорили, что без вести пропал. И никак не удавалось мне узнать о нем правду.

И вот однажды получаю я из Москвы письмо, от близкой своей знакомой:

"Дорогая Маремьяна Романовна!

Сообщаю Вам приятную весть. После долгих розысков я наконец узнала адрес Николая Павловича Леонтьева. На днях получила письмо от его жены. Николай Павлович жив и сейчас почти здоров. Он был тяжело ранен, перенес девять операций и сейчас освобожден от военной службы. Выйдя из госпиталя, он принял участие в Памирской экспедиции.

Всесоюзный Дом народного творчества имени Крупской в плане работы предусмотрел командировку к Вам Николая Павловича Леонтьева для творческой помощи Вам в работе. Как только Николай Павлович откликнется (а я убеждена, что он примет наше предложение), я сообщу, когда он выедет..."

Письмо это я получила в мае 1943 года, а Леонтьева мне пришлось встретить только через год.

В конце апреля, спустя год, вызывают меня в окружной отдел народного образования и говорят:

- Есть, Маремьяна Романовна, телеграмма от Леонтьева. Приглашает он тебя над новой книгой работать - о войне. Сейчас Леонтьев едет из Кожвы в Хоседа-Хард и тебя туда зовет. Как здоровьишко-то у тебя?

А я этого дня уже давно ждала.

- Поеду, - говорю, - хоть ползунком ползти, а надо.

Встретила я Первое мая еще дома, а второго мая выехала. От Нарьян-Мара до Хоседа-Харда полтыщи верст. Пятьдесят верст я проехала на лошадях и попала в Хальмерку.

Хальмерка невелик поселок, всего два маленьких домика. Живут в них четыре устьцилемские семьи. Выехали они из Усть-Цильмы сюда на рыбные да сенокосные места. Мечут они сетки-переметки на реке Куе, на Кривой виске, косят сено по наволокам для своих коров, зимами возят на лошадях почту и ездоков к Нарьян-Мару, а оттуда до своей Хальмерки.

Стоит Хальмерка средь мелкого леса да кустов, и ничего в ней завидного нет. А люди живут и свое место любят: сенокос у них под руками, рыба тоже.

Остановились мы в избе одного устьцилема; он уже старик лет шестидесяти, на один глаз крив, а сам здоровый, бодрый.

- Что за люди наехали? - спрашивает нас.

Почтовозчика Канева, что ехал с нами, здесь уже знали. Вторая пассажирка, моя попутчица Лазарева, живо откликнулась:

- В Хоседу меня направили, в парткабинет заведующей.

А про меня Канев доложил:

- Это сказительница наша печорская, Голубкова, в командировку едет в тундру, сказы писать.

Понравилось все это старику и старухе. Старуха ему под пару, рослая да видная. Разговорились мы. Прогостили мы в Хальмерке часы считанные, а старики и на обратном пути гостить приглашают.

От Хальмерки в тундру ведут только оленьи тропы. Изредка вдоль этих троп расставлены почтовые чумы. Около чумов пасутся олени. На них возят почту и проезжающих.

За нами от первого чума приехала ненка. На первые нарты погрузили мы почту Канева, на вторые - багаж Лазаревой, а самое Лазареву посадили ко мне в нарты; дали мне хорей в одну руку, вожжу в другую, я правлю, а Лазарева пассажиркой сидит.

Давно я не ездила на оленях, а тут пришлось все вспомнить. Незнающий человек в одних только оленьих ремнях да лямках запутается: в упряжке пять оленей, и у каждого по ремню да по лямке. Всю упряжку ведет один ученый олень, и зовут его передовой, или вожжевой. От рогов передового оленя идет вожжа, этой вожжой и правят. Дернешь вожжу - он влево пойдет и других поведет; по холке вожжой хлопнешь - вправо подается; хореем ткнешь прямиком наускок пустится; хорей на землю бросишь - вся упряжка на скаку остановится. Лазарева боится:

- Справишь ли ты дорогу-то? Как бы нам не отстать да не сбиться. Пропадем ведь...

- Не пропадем, - говорю.

Да как гаркну горла не жалеючи - олени, как птицы пуганые, понесутся, только в санях держись.

Тут же я прохвасталась: рванули олени - я, будто куль, впереди саней и свалилась, а из-под саней никак выбраться не могу. Спасибо Лазаревой, исхитрилась как-то, вожжу поймала и остановила упряжку.

- Вот, - говорю, - шла похвальба на лучинковых ножках, да и те подломились.

На середине пути натолкнулись мои олени на какой-то бугор. Остановились мы и видим, что это лежит под снегом лошадь дохлая, а рядом хомут, и дуга в снег воткнута. Остались от лошади только голова, хвост да хребет, все остальное волки с песцами растаскали.

- Смотри, - говорю я Лазаревой, - отбилась лошадка от своей дороги тут ей и погибель. Не ходить, видно, лошадушкам по оленьим тропам...

Тундровый народ к проезжающим приветливый. Когда ни приедешь - хоть днем, хоть ночью, - хозяева подымутся, разведут огонь, вскипятят первым делом чайник, накормят. И нас во втором почтовом чуме тоже чаем напоили. А проезжему человеку то и нужно: горячего чаю напьешься, обогреешься - будто и домой приехал. Мы же все-таки от Хальмерки до второго чума пятьдесят километров прошли на вешних оленях.

Самые лучшие олени - в осеннюю пору. Осенние олени за лето отъедятся так, что и ребер незаметно. Погладишь по гладкой шерстке - рука по бархату катится. По зимнему первопутку они, как птицы, мчатся, из-под ног снег так и летит. Сани за санями несутся, как вихорь. По сорок километров в час ездят ненцы на хороших оленях по первому снегу.

А вешние олени выезжены за зиму - и под весну совсем как трава вялая. И сила у них не та, и удачи в пути нет. Шерсть на них лохматая, комьями валится. Вот на таких-то оленях нам нужно было до Хоседы добраться. А я еще не знала, что мне придется той же весной ехать через всю Большеземельскую тундру.

Время уже весеннее, дело шло к середине мая. Дорога прорываться стала. Днем, при солнце, наст оленей не держит, то и дело они проступаются. Потом дорога и совсем стала отказывать. Пришлось днями стоять, а ночами ехать. А ночи в мае короткие: не успеет стемнеть по-настоящему, а с северной стороны уже снова заря занимается.

Мы всю дорогу по зорям погоду примечали. Садится солнце в чистое место, без облаков, - быть хорошей погоде. В тучу село - быть дождю. Разметались по небу облачные косы - быть ветру; с какой стороны эти косы, с той и ветру быть. Утром откроется заря сплошной лентой вкруг земли - к дождю либо к снегу. А к хорошей погоде утренняя заря вдоль земли рябоватая, разноцветными пластинками от солнца отсвечивает. К хорошему дню утренний туман на землю падает, а к плохому в небо подымается. Приметы эти мы всю жизнь собираем: сначала стариков слушаем, а потом и своим глазом примечаем - все разглядеть охота.

В четвертом чуме, не доезжая Хорей-Вера, мы остановились на целый вешний день. А вешнему дню да осенней ночи в тундре-матушке конца-краю нет. Мне что-то не спалось, Лазарева да Канев по чумам замертво спали, а я никак зарю не просплю.

Выйду я из чума, оглянусь кругом - сколько глаз хватает, везде тундра, ровная, как море в безветерье. Снег перед теплом посинел, по краю неба, как пояском, синью опоясало. По насту бегают пуночки, - у нас их зовут еще пунухами, - маленькие птички с сероватыми спинками и белыми брюшками. Они первые прилетают в тундру, еще до начала весны. Водятся они большими стаями, по многу сотен штук. Ребята на Печоре ловят их силками из конского волоса.

То здесь, то там перепархивают на синем снегу куропатки. Когда они прильнут ко снегу, их и хорошему глазу не заметить. Голову свою серенькую запрячут они под крылышко и спят. Только один куропоть на дежурство выставлен. Зверь ли пробежит, олень ли подойдет, человек ли подъедет дежурный куропоть голос подаст, куропатки встрепенутся, головки подымут и вот уже вспорхнули, как пурга в небе поднялась.

И сколько ни ходи по тундре, везде рядом с тобой одни соседи - пунухи да куропатки, да сыздали чум, как матерая елка, виднеется.

Когда к чуму подходишь, первым делом встречают тебя собаки, обхают да облают, а то и укусят, коли хозяева их не окликнут. Кругом чума стоят нарты легковые, нарты грузовые, нарты-лари. В ларях одежда, шкуры, продукты. Женщины-ненки ездят на особых нартах. Похожи эти нарты на диваны, украшены они резьбой, раскрашены в разные краски, а иногда обиты разноцветными сукнами и убраны кистями. Олени в женских нартах также украшены кистями из замши разных цветов, увешаны колокольцами и бубенчиками.

Чум сделан из двух десятков шестов, связанных верхними концами в пучок и обтянутых двойным покрывалом из оленьих шкур - нюком и поднючьем. Вверху связки оставлена дыра для выхода дыма - мокадан. Сейчас в чумах завели печки, и в эту дыру выходит дымовая железная труба. В некоторых чумах теперь даже рамы со стеклами вставляют.

Внутри чума вместо пола настил из легких гладко остроганных, а иногда и крашеных досок, или, как их называют в тундре, - лат. На латах постланы коврики, сплетенные из тундровых трав или из ивняка. Вдоль стен, полукругом, лежат свернутые постели, закрытые пологами или накидками. На время обеда устанавливают рядом с постелями коротконогий тундровый столик.

Пища готовится в тяжелых чугунных котлах, чай - в больших медных чайниках. Часто у ненцев можно встретить старинную посуду - медные ковши, братины**.

Одежда у ненцев теперь стала обыкновенная, как и у нас на Печоре: у мужчин - те же пиджаки и брюки, у женок - старинные сарафаны.

Хозяйка четвертого чума увидела у меня в чемодане кокошник и позарилась.

- Как хочешь, - говорит, - мне продай.

Схватила она кокошник, на голову себе надела да так и не сняла. Пришлось ей уступить. Дала она мне на дорогу буханку белого хлеба и деньги, да еще и благодарила.

В одном чуме иногда живут по две и по три ненецких семьи. Живут они очень дружно. Разговор у них немногословный, спокойный. Я и по-ненецки и по-коми понимаю, редких слов не знаю. Слушаю я, как они толкуют меж собой, что вот в стадах скоро отел наступит, - а это здесь как страда в наших деревнях, - что утренники еще холодные и у телят большой отход будет... Важенок пасут во время отела наособицу от быков, и пастухи зорким глазом караулят оленей от зверя.

По крепкому утреннику добрались мы до большого поселка Хорей-Вер. Дорога вела туда не по ровному месту, а через реки, хребты и горки.

Весна той порой заторопилась. Днем на улице стояли лужи, солнце разъело снег, все кругом засинело, проносный ветер дул с полуденной стороны. Только через трое суток край неба к вечеру побелел, ветер стих, на землю упал приморозок, и за нами пришли олени.

Дорога к Хоседа-Харду шла теперь через поселочки Митрофан и Егор-Вань. Стали чаще попадаться леса вдоль рек и ручьев. Лес здесь мелкий, елки не выше чума. На вторую ночь мы приехали в центр Большеземельской тундры - поселок Хоседа-Хард.

2

Хоседа-Хард запрятался от ветров в низкой ложбине на берегу реки Хоседа-Ю. Когда-то здесь была небольшая культбаза, а сейчас вырос районный центр со школой, библиотекой, больницей и типографией.

В типографии я нашла мою внучку Саню; она второй год работала там наборщицей и жила в общежитии вместе с другими девушками. Половина Хоседа-Харда была мне знакома, - все люди наезжие из наших печорских деревень.

Остановилась я у Мавры Никоновны Просвириной из Оксина, намылась в жаркой бане, каждый день ходила по гостям: тот зовет - не откажешься, и другого обидеть не хочется. Секретари райкома партии, Алексей Николаевич Крупин и Иван Филиппович Талеев, оказались моими старыми знакомыми.

Пришла я к ним в райком, предъявила свои документы.

- Найдем вам комнатку, - говорит Крупин, - только работайте.

Талеев давно знал Леонтьева и очень жалел, что тот потерял руку. Как только встречает меня, так и спрашивает:

- А ну, не приехал наш калека?

- Не видно что-то, - говорю, - может быть, и не приедет.

Крупин успокаивает:

- Вот подожди, скоро сюда аргиш** с рыбой придет, жди Леонтьева с ним.

Вскорости, верно, пришел аргиш с рыбой, а Леонтьева нет как нет.

Ночи побелели, солнце стало почти на округ ходить. По утрам над Хоседой летели лебеди, гоготали гуси, свистели утки. Река разлилась вровень с берегами, с часу на час ждали ледохода.

А Леонтьева все не было.

Как-то вечером на высоком левом берегу Хоседы показались две оленьи упряжки. Весь Хоседа-Хард высыпал на берег смотреть, как будут люди через такую погибель переезжать. Лед на Хоседе почти весь пронесло, вода бурлила в завертях, как в котле кипела.

- Как они переедут? - говорили люди. - Смотреть и то страшно.

И вот видим: ненец на том берегу дрова на нарты кладет. Потом он прошелся вдоль берега и везде хореем пробует: не остался ли где под водой лед? И верно, видим, нашел - в одном местечке лед уцелел. Он и худой, весь дырявый, а уж раз перевозу нет, переправляться как-то надо.

Видим, ступили приезжие на дрова и гонят оленей вводу. Кое-как, вполуплавь да в прискок, прибились олени к берегу. Переправа кончилась, и люди разошлись.

А я все в окно поглядываю: кто такой приехал?

Вот ненец мимо нашего дома оленей провел, олени мокрые и еле ноги волочат.

"Ну, - думаю, - оленеводы, видно, в магазин приехали".

Пошли мы в кино. У клуба идет навстречу какой-то человек. Идет прямо на меня и говорит:

- Что, Романовна, не признаешь?

Я и в самом деле не узнала Леонтьева: весь он почернел на ветрах да и в одежде незнакомой, и одежда-то мокрая. И первым делом смотрю: есть ли у него правая рука?

А он той рукой здоровается да так крепко жмет, ровно она и не болела у него.

Уселись мы у Мавры Никоновны и разговариваем обо всем, что за три года войны накопилось на сердце. Поведала я Леонтьеву про свое нестерпимое горе: двух сынов моих родимых загубил Гитлер. Разорил города и деревни советские.

- Хотела я, - говорю, - воевать с этим змеем-людоедом не своими руками, так своими сынами. Надеялась я на их силу. Не стало у меня сыновей... Но от войны с Гитлером я не отступлюсь, нет! Про войну нашу народную рассказать хочу.

- Поедем к нам в экспедицию, - говорит Леонтьев, - искать нефть фронту в помощь. Лето по тундре проездим - книгу свою закончишь.

Здоровье у меня в ту пору было неважное, после смерти сыновей все еще не могла в себя прийти. И в тундру мне пускаться было страшновато: знаю, что она шуток не любит. Но не высказать всего, что за эти три года накопилось, еще страшнее: кровь сыновей стояла перед глазами, и молчать дальше я не могла.

Гостили мы в Хоседа-Харде целую неделю. Леонтьеву хотели переслать сюда из Москвы деньги, чтобы он купил для экспедиции три сотни оленей. А только сейчас узнали мы, что в Хоседе банка нет и, значит, таких больших денег сюда перевести не могут. Оставалась одна надежда - арендовать оленей в колхозах.

Колхозные оленьи стада из-за Урала на летовки к морю шли, по слухам, где-то за Сявтой. И нам надо было попасть напересечку стадам, на Сявту.

Собралось нас, поезжан, немало. С Леонтьевым возвращался в экспедицию тот самый ненец, который его в Хоседу привез. Звали его Петря. Ехал с ними в экспедицию, кроме меня, один молодой парень, рабочий Илья Ермаков. Да еще из Хоседа-Харда в Сявту отправились вместе с нами медичка Зина, да ветеринарка Дуся, ненка (она ехала прививки оленям делать), да еще одна русская девушка, тоже Дуся, - та от финотдела. Вместе с Мартыном Хатанзейским из колхоза "Звезда" да его женой Анной всего набралось девять человек. 21 мая мы простились с Хоседа-Хардом и поехали на восток, к Сявте, в которой, кроме Мартына с женой, никто из нас не бывал.

Теперь мы ехали до Сявты проходной дорогой, без почтовых чумов и без поселков. Хоть дождь, хоть снег - укрыться негде. В десяти километрах от Хоседы оленеводы-дрововозчики дали нам доехать до Сявты три упряжки оленей вместе с нартами.

Олешки попались самые бросовые. Они на вывозке дров да сена по худым дорогам выезжены за зиму, еле-еле ноги передвигают. А все-таки не пешком идем.

На одной упряжке поехали Зина с Дусей, на другой - Леонтьев с Ильей, на третьей - я с Петрей. Ветеринарка Дуся и Мартын с Анной ехали на своих трех упряжках. Вот и собрался целый поезд в шесть нарт.

Пока мы сидели в Хоседе, в тундре появились проталины - ненцы называют их варюи. На этих проталинах весной охотно кормятся олени, на них же важенки норовят телиться.

Протаивают раньше всего бугорки, вода с них скатывается, и они скоро просыхают. Кругом еще снег сугробами стоит, жидкий, из-под ног брызги летят, а на варюях уже без подстилки сидеть можно и солнышком обогреваться.

И гнетет человека в ту пору сладкий, неодолимый весенний сон. На нартах сидишь - разогреешься на солнышке и задремлешь. Олени по доброму месту, где снег под ногами не прорывается, ровной рысцой бегут, а ты сидишь и не заметишь, как начнешь дремать. И вот тебе уже снится, что перескакивают олени ручей, сани дергаются на холме. Вздрогнешь, проснешься на минуту, оглядишь путь-дорогу беспокойным взглядом, а кругом ни ручья, ни холмика.

И Петря сидит рядом, тоже клюет носом, только хорей над оленями для острастки покачивается, как удилище над рекой.

Толкаю я Петрю локтем:

- Рыбу, Петря, удишь?

Петря вздрогнет, проснется и засмеется довольным смехом:

- Пригрело, Романовна...

А я уже опять дремлю хорошей весенней дремой. И у Петри, чуть он успел ответить, снова сон да дрема на глаза накатились.

Не спал один Мартын Хатанзейский - он дорогу правил. Его узкие глаза зорко оглядывали встречные сопки, высматривали оленьи тропы, находили следы полозьев и оленьего копыта там, где непривычный человек ничего не увидит. Мартын вел всех нас, как хозяин гостей водит по своему большому дому. Видно было, что каждая сопка и каждый ручей ему не чужие. Время от времени он вставал на своих санях во весь рост, окидывал быстрым взглядом все, что лежало впереди, и находил пути и проходы в самых непроходимых, кустистых местах. Зато Анна, его жена, спала богатырским сном. И тряхнет ее в иных местах, а она все спит.

Тундра пошла неровная, вся в большущих кочках. Заросли те кочки багульником да морошечником, снег на них приобрезался, и нарты между них вертелись, как колоды на крутой быстери**. Как ни сноровист наш провожатый, а нет-нет и перевернется седок вместе с нартами. Упадешь, поднимешься, сани поправишь, снова на них лезешь. А долго опять не усидишь: только успеем тронуться - смотришь, опять в снег кверху ногами летишь. Сначала я пробовала считать, сколько раз брякнулась, да только вскоре со счету сбилась: упадешь, рассердишься и забудешь.

Первую реку, что встретили мы после Хоседы, я не упомнила, как звать да величать, хоть река такая, что и сейчас в глазах стоит. Выехали мы на крутой и высокий лесистый берег и видим, что лед на реке разломало, льдины раздвинуло, и кажется - заяц и тот на другой берег по этим льдинкам не доскачет.

На другом берегу, низком и кустистом, вспорхнули куропатки. Петрин пес Черный кинулся под гору, прыгнул на первую льдину, с первой на вторую, а третья его и подвела: только Черный ступил на нее, она и перевернулась. Побарахтался Черный в ледяной воде, поскулил да снова по льдинам к нашему берегу попрыгал. Девушки ахают:

- Собака перейти не может, куда тут поедешь!

Я смеюсь:

- Боитесь - так оставайтесь на здешнем берегу.

Спустили мы нарты с крутого угора, выпрягли из нарт оленей, а не распускаем их, так пятерками они и стоят. Не выпрягал оленей из своих легковых нарт один Мартын. Петря, Леонтьев и Илья перепрыгивали со льдины на льдину. Они убирали ледяную мелочь и подталкивали друг к другу хореями надежные, матерые льдины, которые могут упряжку оленей выдержать. Потом, когда все вернулись на свой берег, Мартын сел на легковые нарты, зыкнул на оленей, огрел их хореем и, как ветер, проскочил по самодельному ледяному мосту. Другие упряжки без нарт за первыми оленями тоже прошли.

Двинулись и мы. Держась за нарты по двое, мы толкали их перед собой, опираясь на них там, где нога оступалась. Потихоньку, один за другим, с опаской да с оглядкой, все перебрались на другой берег. Дуся с Зиной - и те не остались: сколько ни визжали, а реку одолели.

Остался над крутым берегом только бедный Черный. Скулит, а не идет.

- Придет, - говорит Мартын.

Тряхнул вожжой, был да и нет. Пришлось и нам всем за своим капитаном тянуться: без него дорогу никто из нас не знал.

Я все время говорю "дорога". Люди могут подумать, что в тундре дорога проторенная да прохоженная.

Чтобы людей не обмануть, сказать надобно, что в тундре всяк оленевод свою дорогу прокладывает. Один норовит ехать там, где поближе да попрямей; другой выбирает, где поудобней: реки поуже, снега помельче, кустов да леса поменьше, тундра поровней. Глядишь на них и думаешь: "Вот так и у нас у всех водится: разными путями ходят люди, а если к одному и тому же тянутся - рано или поздно к одному и придут, вместе соберутся. Вон коллективизация у нас началась, так не было двух человек, чтобы одинаково к ней шли: каждый по-своему ладил жизнь прожить. И сколько ни мудрили мы, а когда обдумали все да обмозговали, поняли, что к одному у всех у нас сердце лежит - к жизни полной и дружной, к той самой, которую социализмом зовут. И пути у всех сошлись, и все мы в одной семье зажили.

Вскорости после первой переправы вывел нас Мартын на привольное место. Куда ни глянешь, за полсотни верст на обе стороны глаз берет. Не иначе, тут проходил водораздел между безымянной речкой, которую проехали, и между рекой Адзьвой, что впереди в далекой дали чуть-чуть синела. Сколько ли проехали, олени притомились.

- Сяйник лагамбы - чаевать будем, - объявляет Мартын на какой-то остановке.

Съехались мы кучкой, сани к саням поставили, оленей отпустили. А вокруг нас ни деревца: ни рубить, ни пилить нечего. Хоть и про чай забудь.

Смотрим, Мартын из-под амдера - из-под шкуры, постланной на сани, вытаскивает сухое полешко, за ним какую-то дощечку, - подобрал, видно, в дороге.

- Растопка есть - дрова добудем, - говорю я.

Отошла я подальше, багульных да вороничных кусточков нарвала прямо с дерном, несу охапку.

- Куда ты эту дрянь тащишь? - спрашивает Илья.

- Погоди, - говорю, - около этой дряни еще греться будем. Стоит ей только загореться, так зафыркает, что во все стороны жар пойдет, близко не подходи.

Настрогал Мартын из полешка лучины. Ненецкие ножи заточены только с одной стороны, так лучину они щепают мелкими стружками, каждая колечком завернулась. Не лучина, а перо жар-птицы. Чуть поднеси огонь - вспыхнет это перышко, успевай клади лучину, а на нее и багульник с вороничником. В середину много не бросай, с боков накладывай. Одно за другим разгорится: одно горит, другое подсыхает. И огня большого не видно, он синеватый какой-то, а жар лютый. Над костерком Мартын варило поставил: три палки чумиком соткнул, а к ним железный крюк нацепил, чайник повесил, а на таком жару в минуту чайник затрясся и крышка запрыгала.

Тундровики чай любят густой да крепкий, как клюквенный сок: сквозь стакан огня не видно, пьешь - рот вяжет. На вольном воздухе и чай и еда слаще кажутся. С дороги чаем не только желудок, а и сердце обогреешь: по крови как хмель пойдет, весь человек живым станет.

Чайку попили. Девушки ко мне пристают:

- Выкладывай, Романовна, и старо, и ново, и за сто лет вперед.

- Что через сто лет, - говорю, - будет, я не больше вашего знаю, про новое опять вы, молодые да грамотные, не хуже меня знаете. Буду вам про старину баять.

И принялись мы побывальщины печорские плести - про колдунов, про чертей, про чернокнижья.

Долго бы вспоминали мы старинные поверья да побывальщины, только Мартын заторопил нас:

- Ямдать** надо.

Олени той порой разбрелись по дальним варюям. Петря с Мартыном пошли собирать их. Обходят они вокруг оленей, гейкают да порявкивают, олени все кучней и кучней собираются к тому месту, где мы остановились. А если какой олешек отобьется на сторону, тут Мартынова собака да и Черный, что к тому времени догнал нас, - первые помощники. Как возьмутся они бежать за оленем да как погоняют его верст пять-шесть, он и сам своей свободе не рад станет и к стаду прибьется.

Сбились олени в кучу около саней, а у нас от саней уже вокруг оленей тынзей обведен. Тынзей покачиваем, олени и боятся переступить его. Да и людей у нас немало было, сами, как ограда, вокруг встанем. Приученные олени знают, что это их ловить собрались, и не сопротивляются.

Запрягли мы оленей - и снова в путь-дорогу. Чистым, негористым местом ехать было нетрудно. Изредка Мартын завозил нас на длинные попутные озеринки. Снегу на озерках было совсем мало, и олени бежали быстрей. Хороший путь вел и по болотам, там снег еще уцелел.

А солнце пригревало все сильней. День по дню дело шло к теплу. Вот и под вечер день клонится, а солнце все еще греет, да так, как недолго назад и в полуденную пору не грело. И торопимся мы, дорожим не только часом, а и минутой.

Мартын грозился:

- Коли на Адзьве лед прошел, придется обратно поворачивать.

Была, правда, маленькая надежда на какого-то старика, который жил где-то на Адзьве. В случае, если лед на Адзьве прошел, старик перевез бы нас на лодке, а олени бы вплавь перешли.

Мартын до того торопился, что уж и оленей не жалел. Шли они, заплетая ноги, и от устали только что не падали. Ехали мы целый вечер, ехали после заката солнца, уже в полночь остановились на привал. А полночь чуть не на день похожа: светло кругом, небо чуть потемнело, и на нем редкие звездочки видны.

- Последние звезды догорают, - говорю я Илье: он первый раз в наши края попал. - Через неделю единой звезды не увидишь.

Удивили Илью мои рассказы про двухмесячную белую ночь, когда солнце днюет и ночует над тундрой и красой ее любуется.

Ни растопки, ни дров в этот раз совсем не было. Пожевали мы всухомятку, кто чего, да с тем и спать легли.

3

До Адзьвы добрались мы после полудня. С высокой сопки, на которую нас завез Мартын, сначала было видно синюю полосу на горизонте.

- Адзьва, - говорит Мартын.

И все мы думаем одно: прошел или стоит лед на Адзьве? Если прошел, придется обратно в Хоседа-Хард ехать. Лодку с собой мы не везли, а старик, на которого Мартын надеялся, мог и в тундру уйти на охоту, и помереть мог, да и мы могли к тому месту не попасть.

Ехали мы, ехали, видим - Адзьва стала темно-синей, потом почернела, и вот обозначился дальний берег большой тундровой реки. Ближе подъезжаем мы к Адзыве и видим береговые редкие елки, похожие на чумы, а между елками кусты черноярника, еры, шубницы и ивняка. Над головами чаще пролетают стаи гусей, забелели зачивирикали речные чайки-чираки, по береговым кустышкам запели, заперекликались коротконогие птички-паунки. Птички эти красивей пуночек: от головок к спинке у них идет узкая полоска красных перышек, и спина такими же перышками расцвечена. Кричат они по-чудному:

- Варите-варите-варите-варите!

- Мартын, - кричу, - варить велят! На новом берегу обед варить надо.

Как раз в это время мы выехали на береговой кряж и один за другим, как ребята малые, кричим:

- Лед стоит!..

- Ура!..

- Адзьва нас дождалась...

Адзьва всегда позже других рек проходит. Только сейчас уж все сроки миновали - был конец мая, - вот мы и радовались.

А Мартын даже улыбки не обронил. Он перелез через снежный вал, что ветрами намело над крутым берегом, посмотрел вниз и говорит:

- Забереги**, однако... - Помолчал и добавил: - И лед весь в дырьях...

Вправо, в какой-нибудь версте, мы увидели маленькую избушку, совсем такую, про которые в сказке говорят: "На курьих ножках, об одном окошке". Из трубы, видим, дым небо коптит. Значит, думаем, есть тут жив человек.

Подъехали мы к избушке - хозяин навстречу вышел, к себе зовет. Зайти мы зашли, а от угощенья отказались, торопились Адзьву проскочить. К каждой реке едем, и перед каждой забота да печаль, а переедем - и головой не качай, опять радешеньки.

- Худа река-то? - спрашивает старика Мартын.

- Откуда ей хорошей-то быть? - ворчит старик. - Успевайте, а то вечером-то не иначе как пойдет Адзьва-матушка: щелья-то вишь сколько наломало, и все раздвигается, раздвигается...

- Как рыба ловится? - спрашиваю.

- Да сам-то не голодный сижу. Коли не солить, так хватить варить.

- А птицы-то много набил?

- Уток добываю, а гуся - не похвастаю. Пролетной птицы много ли набьешь? Гнездиться гусь еще не начинал. Вот у меня капканишки готовы, поставлю - так гусь и будет...

На улице мы, верно, видели капканы на гусей. Зимой теми же капканами у нас горностаев ловят. Сейчас капканы висели на тех же колах - вешалах, на которых были развешаны и сетки - пущальницы.

Все житье-бытье стариково тут же, около дома: и лодки, и бочки, и лошадь возле стога с сеном. Эти лодки и помогли нам перебраться через заберегу.

Из битого льда мужики сплотили живой переход, вроде как гиблый мостик вымостили. Боишься не боишься, трясешься не трясешься, а надо перейти да переехать. Олени по тому мостику не без купанья на главный лед перешли, сами мы на лодке перебрались, а нарты с берега на лед по тому же ледяному мостику тынзеем перетащили. Лед под нами не раз к забереге откалывался, а мы, как зайцы, с полого места снова на лед прыгали.

Я девкам кричу:

- Ползите, не страшитесь! Набирай силы да смелости - всю трусость переборешь!

По льду олени хоть и проваливались, а скоренько Адзьву перебежали. Через заберегу на другом берегу нам посчастливилось по большой льдинке проехать, не распрягая оленей. Льдинка та одним концом к берегу, другим ко льду приткнулась, и мы хоть и не без страху, с горем пополам, а выскочили на другой берег Адзьвы.

- Ну, теперь мы дома! - кричит мне Зина.

На берегу Адзьвы приказал нам Мартын на отдых располагаться.

4

Утром, в дождь, мы поехали от Адзьвы. За ночь снег дождем рассекло, и по жидкому снегу оленям по брюхо брести приходилось. Мартын выбирал путь по тонкоснежью, по озеркам да болотникам. Там, где глубокие снега сменялись голой тундрой, Мартын норовил ехать по мелким кустикам багульника. Нарты на них наедут, кусты припадут к земле, и сани по ним идут беззадержно - оленям и легче. Больше всего снегу на окатях, и Мартын обходил их, проезжая по хребтовинкам.

А когда нельзя было объехать снежные увалы, олени шли напрямик, и тогда сани застревали в снегу, олени только рывком, наускок, могли их кое-как тащить. Чтобы олени вовсе не выбились из сил, Мартын и Петря рубили кусты и подкладывали хворост под сани. Тогда сани по хворосту легко подкатывались. Только оленям не легче было идти: ноги им засасывало в снегу, как в глине.

Дождь шел и шел, не щадя нас, - нам ни прикрыться, ни просушиться негде.

Тундра шла безлесая, без приметных мест, без сопок и без рек. Один Мартын понимал, где и куда мы едем. Нет-нет да и вывезет он нас на какое-нибудь старое чумовье. Остановимся мы на минутный отдых, посмотрим кругом - там оленьи рога в кучу сложены, тут ложка утерянная лежит, щепа, хворост, следы старых огнищ чернеют. И опять едем дальше.

На одной большой проталине Мартын остановился, сказал что-то Анне, и оба принялись ползать по тундре, высматривая неведомо что в прошлогодних листьях морошечника. Ползали они минут десять - и вдруг оба хватают друг друга за руки, оба встают, держа вместе женскую ненецкую гребенку мамонтовой кости.

- Чур пополам, - говорю я им, смеясь.

- Здесь мы свадьбу свою праздновали, - объясняет Анна. - Захмелела я на свадьбе и выронила вот эту гребенку. И три года мы в это место не заглядывали, а тут вот попали. Видишь, нашли.

- Ухранила тундра-матушка, - говорю я.

Анна до того была радешенька, что на полчаса у нее сон как рукой сняло.

К вечеру мы подъехали к какому-то ручейку. Ручеек прорыл в глубоком снегу щель на полсажени. Мы хотели было перебраться на другой берег, да олени так измучились, что Мартын решил заночевать до переправы. Петря вместе с Леонтьевым перекинули через ручей нарты, перебрались по ним на другой берег и притащили оттуда кучу сухого хвороста. Мы так устали, что и есть не хотелось. Обсушились у костра и уснули как убитые.

Утром нас разбудила Петрина ругань.

- Что с тобой, Петря? - спрашиваю я его. - Не поперек ли места спал, не зарю ли проспал?

Он всегда спокойный, голоса никогда не возвысит, а тут бегает кругом и ругается по-коми - почти все ненцы в Большеземельской тундре говорят по-коми.

Петря махнул кулаком в сторону ручья. А на ручей и смотреть не надо, - слышно, что ревет, как добрая река. За ночь, оказывается, ручей разлился, прорыл себе в снегу широкий ход, и про переправу в здешнем месте можно было не думать.

Поднялись все, сходили кто по разу, кто по два на ручей и поняли, что пересечь его можно только где-нибудь выше. Пришлось ехать вдоль ручья к вершине. Целый день пробирались олени в глубоком снегу, пока верстах в пятнадцати не нашли подходящее место для переправы. Здесь ручей разделился на три ручейка, и каждый надо было по-особому одолеть: один - наискосок, другой - прямиком, третий - и так и этак.

Все три ручья мы кое-как одолели.

Тундра в дождь унылая, темная и на человека тоску наводит. Ни зверь не пробежит, ни птица не пролетит, все где-то залегли. Одни птички плищечки чивиликают над головами. Вдруг пролетает гагара и орет на лету:

- Га-га-га-га...

- Круговой! - кричу я гагаре.

И на крик она встряхнется, от испуга опустится ниже, сделает круг над головами и полетит дальше.

- Круг стожара, круг стожара! - кричит гагара.

Если так гагара закричала, считай - скоро дождь стихнет и хорошая погода направится, хоть сено коси.

Стожарами мы зовем жерди, вокруг которых сено в стог кладут...

Только к вечеру добрались мы до того места, откуда сутки назад хворост для костра собирали. Тут и заночевать пришлось.

Целую ночь мы сушились. Платье сушили на себе: стоим около костра и повертываемся к огню то одним, то другим боком. Малицы вывернули наизнанку и повесили на хореи около костра.

Той порой Мартын с Петрей забили одного оленя. Он совсем выбился из сил и весь день тащился на привязи за санями, мешая упряжке бежать. По законам тундры такого оленя или оставляют в пути, в надежде, что он откормится и его подберет кто-нибудь проезжий, или забивают на мясо.

Сгрудились мы вокруг оленя, смотрим. Петря стукнул его тундровым топориком, олень на минуту свалился. Петря быстро вынул из медных кованых ножен заточенный с одной стороны узенький нож и быстро ткнул его оленю в горло. Олень дрогнул, упал да так и остался лежать с ножом в горле. Нож не вынимают минуты три, для того чтобы кровь не выходила наружу, а собиралась внутри. После этого Петря скорехонько вспорол оленю брюхо, вынул брюшину, печень, легкие. Внутри, как в братине, скопилась кровь.

Пока кровь не остыла, ненцы один за другим черпали ее кружкой и пили. Попробовали по глотку и мы: кровь еще теплая, солоноватая, солить не надо. Тут же оленя начали по тундровому обычаю айбурдать - есть сырым. Мы съели самые лакомые части - печень, почки и самолучшие куски мяса. И вместо солонки макали кусочки в соленую кровь. Только после этого содрали шкуру, разделали всего оленя на части, по кускам, и принялись варить и жарить. Ели кто сколько хотел. Накормили досыта и собак.

Так прошла вся ночь. Утром Мартын объявил:

- Олени всю ночь лежали, только сейчас пошли есть. Дневать здесь придется.

Ехать все равно было нельзя: дождь прошел, но зато такое солнышко пригрело, что снег чуть не кипел, на глазах таял. Показались первые мухи, они кружились вокруг развешанного мяса. Пришлось оленину обернуть мешками и закрыть шкурой.

День веселый да солнце жаркое, так мне и спать не захотелось. Побрела я в тундру посмотреть, не кладет ли птица яйца. Вокруг тишина да раздолье. Сыздали сопки белеют, между сопок озерки, вода в них под солнцем вся светится. Со всех сторон птица летит, снова гогочут гуси, слышим, как они крыльями машут.

Как в деревне бывало, кричу я гусям:

- Бог на помощь! Бог на помощь!

Не привелось мне ни разу видеть черных гусей, хоть они и пролетают мимо нас на острова Ледовитого моря.

Вот лебеди летят, белые, большие, шеи длинные. Крыльями взмахивают не часто, будто и не нужно им, будто просто так забавляются. Летят лебеди и изредка покукивают с распевом. И лебедей я без привета не оставляю:

- Здравствуйте, белы лебеди, белы лебедушки! Летите ко своим местам, ко своим гнездам. Лебедят вам побольше, трав посочнее, песков пожелтее. Широка тундра-матушка, хватит приволья и на вас и на нас.

И улетают лебеди не торопясь, неохотно, будто им жалко со мною расставаться.

Утки несутся надо мной, только свист стоит. Когда не очень высоко летят, я всех их различаю. Вот утки черняди свистят, казаки у них черные, с белым брюшком, матки - темно-коричневые, с сероватым брюшком. Вот утки кугласы; у них белобокие казаки, серые матки. Вот утки сауки, похожие на чернядь, только вдвое мельче черняди. А вот утки чирки с пером, как у саука, с сизыми сорочьими перышками в крылышках; эти еще вдвое меньше, чем сауки. А за ними следом серые утки крохали летят - самая большая водяная утка и самая жирная. Из водяных уток не попались мне на глаза утки косачи, похожие на крохалей, но с длинными перьями на головках, и перья те - будто косички; не видела утки гоголя, уток нырков и уток турпанов; турпаны чуть поменьше гуся и живут возле самого моря.

Из сухопутных, горяных уток в тундре водится только утка острохвост, рябая, пестрая, сухая мясом, узкая костью, с длинным острым хвостом. У самца острохвоста хвост чуть не больше сорочьего.

Набрала я хвороста для костра. Пока поднимались наши сони, пока снова котлы варили да чай кипятили, пили да ели, да речи вели, день и к вечеру покатился. Мартын стал собираться в путь. Ночи теперь стали не темные, солнце заходило за тундру только на малое время, и ехать можно было что днем, то и ночью.

5

Только успели мы тронуться - Петря кричит:

- Песец, песец! - и показывает рукой вперед.

Смотрим - по окати дальней сопки будто куропатка летит. Остановится, постоит да опять бежать примется. В зимнее время в такой дали песца можно заметить только приметливым охотничьим взглядом. А сейчас, весной, мех у песца синевой отливает и от снега отличается. Поскакал-поскакал и за сопкой скрылся.

Олени через два-три километра останавливались на недолгий отдых. Каждую такую перебежку ненцы называют "дух". Осенний "дух" длиннее весеннего вдвое-втрое. От поселка до поселка, от чума до чума ненцы меряют тундру "духами".

- Семь духов ехать-то, - говорят они, собираясь утром куда-нибудь.

Далекий путь или короткий ждет тебя - не сразу поймешь.

- Сколько верст ехать-то? - спрашивают ясовея-проводника.

- Да теперь верст пятьдесят будет.

- А разве раньше меньше было?

- Как не меньше. Осенью двадцать считали.

Ненец сначала смекает, осень стоит или весна, хороший путь или худой, сытые олени или истощенные, а уж потом только счет верстам выведет. Одна только постоянная мера есть у ненцев: десять верст они зовут побердо. На хороших оленях побердо проезжают за один дух.

Снова мы едем, снова видим ту же муку да маету. Чем дальше, тем хуже дорога, тем больше муки. То олени без толку барахтаются в снегу и сани не сдвинут до той поры, пока кустов не нарежем. То в непролазных местах порвут олени и ремни и лямки - опять с ними возня да мученье. То без конца объезжаем какой-нибудь беспутный ручьишко. Ручьи-то в тундре не прямые, вертятся мысами да прилуками, да большими заворотами.

Пройдет весна, прокатится вода-снежница, и если дождь да родники подживлять не будут, тундровый ручей выбежит и засохнет, разве что из какого ржавого болота влагу станет брать.

Так и человек, - коли не течет в него живая вода из родников народных, недолог его путь и коротка о нем память.

Нигде так не просторно думам, как в пути по тундре. Едешь, смотришь вокруг на ширину немереную, на красоту земную, весеннюю - и накопится у тебя мыслей, как у красной девки в сундуке нарядов...

Незаметно подъехали мы к Нерчите. Текла она в глубоких берегах. Когда мы выехали на самый берег, все в один голос закричали:

- Вот тебе на!

- Прошла!

- Вот и надейся на вешний лед!..

Совсем по-летнему разбежалась да растеклась Нерчита. Между черных берегов в воде небо голубеет и облака плывут. Криком своим подняли мы с воды стаю уток и смотрели на них, пока из виду не скрылись. И долго мы стояли, как одурелые, пока не заговорил Мартын:

- Надо в верховья ехать, до лесных мест. Без мала десять побердо наберется. А там плот срубим и переедем. - И вздохнут: - Олешки-то довезут ли?

Крюк в сто верст туда да сто обратно - невелика радость. Ткнул Мартын своего вожжевого хореем не по-доброму и поехал вдоль берега. А мы - хотим не хотим - за Мартыном тянемся. Берег уже весь протаял и стоял перед глазами ровный и пестрый, разукрашенный мхами, ягодниками вороничными да листиками брусничными. И на открытую вольную вешнюю воду глазам вновинку и любо смотреть, а в голове все одно бродит:

"И чего это воду раньше времени прорвало?"

Река-то, конечно, в свое время прокатилась, сами мы не вовремя, по распутью, ехали. А все на реку обижаемся. Шутка сказать: такой крюк да на таких оленях огибать надо!

Едем мы невеселы, головы повесили, будто один на другого сердимся. Чтобы укоротить нежеланный путь, объезжаем речные завороты. И вот вывернулись мы из-за одного мыска, выехали к берегу и ахнули: через всю Нерчиту, от берега до берега, неширокий, а высокий, как гора, затор стоит.

Как гуси загоготали мы, всю печаль забыли. Выбежали мы на льдину, пробуем, можно ли переезжать. Ну, видим: коли нас лед держит, так и оленей понесет. Олень - он не хуже человека путь под ногой чует.

Как по мосту проскочили мы Нерчиту прямо на санях, без распряжки, да тут же, на берегу, и огнище развели. На радостях хоть пир пировать готовы.

Не успели мы чайник скипятить, слышим - река загремела, будто каленых каменьев в воду набросали. Наш мостик тряхнуло и круто понесло по быстери.

- Прощайте! - кричим мы льдинам. - Спасибо, что нас дождались!

Раздернуло затор по всей реке, льдинка льдинку догоняет. И вот на том месте, по которому мы только что поехали, смотрим, чистая синяя вода, будто лед тут никогда и не был.

Все мы к Сявте рвались, да сила не в нас была, а в оленях. Стоим мы, с ноги на ногу переступаем да на олешек посматриваем. Ходят они - к земле пригибаются, ноги у них заплетаются. Едят олени с жадностью, а отдыхать им еще больше охота. С часок отдохнули и опять за еду взялись.

Еда у оленей в эту пору скудная - ягель по варюям да почки на кустах мелкоярника. Ягель - это мох, иногда сероватый, иногда синевой отдает, иногда чисто-серебряный, даже блестит. Растет он гнездами да кучками, в каждом гнезде много-много ягелинок, и каждая ягелинка как из серебра вылита. И диву даешься: как это от сухого мха набирает олень и силу свою, и резвость, и красу?

Снова мы варим мясо в Мартыновом котле. Кладем мы килограмма четыре оленьего мяса и кипятим до той поры, пока оно нашим зубам поддаваться начнет. Олень был измученный да и немолодой, и мясо варилось долго. Зато суп получился наварный да крепкий. С дороги выпьешь кружку супа - как вино по жилкам загуляет. А кончаем одним и тем же третьим блюдом - чаем.

6

После сытного обеда все спать завалились. А у меня ноги любят побродить по тундре, глаза охочи посмотреть, норовят весь белый свет охватить. Я и прежде, на путине, - только к берегу пристали - тороплюсь впереди других в тундру забежать. Не успеешь выйти, смотришь - утку или куропатку с гнезда согнала, а там яички лежат одно к одному. Гнезда два-три найду - полный подол яиц в лодку тащу.

Вот и теперь на ту же охоту иду. Издали тундра будто неживая, а шаг ступишь - везде на что-нибудь живое натолкнешься. Вот вижу - куропоть помалу перелетывает, совсем близко подпустит - и снова на десяток шагов отлетит. И видно мне, что голова и шея у куроптя красным перьем покрылись.

- Комаров, - говорю, - ждешь, красный накомарник надел?

Иду я вниз вдоль Нерчиты, к тому месту, против которого мы в первый раз к реке выехали и где уток да гусей видели.

"Не иначе, - думаю, - там гнезда должны быть".

Гуси да лебеди раньше всей тундровой птицы яйца высиживать начинают. Часто, когда они еще летят, яйцо уже торопит матку садиться да гнездо вить. А гуси свое место знают и раньше времени где попало не садятся. Где-нибудь возле речных заплесков матка выбросит яйцо в каком-нибудь беспутном месте да тут его и оставит, сама дальше летит. Пролежит это выметное яйцо до той поры, пока человек ли подымет, зверь ли растопчет, птица ли расклюет. И не даст то яйцо ни роду, ни племени.

Иду я и заглядываю в каждый кустик, в травяные места: нет ли тут гусиного или уточьего гнезда? Печорская наша пословица говорит: "Чего ищешь, то и найдешь, чего нальешь, то и выпьешь". И тут мне долго искать не пришлось. Набрела я сначала на гусиное гнездо. Шагов за двадцать от меня встрепенулась и поднялась пара гусей - казак и матка. Вдвоем они загоготали да крыльями так зашумели, что я вздрогнула.

Попуталась я еще немножко в кустиках да в траве и доискалась до гусиного гнезда. В чистой траве сплетено из травы же, вперемешку с пухом, гнездо. И мягко в нем, как в перине, и тепло: от земли никакой холод не пройдет. На Печоре у нас вместе с яйцами берут и весь гнездный пух. Этот пух самый дорогой, самые мягкие подушки из него выходят. А еще гнездный пух идет нашим бабкам-знахаркам: смочат они его гарным маслом и к нарывам, как компресс, прикладывают. Вата, если ее смочить маслом, отвердеет, а пух так и останется мягким. Пух я не взяла: ни к чему он мне в дороге, да и гусей жалко. Садить сюда они яйца больше не будут, но пухом готовым для нового гнезда все-таки попользуются. А полдесятка гусиных яиц, белых, как куриные, только крупнее - это моя добыча.

За долгий вешний день я набродиться и выспаться успела. А к вечеру подул свежий ветер, нанес с моря пургу. В тундре всегда так: днем пригреет, а ночью снегом порошит. У нас в Нижнепечорье бывает, что и в июле пургу наносит.

Ночью Мартын снова заторопил нас. Заюрковали** мы олешек, запрягли и поехали. Отдохнувшие олени по свежему снежку нас побойчей потащили. Оставили мы за собой Нерчиту, даже назад не оглянулись. Через полчаса езды Мартын остановился и зовет всех нас к себе. Подходим, а он на землю показывает:

- Медведь, - говорит.

Смотрим и видим - поперек нашего пути по белому снегу идет свежий медвежий след.

- Совсем сейчас прошел, - говорит Петря.

Медведь в тундре мельче лесного, а такой же бурый. Просыпается он весной, как только теплые дна придут, и начинает бродяжничать. К весне он облезет, шерсть почти серой сделается, сам худой, голодный, сердитый. И люди в эту пору остерегаются медведя.

По утреннику да после пурги мы ехали и радовались: по такой погоде дорога скоро убывает.

По болотам едем - вода на них тоненьким ледком подернута. Сначала и хорошо было ехать, а пришло настоящее утро, солнце поднялось - ледок не стал держать оленей. На каждом шагу олени проступаются, и лед им ноги режеть.

Потом тундра стала суше, но холмистей. Взволновалась она, как море в свежий ветер, заколыхалась горбами да холмами, зарябила сопочками. Вот и едем мы с горба на горб. Поверху едем - солнце перед глазами, снег блестит нестерпимо, весна в полную пору. Спустимся с горба в ложбину - и солнце скроется, и сумрачней станет, и зазимками пахнет. Без конца шли горбы, и ни одному нет названия - за все века никто не удосужился имя им дать.

Спустились мы с одного горба и видим - дорогу нам ручей пересек. Воды в него много нагнало, вот он и расшумелся, как добрый жеребец, несется да ржет. Глядеть на него - и то страх берет, а нам одолевать его надо. Вперед ехать трудно и назад тяжело. Первый Петря поехал. Меня он оставил на берегу, чтобы налегке путь-дорогу изведать. Встал Петря стоймя на сани и погнал оленей в воду. И видим мы, что вода в ручье и неглубокая, с метр, а под водой жидкий снег. Оленям и плыть нельзя, и брести неможно - ноги в снег уходят, как в глине вязнут. А вода той порой с санями воюет, вот-вот перевернет. Много раз останавливались у Петри олени, а все же выскочили на другой берег.

По готовому проследью и все другие потянулись через ручей. Остались только мы с Мартыном. Он взял на прицеп к своим саням еще упряжку оленей и на вторые сани сложил весь свой багаж, а мне велел на самый верх забраться, чтобы не подмокнуть. Поехал Мартын, а я в багаж вцепилась, держусь крепко. Снег под водой, наверно, был уже здоров размят да растоптан. И вот один полоз у моих саней осел вниз в подводном снегу, сани накренились, а потом и вовсе перевернулись.

И сползла я с вещей, как с горки скатилась, в воду. Поймала я одной рукой вязку, которой были вещи привязаны, и держусь, а водой меня полощет. Ручей так и наскакивает на меня, от вязки отрывает. Вода под малицу до плеч налилась, и повернуться мне в этой одежде неможно. Пока люди помогать спохватились, я досыта ледяной воды нахлебалась. Да и на помощь ко мне враз не бросишься. С другого берега олени в поду не идут, а Мартыновы олени оторвались от моих саней и оставили меня одну. Первым подъехал Илья, вскочил на Мартынов багаж и оттуда меня за вязку вытянул сначала на свои нарты, а потом и на берег.

Надели на меня, прямо на мокрое платье, леонтьевский вывернутый совик, вместо мокрых липтов** подвертели на ноги сухие портянки. Подпоясалась я веревкой, руки в пазухе грею, у самой зуб на зуб не попадает.

И не пешком ведь иду, снова еду. Хоть до смерти замерзай на санях, а не остановишься: место беспутное, оленям корму нет. И только когда выехали на сухую горбовинку, остановились.

Здесь мы нашли старое чумовище: когда-то стояли ненцы. Тут и щепа у них натесана и дров много оставлено. Кругом чумовища оленьи рога раскиданы, видно, что тут не один день стояли.

Скипятили девушки чай, отпоили, отогрели меня. К вечеру у меня открылся жар. И знаю, что в тундре болеть нельзя, борюсь, а ничего поделать не могу. На другой день из-за меня снова стояли, ждали, пока хворь выйдет. И только на другую ночь мне стало легче. Утром люди подымаются, а у меня уж и чайник для них согрет.

- Вчера, - говорю, - готовый чай пить не могла, а нынче сама согрела.

- Значит, ехать можно, - говорит Мартын, - Олешки хорошо отдохнули.

Вечером подъезжаем к реке.

- Нерчита, - говорит Мартын.

- Чего ты, - говорю, - плетешь: двое суток проехали, да туда же и приехали?

- Нет, - говорит, - это не та Нерчита и не вторая, а уж третья. Ту Нерчиту Верхней зовут. Среднюю мы объехали. А это Нижняя Нерчита.

Дивовались мы, что на этой Нерчите лед еще не пронесло. Петря объяснил, что чем дальше к востоку, тем реки поздней выходят. Совсем как гостей желанных ждали нас реки, и везде для нас были готовы переходы да переезды.

Проехали мы после Нижней Нерчиты еще с десяток километров и остановились в одном леске. Становища ненцы выбирают там, где и корму оленям вдоволь и есть чем глаза порадовать. Лесок наш похож на остров в море-океане. И вдалась в лесок тундра, как морской залив. Не доходя лесного берега стоит небольшой пригорок, - словно волна морская катилась с моря, не докатилась, да так и застыла. Вот на этом пригорке и раскинули мы свое становище: на самом гребешке костер разожгли, а сани вокруг костра сдвинули. На еловых лапах раскинуты вокруг огня наши совики да малицы. И лежим мы на них, к саням прислонились и любуемся на ночную вешнюю зарю.

Каждый год в это время весны над полуночной стороной сходятся две зари, как две сестры. Вот мы и смотрим да любуемся на редкую эту встречу двух сестер красавиц.

Видим мы, как родится и зреет старшая сестра - вечерняя заря-заряница. Отсвечивает она и золотом, я чистым серебром, и бархатом разных цветов. И все небо как голубой шелк, а на нем золотые тычиночки едва-едва заметны: звезды.

Только успела заря вечерняя войти в полную красу, разметать свое дорогое платье по небу, а навстречу ей младшая сестра красавица - утренняя заря, как жар-птица сказочная. Мечут с высоты лучи на тундру, и вся она со своими боровинками, перелесками, озерами и реками - как будто золотыми да серебряными нитками заткана. И каждая птица проснется от крепкого сна и пропоет, как может, свою песню. И каждый зверь поглядит на полночную сторону и тоже, наверно, радуется и ликует. И каждая рыбка выглянет серебряным глазом из своего водяного царства и посмотрит на земную красу, краше которой не бывает.

Мы смотрели до той поры, пока обе зари замкнулись.

7

Новый день - новый путь. К полудню мы доехали до какого-то безымянного озера. Оно пересекло нам дорогу, а перебраться через него было нелегко. Лед на озере поднялся вместе с водой, а между берегом и льдом пролегли широкие забереги.

Делать нечего, взяли пару топоров и принялись лес рубить да валить. Берега озера заросли высокими елками да березками. Нарубили мы их и кладем через воду - комель на берег, вершину на лед. Три-четыре деревца перекинешь, и человеку можно идти. Наметали мы леску поперек не в один ряд, застелили мостик лапами еловыми, чтобы олени ног не ломали, и мост получился не хуже инженерского.

Перевели мы оленей и сани перетащили на лед. Лед был хоть и толстый, весь в широких трещинах, да олени легко перепрыгивали через них вместе с нартами. Худшая беда ждала нас на другом берегу. Берег там низкий, и забереги разлились метров на тридцать. Тут уж моста не вымостишь, да и не из чего его мостить - на льду стоим. Вся надежда была на льдины, которые откололо от берега. Вот мы с ними мучились, сплавляли к одному месту. Эти береговые льдины называют у нас осенщиками. Осенью, после дождей, из болот да из ручьев вода в озера нальется чуть не через край берега. От первых морозов вдоль берегов намерзнет неширокий припай. А там опять оттепель ударит, на лед воды нагонит: пурга-поносуха тоже снег больше к берегам сбивает, шугу с воды на края мечет. И все это намерзает у берега все толще и толще, вплоть до земли.

Весной, когда снег тает, ручьи с тех же гор да болот начнут в озеро снова воду подбавлять. Вода под береговым льдом подтекает и отъедает его от земли. А когда забереги покажутся, лед-бережник отколется от середового льда, расколется на куски и будет плавать в заберегах. Вот эти куски льда-осенщика мы и сплачивали.

Большую льдину привел Мартын. Она стояла метрах в трех от середового льда. Мартын перебросил через полынью два хорея, натащил на них нарты и по ним переполз на льдину. А потом притолкнул льдину к нам. Вся беда, что льдины друг ко другу плотно не подведешь - между ними ледяной мелочи много. Не успеешь их свести, а они расходятся, как живые. Вот и пошли мы по этому живому мосту: перекинем через полые места нарты да по ним и ползем со льдинки на льдинку.

Лед-осенщик толстый и далеко не доходит до берега. Тут уж ничего не поделаешь. Воды еще больше метра, а нам с последней льдинки пришлось в воду спускаться и вброд брести до берега. Вымокли, только голова суха осталась. Оленей со льда на берег перегнали вплавь.

Только и головы наши недолго сухими были. Едва успели мы попасть на берег, полил такой дружный дождь, что на нас ни волоса, ни нитки сухой не осталось. Туча за тучей по небу наваливаются, и видно, что этот дождь не пересидишь, не переждешь.

Ждать нечего, ехать надо.

Теперь ехали мы вдоль другого озера, с кривым и покатым берегом. Близко, по край самой воды, пригибались густые кусты и заставляли нас ехать озером. Уже на нарты заливается, а мы сидим в воде и воды не чуем: все думаем, как бы с саней не свернуться по окати.

Так ехали мы часа два. Олени еле ноги тащили. Все чаще рвалась упряжь.

Наконец выбились мы из воды. Показались бугорки с ягелишком, где можно было оленям хоть немножко на ноги приподняться и покормиться.

Раскинули мы становье. В дороге без еды спать не ляжешь. Стали костер разводить, а ни у кого сухой спички нет, у всех размокли.

Вся сидят злые, девки чуть не плачут. Смилостивилась тогда я, объявила свой секрет. Достаю из-за пазухи берестяную коробочку, из коробочки - сухой спичечный коробок.

Повеселели все. Задымился костерок, загорелись дровца. Кто за дровами, кто мясо готовит, кто за водой побежал.

Закипел в котле суп, зафыркал чайник. Пробовали сушиться, да как тут сушиться, коли с одного боку сушит, с другого мочит! Шалаш ставить - без пользы, все равно дождь насквозь сечет. Хочешь не хочешь, терпи.

Подкинули мы под себя мокрые шкуры оленьи, надернули поверх себя мокрые совичонки и не чуяли, как сон подкрался. Сквозь сон слышишь, как вокруг дождь шумит, чувствуешь, как обмывает тебе лицо, а ни глаз открыть, ни головы поднять не можешь.

Ночью Мартын сходил к оленям, посмотрел их и распорядился, чтобы все шли пешком. Оленей, которые получше, он выбрал только на одни сани, сложил на них барахлишко понужней, а сам тоже пошел пешком. С оленями здесь оставался Петря, чтобы привести их, когда они смогут пойти.

С час или с два шли мы по раскисшим болотам, хватая на ходу клюкву-подснежницу, сквозь мелкоярник и сквозь кусты цепкого тундрового ивняка. А потом выбились на воргу - оленью тропу. Ненецкие ворги - тропы идут не по беспутным, а по выбранным местам: там, где под ногой тверже, где кустов меньше, а где и сквозь кусты идет - там просеки прорублены. Шли мы не торопясь, с остановками, с перекурками, с разговорами и смехом.

Дождик поливал уже поменьше. Зато чуть за куст плечом заденешь, обольет тебя хуже всякого дождя. Ноги у нас мокрые, тяжелые, будто не свои. А все-таки весна дает себя знать: солнышко проглянет, птичка голос подаст, подснежник (у нас его отзимок зовут) увидишь - и сразу живее становишься. Наконец объявляет нам Мартын:

- До Сявты полпобердо осталось.

Пять километров нас уже не пугали: не такой конец прошли. Оставил тут Мартын оленей и сани, разобрали мы всю невеликую поклажу и пошли все вместе в Сявту.

Лес встречался уже повыше, больше было берез, ивняк тоже не ниже елок да берез - первая примета, что где-то близко река.

- Какая здесь река? - спрашиваю я Мартына.

- Роговая.

- А чего ее так назвали?

- Мамонтовой кости здесь много, мы ее рогом зовем.

И верно, вспомнила я, что в наш Нарьян-Марский музей бивни мамонта годов семь назад были привезены с Роговой.

Попрыгали мы с кочки на кочку через какое-то болотце и выпрыгнули прямо на берег Роговой. Не так далеко мы увидели тот поселок, к которому мы пробивались больше недели. Обошли мы какой-то длинный ручей с озерком и очутились в долгожданной Сявте.

Как раз к тому времени сквозь облака пробилось солнце. Это было 30 мая.

Сявта поменьше Хоседа-Харда, домишки помельче, трубы пониже. Деревня деревней и заросла деревьем. Истопить печку надо - выйди на задворки да дерево сруби, вот тебе и дрова.

На охоту тоже далеко ходить не надо: река рядом, а озеро еще ближе. Люди, не сходя с крыльца, целятся и бьют уток беспромашно; пока печка топится, на обед набьют.

Богаты сявтинцы и коровами. Три дня прожили мы в Сявте и каждый день утром и вечером молоко пили. Колхоз не только оленей да коров, но и лошадей имел. От Сявты недалеко до Абези - станции на новой Северо-Печорской железной дороге. Зимой, когда олени ходят кормиться в печорские леса, выручают лошади: на них и людей, и грузы, и почту возят.

От Хоседа-Харда километров за четыреста забралась Сявта: в лесу да в тундре живут люди, от всех других на отшибе.

Остановились мы в доме одной старой колхозницы-пенсионерки, звать ее Пелагея. Сейчас, в шестьдесят лет, сохранила она прежнюю свою красоту: брови соболиные над большими веселыми глазами, в волосах ни сединки.

Одета она, как и все сявтинские женщины, по-устьцилемски: цветной широкий сарафан с опояской по талии, с шелковыми ластовицами и с воротом, обшитым золотистой парчовой лентой; на цветные своевязанные чулки с писаным верхом надеты нерпичьи туфли с песцовой опушкой; на голову она с утра надевала вышитый шелком кокошник, на него - шелковый цветной платок с длинными кистями и концы его на затылке так завязывала, что кисти до колен свешивались; на пальцах серебряный перстень с четырехугольным самоцветным камнем и кольца литого золота.

Смотрела я на сявтинских женок и дивилась: у нас в Нижнепечорье в старинную пору так одевались только купчихи да богатухи.

Муж Пелагеи умер. Он был организатором сявтинского колхоза, его бессменным председателем. Сын воевал на фронте.

Дом Пелагеи, как и все дома в Сявте, - обычный деревенский дом из двух комнат, каждая с русской кухонной печью, с небольшими окнами, с крашеным полом и невысоким потолком. Из мебели - деревянные столы, кровати, скамейки-лавки и табуретки, стеклянный посудный шкаф, кухонный шкафчик, большой окованный железом сундук для одежды. В углу, на лавке, калеченый патефон, а на нем гармонь-двухрядка - забава сына. На полках медная старинная посуда: чашки, братины, ковши, подсвечники. В переднем углу иконы старинного письма в серебряных позолоченных ризах. На стене портрет Ленина в самодельной деревянной раме.

Встретила нас хозяйка приветливо. Зашумел большой, ведерный самовар, в печи закипел мясной суп. Растворила хозяйка целую квашню теста, напекли мы кулебяк с соленой озерной пелядью да свежего хлебца, - наш хоседский хлеб и сухари были в начале пути подмочены и зацвели плесенью.

Теперь мы могли не торопиться: услышали, что многооленный колхоз "Кара-Харбей" остановился в ста верстах от Сявты, там и отел и прививки будут проводить.

Леонтьев намеревался в этом колхозе оленей брать. По Роговой сейчас несло лед, а после ледохода нам обещали перевоз наладить.

Через сутки после того, как мы попали в Сявту, пришел Петря.

- Двух олешек бросить пришлось. Вовсе силу потеряли. За санями вел не идут, на санях вез - олени не везут. Остальные пасутся.

Волей-неволей все мы за чаями да обедами время убивали. Аппетит после дороги волчий. Поедим - пить охота, попьем - есть охота.

Выйдем из застолья, хозяйку благодарим:

- Спасибо, хозяюшка, за хлеб, за соль! Червячка заморили, и чайку попить можно.

8

Пришла к нам как-то заведующая здешней школой, молодая русская девушка Люба Кононова. Она перед войной приехала сюда, прямо со школьной скамьи, еще семнадцатилетней девчонкой. Назначили ее в Сявту учительницей.

- С такой учительницей ребятам только играть, - говорили в Сявте.

За пять лет работы Люба набралась опыта, сейчас в Хоседа-Харде ее серьезной работницей называют. Она и класс ведет, и школой заведует. А характер у ней веселый да озорной остался, и язычок острый.

Пришла она к нам со своими двумя подругами-учительницами. Одна учительница - коми, другая - ненка из деревни Колвы. Расспросили они нас про новости, рассказали про свое житье-бытье.

- Раз уж вы сюда приехали, - говорит Люба, - мы вас отсюда просто не отпустим, выступать заставим. Для нас не захотите - для учеников попросим, и не откажетесь.

Торговались мы с ней и выторговали, что не только мы выступать будем, а чтобы и они своих сявтинских сказочников да песенников показали.

Вечером в сявтинской школе собралась чуть не вся Сявта, и старые и малые пришли.

Концерт наш на два отделения разделили. В первом выступали мы с Леонтьевым, а во втором - женки сявтинские; мужиков в Сявте немного было: война подобрала. Председатель колхоза, колхозный счетовод - он без ноги с войны вернулся - да заведующий магазином Вася Беляев, тоже инвалид Отечественной войны, нехудой гармонист, - вот, пожалуй, и все мужчины. Старики - те на охоту по тундре разбрелись.

Вышли на сцену пятеро молодых женщин коми, все в праздничных старинных нарядах.

- Это лучшие здешние песенницы, - объявила Люба. - В наших краях, кроме частушек, коми мало песен на своем языке поют. И песни они поют те, что у русских переняли. Не совсем чисто по-русски у них песня получается, с недоговорками, а все же и слова все понятны, и голоса приятны.

Тут я в первый раз услышала песню, какую наши древние старики и то не упомнили. Это песня про какой-то солдатский бунт в те времена, когда жил Долгорукий-князь.

Сявтинские колхозницы спели в пять голосов незнакомую мне песню про Стеньку Разина.

Потом на сцену вышли наша хозяйка Пелагея во всем своем наряде и говорит.

- А я спою вам про нашего печорского Стеньку Разина - про атамана Лебяжного. Звали его Иван Гаврилович, а по-нашему, по-коми, - Гань-Вань.

Пелагею сменил струнный оркестр, а потом под гармошку Васи Беляева сплясала Люба русскую.

Когда мы после концерта вышли на улицу, то заметили, что солнце уже не закатывается. Наступил полярный день. Это было уже 1 июня. Побродили мы вдоль озера, что подошло к самым домам Сявты. Солнце окрасило воду в розовый цвет. И по той розовой воде плавали совсем ручные утки ночлежницы: не боятся они человеческого голоса.

Пришли мы на свою квартиру, а у хозяйки самовар на столе.

Утром расплатились мы с хозяйкой, оставила я ей на память старинное камчатное полотенце, распрощались и поехали снова свой путь коротать.

9

Второй месяц еду, еду, а тундре конца-края нет. И такая на меня печаль нашла, что хоть обратно поезжай. А дорога уводит нас вверх по Роговой, все дальше и дальше от людей.

Отъехали мы километра два от Сявты - Мартын объявляет:

- Здесь Роговую переезжать будем.

Роговая среди тундровых рек немалая река. Полая вешняя вода чернела, как болотная земля, и тоску на людей наводила. Олени - животина пловучая. Я помню, давно на путине у моря видела, как дикие олени через морскую губу переплыли. То ли звери в воду их согнали, то ли сами они от комаров на ветер шли. Выпустили мы их на берег да тут же, усталых, и переловили.

А Роговая, стосаженная река, для наших оленей - шагом шагнуть. Переплыли они реку, будто птица крылом махнула. Разгруженные, пустые нарты плыли за оленями следом. Перевезли мы на лодке багаж, переехали сами. Той порой солнце передвинулось вдоль плеса, и сразу у реки другая краса показалась. Вся сила солнечного света в воде собралась, и не могут наши глаза тот свет вынести. А вдоль берега в воде кусты да деревья книзу вершинами стоят. И те обманные деревья краше настоящих. Лодка, как зыбка, качается, воду режет острым носом и позади волновую дорогу оставляет до самого берега. Рассыпается вода на мелкие светлистые ребрышки.

- Смотри, Петря, - говорю я, - дорожку-то какую высветлило! У нас примета такая, что долго еще нам ехать.

- Век ездим, - отвечает Петря.

Солнце да утро воду оживили, и у нас на душе посветлей стало.

С Петрей мы по душам разговорились.

- Не надоест тебе, Петря, всю жизнь-то ямдать?

- Мой дед так жил и мне велел. С оленями на одном месте сидеть не будешь.

- Любишь тундру-то?

- Здесь родился, здесь и помирать хочу: где гриб вырос, тут и выгниет.

- А знаешь, - говорю, - Петря, ведь я раньше тоже так думала. А потом как большой вешней водой сняло меня с места! Насмотрелась я на вольный свет, а теперь людям есть что сказать.

Петря повернулся и глянул на меня своими продолговатыми глазами.

- И Москву видела?

У парня не только уши, а и рот слушает.

Рассказала я ему про свои поездки в Москву, где была да что делала, как меня встречали да принимали.

Олени подвезли нас к Мартынову чуму. Залаяли собаки, закричали на них ненцы, слезли мы с нарт - и в чум. Вместе с Мартыном и Анной тут жили еще две ненецкие семьи из колхоза "Звезда".

У одного ненца жена Лукша перед самым нашим приездом родила двойню. Две девочки, как две куколки, лежали в ненецких зыбках, и обе были завернуты в теплые да мягкие пыжиковые шкурки. Одна девочка заплакала, мать нагнулась над ней и кормит ее грудью. В это время заплакала и другая. Я вынула девочку из зыбки, развернула, сменила ситцевые пеленки, укутала шкуркой.

Качаю ее и припеваю.

Бай-бай-бай,

Да еще бог дай:

Двух двойников

Да трех тройников,

Семеро погодков

Да семь одногодков.

- Сколько, Романовна, это получается? - спрашивает Петря.

- Без трех тридцать, - отвечаю.

Перевел Петря, сколько я детей ворожу, а женка смеется.

- Давай, - говорит, - всех в одну кучу. У меня и так пятеро их. На многодетную такую семью от государства большое пособие получишь!

Три семьи собрались в чуме да еще мы, гости, понаехали, и теснота была страшная. А жили все согласно, ни разу я косого взгляда не заметила. К роженице ото всех внимание.

В прежнюю пору, как только придет время ненке рожать, все от нее отступались, поганой считали. Поставят ей где-нибудь в сторонке поганый чум, - так и звали: поганый, - да там и бросят ее одну. Даже бабок повивальных и тех у ненцев не было. Все уедут дальше, а за счастливой матерью через неделю или две оленей пришлют. Привезут к общему чуму, разведут перед входом костерок и заставляют ее через дым и огонь шагать. Только тогда роженица могла снова в чуме жить, да и то с оглядкой: ни чистой стороны в чуме, ни упряжь оленью она переступить не имела права.

А теперь с этими глупостями покончено. Мать двойни Лукша в общем чуме и рожала, и сейчас вместе со всеми живет.

Вышла я с Лукшиными ребятами из чума на свежий воздух. И разыгрались мои ребятки. Видят они, как отец их с оленями управляется в стаде, - вот старший возьмет в руки тынзей, а младшие вместо оленей бегают. Поймают "оленя" и ведут его с петлей на шее, к нартам привяжут. Или еще - выберут все какой-нибудь пенек и по очереди тынзей на него наматывают. Так они с самого детства и набивают руку, приучаются в оленьем деле хозяйствовать.

А то еще возьмут острый ненецкий ножик и рубят им какую-нибудь палку. И каждый раз мальчик должен в одно и то же место ножиком угодить. И эта игра для ребят не к худу: приучают руку топором владеть, чтобы удар был точным. Недаром любой ненец так тебе дерево топором вытешет, что не надо и рубанком строгать.

Бригадир к вечеру съездил в стадо и вернулся оттуда злой-презлой. С нарт он сгрузил три тушки - это погибли оленьи телята. Старший сын его Гришка подтащил тушки к чуму. Потом воткнул в землю хорей, подвесил на вязочки сначала одного теленка, потом другого и третьего. В каждой тушке он ловко сделал надрез и, как чулки с ноги, стягивал шкурку руками.

- Добрая будет шкурка, - говорит Гришка.

Бригадир согласился отвезти нас к стаду "Кара-Харбея".

Пока мы отъездной чай пили, нам оленей приготовили.

- Держитесь, - грозит бригадир, - у нас олени в лямках не спят, не олени, а звери.

И верно, поехали мы от "Звезды", - понесли олени, только головы у седоков трясутся.

В ином месте сани как по воздуху летят - земли не хватают. Кусты попадутся - только лицо закрывай да глаза береги; ручей какой ли встретится - рук от саней отпустить не смеешь; по кочкам сани, как лодку в непогодье по волнам, переметывает.

"Вот тебе и вешние олени, - думаю, - не хуже осенних. На этих оленях живо бы до Воркуты долетели".

Сорок километров олени на три "духа" взяли. Из-за какой-то горки вдруг и чумы показались. Два чума, как две широкие елки, стояли на берегу небольшой речки. Подкатили мы к чумам, как сваты богатые. Бока у оленей, как мехи у гармошки в руках лихого гармониста, ходят, языки до корня высунули - готовы ногой на них наступить. Хозяином чума, в который мы зашли, был ненец по имени Тимофей, по фамилии Хатанзейский. У него трое ребят: Васька - шестнадцати, Ким - десяти и Ондря - двух годов. Были у меня в запасе нарьянмарские конфетки. Увидел Ондря, что гостья приехала сладкая, и ползет ко мне на руки. А мне то любо, что его, как моего погибшего сына, Андрюшей зовут.

Пришли люди из другого чума посмотреть на гостей. Один пастух, оказалось, воевал три года с фашистами, лишился ноги. По рассказам узнали мы, что воевал он под Смоленском вместе с Леонтьевым.

Дал нам Тимофей в проводники девку Матрешу из второго чума, привел оленей и отправил. Олени, видим, уже не те.

Проехали мы сколько-то вдоль берега, нашли лодку и начали на другой берег переправляться.

Перевез нас Петря, один конец тынзея к лодке привязал, другой нам подал и поехал за остальными. А с того берега к лодке другой тынзей привязали. Так и хотели лодку взад и вперед перетягивать. Вот и багаж Петря перевез: с одного берега мы его перетягиваем, с другого - Матрена с Ильей. Потом все упряжки оленей с пустыми санями к нам перегнали. С остатками багажа переправился и сам Петря с Матреной. Остался на том берегу один Илья. Подтянул он к себе лодку, зашел в нее и говорит:

- Тяните.

Тянем, а тынзей на том берегу он не взял. Вот захватило тынзей кустами и держит, не дает нам тянуть. А лодка - на середине реки. Оробел Илья, заметался, наступил на борт - лодка перевернулась кверху дном. Ни живые ни мертвые глядим мы на Илью, как его течением подхватило, а помочь ничем не можем. Пустил ему Леонтьев по воде свой хорей, да Илья и хорей прозевал.

Кое-как прикарабкался Илья к нашему берегу. Вода ручьями с него течет и с ватных штанов, и с фуфайки. Сменил он белье, надел сухое, а поверх белья, кроме совика, ему и надеть нечего.

Хорей уплыл у Леонтьева, а без хорея и добрые олени не идут, как лошадь без кнута. Олени к ягелю рвутся, и надо все время за ними бежать и кышкать. Вот и бегут - то Леонтьев, то Илья. Вспотел Илья, совик снял, в одном белье бежит. Лучше, чем в бане, Илья за тот перегон прогрелся, и ледяное купанье ему с рук сошло.

Издали видны чумы колхоза. Едем - думаем: вот-вот к ним подкатим, - а они все не ближе, как будто прочь от нас идут. Вот уже и совсем рядом, кажется, подъехали, а тут между нами и чумами глубокая, низкая падь оказалась. Окружена она сопками да холмиками, и берега изрезаны. Внизу пади ручей снегом завален, и через тот снег никакого проходу нет: олени тонут, и самим пропасть можно.

Чуть не час ездили мы вокруг чумов, пока нашли переезд через ту круговую падь. Узнали мы, что здесь стоит красный чум, в нем помещается Карский тунсовет и правление колхоза "Кара-Харбей".

10

Пошел Леонтьев в чум тундрового Совета. Людей тут немало, чум большой, а в середине его свободно, хоть танцуй. Жил здесь председатель тундрового Совета Николай Иванович с женой и ребенком, парторг, которого все звали попросту Петрович, молодой ветеринар Петря Абраменко - он окончил ветеринарную школу в Салехарде и уже восьмой год работал в одном колхозе. И еще здесь жила работница Настя; она уже старушка, а жила со всеми как ровня, и все ее Настей кликали.

Когда я пришла, Леонтьев в чуме тунсовета рассказывал хозяевам про нашу дорогу. Настя подавала с печки на тундровый столик большую кастрюлю с каким-то кушаньем, а Илья сушил над печкой ватную одежду.

Усаживают меня хозяева за стол и величают по имени-отчеству, будто давно знали.

- Садись, Маремьяна Романовна, хлеба-соли нашей отведай. Первых лебедей добыли.

Я лебяжьего мяса не люблю, - у старой птицы мясо не лучше жеребятины, - а тут попались молодые, уварились они хорошо, и не подумаешь, что это лебеди.

На другое утро нас разбудили выстрелы и крики за чумом. Разобрались уже позже, что в стадо оленей забрался волк, а когда поднялись люди убежал.

Нину Бородулину вызвали в девятую бригаду, там рожала ненка. В колхозе "Кара-Харбей" девять бригад. По числу оленей это самый большой колхоз Ненецкого округа, колхозное стадо здесь за десять тысяч перевалило. Поэтому Леонтьев и надеялся здесь получить оленей.

Петря Абраменко с утра ушел на прививки. Вместе с ним отправились Мотя Хатанзейская и та ненка Матрена, что привезла нас из пятой бригады. Их обеих Абраменко еще в прошлом году выучил себе в помощники.

Той порой Леонтьев говорил председателю тунсовета:

- Из Москвы в Воркуту выехала экспедиция - нефть искать. В тундре, сам знаешь, без оленя шагу не ступить. А работать мы будем только в тундре. Вот я и приехал к вам: надеюсь, что вы, Николай Иванович, поможете нам получить оленей в колхозах вашего тунсовета.

- Покупать вы хотите или как? Сколько голов нужно экспедиции?

- Триста.

Николай Иванович даже привскочил.

Видит это Леонтьев и говорит:

- Вот что, Николай Иванович! Экспедиция будет работать только до зимы, и олени нам только до зимы нужны. Значит, и вам и нам хорошо будет, если мы не покупать, а арендовать оленей будем.

На аренду Николай Иванович согласился.

Составили договор.

Пастухов нам на целое лето и осень нужно было двух взять. А двух мужиков лишиться Миша Хатанзейский никак не хотел. Спорили-спорили и порешили, что поедет в экспедицию тот самый Тимофей Хатанзейский из пятой бригады, через чум которого мы недавно проезжали. Вторым пастухом мог быть его старший сын, шестнадцатилетний Вася. Жена Тимофея Дарья тоже могла ехать: пастухов ведь тоже и обшить, и обмыть нужно, и обед им сварить. Ким, десяти годов, тоже в оленях мог помощником быть. Один Ондря у них на руках нахлебником поедет.

Пока выбирала оленей да собиралась немалая Тимофеева семья, прошло еще пять дней.

Наконец к третьей бригаде подъехала семья Тимофея Хатанзейского с оленями. Пригнали сто тридцать голов. Остальные двадцать оленей мы должны были взять в шестой бригаде. Забрал Тимофей меня, Леонтьева, Петрю и Илью, и мы снова стали, как клубок, дорогу мотать.

11

Оглянулись мы в последний раз на провожающих. На высокой сопке стоят три чума, народ возле них собрался, олени неподалеку бегают. Над чумом дым, как облако, подымается и плывет. И Андрюшина гармошка нет-нет да снова слышится.

Тимофей ехал первым на легковых нартах и правил дорогу. Дарья на легковых с Ондрей была второй, а сзади у нее на буксире шла еще упряжка с грузовыми нартами. На них был сложен разобранный чум - шесты и шкуры, на чуме котлы да чайники, а поверх всего сидел Ким. Вася вел на хамбуе** нарты с большим красным ларем - ненецким походным амбаром. На буксире у Ильи шли сани с нашими продуктами. Я ехала на нартах Леонтьева. А Петря заключал весь аргиш и следил, чтобы не отставали порожние олени.

Из пади к речке Тимофей нашел проход по какой-то ложбине. Выехали мы на берег, сбили оленей в кучу, и началась переправа. Тимофей отыскал в прибрежных кустах маленькую лодочку-челнок. Одного человека она хорошо держала, а двое только на смелость ехать могли. Стал в нее Петря и видит, что в каждую щель вода бежит, ручьями течет. Петря заткнул тряпьем главные дыры и говорит:

- Все-таки лодка, а не рыбий пузырь.

И первым повез Леонтьева. Хоть и подмочили, а все же перетаскали они на другой берег весь багаж и продукты. Нарты переправили плавом. Когда переехали все мы, кроме Васи, начали перегонять оленей. Стоит Вася на своем берегу и кричит негромко и протяжно:

- Э-гей... э-гей...

На такой голос олени в человеку ближе подходят. Подошел к берегу с десяток-другой оленей, а все остальные по-прежнему стоят на своем месте. А Вася знает свое дело, стоит спокойно и кричит:

- О-хо... О-хо... О-хо...

И верно, олени один за другим потянулись на Васин голос и сбились в кучу у самого берега, некоторые даже в воду забрели. Задние олени хотят подойти поближе на голос, жмут середних, середние - передних, тех, что у края воды стоят, и вот передних уже столкнули в воду, и они волей-неволей плывут на другой берег. А олени глупые: стоит одному в сторону шарахнуться - и другие за ним, один поплывет - и другие не отстанут. Вот и наше стадо, как один, плывет. Олени переплыли, все с упряжками да с погрузкой возятся. А мы с Леонтьевым надумали пешком идти. Спросили мы у Тимофея дорогу, а он махнул рукой в сторону тех чумов, что видны были еще с сопки на нашей стоянке, и говорит:

- Там...

Вот мы и пошли. Сперва шли по сухому месту, от реки поднялись в крутую горку. Видим мы, что оленям здесь не выбраться, что будут они подниматься дальней кругоезжей дорогой, и идем, не торопимся. Но только поднялись на кряж - подхватило нас длинное, широкое болото.

Идем мы где сухим путем, где сырым, где по проталинам озерных кряжей. И час идем, и другой идем, а чумов нет. А путь все в подъем идет.

Только когда вышли мы на хребет - видим: никакие это не чумы были, две широкие елки присели к самой земле. Дальше, километра за четыре от елок, настоящие чумы стоят. Что ж, сами они к нам не подвинутся, надо идти.

Вот и купаемся опять в грязи, да в воде, да в снежной каше. Аргиша нашего и в помине нет, - может, другим каким-нибудь путем поехал. Идем. В эту пору весны болота показались мне не очень красивыми. Куда красивее гористые места да озерные кряжики! А озерки попадались частенько. Снова в небе солнце плыло, и на солнце они блестели, как полные чайные блюдца. Вот и петляли мы по межозерьям.

В озерах, видим, утки плотами плавают. Проходим мимо них, а они и не оглянутся, крылом не встрепенутся.

"Надо, - думаю, - яичек поискать".

Идем, Леонтьев - по одному берегу, я - по другому, и хвастаем, перекликаемся:

- Я два нашел!

- А я - четыре!

Утки гнезда вьют не всегда у самого озера, а где-нибудь в сторонке: где в кусте, где на холмике, а где и на гладком месте. Сгоним уток с гнезд, они и кружат над нами. Перед самыми чумами набрела я на гнездо утки вострохвоста. Яйца у них не как у других уток, продолговатые и чуть побольше. Матки не было, значит, улетела кормиться. В гнезде лежало девять яиц, они еще не остыли, матка улетела недавно.

В чумах мы застали всех еще спящими. Унимать собак вышла какая-то девочка. Она привела нас в свой чум. Мы обогрелись, обсушились у печки и уснули как убитые, не дожидаясь даже чая.

Утром за нами приехали Петря и Вася. Наш аргиш, как мы и думали, прошел стороной и остановился километрах в десяти от чумов шестой бригады.

Бригадир, молодой ненец Николай, прочитал записку председателя колхоза и сказал:

- Пока отец не приедет, ничего не дам.

- Ведь не отец, а ты бригадир, - горячился Леонтьев.

Сколько мы ни бились, оленей нам дали только после приезда Николаева отца.

В чум Тимофея и Дарьи мы попали лишь к ночлегу.

Тимофей и Дарья обосновались на новом месте немалым хозяйством. Куда ненец переедет - везде ему дом родной. У Тимофея по обе стороны чума расставлены нарты. Возле входа дрова припасены; насек он кустов столько, что в деревне на неделю хватило бы. Ким намелко рубит кусты, а Ондря по одной палочке таскает в чум. В чуме у Дарьи котел с мясом кипит, чайники к огню поставлены, в ведрах вода припасена, постели на латы разостланы, рукомойник перед входом на веревочке качается, а на передней стороне тундровый столик, погребец с посудой и на нем икона Николая-чудотворца.

Тимофей, говорили люди, давно член партии, а с Дарьей совладать не мог: не отказывается она от своих икон.

- Проходи да садись, - приглашает меня Дарья.

- В которую горницу-то проходить?

- Вон в ту, - показывает она на другую половину чума.

- Вы, - говорю, - пополам дом-то ставили? И нам горницу?

- Нас пятеро здесь живет, а вам, четверым, добро жить можно. Стульев у нас нет.

Поджала я одну ногу под себя, у другой колечко подогнула, облокотилась на него и сижу, как природная ненка. Леонтьев с Петрей свернули ноги под себя калачиком, как ненцы садятся.

После ужина Петря в стадо пошел, а Вася - в другую сторону. У обоих в руках было по некорыстному ружьишку, по уточьему капкану и по чучелу куропатки, - у нас его называют манщик. Куропатку ловят так: ставят капкан, насторожат его, положат рядом манщика и отходят. Веснами куропти дерутся, куроптих ловят. Летит над капканом куропоть, летит и кабаркает. Увидит манщика, думает, что это живой куропоть, и что он сейчас же к его куропатихе побежит. Вот он подсядет неподалеку, крылья растопырит и бежит к манщику. С разбегу накинется, и бьет, и клюет, и ногами бьет. А потом видит - сам в беду попал. А из той беды прямая дорога в котел. Утром наши охотники принесли девять куроптей.

- По одному на человека, - считает Вася.

- Может, - говорю, - Ондря целую куропатку не съест.

- Илья поможет, - говорит Дарья и сама лукаво посмеивается.

На завтрак съели мы сырого мяса по ломтику, примерно по полфунта, рыбы по такому же звенышку, чайку выпили чуть не по ведерышку и, благословясь, отправились.

И поблизку земля от земли лежит, а выглядят они несхоже. В одну сторону оглянешься - озера да болота на целый переезд, вперед посмотришь горбы да хребты друг на друга наворочены, будто тут Мамай воевал. А то еще едешь вдоль берега реки и диву дивишься: на одном берегу равнина без единого деревца, а на другом - леса косматые колыхаются, будто стадо рогатых оленей бежит.

Только отъехали от чумовища, после болотинок да приозерков началось гористое место.

Надоело нам горбы тундровые одолевать. В таких местах дай волю оленям, так побегут они сломя голову, все растеряют, нарты сломают.

Вот двое мужиков остаются на горбу и осторожно пускают сани на тынзее, а тот, кто на санях едет, оленей за вожжу ведет и хореем остраску им дает. Одни нарты спустят, передового за вожжу к тем же нартам придернут ненецким узлом и опять на горб за другими нартами идут.

Только спуск одолеем - в подъем опять общей силой толкаем нарты за нартами. В ложбинах снег только к июлю пропадет, а сейчас тут снег саженью мерить надо. И месим мы эту слякоть, как глину.

Зато в работе разогреешься, и не знаем мы никакого холода. Выберешься на горбышек - снова на нарты присесть можно, олени потихоньку волокут, а ты потихоньку песенку собираешь в памяти:

Из-за кустышка олень, люли-люли,

Из ракитова белой, люли-люли,

Не озяб ли ты, олень, люли-люли,

Не озяб ли, молодой, люли-люли?

Приоденьте-ко оленя, люли-люли,

Приоденьте молодого, люли-люли,

С молодца - епанча, люли-люли,

С молодицы - рукавица, люли-люли,

С красной девушки - платок, люли-люли.

Песню поешь, вокруг осматриваешься - с горбышка далече видно. И вижу, что сейчас опять спуск подоспеет, и опять для песен рот тесен. Так с горы на гору и прокачались весь день, как по морским волнам. Пока доехали до новой стоянки, оленей несколько раз переменили.

12

Говорит нам Дарья:

- У меня дедушко тоже большой сказитель был. От него я сказку про нашего ненецкого богатыря Семирукавого переняла. Конечно, не сказка это, а песня: по-ненецки-то у нас ее поют, а не сказывают. Ну а я сколько могу по-русски, а сколько - по-своему песню эту сказкой рассказываю. Песня моя тоже из старины: там и люди летают.

- Так не из старины, значит, - говорю я Дарье. - Люди летать только теперь научились.

Пока олени не наелись, ехать нельзя. От безделья долго слушали мы Дарьину сказку. После и я стала вспоминать да рассказывать:

- В эту красную пору, бывало, по путине соберемся, едем круглые сутки. Не спим - не лежим, гребем да гребем. Где-нибудь к берегу приткнемся, чайник согреем и опять едем. А когда в море выедем, там чайники прямо в лодке кипятим. Глины в лодку натопчем, земли наложим потолще, чтобы лодка не прогорела. Якоря в море бросим, тут и чайники кипятим, и рыбу жарим, и песни поем, и причитанья причитаем, и сказки сказываем.

Так посреди тундры Большой земли рассказывала я ненцам про путину да море.

Тимофей тугоухий: голову наклонит, хочет слушать, а все же не каждое слово уловит. Где не дослушает, ему свои ребята досказывают. Послушает он да вдруг вскочит, выйдет из чума и уходит в стадо: как-никак, а главный ответчик за оленей.

Вот как-то возвращается Тимофей из стада, входит в чум. А в это время Леонтьев какую-то небылицу начал.

Тимофей не стал и слушать, объявил:

- Хватит врать-то. Ямдать будем.

Когда стадо пути не знает, оно за стадоводчихом ходит и на него надежду возлагает. Так и мы. Пока Тимофей не торопит, мы что хотим, то и делаем. А как отдал он команду, тут мы ему подначальны.

Чего только не знает ясовей-путеводчик в тундре! Когда он пути да дороги ищет, он не под ноги смотрит, а на звезды, на солнце, на вершины сопок, на елки. И ветры, и полет птицы, и поздней весной да ранней осенью иней и кора деревьев да кустов тундровых - все говорит путеводчику, куда путь держать. И всю жизнь читает ненец эту книгу неба и земли. И всю жизнь она ему не надоедает.

Не раз в пути удивлял меня Вася, сынишка Тимофея. Три года назад проехал он по этим местам. Везли его из Воркуты с ученья в свой чум. Было ему тогда тринадцать лет, а он запомнил каждую сопку, каждую озеринку, каждую пустяшную протоку.

Едем мы поперек озера, а Вася говорит:

- Это мое озеро. Ненцы его зовут Васюк-ты.

Я Тимофея переспрашиваю, не верю Васе, а он подтверждает:

- Молодец, - говорит, - помнит.

Справа речка или ручей какой-то синеет. А Вася и ему имя знает.

- Это, - говорит, - Илей-жор. Это твой, Илья, ручей.

А Илье не до ручья: сладко ему спится.

В тот день пришлось нам перебираться через одно озеро по трудному да опасному пути. Берегом ехать кусты мешали. Пришлось спуститься на лед, хоть и знали мы, что на весенний ледок надежда небольшая. Вот и едем. От первых же нарт лед ходуном заходил.

По живому льду нарты идут, как лодка по волнам. Сани за санями едут, и лед чем дальше, тем больше прогибается. Последние нарты вовсе на краю страха идут: лед весь в щелях да в дырах. Однако перебрались мы через гиблое озеро без особого купанья.

В тот день доехали мы до большого озера Харбей. Вася про него уже давно речь вел:

- Большое это озеро да рыбное. На Харбее и зимой и летом люди с Воркуты рыбу ловят. Целый поселок там стоит, и от того поселка до Воркуты тракторная дорога проложена.

За длинный вешний день нагнало солнце в Харбей воды разливное море; по всему озеру наледная вода блестит. Брели олени по колено в воде; хорошо, что нарты у ненцев высокие, не скоро на них зальется. Кое-как перебрались мы через Харбей и с высокого берега увидели рыбацкий поселок. Поселочек тот хоть маленький, из пяти-шести изб да землянок, а нам после голой тундры да после чумов в таком пустом месте он и за город показался. Окна от солнца огнями блестят, трубы железные над крышами стоят, дым от них, как от пароходов, идет. На берег люди вышли, около них собаки вертятся.

Ехать всем нашим аргишам к поселку было не по пути. Поехали туда только Вася, Леонтьев да Илья - раздобыть у рыбаков махорки в обмен на мясо. Пришли они с добычей к нашему новому становищу только вечером.

Вздумалось мне прогуляться по тундре при ночном солнце. И светит оно не по-денному. Свет вешней ночью какой-то голубоватый. И сопки, и кусты, и елки кажутся глазу маленькими, меньше, чем днем. Звезды на небе на весь трехмесячный день погасли. Луну еще и видно, а все же и она не та, будто ее обокрали: и свету в ней настоящего нет, и красы полной не видно. Плывет она по небу бледная, неживая какая-то, как подстреленный лебедь по голубому озеру.

Каждый кустик в тундре, каждая веточка будто сном спят. Тихо кругом тебя и покойно. Одни только ручьи издалека, словно дальняя гроза, прогремят, да ветер-полуночник прошумит прошлогодними листьями и обдаст тебя вольным духом вешним, как морской волной.

Бродила я, бродила и набрела снова на куропаточье гнездо. Чуть не запнулась я за куроптиху, а она сидит, не взворохнется. Иная кура на гнезде и та шевелится, когда человек подойдет, а куроптиха сидит себе, шейку в себя втянула и смотрит.

Когда куропатки гнездятся, добрый человек их не тронет - ружьем их не бьет и силком не ловит. Так и оставила я куроптиху мою в гнезде, самое не согнала и яичек не взяла...

Теперь к Воркуте нас вела широкая тропа, промятая тракторами. Шла она по отлогим и длинным холмам, пересекала широкую реку Сейду и гремучие ручьи. Где бродом, где плавом везли нас олени все ближе к новому тундровому городу Воркуте.

Выросла Воркута недавно: нашли ученые люди на неизведанных берегах уголь - вот, как в сказке, город и вырос. Красуется он среди тундры редкой черной жемчужиной.

Приехали мы в Воркуту 15 июня. За полтора месяца одолела я полторы тысячи верст. С высокого берега Воркуты, за новым сказочным городом, я вижу хребты Уральского Камня, все еще в зимней одежде. Тут край Большой земли.

Прошла я самую большую нашу тундру из края в край, с запада на восток, в весеннюю бездорожную пору. И всегда будет стоять у меня в глазах тундровая краса. Не велика трудность найти красу во саду зеленом - там она сама в глаза бросается. В северных наших краях увидит и почует красоту только зоркий да чуткий.

Часть вторая

В СЕРДЦЕ ТУНДРЫ

1

Уже за два дня до приезда в Воркуту мы ни о чем больше не говорили, как только об этом городе. Тимофей, Дарья и Вася наперебой рассказывали о том, как они ездили туда в прошлые годы. Вася окончил там пять классов, а отец с матерью каждую осень привозили его и каждую весну приезжали за ним. Ненецкие ребята где ни учатся, а на лето все равно рвутся в свои оленьи края, поближе к чуму, к олешкам, к своему тундровому житью-бытью. Тянут их к себе простор да приволье.

Приедут за Васей мать или отец и неделями гостят в Воркуте, пока олени отдохнут и наедятся. Вот они и насмотрелись на все, чего раньше и во сне не видали.

И сейчас спешат похвастаться своим городом, в котором ни я, ни Леонтьев никогда не бывали. И, наверное, думают они, что, кроме них, никто из нас и городов не видал.

- Беда большой город! - говорит Тимофей и головой крутит.

- Беда большущий! - поддакивает Дарья. - На двух берегах чумы стоят, не такие, как наши: из матерого леса да из красного камня. Высокие да широкие: один чум - наших сто надо.

И разводит руками. Дарья научилась от Васи считать до ста, а больше чисел не знала. А Вася смеется:

- Однако, мамка, из сотни ты не больно широкий чум сделаешь. Там на одну электростанцию тысячу наших чумов сложить - и то мало будет. Из тысячи чумов разве школу сложишь?

Дарье не любо, что сын пересмешничает. Надуется, пофыркает, помолчит, да снова за те же речи:

- Вот я на шахту "Капитальную" к одной начальниковой женке в гости ходила, дак чум-то ихний побольше твоей школы будет. Приедем, опять на "Капитальную" пойду. Анна все про наше житье ненецкое спрашивает. Говорит: "Как вы хлеб печете да какие свадьбы справляете, да как ребят лечите?" "Хлеб, говорю, когда в котлах, когда на палках печем. Свадьбы, говорю, как все люди, с вином да с песнями, да с гармошкой справляем. Вот прежде, говорю, не так свадьбы вели. Парень девку брал только из своего рода: Валеи - из Валеев, Тайбареи - из Тайбареев, Сядеи - из Сядеев. И свадеб никаких не было, одно пьянство".

Долго сказывала Дарья и снова начинала с мужем да с сыном спорить: кто чаще бывал да больше видал, да тверже упомнил все, что есть в славном городе Воркуте.

Мне после этих рассказов до полуночи думалось. Дарья тоже всю ночь с боку на бок ворочалась. Вот я и говорю ей:

- Вставай-ка, Дарья, да слушай. Вот у вас, ненцев, сказка сказывается:

"Жил-был в тундре богатырь. И владел он сундучком заветным: где его откроет - там город стоять будет, как закроет - город обратно в сундучок уйдет. Когда богатырь помирал, видно, закрыл он свой сундучок. Да не только закрыл, а, видно, в землю его закопал, как клад заветный".

- Знаю-знаю, - говорит Дарья, - эту сказку от дедушки слыхивала.

- А не слышала, - говорю, - ты, что на сундучок тот заклятье положено? И теперь кто найдет тот заветный клад, на свет белый подымет, откроет сундучок - город из него выйдет да на все веки тут и останется. Сколько раз его люди найдут, столько в тундре и городов будет. Сундучок открывается, закрывается, а города остаются.

- Этого не слышала, - говорит Дарья.

А я дальше свое веду:

- Так вот слушай. Когда здесь, на Воркуте-реке, ученые люди раскопали уголь, видно, нашли они этот сундучок, открыли его - и остался город.

- А сундучок где? - спрашивает Дарья.

- Сундучок, - говорю, - свою дорогу знает. Скрылся он снова в землю в неозначенном месте.

- А теперь кто его найдет?

- Как, - говорю, - кто? А мы-то зачем едем? Этот самый клад заветный искать будем.

- Да ну? - удивляется Дарья. - А Тимофей говорил: керосин искать велено.

- Вот что, Дарья, скажу тебе тайное слово, только помалкивай, не всем сказывай. Сдается мне, что сундучок возле этого керосина и должен быть.

Когда солнце до востока дошло, услышали мы в первый раз дальний-дальний тягучий гудок. Долетел он до нас с вольным утренним ветром, будто шмель в чуме загудел.

- Шахта "Капитальная", - сказала Дарья. - Как комар поет. А в Воркуту приедем - уши береги: как медведь ревет.

Зевнула и прибавила:

- Далеко еще. Три побердо будет.

Так и вышло: проехали мы после этого не меньше тридцати километров и попали в город только к концу вторых суток.

Сначала показались снежные горы.

- Камень, - говорит Петря. Так все ненцы называют Полярный Урал.

На белых окатистых боках Урала чернели какие-то покривленные тычки, будто сломанные штормом мачты. Долго нам пришлось ехать, пока мы различили, что это стрелки подъемных кранов. Показалась какая-то постройка, высокая, как колокольня, только без крыши.

- "Капитальная"! - кричит Дарья. - Анна-то вовсе рядом живет.

Чем ближе мы подъезжали, тем больше видели. По обе стороны шахты "Капитальной" дома стоят, как спичечные коробки набросаны. И вот мы уже так близко, что Вася пальцем тычет и рассказывает:

- Это школа моя... Это театр городской... Это электростанция... Это управление Воркутстроя.

В стороне от Воркуты дымили в разных местах трубы каких-то поселков.

- А это что? - спрашиваю я Васю.

- Это другие шахты, а возле каждой поселок. Три года назад их и половины не было. Ох и растет Воркута!

От города к поселкам рельсы проложены. И видно нам с высокого берега, что скоро все эти поселки не иначе как с городом сольются!

- Вот это город! - говорю. - Всего лишь три года назад Воркута городом назвалась, а уже наш Нарьян-Мар далеко позади оставила.

Река Воркута голубой лентой город надвое перерезала. Город Воркута на другом, на левом берегу, вокруг шахты "Капитальной", выстроился. На нашем берегу, тоже вокруг шахты, свой город вырос.

- Воркута Вторая, - назвал его Вася.

Обе половины города вдоль и поперек рельсами опоясаны. И бегут по тем рельсам груженые углем поезда. А главная железная дорога, что из Москвы ведет, проходит мимо шахты "Капитальной", вдоль всей Воркуты.

Петря смотрит на поезда, улыбается и говорит:

- Железные аргиши.

По обоим берегам реки огороды раскинулись. Ползают по ним тракторы, стрекочут, как кузнечики, и волочат за собой многолемешные плуги и заводские бороны. Тимофей с Дарьей поставили чум на самом высоком месте правого берега и пустили оленей пастись. А мы пошли искать экспедицию.

Под Воркутой Второй, куда мы спустились пешком, мы нашли еще один поселок. Он стоял на берегу реки. Кроме десятка домов, тут стояли еще два чума.

- Поселок Яран, - объявил Вася.

И ведет нас в дом. Здесь жили две ненецкие семьи. Хозяин одной из них, Николай, черный, высокий, на редкость среди ненцев бородатый мужик, сразу признал Васю.

- Опять учиться приехал?

- Летом не учатся. В экспедицию пастухом нанялся.

Николай уже и всех нас за знакомых считает. На столе и сласти, и белый хлеб, и масло появились. Самовар закипел, под чай разговоры:

- Как живешь, Николай? - спрашиваю.

- Хвастать не люблю, сама посмотри.

В горницах весело играли трое малышей: один ходил да гудел вместо трактора, а двое вслед за ним сажали по полу камешки и называли их "картошкой".

- Что это, - говорю, - у тебя ребята не по твоему возрасту малы?

- Не мои, - говорит, - это сыновние.

- А сын-то где?

Потемнел он лицом: на фронте его сын погиб.

Сказала и я ему про свою потерю.

- За великое дело, - утешаю я, - наши сыновья погибли. Им слава, а нам, отцам да матерям, гордость.

Теперь Гитлера из наших земель как большим вихрем несет. Есть еще у нас сыновья. У сыновей - сила храбрая красноармейская, у нас, отцов да матерей, - вера нерушимая. И всем нам партия - правда путеводная. Что против этого устоит?!

Заговорили мы про экспедицию. Про нашу Николай ничего не слыхал, а раньше, когда в тундре жил, ходил с экспедициями, все начальники его знали.

- Они меня все про камни спрашивали, - рассказывает Николай. - Ну, а я коли где что видел, расскажу по совести. Один инженер вызвал меня из тундры на Индигу, показывает на стакан и говорит: "Не видал ли ты вот такого же прозрачного камня, чтобы свет сквозь него видно было?" - "Как, говорю, не видал? Много видал". Повел его на Иевку-реку и показал. Смотришь сквозь этот камень на пятнышко, а видно тебе два пятна. Мне они всего и не расскажут, что хорошего нашли, а находили много. По Черной речке, по Тиманскому хребту, по Индиге до Богатой ямы, где Железные ворота, - везде мы что-то нужное да дорогое находили. Одного не могли найти - "золотого червяка".

- Какого "золотого червяка"? - спрашиваю я Николая.

- А это плитка золота. Говорили: от большого камня эта плитка отколупнута. Нашел когда-то, давным-давно, какой-то Выучейский ту плитку, да испугался и бросил.

И магнит не знаю что такое, а при мне по Черной речке в двух местах ямы рыли, нашли его. На Светлой речке я уголь показал инженеру. А он говорит: "Не наш этот уголь, приносный, от Урала".

Пожалуй, он и не врет.

Прослышал я, что здесь, на Воркуте, коренной уголь нашли, всей семьей сюда поехал. Думал - добро мне будет. А тут война, сын ушел. Как извещение я получил, ноги у меня сдали. Больше я, видно, по тундре не ходок.

- А чем живешь-то? - спрашиваю.

- Да вот рядом со мной олений совхоз. Оленей-то у него много тысяч по тундре бродит. И работы мне до смерти хватит: с нартами да с упряжью вожусь. Живу я опять на таком месте, что мимо меня никто не проедет да не пройдет, ни конный, ни пеший. И экспедиции все по старой памяти ко мне за подмогой да за советом идут.

В Яране ходила я смотреть здешний скотный двор. Он стоял рядом с домиком Николая, длинный, как колхозный стог сена. Заглянула я туда вижу: от стены до стены по обе стороны стойла стоят, скотницы в белых халатах расхаживают. Попросила я их показать мне все хозяйство.

- А ты, - говорят, - с чего задумала к нам заглянуть?

- Я, - говорю, - вековечная коровница. Дай вам бог выкормить да выпоить, вырастить да раздоить столько коровушек, сколько я через свои руки пропустила.

Провели меня женки по всему двору. Вижу - коров, рогатых и комолых, черных и красных, белых и пестрых, полным-полно. На ногах они высоки, костью широки, шерстью гладки, вымя до колен.

- Откуда, - спрашиваю, - таких красавиц вывезли?

- Из Холмогор, - говорят женки.

Вот я хожу между коров, глажу их да приласкиваю:

- Пестронюшка да буренушка, красулюшка да белонюшка! Куда это нас с вами занесло? В тундрах ли вам бродить? Гулять бы вам сейчас в широких лугах да зеленых травах на сладких росах, отдыхать бы на желтых песках под солнышком.

- А здесь-то чем им худо? - рассердилась на меня одна скотница. Свежей ключевой водой поим их, кормим отрубями да жмыхами к сену на добавок. Кормим во пору, доим вовремя, моем дочиста. Чего еще им надо?

Хожу я по Ярану - люди встречаются нарядные, не как мы, дорожные люди, в тобоках да малицах. Мужики в костюмах ходят, женки да девушки - в легком городском платье. Навстречу мне идет девушка, и в руках у ней большой букет цветов. Цветы, вижу, не наших краев.

- Где, - говорю, - ты набрала их?

- Да вон, - отвечает, - в оранжерее.

И показала рукой. Пошла я туда, зашла под стеклянную крышу, и кажется мне, что я в другое царство попала. Стены, как хмелем, какой-то раскудрявой травой обвиты. Под стеклом на высоких наклонных столах в горшочках разные цветы красуются в полном расцвете. Ни одному я имени не знаю, кроме роз, нежных да розовых, как наша северная вешняя заря.

И думала я:

"Вот тебе и тундра, неродимая земля! Кто эту красу видел, у того язык не поворотится неродимой нашу землю назвать. Прежде сюда из теплых краев только птицы залетные прилетали. А теперь вот нашла тундра-матушка себе хозяина, и вся ему стала подначальна. Города в тундре прижились, клады заветные нашлись. Сама Москва сюда заботливую руку протянула. И вот на хозяйскую заботу отозвалась тундра жарким сердцем Воркуты, песнями гудков заводских, плодородием и богатством. Красуйся и дальше, моя родимая, тундровая земля!"

2

Собралась наша экспедиция в одну семью. Старший в нашей семье начальник экспедиции Донат Константинович Александров.

Сначала он мне не понравился. Тихий, неторопливый, лишний раз не пошевелится да не встрепенется, голос у него негромкий, слово скажет изредка, будто нехотя. Я и думаю:

"Неужели такие тихие начальники бывают?"

- Оленей привел? - спрашивает он Леонтьева.

Выслушал и говорит:

- А мы думали - не достанешь оленей. Чуть обратно не уехали.

Вот и вся его беседа. Сидит на стуле, будто врос в него, и покуривает трубочку.

Когда Леонтьев про меня сказал, Александров отвечает:

- Что-нибудь придумаем.

И зовет нас обедать. За обедом вокруг стола собралось нас восемь человек. Кроме начальника да нас троих, здесь обедали еще четверо - две женщины да двое мужчин. Один из них годами постарше, густобровый, волосатый, небритый с дороги. Громкоголосый. Когда он заговорил, не только я вздрогнула, а и одна из девушек за столом пролила суп, не донеся до рта, а потом громко смеялась.

- Ты, Игорь, говоришь или в трубу трубишь?

Вижу, она ни в чем Игорю не уступит: когда хохочет - весь стол трясется, тарелки звенят. Игорь отшучивается:

- Это, интересно, гром грянул или вы, Ия Николаевна, изволите смеяться?

Вторую звали Женя Каменева. Чем-то она схожа с Ией Николаевной, но ее примечательность - длинные рыжие косы да веснушки на щеках. Она тоже смеялась.

Не болтали да не хохотали двое: наш Илья, которому здешний обед больше смеха нравился, да еще один молодой красивый паренек Саша Васильев. Хоть ел он и плохо, а за весь обед слова от него не услышали. Он прислушивался к шуткам и улыбался тихой и скромной улыбкой. Потом я узнала, что Саша Васильев в экспедицию приехал коллектором, а до этого партизанил в тылу у немцев вместе со всей своей семьей.

Шуткам настал конец, когда заговорили о деле.

- Олени у нас теперь есть, - говорил Александров. - Полтораста голов для одного отряда хватит. Других полтораста получим в колхозе имени Смидовича по распоряжению Карского тунсовета. Но вот беда: у нас нет и половины нарт для груза. А главное - упряжи совсем нет. Что делать?

- Искать сыромятную кожу, - говорит Леонтьев. - А нарты в оленсовхозе купим.

- Нарты купим или сделаем. С этой деревянной бедой как-нибудь справимся. А вот как мы с кожаной бедой справляться будем?

И рассказал нам Александров, что он за сыромятной кожей всюду обращался и везде отказ получил. Сколько ни ломал голову, ничего придумать не мог.

Дни за днями катились, а кожи ни на земле, ни на ветках не росли. Кони мимо нас ездят, коровы, видим, кое-где бродят, а шкурами с нами не поделятся: самим нужна.

Той порой все мы сдружились да познакомились. Начальник и Леонтьев жили в помещении той самой школы, в которой учился Вася Хатанзейский, летом она была свободна. Меня Леонтьев поместил в гостиницу. А столовались мы вместе у одного воркутинского жителя Платона Ивановича Мащенко, у которого жил Васильев. Начальник увидел, что я не худо пеку да варю, и определил меня в отряд поварихой. Вот я и бегаю у плиты. Продуктов разных в экспедиции много, варить да жарить есть из чего.

Часто я пекла пироги с мясом, с изюмом, готовила печенье, плюшки, пирожки, ватрушки.

- Клад нам попался, а не повариха, - твердил Донат Константинович.

И все расспрашивает меня: как я тесто заправляю, сколько чего туда кладу, на каком жару пеку.

- Я, - говорит - в Ленинграде таких пирогов не ел. Приеду - передам жене все твои секреты. Она у меня балерина, в театре танцует, и дочку шестилетнюю тоже на балерину учим.

Илья поселился к завхозу экспедиции Морозову Ивану Петровичу. Там же, охраняя грузы, жили еще двое наших рабочих - Саша Костин и Адя Красильников.

Помещались все они в овощном складе Воркутугля. Морозов в экспедиции всех старше, ему за пятьдесят. Плечистый да казистый, с большими усами, он, когда выпет, сразу всю свою солидность потеряет. Иной раз выпьет и начнет рассказы рассказывать: как недавно под бомбежку в Москве попал, какие у него друзья есть сильные да братья проныристые. Вином да хвастаньем и жил Иван Петрович, а дела не делал.

Начальник наш да и все мы сначала уважали Морозова. А потом присмотрелись - видим, что на дело он сквозь пальцы смотрит, и насели на него.

Начальник его пристрожил, когда увидел пьяным.

А Морозов рассыпается:

- Донат Константинович! Два дня животом болею.

- Твой живот без вина не живет, - сердится начальник. - Вот мы все кожу ищем. Скажи, чье это дело: геологов или твое?

Все же той порой дело наше не назад, а вперед шло. Саша Костин съездил куда-то верст за сорок и привез оттуда десятка полтора нарт. Остальные нарты для нас ненец Николай приготовил. Петря выстрогал для упряжи, которой еще не было, деревянные шелаки - что-то вроде пуговиц для застежки оленьих лямок. В кузнице воркутинской Платон Иванович, у которого мы столовались, отковал нам кольца для упряжи, чтобы ремни свободно ходили и можно было оленям ровнять друг дружку при езде в упряжке. Не хватало нам только упряжи, для которой все это делалось.

Однажды в нашу столовую заходит Дарья и зовет Александрова:

- Начальник! Говорить хочу. У Анны я была на "Капитальной". И знаешь, что видела? У ограды ремень резиновый лежит, вот такой широкий...

И Дарья размахнула руки, насколько могла.

- Старый ремень-то, ношеный. С какой-нибудь машины сняли да бросили. Там он не нужен, а тебе может пригодиться.

Донат Константинович чуть не расцеловал Дарью.

- Вот из этого можно упряжь делать? - спрашивает начальник Петрю, когда ремень принесли на склад.

- Лямки как не можно? Очень хороша будет. А на ремни не годится.

Да тут же Петря и кроить лямки начал.

Прежде говорили: одна беда другую ведет. А нынче стали чаще говорить: одна удача идет, другую ведет.

Так и у нас: на тех же днях пришла из Москвы телеграмма, что отряду разрешено купить на кожевенном заводе четыре сыромятные кожи. Тут мы уж и ночи не спали, все бегали. Получили кожи, дали им обвянуть и ремни кроить начали.

Пока на Воркуте жили, на наших глазах город менялся: то какой-нибудь дом под крышу подведут, то от готового дома леса уберут, то пустое место вспашут и картошкой засадят, то новую гостиницу в дело пустят, то мост через реку наведут.

В полую воду люди попадали к Воркуте Второй через перевоз. Чтобы водой не унесло, мост на весну убирают. А пут еще до спада воды пора пришла мост наводить. Воркутинцы закупили на свои трудовые деньги одиннадцать поездов угля и весь уголь отправляли в подарок Ленинграду. Уголь лежал на Воркуте Второй да на других шахтах по правому берегу Воркуты-реки. Без моста уголь не перевезешь, вот и взялись строить.

Вода в Воркуте все еще вровень с берегами стоит, течение как на оленях тащит, - где тут, думаю, сладить с бешеной водой! А работные руки ничего не страшатся: взялись кто силой, кто сметкой, за дело схватились, так не отступились. Выволокут сзади за лодками козла большеногие и на середине реки ставят их на ноги. Водой их перевернет да утащит ниже Ярана, а тут уже другие козла плавят.

Настелили на козла досок да с них и сваи бить начали. Не деревянными бабами бьют (у нас их барсами зовут), а машинами да паровыми молотами, только стук стоит. Столб поставят - как кол заткнут. Через малое время вижу - сваи, как чайки, рядами над водой белеют. А еще через день поезд к железной дороге уголь подтащил. При нас уголь в вагоны грузили, при нас и людей выбирали в Ленинград этот уголь везти.

А в нашем отряде тоже кипела работа. Когда у нас было все изготовлено, Александров собрал всех своих работников и говорит:

- Время у нас из рук упущено, так надо, ребята, не пожалеть себя. В работе, в пути помех мы немало встретим. Трудно нам будет, а мы все же не убавлять, а прибавлять шаг должны, чтобы время догнать и дело осилить.

И начал людей по отрядам разбивать.

- Отряду Ии Николаевны я даю сто тридцать оленей и двух пастухов Петра Хенерина и Михаила Валея. Путь вам дальний: до реки Коротайки дойдете, да по Коротайке от вершины ее притоков до Сарамбая, да по Сарамбаю пройдете, а оттуда переметнетесь на реку Талату и выплывете в Хайпудырскую губу Баренцева моря, на Синькин нос. С боковыми заездами тысячи полторы километров наберется. В этот отряд я даю старшего коллектора Леонтьева - он в тундре бывал - и рабочего Костина.

А меня не поминает. Когда про отряд Каменевой заговорил, тоже своего имени не слышу. Помянул он меня под самый конец. Говорит:

- Голубкова будет работать в моем отряде.

Тут уж я не стерпела:

- Хороший ты человек, Донат Константинович, гневить тебя не хочется, а только с тобой я не поеду. В экспедицию не с того я через всю тундру приехала, что на золотую гривенку польстилась. Вон воркутинцы городу Ленинграду свой уголь в подарок от чистого сердца шлют, а у меня два сына городу Ленина жизнь свою отдали.

Так вот я, простая русская мать, набралась силы и смелости и хочу рассказать добрым людям о своих сыновьях-героях. А человек-то я не письменный, только при Советской власти читать выучилась. Вот и нужно мне быть вместе со своим напарником с Николаем Павловичем. Семь лет мы с ним вместе работаем.

Игорь и тут готов пошутить:

- Романовна, - говорит, - я между делами все тебе запишу, только пирогами нас корми.

- Записать, - говорю, - и Илья может, как и пироги состряпать. Только ведь какие пироги получатся, захотят ли люди взглянуть на них, не то что есть? И ты, Игорь, не с того куста ягода, не в том бору выросла. А мы с Леонтьевым с одного бора - с Архангельского. Он за словами моими душу видит, любую думу на лету поймает.

Пришлось Александрову согласиться. Морозова начальник решил увезти в тундру. Склад велено было Аде Красильникову принимать: он инвалид, и склад дело для него более других дел посильное.

Когда из колхоза пришли олени с двумя пастухами, мы собрались в путь-дорогу.

Перед выездом нашего отряда устроил нам начальник проводы. Собралось друзей, братьев да товарищей полное застолье. Кроме Платона Ивановича, угодил на спроводины его приятель Павел Михайлович Платов. Он работал главным инженером на строительстве нового кирпичного завода и чуть не весь вечер про свой завод говорил:

- Кабы один только завод строить, а то и жилые дома поднимай, и столовые руби, и амбулаторию с больницей не упусти, и баню не забывай, и железную дорогу веди.

И добавлял:

- Через два дня к заводу широкая колея пройдет. От нее узкоколейка на пять километров тянулась. А с перегрузкой знаете, какая канитель... Ну, да теперь вздохнем. К Октябрьским праздникам завод в эксплуатацию сдадим. Ну, и завод, я вам скажу, - последнее слово техники. За год надо двадцать миллионов кирпичиков Воркуте дать...

Павел Михайлович со своими рассказами о заводе надолго остался у нас в памяти. А товарищ его Платон Иванович, который помог нам в Воркуте прожить, крепко полюбился нам. Стахановцем он был в шахтах, где не один год уголь добывал, по-стахановски и сейчас дело ведет, когда ему все мастерские в Воркуте подначальны.

Провожали нас все. И радостно нам было, что с места стронулись, и тоскливо с друзьями расставаться.

Пришли олени, приехали трое пастухов - Петря и двое новых. Один из них такой уродливый, что я испугалась: маленький, кривоногий, зубы у него выдались вперед, губа отвисла. И прозвище у него было под стать: Зубатый. Фамилия его была Соболев, да о ней никто не помнил.

- Вот, - говорю, - красавца нам прислали!

Донат Константинович только сейчас объявил пастухам, кто с кем едет:

- Сейчас с Ией Николаевной пойдут олени колхоза имени Смидовича. Старшим пастухом будешь ты, Хемерин. Ты, Валей, слушай Петра: он старше.

А Зубатому говорит:

- Ты пойдешь в чум к Тимофею и будешь помогать ему. Вместе с Тимофеем через денек-другой со мной поедешь.

Тот и говорит:

- С Валеем поедем. Свои олески поедес.

Ему объясняют:

- Раз начальник говорит, значит, так нужно...

- Не нусно...

Уперся - и хоть кол на голове теши.

Александров через Петрю выспросил Зубатого, почему он не хочет его послушать. Тот отвечал:

- Мой ум так ходит: в своем стаде я каждого оленя знаю, а в Тимофеевом не знаю. А Петрю вы сюда суете - он здесь оленей не знает. И места здешние Петря не знает, какой он старший? А Михайло Валей - молодой, тоже места не знает.

Все это мы понимали, а только брать Зубатого никак не хотели - не нравился он нам, а на Петрю мы во всем могли положиться, не мал конец с ним проехали.

Александров еще раз приказал. И видим мы, что Зубатый на этот раз согласен.

- Хоросо, - говорит.

И тут же нам объявил, что заберет у Михайлы свою половину чума.

- Да ведь у Тимофея чум хороший. Зачем тебе еще полчума?

- Мой чум...

Как начальник с Леонтьевым ни крутились, а не могли упрямого уломать. Пришлось нам взять с собой и его, и Петрю, и Михайла. Александрову, бедному, остался один Тимофей. Конечно, Дарья в случае нужды могла заменить пастуха в стаде, а Вася вместе с Кимом могли заменить третьего пастуха.

Наш начальник на все был согласен, только бы поскорее нас в тундру выпроводить: уже кружились первые комары.

Так мы и расстались.

3

Впереди ждали нас незнакомые реки. Только названия одни я слышала: Сядей-Ю, Тар-Ю, Коротайка, Сарамбай, Талата. Сколько чего они нам готовят? Как примут?

Знала я, что надо будет нам каждую размоину обшарить, каждый бугор, каждую укатинку исползать, в ином месте десять раз по одному следу пройти. А тундра ой широка: сколько в ней этих бугров да укатинок, да размоин!

Одиннадцать нарт собралось в нашем аргише. Идут они не по ровной дороге, за всеми нужен глаз да глаз. Я вела двое груженых нарт, пастухи по три на каждого. Леонтьев, как олень, вдоль нашего обоза носился: увидит, что нарты с лодкой на кочке качнулись и лодка упасть готова, поддержит ее; заметит, что олень упал, - пастухов окликнет; запутается олень в упряжи - на ходу распутает.

На кочках первые нарты сломались. В другом месте первая лямка порвалась. В третьем - первый воз опрокинулся, сухари и сахар первой водицы с болота глотнули.

Первая стоянка наша была возле чума Зубатого и Михайлы Валея. Поставили они его на краю крутого кряжа, на сухом месте, как на островке. Рядом с чумом и мы палатку раскинули.

От Воркуты мы отъехали семь верст, и она от нас уже скрылась.

- Семиверстными шагами шагаем, - говорю я начальнице.

А той не до меня: в накомарнике ей душно, а без него первые комарики щиплют.

Саша как именинник ходит: рад, что с места стронулся, в поход пошел. Смотрит на начальницу и смеется.

- Пугали меня комарами, а я еще и накомарника не надевал. Прибавки не будет, так еще можно терпеть.

На другой день Леонтьев отличился. Все утро бродил, приходит и рассказывает:

- Вдоль речки пошел я кверху, вижу - за поворотом не близко от меня стая лебедей плазает. Два матерых лебедя - казак да матка - около другого берега держатся, а возле них два лебеденка снуют. Набрал я полные сапоги, а речку перебрел. Забрался на берег, пересек высокий мыс да еще добрую сотню сажен прополз. Подползаю к тому месту, где лебеди должны быть, и вижу...

Помолчал Леонтьев и рукой махнул.

- Две шапки пены к берегу прибились, - их на перепаде накрутило, - а около этих моих лебедей в завертях малые грудки такой же пены кружатся. Плюнул я, сел и давай воду из сапог выливать...

Пришлось мне учить Николая Павловича.

- Ни на реке, ни на ручьях лебедя не ищи. В здешних местах лебедь на болотах да на озерах живет. На иных озерах трясучие островочки есть, ни человек, ни зверь туда не ступит, - вот в таких местах любят лебеди племя выводить. Спросил бы ты меня - не трудился бы напрасно.

Теперь к нашему отряду прибавились еще двое нарт с семейным чумом Валея, а жена Михайлы Татьяна с трехгодовалым сынишкой Митей - на легковых нартах. А всего собралось девять человек да четырнадцать нарт.

Пока жили мы в Воркуте, нам казалось, что все пути закрыты. А чуть стронулись с места - путей хоть отбавляй. Могли мы ехать по тракторной дороге обратно на Сейду, по Сейде кверху - до конца, а оттуда - на реки, которые выбегают в Коротайку: Сядей-Ю, Тар-Ю, Подымей-Вис. Можно было ехать по другой тракторной дороге прямо на Коротайку, к тому месту, где в нее впадает Нямда. Можно было между двумя этими дорогами еще сотню других дорог проложить. А уверенно мы не могли ни одной дороги выбрать: у начальницы не было карты от Воркуты до Сарамбая, где нам велено было начинать работу. А с одним компасом, без карты, только большие знатоки тундры ходят. Вот мы и ждали, что наши пастухи нас выручат.

Легче всего было довериться Петре. Тихой речью да простой душой он давно приворожил нас к себе. Заботный да работный, он без дела есть не сядет, из любой беды в тундре выручит. Да все горе в том, что в здешнем углу Большеземельской тундры он мест не знает. Михайло и места знает, и парень он толковый, да только молодость его мешала на него положиться.

Зубатый в здешних местах родился и состарился. Все места здешние он знал, мог и других вести. Однако не доверяли мы ему. Еще в Кара-Харбее Петя Абраменко рассказывал про него:

- Есть в колхозе Смидовича один старый тундровый кулак Соболев. Две тысячи оленей у него было. Вот теперь ему, после легкой жизни да после безделья, рядовым пастухом в колхозе работать и немило. Из-за этого и Александров хотел держать Зубатого под своим наблюдением, да тот на своем поставил и поехал с нами.

Мы не доверяли ему, а сами знали, что Петря хоть и бригадир, а вести нас может только Зубатый. Но он обиделся, что его бригадиром не поставили, и помалкивал. Для начала все же показал дорогу:

- Сюда, - говорит.

И вот плывет наш аргиш, как в море караван, и не знает, куда. Плывет караван вдоль каких-то ручьев, добирается до их верховий и переваливает в разлоги новых ручьев. Достигнем мы какой-нибудь сопки, остановимся пастухи наши заберутся на макушку и смотрят против солнца из-под руки, будто три генерала своим войскам пути выбирают.

Усмехается Зубатый. Взглянет на Петрю и спрашивает:

- Ну, бригадир, куда теперь идти?

А Петря духом не падает.

Попал к нему каким-то чудом маленький бинокль, с каким по городам в театрах смотрят. Вот вынет его Петря из кармана и с полчаса разглядывает тундру, будто это место он и знает. Зубатый не вытерпит, тоже к биноклю тянется.

- Дай-ка эту штуку посмотреть.

Пока он к нему примеряется да смотрит, Петря перекинется словом-другим с Михайлой и уже знает, куда путь держать. Когда все насмотрятся да покурят, Петря покажет на какую-нибудь приметинку по-под небом, куда надо путь держать, и по-командирски говорит:

- Сюда!

И снова плывет наш караван по буграм, как по волнам, мимо неведомых речек да озер.

Тундра к той поре повеселела. Озера из белых голубыми стали, реки большой лед пронесли и теперь текли вольно, без удержу. Только кое-где под высокими горбами да под крутыми берегами белели пластины плотного лежалого снега. Он налился водой, окреп в пору вешних приморозков и теперь будет лежать далеко за половину лета. Когда я еще недоростком была, помню, уж морошка поспеет, идешь с туеском за морошкой, спустишься к ручью попить, а вместо воды снегу напьешься и морошкой закусишь. А нынче лето ли жарким стало, снега ли топки, а только по круглому году снег не держится, солнце быстро его съедает.

Кусты как зеленым дымом закутало. На мелкоярнике полный лист развернулся, на тундровом березняке - в полулист, на ольшанике почки только развертываться начали.

Мох из-под снега вышел белый. А теперь между старые белым мохом проскочил молодой вешний мох, и тудру как зеленым сукном подернуло. В полную силу цвела морошка; по зеленому сукну раскинулся морошечный цвет серебряными звездочками, - в темную осеннюю ночь никогда не увидишь на небе столько звезд, сколько высыпало их сейчас по тундре. Забурел лист медвежьей ягоды, и между листьев желтеют ее цветки. На черничных кустиках цветочки зелеными колокольчиками свесились, продолговатые листья голубики в полной красе красовались.

Ехали мы, не различая дня и ночи. Вторая наша остановка была в верховье какого-то ручья. Свежий ветер шелапутный переметывался с одной стороны на другую и обдувал комаров. Лежа рядом с палаткой, мы отдыхали после позднего обеда. Ия Николаевна попросила меня.

- Романовна! Люди говорят, что ты сказки мастерица рассказывать. Скажи, а мы послушаем.

- Слушай во все уши, в голову клади да в память бери, да людям скажи. А сказку мою зовут: "Стрелец-молодец".

"Где-то край неба жил пребогатый царь. Был он холостой, богатства имел без меры, без счету, и много держав ему подчинялись.

Был у него хороший работник. Больше всего любил он охотиться. Каждый день уйдет утром, а на обед приносит государю уток и гусей - и царю и гостям хватало. Так его и прозвали "стрелец-молодец".

Долго-долго тянется сказка про стрельца-молодца, про беды его и муки, про царскую лютость. К концу нашей стоянки подошел и конец сказки...

"...Попрощался стрелец-молодец со свояченицами и с тещей и отправился с лягушкой в путь-дорогу. Шли они да шли, через трое суток дошли они до места, где стояли три дуба на одном корню. А под дубами чугунная лестница. Вот лягушка и говорит стрельцу-молодцу:

- Чему буду учить - слушайся меня. Спускайся по этой лестнице под землю до дубовой двери. Зайдешь через лубовую дверь в комнату - там слева стоят три шкапа. Отворяй двери первого шкапа, спрячься туда и запрись. И слушай оттуда все, что будет делаться. А потом сам догадаешься, что нужно делать.

Так и сделал стрелец-молодец. Посидел сколько-то в шкапу, слышит: идут двое и песни поют. И видит: вошли в комнату двое, ростом немного больше четверти, сами с ноготок, а бороды у них с локоток, по земле волочатся. Вошли они и громко крикнули:

- Ум-разум, приготовь нам обед!

А обед уже на столе стоит, да и с водочкой. Вот наелись они и опять кричат:

- Ум-разум, убирай посуду!

Запели песню и куда-то ушли.

Вылез стрелец-молодец из шкапа и тоже кричит:

- Ум-разум, приготовь мне обед!

А обед готов, да и с водочкой. Пригласил стрелец-молодец:

- Давай, Ум-разум, вместе со мной обедать.

Вот сели они вместе и разговаривают. Ум-разум и жалуется:

- Я тыщу лет у этих стариков работаю, а ни разу они меня не накормили. А ты вот с первого раз обо мне позаботился.

- Ну так брось на них работать, пойдем, Ум-разум, со мной.

И с радостью Ум-разум согласился. Вышли они на землю, взяли с собой лягушку и пошли обратно. Вот Ум-разум и говорит:

- Ты, стрелец-молодец, добрый хозяин, я тебе худа не хочу. Не останавливайся ты у тещи в гостях. Они тебе измену сделают, они все волшебницы. Оставь ты им лягушку, а сами пойдем дальше.

Так и сделал стрелец-молодец. Теща и свояченицы слезно просили остаться, а стрелец-молодец не послушался их. Оставил им лягушку, а сам в путь. Вот и говорит Ум-разум:

- Пойдем-ка немножко быстрее, что-то тихо идем.

- Пойдем, - согласился стрелец-молодец.

Схватил его Ум-разум, поднял над землей, и полетели они по воздуху быстрее стрелы.

Кричит на лету стрелец-молодец:

- Уронил я свою шапку!

А ему Ум-разум ответ дает:

- Твоя шапка осталась за три тысячи верст.

Прилетели они к царским землям, а там послал царь навстречу сорок тысяч солдат, чтобы убили стрельца молодца. А сам царь сидит на балконе на двенадцатом этаже и смотрит в подзорную трубу.

Вот Ум-разум и просит стрельца-молодца:

- Дозволь мне воевать с царским войском.

Приказал стрелец-молодец:

- Воюй, Ум-разум, не оставляй ни одного на семя.

И сразу вся сила царская легла, как трава, - это Ум-разум косил войско саблей-самосеком. А напоследок и у царя отсек голову.

Прилетела из сада пташка, обернулась женой, обняла стрельца-молодца и много раз поцеловала. А весь народ окружил стрельца-молодца, и назначили его царем. И царь с царицей дружно жили много лет. А Ум-разум и сейчас народу служит".

Понравилась всем сказка. Ия Николаевна и говорит:

- Теперь, Романовна, тебе работы еще прибавится: каждый вечер сказки сказывать заставим.

4

Ровно в полночь ветер стих. И вот отовсюду полезли к нам в палатку комары. Столбами да тучами поднимались они над тундрой, и в палатке их как туман наплыл. С той поры не было нам от них покоя.

- Теперь, - говорю, - прощайтесь, ребятушки, со спокойными ночами да с добрым сном.

- А скоро они пропадут? - спрашивает Саша.

- Что ты, Сашенька, - говорю, - они тебя ладом еще ни разу не укусили, а ты уже пропасти ждешь. До снега комары продержатся. Комарики еще полбеды, хуже будет - обжористая мошка.

А Саша и сейчас терпеть не может. За одну ночь расчесал себе кожу за ушами, и на лбу, и на шее. Всю ночь он не снимал накомарника, а утром смотрит в зеркальце и видит, что весь распух он, а кровь колобками насохла. Чуть не плачет Саша.

По привычке терпели комаров Петря, Михайло, я и Леонтьев. Разрисуют они нас, как горностаи снег, а мы и во внимание не берем.

Что всего удивительнее - комары даже и не глядели на Зубатого, не только не садились.

- Ты чем отводишь комаров? - спрашиваю. - Заговор какой знаешь?

- Своих комары не едят, - отвечает Зубатый.

Часто он темнел лицом и над чем-то задумывался. Едет на своих нартах и словно не видит, где едет.

"Доброе ли он замыслил?" - думалось мне. И чем больше я к нему присматривалась, тем неспокойнее было у меня на сердце...

На одной стоянке Петря выбрал наверху большого холма место для чума и палатки. Этот холм будто огорожен маленькими сопками. А между сопок озеро, как из ворот выглядывает: круглое, синее, вода светлая. Брось на середину кольцо золотое - увидишь. А вокруг озера зеленой опушкой берега замкнулись. Когда мы подъезжали, с озера стадо уток черной тучей поднялось.

- Ну, - говорю, - как бы утки на своих крыльях всю воду не унесли.

Отдохнули, чаю попили, начали судить, куда дальше ехать. Петря говорит:

- Сейчас ямдать нужно.

А Зубатый спорит:

- Не нужно ямдать.

- Как не нужно! - горячится Петря. - Стоять не нужно: комар в силу войдет - всех оленей задавит.

Зубатый на своем стоит:

- Стоять надо. - А потом по-ненецки: - Будешь торопиться - на полпути олени пропадут. И мы пропадем, пешком не выйти. Два дня стоять надо. Три дня стоять надо. И лодку надо осмолить.

Хотел было Петря на своем вывести, да не знает, куда путь держать.

Все равно пути не знаем. Без карты куда поедешь?.. Волей-неволей стоять надо.

Стоим.

Ночью подул свежий ветерок, окреп - и комаров будто не бывало. Первый раз мы вышли из палатки без накомарников. Легли отдыхать прямо на траве и не боялись, что комары нас заживо съедят. Раскинулись на траву на зеленую, на цветы душистые. Солнцем обогревает, а ветерком охолаживает.

Краше этих трех дней мы за весь путь не знали.

В хороший день все тяжести и невзгоды забываются.

В тот же день мы приводили в порядок лодку. В Воркуте мастера не успели ее ни проконопатить, ни просмолить, ни уключины приделать. Вот мы насобирали да наломали дров, разожгли костер и начали распаривать да разваривать вар; пришлось его нам вместо смолы с собой взять. Той порой мужики проконопатили лодку и залили швы варом. А потом разожгли докрасна железный прут и красным концом проводили по залитой конопатке. Вар расплавился, залил все щелочки и ровным слоем покрыл весь шов.

Просушили мы лодку и на другой день стали пробовать. Спустили лодку на озеро, видим - не течет.

- Надо узнать, сколько она поднимет, - говорит Леонтьев.

Залезло нас в лодку пятеро - борта высоко над водой. Еще трое забралось, да и Митрю Татьяна с собой затащила - все еще запас есть.

- Тридцать пудов верных подымет, - высчитали мы.

Еще раз просушили лодку и осторожно, чтобы вар не обить, погрузили ее на нарты и дополна налили водой, чтобы солнцем борта не разодрало.

За три дня стоянки у озера сдружилась я с семьей Валеев. В чуме у них, чтоб комары не донимали, всегда дымок стоял: все время мокадан был прикрыт куском оленьей шкуры. Я выбирала время, когда Иван дежурил в стаде, заходила в чум и здоровалась по-ненецки:

- Ань торово!

Татьяна торопилась меня усадить, сама возвращалась к швейной машинке. А Михайло любил загадки. Вот я ему и загадываю:

- Два волка бежат, сами на небо глядят, про людей говорят?

- Нарты, - сразу отгадывает Михайло. И тут же мне загадывает: - Две собачки все время лают в небо?

- Тоже нарты, - говорю.

Вот мы с ним и бьемся: кто первый отгадать не сумеет?

- Черная гагара по лесу летает, золотые орехи она загребает?

Михайло никак отгадки не придумает. Он, может, никогда и не видел, как кочергой в печке шуруют.

- Дай-ко мне загадать, - просит Татьяна. - Впереди кость, сзади железо, посреди дерево?

- Хорей.

У хорея на толстом конце - копье железное для упора, для пробы льда и для защиты от зверя, а на тонком конце - костяная пуговка, чтобы хореем оленей не вредить.

А Татьяна в задор вошла:

- Три шамана одного больного не могут вылечить?

Вот этой загадки я не разгадала. Легко ли додуматься, что три дыры в чуме от дыма его спасти не могут!

А Татьяна довольна.

5

Здесь, посреди Большеземельской тундры, на берегу неведомого озера, начали мы с Леонтьевым работать над книгой "Война народная".

Ходит моя дума по землям нашим разоренным. Видит мученья людей советских, моря слез материнских, слышит плач ребятишек. Все, что она видит, и все, что она слышит, - все ей гнева придает. И летит она в поле ратное, и встает там рядом с моими сынами, плечо о плечо, и наливается верой:

"Наше дело правое. Враг будет разбит!"

Для каждой думы надо найти свои слова. В простой речи нашей печорской, в песнях да в плачах, былинах да сказках слова живут, как в больших морях рыба плавает. Забираю я из тех морей слова, как широким неводом, а потом говорю их, будто рыбу на берег выкладываю.

Вот и разбираем мы слова, как рыбаки рыбу: крупную от мелкой, ценную от нестоящей откладываем.

- Когда выбираешь слова ясные, прямые да верные, то донесут они твою думу до каждой головы. И на трепет твой сердечный каждое отзывчивое сердце откликнется таким же трепетом.

Тундру-матушку я объехала, рек широких много перешла, а все складывала свой рассказ про войну народную и про сынов моих погибших. Не раз обливала я слезами изголовье, не раз повторяла свои причитанья. Вспомню извещение о геройской их смерти - и в жар меня кидает, и холодно мне. А от работы своей не отступаюсь: хотелось мне такую книгу людям дать, чтобы мне она стала оружьем верным против Гитлера, сынам моим погибшим памятником вечным.

Сказываю я про то, как мы перед войной жили, с той поры, как отказались от господ да бояр. Увидели люди, что каждому талант-счастье отпущено. Но вот накатилась туча черная, закружились коршуны над нашими головами. Вот и рассказывала я: как налетели на нас злые коршуны с закатной стороны, как они землю-матушку нашу стали рвать да клевать. Встретила наша Красная Армия непрошеных гостей свинцовыми гостинцами.

Верила я, что кончится война нашей победой. Верил в это и весь народ. И вера свернула горы...

Нашей работой очень интересовался Саша. Он подсаживался где-нибудь поближе и со вниманием слушал, что спрашивал Леонтьев и что я отвечала. Войну он своими руками воевал, знать хотел, как в это нелегкое время мы в тылу жили.

Нет-нет да и разговоримся мы с Сашей. Как-то раз он спрашивает меня:

- А из ваших краев герои есть?

- Как, - говорю, - им не быть? Гастелло знаешь? Так в его самолете вместе с ним наш парень, из деревни Пеша, тоже геройской смертью погиб. Зовут его Алексей Александрович Калинин. Комсомолец он и у Гастелло стрелком-радистом был. Да и как нашим людям героями не быть? Вон под Ленинградом вместе с моими сынами ненец Григорий Вылка воевал. Когда-то его отец, Евдоким Вылка, был продан в работники купцу Терентьеву. Тридцать лет на него без платы батрачил. Так сын пошел на войну и говорит: "Ничего не пожалею, только бы Советская власть жила. Фашисты придут - не будет для нас солнца. Вернут купцов да кулаков, опять нищими будем. Надо убивать фашистов без жалости".

Из наших земляков не меньше как полторы сотни офицеров вышло. Вон учитель Тебнев сейчас подполковник, а колхозник-ненец Апицын - старший лейтенант. А орденами да медалями у многих печорцев грудь украшена.

- А чем вы сами Красной Армии помогаете? - спрашивает Саша.

- Да всей душой, - говорю, - помогаем. В Фонд обороны наш округ пять миллионов рублей сдал. Кто рыбак - лучший свой улов туда же сдает, кто охотник - пушнину первосортную, а оленевод - мясо да шкуры оленьи. Индига да Пеша консервы фронту дают, Воркута - уголь...

6

После трех дней стоянки Петря забеспокоился. В чуме и палатке он почти не сидит: то заберется на землемерский знак, выложенный из торфа на самой высокой сопке, и вглядывается во все стороны, то хватит сани и без нужды их с места на место переставляет, то лямки перематывает, то на оленей поглядывает.

- Что, Петря, - спрашиваю, - забота шевелит?

А у него глаза искры мечут.

- Неладно Зубатый делает. Пропадем от комара. Снег весь уйдет оленей не удержать. Давно ехать надо.

Ветра не было больше суток, днем о землю марево потягивало, а ночью тоже стояла тишь да заглуха. Комары столбами поднимались от земли и кустов и летели в два места - к нашей стоянке и к стаду. Ия Николаевна стонала в палатке, а Саша или с головой забирался в свой спальный мешок, или не отходил от костра в чуме пастухов.

- Жарко ведь тебе у огня? - спрашиваю я.

- Да все-таки, - говорит, - попрохладней, чем на комарах.

Олени бьются, бегают то к чуму, то от чума и только немножко покоя находят на пластине лежалого снега под соседней сопкой. Редкие пластины снега все еще не растаяли. На снегу комаров поменьше, и ветер чуть-чуть охолаживает. Посоветовались мы втроем - Петря, я да Леонтьев - и согласились, что надо сейчас же ехать. Начальница с нами согласна.

Разобрали мы чум да палатку, погрузили да уложили все на свои места и запрягаем оленей. Иван не спорит, тоже собирается, а Михайло на него косится, как будто знает что-то и сказать не может. А у нас одна дума:

"Куда-то поведет нас Петря? Заведет он нас в какое-нибудь беспутье..."

А Петря и виду не дает, что пути не знает. То ли он надеялся на что-то, то ли решил смелостью брать, а только вижу - садится на нарты по-хозяйски, хорей в руки берет не робко и вперед глядит твердо. Поехали.

Может, Петря и просчитался бы да промахнулся, не туда бы нас завез, да, на его счастье, только успели мы отъехать, встретились нам воркутинские рыбаки. Везли они в Воркуту на двух лошадях рыбу с какого-то тундрового озера, где ловили с самого начала весны. Не думали мы и людей здесь увидать, а тут и лошади, и телеги, и люди... Едут они по тундре, как по торной дороге, и печали не знают. Два мужика подходят к нам и говорят:

- Здравствуйте, люди добрые! На деньги ли, на мену ли, а дайте закурить. Подыхаем! Табачишко кончился.

Наши курители растряхнули свои кисеты да табакерки, шесть рук протянулось.

- Как нам на Коротайку попасть? - спрашивает их Петря.

- Чего проще! - показывает рыбак, который постарше. - Поезжайте вот в эту сторону, доедете верст через тридцать до тракторной дороги, а она вас сама приведет.

- И с чего вас сюда занесло? - удивляется другой. - Сюда от Воркуты дальше, чем до Коротайки...

Петря одним своим взглядом чуть не убил Зубатого: тот еще у Воркуты в эту сторону ехать присоветовал.

- Ой, беда! - сокрушался Зубатый. - Совсем мой ум кружил...

Отблагодарили мы рыбаков пачкой легкого табаку, а они отдарили нас свежей рыбой и разъехались всяк в свою сторону.

Верным путем ехать веселее. Начальница стала посмеиваться. Я песенки запела. Саша за куропатками, по кустам поглядывает. Сколько-то пострелял приносит двух куропаток, кладет мне на нарты.

- Разбойник ты, Сашка, - говорю я ему: - и самца и матку убил.

- Да под ружье попадет - разве спрашивают?

- Дурак ты, - говорю. - Детишек-то зачем обездолил? Пропадут ведь без матери. У нас в тундре закон: матку на яйцах и от малых детей не бьют. Каждую птицу в эту пору различают, казак али матка.

Подъехал к моим нартам Петря, едет рядом и говорит:

- Давно это дело было. От старинных людей я слыхал.

"В кожвинских лесах пошел один мужик лесовать, белку бить. Идет и видит: из-под дерева полк выбежал. А на лесине белка прыгала и упала. Волк пасть разинул и поймал белку.

Вот белка просит:

- Пусти меня, волк!

А волк говорит:

- Пущу. Только скажи: почему вам, белкам, всегда весело, а мне тоскливо?

Вот выпустил волк белку, а она с дерева и говорит:

- Ты, волк, всем вред делаешь - тебе и тоскливо. А мы зла никому не делаем и вреда никому не делаем, и нам всегда весело".

Помолчал Петря, а потом прибавил:

- Вот и мы, люди, так: кто вред делает, тому невесело.

И посмотрел на Зубатого пристальным взглядом.

Я спрашиваю:

- К чему ты это, Петря, говоришь?

А он вместо ответа погнал оленей и в сторону от меня отъехал. Поглядела и я на Зубатого: взгляд темный, злой, и видно, что ему тоскливо.

Тащить груженые нарты по талой земле оленям через силу было. Сами нарты не один пуд весят, да воз наложен шесть-семь пудов. Грузовые нарты всегда двое оленей волокут, а у нас олени слабые, пришлось по трое в нарты поставить. В легковые мы запрягли по пять да по шесть оленей, чтобы грузовых поторапливали.

Вот бедные грузовые и тащатся сзади со своим немалым возом. По лопаткам они резиновыми лямками опоясаны, а от лямок по подбрюху ремни ко грузовым нартам идут. К этим нартам еще грузовая упряжка на буксир взята, к тем - еще одна: так друг дружку за шею и тянут.

Без мала сутки мы проехали, а из комариного царства не выбились. Когда с высокого бугора увидали мы внизу черную ленту вдоль тундры, все закричали:

- Тракторная дорога!

Да тут и остановились. Широкий откос бугра порос кустистой шубницей. Кора у нее как у ивы, а лист как у ольхи, только толще и с нижней стороны беловатый; на верхушках веток какие-то шишки, а в них набился пушок вроде белой ваты, мягкий, как мех лисьей шубы. Потому ее и шубницей зовут.

Растет шубница кустисто, по многу отростков от каждого корня. Раскинется она о самую землю, выкривится во все стороны, переплетется одна с другой, друг дружке навстречу, и вдоль, и поперек, и наискось по-всякому перевьется, не скоро сквозь нее проберешься. Шубница оленям дорогу загораживает, понизу ее только куроптям да горностаям привольно бегать. Зато шубница дает нам самые жаркие дрова. Нижние деревни на Печоре, как только страду в лугах закончат, идут по голоснежице за этими дровами - в приморских поселках других поблизости и не растет.

Вот и мы развели костры из жарких дровец, и в чуме, и у палатки, и в самой палатке - от комаров. А пастухи все втроем оленей спасают.

Вконец одолели оленей комары. Перед самым нашим приездом попали мы под дождик. А на мокрых оленей насядут комары - как смолой засмолят. В редкой весенней шерсти оленя набьется комаров в два лежачих перста. Один на другом, один на другом - в три да в четыре ряда набьются и сидят там в тепле да в добре: ни ветер их не бьет, ни дождь не сечет.

Пастухам и спать некогда. Кусты они секут, боровину да тундровину рвут, наложат на костер, чтобы дым погуще был. Напустят дыму, как туману, и держат стадо под ним.

К утру видит Петря, что никакой пользы от нашей стоянки нету, ни себе отдыха, ни оленям покоя да сытости, и решил ехать дальше. Тракторная дорога совсем рядом лежала, а чтобы пробраться к ней, немало все мы трудов приняли. Пришлось нам вырубать да прокладывать в густых кустах шубницы тропу. Долго ли, коротко ли - выбрались на дорогу. И вот опять наши олешки везут нас с грузом, а от комаров спасти их не можем: хореем разве их отгонишь? И на новой стоянке не легче.

Мечутся олени - то к студеной озерной воде, то к узким пластовинкам снега в разлогах, оттуда к сопочным вершинам, где мог подуть ветерок с моря.

На стоянке кто чем мог, тем и помогал. Пастухи берегли стадо, чтобы не разбежалось, мы с Татьяной да с начальницей костры поддерживали. Леонтьев гонял Черного за оленями, когда они от стада откалывались. А Саша оленей оглаживал да опахивал, будто он мог все стадо от комаров уберечь.

Час ли, два ли побились, Зубатый и говорит:

- Загоним оленей в озерко.

На том и согласились. Олени в воду с охотой забрели. Забрели по шею в воду и стоят там, пофыркивают. Успокоились, видно, стало им легче.

Мы Зубатого благодарить готовы. А он нам говорит:

- Идите спать. Лишний человек оленей пугает...

Спать-то мы легли, но весь остаток ночи слышали, как пастухи и собаки воевали с оленями.

7

Разбудил нас утром Петря:

- Давай вставай! Неладица у нас.

Переполошились мы, вскочили. На Петре лица нет.

- Олени сбежали...

- Все? - спрашиваем мы в один голос.

- Да десятка три, - говорит, - задержали.

- А где они?

- Да вон, к саням да к кустам привязали.

Оделись мы, вышли из палатки и глянули на свое погромленное становье.

Видим мы - в кустах стоят и лежат привязанные олени. И такие они замученные, будто их всю ночь били, а потом по грязи волочили. Пересчитали мы их - тридцать два оленя вместо прежних ста тридцати.

Про пастухов мы не спрашиваем, знаем, что они догонять оленей поехали: каждую ночь дежурили две легковые упряжки, а на санях даже продукты на всякий случай были положены на двое-трое суток.

Просим мы Петрю рассказать, как было дело.

А он Зубатого винит:

- Выдумал тоже - оленей купать! Они кормиться хотят, водой сыты не будут, а как из озера вышли, комар-то на мокрых и насыпал. Тут с моря ветер нанесло. Почуяли олени холодок и взяли волю: головы заломили, носы на ветер - да и прощай. С собаками едва мы этих-то откололи да выимали.

- Что же с этими делать? - спрашивает Леонтьев. - Отпустить - туда же убегут. На привязи держать - от комаров да от голоду сдохнут.

- Думать надо, - говорит Петря.

Думал он и час, и два - и надумал. Стреножил оленей и пустил пастись. Олени не столько едят, сколько рогами в веревках путаются, но и то хорошо - хоть далеко не уходят.

День прошел, а мы обед не варили, ночь прошла, а мы постелей не стелили. Но все еще надежду не теряем:

"А вдруг да вернутся олени?"

Утром в палатку Петря снова голову просунул.

- Олень пропал, - говорит.

- Убежал?

- Комар задавил.

Всей палаткой пошли мы за Петрей. У ближней сопки в кустах бродили и лежали стреноженные олени. Один из лежащих голову закинул и не шевельнется. Глаза остекленели, ноги вытянуты.

- Может быть, это сибирская язва? - спрашивает Ия Николаевна.

Петря, не говоря ни слова, вынул нож, отсек оленю рог и подает нам. И видим мы, что в оленьем рогу ни кровинки нет, один белый-белый хрящ: всю кровь оленя выпили комары. Теперь ни один комар не лез к нему в шерсть: чуял, что тут больше нечем поживиться.

Еще с десяток оленей лежали на земле, и нам страшно стало: не то эти олени отдыхают, не то подыхают...

8

На четвертый день воротился Михайло, пришел пешком, грязный, голодный. Попил да поел с дороги и поделился с нами нерадостными вестями.

- Оленей, - говорит, - не могли догнать. Сперва они в виду бежали. До Нямды доехали, подсаночные вовсе пропали, ног волочить не могут. Бросили их, пешком пошли. День шли - видно, где олешки бежали: где в болотах след, где мох вырван, где куст оборван. А потом вовсе из глаз пропали. Вот, едва дошел...

- А Зубатый?

- Дальше пошел. Говорит: "Три дня ждите: найду - приеду. Через три дня не дождетесь - вовсе не приеду".

Пришлось нам еще три дня лежать да ждать.

Пошли тут споры да разговоры. Петря говорит:

- В Воркуту ворочаться надо. Олени малы, да и те падут. А без оленей по тундре никуда не ускачешь. На лодке всеми людьми да всем грузом - вниз по порогам да вверх по рекам - не уплыть. Осень в тундре захватит пропадем. Надо к Воркуте податься. И никто нас не осудит.

А Леонтьев говорит:

- Вернемся - сами себя должны мы осудить. С какими мы глазами к Александрову явимся? Что ему скажем?

- Ну, а что вы предлагаете? - спрашивает Леонтьева начальница.

- Вперед идти. До рек здесь недалеко...

- До Сядей-Ю вовсе близко, - говорит Михайло.

- Ну а вода нас до Сарамбая донесет, - говорит Леонтьев. - Лодку по порогам я водить умею. Не влезет груз в лодку - плот сплотим.

Начальница усмехается:

- Из чего это вы плот делать хотите?

- Из нарт, - говорит Леонтьев. - Александров нас отправлял, что говорил?! "Что хотите и как хотите делайте, а задание должно быть выполнено". Значит, нам обратная дорога закрыта.

- На замок закрыта, - соглашаюсь я.

- Я на фронте, - говорит Саша, - тоже не любил обратно ходить.

- Сядей-Ю вовсе близко, - твердит Михайло.

Начальница говорит:

- Раз назад нельзя, так и я вперед согласна. Только вы, мужчины, понимаете, за что беретесь?

И начинает подсчет:

- Вот, - говорит, - мы только сто километров искружили, а впереди, смотрите: река Сядей-Ю - добрых сто километров наберется, да Тар-Ю на нашем пути - пятнадцать-двадцать, да Коротайка до Сарамбая - почти двести, да Сарамбай - больше ста, да Талата - больше ста. Всего больше полтысячи километров. Теперь столько же на боковые пути, на ручьи да речки, прибавьте. Вот и тысяча.

- Кроме Сарамбая, нам везде вниз по воде плыть, - говорит Леонтьев. В стороны по ручьям, наверно, не очень далеко заходить будем, пешком можно. Надо осилить.

А начальница еще предостерегает.

- Всего, - говорит, - труднее последние двести километров по Сарамбаю и по Талате. Сарамбай, может быть, совсем сухой. Ты не бывал на нем? спрашивает она Михаилу.

Тот головой крутит.

- А если сухой Сарамбай, - говорит Ия Николаевна, - придется нам лодку бросать и всем пешком идти. И мало того - продукты, палатку, все снаряжение нести.

Подумали Леонтьев и Саша, друг на друга поглядели и говорят:

- Надо выдюжить.

Леонтьев успокаивает:

- Нам только Сарамбай пройти, а там все оставим и с одной меховщиной на Талату выскочим. В Талату пройдем - с Синькина носа за имуществом на оленях по первому ледку съездим.

На том и порешили.

Леонтьев рассчитывает:

- Лодка подымет тридцать пудов. Больше этого ничего и не возьмем. На этих заморышей больше пяти пудов не положишь. Значит, нам нужно взять шесть грузовых нарт. На шесть нарт - двенадцать оленей. Да в легковые: Петре - пять, Михайлу - пять, тебе, Романовна, - четыре хватит. Выходит, всего двадцать шесть оленей поедет. А у нас их двадцать девять. Трех - на пристяжку к слабым.

- Один вовсе больной, худа пособка, - говорит Михайло.

- Оставим здесь отдыхать. Татьяна посмотрит.

Решено было Татьяну с чумом не трогать с места. Михайлу мы брали провожать нас до Сядей-Ю, он должен был оттуда сразу же пешком воротиться, а Петря - оставаться у Сядей-Ю оленей пасти, пока Зубатый не приведет обратно беглых оленей.

И вот снова едем мы по тундре. Ведет наш аргиш на этот раз Михайло. Откуда-то у парня взялся и ум и толк; видим мы, что не худо он знает эти места, будто он тут и родился. Обменили парня да и только.

"Не иначе, - думаю, - раньше он Зубатого боялся..."

Долго ли, коротко ли мы карабкались - к какому-то разлогу приползли. Где-то под высоким стоячим кряжем издалека пошумливала не то речка, не то ручей.

Михайла начал выпрягать оленей. Пока грелись чайники, мы обошли стоячий кряж и спустились к берегу. Не развеселила нас долгожданная речка: добрый ручей больше этой реки. Тут же мы перешли по камушкам на другой берег, набрали там мелких сухих дровишек (мы их мелкотьем зовем) и вернулись к палатке, повесив головы. Думали мы, что по Сядей-Ю корабль пройдет, а тут и лодкой не проехать. Пешком иди - ноги не замочишь.

- Придется вниз по берегу ехать, - говорит Ия Николаевна, - через день-два, может, и лодку на воду спустим.

- Не надо вниз, - говорит Михайло, - тут большой заворот у реки. Прямо - десять верст, берегом - тридцать.

В дороге не начальница за главного, а ясовей. Посидели курители, кто курит, кто нюхает, - потолковали. А я хожу по тундре да брожу. Ягод, вижу, много будет, но еще не созрели. У брусники ягодка еще только-только в цветочке зародилась, у вороницы - с мелкую дробинку, у голубицы - с горошину. Одна морошка, на прямых своих сторожках из пакулей красную головку показала.

"Скоро, - думаю, - морошечное время подойдет. Пойду я тогда по ягоды". Морошку брать - праздничная работа. На морошечники куропти налетят, гуси набегут, ворона и та прилетит. Ворона ни от чего не откажется, всякую пропасть жрет, а жирной да мясной никогда не бывает.

Когда переезжали мы Сядей-Ю, никто ноги не подмочил. Я смеюсь:

- Вот и я первый свой сухой переезд переехала. Не купалась и не тонула, а река сзади осталась.

Взялся Михайло за дело, без лишней разглядки прямой путь вел. А олени все больше сдавали. С великим трудом поднялись они на большой горб.

Отсюда нам виден был весь пятиверстный спуск с этого горба в разлог, где снова подбегала Сядей-Ю. Ну, а уж раз на гору поднялись, так и в подгорье спустились. Долго еще олени холмышки ногами перебирали да ноги заплетали, а все же доехали.

Первым делом побежали мы к реке. Глянули и сразу повеселели: Сядей-Ю текла в нешироком, зато глубоком плесе, - тут наша лодка пройдет.

9

Солнце в нашу летнюю пору как по широкой морской волне колышется. Скатывается оно с высокого волнового гребня, вот-вот, думаешь, за тундру нырнет... А оно еще остановится над землей на минуту между двумя волнами, словно раздумывается, и, не мешкая, в подъем на вторую волну всплывет. И снова свет солнечный по земле льется, а по речным заводям серебряные дорожки стелет.

Днем мы спустили лодку на воду и поехали вчетвером Сядей-Ю смотреть.

По песчаному берегу скакали серые длинноногие зуйки-побережники. Они вытягивали к нам востроносые головки на длинным шеях, вслушивались и осматривались: что за народ наехал в здешнее царство? Видно, не часто заплывают лодки в эти места. Рядом с зуйками прыгали и подлетывали вертлявые белогрудые, с черными шеями криуки и кричали: "Крив, крив, крив!"

Над ними кружились ласточки-кряжевницы. Летают они неровно, как с прискоком в воздухе, чивкают с присвистом. Показываю я на берег и говорю:

- Смотрите: не то что деревней - настоящим городом кряжевницы живут.

Весь обрыв берега изверчен да истыкан гнездами кряжевниц. Идут эти гнезда в глубь берега, как длинные туннели.

- Гляньте, - говорю, - у кряжевниц свое метро устроено.

Вышли мы на берег, забрались на обрыв. Весь песчаный берег был усыпан прошлогодними листьями и мелким хворостом. Ветер комаров от нас отогнал. Сидим мы как на именинах, радуемся редкому бескомарному часу.

Посидели, поговорили, поехали домой, ко своему брезентовому терему.

- Олени вовсе устали, - жалуется Михайло.

- Я на оленях больше не поеду, - говорит начальница. - Берегом пойду. Мне теперь уже поглядывать надо: нет ли где коренных пород?

Про коренные породы Ия Николаевна давно толковала: где они выходят из-под тундры, там и нефть искать надо. И говорила, что скорее всего их в речных берегах можно приметить.

Так и сделали - Сашу с Леонтьевым в лодке отправили, начальница берегом пошла, а я с аргишем поехала.

Началась у меня мука мученическая. Олени вовсе стали какие-то слабые да вялые. Идут, идут и лягут. На наше счастье, через сутки езды вдоль Сядей-Ю увидели мы на речном берегу два чума. Подъехали мы, спрашиваем старика, который собак отгонял:

- Кто здесь живет?

- Ненцы на едоме**.

И хоть никто его не спрашивал, сам себя называет:

- Зовут меня Митрий, прозывают Большой Нос.

10

Митрий Большой Нос - громогласный человек: скажет слово - птица с места подымется, люди ото сна пробудятся. Вот и сейчас, настоящего утра еще не дождался, а орет у нашей палатки:

- Гости приезжие! Рыбу надо, дак берите!

Выглянула я из палатки и только сейчас разглядела Митрия. Маленьким его не назовешь: с крепкими, жилистыми руками, на редкость большим носом, широким лбом, густобровый, веселый, разговористый.

Он седой, сутулый, морщинистый, как и все старики. А присмотрелась вижу: весь он какой-то особенный. Волос у него и сед, да густ, как у молодого. Сутулость его - и та не от древности да слабости, а будто сильный мужик тяжкую ношу несет. А на лице в каждой морщинке смешинки.

Показывает мне Митрий рыбу у палатки - добрую пудовую щуку, трех щук поменьше, две большие пеляди и три чира.

- Свежие? - спрашиваю.

- Сейчас из воды. Еще трепещутся. Надо, дак берите.

А я вижу, что наша лодка подъехала к берегу, и говорю:

- Погоди, сейчас ребята подойдут.

Зашли на угор наши молодцы, от сна запухли, комарами в кровь разъедены. Как увидел Саша рыбу, руками всплеснул.

- Батюшки! Вот чудище-то! Бревно!..

- Бери, Романовна, - говорит Леонтьев. - Старик, почем рыба-то?

- Да два-то рубля за кило не дорого будет? - спрашивает он.

Набрали мы рыбы. Старик разговорился:

- В Русаках я, вверху Печоры, вырос. И сев засевал и пожни чистил. Пожни с кочками, с лесом, с кореньем. Лес высеку своими руками, клочье вырежу, коренье выдеру. Хозяин был крут человек, работать неволил. Поля у него сырые, корень растет. А я корень дотла вывел, землю глубоко пахал, в дождь не пахал, не боронил. Дак урожай сам-десят хозяин снял. Разжился он. А потом раскулачили его соседи. И не жалко. Больно лют, да крут, да жаден был.

Расплатился Леонтьев, и Митрий пошел в свой чум, на ногу легкий, поворотливый.

- К нам со старухой заходите, внуковья, - говорит он нам на прощание.

В тот же день пошли мы все вместе в чум Большого Носа. Чум у него большой, просторный, чистый. А семья - всего трое: он с женой да внучка.

- А внучка за морошкой ушла, - говорит жена Большого Носа, Степанида.

Степанида Митрию под пару: немалая собой, с виду дородная, по речи степенная, по обхождению приветливая. Оба со стариком рады-радешеньки свежим людям, не знают, чем угощать, чем потчевать. Степанида только что хлебы испекла, угощает нас рыбой всех сортов да чаем с мягким хлебом и все время одно слово твердит:

- Не обессудьте...

Оглядела я чум, вижу - в клетках прыгают криуки и кричат: "Крив-крив-крив..."

- Чего ты, Митрий, их запер? - спрашиваю.

А тот подходит ко клеткам и открывает их. Выскочили птички, попрыгали по чуму, крошек поклевали - да и на улицу.

- Чего ты их выпустил? - спрашиваю.

- Придут! Они свой дом знают. В чуме-то и без клетки живут, да вот от этого злодея берегу, - и показывает на большущего лохматого кота. Сибирской, - говорит, - породы, злодей. До птицы лют, уток лавливал, гуся давливал, у кречета из гнезда яйца воровал, никакой собаки в чум не пустит.

Кот был в самом деле страшный, встретишь такого в тундре - стороной обойдешь. Митрий говорил, что кот месяцами пропадает в тундре, за мышами и за птичками охотится...

Митрий и курил, и нюхал, и табак за щеку клал. Степанида только нюхала табак. Вот набьют они свои немаленькие носы, Митрий и заведет речь:

- Сын-то Иван в колхозе робит. Прошлый год ему премию дали, в Архангельск гостевать посылали. Младший сын Петрован на войну пошел. Вот я нонче один на все стороны: вот сетки тряси да вот дрова секи, да вот за грибами, да вот за ягодами, да вот туда-сюда. Старуха здоровьишком-то вовсе расшаталась. Говорю: "Всем болям не уверишь, которую и мимо обойти можно". А она - сегодня то, завтра другое болит... Как старая хоромина, скоро рассыплется, а там певунчики поют, ревунчики ревут, сухо дерево несут, занесут его в ухаб - не вынесут никак. Развяжет мене руки - на молодой женюсь. Дай-ка закурить, внучка.

Угощает его Ия Николаевна папиросами и спрашивает:

- А сколько тебе лет, дедушка?

- Девяносто пять годов, внучка. Бросовый человек...

- Рассказал бы, старик, как жил ты! - допытывается Леонтьев.

- Век долог, всячины полон, где тут рассказать. Девяносто пять годов живу - вина не пивал и не то что под судом, во свидетелях не бывал. Отец говаривал: "Чужое не бери, свое не оставляй - вот твой прямой закон". И еще говорил: "Мозгами пошире захватывай. С одной стороны кол не теши: не только про себя думай. Кому можешь, добро твори. Соседу добра не сделаешь - себе добра не сделаешь". Слушал я отца, и как по торной дороге шел...

Перед самой полуночью зову я Сашу и Леонтьева прогуляться.

- Вы, - говорю, - теперь поменьше спите: скоро круглое солнышко кончится, и сейчас оно к земле припадет. Скоро опять придут две сестры: утренняя заря - Марья да вечерняя - Дарья. Морошка вызрела - солнышко о полуночь с землей целуется.

Пошли мы на лужок у самого берега Сядей-Ю, выше чума Большого Носа. Саша уже привык к таким прогулкам и просит:

- Начинай, Романовна, лекцию.

- Сегодня, - говорю, - расскажу я тебе про наши травы, которые есть можно. Вот ты ходишь, охотничаешь, а, не приведи бог, заблудишься, без пути зайдешь, - ты ж среди пира с голоду ноги протянешь. Ну ладно, ягоды наши ты теперь знаешь: я тебе и рассказывала и показывала. А знаешь ли ты, что дорожного человека тундра летом одними травами прокормить может?

- Летом и комар бывает сыт, - поддакивает мне Леонтьев.

- Вот, - говорю я Саше, - в тундре цинга человека берет. А если ты почаще будешь жевать вот эту травку, цинга тебя не тронет.

И показываю ему на траву дикого лука. Против домашнего лука он пониже и потоньше, а пользы в нем не меньше.

- А это вот, - показываю, - у нас зовут кислушки, а у вас в Москве щавель, его ты должен раньше знать. Он от цинги тоже первая подмога. А это борщовки - из них, как и из кислушек, можно борщ варить, да и так они вкусные.

А борщовки нам сами в руки просятся. Стоят они, высокие, нам до колен, толстые, как большой перст, прямые, как веретена. Лист у борщовки лапчатый, по краешкам зубчиками вырезан, шершавый, как иголочками покрыт. А наверху у него широкий белый цвет зонтиком раскинулся.

Срываю я пару борщовок и учу Сашу есть.

- Вот видишь, - говорю, - едят у борщовок не лист и не цвет, а стебель.

Облупила я со стебля кожицу полосками, даю Саше самое сердечко стебля.

А тот ест да хвалит.

- Что мяконько да сладенько, то каждому миленько, - смеюсь я. Только не каждый до него добраться может. Вот и тебе мало показать, а еще, наверное, расчавкать да в рот положить надо.

Показала я ему пучки, - в иных местах их еще дуделицами зовут: во всем на борщовки похожи, только стебель у них суставами скреплен, кожа красная, крепкая и горькая, а лист совсем гладкий. Очистил Саша одну пучку и откусить не может.

- Как дерево, - говорит, - и горькая.

- Мягонько да сладенько, - говорю, - только в молодости бывает. А в эту пору из пучек ребята у нас только дудки да свистульки делают. А еще по этим пучкам старики у нас лето примечают: коли в суставе, в самой середине, есть дырка - лето будет дождливое.

Показала я Саше семена вязеля-травы; они на горох похожи и в таких же пирожках живут. Показала на ближнем болоте траву белоголовку с мохнатой шерстистой шапочкой на вершинке. Показала молодые побеги на иве: их без кожицы тоже едят. Все, что знала, показала.

- Теперь, - говорю Саше, - можешь ты и без ружья пропитаться.

На обратном пути мы набрели в кустах на выводок чирака. Хотела я одного в руки взять, да и самец и матка стали биться со мной. Маленькие они, как и зуйки-побережники, а шуму да крику подняли, как стая чаек на морском берегу. Носятся они надо мной вверх да вниз и кричат так, что их крик сквозь уши идет:

"Чир-р-р, чир-р-р!"

А я, как малая, дразню их по-деревенски:

- У чирака яйца украли, сорок детей разорили...

И когда только они меня с разлету дважды в темя стукнули так, что в голове запело, бросила я свою забаву и отступилась.

Испекла я мягких белых хлебцев, выбросила плесневелый, старый хлеб, просушила подмоченные сухари, отсырелую крупу.

Леонтьев и Саша мастерили на берегу плот из нарт. Разобрали они нарты бережно, чтобы потом на Сарамбае сложить можно было. Из полозьев, копыльев, досок от настилов, на которых сидят, связали они какой-то несуразный плот.

А когда его сколотили, он двоих еще кое-как и держит, а третий ступит - ко дну идет. Пришлось потом на берег тащить.

- На что же все мы погрузимся? - спрашиваем мы друг друга.

Лодка едва могла поднять груз с одним человеком, а людям некуда и садиться.

К той беде еще одна пришла: чуть не на половину нашего маленького стада копытка напала. Ноги у оленей распухли, на опухолях ранки показались. Помочь мы ничем не могли - никакого верного лекарства от копытки не знаем.

Петря ходил от оленя к оленю и тяжело вздыхал. Приходит он как-то к Ие Николаевне:

- Смольная вода нужна.

И объяснил, что в своем колхозе он этим лекарством не раз копыточных оленей вылечивал. Смольную воду мы взяли, чтобы мочить в ней тобоки, тогда они в болотах не промокают. Отдала начальница Петре всю смольную воду.

- Только лечи, - говорит.

А лето красное катилось, как на колесах. Золотые деньки для работы проходили у нас в пути да в стоянках, далеко от Сарамбая. И присоветовал начальнице Леонтьев за любую цену купить у Большого Носа лодку и без оглядки ехать и ехать, а Петрю оставить с оленями.

11

Наградил нас Большой Нос такой лодкой, что песок и тот в ней не держится. Годов этой лодке, пожалуй, не меньше, чем самому хозяину.

Конопатили ее два дня, позатыкали большое дырье и начали грузиться. Груз в нее клали с выбором - все, что не мокнет: ящики с консервами, веревки, палатку, бидон с керосином, посуду, а сверху - меховую одежду и спальные мешки. Все остальное влезло в новую воркутинскую лодку.

Начальница наша собрала нас всех и по-хозяйски заговорила:

- Зубатого, - говорит, - ждать с оленями больше нельзя. Времени у нас в обрез, а работа еще не начиналась. Поэтому, - говорит, - мы оленей оставляем здесь с Петрей, а сами едем на лодках.

И наказывает Петре оленей стеречь да беречь, больных лечить, а как олени болеть перестанут да отдохнут - приезжать вместе с Михайлой на Сарамбай. А нам говорит:

- Путь нас ждет нелегкий. А уж раз мы на него решились, надо его одолеть. Любому из нас порой трудновато придется. Ну, да на то мы и большевики, чтобы трудностей не бояться и дела не страшиться. На фронте потяжелей, а люди советские уже три года эту тяжесть на своих плечах несут. А коли понадобится, так и еще три года вынесут, а на своем поставят.

Провожать нас вышли всеми семьями из обоих чумов. Большой Нос свою старуху Степаниду на берег вытащил. Внучка его принесла нам морошки. Пришел и Федор Лаптандер - хозяин другого чума, тоже с женой и со своим парнем. Петря стоит невеселый, темный.

Распростились они с нами, жмут нам руки.

- Комар-то вас заест, - говорит Большой Нос. - Девяносто пять годов на свете живу, а такого комара не видал.

- Вода сухая, - говорит Федор Лаптандер, - беда, намаетесь.

Митриеву лодку повел Леонтьев, а воркутинскую - Саша. Обе лодки сидели в воде грузно, вровень с бортами.

- Что ж, - говорю, - нам с тобой, Ия Николаевна, видно, до самого моря бережничать придется.

И пошли мы с ней тем же правым берегом, на котором стояли. Помахали нам ненцы руками, платками, шапками да скоро и из глаз потерялись.

С первого шага не повезло ребятам - река пошла мелистая да каменистая. Пришлось Саше с Леонтьевым бурлачить, через мели да пески лодки волоком волочить. А оба они с больными, поврежденными на фронте руками, у обоих кости ломаны.

Вот они с лодками маются, а мы их на берегу ждем. Видим мы, как берутся они с двух сторон за уключины лодки и тянут, до самой воды нагибаются. Одну лодку протянут - за другой пойдут. Через одну мель лодки переволокут - другая на виду. Подплывут с куриный шаг и снова на мель ткнутся.

Вылезают оба и опять бурлачат. Волочат лодки то к одному берегу, то к другому, все ищут, как рыба, где поглубже.

Пока они мыски да носки объезжают, мы с Ией Николаевной напрямую через мыс пересунемся и ждем своих бурлаков по часу. Другой раз сидим-сидим, над костерком от комара хоронимся, а надоест ждать навстречу пойдем. Найдем их, видим где-нибудь в прилуке, в кривом завороте они на мелях сапоги полощут. Подойдем к ним с берега - ноги не замочим - и тоже в лодки впрягаемся: видим, что бурлаков наших работа скоро вымотает.

Раз-два помогли, чуем - и у нас хребты заныли. А время уж вечером запахло.

- Давай, ребята, остановимся здесь, - скомандовала начальница.

Второй раз просить не заставили, приткнулись к берегу ребята.

Леонтьев говорит:

- Разгружать лодки надо, а то затонуть могут.

Разгрузили мы обе лодки, поставили палатку, готовим обед. Берег, на котором мы остановились, порос травой по колено. Хожу я вокруг, дровца в траве выискиваю и вижу, что кто-то совсем недавно здесь прошел по траве: чьими-то шагами она примята. Раздвинула я негустые стебелинки и кричу своим:

- Смотрите-ко идите: медведь прошел.

Пришли, посмотрели - след свежий: большая голая лапа, и каждый коготь на каждом пальце видно.

Наутро бурлаки подняться не могут, не разогнут спину.

- Ничего, втянемся, - говорит Леонтьев.

Глядя на него, и Саша поднимается.

Второй день выпал им тяжелее первого. Река вся пошла прилуками, и мели везде, курица вброд перейдет.

А ребята наши не сдаются.

Вот мы с начальницей опять бережничаем, а они с мелями воюют. Заманило их в какой-то закурок, заехали они туда версты на две, а выход-то песком пересыпало. Вот и помаялись они на этой кошке: до середки ее лодку протащили, а дальше - вперед не идет и назад силы нет. Думали-думали Леонтьев говорит:

- Копать, Сашка, надо. Канаву под носом выкопаем - лодка легче пойдет.

Взяли ребята лопаты и копают песок. Выкопают с метр, который-нибудь и поет:

Мы не карбас тянем, лодку,

Даст начальница на водку.

Эй, дубинуша, ухнем!

Эй, зеленая, сама пойдет!

Иде-е-ет...

Глядишь, лодка на метр подвинулась. Еще прокопают да еще покрикивают:

- Раз-два - взяли... Раз-два - сильно...

Из закурка выбрались на вольную воду - тоже немногим слаще. Где поглубже, там веслом толкаются, а мель подойдет - опять волокут. А за лопаты все чаще берутся.

Два дня проехали лодки по песку с лопатой вместо паруса.

- Километров сорок отъехали, - говорит Саша.

А мне с берега виднее.

- Иди-ка, - говорю, - Сашенька, сюда.

Вышел он, а я назад показываю.

- Тебе, - говорю, - эти чумы не знакомы?

Верстах в четырех от нас стояли чумы Большого Носа и Федора Лаптандера. По реке мы много напетляли, а прямо-то только на четыре версты отошли.

Саша чуть не взвыл.

- Я, - говорит, - боялся, как бы Сарамбай нам не проехать да в море не выплыть...

Каждый день приносил нам новые мели, и думали мы, что не выбиться нам на глубокую, вольную воду. Редко-редко подхватывал лодки какой-нибудь порожек и выносил их на такие же пески, с каких подхватывал.

Нам с начальницей по берегам иногда кое-что и кроме морошки попадалось. В одном месте на песчаных извилистых берегах нашли мы каменный уголь. Он выходил прямо наверх небольшими пластиками и наверху рассыпался на комки, а кругом их по песку развеяна ветром черная угольная пыль. Покопались мы в этих местах. Начальница все записала, образцы угля с разной глубины взяла, в мешочки уложила. И опять дальше поехали.

В другом месте наткнулись мы на старые избы. Стояли они на высоком берегу. Нашли мы там капканы ржавые, печки чугунные, фанеру и какие-то части от радио.

Сделали мы тут привал. Решили мы, что это какая-то экспедиция здесь жила. Захватили мы сколько-то капканов на гусей, фанеру и немножко вара от батарей - лодки заливать.

Много муки бурлаки наши приняли, пока доехали мы до устья Нямды. Перед самым устьем она берет в себя другую речку - Хэй-Ягу, и от устья видно, как идут они обе и стыкаются перед Коротайкой в развилку.

И опять мы шли, и опять воевали с мелями, пока наши работники оба не свалились: у Леонтьева спина отказала, у Саши рука.

А Ия Николаевна не унывает, храбрится.

- Теперь, - говорит, - наша с тобой очередь, Романовна, реку копать.

- Много ли мы, - говорю, - с тобой накопаем? Такие мужики сдали, как уж нам на силу надеяться! Тут, - говорю, - надо нам, как в сказке, Ум-разум кликать: не поможет ли он?

Часть третья

В РОЗЫСКАХ ЗАВЕТНОГО КЛАДА

1

Ум-разум что-то худо нас слушал и лениво службу служил, не так, как в моей сказке про стрельца-молодца.

Сколько ни бились Леонтьев с Сашей, сколько ни мучились, а лодку на плечах не унесешь. Совсем измотались наши работяги, на самих себя не похожи стали. На стоянках в палатке теперь было тихо. Приуныли мы все, ни смеху, ни сказок, ни веселых разговоров.

Саша все чаще стал за руку хвататься. Леонтьева скрючило; как старый старик он ходил, спины не разгибал. Начальница запечалилась: на команду хворь напала, тут и капитану не до веселья. И у меня язык к темени прильнул; что ни делаю, а во все плечи вздыхаю.

И говорю:

- Худ муж помрет, так и добра жена по миру пойдет.

Спрашивает Леонтьев:

- К чему это твоя присказка?

- А к тому, что мозгами нам надо шевелить. Ум-разум не поможет, так, видно, одной силой нам не взять.

- У меня Ум-разум вовсе от рук отбился, - жалуется Саша, - я ему говорю: "Помогай", - а он, как в насмешку, одно твердит: "Поставь лодку на колеса: где мелко - прокатишь, где глубоко - проплывешь".

- Это он в насмешку, - соглашается начальница. - А не присоветовал он тебе, на что эти колеса надеть, где оси выковать, как их приделать?

- Нет, не сказывает, - отвечает Саша.

Леонтьев говорит:

- И у меня Ум-разум не много веселей шевелится. Посоветовал он мне водой песок под лодкой промывать. Фанерным листом я струю направляю о бок лодки, водой песок несет, и за минуту под лодкой промоину вымоет. Не успеешь оглянуться - лодка на плаву.

- Это же замечательно! - обрадовалась Ия Николаевна.

- В том-то и дело, что вовсе не замечательно, - отвечает Леонтьев. Это Ум-разум шутки шутит: весь песок сразу за носом лодки садится, мель-то еще больше делается.

- Ну и пересмешник этот Ум-разум! - говорю. - Отсмеем-ка мы ему отсмешку.

Все глаза на меня уставились.

- Рекой, - говорю, - он нас не везет, так заставим-ко его нас озером везти. На сонливого да ленивого плетка-живулька есть: сонливый - так буди раньше, ленивый - так наряжай чаще.

Все трое наперебой спрашивают:

- Какая плетка?

- Как его добудишься?

- Что надумала, выкладывай!

- Вот я что надумала...

И вывожу всех из палатки.

Палатка наша была раскинута в этот раз на стоячем речном берегу. Река смыла берег, как ножиком срезала. А рядом с палаткой круглое озеро с островками. Шириной оно с версту, глубокое, без мелей и трав.

Показываю я на озеро.

- Вот, - говорю, - мне Ум-разум лошадку дал: сумейте оседлать - всех увезет.

Тут все поняли, о чем я говорю. От озера до реки было каких-нибудь три сажени.

- Озеро спустить? - спрашивает начальница.

- Ну да, - говорю. - Берег просечем, так вода сама волю возьмет, не задержишь ее. Вода берег располощет, в реку грянет и мели зальет.

Берег в этом месте для лопаты был подначальный, мягкую боровину да рыхлую тундровину лопаты шутя крошили. У наших больных на ту пору вся боль отскочила. Лопаты свистят, комья летят, как в руде оба роются.

Срезали они дерно канавкой, а под дерном земля мягче, лопаты ее легче берут. А все же это не в карты играть, а землю метать. Сухой песок переметывать - и то за день руки надергаешь. И Леонтьев и Саша час-другой храбрились, да и снова сдали.

Видим мы, что это дело за один день не возьмешь, а все же своего добиться хотим: и знаем, что озеро никуда не скроется, наше будет, а торопимся, будто боимся чего-то.

Отправили мы наших землекопов в палатку, а на подмену обе за лопаты взялись. Раз задумали удачу искать, так уж силы своей не жалеем.

Сколько могла, тянулась за мной Ия Николаевна. И фуфайку она сбросила, и накомарник скинула, а все ей жарко, пот по лицу горохом катится. Но лопату начальница не бросает: дело под задор пошло, и срамиться она не хочет.

А к нам уж и смена идет.

Канава наша вдвое и в длину подалась и в ширину раздалась; бока у нее торфяные блестят, ровные, как утюгом приглажены. После отдыха наши работнички опять зашевелились, свежей силы не утаивали. Так менялись мы раз полдесятка.

От речного обрыва к самому берегу озера вела теперь канава глубиной в сажень. Озеро от канавы отделялось только узенькой перемычкой. Разбить перейму лопатами так, чтобы озеро на сажень спустить, - всего на полчаса работы осталось.

И стали сечь лопатами верх у переймы. Раз ударили - и вода струйками потекла. Другой ударили - ручейком полилась. Третий ударили - ручьем загремела.

- А ну, Сашка, лодки держать! А вы чего ручки свесили? Живо палатку снимать! - кричит Леонтьев на нас.

А сам за водой смотрит. Вода из озера по-настоящему загрохотала, каждую минуту все больше размывает перейму. А к той поре, когда у нас все было на лодки погружено, вода валом пошла и канаву так располоскала, что бока у нее обрывает.

- Ну, - говорю, - весь берег разнесет. Надо самим пятки убирать.

- Угонитесь за лодками-то? - спрашивает нас Саша.

- Не угонимся, так подождете, - отвечаю. - На мелях-то мы вас ждали.

- Не отстанем, - говорит начальница. - Коротайку вон как всю мысами вывертело. Напрямик пойдем, так еще ждать вас придется.

Поплыли наши лодки, подхватил их озерный вал - как на парусе понес.

Кричу я им вдогонку:

- К берегам близко не ездите: глаза кустами охлещет!

Не успели мы с начальницей с места сняться, а лодки уж из глаз сокрылись. Довольнехонька Ия Николаевна. Покуривает она цигарку-самокрутку да смотрит, как вода все больше ярится - целые глыбы земли вместе с кустами на другой берег несет.

- Как бы, Романовна, и нас с тобой не унесло, - говорит начальница. Пойдем.

Идем мы тундрой, выбираем места поглаже да посуше, а берег из глаз не теряем. И час идем, и другой идем, а никак узнать не можем, впереди наши лодки или позади.

- Остановимся, подождем, - говорит начальница.

А я вижу, что вода из озера до нас по Коротайке докатилась.

- А что, - говорю, - если они это место проплыли? Будем стоять - еще больше отстанем.

- А если мы перегнали? - спорит Ия Николаевна. - Дальше пойдем - еще больше от них оторвемся.

Вижу я, что у всякого Павла своя правда, а все же говорю:

- Лучше перегнать, чем отстать. Перегоним, так мимо не проедут, укараулим. А вот уж коли отстанем, так тут беды не оберешься.

Еще прошли столько же - опять тот же спор. Совсем было начальница на берегу уселась, а я говорю:

- Ждать-то бы и можно, да по всему видно, что медведь должен здесь бродить, да и волчий след я только что видела.

- Чего же ты раньше не сказала? - спохватилась Ия Николаевна.

- Да пугать, - говорю, - тебя не хотела. Вперед ли, назад ли, а верст пять отойти надо.

- Зачем же назад! - уговаривает Ия Николаевна. - Идти - так вперед.

А сама уже впереди меня шаги отмеривает.

Кустами да болотами нас на этот раз далеко от реки отвело. Ушли мы в какие-то дикие места, к большим озерам с песчаными сопками по берегам. На первой же сопке вижу я на песке чей-то крупный след, не такой круглый да маленький, как лисий, и не такой круглый да большой, как волчий. Похож этот след на собачий, такой же он продолговатый. Только знаю я, что таких крупных собак у ненцев не бывает: след от ненецких лаек чуть больше песцового.

- Росомаха прошла, - говорю я Ии Николаевне. И самой мне что-то не по себе стало. - Пойдем, - говорю, - отсюда поскорее.

Вдруг начальница увидела чего-то на песке, нагнулась и смотрит. И минуту стоит, и другую.

- Не заветный ли, - говорю, - сундучок нашла?

- Лучше, чем сундучок, - говорит. - Ракушка.

Показывает мне кругленькую, как орешья скорлупа, ракушку и по имени ее называет, по отчеству величает, будто своего старого знакомого встретила. Говорит, когда эта ракушка зародилась, в каких морях росла и как сюда попала.

- Росомаха-то, - говорю, - не пришла бы.

- Ничего, - говорит, - может быть, не придет. Должны мы с тобой все эти пески высмотреть.

И сама она оползала и меня заставила обойти все песчаные эти берега от сопки к сопке. Вижу я, что начальница не страшится зверя, - и моя робость пропала. Проискали мы с час - я еще две ракушки нашла. Одну начальница тут же выбросила, а про другую говорит:

- Это очень редкая ракушка, ее в Москве показывать надо.

И завернула ее в бумажку, а в книжку свою что-то записала.

Долго после этого шли мы еще от Коротайки поодаль, пока не уперлись в какую-то речку. Речка привела нас к берегу Коротайки, и там, где она выбежала, мы волей-неволей остановились.

- Тут, видно, нам и ждать надо, - говорит начальница. - Все равно речку нам не перейти.

И только она успела это сказать, пониже нас на какую-нибудь версту слышим выстрел.

- Наш карабин, - говорим мы с начальницей в один голос.

И обе повертываемся речку смотреть: как-то нам одолевать ее надо.

Коротайку мы едва узнали: от озерной воды стала она такой глубокой да широкой, будто и мелей в ней никогда не бывало. Подперла она нашу речку и у той глубины прибавилось. Бросила я в воду веточку - она на месте стоит.

- Зато, - говорю, - течения в ней вовсе нет.

А Ия Николаевна будто одной головой со мной думала.

- Да, - говорит, - переплыть ее безопасно можно.

Речка и не широкая, сажен двадцать, а все же плыть с узлом одежи на голове не больно сподручно. Ну, а как разделись, тут комары да мошки стоять не дают, загоняют в воду. А в воду зашли, тут уж смелость сама пришла.

Плаваю я не худо, а все-таки Ия Николаевна кручей меня к другому берегу выскочила. Оделись мы на скорую руку и опять через мыски да носки напрямик бежим, - откуда силы прибавилось. Один мысок перешли и видим: Леонтьев да Саша, как два лешака, по кустам скачут да кого-то стреляют.

А из куста от наших охотников прямо на нас, вижу, бегут два гуся. Не сплошала я, дорожным посошком своим хлопнула одного из-за плеча, он и в землю ткнулся. А другого не могла догнать.

- Что с ними? - спрашивает начальница про гусей. - Почему они не летают?

Не знает Ия Николаевна, что гусь в это время перо меняет.

Вместе с моей добычей набралось у нас девять гусей.

Ощипала я их, приготовила, наварила, нажарила, на стол поставила. А стол наш - фанерный лист на вьючном чемодане.

В тот день мы проехали не меньше вчерашнего. Озерную воду хоть и пронесло, река была глубокая, с высокими приглубыми берегами. Между плесами теперь мучили нас каменистые перепады.

Еще издали заслышали мы первый перепад: вода на камнях бьется, как ветер шумит, возле каждого камня ключом кипит. Когда перепад на виду показался, видим - там будто стадо белых оленей на воде пасется, всю реку камни запрудили.

Перед самым перепадом в конце плеса приткнули наши бурлаки лодки к берегу и пошли на берег реку смотреть. И видно нам с высокого берега, что русло не сплошь камнями завалено, а между ними будто ручейки пробегают. А один ручеек других поболе, у нас его горлом зовут.

- Вот это и есть субой, то есть фарватер, - учит Леонтьев Сашу. - На воде его не так видно. А надо его издали распонять и лодку на него выправить.

Встает Леонтьев в Сашину лодку и выплывает на самый субой. И так ловко у него шест лодку повертывает, что вода перед самым перекатом лодку в субой несет. Встанет из пены перед лодкой камень, а шест в дно упрется, чуть на корму нажал, - глядишь, камень стороной прошел. Проскочила лодка между пеной, а за каждым клочком пены камень спрятался, а там уж подхватили ее волны, где перепад кончается, и вынесли на новый широкий плес.

Развернул Леонтьев лодку в заводи, подтащил к берегу, вернулся к своей лодке и тем же способом ее в заводь провел.

- Вот так и тебе дальше свою лодку вести придется, - говорит он Саше.

- Проведу, - говорит Саша, - не беспокойся.

Новый перепад был ничем не лучше прежнего. Проплыл его Леонтьев, а Саша за ним. Со стороны-то ему и легким делом казалось перепад проплыть, а сам взялся - ему и страшновато. Растерялся он, засуетился, не сумел вовремя отвести нос лодки от камня - и кувырком из лодки в воду. Повернуло лодку боком-боком, вдоль камня востряка пробороздило - и половина нашего добра в воду. Хорошо, Саша вовремя на ноги вскочил, поправил лодку, не дал ей совсем перевернуться. Хорошо, что и Леонтьев не задержался, с ближнего носка бросился к Саше и успел спасти из воды наше добро и на берег сбросить.

Той порой Саша с лодкой воевал. Течением лодку с перепада в самую глубь тянет. Упирается Саша, а сам шаг за шагом вперед ступает. А когда вода по грудь стала, отпустил Саша лодку, на берег выбрался да на другой лодке догонять бросился.

Пришлось нам снова стоянку делать, и одежду, и крупы, и сухари сушить. Сахарный песок тоже размочило. В ведра мы его сложили, чтобы весь не вытек, и сахар из него сварили.

Пока я с хозяйством возилась, вся наша троица по ручьям да озерам шарила. Придут они вечером, а я их за неранним обедом выспрашиваю:

- Не нашли еще наш заветный клад?

- Не нашли, - отвечает Ия Николаевна. - А найти обязательно нужно.

- Как не нужно! - говорю. - Зря, что ли, государство на нас казну потратило!

Еще один день мы плыли без помехи и задержек. Стороннему человеку издали легко догадаться, что идут лодки. Впереди лодок за добрую версту плыли и подлетывали и снова плыли утки да гуси. Саша и Леонтьев у больших мысков причалят лодки, мыс пересекут пешком, обгонят гусей и откроют пальбу. Саша дробовик любил, а Леонтьев - карабин.

Плыли мы еще с неделю. Дни проходили, как свечки гасли. В недолгие летние ночи успевали мы на ночлегах и отдохнуть для нового пути, и друг с другом поделиться всем, что за день видели.

Вот однажды Ия Николаевна и говорит:

- Сегодня я по одному ручью верст за пять в сторону забежала, все думала что-нибудь интересное найти. Смотрите-ка, что нашла.

И показывает нам песцовый капкан.

- А в капкане, - говорит, - чуть не целый песец.

И вынимает песцовую заднюю лапку и хвост. Хвост уже попортился и в глине да иле вывален.

Саша рассказывает:

- А меня чуть ястреб не заклевал. Велела ты нам, Ия Николаевна, все осыпи осматривать, вот мы с Леонтьевым полезли на одну, а над нами, видим, ястребы кружат. Оказывается, на этой осыпи гнездо у них. Выполз, вижу, из гнезда ястребенок, лохматый, перье встопорщено. И во весь свой голос орет. Кричит да со скрипом каким-то, будто у него в глотке стекло о стекло трется. А отец с матерью кружили-кружили да так начали на нас пикировать, что нам удирать в лодке пришлось. Уже по реке плывем, а ястреба все еще на нас лезут. Едва отстали.

- С ястребами, - говорю, - не шутите.

И про свою удачу рассказываю.

- А я, - говорю, - нашла сегодня лошадку. Пока ты, Ия Николаевна, вверх по ручью ходила, обшарила я кусты и нашла там лодку. Теперь и мы с тобой поплывем, ноги беречь будем.

Лодка вся дырявая, хоть пальцы в нее пихай, а все же ехать можно было. Когда снова в путь собрались, села я в весла, а начальницу заставила воду лить.

- Пассажиров, - говорю, - даром не возят.

И с той поры Ия Николаевна была бессменным водолеем. Только где голый берег встретится или осыпь, велит мне она к берегу пристать.

- Надо, - говорит, - не пропустить чего-нибудь.

На берегу Ия Николаевна снова начальница: командует, кому куда пойти, где яму выкопать, где берег очистить, где пробу взять. А в лодку зайдет снова она водолей.

Три дня шли дожди. Комары и мошки в мох запрятались и дали нам отдохнуть. К концу третьего дня дождь перестал, и мы в сумерках остановились перед большим, широким и длинным перепадом. Шумит вода на камнях не по-доброму, и страшно нам через эти камни ехать. От кустистого и травянистого берега нас далеко отвела низкая песчаная отмель. Пришлось нам выгружаться прямо на песок. Разгрузили мы лодки, поставили палатку на речном песке, попили, поели и спать улеглись.

Не успели мы крепко заснуть, слышу я - за палаткой что-то неладно: не шумит вода на перепаде, а волна в берег плещет не по-здешнему, шурчит и где-то рядом с палаткой по песку рассыпается. Выглянула я из палатки и не узнала Коротайку: не уже нашей Печоры, разлилась она, весь перепад закрыла и рядом к самой палатке подошла. Бужу я своих:

- Вставайте! Моряна подошла.

Вскочили все, а вода уже вокруг нас обошла, от берега нас отрезала и в палатку заглядывает. В чем спали, в одних трусах, схватили что под руку попало и начали перетаскивать пожитки. Перетащили мы свой лагерь сажен на сто по кошке на травяной бережок, к самым кустам.

Лодки переправили мы в маленький закуток и поставили к самому берегу.

Успокоились немножко, поговорили, что вот, мол, чуть в подводном царстве не очутились, и снова спать улеглись.

Спать-то я и сплю, а воду караулю. Глаза приоткрою и вижу, что вода дальше - больше хлещет. Вот она! И кошку стопила, все залила до самой травы бережины и опять в палатку заглядывает.

У Леонтьева вода под спальный мешок подтекла. Бужу его:

- Вставай. Пора чай греть: вода сама в чайники просится.

А он одним глазом взглянул, ноги приотдернул и говорит:

- Еще спать можно.

Все же поднялся он сам и других поднял. Пришлось нам за одну ночь на третье новоселье перетаскиваться. Чуть не в самую тундру пошли.

Идет Леонтьев от лодок, и лица на нем нет.

- Лодку, - говорит, - унесло.

- Какую? - в один голос спрашиваем мы.

- Воркутинскую, - говорит.

Воркутинская новая лодка была полна продуктов. Когда согнала нас вода первый раз, на всякий случай оставили мы их в лодке: если вода еще прибудет, не надо снова перетаскивать.

Леонтьев и Саша побежали лодку догонять. Говорят:

- Где-нибудь прибьет же ее к берегу. Волной не зальет, так все цело будет.

А волна расходилась, забелела, ветер с головы волосы рвет, только что с ног не валит.

- Неужели это от моря вода прошла? - спрашивает Ия Николаевна.

- Нет, - говорю, - это вода верховка. В горах недельный дождь прошел, вот воды речками и нагнало. То мы по сухой воде маялись, а теперь, пожалуй, воде не рады будем.

Вдоль по реке рвал пену с волн и подымал, как копоть, низовой ветер-дольняк. Он пригибал к земле матерые кусты, обламывал ветки, обрывал листья, - вот-вот, думаешь, корень из земли вырвет. А по небу, как морские волны, неслись без остановки легкие, проворные облака.

По очереди выходили мы с начальницей из палатки и смотрели, не плывет ли наш корабль с моря. А корабля нашего все нет, и корабельщиков не видно. Залило водой все кошки песчаные, выпрямило все кривляки, и за широкой водой видны только кусты. Смотрю я, как ветер их к земле приклоняет, к воде пригибает, и вижу - вдоль берега плывет снизу к нам большой куст ольшаника. Протерла я глаза, - нет, все равно плывет. Только когда увидела я из-за этого куста голову Леонтьева, распоняла, что куст стоит на лодке заместо паруса. Ветром возле берега воду кверху гонит, да зеленый парус больше того помогает, - вот и летит наша легкая шлюпочка, будто стрела каленая из тугого лука. Леонтьев едва управляется, шестом лодку от сухого берега отворачивает, а то она только-только дном воду хватает, где ветром чуть-чуть накренит - всю донницу видно.

А посередке лежит на мешках Саша и нам улыбается. В ту же минуту подбежала наша лодка-самоходка к самой палатке и с разбегу выскочила на сухой песок.

- Все цело, - докладывает Леонтьев начальнице. - Прибило ее ветром-боковиком под крутой привалок к тому берегу, и стоит она там, как на якоре.

До вечерней зари пронесся вихорь перелетный и стих. В гору ли он пал, в море ли утонул, а только на землю и на небо пришло перетишье. Облака разошлись, только кое-где остались редкие пластины, да и те заиграли на солнце, будто веселые глаза открыли. А внизу заря зацвела. И все небо как голубая кашемировая шаль с расписной каймой.

2

Еще в Воркуте мы слышали, что есть на Коротайке, повыше Сарамбая, заготовительный пункт и что живет там какой-то Спиридон. Говорили про Спиридона люди, что он везде бывал и все видал, все тундры обходил да объездил.

Вот мы и следили, как бы Спиридонов дом не проплыть.

Плыли мы на этот раз смело: водой все кошки стопило, где хочешь поезжай. Саша лодку ведет - песни поет, а Леонтьеву да начальнице не до песен: они ведрами из лодок воду выливают.

Берега на этот раз пошли низкие, одна тундра, без песков и камешков.

- Ничего интересного нет, - вздыхает начальница.

- Зато, - говорю, - нам теперь росомашьими скачками вперед скакать можно.

И все же Ия Николаевна где только увидит сопочку, хоть далеко от берега, - не проплывет мимо, а велит к берегу пристать и бредет туда через болота с Леонтьевым или с Сашей за образцами.

Через два или три дня после наводнения увидели мы впереди, на высоком левом берегу, какой-то дом.

- Не иначе Спиридонов дворец, - говорю.

- Заготовительный пункт, - соглашается начальница и объясняет: Видишь, как раз тут две речки в Коротайку впадают: Париденя-Яга и Ярей-Ю. Они у меня и по карте значатся.

- Ты лучше смотри, - говорю, - вот тут и третья речка.

В самом деле - три речки, как три сестры тройняшки, выбежали к нашей Коротайке в полной воде купаться. Ахает Ия Николаевна, то на речки, то на карту смотрит и глазам своим не верит. До той поры она проахала, пока мы к самому угору под Спиридонов дом подплыли. Вытащили мы лодки вместе с грузом на сухой берег, поднялись на угор. Недалеко от дома дымили два чума, возле них бродил и щипал мох молодой олешек.

Дом Спиридона почернел от годов, пазы зеленой плесенью покрылись, а на плесени красные лишайники. Возле дома были сложены нарты, стояло большое точило своеручной тески с деревянной осью и ручкой. В стороне притулилась к берегу черная баня, а в другой стороне - большой по здешним местам склад, не меньше дома.

Зашли мы в дом. Передняя половина на две комнаты перегорожена, а в задней сени и кухня. У стола за самоваром Спиридон со своей старухой сидят.

Поздоровались мы.

- Здравствуйте, гости! Проходите, не осудите. У нас на Печоре говорят: из-за доброго гостя всем хорошо.

- Остановиться у вас можно? - спрашивает Ия Николаевна.

- У Спиридона ни для кого запора нет: для того и двери просечены, чтобы люди заходили. И на хлеб едока и на печь седока - всех могу принять.

Да тут же нас и за чай усадил. Осмотрелась я, вижу - в избе у Спиридона стены ничем не украшены, только из переднего угла угодники смотрят. И сам Спиридон как с иконы сошел: лицо строгое, бородка седоватая, надвое расклинена. Только глаза у него смехом светятся, и лукавство в них.

- Отколешные будете?

- Московские, - говорит Саша.

- Архангельский, - говорит Леонтьев.

- Печорская, - отзываюсь я.

- Землячка! - обрадовался Спиридон. - Я ведь с Кожвы.

- Это от нас больше тысячи верст, - говорю я. - Я нижнепечорская, из Нарьян-Мара, Маремьяна Голубкова.

- Маремьяна из Нарьян-Мара, - поддел Спиридон и еще твердит: Маремьяна из Нарьян-Мара...

Не вытерпела Спиридонова старуха:

- Замолол! Тебе на одну губу пуговку нашить, а на другую - петельку да покрепче застегнуть, - ты и тогда не замолчишь.

- Молчи уж ты, старуха, а я не могу. Вот не дает бог смерти бабе, живым дорогу загораживает.

В это время вошел молодой краснощекий парень и вежливо поздоровался с нами.

- Вот Вася меня за такие слова не похвалит, - смеется Спиридон. Говорят: и лыком шита, да мать, и шелком - да мачеха. - Глянул на старуху с лукавством и вздохнул.

Леонтьев той порой поговорил с начальницей и бутылочку спирту на стол поставил. Спиридон руками всплеснул.

- А вот и молодка - красная головка, белый фартучек...

За рюмкой Спиридон пуще прежнего разговорился:

- Живу я, други, один, как перст, на сотни верст. Третий год живу. К одинокой жизни привычка нужна, а я на людях вырос. Вконец истосковался я по умному человеку.

- Будто и не живал за свой век в одиночку? - не верит Леонтьев.

- Не живал, - трясет головой Спиридон. - То с братом, то со сватом, то с каким ли напарником, а все не один. Вот охотничать я семи лет начал. Было у моего дедка ружьишко кремневое. Ни носить, ни держать я его не мог. А дедко целиться не мог: глаза слабы. Вот и промышляли мы вместе: мои глаза, его руки. И вот мы, старый да малый, не меньше большого охотника добывали. Одиннадцати лет я вдвоем с братом, еще помладше меня, на настоящую охоту пошел, за полтораста верст от дому. С тех пор пятьдесят годов у меня один календарь: то с кожвинцами охотничал, то с плотоводцами плоты водил, то с людьми учеными в экспедициях бродил, а теперь третий год по тундровым рекам рыбу ловлю да песца промышляю.

- Выходит, ты на Печоре пятьдесят восемь лет прожил? - спрашивает Спиридона Леонтьев.

- Выходит. Так у нас заведено было. Отцы наши что говорили? "Каждому человеку на земле свой путь положен, да не каждому светит звезда путеводная". В ту пору и я верил: коли тебе путь не предуказан, сиди, как гриб, где вырос, тут и выгниешь. Вот и я со своей уготованной тропы в сторону не сбивался, судьбе поперек шагу не ступил. С судьбой везде тебе путь да дорога, езжалая погода.

Слушал-слушал Спиридона Саша и поддакнул.

- Вот что правильно, старик, то правильно. Знал бы ты, где я был да что я видел! А судьба-матушка вывезла.

Спиридон зорко посмотрел на Сашу.

- Небось на войне был?

- На войне.

Выпил Спиридон еще чарку и говорит:

- Вот что, гостюшко: раз ты сюда в добром здравии пожаловал, без видимого увечья, не судьба тебя вывезла. Не она тебя, а ты ее за уши вытащил.

- Это как же так?

- А вот так. Слушай, что говорю. Мне вон год назад шесть десятков стукнуло, и веру свою я не спуста сменил, а жизнью научен...

Начали мы Спиридона упрашивать:

- Расскажите, Спиридон Данилович, как так веру сменили.

Спиридон оглядел всех, бороду огладил и говорит:

- Ну, слушайте. Только уговор: не тпрукать, не нукать...

3

- На весь свет про нашу мать Печору слава идет. Говорят люди: мать Печора - золотое дно. Может, и привирают люди, а все же похоже, что дно у нашей поилицы-кормилицы светлым янтарем выстлано, а в воде меж серебряной тины рыба с золотой чешуей ходит. Тони наши уловисты. Рыба редких сортов, и жирна, и икряниста... Пелядь - рыба отменная, нельма - еще слаще. Омуля нашего и жевать не надо: сам во рту, как масло, истает. Что чир, что сиг, что сельдь, что хариус, - любого к обеду подать не стыдно. С ветрами рыба подойдет - вода зыблется.

Леса наши любой зверь не обходит, бобер - и тот ухранился...

Иные судачат, что будто медведя стало мало. А вон перед самой войной такой случай был.

Поехала Настасья Степановна из деревни Корольки пожни чистить. И девчонку свою взяла двенадцати годов. Чуть отплыли, видят - через Печору олень плывет.

"Греби-ко, девка, поближе", - велит Настасья.

А как подплыли - распознали, что не олень это, а медведь. Как бросится медведь на лодку!.. Хорошо, что он с носу пополз, обеими лапами ровнехонько уцепился, а то бы лодку враз опрокинул. Не сплоховала Настасья, схватила топоришко, замахнулась на медведя, а ударила-то мимо. Медведь-то попался с понятием, отцепился от лодки и прочь поплыл.

Тут уж и Настасью задор забрал. Схватила она мачту от паруска - и ну ему ставить кресты да медали, кресты да медали. Струсил медведь, прочь плывет да ревет, да головой трясет. А Настасья на девчонку орет:

"Греби ближе!.."

Медведь к берегу - и лодка за ним, медведь на середину - и лодка тоже. Всю голову ему Настасья исколошматила. А пока била - десять верст их пронесло. Вот медведь и не выдержал, тонуть начал. А Настасья за шкуру уцепилась, не дает тонуть. К берегу его приплавила на отмелое место да для случая еще раз двадцать палицей своей медведя окрестила. А потом мужиков с луга кликнула, они на сухой песок его вытащили и шкуру сняли.

Про птицу я уж и не говорю. Птица в наших краях и летовки и зимовки проводит. Весной выйдешь - от чухаря по лесу стон стоит: глухари свою любовь справляют. Куроптя иной год с погодами как снегу нанесет, охотники наши своей добыче счет на тысячи пар ведут. И для всякой залетной птицы для уток, для гусей, лебедей - лето наше непременно. Хорошо им в подсолнечных землях, а все же на лето к нам в гости жалуют: здесь их родина. В кормежке им у нас довольство: рыбы густо, ягод - что грязи в мокрое лето; птенчикам птичьим - покой дорогой.

Я так сужу, что красовитей нашей Печоры во всем свете другой реку нету. Вокруг нас куда ни пойди, куда ни глянь - глаза полны и душа рада. До теплых мест, до дальних городов пущи несходимые растеклись. Выйди в лес, на озеро: ходишь там - как в гостях гостишь. На березах малым ветром листья колеблются. Пичужка пичужке голос подает. Рябчиков свист в ушах тает. И берег, и лес, и небо в воду опрокинуты. Во глуби озерной облака плывут. Так бы и смотрел на все без сна и без отдыха, да неоглядна та краса.

Зимами у нас и того краше: ни комар к тебе не прильнет, ни в болоте ноги не ознобишь. Каждый угорышек, каждый кустик снегами опушен. Все снега зайцы да лисицы вытропят, белки да горностаи путиками разрисуют. С ружьишком да с собакой ходи по тем тропкам да путикам и вычитывай: какой зверь куда подался, сыт он или голоден, хитер-мудер или прост перед тобой. Лисица вон и хитра, а коли перехитрить ее, никакой в ней хитрости нет. Значит, и она от ружья не уйдет, быть добыче.

Не река, а скатерть-самобранка, везде на ней найдешь питание. И в берегах Печоры золото, серебро и всякая полезность кладами сложены. В горах и государская наживная казна, и рабочим достаток, и нам, печорским бывальцам да живальцам, прибыток. Я и прежде смекал, что земля наша таланиста, да только с ленцой. Старобытные здешние насельники новгородские до чего другого бойки были, а в нутро матери земли глянуть не удосужились.

Век уж такой застойный был, нашей матерью Печорой судьба правила. Оно, конечно, и тогда были люди, против судьбы идти норовили. Отец мне сказывал, что ходил по нашим краям какой-то инженер Антипов, уголь искал. Только нашел - розыски прикрыли. Я мальчишкой был, помню, приезжал к нам другой человек, Сидоровым звали. Михайлом Константиновичем. Он и из купцов, а книжный человек был. Объехал он всю Печору и Ухту. Около угля он не один год хлопотал, одной бумаги сколько извел, а толку не добился. После Сидорова профессор Федоров про уголь кричал, после Федорова инженер Мамонтов... Все на моих глазах прошли, а все без пользы.

Вот как революцию сделали, и к нам молодым ветром подуло. Вскорости приезжает к нам из Москвы одна профессорка, Верой Александровной звать*. Сама молодая, здоровая. Печору нашу шутя переплывет да и обратно воротится. Кричит на нас:

_______________

* По-видимому, это была Вера Александровна Варсонофьева. (Прим. Н. П. Леонтьева).

"У вас, - говорит, - река и так, считай, непроточная, а шевелиться не будете - вовсе тиной зарастет. Надо, - говорит, - вам богачество своей земли множить, не вовсе же она запустела. Нужно, - говорит, - мне по реке Ылыч до Урала добраться, тамошние места попытать".

Поднял я ее по Ылычу до Ягра-Ляги. А она любой камень как земляка встречает, знает, как его звать-прозывать. Принесли мы ей камень - весь в дырках, как перстом истыкан.

"Это, - говорит, - раньше здесь море было. Здесь особенные животины, вроде раков, жили".

Мы что где оприметим, говорим ей. Нашли мы целые глыбы карандашного грифеля, краски. И золото ей показали: еще в старое время оленевод один брал из ручья песок на решето, промывал и золото сдавал за чистые деньги.

А она все для Москвы отписывает, недаром ее главной доглядчицей да доводчицей послали. Все запротоколила и уехала. Не один год она и после этого наведывалась.

- Что, - говорю, - без толку ноги трудишь?

- Будет толк, - отвечает.

- Нет уж, - говорю, - Вера Александровна, видно, от судьбы ни поклона, ни покора не дождаться...

Потом слышу - другой профессор, Чернов, уголь находить начал. Говорят люди: по всем нашим рекам уголь разметан, прямо на свет божий пласты по четыре сажени толщиной выходят.

Всю нашу мать Печору сверху донизу экспедиции обшарили. И тайбола и тундра нонче, как мезенска тропа, затоптаны. Куда заядлые охотники на лыжах да на собаках не езживали, туда профессора на своих на двоих, слышу, бродят. Что в земле тайным лежало, то явным делают. Слышу, перемены круто вершатся, поселки в новых местах, как грибы в урожайный год, растут: Нарьян-Мар, Воркута, Еджит-Кырт, а там уж Нарьян-Мар и городом зовут. Не вытерпел я, поехал в Еджит-Кырт, он от нас поблизку. Перед самой войной это было.

Приехал туда, - с Боярским Бором шахта рядом, - вижу, нашей Печоре никакие это не именины. Всего-то там три шахты, а одну уже закрыли: выработалась, говорят. И домов и людей там негусто. На лесопилке одна пила верещит, да и ту "смех-пила" зовут.

С директором познакомился.

"Чего, - говорю, - замешкался? Взялся строить, дак строй как следует".

"Погоди, Спиридон, - говорит, - все будет: вот бетон будем готовить да капитальные шахты заложим, да то да се".

Махнул я рукой.

"Довольно уж я посулов слыхал, а дела не вижу. По всей Россиюшке Советской работа кипит, а Печору нашу матушку-реку судьба запамятовала..."

Только началась война, остановился у меня в Кожве один инженер-начальник, человек смирный, тихий, обходительный.

"Я, - говорит, - приехал к вам железную дорогу проводить - через Ухту и на Москву".

"Нам бы, - говорю, - какую ни на есть шутейную тропу сюда протоптать, и то бы для нас свет в окне был. Кроме экспедиций, мы пока еще мало чего видывали. Верно, - говорю, - у рек своя судьба есть. И раз у Печоры судьба оставаться на отшибе, то и все труды ваши пойдут занапрасно".

Глянул на меня мой гость смирёный, как на маленького, усмехнулся и немногословно сказал:

"Увидишь, - говорит. - К новому году, - говорит, - в Кожву вашу поезд придет".

А год-то уж за половину перешел. Я тоже усмехаться умею.

"Тогда, - говорю, - видно, мать Печора кверху потечет..."

Живем и оба в свое верим. Он с инженерами своими по лесам мотается, а я рыбку ловлю да зверя смекаю. И слышу - каждый день рядом с Кожвой шум и гром стоит. Людей откуда взялось - тьма-тьмущая привалила!

И до нового года не дошло еще - зовет меня мой квартирант с собой. И своими глазами увидел я, как к ихнему поселку, что давно они рубили да строили, первая машина с вагонами подкатила. И поселок тот станцией Кожвой назвали.

А инженер мой смеется:

"Вот, - говорит, - мы твоей Печоре новую судьбу определили".

Я после этого все хожу, думаю:

"Неужто я, старый хрен, весь свой век не в того бога веровал? Выходит, новые люди Печоре новый путь открыли.

И доспела меня иная дума: и для рек и для земель советский человек звездой путеводной светит..."

4

Пристала к Спиридону начальница: поедем да поедем с нами.

- Паек у нас, - говорит, - хороший, всю зарплату жене привезешь. И не пустяками мы занимаемся, а нефть ищем. Нефть найдем - воевать поможем, скорей фашистов победим. А то чего тебе тут сидеть? Ты до сезона свободен. Человек бродяжный, неужели тебя побродить с нами не тянет?

Спиридон, вижу, без упросов идти согласен, а все же Ию Николаевну отчитал:

- Про выгоду ты мне не говори. Последний это человек, если у него выгода впереди дела. А вот что дело это нужное да что сердцу оно любо вот это так. Знаю, что случись удача в нашу сторону - мать Печора наша еще красовитее будет. И потом - в крови у меня это. В кои-то веки я столько места выбродил, что черту веревкой не вымерять. И с экспедициями я не однажды тропы торил, да толку от них что-то не видно было.

Инженер-то мой как провел к нам дорогу - все равно как сапоги-скороходы на Печору надел. Тут и слепому толк виден. В Кожве вон смотрю я из окна, а через Печору, вижу, мост перекидной переброшен. Разве в сказках прежде такие мосты строили! А за этим мостом город Кожва, столица наша печорская, стоит. На том месте еще два года назад пустой песок был. Когда в старину купцы от моря нашего на Чердынь шли, так по тому Кожва-носку половину Печоры примечали: что вверх, что вниз - одна мера. И вот на пустом месте - город. Это ведь тоже сказкой пахнет. А сказку-то кто рассказывать начал? Экспедиция.

И руку начальнице Спиридон подает.

- Так и быть, поедем. И отдохнуть бы костям пора, да время не то. Война небось не одного старика расшевелила.

У Спиридона сборы недолгие. Напекла ему старуха хлебов, кулебяк с нельмой своего засола, - вот он и готов в путь-дорогу.

Ночью раздулся ветер-низовец, поднял крутую волну. Утром кинулись мы к берегу, а воркутинской нашей лодки-беглянки опять нет. И не знаем мы, куда ее унесло - книзу течением или кверху ветром.

- Вверху ищите, - говорит Спиридон.

Сели Леонтьев и Саша в стрельную Спиридонову лодочку, искать поехали. А на Коротайке волна ходит - морской волне сродни. Лодчонку, как щепку, с гребня на гребень кидает. А ребята плывут. Пристали к выходу той самой речки, которой на карте не было. Побродили они там сколько-то, а потом видим - выводят из устья беглую лодку. Приплавил ее Саша на веслах. Все цело оказалось, только один бредень утонул да куртку брезентовую ветром в воду сорвало, да воды пол-лодки налило.

Сходили мы как-то в соседние чумы к ненцам. Жили в этих чумах две семьи. Зимами они возили на оленях почту, а сейчас рыболовничали. Олени паслись у моря вместе со стадами какого-то колхоза. Летовал здесь только один маленький олешек авка. Авками ненцы зовут ручных оленей. Прикармливают их с малой поры всем, что сами едят, - и хлебом и супом, собирают ребята для авки в мешок траву и прямо из рук кормят. Бегают авки по пятам за малыми и за большими и никого не боятся. Зато когда авка вырастет, таким нахалом делается, что не рад ему станешь. Зайдет он прямо в чум и все, что увидит съестного, слопает. В санях что уложено - разроет и тоже съест. Из-за этих воров ненцы замки на лари надевают. Только и замки их не спасают. Иной авка так приноровится рогами замки сшибать, что хозяева плачут. Зато авка самый здоровенный олень из всего стада, и когда его зарежут, мясо его жирней любой свинины.

Хозяин чума обрадовался нам, встречает вопросами:

- Как на фронте-то? Где сейчас воюют-то? Скоро ли Гитлера повесят?

Что мы знали, то и сказали. А и самим бы нам кто-нибудь рассказал, как дела на войне идут, так за сто верст за вестями сбегали бы.

Ненцы недавно приехали с ловли. Привезли они рыбы всех сортов пудов десять. Вот Ия Николаевна роется в рыбном ворохе и спрашивает Спиридона:

- Это что за рыба, Спиридон Данилович? Наверно, щука?

- Что ты, начальница! - ворчит Спиридон. - Она со щукой и в воде-то не часто встречается. Это нельма. Голова-то у ней тоже длинная, а все же до щучьего рыла далеко. Щука-то пестрая, как пестрядина своетканая, а коли в озере жила, то черноспинная. А у нельмы клеск** серебристый, собой она мясна да кругла, голова мягкая, не как у щуки. Хвост у нельмы не черный, как у щуки, а синеватый, перье помельче и цветом посветлей. Разве что белое брюхо тебя спутало да перья светлые на брюхе, - ну, так это у всех рыб так заведено.

Отобрала Ия Николаевна еще три рыбины и спрашивает Спиридона:

- А это что за порода?

- Тут не одна, а три породы, - неужели ты не видишь? Вот это чир клеск на нем крупный, спинное перье черное, весь он немножко желтоватый, как золотистой пенкой смазан. Вот это сиг - он с мелким клеском, такой же серебристый, как нельма. А с чиром его спутать нельзя: перье у него светлее, губы длиннее и в глазах никакой желтинки нет, не то что у чира. А вот это пелядь - с круглой черной головкой, да и вся она потемнее сига, посветлее чира, а вокруг глаз красноватый поясочек. Пелядь на сельдь похожа. Мы, бывало, купцам чердынцам вместо сельди пелядок насолим берут. А вкус-то у них до сельди далеко не дотянул. Да и сига подсовывали не того. Крупного сига у нас "отбором" звали, малого - "уловом". "Улов" против "отбора" в половинной цене ходил. А того сига, что от "улова" отошел, а до "отбора" не дошел, "межеумком" звали. Так мы его впромесь с "отбором" по самой дорогой цене сбывали.

- Хитрый ты был, - смеюсь я. - Может, и теперь так же подсовываешь?

Сердито глянул на меня Спиридон и как ножом обрезал:

- Думай тоже, что говоришь-то! Самого себя мне теперь, что ли, обманывать?

В чумах я увидела книжки.

- Учатся ребята? - спрашиваю я ненца.

- Вот уж третий семилетку окончил. Вместе со Спиридоновым Васей учился в Янгаре. Когда почту возим, он бригадиром надо мной ходит. Скоро оленей приведут - опять возить будем.

Договорилась с ним Ия Николаевна, что если наши оленщики опоздают, приедет этот ненец в верховья Сарамбая и перекинет нас на Талату.

Утром на другом берегу Коротайки, против Спиридонова дома, показалось многотысячное стадо оленей. Вскоре оттуда приехали ненцы и зашли к Спиридону пить чай. Оказалось, что это оленеводы-колхозники из печорской деревни Лыжа.

Весь день над Коротайкой рев да крик стоял: ненцы перегоняли оленей.

- Э-гей!.. Э-гей!.. - кричал один.

- Ого-го-о-о! - помогал ему другой.

Олени подошли к самому берегу, сгрудились тут, а в воду им лезть нет охоты: и широка Коротайка и все еще неспокойна.

Поплыли олени, когда начало темнеть. Через полчаса все многотысячное стадо разошлось по сопкам и по берегам Ярей-Ю, Париденя-Ю и неизвестной реки. Олени давно уже вылиняли, отдохнули за лето, накопили жиру. Все с молодыми рогами, круглые, гладкие, бархатистые - один к одному.

Вечером ненцы снова гостевали у Спиридона. От них мы узнали, что наши беглецы олени пробежали от нас восемьсот верст и там, на берегу Карского моря, нашли стада родного колхоза имени Смидовича, где они летовали каждый год. Не могли только сказать нам ненцы, сколько оленей добежало.

Утром ненцы пошли со стадами куда-то в сторону, а мы отправились вниз по Коротайке. Сарамбай был уже где-то близко. До половины пути к Сарамбаю нас провожали Спиридонова старуха, их сын Вася и другой Вася - бригадир ненцев-почтальонов. Здесь мы встретили речку с невеселым названием Плохая. Начальница решила ее пройти, сколько сумеем. Как только наша лодка приткнулась в устье Плохой, начальница с Леонтьевым и Сашей отправились вверх по речке, а мы со Спиридоном, с его старухой и с двумя Васями разожгли костер и кипятим чайники.

Пришли наши странники.

- Ничего хорошего не видно, - говорит начальница.

- Вздумали уж тоже хорошее на Плохой искать!

На ночь Спиридонова старуха и два Васи вернулись домой.

- Не видать тебе меня, старуха, как своих ушей, - говорит Спиридон. Поеду в раскат молодых искать.

- Кому ты, лысый, кроме меня, нужен? - говорит старуха.

А сама на прощание целуется.

- У коня бы не лысинка, так цены бы ему не было, - балагурит Спиридон. - Лысиной не попрекают. Сама знаешь, на хорошей крыше трава не растет.

Так с шутками и расстались.

А мы отпихнулись шестами от Плохой и поехали на своих трех лодках на Сарамбай. Спиридон говорил, что осталось меньше десяти верст. Впереди других выплыла я из Плохой и вижу, что на Коротайке волна снова расходилась. Решила я Коротайку переехать, думаю - там под тихую сторону попаду, ветер-бережник бить не будет. Только выплыла я на двойник**, попала лодка на двойничную рассыпную волну, вижу, лодчонку мою заливает. Кинулся ко мне на своей лодке Сашка и обратно повернул: у него на добавок к грузу теперь Спиридон сидел. У Леонтьева в лодке начальница, и лодки у них вровень с бортами стояли. Вижу, помощи ждать неоткуда. А у меня в руках одно кормовое весло. Принатужилась я. Ныряла-ныряла моя лодка, хлебала-хлебала воду с гребней, прибилась к берегу. Отлила я воду и за другими следом поехала.

Но вот уже сумерки пали на реку. Видим мы только край песчаного берега да воду без конца и края. Хорошо, что у Саши в лодке головастый кормщик Спиридон сидел. Говорит он нам:

- Тут сейчас до самого Сарамбая мель пойдет. Давайте дальше от берега.

И верно: далеконько мы от берега отбились, а везде веслом дно хватаем. Вот мы и за полверсты от берега, середина реки, а везде мель по-прежнему. Где веслом, где бродом гоним мы лодки. И видим - впереди нас на воде будто снежуры набило. Сливалась она отовсюду и сбилась на большой мели. Пока через эту мель пробивались, и лодки и сапоги у нас как мыльной пеной покрылись.

- Теперь налево, други, берите, - командует Спиридон.

Налево ехать было не просто. Сарамбай, как зверь, на волю вырвался. Не один пот со всех нас сошел, пока одолели мы течение и приткнулись к песку в самом устье Сарамбая. В темноте поставили мы палатку где-то в кустах. Чувствую я, что меня в жар кинуло. Легла я. А семья моя зажгла лампу, поела холодной гусятины, и долго еще я слышала, как Спиридон наговориться торопился. Видно, долго ему пришлось молчать: старуха не поймет - стара, а сын - недоросток.

А мне Спиридоновы речи запомнились.

- Вот вы меня, други, - говорил Спиридон, - может, и осудите. Скажете: старик, а рот нараспашку, язык за плечо. А я все равно поговорю.

Я так думаю - больно хорошо мы перед войной зажили. Экое ведь дело замыслили: такую жизнь устроить, что нашим отцам и во сне не снилась. Бывало, дом ставить задумаешь - и то годы вздыхаешь, да годы деньги собираешь, да годы лес рубишь, да когда, наконец, стены выводить возьмешься. Бывало и так, что мужик сваи под дом вкопает, а только внуки за крышу примутся. Пока крышей покроют, а фундамент подгнил.

А тут за такой дом взялись! Много ли пятилеток прошло, а мы уже и стены вывели, и под крышу подвели.

Деревня наша из веков богу молилась, с чертом водилась. А колхозы ей жизнь-обнову принесли. Как тундра ягодами, была до войны богата радостью жизнь. И у всех была одна заповедь: живи, работай да радуйся.

Оно конешно, старый век не враз с грядки валится. Были такие, что и морщились: крута езда не каждому в привычку. Теперь только увидели, что мешкать-то нам и нельзя было...

Леонтьев не вытерпел: любит он печорскую речь вот и подзадоривает Спиридона:

- Вот ты, Спиридон, про правду толкуешь. А что, по-твоему, правдой-то зовут? И где она зачин берет? И почему ее прежде не видно было?

- Уж раз спросил, любезный, не обессудь, отвечу. Я и рад молчать, да не могу начать. А как раз о чем о чем, а о правде у меня не один год думано. Вот и слушай.

Все бывальщины про дела человечьи про одно поют, про одно толкуют: как шло на земле ума и силы единоборство.

Все горе человечье идет от этого извечного спора: кто будет верховодить, ум или сила. И спор этот до наших времен решен не был, пока люди в судьбу верили, ей покорялись да поклонялись, как я весь свой век.

Вот и сменил я веру - и руки у меня теперь развязаны, мозгам простор. Когда сила верховодила, на что она ни глянет - все рушит да изъянит. А под началом ума у нее золотые руки отросли. И все, к чему они притронутся, вверх идет.

- Умен ты, Спиридон, - говорит Леонтьев. Он всю речь старика записал.

- А ты думал, что ум у меня черт съел? - отвечает Спиридон.

Не вытерпела я, поднялась.

- Не о том ты говоришь, Спиридон. У простых людей трудовых ум да сила всегда в согласии жили. И прежде работный народ про то песни пел и сказки складывал. Не ум да сила, а Правда да Кривда воевали меж собой. И вот на нашей советской земле Правда Кривду побила. По другим землям Кривда и сейчас живет, да только и там недолог ее век, на краю могилы стоит.

- Ну, землячка, - говорит Спиридон, - отделала ты меня, живого места не оставила. Весь век я растил дерево, а ты дунула - и все листье облетело.

- Новое вырастет, - говорю.

5

Не знаю я, как складывают свои песни письменные люди. А причитания мои по сынам любимым огненными буквами написаны на сердце: живут они моим гневом. Материнское горе подняло меня на ноги и не давала мне покоя, пока я все его до последней искорки не выложила в свои причитания по сыновьям.

Серым тяжелым камнем лежала на сердце моя материнская боль. Разжигался тот камень, накалялась боль докрасна, и вот в сердце что-то расплавится - и потекут слезы, польются слова. Тогда и родились мои новые воинские плачи.

Хоть и простые в плачах слова, а надо их откуда-то взять. Запаслась я с самой ранней поры драгоценной шелковой кошелкой. Полвека собирала я в ту кошелку отборные слова. Полвека берегла я верные глаза, хранила чуткие уши, плодила крепкую думу, набирала живую речь. И когда взялась я складывать плачи по любимым сыновьям да проклятья свои материнские рушить на голову Гитлеру - было где взять мне мысль и слово: врагам на устрашенье, себе на утешенье, добрым людям на поддержку, Родине на помощь, сыновьям на вечную память.

Искала я в своей шелковой кошелке дорогие слова. Говорила я в своих плачах, что славной смертью сыны мои померли. И за то быть им во живых вовеки.

Знала я, что успокоюсь только в тот день и час, когда все мы, от стара и до мала, будем праздновать победу над Гитлером. А что этот день придет, не могла я не верить. Потому я верила, что против фашистов вся Советская Россия поднялась. За свои короткие полвека и то не однажды я видела: кто с Россией ни тягался, в правых не остался. Советская Россия новая это Россия. В ней народ с народом сомкнулись и человек с человеком спаялись.

И не могу я не верить в армию, где бьются такие же твердые люди, как мои сыны - Павел и Андрей Голубковы.

6

Солнце светило по-осеннему. Осветило оно Сарамбай, его крутые бережки.

В первый раз мы тогда увидели, что на тундру упала осень, ясная, тихая, задумчивая. По берегам реки слегла перерослая трава бережина. Потемнел лист подморошечник. На болотах кисля перестоявшие грибы. Где-то за береговым кряжем лебеди кукали.

Стояли мы впятером и любовались. Спиридон показывает нам на решу:

- Смотрите-ка, гости морские пожаловали.

Как раз против устья Сарамбая плыло стадо белух. Плывут они, белые, горбатые, вода через них переливается. На спинах у трех белух сидели детеныши.

- Море близко, - говорит Спиридон. - Сотня верст до моря не наберется.

Саша хотел было стрелять белух. Спиридон отвел дуло карабина и говорит:

- Это, паренек, не по закону. Зря добро загубишь. Утонет белуха - ни тебе пользы, ни нам радости.

Вытащили мы одну лодку на берег да тут и оставили: везти вверх третью лодку нам было неподсильно.

Сарамбай, видно, после дождей разъярился. Течение в реке огненное. Вода ключом кипит и круги вертит во все стороны.

- Ох, и хватим мы горького до слез! - говорит Леонтьев Сашке. - Это тебе не Коротайка. Все плакались, что тихо несет, а здесь ты не рад будешь, что и реки текут.

Встал он на корму в свою лодку, взял в руки свой шест, немногим хорея покороче, и показывает Саше, как вести лодку против течения.

Долго не давалась эта наука Саше. Хоть он и по словам Леонтьева все делает, а лодка его не слушает.

А Спиридон тут как тут.

- Эх, паренек, сила без сноровки только мучит. К силе нужны еще ухватка и смыселок.

Кое-как, с грехом пополам, вперед поплыли: не парохода же ждать. Леонтьев ведет лодку, как в игру играет, а Саша через силу за ним тянется.

В тот день лодки прошли не больше пяти километров. А мы берегом - Ия Николаевна, Спиридон да я - за весь день и пятьдесят обегали.

Где какую ручьевинку встретим - вверх по ней идем: все осыпи оглядим, все сопочки обшарим, все камешки ощупаем.

- Мы с тобой будто тоже понимаем что-то, - говорю я Спиридону.

А Спиридон головой качает:

- В карты играем, козырей не знаем.

А сам все норовит вперед нас забежать. Я его останавливаю:

- Ты чего впереди иглы, нитка, суешься?

- А как не соваться-то? Глядишь, первый нефть найду. Говорят: переднему - зверек, а заднему следок достается.

Вечером сошлись мы в палатке с нашими бурлаками, все стонем: у нас ноги болят, у них - руки.

- Вот что, - говорит Ия Николаевна Леонтьеву и Саше, - пока руки у вас шевелятся, надо плыть вперед. Руки откажут - ногами пойдем. Котомки на спины - и опять вперед. Той порой, может быть, олени подойдут, тогда поедем.

Никто не спорил: каждый знал, за что брался, когда в тундру шел.

На заре выпал маленький, частый дождь. А под дождь хорошо спится. Пошумливает он о палатку, будто тебе кто-то шепотом на ухо разговор ведет. Поднялись на этот раз позже обычного.

Мужчины наши снова в лодку садятся, а я за начальницей да за Спиридоном плетусь.

Идти вдоль берега тоже не больно сладко: то в кусты такие заскочишь, что не знаешь, как оттуда и выцарапаться; то в глину забредешь и сапоги там оставишь, а пока достанешь, вся в ней упачкаешься; то на ручеек выйдешь да пока брод найдешь - не одну версту ногами вымесишь.

Зовет нас Спиридон и показывает на берег.

- Волчья свадьба, - говорит, - здесь была.

Сырой песок вдоль и поперек был разрисован следами волчьих лап. Как большие печати наставили на песке волки. Кое-где можно было заприметить и следы волчицы, круглые, как следы большой собаки.

- Сотня их, что ли, тут свадьбу праздновала? - спрашивает Спиридона Ия Николаевна.

- Зачем сотня, - говорит Спиридон. - Одна волчица и пять-шесть волков. До той поры они грызутся, тюка самый здоровый всем шкуры продырявит и прочь отгонит.

Спиридон не врал: дождем к песку прибило клочья волчьей шерсти.

- Не приведи бог эту свадьбу человеку встретить, - говорил Спиридон, - загрызут. Бесятся они, дьяволы, в эту пору. Укусит такой пропадешь.

Хоть мы и не знали, куда подалась волчья свадьба, а идти надо. Шагает начальница и сквозь кусты по берегу и в стороны по ручьям, а мы за ней. Разбредемся неподалеку, чтобы голос слышно было, побродим, посмотрим и опять сходимся. Спиридон все какой-нибудь камешек тащит, то ноздреватый, то с рубежками, то завитушками. А я несу камни с ракушками. Ракушки были разные: и колечки, и коробочки, и петушки, и винтовые, как улитки, только большие. Ия Николаевна одни в сторону бросает, другие в бумажку завернет, надпись надпишет и в мешочек завяжет - для Москвы. И опять вперед бежит.

Так шли дни за днями: мы по берегам, ручьям да сопкам версты просчитывали, а Леонтьев с Сашей реку промеривали. Как ни било течение лодкам в нос, а наши бурлаки, видно, решили его переупрямить. Когда пять верст, а когда и три проплывут за день, а все вперед пробиваются.

Беда ни поры, ни времени не спрашивает. Считанные дни до холодов остались, а пришел день - и к нам беда заглянула.

Заболела у Саши раненая рука. Сначала вокруг раны закраснело, как огонек в кости загорелся. Парень руку поднять не может. Пришлось в воркутинскую лодку посадить Спиридона, а нам с начальницей бечевой ее тянуть. Иногда в лямку впрягался и Саша.

- Руки, - говорит, - сдали, так хребет выдюжит.

Над тундрой стоял листопар. Воздух теплый, а сырой. И душно и тепло; в такую погоду и человеку, и зверю, и птице, и дереву спать хочется. Лист на кустах сжелтел, как солома.

В те дни, когда мы Сашу выручали, начальница одна ходила по берегам и по тундре.

В тундре не всякий мужик с ружьем в одиночку пойдет, а начальница одна, без ружья, идет - не страшится. Берегом она идет, на осыпь глянет и как книгу читает: что и когда здесь было, что от тех веков осталось и какую полезность здесь человек откопать может.

А ночью проснешься и видишь - сидит начальница, над картой наклонилась и пальцем лоб сверлит.

Глядя на Сашино нездоровье, Ия Николаевна сперва было приуныла, а потом и говорит:

- Сама лодку потяну, а куда надо доедем.

Той порой у Саши рука пухнуть начала.

Километрах в сорока от устья Сарамбая встали мы на долгую стоянку: начальнице нужно было пройти вдоль какой-то речки, что выбегла здесь в Сарамбай, и дойти до озер, из которых она начало брала. Саша лежал в палатке и стонал:

Подойду я к нему, подсяду у изголовья, спрашиваю:

- Тяжко, Сашенька?

- Не говори, Романовна, тяжко.

- Перенатужил ты, - говорю, - свою руку. Кто его знал, что у нас олени сбегут и что вам с Николаем Павловичем за все стадо отдуваться придется...

Только я оленей помянула, а они легки на помине. Леонтьев в палатку влетел, кричит:

- Олени пришли!

Выскочили мы все, даже Саша поднялся, - и глазам своим не верим: на другом берегу Сарамбая едут с угора к реке две упряжки. На одной сидит Петря, на другой - Михайло. Леонтьев навстречу им на лодке выехал.

Когда пристали они к нашему берегу, расцеловались мы с ними, как с родными, не знаем, чем угощать, о чем спрашивать.

- Зубатый не пришел, - говорит Петря. - Видно, знает, что я ему бока хореем обломал бы. Это все он, черный дьявол, подстроил. Кабы не он, не убежали бы олешки.

- Олешки до колхоза добежали, - торопится сказать Михайло.

- Все? - спрашиваем мы в один голос.

- Три десятка не дошло.

- Зубатый тут, опять он виноват, - волнуется Петря. - Продал он их где-нибудь, из-за этого и стадо разгонял.

В самом деле, мы потом не один раз слышали в тундре, что Зубатый догнал наших оленей, отколол от стада два или три десятка и где-то их продал. Видно, того он и добивался, чтобы олени убежали. Экспедиции пришлось потом платить колхозам и за десяток оленей, погибших от комаров, и за всех пропавших.

- На чем же вы приехали? - спрашивает Ия Николаевна.

- Вы нас ведь не без оленей оставили, - отвечает Петря. Только трое сдохло, остальных всех отходили. Нарты снова сколотил, а когда все сроки вышли, съездил за Михайлой, и вот приехали.

Начали мы к чуму собираться - пригласил нас к себе Михайло в гости.

Саше ехать болезнь помешала, начальница работой отговорилась, собралась я, Спиридон да Леонтьев. Мы со Спиридоном за настоящих седоков ехали, а Леонтьев от саней к саням по очереди перебегал, на полозья вставал и за спины наши держался.

Оленей мы не узнали. Гладкие, бархатистые, рогатые, ретивые, они добежали до чума Михайлы - мы и оглянуться не успели.

С радостью нас встретила Татьяна. Угостила нас жареной олениной, напоила чаем.

Михайлов чум стоял на небольшой хребтовинке. Отсюда глазам открывался широкий вид на тундру. Неподалеку петлял Сарамбай. Докуда глаз видел везде озера, как зеркала блестели. На ближних озерах садились утки. Петря не вытерпел, попросил у Леонтьева карабин и пошел на охоту. А мы стояли как вкопанные и хотели забрать глазами всю тундру, всю ее ширину, всю ее осеннюю красу.

В стороне под облаком кружил ястреб: облетит круг, остановится, бьет крыльями часто-часто, держится на одном месте, как на нитке подвешен, и вскрикивает изредка-редко и отрывисто.

- Гусей высматривает, - говорит Спиридон. - Где гуси, там и ястреб первая примета.

И снова мы стоим, смотрим и молчим. И вся тундра молчит: ястреб улетел, а утки еще с ивана дня голос терять начали, а нынче и вовсе онемели.

- Краса неоглядная, - шепчет Спиридон. И лицо у него светлое да ясное, никакого лукавства не видно.

Петря принес целый ворох уток.

- Это крохали все? - спрашивает Леонтьев.

- Нет, - говорю, - вот это крохали, а это Михайловы однофамильцы валеи. Они крохалям за родных братьев сойдут, только мясо не сравнить.

- Которые лучше?

- Крохали, конечно.

- А как их отличить?

- Кто валея не понимает, ног да головы не знает, для тех он за крохаля сойдет. Голова у него и носом и перьем как у гагары: перье черное, нос длинный и вострый, а шея синеватая, с мелким, как пух, перьем. Ноги у валея, как у гагары, - будто тычки заткнуты в самый огузок, а не под брюхом, как у других уток. Ни гагара, ни валей из-за этого по земле не ходят, а ползают: крыльем да ножонками увечными перебирают и ползут.

Снова мы погрузили все свои пожитки с лодок на нарты и поехали оленями. Воркутинская лодка и та опять на санях поплыла. Только Леонтьев вел водной дорогой лодку Большого Носа и вез на ней Сашу. На нартах Саша ехать уже не мог: там так трясет, что и здоровым больно.

За два дня мы продвинулись на оленях далеконько. Леонтьев на пустой лодке с Сашей тоже не отставал.

Ия Николаевна со Спиридоном успевали и у Сарамбая берега оглядеть, и образцы взять.

По одной речке - звали ее Хорова-Юр-се - мы с начальницей два дня ходили. Дикими кустами шубницы и мелкоярника продирались мы вдоль этой речки, пока выбрались к гладким веселым местам, с солками и настоящим разлогом возле речки.

Встретили мы тут и пески и камни, насобирали много образцов - каждому по ноше досталось.

Когда мы вернулись к своей палатке, Саша был вовсе плох. Уже сутки как его жар палил.

Леонтьев нам по секрету от Саши говорит:

- Надо его куда-то везти. Если еще с неделю нарыв не прорвет операция нужна будет, а то пропадет парень.

- Куда, как не в Янгарей, - говорит Спиридон. - Тут до него верст полтораста. Там хоть медпункт и фельдшерица есть.

Леонтьев долго не думал, договорился с начальницей, уложил в лодку Сашу в спальном мешке, взял с собой хлеб и карабин, махнул шестом - да только мы их и видели.

И так тоскливо мне стало, что я всю ночь проплакала. Крепко всех нас работа сдружила.

Ночью, слышу я, дождь пошел. Поднялась, вижу - Ия Николаевна разбирает вчерашние образцы, заворачивает их в бумагу и что-то пишет в своей полевой книжке.

- Не спится, Романовна? - спрашивает.

- Дождь да темень, - говорю. - Где-то наши ясны соколы ночь проведут? Лето целое промаялись, а тут им маета еще прежней похуже.

- Справятся и с этой, - говорит Ия Николаевна. - Ребята упрямые.

Утром мы вышли из палатки, видим - дождь прошел, тундра посветлела, как в бане вымылась, а с кустов почти весь лист пропал.

- Лист дождем растит, дождем и снимает, - говорит Спиридон.

В последнее время Спиридон ходил, задумчивый и втрое меньше прежнего говорил. Как-то я его и спрашиваю:

- Что с тобой, Спиридон? Об женке, что ли, затосковал?

- Нет, землячка, зачем дорожному человеку тоску за плечами таскать! Другим я занят.

- Об чем твоя дума-то?

- Всегдашнее у меня. Как только из дому вышел да по белу свету отправился, падает мне в голову, что и все житье-то мое такая же путь-дорога. И видно мне здесь, на вольном ветру по доброму пути жизнь моя катится или на перепутье остановилась. Вот мне и есть о чем подумать.

Не сговаривались мы со Спиридоном, а об одном думали.

Наша путь-дорога не кончилась. Без наших лодочников поехали мы дальше. До поздней ночи ехали и никак не могли найти ягельного места, где бы оленей покормить. Снова Петря едет впереди. Встанет на нарты, долгий свой хорей кверху подымет, оглянет тундру продолговатыми глазами да как гаркнет:

- Э-гей!..

К полуночи доехали мы до ягельного места и разбили новую стоянку.

Ночью к нашему стаду приходил волк. Олени сгрудились в кучу, выставили рога во все стороны. Зады у них трясутся, а рога драться готовы. Дежурил в ту ночь Михайло. И такую он стрельбу открыл, что мы ему голос подаем, боимся, как бы он всех нас в темноте не перестрелял.

На новой стоянке стояли мы неделю. Начальница теперь не ходила в маршруты, а ездила с Михайлой и Спиридоном. В Сарамбай недалеко от нас впадала большая речка Нярмей-Яга. Вот она и полюбилась Ии Николаевне. Каждый день утром она садилась на нарты и уезжала, а возвращалась только вечером.

Приехал к нам свежий человек, какой-то ненец. Хватилась я - чем гостя угощать, а ни рыбы, ни гусей у нас нету, одни консервы остались. Начальница к той поре уже дома была.

- Вот, - говорю, - беда: гусь есть, так гостя нету, гость есть, так гуся нету.

- Не будь гостю припасен, будь гостю рад, - говорит Спиридон.

А гость это и услышал.

- Что у вас? - спрашивает.

- Да вот, - говорю, - все хлебы поели, гусей не осталось, и рыбы я сегодня не наловила.

Ни слова не говоря, ненец пошел к своим саням и принес оттуда десять сигов, каждый больше килограмма. И от платы отказался. Не хотела я рыбу без денег брать, да Спиридон меня подталкивает:

- Бери, Романовна! Дающая рука устанет, берущая - никогда!

Звали гостя Васька Нелюку. Нелюку значит по-ненецки - прошлогодний олений теленок. Рассказал он нам, что километрах в семи от нас стоят тремя чумами последние единоличники по всей Большеземельской тундре, там и его чум, в котором живут пять человек из его семьи. По его рассказам, живут они не худо.

- Приезжайте - посмотрите.

Когда Васька домой собрался, увидел он у начальницы два больших клубка шпагата.

- Дай-ка один, - говорит он Ии Николаевне. - Беда эти нитки нужно, плавки к сеткам вязать.

Начальница не знает, что и делать.

- Отдай, - говорит Спиридон. - Чужую бороду хочешь драть - надо и свою подставлять. Рыбу взяла - нитки отдай.

Взял Васька шпагат и уехал. А назавтра упросила я Ию Николаевну поехать к Ваське.

- Надо же, - говорю, - посмотреть, как последние единоличники живут. На год опоздаем - никогда больше не увидим: в колхоз войдут.

Ия Николаевна сначала отправила Петрю на Коротайку - Сашу и Леонтьева проведать:

- Поезжай, - говорит, - в Тундо-Юнко, Леонтьев обещал там завтра быть.

И показывает ему по карте, где Тундо-Юнко. Посмотрел Петря вместе с Михайлой, потолковали между собой, и Петря отправился в Тундо-Юнко, в котором никогда не бывал. А до него сотня верст.

Я свозила начальницу к Ваське. Переехали мы через Сарамбай, поднялись на кряж, а невдолге и чумы увидели. Возле чумов собак бегало больше, чем людей в чумах. Стоим мы возле нарт, а я хореем от собак отмахиваюсь. Пока Васька из чума не вышел да собак не разогнал, так мы шагу и не ступили. Провел нас Васька к себе в чум. Только я зашла в чум, огляделась вокруг сразу говорю начальнице потихоньку:

- Ну, это не "Кара-Харбей".

В чуме грязи толсто наросло - и на латах, и на посуде, и на ребятишках. Ребята ползают по латам, бродят в пепле очага, а между ними собаки вьются, котлы вылизывают. Сварила нам Васькина женка ведерный котел мяса, нарезал Васька сырой рыбы, угощает нас. Видит Ия Николаевна, что после собак котел не мыли, что рыба на грязной доске подана, и отказывается.

А я сажусь и начальнице велю:

- Хочешь не хочешь, а честь порядка просит. Надо садиться.

И самой мне глядеть неохота, не только есть. Вижу я, что ест Васька за троих, и сыновья за ним тянутся. Съели они рыбу, выхлебали щи, съели вареное мясо. От рыбки щипок, да от щей хлебок, да мяска крошку, защуря глаза, в рот понесу да насилу проглочу. А Ия Николаевна на месте вертится да ехать торопит.

- Приехали, так сиди, - говорю. - Да ешь побольше. А то ославят тебя - по всей тундре проходу не будет.

Принес Васька напоследок сырого мяса. Едят они в три горла: по куску за конец в зубы захватят, а потом ножиком возле самых губ отрежут да, не жуя, и глотают. Отказалась я от мяса, а хозяйка чай на столик ставит.

- От чая я не откажусь, - говорит Ия Николаевна.

И не видела она того, что хозяйка не настоящий чай заваривала, а пакулу - особый гриб, он на березах нарастает. По цвету этот чай и красивый, а по вкусу ничем не слаще дегтя. Я такой чай за большие деньги не выпью. Поставила хозяйка чашку перед начальницей, и неможно разобрать, деревянная это чашка али каменная - столь толсто на ней грязи. Хлебнула начальница глоток и чашку отставила.

Потом одолела чашку - да тут же, как ошпаренная, из чума вон и на нарты.

7

Задумала я в бане вымыться и начальницу вымыть: до той поры мы одним купаньем в реках пробавлялись. Нажгла я с утра каменья на костре, а когда костер прогорел, натянула над горячим каменьем палатку. Через минутку в палатке стало жарко, как в бане. На камни водой плеснешь - и жару и пару хоть отбавляй. Одеваемся - Ия Николаевна меня благодарит:

- Спасибо, Романовна! Не думала я, что в тундре в жаркой бане вымоюсь.

Только успела она это сказать, слышим - за палаткой Петрин колокольчик побрякивает.

- Петря приехал! - обе кричим.

И не знаем мы: один ли он приехал, Леонтьева ли привез. А самое главное - не знаем, что с Сашей.

Только мы оделись, в палатку вошел Леонтьев, а за ним и Петря, и Михайло, и Спиридон.

Мы с Ией Николаевной одно хотим знать:

- Что с Сашей?

Нахмурился Леонтьев.

- Саша вовсе плох. Радировал я и в Янгарей, и в Нарьян-Мар, и в Амдерму, и в Воркуту, и в Архангельск: мол, нужен самолет с врачом, иначе человек погибнет. Никто не откликнулся.

- А ты, парень, не серчай, - говорит Спиридон. - Забыл, что ли, в какие дни живем? На фронте-то сейчас ежеденно небось тысячи гибнут. Самолет сюда для одного послать - а он, может, тысячи людей спасет.

Ия Николаевна расстроилась, и Михайло не знает, что сказать: он Сашу тоже очень любил. Когда его увозил Леонтьев, Михайло подошел к лодке, вынул из кармана новенькую трубку мамонтовой кости и сунул Саше.

- Сам резал, - говорит.

Догадался, что Саше тяжело одной рукой папироски крутить, вот и придумал.

Посидели мы всей осиротевшей семьей, покручинились. И вдруг Ия Николаевна разозлилась на Леонтьева.

- По-вашему, - кричит, - хорошо товарища в таком положении в каком-то медвежьем углу бросать? Стыдно!

Только у Петри в продолговатых глазах смешинка блестит. Косит он глазом на щель в палатке, а из той щели, вижу, чей-то глаз выглядывает. Прыгнула я из палатки и у Сашки на шее повисла. Стоит он, жив-здоров молодец, веселый и рукой шевелит. Только вижу - рядом с ним какая-то девушка. Подводит ее и говорит:

- Моя сестра.

- Какая сестра?

- Медицинская.

Здоровается она со мной и себя называет:

- Валя Барсукова.

- Ну, братец, заводи сестрицу в наши хоромы, - говорю я Саше.

Вошел Саша в палатку. Насмотрелись на него, а потом Леонтьева к ответу потребовали.

- Давайте буду по порядку сказывать. Отсюда по воде нас как на крыльях несло - километров тридцать в час по Сарамбаю плыли.

На другой день около полудня увидели мы избу в Тундо-Юнко. И два чума рядом с избой. По ручью подъехали к самой избе. Узнали мы, что тут ловит рыбу бригада из Янгарейского колхоза и что собираются они в тот же день рыбу в Янгарей везти. Вот мы, чтобы свою лодку туда и обратно не гонять, и присватались к ним.

Привезли они нас в Янгарей - мы сразу в медицинский пункт.

"Где тут фельдшерица?" - спрашиваем.

А нас вот эта девушка встречает.

"Никакой, - говорит, - здесь фельдшерицы нет".

"А кто есть?"

"Я".

"А кто вы?"

"Медицинская сестра".

"Осмотрите, - говорю, - вот этого больного".

Осмотреть-то она осмотрела, а лечить отказывается.

"У меня, - говорит, - все лекарства вышли, а с новыми морской пароход еще не пришел".

Трое суток прокоротали, чувствую, что Саша дальше может не выдержать. А он и не скрывает, прямо грозит:

"Или застрелюсь, - говорит, - или возьму бритву или ножик и сам себе руку распорю".

И верю я ему, что он так и сделает. И в госпитале и на Памире были у меня в руке флегмоны, знакома мне эта боль. Гной и кости ломает, и мясо разъедает, и кожу рвет. Надо большую силу, чтобы эту боль перенести.

Уговариваю я Сашу, как могу, а сам свои меры принимаю. Карабин я спрятал на чердак. Бритвы, ножи, ножницы и вилки хозяйка под замок запирала.

А главную свою надежду я на девушек положил. Обошел я девушек-колхозниц, двух учительниц, счетовода, инструкторшу из машинно-рыболовной станции и подговорил их:

"Выручайте, - говорю, - меня, спасайте моего товарища. Я больше не выдержу, свалюсь сейчас и усну. А Саша без надзора может какую-нибудь глупость сделать. Так большая к вам просьба: ходите вы к нам в гости по очереди. Забавляйте вы его, чем сумеете, играйте, пойте, сказки сказывайте, коли это не поможет - письма ему пишите, ревнуйте друг к другу, но парня сохраните. Может быть, еще и кому-нибудь из вас пригодится".

А Валя со своей подругой-зоотехником еще раньше были подговорены.

Согласились девушки, и я после этого свалился и уснул на целые сутки. Через сутки просыпаюсь и не узнаю той комнаты, в которой мы жили. Разукрасили ее девушки, как на праздник. А в комнате настоящая вечорка. На столе патефон стоит, и пластинки со всего Янгарея снесены. Одна девушка на балалайке играет, остальные по очереди частушки поют, кому-что в голову забредет, а все больше смешное.

Так еще трое суток протянули. День и ночь около Саши дежурили девушки, помогали ему с болезнью бороться. И видим мы, что перестали ему помогать все хитрости девичьи, и песни, и шутки. И я тоже хочу что-нибудь сморозить, а гляну на Сашу - и рот у меня не раскрывается. Пришлось и мне смолкнуть. У человека сорок один градус, так ему шутки за издевку покажутся.

А кожа над раной, вижу, у него рдеет. И одним я его утешаю:

"Прорвет, Сашенька... Скоро прорвет. Обязательно прорвет".

Седьмая ночь была самая тяжелая. Саша потерял сознание. То он бредить начинает, то очнется, вскочит и карабин требует. Повалю я его силком, а он плачет и руки себе ломает. Глядя на него, и я плачу.

Вот один раз Саша заложил руки да как нажмет на больную - гной и прорвал кожу. Саша сам испугался.

"Потекло", - говорит.

И пока мы хлопотали, видим - у Саши голова набок свалилась и на подушку упала: он спал.

Еще через три дня мы с Сашей уже ехали в Тундо-Юнко, а еще через два дня дождались Петрю. И чтобы больше в Янгарей не ездить, попросили Валю с нами ехать, проводить Сашу: медицинский пункт теперь у нас в отряде.

8

- Ну что же, давайте опять одной семьей жить, - говорю я. - А лодка у вас где?

- Бросили в Тундо-Юнко.

Спиридону это и не любо, ворчит:

- С умом была деревенька нажита, да без ума прожита.

Валя с первого взгляда мне понравилась. Всем она взяла - и плечом, и лицом, и молодостью своей. Заплетет она свои светлорусые рассыпанные волосы, косами, как венком, голову обовьет. Бело-розовое лицо - как картинка писаная: глаза голубые, задумчивые, щеки наливные, носик сухонький, с тонким переносьем. Одета она в приглядный цветной сарафанчик. И так он пристал к ней - как прикипел.

- В каком это лугу ты выросла? Под каким солнцем вызрела? - спрашиваю я Валю.

Спиридон и тот хлопнет ее по плечу и скажет:

- Эх, Валька! Сбросить бы мне годов сорок - не долго бы ты в девушках проходила.

- Я и не поглядела бы на тебя, - смеется Валя.

- Присушил бы. Нашептал бы да нароптал бы тайных да заповедных слов сама пришла бы.

- Ты небось и заговоров-то не знаешь! - подзадоривает Спиридона Леонтьев.

- На присуху-то? Как не знать! Читать начну, так и теперь любая девка-краля зашевелится.

На другой день оставили мы веселые берега Сарамбая и перешли в верховья другой реки - Талаты. Воркутинская лодка в последний раз забралась на нарты и проехала на легкой подводе. Шли мы новыми, незнакомыми местами. На болотах стояла самая ягодная пора. Низенькие кусты голубельника посинели от ягод. Морошка только что дошла до полного налива. Краснобокая брусника - самая поздняя ягода - тоже вызрела и стала темно-бурой. Если стояли мы на подсухом месте, на какой-нибудь горбовинке, у всех и щеки, и губы, и зубы были в синюю краску выкрашены.

- Как с медведем целовались, - смеюсь я. - Медведь, он ягоды пуще меда любит. В тундре голубель, в наволоках смородина - для медведя царь-еда.

- Врешь, - говорит Спиридон. - Забыла ты вот эту ягоду.

И показывает на бурую большую ягоду, крупную, как черная смородина. Я, верно, забыла про нее. А была девчонкой - не хуже медведя ее любила. Растет она на сухих, песчаных местах. Прямо из земли выходят четыре больших продолговатых зеленых листика. Летом между листиками зацветает желтенький цветок, а потом листики побуреют, и на месте цветка ягода вызревает. И зовут эту ягоду медвежья.

Над большими озерами утки да гуси подлетывали и кружили целыми семьями. В ту пору птица учит летать детей. Утята Да гусенята отстают от отцов и матерей, и тем приходится не торопиться: крыльем машут редко, летят тихо, с оглядкой. В это время хорошо их влет стрелять.

9

Узкая, но глубокая Талата вилась по тундре зачертями и завитухами, как звериный волочень. Когда зверь попадет в капкан, иногда он сорвет его с якорей и волочится вместе с ним по тундре, без ума от боли, крутится и петляет по кустам, оставляя глубокий след-волочень.

Устали мы за дорогу и ничем не отметили свое новоселье на Талате. На первой стоянке перегнал нас ненец из колхоза "Тет-Яга-Мал", по русски "Исток четырех рек". Сейчас он ехал зачем-то из Янгарея на Синькин нос.

Ненец поговорил о чем-то с Петрей, и заносят они в палатку какой-то сверток, а на свертке надпись:

"Тундра. Большеземельская экспедиция, рабочему Костину".

- Откуда это? С неба, что ли, свалилось? - удивляется Саша.

- Распечатывай - увидим, - торопит Ия Николаевна.

В свертке оказались бинты, вата, йод, марганцовка и все, что было нужно для операции.

- Откуда это? - спрашиваю я ненца.

- Из Янгарея, - говорит он. - Самолет из Москвы прилетел. Доктора привозил.

Вычислили мы с ним тот день, когда прилетел самолет. Получилось, что в Янгарее он был на другой день после отъезда Леонтьева с Сашей. Прилетал доктор, чтобы Саше операцию сделать, никого не застал, оставил вот эту посылку и улетел обратно. И в самом деле - самолет был послан из Москвы Севморпутем, хоть и позже срока: радиотелеграмма Леонтьева в дороге опоздала.

- Это Москва для Саши прислала? - догадывается Петря.

- Москва, - говорю.

- А что, Романовна, из Москвы это все один самолет летает?

- Что ты, Петря! - говорю. - Там самолетов большое стадо в небе пасется.

- Больше, чем наше?

- Сказал тоже: наше... Больше, чем стадо в "Кара-Харбее".

Саша стоит, молчит. И вдруг накинулся на Спиридона:

- Что же ты, седой черт, мне напевал? "Не полетят... Там тысячи гибнут... Где уж Сашке самолет!" И горячее на фронте время, а про меня, простого рабочего... Сашку Костина... на краю земли... помнят... - И Саша заплакал.

Спиридон молчит. И мне перед Сашей неловко: я ведь тоже со Спиридоном соглашалась. И стыдно мне за свою ошибку.

- Далеко мы заехали, - говорю я Саше. - Ведь края-то здесь полуночные. Когда с тобой болезнь приключилась, думала я тоже, грешным делом, что голоса нашего не услышат. А, выходит, ошиблись мы. У родной земли-матери долга рука на ласку.

- На фронте я свое дело сделал, - говорит Саша, - и здесь, в тылу, своих рук не сложу: увечные они, а дела просят. Думаю, что из экспедиции я теперь никуда перескакивать не буду: тяжело здесь, а тяжесть эта хорошая. Да и от Спиридона мне как-то стыдно отставать.

- В чем отставать?

- Да вот он веру-то свою сменил, надо и мне попытать: судьба надо мной командует или я над ней? А в экспедициях испытать это легче. Спиридона-то экспедиция образовала. Вот нефть найдем - на Чукотку поеду. Найдем ведь, Ия Николаевна? - спрашивает он начальницу.

Удивляла нас Валя. День-деньской бродила она то с Ией Николаевной по ручьям, то одна неведомо где и каждый раз приносила в сумочке каменьев, ракушек и земли разных цветов. И каждый образец заботливо в бумажку завернет.

- Откуда, - спрашиваю, - Валенька, - у тебя эта заноза в сердце попала?

- А, меня, - говорит, - завлекает это дело. Была я еще годов пяти, так с берега Двины все ракушки да камешки домой таскала. В камешках я немножко понимаю, - говорит Валя, - этому нас еще в школе учили. Учитель математику преподавал, а геологию любил. Собрал он нас в кружок юных краеведов и летом да по выходным далеко по Двине водил. Нашли мы железо, нашли охру, нашли точильный камень. Потом писали об этом в "Пионерской правде". В войну думала я на фронт попасть, медицинскую школу прошла для этого, а меня вот куда послали. Года два в Янгарее еще поработаю и поеду учиться на геолога.

- Правильно, Валенька, - говорю я ей, - выбирай себе дорогу на всю жизнь. А землю свою высматривать, клады подземные выискивать - доброе дело.

Однажды прибегает Валя из тундры и кричит:

- Ия Николаевна! Нашла!..

- Что нашла?

- Нашла! Нефть нашла. По ручью я шла, - рассказывает Валя. - Верст за пять отсюда вижу - над берегом болотце, а из болотца в ручей ручейки стекают. А в ручейках - нефть. И в болоте тоже нефть.

Пошли мы все туда пешком, оленей беспокоить не хотели - оленей наших ждала еще далекая дорога, до Воркуты.

Валя подвела нас к своей находке. Там, где текли ручейки, вода была покрыта жирной пленочкой. На солнце пленочка, как радуга, всеми цветами переливается.

- Вот, смотрите все, - говорит нам Ия Николаевна. - Сейчас я проведу по этой пленке пальцем. Если пленка сразу вслед за пальцем снова сомкнется - это нефть. Если же пленка разобьется на кусочки да так и плавать будет - это железная ржавчина.

Вот Ия Николаевна нагнулась и прочеркнула по воде пальцем. Пленка расступилась и больше не сошлась.

День за днем пролетали в работе. Начальница, Леонтьев и Саша затемно уходили и к ночи возвращались.

Иногда задержатся до полуночи, и не знаем мы - не заблудились ли они. Беру я тогда из костров головню, привяжу нагорелым концом к хорею и помахиваю в темени, только искры валятся. А Михайло еще стрелять начнет. Слышим - шлепают наши заброды по соседнему болоту.

После долгой осени сразу пришла в тундру зима. Сначала затянули свою прощальную песню лебеди на болотах. На утренней заре стоят они, рослые, прямые, вытянут шею и поют.

Вот по утрам стал выпадать иней. Поднялись с озер утки водоплавки и потянулись в полуденную сторону. За утками снялись в отлетную дорогу гуси. Перед отлетом гуси чутки да пугливы, а охотников наших они давно даже близко не подпускали. Влет их тоже было не взять: поднимались гуси высоко, под самые облака.

- Ко глубокому снегу высокой дорогой отлетают, - говорит Спиридон.

А над тундрой самый расцветный час, самая красивая пора: утренняя заря уходить не хочет, все шире и шире расходится, а солнце заспалось и задержалось на минутку.

Мы сами тоже к отлету готовимся. Наша востроносая воркутинская лодка проскочила тундровые низкие берега и заплыла в высокие каменные щелья. Как две стены подымались берега по обе стороны лодки. Оба берега сверху донизу были из камня выложены и только с самого верху тонкой боровиной с кустами да ягодами, как цветным половиком, закрыты.

- Коренные породы! - кричит Ия Николаевна.

- Коренные породы! - кричим мы все в один голос.

Лодка пристала к левому берегу. Саша отбил молотком от скалы кусок камня. Ия Николаевна сама понюхала камень и всем нам дает нюхать. И все мы переглядываемся и в один голос говорим:

- Нефть!..

Дождались мы Петрю и Михайлу с Татьяной: они ехали оленями и везли все наше имущество берегом. Отбили от берега еще камешек и еще из другого места образец и дали оленщикам нюхать - тоже в один голос говорят:

- Керосин!

Ия Николаевна решила здесь дневать, чтобы образцы собрать, все в свои записи занести, а потом уже сплывать вниз. До устья Талаты оставалось еще километров немало.

Тут я к начальнице обратилась:

- Ия Николаевна, послужила я тебе верой-правдой. А теперь мои сроки выходят. Скоро поднимутся в путь-дорогу и последние птицы - гагара с чайкой. Пора и мне о зимнем гнезде подумать, в Нарьян-Мар надо попасть. Там птенцы мои заждались небось. На Синькин нос в эту пору пароходы да боты ходят. Вот бы мне их застать - морем у меня было бы всего три дня дороги. А вам я руки-ноги свяжу, и мне зимний путь в тягость.

Согласилась начальница. Провожать меня она отправила Спиридона. Распрощалась я со всеми и поехала последней оленьей дорогой к недалекому концу оленьих краев.

А с Леонтьевым прощаемся ненадолго. Книгу свою мы между делами здесь закончили, да работы впереди у нас еще много.

То ли память Спиридону изменила, то ли он соснул лишнее, на нартах сидя, только к морю мы выехали не к Синькину носу, а сами не знаем, куда. Заночевали мы на самом краю Большой земли, куда в часы прилива заплескивает брызги студеная морская волна.

Утром, когда звезды пробежали свой путь по небу, Спиридон повернул оленей направо и поехал к морю.

- Откуда ты взял, что вправо ехать надо? - спрашиваю я Спиридона. На камне придорожном, что ли, прочитал?

- Звезды сказали, - говорит Спиридон.

Весь день ехали мы вдоль моря. Изредка встречались промысловые избушки, но никого в них не было: охотники приходили сюда промышлять песца только в начале ноября. А места мы проезжали самые песцовые. Сколько раз песцы выпрыгивали из-под самых оленьих ног!

На Синькин нос мы попали поздно вечером. На рейде блестел огнями паровой бот из Нарьян-Мара. Утром он собирался отплывать.

Стоит Синькин нос на самом морском берегу, у края Хайпудырской губы. Три домика, да баня, да склады - вот и весь поселок.

Остановились мы у моего знакомого Степана Кожевина, он заведовал промыслово-охотничьей станцией. Недавно у него погибла дочь Шура. Работала она радисткой на боте "Выучейский". Когда бот вышел в море, настигла его фашистская подводная лодка. Встала рядом с ботом, в упор расстреляла пассажиров, а бот потопила. Бот уже ко дну шел, а Шура все еще сигналы дает. Так и в воду ушла Шура, а поста своего не бросила.

Кроме Степана, жили здесь две ненецкие семьи, двое русских охотников мезенцев с семьями, пекариха Дарья, магазинщица Нина и радистка Маша, семнадцатилетняя девочка. Маша только что окончила курсы, а рация у ней была старенькая, и связь часто терялась: то Маша не слышит Нарьян-Мара, то Нарьян-Мар не слышит Машу.

Ну да в тундре и без радио вести быстро летят. На Синькином носу еще месяц назад слышали, что к ним идет экспедиция, нефть ищет. Не успели мы со Спиридоном с оленей сойти, сбежались люди, спрашивают:

- Нашли нефть?

Спиридон оглядел всех, бороду огладил и, как самый главный геолог, говорит:

- Коренные породы нашли. Керосином так и разит.

- Где?

Рассказал Спиридон, а потом вынул из карманов два камня, постучал ими друг о друга и дает всем нюхать. Заохали люди, заахали, головами закивали. А Спиридон на них накинулся:

- Вы, - говорит, - небось керосин-то морем возите, а он у вас под боком. Худые вы хозяева!

Пусть цветет и радуется родная советская земля, пусть крепнет и растет наше народное хозяйство! И хочется мне думать, что и наши труды не пропадут напрасно, не зря и я в тундре доброму делу помогала.

Повел нас Степан к себе в дом, угощает рыбой, куропатками. А о чем ни заговорит, все к нефти клонит. И все про коренные породы выспрашивает: какие они да в каком месте мы их нашли? А Спиридон, будто бы всю жизнь геологом был, отвечает толково, с умом.

Выслушал его Степан, как ребятишки учителей слушают, да тут же и учителя своего удивил.

- Я, - говорит, - тоже такое место знаю, где камень наверх выходит, Может, и там нефть найдется.

Да, недолго думая, взял оленей и за ночь обернулся туда и обратно. Привез он с собой два такие же камня, как и у Спиридона были: ударишь их друг о друга - и нефтью запахнет.

Теперь и Спиридон за ученика стал.

- Где ты их взял? - спрашивает.

И рассказал нам Степан, что ехал он когда-то ночью по тундре и задремал. И показалось ему, что полозом где-то за камень задело. Совсем он было позабыл этот случай, а вот теперь вспомнил. И место это хорошо знает.

- Быть здесь городу, - говорит Кожевин. - Я здесь под поселок место выбирал, да уж, видно, мне и под город выбирать место придется.

- Быть городу, - соглашается Спиридон.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Каждый год из Москвы, Ленинграда, Мурманска, Архангельска, Красноярска, Владивостока по нетореным путям-дорогам отправляются экспедиции в наши оленьи края. В розысках заветных кладов, ухороненных в матушке-тундре, экспедиции ходят по оленьим тропам, вдоль раздольных северных рек, по широким нашим междуречьям. Роются они в речных окатях да осыпях, выбирают нужные, приметные камни, пробуют их и на глаз, и на зуб, и на ощупь. И что пригодно людям, заносят в свои списки.

На новых исследованных местах строятся советские заполярные города.

Много людей ходят с экспедициями по нашему Северу. Помогают они своим знанием глухих, нехоженых мест, своей силой да сноровкой в трудных переходах. Горят они любопытством к новым путям-дорогам, готовы весь мир своим шагом измерить. В работе они не щадят себя и среди дорожного неустройства находят свою неспокойную радость.

Про этих людей писать - одной книги мало. Одной книги мало, чтобы рассказать о делах моих ученых и неученых товарищей, что бродили вместе со мной по Большеземельской тундре. Рассказала я, как могла, про поход одного только отряда одной только экспедиции. А ведь в этой экспедиции, кроме того, еще два отряда было. Как они забирались в верховья Воркуты, Подымей-Вис и Тар-Ю, как обшарили в этих местах все берега рек и межозерья, как попадали со своей лодкой в настоящие водопады, как отыскали коренные породы там, где их найти никто не думал, - про все это в одной книжке не расскажешь.

Скажу только, что после всех этих находок взял Донат Константинович карту, прочертил по белому месту трехрядную черту и говорит:

- Мы открыли подземный горный хребет. Раньше его здесь не значилось.

Неправильных слов он не говорил: за эту находку да за новые нефтяные места Александрова с геологами Москва премировала.

Целую книгу можно рассказать про то, как уже после моего отъезда ехал каш отряд в обратную дорогу. От Синькина носа Ия Николаевна, Леонтьев и Саша Костин в тяжелую осеннюю распутицу едва добрались до Хоседа-Харда.

В Москве, в Доме литераторов, когда читали отрывки из этой повести, встретили мы с Леонтьевым свою бывшую начальницу. Подошла она к нам после читки и говорит:

- Не в укор будь сказано, а вот не можешь ты, Романовна, знать, как мы из Хоседа-Харда до Воркуты добирались.

- Как это, - говорю, - не могу знать? Всю вешнюю беспутицу по тем путям-дорогам прошла.

- А мы - в пургу да в морозы...

Стояли мы втроем посреди светлого зала, а сердце в ту минуту было на далеком Севере, среди наших тундровых друзей. И очень хотелось, чтобы наши пути-дороги еще раз сошлись.

1947

М А Т Ь П Е Ч О Р А

Широка, долга и славна мать Печора - золотое дно. На две тысячи верст по дремучим лесам, по глухим болотам пролегла она от юга к северу. Свой зачин берет она вместе с Камой и Вычегдой из одних потаенных ключей.

Не иначе как в этих самых ключах бьет та живая вода, от которой мертвые оживали, раны у людей зарастали. Про нее наши прадеды сказки сказывали, да только по сказкам ее и знали. А она в здешних родниках хоронилась, серебряными ручьями да гремучими речками вытекала в преславные русские реки - Волгу, Двину, Печору - и поила наш русский народ богатырскою силой, нерушимым здоровьем да еще необоримым упорством.

От матерого водолома трех рек бежит Печора, с роздыхом в излучинах, с роздумью на синих тишайших переплесьях. А чуть минует Якшинское сельбище переменится Печора повадками и норовом. Не признать здесь нашу реку-скромницу. Пляшет река по перекатам, несется без удержу по порогам. Где-то ниже Шугора подходит она близко к Сибирскому Камню, мечется ему чуть не под ноги, а потом шарахнется в сторону и уходит к своим подругам-попутчицам - Усе, Ижме, Цильме. Отдают они ей свою воду без торга и без расчета:

- На, бери, у нас не убавится!

Набирает мать Печора глубину на глубину, прибавляет ширину к ширине и мчится дальше, крутые берега обрывает.

Тысячи безымянных ручьев и речушек прогремят по берегам Печоры. Без меры и счета прольется в Печору ключей-родников. В самой красе и шири проходит река мимо нашего Нижнепечорья и выносит свое многоводье к студеному морю.

Ой ты, море океанское! Сколько удалых голов ушло в твои бескрайние воды! Сколько парусов уплыло в невозвратные пути-дороги - на Вайгач, на Колгуев, на Обь да Енисей, да на далекий Грумант**! С великими трудами разведывал русский человек твои воды, искал новые берега. Неприветливы твои холодные волны, а печорцы и прежде не хотели променять тебя на самые теплые моря. Чем же ты, морюшко, славишься, что вознесли тебя люди превыше других морей-океанов? За что тебя в песнях пропели и в простой печорской помолви всякий час добром поминают? Разве не стоит над тобой студеный туман да морок? Не падают холодные, как снег, дожди? Не поднимает лютая буря убойную волну?

Нет, грех правду утаивать да людей обманывать. И доброго и худого всего довольно в нашем Баренцевом море. Знаем мы и погожие дни. Лето стоит в самой красе - с теплынью, солнышком и всякой благодатью. Знаем мы и другую пору. Навалится кислая осень, живую летнюю красу ветры буйные сдуют, дожди частые зальют.

В ту пору отлетает от моря залетная птица. Пустеют реки и озера, плавает по ним густая, как студень, шуга. По тихим заводям на синем море ходит осеннее непогодье. По широким просторам ярится хмельной ветер, шатается недобрая стоячая волна. В ту непогожую пору не дай бог заплыть карбасу в широкие наши загубья**. А все равно рисковые печорцы заплывают!

Нынче на Печоре устроено надежное затулье от лихой морской непогоды.

Вблизи моря стоит теперь город, а при нем корабельная пристань.

По сказкам, жил когда-то в Мезени беспокойный человек Александр Деньгин. Мезенцы до самой революции в черных избах жили. Печорцы тоже не меньше их в дыму да в саже коптились, а все мезенцев высмеивали, сажеедами да чернотропами честили; выйдет мезенец на улицу, и за ним на снегу черная тропа остается.

Захотелось Деньгину побольше света в окна. То он придумал, что надо мезенцам в море на острова переехать, добычливой жизни искать. Сколотил он какое-то суденышко да чуть не погиб у Колгуева. То задумал он деревянный водопровод в Мезени строить. Высчитал, сколько мезенцам воды нужно, чтобы почище жить, вычертил чертежи и поехал в Архангельск, к губернатору. До того он надоел своими выдумками, что губернатор приказал даже близко его к крыльцу не пускать.

Вернулся Александр Деньгин в свою Мезень и выдумал новую затею: в устье Печоры, подальше от губернатора, новый город выстроить - с большими светлыми домами, чтобы о черных избах и памяти не осталось. За эту затею губернатор хотел его в сумасшедший дом засадить. Вызвал его к себе, кричит и ногами топает:

- Сажеед поганый! Город ему понадобился! Света захотел!..

Хорошо, что Александр Деньгин успел из Архангельска вовремя убраться в свою Мезень. Пожалуй, не хуже для него и то, что он вскорости помер...

И вот теперь я живу в том самом городе, который нашим отцам-чернотропам снился. В городском Совете состою депутатом от тех самых людей, которых до революции сажеедами прозывали. Стоит вблизи от устья Печоры и выход в море охраняет Красный город - Нарьян-Мар.

Новые города на Печоре, новые люди, новые песни.

I. МАТВЕЙ ПЕРЕГУДА

1

Заканчивалось затяжное заполярное предвесенье.

Пропылили последней снежной пылью снеговые птички пунухи. Прогоготали над Нарьян-Маром гуси, просвистели разнобокие утки-перелетки. А весна где-то остановилась, задумалась и к нам не торопится.

Стучат да гремят в порту водники, последние заклепки клепают, ломают лед, рвут его аммоналом, готовятся к горячей ледоходной поре.

Двое суток днем и ночью шумело вешнее половодье. Лед проскользнул к морю, как на оленях прокатился.

- Открыла мать Печора уши, - говорят нарьянмарцы.

"Есть что ей послушать, - думаю я. - Добрые речи, светлые думы ходят нынче в народе".

Не успела большая вода-пенница за льдом убежать, забелела мать Печора парусами, застучала катерами: рыбаки на вешний лов к морю отправились. Еще не отпел свою последнюю песенку, пошумливает да позванивает в воде мелкий игольчатый лед, а рыбаки уже плывут.

Из верховских деревень первыми подплыли к Нарьян-Мару светлозерские колхозники. Катер-щеголь, крашенный в голубую краску, вел на буксире два карбаса. За карбасами покачивались легкие выездные ловецкие лодки-востроноски. Катер поровнялся с городом, круто развернулся и стал у берега, как большая голубая птица. На носу красовалось веселое слово: "Весна".

На всей нашей Печоре нет человека, который не знал бы Светлозерья.

- Светлозерье? Да это где самые заядлые былинщики, самые горластые певуны и перегудошники живут, - ответят печорцы. - Там и фамилии все больше Скомороховы да Перегудовы.

Печорские старики сказывают такую побывальщину:

"В бытность царя Алексея по всей Руси лютовал Никон-патриарх, на старую веру ополчился. Народ думы свои в песнях изливал. Скоморохи да перегудошники - те любую кручину в песню вложат, любого недруга высмеют.

А Никон тех песенных людей смертным боем бил, в железа ковал и в ссылку угонял. Ну да песню не закуешь! Побежали неунывные люди в нашу сторону, подальше от глаз да ушей патриарших. Поселились они в светлозерских краях, от царевой тяготы да боярской немилости там и укрывались..."

Вспомнилась мне эта старая бывальщина. Не врут, наверно, люди, что веселее Светлозерья не найдешь села по всей Печоре. На самодеятельных олимпиадах в Усть-Цильме люди из других колхозов при светлозерцах выступать стеснялись.

- Где уж нам соловьев перепеть! Засмеют...

...Стою я на берегу и вижу: из переднего карбаса выскочил на берег рослый седой старик, а за ним и все остальные. Тут были и молодые ребята в красных рубашках с расстегнутыми воротами, и женки да девки в цветных сарафанах с плетеными поясами, и пожилые колхозники в обыкновенных магазинных пиджаках - всего девятнадцать человек.

- Здравствуйте, горожане! - нараспев поздоровался старик. - Что худо нас встречаете? Музыка-то где? Или светлозерцев не признали?

Видно было, что старик у них главный. Он сошел бы за молодого, если бы не седина да поджатые плечи - будто кошка в лопатки вцепилась. А так у него и молодая ухватка не пропала, и бодрость не потерялась, и в глазах задор светится.

Из катера на берег вышел моторист.

- Ты, Василий Сергеевич, досмотри за якорьками, - говорит ему старик, - а то карбаса впереди нас к морю сплывут. - Повернулся и на берег поднимается.

- Не сплывут, Матвей Лукьянович! Досмотрю!

"Матвей Лукьянович!" - спохватилась я. На берег ко мне подымался знаменитый по всей Печоре былинщик и сказочник Матвей Лукьянович Перегудов. На всякий случай я все же спрашиваю:

- Так это вы и есть тот самый...

- Тот самый, - перебил меня со смехом Матвей.

Подошел он, встал во фронт и отчеканил:

- Балагурщик и песенник, в старое время рядовой солдат, печорский мужик, нынче член правления светлозерского колхоза "Весна" Матвей Перегуда, по паспорту шестидесяти пяти годов, по духу - семнадцати...

Обрадовалась я Матвею. Сказитель! Да еще сказитель-то какой!.. Спросите любого у нас на Печоре - старый и малый скажет про Матвея доброе слово. Немало слышала я о нем, а встречать не доводилось.

- Сказители, - говорю, - соловьиная родня. Значит, и я тебе, Матвей Лукьянович, не чужая, я ведь тоже сказительница.

- Да ты, случаем, не та самая...

Теперь я смеюсь.

- Та самая - Маремьяна Голубкова, в старую пору безвыходная батрачка, нынче советская гражданка, городу своему хозяйка, детям мать, родине дочь.

Светлозерцы той порой тоже поднялись на угор и пошли кто куда: кто по делам, кто по знакомым домам, а кто - просто ноги размять.

- Ну, раз назвалась хозяйкой, показывай гостям свой город, - требует Матвей.

С нами пошли две женки, да парнишка Юра лет тринадцати, в рыбацких резиновых бахилах не по ноге, да моторист Василий Сергеевич. Повела я их по городу.

- Город мой весь на виду, замки не навешены, ключи не нужны. Тебе, Юра, Нарьян-Мар, пожалуй, ровесником доводится. Какого ты года рождения?

- По паспорту - тридцать шестого, - отвечает Юра, а сам глазами на Матвея стреляет: как бы не влетело за шутку...

А у Матвея, вижу, смех по губам бегает.

- Так и есть, - говорю. - Незадолго здесь, на пустом берегу, топоры заговорили, да так и до сей поры не умолкают. Подымаются новые дома, просторные да светлые, растут этажи, прибавляются улицы. Гляди - и сейчас по свежей щепе идем. Тут недавно ребята меж домов еще морошку собирали, а рядом по улицам автомобили забегали. Ненцы теперь не только на оленях ездят, а и в самолетах летают.

Веду я светлозерцев по городу, показываю да рассказываю:

- В порту нынче тихо, одни морские бота хлопочут, выходить готовятся. На боте "Якут" сын мой Степан капитаном, вехи да фонари вдоль субоя ставит. По этим фонарям да вехам придут из Архангельска морские пароходы, начнется в порту горячая пора. Тут и ночь за день идет. Подъемные краны грузами ворочают, тюки да ящики на берег выметывают. А с берега грузчики по трапам бочки катят, рыбу грузят. У речной пристани, вон меж двух пароходов-речников, катерок крутится, "Зорька" его зовут. На нем другой мой сын, Николай, капитаном.

- Не сегодня-завтра бота кверху отправятся, - говорит светлозерская гостья, та, что постарше.

- Пойдут в вашу сторону и дальше, до самой Якши**, - говорю я. - А сверху уголь приплывает. Засвистят пароходишки, а город гудками откликнется. Лесопильный да консервный заводы, да две электростанции, одна другой больше, да механические мастерские в порту, да такие же в рыбтресте, да рыбзавод, да хлебозаводы, - вон сколько у нас промышленности выросло! За Полярным кругом, в Большеземельской тундре, а не отстаем от больших советских городов.

Прошли мы добрую половину города - мимо театра и окружного музея, мимо магазинов, столовых, почты, гостиницы и городского Совета, мимо конторы оленеводческого совхоза и педагогического училища, мимо большой школы-десятилетки и редакции газеты "Красный тундровик", мимо двухэтажного полукаменного - кирпичного с деревянными крыльями Дома Советов.

- А куда нынче Калюш-то делся? - спрашивает светлозерка помладше.

- Вот вспомнила! Калюш с городом давно смешался, - отвечаю.

- Нынче деревня с городом недальняя родня, - говорит другая.

- Сама себя деревня переросла, - подхватил Матвей. И от полной души прибавил: - У нас деревня с городом под одну крышу строятся!..

- Где-то нам рыболовный участок отведут? - гадал Матвей, когда мы поднимались на крыльцо Печорского рыбакколхозсоюза.

- Никак Матвея Лукьяновича вижу! - приветствовал Перегудова председатель правления.

Рассказал ему Матвей про свое дело: правление колхоза "Весна" отправило его с бригадой промышлять рыбу, а участок еще не отведен.

- Завели скотинку, да не построили хлевинку. У нас в Усть-Цилемском районе на семгу круглогодний запрет. А все мы рыбаки природные. Вот и едем ближе к морю, здешние берега испытать. Приткните нас куда ни на есть.

Председатель сразу точного места не отвел, а Матвея все же обнадежил:

- Печора у нас широка, а усть-морье - шире того. И наши нижнепечорцы ловят, и приморцы с Двины место находят, и вам, устьцилемам, тоньку отведем. Вечером правление созову, потолкуем.

Пригласила я Матвея к себе в гости, а он говорит:

- Надо мне еще в МРС наведаться.

Директора МРС на ту пору не случилось: уехал он по колхозам рыбаков поторапливать. По договорам к этим дням они должны были уже на месте находиться. В директорском кабинете нас встретил какой-то невидный из себя человек в сером костюме с невеселым серым лицом. Матвей к нему со своим делом:

- У нас, - говорит, - рыболовецкой станции нету. Вся надежда на вас.

А тот и слушать не хочет.

- Мы, - отвечает, - только свои нижнепечорские колхозы обслуживаем, а до чужих нам дела нет.

- Это кто же чужой-то?

- Вы, устьцилемы.

- Да что мы, из Англии, что ли, приехали? - насел на него светлозерский бригадир. - Выходит, нам старопрежним способом с пуда конопли начинать? Женок да ребят за прялки посадить? Стариков - нитки сучить да сетки вязать, да мочальные тетивы вить? С Чердыни купцов ждать или из Архангельска? Нет, мил человек, нынче о нас государство заботится.

Да тут же поднял Матвей телефонную трубку и требует секретаря окружкома.

- Это окружком партии? Вот что, товарищ секретарь...

И Матвей толково рассказал про свою незадачу и про неласковый прием в МРС. Что ему отвечали, я не слышала, но только по лицу Матвея видно было, что его поддерживают.

- Правильно, товарищ секретарь, - отвечал он, - это ты правильно рассудил. Из-за того я и побеспокоил... Передать трубку?..

После разговора с окружкомом начальник взял у Матвея бумажку из колхоза "Весна", прочитал и буркнул:

- Получите в складе.

Склад нашей МРС тут же, во дворе. От самой крыши до пола висят здесь, как занавесы в театрах, семужьи поплави шестиметровой высоты, а длиной на добрый километр, белорыбные и краснорыбные рюжи, стенки** и ящики ставных неводов. Глаза у Матвея разбежались. Он ходил по складу, поднимался на потолочный настил вдоль крыши, осматривал, ощупывал все это рыболовное добро и шумно радовался:

- Здесь же на миллионы рублей запасено! Вот она, наша рыбацкая индустрия! Такую войну отвоевали, а богаче прежнего живем. Вот тебе и Печорская МРС!

- Ты не думай, что наша МРС - вот только этот дом с кабинетами да этот склад, - похвалялся кладовщик. - Это целая держава рыболовная. Десятки моторных ботов, катера по Печоре и морю ходят, рыбаков возят. На три миллиона сетей в колхозы роздано. Тысячам рыбацких семей МРС дает работу.

- Богатство немалое, да начальник-то у вас больно скудненький, Матвей кивнул в сторону кабинета.

Кладовщик заулыбался.

- Да какой же это начальник? Он человек временный.

- Ничего, он теперь не временно запомнит, как надо о деле заботиться.

Кладовщик отложил для светлозерцев большущую семужью поплавь, два тяговых невода на бело-серую рыбу, несколько ящиков ставных неводов и большую кучу неводных стенок.

- Богатого вам промысла! - пожелал он Матвею на прощание.

2

Пока светлозерцы собирались да свозили к берегу сети из МРС, неприметно подошел вечер. Погода выдалась - любо-дорого взглянуть.

Узнал Матвей, что и я на путину собралась, уговорил вместе с ними ехать.

- Да у меня вся родня в Пнёво ловит, - говорю, - а сынишка Клавдий там живет. Я ледохода только ждала.

- Так поедем с нами. Мы тебя к рыбакам-голубчанам доставим, а по пути ты и у нас погостишь.

Подумала я и согласилась.

- Ладно, - говорю, - посмотрю, что вы за народ такой, светлозерцы.

Подняли якоря, расселись мы по карбасам, завел Василий Сергеевич мотор - и прощай Нарьян-Мар!

С летней стороны потянул ветер верховец. Сначала он поднял шутейную зыбь. Дует ветер нам под корму, катеру бежать помогает. Валы идут ровные, спокойные. Подбегают они к карбасам, поднимают кормы на самые гребни, опускают их в междувалье и снова поднимают.

Идем мимо деревень, а у берегов колхозники лодки готовят, на путину собираются. Светлозерцы им с карбасов машут.

- А все-таки мы первые проскочили! - кричит Василий Сергеевич.

- Золотые руки! - говорит про моториста Матвей. - Это ведь наш колхозный кузнец, кроме глаз - все сделает. На тракторе он тракторист, на катере - моторист, на автомобиле - шофер. А ведь, кроме того, он и слесарь, и плотник, и рыбак, и охотник, и мастер корабельный, и за старшего механика в колхозе отвечает. Посмотришь на такого - в нем одном две молодости кроется.

3

На других участках рыбаков ждут весновщики. Заехали они еще по зимнему пути и все приготовили: сетки пересушили, ставные невода перебрали, рюжи перечинили.

Пойдет лед - знают весновщики, что рыбаки не замешкаются, свое время помнят. К самому приезду вымоют весновщики стены в доме, побелят печки, начистят самовары - как женихов ждут. Получат телеграмму из Нарьян-Мара, мол, бригада выехала, - напекут пирогов, навертят кулебяк, нажарят отборной рыбы, а по особому заказу и бражку сварят. Приезжают рыбаки под готовый стан, только ножки ставь.

Не то у светлозерцев. В Глубоцком шару, куда они приехали, все нужно было сделать самим. Из устьцилемской дали колхоз "Весна" не мог зимой послать сюда людей для подготовки. Приехали светлозерцы к заколоченным окнам, к немытым стенам, к нетопленым печам. Пришлось порядок наводить. В дороге на волнобое никто не спал, да и теперь про сон думать не могли.

Глубоцкий шар, или, как мы его зовем, Глубокое, - завидное место: берег мягкий, некаменистый, без отмелей. В непогоду здесь хотя и шумно, а все не на открытом месте.

Заплыли мы, как в распахнутые двери, и подъехали прямо к обрезу берега. Вода стояла вровень с кряжем. Приткнулись мы к нему, поставили карбасы бок о бок, вынесли якоря - и хоть в чулках выходи. Под ногами у нас ровная сухая луговинка. Вдоль берега ольшаник, да ивняк, да желтая ветошь прошлогодней травы. На берегу большой одноэтажный дом - повернулся лицом к морю, нас поджидает.

- Здравствуй, матушка путина, святой бережок! - кричит Матвей с карбаса.

На зеленый лужок первым выскочил Юра, разыгрался будто ретивый, необъезженный жеребенок.

- У мальчика отец на войне голову сложил, - говорит мне Анна Егоровна. - А мать у него еще раньше померла. Матвей его к себе за сына взял. Шустрый мальчишка, нос не весит, а отцовская ласка нужна. И у нас, женок, он как под материнским крылом живет.

Разбежалась с карбасов молодежь. Смеются, песни заводят.

Оленька запела частушки:

Как на матушке путине

Кверху рыба мечется.

Пятилетним новым планом

Раны все залечатся.

Если надо мне поставить

Золотой мой неводок

Не удержит быстра реченька,

Ни буйный ветерок.

К синю морюшку по камушкам

Печорушка течет.

Рыбакам - большая славушка,

Стахановский почет.

- Эй, вы, игруны! - кричит Матвей. - На путине песни голову не кормят! Можно песни петь да и дело делать.

На Матвеев оклик бросили рыбаки всю беготню, и игры, и песни, посыпались все к карбасам.

- Разгружать да по своим местам расставлять! - командует Матвей.

А сам у склада лодки оглядывает: как они зиму перезимовали?

Выкладываем мы из карбасов на берег сетки и харчи, веревки и постели, тащим - что в склады, что к дому. Сетки да веревки развесили по жердям, чтобы их ветром продувало. Той порой отодрали от окон доски, затопили печь. Женки взялись стены да полы мыть. Через час навели такую чистоту смотри да глаза прищуривай!

А еще через час удивили всех Матвей с Василием Сергеевичем да Мишей: забросили они в какой-то заливчик шутейную сетку и принесли около трех пудов рыбы.

- Теперь можно и рыбу варить да жарить, - говорит Матвей. И тут же заботится. - Рыба-то, ребята, носом в берег толкается, сама на гору идет. Нужно сразу пользоваться. Пока к большому лову готовимся, надо рыбу не упускать.

И людей на невод выделил: Мишу - звеньевым, а с ним Феклу Поздееву, двух парней, Васю да Ваню, и пожилого колхозника Степана Петровича Дуркина.

Все мы, рыбаки, видывали рыбу: белую - нельму, сигов, чиров, пелядь, омулей; серую - щук, налимов, окуней. Знаем мы рыбу осеннюю и летнюю, ходовую - когда она вверх идет, и окатистую - когда она в ямы скатится и стоит там. Понимаем мы вкус и толк во всякой рыбе. А спросите любого печорского рыбака, какая рыба лучше, жирней, вкусней да слаще, - всяк ответит: заледная - та, что вслед за льдом поднимается.

Вот и сейчас: нажарены у нас обыкновенные сиги да чиры печорские, наварена уха из простых щук, а мы сидим и не нахвалимся:

- Хороша рыба варена, а того лучше жарена!

- Вот так сиговинка!

- Вот так щучка, Матвеева внучка, - стучит Матвей по широкому лбу огромной щуки.

Нет поры в году краше вешней, а за долгие сутки весенние нет часа краше утреннего!

Солнце только что прокатится над самым берегом, чуть заденет край моря и пойдет в подъем. Запоют птички побережнички, загогочут гуси по вешним заводям, запосвистывают утки-перелетки. Заговорят и люди.

- Э-ей, ребятки, вставать пора: птицы поют, солнце греет, вода плещет, рыба кличет!

Добрые рыбаки второго зова не ждут: вскочат, выбегут на Печору, глаза прополощут, руки намоют, шеи натрут - как из бани выйдут. Не успеют рыбаки койки заправить, а на столе, как на скатерти-самобранке, первое блюдо красуется: сырая рыба - весной нельма, летом семга, кубиками вырезана. Для нас, печорян, это самое милое угощение - только вилки сверкают. А там, глядишь, у поварихи Марьи вареная с вечера осталась, жареная запасена.

- Нажимай покрепче: скорее новая подойдет!.. - покрикивает старший.

А рыбаки и сами не плошают, у них тоже одна рука вилку держит, другая - к веслу тянется, один глаз в блюде, второй - в лодке. Запьют они завтрак недолгим утренним чаем, - и за работу...

Однако после завтрака на работу не сразу пошли. Матвей, не выходя из-за стола, объявил:

- Товарищи! Надо нам поговорить. За дело браться - так надо знать, кому за какой конец. План у нас не мал, а рыбаков колхоз, сами знаете, в обжим выделял: нас ведь не одна путина кормит. Перед выездом посулили мы колхозу выполнить свой план не на сто, а вдвое. А слово держать - не поветерью бежать. Языки-то прокричали, а руки промолчат - весь план и рушится.

- Ну, Матвей Лукьянович, так-то у нас не бывало еще, - задористо сказал молодой парень бравой выправки. - Не о том речь, выполним ли план, а о том, насколько перевыполним...

- Замах у тебя, Миша, правильный, недаром тебя звеньевым колхоз назначил, - похвалил Матвей. - К этому замаху да верный удар - будет рука не короче языка.

Похвалил бригадир Мишу - парню будто премию вручили.

- Ты сам, Матвей Лукьянович, говаривал: хочешь стахановцем быть, - и в малом деле всемирный замах имей. А мне бы хоть не всемирный, печорский...

- Один у нас, Миша, замах: советский, - поправил Матвей, - а такой замах всему миру видно...

Помолчал - и снова за свое:

- Люди нас стахановцами зовут. А стахановские руки процентами говорят. Сумеем мы с первых часов дело на ноги поставить - оно ходом пойдет. Не сумеем - будет сиднем сидеть. Наметили мы в колхозе, что одно звено ловить станет, остальные будут готовить орудия лова. Так мы и ставные невода подготовим, и рыбу не упустим. А по вчерашнему судя - рыбы в Печоре густо.

- Не мы рыбу ждем, а рыба нас, - говорит Миша.

- Вот-вот! - поддержал Матвей. - Рыба ждет, так и самим не надо зевать. Надумал я прежнюю нашу наметку расширить: не в одной, а в двух лодках надо веслами греметь да неводами шевелить, можем мы на ловлю еще одно звено выставить.

Удивились колхозники:

- А стенки к ставным неводам кто готовить будет?

- А кольё тесать?

- А за камнями кто поедет?

- Сколько нас останется, той силой и справляться будем, - говорит Матвей. - Малой силой да большое дело одолеем - чести больше будет.

- А кого в другую лодку звеньевым-то поставить? - спрашивает Миша.

- Не терпится? - смеется Матвей. - Хочешь знать, с кем соревноваться будешь? По-моему, с этим делом Анна Егоровна справится. Дело она видала, с тобой потягаться может...

Помню я, на первых годах в колхозе женки знали только рядовую работу: к каждому делу за руку веди. Дадут весло в руки - веслом машет, к тетиве поставят - тянет. А скажи в то время: "Ты, Анна Егоровна, кормщиком будешь", - Анна Егоровна руками замахала бы.

- Куда мне кормой! Веслом-то бы владеть! За столько голов отвечать!.. За одну-то бы ответить!

Как грозного мужа, боялись женки ответственности...

А тут Анна Егоровна на Мишу с усмешкой глянула и однословно сказала:

- Могу!

Выделил бригадир людей к Анне Егоровне. Оленька было запросилась в Мишино звено.

- Ты, девушка, комсомолка, - осек ее Матвей, - знаешь, что всем в одной лодке не ехать. Любовь в эту пору на берегу оставить надо. Будешь под началом у Анны Егоровны ходить.

Оленька смутилась, рыбаки заулыбались.

- Ну, не пора ли, братцы, с берегов сниматься? - закончил беседу Матвей. - Что сказано, надо помнить, что поручено - думать, что намечено выполнять.

4

Весело взялись за работу светлозерцы.

Звеньевые покрикивают:

- Сетки на берег!

- Веревки в лодки!

- Оленька, тащи матицу**, - кричит Анна Егоровна.

Стаскали рыбаки сетки к лодкам, разобрали их из тюков, расстелили по берегу, одна к одной, как половики в избе. Каждое звено свой неводок шьет: тетивы узлами, ячею к ячее шпагатом шьют.

- За большими неводами не гонитесь, - учит Матвей. - Тридцать пять сеток на звено - как раз по силе будет.

Сетка у нас десять метров, невод - на триста пятьдесят метров и невелик, да на семь человек при весенней воде - самая мера.

Анна Егоровна у своего невода за работой смотрит. Сама она только примеривает сетки одну к другой да вяжет узлами тетиву с тетивой, чтобы перекоса не было. Ловкими руками прямой узел завернет, нижнюю тетиву с верхней сверит да примерит, а там на руки рыбакам отдаст - сетку с сеткой сшивать.

- Смотри да учись, - говорит она Оленьке.

А Оленька давно в оба глаза глядит да своей звеньевой помогает. Две-три тетивы связала, а там Анна Егоровна ее вместо себя оставляет.

- Вяжи да глаз востро держи. В одном узле ошибешься - весь невод наперекос пойдет.

А сама к веревкам: отмеривает, сколько их с берега пустить, сколько к берегу, чтобы хватило доехать, сколько про запас накинуть. Связала она из веревок береговые и речные уши, к неводу их прихватила - и делу конец. Забирают рыбаки готовый невод в лодку да посматривают на Мишино звено.

У Миши незадача. Помогал ему Степан Петрович узлы вязать, да, видно, где-то неровно вымерил. Перекосило у них невод, а где - не знают. Вот и возятся, ищут, где Степан промахнулся.

Непривычному человеку никогда бы не доискаться, в каком месте узел неправильно связан: узлы для него все одинаковы. А приметливый рыбак только взглянет - сразу узнает, чьи руки делали. Нашел Миша узел, от которого перекос пошел, позвал Степана и говорит:

- Ну?

- Вот ведь беда-то! - качает головой Степан.

- Эх, Степан Петрович, - вздыхает Матвей, - дела-то ты и больше Мишиного видал, а понимаешь-то меньше. Выходит, что и молодой мастер старше старого подмастерья. Руки дремливые - и дело дремлет...

Той порой звено Анны Егоровны все в порядок привело, и сама она с Оленькой уже у Мишиного невода, помогают сети в лодку бросить. А когда оба звена за весла взялись, Матвей их спрашивает.

- Вы куда отправились-то?

- Как это куда?! Рыбу ловить, - оба в голос отвечают звеньевые.

- А далеко?

- Берег-то везде рыбный...

- А бригадира спросить надо? - поднял голову Матвей. - Вам бы только на тоню выскочить да неводом воду процеживать.

Вернул он рыбаков из лодок.

- Во-первых, - говорит, не поевши на тоню не ездят: отправитесь ловить без обеда, так с ловли торопиться будете. А во-других, на ловлю выезжать нужно с большим смыслом.

Повел Матвей всех к готовому обеду, а за столом говорит:

- Посмотрели вы: на прибыль вода идет али на убыль?

- В прибыль, - отвечает колхозник Николай Богданов.

- Коли вода на прибыль идет, надо на Шубницу ехать: там в это время и невод на руки идет, и рыба к берегу. А сунетесь вы на какую-нибудь подводную отмель - вас на прибылой воде самих оттуда тащить надо будет и всю рыбу размутит. Везде нужна сноровка. За временем по часам следите. Что приметите, запоминайте.

Выслушали рыбаки и отправились. Со звеном Анны Егоровны поехала и я.

Едут лодки по Глубокому, одна другую догоняет да перегоняет, от весел гром гремит, на воде шум шумит. Оленька гребет с прискоком, а сама поет, да так, чтобы в Мишиной лодке слышно было:

Тише, тише, тишина!

Едет лодка Мишина.

Едет рядом дорогой,

Только в лодочке другой.

Далеко по реке летит полнозвучный Олин голос. Где-то у берега будто в ответ крякнули утки. Слышит Миша песню, любо ему, что Оленька перед всей бригадой, перед солнцем и небом, землей и водой поет о своей любви. А не хочет подать виду упрямый парень, отвел глаза в сторону: пусть губы смеются - брови хмурятся. А Оленька заводит новые частушки:

Русы волосы до пояса,

Кудерышки до глаз.

Мой миленочек задористый,

В работушке не сдаст.

Оттолкнусь веслом еловым

От крутого бережка,

Не отстану я в работе

От сердечного дружка.

Миша теперь смотрит в нашу лодку, улыбается, будто говорит: "А это еще посмотрим, не отстанете ли".

Мишины гребцы нажали посердитей на весла и обогнали нашу лодку. За кормой волна, как от парохода, раскачнулась.

- Наша молодая! - перегоняя, кричит нам, по рыбацкому обычаю, какой-то пожилой колхозник.

- Вы веслом в воду или шаньгой в кринку макаете? - кричит на гребцов Анна. - Ты, Оленька, в песнях-то обещать мастерица: "Не отстану". А сама отстаешь и догонять не умеешь.

Приналегли наши гребцы на весла, и к берегу мы подошли вместе с Мишиной лодкой.

Вышли рыбаки на берег. Анна Егоровна и Миша тычками уровень отметили. Минут через пятнадцать вода покрыла тычки.

- Прибылая, - говорят звеньевые.

Уехал Миша на свой замет. Аннино звено решило метать невод там, где стояли.

- В добрый час! - махнула рукой Анна Егоровна.

Оттолкнула Оленька от берега лодку. Бережник Николай Богданов взял веревку покрепче в руки, накинул на плечо лямку и стоит - ждет. Вот кончилась в лодке веревка, метнула Анна Егоровна неводные уши и махнула веслом. Это значит, что невод в воду пошел.

Началась весенняя путина.

5

Трудна у кормщика работа! Всю душу ему надо вложить, чтобы правильно выметать невод.

За двоих работают у него руки: правой он держит руль, левой - мечет верхнюю тетиву.

За пятерых глядят у него глаза. Надо смотреть за себя и за напарника, чтобы в порядке шел в воду невод. Что глаз заметит - руки сделают. Надо глядеть, чтобы лодка шла по правильному курсу: у гребцов на спине глаз нет. Надо видеть бережников, чтобы дать им команду, когда начинать тянуть. Надо не упускать из виду невод, чтобы вовремя завернуть лодку и выехать на берег с концом веревки в руках.

За все звено в ответе. Не успела лодка от берега отплыть, а уж кормщик начеку. Обмерит он умом водное поле, охватит глазом берег, а в голове уж и план готов: куда курс держать, до какого места выезжать. И за все время, пока идет выметка невода, кормщик только за тем и следит, чтобы все звено одной душой жило, чтобы каждый занос весла был ни долог, ни короток, а ровно таков, какой ему, кормщику, нужен.

Вот и сейчас - ведет тоню Анна Егоровна, и все дело у нее в руках, весь план в уме. Выруливает она лодку по верному курсу: глаз у кормщика должен быть правильней компаса. Выметывает она невод на пару с Юрой, а сама не столько ушами, сколько сердцем слушает лодку.

В склад да в лад поют на веслах молодые руки. Плещут весла да курлыкают уключины, как птицы, да шумит под носом лодки вода. Не вытерпел, прихватился к веселой трудовой песне запасной гребец-удалец, шестидесятилетний Трифон Окулович. В три весла гребут, в три души поют, в три сердца радуются светлозерцы и прислушиваются: что-то скажет про их трудовую песню Анна Егоровна, верный их кормщик, главный их запевала?

А у нее руки работают, а душа отдыхает. Выметала Анна Егоровна половину невода, подтянула к рукам матицу. Метнула ее кормщица, будто платком махнула, и к береговой стороне, наискосок, лодку повела.

Брови у Анны Егоровны сдвинуты, губы сжаты, глаз навострён, а в голосе железо зазвенело:

- Подергивай! Нечего весла плавить!

Прогремела, а сама последним броском конец невода в воду метнула.

- Юра, в весло!

Две пары весел, как две пары крыльев, подхватили лодку. Анна Егоровна правит на берег, а сама следит глазом, как идет из лодки веревка: подойдет буек - она выбросит.

Кончились буйки. Лодка набежала на берег, а впереди себя привела широкую шумную волну.

Лодка в берег - веревка в руки. Выскочила Анна Егоровна, а в руках у ней самый конец веревки. Женки помогают ей веревку тянуть, а Трифон Окулович что-то в лодке замешкался. Звеньевая к нему со строгостью:

- Ты что там, молодость ищешь, что ли?

- Да я еще не терял ее, - отвечает Трифон Окулович, а сам из лодки, как ошпаренный, выскочил.

Впрягся он в лямку рядом со звеньевой и ворчит:

- На меня так еще не крикивали. Я небось годами-то побольше тебя...

- Больше, да не старше, - отрезала Анна Егоровна.

До невода осталось еще полсотни метров, а бережники с речниками сошлись.

- Смело ты взяла на первый раз, - говорит Николай Богданов, - широко размахнулась. Как у вас веревки-то хватило?

- Пришлось встать, так надо и взять, - отвечает поговоркой Анна Егоровна.

Оленька жалуется:

- Он мне так и не дал тянуть. У меня руки дела просят, а он прочь гонит.

- Тянуть - тоже время надо знать, - хмурится Николай. Вот сейчас сколько силы есть тяни, да не морщись...

- Старший бережник дело понимает, его и слушать надо, - учит Оленьку Анна Егоровна.

Налегла Оленька на лямку, Николай уступить не хочет.

- Ого, девушка, - смеется Николай, - сила есть! Любого из неволи вывезешь.

Пошло у бережников дело, а там они и невод на руки берут.

Завило водой береговые сетки. Николай с Оленькой потихоньку разбирают их да поджидают пору, когда и к речникам невод подойдет, чтобы вместе тянуть. Довольны они оба: все, что от бережников требуется, они сделали. Не приметили они только одного: на берегу, рядом с неводом, набило водой мусору.

Подбегает Анна Егоровна, показывает:

- Вы что ж, не видите - грязь? С первой тони залепим невод - похвалит нас бригадир?

И везде Анна Егоровна доглядит да досмотрит, к любому пустяку подойдет с толком да смыслом, - глядишь, а это вовсе и не пустяк.

"Ну, - думаю, - баба! Будто она не первый день, а весь свой век в звеньевых ходит. Умел Матвей подметить, умел и выдвинуть".

А самой Анне Егоровне говорю:

- У вашего бригадира глаз - что алмаз; один зорок, не надо сорок.

- Ты к чему это? - недопоняла Анна Егоровна.

- А к тому, что хоть руки у тебя и не горячие, а все от них кипит.

Не знаю, дошли мои слова до Анниных ушей или не дошли. Добрались речники до невода - некогда звеньевой разговоры говорить.

- Ты, Параня, поди к бережникам, нижнюю тетиву потянешь. Трифон Окулович, ты здесь тем же делом займешься. Юра, лодку поближе подводи, невод брать будешь, - командует Анна.

Туго идет невод к берегу, будто кто-то его не пускает.

- Ишь, как рыба-то носами уперлась: не своротишь, - шутит Трифон Окулович.

Мало-помалу невод полегче в руки пошел.

- Николай, нам с тобой подальше в воду идти надо, невод оттягивать, говорит Анна и сама заходит со своей стороны.

Ловчий берег всегда отмелый, чуть-чуть покатый. В иных местах можно забрести до середины невода, а в рыбацкие сапоги-бродни и вода не зальется. Забрели Николай с Анной с двух сторон - и к берегу помогают тащить, и друг от друга невод приудерживают.

Сетка за сеткой на берег выходят, а рыбы не видно. Хоть бы одна на смех попала!

Тянет Трифон нижнюю тетиву из-под ноги да вздыхает:

- Эх, рыбка не веселит!..

- Погоди, Окулыч, все еще впереди, - утешает его напарница Паня.

В Аннином звене две молодые женки, и обе Прасковьи. Чтобы их не путать, одну зовут Паня, другую Параня.

- Да чего уж тут доброго ждать! - крутит головой Трифон. - Скоро матица подойдет, а у нас...

Не успел он закончить свою стариковскую воркотню, да как заорет:

- Есть!

И кряду же:

- Другая!

А дальше и кричать ему нечего: в неводе рыба ключом кипит. Анна и Николай оба воюют с рыбой: хлопают тетивой с поплавками о воду, ногами норовят взбурлить воду, чтобы рыба их пугалась да из невода не выходила. А сами идут все ближе к матице. Надо им оттянуть матицу, расправить ее, чтобы плыла она в воде, как надутый парус, и забирала всю рыбу.

А на берегу в это время все ниже к воде пригибаются рыбаки, все круче перебирают тетиву руки.

- Окулыч! - радуется Паня. - Где твои вздохи?

Рыба мечется в рыбацкой ловушке, плещется поверх воды, тычется в сети, суется в берег - и все без толку.

Вот одна матерая нельма изловчилась, выскочила кверху, перевалилась через тетиву и упала на отмель. Не сплошала Параня, захватила она свободной рукой сколько могла сетки с берега и метнула на рыбину. Нельма снова подпрыгнула, перевернулась в воздухе и запуталась.

- Мне суждена, так из рук не уйдешь, - говорит Параня.

Подошла она, спокойненько взяла нельму вместе с сеткой и вместе с сеткой метнула на берег.

Присмирела рыба и в матице: негде ей больше разгуляться. Сжалась она, как в бочке, и чуют рыбацкие руки - набита эта бочка до отказа. Пощелкивает рыба друг о дружку, пошевеливает хвостами - только ей и простора.

За пять метров от берега матица остановилась.

- Грузна, матушка, - удивляется Трифон Окулович.

Не вытерпел Юра, выскочил из лодки - и к рыбе. Вместе с Анной да Николаем выметывает он добычу из неводных крыльев да подкрылков, чтобы рыбакам можно было до большой рыбы добраться.

- Ящики нужно тащить? - спрашивает он звеньевую.

Анна усмехается:

- Какие тут ящики! В лодку-то вошло бы...

А Юра уже и лодку ведет.

- Про такие тони раньше говорили: рыболова одна тоня кормит, хвастал, сидя на ворохе рыбы, Трифон Окулович.

6

Мы едем на рыбацкий стан в простой ловецкой лодке. Едут люди в будничной одежде, к своему будничному делу. А глянешь на них - все в тебе ликует, и рядовой день кажется праздничным.

На корме Анна Егоровна задумалась, будто корабль на воду спускает. Что у нее в мыслях в беспечальную эту минуту? Я оглядываю всех других рыбаков и примечаю, что Николай Богданов, которому довелось сегодня быть бережником, хочет разгадать то же, что и я. Он гребет и, сам того не замечая, любуется Анной и не знает, что на него самого тоже стоит полюбоваться. Всегда немного хмурый, он сейчас весь просветлел, загорелся.

Вдруг Анна Егоровна вздрогнула, будто от сна проснулась.

- Что ты мне давеча про бригадира-то говорила? - спрашивает она меня.

- А то, - говорю, - что глаз у старика востер, сумел он подсмотреть в тебе большую хозяйку.

- Хозяйку?..

Задумалась Анна Егоровна и долго молчала.

- Я не в первый раз слышу, как меня хозяйкой зовут, - говорит она после и на меня поглядывает. - Пятнадцать лет когда-то я на кулаков спину гнула, и для меня это было самое проклятое слово - "хозяйка". Хозяйка значит и жадная она, и скупая, и к рабочему человеку без всякой жалости да милости. А меня вот хозяйкой называют.

За последним поворотом перед самым станом Паня и Параня заспорили: выйдет бригадир навстречу или не выйдет?

- Как не выйдет! - говорит Параня. - Ему небось уж давно на месте не сидится. Чуть лодку завидит - выскочит.

- И не подумает, - спорит Паня. - Ему и некогда. Небось сейчас вовсю колья тешет - щепа выше дома летит.

- Не выйдет, - рассудила их Анна Егоровна. - Мы должны бы завтра приехать. Он сейчас на реку и не заглянет.

Ошиблась Анна Егоровна: и смотрел, и увидел, и не утерпел Матвей, вышел на берег. Издалека нам кричит:

- Чем вас встречать? С чем поздравлять?

- С большим промыслом! С богатой добычей! - в голос отвечают Паня и Параня.

Лодка в берег ткнулась. Паня выскочила с якорьком, Параня - с давешней нельмой в руках.

- Принимай, Матвей Лукьянович, на ужин!

- Откуда такую богатырицу добыли?

- Это Параня своей сметкой поймала.

Рассказала Анна Егоровна про давешний случай. Матвей берет нельму и головой качает:

- Такой ужин крепче всякого обеда будет.

Видит Матвей, как лодка загрузла, и не спрашивает, какой улов. Только и сказал:

- Неводом достали или лодкой зачерпнули?

Рыбаки так и не пошли на берег: надо лодку разгружать. Анна Егоровна сама рыбу отбирает и за другими смотрит. В один ящик кладут они сигов высшесортных, в другой - сигов первосортных, и так всю рыбу по сортам. Весь улов - сиговые да нельмовые породы, только три старухи щуки промеж них замешкались да один толстопузый налим.

И налим и щуки пошли в особый ящик.

- Это для бригады оставим, - говорит звеньевая. - Перед чаями закусить пригодится.

Оглядывает Анна Егоровна веселыми глазами готовые ящики в лодке и говорит:

- Тонны полторы взяли! Хорошо, что у нас невод новый...

- Мимо дельных рук ничего не пройдет, - говорит Матвей по дороге к складу. - И прошло бы, да руки не пропустят.

7

У склада идет работа. Матвей и с ним молодой парень тешут колья. Готовые составлены в чумы, у колодок груды свежей щепы, - видно, что бригадир со своим напарником здесь даром время не теряли. Другие тащат из склада стенки ставных неводов и развешивают их по вешалам. Повариха Марья осматривает сети.

- Однако вы заработались, - говорит бригадиру Анна. - И время забыли: на часы не смотрите и солнца не замечаете.

Взглянули на часы - без немногого двенадцать.

- Гриша, кончай! - командует Матвей своему помощнику. - Прохор Иванович, у тебя тоже не по два дня в сутки. Пошли радио слушать. Василий Сергеевич нам радио наладил.

- А что его самого не видно?

- Василия-то Сергеевича? Послал его на катере под тундру камней набрать.

Зашли мы в дом под звон кремлевских часов.

- Вот она, матушка наша, голос подает, - говорит Матвей.

- Видел Москву, Матвей Лукьянович? - спрашиваю.

- Как не видел! В гражданскую с фронта домой ехал - видел. Перед этой войной два года кряду на выставку меня посылали - по неделе гостил. Да что неделя! Москву за год не высмотришь.

- А что ж ты все-таки видел?

- Не спрашивай, что видел, спрашивай, что понял...

Ужинали мы под московскую музыку. Матвей меньше ест, больше говорит. А рыбаки слушают.

- Не много у Москвы ровесников найдется, - говорит Матвей. Всем нам Москва в сердце вросла. Русские люди Москву родили, плотники-работники рубили, пахари кормили да поили, ткахи-тонкопряхи пеленали, певуны прибайки припевали.

Матвей в репродуктор глядит да как с Москвой говорит. И все норовит, чтобы речь его была на песню похожа:

До нас ты, стена кремлевская, возросла,

А при нас ты, краса московская, расцвела!

Восемь веков стояла ты, стена вековечная,

Да загорелась над тобой звезда пятиконечная.

Вся земля глядит-любуется,

Как над Москвой она красуется.

Всем людям рукодельным,

Мастерам корабельным,

Слесарям, и плотникам,

И крестьянам-работникам

Звезда пятиконечная

Подруга вековечная!

- Эх, товарищи! - говорит Матвей, а сам головой качает. - Хочется мне такие слова людям сказать, чтобы слова эти как песня пелись, чтобы люди от радости под песню руками плескали, чтобы душа говорила, а не получается песня. И долго думал, да неладно молвил.

- Как неладно? - говорит Анна Егоровна. - Про Москву нам всем пропел - разве это неладно? Про Москву я десять раз на день вспомню. Самолет летит - Москва весть подает. Радио слушаю, газету в руки возьму Москва со мной разговаривает. В магазин товар пришел - Москва посылает. Что где мы строим - Москва помогает.

- Это верно, что Матвей нам ум расшевелил, - соглашается Николай Богданов. - Вот слушаю я Москву, и чудится мне, что она всех нас видит, всем нам советы подает. Где-то там, на Памире, слышу, люди через горы воду провели. Москва им благодарность объявила. Слушаю я, и душа радуется, будто это наша "Весна" гремит, только не из Матвеевой, а из другой бригады. Или за оплошку какую Москва в газете отчитывает. Виноватый-то и дальний, а мне совестно за него перед Москвой. Так же стыдно, как будто, к примеру, наше звено без рыбы приехало.

- Дело говоришь, - соглашается Матвей. - Мы участники и дольщики во всем, зато многое с нас и спросится. Есть одна пословица: кто в деле, тот и в ответе. Этой пословицей прежде пугали. А мы ни дела, ни ответа не пугаемся. Вон Анна Егоровна - человек она не партийный, а у нее душа коммунистки. Знает она, что за дело берется, так и ответ спросится. А не побоялась: "могу", - говорит. Да, по первому дню судя, и верно: может. Значит, дело хозяйку нашло.

На этот раз Анна Егоровна улыбалась...

Рано утром приехал Миша со своими рыбаками.

- Ну, как для первого раза дела? - встречает их бригадир.

- Да так бы и дальше ловилось, - говорит Миша.

- Много зачерпнул?

- Да тонна-то будет.

- Молодцы, ребята!

Мишу на этот раз Матвеева похвала не обрадовала: какая-то забота тревожила его. Сумрачно посмотрел он на бригадира, не враз заговорил:

- Я еще в колхозе, Матвей Лукьянович, перед правлением вопрос ставил: надо нам молодежь в одно звено собрать. Ты что-то заупрямился тогда...

- Ничего не упрямился. Я и сейчас скажу: на путине старый и малый все должны воедино работать, - отвечает Матвей.

- На том и я согласен был, когда одно звено ловить выделяли, говорит Миша. - А решили нынче два невода спустить, так я на своем стою: одно звено должно комсомольским быть.

- Ты нас, стариков, не отмахивай! - сердится Матвей. - Иной старый конь крепче молодого тянет. Никакая мы вам не помеха...

- Да разве я говорю - помеха? Ведь это никому не в обиду. У вас, пожилых, - опыт, а у нас - задор. Вот и будем меряться, кому впереди идти.

Молодежь из Мишиного звена о том же Матвея просит.

- Ты нам, Матвей Лукьянович, не мешать, а помогать должен, - говорит Миша. - Раз мы задумали, значит, сделаем.

Тут разговор сердитый пошел.

- Уши выше головы не растут, - говорит Матвей. - Так сделаете, как я велю: в бригаде-то пока еще я старшой.

- Знаем: и по годам и по делу ты в бригаде - голова. А и мы в бригаде не уши.

Матвею и крыть нечем, а все же ни отказа, ни приказа не дал.

Только успели Мишины рыбаки разобрать рыбу, захлопал катер: Василий Сергеевич приехал. Ни спать, ни отдыхать он не стал, а выбросил камни на берег, и вместе с бригадиром повез рыбу на приемный пункт, в Юшино.

Звено Миши спать ложится, а на смену Анна Егоровна со своими рыбаками поднимается. Еще с вечера велел им Матвей его дожидаться.

- Лодки с берега спустите да в порядок приведите, чтобы как гоголи плавали. Готовое кольё к берегу стаскайте. Сетки чините да кибасы готовьте.

На улице - любо глядеть. С утра дул ветерок, а теперь остановился и задремал под угревным солнышком. На реке вода не колыхнется. За Глубоцким шаром желтеют янтарные рассыпчатые пески.

Мужики стащили лодки на воду. Николай Богданов с Трифоном Окуловичем келдасы** налаживают, а все остальные - около склада: кто сети чинит, кто веревки распутывает да растягивает. Один конец на столб намотают, раскрутят до склада, натянут всей силой, привяжут другим концом за угол веревка туга, струной поет.

- Заместо скрипки годится, - говорит Параня.

- Вы, молодки, откуда скрипку-то знаете? - спрашиваю я.

- Как откуда? Миша-то у нас скрипач. Еще маленьким был, раздобыл он где-то старинную зырянскую скрипку - си-гудэк.

- Я такой еще не слыхивала.

- А это та же скрипка, только у ней корпусок кругленький, струны волосяные и смычок волосяной. И так он мастерливо играть на ней выучился! На олимпиаде в Усть-Цильме его настоящей скрипкой наградили.

- Смотри-ка, - говорю, - у парня-то талант.

- У нас в Светлозерье, - хвастает Параня, - у кого талант, у кого два, а вон у Матвея - и не сосчитать. Мне одной не повезло: никакого таланта нет.

- Кому бы плакаться, да не тебе! - отвечаю. - В руках у тебя талант. Без таланта в руках ты вчера нельму упустила бы.

- Мне и Матвей то же сказал, - смеется Параня. - "Не простые, говорит, зрячие у тебя руки, у любого пальчика - глаза. Такие руки не проглядят дела. С такими, говорит, руками не пропадешь".

Перешли мы на склад. Матвей велел поплави набирать.

- А ты сама-то как думаешь? - спрашиваю я Параню.

- Про что?

- А про то, что Матвей говорил.

- Ясное дело, не пропаду.

- Да я не том... Талант свой ты в руках чуешь?

Параня покосилась на меня веселым глазом, подмигнула и говорит:

- А ты посмотри...

Тут в руках у Парани будто мотор заходил. Поплавь набрать - значит продернуть веревку вдоль обоих краев сети, из ячеи в ячею. И каждый раз надо попасть концом веревки в ячею, как нитку в иголку вдеть. Попробуй-ка угодить ниткой в игольные ушки, да так, чтобы руки одна к другой с размаху шли, раз - и вдел. А рядом другие иголки твоих рук ждут, успевай хватать да на нитку надевать: Раз! Раз! Раз!

Вот как работала Параня! Не успела я оглянуться, а она уж полконца набрала: ячеи на веревку, как игольные ушки на нитку надеты. Так ведь уши-то эти ниточные! Сколько их на сорока метрах насбирается?!

- Ну, - говорю, - и руки: как машинный челнок ходят!

В обед вернулся катер.

- Светлозерцы первые рыбу сдали, - говорит Матвей, и в глазах у него радость. - За одни сутки две с половиной тонны! Заведующий Иван Михайлович говорит: "Ранние петухи громко поют". - "Рыба спать не дает, - отвечаю я. - А что громко поем, так ты тихости от нас и впредь не жди. План, говорю, партией дан: горы выклоним, а план выполним!"

- Выполним, - отвечают в голос Анна Егоровна да Трифон Окулович, да Николай Богданов.

А молодежь помалкивает и переглядывается. Миша за всех ответил:

- Как не выполним, коли молодежное звено у нас будет...

У Матвея всю веселость как ветром сдуло.

- Нет, пожалуй, что не будет.

- Открывай тогда собрание. Вся бригада налицо, обсудить надо, говорит Миша.

- Бригадиру собрание не указ, кормщиком лодка не правит...

И не пересилить бы комсомольцам Матвея, да вступился Николай Богданов.

- Ты-то и кормщик, - говорит он Матвею, - да бригада не лодка. Вместе с тобой мы одно дело ведем. Ребята добра хотят, и обсудить предложение комсомольцев ты, Матвей Лукьянович, не отказывайся.

Николая и другие поддержали. Пришлось Матвею открывать собрание. И видно, что крепко обиделся старый бригадир.

- Что ж, говорит, - может быть, я, верно, добра не хочу? Собрание считаю открытым.

Да так и обед бросили. За тем же столом поднялся Миша и рассказал, что комсомольцы задумали.

- У нас, - говорит, - тогда комсомольская честь вся на виду будет.

- Вы, - говорит Матвей, - только о своей чести хлопочете. Одна у всех у нас большевистская честь, все вместе и воевать за нее будем. А то, говорит, - вы мне всю бригаду рассыплете.

Миша ему про соревнование толкует, а Матвей свое:

- Соревноваться, - говорит, - и сейчас можно. Анна Егоровна с первого дня тебя опередила. Вот и соревнуйтесь. Ну, до пожилого народа вам, конечно, не дотянуться...

- Как это не дотянуться?! - кричат комсомольцы в один голос.

- Так вот, товарищи молодежь, - заключил бригадир, - лиши договор со старшим звеном. Слово даешь - не зарывайся, а дал - не отступайся.

Комсомольцы успели только Анне Егоровне сказать: - Договор завтра напишем!

Сели в лодку, веслами махнули, были - да и нет.

Глядя на них, и Аннино звено заторопилось. Дообедали на скорую руку, скоренько собрались и тоже поехали.

8

На складе не налажено еще самое главное - стенки да ящики ставных неводов.

Ставной невод узнали мы только в колхозах. Даже самые богатые кулаки на Печоре про эти невода и думать не могли. Может быть, и по карману им были эти хитромудрые снасти, да зато не по разуму. Чем богаче был кулак, тем невод у него был хуже. Накупят малохоботных сеток-коротышек да и норовят, чтобы служили они пока не сгниют. Иной раз от своей жадности и убытки терпели, - так убыток этот опять не кулацкий карман чувствовал, а кормщик.

Колхозы по-другому дело поставили.

На чистом берегу мы будто дом из сеток строим. Забили Матвей с Гришей колья на четыре угла. Вокруг них растягиваем мы невод, развешиваем его от кола к колу, и на глазах у нас растет большой сетяной терем. Он и в самом деле похож на дом: и углы у него, и высокие стены, и широкие ворота - все есть. Издалека, как два забора, ведут к этому дому такие же высокие сеточные стенки.

Распахнуты ворота настежь, - заходи, семужка, в гости. Самую дорогу перегородят ей сеточные заборы, заведут в ворота, и попадет рыба к узкому горлу невода. А как проскочит она через это горло в самый дом, - мы зовем его "двором" да "ящиком", - оттуда ей не выбраться.

Таких домов-поставушек построили мы четыре штуки. Пройдет весна, спадет вода, обрежутся берега - выставят светлозерцы свой нитяный город, и понесет мать Печора свое богатство в заколдованные эти ворота. Ухранит ставной невод рыбацкую добычу без часовых и караульщиков.

- Хороша ловушка придумана, - говорю я Матвею. - И людям облегченье, и колхозу богатство.

- Все это для того, чтобы мы и счастье свое не крючком, а ставным неводом ловили. А, по правде говоря, вру я тебе, Романовна, как наш Иван Брех. Не ловим мы свое счастье, а строим, не ищем, а делаем.

- Ты, - говорю, - найдешь, что сказать и как слово связать. А вчера еще жаловался, что со словами в песне сладить не можешь.

- Не могу, - развел Матвей руками. - И шить горазд, и пришивать горазд, а щетинку вдеть - молодца надо звать.

- По былинам судя, ты, однако, - говорю, - научён.

- Да ведь охота, - отвечает, - чтобы и старые были не забыли, и новые творили. Старые людям я забывать не даю, былины пою, а новая песня не родится.

Матвей той порой без дела не сидит. Чинит он на пару с Марьей сети, зашивает прорехи, а глаза успевают и за работой Гриши да Прохора следить.

- Задорный ты человек, Матвей Лукьянович, живые у тебя думы, - говорю я Матвею.

- Эх, Романовна, - говорит Матвей, да так сердечно, тепло, задушевно, - хорошо, когда в человеке задор живет!

И тут ни с того ни с сего Матвей вскипел, даже работу бросил.

- Что толку в моих думах?! - кричит. Любая песня расскажет больше, чем все мои россказни. Не много в песне сказано, да навек связано. Кто меня научит, как ее спеть? Она мне к самому сердцу подступила, а вот поди ты!..

Сама я не больше его знаю, а что могу - советую.

- Это, - говорю, - самое главное и есть, чтобы дума к сердцу подступила.

- Знаешь что, Романовна, - говорит Матвей уже спокойно, - твои песни я по радио не раз слышал. Давай помогай мне...

Я руками замахала, а Матвей не отступается:

- Да мы, вот как сейчас, беседовать станем.

И уговорились мы с Матвеем в досужные часы песню складывать.

9

Над Печорой стоял катерный, лодочный, весельный гром. Из-за Глубоцкого шара было видно, как мимо идут за катерами лодочные караваны. Колхозы отправляли своих рыбаков еще ближе к морю - на Ловецкий берег, в Захарьинскую губу, до Русского заворота.

Весело гремели на Печоре катеры, да не к большому веселью ехали рыбаки. Упустили они самую добрую пору. После трех дней удачи рыбы вдруг не стало. На четвертый день Анна Егоровна приезжает, выбрасывает из лодки неполных два ящика рыбы и говорит Матвею:

- Заледная рыба ушла...

Повесили носы и комсомольцы: им и вовсе нечем хвастать, за две тони вытянули они не больше двух пудов.

- Это еще не беда, ребята, - утешает Матвей. - Все-таки почти центнер взяли. А без мала и велика не бывает...

- Какое там мало! - говорит Николай Богданов, а сам улыбается. Небось теперь наш улов под четыре тонны подходит. Люди-то вон только нынче едут. Им и к пол-лету нас не догнать.

- Чему ты радуешься, голова садовая?! - набросился на Николая Матвей.

- Как чему? - удивился Николай. - Сам же ты радел, чтобы мы впереди других шли.

- Радел!.. - передразнил Матвей. - Разве я о том говорил, чтобы наши соседи план проваливали? Полюбуйтесь, люди добрые, до чего он хорош да пригож: вперед выскочил по той причине, что все другие с места не сдвинулись, и думает: прославился. Грош цена такой славе, товарищи!

- Ну и высмеял ты меня, Матвей Лукьянович, как в газете пропечатал, говорит Николай, а у самого уши горят.

Хотел было он на другое перевести:

- Как мы с комсомольцами-то считаться будем? Сорок центнеров у нас, а главная-то добыча вместе ловлена была. Сколько за нами, а сколько за комсомольским звеном считать?

И опять не повезло Николаю.

- Рыба эта всей бригадой добыта, теперешние звенья могут ее не считать, - как отрезал Матвей. - Соревноваться, а не считаться надо. А у тебя счет впереди дела идет. Эх ты, авангард!..

Еще через два дня бригадир объявил:

- Вода падает. Надо попытать рыбу ставным неводом.

Рыбаки поехали двумя лодками. Поделили пополам кольё, стенки. Ящик невода взял к себе в лодку Матвей.

Поехала и я с ними.

Катер застучал, заторопился. Не успела я оглянуться, а мы на широкую воду выбежали: у Печоры перед устьем всех русел не сосчитать. На самой быстрине торчало прошлогоднее кольё. На берегу против колья стоял наш рыбацкий маяк - длинная жердь с метлой наверху. Здесь и невод ставить будем.

Выдернули рыбаки из воды прошлогодние сломанные да расшатанные колья, по углам забили новые, семиметровые, а между ними, как по линейке, вколотили колья покороче, концы у них над водой торчат. Матвей каждый кол проверил, ладно ли забили. К позднему вечеру установили и стенки до берега.

- Заходи, рыба, в новое жилье! - кричит Матвей. - Водяной склад выставили, так не пустовать же ему!

- Безрыбье нынче подошло, - морщится Федор Поздеев.

- Рыбак-стахановец безрыбья не знает, - учит его Матвей. - Не вода рыбу в невод ведет, а руки. Что в реке, то и в руке.

Любит Матвей поговорить про наши работящие человечьи руки!

- Большому куску рот радуется, а большой работе - руки...

- Птица крыльем сильна, человек - руками...

- Руки - счастья устроитель, горя отгонитель...

А то слушаем мы "Последние известия". Говорит Москва про великие стройки народные. Матвей вместе с нами слушает и тут же говорит:

- Ну, други, легче рассыпать, собрать тяжелей. Большие дела нам ворочать надо. Большевистские планы шевелят, неводам не спать. Захотят руки наши - и ветры взнуздают, реки охомутают, ближние планеты оседлают, дальние на поводу поведут! Будет время - руки звезды достанут!

Обо всем этом я вспомнила, когда мы с Матвеем сели за маленький столик у радиоприемника и начали складывать новую песню.

- Так и назовем свою песню: "Руки золотые", - решили мы оба.

10

- Скоро сказка сказывается, да не скоро складывается, - говорю я Матвею.

Сидим мы с ним друг против друга и одну думу думаем: с чего песню начать? И на первых порах туговато у нас дело подвигается.

- Вот так всегда, - сердится Матвей (он сидит за старшего писаря). Сажусь - думаю: "Ну, Матвей Лукьянович, за тобой в два пера не уписать". А начну - и одним писать нечего.

- Ты, - говорю, - нищим не прикидывайся, все равно люди не поверят: видят, что у тебя кошелка из шелка. Что ты в своей песне пропеть хочешь?

- Руки золотые! Нет про них никакой песни. Хорошая работа уму песню поет, а надо, чтобы и ум работу в песне возвеличил, чтобы добрую славу о руках наших пропели. Время будет, что и нас не будет, а люди подымут песню нашу, как застольную чашу!

- Ты, Матвей Лукьянович, и говоришь-то - как песню поешь, - удивляюсь я. - Вот эти бы слова да песней и пропеть...

- Самородные слова сами в песню просятся, - отвечает Матвей. - А только не каждому слову в песне место найдется. Речь - как птица: в одно перо не рядится. А возьми-ко любую хорошую песню: как из одного куска она отлита.

- Давай, - говорю, - пример с былин возьмем.

- Не тот корм, - трясет головой Матвей. - Сколько этих былин по свету ходит, а что там в нашу песню пригодится? "Руки белые"? Так ведь и лицо там белое и груди белые. Велика будет рукам честь от такой песни?! Не величанье это, а обзыванье!

- Не про слова я тебе толкую, - сержусь и я, - про напев. Гляди, какой он в былине широкий! Руки-то в работе тоже не узко размахиваются, значит, и напев размашистый нужен.

Подумал Матвей - согласился. Да тут же и слова подбирает, будто в первый раз по новым, невиданным гуслям осторожной рукой проводит:

Ой вы, руки золотые, руки вольные!

"Начин - дела половина", - думаю я и подхватываю:

Вы, ладони деловые да мозольные!

- Стоит ли так-то их называть? - задумывается Матвей.

- Чем-нибудь не подходит? - спрашиваю.

- А вот давай подумаем. Мозольные, ты говоришь? По-прежнему-то оно и подошло бы: все на свете руки мозольные поднимали, всю землю они красой наполнили.

- Ну, а по-нынешнему чем они худы стали?

- А нынче руки до мозолей не доводит. Вот у нас, рыбаков, много ты мозолей видела? Привезли нас сюда катером, сидели мы, руки сложив. Сейчас Василий Сергеевич освободился и на тоню лодки катером вывозит. На какой час в весла сядем, и то на руки колхоз шерстяные рукавички припас. Да и не только здесь. Вон дома, в колхозе, - косят косилкой, гребут грабилкой, пашут трактором, сеют сеялкой, жнут жнейкой, молотят молотилкой, веют веялкой. От этого мозолей на руках тоже не будет. И никакая это не честь мозоли. Стыдиться их надо! Говорят они о том, что худо дело организовано...

Согласилась я:

- Скажем тогда: "Вы, ладони деловитые, проворные..."

И так, в душевной беседе, растили мы свою песню. В ином месте Матвей остановится, проведет рукой по лбу, закроет глаза и скажет:

- Не могу больше. Это все равно как по песку на лыжах ходить. Человек неученый - что топор неточеный: можно и таким дерево срубить, да трудов положить много надо. Каждое дело для своего мастера родится. А уж мне здесь, видно, мастером не быть: слова, как рыба, сами в руки пихаются, да рыбак не удал!..

- Погоди, - говорю, - не вскачь по заметелице. Ишь ты, захотел: тяп да ляп - и корабль! За один мах дерева не срубишь, так и здесь скороделкой ничего не сделаешь. А и сделаешь - люди обижаться будут, скажут: "Не доносили, а родили".

И опять сидим да молчаливую думу думаем, пока Матвей снова не выскочит.

- Молчанкой город не возьмешь...

И снова начинаем искать да подбирать слова, и снова в думах, как в море, плаваем. И слово наше с думой нераздельны: слово не нашлось - дума умерла, дума не родилась - слово не живет. Чуть какая в слове неладица всю музыку портит: хочешь одно сказать, а скажется вовсе другое.

- Простота, да не та, - говорит Матвей. - Хромое слово - кривая речь. А это, как стрела неоперенная, вбок полетит.

И вот у нас все дело так и идет: слово к слову кладем, а и пропустим - воротимся. Поищем, найдем и дальше идем. Полено к полену костер растет. А в готовый костер щепки хорошо подметывать.

Солнце в подъем пошло - песня наша готова.

- Спать бы давно нужно, Матвей Лукьянович, а мы с тобой все сидим.

- Сон - смерти брат, - отвечает. - Меньше сплю - больше живу...

Подъехали к той поре оба ловецкие звена. Вышли мы с Матвеем на берег. Знают рыбаки, за каким делом мы оба сидели, и упрашивают:

- Хотим вашу песню слушать.

- Вы мне теперь на голову не смотрите, - балагурит Матвей, - голова моя что-то раньше меня состарилась. Волос седой, да сам молодой. Пропели сегодня мы с Романовной песню про ваши золотые руки.

- Меня-то хоть не выхваливай, - говорю я. - Я родничок, а ты озеро.

- Маленький родник стоит большого озера, - отвечает Матвей. - Не будь родников - океаны высохнут. Ну, слушайте.

Почему-то он не пел, а рассказывал песню нараспев, с остановками: не то вспоминает слова нашей песни, не то снова подбирает, будто тут же их заново придумывает:

Ой вы, руки золотые, руки вольные,

Вы, ладони деловитые, проворные,

Вы, труды неутомимые, упорные,

Ой вы, руки золотые, чудотворные,

Вашей силой да уменьем белый свет стоит!..

Не руками ли посажены густы леса?

Не руками ли расчищены сыры бора?

Не руками ли распаханы чисты поля?

Не руками ли деревни понаставлены,

Города и пригороды понастроены?

Рукам вольным все на свете повинуется,

Что задумают, то будет - не минуется.

Камень в горсть возьму - песком он рассыпается,

А песок из горсти домом подымается,

Под рукою нашей горы открываются.

Наша сила да богатство умножаются!

Слушают Матвея рыбаки, и глаза у них прищурены. Рядом со мной молодой парень Вася, из Мишиного звена, губами шевелит да слова твердит, будто запомнить хочет. У Анны Егоровны губы поджаты, глаза поверх земли смотрят, - не видит она ни меня, ни Матвея.

II. НОВИНКА СТАРИНКУ ГОНИТ

1

Раньше времени ошалели тонкоголосые комары: запоют свою песню - бегом от них не убежишь. Рыбаки спасались от комаров кострами. Приедут домой пахнет от них морским соленым ветром да горьковатым дымом береговых костров.

Как-то утром расчирикались воробьи непоседы. Собралось их под берегом не меньше, чем комаров. Скачут по песку, на лугу в чехарду играют, по кустам перепархивают. Покосился Матвей на воробьиную суетню и говорит рыбакам:

- Быть грозе. Ехать нынче не придется...

Через какой-нибудь час разгулялся в море ветер-морянин. Приволок он тучу от моря и солнце как заслонкой задвинул. От облаков до земли, будто струны, протянулись дождевые струи. И на тех водяных гуслях знай наигрывает ветер-морянин, рыбацкий сын.

- Туча не навек! - говорят рыбаки, выглядывая из окон.

И в самом деле недолго перебирал ветер-морянин свои водяные гусли. Наигрался. Протолкал он тучу в летнюю сторону, проволок за ней короткий облачный хвост - и снова открылось широкое небо, взыграло солнце, и все мы поняли: ушла красная весна, пришло нарядное лето...

Две недели не везло светлозерцам. Бились они, бились, ездили на своих лодках днем и ночью, полоскали сетки у всех берегов, а рыба не шла. Все испробовал Матвей: выставил остальные четыре поставушки, по очереди без конца гонял на пробу оба звена с тяговым неводом, совался на все другие тони Глубоцкого шара - в Заливы, на Подводные кошки - и дальше того - в Закошье, - ничего не помогало. Неводами, как решетами, цедили рыбаки воду, и, как в решетах, в сетях было пусто.

- Тут на одном бензине проездишься, - сердился Василий Сергеевич.

Успела я за эти две недели к своим голубчанам съездить, сына повидать, снова сюда приехать, а рыбы нет как нет.

На людей было жалко смотреть, вымотала их бездобычная двухнедельная работа.

Матвей первое время бодрился и других веселил шутками да прибаутками:

- Мимо нас серебристая не пройдет... Чего распустили морщины по аршину? Туча не навек!

А вот теперь и у Матвея язык потерялся: встал - молчит, пошел молчит, распорядился утром - и опять молчит. Да и все рыбаки как в рот воды набрали, ходят хмурые да понурые. Опустила крылья молодежь. Давно не слышно Оленькиных песен. Только Миша по вечерам возьмет в руки свою скрипку и долго играет живоголосую песню - будто где-то высоко лебеди летят да хорошо кричат.

Под конец двух недель началось в бригаде несогласье. Первый сдал Трифон Окулович.

- Никуда я больше не поеду, - заявляет он как-то утром.

- Да, пожалуй, хоть езди хоть не езди, толк один, - поддержал его Николай Богданов. И видно, что они на том и стоять будут.

Матвей от удивления первую минуту слова выговорить не мог. Потом спрашивает:

- Как это - "не поеду?"

- Да так... Воду попусту мутить нам уж прискучило, - отговорился Трифон Окулович.

- Зря людей мучишь, - наседает Николай на Матвея. - По этой рыбе через два дня в третий самая езда... Одним днем лето коротко не бывает.

И мог бы начаться большой разговор, да Матвей другое надумал:

- Ну, что ж поделаешь! Вас ведь не принуждают. Кто устал - отдохни...

И слова больше не сказал.

Видно, знал насквозь своих людей старый бригадир! Разговор этот был за завтраком, а как завтрак отвели, все по своим местам стало. Комсомольцы не сговаривались, а поднялись из-за стола - и в лодку. Анна Егоровна тоже долго не мешкала, пошла к берегу. А следом за ней, как гусиный выводок, и все звено потянулось.

На Степана Петровича шесть глаз смотрят: пойдет он к лодке или останется? И Матвей, и Трифон, и Николай знают, что останься Степан всему звену не езда. И видно, что сам Степан это знает, и, не отходя от стола, переступает: шаг к дверям сделает, подумает да снова к столу шагнет.

- До чего у тебя, Степан Петрович, ноги задумчивые! - смеется Матвей.

Взглянул Степан в окно, видит, что Анна Егоровна к лодке подходит, и сломя голову за ней.

Нечего делать нашим вздорщикам, поплелись и они.

- Самих себя, - говорю, - пересилили.

- Новинка старинку гонит, - шепчет Матвей и задумался.

Вечером, однако, бригадир отчитал Трифона с Николаем при всей бригаде:

- Так, говоришь, лето одним днем коротко не бывает? - спрашивает он Николая.

- Да ведь пословица, - оправдывается Николай.

- Старая пословица с новым веком ссорится, - говорит Матвей. Хотите, я вам расскажу...

- Давай, Матвей Лукьянович, рассказывай, - еще не дослушав, наперебой просят рыбаки.

Отложил было Матвей этот разговор на завтра, а когда завтра подошло, ударила первая гроза, ветер-морянин нагнал в Печору воды, а с водой пришла и рыба. В тот день светлозерцы отдыха не знали. Василий Сергеевич повез рыбу на приемный пункт и говорит:

- Этакую добычу не стыдно и сдавать.

- Не спали, так и укараулили, - говорит Анна Егоровна. - Не ты ли, Трифон Окулович, в первый день говорил, что рыбака одна тоня кормит? А удача прошла, ты свои слова и забыл?

А Трифон Окулович уже давно свою вину чует, за уши глаза заводит.

- Так ведь, - говорит, - из чашки в ложку не будет попадать, и ложку бросишь...

- У нашего Егорки на все отговорки, - смеется Матвей. - А только знаешь, Трифон Окулович, неживые у вас с Николаем речи-то: живое слово не на вашей стороне стоит, вы это и сами знаете. Пословицы-покойницы да поговорки-перестарки - только у вас и защиты...

В это время распахнулась дверь, и Василий Сергеевич пропустил вперед себя двух каких-то новых людей.

2

Первым шагнул за порог высокий старик.

- Иван! - ахнули светлозерцы в пять или шесть голосов. И нельзя было понять, рады они приезжему или не рады. Весь он волосатый да бородатый, нос у него крупный, мясистый, как гриб из моха выскочил, а из-под бровей выглядывают угрюмые, стоячие глаза. Другой гость - небольшого роста сухонький человек годов сорока. Поздоровались мы.

- Этот вот товарищ Красильщиков, - показывает Иван на незнакомого гостя, - стариной нашей интересуется. Немного он вас не застал в Светлозерье, да с той поры там и зажился.

- Любопытнейшее у вас село, - говорит Красильщиков за чаем. - И вся Печора заповедник старины, а Светлозерье, я вам скажу, заповедник в заповеднике.

А Матвею не терпится, спрашивает он Ивана:

- Что у нас там нового?

- В Светлозерье-то? - переспрашивает Иван. - Да все по-старому, как мать поставила... А тебе, Матвей Лукьянович, письмо пришло, велели передать, - и протягивает Матвею конверт.

- Вот и опять врешь! - рассердился Матвей и даже руку Ивана отвел в сторону. - Недаром тебя люди Брехом прозвали. Ты дело-то говори. Поля вспаханы?

- Вспаханы.

- Засеяны?

- Засеяны.

- Зеленя зазеленели?

- Что твой луг.

- Чего же ты брешешь: "Все по-старому"! К сенокосу готовятся?

- Вовсю... Раньше прошлогоднего сенокос начинать норовят в колхозе... Студенты наши на каникулы прилетели и тоже помогают во всем.

- Как же у тебя язык повернулся сказать: "Все по-старому"? - не успокаивается Матвей. - Вон опять же наука к нам приехала, - показывает он на Красильщиков а. - Как она, ваша наука-то, называется да чем занимается? - спрашивает Матвей.

- Фольклористика, - отвечает Красильщиков. - Изучает она фольклор, то есть народное творчество.

- Вот это наука! - обрадовался Матвей. - В море пена так не кипит, как у нас работа. Уголка такого неосталось, где бы творчество не шло. И что же, - спрашивает он опять гостя, - хорошо наука идет? Успевает?

- Видите ли, - замялся Красильщиков, - вы меня не совсем точно поняли: я говорю о другом творчестве, о поэзии.

- О песнях?

- Да, и о песнях, которые народ сложил, и о сказках, и о былинах, и о пословицах и поговорках, и о плачах...

- А о плачах-то к чему? - удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли...

- Нет, это очень интересно, - спорит Красильщиков. - Сколько в этих плачах поэзии, красоты!

- Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, - не соглашается Матвей.

- Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.

Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.

- Вот вы послушайте, - говорит он всем нам, - и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир. - И нараспев причитает:

Как падет-то на ум, на разум

Мое горькое гореванье,

Расколышет мне мысли-думы

Про великое бедованье,

По рабам я да по холопам,

По кулацким да долгим срокам,

По большим я да переездам,

По великим да переходам...

По чужим-то людям, злосчастна,

Под грозой ли да непомерной,

Я жила, будто свечка таяла,

Не от жарка огня палючего,

Не от теплого красна солнышка

Я от горя да от печали,

От тоски ли да от кручины,

От великого безвременья...**

У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.

- Ты что же это, - спрашивает, - у моей Фелицаты выпытал?

Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:

- Да, здесь точно сказано: "Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье".

- А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей. - Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал...

- Ну, рассудите, - не отступается от нас Красильщиков, - есть тут поэзия?

- Мастерливо сложено, - соглашается Трифон Окулович.

- Горько жилось - сладко плакалось, - рассудила Анна Егоровна.

- Вот-вот! - ухватился Матвей. - Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!

- А вы что, девушки, молчите? - не унимается Красильщиков. - Частушки свои вы поете, а вот так красиво вам не сказать.

- И не надо нам этой красоты, - отвечает Паня.

- Верно Матвей говорит: дороговата она, - смеется Параня.

- По-моему, частушки-то красивей, - вступилась Оленька, - зря вы их обижаете.

- Не тот век, - отрезала Верочка.

- Поэзия во все века живет! - спорит фольклорист. - Вон у вас в Светлозерье одна старушка заговоры знает - полсотни заклятий, и каждое полно поэзии! А ведь они не в другом веке, а может, в другом тысячелетии зародились!..

- Это, верно, - подтверждает Иван, - он у бабки Мерекши все беспрогонные молитвы записал...

- Или возьмите Ивана Егоровича Дрыгалова, - показывает Красильщиков на Ивана. - Я две недели записывал у него сказки. Он знает их больше ста пятидесяти. Это же полная сокровищница народной поэзии.

- А нам они что-то прискучили, - говорит Миша.

- Сам говорит, сам слушает, - подтверждает Николай Богданов.

- А сколько он знает былин! - расхваливает фольклорист Ивана. Сколько пословиц и поговорок!

Тут Матвей подошел к Красильщикову и говорит:

- А ну-ка, покажи нам Ивановы пословицы.

Взял тетрадь и читает:

- "Пословицы и поговорки Ивана Егоровича Дрыгалова"...

"Все по-старому, как мать поставила"... - Это у нас-то все по-старому?! Эх, Иван, Иван! Все у нас со старых мест сдвинулось, все ходом идет. Вот она где, поэзия, вот где красота! А в твоей, Иван, пословице никакой жизни не осталось. Пословица-покойница, и место ей в гробу, а не в живых устах.

И все рыбаки на том согласились. А Иван молчит, и фольклорист молчит. А Матвей со своего председательского места дальше речь ведет. Взглянет в тетрадь и читает Иванову премудрость:

- "Чужое страхом горожено", - читает Матвей дальше. - Кто надгробную речь говорить будет?

- Дай мне сказать, - просит Миша. - Вот у нас на Печоре не было и нету воровства...

- Было, - перебивает Иван, - была такая притча-диковинка годов сорок назад. Федор Митрич Дитятев из Виски на путину ехал и полфунта сухарей у кулака украл.

- Верно, - подтвердил Матвей. - При мне его в волостном правлении стегали, а потом он в мезенской тюрьме три года за это высидел. До самой революции Федорову семью Стеганцами звали.

- Так вот, я сказать то хотел, - говорит Миша, - прежде люди от страха чужого не брали, а нынче из сознательности не берут...

- Не в этом только дело, Мишенька, - остановил его Матвей. - Много ли прежде своего-то у нас было? Ведь весь белый свет чужим считался. За твоим двориком весь мир чуж-чуженин, за любой межой - огород чужой, а что дальше - и вовсе не свое. Человек на всех своих путях за чужое запинался. А в советскую нашу пору трудовой человек всему хозяин.

Пословицу решили похоронить.

- Может, я ошибаюсь, - предупредил Матвей. - Может, мы их заживо закапываем? Кто ошибку заметит, сказывайте.

И по очереди выкликает одну за другой:

"Всякая рука к себе загребает".

Сделал Матвей жалостливое лицо, только что слез не льет.

- До чего была покоенка живокрова да ходовита - сказать неможно! А вот коллективизации не перенесла. В колхозах мы не то что руками между собой сплелись - сердцами между собой поменялись!

Тут Матвей вспомнил про свое письмо. Распечатал конверт, прочел - да как засмеется.

- Вот, товарищи, пришла мне веселая бумага. Зимой расписал я про свою огородную работу да в институт растениеводства послал. Вася... виноват, наш колхозный агроном Василий Ефимович Кисляков присоветовал. Десять лет я огородничал да целый месяц про то писал. А вот нынче и ответ пришел.

Читает Матвей нам письмо, а сам такой довольный, будто его большой наградой наградили:

"Высылаем вам просимый семенной материал. (Это я цветную капусту просил.) Благодарю за присылку статьи о выращивании овощей в Светлозерье. Прошу и в дальнейшем поддерживать с нами связь и сообщать результаты вашей работы по продвижению овощеводства в печорском Заполярье.

С товарищеским приветом

д и р е к т о р и н с т и т у т а".

Все рыбаки были в сборе. И всем Матвеева радость не чужая.

- Недаром ты у нас первый пахарь да сеяльщик, - говорит Анна Егоровна.

- Ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец, - смеется Прохор Иванович.

- Все мы с вами пахари - говорит Матвей с гордостью, - немалое у нас поле раскорчевано - глазом не окинешь. Это ведь не первое такое письмо. Наш агроном Василий Ефимович от академиков письма получает. Наука интересуется печорской пшеницей. Говорят: "Ваши посевы пшеницы не с опытной, а с производственной целью в районе Печоры продвинуты так далеко на север лишь впервые". А мы и сами знаем, что впервые. Полярный круг как раз по нашим полям проходит. До советской поры на Печоре своей мы, светлозерцы, пахать и не думали. У прадедов наших да и у ровни моей о прежнюю пору земля наша неродимой считалась. Что ни посеешь - все морозом вызнобит, заливным дождем вымочит, громом побьет.

Слушали рыбаки своего бригадира, и, наверно, каждый согласен с ним был: правильно сказано - новинка старинку гонит.

3

Издалека по воде катится веселая рыбацкая песня, как волной несет:

Ой, вы, ветры-ветерочки,

Ветерочки-сиверочки,

Вы подуйте-потяните,

Сине море всколыхните!

У нас на море погода,

Вот погода, вот погода,

Погодушка немалая,

Немалая, волновая!

Ничего в волнах не видно,

Одни парусы белеют,

На гребцах шляпы чернеют,

Веселышки зеленеют.

На корме сидит хозяин,

Наш хозяин во наряде:

Во коричневом кафтане,

Во матерчатой жилетке,

В тонкой беленькой рубашке,

Во пуховой новой шляпе.

Воспромолвил наш хозяин:

- Пригребите-ко, ребята,

Ко крутому бережочку,

Ко желтому ко песочку.

Рыба шла полным ходом. В лодках ее насыпано до полубортов. Между ровными, отборными сигами, между горбатыми чирами, как плахи, лежали пудовые белоглазые нельмы.

В лодки можно было и не смотреть. Стоило взглянуть на Анну Егоровну и все ее звено, - удача себя не таила. Забегали рыбаки с ящиками, тащат с берега - пустые - на лодки, с лодок - полные - на катер. Бегают, ног под собой не знают, тяжести на плечах не чувствуют, шутят да балагурят.

- Наша молодая! - кричит Федор Поздеев. - Комсомольцы вчера ко ставным ездили - и половины не привезли.

- Завтра вдвое против нашего добудут, - откликается Анна Егоровна.

- Не худо бы так-то, - говорит Матвей, оглаживая бороду.

- Дай бог, дай бог! - твердит Трифон Окулович, и улыбается, и суетится на разборке.

- Семга-то еще не идет? - спрашиваю я Матвея.

- Задержалась, не пошла еще, - смеется Матвей. - Нос-то уж видно, а хвост никак не может доволокчи.

Красильщиков допоздна слушал и записывал от Ивана какую-то длинную сказку с мудреным названием - "Франциль Венециан". Ну а нам было не до сказок.

Снова у берега весельный перестук ловцов и моторный стукоток у рыбаков-поставушников. И снова с желтых песков подымаются чайки, летят за лодками вдоль быстрой реки и ждут: не удастся ли что урвать из рыбацкой добычи?

Заехал к нам заместитель председателя окрисполкома Иван Петрович Сядэй. Он выехал на путину из Нарьян-Мара уже давно, и все время ездит с тони на тоню, проверяет, как идет лов. Заглянул он и к светлозерцам.

- Хоть вы, - говорит, - и не нашего округа, да мимо вас не проедешь: впереди всех идете.

Приехал он вечером, дело уже к ночи было. Вот Красильщиков и повернул разговор на сказки.

- Слыхал я по тундре их немало, - проговорился Сядэй, да и сам не рад стал: Красильщиков не отставал до той поры, пока своего не добился.

Рассказал ему Иван Петрович сказку "Выя Тэта".

Младший из четырех братьев, Выя Тэта, уснул крепким сном. Проспал он десять лет. Когда братья разбудили его, оказалось, что вот уже десять лет, как пропал их отец: поехал в соседнюю тундру и не вернулся.

Долго тянулась сказка, и до самого конца полно в ней крови: до той поры Выя Тэта не успокоился, пока не убил всех врагов своих, погубивших отца, а заодно и тех, кого за врагов по ошибке сосчитал.

- Старая сказка! - машет рукой Иван Петрович. - К чему она тебе?

- Да, товарищ Красильщиков, - сочувствует Матвей, - это сказка-перестарка...

Фольклористу на месте не сидится, хочется что-то сказать, а Матвей ему наперебой Ивана Петровича спрашивает:

- К вам в Нарьян-Мар, кажется, гости с Сахалина приезжали?

- Эвенки-то? Как же, гостили!

И рассказал Иван Петрович, как ненцы-колхозники пригласили к себе в гости бывших своих недругов (по-старому их тунгусами звали). Приехали эвенки из оленеводческого колхоза на Сахалине. Провели они в ненецких тундрах не одну неделю. Узнали ненцы, как эвенки в оленях хозяйствуют, и сами гостей многому научили. Пригласили эвенки ненцев на Сахалин отгащивать.

- Вот оно! - говорит Матвей. - Прежде люди и в семье-то ладу не знали, а тут вся родина моя - родная семья, семья нераздельная, родня однокровная.

- Одного кремня искры, - говорит Трифон Окулович.

- Одного гнезда птенцы, - говорит Анна Егоровна.

- У нас народ с народом делами перекликаются! - говорит Верочка.

Иван Петрович слушал, слушал да вдруг и повернулся к Матвею:

- А вы что же не перекликаетесь?

- Как это не перекликаемся? - обиделся Матвей. - В Юшино-то разве не был? На красной доске...

- Видел, видел, - перебил Сядэй. - Видел, что весь свой план вы успели белой рыбой выполнить. Наши-то нижнепечорцы еще до половины не дотянули.

- А и мы не считаем, что выполнили, - говорит Матвей. - Весной-то нам повезло: рыбу как ковшиком черпали. Комсомольского звена тогда еще не было, вместе брали. Так вот, чтобы не путаться, я ту рыбу в счет не беру.

- Внутри у себя ваше дело считаться. А вот мне бы знать хотелось: с кем вы соревнуетесь?

- Да вот комсомольцы с нами, стариками, тягаться взялись. Приотстали они чуток, а духа не теряют, догнать грозятся.

- Я про всю бригаду спрашиваю, - говорит Иван Петрович, а сам смотрит неласково. - С кем вы, светлозерцы, соревнуетесь? С кем делами перекликаетесь?

Обвел Матвей глазами свою бригаду, точно поддержать попросил, а те и рады бы, да поддержать-то нечем. И прячут они глаза.

- Как это вы так проглядели? - удивляется Сядэй. - Крепка работа соревнованием: один другого вперед ведет. А вы приехали, да как на безлюдном острове поселились. Ведь кругом соседей полно. А вы вперед выскочили и оглянуться не хотите. Слов нет, передовики, всем нашим ненецким рыбакам пример. А коли людям вас не видно да не слышно, - кого да чему ваш пример научит? Задорные вы люди, все это знают. А с кем вы своим задором делитесь? Столько у вас пылу да жару, головы и руки горячие. Да вам только клич кликнуть, такой костер разгорится - по всей Печорской губе дело закипит...

4

Невесел, нерадостен ходит товарищ Красильщиков. Ехал он сюда со своим рюкзаком, с байковым одеялом, с надувной резиновой подушкой-думкой и даже ночные туфли с собой захватил, собирался прогостить здесь все лето.

Судя по его речам, думал он здесь найти в каждой девушке плачею или ворожею, в каждой пожилой рыбачке - бабку-знахарку.

А приехал он в рыбацкое становье и увидел, что люди здесь другое поют, другое слушают. В свободные часы рыбаки слушали московские радиопередачи - про новости в колхозе, на Печоре, по всей стране.

Как-то вечером рыбаки залегли на ночлег раньше времени. Не спали только Красильщиков, я, да Матвей, да Верочка. Вот и завели мы вчетвером полуночный разговор.

- Скучаете у нас, товарищ Красильщиков? - спрашивает Матвей.

- Да, признаться, я ждал, что у вас повеселее, - не отрекается тот.

- Какого же веселья вы ждали? - поддерживает Матвея Верочка.

- Известно, - говорит фольклорист, - для каждого веселье в его работе.

- Отчего же вас работа ваша не радует? - спрашиваю я.

Покрутился наш гость да и высказал все, что у него болью наболело. По его словам выходило, что не видит он от нас, рыбаков, той поддержки, какой ждал.

- В чем тут дело? - ото всей души спрашивает Красильщиков. - Отчего вы мою науку чужой считаете?

- Науку вашу мы и не считали бы чужой, - говорит Верочка, - да сами-то вы какой-то чужеватый. Вы на старинку набросились, а мы новинкой живем.

Вовсе худо стало фольклористу с приездом Пети Канева, работника районной газеты. И небольшое ученье было у этого парня, - усть-цилемская десятилетка да газетные курсы, зато умная была посажена на плечи голова. Услышал он про наши шутейные похороны, заинтересовался, просит Красильщикова:

- Покажите мне ваши пословицы.

Таиться тому неудобно, и нехотя, а дает. И досталось же бедным пословицам Ивана Егоровича!

- Вы знаете, - обращается Петя к фольклористу, - народ говорит, что старая пословица с новым веком ссорится. Я ведь тоже за народным творчеством слежу, записываю, публикую в газетах. Вот вам доказательство новая пословица в народе родится...

И показывает свою тетрадь - вся она записями полна. Читает он пословицы Ивана, а потом находит у себя другие.

- "Чему быть, того не миновать"... Была такая мудрость. Судьба!.. А хотите знать, что нынче люди про судьбу говорят?

Перелистал Петя свою тетрадь и показывает:

- "Судьба другая, а имя старое".

"Раньше со своей судьбой сладить не могли, а нынче судьбы всей земли вершим".

"От судьбы и сейчас никуда не уйдем. И могли бы, да не хочется".

Читает Петя старые пословицы про счастье:

- "Счастье - залетная птица".

"Счастье в лесу заблудилось: кликом не выкличешь, зовом не вызовешь".

Старых-то он две прочитал, а новых - чуть не двадцать выкладывает:

- "Прежнее счастье - на одночасье, наше - навек".

"Согласье не рвется, сила не сечется, счастье не ржавеет".

"Наше счастье и сквозь несчастье пройдет".

"Счастье не ищут, а делают".

"Сумел счастье заработать - сумей владеть".

- Вы где это все записали? - спрашивает Красильщиков.

- Да у нас в Светлозерье, - отвечает Петя.

- У кого?

- У кого пришлось. Всего больше у Матвея.

- У Матвея Перегудова? - удивился фольклорист.

Думал-думал Красильщиков, и вот однажды, когда не было рыбаков, от берега отплыла легкая лодочка: Иван повез гостя в Пнёво.

Вернулся Иван, когда все рыбаки уже были дома.

- Отвез своего смутителя? - спрашивает Матвей.

- Поэзию-то? Отвез. Да чуть обратно не вернулся, - рассказывает Иван. - Приезжаем в Пнёво, а он голубчан спрашивает: "Есть, говорит, здесь такая сказительница Голубкова?" А те над ним смеются: "Лесом шел, говорят, а дров не видел. Она ведь у светлозерцев гостит..."

5

Рыбачье становье Пнёво запряталось в маленьком заливе. Едешь к морю издалека увидишь мохнатую сопку. Обросла она частым ельником да высоким березняком, люди так и зовут - сопка Мохнатая. За Мохнатой какой-то заливчик. Не успеешь его переехать, оглянешься, а заливчик за другой сопкой спрятался, выше первой. Зовем мы ее Соколка. Так и проедешь мимо, никакого становья не увидишь. Как два тына, укрыли становье Соколка да Мохнатая сопка, - не каждый ветер сюда залетит, не каждый глаз заглянет.

А заплывешь в заливчик - увидишь, что тут стоят на якорях лодки и карбасы. На берегу по вешалам развешены сети. Чуть повыше, на бугорке, красуется бревенчатый дом, за домом конюшня, за конюшней длинный склад, за складом баня.

Отстроено это рыбацкое колхозное жилье на тундровом берегу, край Печоры. Задует запад-набережник в пору осеннего половодья или летом ветер-глубник - брызги в окна летят. А на всех других ветрах здесь самое затишье; за сопками на Печоре штормовой вал ходит, а в лахте гладко, как в озере. В этой тиши да глади устроили себе гнездышо наши голубовские рыбаки. Весь берег студеного моря катерами стучит, веслами плещет, уключинами курлыкает. Выезжай на Печору, - от стука, от плеска, от людского говора звон звенит.

Снуют мимо Пнёва колхозные катеры, боты рыбного треста, плывут в обе стороны морские пароходы. В старое время на самой Печоре столько лодок, да шхун, да карбасов не было, сколько нынче по морю пароходов да паровых ботов плывет. Пройдет, бывало, мимо тони раз в лето какой-либо кораблишко, завернет к пустому берегу, разгрузится - и обратно. А нынче рыбаки от рыбтреста заплывают далеко в море. И на берегах дружная работа, богатая добыча, спокойный отдых, и кровати с простынями, и радио, и музыка, и книжки в библиотечках, и шашки да шахматы.

Ясным тихим вечером ехала на катере в Пнёво целая делегация светлозерцев: от всей бригады - Матвей с Васильем Сергеевичем, от комсомольцев - Оленька, от другого звена - сама Анна Егоровна, от печати Петя Канев, а я - сама от себя. Когда стали они думать после отъезда Сядэя, с какой из рыбацких бригад им соревноваться, не утерпела я, присоветовала:

- Вызывайте, - говорю, - наш голубковский колхоз имени Смидовича. И далеко им расти до вас, а расшевелите их, не скорей ли подымутся!

Пнёво от Глубокого - только веслом оттолкнуться: из шара выплывешь, Печору переедешь - и в Пнёве.

- Где-то теперь Поэзия? - помянул Матвей.

- Коли не у голубчан, так где-нибудь на другой тоне свое дело ведет, - говорит Петя Канев. - Подъедет к берегу и кричит: "Есть ли здесь неграмотные?" Частушки-то твои он записал? - спрашивает Петя Оленьку.

- До частушек ему! - смеется Оленька. - "Чья родом-то будешь?" спрашивает. А как узнал, что я Чупровой Марьи Васильевны дочь, хуже смолы пристал: "Ты должна была причитанья у матери перенять, должна была старые плачи записать". - "Нет, говорю, не переняла!" А сейчас жалею, что не проплакала ему.

И вот Оленька вскочила на ноги и уже поет:

Подошло такое время,

Плач на смех переменю,

А со старыми слезами

Как-нибудь повременю.

Я, как сосенка зелена,

Во своем бору шумлю:

Песни старые забыла,

Песни новые люблю.

Красной ягодой красуюсь

На своем родном кусту,

Заведу свои частушки

Люди слышат за версту.

На Печоре вода льется,

Веселей, волна, играй!

Где живется, там поется,

Песня льется через край.

Соловьиное горлышко далеко слышно - выскочили наши голубчане на берег веселых людей встречать. Завернулся катер между двух сопок и якорь бросил.

- А музыка где? - кричит Матвей. - Веселых сватов и встречать весело надо.

- Первый раз вижу, что сваты со своими невестами едут, - отвечает голубковский бригадир, мой зять Михайло Вынукан.

По матери он ненец, по отцу русский, а фамилию носит материнскую. Росту он высокого, в плечах широк, усы да брови черные, - ну, думаешь, заговорит такой - как гром грянет. А Михайло на разговоре тихо-смирный.

- Приехали мы к вам поговорить о хорошем деле - о сватовстве, балагурит Матвей, сидя за полным гостевым столом. - Хоть и поздно вспомнили, ну да поднажмем. Давайте-ко соревноваться.

- Дело надумали, - говорит Михайло Вынукан.

Переселенцы-колхозники тоже в один голос поддержали.

- Про Светлозерье ваше я еще в Горьком слыхала, - говорит Настя Васильева. - Хотела к вам попасть, да не доехала...

- Ну вот, теперь вы свое Голубково прославите, чтобы не хуже Светлозерья слава была, - повернулся к Насте Матвей.

- Трудно нам за вами гоняться, - говорит Михайло. - Вот вы, слышно, план-то свой уже выполнили, а мы еще начинаем только.

- Смотря какой начин, - вставила Анна Егоровна.

- Полугодовой, - отвечает Михайло Вынукан, - половину осилили.

- Рыбаки-то мы не настоящие, - жалуется Андрей Ильич. Он переселенец, колхозник из Пермской области. - Второе лето на путине, а все еще как ученики.

- Да лишь бы учились на "отлично", - вставил слово Петя Канев.

- Вот-вот! - подхватил Матвей. Все мы ученики: каждый день нас чему-нибудь да учит. И все мы учителя: задумали всю землю переучивать. Ведь только в колхозах мы с нашей азбукой большевистской познакомились, а смотри, куда шагнули: в одном ряду с первыми краями идем. Если и дальше так учиться будем, далеко ушагаем.

Матвей говорит, и люди слово пропустить боятся. Всегда он такой поворот найдет, куда другой и заглянуть не подумал бы.

Договор о соревновании двух бригад попросили написать Петю Канева. Сначала Матвей хотел было добиться от голубковцев, чтобы они тоже свой план удвоили, но Михайло на своем настоял:

- Ты ведь не в первый день путины приехал к нам, - говорит он Матвею. - Давай с этого дня и считать. Ваш план уже в Юшино сдан, а нашего плана еще половина в воде плавает. У вас вон, говорил нам Сядэй, пока звенья-то не соревновались, той рыбы ты и в счет не берешь. Давай и мы так же сделаем: что до сегодняшнего дня, до двадцатого июля, у нас выловлено, то считать не будем. А уж с завтрашнего дня померяемся: кто вперед с двадцать первого июля свой годовой план осилить успеет, тот и сверху...

Светлозерцы долго не упрямились. Михайло с Матвеем, как два министра, подписали договор.

Хотели было голубковцы угостить "сватов" хорошим обедом, да Матвей руками замахал.

- Вот договор свой исполним, тогда и пир устроим. А сейчас надо нам в Юшино на собрание не опоздать.

И торопит Михайлу ехать.

- Сядэй-то ведь сказал - вечером будет, - отговаривает Михайло.

- А вечер уж не за морем, - показывает на солнышко Матвей.

Скоренько собрался Вынукан и поехал вместе с нами в Юшино.

- Был у нас ваш заезжий гость, - говорит он нам в дороге, - научный человек Красильщиков.

Светлозерцы хором: как он да что он? А Вынукан рассказывает:

- Первый же день до вечера на берегу сидел. Никакого к нему подступа не было. Видим, что в большом расстройстве наш гость, а помочь нечем. На ночлег едва зазвали.

Другой день тоже промолчал. А видим, что поживее стал: присматривается к людям, прислушивается к разговорам. А у самого вид такой, будто его кто-то врасплох стукнул. Задумался крепко, а о чем - не говорит.

Уж на третьи сутки его моя Лукея разговориться заставила.

"Беда у тебя какая, что ли?" - спрашивает.

И вышло, что в самом деле беда.

"Наука, - говорит, - моя в тупик зашла. Не знает она, с какого конца редьку есть. Все пословицы, - говорит, - против меня пошли. Хожу вокруг огорода, а как туда попасть, не пойму".

"Что за огород такой?" - спрашивает Лукея.

"Да вот вы, рыбаки, - отвечает. - Только, пожалуй, вы же меня и на ум наставили".

Вечером приезжаем, а он сидит, Лукею слушает, про все ее выспрашивает: на какой работе в колхозе работала, как во хлеву дела вела, как путину полюбила?

Да еще с неделю всем нам покоя не давал. Особенно к нашим переселенцам прилип: как они надумали Север покорять, как рыбаками здесь стали, как соревнуются друг с дружкой, - всего и не пересказать.

И такой он стал веселый, будто ожил. Живым и от нас поехал.

"Передайте, - говорит, - светлозерцам за их науку земной поклон!"

III. МАТЬ ПЕЧОРА - ЗОЛОТОЕ ДНО

1

Над Баренцевым морем лето встало в полный рост. Днем и ночью солнышко прогревает землю и воду. Днем и ночью плывут по небу золотобокие облака.

В солнечном тепле нежится ласковый ветерок. Прогладит он голубое полотно печорской воды, не оставит ни зыби, ни ряби. А потом проскользнет к берегу, ляжет к ногам и ластится, будто сказывает, как бежал он вдоль моря и тундры, по мхам, по болотам, по оленьим дорогам.

Давно отцвела черемуха. Давно за Глубоцким шаром мы видим, как над берегами плывут к Нарьян-Мару пароходные трубы и оставляют за собой кудрявые дымы... И хоть знаешь, что тебя не услышат, кричишь во все горло:

- Добрых гостей да хороших вестей!

И с заречной стороны отзовется веселое эхо:

"Э-гей!"

"Быть ветру с заречья", - примечаешь ты про себя.

Окинешь взглядом нарядную землю, гладкую воду, весь светлый, высокооблачный день - и за работу. А небо уже потемнело, притихло. Но не пройдет и суток - прощай тишина!

С утра потянет ветер-всточок, а люди услышат его только к вечеру. Сначала ветер смутит облака. Размечутся по небу косы, и вдруг встанут облака столбами, поднимутся стенами. Упадет ветер на землю, расшатает кусты, расколышет море - рыбачье поле, разбугрит Печору. Иной раз вклинится этакий ветер-боковик и дует неделю и две, а то не стоит и суток.

Ветра и берега - все нам знакомо.

Перекосит ветер с востока к северу - мы его полуночником зовем. Нагонит он в губы да в Печору воду, а вместе с водой и рыбу. Приводит он с собой большой нерассыпчатый вал и в водяной своей колыбели укачает неопытного рыбака.

Подует прямой ветер снизу - мы его величаем "батюшко север". Волна на этом ветру спокойная, ровная. Хорошо от ней парусом убегать: бьет она под самую корму. Надует ветер досыта тугие паруса - умей их держать в руках!

Перекосный ветер между севером и западом рыбаки зовут глубником. Как и полуночник, он тоже водяной ветер - Печоре глубину прибавляет.

На ветрах-боковиках - с запада и с востока - вода держится ровно: в свой час придет моряна, в свой час и уйдет. Хуже всякого полуночника бьют они лодку поперечной волной - перечнем: много качки, да нет вперед подачки.

От запада в сторону лета бьет сумасшедший ветер-шелоник. Попадешься ему под руку на море - целый год будет сниться тебе водяная трепка. Осатанеет припадочный ветер, ярятся в междоусобице шальные валы. От волнового рева земля и небо стонут. "Дикой шелоник налетел", - говорят на Печоре про крутого человека.

Подует ветер с лета - рыбаки сердятся:

- Опять матушка летняя подула, ни ляду ей, ни пропасти!

Знают люди, что выгонит она всю воду из губы - успевай карбасы отводить. Хоть до самого ловецкого субоя иди - все сухо, разве где-нибудь бродком до колена пройдешь.

Между летней и восточной стороной дремлет сонный ветер-обедник. Сидишь в лодке, а обедник такой тебя ленью обдаст - хоть спи. Да опять боишься, что комары заедят: ни одного комарика не обдует с тебя этот бездельный ветер. Зато первая моряна подживит воду в Печоре, и снова с водой подойдет рыба. Волна укротится, вода отстоится, а над берегами снова наплывет хороший тундровый багульный да ягодный дух: в эту пору по утренним зорям да по медовым росам в тундрах ягоды зреют и сластью наливаются.

В водах Печоры великое кроется богатство. С самой малой поры слышат наши ребята от отцов и матерей природные рыбацкие сказки. По сказкам этим в голубом подводном царстве у янтарного, светлого дна меж серебряной тиной золоточешуйная ходит рыба.

Отцы и деды наши выезжали к морю на утлых долбленых челнах. Кланялись они в пояс всем восьми переметным ветрам и начинали рыбачить. Рыбацкими сохами - заплатанными неводишками - пахали они море - рыбачье поле, а по сохе и урожай собирали. Это от них остались на Печоре пословицы:

"На безрыбье и лещ рыба".

"Батюшко-налим, наплачешься над ним, когда он один".

В ветра да в дожди вытащат они лодки на берег, перевернут вверх дном - тут и дом и жилье. Вот тогда и складывали, и сказывали, и слушали рыбаки свои заветные сказки про неведомое царство. Неделями стоит слезливое осеннее ненастье. Неделями не просыхает небо, не проглядывает солнце. Лежал рыбак под лодкой, трясся от холода на зыбких ветрах, слушал немолчный рокот волн и ждал, когда на землю и воду падет перетишье, а над головой загорится солнышко.

А когда он, мокрый и продрогший, вылезал из-под лодки, утешал сам себя усмешливой поговоркой:

- Который бог вымочил, тот и высушит.

И снова начиналась тяжелая рыбацкая страда. Добыча шла в руки печорским да чердынским купцам, а на столе у рыбака была в диковинку и рыбка сиговинка, а язева голова - его царская еда.

Говорят: отец рыбак - и дети в воду смотрят. Будто и те же нынче рыбаки на печорской путине у студеного моря. А посмотришь на людей другие они.

Хозяйским шагом ходит по Печоре советский человек. У студеного моря в безустальной вольной работе множит колхозное добро печорский рыбак.

Те же обычаи у погоды. Те же буйственные ветры налетают с восьми сторон на рыбацкие тони, те же волны бьются и на реке и в лубах. Но не тот же рыбак! Все ему подначально: и море, и ветры, и рыбы. И раньше труд был наш вечный друг, а братом названым только нынче стал. Чудодейные руки! Благодатная работа!

Вместо утлых челнов - катера! Вместо заплатанных сетей - уловистые ставные невода! Высокостенные дома вместо днища лодки над головой. И в любой весенний, летний и осенний день советскому рыбаку путь да дорога к золотой руде матери Печоры.

2

От Пнёва до Юшина берега идут носастые да лахтистые. Ехать бы лодкой - таких кривулей наделаешь, что против воды эти двенадцать километров за двадцать покажутся. А Василий Сергеевич вывел катер на самый берег да, как по нитке, нас до самого Юшина провез.

- Разлюбезное дело катерок, - разговорился Михайло, - ручки веслами не натянет. Хорошо, что нынче за рыбой рыбтрест по участкам бота гоняет, а то с теперешней удачей мы пропали бы: хоть вторую бригаду на транспорт ставь.

Юшинская речка бежит в Печору из тундровых озер да болот. В самом устье она тиха, будто озеринка: на прибылой воде обратно в тундру течет, и все время она то шире, то уже, как резиновый пузырь. По обе стороны устья отстроена новая деревня - Юшино. До революции здесь, на пустом берегу, стоял кулацкий ледничище да рыбацкие землянки-бугры, да один домишко кулаков Терентьевых. Летом они здесь и жили. Наймут кулаки годовых работников рублей по тридцать в год и больше ничего не знают: кормщики им сами семгу распорют, сами засолят. Осенью приедут, увезут рыбу кверху, а из Ижмы зимой едут на ярмарки деньги огребать.

В теперешнем Юшине терентьевский домишко, пожалуй, и не найти. По обе стороны речки стоит тут теперь не то деревня, не то городской поселок - с почтой, сберкассой, с конторой рыбтреста, с медицинским пунктом, с радиоузлом, пекарней, магазином, клубом. За домами стоят огромные ледники, рыбзавод, склады, бани, конюшни, коровники. Еще подальше торфоразработки. Тут же, на краю поселка, стройка идет: собирают плотники стандартные дома для переселенцев.

У берега матерая баржа, не меньше морского парохода. Возле баржи горячая суетня: с одного бота рыбу на берег сгружают, с другого на пристань - муку и соль. Юшинская пекарня кормит хлебом не одно Юшино. Боты рыбтреста каждый день собирают по участкам рыбу, а по пути и хлеб, продукты да почту развозят.

Не один юшинский поселок вырос в годы первых пятилеток на берегу студеного моря. Еще большие поселки стоят по соседству: в Коряговке - там, кроме рыбного приемного пункта, еще оседлая база ненецкого колхоза "Харп" построена. Весь берег крупными поселками оброс. И на каждый поселок, на каждый приемный рыбный пункт по три да по четыре рыбных участка, и на каждом - где дом, где два, а также склад да баня, где кони есть - с конюшнями, где коровы - со скотными дворами. А всё вместе называют "Печорская губа".

В юшинском клубе людно. Сегодня здесь собрались рыбаки с пяти приемных пунктов: из Кореговки, с Зеленого, из Осколкова шара, сами юшинцы за хозяев, да еще ради этого случая вызвали по телефону бригадиров с Носовой. Бригадиры, заведующие пунктами, лучшие звеньевые приехали сюда побеседовать о том, как идет путина. Прибыли из низовских деревень и многие председатели колхозов, а среди них и мой брат Алексей. Приехал из Оксина секретарь Нижнепечорского райкома партии Иван Филиппович Талеев.

Открыли собрание. Выступили заведующие пунктами Носовой, Зеленого, Коряговки, Осколково. Рассказали и бригадиры о своей работе. Председатели колхозов отчитались перед рыбаками, как была проведена посевная, как идет сенокос, силосование, сколько выдоено молока, сбито масла, наварено сыра, выращено телят. Председатель колхоза "Харп" Василий Семенович Хатанзейский помянул про работу на оседлой базе в Коряговке, про холмогорских коров, про большой огород, а больше все про оленей говорил - он недавно из стад приехал. Рассказал он, как прошел перегон оленей с зимовок в кожвинских лесах к морю, как провели отел, сколько народилось оленят, каков отход оленьих телят, велико ли теперь поголовье оленей. И каждый процент, какой поминал Хатанзейский, мерялся на сотни оленей, а оленьи стада - на большие тысячи.

- Пахали мы в этом году трактором, из МТС брали, - сообщал мой брат Алексей про голубковский колхоз. - За войну своих трактористов вырастили Володю Маркова, да мою девку Ганьку, да Бабикову Марину. Нынче все трое управляются с трактором, что твои механики. Огородишко нехудой получился. Полеводка наша Ефросинья Коротаева - боевая женка. Репы, да картошки, да редьки и колхозу и на рынок хватит.

Переселенцам своим голубковцы пять домов выстроили, на десять семей. Каждой семье по корове дали. Сенокос ходом идет: двум косилкам да двум грабилкам покою не даем. Силосу три ямы заготовили. Людей теперь у нас прибыло, так колхоз разрастим. Надо только нашим бригадирам здесь покрепче учить переселенцев рыбацкому делу.

Кто про свои неполадки промолчал, вспомнил о них секретарь райкома. Взял Талеев слово - и давай вычитывать. Все рыбацкие недоглядки да промашки у Талеева на виду да на счету: что самим рыбакам не видно, он уже давно увидел; о чем было не думано, давно подумал.

Успел он откуда-то узнать, что светлозерцы с голубковцами только сегодня в соревнование вступили. В упрек поставил светлозерцам, что их председатель до теперешней поры ни разу не приехал ко своим рыбакам.

Не понравилась Талееву и речь Хатанзейского: больно уж было в "Харпе" все чисто и гладко и швов не знатко.

- Отел-то в оленях ранний был? - спрашивает он Хатанзейского.

- И ранний и дружный! - весело говорит председатель "Харпа".

- Телята-то небось и сейчас уже большие?

- Что твои нелюку, - еще веселей отвечает Хатанзейский.

- К осени-то вовсе вырастут?

- Как не вырастут! - соглашается тот. - От больших не отличить будет.

И видно, что ему по сердцу пришлись вопросы секретаря.

- Этак они к осеннему гону как раз подоспеют? - все ласковей спрашивает Талеев. - К новой весне ни одной сырицы** не останется? Пожалуй, "Харп" на первое место выйдет? План оленеводства вдвое выполнит?

Хатанзейский и вовсе растаял, только успевает ответы давать:

- Подоспеют!.. Не останется!.. Выйдет... Выполнит!..

А Иван Филиппович теперь коровами интересуется. Спрашивает он, сколько в Коряговке коров отелилось, как телята растут. Выходило по ответам Хатанзейского, что на колхозной молочной ферме дела идут еще лучше: телят много, ухаживать за ними ненки-доярки не хуже русских научились, за сутки теленок без мала на килограмм прибывает.

- К осени-то этак и вовсе на больших сойдут? Можно будет нового приплода от них ждать?

- Что я, вовсе глупый, что ли? - рассердился председатель. - Да наш зоотехник меня повесит за такое дело...

- За какое дело? - удивляется Талеев.

- Да кто мне разрешит породу мельчить! Холмогорская ведь порода-то...

- А кто тебе разрешал мельчить породу оленей? - говорит секретарь райкома.

И только тут смекнул Хатанзейский, к чему клонил Талеев. А Талеев объясняет:

- Осенью в оленьих стадах начнется гон. Телята пасутся вместе со всеми оленями. На будущую весну важенки недоростки будут иметь уже своих телят. Сколько таких важенок гибнет от нерастёла, ты, товарищ Хатанзейский, не хуже меня знаешь. Сколько телят мертвых родится? А и выживут - будут они мелкие да больные. По приросту "Харп" на первое место выскочит, а на самом деле весь план оленеводства рушится. Через год-два-три стада измельчают, олени выродятся. Что же это, как не очковтирательство? - спрашивает Талеев.

Хатанзейский молчит.

- Это самый настоящий обман государства, - говорит Талеев.

- Что же мне делать? - спрашивает председатель "Харпа".

- Отдели их в особое стадо.

- Силы не хватает. И сейчас-то едва справляемся. Оленей беда много.

- Тогда вот что. Поезжай в Нарьян-Мар на зональную станцию и скажи: пусть они что хотят придумывают, а чтобы ни одного случая ранней стельности в стадах не было. И помни, что оленью породу тоже не портить, а улучшать надо.

Председателям колхозов да бригадирам советует Талеев не забывать про политическую работу. И опять светлозерцев в пример приводит.

- Мне, - говорит, - Сядэй рассказывал, что там сами рыбаки дружной семьей живут и других за собой тянут. И беседы, и читка газет, и радио все у них поднимает людей на выполнение плана.

- На перевыполнение, - поправляет его Матвей, а сам улыбается.

- Да, - соглашается Талеев, - на перевыполнение. Колхоз "Весна" первым изо всех рыбацких колхозов выполнил свой план белой рыбой, объявляет он рыбакам.

Все захлопали в ладоши. Матвею пришлось встать и раскланяться.

- Надо работать так же, как работают светлозерцы, - закончил Иван Филиппович.

Михайло Вынукан сидел, сидел да и поднялся.

- Сильный, - говорит, - народ светлозерцы. А только мы, голубковцы, тоже силы своей не утаим. Взялись - так поборемся...

Последним говорил Матвей.

- Нынче, - говорит, - не то что человек от человека, край от края не прячется. Что мы здесь сказали, услышат и в Казани. Что посеяно на Алтае, процветает и в Полтаве. А мне что-то думается про Астрахань. До войны мы с ней не один год делами перекликались. Нынче пора опять мирная. Давайте-ко, други, вспомним старую дружбу да кликнем-ко им свой вызов. Пусть снова наша мать Печора с Каспием об руку идет!..

3

В самом Юшине живет бригада из деревни Пылемец. Тони у них под боком, на том же правом берегу, ставные невода ставят за Печорой, а семга подойдет - ловят ее между Юшиным и Пнёвым. Когда мы всем собранием вслед за Талеевым пошли смотреть, как работает Юшинский рыбоприемный пункт, пылемчане только что подъехали к берегу со свежим уловом. Пылемецкий бригадир Александр Семенович Попов был вместе с нами на собрании, а рыбаки и без него свое дело знают.

- Каково, ребята, рыбка подошла? - спрашивает Попов.

- Хорошо! Взвеселила! - откликаются рыбаки.

Вытащили они на берег ящики, а с берега и в склад несут.

Приемщик Яков Дрыгалов встречает рыбу у весов. Только глянул он на ящики - головой закачал:

- Вот это рыбка! - говорит. - Не рыба, а серебро.

Глаз у него наученный, лишний раз ему не надо рыбу перебирать. Видит он, что сиги как клин, и первым сортом принимает. Чешуя у сигов не сбита, сами они долгомерные, мясистые, килограмма полтора каждый. Александр Семенович довольнешенек:

- Сиги хороши, так ведь это еще мелкотье. Ты глянь-ко, каковы у нас нельмы, - глаза разбегутся.

А рыбаки уже носят новые ящики, и в каждом - одна к одной полнотелые, мягкие, нежные нельмы.

Набежали рабочие шкерильщики. Бригадиром у них Якова жена, Варвара Степановна. Ростом она маленькая, сама черненькая. И такая она шутница-пересмешница! Вот и сейчас - не успела за порог склада шагнуть, а уж кричит:

- Но, ребята, держись! Придется опять с белоглазыми побороться!

А "ребята" у нее - переселенки из разных мест и краев - того и ждут. Хватают они ящики с рыбой, по двое за ящик, и тащат на склад.

За дощатой загородкой под ножами только шум стоит. Ножи у шкерильщиков бритвенной остроты: проведут таким от головы к хвосту - брюхо нельмы на две половинки развалится. За жиром не видно чрева. С обеих сторон сорвет шкерильщик по белой полосе, и все равно потроха в жиру, как в сметане замешаны. Собрала Варвара Степановна с одной крупной нельмы весь жир, бросила на чашечные весы, на другую чашку поставила гирю на полкило не может гиря перетянуть...

- Вот так нельма! - удивляемся мы.

- Видно, что на свободе питалась, - смеется Варвара, и зубы у нее блестят, как нельмовая чешуя...

Сигов и нельму помельче уложили в высокие чаны и засолили.

Когда чаны наполнятся и рыба вберет в себя соль, сложат рыбу в бочки, заколотят и с первым пароходом отправят в Архангельск. Крупную, отборную нельму понесли на ледники. Там ее уложили в ящики, пересыпали снегом и солью и оставили замерзать. Придет пароход с холодильником, и повезут ее свеженькую. Будут есть ее люди да нахваливать:

- Ну и рыбка, будто только что из воды!

На другой день собрались мы было в клуб наведаться, да узнали, что открыт он только по вечерам, когда собирается молодежь на танцы. Все другое время и книги в библиотеке, и газеты в читальном зале, и шахматы, и бильярд под замком.

- Да у вас хуже, чем у нас в Пнёве! - удивляется Михайло Вынукан. Только вот радио у нас нет.

- Почему?

- Да питание выдохлось.

- Батареи в Нарьян-Маре есть, - говорит Матвей. - Закажи через рыбкооп. Как можно жить без радио? - удивляется он. Да нашим светлозерцам это и глаза, и уши, и души половина. Нынче в нашем светлозерском клубе Москвы уголок.

Знала я, что Матвей не хвастает. Про клуб Матвей даже скромно сказал: был это не клуб, а Дом культуры. Хороший в Оксине драматический коллектив: он и в Нарьян-Мар с постановками ездил - в грязь лицом не ударил. Не худой в Оксине хоровой кружок, песенниц у нас немало. А в Светлозерье все на голову выше, на что там ни посмотри - на колхозную радиогазету, телефонную станцию, на живое дело агитаторов, на вечерние лекции колхозников - во всем Светлозерье другим печорским деревням пример показывает и этим далеко славится.

В Юшине светлозерцы заглянули в каждую мелочь: не задерживает ли Юшино почту, хорошо ли поставлено дело в сберкассе? Как и на собрании в рыбацких делах, так и здесь видела я, что хорошего везде много, будет и лучше. Попади я на теперешнюю путину десять годов назад, ушки заплясали бы. А теперь жизнь на десять ступеней вверх шагнула, и мы уже недовольны: все кажется нам, что на какую-то ступень мы еще шагнуть могли бы.

- Сами не хотим от жизни отставать, да и жизни от нас отстать не дадим, - услышала я слова Матвея и вздрогнула: будто мои мысли он прочитал.

4

Если бы меня кто-нибудь спросил, почему я живу у светлозерцев, а не у своих голубчан, - я так бы и не ответила. Вот уж перевалило лето на вторую половину, заходили и над матерью Печорой круговые ветры, а никак не поднимут меня с нового насиженного места.

На другом берегу реки рыбачит, как умеет, мой сынишка Клавдий. Через месяц ему уезжать в школу. Мимо Пнёва ездят на катерах к морю и от моря два других моих сына - молодые капитаны Степан да Николай. Знаю я останавливаются они у голубчан ночевать, иной раз проводят в Пнёве и целые дни: Степан устанавливает фонари на Соколке да на Мохнатой, Николай от Печорского порта тоже заглядывает в Пнёво - то на сенокосы людей развозит, то за молоком проедет в понизовские колхозы. А я живу на другом берегу, у светлозерцев, и никуда не хочу уезжать. Словно они мне стали ближе своих голубковских колхозников, дороже сыновей.

Обо всем этом думалось мне, когда я вернулась обратно к светлозерцам из Юшина.

В ту ночь первый раз за лето солнце присело на воду. Какую-то минуту оно полоскалось в волнах, приумылось, освежилось и снова гулять.

- Дело к осени пошло: солнце выкупалось, - примечают светлозерцы. Теперь оно почнет воду проверять.

Раздулся вольный-неодольный ветер с севера. Будто узорчатые кружева, изодрал он облака, смял их в комья и начал перекатывать в летнюю сторону. Утром так рассвисталась буря, что ехать куда-нибудь нельзя было и подумать.

Лежать бы рыбаку без дела на боку да с утра до ночи слушать сказки. Но в Глубоцком шару день начался, как всегда. В положенный час вскочил на ноги Матвей и всех нас поднял:

- Вставай, ребятки! Сон невесом, надо время знать, сколько спать...

После завтрака Матвей спрашивает:

- Дело у всех есть?

Оба звеньевые свое дело знают: надо им невода перебрать, все рывины перечинить, где плавков или кибасов недостает, новые смастерить. Комсомольцы уже три дня плавали со сколоченным веслом, надо новое вытесать. Анна Егоровна заказывает Федору Поздееву уключину переставить да новый шест приискать.

- Ты, Николай Протасьевич, да вы, ребята, - говорит Матвей, - пойдете нынче дрова заготовлять: у берегов, как припай, бревна набились, хоть дом строй.

Мы с Марьюшкой взялись стряпать, обед готовить. Фекле Егоровне досталось баню топить. Ивана с Прохором послал Матвей к складу.

- Проконопатьте углы хорошенько, - говорит Матвей, - а то дождь по углам засекает. Да над самыми дверями крышу просмотрите - протекает. Похоже, что в двух местах тесины сменить надо, пока вовсе не выгнили.

Вся бригада на ногах. Василий Сергеевич пошел свой катерок обходить. А сам бригадир уселся за обеденный стол, обложился бумагами и счет да выкладку повел. На другой половине стола пишет что-то свое Петя Канев.

Стряпаем мы с Марьюшкой на посудном столе и посматриваем на свою бригадную канцелярию. Что считает Матвей? О чем пишет Петя? О юшинском ли собрании? О наших ли голубчанах? Али о дружной работе своих светлозерцев?

Добрых полдня прощелкал Матвей на счетах, а в обед объявил рыбакам:

- А ведь мы свой план и без вешнего запаса выполнили!

Вешним запасом светлозерцы называли свой первый улов до той поры, пока комсомольское звено отделилось. Сказал он слово - всех порадовал.

Комсомольцы выпустили стенную газету. И, хоть дело шло к осени, называлась газета "Весна". В передовой статье говорилось про большую победу светлозерцев.

"Светлозерцы сдержали свое слово только наполовину, - писал Петя Канев. - Смелое обещание - выполнить два годовых плана за лето - может быть выполнено. Но для этого надо не успокаиваться, а работать так же напряженно и в дальнейшем. Со дня на день надо ждать подхода семги".

А в Печору семга все не шла.

- Семужка не торопится, - качает головой Матвей.

- Вода еще ей, видно, не по вкусу, - говорит Иван.

- Вода все еще сухая, - соглашается Трифон Окулович.

А все же светлозерцы не ждали, что семга сама на берег выскочит. Три ночи пробовали комсомольцы ловить и поплавью и тяговым неводом - и никакого толку. Зато после третьей ночи приносит Миша Матвею невиданную на Печоре рыбу - стерлядь. Диву дались рыбаки: откуда она приблудилась?

- А по воздуху, - говорит Петя.

Когда Петя объяснил, пришлось поверить. Оказывается, до войны рыбтрест завез с Двины самолетом сколько-то тысяч стерляжьих мальков. С той поры и растут они в Печоре. Стерлядь, что принес Миша, весила около килограмма.

- Вот тебе и небылица! - чешет затылок Иван.

- Быль неоспоримая! - удивляется Трифон Окулович.

5

Велик летний многозаботный рыбацкий день. Прежде всех подымается Марьюшка. Повар на путине раньше других встает, позже других ложится. Утром надо вскочить и за какой-нибудь час приготовить еды-питья на большую колхозную семью. Рыбаки еще спят, а у Марьюшки нож светит, посуда звенит, самовар на столе прискакивает.

Вторым в бригаде подымается Матвей. Успеет только одеться - и к Печоре. Воду пощупает, воздух понюхает, речку взглядом обведет, прикинет что-то в уме и идет поднимать звеньевых. А рыбаки уже навстречу, как гуси, к воде идут, с полотенцами да мылами.

После завтрака рыбаки приказов не ждут: дело само в глаза глядит, так не отворачиваются. Как Марьюшка свои чашки, ложки, так и рыбак свои сети десять раз на день переберет.

Все свое хозяйство доглядит, и в лодки садиться нужно. Одно звено едет с тягловым неводом, а все другие - по ставным отправляются. Сегодня звено Анны Егоровны поставушки трясет, а завтра их комсомольцы сменят. Что из ставных неводов вытрясут, между звеньями пополам счет ведут, а на тягловом у каждого звена свой счет. И вот оба звена стараются: каждый хочет в общую кучу из своей лодки побольше положить. И для всех у Матвея один закон в работе:

- Есть голос - запевай, не умеешь запевать - пой, не можешь петь подголосничай!

Отправилась я из Нарьян-Мара на легком светлозерском катерке ко своим голубчанам, да за целое лето все еще никак не могу до них доехать.

Много в нашей стране краев да областей. Добрую половину этих краев я смотрела, про другую читала. А спросите меня, какой край мне кажется краше, - отвечу я без раздумья: наша мать Печора.

Много на Печоре богатых и славных колхозов. Видала я их на далеких тундровых речках, живала я в колхозных оленьих бригадах, бродила в заполярных колхозных полях, ездила по большим печорским притокам, заглядывала в печорские верховья - и везде шумит работой колхозная жизнь. А про то, какой печорский колхоз моему сердцу ближе, душе милей, глазам любей, лучше не спрашивайте.

Еще два месяца назад я, не задумываясь, ответила бы: "Ну, конечно же, наш голубковский колхоз имени Смидовича!" А сейчас вот сказать не могу.

Больше чем полвека прожила я в своем Голубкове и за это время сжилась со всеми: что ни голубковец, то свой да родной. Половина деревни - родня, другая половина - соседи близкие, друзья хорошие. Приедешь в Голубково или к рыбакам-голубчанам в Пнёво - с честью меня встречают. А тут приковал меня к себе веселый народ светлозерцы.

"Что в них такое кроется, что смотришь - и глаз оторвать не можешь?"

Перебираю я в уме все, что за эти два месяца видела и слышала. Все как будто здесь такое же, как и в любой другой рыбацкой бригаде. Вон и в голубковском колхозе ловят рыбу такими же новыми, уловистыми снастями. То же соревнование шевелит людей, тот же задор большевистский заставил голубчан принять вызов светлозерцев, а зятя моего Михайлу Вынукана меряться силами с Матвеем Перегудой.

Так же там днем и ночью новинка старинку гонит. Так же на любой час откликнется частушка, в любую минуту - пословица. Все будто такое же - и все не такое. И похоже, да не то же. Долго я ломала голову, в чем у светлозерцев отличка, и ничего не могла придумать. Помог мне разобраться все тот же Матвей.

- Есть, - говорит, - у нас одна загадка неотгадливая: "Что такое, чего люди слыхом не слыхали, видом не видали?" Вот нынче я знал бы, что ответить...

Я молчу, жду отгадку. С какую-то минуту потомил меня Матвей и сам же отвечает:

- Да мы сами, - говорит. - У нас любой человек чудо чудное, диво дивное, ни в какой другой земле не сыщешь. А до нашей поры и вовсе слыхом не слыхано, видом не видано. Хоть тебя, хоть меня, хоть любого возьми...

- Непарные люди-то, - говорю я Матвею. - Будто ягоды на кусту: одни созрели, а другие только наливаются.

- Так ведь нальются же, - усмехается Матвей.

Вот этот разговор я и вспомнила, когда захотела понять, чем светлозерцы от голубчан отличаются.

И пусть не обижаются мои земляки-голубчане, что в этой книге не про них речь велась, а про удалых рыбаков-передовиков из деревни Светлозерье.

6

Днем светлозерцы ловят белую рыбу, а на ночь выезжают с семужьими поплавями. Ночь проплавают, утром приедут, ворчат:

- Бьемся-бьемся, а семга думушки не думает.

- Воду цедим, поредню рвем, время проводим, а хоть бы клесковина семужья попалась!

Отдохнут, день ловят, а на ночь снова едут. Хоть и сердятся рыбаки, а понимают, что караулить семгу надо: семужий день вот-вот подойдет.

Первая семга - первая слава. Не один год помнят на каждом рыбоприемном пункте, кто выловил первую за лето семгу. По всей Печоре гремит слава про колхоз, который впереди всех сдает первый семужий улов.

Проездили светлозерцы с неделю, запечалились.

- Вот тебе и выполняй встречный план семгой! - говорят они Пете Каневу.

- Возьмите-ка меня с собой, - говорю я поплавщикам. - Нынче я опять в свое счастье верю.

Солнышко плывет к закату, ветер дует с заречной стороны. Поплавь надо метать из-под ветра. Переехали мы Печору - солнце в воду ушло. Промерил Миша воду, не доезжая до берега, развернул лодку и прочь от берега едет.

- Считайте гребки, - командует он гребцам.

Досчитали те до двадцати, выбрасывает Миша бережной матафан, рыбацкий плавучий маяк: показывает он, где поплавь начинается. За матафаном выбрались из лодки уши, а за ушами и вся поплавь идет. Мечет Миша нижнюю тетиву, Верочка - верхнюю, и за лодкой остаются плавки, будто бусы на нитке. На середине поплави другой матафан - крестовина из двух метровых досок. В середине крестовины столбик на полметра, а на столбике метелка, чтобы на воде видно было.

Целую неделю поплавщикам если и семга не ловилась, зато белой рыбы вдоволь было. А тут, как на смех, ни сига, ни нелемки. И только в самом конце берега завалился тяжелый, как колодина, налим да на пару с ним такая же грузная щука. Никогда щука в поплавь не мечется, если бы кто и сказал про то, я первая не поверила бы. А тут своими руками выхватила.

Вторую поплавь загадала я на свое счастье.

- Семги, - говорю, - еще не бывало. А уж если она в эту поплавь придет, значит, крепкое мое счастье.

И, верно, пришла тут и белая рыба, а вместе с ней и долгожданная первая семга. Все меня поздравляют. Иван завидует, а Верочка головой качает.

- Как это можно счастье с удачей путать? А вот не попала бы семга, что ж ты, Романовна, себя несчастной стала бы считать?

- Нет, - говорю, - Верочка. Три года подряд не заглянула бы в Печору семга, и тогда я свое счастье не утеряла бы.

Добыча ловца не ждет. Вовремя встретили светлозерцы семгу. Как весной взяли они скорохваткой большие тонны белой рыбы, так и теперь полными сетями черпали из Печоры живое серебро. Любая рыба идет - и то рыбаки весело ходят, смело ступают, светло поглядывают, а тут семга - вот люди и в задоре, как соколы в полете.

- Вода жидка, да семга густа.

- Пошла семужка. Только самим нынче плошать не надо.

Пожилые молодым не уступают, а и в Мишином звене комсомольская честь не гнется: догнали они Анну Егоровну и отставать не хотят. И вот в радости, в работе да веселье зародилась у рыбаков дума: "А нельзя ли нам свой план втрое перехлестнуть?"

Озорные эти слова первая сказала Верочка. Давно, видать, в комсомольских головах эта дума бродила.

Анне Егоровне сказали - та призадумалась. Трифон Окулович принахмурился.

- Всю Печору не вычерпать...

Николай Протасьевич прищурился и спрашивает:

- А по силам ли, ребята, затею затеяли?!

- А ведь стоит взяться, - отвечает Анна Егоровна.

- Выдюжим, - говорит и Степан Петрович.

- Осилим, - соглашается Николай Богданов.

А когда и Трифон Окулович без единого слова пожал Мише руку, сели звеньевые за стол и переписали свой договор наново.

Еще через неделю пришла из Усть-Цильмы газета. В статье Пети Канева говорились про светлозерцев хорошие слова: назывались они рыбаками-десятитонниками. И хоть дело это было у светлозерцев только еще надумано, из Петиной статьи было видно, что это живая быль. "У светлозерцев слова с делами не спорят", - писал Петя. А надо всей газетной полосой стояли большие цифры: "10 тонн на рыбака вместо 28 центнеров по плану!"

7

Весь август играли над Печорой переметные ветры. На какой-то редкий день отстоится погода. На реке тишь да гладь, а по небу все еще бегут непоседливые тучки. Ветерок-тиховей обмахнет своим легким крылом Печору. Пробежит темной полоской с берега на берег малая пузырчатая рябь. И опять на воде светлота, гладкота, ясень. Изредка прочеркнет по воде своим хребтом прямую ровную черту кривозубая щука, метнется в сторону от берега розовоглазая сорожка - и опять на реке тишь да гладь: ходи да слушай речи тундровых речек, урчанье ручьев, голоса далеких лесов.

Промелькнет такой редкий погожий день, и опять август заговорит ветрами. Налетит просоленный морем полуночник, приведет с собой взлохмаченные грозовые тучи. Свернутся они черными сытыми котами, помурлыкают громом. Проведет им ветер против шерсти - искры сыплются.

Сначала подымется на реке неживая окатистая волна, а потом разойдется, расшумится ветер - и ну колыхать мать Печору! Стадами, будто белые резвоногие олени, пасутся на реке волны. А меж них пастухами ездят на лодках, как на нартах, наши рыбаки и помахивают хореями-шестами, промеривают под собой непроглядную глубину.

Ничто не останавливает и светлозерцев в эту пору. С самой весны стоит у них в ушах молодой, зазывный клич старого бригадира:

- Вот они, руки-то! С морской волной схватятся - переборют!

Давно уехал от нас Петя Канев. Увез он с собой целый ворох новых рыбацких пословиц да поговорок, собрал все Оленькины песни и столько записал Матвеевых речей, что печатай он их целый год в газете - еще останется.

К концу августа снова начал Матвей на счетах пощелкивать, все квитанции подсчитывать, а в первых числах сентября объявил, что закончен светлозерцами и второй годовой план. Как просил Петя Канев, Матвей телеграфировал ему про это.

- Поднажмем, ребята, третий план одолеем, - говорил он, когда воротился из Юшина. - Так будем работать, сумеем в свой век три века упихать!

А "ребята", сколько ни жмут, перегнать друг дружку не могут.

Голубковские колхозники той порой худо ли, хорошо ли, а также подходили к полутораста процентам. Как-то Матвей туда снова съездил. Приезжал ответно в Глубокое и Михайло Вынукан.

- Двести процентов выполним, а сколько на третью сотню перейдем, не могу сказать, - говорил он Матвею.

- Молодцы голубковцы! - хлопал его по плечу Матвей. - Держись за гриву века, а не за хвост. Время нас разбудило, а теперь мы ему покоя не даем.

- Как это не даем? - удивляется Вынукан.

- Да так, - усмехается Перегуда. - Рядом с нами секунда и та растет: и не велика она, а укладиста.

- Да что она, не прежняя, что ли, секунда-то? - еще больше удивляется Михайло.

- Выходит, не прежняя. Время нас, а мы время переделываем.

На другой день распрощалась я со светлозерцами. Пора мне было везти сынишку в Нарьян-Мар. Вместе со мной ехал и Юра. К светлозерцам со дня на день должны были приехать из родного колхоза новые люди на подмогу. Впереди еще ждали их и ветры, и грозы, и бури, и тяжелые, многозаботные дни.

Рано утром, на рассветной зоревой тиши, ходила я по знакомому берегу. И сами собой складывались в новую песню простые слова:

Как не думала кукушка

Белой лебедью лететь,

Не гадала во полете

Ширину земли смотреть.

Я, печорская рыбачка,

Не гадала, не ждала

По всему по белу свету

На своих ногах ходить

И прозревшими глазами

Далеко вперед глядеть.

Люди новые приходят,

Люди новые идут

И трудами, как цветами,

На родной земле цветут.

И со всей семьей великой,

В ногу с ней, шагаю я,

Широко раскроет крылья

Дума верная моя,

И легко идти мне, будто

Я лечу, а не иду.

Все мне видно, все мне слышно

Наяву да на виду:

Будто наша мать Печора

Вся в глазах моих стоит,

На мои же на загадки

Мне ответы говорит.

Я смотрела в зарю и хотела узнать, каков будет день.

1950

КОММЕНТАРИИ

Трилогию "Мать Печора" составили три повести: "Два века в полвека" (1946), "Оленьи края" (1947) и "Мать Печора" (1950), первоначально выпущенные отдельными книгами. Полностью трилогия была опубликована в 1952 году издательством "Советский писатель" и переиздана в 1953 году в Архангельске.

Настоящее издание подготовлено на основе текста 1952 года с учетом редакции 1953 года. В трилогию внесены незначительные необходимые сокращения и изменения, не нарушающие общей структуры и характера сборника.

С причитаниями и песнями, записанными Н. П. Леонтьевым от М. Р. Голубковой, можно познакомиться по сборникам "Печорский фольклор" (Архангельск, 1939) и "Печорские былины и песни" (Архангельск, 1979).

Творческое наследие Н. П. Леонтьева также не ограничивается трилогией "Мать Печора". Им были созданы драматическая поэма "Михайло Ломоносов" (1945), повесть "Печорянка" (1960), поэма "Золотых слов мастер" (1977), выпущено несколько поэтических сборников.

Творчеству Н. П. Леонтьева и М. Р. Голубковой посвящена книга А. А. Михайлова "От устной поэзии - к литературе" (Архангельск, 1954) и ряд статей.

** С о в и к - верхняя одежда из оленьих шкур мехом наружу. Заимствована русскими поморами из костюма ненцев.

** Т ы н з е й - длинный аркан для ловли оленей.

** "Много-много у сыра дуба..." - свадебная песня, помещенная в сборнике "Печорские былины и песни" под названием "А сурядить к венцу некому". Свадебные причитания и песни, отрывки из которых приводятся в повести, широко представлены в сборниках "Печорский фольклор" (с. 78 - 90) и "Печорские былины и песни" (с. 127 - 144; 185 - 202).

** Полный текст этой песни приводится в сборнике "Печорский фольклор".

** З ы р я н е - название народа коми. (Коми-зыряне в отличие от коми-пермяков).

** И ж е м ц ы - этнографическая группа коми, сформировавшаяся в процессе освоения коми припечорской тундры в XVIII - XIX веках. В формировании этой группы участвовало также русское и аборигенное ненецкое население. Ижемский диалект - один из диалектов языка коми.

** У с т ь-Ц и л ь м а - большое русское село в среднем течении Печоры при впадении в нее реки Цильмы. Основано новгородцами в середине XVI века. Центр печорского старообрядчества. До XX столетия сохранило архаичный быт, обычаи и нравы, отличающие устьцилемов от жителей других печорских сел.

** С у б о й - фарватер.

** П у щ а л ь н и ц ы - сети для подледного лова.

** Сказы-"новины" М. Р. Голубковой "Мать Печорушка - всем рекам река", "Среди тундры город вымахал", "Мы пошли в поход на кулацкий род", "Сила храбрая красноармейская" и "Про выборы всенародные" помещены в сборнике "Печорский фольклор".

** К и б а с ы (кибаты) - грузила на неводе; обычно - камни, зашитые в бересту.

** К у с т ы (кустышки) - косынка, завязанная поверх повойника концами вверх (деталь головного убора замужних крестьянок с низовьев Печоры и Мезени).

** Д ж а м б у л Джабаев (1846 - 1945) - казахский народный поэт-акын, один из виднейших поэтов-сказителей нашего времени. Его поэмы и песни переведены на все языки народов СССР и изданы в 26 странах мира.

** С т а л ь с к и й Сулейман (1869 - 1937) - лезгинский советский поэт-ашуг, народный поэт Дагестана, один из крупнейших представителей народно-поэтического творчества.

С. Стальский подтвердил своим творчеством необычайную жизненность фольклорных традиций, поднял фольклор до уровня литературы, обогатив ее жизнеспособными традиционными формами. М. Горький назвал Стальского Гомером XX века.

** К р ю к о в а Марфа Семеновна (1876 - 1954) - знаменитая беломорская сказительница из села Нижняя Золотица. Была принята в Союз писателей СССР. От М. С. Крюковой записано огромное количество былин, сказок, песен, причитаний, пословиц и поговорок; ею создано множество самостоятельных пропеваний - "новин", сочетающих современную тематику с традиционной фольклорной поэтикой.

** С у х о в е р х о в а Ангелина Евдокимовна (1897 - 1965) известная пинежская сказительница и песенница. Автор более чем пятидесяти сказов и песен, многие из которых входили в репертуар Северного русского народного хора.

** Б а р ы ш н и к о в а Анна Куприяновна (Куприяниха) (1868 1954) - русская советская сказочница. В разнообразном репертуаре Барышниковой было более ста сказок: волшебные, сатирические, о животных. Исполнение сказок Куприянихой отличалось высоким мастерством, тонким юмором. Сказочница исполняла и сказки собственного сочинения, среди которых выделяется сатирическая сказка "Как немецкий генерал к партизанам в плен попал". С 1938 года - член Союза советских писателей.

** М о р о з о в а (Бородина-Морозова) Эрна Георгиевна (1904 1975) - русская советская фольклористка, переводчица. В 1937 - 1940 гг. записывала фольклор на Белом море. В 1942 - 1951 гг. вела индивидуальную работу со сказительницей М. С. Крюковой.

** К о н а ш к о в Федор Андреевич (1860 - 1941) - русский сказитель, житель Пудожского района Карелии. От Конашкова было записано двадцать два былинных сюжета, множество сказок, побывальщин. По разнообразию репертуара и прекрасной сохранности текстов Конашков может быть отнесен к лучшим русским сказителям. Был принят в члены Союза писателей СССР.

** К о в а л е в Иван Федорович (1885 - 1960) - сказочник из д. Щадрино Горьковской области. Один из выдающихся русских сказочников-мастеров, тип современного сказочника-книжника. Сборники сказок Ковалева издавались не только в нашей стране, но и за рубежом. Был членом Союза писателей, награжден орденом "Знак Почета".

** А ш у г М и р з а - один из наиболее известных азербайджанских певцов-импровизаторов.

** Б р а т и н а - большая медная (реже - деревянная) чаша для браги или кваса.

** А р г и ш - олений поезд.

** Б ы с т е р ь - течение, быстрина.

** Я м д а т ь (ненецк.) - перекочевывать.

** З а б е р е г и - талая вода вдоль берегов перед началом ледохода.

** Ю р к о в а т ь - загонять в загон (юрок).

** Л и п т ы - меховые чулки из шкуры оленя, мехом внутрь.

** Х а м б у й - прицепная упряжка оленей, идущая как бы на буксире у первой легковой.

** С т о р о ж о к - стебелек, черенок, на котором растет ягода.

** Т о б о к и - обувь из оленьих шкур мехом наружу. Надевались на липты.

** Е д о м а - здесь: стоянка безоленных ненцев.

** К л е с к - рыбья чешуя.

** Д в о й н и к - здесь: стык фарватеров реки и ее притока.

** Г р у м а н т - поморское название Шпицбергена.

** З а г у б ь е - от слова "губа": морской залив.

** Я к ш а - последняя пристань в верховьях Печоры.

** П о п л а в и, р ю ж и, с т е н к и - рыболовные снасти.

** М а т и ц а - здесь; центр невода.

** К е л д а с - настил на дне лодки.

** Полностью это причитание, записанное Н. П. Леонтьевым от М. Ф. Просвирниной, приводится в сборнике "Печорские былины и песни" под названием "От великого безвременья".

** С ы р и ц а - нетелившаяся важенка, оленья самка.