«Святослав»

СВЯТОСЛАВ Вадим КАРГАЛОВ

Десятое столетие в русской истории академик Б. А. Рыбаков назвал "былинным временем". Восточнославянские племена объединились в могучее древнерусское государство (Киевскую Русь), которое в упорной борьбе с внешними врагами отстояло свою независимость и обеспечило древнерусской народности условия для самостоятельного исторического развития. А врагов у молодого Древнерусского государства было много, и враги были опасные: византийские императоры, стремившиеся подчинить все Причерноморье, авары, хазары, печенеги, затем половцы. Самоотверженной и продолжительной была эта борьба, в нее были вовлечены широкие народные массы. В русском былинном эпосе, в "заставах богатырских" на краю Дикого Поля, нетрудно увидеть отголоски этой титанической борьбы: народ сохранил память и прославил своих героических защитников.

"Былинное время" русской истории выдвинуло крупные фигуры полководцев и государственных деятелей, которые возглавили общенародную борьбу с внешними врагами. Это и Олег, победоносно ходивший на ладьях через Русское море к Царьграду (Константинополю), и великий киевский князь Владимир, который, по словам летописца, "нача ставити городы" по пограничным рекам, собрал в них воинов со всех концов Русской земли и остановил натиск печенегов, и Владимир Мономах, прославившийся своими походами на половцев.

Но особое место занимает князь-витязь Святослав, с именем которого связаны и разгром Хазарского каганата, и победы над известными византийскими полководцами. Его военная деятельность оставила заметный след в истории военного искусства.

Для князя Святослава были характерны постановка крупных политических целей; последовательность в решении стратегических задач; стремление постоянно действовать наступательно, что позволяло ему захватывать и удерживать в своих руках стратегическую инициативу. Святослав всегда стремился сначала разгромить войско противника. Созданный им сплошной глубокий пехотный строй оказался непреодолимым для тяжелой византийской конницы. Стремительность походов князя Святослава поражала современников; летописец сравнивал его с "пардусом" – гепардом.

В историческом романе Вадима Каргалова "Святослав" рассказывается о военной и дипломатической деятельности князя-витязя, показаны его победоносные походы. Именно таким, каким представлен в романе образ князя Святослава, сохранился он в народной памяти.

И. РОСТУНОВ, Доктор исторических наук, профессор, Начальник отдела военной историографии Института военной истории МО СССР

ОЛЬГА, КНЯГИНЯ КИЕВСКАЯ

Глава 1

Хвойные леса, хмурые, сумрачно-зеленые, переходящие в чащобах в черноту, леса дремучие, немеренные, почти не тронутые топором смерда-землепашца, застыли в вечном суровом покое. Неколебимы одетые мхами камни-валуны. Бездонны топи, покрытые болотной ржавчиной, с обманчиво-веселой зеленью травяных лужаек – под ними кроются коварные трясины. Серо голубым студеным серебром отливают плоские чаши озер. На сабельные изгибы похожи ленты широких и неторопливых рек. Цепи песчаных дюн, выбеленных солнцем, спрессованы в мелкие ребристые волны ветрами близкого Варяжского моря[1].

Желтые клыки песков врезались в лохматое тело леса и утонули в нем, не в силах преодолеть необозримую толщу.

Равнодушно-безмятежное северное небо, синее и бездонное летом, свинцово-тяжелое зимой… И все это Псковская земля славян.

Дальше, на закат и на полночь[2], обитали иноязычные народы ливь, чудь, емь, сумь и корела, а еще дальше, за морем, притаились в своих каменных берлогах жители фьордов – варяги.

Облик людей всегда напоминает облик земли, родившей и взрастившей их, потому что люди – дети земли, плоть от плоти ее. Серые и голубые глаза псковичей будто вобрали в себя прозрачный холод северного неба, светлые волосы напоминали о белизне песчаных дюн, а суровый и спокойный нрав был под стать вековой непоколебимости лесов и гранита. И побратиму из Пскова верили как самому себе: не поддастся стыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст.

Добрая слава шла о псковичах по соседним землям, и они гордились своей славой, и ревниво оберегали ее, и сурово карали родичей своих, вольно или невольно наносивших ущерб этой славе.

Наверно, именно поэтому мало кто удивился во Пскове, когда послы могучего киевского князя, знатный муж Асмуд и бояре, приехали в город за невестой для своего господина.

Щедра Псковская земля на невест-красавиц, дочерей старцев градских, нарочитой чади, старейшин и иных лепших людей, и каждый был бы рад породниться с князем. Но послы, перебрав многих, остановились почему-то на отроковице Ольге, а исполнилось ей в ту весну лишь четырнадцать лет.

Кажется, ничего не было в Ольге примечательного: тоненькая, как ивовый прутик; косы белые, будто солнцем выжженные; на круглом лице веснушки, словно кто ржавчиной брызнул. Разве что глаза были у Ольги необыкновенные: большие, глубокие, синие-синие, как небо в августе. Но кто за одни глаза невесту выбирает?!

Отец же Ольгин был человеком простым, незаметным, выше десятника в городовом ополчении не поднимался, великих подвигов не совершал, и по имени его знали лишь родичи, друзья-приятели да соседи по Гончарной улице.

А вот поди ж ты, как выпрыгнул!

Качали головами люди в Пскове, недоумевали. Завистники шептались, что тут, мол, нечисто. Не иначе ворожба. Отвели-де глаза княжескому послу родичи этой Ольги, заговорами опутали. Недаром слухи ходили, будто Ольгина мать с волхвами зналась, да и померла как-то не по-людски: сгорела от молнии в тот год, когда звезда хвостатая по небу шаталась, пророча бедствия.

Но все-таки было, наверное, в девочке Ольге что-то такое, что выделило ее из других псковских невест, что уязвило неприступное сердце княжеского мужа Асмуда. Не застыдилась она, подобно другим девушкам, когда посол пришел на ее небогатый двор, не закрыла ладонями пылающие щеки, не потупила глаза. Прямо, твердо встретила оценивающий взгляд Асмуда. И вздрогнул княжеский муж, будто облитый ледяной водой, без колебаний подал Ольге заветное ожерелье, горевшее камнями-самоцветами. Видно, не любвеобильную и мягкую подругу искал посол для князя, но повелительницу, способную встать рядом с ним и с великими делами его. Искал и нашел в псковской девочке Ольге.

Потом псковичи увидели Ольгу уже в роскошном одеянии княжеской невесты: в длинном, до пят, нижнем платье из красной паволоки, перепоясанном золотым поясом, а поверх было еще одно платье, из фиолетового аксамита[3]. Ольга, окруженная боярами в высоких шапках и дружинниками в кольчугах светлого железа, спускалась от воротной башни Крома[4] к ладьям. Пышное одеяние лежало на плечах Ольги ловко, привычно, словно она носила его с младенчества; вышитые на аксамите головы львов и хищных птиц словно ожили. Лицо княжеской невесты окаменело, синие глаза смотрели поверх толпы куда-то вдаль, за реку Великую, где всходило над лесами багровое солнце. И не о ворожбе или заговоре шептались теперь псковичи, но о воле богов…

Ольга вступила в ладью. Последний раз взвыли в прощальном плаче медные трубы славного города Пскова. Затрубил в рожок седобородый кормчий.

Весла вспенили мутную полую воду реки Великой. Горестный тысячеголосый вопль толпы провожал ладьи: псковичи по обычаю оплакивали невесту. Асмуд осторожно тронул девочку за локоть, подсказал: "Поклонись граду и людям. Поклонись".

Ольга трижды склонилась в глубоком поклоне.

Толпа на берегу благодарно загудела.

Прощай, Псков!

Сильный порыв ветра развернул кормовой стяг. Волнующаяся полоса красного шелка закрыла от взгляда Ольги удаляющийся город.

Глава 2

Потянулись недели водного пути. Ладьи плыли вверх по реке Великой, потом свернули в приток ее – реку Синюю, с трудом пробиравшуюся сквозь дремучие леса. Могучие ели так близко подступали к берегам, что лапы их почти смыкались над водой, и Ольге казалось, что не по реке бегут ладьи, а по лесной дороге.

Сквозь узкое оконце на корме Ольга видела ползущие мимо стволы деревьев, подмытые речными волнами узловатые корневища, лохматые кусты ивняка. Ни деревень не было на берегах, ни избушек рыбных ловцов и бортников. Глухой, малолюдный край отделял Псковскую землю от великого водного пути из варяг в греки[5].

Ночевали в ладьях, поставив их на якоря поодаль от берега – береглись от лесного зверя и лихого человека. Костры для варки пищи раскладывали прямо на палубах, на железных листах. Вдоль бортов расхаживали всю ночь сторожевые дружинники.

Когда опадало пламя костров и забывались тяжелым сном усталые гребцы, в кормовую каюту приходил Асмуд. Кряхтя усаживался на скамью, покрытую медвежьей шкурой, отстегивал и клал рядом – под правую руку – длинный прямой меч. Язычки свечей дрожали, разбрызгивая по кольчуге Асмуда мерцающие искры. Рыжие усы княжого мужа казались отлитыми из меди.

Асмуд с вежливым полупоклоном спрашивал Ольгу о здравии, справлялся, не терпит ли в чем утеснения или нужды, и, выслушав слова благодарности, сам начинал рассказывать о славном граде Киеве, о жителях днепровских холмов – полянах, о первых киевских князьях.

Иногда вместе о Асмудом приходил кроткий старец гусляр, и тогда сказания о прошлом как бы обретали живую плоть, становились осязаемо-зримыми.

– В стародавние времена, – начинал старик, трогая узловатыми пальцами струны, – жили у реки Днепра три брата: один по имени Кий, другой – Щек, третий – Хорив, а сестра их была Лыбедь. И построили они на горе городок, и назвали его Киев. А кругом был лес и бор великий, и ловили там зверей.

Были те мужи смыслены и мудры, и назывались они полянами, от них поляне и до сего дня в Киеве…

– Иные же, не зная толком, говорят, будто Кий был перевозчиком, был-де у Киева перевоз с той стороны Днепра, – насмехаясь над ведомой людской глупостью, прерывал рассказ старца Асмуд и начинал горячо, гневно, словно перед ним сидела не смиренно внимавшая девочка, а спорщики-недоброжелатели, тщившиеся унизить славу первых киевских князей, доказывать:

– Ложны речи сии! Если бы Кий был перевозчиком, то не ходил бы в Царьград. Зачем царю[6] звать к себе простого перевозчика? Доподлинно известно, что Кий княжил в роде своем и ходил к царю, не знаю только, к какому царю, но знаю, что великие почести воздали ему в Царьграде.

Издревле были в Киеве свои князья!

– И у древлян было свое княженье, и у дреговичей, и у словен в Новгороде, а другое на реке Полоте, где живут полочане, – подтверждал гусляр. – От них произошли кривичи, что сидят в верховьях Волги, Двины и Днепра, их же главный город Смоленск. От них же и северяне. А еще были два брата, Радим и Вятко, и тоже сели в своих землях: Радим на Соже, от него и прозвались радимичи, а Вятко с родом своим поселился на Оке, и стали зваться вятичами. И жили все между собой в мире, и имели язык общий, славянский…

Гусляр возбужденно раскидывал руки, будто раздвигая ими круг известных ему племен и народов, и перечислял:

– …а на Белоозере сидит весь, а на Ростовском озере – меря, а на Клещине озере тоже меря. А по низу Оки, там, где сходится она с Волгою, – мурома, мордва и черемиса, говорящие на своем языке. А вот иные народы: чудь, пермь, печора, ямь, зимигола, нарова, либь. Все они под Русью.

Негромкий, хрипловатый голос старца звучал торжественно.

Перед Ольгой разворачивалась на все четыре стороны огромная земля, населенная разноязыкими племенами и народами, которым не было числа, как не было числа лесам, рекам, озерам, городам, сельским мирам. А в центре этой необъятной земли, приподнятый над всеми городами, стоял Киев, еще неведомый Ольге, но уже манящий город.

Ольга пыталась представить себе немыслимые просторы земли, власть над которой ей предстояло разделить с будущим мужем, и не могла. Будто туман заволакивал все – леса, реки, города, людей, даже солнце, а сама она, ничтожно малая, брела на ощупь в этом тумане, бессильно вытянув вперед незрячие руки. Сердце наполнялось страхом перед будущим, утраченным счастьем казался отцовский двор, где все было родным и привычным: рубленая изба из веселого соснового леса, подклети, скотный двор, капуста в огороде, два холопа-чудина с жонками, над которыми она после смерти матери стала полновластной хозяйкой (рано тогда взрослели люди на Руси!), связка ключей у пояса, и про каждый ключик было ведомо, от которого он замка и от которой двери. А за частоколом – Гончарная улица, где тоже все было просто и понятно: кому следовало поклониться первой, а кто сам должен кланяться, потому что человек мизинный…

От таких дум, от сердечной тревоги Ольге не спалось. Металась на мягком ложе, прислушивалась к таинственным шорохам леса, всматривалась сквозь щель оконца на далекие звезды, тяжко вздыхала. К изголовью подползала обеспокоенная мамка, сухой пергаментной ладонью трогала лоб, щеки, шептала участливо: "Аль привиделось что недоброе?" Накидывала на шею чудодейственное ожерелье из березы, взмахивала руками, отгоняя злых духов:

"Кышь! Кышь!"

Но приходило утро, рассеивая солнечными лучами недобрые тени, и Ольга опять с нетерпеньем ждала вечера, когда польются, словно журчащая в камнях вода, сказанья о временах минувших. И снова гудели струны, и старец гусляр продолжал свое повествование, и Асмуд подкреплял его напевную речь словами вескими и точными, как удар меча.

– Пришли от утренней стороны[7], из Дикого Поля, злые насильники славян – обры[8], и примучили дулебов из рода славянского, и творили насилие женам дулебским, – выпевал старец. – Если куда поедет обрин, то не позволял запречь коня или вола, но приказывал запрягать в телегу три, четыре или пять жен и везти его, обрина. Так мучили обры дулебов. Были обры телом велики, разумом высокомерны, но истребили их славяне, и умерли все, и не осталось ни одного обрина. И есть поговорка на Руси до сего дня: «Сгинули, как обры!» Потом хазары пришли, тоже из Дикого Поля, и нашли полян на горах над Днепром, и сказали: «Платите нам дань!» Поляне, совет меж собой сотворивши, дали им по мечу от дыма[9]. Возвратились хазары к своему князю и к своим старейшинам и сказали: «Вот новую дань захватили мы». И показали русские мечи. Тогда затревожились старцы хазарские: «Недобрая это дань, княже. Мы доискались ее оружием, острым с одной стороны, то есть саблями, а у тех оружие обоюдоострое, то есть мечи. Станут они когда-нибудь собирать дань и с нас, и с иных земель…»

– И сбылось пророчество старцев хазарских! – восклицал Асмуд, обнажая прямой обоюдоострый меч и показывая его Ольге:

– Такими мечами киевские князья Аскольд и Дир сбросили хазарскую дань, и никому больше поляне дань не платили. Сами же за данью ходили за море, двумястами ладей грозили Царьграду…

Ольга будто наяву видела истерзанных бичами дулебских жен, которые везли в телеге лоснящегося от сытости высокомерного обрина, и обрин почему-то представлялся ей похожим на ростовщика, ненавидимого в Пскове.

Видела рослых, русоволосых, светлоглазых полян, гордо протягивавших длинные сверкающие мечи плосколицым хазарам. А море, по которому плыли к Царьграду ладьи, было, наверно, похоже на огромную синюю паволоку…

Охотнее всего Ольга слушала рассказы о князе Олеге. Это имя она уже слышала, а дед Ольги даже видел своими глазами вещего князя, когда вместе с другими псковичами отвозил дань в Новгород. Потом Олег перешел с дружиной в Киев, взял под свою крепкую руку многие славянские племена, победно воевал с болгарами и хазарами на Волге, плавал на многих ладьях через море к Царьграду.

Пройдет время, и будут всплывать в памяти эти рассказы о былой славе, трепетно пропущенные через сердце и обогащенные житейской мудростью, и зазвучат они в устах самой княгини Ольги победной песней о земле Русской, многострадальной и победоносной, и будет внимать им княжич Святослав…

Глава 3

Первое чувство, которое испытала Ольга, когда увидела наконец князя, был страх. Страх и разочарование. Игорь совсем не походил на того светлолицего витязя, которого представляла Ольга в своих мечтах. Киевский властелин был уже немолод; в бороде серебряными нитями светилась седина; бурое лицо избороздили морщины. Князь был приземист, невероятно широк в плечах и в своем длинном красном плаще, ниспадавшем до пола, казался гранитной глыбой.

Тяжело ступая большими сапогами, князь Игорь подошел к невесте, пробасил недовольно: "Дитя еще сущее…" Асмуд рухнул на колени, повинно склонил голову.

Но вмешался высокий муж в таком же, как у князя, длинном красном плаще, застегнутом у правого плеча массивной золотой пряжкой (Ольга после узнала, что это был варяг Свенельд, второй после князя человек в Киеве):

– Жонок для утехи у тебя и без того много, княже. А эта подрастет, будет достойной княгиней. Глянь-ка на нее, княже!

Ольга стояла, вся напряженная, как готовая лопнуть тетива лука, щеки пылали, а взгляд больших синих глаз был почти страшным: пронзительный, мерцающий, холодный. От такого взгляда у людей мороз проходит по коже, подгибаются колени.

Встретив ответный грозный и привычно-ломающий взгляд князя, Ольга не дрогнула, не отвела глаза.

– Твоя правда, Свенельд, – помедлив, негромко произнес князь Игорь, сорвал со своей груди золотую цепь и кинул к ногам Ольги.

Цепь глухо звякнула, змеей развернулась по ковру, коснувшись тяжелыми тускло-желтыми звеньями носков Ольгиных сафьяновых сапожек.

Ольга вздрогнула, закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Будто издалека доносились до нее приветственные крики: "Слава тебе, княгиня киевская!"

Многое изменилось с того дня.

Вместо хлопотливой уютной мамки возле Ольги теперь безотлучно была киевская боярыня Всеслава, с которой даже отмеченный особой княжеской милостью Асмуд говорил почтительно, столь знатного рода она была.

Комнатные девушки (не холопки, а чада лучших киевских бояр!) стерегли малейшее желание. Боярыня Всеслава без конца наставляла будущую княгиню, как вести себя с мужем, а как с прочими людьми; когда следовало надевать богатые платья из паволоки и аксамита, а когда простой домашний сарафан и летник; как повязывать головной убор замужней женщины – повой.

Ольгу учили ходить и сидеть, поднимать чашу с вином, кланяться и принимать поклоны. Нелегкой была эта наука, но Ольга понимала, что все это нужно ей, будущей княгине, и внимала боярыне с прилежанием и терпением, а та только удивлялась, сколь памятлива и сметлива эта простолюдинка, волей князя вознесенная над самыми знатными, достойными…

Иногда конюхи подводили к крыльцу смирную белую кобылу, и Асмуд осторожно подсаживал Ольгу в седло. Оказалось, что и ездить на большом воинском коне, подобно мужам-дружинникам, надлежало уметь княгине.

Длиннее, доверительнее стали вечерние беседы с Асмудом, и не преданий старины касались они теперь, но нынешней Руси. Неторопливые рассказы Асмуда учили понимать державу князя Игоря. Над всеми в одинокой недоступной вышине сам князь. Под ним старшая дружина: бояре, княжие мужи, нарочитая чадь – советники, воеводы на войне, наместники в подвластных землях, послы. Под старшей дружиной младшая: гридни, отроки, юные, детские. Младшие дружинники были телохранителями, воинами, слугами, управителями в княжеских селах, данщиками, вирниками, гонцами. Князь без дружины как без рук, но и дружина без князя как пес без хозяина – княжескими милостями жива, княжескими данями кормится, княжеским именем прикрывается от врагов. Потому едины они: князь и дружина, дружина и князь. В воле князя казнить одного или даже многих дружинников, низвести неугодных из знатных мужей до холопов, но без самой дружины князь ни большого дела не делает, ни малого.

– Князь и дружина! – многозначительно повторял Асмуд. – Вот чем держится Русь!

Порой Ольге дружина представлялась многоголовым и непонятным чудовищем, покорно распластавшимся у ног князя, но начинающим шевелиться и скалить зубы, лишь тот отвернется. Но Асмуду она об этом не говорила.

А окна терема уже занавесил обложными дождями первый осенний месяц – сентябрь. Заскрипели на дворе телеги, застучали двери подклетей, куда смерды носили привезенные из деревень съестные припасы, и, венчая дело, с лязгом смыкали железные челюсти тяжелые висячие замки. Опасливо оглядываясь на нарядное крыльцо хором, на стоявших возле него дружинников, смерды выезжали за ворота, и снова пустел двор Малка Любечанина, покрытый рябыми от дождя стылыми лужами. Ненастная выпала в тот год осень, а за ней угадывалась ранняя зима. И журавли раньше времени отлетели, и ветер чаще задувал с восхода, и месяц рогами туда же указывал – все приметы к ранней зиме сходились.

В середине октября – месяца-грязника, который ни колеса, ни санного полоза не любит, князь Игорь за невестой прислал своих мужей…

После свадьбы молодую княгиню отвезли в Вышгород, укрепленный городок на правом высоком берегу Днепра, выше Киева на половину дня пути. Отныне и на долгие годы Вышгород станет местом постоянного обитания Ольги, и люди привыкнут называть его просто именем княгини – Ольгиным городком. И будет у Ольги в Вышгороде свой собственный двор, отдельный от киевского двора князя Игоря, свои бояре и мужи-дружинники, о которых будут говорить "Ольгины бояре" и "Ольгины мужи". А в отсутствие князя не в стольный Киев, на Ольгин городок будут приезжать послы.

Глава 4

В начале зимы, как только покрывались льдом реки и устанавливался легкий санный путь, князь с дружиной отправлялся на полюдье: объезжал подвластные племена, собирал дани, творил суд и расправу. С трудом отыскивали его гонцы, расспрашивая смердов в деревнях, не проходил ли здесь князь, а если проходил, то в какую сторону пошел дальше. Неделями длились поиски, и случалось, что запоздалые гонцовские вести оказывались уже ненужными.

На полюдье князь Игорь кормился всю зиму и только весной, по первой воде, пригонял в Киев ладьи с собранной данью: медом, воском, мехами, зерном. Оживал тогда княжеский двор на древней горе Кия. Сплошной полосой тянулись шумные дружинные пиры. Пышные кавалькады проносились по дороге, которая вела к княжескому селу Берестову, к заповедным ловам, и с рассвета до сумерок слышались в лесу протяжные стоны охотничьих рогов, конское натужное ржание. Напрасно ждали своего охочего до развлечений князя тиуны и огнищанины, напрасно подстерегали его у ворот бояре и воеводы со своими заботами – у князя Игоря не находилось времени на скучные будничные дела.

Он искренне верил, что лишь пиры, охота и война достойны его внимания.

Само собой получилось, что люди, отчаявшиеся дождаться княжеского внимания, стали искать суда у княгини Ольги. Тиуны, озабоченные неотложными хозяйственными делами, знали дорогу к Ольгиному городку лучше, чем к красному крыльцу княжеского двора в Киеве. Градники приезжали к Ольге за советами, где рубить новые грады, а где подновлять старые, а потом и вовсе переселились со своими умельцами в Вышгород. В Ольгиных подклетях и амбарах хранились самые ценные товары. В земляной тюрьме-порубе Вышгорода томились в тесном заключении недруги князя Игоря, надзор за которыми он опасался доверить посторонним людям. Крепко верил князь Игорь своей молодой жене, передоверял самые важные дела. И Ольга постепенно привыкла смотреть на Киевскую землю как на свой большой двор, требующий зоркого хозяйского глаза, ключи от которого лучше хранить на собственном поясе, а не в чужих руках, даже если эти руки кажутся самыми надежными. Игорь же мечтал прославить свое имя походом на Царьград, как прославился и остался жить в дружинных поминальных песнях вещий Олег.

Ясным весенним днем 941 года огромный судовой караван отплыл от пристаней Киева и Витичева. Одни говорили, что князь Игорь повел на Царьград тысячу ладей, другие – десять тысяч, но точного числа ладей и воинов не знал никто.

На высоких просмоленных бортах ладей перевернутыми языками пламени алели овальные щиты. Поблескивали на солнце островерхие шлемы дружинников.

Покачивалась над ладьями камышовая поросль копий. Бесчисленные весла разбрызгивали днепровскую воду.

Русь выступила в поход!

Глава 5

По Днепру судовая рать двигалась спокойно и неторопливо. Крепкие сторожевые заставы загодя вышли к порогам и отогнали печенегов. Не о безопасности заботился князь Игорь (кто осмелится напасть на такое великое войско?!), а о скрытности. В Царьграде не должны подозревать об опасности.

Последняя стоянка на родной земле, на зеленых лугах и в рощах острова Хортица. Игорь велел принести в жертву у священного дуба черного быка.

Пусть боги будут благосклонны к славянскому воинству…

И вот уже морской ветер в днепровском лимане гонит навстречу ладьям соленые волны. Море! Русское море! Море будущей славы князя Игоря!

Из днепровского устья караван повернул на закат.

Плыли, таясь, ночами и днем приставали к берегу в безлюдных местах.

Встречные купеческие суда останавливали и приказывали им следовать за собой, клятвенно обещая отпустить с миром, когда минуют византийскую границу. Позади остались устья трех великих рек – Буга, Днестра и Дуная. К болгарскому берегу ладьи совсем не приближались – он тянулся на горизонте туманной прерывистой полоской, и самые зоркие глаза береговой стражи не смогли бы разглядеть караван.

Но все предосторожности оказались напрасными: византийский император Роман был извещен об опасности. Херсонский стратиг получил от печенегов весть, что по Днепру проплыло множество русских ладей, что на ладьях не было товаров, зато воинов было много больше, чем обычно. Нетрудно было догадаться, с какой целью идут руссы. Остроносая тахидрома[10], вздрагивая от бешеных ударов весел и опасно кренясь переполненными ветром парусами, понеслась напрямик через море к Константинополю, далеко опережая огибавшие болгарское лукоморье ладьи князя Игоря.

Напрасно потом князь Игорь обличал лукавых купцов, приехавших в Киев из Царьграда незадолго до похода. Купцы не лгали, когда говорили об уходе большого византийского флота в Средиземное море. Однако в царьградских гаванях осталось немало старых кораблей, которые не могли выдержать длительного плаванья, но были вполне способны сражаться на подступах к столице империи. Император Роман приказал подготовить их к плаванью, поставить на палубах большие медные трубы для метания горючей смеси – греческого огня. С купеческих кораблей, которых в торговой гавани Константинополя всегда стояло великое множество, пришли опытные гребцы и кормчие. Под пурпурными императорскими стягами возрожденные к жизни корабли вышли в устье Босфора.

Не обманывали купцы и тогда, когда говорили князю Игорю, что в Царьграде почти не осталось войска. Но при первых же известиях о походе руссов император разослал гонцов к своим полководцам и стратигам. Доместик Панфир, изумив знатоков военного дела стремительными переходами, привел из Малой Азии сорок тысяч опытных воинов. Патриций Фока успел подойти с войском из Македонии, а стратилат Федор – из Фракии.

Обо всем этом не подозревал князь Игорь и продолжал поход.

Последний мыс перед Босфором. Над башней маяка поднимаются клубы черного дыма – стража оповещает о приближении руссов. Из-за мыса выплывают византийские триеры[11].

Их так много, что Игорь не решается на прорыв и приказывает плыть к берегу, на мелководье, недоступное для таких больших кораблей.

– Пойдем к Царьграду сушей! – объявляет он хмурым воеводам.

По пыльным дорогам, вьющимся среди зеленых холмов, на которых нарядными резными игрушками разбросаны виллы царьградских вельмож, пошли в сторону Царьграда пешие русские вои. Дружинники князя остались на берегу, возле ладей.

Движение пешего войска отмечалось дымами пожаров. Дымы постепенно удалялись от берега, и князь Игорь успокоился. Видно, у царя Романа мало полков, и он укроется за городскими стенами.

На захваченных у греков повозках везли к ладьям добычу. Обитатели белых вилл бежали, побросав все свое добро, а о страшных железобоких всадниках императора Романа не было слышно.

Но вот неожиданно опустели дороги, не видно больше повозок с добычей.

Дымы пожаров остановились, не продвигаясь больше к полуденной стороне, где за холмами притаился Царьград. Нахлестывая бичом взмыленных коней, примчался на колеснице сотник Свень:

– Княже! Беда! Греки идут великой силой!

Наступление тяжелой панцирной конницы, которую вели прославленные византийские полководцы Панфир, Фока и Федор, было неожиданным. Всадники с длинными копьями выехали из садов и начали теснить пеших руссов. Многие руссы не успевали даже добежать до общего строя и погибали поодиночке, настигнутые всадниками. Но остальные составили в ряд щиты и приняли бой.

Страшными были атаки тяжеловооруженных всадников, которые пронзали своими копьями насквозь. Но еще страшнее казался руссам греческий огонь, который извергали переносные медные трубы. Струи пламени ползли по щитам, обтянутым бычьей кожей, и воины вынуждены были откидывать щиты и сражаться незащищенными. Истаивал русский строй, медленно пятился к берегу.

До вечера длилась жестокая битва. Русские держались, удивляя императорских полководцев невиданной стойкостью и презрением к смерти.

Огорченный большими потерями, доместик Панфир приказал остановить побоище.

Руссам все равно некуда бежать, позади них море и огненосные триеры. Без воды и пищи руссы неизбежно сдадутся, попадут на невольничьи рынки или в руки палачей. Стоит ли дальше проливать кровь блестящих всадников в бесплодных атаках?

Совсем стемнело, когда уцелевшие в битве пешие вои возвратились к ладьям. Вдалеке маячили конные разъезды доместика Навфира. На холмах вдруг вспыхнули огромные костры, ярко осветили деревянные кресты, на которых палачи распяли пленных руссов для устрашения оставшихся в живых.

Положение русского войска действительно казалось безвыходным. Впереди была многочисленная императорская конница, за спиной – сплошная цепь огненосных триер, а до Руси долгие недели пути по вражеской земле или по морю, не менее враждебному и опасному. Но на совете ближней дружины князя Игоря никто не помышлял о сдаче. Спорили только, по суше прорываться или по морю. Наконец согласились со Свенельдом, который верно подсказал, что по суше, даже в случае первого успеха, пешей рати все равно не уйти от конницы. Итак, море…

Едва над неподвижной, будто застывшей водой Понта Эвксинского[12] занялся рассвет, ладьи руссов тихо отплыли от берега, построились клином.

На его острие, как клюв хищной птицы, взрезала воду княжеская ладья – большая, с множеством красных весел, от носа до кормы укрытая сырыми бычьими шкурами для защиты от греческого огня.

На триерах началась суматоха. Взревели тревожно трубы, прокатилась над морем судорожная барабанная дробь. Полуголые корабельщики с криками принялись выбирать якоря. Зашевелились длинные весла триер. Патриций Феофан, друнгарий флота, попытался преградить дорогу русскому клину. Но было уже поздно. Цепь триер так и не сумела уплотниться перед острием русского клина.

Гребцы на княжеской ладье ожесточенно рвали весла, обливаясь потом под бычьими шкурами, надсадно всхрапывая. Навстречу быстро катились высокие носы триер, угрожающе торчали из воды бивни таранов. Кормчий направил княжескую ладью в свободное пространство между двумя триерами.

Застучали по бортам греческие стрелы. Потоки жидкого пламени брызнули с палубы ближней триеры, огненные струйки поползли по бычьим шкурам, скатываясь в воду. Греческий огонь продолжал гореть и на воде, и казалось, что ладья плывет по сплошному огню. Тяжко ударила в корму каменная глыба, пущенная греческой катапультой.

Дым, шипенье пара, крики и стоны раненых, треск сокрушаемого ударами дерева… И вдруг тишина. Княжеская ладья прорвалась через цепь греческих кораблей. Впереди был простор Русского моря. Гребцы налегали на весла, дружинники обрывали и сбрасывали в воду дымящиеся клочки бычьих шкур.

Грохот битвы удалялся.

Князь Игорь стоял на корме, силясь разглядеть в дыму, чем закончилось сражение. Вместе с ним прорвалось не больше десятка русских ладей, а остальные погибали в огне. Повернувших к берегу ждала греческая конница, нетерпеливые всадники в блестящих латах, потрясая копьями, мчались навстречу им по мелководью. Несколько десятков ладей, не доплыв до берега, повернули к полуночной стороне, недосягаемые ни для конницы, скакавшей вдоль берега, ни для глубоко сидевших в воде триер.

– Мудро решили, – проговорил Игорь, указав рукой на эти ладьи. – Если до ночи продержатся на мелководье, раньше нас будут в Киеве. А вот нам следует поспешить, чтобы уйти от погони…

Но друнгарий Феофан не преследовал беглецов. Может, не надеялся догнать быстроходные русские ладьи, а может, просто высокомерно презрел их. Да и то верно: кому страшны брызги разбившейся о камни волны?

Чтобы избежать встречи с кораблями херсонского стратига, которые могли подстеречь возвращавшиеся ладьи возле устья Днепра, князь Игорь приказал кормчим плыть прямо через море к Босфору Киммерийскому[13]. Кружной путь надолго отсрочил возвращение князя в Киев.

Глава 6

За окнами тихо шелестели листвой березы.

Ольга любила это чистое дерево и велела посадить березы на своем вышгородском дворе. Березы оставались для Ольги сладким воспоминанием детства. Где-то во Пскове осталась ее березка, посаженная отцом в день рождения дочери. Какая она теперь? Поди, выросла вровень с крышей?

Помнится, батюшка любил звать ее, Ольгу: "Моя березка…" Каким бесконечно далеким стало то время!

Ольга перегнулась через подоконник, сорвала березовый листок.

Заметив удивленно-почтительные взгляды Асмуда, бояр Вуефаста и Искусеви, презрительно поджала губы, нахмурилась.

Давно минули времена, когда Асмуд надоедал юной княгине своими советами, а боярин Вуефаст хвастался былыми подвигами и украдкой жаловался приятелям, что, дескать, обидел его князь Игорь, когда отослал со своего большого двора на двор малый, вышгородский. Теперь оба гордились званием Ольгиных бояр, были преданными и послушными слугами. А о чудине Искусеви и говорить нечего: из безвестности подняла его княгиня Ольга, от простого воя до знатного мужа. Смирно стояли бояре у порога, ожидая, когда обратится к ним княгиня.

Еще вчера приехал в Вышгород сотник Свень, возглавивший прорыв немногих уцелевших ладей вдоль болгарского берега. Однако Ольга тогда не пожелала говорить с ним и отослала к боярам. Пусть Асмуд и Вуефаст сами расспросят вестника несчастья, а утром, когда уляжется волнение и отстоится правда, расскажут ей. Главное она уже знала: войско разбито, а о князе Игоре нет никаких вестей. Сумеет ли он переплыть коварное море? А если переплывет, то проберется ли благополучно через печенежские степи?

Как бы то ни было, на скорое его возвращение нельзя надеяться. Не воспользуются ли отсутствием князя соседние правители, чтобы напасть на Русь?

Ольге впервые приходилось думать о защите рубежей одной, без князя Игоря, и она почувствовала, что способна на это, совсем не женское, дело, потому что нити, которые протянулись от ее вышгородского двора к киевским старейшинам, к старцам градским иных земель, к сельским мирам и подвластным племенам, достаточно крепки и надежны – потянуть за эти нити, и зашевелится Русь, начнут стекаться в Вышгород вои, и послушные ее воле воеводы поведут могучие рати на врага.

Медленно, незаметно не только для других людей, но и для самой Ольги накапливалась у нее власть. Везде появились верные, лично от нее зависимые люди. Щедрость княгини оборачивалась благодарной преданностью избранных и завистливым желанием остальных стать поближе к правительнице. Возвышение Ольги длилось долгие годы, чтобы в эти опасные осенние дни обратиться в подлинную власть над Русью. Ольга видела за собой эту власть и бросала короткие, повелительные, непререкаемые слова:

– Асмуду собирать воев. Пусть сходятся к Вышгороду и Витичеву, копятся до поры в воинских станах. Искусеви готовить ладейную рать, идти на низ Днепра. Вуефасту ставить крепкие заставы от печенегов. Пошлите гонца в Киев, пусть люди крепят стены и собирают осадный запас. И без промедления! Без промедления!

Бояре разом поклонились и торопливо затопали к двери, как будто их сиюминутное поспешание могло ускорить многотрудные дела, порученные княгиней Ольгой. Поспешание являло их усердие, не более того, но Ольга удовлетворенно улыбнулась. Усердие – залог успеха любого дела.

В гридницу несмело заглянул Добрыня, служивший Ольге на почетном месте стража-придверника.

– Позови сотника, что прибежал с моря.

Свень успел помыться в бане, отоспаться, переодеться в чистое и нарядное. Но куда спрятать исхудавшее лицо, выпирающие скулы, дрожащие пальцы вестнику несчастья?

– О том, как бились пешцы, знаю, – медленно заговорила Ольга. – И о ладейной рати тоже знаю. Скажи мне, муж, что поразило тебя в этих битвах?

Что подломило воев?

Свень, облизывая кончиком языка потрескавшиеся сухие губы, без раздумий ответил:

– Греческий огонь! Будто молнию небесную имеют греки и, пуская ее, жгут нас. Потому и одолели они, а бились мы сильно…

Сказал и умолк, глядя на Ольгу преданными глазами.

Ольга не спросила больше ничего, хотя могла бы и спросить и возразить. Не только в греческом огне дело, но и в многочисленности византийского флота и войска. У императора Романа, как донесли знающие люди, 120 тысяч воинов, а князь Игорь столько не собрал. У императора в войске одни опытные ратоборцы, а с Игорем пошли воями горожане и смерды.

Греки давили панцирной конницей, а воины Игоря сражались на суше пешими, коней-то в ладьях не привезешь. Все это так. Но Ольга поняла, что Свень все-таки подсказал нечто самое главное. Греческий огонь не только опалил русский строй на суше и пожег ладьи, но и поразил воинов устрашающей неожиданностью, надломил дух войска. Удивить – значит победить!

Этот завет княгиня Ольга спустя много лет передаст своему сыну Святославу, и тот сам будет удивлять и побеждать врагов…

Вопреки ожиданиям осень прошла спокойно. Не ратными были соседи с закатной стороны, венгры и поляки. Херсонский стратиг не послал воинские триеры в устье Днепра. Печенеги, как всегда осенью, откочевали к морю, на теплые пастбища. И княгиня Ольга велела распустить воев из Вышгорода и Витичева. Бояре начали готовить дружину для зимнего полюдья. Нарушенная неудачным морским походом жизнь возвращалась на круги своя.

Кружным путем по Дону, Северскому Донцу и Сейму возвратился князь Игорь. Невеселым было его возвращение. Немногие дружинники и вои уцелели, и великий плач стоял тогда в Киеве и в иных градах русских. Почестный пир возвратившегося князя больше походил на тризну. Игорь сидел тихий, сумрачный, постаревший. Густо серебрилась в бороде свежая седина, а волосы на голове стали совсем белыми. Старик стариком, даже багряный княжеский плащ его не красил. Сразу после пира князь уехал в Вышгород, к Ольге.

Надломленный поражением, он искал женской ласки и сочувствия. Искал и нашел так необходимое ему в тяжкую пору человеческое тепло. Ольга приняла его в свое растопленное жалостью, еще не изведавшее подлинной любви сердце. Неистребимо женское начало даже в повелительнице, поднимается оно над прошлыми обидами и даже над рассудком. Первой весной стала для Ольги та хмурая вышгородская осень.

И как плод запоздалой неистовой любви, на макушке следующего, 942 лета, в щедрый на солнце и грозы июль, месяц-сенозорник, месяц-страдник, родился княжич Святослав. С этого лета начал отсчитывать дни своей короткой, но яркой жизни великий воитель земли Русской, князь-витязь.

Глава 7

Годы младенчества Святослава проходили для князя Игоря и Ольги в неустанных трудах и заботах. После неудачного царьградского похода разладились привычные отношения с Византией. Русские купцы терпели там всяческие притеснения и обиды, горько жаловались на греков, и мало находилось желающих снова ехать в Царьград. На княжеском дворе и в селах копились нераспроданные запасы меда, воска, мехов и других товаров, которые раньше без промедления поглощал ненасытный царьградский рынок.

Херсонский стратиг подзуживал против Киева печенежских князей, и те чаще стали нападать на пограничные земли. Конные дружины отгоняли печенегов, но те появлялись снова, и набегам их не видно было конца. Каждому было ясно, что беда идет от греков, что печенежские сабли куплены на византийское золото. Выход был единственный: еще раз воевать Царьград…

Перед зимним полюдьем князь Игорь сказал:

– Буду собирать меньше дани, чем в прошлые годы, но накажу старейшинам готовить воев к походу, нового царьградского похода не избежать!

И Ольга согласилась с мужем: не о честолюбии и не о мести шла речь, но о благоденствии Руси. Сошлись воедино мысли Игоря и Ольги, и наступило счастливое время совместных трудов.

Воеводу Свенельда отправили к варяжским ярлам нанимать дружину. На сани погрузили меха, драгоценности, цветастые заморские ткани, дорогое оружие – Ольга не жалела добра. С варягами следовало быть щедрыми. Только щедрость обеспечивала верность этих жадных домогателей чужого богатства.

Свенельд возвратился с клятвенными заверениями варяжских ярлов и самого конунга Хельгу явиться с войском по первому зову князя Игоря.

О готовности прислать воев – всех, кого удастся собрать, – заверили старейшины полян, словен, кривичей, тиверцев. Другие племена тоже выделили военные отряды. Много больше, чем в прошлые годы, было построено больших ладей.

Послы князя Игоря отправились к печенегам, чтобы подарками и посулами склонить вождей на совместный поход против Византийской империи. Многие печенежские вожди приняли послов князя Игоря, взяли предложенное серебро и меха, сами отослали в Киев знатных заложников как обеспечение верности князю руссов. Кочевья в степях между Днепром и Дунаем начали готовиться к войне с греками. Гонцы князя Игоря безбоязненно ездили по Дикому Полю – всюду их привечали как друзей и союзников. Трудно переоценить важность даже временного союза с печенегами: они восполняли недостаток в коннице, который так беспокоил князя Игоря. А в дальнем походе конница незаменима…

Весной 943 года огромное войско выступило в поход. Дружина князя Игоря и часть войска спустились в ладьях по Днепру, а остальные вои пошли к Дунаю через степи. По пути к ним присоединялись орды печенегов.

Снова херсонский стратиг погнал в Константинополь свою быстроходную тахидрому с тревожной вестью: "Идут руссы, без числа кораблей их, покрыли море корабли!" Гонцы дунайских боляр дополняли: "И сушей идут руссы, наняли с собой печенегов, нет им числа!"

Рати князя Игоря дошли только до устья Дуная. Император Роман дрогнул перед неисчислимым множеством варваров, прислал вельмож к князю Игорю с мирными предложениями: "Не ходи, но возьми дань, которую брал князь Олег, и прибавлю я еще к той дани!" Одновременно другие византийские послы поехали к печенежским вождям, повезли паволоки, золото и арабских скакунов, и тоже предложили мир.

На одном из безвестных островов дунайской дельты в большом шатре собралась на совет старшая дружина князя Игоря. Предстояло принять великое решение: продолжать поход или возвращаться, удовлетворившись данью и заверениями императора Романа в крепкой дружбе?

Бояре и воеводы на этот раз были единодушны: "Если так говорит царь, то чего нам еще нужно? Не бившись, возьмем золото и серебро и паволоки.

Разве знает кто, кому одолеть – нам ли греков, грекам ли нас? Или с морем кто в союзе? Не по земле ведь пойдем, но по глубине морской – всем общая смерть!" Видно, живы были у бояр страшные воспоминания об огненном бое, о тяжких жертвах прошлого похода, не захотели они сызнова испытывать судьбу и воинское счастье. Да и сам Игорь не забыл босфорского поражения, согласился с дружиной:

– Быть по-вашему! Если греки дадут золото и ткани на всех воинов, какие есть в ладьях и в пешей рати, объявим мир!

Сотник Свень сбегал на берег к греческим послам, терпеливо ожидавшим решения совета у своей разукрашенной триеры, и скоро вернулся с ответом:

"Согласны!"

Бояре и воеводы шумно вывалились из шатра, оживленные, довольные завершенным делом. Опасный поход обернулся приятным путешествием по спокойному теплому морю. Как тут было не радоваться?

Только Свенельд с сомнением покачивал головой:

– Начать поход трудно, но и заканчивать его бывает не легче…

Князь Игорь оценил мудрость этих слов, когда вечером в его шатер неожиданно пришли конунг Хельгу и ярлы, предводители варяжских дружин.

Конунг Хельгу, высокий, багроволицый, в боевом панцире из толстой кожи, обшитой позолоченными бляхами, начал недовольно:

– Ты, княже, позвал нас на войну, а сам заключил мир. Серебро и меха, которые привезли твои послы, только залог, но не добыча. Наши люди не могут возвратиться с пустыми руками!

Ярлы поддержали своего вождя:

– Стыдно викингам возвращаться без добычи… Даже дети будут смеяться над викингами… Обратного пути у нас нет…

А конунг продолжал:

– Если, княже, сам не хочешь идти дальше, отпусти нас одних. Мы сами возьмем достойную добычу!

И снова ярлы поддержали его:

– Возьмем… Не впервой викингам на немногих кораблях воевать обширные страны и богатые города…

Князь Игорь задумался. Ссориться с варягами опасно, их немало в войске, да и молва о том, что он, киевский князь, нарушил свое слово, может сильно повредить в будущем. Кто ему поверит, если снова придется нанимать войско? Но и отпускать Хельгу с его волками-ярлами в пределы Византии нельзя. Император обвинит в вероломстве и откажется от мира. Как отговорить варягов? Им-то ведь все равно, в мире или в войне останется Русь!

Игорь вопросительно посмотрел на Свенельда, от которого привык получать разумные советы. А Свенельд будто только и ждал этого, приблизился к князю, горячо зашептал в ухо:

– Добычу можно искать не только в Царьграде. На Хвалынском море[14] тоже есть богатые города. Отошли туда варягов. Если надобно, я сам с ними пойду. Тогда Хельгу поверит в наше чистосердечие…

Князь Игорь сразу оценил мудрость воеводы. Варяжские наемные дружины нельзя держать в бездействии, иначе они, как саранча, пожрут нивы своего нанимателя. А до Хвалынского моря далеко, путь туда опасен из-за хазар и других воинственных народов. Долгим будет поход конунга Хельгу. А может, и безвозвратным.

Благодарно кивнув Свенельду, князь обратился к варягу:

– Напрасно ты подумал, конунг, что ваши мечи будут ржаветь в ножнах.

Пойдешь с судовой ратью на Хвалынское море. Дам тебе ладьи, припасы, оружие. И воев отпущу, кто пожелает идти с тобой. С греческим же царем у меня мир нерушим!

Хельгу пошептался со своими ярлами и согласился. Но поставил два условия. Пусть-де князь Игорь договорится с греками, чтобы те пропустили его войско через Босфор Киммерийский. И пусть с ним в походе будет кто-нибудь из знатных княжеских мужей, чтобы все видели: не от себя воюет конунг, но от князя Игоря.

Игорь указал рукой на Свенельда:

– Он пойдет. Отрываю от сердца своего.

Хельгу поклонился, удовлетворенный.

Через несколько дней ладьи Хельгу и Свенельда покинули дунайское устье. К варягам присоединилось немало русских дружинников и воев, решивших поискать счастья и добычи в дальних краях. Греки не только обещали пропустить ладьи через Босфор Киммерийский, но даже разрешили им заходить по пути в порты Таврики[15] за водой и съестными припасами.

Князь Игорь вздохнул с облегчением, проводив Хельгу и Свенельда.

Разве мог тогда знать киевский князь, что именно в хвалынском походе завяжется первый узелок древлянской трагедии, погубившей его самого?

Глава 8

На смену военным заботам пришли заботы мирные, посольские, требовавшие не стремительности и безрассудной храбрости, но, наоборот, мудрого терпения и предусмотрительности. Война венчается миром, но недобрый мир чреват новой войной. А добрый мир строить нелегко.

В Киев без обычной пышности приехало немногочисленное греческое посольство – обговорить предварительные условия мира. Посольство возглавлял патриций Феофан, три года назад погубивший своими огненными триерами русский флот. Феофан был живым напоминанием об опасности, которая подстерегает руссов в случае нового похода. Намек императора Романа был понятен: Византия не боится войны, хотя и предлагает мир. Но войны не хотела и Русь. Переговоры шли успешно.

Перед отъездом греческие послы изъявили желание, чтобы князь Игорь самолично подтвердил хартию о мире. В посольской горнице по этому случаю собрались немногие избранные люди: сам Игорь, княгиня Ольга, бояре, которые должны были поехать вместе с послами в Константинополь.

Кормилец[16] Асмуд вынес на руках княжича Святослава. Мальчик был в полном княжеском одеянии: в багряном плаще-корзно, в круглой шапке с опушкой из горностая, в красных сафьяновых сапожках; на шее тускло поблескивала золотая цепь – знак высшего достоинства; к наборному серебряному поясу подвешен прямой меч. Все было точно таким же, как у самого князя Игоря, но будто игрушечным – княжичу Святославу пошел лишь третий год.

Греческие послы многозначительно переглянулись: им ли, познавшим кровавые интриги императорского двора, было не понять, что законный и единственный наследник означает устойчивость государственного порядка?

Принимая послов вместе с сыном и намеренно обрядив мальчика в полное княжеское одеяние, Игорь явно подчеркивал, что ему есть кому передать власть, что на Руси не предвидится гибельной внутренней смуты.

Еще раз переглянулись греческие послы, когда князь Игорь объявил имена своих послов к императору. От малолетнего княжича был назначен отдельный посол и назван был сразу за послом самого князя. Князь Игорь как бы указывал место княжича: рядом с собой.

Обратили внимание послы и на княгиню Ольгу.

Жены и любовницы императоров неоднократно властвовали в Византии и над своими мужьями, и над всей империей, проливая крови больше, чем самые свирепые полководцы. По всему видно, что киевская княгиня относилась к таким властным женам, и, наверное, не случайно князь Игорь то и дело оглядывается на нее, будто ища одобрения своим словам. К тому же киевский князь немолод, а княгиня в самом расцвете женской силы…

Патриций Феофан слушал князя невнимательно. Каждое слово хартии было ему знакомо по прежнему сиденью с русскими посольскими вельможами. Теперь патриций просто присматривался к княжеской семье, пытаясь разгадать, почему хмурится сам князь; какие мысли скрываются за чистым, без морщин, высоким лбом русской княгини; чего можно ожидать в будущем от наследника киевского престола, вот этого мальчика в красном княжеском корзно, смирно сидящего на руках у бородатого воина, судя по обличью, варяга…

На вид княжич был здоров, крепок, несуетлив, глаза спокойные, и в них уже читалась гордая уверенность, свойственная прирожденным властелинам.

Да, много любопытного и многозначительного подметил патриций Феофан.

Будет о чем рассказывать по возвращении императору Роману.

Но вот прочитаны и одобрены все статьи хартии. Князь Игорь заканчивает прием послов торжественными словами:

– Посылаю мужей своих к Роману, Константину и Стефану, великим царям греческим[17], чтобы возобновить старый мир и заключить союз с царями и со всеми людьми греческими на все годы, пока сияет солнце и вся земля стоит.

А кто из русской стороны замыслит нарушить мир, то пусть не имеет помощи от бога Перуна, пусть переломится меч его и не защитится он собственным щитом, и будет рабом на всю свою загробную жизнь!

Напутствуемые этой клятвой, греческие и русские послы вместе покинули горницу. "Какие страшные кары обрушит на греков русский князь за вероломство, если даже на своих людей он готов возложить земное и небесное проклятие? – думал патриций Феофан. – Нужно посоветовать императору быть осторожным хотя бы первое время, пока руссы будут особенно бдительно следить за соблюдением договора…"

У порога Феофан обернулся и еще раз окинул взглядом княжеское семейство. И снова его поразили холодные, не по-детски серьезные глаза Святослава. Почудилось что-то знакомое, уже увиденное.

Медленно спускаясь по ступеням парадного крыльца, Феофан наконец догадался: точно такие же холодные синие глаза были у княгини Ольги…

Греческое посольство возвратилось в Киев в середине зимы. Император Роман одобрил все статьи договора и велел написать их на двух хартиях, одна из которых была скреплена крестом и его царским именем, а другая именами русских послов, и поклялся истинно соблюдать все, что в хартиях написано.

Снова патриций Феофан стоял в посольской горнице перед князем Игорем, выслушивал вопросы и отвечал на них от имени императора Романа.

– Скажи, что приказал передать царь?

– Император Роман, обрадованный миром, хочет иметь дружбу и любовь с князем руссов. Твои послы приводили к присяге императора, а нас прислали привести к присяге Русь.

И сказал на это князь Игорь:

– Да будет так…

На следующее утро Игорь, княжич Святослав, бояре и мужи старейшей дружины, старцы градские и прочие лепшие люди пришли вместе с греческими послами на капище, к идолу Перуна. Ровным, почти бездымным пламенем горел жертвенный костер. Князь Игорь положил на землю обнаженный меч и щит.

Следом за ним сложили на землю оружие прочие мужи. И княжич Святослав опустил свой маленький детский меч рядом с отцовским мечом, вместе со всеми повторил слова клятвы. Волхвы окропили мечи кровью жертвенных животных. Это была первая кровь на мече Святослава…

Как будто благословляя священную клятву, сквозь свинцовые тучи проглянуло солнце, раздвинуло до бесконечности снежную равнину по ту сторону Днепра, выцветило в яркие краски зубчатую стену Великого бора.

Ослепительно вспыхнула позолота на грозном лике Перуна.

Волхвы восславили богов, подаривших людям благоприятный знак.

Потом князь Игорь и Святослав посетили церковь святого Ильи, что стояла над ручьем в конце Пасынчей беседы, чтобы своим присутствием скрепить клятву христиан – варягов, венгров и иных пришлых воинов, которых было немало в дружине. Среди своих тоже оказались христиане, таившиеся до времени.

Темные лики греческих богов сурово глядели на притихшего Святослава.

Униженно склоняя простоволосые головы, христиане-дружинники целовали большой серебряный крест, который им протягивал тучный муж в черном одеянии – христианский волхв Григорий. В храме было сумрачно, тесно, смрадно от горящих свечей и ладана. После озаренного солнцем капища христианский храм показался Святославу мрачной зловонной пещерой.

Это детское впечатление, этот разительный контраст между просторным небом над идолом Перуна и могильной теснотой дома христианского бога преследовали Святослава долгие годы, превращаясь в стойкое неприятие греческой веры, которая, как ему казалось, так же стесняет душу человека, как киевский храм святого Ильи – тело его…

Отбыли греческие послы, задаренные сверх всякой меры мехами, воском, рабами и серебром. Строение мира было завершено. А вскоре и сам Игорь уехал из Киева на полюдье, запоздав из-за переговоров с греками против обычного срока на два месяца. Уезжая, строго наказал немедля прислать гонца, если будут какие-нибудь вести с Хвалынского моря, от Хельгу и Свенельда.

Глава 9

А судовая рать Хельгу и Свенельда совершала великие подвиги и терпела великие лишения.

Начало похода было удачным. Греки сдержали свои обещания. Хазарский правитель Самкерца[18] тоже беспрепятственно пропустил дружины и даже разрешил купить на городском торгу необходимые припасы. Видно, греки посоветовали хазарам способствовать походу, потому что руссы шли войной на арабов, властвовавших над Хвалынским морем, а арабы были одинаково врагами и грекам и хазарам.

Русские ладьи пересекли Сурожское море[19], поднялись вверх по Дону до Великого Перевоза, где был волок к Волге. Благорасположение хазар простиралось так далеко, что они прислали волов, лошадей и рабов – помогать перетаскивать ладьи. Но Хельгу в Свенельд все-таки соблюдали необходимую осторожность, окружив Великий Перевоз рядами своих воинов.

Хазарские правители коварны. Тридцать лет назад они так же свободно пропустили русское войско к Хвалынскому морю, а на обратном пути напали и убили многих.

Хазарские тупоносые корабли сопровождали русскую судовую рать до самого устья Волги. Местные лоцманы провели ладьи по боковым протокам, чтобы руссы ничего не разузнали о столице Хазарии – городе Итиле. Конунг Хельгу и Свенельд не спорили. Чем дальше от наемной гвардии хазарского царя, от свирепых в битвах арсиев, о которых шли слухи, что они не ведают страха, тем спокойнее…

И дальше поход складывался удачно.

Ладьи плыли мимо морского берега, где города и селенья были прижаты горами к самой воде и потому могли стать легкой добычей. Благополучно миновали Дербент, сильную крепость на побережье Хвалынского моря, и повернули в мутную полноводную реку Куру.

Далеко опережая русские ладьи, разносились по Хвалынскому морю слухи о непобедимых пришельцах из холодных земель. Говорили, что руссы хорошо вооружены, сражаются без пощады копьями, мечами и дубинами с медными головами, что сами они крупного телосложения и большого мужества. На реке Куре жители бежали из селений со своими стадами и имуществом в горы, прятались в пещерах и ущельях. Руссы их не искали. Целью похода был большой и богатый город Бердаа, известный своим шелковым торгом. В Бердаа крестьяне привозили шелк-сырец, складывали во вместительные караван-сараи, а затем купцы развозили шелк караванами в Персию и Хузистан, получая взамен золото, серебро, драгоценное оружие и рабов.

Неподалеку от Бердаа воины Хельгу и Свенельда высадились на берег.

Ладьи по варяжскому обычаю отогнали на пустынный остров посредине Куры и оставили под надежной охраной. Местные вожди (а их было много в этой стране, и каждый считал себя выше других) собрали войско и выступили навстречу, но потерпели поражение. Бердаа остался без защиты. Горожане сами открыли городские ворота.

Руссы, звеня оружием, проследовали по пустынным улицам и заперлись в цитадели. Жителям Бердаа они объявили: "Нет между нами споров о вере.

Единственно, чего мы желаем, – это власти. На нас лежит обязанность хорошо относиться к вам, а на вас – хорошо повиноваться нам!"

Несколько дней руссы перевозили в замок товары из караван-сараев, из купеческих амбаров на рынках, которых в Бердаа было несколько, ибо даже самая обширная торговая площадь не смогла бы вместить всех желающих торговать. Потом руссы объявили, чтобы каждый из горожан принес в замок определенное число золотых и серебряных монет и все оружие. И это было выполнено – страх перед пришельцами был по-прежнему велик, хотя они никого не убивали и не грабили, но вели себя как правители, желающие надолго обосноваться в стране.

Руссы остались зимовать в городе, не терпя недостатка ни в чем – такие обильные запасы они захватили. Их долго никто не беспокоил. Только весной 944 года правитель области Марзбан ибн Мухаммед попробовал было подступить к Бердаа с тридцатитысячным войском. Но неистовые руссы высыпали сразу из всех ворот, подобно горным потокам обрушились на воинов ибн Мухаммеда и прогнали их прочь. Потом они вложили в ножны свои длинные прямые мечи, возвратились в город и предались отдохновению.

Упрямый ибн Мухаммед кружил вокруг Бердаа, уклоняясь от сражений, но сильно досаждая руссам мелкими стычками и нападениями из засад.

Наступило лето. В городских садах было много фруктов, и руссы поглощали их в огромных количествах, хотя местные жители предупреждали, что фрукты еще не созрели. Поэтому среди руссов начались желудочные болезни. Многие умерли, а выздоровевшие стали слабыми, как подростки.

Ободренный этими известиями, ибн Мухаммед снова подошел к городу, дерзко вызывая предводителей руссов на бой. Как и весной, руссы приняли вызов, хотя их было уже заметно меньше. И снова воины ибн Мухаммеда обратились в поспешное бегство. Руссы с торжествующими криками преследовали их, не подозревая, что ибн Мухаммед намеренно завлекает их под удар засадного войска. Бой был упорным и затяжным. Погиб конунг Хельгу. Но Свенельд, принявший власть над войском, сумел увести уцелевших воинов за городские стены. Руссы потерпели большой урон, но не были еще побеждены.

Однако ибн Мухаммед торжествовал победу и утратил бдительность.

Дождливой ветреной ночью руссы вырезали ножами его караулы и незаметно покинули Бердаа, увозя с собой драгоценную добычу. На берегу Куры их поджидали ладьи, бережно сохраненные стражей.

Судовой караван руссов, опередив погоню, благополучно вышел в Хвалынское море. Ибн Мухаммеду оставалось только сетовать на свою оплошность и горько жалеть о вывезенных руссами богатствах.

На Русь Свенельд возвращался по Великому Волжскому пути, через Хазарию и Волжскую Булгарию, а затем по реке Оке, через земли вятичей.

Звон мечей под стенами Бердаа эхом откликнулся в древлянских лесах…

Глава 10

Для княжича Святослава еще не пришло время восстанавливать прошлое по собственным воспоминаниям, оно раскрывалось потом в рассказах старших.

Возвращение в Киев дружины Свенельда осталось в его детской памяти чем-то праздничным, многокрасочным, шумным. Пение больших медных труб…

Приветственные крики горожан… Нарядные всадники на улицах… Заздравные чаши на почестных пирах… Поединки богатырей перед красным крыльцом княжеского дворца… Песни гусляров о подвигах Свенельда…

И подарки Свенельда. Много подарков! Отдельно – князю Игорю, отдельно – княгине Ольге, отдельно – княжичу Святославу. И каждый подарок – драгоценная редкость…

Княжичу Свенельд преподнес искусно вырезанные из кости фигурки воинов, зубчатых башен, лошадей, диковинных зверей с хвостом вместо носа – заморскую игру. Когда фигурки передвигали на доске, расчерченной белыми и черными квадратами, под доской начинали звенеть маленькие серебряные колокольчики. А еще Свенельд привез дружинные доспехи, будто специально изготовленные для мальчика, – Святославу они пришлись впору, и он гордо расхаживал в позолоченной кольчуге и шлеме с перьями. А еще Свенельд подарил княжичу маленькую лошадку с длинными, торчащими вверх ушами.

Лошадка понравилась Святославу больше всего. Кормилец Асмуд подсаживал его в седло, тоже маленькое, как раз для Святослава, и осторожно возил по двору.

После таких радостей казалась непонятной хмурая озабоченность отца, его длинные ночные разговоры с матерью. Сквозь сон Святослав слышал тревожившие его слова: "Не к добру… Вознесся без меры… В дружине недовольны…" Отец и мать часто повторяли имя Свенельда, и всегда с каким-то недоброжелательством. Святослав недоумевал. Как можно говорить нехорошее о таком щедром, таком веселом, таком нарядном человеке, как Свенельд?!

Откуда было знать мальчику, что Свенельд привез с Хвалынского моря не только дорогие подарки, но и опасные заботы? Дружинники князя Игоря и княгини Ольги с завистью смотрели на внезапно обогатившихся воинов Свенельда. Чужое, крикливо выставленное напоказ, казавшееся несметным богатство возбуждало зависть. Бояре и мужи старшей дружины роптали открыто, упрекали князя: "Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги!" Настойчиво советовали: "Пойдем, княже, с нами за данью, да и ты добудешь, и мы!"

Князь Игорь пошел с дружиной в Древлянскую землю. Он собирал прежнюю условленную дань да еще прибавил новую, много больше прежней. Древляне, устрашенные копьями многочисленной княжеской дружины, без спора отдали обе дани.

На исходе зимы 945 года из Древлянской земли потянулись к Киеву обозы с медом, воском, мехами, зерном, мороженым мясом. Большие были обозы. Если вытянуть их на одной дороге, то они, пожалуй, покрыли бы все расстояние от Киева до Искоростеня, стольного града древлянского князя Мала.

Но князю Игорю и этой тяжелой дани показалось недостаточно – далеко ей было до хвалынской добычи Свенельда! "Если хитрые древляне нашли меха, мед и прочее добро для второй дани, – рассуждал Игорь, – то почему бы не собрать с них еще одну дань? Древляне обросли густой шерстью, яко овцы, пока Свенельд обретался за морями[20]. Самое время состричь!" И князь Игорь собрал своих мужей:

– Идите с данью домой, а я вернусь к древлянам и возьму еще.

Недоуменно и встревоженно переглянулись мужи. Князь явно нарушал древние обычаи. Но перечить не осмелились. Только отважный Ивор пытался остеречь князя от неразумного шага, но Игорь гневно оборвал его:

– Прочь с глаз моих! Трусливых да опасливых не держу возле себя!

Пусть все про то знают!

И пошел Ивор, опустив голову, к своему коню, а вслед ему не то сочувственно, не то насмешливо смотрели мужи, бывшие побратимы и товарищи по дружине.

Униженный и раздавленный оскорбительными словами князя, Ивор думал, что он уходит от богатства, от людского почета, от блеска киевского двора.

А на самом деле он уходил в тот миг от смерти…

Не успел князь Игорь с небольшой дружиной отделиться от войска и снова выехать на искоростенскую дорогу, как древлянские охотники, провожавшие обозы с данью до рубежей своей земли, побежали через леса к князю Малу.

Суровым и единодушным было решение древлянских старейшин: "Если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его. Так и князь Игорь – если не убьем его, то всех нас погубит!"

По зову князя Мала к Искоростеню сходились охотники и звероловы, вооруженные, как для охоты на медведей, рогатинами с широкими железными наконечниками и топорами. Колчаны были полны длинных боевых стрел, которые брали не на охоту, а только на войну.

Последнее предостережение князю Игорю передал древлянский волхв, неожиданно исшедший навстречу дружине из леса.

– Остановись, княже! – прокричал волхв, раскинув в стороны руки, будто преграждая дорогу к Искоростеню. – Зачем идешь к нам опять? Забрал ведь всю дань. И сверх ее взял.

Князь Игорь презрительно усмехнулся. Дружинники бичами погнали волхва прочь. Хохотали отроки, глядя, как скачет древлянский волхв, увязая в сугробах, прикрывая голову ладонями и по-заячьи взвизгивая от ударов.

Потом волхв упал и остался лежать в снегу.

– Неладно так-то… – вздохнул пожилой дружинник, скосив глаза на исхлестанного бичами старца. – Вроде посла ведь он…

– Помолчал бы лучше, пока сам бичей не испробовал, – хмуро посоветовал кто-то. – Князь-то гневен…

Крупными хлопьями падал снег, белым саваном ложился на конские крупы, на теплые суконные попоны, на воротники овчинных тулупов и меховые шапки дружинников – холодящие кольчуги по зимнему времени везли в переметных сумах. Все вокруг стало белым-белым: и земля и небо. В молочной снежной белизне белые всадники скользили, как призрачные тени.

Вечером дружина князя Игоря выехала из леса на реку Ужу. Копыта коней, легко пробивая мягкий снежный покров, весело застучали по речному льду. Берега реки медленно поднимались, сдвигались все ближе, а впереди замаячили черные стены и башни Искоростеня.

Князь Игорь невольно пришпорил коня. Быстрей! Быстрей! Туда, где иззябших и усталых всадников ожидает благотворное тепло человеческого жилья, треск березовых поленьев под медными котлами с кипящим варевом, покорное гостеприимство древлянского князя Мала…

А береговые обрывы по сторонам поднимались все выше и выше, и полоска мутного неба между ними казалась не шире киевской улицы.

Неожиданными и до нелепости неуместными показались Игорю тревожные выкрики передовых дружинников. Он приподнялся на стременах, глянул из-под ладони.

Перегораживая реку от берега до берега, чернел впереди завал из могучих сосновых стволов; ветви переплелись, образовав непреодолимую стену.

Дружинники сгрудились возле завала, проклиная лукавство древлян.

Гридни молодшей дружины спешились, принялись рубить топорами спутавшиеся ветки.

Князь Игорь устало откинулся в седле. На многие часы здесь было работы. Мужи-дружинники привычны к мечу, а не к древосечному топору. А рабы и смерды, сопровождавшие обозы, непредусмотрительно отпущены в Киев.

Кто мог знать, что князь Мал осмелится загораживаться завалами?

Раздался леденящий душу свист. Над обрывами поднялись лучники в волчьих шапках, и стрелы косым ливнем хлынули вниз – туда, где в снежной круговерти суетились у завала дружинники.

Падали на речной лед кони и люди.

Дружинники отчаянно рвали щиты, привязанные к седлам, но сыромятные ремни не поддавались, затягивались еще туже в узлы, а длинные древлянские стрелы разили беспощадно. Многие пали, так и не успев обнажить мечи.

А с обрывов с ревом, свистом, визгом, устрашающими воплями уже катились вместе с лавинами снега древлянские воины, чтобы рогатинами и топорами завершить разгром…

А крупный снег все падал и падал на лед реки Уж, словно торопился схоронить от людских глаз следы братоубийственной сечи…

Не скоро узнали в Киеве о гибели князя Игоря: вся дружина его полегла, некому было даже доставить весть. А участь князя была поистине ужасной. Древляне привязали его к вершинам согнутых до земли берез и разом опустили их: князь Игорь был разорван надвое. На следующее утро древляне предали земле останки князя.

Глава 11

Сказания о трагедии в древлянских лесах, о мужестве и хитрости овдовевшей Ольги, о ее мести князю Малу и всем древлянам год от года обрастали новыми подробностями, и уже нельзя было понять, где правда, а где красивый вымысел.

Ранней весной князь Мал прислал в Киев своих мужей – сватать Ольгу.

По древлянским обычаям победитель наследовал власть убитого врага, жену его и все богатство.

С Ольгой послы древлянского князя говорили недвусмысленно и дерзко:

– Мужа твоего мы убили, потому что он, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что навели порядок в Древлянской земле, и первый из князей – Мал. Пойди замуж за князя Мала, и будет всем добро.

Вдова отвечала с достойным смирением:

– Любезны мне речи ваши. Мужа моего уже не воскресить. Хочу воздать вам завтра честь. Ныне же идите к ладье своей. И вознесут вас люди на Гору в ладье.

Древлянские послы согласились, забыв, что путешествие посуху в ладье не только свадебный обряд, но и похоронный. В ладье, поставленной на горящий костер, славяне отправлялись в свой последний путь…

Утром люди Ольги понесли на руках древлянскую ладью, а послы сидели в ней, величаясь и красуясь, в золотых нагрудных бляхах. Принесли их на княжеский двор и вместе с ладьей опустили в глубокую яму.

– Хороша ли вам честь? – сурово спросила Ольга, приблизившись к краю ямы.

– Горше Игоревой смерти! – простонали послы, прощаясь с жизнью.

И повелела Ольга отрокам своим засыпать послов живыми вместе с ладьей, и отроки исполнили повеление княгини. То была первая месть княгини Ольги.

Потом прислали древляне других своих мужей, самых лучших и знатных, и они тоже приняли в Киеве лютую и стыдную смерть: сожгли их в бане, подперев двери осиновыми кольями. То была вторая месть Ольги.

А третья свершилась под стенами Искоростеня, куда Ольга пришла с дружиной будто бы для тризны по убитому мужу. Древляне, желая мириться, привезли множество хмельных медов и различных яств, поили мужей и отроков Ольги, но больше сами пили, теряя разум. Дружинники Ольги насыпали великий курган, но не медом из кубков окропили его, а кровью – охмелевшие древляне были изрублены мечами. Люди говорили, что над могилой князя Игоря нашли смерть пять тысяч древлян. Никто не считал посеченных древлян, потому что Ольга торопилась вернуться в Киев.

Княжичу Святославу врезался в детскую память горестный плач киевлян по Игорю. И древлянских послов он тоже запомнил, потому что необычными показались мальчику люди в лохматых шапках, с большими желтыми бляхами на длиннополых кожаных кафтанах, громкоголосые и неуклюжие. Запомнились презрительные и недоброжелательные взгляды, которые они кидали на него, княжича, обычно окруженного лаской и почтительным вниманием. Святославу было одновременно и страшно и обидно, и он сжимал дрожавшими пальцами рукоятку своего маленького меча. Кто-то из послов отчетливо произнес:

"Волчонок!" Недовольно загудели киевские бояре и мужи, но Ольга смирила их строгим взглядом и продолжала говорить с послами князя Мала доброжелательно, как будто не расслышав обидного слова…

А вот как древлянских послов закапывали живыми в землю и жгли в огне, Святослав не мог потом припомнить, как ни старался. Отроки пробегали по гриднице с обнаженными мечами – это было. И шум был железнозвонкий на дворе, будто бились две рати. Но когда княжич Святослав подбежал к оконцу, только какие-то пыльные тела лежали посередине двора. Может, то и были древлянские послы?

Кормилец Асмуд после рассказывал, что Ольга ходила с дружиной в древлянские земли и многих древлян побила, мстя за мужа своего. Но все это миновало княжича. Видно, щадила его мать, не пожелала приобщать к кровавой мести.

Прошли годы…

ХАЗАРСКИЙ ПОХОД

Глава 1

О том, что пора сбить хазарский замок с волжских ворот торговли с Востоком, говорили уже давно. И не только в свободе торговли было дело.

Великое движение киевских князей на дальние окраины славянских земель замедлилось, споткнувшись на вятичском пороге. Вятичи, населявшие лесистое междуречье Оки и Волги, продолжали платить дань хазарам, и, чтобы поставить их под власть стольного Киева, необходимо было скинуть с них хазарское ярмо. Дорога в вятичскую землю пролегала через хазарскую столицу Итиль…

Для людей, населявших соседние с Хазарией земли, Итиль был жестоким городом.

Сюда их приводили в оковах и на невольничьих рынках продавали, как скот, иудейским и мусульманским купцам.

Сюда на скрипучих двухколесных телегах и в перегруженных, осевших в воду до края бортов, вместительных судах привозили дани, собранные с подвластных хазарам народов безжалостными тадунами[21].

Отсюда приходили хищные ватаги хазарских всадников и, прокравшись по оврагам и долинам степных речек, обрушивались огнем и мечом на беззащитные земледельческие поселения.

Опасность, угрожавшая со стороны Итиля, казалась соседям вечной и неизбывной, и только немногие, самые мудрые, догадывались, что сама Хазария больна, тяжело больна, а награбленное чужое богатство придавало ей лишь внешний блеск, но не исцеляло внутренние недуги.

Потом, после гибели Хазарии, люди станут гадать, когда она покатилась к упадку, будут искать причины внутри и вне ее.

Может, упадок Хазарии начался в восьмом столетии, когда на нее обрушилось арабское нашествие? Каган, правитель Хазарии, склонился перед грозной чужеземной силой, принял из рук халифа урезанную власть, отдал себя под защиту наемной гвардии мусульман-арсиев…

Может быть, ослабляющий удар Хазария получила не извне, а изнутри, в девятом столетии, когда против кагана-мусульманина подняли мятеж хазарские беки? Могучий и честолюбивый бек Обадий тогда объявил себя царем, а каган превратился в почитаемого чернью, но безвластного затворника кирпичного дворца в городе Итиле. Царь Обадий насаждал в Хазарии иудейскую веру, которая еще больше разъединяла людей и привела к кровопролитной междоусобной войне.

Может, именно новая вера сыграла роковую роль в судьбе Хазарии?

Иудаизм – религия работорговцев, ростовщиков и сектантов-фанатиков – подорвал военную мощь державы, основанную на родовом единстве кочевых орд, разрушил связи Хазарии с великими христианскими и мусульманскими странами.

Религиозная нетерпимость иудеев, вылившаяся в бессмысленные и жестокие преследования христиан, оттолкнула от Хазарии даже ее старого и заинтересованного союзника – Византийскую империю. Восхищенные послания единоверцев – "иерусалимских изгнанников", рассеявшихся по всей Европе, тешили самолюбие хазарских царей, но не заменяли дружбы и доверия соседей.

Эгоистичным и опасным для самой Хазарии было внимание далеких единоверцев.

Не в силах оказать даже малейшую реальную помощь Хазарии, заморские иудеи использовали сам факт существования этого "остатка Израилева" для самоутверждения, для опровержения неопровергаемого упрека: "У каждого народа есть царства, а у вас нет на земле и следа!" Эти "иерусалимские изгнанники" писали в Хазарию: "Когда мы услышали про хазарского царя, о силе его государства и множестве войска, мы внезапно обрадовались и подняли голову. А если вести о нем усилятся, этим увеличится и наша слава". Ответные послания хазарского царя, в которых он, не задумываясь над последствиями, объявлял своими владениями давно не принадлежавшие хазарам соседние земли "на четыре месяца пути вокруг", порождали еще большее недоверие к хазарам. Опасная игра, в которую корыстно вовлекали Хазарию зарубежные единоверцы…

А может, конец могущества Хазарии наступил позднее, в десятом столетии, когда начали таять, как весенний снег, огромные хазарские владения? Сколь многим владели правители Хазарии, и сколь мало осталось у них к середине столетия. Крымские готы перешли под власть Византии, и в приморских городах полуострова стояли византийские гарнизоны. Степи между Волгой и Доном заняли печенеги, и кочевать там для хазар стало опасно, как в чужой стране. С востока наступали кочевники-гузы, и раскосые всадники на лохматых лошадках показывались возле самой Волги, в низовьях которой располагались коренные хазарские области. Глухо волновались булгары, давнишние данники хазар, и втайне готовились к мятежам. Одно за другим отказывались от уплаты дани славянские племена, и только вятичи с неохотой посылали еще свою нещедрую дань мехами и медом. Надолго ли?

Владения Хазарии сжимались, как сохнувшая кожа, и в конце концов под номинальной властью кагана остался небольшой треугольник степей между низовьями Волги и Дона да немногие города в предгорьях Северного Кавказа.

Жалкие остатки прежнего могущества…

А может, все перечисленное не причина, а лишь следствие упадка Хазарии? Может, настоящая причина в другом – в самой сущности этого государства-грабителя, государства-паразита?

Хазария не создавала богатство, а лишь присваивала чужое, не ею созданное. Хазары кормились и одевались за счет других народов, изнуряя их данями и разбойничьими набегами. В городе Итиле пересекались торговые пути, но самим хазарам нечего было предложить иноземным купцам, кроме рабов да белужьего клея. На рынках Итиля продавались булгарские соболя, русские бобры и лисицы, мордовский мед, хорезмские ткани, персидская посуда и оружие. Из рук в руки переходили серебряные монеты с непонятными хазарам надписями.

Чужое, все чужое…

Поток иноземных товаров, проходивший через Хазарию, не приносил благосостояния ее народу, оставлял по себе единственный след – торговую десятину в казне царя. Хазария походила на огромную таможенную заставу, перегородившую торговые пути с Запада на Восток, на преступное сообщество сборщиков пошлин и алчных грабителей.

В городе Итиле жили мусульмане, иудеи, христиане, язычники, неизвестно какой веры и какого племени пришельцы из дальних стран, привлеченные обманчивым блеском богатства, которое текло мимо, не задерживаясь в Хазарии. Люди жили рядом, но не вместе – каждый по своей вере и по своим обычаям. Мусульманские мечети соседствовали с христианскими храмами и синагогами, а на окраинах города язычники приносили жертвы своим деревянным и каменным идолам. Даже судьи были разные: отдельно для мусульман, отдельно для иудеев, отдельно для язычников. Отдельными были базары, бани, кладбища. Как будто стены Итиля замкнули в свое кольцо несколько разных городов, и жители их понимали друг друга не лучше, чем пришельцев из дальних стран. А для коренных хазар, кочевников и скотоводов, город Итиль был только местом временного обитания. С наступлением весны они уходили со своими юртами и стадами в степи, на знаменитые Черные земли в долине реки Маныча, а когда там выгорала под летним солнцем трава, кочевали дальше по кругу: на Дон, с Дона на Волгу, сначала вверх, потом вниз, и так до осени. Странный, непонятный, пропитанный взаимной ненавистью город…

Жителей Итиля и прилегающих степей объединяла вера во всемогущество кагана, ему поклонялись как живому богу и называли просто Каган, не прибавляя имени. Каган жил в большом кирпичном дворце. Только управитель дворца – кендер-каган – и привратник-чаушиар удостаивались чести лицезреть Кагана. Даже хазарский царь, предводитель войска и полновластный правитель страны, допускался во дворец лишь изредка. Остальным людям запрещалось даже приближаться к дворцовым стенам. Только трижды в год Каган нарушал свое загадочное уединение. На белом коне он проезжал по улицам и площадям столицы, а позади ровными рядами следовали гвардейцы-арсии в кольчугах и чеканных нагрудниках, в железных шлемах, с копьями и кривыми мечами – все десять тысяч арсиев, составлявших наемное войско Хазарии. Встречные падали ниц в дорожную пыль, закрывали глаза, будто ослепленные солнцем, и не поднимали головы раньше, чем Каган проедет мимо. Ужасной была участь тех, кто осмеливался нарушить обычай. Арсии пронзали дерзких копьями и оставляли лежать у дороги, и никто не осмеливался унести и похоронить их.

Выбеленные солнцем кости так и оставались на обочине, и люди осторожно обходили их, ужасаясь дерзновенности проступка. Как можно осмелиться взглянуть в лицо божественного Кагана?!

Даже после смерти Каган оставался загадочным и неприступным. Никто не знал, где именно он похоронен. Для мертвого Кагана строили большой дворец за городом. В каждой из двадцати комнат дворца, одинаково украшенных шелковой парчой, рыли могилы. Самые близкие слуги Кагана вносили тело во дворец и плотно закрывали за собой двери. Спустя некоторое время следом за ними входили молчаливые арсии с широкими секирами в руках и выкидывали за порог, к ногам потрясенной толпы, отрубленные головы слуг Кагана. Потом люди проходили чередой по комнатам дворца, но могилы были уже зарыты, и никто не мог узнать, где именно погребен Каган. И сколько бы ни прошло лет, каждый путник склонялся в поклоне перед погребальным дворцом Кагана, а всадники спешивались и шли, ведя в поводу коня, пока дворец не скрывался из глаз.

Вера в Кагана была требовательной и беспощадной.

Если дела шли хорошо, люди прославляли своего Кагана. Но если случалась засуха или поражение на войне, то знатные вельможи и чернь собирались толпами к дворцу царя и кричали: "Мы приписываем несчастье Кагану! Божественная сила Кагана ослабла, и он бесполезен для нас! Убейте Кагана или отдайте нам, мы сами его убьем!" И Кагана убивали, если царь по какой-нибудь причине не брал его под защиту.

Нового Кагана всегда выбирали из одной и той же знатной, но не очень богатой семьи. Хазары считали, что Каган, не привыкший с детства добывать средства к жизни, не будет как следует заботиться о благосостоянии народа.

Рассказывали, что на одном из рынков Итиля можно было увидеть молодого человека, продававшего хлеб, о котором знали, что это будущий Каган.

Вновь избранный Каган уединялся с царем и четырьмя самыми знатными хазарскими беками в круглой комнате без окон, с единственной узкой дверью, которую сторожили арсии с обнаженными мечами. Царь накидывал на шею Кагана шелковую петлю и сдавливал до тех пор, пока тот не начинал задыхаться, теряя сознание. Тогда Кагана спрашивали: "Сколько лет ты желаешь царствовать?" Полузадушенный Каган называл то или иное число лет, и только после этого его усаживали на золотой трон с балдахином, воздавая высочайшие почести. Если Каган не умирал к назначенному им самим сроку, его убивали, ссылаясь на его же божественную волю. Если же Каган называл непомерно большое число лет, его все равно убивали по достижении сорокалетнего возраста. Хазары считали, что с годами ум ослабевает, рассудок мутнеет, божественная сила становится меньше и Каган не может больше приносить пользу.

Да, Итиль был жестоким городом…

Глава 2

Хазарский поход князя Святослава ничем не напоминал прежние дерзкие рейды руссов за добычей и пленниками. Святослав подбирался к границам Хазарии исподволь, закрепляя каждый пройденный шаг, собирая союзников. Не удалым предводителем конной дружины, но мудрым и дальновидным полководцем предстает он перед потомками.

Летом 964 года он прошел с миром земли вятичей, и старейшины вятичей обещали принять его волю, признать повелителем, если князь защитит их от хазар.

…Как-то неожиданно подкралась и вошла в силу осень. Рассветы стали прозрачными и холодными, как родниковая вода. Кое-где в низинах уже ложились на траву первые заморозки.

Осенью к князю Святославу приехали послы из Волжской Булгарии. Их ждали давно. Еще летом Святослав отправил с попутным купеческим караваном подарки булгарскому царю и намекнул, что желает быть с ним в мире и дружбе.

В свою очередь, булгарский царь искал союзников, которые помогли бы освободить страну от хазарской дани. Когда совсем рядом, в земле вятичей, вдруг появилось могучее войско, которое можно было повернуть против Хазарии, царь обрадовался. Разве можно упускать такой случай? Но своим послам он велел быть осторожными, страх перед хазарами по-прежнему тяготел над ним. Поэтому булгарские послы приехали тайком, в одежде простых купцов, с немногими слугами, много славословили, но связывать себя определенными обязательствами не желали.Однако пропустить беспрепятственно судовую рать Святослава через свою страну послы все-таки обещали. И еще обещали дать суда для перевозки воинов и припасов, если у князя Святослава окажется мало своих ладей. Но только пусть князь возьмет суда, оставленные в условленном месте, как бы насильно, без ведома булгарского царя. И пусть князь идет через Булгарию как бы войной, а булгары запрутся в крепостях и ничем мешать ему не будут…

Князь Святослав посмеивался, слушая рассказы Свенельда, который вел переговоры, – наивная хитрость булгарских послов вряд ли могла ввести кого-нибудь в заблуждение.

– Пусть тешатся надеждой, что обманули хазар. Для нас главное – пройти через Булгарию без войны.

Договоренное скрепили взаимными клятвами, и булгарские послы отбыли так же тихо, как приехали. Водный путь к столице Хазарии – городу Итилю – был открыт для князя Святослава.

Но со стороны степей загораживали путь к Итилю печенежские владения.

Неразумно было посылать через степи конное войско, не сговорившись предварительно с печенежскими вождями. А еще лучше было склонить их к военному союзу. Князь Святослав был уверен в своей силе. Хазарам не выдержать прямого удара русской окольчуженной рати. Но в войске по-прежнему мало конницы. Если хазарские всадники разлетятся по степи, как догнать их? Печенежская легкая конница могла бы завершить разгром. Ради этого не жалко ни серебра, ни части добычи. Надобно нанять печенегов, как нанимал их отец Святослава, киевский князь Игорь Старый, для царьградского похода…

Печенежские кочевые орды прорвались в степи между Волгой и Днепром почти сто лет назад, но соседям об этом народе было известно немного.

Печенеги не допускали в свои кочевья чужих людей, подозревая в недобрых намерениях, а тех, что осмеливались на свой страх и риск углубляться в степи, безжалостно убивали. Поэтому известия о печенегах доходили до Руси стороной, через другие степные народы.

Рассказывали, что печенеги – большой и богатый народ, владевший множеством коней и баранов, драгоценными сосудами, серебряными поясами и хорошим оружием. Они имеют также большие трубы в виде бычьих голов, в которые трубят во время боя, и рев этих труб поистине ужасен. Вся Печенегия делится на восемь округов с великими князьями во главе, а округа, в свою очередь, делятся на племена, в которых тоже есть князья, и таких князей насчитывают сорок. Так что у печенегов много князей, все они воинственны и алчны и думают только о добыче.

Князь Святослав знал о воинственности печенегов, но он знал и другое.

Опустошая набегами соседние земли, печенеги сами много страдают от хазар, которые нападают на их кочевья. Не обернется ли давняя вражда печенегов к хазарам дружбой к нему, Святославу? Враги общего врага могут сговориться…

Зимой печенеги кочевали далеко от славянских земель, у берега теплого моря, откуда с наступлением весны начинали двигаться со своими табунами и стадами на север, и так все лето, по мере того как солнце выжигало пастбища. Осенью они оказывались совсем близко от вятичских земель, и поэтому посольству было легче найти их кочевья.

После долгих раздумий Святослав назвал имя посла – Лют Свенельдович.

С ним отправились в Печенегию толмач-переводчик и крепкая охрана из отборных конных дружинников.

Настоящая степь начиналась сразу за рекой Проней. Шуршала под копытами коней жесткая степная трава. Всадники сбились плотной кучкой, готовые отразить внезапное нападение. Лют Свенельдович был серьезен и озабочен, безлюдная степь настораживала. Печенеги умели подбираться незаметно, как волки. Правда, обычай защищал послов, но откуда было знать диким степнякам, что чужие всадники идут с посольством? Все решала первая встреча… И вот из низины высыпали всадники в длинных черных одеяниях, в остроконечных колпаках, обтянутых черной тканью; не понять было, шлемы под ней скрывались или просто шапки из плотного войлока. Печенеги на скаку натягивали луки, размахивали копьями и трехгранными кривыми мечами.

Дружинники плотным кольцом сомкнули Люта, ощетинились копьями.

Печенеги закружились вокруг посольства диким хороводом, почти касаясь наконечников копий своими развевающимися черными одеждами, устрашающе визжали.

Лют Свенельдович поднял над головой зеленую ветку.

Хоровод печенежских всадников замедлил свое бешеное вращение, умолкли крики и визг. Наконец печенеги остановились, опустили копья.

– Мы идем посольством от князя Святослава к вашим старейшинам! – прокричал толмач.

Подъехал печенег с длинной черной бородой, в которую были вплетены красные ленточки. Под его одеждой угадывались складки кольчуги, на запястьях покачивались массивные серебряные браслеты. Серебро и нарядный пояс свидетельствовали о знатности рода, и Лют понял, что именно от этого человека зависит их жизнь. Бородатый печенег что-то прокричал резким, срывающимся на визг голосом.

– Он требует, чтобы мы бросили копья, – перевел толмач. – Тогда он выслушает нас.

Лют Свенельдович кивнул дружинникам. Копья полетели на землю. Печенег снова заговорил, но уже спокойнее, дружелюбнее:

– Если вы действительно послы, то жизнь ваша в безопасности. Завтра вы предстанете перед старейшинами.

Лют Свенельдович облегченно вздохнул, обтер рукавом испарину на лбу…

Печенежский стан находился в большой низине и открылся взглядам путников неожиданно, когда они поднялись на гряду холмов. В кольце повозок теснилось множество юрт из бурого войлока, а посередине стана высился большой белый шатер вождя. Едкий кизячный дым струился над юртами.

Развевались на ветру лошадиные хвосты, привязанные к длинным жердям, – бунчуки. Из-за телег высыпала огромная толпа, печенеги с пронзительными криками, размахивая топорами и обнаженными мечами, побежали навстречу посольству, грозя растерзать его, изрубить на куски, затоптать в пыльную землю. Лют и его спутники остановились, захлестнутые беснующейся толпой, и уже прощались с жизнью, столь страшной была ярость обступивших их печенегов. Воины, которые перехватили посольство в степи, отталкивали своих сородичей древками копий, что-то кричали, но толпа продолжала напирать.

Но вот показались всадники в блестевших на солнце доспехах, в круглых железных шлемах, над которыми колыхались разноцветные перья, и толпа вдруг отхлынула. Это явились наконец печенежские старейшины. Мимо расступившихся печенегов посольство проследовало к белому шатру вождя; старейшины называли его великим князем. Им оказался тучный белолицый муж со светлыми волосами, необычными для степняков; жирные плечи туго обтягивал полосатый шелковый халат. Если бы не железный шлем с перьями и не кривой меч, заткнутый за серебряный пояс, печенежского вождя можно было бы принять за персидского купца. Князь возлежал на горе подушек. Вокруг него сидели на корточках старейшины, а позади застыли свирепого вида телохранители с обнаженными мечами.

Дружинники внесли подносы с дарами князя Святослава и, поставив их к ногам вождя, тихо отошли за спину Люта Свенельдовича. Вождь печенегов скользнул равнодушным взглядом по связкам дорогих мехов, по серебряным слиткам-гривнам, по золотым чашам. Его внимание привлекло лишь оружие: островерхий русский шлем, кольчуга с железными панцирными пластинками на груди, обоюдоострый прямой меч. Вождь шевельнул короткими толстыми пальцами. Подскочившие рабы уволокли оружие в глубину шатра. Остальные дары расхватали старейшины.

Вождь молча выслушал посольскую речь, потом перевод этой речи на печенежский язык и что-то шепнул невзрачному старичку в длинной черной одежде, сидевшему рядом с ложем. Старичок проворно вскочил, шагнул к послам и заговорил на языке славян:

– Великий князь из рода Ватана приветствует посла князя Святослава.

Хазары такие же враги печенегам, как и руссам. Но поход может разрешить только совет великих князей, чьи люди и стада кочуют в долинах Днепра.

Ждите их слова.

…Три недели Лют и его спутники видели только бурый войлок юрты, тусклое пламя очага да хищные наконечники копий печенежской стражи, которые покачивались у входа. Часы сливались в непрерывную сонную череду, и лишь нити солнечных лучей, пробивавшиеся через щели, возвещали о наступлении нового дня. Вечером молчаливые печенежские воины вносили в юрту большой медный котел с бараниной, бурдюки с водой и кобыльим молоком – еду и питье на следующий день. И только ночью, в полной темноте, послов выводили на прогулку в дальний угол печенежского стана. За три недели сидения послы узнали о жизни печенегов не больше того, что увидели в первый день. Наконец Люта Свенельдовича снова позвали в белый шатер. Тот же старичок произнес слова, оправдавшие все труды посольства:

– Великие князья из родов Ватана, Куэля, Маину и Ипая пришли к согласному решению воевать с хазарами. Пусть князь Святослав начнет, и мы поспешим к хазарским границам из тех мест, где нас застанет известие о начале похода. Да погибнут наши общие враги – хазары!

Глава 3

Князь Святослав ждал возвращения посольства из Печенегии с нетерпением и тревогой, часто уезжал из стана, с немногими людьми уединялся в березовых рощах или на берегах лесных озер, подолгу беседовал с ними. Гридни-телохранители затаив дыхание слушали князя, и перед ними разворачивались немыслимые дали.

Однажды, остановившись на берегу коричневого от торфа лесного озерка, князь Святослав сказал:

– Больше всего воду люблю. Чтобы много было воды, без конца и без края. В Днепре воды много. В Оке, реке вятичей, тоже. Но та вода бегучая, неласковая. Здесь вода стоячая, спокойная, но темная как ночь. До теплого моря хочу дойти, до синей воды, где плавали ладьи Олега Вещего и отца моего Игоря Старого. Но не гостем мимоезжим хочу побывать на море, а стать на берегу его крепко…

Слова князя быстро разошлись по дружине, и воины заговорили о походе к теплому морю. Возвратившееся от печенегов посольство напомнило о таком же посольстве князя Игоря, которое положило начало совместному походу на Царьград. Волхвы искали и без конца находили добрые предзнаменования.

Нетерпение охватывало воинов…

Весна 965 года выдалась ранней и дружной. Быстрее обычного очистились от льда реки. По большой воде в землю вятичей приплывали ладьи с воями, оружием, припасами. Войско множилось на глазах, и уже не хватало княжих мужей, чтобы ставить старшими над сотнями. Печенеги, раньше обычного покинувшие приморские пастбища, пригнали тысячные табуны коней. В конные дружины князь Святослав звал всех, кто умел держаться в седле. До позднего вечера на приокских лугах и на лесных полянах слышались конский топот, лязг оружия, повелительные выкрики десятников: новые дружинники приучались к ратному строю.

Крепкие заставы перегородили дороги и тропы, чтобы на Волгу, к хазарам, не проскользнул ни конный, ни пеший, чтобы в Итиле не узнали о готовности русского войска. Когда наступит время, князь Святослав сам объявит о походе. А пока пусть нежатся в покое неведенья хазарские правители, пусть пересчитывают жирную десятину с торговых караванов!

Внезапным весенним громом будет для них поход князя Святослава!

На исходе мая, в канун змеиных свадеб, наступил долгожданный день.

Святослав напутствовал гонца, который отправлялся к хазарскому царю:

– Лишних слов перед царем не рассыпай. За многими словами малая сила, за немногими – великая. Сильный шепотом скажет, а все слышат. Крика же слабого разве что заяц испугается, да и то потому, что отроду пуганный.

Всего три слова передашь: "Иду на вы!" Сказав, замолчи. Смертью грозить будут, все равно молчи. Помни: в твоем молчании – сила!

Бояре и дружинники смотрели на гонца с почтительным уважением. На верную смерть отправляется гонец, рубаху перепоясал черным похоронным поясом, а лицом светел, безмятежен. Меча у гонца не было, только короткий нож за черный пояс заткнут – самого себя до сердца достать, коли станет невмоготу терпеть муки. Немыслимого мужества и жертвенности человек. По нему хазары о всем русском войске судить будут. Не на посольский разговор поехал гонец – на смертный поединок. Доблесть показать хазарам, чтобы уязвить дух хазарского царя задолго до битвы…

Гонец двинулся к выходу, тяжело ступая сапогами по еловым плахам пола. За ним потянулись из избы бояре и воеводы. Только гридни-телохранители остались возле княжеского кресла. Гридни всегда при князе, не оставляют ни на минуту. Князь Игорь Старый этот обычай завел.

Понадобятся зачем-нибудь гридни – вот они, рядом, а если ненадобны, то будто и нет их, столь они молчаливы. Как копья, поставленные до поры к стене.

Проводив гонца, Святослав подумал, что надо бы объяснить дружине, почему он сам предупреждает хазарского царя о походе. Сказать гридням, чтобы разнесли эти слова по дружине.

– Эй, отрок! – обратился князь к высокому светловолосому дружиннику родом из вятичей. – Замечал я, что ты смышленый, угадливый. Смекни, зачем я царя о походе упреждаю?

– Не ведаю, княже.

– То-то, что не ведаешь! – улыбнулся Святослав. – Вижу, и другие в недоумении. А ведь просто догадаться. Подумай сам: намного ли опередит гонец войско? Самое большее – на неделю-полторы, если мы пойдем быстро.

Сумеет царь за это время новых воинов набрать и обучить? Думаю, не сумеет.

Что есть под рукой, то на битву и выведет, не больше того. А трепет у него в душе от нашей дерзости будет великий. Подумает царь, что безмерно сильны мы, если сами о походе предупреждаем. Того мне и нужно…

Гридни с восхищением слушали своего князя, а Святослав, расхаживая по избе, продолжал рассуждать:

– И о том я подумал, чтобы воинов хазарского царя одним разом сразить. А что получится, если царь не успеет их вместе собрать?

Разбредутся припоздавшие воины по степям, разыскивай их потом! Так-то вот, отрок…

С ликованьем отплывала судовая рать. Путь предстоял неблизкий, но привольный: вниз по Волге до низовьев, где на островах, образованных волжскими притоками, притаилась за глиняными стенами хазарская столица Итиль.

Конные дружины пошли к Итилю прямым путем, через печенежские степи.

По дороге к ним присоединялись печенежские князья, заранее оповещенные гонцами о начале похода.

Грозным и неудержимым было движение войска князя Святослава. Его тяжелая поступь спугнула сонный покой хазарской столицы.

Глава 4

Прозрачным майским утром, которое отличалось от других разве что тем, что накануне был большой торг и усталые горожане крепче обычного спали в своих жилищах, к воротам Итиля подъехали всадники, забарабанили древками копий. Сонный стражник выглянул в бойницу воротной башни и кубарем скатился вниз: приехал сам Иосиф, царь Хазарии и многих соседних земель.

Медленно, со скрипом распахнулись тяжелые ворота. Стражники склонили копья, приветствуя царя. Улицы Итиля были пустынны. Только благочестивые старцы, для которых прожитые десятилетия сократили время сна до короткого забытья, брели к храмам на утреннюю молитву, да ночные сторожа дремали на перекрестках, опершись на древки копий.

Царь Иосиф равнодушно скользил взглядом по жилищам ремесленников, по купеческим приземистым доминам, прятавшимся за глинобитными заборами, по глухим, без окон, стенам караван-сараев. Постройки были присыпаны желтоватой пылью, казались унылыми и безликими. Улица вела к протоке Волги, которая делила город на две части – Итиль и Хазар. На песчаном острове высился кирпичный дворец Кагана, окруженный малыми дворцами, садами и виноградниками. Это был город в городе, недоступный для простых людей. На остров можно было попасть только по наплавному мосту, возле которого всегда стояли вооруженные арсии.

Иосиф спешился, бросил поводья арсию, пошел по скрипучим, зыбко вздрагивавшим доскам моста к площади, выложенной известковыми плитами. На площади стоял дворец Кагана, поражавший своей громадностью. Выше дворца были только минареты некоторых мечетей, но они торчали, как древки копий, а дворец загораживал полнеба. Все, что окружало дворец, казалось ничтожно малым. Жилище, достойное равного богам…

Царь Иосиф медленно пересекал площадь, испытывая непонятную робость.

Для него не было тайн во дворце, да и Каган был избран им самим из числа безликих и безвольных родичей прошлого владельца дворца, но сейчас Иосиф чувствовал себя ничтожным и униженным, ступал по белым плитам осторожно, будто опасаясь нарушить звуком шагов величавый покой дворцовой площади.

У высоких дверей, украшенных золотыми и серебряными бляхами, Иосиф положил на ступени меч, железный шлем, стянул сапоги из мягкой зеленой кожи и выпрямился, босой и смиренный. Приоткрылось оконце, прорезанное в дверях:

– Кто нарушил покой равного богам?

– Иосиф, слуга богов.

– Что ищет слуга богов у равного богам?

– Совета и благословения.

– Пусть ищущий войдет…

Двери бесшумно отворились, и царь Иосиф шагнул в полумрак дворцового коридора. Молчаливые арсии в золоченых кольчугах, с маленькими топориками в руках сопровождали его. Влажные плиты пола неприятно холодили босые подошвы. Струи дыма от пылающих факелов ползли, как змеи, к сводчатому потолку.

У порога тронного зала Иосифа остановил привратник-чаушиар. Он коротко поклонился царю, поднес к стоявшей рядом жаровне палочку пропитанного благовониями пальмового дерева, и дерево загорелось ровным, почти бездымным пламенем. Царь благоговейно взял горящую палочку, подержал в руках и вернул чаушиару. Таков был обычай: хазары верили, что огонь очищает и освобождает от недобрых мыслей.

– Войди и припади к источнику мудрости! – сказал наконец чаушиар.

Золотой трон Кагана стоял посередине большого круглого зала. Над троном висел балдахин из алого индийского шелка с золотыми тяжелыми кистями. Лучи солнца, пробиваясь сквозь узкие длинные окна, яркими пятнами расцветили ковер на полу. Торжественная тишина царила в зале.

Царь Иосиф трижды поклонился пустому трону, упал ниц на ковер и не поднимал головы, пока не услышал негромкий певучий звон: управитель дворца кендер-каган ударил молоточком по серебряному диску.

– Жаждущий совета может приблизиться!

Иосиф на коленях пополз к трону.

Когда до него оставалось несколько шагов, снова раздался серебряный звон, и царь поднял голову. Он увидел Кагана.

Каган сидел на троне неподвижно, как каменное изваяние. Высокая шапка Кагана, сплошь вышитая золотом, поблескивала множеством драгоценных камней. Рукава белого одеяния спускались почти до пола. У Кагана было безбородое, бледное от постоянного затворничества лицо, глаза прикрыты набрякшими веками.

– О равный богам! – начал царь Иосиф. – Пусть не покажется дерзким известие, нарушившее твой покой! От северного правителя князя руссов Святослава приехал гонец с объявлением войны. Призови свою божественную силу, защити Хазарию. Вели рабам твоим взяться за оружие и благослови их на подвиги!

Каган медленно склонил голову.

– Слово твое услышано и одобрено! – возгласил кендер-каган. – Божественная сила Кагана с тобой, царь Иосиф! Да постигнет врагов злая смерть и забвение потомков! Да обратятся они в пепел, сдуваемый ветром твоей славы!

Царь Иосиф снова опустился на колени и пополз к выходу. Обычай был соблюден. Каган устами своего первого слуги произнес благословляющие слова. Теперь судьба страны вручена царю, а Кагану остается лишь молить богов о победе и ждать исхода войны. И придет к Кагану восхищение народа, если враги будут повержены. Или позорная смерть, если Хазарии не поможет его божественная сила.

Над крышей дворца арсии подняли большой золотой круг. Блеск его можно было увидеть со всех концов города. Заревели большие медные трубы. Великий Каган сзывал в войско подданных своих, невзирая на племя их, достаток и вероисповедание. Забурлил, заволновался Итиль. Толпы народа заполнили улицы и площади. Муллы с высоких минаретов звали к священной войне с неверными руссами, осмелившимися обнажить меч против благословенного аллахом города. Христиане собирались к папертям церквей, где бородатые попы призывно поднимали к небу кресты. Иудеи почтительно внимали своим сладкоречивым раввинам, которые убеждали умереть с именем истинного бога на устах, ибо Каган суть иудей, и царь Иосиф тоже иудей, и великий визирь тоже исповедует иудейскую веру, а потому защита их от врагов – богоугодное дело.

Лишь хазары-язычники не говорили о богах и, собираясь у своих войлочных юрт на окраине города, ждали слова родовых вождей. Но вождей не было в городе, да и вообще кочевников в Итиле осталось мало, совсем мало.

Они уже откочевали на весенние пастбища. Царские гонцы, безжалостно нахлестывая коней, искали их в бескрайних степях. Но быстро ли они найдут вождей? И захотят ли беки, известные своим вероломством, поспешить на помощь царю?

Тревожно, ох как тревожно было Иосифу!

Наступал час расплаты и за чрезмерное властолюбие, оскорблявшее беков, и за невыносимую тягость налогов, на которую роптали горожане, и за грабительские набеги на подвластные племена.

Но только ли его, царя Иосифа, во всем этом вина? Так поступали и прежние цари, а Хазария гордо стояла на рубеже Европы и Азии, внушая страх врагам, и подданные хазарских царей, казалось бы разъединенные расами и верами, тем не менее покорно собирались в минуту опасности под золотое солнце Кагана!

Почему же так тревожно ему теперь? Что изменилось в Хазарии?

Царь Иосиф искал ответа и не находил его. А ответ был прост, как сама правда. Зло не может продолжаться бесконечно. Держава, несущая зло большинству своих подданных и соседям, сама рано или поздно обрушивается в бездну зла. Не была ли порождена тревога царя Иосифа предчувствием гибели?

Но в этом предчувствии он боялся признаться даже самому себе…

Только через неделю, когда на равнине перед городскими стенами собралось для царского смотра войско, Иосиф немного приободрился. Нет, Хазария еще достаточно сильна!

Десять тысяч отборных всадников-арсиев, закованных в блестящую броню, были готовы ринуться по первому знаку. Многочисленные горожане тоже оделись в железные доспехи. Итиль – богатый город, в купеческих амбарах нашлось достаточно оружия, чтобы вооружить всех способных носить его.

Прибывали кочевые беки со своими ордами. Множилось хазарское войско, и царь Иосиф уже без прежнего трепета выслушивал донесения гонцов о движении по Волге судов князя Святослава, а по степям – его конницы. На совете высших военачальников было решено не утомлять хазарское войско длинными переходами и сражаться с руссами здесь, под стенами Итиля.

Глава 5

Царь Иосиф был иудеем, но, как и многие другие люди в Хазарии, считал самыми искусными воителями не своих единоверцев, а мусульман-арабов. Перед сражением с руссами он выстроил войско по арабскому образцу.

Четыре линии насчитывал обычно арабский боевой строй.

Первая линия – "утро псового лая". Она называлась так потому, что начинала битву, осыпая врага стрелами конных лучников, словно дразнила его, чтобы заставить расстроить ряды. В эту линию царь Иосиф поставил кара-хазар (черных хазар) – быстрых наездников, пастухов и табунщиков, жилистых, злых, со смуглой кожей и множеством туго заплетенных косичек, которые свешивались из-под войлочных колпаков. Кара-хазары не носили доспехов, чтобы не стеснять движений, и были вооружены луками и дротиками.

Вторая линия – "день помощи". Она как бы подпирала конных лучников и составлялась из тяжеловооруженных всадников, одетых в кольчуги, железные нагрудники, нарядные шлемы. Длинные копья, мечи и сабли, палицы и боевые топоры составляли ее вооружение. Тяжелая конница обрушивалась на врага, когда его ряды смешивались под ливнем стрел. Здесь у царя Иосифа стояли белые хазары – рослые, плечистые, гордые прошлыми боевыми заслугами и почетным правом служить Кагану в отборной панцирной коннице.

Но если и "день помощи" не сокрушал врага, то вся конница расходилась в стороны и пропускала вперед третью линию – "вечер потрясения". Пешие ратники третьей линии, бесчисленные, как камыши в дельте Волги, стояли стеной, опустившись на одно колено и прикрываясь щитами. Древки своих копий они упирали в землю, а острия наклоняли в сторону противника.

Преодолеть эту колючую изгородь было нелегко, нападавшие истекали кровью, и тогда на них, ослабевших и упавших духом, снова обрушивалась с флангов панцирная конница, чтобы завершить разгром.

И наконец, позади всех ждала своего часа последняя боевая линия, которую арабы называли "знамя пророка", а хазары – "солнце кагана". Здесь возле большого золотого круга, изображавшего солнце, собиралась наемная гвардия мусульман-арсиев. Арсиев берегли. Они вступали в бой только при крайней необходимости. Зато им доставалась львиная доля добычи. Арсии безжалостно вырубали дамасскими мечами и бегущих врагов, и своих же воинов, если те, дрогнув, начинали отступать. Среди арсиев был царь Иосиф.

Он стоял на высоком помосте и смотрел, как далеко впереди, на зеленой равнине, разворачивается для боя войско князя Святослава.

Руссы приближались медленно, и царю Иосифу показалось, что они намеренно оттягивают начало битвы. Не устрашился ли князь Святослав, узрев столь многочисленное и грозное войско? Может быть, он не захочет испытывать судьбу в сражении и начнет переговоры? Ведь дружины руссов в прошлом неоднократно проходили через хазарские владения. Воины в кольчугах светлого железа вырубали своими прямыми мечами сторожевые заставы, пытавшиеся преградить им путь, и уходили дальше, на Каспий или за Кавказские горы, чтобы спустя много месяцев возвратиться обремененными добычей. Не желая рисковать всем богатством, они отдавали часть его хазарам за безопасный проход через их владения. Может, и князь Святослав минует Хазарию, удовлетворившись богатым выкупом? Кажущаяся медлительность руссов как будто подтверждала мысли Иосифа, и он уже прикидывал, сколько можно пообещать руссам серебра и товаров, чтобы они не причинили вреда Итилю…

Пешие руссы приближались, вытягиваясь клином. На острие клина шли богатырского роста воины в железных панцирях и шлемах, глубоко надвинутых на брови. Живот, бедра и даже голени воинов были обтянуты мелкой кольчужной сеткой, непроницаемой для стрел. Руки в железных рукавицах сжимали устрашающе большие секиры. А вправо и влево от дружины богатырей-секироносцев – сплошные линии длинных красных щитов, которые прикрывали пеших руссов почти целиком. Над щитами поблескивали копья.

На крыльях русского войска двигалась неторопливо конница: справа – светлая, переливающаяся железом дружинных доспехов, слева – черная, зловещая. Царь Иосиф догадался, что это печенеги, и подумал, что там самое слабое место рати князя Святослава – печенежские всадники быстры, но нестойки в рукопашном бою. Но пока рано думать о печенегах, рано. Главное – пешая рать руссов. Если сокрушить пешую рать, печенеги сами разлетятся в стороны, как брызги от брошенного в лужу камня…

Иосиф поднял вверх обе руки.

Арсии вскинули копья и разом испустили грозный боевой клич, от которого качнулся золотой круг над головой царя. Заревели хазарские трубы.

Завизжали, завыли кара-хазары, подобно гончим псам рванулись на руссов.

Непрерывным весенним ливнем полились оперенные железом стрелы.

Руссы продолжали идти вперед медленно, но неудержимо, в их строю не было заметно павших, только щиты обрастали щетиной вонзившихся стрел.

Снова затрубили хазарские трубы. Мимо расступившихся конных лучников промчались белые хазары, всесокрушающий "день помощи". Звеня доспехами, тяжелая конница хазар докатилась до линии красных русских щитов и остановилась, будто натолкнувшись на крепостную стену. Задние всадники напирали на передних, а те пятились от колючей изгороди копий. Все смешалось. Белые хазары кружились на месте, не в силах прорвать строй руссов и уже не в состоянии вырваться из схватки. От огромных секир русских богатырей не было спасенья. "День помощи" рассыпался на глазах.

Кучки обезумевших всадников вырывались из сечи, скакали, нахлестывая коней, подальше от страшного русского клина. Царь Иосиф с ужасом понял, что первых двух линий войска у него уже нет, что рассеянную конницу больше не собрать. Для хазарского войска наступал вечер, и Иосиф думал теперь только о том, чтобы продержаться до темноты и укрыться за городскими стенами. Пешая рать "вечера потрясения" должна остановить руссов, остановить во что бы то ни стало!

Но клин русского войска разрезал секироносцами фронт хазарских пешцев неожиданно легко. Началась сеча грудь о грудь, в которой побеждает тот, кто сильнее духом. В тесноте воины отбрасывали бесполезные копья и сражались мечами, топорами, кинжалами. Перешагивая через чужих и своих павших, подскальзываясь на мокрой от крови траве, выкрикивая хриплыми голосами боевые призывы, руссы шли вперед, и царь Иосиф чувствовал, что "вечер потрясения" долго не выстоит. Тогда он решился на последнее, отчаянное средство – послал гонца за Каганом, чтобы равный богам лично воодушевил воинов и устрашил врагов…

Каган выехал из ворот Итиля на белом коне. Чаушиар и кендер-каган несли над ним большой шелковый зонт, чтобы ни один луч солнца не упал на божественное лицо. Многокрасочная, как весенний луг, следовала свита Кагана. Шествие замыкали двадцать пять жен Кагана, каждая на отдельном, богато украшенном верблюде. В свите Кагана было так много нарядных всадников, драгоценности вельмож и оружие телохранителей так ослепительно блестели на солнце, что князю Святославу показалось: на помощь хазарам спешит из города новая отборная рать…

Святослав послал гонца к печенегам, оставленным в засаде у реки, чтобы они задержали эту рать. Печенеги высыпали из зарослей и с воинственными криками устремились наперерез Кагану. Тот остановился.

Позади, равнодушно поглядывая на приближавшихся печенегов, застыла свита, как будто Каган был щитом, способным прикрыть от любых опасностей.

– Каган! Это Каган! – вдруг раздались испуганные вопли. Печенежские всадники, мгновение назад свирепые и неудержимые, бросали в траву оружие и поворачивали коней. Слепая вера во всемогущество Кагана, о котором они столько наслышались от хазар, лишила их воли. Так вот на что надеялся царь Иосиф, призывая Кагана!

А Каган продолжал свое неторопливое шествие, и хазары, увидев его, закричали торжествующе и радостно: "Каган! Каган! Божественный Каган!"

Сразу что-то изменилось на поле битвы. Пешие хазары яростней взмахивали саблями и секирами, теснее смыкали ряды. Конница белых хазар собиралась вместе и выравнивалась, готовясь к атаке. И неизвестно, как бы повернулось дело, если бы отчаянный русский конный лучник, подскакав поближе, не сразил Кагана стрелой.

Взмахнув длинными рукавами, Каган вывалился из седла.

Горестно завыли хазарские воины.

Чаушиар и кендер-каган склонились над своим поверженным повелителем.

Каган лежал на спине, черная стрела с непонятными знаками на древке вонзилась между бровей. Божественный Каган был мертв.

Отчаянные крики разносились над полем. "Горе! Горе! Каган ушел от нас! Закатилось солнце Хазарии!" Рассыпались и обратились в бегство телохранители и слуги Кагана. Высоко вскидывая голенастые ноги, затрусили к городским воротам верблюды гарема. Воины хазарской пешей рати начали поспешно отступать. Их окружала русская и печенежская конница. Поражение хазарского войска было полным. Царь Иосиф с конными арсиями бросился на прорыв и, потеряв в сече большинство своих всадников, с немногими телохранителями ускакал в степь. Ночь, покровительница беглецов, спасла его от погони. Иосиф спешил в Саркел, хазарскую крепость на Дону, чтобы пересидеть беду за ее кирпичными стенами. Спустя несколько недель он погибнет вместе с крепостью…

А русское войско, завершив свой ратный труд, осталось ночевать на поле брани. Запылали огромные костры, в которые ратники Святослава швыряли не дрова, а древки копий – так много их побросали бежавшие хазары.

Звенели, расплескивая рубиновое аланское вино, заздравные чаши. Гремели победные песни. Великой была победа, и велика была радость войска.

Жители Итиля в ужасе смотрели с городской стены на пирующих руссов.

Многие думали, что следующего дня им не пережить, и с молитвами готовились к смерти. Горожане, имевшие свои суда или деньги, чтобы заплатить чужим кормчим, покидали Итиль. Как стало известно впоследствии, они искали спасения на пустынных берегах Хвалынского моря. Они готовы были отдать дань, которую потребует князь Святослав, и признать его правителем. Чем язычник Святослав хуже иудея Иосифа? Для купцов родина там, где можно нажить богатство, а лучший правитель тот, кто не мешает этого делать.

Переход Хазарии под власть князя Святослава даже сулил торговым людям немалые выгоды. Открывались пути на необъятную Русь и в приморские города Византии. Нужно только пересидеть в безопасном месте войну, а потом все образуется. Так думали купцы, и в чем-то они были правы…

Утром молчаливые дружины руссов вошли в Итиль. Они миновали глинобитные жилища западной части города, где зимой жили кочевые беки со своими родичами, а летом по пустынным улицам, заросшим скудной пыльной травой, бродили верблюды и овцы. Не здесь было главное богатство Итиля, а на острове, где высился дворец Кагана, и на другом берегу – в Хазаре, который еще называли Сарашек, то есть Желтый город, месте обитания купцов и ремесленников, рынков и складов с товарами.

Возле наплавного моста через протоку уже не было сторожевых арсиев.

Небольшой отряд наемников преградил дорогу руссам только на площади перед дворцом. Не рассудок, но отчаяние вывело их под мечи руссов. Короткая схватка, и последние защитники Итиля полегли на каменные плиты. Руссы изрубили секирами двери дворца и ворвались внутрь.

Целый караван верблюдов, тяжело нагруженных золотом, серебром, драгоценными тканями, дорогим оружием и амфорами с редкостными винами, привел в стан князя Святослава воевода Свенельд, которому было доверено собрать лучшую добычу. Дружинники вывозили товары из купеческих амбаров и караван-сараев, из домов богатых горожан.

А когда руссы покинули город, в Итиль ворвались буйные орды печенегов. Они грабили всех подряд. Всадники в черных шапках рассыпались по улицам, вламывались в жилища, убивали жителей трехгранными кривыми мечами, тащили на волосяных арканах пленников. Город окутался дымом пожаров. Князь Святослав расплатился со своими союзниками хазарским добром.

Потом впереди русского войска полетит добрая молва о том, что князь Святослав беспощаден только к врагам, не убивает мирных жителей и не берет последнее, и другие хазарские города предпочтут сдаваться русским без боя, чтобы их не отдали на растерзание свирепым печенегам…

Глава 6

А поход продолжался. От разоренного печенегами Итиля руссы пошли на юг, к древней столице Хазарии – Семендеру. Здесь, в предгорьях Северного Кавказа, жили оседлые люди, разводили сады и виноградники, сеяли хлеб. В Семендере был свой царь из арабского рода Кахвана, по имени Салифан, исповедовавший мусульманскую веру. Царь подчинялся хазарам, но у него были свои вельможи, свое войско и свои крепости, и хазары не входили в его владения, довольствуясь данью и покорностью.

Царь Салифан дерзнул встретить руссов с оружием в руках и потерпел сокрушительное поражение. Остатки его войска рассеялись по укрепленным поселкам; таких поселков, окруженных каменными стенами, здесь было много, потому что завоеватели множество раз приходили в эту страну. Беззащитный Семендер сдался на милость победителей.

Святославу этот город не понравился. Жалкие постройки в виде шатров из жердей, переплетенных камышом и обмазанных глиной… Хищные минареты мечетей… Бурые караван-сараи… Пыльные вихри на торговых площадях…

Душный зной и зловонье из переполненных нечистотами рвов… Бедно одетые, униженные люди…

Царь Салифан, вельможи и богатые горожане бежали в горы, увозя во вьюках и на двухколесных повозках, запряженных волами, все ценности.

Раздосадованный Святослав отдал Семендер печенегам.

Стремительно пролетали летние дни, но еще стремительнее было движение войска князя Святослава через земли аланов и косогов, жителей предгорий.

Взята копьем сильная крепость Семикара, построенная хазарами для защиты сухопутной дороги к устью реки Дона.

Вперед! Только вперед!

Остатки разгромленных аланских и косожских ратей добивали печенеги, которые шли за русским войском, как стая шакалов за львом.

Нечастые дневки на берегах речек и у степных колодцев почти не задерживали войско. Пока одни дружины отдыхали, другие продолжали двигаться вперед, расчищая путь мечами и захватывая свежих коней для обоза. Потом они останавливались на короткую дневку, а их сменяли отдохнувшие. Близился край коренных хазарских владений. Ночные ветры с закатной стороны уже приносили соленый запах моря.

Когда от жителей прибрежных городов Тмутаракани и Корчева приехали тайные послы, князь Святослав объявил своим воеводам:

– Война окончилась. Впереди земли, жители которых не хотят быть нашими врагами. Пора вложить мечи в ножны и проявить к людям милость…

И это была правда. Разноязыкое и разноплеменное население прибрежных городов лишь вынужденно терпело власть хазарского царя. Хазарские гарнизоны сидели за стенами цитаделей, окруженные морем ненависти. В князе Святославе горожане видели избавителя от хазарского ярма и были готовы подняться с оружием в руках на своих угнетателей. Печенеги, следовавшие за русским войском, превратились в опасную обузу. Пора было избавляться от временных союзников. Однако печенеги рвались к богатым приморским городам, которые, как казалось их вождям, были их законной добычей.

– Осталось всего два дня пути до моря, – настаивали вожди, явившись без зова в шатер Святослава. – Зачем прогоняешь нас? Мы пойдем за тобой, как раньше шли!

…Застыли в боевом строю русские дружины, повернувшись спиной к морю, а лицом к печенежским станам, которые черными островами стояли среди бурой степи и угрожающе гудели, готовые силой поддержать требования своих вождей…

Князь Святослав убеждал вождей повернуть коней на север, где в степях остались стада и табуны разбитых хазарских беков, где уже не нужно будет сражаться, но только брать добычу.

– Вы степные люди, и ваше место в степях, – говорил князь. – Оставайтесь мне друзьями и союзниками. Только в степях не пересекутся наши дороги, и будет между нами мир, как сейчас. По нраву ли степным наездникам штурмовать каменные крепости? Если хотите попробовать – берите Саркел, там хранятся богатства хазарского царя!

А русские дружины продолжали стоять под палящим солнцем, и воеводы только ждали знака, чтобы силой оружия разметать печенегов и вынудить их к отступлению. Грозная картина готового к битве войска убеждала печенежских вождей лучше, чем самые изощренные речи. В шатер вползали на коленях слуги вождей, что-то шептали, опасливо поглядывая на предводителей русского войска. И вожди смиряли свой задор, начинали говорить просительно, уже не настаивая на совместном походе к морю. Пусть только князь руссов справедливо разделит прежнюю добычу. Такой исход устраивал князя Святослава, и он согласился отдать печенегам треть коней и пленников.

Вожди посчитали это за удачу и разъехались по своим станам удовлетворенные.

Ночь после переговоров была тревожной. Дружинники не расседлывали коней и не снимали доспехов, готовые отразить нападение: от печенегов можно было ждать любого вероломства. Но когда над степью поднялось багровое солнце, на месте печенежских станов остались лишь черные пятна остывших кострищ да вытоптанная копытами трава. Печенеги ушли. Конные разъезды, поехавшие следом за ними, сообщали князю, что уже на два дня пути нет ни одного печенежского всадника.

А в городе Тмутаракани уже разгоралось пламя мятежа. По темным улицам, прячась от стражи, перебегали закутанные в плащи люди. Из-за саманных заборов слышался скрежет стали о точильные камни. В храм Иоанна Предтечи собрались городские старейшины – не только христиане, но и мусульмане, иудеи и люди совсем непонятных религий, которые они привезли из дальних стран вместе с товарами, краснолицыми рабами и диковинными животными. Ненависть к хазарам объединила всех. Приукрашенные щедрой людской молвой рассказы о непобедимости русского войска вселяли уверенность, а обнадеживающие слова тайных послов, возвратившихся от князя Святослава, порождали надежды на выгоды свободной торговли. Алчным огнем загорались глаза купцов, когда они узнали о намерении Святослава продать в Тмутаракани и Корчеве несметную добычу хазарского похода: степных скакунов, пленников, драгоценности Кагана и царя, меха и шелк из караван-сараев Итиля, аланское кованое серебро…

Тмутараканский тадун, извещенный соглядатаями о недовольстве горожан и напуганный приближением русского войска, решил покинуть город. Из цитадели выехали всадники с факелами в руках. Хазары швыряли факелы на крыши домов, убивали жителей, пытавшихся тушить пожары. Сплошное зарево поднялось над городом.

Навстречу русскому войску поскакали, загоняя насмерть коней, гонцы от старейшин гибнувшего города: "Спаси, князь! Поспеши к Тмутаракань!"

Но русское войско опоздало. Хазарский гарнизон успел погрузиться на суда и переправиться на другую сторону пролива, в город Корчев, где тоже была цитадель и тоже сидел хазарский тадун. Князя Святослава встретили толпы рыдающих тмутараканцев в прожженных одеждах, с набухшими от крови повязками на свежих ранах. Воздевая руки к небу, они проклинали хазар.

Многие изъявили желание тут же взяться за оружие и помочь руссам изгнать хазарского тадуна из Корчева.

Через пролив переправилась отборная дружина воеводы Свенельда, но и ей не пришлось участвовать в штурме. Вооруженные горожане со всех сторон окружили Корчев, привезли камнеметные машины и множество лестниц. С отчаянной храбростью горожане штурмовали цитадель и взяли ее. К вечеру ни одного живого хазарина не осталось в Корчеве. Не осталось и мертвых: тела хазар были сброшены в городской ров на съедение бродячим псам. Отрубленные головы двух хазарских тадунов – тмутараканского и корчевского – привезли князю Святославу…

Руссы, не приближаясь к огнедышащим стенам Тмутаракани, разбили свои станы в окрестных селеньях и в садах, которых много было возле города.

Омывали усталые, растертые кольчугами до кровавых ссадин тела в ласковых водах Сурожского моря. В огромных количествах поглощали вареную баранину и фрукты, принесенные благодарными тмутараканцами. Как будто не на чужбину, а в родную землю пришло войско. Наступило время отдохновения от ратных трудов, время пиров и мирной торговли. Тмутараканские и корчевские купцы, еще вчера с яростными воплями карабкавшиеся на стены цитадели, теперь звенели серебром в кожаных кошелях, раскидывали перед восхищенными дружинниками драгоценные греческие паволоки, щедро наливали в кубки темное вино из узкогорлых амфор.

Глава 7

Архонт руссов Святослав вышел к Босфору Киммерийскому, благоденствие херсонской фемы зависит лишь от его доброй воли!..

Железнобокая конница эмира северных народов Святослава в неделе пути от кавказских перевалов, и некому преградить ей дорогу в пределы халифата!..

Конунг Святослав собирает ладьи, и скоро все море станет опасным для варяжских торговых караванов!..

Святослав выбирает, на кого обрушить меч!..

Святослав, Святослав, Святослав…

Грозное имя русского князя звучало осенью 965 года на многих языках, его произносили то с тревогой и ненавистью, то с восхищением и надеждой, но никогда равнодушно. Князь Святослав казался живым воплощением могучей силы, которая разнесла вдребезги обветшавшее здание Хазарского каганата.

Вожди кочевых племен и наместники земледельческих областей, стратиги византийских фем и императорские сановники, мусульманские визири и прославленные полководцы арабского халифата ловили слухи о князе Святославе, подсылали соглядатаев, составляли про запас хитроумные посольские речи, готовили караваны с богатыми дарами на случай мира и войско на случай войны. Но больше всего их интересовал сам русский князь, неожиданно вознесшийся на вершину воинской славы. Они расспрашивали очевидцев хазарского похода о словах и делах Святослава, прикидывали, как использовать его возможные слабости, чтобы повернуть дело себе на пользу.

Даже за внешней простотой, которой, по слухам, отличался предводитель руссов, подозревали какой-то особый, пугающий своей непонятностью, скрытый смысл. Гадали, к какой религии склоняется князь, ибо не может правитель огромной страны довольствоваться никому не ведомыми языческими идолами.

Делали многозначительные выводы из милости князя к тмутараканским христианам, а потом недоумевали, почему купцы-мусульмане тоже хвалят Святослава. Казалось, все взяли на заметку и разложили в удобном для себя порядке многоопытные вершители государственных дел, даже то, что князь Святослав молод, очень молод – в лето хазарского похода ему исполнилось всего двадцать три года. А это возраст, когда чувства еще властвуют над разумом, когда не хочется терпеливо распутывать жизненные узлы и рука сама тянется к мечу, чтобы одним взмахом разрубить их, когда горячая голова подсказывает дерзкие и опрометчивые решения…

Представлялось вероятным, что юный предводитель руссов через Босфор Киммерийский войдет в сказочно богатую Таврику, где среди вечной зелени нежатся на берегу теплого моря белые города, где сады отяжелели от фруктов, а несчитанные отары овец сползают по горным склонам в долины.

Разве можно удержаться при виде такого незащищенного богатства? А то, что богатства Таврики сами упадут в руки князя Святослава, было ясно каждому.

Не херсонский же стратиг со своими обленившимися латниками может остановить неистовых руссов! Вот когда византийский император пришлет триеры с войском, тогда начнется настоящая война. Но произойдет это не скоро, вероятнее всего, после зимних штормов, и войско князя Святослава успеет насладиться благодатным покоем и щедрыми дарами Таврики. Способен ли юный правитель варварской страны заглянуть далеко вперед, чтобы уяснить грядущие опасности? Устоит ли перед опрометчивыми советами варягов, которых, по слухам, много в его войске и которые жаждут только добычи?

Таврический путь князя Святослава казался единственно возможным и даже неизбежным, как ливень, который следует за черной тучей…

Но они ошибались, эти многомудрые мужи, угадыватели чужих мыслей и похитители чужих тайн, и причина их ошибки коренилась в непонимании самой с у т и хазарского похода. К Босфору Киммерийскому пришел не лихой стяжатель военной добычи, но предводитель войска великой державы, и его стремительный бросок на Хазарию был лишь началом единого сабельного взмаха, который прочертит по карте Восточной Европы широкий полукруг от Каспия до Дуная. Князь Святослав мыслил иными масштабами, чем предводитель хвалынского похода Свенельд или его отец Игорь Старый, мечты которого не простирались дальше военной добычи, даров византийского императора и выгодного торгового договора. Не о сиюминутной выгоде думал Святослав, остановивший войско на пороге беззащитной Таврики, но о будущих великих походах.

Время воевать с византийским императором еще не пришло. Недавние завоевания требовали закрепления. Еще сидел за кирпичными стенами Саркела царь Иосиф, помышлявший сложить из обломков Хазарии новый каганат.

Ненадежны были вятичи, которым невредимый Саркел, они его называли Белая Вежа, по-прежнему казался символом хазарского могущества. Что были для вятичей победы князя Святослава под Итилем и в предгорьях Северного Кавказа? Даже эхо этих побед едва долетало до вятичских лесов. А Саркел был рядом и по-прежнему оставался хазарским. Князь Святослав понимал, что лишь падение Саркела развеяло бы последнюю веру вятичей в силу Хазарского каганата. Самому Святославу взятие Саркела не сулило ни достойной добычи, ни славы – что значило овладение крепостью, затерявшейся в глубине степей, по сравнению с недавними громкими победами! Но все-таки Саркел нужно было брать. И Святослав повернул войско на север.

Он уходил из Тмутаракани, оставляя позади себя не кровь, не дымы пожаров и проклятия, а благодарную память жителей. Добрые семена доверия и дружбы, посеянные им в тмутараканской земле, прорастут щедрой нивой.

Поднимется на берегу Сурожского моря еще одно русское княжество, и будут править там князья русского рода, пока не сметет их черное половецкое половодье…

Судовая рать князя Святослава подплыла к Саркелу по реке Дону.

Отдохнувшие в садах Тмутаракани воины были веселы и беспечны. Неистовым был их приступ. Вдребезги разлетелись под ударами таранов крепостные ворота Саркела, дружинная конница ворвалась за стены. Вскоре над высокой башней, которая стояла посередине крепости, взметнулся красный княжеский стяг. Саркел пал. Ничто больше не удерживало на Дону князя Святослава, и он поспешил в Киев с конной дружиной, предоставив заботы об остальном войске Свенельду и другим воеводам.

Бесконечно огромная, расстилалась вокруг степь, и под стать ей были планы князя Святослава. Неизведанные дали раскрывались перед его глазами, в степных миражах чудились сказочные города, жесткая степная трава склонялась к ногам коней, как толпы побежденных врагов, а неутомимые кони несли и несли витязей в остроконечных русских шлемах вдогонку за закатным солнцем, которое будто указывало дальнейший путь князя Святослава – на запад…

БОЛЬШАЯ ВОЙНА

Глава 1

Величественно и грозно плыл сквозь столетия корабль Византийской империи, направляемой опытными кормчими, поражающий воображение современников ослепительным блеском сказочного богатства.

Разное случалось на этом бесконечном пути.

Попутные ветры туго надували паруса, и тогда бег византийского корабля становился стремительным и неудержимым.

Налетали свирепые штормы, ломали весла и рвали снасти, несли корабль на острые тараны скал, и тогда только неистовые усилия корабельщиков спасали его от конечной гибели.

Мертвые штили останавливали корабль среди безжизненного пустынного моря, и он томился в неподвижности, сжигаемый немилосердным солнцем.

Как ревущее пламя под просмоленной палубой, вспыхивали мятежи, щедро лилась кровь, раскачивались на пеньковых веревках побежденные бунтовщики, и ополовиненная команда была уже не способна поднять разом все весла.

Незаметно для глаза начинали подгнивать и крошиться дубовые бревна шпангоутов, обрастало ракушками и зелеными бородами водорослей днище, и казалось – кораблю больше не выйти на морские просторы.

Но, отстоявшись в спокойных ковшах гаваней, наскоро обновленный и пополненный другими матросами, корабль Византийской империи снова бороздил неспокойное море истории, разбивая, как утлые челны, судьбы малых и больших народов, оказавшихся волей случая или злого рока на его смертоносном пути…

Шли столетия чередования удачных и неудачных времен, и постепенно люди стали замечать, что удачных для Византийской империи десятилетий становилось все меньше, а неудачных – больше. Труднее и труднее становилось держать в повиновении соседние народы. Если не удавалось повергнуть непокорных военной силой, на помощь приходила изощренная византийская дипломатия. Империя старалась побеждать одних варваров оружием других. Но это не всегда удавалось. Царь дунайских болгар Симеон угрожал даже Константинополю. Его сын Петр[22], по прозвищу Короткий, вялый и нерешительный правитель, заключил мир с империей, однако полностью восстановить власть византийского императора над его страной не удалось.

Император Никифор Фока несколько раз воевал с болгарами, но неудачно.

Нужно было искать сильных союзников. В Киев отправилось византийское посольство во главе с патрицием Калокиром, сыном херсонского протевона[23].

Русские вельможи-бояре оказались крайне недоверчивыми и скрытными людьми. По их бородатым лицам невозможно было определить, довольны ли они богатыми дарами византийского императора, не говоря уже о том, с пониманием или неодобрением они отнеслись к предложению о союзе против болгарского царя.

Архонтесса Ольга, которая после многократных просьб посла Калокира соизволила принять его в своем деревянном дворце, тоже не пожелала внести ясность. Она вежливо справилась о здоровье императора Никифора Фоки, выразила радость по поводу его побед в Сирии, показав тем самым осведомленность в византийских делах, и отпустила посла. Связки дорогих мехов, присланные в подарок Калокиру, явились слабым утешением. Калокир ждал безотлагательных действий. Промедление казалось ему чудовищной несправедливостью. Стоило ли так торопиться в Киев, чтобы долгие недели томиться в ожидании?!

Византийский посол приехал говорить с князем Святославом, но князя не было в Киеве. Прошлым летом он ушел с войском в землю вятичей, снова вознамерившихся отколоться от его державы, и будто растворился в лесах.

Потом бояре сказали Калокиру, что князь отправился в обычный зимний объезд своих владений, который у руссов называется "полюдье". Оставалось ждать, когда князь закончит свое путешествие или пожелает прервать его для встречи с послом. Но когда это будет?

Скучные зимние дни, когда за окнами просторного деревянного дома, отведенного греческому посольству, тихо пролетали крупные хлопья снега, скрашивались беседами с русскими воеводами Икмором и Сфенкелом, мужами, достойными уважения за военные подвиги, приличные манеры и знание греческого языка. Рекой лились хмельные русские меда, неторопливо текла под веселый треск поленьев в очаге беседа.

Калокира не смущало, что русские военачальники настойчиво расспрашивают его о войске императора Фоки, об укреплениях Константинополя и пограничных городов, об огненосном флоте. Наоборот, явный интерес руссов к военной силе Византии пробуждал надежды на успех посольства. Так подробно расспрашивают лишь о будущем союзнике. Или о будущем неприятеле.

Но и это не тревожило Калокира. Коварный херсонец возлагал собственные тайные надежды на посольство. Он мечтал в конечном итоге столкнуть лбами императора Фоку и князя Святослава, чтобы по дороге, расчищенной для него русскими мечами, взойти на византийский трон. А раз так, то почему бы не удовлетворить любопытство Икмора и Сфенкела?

Рассказать патриций Калокир мог многое. Византия была единственной страной того времени, где продолжали изучать военное искусство, стратегию и тактику войны, разработанные в прошлом великими полководцами Рима.

Византийская стратегия предпочитала медлительную войну, в которой все было предусмотрено заранее и не оставалось места для неожиданностей. В такой правильной войне византийское войско было неодолимо, как искусный фехтовальщик, против которого вышел с таким же оружием жалкий погонщик обозных мулов или изломанный непосильным трудом раб. Но если тот же погонщик отбросит непривычный для него меч стратиота[24] и возьмет в руки тяжелую дубину, исход схватки трудно предсказать…

К этой мысли неназойливо, но настойчиво подводил русских военачальников Калокир: с императором можно успешно воевать…

Калокир перечислял тяжелые кавалерийские полки императорской гвардии катафрактов: "схола", "эскувита", "арифма", "иканата". Говорил о раз навсегда установленной численности пехотной таксиархии: 500 тяжеловооруженных оплитов, 200 копейщиков, 300 стрелков. Предостерегал перед сокрушительной силой трехтысячной турмы, успевавшей сомкнуться в глубокую фалангу, но тут же добавлял, что пехота в императорском войске играет второстепенную роль, пехотинцами служит чернь.

– Конница! Конница катафрактов, у которой покрыты броней и всадники и кони! – воодушевленно восклицал Калокир. – Пешие воины лишь поддерживают конницу в бою, охраняют лагерь и стоят караулами в горных проходах. Так всегда было в империи, так всегда и будет!

Русские воеводы слушали с непроницаемыми лицами, и невозможно было понять, насколько интересны им рассказы византийского посла. Но Калокир был уверен, что русские варвары сделают надлежащие выводы из его слов.

Когда Калокир спохватывался, что рассказы о страшной силе конницы катафрактов могут запугать руссов и отвратить их от войны, он начинал едко высмеивать слухи о бесчисленности византийского войска. Под рукой у императора постоянно находятся лишь тагмы – отборные войска, расквартированные в столице и ее окрестностях, и император выводит в поход не более 16 таксиархий пехоты и 8 – 10 тысяч всадников. Остальные войска – фемные – разбросаны по всей обширной империи, и собрать их трудно, и не только из-за больших расстояний, но и из-за нежелания стратигов фем, полновластных правителей своих областей. Империю раздирают внутренние распри, стратиги поднимают мятежи, удачливые полководцы порой поворачивают свои полки на Константинополь, чтобы самим взойти на императорский престол.

– Так поступил нынешний император Никифор Фока, – доверительно шептал Калокир и с бесстыдством неверного слуги, обсуждающего за столом в харчевне неблаговидные поступки своего господина, делился интимными подробностями.

…Возвышение Никифора началось давно, еще при императоре Константине Багрянородном, когда его отец Варда Фока был назначен доместиком схол востока[25]. Никифор и его брат Лев прославились в битвах с арабами. При императоре Романе, безвольном и сластолюбивом, унизившем себя постыдной для венценосца женитьбой на дочери владельца трактира красавице Анастасии, принявшей новое имя Феофано, Никифор Фока сменил отца на посту доместика схол востока, а Лев Фока стал доместиком запада. В руках братьев оказалась большая часть войска империи, и поэтому, когда умер император Роман, оставив малолетных сыновей Василия и Константина, овдовевшая Феофано призвала всесильного доместика Никифора Фоку в столицу, наградила высшим воинским званием стратига-автократа и отдалась под его защиту. В августе 963 года стратиг-автократ и любимец войска Никифор Фока объявил себя императором, а спустя месяц женился на красавице Феофано, унаследовав таким образом и титул и жену покойного императора Романа.

Только слава полководца и верные войска привели Никифора Фоку на престол. Приняв корону императора, он остался полководцем. Воины стали получать повышенное жалованье. Катафракты и их родственники были освобождены от налогов, а на остальных подданных империи налоги были повышены. Военачальники были приближены к трону. Глухо роптала оттесненная от власти старая знать. Недовольно было духовенство, на богатства которого покусился новый император, чтобы изыскать деньги для регулярных выплат войску. Голод и дороговизна возбуждали ярость черни. Неустрашимый в битвах Никифор Фока растерялся.

Вскоре он понял, что лишь блестящие победы на войне и военная добыча могут заткнуть рот недовольным, и кинулся на поиски военного счастья.

Никифору Фоке удалось захватить остров Крит. Его любимец евнух Петр завоевал всю Киликию. Но нужны были новые победы – оглушительные, по возможности бескровные, приносящие добычу и славу, но не обрекающие народ на лишения и жертвы. Тогда был задуман болгарский поход…

Но полководец-император неожиданно споткнулся на болгарском пороге, не осмелившись углубиться в Гимейские горы[26], встретив в горных теснинах ожесточенное сопротивление болгар. Как канатоходец, замедливший движение посередине туго натянутого каната, Никифор Фока был готов ухватиться даже за воздух, чтобы сохранить равновесие. Одной из отчаянных попыток изменить соотношение сил в пользу императора было посольство Калокира в Киев…

О многих любопытных подробностях, касавшихся Никифора Фоки, мог бы порассказать Калокир. Например, о страшной давке на стадионе, которую вызвал император, неожиданно выведя на поле две фаланги стратиотов с обнаженными мечами. Люди приняли потешный бой за расправу и в панике бросились со стадиона. Или о не праведных делах императорского брата Льва Куропалата, скупавшего хлеб и перепродававшего по дорогой цене. Или о высокой стене, которую Никифор приказал строить вокруг дворца, чтобы чувствовать себя в безопасности. Или о шумных ссорах с Феофано, во время которых драгоценные вазы летали по комнате и разбивались о стены.

Однако по отчужденным лицам русских воевод Калокир понял, что их мало интересуют эти подробности, любопытные для любого придворного. Зато руссы оживлялись и охотно поднимали чаши за здоровье посла, когда он, разочарованно вздохнув, принимался рассказывать о новых больших военных кораблях – дромонах, способных вместить свыше 200 гребцов и 70 вооруженных стратиотов, о быстроходных тахидромах, стороживших дальние подступы к Босфору, о Манганском арсенале в Константинополе, где собраны на случай войны громадные запасы оружия и снаряжения.

Порой Калокир чувствовал себя обыкновенным перебежчиком, выбалтывающим из корысти военные тайны, и только подчеркнутая почтительность руссов и неоднократно произносимый ими титул патриция, который ласкал слух, помогали ему преодолеть минутное недовольство собой.

Калокир убеждал себя, что перед ним открывается путь, отличный от пути обреченного императора Фоки. Ради великой цели нужно идти на все. Кто останавливается на половине пути, всегда проигрывает…

Потом Икмор и Сфенкел куда-то уехали, а вместо них с послом беседовал старый почтенный воевода Свенельд, который носил на шее не серебряную цепь, а золотую, как сам князь, и пользовался у руссов огромным влиянием.

Как хотелось Калокиру быть полезным этому вельможе, советнику двух князей – Игоря Старого и Святослава! К сожалению, не получалось…

Правда, Свенельд интересовался Никифором Фокой, но исключительно как полководцем. Вопросы старого воеводы были точными и не допускали двусмысленных или неопределенных ответов. "Каким образом Никифор строит войско в походе?" "Какова длина его дневного перехода при быстром движении, без обозов и осадных орудий?" "Как он использует в бою тяжелую конницу?" "Какие караулы оставляет для охраны дорог?"

А что знал обо всем этом Калокир?

Херсонский патриций неоднократно видел императора и мог подробно описать его внешний облик. Лицо Никифора Фоки больше приближалось к черному, чем к белому; под густыми бровями горели черные глаза; волосы тоже были темными и густыми; нос слегка загнут; в бороде седина; стан плотный и круглый. Император весьма широк в плечах и груди и очень силен.

Однажды в сражении он так сильно ударил копьем неприятельского воина, что пробил насквозь щит и броню. Можно было еще добавить, что император всю жизнь сохранял воздержание, не вкушал вина, уклонялся от брачного союза и только в преклонном возрасте нарушил обет, женившись на Феофано…

Однако о Никифоре Фоке как о полководце Калокир не знал ничего, кроме перечисления его побед да неясной людской молвы о храбрости и воинском уменье в бытность его доместиком востока. Принадлежавший по рождению к придворным кругам, Калокир был глубоко убежден, что жизнь империи направляется не мечами полководцев, а хитроумными политическими комбинациями высших вельмож, заседавших во всесильном Синклите, капризами возведенных до положения соправителей любимцев императора – евнухов, интригами гинекеи[27], – и мало интересовался чисто военными делами, ограничившись обязательным для будущего стратига (а Калокир как самое малое рассчитывал на этот пост!) чтением сочинений древних и новых полководцев. Теперь оставалось только сожалеть. Он не сумел удовлетворить любопытство варвара с золотой цепью на шее, и тот больше не приходил, посеяв тягостные сомнения в душе Калокира.

Русская зима казалась Калокиру бесконечной. Вьюги сменялись ясными морозными днями, когда солнце ослепительно блестело и снег зло поскрипывал под сапогами. Потом снова начинались снегопады, обрушивавшие на город огромное количество снега. Сугробы поднялись до половины частокола, плоские кровли жилищ стонали под тяжестью снежных шапок. Посольские чиновники, переводчики и слуги отяжелели от безделья и обильной пищи, двигались раздражающе медлительно, вперевалку, выставив вперед тугие животы. Из Константинополя не приходило никаких вестей. То ли император Никифор Фока забыл о своем посольстве, то ли гонцы не могли преодолеть трудности зимнего пути. От столицы империи до устья Борисфена[28] 3800 стадий бурного моря, а дальше почти столько же сухопутной дороги по печенежским степям, не менее опасной.

Как-то неожиданно, сразу после мартовских снегопадов, пришла дружная весна. За окнами повисли сосульки. Звонко застучали по крышам капели. С глухим гулом и шорохом тронулся лед на Днепре. С первыми ладьями, приставшими к Подолу, пришла долгожданная весть: князь Святослав возвращается в Киев.

Наконец-то!

Глава 2

Немногие знали, что последнее полюдье князя Святослава было необычным. Объезжая погосты и собирая дани, князь одновременно производил смотры воинов, которые весной отправятся в поход.

Опытные мужи, уже побывавшие на войне, и полные молодого задора отроки выстраивались перед князем, и он придирчиво осматривал оружие, кольчуги, щиты. Если у кого-нибудь не оказывалось доспехов, князь строго выговаривал старейшинам. Сородичи обязаны полностью снарядить воина. Воины должны думать не о снаряжении, а о ратном учении, потому что ратник, даже вооруженный лучшим образом, бессилен против опытного противника, если не умеет искусно владеть оружием и сражаться в строю.

С новонабранными воинами оставались на погостах княжие мужи и дружинники – учить ратному делу. Никогда еще не бывало, чтобы воины расставались с семьями и привычными занятиями задолго до похода и жили в особых избах, будто дружинники, а этой зимой было так. Старейшинам было велено приносить воинам все необходимое – хлеб, мясо, мед и уксус – и не занимать их работой.

Тяжким бременем легли военные расходы на родовые общины, но возражать никто не осмеливался: князь Святослав был суров и непреклонен.

Небывалое, великое дело было задумано Святославом: создать общерусское войско. Не ополчение смердов и горожан, грозное разве что своей многочисленностью, а именно войско, хорошо и единообразно вооруженное, обученное сражаться строем, объединенное единой волей полководца и послушное, как меч в опытных руках.

Калокир глубоко ошибался, что делится с руссами совершенно неизвестными им военными тайнами. Русские воеводы и без него уже знали многое о византийском войске и флоте от купцов, ежегодно ездивших в Царьград и подолгу живших там, от варягов-наемников, служивших в императорской гвардии, от своих соплеменников, проданных печенегами или хазарами в рабство греческим судовладельцам и бежавших из плена. Еще живы были старые дружинники князя Игоря, когда-то сражавшиеся с всадниками-катафрактами среди зеленых холмов Фракии. Соединенные вместе и осмысленные, эти знания позволили найти оружие против опасной византийской конницы.

Сомкнутый строй тяжелой пехоты, прикрытой длинными щитами! Глубокий строй, о который, как о каменную стену, разобьются волны катафрактов!

Отдельные звенья будущего железного строя выковывались мужами князя Святослава в древлянских лесах, на промерзших до дна болотах на землях кривичей, среди поселков уличей и тиверцев, на льду новгородских озер.

Выковывались, невидимые для чужого любопытного взгляда, чтобы весной соединиться в единую рать, которой не одолеть византийским мечам.

Но пока об этом знали немногие доверенные мужи, а истинный размах приготовлений представлял только сам Святослав. Даже всевидящий Калокир, зимовавший в столице руссов, не догадывался, что подготовка к походу уже завершается, что князь давно принял решение, которое посол ожидает с нетерпеньем и тревогой…

Князь Святослав знал, что византийские полководцы предпочитают фланговые удары, хитроумные обходы, неожиданные нападения из засад, и искал противоядие. Было решено, что вместе с пешими ратями на Дунай пойдет многочисленная конница, способная оградить войско от внезапных нападений, обрубить железные клинья катафракторных полков, нацеленные в спину пехотному строю. Конницы потребуется много, очень много. Опытные в переговорах со степняками воеводы отправились к печенегам и венграм, чтобы звать их на помощь. А когда посольства возвратились в Киев с обнадеживающими вестями, князь Святослав приказал позвать Калокира.

Искусство кланяться – одно из наиважнейших достоинств придворного. Но князь руссов не оценил изящества Калокира. Он угрюмо и нетерпеливо смотрел, как мечется по избе византийский посол, приседая и притопывая красными сапожками, потом хлопнул ладонью по скамье рядом с собой:

"Садись!"

Калокир осторожно присел. Святослав в упор разглядывал грека немигающими синими глазами. Видно, ему что-то не понравилось в облике Калокира, и он недовольно сдвинул брови, криво усмехнулся. Проговорил негромко, холодно:

– Бояре поведали мне, зачем ты приехал. Повторять посольских речей не будем. Слова, как вода, протекают между пальцами. Союз скрепляется не словами, а железом и кровью. Золота ты привез мало. На твое золото не соберешь и четырех тысяч добрых воинов[29], а потребуются десятки тысяч.

Остальное золото мы возьмем сами. Царю Никифору нет дела до дунайских земель! Если согласен, посылай гонца в Царьград. Передашь царю: "Русь идет!"

Калокир склонился в глубоком поклоне. А когда поднял голову, князя рядом не было. Неслышно ступая мягкими, без каблуков, сапогами, Святослав шел к двери. Обернулся, поманил пальцем, приглашая посла следовать за собой.

– Погляди войско, чтоб знал, с чем иду на Дунай…

Заревели трубы. Между шатров и шалашей замелькали одетые в кольчуги воины. Немыслимо быстро поперек поляны вытянулся строгий железный строй.

Прикрываясь длинными щитами, руссы стояли стеной, и лишь по шевеленью длинных копий можно было догадаться, насколько глубок этот строй. В клубах пыли на фланги выезжали конные дружины. Еще раз заревели трубы, и войско замерло, готовое ринуться в сечу.

…В Киев патриций Калокир вернулся поздно вечером, но еще долго в его окнах горел свет: он сочинял верноподданное послание своему императору. Пробегал глазами написанное, рвал испорченные листы и расшвыривал по ковру, снова писал. Тайная тревога не должна просочиться в послание ни словом, ни намеком. Император Никифор Фока должен торжествовать: хитроумный план столкнуть Русь и Болгарию удался…

Подготовку к большому походу невозможно долго сохранять в тайне.

Венгры, ободренные союзом с князем Святославом, в марте 968 года напали на византийские владения, разгромили под Фессалоникой доместика запада и взяли много пленных. В Болгарии это нападение расценили как начало войны, и в июне в Константинополь приехало посольство царя Петра – просить защиты от венгров и печенегов, опасно придвинувшихся к Дунаю, и от руссов, которые, по слухам, вышли из своих лесов.

Император Никифор Фока принял послов благосклонно, почтил торжественным пиром, на котором болгары сидели выше, чем епископ Лиутпранд, посол германского императора. Если бы болгарские послы знали, что почти одновременно в гавань Константинополя приплыли русские корабли и тоже были встречены как друзья и союзники…

Но византийцы умели хранить свои тайны. Ни послы о русских кораблях, ни руссы о болгарском посольстве так ничего и не узнали. Никифор Фока был удовлетворен: оба уверенные в благорасположении Византии, царь Петр и князь Святослав не станут уклоняться от войны.

Войско князя Святослава двинулось к Дунаю на ладьях и на конях, повторяя маршрут второго похода Игоря Старого. В причерноморских степях к русским дружинам присоединились печенеги.

Царь Петр действительно не стал уклоняться от войны. Он начал собирать войско, чтобы преградить дорогу руссам и печенегам.

А император Никифор Фока, будто бы в неведении о надвигавшихся военных событиях, отправился с катафрактами в Малую Азию, где защитники Антиохии продолжали отбивать приступы византийского осадного войска и дерзко нападали отрядами легкой конницы на обозы.

Фигуры были расставлены на доске. Каждый из правителей считал, что именно он будет диктовать правила игры.

Глава 3

У императора Никифора Фоки, автора известного трактата "О сшибках с неприятелями", не было читателя более внимательного и благодарного, чем болгарский царь Петр. Петр искренне уверовал, что византийцы достигли наивысшего совершенства в искусстве войны и что нужно лишь перенять это искусство, чтобы стать непобедимым.

Законы войны были изложены императором Никифором в словах значительных и уверенных, как поступь панцирных византийских полков, и потому казались незыблемыми.

Вторжению неприятельского войска всегда должны предшествовать действия легких отрядов конницы, которые занимают дороги и броды, выставляют стражу на вершинах холмов и в иных возвышенных местах, чтобы держать страну под неослабным наблюдением и собирать сведения, необходимые для полководца. Решительные действия можно начинать, когда о неприятеле известно все до конца и когда условия явно благоприятнее, чем были вчера и чем будут завтра. Поэтому достаточно вовремя поставить у границы значительное войско, чтобы неприятель устрашился или, самое малое, – отложил вторжение. Разве допустимо, чтобы полководец бросился очертя голову в незнакомую страну, не представляя даже, какое войско ему противостоит?!

Царь Петр, успевший собрать под своими знаменами почти тридцать тысяч воинов, без особой тревоги выслушивал донесения стражи о движении по Дунаю ладей руссов. Еще меньше беспокойства вызывали у него печенежские кочевья, медленно ползущие в клубах пыли по другому берегу реки.

Неподалеку от Переяславца, богатого торгового города на острове Балта в дельте Дуная, царь Петр вывел свое воинство на берег реки, опередив русские ладьи, которые неторопливо поднимались вверх по течению. На просторном лугу, полого спускавшемся к воде, встали дружины кметей, болярские конные отряды, пешие рати придунайских городов. Воинов было много, но царь Петр приказал намеренно растянуть строй и перед каждой дружиной поднять не по одному, а по несколько стягов, чтобы войско показалось руссам еще более многочисленным. Царь не хотел сражения. Пусть руссы, увидев многолюдность войска и его готовность к битве, уйдут сами.

Он не будет преследовать их или чем-нибудь вредить князю Святославу. В народе нет ненависти к руссам, а с некоторыми из племен руссов, например с уличами и тиверцами, болгары были дружны. Да! Да! Пусть руссы свободно уходят!

Русские ладьи, выплывавшие из-за островов, словно в нерешительности сгрудились посередине реки. Гребцы едва шевелили веслами, только чтобы суда не сносило течением.

Царь Петр, одетый, как для торжественного приема, в пышную мантию, пурпурную царскую шапку, вышитую золотом и осыпанную жемчугом, и красные сандалии, снисходительно бросил Георгию Сурсувулу:

– Теперь руссы повернут обратно или сойдут на другой берег. Ни один благоразумный полководец не решится высаживаться на виду у неприятельского войска!

Седобородый Сурсувул важно кивнул, соглашаясь. Сказанное царем было очевидно. Высаживаться на берег перед лицом грозного войска неблагоразумно, ни один великий полководец древности так не поступал.

Поэтому сейчас руссы отступят, а потом долгие недели будут посылать через Дунай переодетых лазутчиков и отряды легкой конницы, чтобы найти уязвимое место в обороне царя Петра. Первую сшибку царь Петр выиграл по всем правилам военного искусства!

Но предугадать неожиданности войны можно лишь тогда, когда оба противника руководствуются одинаковыми правилами. Князь Святослав был достаточно осведомлен о византийской тактике, но он хорошо запомнил мудрые слова, когда-то сказанные его матерью Ольгой: "Удивить – значит победить!"

Если по византийским правилам войны, которым, как говорили верные люди, царь Петр верит неукоснительно, судовой рати руссов следовало бы отступить, значит, нужно сделать наоборот!

И князь Святослав приказал высаживаться на берег. Недоумение знатока правил византийской тактики Калокира только укрепило уверенность Святослава в правильности решения.

Ладьи врезались острыми носами в песчаный берег. Руссы выбегали на луг и тотчас выстраивались рядами, составляя из щитов неодолимую стену.

Под ее прикрытием, в безопасности от стрел и дротиков, вставали другие воины. Русский строй увеличивался на глазах, становился глубоким и плотным, как македонская фаланга.

Когда опомнившийся Петр двинул вперед болярскую конницу, всадники даже не доскакали до линии красных русских щитов и принялись заворачивать коней. Тогда вперед пошли сами руссы – тяжелым мерным шагом, от которого, казалось, вздрагивает земля. Не то стон, не то горестный тысячеголосый вздох пронесся над полем битвы: руссы сошлись с пехотой царя Петра и начали теснить ее. А через Дунай спешили к месту битвы большие плоты с конницей. Царь Петр с ужасом понял, что если всадники князя Святослава успеют окружить войско, то это будет не просто поражение, это будет конец – погибнут все, кого он так опрометчиво привел на дунайский берег…

Царь Петр приказал трубачам подать сигнал к отступлению.

Но они опоздали, эти багроволицые, надменные царские трубачи в нарядных кафтанах, с серебряными трубами. Бегство началось раньше, чем они поднесли трубы к губам.

Нахлестывая коней, уносились прочь болярские дружины. Врассыпную бежали ополченцы, бросая в траву копья. Царские телохранители посадили своего повелителя в крытую повозку, запряженную четверкой сильных коней, и быстро повезли через толпу обезумевших, отчаянно вопящих людей к доростольской дороге.

Бегущих преследовали печенеги на лохматых низкорослых лошадках. А руссы, вложив мечи в ножны, вернулись к своим ладьям.

Князь Святослав медленно пошел по лугу, время от времени поднимая руку в железной рукавице – отвечал на приветствия дружинников. Постоял с непокрытой головой возле павших, что лежали рядком возле самой воды, закрытые до подбородков плащами.

Не было после ни тризны, ни почестного пира – князь приказал садиться в ладьи. Отпущенные болгарские пленники, боязливо оглядываясь на свирепых печенегов, толпой побежали к лесу. Они уносили с собой не только удивление перед неодолимой силой руссов, но и обнадеживающие слова князя Святослава:

"Расскажите всем, что воюю не с болгарами, которые суть тоже славянского корня, но с царем Петром и его советниками!"

Слова эти многое объясняют.

Восемьдесят крепостей построил когда-то римский император Юстиниан, чтобы обезопасить свою дунайскую провинцию Мизию. Стояли эти крепости вдоль всей реки и в отдалении от нее, на перекрестках больших дорог.

Простояли они почти половину тысячелетия, устрашая врагов.

Все восемьдесят крепостей на Дунае и в задунайских землях взял князь Святослав за лето и осень 968 года, поражая врагов и союзников стремительностью переходов, яростью скоротечных приступов. И… неожиданным милосердием!

Победное шествие князя Святослава по болгарской земле не сопровождалось убийствами, грабежами и разрушением городов. Обосновавшись в Переяславце, князь Святослав был готов принять вассальные обязательства болгарских кметей и боляр, оставить в неприкосновенности внутренние порядки страны, чтобы продолжать совместную войну со злейшим врагом русских и болгар – с Византийской империей.

Однако именно такой оборот дела меньше всего устраивал Никифора Фоку.

Император не без оснований полагал, что теперь главное – удалить князя Святослава из Болгарии. Царь Петр был бы рад помочь в этом, но оказался бессилен. От него отшатнулись собственные подданные. Приходилось думать о безопасности границ империи, и Никифор Фока набирал новые отряды стратиотов, увеличил численность конных полков, приказал расставить метательные орудия на стенах Константинополя. Через Босфор на столбах была протянута тяжелая железная цепь, один конец которой был прикреплен к башне, называемой "Кентинариос"[30], а другой – к башне Галатской крепости на противоположном берегу пролива. Подобных оборонительных мероприятий не помнили в византийской столице.

Старый паракимомен евнух Василий, в свое время немало способствовавший воцарению полководца Никифора Фоки, еще раз доказал свою полезность и верность. Люди паракимомена Василия пробрались в степи между Доном и Днепром и уговорили тамошних печенежских вождей напасть на Киев.

Сколько золота и драгоценных тканей они передали вождям в уплату за поход, знал только евнух Василий, принявший на себя посольские расходы. Он мог это сделать, потому что богатства, полученные от нескольких императоров, все равно невозможно было растратить за одну жизнь, так они были велики.

Весной 969 года печенежские орды двинулись на Киев.

Так был зажжен пожар за спиной князя Святослава, вынудивший воинственного князя приостановить победоносное шествие к византийским границам и поспешить на выручку собственной столицы.

Глава 4

Над степью летели стяги – багряные и голубые, туго вытянутые встречным ветром. Сотня за сотней, как полноводная река, катилась дружинная конница по теплой и влажной земле, легко и неслышно. Вои в остроконечных шлемах вели в поводу запасных коней. Размашистой рысью бежали вьючные лошади, и трудно было разобрать, где кончается дружинный строй, а где начинаются обозы – и там и тут одинаково быстрыми были всадники и кони, только впереди на одного всадника приходилось два коня, а во вьючном обозе – десять.

Уже сам по себе этот стремительный бросок через степи был подвигом, на который способно лишь закаленное в дальних походах войско. В один дневной переход князя Святослава легко укладывалось по три обычных перехода[31], но князь продолжал торопить воевод. Его подгоняли тревожные и укоризненные слова киевских вечников: «Ты, княже, ищешь чужой земли и о ней заботишься, а свою землю покинул. А нас чуть не взяли печенеги. Если не придешь и не защитишь, то возьмут нас. Неужели тебе не жаль отчины, старой матери, детей своих?»

Правда, как понял Святослав из рассказа гонца, непосредственная угроза Киеву почти миновала.

Город, в котором заперлась княгиня Ольга со своими внуками Ярополком, Олегом и Владимиром, печенеги осаждали великой силой. Горожане изнемогали от голода и жажды. Нельзя было даже послать гонца за помощью к воеводе Претичу, который стоял с ладьями на другом берегу Днепра и не знал, что город вот-вот падет. На торговой площади собрались отчаявшиеся киевляне.

"Нет ли кого, кто мог бы перебраться на ту сторону Днепра и позвать помощь?" – взывали к народу старцы градские. Ответом было безнадежное молчание. Слишком плотно обложили Киев печенеги, и казалось невозможным пробраться через их станы. Тогда один отрок, мало кому известный в Киеве, сказал: "Я проберусь!" И ответили ему старцы градские, не надеясь на успех, но и не желая отказываться даже от призрачной надежды: "Иди…"

Отрок незаметно выбрался из города и с уздечкой в руках пошел через стоянку печенегов, спрашивая встречных, не видел ли кто его коня. Он говорил по-печенежски, и печенеги принимали его за своего и даже смеялись вслед, потому что потерять коня – позор для воина. На берегу Днепра отрок быстро скинул одежды и бросился в воду. Печенеги опомнились и стреляли ему вслед из луков, но не попали, и отрок переплыл на другой берег, передал воеводе Претичу наказ киевлян: "Если не пойдете завтра к городу, то люди сдадутся печенегам!"

Нелегко было Претичу решиться на битву, потому что печенегов было много больше, чем у него воинов, но и бездействовать воевода не осмелился.

Надо было хотя бы спасти от плена княгиню Ольгу и княжичей. "Если не сделаем этого, погубит нас князь Святослав!" – объяснил Претич своим мужам.

На следующее утро, близко к рассвету, когда туман пополз по воде, воины Претича сели в ладьи и поплыли к Киеву. Громко затрубили трубы на ладьях, а киевляне радостно закричали со стены, приветствуя своих освободителей. Печенеги подумали, что пришел сам князь Святослав, потому что в тумане они не могли сосчитать ладьи, а трубы ревели громко и устрашающе. И они побежали от Киева. Княгиня Ольга и княжичи беспрепятственно сели в ладью, и их увезли в безопасное место. А к воеводе Претичу пришел печенежский князь, безоружный, как посол, и заговорил с ним:

– Кто вы?

– Люди с той стороны Днепра, – ответил Претич.

– А не князь ли ты? – снова спросил печенег, введенный в заблуждение богатыми доспехами и величавой осанкой воеводы.

– Я муж его, пришел с передовой дружиной, а князь с войском за мной идет, ведет воинов бесчисленное множество!

И тогда печенег, чтобы избежать сражения с великой ратью Святослава, предложил воеводе: "Будь мне другом!" Они подали друг другу руки и обменялись подарками. И увел печенежский князь своих черных всадников от города, но недалеко. Печенежские разъезды шныряли возле самой Лыбеди.

Тогда-то и послали киевляне князю Святославу слова, полные горькой укоризны: "Не жаль тебе твоей отчины…"

Святослав понимал, что слова эти быстро разойдутся по всей Руси, и только громкая победа над печенегами заставит людей позабыть о них.

Превыше всего для княжеской славы любовь к родной земле, которую князю надлежит защищать от врагов, и никакие подвиги в дальних странах не могут стать ему оправданием, если своя земля отдана на разорение! Возмездие вероломным печенегам должно быть немедленным и неотвратимым! Мертвая тишина должна царить в печенежских степях, пока он воюет на Дунае!

Печенеги обычно мало опасались нападений. Их хранили от врагов немереные просторы степей и быстрота бега неутомимых, привычных к дальним переходам коней. У печенегов не было городов, а становища из легких войлочных юрт и повозок в случае опасности рассеивались по степи, растворялись в балках и оврагах, в камышовых зарослях и дубравах в долинах рек. Но эта война не была похожа на прошлые походы русских дружин в степи.

Конница Святослава шла облавой, загоняя печенежские кочевья в излучины рек, а на воде их поджидали ладьи с пешими воинами. Печенеги метались в железном кольце русских дружин, но спасения не было – везде их встречали копья и мечи. Долго потом в колючей траве белели кости печенегов, и некому было насыпать над ними курганы, потому что уцелевшие даже близко страшились подойти к полям поражений; многочисленные табуны коней и стада, главное богатство печенегов, медленно потекли к берегам Днепра. Вожди дальних орд посылали к князю Святославу гонцов с униженными просьбами о мире, клялись больше не нападать на русские земли. Казалось, война была окончена, но Святослав долго еще рыскал с конной дружиной по степям, отыскивая недобитые печенежские кочевья.

В Киев он возвратился в середине лета, овеянный славой избавителя от печенежской грозы и непобедимого полководца. Вечники, недавно укорявшие его в забвении родной земли, восторженно приветствовали князя Святослава.

Но в сердце у Святослава не было радости. Печенеги побеждены, но эта победа отсрочила другие, более важные победы – над византийскими полководцами. Тесными и душными казались Святославу гридницы княжеского дворца в Киеве, да и сам город, зажатый кольцом потемневших от времени и непогоды деревянных стен, стал как будто меньше и беднее. Может, под этим впечатлением Святослав и решился сказать матери:

– Не любо мне в Киеве, хочу сидеть в Переяславце на Дунае. Там середина земли, туда стекаются все блага: из греческой земли – золото, паволоки, вина, различные фрукты, из Чехии и Венгрии – серебро и кони, из Руси – меха, воск, мед…

Княгиня Ольга, осунувшаяся, постаревшая, шел ей уже шестой десяток лет, укоризненно качала головой, не понимая, как можно променять привычный покой киевского дворца, доверие и почтительное восхищение близких людей на поиски призрачного счастья в неведомых землях. Сходить в Царьград за добычей – это понятно, это необходимо воинственным мужам. Но поселиться вдали от родной земли? Это было выше ее понимания. Как рачительную хозяйку большого двора, которую мало заботит все, что происходит за его пределами, по ту сторону высокого частокола, княгиню Ольгу внешние дела интересовали лишь в той степени, в какой они могли эхом откликнуться на Руси. Оборонять рубежи – это понятно. Угрозой войны потребовать от соседних государей должного уважения – тоже понятно. Но то, что задумал сын…

И старая княгиня заплакала:

– Видишь, я больна, куда хочешь уйти от меня? Когда похоронишь меня, поступай по своей воле…

Пораженный слезами матери, которую он привык видеть неизменно властной и строгой, Святослав сказал:

– Пусть будет так…

Боги освободили князя Святослава от обета. Через три дня княгиня Ольга умерла. Случилось это 11 июля 969 года, на пятом году самостоятельного правления князя Святослава Игоревича.

Перед новым дунайским походом Святослав наделил княжеской властью своих сыновей.

Глава 5

А в Болгарии тем временем происходили серьезные перемены.

30 января 969 года умер болгарский царь Петр. Известно об этом стало много недель спустя, потому что вельможи покойного царя держали случившееся в тайне, уведомив лишь императора Никифора Фоку. В Константинополе жили заложниками сыновья царя Петра – Борис и Роман.

Старшего из них, Романа, император срочно отправил в Болгарию, на освободившийся престол. С отрядом болгарских телохранителей и наемников-варягов Борис вошел в Преслав и был облачен в царские регалии: мантию, пурпурную шапку и красные сандалии. Кметям, собравшимся по этому случаю в царском дворце, было объявлено о возобновлении дружественных отношений с императором Никифором Фокой. Между двумя рядами мраморных колонн, окаймлявших парадный зал дворца, стояли варяги в византийских панцирях.

Казалось, император Никифор Фока достиг желаемой цели – Болгария вернулась под власть империи и готова была защищать ее границы своими мечами. Но это только так казалось…

Болгарский народ ненавидел византийцев. Боляре не хотели снова оказаться в железных руках императорских стратигов, которые повелевали людьми как рабами. Лучше уж признать себя вассалами могучего князя Святослава, не покушавшегося на их права и демонстрировавшего свое миролюбие.

Всеобщее недовольство было ответом на решение царя Бориса. Люди, почти не скрываясь, говорили, что новый царь смотрит на Болгарию из византийского окна.

Чтобы возвысить царя Бориса в глазах его подданных, император направил в Преслав пышное посольство. Патриций Никифор Эротик и настоятель Филофей привезли дружественное послание императора и предложили скрепить союз между двумя державами брачными узами – выдать болгарских царевен за сыновей покойного императора Романа. Невесты царской крови поехали в Константинополь на колесницах, украшенных золотом. По пути бирючи объявляли народу, что это следуют будущие императрицы, а потому дружба с Византией будет вечной. Но мало кто верил этому.

Болгарские феодалы заперлись со своими дружинами в укрепленных замках. В Македонии сыновья влиятельного кметя Николы – комитопулы Давид, Аарон и Самуил – подняли восстание, отделили от царства обширные области и провозгласили самостоятельное Охридское царство, которое сразу же заняло враждебную позицию и по отношению к Византии, и к царю Борису. Остальные кмети на мольбы царя о военной помощи отвечали уклончиво, жаловались на оскудение казны и на нежелание народа воевать с руссами. "Если раздать оружие черни, – предупреждали они, – то неизвестно, против кого это оружие повернется!"

Когда князь Святослав в августе 969 года возвратился на Дунай, он нашел в Болгарии многих сторонников. Многие боляре с дружинами присоединились к русскому войску. Комитопулы Охридского царства заявили о своем желании воевать против Никифора Фоки вместе с князем Святославом.

Печенеги и венгры снова прислали легкую конницу.

Почти не встречая сопротивления, князь Святослав двигался к Преславу.

Византийские советники Бориса бежали под покровом ночи, бросив на произвол судьбы растерянного, упавшего духом царя. В том же прямоугольном парадном зале с двумя рядами колонн из темно-зеленого мрамора царь Борис склонился перед князем Святославом и принял на себя обязанности вассала. Он сохранил царские регалии, казну и придворных. Для охраны царя в Преславе остался воевода Сфенкел с отрядом русских и болгарских воинов. Последняя карта Никифора Фоки оказалась битой.

Неудачи подломили стареющего императора. Никифор Фока бездумно бродил по пустынным залам дворца Вуколеон – обрюзгший, рыхлый, с нечесаной седой бородой и воспаленными от бессонницы глазами. Только однажды он рискнул, как бывало прежде, пройти пешком по улицам столицы. На хлебном рынке императора окружила толпа черни. На Никифора Фоку обрушились проклятия и грубая брань, полетели камни и комья грязи. С большим трудом телохранители защитили императора и, накрыв с головой солдатским плащом, увели во дворец. Это был позор. Это было почти падение. И никто не удивился, что на следующее утро красавица Феофано вызвала из Малой Азии полководца Иоанна Цимисхия. Император не возражал. Иоанн Цимисхий уже доказал однажды преданность ему, предупредив о готовившемся покушении на жизнь Никифора.

Пусть еще раз послужит императору.

Триумф по случаю взятия византийскими войсками Антиохии был последней радостью императора Никифора Фоки. Дни его были сочтены. Феофано уже решила вверить свою судьбу полководцу Иоанну Цимисхию, как шесть лет назад она вверила ее самому Никифору. В личные покои императрицы поодиночке пробирались верные воины Цимисхия, и Феофано прятала их в запертой комнате. Ненастной зимней ночью они убили Никифора Фоку в его собственной спальне. Императором был объявлен Иоанн Цимисхий.

Современник так описывает нового императора: "Лицо у него белое и красивое, волосы на голове русые; глаза у него острые, голубые, нос тонкий, борода рыжая; ростом он был мал, за что и получил прозвище Цимисхия, то есть "Маленького", но имел широкую грудь и спину; сила у него была исполинская, в руках чрезвычайная гибкость и крепость. Сия геройская, неустрашимая и непоколебимая сила в малом его теле производила удивительную храбрость. Он не боялся нападать один на целую неприятельскую фалангу и, побивши многих воинов, невредимым отступал к своему войску. В прыжках, игре мячом и в метании копья он превосходил всех людей. Говорили, что он, поставив рядом четырех коней, прыгал через них как птица и садился на последнего. Он так метко стрелял из лука, что попадал стрелой в отверстие кольца…"

Византийское войско получило в лице императора Иоанна Цимисхия достойного предводителя…

Близилась грозная весна 970 года…

Глава 6

Магистра Варду Склира не покидало ощущение, что на него непрерывно давит, обрекая на неудачу все усилия по обороне болгарской границы, чья-то чужая, непреодолимая воля.

Следуя предостережениям императора, Склир вовремя занял пехотой горные проходы через Гимеи. Горные дороги перекрыли копейщики и щитоносные ратники, далее расположились пращники и стрелки из лука. Ловкие сильные юноши из стратиотских семей поднялись на отвесные склоны и привязались ремнями к кустам и стволам деревьев, чтобы сверху посылать стрелы в варварских вождей. Не забыта была и стража на боковых тропах, чтобы варвары не могли обойти заставы.

Но все предосторожности оказались напрасными. Болгарские проводники показывали руссам тропы, о которых не подозревали даже местные пастухи, и руссы неизменно оказывались позади византийских сторожевых застав.

Пехотинцы Варды Склира, окруженные врагами и горными теснинами, бросали на землю оружие или погибали в безнадежных схватках. Они не имели возможности даже отправить к своему полководцу гонцов, и потоки русской и болгарской пехоты, дружинной конницы, венгерских и печенежских наездников сразу во многих местах неожиданно ворвались во Фракию[32].

Жители Фракии не успели собраться в крепости со своим имуществом и скотом, как предписывалось правилами войны, и сделались легкой добычей варваров.

Здесь, в византийских владениях, князь Святослав не удерживал своих воинов от грабежей, как было во время болгарского похода. Дымы пожаров поднялись на половину неба. Толпы пленников в окружении печенежских всадников потянулись к Гимейским горам.

Вина за разорение Фракии лежала на магистре Варде Склире. Но что он мог сделать, если заставы в горных теснинах погибли, не послав весть о вторжении руссов?

Бесполезными оказались и нападения тяжелой конницы катафрактов из засад на походные колонны врага. Обычно варвары не выдерживали неожиданных ударов, поспешно отступали. Продвижение их замедлялось, а потери подрывали боевой дух. Однако князь Святослав оказался предусмотрительным. Далеко в стороны от пехоты и дружинной конницы, которые двигались по большим дорогам, он разослал быстрых венгерских и печенежских всадников. Венгры и печенеги, стремительно перемещаясь на своих короткохвостых лошадках, осматривали рощи, сады, овраги, селения, даже заросшие кустами кладбища.

От них невозможно было спрятаться. Обнаружив засаду, венгры и печенеги посылали гонцов к воеводам, а сами кружились вокруг катафрактов как осиный рой, осыпая стрелами. Их нельзя было прогнать, ибо они отъезжали и снова возвращались; их нельзя было и убить, потому что быстрота коней спасала степняков от погони. Как гончие крупного зверя, обкладывали они отряды катафрактов, пока не подходили конные дружины князя Святослава или вооруженная длинными копьями тяжелая пехота руссов.

А тем временем остальное войско князя Святослава продолжало свое движение по большим дорогам…

Потеряв несколько засадных отрядов, магистр Склир вынужден был отозвать катафрактов к главным силам. Предварительная стадия войны, имевшая целью ослабить неприятеля до решительного сражения, была проиграна начисто, и Варда Склир сознавал это. Князь Святослав оказался хитрее, чем опытный византийский полководец, покоритель многих земель Востока.

Наверное, правду говорили люди херсонского стратига, следившие за победами князя руссов в хазарском походе, что он не любит отвлекаться для осады крепостей и всегда жаждет решительного сражения. Если это так, то князь руссов добился желаемого им. Варда Склир в ы н у ж д е н был принять сражение, чтобы не пропустить варваров на Константинополь.

Последним сигналом тревоги было взятие руссами и болгарами Адрианополя, города, откуда византийцы сами привыкли начинать походы, чтобы потом перенести войну на чужие земли. К Варде Склиру, стоявшему лагерем под стенами крепости Аркадиополь, прискакал Иоанн Алакас, предводитель передового отряда, и сообщил, что скифы совсем близко.

Двенадцатитысячное отборное войско Варды Склира поспешно укрылось за крепостными стенами.

А вскоре в клубах пыли к крепости подошла венгерская и печенежская конница. Всадники в черных развевающихся одеждах рассыпались по брошенному византийцами лагерю.

Потом подошли пешие полки руссов и болгар, расположились станом на дальнем краю поляны, примыкавшей к крепости; с двух сторон равнину окаймляли густые заросли.

Варда Склир считал, что лучшего места для битвы трудно пожелать. В зарослях, на флангах войска князя Святослава, можно заранее поставить две сильные засады. Потом ударить частью войска в чело руссов, перебить их, сколько удастся, ложным отступлением заманить остальных между засадами и разгромить. Все казалось простым и ясным. Вот оно, поле победы!

Но Варда Склир решил промедлить еще несколько дней – неудачное начало войны побуждало к осторожности. Иногда мудрое ожидание полководца способно ослабить врага до битвы. Склир надеялся, что среди разноплеменных варваров, приведенных князем Святославом, начнутся раздоры. Разве можно продолжительное время удерживать в единстве руссов, болгар, венгров и печенегов?

Надеялся магистр и на то, что часть войска князя Святослава, тяготясь бесполезным стоянием под стенами Аркадиополя, разойдется по окрестностям для грабежей и захвата пленников. Варваров станет меньше, и их будет легче разгромить в сражении.

Расчеты Варды Склира как будто оправдывались. Стража ежедневно уведомляла, что большие отряды конницы покидают стан князя Святослава.

Возле крепостных стен варвары вели себя беспечно. Ночью два сотника катафрактов пробрались в заросли, к местам будущих засад, и благополучно возвратились в крепость. И Варда Склир решил: "Пора!"

Перед рассветом два полка тяжелой конницы катафрактов вышли из ворот Аркадиополя, их поглотили заросли. Варда Склир с крепостной стены напряженно вглядывался в редеющую мглу, прислушивался, не поднимется ли тревога в стане руссов, не раздадутся ли крики и лязг оружия, но все было тихо. Руссы не заметили движения засадных полков. Если бы мог знать Склир, что в этот самый час в шатре князя Святослава собрались воеводы и князь удовлетворенно говорит:

– Змея выползла из норы. Греки по обычаю своему поставили засады. Не следует мешать им, иначе они опять спрячутся за стенами. Пусть будет тихо, совсем тихо…

О, если б знал об этом магистр Варда Склир!..

Князь Святослав торжествовал. Близилось решительное сражение. Ведь главное на войне не захват обширных областей, но разгром неприятельского войска. Нелегко было вынудить хитрого грека Склира покинуть свое каменное убежище. Ради этого стоило пренебречь даже опасностью ударов засадных полков. Греки должны глубоко увязнуть в сражении, иначе они опять отступят и придется штурмовать каменные стены, обороняемые многочисленным гарнизоном.

Но Святослав не подозревал, что в засадные полки магистр выделил добрую половину отборного войска, а потому их натиск окажется много опаснее, чем ожидалось.

Ворота Аркадиополя распахнулись, выпуская в поле византийское войско.

Магистр Склир спокойно смотрел с крепостной стены, как князь руссов выстраивает своих варваров. Он выдвинул вперед конницу: в середине – своих собственных всадников в доспехах, по краям – толпы легкоконных венгров и печенегов, которых легко увлечь притворным отступлением под удары засадных полков, а потом, сдавив с обеих сторон, опрокинуть на тяжелую конницу князя Святослава. Русской и болгарской пехоты пока не было видно, и Склир подумал, что она оставлена для охраны лагеря. Это непоправимая ошибка князя Святослава. Конница руссов будет разгромлена быстрее, чем пехота придет на помощь!

Магистр не знал, что русские и болгарские пехотинцы глубокой фалангой встали сразу за дружинной конницей и потому расчленить войско Святослава не удастся…

Сражение началось яростной атакой тяжеловооруженных всадников патриция Алакаса. Он ударил на печенегов, которые стояли на правом фланге князя Святослава. Навстречу катафрактам полетело множество стрел, но закованные в броню всадники и кони были неуязвимы. Печенеги начали заворачивать коней, спасаясь от длинных копий катафрактов. Однако печенежские вожди вовремя заметили, что нападавших немного, и прекратили отступление. Толпы печенегов начали окружать катафрактов Алакаса, и они медленно попятились, не нарушая строя и не позволяя приблизиться для сабельной рубки – беснующихся печенегов встречали острия копий. Так, медленно отступая и почти не неся потерь, Алакас уводил печенегов к зарослям, в которых укрылся засадный полк. Сначала из зарослей показался сплошной ряд длинных копий, затем, ломая ветки, вынеслись всадники.

Печенеги обратились в бегство. Часть кинулась назад, подальше от сечи, а остальные, подгоняемые копьями катафрактов, в беспорядке покатились к русской дружинной коннице, угрожая захлестнуть ее своей массой и нарушить боевой строй.

Наступал решающий момент битвы. Правое крыло Святослава разгромлено, нужно обрушиться на центр, где стоит русская конница. Но магистр не успел отдать приказ. Тяжелая конница руссов сама двинулась вперед, а слева, обгоняя ее, понеслись на византийцев легкоконные венгры.

Нападение венгров было яростным, но не очень опасным. Железные ряды катафрактов только слегка подались назад и тут же, получив подкрепление, вернули потерянное пространство. Однако отважные венгры сделали свое дело.

Русские дружинники пропустили сквозь свои ряды бегущих печенегов и снова сомкнули строй.

Началось самое страшное, что вообще возможно на войне, – смертельная рубка закованных в броню всадников, одинаково сильных и умелых.

Военное счастье попеременно склонялось то на одну, то на другую сторону, в зависимости от того, руссы или греки получали подкрепления.

Подоспела русская и болгарская пехота, и Варде Склиру тоже пришлось ввести в дело пехотные полки.

Варда Склир вдруг с ужасом понял, что вопреки его намерениям в сражение втянулось почти все византийское войско и что, если не переломить хода битвы, он останется полководцем без армии. Византийцам приходилось платить жизнью за жизнь, а не одной жизнью катафракта за десятки одетых в шкуры варваров, как они привыкли, и это было страшно…

Варда Склир запоздало подумал, что, может быть, именно к такому исходу стремился князь руссов – истребить в полевом сражении отборное императорское войско, чтобы потом идти к беззащитному Константинополю…

Но еще не все потеряно! Магистр приказал трубить в трубы и стучать в барабаны. Еще один засадный полк выехал из зарослей и обрушился на левый фланг руссов. Весы победы качнулись в сторону Варды Склира, русские дружинники начали медленно отходить. Но боевой порыв засадного полка уже иссякал. Вместо ошеломленных неожиданностью, утомленных битвой русских всадников он натолкнулся на глубокую фалангу русской и болгарской пехоты, пробиться через которую оказалось невозможно. Погибали катафракты в бесплодных атаках, а русские и болгары стояли, прикрываясь своими большими щитами, а в их рядах не видно было брешей.

"Напрасно! Все напрасно!" – в отчаянии шептал Варда Склир, в очередной раз бросая вперед катафрактов. Обреченно и устало накатывались валы катафракторной конницы на строй руссов, оставляли на пыльной вытоптанной траве всадников и коней.

А позади фаланги в полной безопасности перестраивалась и приводила себя в порядок тяжелая русская конница, возвратившиеся после бегства печенеги накапливались на флангах.

Сражение было проиграно. Это стало ясно Варде Склиру, когда предводители катафрактов сообщили о потерях. Нужно отступать, чтобы спасти уцелевших воинов, чтобы неудачная битва не превратилась в непоправимую трагедию!

Искусными маневрами Варда Склир вывел войско из-под ударов, еще раз подтвердив свое полководческое дарование. Об этом отступлении, почти безнадежном, будут с восхищением писать историки и знатоки военного дела.

Но магистр не испытывал удовлетворения. Трагедия все-таки произошла: в Аркадиополь вернулась с поля битвы лишь малая часть воинов.

Константинополь попросту некому было защищать!

Глава 7

В то лето многие заботы обрушились на императора Иоанна Цимисхия. С запада приближались страшные своей многочисленностью и варварской отчаянной храбростью полчища князя руссов Святослава. Вопреки ожиданиям Святославу удалось не только собрать, но и удержать под своими знаменами разноязыкие варварские народы. В его полках стояли плечом к плечу руссы и болгары, печенеги и венгры. Произошло самое ужасное из того, что могло произойти: объединение варваров против империи!

Кто же он такой, князь руссов Святослав, если невозможное сделал возможным и существующим? Какие злые варварские боги подняли его на вершину полководческого искусства?

Магистр Варда Склир, на которого возлагалось столько надежд, позволил обескровить свое войско в ненужном сражении под Аркадиополем и теперь сидит как суслик в каменной норе. Остальные войска увязли в сражениях с арабами на просторах Малой Азии. Смятение и растерянность царили в столице. Племянник убитого императора, полководец Варда Фока, поднял опасный мятеж в Малой Азии, а Лев Фока бежал из ссылки и принялся подбивать на восстание стратиотов Фракии, обещая им титулы, чины и земельные владения. У мятежников оказались сторонники даже в Константинополе. Люди шептались, что хоть прошлый император не очень заботился о народе, но таких бедствий при нем не было, и, может быть, он не допустил бы варваров до порога Константинополя. На могиле Никифора Фоки кто-то высек ночью стихотворную надпись, взывавшую к нему как к спасителю империи:

Восстань теперь же, император, И собери войска, фаланги и полки! На нас устремлено вторженье руссов!..

Наскоро собранные в столице новые полки пришлось посылать в Малую Азию, чтобы сокрушить мятежника Варду Фоку. Туда же поспешил по повелению императора магистр Варда Склир, чтобы военной силой, обещаниями почестей и раздачей золотых солидов смирить мятежников. Варда Склир повез с собой грамоты с императорскими печатями для тех, кто, покинув мятежника, склонит голову перед законным властелином; раскаявшимся были обещаны награды и полное прощение. Миссия магистра затянулась на недели и месяцы…

А тем временем варвары стали беспредельно дерзкими. Завершив опустошение Фракии, они перешли в Македонию, разгромили магистра Иоанна Куркуаса, предводителя войск македонской фемы, и совершенно разорили всю страну.

Тогда снова, как часто бывало во время военных неудач империи, полководцы уступили место дипломатам. К князю Святославу направилось императорское посольство. Иоанн Цимисхий провожал послов с надеждой и страхом.

Вопреки ожиданиям переговоры с князем Святославом оказались непродолжительными и нетрудными. Видимо, князь руссов не покушался на Константинополь и не думал о завоевании империи. Он потребовал дань и возмещение всех военных расходов, причем золото пришлось пообещать не только на живых, но и на убитых воинов. "Возьмет за убитого род его!" – сурово объявил князь, и послы беспрекословно согласились. Но другое требование, тоже высказанное с обычной для него краткостью и твердостью – "До Болгарии вам дела нет!", – смутило послов. От империи отпадали многолюдные и богатые земли, которые византийцы привыкли считать своими владениями. Однако, памятуя о желании императора заключить перемирие любой ценой, послы согласились и на это требование князя Святослава.

Осенью 970 года руссы, болгары, венгры и печенеги покинули Фракию и Македонию. Теснины Гимейских гор поглотили их без остатка, и только пепелища на месте селений, развалины крепостей и белые кости на полях немо свидетельствовали о недавнем нашествии. Империя обрела мир, чтобы готовить новую войну!

Медленно дотлевали на окраинах угли мятежа. Захваченный в плен Лев Фока был ослеплен и снова сослан. Покинутый большинством своих сторонников, сдался Варда Фока. Магистру Склиру, известившему об этом радостном событии, император Иоанн Цимисхий приказал: "Постричь Варду Фоку в монахи и отправить на остров Хиос вместе с женою и детьми, а самому тебе со всем войском переправиться в Европу и там зимовать, ибо с наступлением весны я начинаю поход против скифов, будучи не в силах сносить их обиды!"

Спешно снаряжался огненосный флот, которого, как говорили знающие люди, русские боялись больше всего на свете. В город Адрианополь, оставленный руссами после заключения мира, привозили на кораблях запасы хлеба в количествах, значительно превышавших потребности гарнизона. На равнине у константинопольских стен с утра до вечера звенело оружие, раздавались повелительные команды военачальников, стройными рядами проносились катафракты, лучники поочередно метали стрелы в красные щиты – обучалось новое войско. Военные учения шли всю зиму. Сам император выезжал к воинам, добивался, чтобы они научились мчаться в полном вооружении, мгновенно перестраиваться и поворачивать ряды, пропускать сквозь полки конницу и снова смыкаться грозной фалангой. Многим военным хитростям, изобретенным опытнейшими в битвах мужами, успел обучить император Иоанн Цимисхий своих воинов до наступления весны.

События разворачивались неумолимо и стремительно.

На исходе марта 971 года, когда зимняя мрачность сменилась весенней ясностью и отшумели морские штормы на Понте, в заливе Босфора проводился смотр огненосного флота. Более трехсот больших кораблей легко и слаженно передвигались, изображая примерное морское сражение. Император, наблюдавший величественное зрелище морского боя с галереи Влахернского дворца, остался доволен. Он велел наградить гребцов и воинов деньгами.

Вскоре флот отправился в устье Истра[33], чтобы отрезать руссам путь к отступлению. Императору уже казалось недостаточным просто вытеснить князя Святослава из Болгарии. Руссы были обречены им на полное истребление.

Война должна завершиться не очередным мирным договором с князем Святославом, а его гибелью. Неожиданность нападения удвоит и без того огромную мощь нового войска. Эта весна будет весной победы?

Так говорил император Иоанн Цимисхий и верил, что именно так и будет.

Вскоре он вышел из Константинополя с двумя тысячами "бессмертных". В Адрианополе императора ожидало полностью снаряженное, готовое к походу войско: пятнадцать тысяч пехотинцев в доспехах и тринадцать тысяч всадников-катафрактов. Паракимомен Василий спешно стягивал к Адрианополю остальные войска, осадные орудия и обозы.

Все благоприятствовало успеху похода. Разведчики, возвратившиеся с Гимеев, приносили обнадеживавшие вести: горные дороги не заняты русскими и болгарскими сторожевыми заставами. Приехавшие из Болгарии купцы единодушно подтверждали, что князь Святослав не ожидает войны, что его воины по-прежнему стоят гарнизонами в разных городах. Император Цимисхий подумал, что руссы совершают непоправимую ошибку, за которую на войне расплачиваются гибелью. Разве можно рассредоточивать войско? Войско нужно держать в кулаке. Истинный полководец побеждает до начала войны. Сражение лишь подведение итогов предыдущих усилий, предпринятых втайне от неприятеля. Пришло время наказать князя Святослава за пренебрежение к правилам войны…

В блестящих доспехах, на рослом коне, с длинным боевым копьем император Иоанн Цимисхий первым выехал из ворот Адрианополя.

Тридцатитысячное отборное войско густыми колоннами двинулось к Гимейским горам, чтобы, преодолев их, обрушиться на Великий Преслав, столицу Болгарии. Следом неторопливо тронулись вспомогательные полки и обозы.

Великий поход начался.

Стремительный бросок через Гимейские горы подтвердил громкую славу полководца Цимисхия. Преодолев перевалы, ущелья и бешеные горные потоки, византийское войско благополучно вышло на северные склоны Гимеев. Впереди лежала Болгария.

Глава 8

Площадка сторожевой башни была просторной и ровной. Старые каменные плиты отполированы до зеркального блеска. Несколько столетий сменялась на башне Преслава, древней столицы Болгарии, стража. Ходили по площадке римские легионеры в тяжелых сандалиях, подкованных медными гвоздями. Тогда у северных отрогов Балканских гор еще не было большого города, и сторожевая башня стояла одиноко и угрожающе, как символ чужой, подавляющей силы. Шаркали по вечным каменным плитам мягкие, без каблуков, сапоги скифов – жителей степей. Звенели шпорами наемники-варяги. А потом покой Преслава оберегала болгарская стража. Ныне же рядом с болгарскими воинами на башне стояли русские дружинники. Два славянских народа впервые объединились против общего врага – Византийской империи.

Раннее утро 12 апреля 971 года было тихим и прохладным. Над полями и виноградниками медленно поднималось солнце. Недалекие горы дышали влажным холодом. Из ущелий клубами белесого дыма выползали на равнину туманы.

Рассветная тишина неожиданно взорвалась ревом боевых труб, оглушительным медным звоном литавр и кимвалов. Из тумана выходили колонны византийского войска, разворачивались боевым строем на равнине, зеленевшей первыми весенними всходами. Косые лучи солнца праздничным блеском отразились в железе доспехов. Гордо развевалось бело-голубое знамя "бессмертных", выдавая присутствие в войске самого императора.

Дружинник на башне затрубил в рог.

По-разному откликнулись люди в Преславе на тревожный призыв турьего рога.

Воевода Сфенкел снял со стены боевой меч в простых кожаных ножнах, который брал с собой только в большие битвы. А в то, что битва будет, воевода не усомнился ни на мгновение, услышав сигнал тревоги. Не к лицу руссам отсиживаться в крепости. Сфенкел привык глядеть на войну глазами князя Святослава, а князь всегда говорил, что за крепостными стенами прячутся от врагов только трусы. Сильные и мужественные сами выходят в поле, навстречу опасности, ибо только решительное сражение может принести победу…

Царь Борис с семьей и придворными поспешно покинул дворец и укрылся в доме среди садов – решил подождать, чем закончится сражение. Втайне Борис надеялся, что царский титул защитит его жизнь при любом исходе…

Патриций Калокир, советник царя Бориса и воеводы Сфенкела, тихо шепнул доверенному слуге, чтобы тот собрал в ларец драгоценности и приготовил лучших коней. Калокир помышлял только о бегстве, считая город обреченным. У воеводы Сфенкела мало воинов, а император Цимисхий, конечно, пришел в Болгарию с огромным войском…

Русские и болгарские дружинники, составлявшие гарнизон Преслава, поспешно вооружались и бежали на площадь к царскому дворцу. Здесь воевода Сфенкел установил место общего сбора…

Зажиточные горожане зарывали в землю золотые солиды и серебряные слитки, прятали в тайники дорогие товары и утварь. Так поступали даже те, к кому прокрадывались по ночам византийские лазутчики. Обычаи византийцев были хорошо известны: сначала отнимут все добро, а потом начнут разбираться, кто им враг, а кто – скрытый друг…

Городские ополченцы толпились у амбаров, где хранилось в мирное время их оружие. Царь Борис мог нравиться или не нравиться, к воеводе Сфенкелу можно было относиться дружественно или подозрительно, но оборонять свои дома были готовы все. От византийцев жители Преслава не ждали ничего хорошего…

Разобравшись по десяткам и сотням, русские и болгарские дружинники пошли к городским воротам. Одинаковые кольчуги из светлого железа, остроконечные шлемы, красные щиты делали их неотличимыми друг от друга, как дружину кровных братьев, и невозможно было по внешнему виду определить, кто из них пришел с великой реки руссов Днепра, а кто влился в войско здесь, в Болгарии. Руссы и болгары шли на битву в одном строю.

С роковой минуты, когда рог дружинника возвестил тревогу, прошло немногим более часа. Медлительное византийское войско еще не успело приблизиться к стенам Преслава.

Когда император Цимисхий увидел выходивших из ворот руссов, он был удивлен и озадачен. Согласно всем правилам войны неприятель, оказавшийся в численном меньшинстве и к тому же застигнутый врасплох, должен отсиживаться в осаде, пока не подойдут подкрепления. Неужели его ввели в заблуждение и в Преславе оказалась не горстка дружинников, а главное войско Святослава? Если так, то начальник лазутчиков будет казнен…

Замешательство императора длилось недолго, но руссы успели построиться для сражения. Перед византийцами стоял сомкнутый строй тяжеловооруженной пехоты. Силу такого глубокого строя уже познал под Аркадиополем магистр Варда Склир. Однако руссов было не очень много, и Цимисхий успокоился. Имея под руками тридцатитысячное отборное войско, глупо опасаться полевого сражения. Руссы совершили ошибку, покинув крепость.

Полки пеших стратиотов, выставив вперед длинные копья, двинулись на русский строй. Стратиоты шли уверенно, неторопливо, время от времени останавливаясь, чтобы дать возможность лучникам и пращникам метнуть свои смертоносные снаряды и привести руссов в замешательство. Но руссы стояли непоколебимо.

По сигналу трубы стратиоты расступились, пропуская вперед катафрактов. Атаки тяжелой конницы следовали одна за другой, но руссы стояли.

Потом две фаланги пехотинцев, греки и руссы, сошлись вплотную.

Русский строй качнулся назад, изогнулся дугой, но тут же выпрямился, со страшной силой отбросив поредевшие ряды стратиотов.

Снова на равнину, усеянную телами павших, вынеслась катафракторная конница. Руссы стояли. Заканчивался второй час битвы.

"Сколько может длиться кровопролитие? – раздраженно думал Цимисхий. – Не для того я преодолевал опасные Гимеи, чтобы положить половину войска в первом же сражении!"

И император двинул вперед "бессмертных".

Две тысячи отборных всадников, закованных в броню, гордых доверием императора и жаждавших отличиться, неистовым напором смяли левое крыло руссов. Одновременно легкая конница доместика востока, привычная к стремительным рейдам в тыл неприятеля, отрезала руссам путь к отступлению.

Император ждал замешательства и беспорядочного бегства, обычных для окруженного войска, когда пехотинцы, преследуемые конницей, обречены на полное уничтожение. Однако руссы не позволили расстроить свои ряды.

Воодушевила ли их властная воля полководца, или они сами умели отходить, не нарушая строя, но ожидаемого бегства не получилось. Руссы отступали к городским стенам медленно, время от времени поворачиваясь лицом к преследователям и отбрасывая их короткими свирепыми ударами. Катафракты скорее провожали руссов как почетная стража, чем преследовали их.

Цепи легковооруженных всадников, пытавшихся отрезать руссов от города, были разорваны мгновенно. Руссы втянулись в Преслав и крепко заперли за собой ворота.

На подбежавших к стенам стратиотов посыпались стрелы и камни.

Дружинники и горожане-ополченцы выкрикивали обидные слова и угрожающе размахивали оружием. Сдаваться они явно не собирались.

– Варвары всегда хвастливы! – надменно бросил Иоанн Цимисхий, скрывая за подчеркнутым презрением к противнику свое разочарование исходом первой схватки. – Пусть орудия паракимомена Василия научат их вежливости!

Ночью воевода Сфенкел и другие предводители войска обходили городские стены. Воины были бодры и готовы защищать город. Никто из них не воспринял вчерашнее отступление под прикрытие крепостных стен как поражение. Потери оказались тяжелыми, но главного греки не достигли: боевой дух русского войска, собравшегося в Преславе, не был подорван. Вместе с болгарами дружинники были готовы оборонять город.

Среди знатных людей, сопровождавших воеводу Сфенкела в ночном обходе, не было патриция Калокира. Осторожный грек бежал из города, пока шла битва. Когда об его исчезновении сказали Сфенкелу, воевода только презрительно скривился. Он и раньше не доверял сладкоречивому советнику.

Но думать о Калокире сейчас было недосуг. Князь Святослав сам воздаст должное беглецу, когда тот объявится в Доростоле. Значительно больше волновало Сфенкела отсутствие некоторых боляр царя Бориса. В болярских руках были хорошо вооруженные отряды, и было неясно, на чьей стороне они выступят. Греки ведь воюют не только оружием, но и вероломством, подкупом, интригами. Что успел наобещать болярам император Цимисхий?..

Паракимомен Василий, начальник вспомогательного войска, превзошел самого себя в расторопности. Первые лучи восходящего солнца осветили длинные ряды метательных орудий. Василий поднял и резко опустил правую руку. С грохотом и скрипом взметнулись рычаги. Каменные глыбы и горшки с горючей смесью, медленно переворачиваясь на лету, обрушились на Преслав.

Опрокидывались и рассыпались щебнем каменные зубцы стены. Потоки горящей жидкости потекли по деревянным мосткам, на которых стояли у бойниц русские и болгарские лучники. Сразу во многих местах города вспыхнули пожары.

Клубы черного дыма закрыли солнце.

А камни продолжали падать на стены. Защитники болгарской столицы погибали, не испытав последней горькой радости воина – умирая, насмерть поразить врага.

Казалось, все было сметено с гребня стены этим каменным смерчем. Но город не сдавался. Дымящиеся стены извергали стрелы и дротики. Немало стратиотов нашли смерть у их подножия, а забравшихся наверх храбрецов встречали копья и мечи дружинников. Первый приступ был отбит. Опять метали камни и греческий огонь смертоносные орудия паракимомена Василия.

Стратиоты и спешенные катафракты добегали до стены, карабкались по штурмовым лестницам и снова откатывались, устрашенные потерями. Так продолжалось до темноты. Преслав выстоял.

Воевода Сфенкел собрал предводителей дружины и городского ополчения на совет. Невеселыми были речи собравшихся. От обстрела погибло больше воинов, чем вчера в полевом сражении. Еще несколько обстрелов, и город некому будет защищать. Но слабодушных не было. Следом за воеводой Сфенкелом они повторили, как клятву, слова князя Святослава, которые помнил каждый воин: "Да не посрамим земли Русской, но ляжем костьми.

Мертвые сраму не имут!"

И вот наступило 14 апреля, последний день обороны Преслава.

Снова заработали орудия паракимомена Василия. Стратиоты полезли на оголившиеся стены. И таким великим представился самим византийцам подвиг воина, первым поднявшегося на стену, что исторические сочинения сохранили его имя: Феодосий Месоникт, родом из восточных провинций империи. Авторы византийских исторических сочинений почему-то умалчивали, что схватка была выиграна не доблестью воинов императора Цимисхия, а метательными орудиями.

Каменные глыбы сломили живую человеческую плоть.

Стратиоты колоннами врывались в улицы, сметая немногочисленные заслоны руссов и болгар. За пехотой в конном строю спешили катафракты.

Воинов не нужно было больше подгонять, каждый спешил, ибо давно известно – львиная доля добычи достается тому, кто ворвется в дом первым.

Но сражение за Преслав еще не было окончено. Воевода Сфенкел с уцелевшими дружинниками укрылся в царском дворце, обнесенном невысокой, но достаточно прочной каменной стеной; во двор дворца вели единственные узкие ворота. Полторы сотни стратиотов дерзко ворвались туда, но были мгновенно перебиты руссами. Та же участь постигла и катафрактов, осмелившихся въехать в ворота в конном строю.

Византийские воины растерянно толпились на площади, залитой щедрым южным солнцем, а в полумраке воротного проема угрожающе шевелились длинные копья руссов.

Приехал со своими "бессмертными" император Цимисхий. Опытный полководец, он мгновенно оценил губительность боя в тесных лабиринтах дворца и приказал выкурить руссов огнем. В окна дворца полетели пылающие факелы, сосуды с греческим огнем, комки смрадно дымившегося войлока.

Вскоре пламя охватило дворцовые постройки. Стратиоты выровняли ряды и подняли копья, чтобы во всеоружии встретить спасающихся от огня руссов…

И они вышли на площадь, чтобы принять последний бой – руссы и болгары, последние защитники Преслава. Воевода Сфенкел с горсткой дружинников совершил невозможное: он прорвался через железное кольцо стратиотов и ушел из города. Византийцы преследовали его, но не сумели настигнуть. Сады и виноградники, которыми изобиловали окрестности болгарской столицы, укрыли беглецов. Ночью Сфенкел выбрался на доростольскую дорогу, еще не перекрытую византийскими заставами.

Глава 9

Облицованные мрамором стены были нарядны и холодны. Многоцветный мозаичный пол дышал леденящей стужей. Ветер с Дуная, проникая сквозь широкие, забранные причудливыми бронзовыми решетками окна, отдавал промозглой сыростью. С трудом верилось, что в этот самый час над Доростолом висит ослепительное южное солнце, что вокруг дворца цветут сады и горожане ходят в легких одеяниях. Сумраком, сыростью, зловещими тенями, тревожными шорохами, несмываемыми следами чужой непонятной жизни были переполнены покои древнего доростольского дворца, временного жилища князя Святослава.

Пересчитывая шагами скользкие каменные плиты, князь с грустью вспоминал о ласковом дереве киевских теремов. Камень будто клетка – давит, леденит, навевает недобрые мысли. Видно, права в чем-то была княгиня Ольга, предостерегая от расставания с отчиной. Душа человека требует домашнего тепла…

Вчера в этом мрачном и холодном зале перед Святославом сидел патриций Калокир, будто бы чудом вырвавшийся из осажденного Преслава. Святослав никак не мог уразуметь спокойствия и высокомерной уверенности грека.

Позорное бегство тот представлял если не как подвиг, то, уж во всяком случае, как великую услугу князю руссов!

Правда, известия, привезенные Калокиром, заслуживали внимания.

Патриций просидел два дня в тайном убежище неподалеку от Преслава, и верные люди успели рассказать ему все, что делалось в это время в захваченном греками городе.

Император Иоанн Цимисхий тщится предстать перед болгарами избавителем. Он разрешил болгарским пленным уйти кто куда пожелает и объявил, что вступает в их страну не для порабощения Болгарии, но лишь для войны с руссами, против которых единственно будет сражаться. Царю Борису император оставил регалии и царское одеяние, почтительно называл его на людях царем. Благодарный Борис по подсказке императора разослал грамоты своим подданным, чтобы они больше ни в чем не помогали князю Святославу.

Растерянные боляре мечутся, не зная, к кому примкнуть. Они еще не повернули оружие против бывших союзников, но и помощи от них ожидать нельзя…

Князь Святослав мог бы добавить, что не только болярские дружины покинули его. При первых же известиях о вторжении в Болгарию большого византийского войска ушли за Дунай печенеги. Святослав остался один на один с Цимисхием. Однако, даже зная много больше, чем патриций, князь Святослав не считал, подобно ему, войну проигранной. Кроме начала, война имеет еще и конец. Именно конец войны венчает лаврами победителя!

Поэтому Святослав равнодушно выслушивал советы патриция Калокира: временно отступить, заключить союз с германским императором Оттоном, который постоянно враждовал с Византией, снова нанять печенегов и, дождавшись из Руси нового войска, вернуться в Болгарию. Главная забота патриция – о собственной безопасности. Пусть спасается. Святослав его не будет удерживать. Бесполезен теперь Калокир. Пришло время мечей, а не хитроумных интриг, в которых лукавый грек чувствовал себя как рыба в воде.

Пусть Калокир отправляется к императору Оттону. За прошлые услуги Святослав даже поможет ему покинуть пылающую войной Болгарию.

Так и сказал Калокиру, пообещав лошадей и воинов для охраны.

Обрадованный патриций долго кланялся и благодарил. Едва за греком закрылась дверь, Святослав начисто вычеркнул его из памяти…

17 апреля император Цимисхий двинулся из Преслава к Доростолу, снова поручив заботы об обозе и осадных орудиях паракимомену Василию.

Города между Гимейскими горами и Дунаем были уже покинуты русскими гарнизонами. Без боя сдались Плиска, Диная и другие крепости. В них император Цимисхий оставил небольшие отряды стратиотов, а с остальным войском продолжал стремительный бег к Дунаю. Там должен был решиться исход войны.

Рано утром 23 апреля конные разъезды императора Цимисхия приблизились к Доростолу, где, как уже знали византийцы, стоял с войском князь Святослав.

Первая схватка закончилась трагически для византийцев. На малоазиатских всадников Феодора Мисфианина, опередивших полки катафрактов и пехотные колонны, напали из засады руссы. Может быть, при других обстоятельствах руссы и пропустили бы всадников, потому что в обязанности сторожевой заставы входило лишь оповещение о приближении неприятеля, но заставой командовал княжеский дружинник, вырвавшийся вместе с воеводой Сфенкелом из горящего Преслава. Ненависть к византийцам, безжалостно переколовшим копьями его товарищей на дворцовой площади, оказалась сильнее благоразумия. Послав гонцов к князю Святославу, он с остальными воинами напал на греков. Руссы вышибали их из седел длинными копьями, рубили мечами, добивали поверженных широкими охотничьими ножами. Почти никто из всадников Феодора Мисфианина не спасся. Зато и руссы, ослепленные яростью, были окружены подоспевшими катафрактами и перебиты.

Император Цимисхий долго стоял на поляне, усеянной телами греков и руссов. Он видел, как мрачнели лица проезжавших мимо катафрактов, как они придерживали коней и приглядывались к убитым воинам, будто пересчитывая их. Греков полегло больше – и не только застигнутых врасплох всадников Феодора Мисфианина, но и катафрактов, сражавшихся потом с окруженными руссами. Это наводило на грустные размышления. Война будет очень тяжелой…

Цимисхий подумал, что если бы князь Святослав согласился уйти за Дунай со своими страшными копьеносцами и не менее страшными всадниками в кольчугах, способными на равных сражаться с многоопытными катафрактами, то он бы сам предложил руссам мир, чтобы не испытывать больше военное счастье. Но, судя по первой сшибке, Святослав решил защищаться.

Цимисхий взмахнул плетью, поскакал к доростольской дороге. За ним поспешили "бессмертные". Колонны стратиотов расступались, пропуская императора.

Всадники вынеслись на небольшую возвышенность. Дальше, до самых стен Доростола, тянулась равнина. Издали каменные стены Доростола казались невысокими и совсем негрозными, но Цимисхий знал, что толщина их достигает двадцати локтей, а до зубчатого гребня способны дотянуться лишь самые длинные штурмовые лестницы. Двое ворот выводили в поле, а над ними возвышались массивные башни.

Но не каменные твердыни Доростола привлекли внимание императора.

Преграждая путь к крепости, на равнине стояла еще одна стена – живая.

Пешие руссы стояли своим обычным сомкнутым строем, сдвинув большие щиты.

Князь Святослав вывел войско в поле!

Император Цимисхий расставлял свои полки неторопливо, с тщательностью и искусством, достойным великих полководцев древности. Главную надежду он возлагал на катафрактов, которых сосредоточил на флангах.

Двенадцать раз бросались в атаки катафракты императора Цимисхия и двенадцать раз откатывались, устилая поле нарядными панцирями, расколотыми щитами и шлемами с разноцветными перьями. Только перед заходом солнца Цимисхий смял левое крыло утомленных непрерывным сражением руссов. Руссы отступили и заперлись в Доростоле.

Всю ночь вооруженные стратиоты стояли перед воротами Доростола, чтобы предупредить возможную вылазку руссов. А утром 24 апреля император приказал строить укрепленный лагерь. Вокруг возвышенности греки вырыли глубокий ров. Землю, извлеченную из рва, насыпали валом, а по гребню вала водрузили копья и повесили на них щиты. Была назначена дневная и ночная стража, потому что дерзость и предприимчивость руссов были хорошо известны, с ними приходилось соблюдать постоянную осторожность. Так предупреждал император Цимисхий, и военачальники согласились с ним. Руссы – опасные враги. Доблесть катафрактов и стойкость стратиотов полезно дополнить надежными укреплениями и зоркими сторожевыми заставами.

Весь день под Доростолом было спокойно. Греки копошились в своем лагере, ставили шатры для военачальников и знатных вельмож, шалаши для воинов. Руссы отдыхали за крепостными стенами после вчерашнего боя. Война будто замерла, подарив усталым ратникам короткую передышку.

25 апреля отряды катафрактов подъехали к стенам Доростола, вызывая руссов на бой. Лучники и пращники императора Цимисхия принялись метать стрелы и маленькие ядра из обожженной глины. Им отвечали защитники города.

Неравным оказалось противоборство: византийские стрелы ломались, ударяясь в каменные зубцы стены, глиняные ядра рассыпались красной пылью, а тяжелые дротики, выпущенные дальнобойными крепостными самострелами руссов, пронзали насквозь панцири катафрактов и щиты стратиотов. Убедившись в тщетности своих усилий, начальники катафрактов и стрелков увели своих людей в лагерь.

А вечером руссы в конном строю сами вышли из города. Катафракты атаковали их, но успеха не имели. После равного боя руссы возвратились в Доростол. Однако вечер этот все же принес императору Цимисхию удовлетворение. По Дунаю поднялся к Доростолу византийский флот.

Огненосные триеры цепью растянулись по реке на безопасном расстоянии от крепостных метательных орудий и встали на якоря. Так предписывали правила морской блокады, и друнгарий флота следовал им неукоснительно. Руссы забеспокоились, поспешно вытащили из воды свои легкие ладьи и унесли к стенам, под охрану лучников. Князь Святослав приказал крепко стеречь ладьи, потому что между берегом и цепью огненосных триер оставалась широкая полоса мелководья, по которому русские ладьи могли прорваться из окружения.

26 апреля произошел второй большой бой под Доростолом. Руссы снова вышли в пешем строю, и снова была равная битва, в которой военное искусство греков не смогло одолеть мужества и стойкости русских пехотинцев. Только неожиданная гибель воеводы Сфенкела, пронзенного копьем катафракта, внесла замешательство в ряды руссов, и они отступили, но недалеко. Катафракты, утомленные битвой и устрашенные большими потерями, не осмелились их преследовать. Руссы остались на равнине перед городом, зажгли костры и простояли на виду у византийского войска всю ночь и утро следующего дня.

Только к полудню, когда император Цимисхий послал в обход большое конное войско, воины князя Святослава свернули свой стан и неторопливо ушли в город. На месте русского стана греки нашли лишь остывающие костры да тела катафрактов, с которых руссы стянули панцири и закололи ножами.

Зрелище показалось византийцам столь ужасным, что они поспешно повернули коней прочь.

Руссы что-то кричали им вслед со стены, но из города больше не выходили.

28 апреля прибыли осадные орудия. Многочисленные баллисты и катапульты были поставлены пока возле византийского лагеря. Император торопил – ему не терпелось повторить преславскую бойню. Но с осадными орудиями пришлось провозиться до вечера. Деревянные рамы расшатались на ухабистых болгарских дорогах, веревки из сплетенных воловьих жил пересохли, рычаги и втулки колес требовали свежей смазки. Обстрел Доростола пришлось отложить на следующий день.

А на следующий день было уже поздно. Перед городом желтел свежими откосами глубокий и широкий ров, вырытый руссами всего за одну ночь.

Император Цимисхий был удивлен и раздосадован. Князь Святослав своим гибким умом варвара отыскал единственно возможное средство от осадных орудий, причем средство, никогда раньше не применявшееся полководцами.

Глубоким рвом он просто преградил путь осадным орудиям к стенам. А чтобы засыпать ров, требовалось сначала прогнать от него русских лучников, которые посылали свои смертоносные стрелы и не подпускали воинов вспомогательных отрядов.

В ленивой перестрелке прошел день 29 апреля, день очередного разочарования императора Иоанна Цимисхия…

Ночь принесла новые огорчения. Дождь и шквальный ветер загнал византийских воинов в шалаши и палатки. Даже караульные попрятались, забыв о своем долге. А князь Святослав посадил на ладьи две тысячи дружинников, и они проплыли, никем не замеченные, между берегом и стоявшими на якорях триерами. Выше по реке располагались обозы императора Цимисхия, о которых руссы узнали от пленных.

Нападение руссов с реки оказалось совершенно неожиданным. Стража паракимомена Василия была мгновенно перебита, запасы продовольствия перенесены на русские ладьи. То, что руссы не могли увезти с собой, они безжалостно уничтожили: рассыпали по земле и смешивали с навозом зерно и муку, разбивали мечами кувшины с вином, изрубили топорами даже обозные телеги. Захваченное оружие они побросали в воду.

Ветер начал стихать, дождь прекратился, сквозь тучи проглянула луна.

Пора было возвращаться. Перегруженные ладьи тихо поплыли вдоль берега к Доростолу.

За прибрежными кустами раздавались громкие, веселые голоса. Гребцы подняли весла, замерли. К воде выходили греческие воины без боевых доспехов. Они привели коней, принялись тереть их волосяными щетками. За плеском воды и громким разговором греки так и не услышали осторожного журчанья воды под носами ладей. Ладьи благополучно миновали опасное место.

Открылась большая поляна, освещенная дрожащими отблесками костров. И там греческие воины сидели без доспехов и оружия. Разве можно упускать такой случай?

Воевода судовой рати отослал вперед ладьи, нагруженные продовольствием, а с остальными причалил к берегу за лесом. Не слышно, как охотники за бобрами, дружинники прошли через ночной лес и напали на греков. Много погибло здесь воинов императора Цимисхия. Запомнилась та ночь грекам…

Император в гневе топал ногами и кричал на друнгария флота как на нерадивого раба. Жалко было обоза и погибших воинов, но еще больше сожалел Цимисхий, что князь Святослав захватил много продовольствия и осада могла затянуться. А сколькими лишними жизнями придется заплатить за это?

А то, что осада неизбежна, не вызывало сомнений ни у императора Иоанна Цимисхия, ни у его военачальников. Непобежденное войско руссов засело за каменными стенами Доростола и досаждало частыми вылазками.

Единственное, что мог противопоставить император дерзости руссов, – это многочисленные сторожевые заставы, бодрствовавшие теперь днем и ночью.

Недели тянулись, незаметно складываясь в месяцы… Прошел июнь, на вторую половину своей быстротекущей жизни покатился июль, а над воротными башнями Доростола по-прежнему развевались стяги князя Святослава…

Глава 10

Чтобы найти правильный путь, нужно остановиться и оглядеться.

Князь Святослав мысленно перебирал события последнего года, искал ошибочный поворот, который завел его в каменную ловушку Доростола, и не находил.

Все сделанное представлялось правильным и единственно возможным.

Необходимо было воевать Фракию и Македонию, чтобы показать императору Иоанну Цимисхию, избалованному победами над восточными народами, силу Руси. И мирный договор был необходим, потому что не штурмовать стены Царьграда шли русские рати, но лишь отвадить византийцев от Болгарии. И воеводу Сфенкела нельзя было не поставить в Преславе, ибо лишь под надежным присмотром царь Борис сохранял вассальную верность: глаза у царя, как у стрекозы, смотрели во все стороны.

Пожалуй, единственное, что надо было сделать, – еще зимой, не дожидаясь установления водного пути, позвать из Руси новые рати. Князь Святослав собирался это сделать. Но воеводы отговорили. Принялись доказывать, что подобного никогда не бывало, что зимой ратники не привыкли выходить в походы, и у Святослава не хватило тогда твердости, чтобы отмести их возражения. Может, успокоился прошлыми славными победами, уверовал в свой неизменно счастливый жребий?

Но кто мог знать, что Цимисхий вероломно нарушит свои клятвы?!

Князь Святослав понимал, что здесь, под Доростолом, император сильнее. У него больше воинов, и в кольце окружения не видно слабых мест.

Если бы Святослав был только полководцем, он бы давно завязал с греками мирные переговоры, чтобы не подвергать войско тяготам дальнейшей осады.

Но князь Святослав был не только полководцем, но и правителем огромной державы, вверившей ему свою судьбу и свое войско. Поля его сражений простирались далеко за пределы окрестностей Доростола и даже за пределы Болгарии, и общая картина войны представлялась Святославу несколько по-иному, чем можно было ее увидеть с крепостной стены.

У императора Иоанна Цимисхия был ненадежный тыл. Осаждая Доростол, император то и дело вынужден был оглядываться назад, тревожиться о том, что делается в покинутой им Византии. В ненадежном тыле – слабость Цимисхия, которая могла свести на нет все его военные успехи. Каждый лишний день осады увеличивал опасность мятежа внутренних врагов императора, а счет уже идет не на дни и даже не на недели, а на месяцы!

Вот почему князь Святослав отклонял советы воевод и упрямо повторял:

"Ждать! Ждать!"

А советов было много, и все они с военной точки зрения были разумными. Одни предлагали тайно, под покровом ночи или в непогоду, сесть на ладьи и уплыть к устью Дуная. Другие считали возможным силой прорвать кольцо блокады и уйти в леса и горы Болгарии, жители которой благожелательны к руссам и ненавидят греков. Третьи настаивали на немедленном мире с императором, чтобы потом, собрав новое войско, возобновить войну. Четвертые, самые отважные и безрассудные, призывали выйти в поле и погибнуть с оружием в руках, чтобы поддержать славу руссов, никогда не склонявших головы перед врагами. Но никто не говорил о продолжении обороны Доростола, потому что дружинники сварили в котлах последних коней и голодали…

Князь Святослав терпеливо выслушивал советы, но отвечал всем одинаково: "Ждать! Будем ждать!" Воеводы недоумевали. На что надеется князь?

Князь Святослав дождался своего часа. Верный человек, пробравшийся ночью через византийские заставы, принес в Доростол вести о новом мятеже Льва Куропалата, брата убитого Цимисхием императора Никифора Фоки. Пришло время действовать. Пришло время доказать Цимисхию, что войско руссов еще достаточно сильно и может при желании оборонять Доростол бесконечно долго, а потому лишь заключение необременительного для руссов мира освободит императора от связавшей его по рукам и ногам осады. А чтобы императору легче было расстаться с честолюбивыми надеждами, нужно еще раз ударить его, и ударить покрепче…

Князь Святослав догадывался, что император Цимисхий по-прежнему возлагает большие надежды на метательные орудия, которые постепенно подтягивались все ближе к Доростолу и вот-вот должны были начать свою разрушительную работу. Нужно выбить из рук Цимисхия это опасное оружие!

В полдень 19 июля, когда византийская стража, отягощенная выпитым за обедом вином и разморенная зноем, утратила бдительность, руссы неожиданно выбежали из ворот. Метательные орудия оказались в их руках. Начальник стражи Иоанн Куркуас, родственник императора, успел вскочить на коня и кинулся со своими воинами на выручку. Но конь его споткнулся в рытвине, сбросил всадника. Руссы, привлеченные позолоченными доспехами Иоанна Куркуаса, приняли его за самого императора, яростно набросились на упавшего и изрубили на части вместе с доспехами. Жарким пламенем вспыхивали деревянные рамы катапульт и баллист. Рассеченные топорами, ремни и веревки из воловьих жил шевелились в огне, как паучьи ноги.

Подоспевшие катафракты сумели отбить раненых, которых руссы волоком подтащили к городу, но останки императорского родственника руссы унесли с собой. На позор византийцам они водрузили отрубленную голову Иоанна Куркуаса над воротной башней и с торжествующими криками указывали на нее подъехавшим к стенам катафрактам. Стратиоты шептались, что магистр Иоанн Куркуас понес наказание за безумные преступления против христианских храмов: он ограбил в Мизии многие церкви, а святые сосуды переплавил в слитки. Среди военачальников Цимисхия было немало людей, совершивших подобные подвиги, и страх небесного возмездия охватил грешников…

20 июля руссы под предводительством Икмора, знаменитого воина, занявшего место убитого Сфенкела, снова вышли из города. Густая фаланга руссов долго сражалась с катафрактами и нанесла им тяжелые потери. Все меньше в войске Цимисхия находилось храбрецов, желавших очертя голову бросаться на копья руссов. Только гибель Икмора от меча одного из телохранителей императора, Анемаса, сына предводителя критян, смутила руссов. Они неторопливо отошли.

Византийцы, осматривая убитых руссов, обнаружили среди воинов женщин, которые в доспехах и с копьями сражались так же храбро, как мужчины. И снова в страхе зашептались стратиоты: "Можно ли вообще победить народ, у которого мужчины и женщины одинаково мужественны?" Император Цимисхий велел объяснять, что женщин князь Святослав послал в поле только потому, что у него осталось совсем мало воинов. Но этим объяснениям мало кто поверил, потому что все видели своими глазами, как много руссов благополучно возвратилось в Доростол.

Ночью, когда взошла луна, руссы вышли на равнину, неторопливые и угрожающе безмолвные. Они собрали тела своих убитых товарищей и сожгли на кострах, разложенных у стены. Византийцы издали смотрели на это ужасное зрелище, не осмеливаясь помешать тризне. Волхвы резали черных петухов и бросали их в воды Дуная, чтобы боги проявили благосклонность к душам погибших воинов…

Князь Святослав готовился к новому сражению. Чтобы воодушевить войско, он собрал воевод и выборных от каждой сотни и произнес речь:

– Погибнет слава, спутница русского оружия, без труда побеждающего соседние народы и без пролития крови покоряющего целые страны, если мы теперь постыдно уступим грекам! С храбростью предков наших и с верой, что русская сила непобедима, сразимся мужественно за жизнь нашу! У нас один обычай – жить победителями или умереть со славой!

– Слава не погибнет! – сурово заверили воеводы и поклялись сложить головы, но не посрамить земли Русской. Следом за ними принесли клятву все воины, а волхвы скрепили клятвы новыми жертвоприношениями…

Наступило 22 июля, день последнего сражения под стенами Доростола. На этот раз войско вывел в поле сам князь Святослав. Он велел накрепко запереть городские ворота, чтобы ни у кого не возникло соблазна искать спасения за стенами, но думать только о победе. Или о смерти, если боги не признают руссов достойными победы.

Руссы не стали ждать, пока катафракты начнут свои атаки, сами устремились вперед. Зашатался византийский пехотный строй, привыкший заслоняться атакующей конницей, стал подаваться назад. Попятились катафракты, которые из-за стремительного наступления руссов не успевали разогнать коней для копейного удара. Только прибытие императора Цимисхия с "бессмертными" остановило отступление. Но попытки отбросить руссов оказались тщетными. Воины князя Святослава сражались с невиданным мужеством.

Император Цимисхий чувствовал, что в прямом рукопашном бою руссы одолевают, и, оставив против русской фаланги пехоту полководца Петра и патриция Романа, послал отборную конницу Варды Склира в обход. Остальные катафракты спешились, чтобы укрепить пехотный строй.

Неожиданное появление в тылу вражеской конницы заставило руссов приостановить свое победное шествие. Натиск на пехотные таксиархии полководца Петра и патриция Романа ослабел. Но сражение продолжалось с прежним упорством. Всадники Варды Склира тщетно атаковали задние ряды руссов, повернувшихся к ним лицом. Сам император с "бессмертными" вынужден был вступить в бой.

Из византийских рядов специально выделенные люди кричали на языке руссов, что князь Святослав тяжело ранен, но руссы не поверили и не поддались панике. Они видели, что князь в блестящей кольчуге появляется в самых опасных местах, воодушевляя воинов.

Святослав почувствовал, что наступает критический момент боя, когда полководец должен бросать на весы победы последнее, что у него осталось, – личное мужество…

Но, наверное, боги и стихийные силы природы были в тот день против руссов. С юга надвинулись черные зловещие тучи. Шквальный ветер ударил в лицо русским воинам, пыль ослепила глаза, а потом хлынули потоки косого стегающего ливня. Едва слышны были в свисте ветра сигналы трубачей, но руссы уловили их тревожный зов, разом повернулись, закинули щиты за плечи и двинулись к Доростолу.

Всадники Варды Склира поспешно расступались, освобождая им дорогу.

Препятствовать отступлению руссов было так же бессмысленно, как пытаться хрупким плетнем остановить горную лавину – масса тяжеловооруженных пехотинцев задавила бы катафрактов…

Снова в зале доростольского дворца собрался совет военачальников.

Воеводы подсчитывали потери. Погибло пятнадцать тысяч воинов. Потеряно двадцать тысяч щитов. Многие дружинники получили раны и теперь способны сражаться в половину прежней силы. Почему же так спокоен князь Святослав?

Бодрится, чтобы поддержать веру в победу? Или действительно считает сегодняшнее кровопролитие победой?

Святослав мог бы объяснить воеводам, что иного исхода сражения он и не ожидал. Победить многочисленное, сытое и отдохнувшее войско императора Цимисхия было почти невозможно. Но то, что задумал Святослав, было достигнуто. Византийцам нанесены такие тяжкие потери, что последние надежды императора Цимисхия на скорое завершение войны должны рассеяться как дым. Еще немного продержаться, и Цимисхий сам будет умолять о мире.

– Передайте воинам – жертвы не напрасны! – заключил Святослав речи воевод. – Цимисхий не забудет нынешней бойни! Укрепитесь духом и ждите!

Воеводы кланялись и, придерживая левой рукой ножны мечей, выходили из зала. А вслед им неслись многократно повторенные слова князя Святослава:

"Ждите! Ждите! Ждите!"

А сколько еще ждать? И чего?

Этого они так и не услышали от князя Святослава, и только глубокая вера в счастливую звезду предводителя войска удерживала их в повиновении.

Князь бодр и деятелен, а потому, наверное, еще не все потеряно…

Глава 11

Ночью к воротам Доростола подошел человек в плаще патриция, с горящим факелом в руке. Десятнику воротной стражи, высунувшемуся в бойницу, он крикнул:

– От императора Иоанна Цимисхия – к князю руссов!

Тяжелые створки ворот приоткрылись, пропуская посланца императора.

Сам Святослав не пожелал разговаривать с византийцем. Князю прилично принимать посольства от соседних государей, а не тайных вестников, которые неизвестно с чем пришли. Святослав приказал проводить византийца в парадный зал, поручил Свенельду выслушать предложения Цимисхия, если посол действительно пришел от императора, а сам остался в небольшой комнате, отделенной от зала пологом из полупрозрачной ткани: он видел в ярко освещенном зале все, сам оставаясь невидимым.

Переговоры длились недолго. Свенельд вошел в комнатку к Святославу, радостно воскликнул:

– Княже! Греки просят мира!

– На чем хочет замириться Цимисхий?

Свенельд, медленно загибая пальцы, принялся перечислять:

– Мы должны отдать грекам Доростол… Отпустить пленников… Покинуть Болгарию и возвратиться в Русь… Император, со своей стороны, обещает безопасно пропустить наши ладьи, не нападая своими огненосными кораблями, дать хлеб для всего войска, а наших людей, которые будут приезжать в Царьград для торговли, считать по-прежнему друзьями…

– Пишите хартию! – кивнул Святослав.

Нельзя сказать, чтобы согласие было дано Святославом с легким сердцем. Договор перечеркивал почти все, что было достигнуто в дунайских походах. Но выбора не было. Мир был тяжелым, но необидным. А что касается будущего, то лишь от него, Святослава, зависит, сохранятся ли в силе невыгодные для Руси условия. Спор с Византией из-за Болгарии будет продолжаться. Пока же граница между двумя государствами пройдет по Дунаю…

За полог снова заглянул Свенельд:

– Грек спрашивает, на сколько воинов давать хлеб?

– Скажи: на двадцать две тысячи!

Потом Свенельд вошел с пергаментным свитком в руках. Князь Святослав закоптил над свечой перстень с печаткой и скрепил черным оттиском начертанные на пергаменте строки…

Грек отбыл из Доростола так же тихо и незаметно, как пришел.

Пергамент с хартией мира остался у Свенельда, потому что император Цимисхий настаивал, чтобы руссы сами обратились с мирными предложениями.

Цимисхий считал умаленьем чести Византийской империи самому искать мира.

Кто ищет мира, тот не является победителем. А Цимисхию по многим соображениям нужно было, чтобы люди считали, что его поход на Дунай был победоносным…

Князь Святослав вынужден был согласиться. Тщеславие не должно затмевать разума. Не время спорить, кто поклонится первым. Пусть утешенная гордость будет Цимисхию вознаграждением за кровь тысяч и тысяч катафрактов и стратиотов. Славы князя Святослава это не убавит!

Утром воевода Свенельд в сопровождении десяти самых рослых и крепких дружинников отправился в византийский стан. Император Иоанн Цимисхий принял русское посольство в большом шатре, украшенном дорогими тканями и статуями. Император сидел на походном троне. По обеим сторонам от него стояли вельможи в нарядных одеждах.

Великий логафет, первый вельможа императора, сказал, что византийцы охотно принимают предложение мира, ибо они обычно побеждают врагов благодеяниями, а не силой оружия. Свенельд восхитился благородством и благоразумием императора, заботливо оберегающего жизни своих воинов.

Кое-кто из византийских вельмож воспринял последние слова как обидный намек на огромные потери катафрактов, но лицо императора было спокойным и приветливым, и вельможи не осмелились показать своего возмущения.

Ласковыми и полными взаимного славословия были посольские речи, но обмануть они не могли никого. Врагами встретились руссы и греки, врагами и расставались. Только равновесие во многих сражениях привело императора к вынужденному миру. Но надолго ли сохранится такой мир?

Свенельд от имени своего князя попросил императора послать послов к печенегам, чтобы уведомить их о мире и предостеречь от нападений на возвращающихся в свою землю руссов. Великий логафет заверил, что к печенежским вождям тотчас же отправятся знатные люди и даже Феофил, архиепископ Эвхаитский, примет участие в этом посольстве. Тогда же было сговорено, что правители скрепят мирный договор личной встречей.

Встреча князя Святослава с императором произошла на берегу Дуная.

Описание этой встречи столетиями кочевало по страницам исторических сочинений, потому что это описание, включенное в "Историю Льва Диакона" со слов очевидца, было единственным в своем роде – только из него потомки узнали о подлинном облике прославленного русского князя. Вот оно:

"Император Цимисхий в позлащенном вооружении, на коне, приехал к берегу Дуная, сопровождаемый великим отрядом всадников, блестящих доспехами. Святослав приплыл по реке на скифской ладье и, сидя за веслом, греб наравне с прочими без всякого различия. Он был среднего роста, не слишком высок, не слишком мал; с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, с бритою бородою и с длинными висячими усами. Голова у него была совсем голая, только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода; шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и свирепым. В одном ухе у него висела золотая серьга, украшенная карбункулом, а по обеим сторонам от него двумя жемчужинами. Одежда на нем была простая, ничем, кроме чистоты, от других не отличная. Поговорив немного с императором о мире, сидя на лавке в ладье, он отправился обратно…"

Провожая глазами ладью князя Святослава, император Цимисхий задумчиво проговорил:

– Этот варвар не должен вернуться на Дунай!

– Он не вернется! – заверил паракимомен Василий. – С посольством архиепископа Феофила поедут в Печенегию мои верные слуги…

Но Святослав еще раз обманул императора Цимисхия. Напрасно ждали руссов в днепровских порогах подкупленные византийским золотом печенеги.

Напрасно бороздили море возле днепровского устья огненные триеры херсонского стратига, которому при встрече с ладьями руссов было приказано поступать так, как будто бы он ничего не знает о заключении мира. Отправив в Киев воеводу Свенельда с частью войска, князь Святослав остался в Белобережье, на одном из бесчисленных островов дунайской дельты, и зазимовал там. Не только забота о собственной безопасности руководила Святославом. Своим присутствием у границы Болгарии он хотел ободрить и поддержать болгар, с которыми расправлялся император Цимисхий.

А для болгар действительно наступили тяжелые времена. Восточная Болгария потеряла свою независимость. Царь Борис был низложен, ему было приказано сложить с себя царские регалии: пурпурную шапку, вышитую золотом и жемчугом, багряную мантию. Взамен утраченной короны Бориса пожаловали скромным титулом магистра. Младший брат низложенного болгарского царя – Роман был оскоплен по приказу императора. Спешно переименовывались на греческий лад болгарские города. Преслав становился отныне Иоаннополисом, в честь самого императора Цимисхия, Доростол – Феодорополисом. Замерла Болгария, скованная железными обручами византийских гарнизонов. Страшной оказалась расплата за малодушие царя Бориса…

Воины князя Святослава провели в Белобережье всю зиму, терпя великий голод. За мерзлую конскую голову платили по полугривне, варили в котлах вместо мяса ремни от щитов. Ждали Свенельда с обозом и новыми воинами, но Свенельд не пришел…

Весной 972 года ладьи князя Сватослава направились к днепровскому устью. Совсем близкой казалась отчизна – рукой подать. Но самый терпеливый из печенежских князей, коварный и мстительный Куря, не ушел от днепровских порогов. Когда воины князя Святослава вытащили ладьи на берег, чтобы перенести их на другую сторону порога, на них напали печенеги.

Князь Святослав рубился мечом, как простой воин, и, как все остальные воины, погиб в сражении. Смерть, обходившая стороной в бесчисленных битвах, нашла наконец князя-витязя…

Не сохранилось кургана над могилой князя Святослава, только память народная, вечная хранительница истинно ценного, бережно донесла до потомков славу князя-витязя, воителя за землю Русскую. Навечно остался он в памяти людей молодым и отважным – таким, каким представил его летописец на заре жизни:

"КОГДА СВЯТОСЛАВ ВЫРОС И ВОЗМУЖАЛ, СТАЛ ОН СОБИРАТЬ МНОГО ВОИНОВ ХАБРЫХ. И ЛЕГКО ХОДИЛ В ПОХОДАХ, КАК ПАРДУС, И МНОГО ВОЕВАЛ. В ПОХОДАХ ЖЕ НЕ ВОЗИЛ ЗА СОБОЮ НИ ВОЗОВ, НИ КОТЛОВ, НЕ ВАРИЛ МЯСА, НО, ТОНКО ПОРЕЗАВ КОНИНУ, ИЛИ ЗВЕРИНУ, ИЛИ ГОВЯДИНУ И ЗАЖАРИВ НА УГЛЯХ, ТАК ЕЛ. НЕ ИМЕЛ ОН И ШАТРА, НО СПАЛ, ПОДСТЕЛИВ ПОТНИК, С СЕДЛОМ В ГОЛОВАХ. ТАКИМИ ЖЕ БЫЛИ И ВСЕ ПРОЧИЕ ВОИНЫ ЕГО. И ПОСЫЛАЛ В ИНЫЕ ЗЕМЛИ СО СЛОВАМИ: "ХОЧУ НА ВАС ИДТИ!"

Примечания

1

Балтийское море.

(обратно)

2

На запад и на север.

(обратно)

3

Дорогие ткани, которые привозились на Русь из Византии. Паволок а – шелк, аксамит – баркат с золотыми и серебряными нитями.

(обратно)

4

Кром – Псковский кремль.

(обратно)

5

"Путь из варяг в греки" – торговый путь по системе рек и волоков от Балтийского до Черного моря, до Царьграда (Константинополя).

(обратно)

6

Царем в Древней Руси называли византийского императора.

(обратно)

7

С востока.

(обратно)

8

Обры – кочевннки-авары, которые создали в VI веке поблизости от Руси сильное агрессивное государство – Аварский каганат.

(обратно)

9

Дым, огнище – единицы обложения данью в Древней Руси.

(обратно)

10

быстроходное судно, которое использовалось в Византии для разведки и перевозки гонцов.

(обратно)

11

большой военный корабль с тремя рядами весел, с экипажем до 200 человек.

(обратно)

12

древнегреческое название Черного моря.

(обратно)

13

Керченский пролив.

(обратно)

14

Каспийское море.

(обратно)

15

Крымский полуостров.

(обратно)

16

дядька, воспитатель малолетнего князя.

(обратно)

17

Сыновья императора Романа – Константин и Стефан – были объявлены соправителями при жизни отца.

(обратно)

18

Самкерц (Тмутаракань) – город на таманском берегу Керченского пролива.

(обратно)

19

Азовское море.

(обратно)

20

Древлянские дани раньше были отданы Свенельду.

(обратно)

21

хазарский наместник в завоеванной стране.

(обратно)

22

Царь Петр правил в Дунайской Болгарии с 927 по 969 год.

(обратно)

23

выборный глава херсонского сената.

(обратно)

24

наследственные византийские воины, получавшие за службу земельные владения. В Х веке зажиточные стратиоты составляли войско катафрактов (тяжеловооруженных всадников) и фактически превратились в служилых феодалов.

(обратно)

25

командующий войсками в Малой Азии.

(обратно)

26

Балканские горы.

(обратно)

27

женская половина императорского дворца.

(обратно)

28

река Днепр.

(обратно)

29

Калокир привез в Киев 15 центинариев золота, то есть 108 тысяч византийских солидов. Обычная плата наемника составляла 30 солидов, то есть на это золото можно было нанять лишь 3600 воинов.

(обратно)

30

Сотенная башня.

(обратно)

31

Дневной переход конного войска равнялся обычно 50 километрам.

(обратно)

32

область в восточной части Балканского полуострова, между Эгейским, Черным и Мраморным морями.

(обратно)

33

река Дунай.

(обратно)

Оглавление

ОЛЬГА, КНЯГИНЯ КИЕВСКАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

ХАЗАРСКИЙ ПОХОД

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

БОЛЬШАЯ ВОЙНА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Реклама на сайте