«Дорога вспять. Сборник фантастических рассказов»

Дорога вспять. Сборник фантастических рассказов (fb2) - Дорога вспять. Сборник фантастических рассказов 1090K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

Дорога вспять Сборник фантастических рассказов Дмитрий Костюкевич

Иллюстратор Адам Шерман

© Дмитрий Костюкевич, 2018

© Адам Шерман, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4490-3926-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

В каждом человеке – целый мир. В нём рождаются и погибают цивилизации, расширяются вселенные, зажигаются и гаснут новые звёзды. Мир внутри брестского писателя Дмитрия Костюкевича многогранен и необычен. Он абсурдный, невероятный, местами странный и страшный, но всё равно притягательный. Обычный с виду парень, наш современник, хороший человек, верный друг, любящий муж и заботливый отец создаёт свои вселенные, которые могли бы потягаться с фантазиями величайших фантазёров прошлого. Но Дима не эгоист, он приглашает тебя, читатель, в путешествие по своим мирам. И эта книга становится билетом на межпланетный, межмировой экспресс.

Значительное число представленных здесь рассказов (уж не знаю, умышленно или нет) объединены двумя общими темами. Темами любви и одиночества.

Любовь толкает солдата будущего на смертельно опасное паломничество. Недостаток любви заставляет искать её замену в суррогатах семейного тепла, которое предлагает своим гражданам новый вариант «идеального» общества. Потерявшие всё космонавты продолжают жить воспоминаниями, в которых живёт надежда, грусть и… любовь. Любви подвержены все. Даже Дьявол. В одном из рассказов сборника Повелитель тьмы, манипулируя человеческими душами, проникается сочувствием к своим подопечным, а в другом сам не может устоять перед чарами этого чувства. Любовь испытывают даже грозные боевые танки, орудия войны и уничтожения. Одним из воплощений любви становится страсть. Чаще всего это страсть творчества и созидания. Ею одержимы писатели и режиссёры, представленные на страницах книги. Страстью разрушения охвачены солдаты. Страстью знаний – учёные, исследователи и изобретатели.

Другая грань произведений этой книги – одиночество. Одинок уже упомянутый здесь, ищущий благословения солдат. От куда более страшного одиночества страдает советский полярник, дрейфующий по холодному морю на передвижной полярной станции. Одинок путешественник между мирами, который в попытке убежать от прошлого, силой мысли создаёт новые реальности. В конце концов, в этой вселенной одиноко всё человечество. Недаром несколько отличных рассказов здесь посвящены теме контакта человека с неземным разумом. Несмотря на встречу с другой цивилизацией, люди всё равно чувствуют себя неуверенно по сравнению со своими звёздными гостями. Где-то в силу страха и предрассудков, где-то из-за глупости и ограниченности. Своей или инопланетной. О космическом одиночестве пел ещё Дэвид Боуи, и здесь она открывается во всей красе, предлагая читателю две, на мой взгляд, неоспоримые жемчужины сборника – рассказы «Вальс привычных витков» и «В иллюминаторе».

Все эти темы подаются в сборнике «Дорога вспять» по-разному. Серьёзно, абсурдно, с юмором, с грустью или так, что после прочтения по спине бегут холодные мурашки. Но в чём я точно не сомневаюсь, уважаемый читатель, тебе не будет скучно.

Как бы странно это не звучало, но хорошая фантастика всегда должна быть реалистичной. Иные авторы, обладая великолепной фантазией, не могут убедить читателя в реальности происходящего, отчего их произведения воспринимаются, как сказки для взрослых, способ хорошо и с интересом провести время, не более. Дмитрий же создаёт эффект полного погружения в текст. На страницах книги тебя ждут ожившие ледяные люди, водяные, домовые и огромные богомолы, кинофильмы, снятые при помощи машины времени. Архитектура пришельцев, которая является социальной сатирой на жизнь людей. Много-много чего ещё. И всё это воспринимается, как отражённая на страницах реальность. Что-то само собой разумеющееся, что отлично вписывается в мир произведения, не заставляет снисходительно усмехнуться и покрутить пальцем у виска. На этот эффект работает всё – прекрасное владение словом, лёгкий язык, внимание к деталям, мастерское погружение в атмосферу, достоверные диалоги и технические детали.

Моё вступление, читатель – это всего лишь необходимая процедура. Скучная лекция стюарда о том, как правильно закреплять ремни безопасности. Дальше нас ждёт только полёт сквозь время и пространство. Путешествия в реальности, которые любезно открывает для нас Дмитрий Костюкевич, обычный человек, внутри которого – целый мир. Добавлю лишь то, что «Дорога вспять» – это любой путь. От одного шага до бесконечности световых лет. Любая дорога – это испытание себя, способ открыть заново свои возможности и свою личность. Дорога вспять – это дорога к себе.

«Though I’m past one hundred thousand miles, I’m feeling very still» – если снова обратиться к творчеству Боуи. Хоть я и нахожусь на высоте сотен тысяч миль, я спокоен. Какой бы далёкой не была для нас «Дорога вспять», она не пройдёт даром.

Евгений Абрамович

Дорога вспять

Брод с облегчением окунулся в сырость окопа. Сбросил с плеча матерчатый мешок со снаряжением, словно отшвырнул усталость долгого пути.

Отдышавшись, подошёл к западной огневой позиции.

К пылающему горизонту протянулась узкая улочка, по обе стороны которой теснились осколки зданий. Возле покосившегося фонарного столба лежал на боку дамский «Фольксваген», выгоревший до черноты, похожий на погибшего в жестяной банке жука. Асфальт под ним осел и растрескался. От второго этажа одного из домов остался лишь ломаный клык внутренней стены, торчащий из плиты, словно гномон огромных солнечных часов; из разбитой витрины валил густой дым. Эти чёрные клубы могли коптить небо месяцами – очаги гнева Белой Королевы. Как давно она здесь побывала?

Брод прошёлся по периметру окопа, останавливаясь у каждой огневой позиции. Во все четыре стороны открывался вид на сквозящие обречённостью, однотипные картинки: огрызки домов с выгоревшими внутренностями, трупы техники (на севере из разлома торчал хвост вертолёта с винтом, похожим на завядший трилистник), изувеченный асфальтный покров, будто кожа истязаемого, над которым потрудились паяльной лампой.

Вокруг окопа лежали связки веток, не слишком плотные – в самый раз для обзора сквозь просветы. Очень удачное место – прямо на перекрёстке. Странно, что Сосуны не свили в яме гнёздышко.

Окоп, скорей всего, вырыли на месте воронки, расчистив её от бетонного крошева, углубив и расширив.

Мужчина присел, достал трубку, кисет и, набив практически до краёв табачную камеру, поднёс ко рту загубник. На губах – подсохшие язвочки.

Выдыхая дым через ноздри, он позволил себе погрузиться в некое подобие опрометчивой нирваны. Даже прикрыл глаза, оставив под надбровьем узкие щёлочки. И лишь пэв-винтовка на коленях намекала на готовность откликнуться на суету окружающего мира. В узловатом теле пучкового оружия можно было увидеть полимерную ящерицу, способную защитить хозяина даже без симбиоза с его руками.

На дне ямы блестели стреляные пулемётные плазмопатроны, солнечные лучи взрывались на их круглых боках яркими брызгами.

Через дюжину минут Брод открыл глаза, обхватил двумя пальцами чубук трубки и выбил её о колено. Пэв-винтовку он перекинул через плечо, оправил короткую куртку, опушённую термомехом, стряхнул крошки табака со штанов из влагонепроницаемого материала. Замер. Неподвижно сидел, прислушиваясь к звукам улицы: далёкому треску огня, разочарованному гулу ветра, общему безмолвному напряжению, которое мозг сепарировал в тихий звон колокольчиков (почему-то серебряных).

Его внимание привлёк миниатюрный песочный бархан рядом с брошенным мешком. В нём угадывался контур сваленной в кучу одежды. Но это была не одежда – мужчина готов был поставить на кон последнюю флягу коньяка.

Подноском ботинка он ткнул бархан и с явной неприязнью поворошил. Увидел, что и ожидал. Снятую, как костюм для глубоководного ныряния, человеческую кожу. Только её не сняли, аккуратно отделив от мышц и мяса, а опустошили – высосали «мякоть» тела, перемолов кости, раздавив в пюре сердце, смешав лимфу, содержимое желудка и кашу из хрящей. Работа Сосуна. Брод опустил ногу. Где-то в складках этого ужасного костюма из кожи была треснувшая маска лица, через которую Сосун «испил» человека, после того, как пробил бивнем хобота череп и пустил в пищевод наногрызунов, чтобы размягчить трапезу.

«Уж лучше бы они поедали несчастных целиком, всё лучше, чем натыкаться на подобное… и не привыкнешь к такому – наверное, не надо… иначе начнёшь смотреть на живых, как на будущие карнавальные костюмы…»

Сбивчиво думая, Брод выбрал из стенки ямы несколько жменей суховатой земли и присыпал жуткие останки. Потом беспомощно взглянул в небо, с ветхой надеждой такого рода, что живёт единственно ради одного – она нужна, хоть горсть, хоть капелька конденсата, без неё никак, иначе – ствол в рот и спокойной ночи.

И нигилистическое небо преподнесло сюрприз.

Брод стоял в оцепенении, боясь моргнуть. Спугнуть. Но ещё не верил.

Он смотрел на опускающийся корабль. Нет, слишком мал для корабля – баркас.

А потом, забыв об осторожности, начал взбираться на бруствер.

Шлюпка расплавленной свинцовой слезой падала с неба.

*

– Привет, милый.

– Привет, незнакомка.

– Получишь за «незнакомку»! Сильно занят?

– Глазею на приборы, отдаю ботам команды. Но сейчас временный штиль.

– Брод, я ни черта не смыслю в твоих Порталах.

– И не надо.

– Зато кое-что смыслю в кулинарии.

– Бобо, не принижай свои достоинства. «Кое-что» – это сказать «моросит» на ураганный ливень.

Она улыбается. Для этого не надо включать видеофон. Его девочка улыбается, и это прекрасно. Как тепло любимой ладони за секунду до прикосновения. Неизбежное, лимонно-рассветное.

– Сегодня я собираюсь разобраться с крабами.

– Где достала? – искреннее удивляется Брод.

– Сабина угостила. Ей кузен привёз.

– Это тот киборг-экспедитор?

– Ага.

– Крабы…

– И?

Брод улыбается, широко и неосознанно, забыв, что такой ответ она сейчас принять не может.

– Так что скажешь? – требует акустической реакции Бобо.

– Будет замечательно. Я прихвачу бутылку вина.

– Белого сухого.

– Выучил наизусть. Подними ночью и отправь за вином – на консоли продларька выбью шифр с закрытыми глазами.

– Лишний раз напомнить – не помешает. Прошлый раз ты принёс «Мартини». А до этого какую-то сладкую шипучку.

– А есть разница между «Мартини» и белым вином?

– Брод, получишь!

– Очень на это рассчитываю.

– Ай-ай! Где же романтика?

– Сдаю в начале смены.

– Я пожалуюсь твоему начальству.

– Этот старый хрыч с ума сойдёт от твоего голоса. Пожалей своего мужчину.

– Я подумаю.

– О. Это так великодушно, госпожа.

– Так тебя ждать к восьми?

– Непременно. Если вы разрешите поужинать с вами.

– Запрос принят. С удовольствием.

– Я люблю тебя, милая.

Секунду-другую Бобо молчит. Только импульсы непроизнесённых слов носятся по оптоволоконным каналам.

– Я должна тебе кое-что сказать…

– Не сейчас, милая. Давай дома.

– Хорошо.

– Я скоро буду.

– Жду. Крабы тоже.

– Звучит заманчиво. Но сначала я съем тебя.

Бобо смеётся.

Смена догорает последними минутами, и этот смех – будто ещё не прозвучавший сигнал зуммера об окончании рабочего дня. Брод улыбается в трубку. Умертвляет линию.

А потом всё заканчивается. Смена. Эпоха равновесия Земли. Жизнь. Мечты.

Слишком поздно для всего. Об этом кричат сирены над городом. Даже когда катера и парапланы Изгоев навсегда покидают небо над Байройт-Финстернис, чтобы испариться в проснувшихся гигаваттных лазерных лучах наземных батарей. Даже когда осколки последней бомбы намертво вплавляются в асфальт и разрушенные строения.

*

– Он проснулся? – спросил полковник Рум.

– Не совсем, – ответила женщина-врач. – Кратковременное повторное пробуждение.

– Выглядит неважно.

– Довольно сносно, после двух местных лет в том аду. Понадобилось лишь частичное обновление организма.

– Репарация клеток?

– Ни к чему. Есть невосстановимые изменения мозга, потеря многих сегментов памяти – но это, скорей всего, след «первобытной» криоконсервации.

– Вы подвергли его гипнодопросу?

– Да. Записи в нише. Но его сновидения частично заглушили, перекрыли полученную информацию.

– Он видел сны под гипнозом?

– Такое случается. При особо сильных воспоминаниях.

– Откуда он?

– С Земли.

– Бог мой, ты уверена? То есть, это его родина?

Врач склонилась над мужчиной на кровати, мазнула по сухим губам витаминной помадой, ввела в вену кубик синеватого раствора, после чего бросила шприц в ванночку со стерилизатором.

– Да, он там родился. Больше века назад по стандартному времени.

Какое-то время они слушали, как работает корабельная центрифуга, вкладывая смысл в такие понятия, как «верх» и «низ». Впитывали тяжёлое молчание космоса, царапающее обшивку.

Клипер «Ртуть» дрейфовал над Пурпурной Дланью, планетой, на которой разведывательная шлюпка подобрала мужчину. Тот даже успел спасти сержанта Марселлуса Клая от нападения кошмарной твари. Сосуна, как назвал её землянин.

Чья-то спасённая жизнь.

Очень облегчает контакт.

Как поручительство невызревшей смертью.

*

Марселлус понимает, что происходит, с небольшой задержкой. Как ответ ученика, которого подстёгивают меловые зарисовки учителя.

Сержант ступает с аппарели баркаса на планету. Приветствует поверхность толстой подошвой. И лишь спустя удар сердца замечает направляющий луч лазера левее своего плеча, струной протянувшийся за спину.

Остронаправленный пучок электронов высокой энергии вспарывает застоявшийся воздух. Марселлус наблюдает за происходящим с завороженностью престарелого дирижёра, у которого артрит украл руки. Автомат в его руках – всего лишь эмблема, рудимент.

Он видит стрелка – узелок на конце желтоватой нити лазера, и сразу – резкий бросок взгляда через плечо – нападающего монстра.

По каналу, созданному лучом, проскальзывает ещё один пучок частиц – и в теле огромной улитки, с которой словно содрали панцирь, образуется вторая дыра. Её моментально заволакивает бурая слизь. А следом неизвестный стрелок – спаситель! – поливает полудохлую тварь каскадным ливнем из лептонов. И где-то в оседающем месиве сержант метит взглядом ужасный бивень и что-то похожее на глаз.

За этим он наблюдает, распластавшись по каменистому грунту, по радиосвязи приказав учёным оставаться в шлюпке.

И когда мужчина выбирается из-за руин и идёт навстречу, Клай не берётся за гашетку автомата, он – вскидывает руку.

Машет. Благодарит.

*

История следующих двух недель – до того, как «Ртуть» завершит свою паломническую миссию на планете, и растворы криопротектора попадут в камеры, навязывая людям пустые сны на долгие годы полёта по выбранному маршруту – в основном история разговоров. Пинг-понг вопросами и ответами, невысказанными признаниями и просочившимися сквозь поры слов фактами.

Они рассматривали Брода – как ископаемое, человека в янтаре. Обскубанную ножницами пожухшую статейную вырезку со странной и невероятной человеческой судьбой. Он их – словно насмешку, клейкий подарок судьбы. Дополнительный рейс, подпёрший боком платформу ночного метро, – садись и не спрашивай о станции прибытия.

Как и все промежуточные истории, эта – о прошлом. Её можно дробить до бесконечности, отвлекаясь на второстепенных персонажей и ветвящиеся туннели возможных событий.

Ваше время столь же ничтожно, как и бесценно, поэтому мы лишь пробежим по галерее. Смотрите на красочные мазки. Или закройте глаза.

– Вы видели Белую Королеву?

– Чувствовал. Скорее так…

– Что она такое?

– Я не знаю.

– Она мертва?

– Она вне жизни… Я шёл в её процессии. Два дня. Маршировал с призраками.

– Зачем?

– Я говорил с ней. Пытался. Но она ничем не могла помочь мне, помочь Бобо… или не хотела.

– Кому помочь?

– Моей девочке… не согласилась даже передать несколько слов…

Он так давно не называл никого другом, что трудно сдержаться. Даже если стоишь на зыбком фундаменте. Марселлус рядом, и от этого проще делиться с остальными крупой своего прошлого.

Брод сидит в комнате с погашенными видеоустройствами и иногда говорил. Иногда слушал.

Капитан Реккед. Полковник Рум. Руководитель паломнической группы Анква Дрю, женщина с медными волосами.

И сержант Клай – в углу. Его глаза – рука на плече Брода. Поддерживающая, ждущая вечера и бесед тет-а-тет в каюте землянина.

Обрывки разговоров. Клочки дней.

– Я покинул Землю при первой возможности. Отправился с группой по установке демо-Портала…

– Это ведь было давно. Век с мелочью назад по стандартному времяисчислению. Вы знаете?

– Я не считал.

Трап языком падает с потолка. Ещё одна тень – новый слушатель. Над козырьком смотровой площадки в чёрный атлас впаяны звёзды.

– Сколько раз вы подвергались криоконсервации?

– Два. Или три… Три… на Радиусе-Нью всех заморозили во время бунта. Девяносто процентов погибло из-за внутриклеточного льда.

– Вы были на рудниках?

– Получается так.

– Зачем?

– Чтобы где-то быть…

*

Скачок в научно-техническом развитии полуторавековой давности изменил не только структуры вокруг человека, но и самого человека. Преобразование в постчеловека стало привлекать всё большие массы, не стеснённые финансами и не страшащиеся на тот момент значительного риска при мехимплантации и допрограммировании. А потом пошло-поехало.

Кибриды, киборги и биотехи на 2245 год составляли сорок три процента всего населения старушки Земли, которая уже успела обзавестись детьми и внучатами в других Солнечных системах.

В некоторых городах человеку невозможно было снять даже номер с обычной кроватью и капсульной ванной: ежи розеток, грозди кабелей под нейрошунты, жилы оптических каналов, стационар ингаляционной продувки механизмов, терминалы подключения к инфоблокам Интерспейса и аккумуляторные спальные стояки – таков усреднённый облик жилья постчеловека.

Байройт-Финстернис был городком старого образца, «людским», как выражалась Бобо. А его северная окраина и вовсе напоминала коттеджную застройку конца XX – начала XXI веков. Одно- и двухэтажные домики с удобствами, от которых любой биотех пришёл бы в ужас и устроил себе короткое замыкание. Зелёным насаждениям вдоль улиц и за пределами посёлка позавидовал бы и заповедный Царь-Лес. А как величественна и своенравна была река Майн. Только виадук транспортной линии, ведущей прямо к промышленному комплексу «НОЛЬинк.», посягал на отшельничью красоту этой зоны.

Брод пользовался стареньким турбоциклом на магнитной подушке.

В тот день он несётся домой, как безумный, но его опережают: время, смерть.

*

Трюм «Ртути» ждёт. Контейнеры с молитвословами и церковными записками «О здравии» и «О упокоении». Но больше всего – корзин с бумажными огрызками и пластиковыми сиротами. На них пощёчины слов: просьбы и призывы, поклоны и слёзы. Адресаты: не миры с затасканным христианством, а планеты-загадки, планеты-кляксы, туманности-мифы, там, где Бог – в малиновом или чёрном, со щетиной рогов или в капельках воды. Где-то. В чём-то.

Возможно, новая религия.

Возможно, дарующий надежду убийца.

Что-то неизведанное.

Просьба с закрытыми глазами, всхлип последнего имени.

Когда перебрал все звенья чёток, остаётся перебирать облака… или клочки угарного дыма.

Записки со словами… к любым богам и любым землям. В нескольких экземплярах. Посеять на кочках галактик. Пожалуйста.

Пурпурная Длань с Белой Королевой. Рог Да и его Призрачные горы. Стигматические животные и кровавые гейзеры на Спутнике Ктул’Ху. Радужное Дерево над галактикой Стопа Хонсу…

Люди ещё не смогли понять эти миры, но уже научились просить, умели всегда.

Клипер погружается в мезосферу, проныривает стратосферу, на антигравах оседает к коже Пурпурной Длани. Без огня – со свистом, словно весёлый морячок, возвращающийся домой.

Стрелки на шкалах дрожат ресницами. На экранах рубки видны увеличенные монстры, выползающие из своих гнёзд. Разбуженные свистом посадочных устройств.

Брод комментирует:

– Сосуны пребывали в спячке – другого объяснения у меня нет. Первые месяцы, после крушения баржи, их не было. Только мы, уцелевшие и предоставленные руинам странных городов, до боли похожих на земные. Но затем жирные убийцы выползли на поверхность и перебили остатки группы…

Анализаторы молчат. Они собрали скудный урожай данных.

Белая Королева – остаётся мифом, фигурой из снов и слов Брода. Группе пора двигаться дальше. Нести свою пальмовую ветвь в другие места, с сердцем, татуированным несчастьем, или помадой радости на губах. Группа паломников летит своим путём. Они вряд ли увидят родные места. А если и да – планеты состарятся и испепелят всех, кого они любили и знали. Криоконсервация в долгом путешествии – прощание. Отряд охраны, медперсонал и экипаж «Ртути» в том же положении, и всё, что они приобретут в конце – заслуженные кредиты на счетах. Остальное они тоже потеряли, отправившись в путь. Возможно, терять было некого. Если подобрать фальшивые слова.

И последнее, что делают люди – частично опорожняют трюм. Записки тех, кто пожелал послать в далёкий космос только слова.

Клипер скользит над планетой.

Брод смотрит в иллюминатор. Солнце этого мира вылизало его кожу до глянца.

Контейнеры и корзины летят вниз. Мусор надежды. Сокровища мертвецов с меткой креста.

Кто-то говорит: аминь.

*

Он врывается в дом, ударяется о край тумбочки, но не замечает этого. Бобо в гостиной. Слева от двери. Но сначала его взгляд ловит другую картину.

В разбитом окне что-то торчит: чёрное, цилиндрическое. Сустав лапы исполинского насекомого? Срубленный ствол дерева?

Потом он видит клапан, судорожный изгиб какого-то пускового устройства… Баллон уже мёртв, ему нечего больше отдавать. Он не сочится ядом, он – брошенный на пол окровавленный нож.

Лишь потом Брод узнает кошмарные подробности, горсть колючек и лезвия болезненных воспоминаний: о второй волне бомбёжки, парапланах Изгоев с затаившими ужасное дыхание баллонами, сбросе химических монстров, наполненных смесью хлора с фосгеном – дикая аллюзия на ипрские события, когда за несколько минут немцы выпустили на свободу почти сто семьдесят тонн хлора…

Это будет потом. В жизни ПОСЛЕ.

Брод опускается на колени.

Бобо мертва.

Слова теперь имеют объём. И плотность. Умирающие на губах, но не требующие жизни в звуках – пухнущие в голове.

Бобо мертва. Два слова; Брод не может избавиться от них и поэтому пытается уместить в себе. Он задыхается. Эти несколько секунд. Эту вечность.

Два слова занимают всё его тело, выдавливают из лёгких воздух, распирают изнутри. Но всё равно не помещаются, как бокастый чемодан в загруженном рундуке.

Он даже не может плакать – сначала надо принять, поверить. Потому что придётся потом, если обманешь себя сейчас. Он знает это. Он ненавидит ожидание, почти так же, как смерть.

Он сворачивается и закрывает глаза. Тело любимой рядом. На расстоянии выдоха. Он бы почувствовал тепло её дыхания – тёплое облачко, – если бы она дышала.

Если бы.

В темноте больше места. Можно попробовать. Там страшно, но страх – направляющие.

Бобо мертва. Он принимает это. И плачет. Тихо. Слёзы текут, сохнут, вплавляются в кожу, – и тяжёлый груз слов скользит внутрь.

И тогда он открывает глаза и воет. Глаза Бобо смотрят на стену. Но уже не видят её. Возможно, что-то другое. На глазах – свинцовая глазурь. Рот открыт. Глянцевая серо-чёрная кожа. Заполненные жидкостью лёгкие…

Возможно, у неё был шанс выбраться. Но на виске рана. Осколок стекла? Бобо пыталась доползти до двери…

Брод сгребает: эти руки, ноги, голову. К себе. Накрывает их, содрогается над ними, будто стены сырого склепа над прахом.

Приходит утро.

Такое же бездыханное и холодное. Он не ждал его. Но выбора у него нет.

*

– Изгои отняли её у меня… Я столько не успел ей сказать, столько сделать. Я испробовал всё. Спиритизм, подпольные духовидческие камеры… Не одна религия или магия земли не могла хоть на секунду вернуть мне голос Бобо.

– Конгломерат уже не воюет с Изгоями.

– Я тоже не воюю. Только со смертью. Нет… я готов молить смерть на коленях, любую из её личин: о встрече, шансе… потерянном прошлом.

– И поэтому вы покинули Землю?

– Да.

– Искать шанс?

– Искать Бобо.

– Что случилось при установке первого Портала?

– Вы ведь знаете, Рум. Как и остальное. Вытянули это из меня во сне.

– Полковник…

– Клай, не вмешивайся! Брод?

– Хм. Я сбежал. Планеты системы Туркка оказались столь же беспомощны, даже их хвалёные монахи. Затем я нанялся на ближайшую космобаржу – и попал на рудники. Я зарабатывал на билет до Пурпурной Длани пятнадцать лет…

*

– Мы летим к туманности Радужного Дерева, – сказал Клай. – Кто знает, возможно, там… говорят, люди слышат голоса ушедших.

– Я и так живу с голосами. Но, спасибо, Марселлус.

– Наша последняя остановка. Перед домом.

Брод облизывает губы. Когда-то ожидание убивало его, теперь – стало смыслом. Спутником.

– Последняя остановка, – повторяет он без выражения. – Я сел на нужный корабль.

Потом дыхательное окно криокамеры закрывается, и сухой воздух с парами жидкого азота холодит кожу.

*

Город искалечен. Он ждёт толпу – куда без неё? – чтобы засвидетельствовать свои раны, травмы.

Улицы превратились в разрытые канавы. Вспоротые запястья. Дома – в осколки каменных зубов. Площади больше нет, её вычерпали, и раскидали бомбы.

Но пока здесь нет зевак. Только медицинские службы и спасатели в центре котлована – туда пришёлся самый большой удар. Спасать там некого.

Пролёты виадука рухнули на посёлок. Те деревья, что не смело взрывами, – чёрные кряжи, залитые пеной. Но больней смотреть на одиночек, которые ещё горят, съёживаются в пламени, высасывающем последнюю влагу…

Брод бросает турбоцикл у развороченного и забитого генераторного колодца. Турбина старенькой «Yamaha Royal Star 9300» продолжает выть. Едва уловимый хлорный запах повсюду, вдалеке ещё видны клубы желтовато-зелёного дыма…

Сирены не зовут – стонут.

Небо отвернуло своё шелушащееся гарью лицо.

Улицы обработали спиртосодержащей жидкостью, дегазаторы по-прежнему шумно кружат над руинами и стонущей землёй, стягивают и раздают атмосферную влагу поливочные шары. Тел на поверхности немного, их скрыл лом и стелящийся дым, как наводнение накрывает машины и лавочки. Наверное, так лучше.

Их дом стоит практически целый. В этом месиве из земли и бетона. Охранная система среагировала на взрывную волну и включила по периметру силовое поле, которое приняло на себя удар, остановило осколки и пламя. Продержалось с минуту – этого оказалось достаточно, чтобы строение не превратилось в обугленное решето, но полностью не спасло.

Долговязый тополь срезан наполовину, его ампутированная часть висит на коре и щепе. Полимерная черепица у воздуховода оплавилась от горящей плюхи. Но их дом цел. В окнах – даже блестят стёкла. Почти все.

Первая волна – бетонобойные разрывные и фугасно-зажигательные бомбы. Одна упала на главную улицу в трёхстах метрах от дома. Это спасло его, комета смерти лишь коснулась хвостов. Следующая – в реку, которую вскипятила и выплеснула из берегов.

А потом Изгои принялись скидывать баллоны с хлором…

Один из них угодил в окно гостиной. Дом уцелел, отделавшись царапинами. Бобо не стало.

Грусть этих строк наполняет лёгкие…

*

Просыпаться – всегда страшно. Потому что уже свыкся, сон – твой дом. Даже если в нём стеклянные стены и пустота помех.

После криоконсервации тебя стережёт боль атрофированного тела. Всегда. Её конура рядом с твоей камерой, и когда открываются двери и стравливаются растворы – бренчит цепь. Её клыки на твоей коже, в твоих мышцах. Очень много клыков.

Секунды. Долгие. Пока препараты и механизмы не освободят тебя от проникающих и непроникающих кроипротекторов. Займутся эфемерной оболочкой, стонущей, с боем принимающей тебя обратно.

И ты говоришь первое слово. Новорождённый в новом уголке бескрайней Вселенной.

Камера повернулась горизонтально. Брод увидел через веки медовый свет.

– Бобо…

*

Когда Финансовый Шторм XXII века надругался над экономикой европейских и американских государств, вынеся на берега бедности обломки малых и больших предприятий, небывалая безработица перезапустила старые акценты средневекового христианства.

Сначала на первый план выступили непродолжительные войны, хозяйственные и политические изменения, преобразования ведущих государств (Китай, разбитый ядерным «градом» за столетие до этого, давно выбыл из игры, как муха под скрученной газетой).

Предупреждение Уинстона Черчилля, сделанное им когда-то (вы помните?): «Каменный век может вернуться на сияющих крыльях науки».

Церковь ждала своего часа. Епархии, монастыри, храмы поднимались на поверхность, будто жёлтые черепа чудовищ из песков времени. Кровь, нищета и страх собирали колоссальную аудиторию. А потом, когда занавес упал, и сил на укус или хотя бы оскал уже не осталось, мир увидел нового человека – человека христианского, раболепного и сломленного, вернувшегося духом и мероприятием на несколько веков назад.

Власти, опираясь на жилистые руки самодовольных пап и прелатов, запустили жестокий механизм возрождения: выхода из шторма. Вначале заработали механизмы Антикризисных Корпораций с их уродливыми заводами, над которыми небо делалось венозно-чёрным от дыма. Миллионы добровольных рабов, готовых на всё ради куска хлеба и конуры. И, несмотря на новые рабочие места, – миллионы, оставшиеся безработными, подыхающие в отбросах и нечистотах. Первый этап новой-старой религии – христианства, проповедующего негативную сущность образа человека. Бедные Иовы XXII века. Общество с идеалом труда, как наказания. Голография Христа-Пастыря.

Иная альтернатива – смерть.

Кто знает, была ли другая дорога? Но время шло, мощности росли, условия труда улучшались. Поредевшее человечество выкарабкивалось из могилы, несмотря на края ямы, размытые потоками пота и крови. На авансцену ступил человек – проекция божественного образа, способного продолжить на планете созидательную деятельность и обрести тем самым своё спасение. Труд, как созидание, искупление.

Но это общество оказалось ещё более жестоким – оно выталкивало убогих, больных, безработных, не предоставляя ни малейшего шанса. Разрушенная антропологами легенда о лакедемонских детоубийствах – зеркало той реальности. Даже добровольная праздность каралась ударом энергетического кнута. Его держали руки сильных мира сего.

Человечество скачками продвигалось вперёд, научно-технический прогресс шагал семимильными, наращивалось старое, исследовалось новое. И в какой-то момент после создания самовоспроизводящихся машин и успехов в сфере энергосинтезирования технологическая сингулярность перестала быть футурологической гипотезой. За считанные десятилетия космос утратил образ беспощадного океана, каким он видится человеку в исхудалой лодке.

А потом Земля перестала быть человеку единственным домом. Но не скинула паразитирующую церковь со своего загривка. Миллиард бродяг, калек и безработных были выдворены за пределы Солнечной системы на космобаржах и депортационных шатлах и брошены на планетах «третьего сорта» с запасами самого необходимого. «На первое время».

Они не умерли. Не исчезли бесследно. Они стали Изгоями.

Среди них было немало бывших учёных, военных и инженеров. И они смахнули с головы корону из терниев, встали на ноги и взялись за проекты и строительство, чтобы другие могли позже взяться за оружие.

Баллоны с хлором…

…падают на развороченную первой волной бомбардировок улицу, на уцелевшие и разбитые дома…

…и воздух не в силах их остановить, если только не уплотнится до льда…

*

Он стонал. Уже в своей кровати.

Снова сон. Маленький по сравнению со сновидениями в криокамере, но такой колючий.

– Я могу подкорректировать вашу память. Избавить от боли воспоминаний.

Врач рядом. Халат, над которым горят серые глаза. Женские руки с уродующими парапетами вен.

– Как?

– Это довольно просто при теперешних технологиях. Терзающее воспоминание изымается и переносится в другую область, контакт со стрессовыми точками разрывается.

– Нет…

– Это абсолютно безопасно.

Он схватил её за локоть. Довольно болезненно, но она даже не вскрикнула, загипнотизированная искренним ужасом – не гневом, – расплескавшимся в покрасневших глазах мужчины.

– Не смей, – сказал он, рот подёрнуло судорогой. – У меня больше ничего не осталось…

*

Туманность Радужное Дерево находилась на высоте 0,83 парсека над плоскостью галактики Стопа Хонсу. Корабли-колонизаторы, направленные в Стопу Хонсу из ближайшей обжитой галактики, нашли пригодными для жизни (с доступными реконструкциями) четыре планеты первой и второй фаланги – по две в каждой. Неслыханная удача!

После освоения и «капремонта» был подан запрос на Землю – сердце Конгломерата – на размещение Портала. Красота и загадка Радужного Дерева сулила выгодные туристические туры, а жителям Новы, Эксмы, Шпагата и Фаетона – часть прибыли и открытие торгового Нуль-пути.

Транспортник с инженерами, конструкторами и монтажниками на борту, готовыми на месте возвести «Окно» из содержимого трюмов, отправился из Млечного Пути в Стопу Хонсу. Секрет порталов Конгломерат держал в строжайшем секрете, и поэтому далёкая звёздная система замерла в ожидании новых возможностей. Но туристов хватало и без джантирования. Из галактик-соседей потянулись корабли с зеваками.

Не дожидаясь помощи с Земли, сенатор Шпагата развернул программу подготовки. Его распоряжениями под малиновую реку, спадающую, несмотря на абсурдность и противоречие законам физики, из ветвей туманности, был отбуксирован астероид, на котором возвели города с автономной системой снабжения всем необходимым.

После начала посещений Карниза – кольца из грибовидных обломков вокруг туманности – появились новые загадки. Радужное Дерево играло с метрикой пространства-времени, как котёнок с клубком ниток. Некоторые туристы исчезали, другие молодели или старели на глазах, третьи – слышали голоса из прошлого, голоса мёртвых.

Когда транспортник с Земли добрался до цели – тридцать пять стандартолет – на Фаетоне уже как два стандартогода свершилась революция. После вспышек ретрочумы и беспорядков к власти пришли бандитские кланы.

Такой информацией обладал экипаж «Ртути» на момент отлёта от Красной Длани. Анабиоз скрыл от них почти двадцать лет истории освоенного людьми космоса. И теперь они черпали из инфоканала, ставшего доступным после входа в Стопу Хонсу, пригоршни свершившихся событий.

Никто не хотел заходить в тёмную пещеру, не прочитав таблички у входа.

*

В смотровом куполе Радужное Дерево рассеивало свет раскинувшихся под ним звёзд. Оставалось только удивляться, как скопление пыли и газа может образовать такую причудливую и завораживающую форму.

– Он так и не вышел из каюты?

Полковник Рум покачал головой. Морщины вокруг его глаз напоминали татуировки.

Капитан проверил реверс тяги, повернулся к креслу собеседника.

– Вы разрешите ему сойти на планету, если санкционируют посадку?

Полковник устал, он – старый спецкостюм, увешанный штрих-пластинами. Он обещал своим внукам Будущее, но успеет ли? Страшно вручать Будущее таким же, как и ты, старикам. Можно состариться даже молодым, в тридцать, в сорок. Жизненный опыт наполняет вагонетку твоего тела тяжестью, режет морщинами-трещинами. Этот мужчина, Брод – он тоже знает про это…

– Он не пленник.

– А кто? Гость?

– Хватит вопросов.

– Клай с ним?

– Каждый вечер.

Полковник вздохнул, зашторил глаза. Теперь – действительно хватит.

*

Изгибаясь на лету, малиновая река падала с кроны Радужного Дерева и, буравя силовые вихри и всполохи, достигала опоясывающего туманность Карниза. Словно сияющий призрак, раскручивающий вокруг талии каменный обруч. Затем река неправдоподобно медленно бросалась в пропасть космоса, к следующему каменному препятствию – скованному гравитационными полями астероиду, всегда готовому подставить сказочному потоку свою спину. Там она растекалась в небольшое озеро и словно иссякала.

– Смотри внимательней, – посоветовал Марселлус Клай. – На волны.

Брод смотрел. Минуту, вторую, ища странность, на которую намекал голос сержанта, высматривая какое-то неведомое существо или необъяснимую форму гребня, цвет перелива. Тщетно. Он уже собирался спросить: «Что я должен увидеть?», когда понял. Это было очевидно.

Малиновая река текла снизу вверх. Бежала к «листве» Радужного Дерева, минуя Карниз, пенясь алмазной крошкой. Водопад, несущийся вспять.

Брод не нашёл слов. Как и сил оторваться от иллюминатора. Бобо бы понравилось… И если Сатурн с его поверхностной пляской температур – резервация грешников, то пусть здесь разместится рай. Рай рукотворный, кем-то, когда-то.

*

Орбитальное сканирование астероида транслировало унылые картинки.

Посадочные шахты оставались доступны лишь в Смерше. Космопорты двух других мини-городов были завалены – трупами и уничтоженной техникой, а шахты засыпаны песком. Это больше всего поразило Марселлуса: не мертвецы и следы бойни – песок.

– Ты глянь, колодцы они завалили, – поцокал языком сержант. – В такие по три линкора влезет…

– Роботы? – предположил Брод. – Бульдозеры-автоматы?

– Может, и так. Один чёрт, впечатляет. Никогда такого не видел.

– А тела?

– Этого вдоволь.

Марселлус ещё раз глянул на закупоренные шахты и отодвинулся от смотровой панели. Брод покачал головой:

– Я не про то – что там произошло?

– Бойня. Переход власти от губернатора к преступным группировкам.

– Изгои?

Сержант как-то странно посмотрел на Брода, прошёлся вдоль переборки, сел на место и принялся жадно пить чай.

– Нет. Крысы в стенах Конгломерата.

– Люди?

Марселлус невесело усмехнулся.

– А Изгои – кто? Черви?

– Я хотел сказать…

– Покопайся в инфоканале, теперь есть доступ. – Вид сержанта говорил: разговор закончен. – Там всё есть – про этот астероид, галактику, насилие и метафору власти.

Брод повёл пальцем по краю стакана.

По поверхности жидкости пошла рябь.

– Чёрт, – сказал Марселлус, когда Брод стал свыкаться с тишиной. – Наверное, я тебе даже завидую.

– Чему?

– Белым пятнам в голове. Политическому дальтонизму. Когда для того, чтобы не стрелять, необязательно видеть правильную эмблему на груди человека напротив.

Брод хотел что-то ответить, но замер, глядя в пустоту.

– Братва дала «добро», – сообщил по интеркому капитан. – Идём на снижение.

– Когда?

– Уже! Быстро в кроватки!

Брод торопливо устроился в противоперегрузочном ложе и подтвердил готовность. Марселлус не спешил (знал Реккеда очень хорошо – корабль не начнёт посадку, пока все не будут готовы): допил остатки холодного чая, снял тяжёлые ботинки и долго ёрзал в нише, лукаво поглядывая на сетчатый «рот» интеркома, прежде чем сказать компьютеру: «Готов». Капитан снёс издевательства молча.

Корабль медленно развернулся, начал проседать, словно тонущий континент, а потом, набрав скорость, нырнул в окошко силового поля и какое-то время спустя приземлился на астероид, терраформированный трудом ветра и человека.

*

В посадочной шахте корабль держали почти сутки.

Это время Брод провёл в библиотеке. Ввёл в инфоканал запрос «Бобо» и тупо просматривал заголовки ссылок, бегущие по панели. В нишах переборки услужливо ждали пластины е-ридеров.

Наконец бандиты, контролирующие Фаетон и Шпагат (и в довесок астероид под Радужным Деревом), спустили «рукав» и подняли экипаж и пассажиров «Ртути» на поверхность.

Главное здание космопорта производило убогое впечатление. Пятнало взгляд заплесневелым кафелем и атмосферой убежища.

Четверо вооружённых революционеров презрительно осматривали мужчин «Ртути» и гнилозубо лыбились, щупая выбоинами глаз женщин. Свои взгляды они синхронизировали с движением стволов и сопел оружия.

Полковник Рум с сержантами стоял впереди, в трёх метрах от приставленных надзирателей, остальные устроились на полу и грязных массажных скамейках. Крысы, загнанные в угол большой залы.

Табло под потолком транслировало выгоревшие схемы и битый пластик.

– Они уничтожили корабли Конгломерата, посланные для установки Портала, – шепнул капитан Броду. – Следующие прибудут не раньше, чем через пятнадцать стандартолет. И это будут не просто транспортники и крейсеры сопровождения – придёт армия.

Брод осматривал бандитов. Трудно было назвать их солдатами, даже наёмными. В неряшливом облике каждого проступала готовность возглавить собственное восстание или стать лидером кровавой оргии. Неизменные бороды, агрессивный камуфляж. Свои винтовки, импульсники и автоматы они словно набирали с армейского «шведского стола» – никакой закономерности и однообразия.

– Паломники, значит? – ухмыльнулся бандит с просевшей на плечи головой, ни к кому конкретно не обращаясь. Он не выпускал из зубов стеклянную люфу и часто сплёвывал.

– Лижете богу жопу в надежде на просветленческий пердёж? – добавил после паузы. – Какому из них?

Его товарищи выпрыснули в спёртый воздух безмерные порции смеха.

Анква Дрю не выдержала. Но ей хватило благоразумия поработать над тоном.

– Бог один. Он – Творец. Но никто не запрещает другим верить в иные имена, в конце концов, возможно, они лишь тени главного Имени.

Люфа сплюнул. Атеизм выделялся на его лице не хуже ломаного носа.

– О как, пацаны! Слыхали? Так что… – он проткнул взглядом молодого паломника, сидящего на полу, – …и богинь, выходит, няма? А, паря? Не видал? С сисяндрами такими загорелыми?

Парень опустил глаза.

Бандит зашёлся выхлопами хрипа.

Штурман сжал Анкве локоть: молчи.

– Сенатор Шпагата сбежал на Нову, – снова зашептал капитан. – Голову губернатора бросили в малиновую реку. Теперь с туристов, рискнувших посетить Дерево, дерут втридорога. А иногда пускают кровь.

Люфа указал на парня пальцем, потряс серым ногтём, затем повернулся к Анкве.

– Не видел ваш парниша. Не-а! А ты, мать, походу самая возвышенная?

– Я лишь следую по святым местам. Несу своё поклонение.

– Это место свято? Ты за нашу дыру базаришь? Не на ветвях ли Радужного куста поселился твой бог?

– Помимо своей веры, мы несём слова других смертных.

– За бабос? Так?.. Ладно, не кексуйтесь, – успокоил Люфа. – Подмажете Колчана и чирикайте с Деревом сколько угодно.

Рум стоял неподвижно – следил за дверью, за которой исчез один из авторитетов этого отстойника. Посадочное поле скрывали листы жести.

– Мать, а тебя не смущает, что я создал твою тушку две минуты назад?

– Что?

– Что-что? Я твой бог. Твой – Создатель.

– Мне пятьдесят лет. Вы не могли создать…

– Набросал тебе ложных воспоминаний, остальным тоже. Сечёшь?

– Я…

– Если вы Бог, то способны совершить чудо? – влезла врач.

– О! – бандит осклабился. – Легко.

Сопло его импульсника дрогнуло. В этот момент дверь распахнулась.

Шаги принесли к скопищу людей мужчину в лёгком прогулочном костюме. Белое пятно среди тёмной плитки и тлеющих каналов аварийного освещения. Гладковыбритое лицо, довольно симпатичное, с некоторым угловатым шармом молодости. Не больше тридцати. Волосы цвета охлаждённого свинца. Казалось, он здесь случайно. Просто вышел не из той двери, не в тот мир.

– Я представитель пахана Колчана. Пройдёмте за мной.

Рука пригласила. Бандиты, дыша в бороды, посторонились. Люфа сделал попытку сплюнуть, но передумал.

– Все? – спросил капитан.

– Да, – Светлый костюм кивнул. – Мы поместим вас во временных апартаментах на территории космопорта. Заранее извините за условия. А представители вашей миссии смогут оговорить с Колчаном условия посещения Радужного Дерева. Трюм мы уже просканировали – думаю, проблем с записками не будет. Сможете оставить, но, сами понимаете, как долог будет их век.

Они пошли.

Брод держался середины. Всё, что он услышал из разговора Светлого костюма и полковника:

– Как я здесь оказался? Головорезам тоже нужны парламентёры и бухгалтеры…

*

Эта история не о сержанте Клае, но он играет в ней свою роль. Вы и так остались обделёнными – беседами Брода и Марселлуса, всходами хрупкой дружбы двух людей. Двух врагов.

Будет несправедливо, если вы не услышите, как сержант скажет, что он – потомок первых Изгоев. Как и другие люди на «Ртути». А Брод кивнёт – он знал, догадался.

Печально, что вы не увидите паутину кратких объятий. В них – много слов и дождя. Притоптанных ориентиров.

Несправедливо. Столько прошло мимо. Но вы – всегда спешите. А рассказчик слишком много знает «про себя», порой пишет шёпотом, без букв.

Но нельзя не упомянуть, что именно Марселлус дал Броду свой скафандр класса «Тьма», когда Колчан посоветовал договариваться о посещении Карниза с местным патрулём, – за что после лишился половины кредитов и попал под трибунал. И именно Марселлус помог землянину в той ночной вылазке.

И на прощание:

– Найди её.

*

Брод просунул пальцы в отверстие и приподнял люк, а затем, перехватив свободной рукой за высвобожденный участок ребра, рывком перевернул. Чугунный кругляш упал «орлом» – Брод мысленно отдал «решку» голове дракона, выбитой на лицевой стороне, – и с обрывистым металлическим стоном впечатался в пол подвала.

В стене шахты торчали скобы, которые уходили вниз. Брод начал спускаться. За ним спускался Марселлус.

Схема космопорта и его окрестностей была в голове Брода, в объёме, с артериями подземных путей. Он вертел её и сверялся, выискивая точку подъёма, ближайшую к истоку малиновой реки.

Под ногами причмокивал толстый слой мха.

Ночью в пустыне было прохладно. На севере кратер дышал испарениями, плёнкой блестело силовое поле. Малиновая река казалась потоком тёмного кваса, и лишь Радужное дерево не потеряло ни единой краски.

Они нашли нужное место и принялись копать.

Вернулись через час. Незамеченные. Продрогшие ожиданием – каждый своим.

*

Брод поднял руки и стал отсчитывать выверенные шаги. Дорога под ногами казалась потёкшей на солнце. Возвышенности заслонили космопорт, город уплыл влево.

Патруль встал частоколом тел. Помятый, словно мешок палками, бандит шагнул навстречу. Его левый рукав был пуст и перевязан узлом.

– Ты, паря, куда ноги направляешь?

Сиротская правая рука поднялась. В ней блеснула сталь.

Брод остановился. Кинул к ногам головореза сумку с пожитками, собранными на Пурпурной Длани. Кое-что из серебряного лома дал Клай.

Какое-то время шёл пересчёт. Инспекция матерчатого пузыря.

– Скромненько, паря…

Главный цокнул языком. Поднял руку, закрепляя вердикт. На фоне малиновой реки он выглядел блохой, лишившейся пса.

– Это огнестрельный пистолет? – спросил Брод.

– Точняк, – уверил однорукий. – Этот фуфырик продырявит твоё брюхо и захавает потроха.

– Тогда стреляй.

– Ты, паря, с опилками своими не дружишь?

– И коль убьют, то пусть из огнестрельного оружия.

– Чё это он? – спросил бандит в экзоскелете.

– Тю-тю, – сказал однорукий.

– Мне надо попасть на Карниз.

– Башляй.

– Я отдал вам всё, что у меня было.

– Метнись – отожми у кого, паря. Давай, чопай живенько.

Бандиты дружно заржали.

– Лады, – сказал Брод, подражая арго безрукого «таможенника».

Состав спецбригад Радиуса-Нью ничем не отличался от местных авторитетов и их прихвостней, а среди них Брод провёл два года – был одним из полуживотных, воспитанных в суровых условиях алмазных рудников и подчиняющихся ещё более строгой блатной дифференциации.

Он развернулся и зашагал к менгирам, за которыми спрятал скафандр.

– Меньжанулся нехило паря. От страха направу перепутал.

– За камушки пошёл присесть. Этого. Балласт сбросишь. Ха!

– Ага.

– Кашлянуть по рацухе Сивому о чепушиле этом?

– Схера?

– Этого. Для проформы. Вдруг у него там ящик термоядерных гранат.

– О как забазарил – проформа, с жердочки что ли свалился? Колчану ещё маякни! Охота тебе этой чухнёй заниматься.

– Дело твоё, Шприц.

– Чьё ж ещё! – Пауза. – Эй, паря, я сказал живенько хилять!

Брод ускорил шаг.

Вскоре слова стали неразличимы, их теснил ветер и расстояние. Больше ему не кричали.

*

Он выходит из-за защиты кромлеха и методично расстреливает бандитов через оптику пэв-винтовки. Забрало поднято, жаркое дыхание пустыни лижет лицо. Пучки электронов, посылаемые по ионизированным каналам, предварительно созданным лучом лазера в атмосфере, сверлят в телах дыры с пузырящимися краями, ампутируют ноги и руки, оставляют в камнях отверстия трёхсантиметрового диаметра.

Как стрельба в тире. Только игрушки не падают, а отлетают на несколько метров, будто нанизанные на призрачное копьё.

Когда мишени приходят в себя и оправляются от шока – кто-то уже отстреливается маломощным и бесполезным на такой дистанции импульсником, – Брод опускает забрало. Начинает перемещаться – от камня к камню – и расходует заряды. Простреливает палатку из фибропластового восстанавливающегося материала, в которой, скорей всего, находится аппаратура связи с другими членами группировки, прожигает насквозь два вертолёта. Бандиты умирают, бегут, умирают, стреляют в ответ, умирают. Нескольким удаётся спрятаться за петушиный гребень каменной возвышенности.

Брод идёт вперёд, не отрываясь от оптического прицела.

Один выстрел всё-таки попадает в него. Кто-то поливает менгиры из плазмовинтовки. Брод кувыркается, встаёт на колено, целится. Карбонитридовые капли стекают с панциря. Скафандр «лечит» повреждённые цепи.

Брод стреляет.

Стреляет.

Над головой горит и пульсирует Радужное Дерево.

*

Из-за гребня появилась точка, миновала чернеющую на двух уцелевших опорах палатку, понеслась вдоль берега озера, из которого стремился в космос перевёрнутый водопад.

Остановка. Приближение: гусеничный грузовик.

Брод смотрел на машину – оптика визора зафиксировала приемлемый масштаб – гадая, что задумали недоноски. Плазмопули выбили несколько алых цветков в четырёх-пяти метрах слева от него. Жёлтым блеснула нить лазера. Мимо. Стреляли по-мальчишечьи, больше развлекаясь, почти не целясь. К космопорту и городу грузовик не свернул. Помчался к Броду, искажаясь в синеватом поле бамперной энергозавесы. Такую не прострелить – поток энергии, переносимый частицами, просто растечётся по «щиту».

Он закрепил пэв-винтовку за спиной и побежал.

Навстречу.

В кабине жались три или четыре бандита, грузовая платформа была заставлена контейнерами, удерживаемыми силовыми тросами. Кто-то стрелял через люк в крыше, поверх энергозавесы. Стрелку это очень мешало. Укороченные гусеничные пары позволяли развить неплохую скорость.

Брод бежал.

Сохраняя дыхание, в одном ритме, чувствуя рабочий пот, с которым не справлялась система кондиционирования.

Триста метров, двести.

Он сделал последний прыжок и остановился, развернувшись правым боком к машине. Произнёс команду для придания структуре скафандра максимальной жёсткости, и следом вторую – подошвы ввинтились в каменный грунт мёртвыми якорями.

Вот-вот и…

Брод понял, что надо было закрыть голову руками, но времени исправить оплошность – не было. Смех и крики бандитов перекрывали рёв двигателя и треск лопающегося под гусеницами камня. За грузовиком шлейфом тянулась пыль, словно он мчался по задымлённому туннелю, или песочный червь тщетно пытался сожрать его, не отставая и не приближаясь на заветные сантиметры.

Брод закрыл глаза и принял удар.

*

– Этого не может быть? Вы уверены… доктор?

– Сядьте, прошу.

Люм-фонари снуют под потолком клиники, распределяясь по скоплениям людей. Патологоанатом отводит его к окну. Всюду – крики, слёзы, чьи-то имена, выброшенные в воздух. И больничный запах, сочащийся из стен, застоявшийся, разбавленный кислым дыханием. Не отдельные люди – одно аритмичное сердце.

– Присядьте, – повторяет мужчина в зелёном халате.

Брод смотрит на лавочку. Не видит её.

– Вы уверены… но я не знал.

– Это больно. Я очень вам сочувствую.

– Она была беременна…

Патологоанатом прикасается к его плечу.

– Да.

– Боже…

– Обещайте быть сильным. Мне надо идти. Изгои забрали много жизней, но многих ещё можно спасти. Сюда поступают не только с окраины Байройт-Финстерниса, с других городов тоже… госпитали переполнены.

Кто-то кричит из дальнего конца коридора, ищет, умирает: «Эмма! Эмма! Ты здесь?!»

Стены схлопываются, разлетаются.

– Она хотела мне сказать, – произносит Брод. – Сегодня.

Он вспоминает, как нёс её тело по мраморным ступеням. И она – такая лёгкая. А на фасаде клиники горел красный крест. Кроваво. Скорбно.

– Я пойду… – говорит патологоанатом. Он ещё здесь. Тенью.

Брод поднимает глаза.

Коридор удерживает мучения, страх, отчаяние; резонирует ими.

– Изгои? Война?

Врач пожимает плечами и теряется в толпе.

Теряется навсегда, как капля чернила в кляксе, исчезает с этими своими руками, которые вскрыли Бобо, извлекли мёртвый плод и положили его в холодильник, а после принесли весть о новой утрате. Как кусок льда, брошенный в грудную клетку. В довесок.

Надо ли знать это, когда уже ничего не вернуть?

Их нерождённый ребёнок. Боже…

*

Удар был страшен.

Грудь расплющила наковальня давления; показалось, что сейчас его размажет кровавой кашей по кокону скафандра. В тазу что-то хрустнуло, якоря вздыбили каменный грунт, но сдюжили.

Когда он снова смог дышать, увидел лишь грязный металл. Его облепила кабина грузовика. Бандиты, видимо, отключили энергозавесу, иначе машину бы просто откинуло в сторону или перебросило через Брода. Подмять наглеца под бампер и раздавить, как личинку, – неплохая идея… скафандр класса «Тьма» имел другое мнение, выдержал испытание; в таких доспехах можно сражаться с дьявольскими карбидными бурями Улана, а они гнут арматуру волновых передатчиков, как ветер траву.

Капельки крови секунду-другую красовались на внутренней стороне визора, а потом их унесла ленточная щётка.

Брод дал команду на подвижность и принялся выбираться из объятий покорёженного металла. Один или два раза терял сознание, на пару секунд. Затем кровавый омут начал отпускать. И вот – первый шаг. Будто рождение.

Повсюду разбросаны контейнеры: красные, зелёные, белые, словно разломанный исполинский Кубик Рубика.

Рука одного бандита торчала из окна, словно голосуя. В салон выплеснули ведро с кровью. Удар выжал тела, как кипяток выжимает аромат из чайных листов.

Однорукий был мёртв. Вылетел во время удара из кабины, но далеко не делся, видимо, зацепился за что-то: лежал в метре от правой передней гусеницы. Переломленный сухой хлебец. Брод поднял лежащий поодаль пистолет. Вернулся к трупу.

– Вставай, паря, – он ткнул ногой тело. – Ну же…

Поддёрнутые плёнкой глаза забило пылью.

– Не смоглось фишек подрезать, а, паря? Чё молчишь?

Металлические струпья повсюду.

Пошатываясь, он пошёл дальше с «музейным» оружием в руке, с практически разряженной пэв-винтовкой за спиной.

И когда дошёл до озера – нырнул.

*

Течение развернуло его и понесло ногами вперёд. Слева и справа виднелись звёзды, внизу – бурое плато астероида. В скафандре он не чувствовал температуры воды, но представил, как несётся в тёплой стихии.

Силовое поле Брод преодолел незаметно, без всполохов и ряби визора, треска коммутационных плат. Малиновая лента словно размыла энергетический кокон, отталкивая его кольцом брызг.

Клапан первого баллона с дыхательной смесью бесшумно открылся. В углу экрана проявилась шкала.

Его ещё раз развернуло. Карниз Радужного Дерева медленно наплывал, обретая краски. В какой-то момент он потерял счёт времени, закрыл глаза и остался один на один с Вселенной.

*

Он судорожно вцепился в уступ, стал подтягиваться, колыхаясь в потоках малиновой реки, словно хоругвь. Поток пытался швырнуть его выше – в чудовищные по красоте переливы вихрей и пылевые скопления.

Мышцы налились напряжением, засочились сукровицей.

Волокна скафандра удесятерили усилия. И тут течение отпустило его – Брод упал на одну из плит карниза. Он медленно поднялся, ожидая сюрпризов гравитации. Цифры процентов оставшейся дыхательной смеси выцвели в светло-травяной, затем исчезли. На Карнизе был кислород, и никаких ощутимых неудобств с силой тяжести. Он всмотрелся в пустоту. Невидимое защитное поле?

Веретеновидная крона Радужного Дерева была перед ним, в каких-то десятках километров или метров. Ощущение расстояния монеткой закатилось в тёмный угол.

– Эй? Что теперь? – спросил он.

Каждому нужен свой Разумный Океан. Свой Золотой шар. Вера в ужасные чудеса.

Расстояние до следующего «нароста» было очень велико. Не перепрыгнуть. На поверхности Карниза марганцем блестела пыль.

Он остановился. Обречённо поднял руки: не крылья – отёк прошения.

– Помоги мне.

Магнит тихого шёпота вокруг. Ничего.

– Бобо!

Пурпурные гало, пляшущие между ветвей.

Ещё одна пустышка. Иллюзион глупой веры. Как Белая Королева. Как хронопласты.

– Что? Чего ты хочешь?

– Останусь здесь, Дерево… будешь меня терпеть…

– Пожалуйста…

– К чёрту всё…

*

Внезапно в его голову врывается голос. Динамики шлемофона молчат. Брод видит густую радужную полосу перед глазами – именно перед глазами, а не за поликарбонатным забралом, – и приседает от нахлынувшей слабости.

– Эй, ты меня слышишь? Какие-то помехи на линии…

– Что? – шепчет он.

– Брод, я сказала, что пожалуюсь твоему начальнику.

Голос. Бобо. Брод тянет в пустоту руку. К переливам и вспышкам загадочного неба. Вентиляционные капилляры скафандра обдувают лицо, сушат слёзы.

– Да… – говорит он. Потом словно просыпается.

Он сыграет эту ужасную роль, если нет другого способа приблизиться, вспомнить, прожить хоть миг снова. – Этот старый хрыч с ума сойдёт от твоего голоска. Пожалей своего мужчину.

– Я подумаю.

– О. Это так великодушно, госпожа.

Он повторяет всё это, как заученную наизусть пьесу. Так и есть. Постановки влажных ночей. Его диалог с прошлым. Жестокий и прекрасный сон. Её утерянный голос, но сохранённые слова.

– Так тебя ждать к восьми?

– Непременно. Если вы разрешите поужинать с вами.

– Запрос принят. С удовольствием.

– Я люблю тебя, милая.

– Я должна тебе что-то сказать…

– Не сейчас, милая, дома. Давай дома.

– Хорошо.

– Я скоро…

Внезапно он начинает дрожать. Не так, как до этого, а дрожью хрупкой догадки. Надежды.

– Бобо, девочка моя… послушай…

Тишина. А потом:

– Да?

Она слышит. Она не играет по сценарию. Это не запись, не мнемоспазм.

– Затвори окна во всём доме. И сейчас же уходи из гостиной… закрой дверь, намочи тряпки, одежду и затолкай в щели.

– Милый… что происходит?

– Слушай меня, слушай, пожалуйста. Сделай, как я говорю, и спускайся в подвал. Закутай лицо в какую-нибудь мокрую материю, несколько слоёв. Ты меня слышишь? Слышишь?

– Мне страшно, Брод. Зачем?

– Просто сделай, – он едва не срывается на крик. Облизывает сухие губы. – Я люблю тебя. И… скоро буду дома. Хорошо?

Он падает. Шлем ударяется о камень – в углу визира жёлтым вспыхивают индикаторы.

– Ты меня слышишь? Милая?! Бобо!

Вокруг – шум. Он утихает. Скатывается вниз шелестом.

Она его слышала. Она сделает. Ему чудится, что он расслышал: «Возвращайся скорее…»

Перед глазами тускло пульсирует пыльца на шляпке «гриба».

Он переворачивается на спину и смотрит на золотистые переливы игольчатых темпоральных всполохов, пронзающих антиэнтропийные вихри. Они играют в неведомые игры по неведомым законам в ветвях туманности Радужного Дерева.

Он будет ждать…

Он вернётся… и не будет поздно.

Где-то. Когда-то.

– Девочка моя, – произносит он.

*

Наблюдатель Красный-Три: «Первый день уборки перед открытием Портала №542. На Карнизе туманности Радужного Дерева найден боевой скафандр класса „Тьма“. Пустой. Наличия биологических тканей не обнаружено. Разложение исключено. Поверхностные повреждения панциря: 44%. Устройств, не относящихся к комплекту скафандра, одно: пластина э-ридера. Количество записей: 1».

Оператор форпоста в кубе 3010/2006/301: «Воспроизведите запись».

Наблюдатель Красный-Три: «Воспроизведение записи.

Бобо мертва, и в этой строчке грусть. Квадраты окон, арок полукружья. Такой мороз, что коль убьют, то пусть из огнестрельного оружья. Прощай, Бобо, прекрасная Бобо Слеза к лицу разрезанному сыру. Нам за тобой последовать слабо, но и стоять на месте не под силу».

*

Нет такой истории, что была бы более ценной над другими.

Нет более важной и интересной.

Жизнь – рассказ, отложенный в ящик стола. И кто бы ни заглядывал туда, что бы ни дописывал, всегда остаются чистые листы и корректор.

Всегда.

Всегда есть возможность внести изменения, когда стрелки часов спешат в двух направлениях, а сами часы – всего лишь метрическая абстракция.

Я – сердце Радужного Дерева.

И я люблю читать. А иногда и писать.

Вас.

На льдине

Май

19 мая

Когда четырёхмоторный «Н-170», пробив облачность, сел на льдину, мы испытали неописуемую радость. Северный полюс! Здесь нам жить и работать.

В первую очередь установили радиостанцию, голос и уши экспедиции: взвели мачты, протянули между ними антенну, разбили палатку для радиста Жени Аппеля, потом палатки для жилья и гидрологических работ. Перезарядили аккумуляторы и оправили радиограмму на остров Рудольфа. Получили тёплый ответ.

Льдина хорошо подходит для полярной станции, выбрали место для будущего аэродрома.

Столько волнений, хлопот и впечатлений – не передать! А сколько всего предстоит: приятно осознавать, что изучение Центрального полярного бассейна окажет неоценимую службу советской науке.

20 мая

Передохнули, ранним утром продолжили обустраивать лагерь. Наладили мотор для зарядки аккумуляторных батарей, поставили кухонную и складские палатки, установили метеорологическую будку и теодолит, который позволит определять местоположение нашей дрейфующей льдины.

Спрятали жилую палатку за стенами из снежных кирпичей. По опыту знаем, без этого толстый брезент, между слоями которого проложен гагачий пух, будет продувать. Палатки максимально облегчены для удобства транспортировки – всего пятьдесят четыре килограмма вместе с кроватями.

Аппель принимал приветственные радиограммы, из Москвы нас поздравила правнучка полярного исследователя и мореплавателя Витуса Беринга. С Федей Кудряшовым весь день рубили лунку, чтобы определить толщину льда. Кудряшов держал пари, что меньше трёх метров, и проиграл: три метра двадцать сантиметров. Отлично: не пропадём!

К вечеру поднялась пурга, спряталось солнце.

21 мая

Начали возводить снежный домик для машинного отделения и радиостанции.

Как только проклёвывается солнце, Жора Тамахин занимается астрономическими наблюдениями. Погода противится: ветер, позёмка. Дрейф станции составляет без малого километр в час.

22 мая

Аппель продолжает радовать новостями: московский корреспондент «Нью-Йорк таймс» назвал наш перелёт и экспедицию «великолепными».

Небо расчистилось, ни облачка – слепит так, что без очков никуда. Полдня провёл на торосе с биноклем: ждали самолёты с Рудольфа. Дождались. Правда, только одну машину. Теперь у нас есть ветряк.

23 мая

Разгружали новое имущество.

Покрыли крышу радиостанции парашютом с «Н-170». Внутри два отделения – машинное и радио. Мотор вморозили в лёд, принялись за ветряк.

Я послал домой, в Ленинград, телеграмму: «Устроился неплохо, люблю, скучаю». Кудряшов оказался более выразителен: «Очень счастлив. Готовимся к зимовке в добротных льдах Северного полюса».

24 мая

Аппель поругивается из-за навалившейся корреспонденции. Продолжают сыпаться поздравления – Чкалов, Лебедев-Кумач, Косарев, Шарль Папэн, знакомые и незнакомые благожелатели, неописуемо!

За сутки устаю так (сегодня собирали ветряк), что не остаётся сил на дневник.

25 мая

Разгрузили новый самолёт, прибыла гидрологическая лебёдка. «Благоустроенных квартир» на всех не хватает. Северный полюс перенаселён.

Выбрали место для основной жилой палатки, пол покрыли резиновыми подушками и шкурами.

26 мая

Погода капризничает: десятибалльный ветер, пурга, снег. Барахлит связь с островом.

Строили камбуз.

27 мая

Кудряшов установил гидрохимическую лабораторию, скоро начнёт корпеть над пробами воды.

Аппель и Тамахин видели чистика. Тут же засуетились «квартирующие» на льдине корреспонденты: в редакции полетела новость о птице на Северном полюсе. Аппель ругается (помимо полярников и поздравителей, его атакуют на коротких волнах радиолюбители), но телеграфирует. «Комсомольская правда» требует от комсомольца Тамахина ежедневной корреспонденции.

28 мая

Дел по горло! Даже страшновато.

29 мая

Прилетел последний самолёт. Разгружали имущество. Скоро можно будет полноценно заняться научной работой.

30 мая

Кудряшов с трепетом прочитал радиограмму от жены: сына назвали Иваном. Похож на отца. Все аплодировали. Наш пёс Счастливый вилял хвостом.

31 мая

В час дня прошёл торжественный митинг. Официально объявили об открытии дрейфующей полярной станции. Я на правах начальника станции поднял над ледяной равниной флаг. Грянули из ружей и пистолетов – первый салют на Северном полюсе.

Тепло попрощались с улетающими на остров Рудольфа товарищами. Напутственные слова тронули до глубины души. А потом прозвучала команда «По самолётам» – и мы остались вчетвером. Я, Аппель, Кудряшов и Тамахин. Счастливого пути!

Перед сном Тамахин пошутил, что теперь нашему продовольствию не угрожает опасность – едоков уменьшилось. Ворочаясь в спальных мешках из волчьего меха, посмеялись, но с грустинкой.

Июнь

1 июня

Кудряшов измерил океан под нами – трос с грузом ткнулся в дно на глубине четыре тысячи триста двадцать метров. Взяли пробу грунта: зеленоватая плёнка ила.

В обед я сварил уху. Суп имел запашок, не спасал даже перец.

Продукты – сорок шесть наименований, в основном концентраты – хранятся в запаянных жестяных бидонах. Одного бидона должно хватить на десять дней. Институт инженеров общественного питания уделил внимание каждой кулинарной мелочи экспедиции. Внутри сорока четырёх килограммового бидона: паюсная икра, сливочное масло, корейка, сало, сухари, супы, мясные котлеты, плавленый сыр, яичный порошок, шоколад, кофе, кисель, лимонная кислота, конфеты с витамином С и другое. Взяли с собой также сухой лук, чеснок и коньяк.

Ледяная кухня намного просторней шёлковой палатки: не приходилось держать миски на коленях, сидели за фанерным столиком на пустых бидонах. Пищу готовили на тульских примусах с двенадцатилитровыми резервуарами.

2 июня

Увеличили объём научных работ. Тамахин начал магнитные наблюдения. Мы с Кудряшовым организовывали глубоководную станцию. Аппель инспектировал и заливал аккумуляторы.

Счастливый уныло гуляет по льдине. Не по нутру дрейфующая жизнь – останавливается, поджав хвост, вынюхивает. Тоскует. Жалеет, что не вскочил в самолёт вместе с остальными. Аппель предложил переименовать пса в Грустного. Шутку не поддержали.

Погода хорошая. Прошлись на лыжах, осмотрели ледяное поле.

3 июня

На завтрак: яичница с колбасой и кофе. Вспоминали Москву, Ленинград, родных, близких, друзей.

Распределили груз по трём базам: если одна утонет или её затрёт льдами, две другие уцелеют – проживём. Откапали из-под снега доски, уложили на нарты, возили керосин, одежду и бидоны к палаткам. Хозяйство надобно содержать в порядке – предстоят ещё долгие месяцы на льдине.

Обед прошёл с аппетитом. Выпили по рюмочке коньяку. Отдохнули и снова за работу.

Вечером Аппель и Тамахин передали сводку на остров Рудольфа – метеорологические наблюдения.

4 июня

Ночью бушевала пурга. Ветер достигал двадцати пяти метров в секунду. Тамахин говорит, что «ягодки впереди». Мало не покажется.

Днём – штиль. Расчистили сугробы, в палатке двадцать три градуса. Что сказать, Северный полюс!

Дрейф ускорился. Льдина плывёт на восток, недалеко от меридиана Гринвича.

Я пристраивал остатки груза: керосин перелил в расходный баул, мясо и рыбу сложил в вырубленный в льдине «холодильник». Аппель выстукивал радиоключом точки и тире. Тамахин обрабатывал данные гравитационных наблюдений. Кудряшов делал гидрохимические анализы, пытался получить химически стойкую воду.

Вечером он нашёл меня в палатке и сказал:

– Трещину не узнать. Расходится лёд.

Тамахин говорит:

– Это ветер мебель двигает. Ночью, когда занимался метеорологией, слышал, как шумят льды.

– Крепкая льдина, основательная, – оптимистично заметил я. – Мы ещё здесь поживём!

– Точно! – поддержал Кудряшов.

Вечером Аппель принял радиограмму от Эмануэля Ласкера; тот предлагал мне партию в шахматы.

5 июня

Солнце греет круглые сутки.

Кудряшов позвал в свою лабораторию. Лицо озабоченное.

– Сам всё увидишь, – говорит.

Мы зашли в снежный дом. Ледяной пол потрескался и сочился водой. Надо было срочно спасать лебёдку и гидрологические приборы.

– Да уж, – сказал я, – придётся строить для тебя другие владения.

– Ты туда загляни, – Кудряшов указал на прорубь.

Сначала я ничего не увидел кроме талой воды, а потом…

В проруби что-то плавало. Вода лишь на десять-пятнадцать сантиметров не доходила до верхнего края трёхметрового ледяного тоннеля. Она была мутной, захламлённой льдистой крошкой. От неё исходил странный запах – запах оттаивающего мяса.

Из воды торчала круглая болванка. Я огорошено смотрел на этот поплавок из голубого льда. Сквозь густой осадок твёрдых кристаллов виднелись размытые очертания. Внезапно я разобрал что-то, напоминающее голову и плечи.

– Что это? – спросил я, хотя Кудряшов знал не больше моего.

– Надо вытащить, – сказал он.

На помощь пришёл Тамахин.

Мы извлекли предмет из проруби. Очень странная находка! Ледяная статуя с пропорциями ребёнка. Она словно спала: голова опущена к груди, ладони сложены под щекой. У статуи не было лица – гладкое ледяное яйцо. Руки и ноги грубо обозначены в куске идеально чистого льда, будто вырублены ленивым скульптором.

Мы сфотографировали и перенесли изваяние в «холодильник». Аппель передал на остров о случившемся.

Объяснений и теорий нет, но «подарок» океана, несомненно, требует тщательного анализа.

6 июня

Ночью все спали мало и плохо. Я думал о человечке из голубого льда.

Утром Кудряшов попытался взять пробу, но скульптура оказалась настолько прочной, что не отдала и малюсенького кусочка. Недоумевающий Кудряшов отложил исследования и занялся возведением новой лаборатории. Я помогал возить снежные кирпичи.

В машинном отделении открылась трещина, прямо под мотором. Установили мотор на нарту: так спокойней.

Тамахин перенёс палатку, в которой размещались научные приборы, чтобы сжатие не уничтожило оборудование.

Ужинали киселём и коврижками, которые изготовил Аппель. У нашего радиста на спине образовался нарыв. Двигаться больно, мучается.

7 июня

Кудряшов завёл под руку к «холодильнику».

– Выросла, – он кивнул на статую.

Я не смог возразить. Это было невероятно. Ледяной ребёнок превратился в ледяного юношу. Появились и анатомические нюансы, подсказывающие пол скульптуры.

– Это не смешно, – наконец сообразил я.

Кудряшов не понял. Он держался от статуи на почтительном расстоянии. Вряд ли его рук дело – гидробиолог выглядел испуганным.

– Кто веселится? – спросил я. – Тамахин? Аппель?

Кудряшов покачал головой.

– Никто. Она меняется… сама.

– И это слова учёного? – сказал я. – Федя, если всё-таки ты, то предупреждаю…

– Даже если бы я захотел… её не разрушить, не изменить. Огонь не берёт. Я пробовал.

Ничего выяснить не удалось. Какой из меня начальник экспедиции ещё предстоит узнать, а вот разоблачитель – неважный. Ни Аппель, ни Тамахин не сознались в глупой (и жуткой, надо признать) шутке. Кудряшов тоже стоял на своём, даже заговорил о загробном мире. Я пресёк.

8 июня

Ветра нет. Ветряк бездействует. Аккумуляторы разряжаются – почти не пользуемся радио. Ещё немного и придётся запускать бензиновый двигатель.

Осмотрели с Тамахиным снежное поле. На месте трещины теперь целая река. Надо держать ухо и глаз востро, как бы трещина не подвела.

Кудряшов работал у новой лунки. В полночь он заступит на суточную станцию – двадцать четыре часа у лебёдки. Тамахин исследовал другую часть льдины. Там тоже трещины и разводья.

Мы на плавучем острове.

Погода по-прежнему ясная, температура – минус восемь. Над станцией пролетела чайка-глупыш.

Вечером опомнились – у Аппеля сегодня день рождения. Отметили коньяком и щекоткой – наш радист ужасно боится щекотки, поэтому вместо того, чтобы подёргать за уши… Было весело, довели Аппеля до слёз.

9 июня

Безветренно. Запустили бензиновый двигатель. Радиолюбители-коротковолновики затеяли всесоюзное соревнование по выходу на связь с нашей радиостанцией. Аппель весь в мыле.

Проведал ледяную статую. Вернулся в палатку злым: кто-то вырезал на лице провалы глаз, лунку рта, аляповатые уши. Нет, это была новая скульптура! Ростом с взрослого мужчину, руки прижаты не к голове, а груди. Детализированы пальцы на ногах и руках, рельеф торса…

Меня охватил озноб. Я собрал Кудряшова, Тамахина и Аппеля в жилой палатке и потребовал объяснений. Признания: кто продолжает этот неуместный фарс?!

– Она просыпается, – сказал Кудряшов, когда я закончил. – Или, скорей, оно.

– Мы всегда при деле, знаешь ведь, – проговорил Тамахин. – Сколько времени понадобится, чтобы вырезать новую статую?

– Вы нашлю другую фигуру! – неожиданно осенило меня. – Ту, что сейчас в яме! Она больше старой и…

– Нет, – сказал Кудряшов.

Тамахин и Аппель покачали головами. Я искал в их лицах хоть малейший намёк на собственную правоту, но не находил.

– Надо избавиться от неё, – предложил Аппель.

Мои товарищи по дрейфу не врали: они не находили вторую статую, не пытались меня разыграть. Все были напуганы. Как и я. Злость ушла.

Но что же тогда лежит в «холодильнике»?

Я схватил паяльную лампу, зажигалку, кирку – и отправился выяснять.

От бесплодных попыток стало жарко. Я стянул варежки и шапку-ушанку, отложил кирку и разжёг паяльную лампу.

Ледяная скульптура лишь посмеялась надо мной: гладкие формы, живые изгибы – ни сталь, ни огонь не повредили им. Более того, я действительно что-то услышал. Тихий смешок или утробный возглас, похожий на треск… он донёсся из статуи.

Слуховая галлюцинация. Всё из-за паники. Я отступил.

Сомнений не осталось: от ледяного истукана надо избавиться.

10 июня

Мы отвезли статую на край острова и бросили в широкую трещину.

Прежде чем скрыться под водой, я отметил одну дикую странность: у голубого идола было лицо Кудряшова.

Господи, надеюсь, это видел только я.

11 июня

Аппель принял депешу из Старой Руссы: «На Большой Земле холодает, закройте Северный полюс».

Тамахин рубил лёд для дистиллированной воды, Кудряшов носился с приборами по гравитации. В качестве недостающих подставок использовал ящики для продовольствия. Я соорудил подвесной столик для проб воды.

О статуе не говорили. Негласное табу.

Я обошёл весь ледяной остров, окружённый каналом шириной от двадцати до тридцати метров. Отметил появление новых трещин. Вернувшись в жилую палатку, обнаружил сидящего на краю кровати Кудряшова, подавленного и молчаливого, слова не выудишь.

Счастливый постоянно лает. Пытаешься погладить, успокоить – ещё больше скалится.

12 июня

Ледяную кухню растопило тепло от примусов. Начали строить из парусины новую.

Сыпанул мокрый снег. Укрыли вещи на базах. Я расчистил сугробы вокруг жилья, весь взмок, пришлось сушить гимнастёрку.

Тамахин протянул провода, чтобы фиксировать сигналы хронометров радиостанции. Кудряшов весь день провёл в лаборатории, на обед не пришёл.

Когда я собирался устроиться в спальном мешке, явился Аппель и сообщил:

– Тамахин ещё три нашёл.

– Что? – не понял я.

– Статуи, – голос радиста дрожал.

Внутри дёрнулось, заныло сердце.

Я напялил пуховой комбинезон, сверху брезентовый плащ и вышел из палатки следом за Аппелем.

Погода была отвратная. Настроение под стать.

Их действительно было три. Две жуткие пародии на человека и одна на собаку. Скульптуры лежали в десяти метрах от кухни, у которой завалилась одна стена.

Тамахин ковырял носком колоши сугроб. На фигуры он не смотрел.

На этот раз у меня не нашлось ни слов, ни решимости отвезти статуи к каналу.

– Где Кудряшов? – спросил я.

– На суточной.

Я ещё раз осмотрел место, где покоились изваяния. Кто-то расчистил снег, обнажив лёд и трещину с солёной водой.

Всё это не имело смысла. Если только… Другие статуи, всё-таки были другие статуи. Но когда и как они появились? Могло ли случиться так, что один из группы обнаружил их раньше и теперь продолжает эту скверную игру? Здесь, на Северном полюсе, открытом в 1909 году Робертом Пири, когда родина поручила нам разгадать загадку этой земли? За время подготовки к экспедиции я хорошо узнал личный состав: гидробиолога Кудряшова, магнитолога-астронома Тамахина, радиста Аппеля – талантливые, трудолюбивые, упорные и надёжные люди. У каждого, разумеется, были свои человеческие слабости, но они не мешали нашей дружной жизни, без трений и разногласий. И я не могу представить, чтобы кто-то из них…

– С завтрашнего дня будем по очереди наблюдать за трещинами, – сказал я.

– А с этими что? – Аппель дёрнул рукой и скривился от боли.

– Пускай лежат.

13 июня

У Аппеля лопнул нарыв, полегчало. Отметили коньяком, Кудряшов отказался. Думаю, дело в том, что он тоже видел своё лицо – у первой статуи. Это надломило его. Нужно время.

Сегодня снова измерили глубину океана. В одиннадцать часов двадцать минут груз достиг дна. Четыре тысячи четыреста семьдесят метров – на сто пятьдесят метров больше первого замера. Вывод: в центре полярного бассейна не может быть и речи о близости суши.

Обратно тащили пять часов. Последний барометр оказался полностью разрушен – не выдержал давления?

Туман, безветренно, оттепель. Дальше ста метров ничего не видно. Идёт мокрый снег. Фигуры лежат на льду, их не заметает, видны сформировавшиеся за ночь черты.

Сказал Аппелю телеграфировать на остров Рудольфа – просить самолёт. Закидал прозрачно-голубые статуи снегом.

Скоро месяц, как на льдине.

– Мало успели, – сказал за обедом Аппель.

– Не выполнили план, – кивнул Тамахин. – Как думаете, скоро прилетят?

Кудряшов забрал кружку с чаем и ушёл в лабораторию.

– Сдаваться не стоит, – решил я. – Пока здесь, загрузим себя трудом и исследованиями.

Написали радиограммы родным.

Перед сном ко мне обратился Аппель:

– Знаешь, что Фёдор домой передал? Только: «Работаю». А ведь у него маленький сын…

14 июня

Хлопот полным-полно: надо оборудовать кухню, перенести радио, потому что в радиостанции уже капает с потолка, прямо на голову Аппелю. Решили временно отдать белую палатку под кухню. Ледяной капитальный камбуз планировали сделать в августе, но, надеюсь, нас заберут раньше.

Обедали на новом месте: гороховый суп, мясные котлеты и вишнёвый компот. Кудряшов по-прежнему либо отказывается от еды, либо уносит к лунке, но беспокойство по поводу его состояния немного унялось – весь в работе, глаза загорелись, берёт литературу из нашей экспедиционной библиотечки.

15 июня

Наводили капитальный порядок в жилой палатке. Вынесли шкуры, надувные матрацы, вещи, вскрыли фанеру и окопали снежный настил. Резиновый пол уложили под доски на подкладки – теперь на мех не будет попадать вода. Вернули вещи и койки на место. После уборки взялись за свои дела.

Мы с Тамахиным переносили радиостанцию. Аппель возился с аппаратурой: приёмник, передатчик, аккумуляторы, ввод антенны. Через час ликвидировал эфирный треск и передал на остров метеорологическую сводку. Работает!

Кудряшов занимался подсчётами по титрованию. Тамахин перенёс приборы в новое помещение, подключил хронометры к обсерватории, я помогал протягивать провод.

В три часа Аппель принял радиограмму из столицы. Главное управление Севморпути сообщило, что на этой неделе через нашу станцию планируется беспосадочный перелёт, командир экипажа – Анатолий Торчин. Вот здорово! Идут на мировой рекорд!

Про наш самолёт не передают. Ну, на Большой Земле виднее. Оценят, решат, хотя они не видели эти фигуры и всего остального. Тут нужен комплексный анализ. Возможно, наша экспедиция столкнулась с давным-давно погибшей культурой, цивилизацией?

Хорошо, что не избавились от статуй. Надо завтра проверить.

16 июня

Встал с опозданием, будильник не разбудил: кто-то сунул его ночью в мешок.

Хорошо, что перенесли радиостанцию: обвалилось две стены старого помещения.

После обеда я пошёл к статуям. Как описать, что случилось, когда я счистил снег?

Около трещины лежали три ледяные копии: Аппеля, Тамахина и Счастливого. Скрупулёзно проработанные лица, обнажённые тела. У скульптуры пса была раззявлена пасть, к голубым клыкам липли снежинки.

Я увидел на щеке «Аппеля» трещинку, рядом ещё одну, третью, они пересекались, я подковырнул, отломил ледяную чешуйку и уставился на розовое пятнышко. Стянул рукавицу и осторожно ткнул пальцем.

Холодная, податливая мембрана.

Кожа. Очень похоже на кожу.

Я одёрнул руку и, схватив лопату, стал забрасывать знакомые лица и морду. Подделки, кошмарные поделки…

А потом услышал звук. Это был звук трескающейся корки льда.

Лицо «Тамахина» ещё выглядывало из-под снега, и я увидел… мне показалось… какое-то движение, даже взгляд, инистая маска стала распадаться на фрагменты…

Я не смог этого вынести.

Побежал прочь, подальше от станции.

Мне мерещились окоченевшие руки, которые тянулись из-за торосов.

Затёртые между льдин тела с тающими лицами.

Сорванная, как костюм, человеческая кожа, которую уносила река.

Одноместное каноэ и гигантская мёртвая чайка с глазами, похожими на блестящие чёрные камни.

Я метался по снегу, плакал и кричал. Пока не услышал сухое потрескивание и не увидел ползущую ко мне фигуру, состоящую лишь из обглоданных костей и суставов.

Большего я не помню. Не знаю, что случилось потом.

17 июня

Очнулся в половину второго в палатке. Тело болело, но ушибов или царапин я не нашёл. Долго лежал, обдумывая события вчерашнего дня. Жуткого дня.

Это была лихорадка сознания. Мой разум дал слабину. Я галлюцинировал. Других разумных (безопасных) объяснений не нахожу.

Мои товарищи занимались своими делами. Статуи пропали, пурга замела любое напоминание об их присутствии.

Были ли они вообще, фигуры из голубого льда?

Я сказал себе, что нет, не было, ни первой, ни трёх других. Я действительно хотел в это верить. Когда прилетит самолёт, и меня доставят на остров Рудольфа, а после в Ленинград – мной займутся врачи. Мой недуг послужит советской медицине, поможет в организации последующих полярных экспедиций.

И лучшее, что я могу сделать сейчас, это отдаться работе, в надежде на исцеление.

Пурга замела палатки и базы. Я проверил крепление грузов, отметил новые трещины и вернулся домой.

Пытался поговорить с товарищами о скульптурах, но не нашёл отклика ни в поведении, ни в лицах – видно и правда проблема в моей голове. Тамахин, Аппель и Кудряшов ведут себя корректно: ни намёка на упрёк, боязнь, настороженность. Рассказ о моих видениях не испугал ребят. Молодцы, настоящие полярники. Даже Счастливый прибежал, потёрся о ногу, поддержал.

18 июня

Закончили трёхдневный аврал по благоустройству станции. Полдня потратили на подготовку ледяных анкеров – заменили деревянные колья радиомачт. Кудряшов пожертвовал четыреста метров из запасов троса. Укрепили ветряк: врыли в лёд продовольственные бидоны – пускай штормовой ветер старается.

Все в работе, но не хватает живого общения, разговоров о пустяках. Попытался исправить. Заглянул в радиостанцию.

– Как там наши подруги? – спросил я у Аппеля. – В театре, наверное, сейчас сидят или на концерте.

Аппель не отвечал. Мне стало не по себе: он передавал какую-то нелепицу, не стучал, а скорей царапал радиоключом по контакту.

– Вот бы поселиться здесь с жёнами, – пошутил я, чтобы всё-таки привлечь внимание радиста. – Собрать на льдине семьи полярников. Советский город получится – не иначе!

– Не иначе, – сухо ответил Аппель. Рука замерла, разжалась, сжалась, впечатала ключ в контакт. Ещё раз. И ещё. Снова замерла.

– Правда, тогда придётся строить ледяные родильные дома и ясли…

Я запнулся, встал и вышел.

В радиостанции оглушительно стучал радиотелеграф. Точка. Точка. Одни точки. Одни жирные точки.

19 июня

Тамахин после завтрака лёг спать, дежурил всю ночь: выходил на улицу и искал новые трещины.

Счастливый не ест. Подносишь колбасу к самому носу – даже не глядит. Мои товарищи взяли пример с Кудряшова – уносят еду к рабочим местам. Я обедал на кухне один.

Вчера снился кошмар. Куклы с безжизненными глазами, осклабившимися ртами, перекрученными ушами. Они кланялись мне, их суставы хрустели, как снег под сапогом.

Не удаётся забыть.

Вечером помог Кудряшову поднять сетку. Там оказалось несколько мелких животных. Уложили их в банки.

– Интересный день, – сказал Кудряшов, глядя, как животные шевелятся за стеклом.

– Привезёшь сыну?

– Привезу, – сказал он, словно не понял шутки.

– Ты не пишешь домой…

– Я научусь. Мы учимся.

– Федя… – Я не знал, что сказать. В лагере уже не было былой сплочённости. Я не мог вспомнить, когда мы просто сидели и болтали, все вместе. – Что происходит?

– Мы учимся, – повторил он и поднял банку выше.

– Чему? – прикрикнул я.

– Всему.

20 июня

Сегодня я стал свидетелем странной, пугающей сцены.

Тамахин вырубил новый «холодильник». Когда закончил, собрал всех, привёл, показал.

– Хорошая работа, Жора, – пустым голосом сказал Кудряшов.

– Отлично справился, Жора, – бесцветно произнёс Аппель.

– Я рад, – улыбнулся Тамахин.

Аппель улыбнулся в ответ. Кудряшов поддержал. Они словно пробовали, каково это – улыбаться.

От неправильности происходящего у меня свело желудок, сделалось дурно.

21 июня

Погода меняется. Солнце проглядывает сквозь моросящий туман. Видели радугу. Всё утро надрывался ветер, складывал крылья ветряка.

Счастливый берёт мясо и уносит за сугробы. Потом возвращается и ласкается ко всем. Особенно к Кудряшову. Тот гладит пса и улыбается. Эта улыбка…

Получили телеграмму из Москвы. При перелёте через Северный полюс пропал самолёт Торчина. Не долетел до Ванкувера, надеются на чудо, но шансы на то, что экипаж жив, малы.

Аппель, Тамахин и Кудряшов плакали, обступив радиостанцию. Плечи трёх крепких мужчин тряслись, лица исказились.

Нет, это не они. И я не сумасшедший.

Не они.

Ужасная новость, но в скорби этих людей было не больше искренности, чем в улыбках.

Не они.

Но кто?

22 июня

Фальшивый Аппель сообщил всем новость: мне присвоили звание Героя Советского Союза. На секунду-другую я забыл о липком страхе, прослезился.

Фальшивки заплакали.

– Нет, это хорошая новость, – зачем-то сказал я, будто обучая несмышлёных юнцов. – Радостная.

– Ура! – сказал фальшивый Кудряшов.

– Ура! – отчеканили другие подделки.

И захлопали в ладоши.

Я не сумасшедший, не сумасшедший, не…

Ночью проверил догадку. Спустился со второго яруса, стянул со спины фальшивого Аппеля гимнастёрку (он… оно лежало без спальника) и едва не закричал.

Нарыва не было: ни раны, ни рубца.

Пересилив себя, усердно пощекотал «Аппеля», но тот даже не проснулся.

Что делать? Попытаться убить? Притворяться?

23 июня

Ветер увеличил дрейф льдины.

Фальшивый Тамахин занят гравитационными наблюдениями. Фальшивый Кудряшов не отходит от лебёдки. Фальшивый Аппель отвечает на вопросы радиолюбителей.

Кажется, они перечитали всю библиотечку, повсюду книги.

Жду самолёт. Ведь когда я просил телеграфировать… это был настоящий Аппель? Должен был передать.

В обед проследил за фальшивым Кудряшовым.

Тарелку с овощами и мясом он вытряхнул в сугроб. Пил воду из лунки.

24 июня

Они пьют только воду. Лакают из трещин и прорубей, как животные. Фальшивый Счастливый тоже.

Голова разрывается от мыслей. Никогда не было так страшно.

Напился коньяку. Ударил фальшивого Аппеля по лицу, когда тот подкрался со спины. Но он лишь принёс мне телеграмму из дома. На удар не ответил, извинился и ушёл.

Тома пишет, что безумно скучает, что…

Господи, я так больше не могу.

25 июня

К ночи поднялась пурга. Палатки замело. Спали плохо. Под рычание ветра выбирались (все, кроме меня) осматривать базы.

Не выхожу из жилой палатки, думаю, думаю, думаю…

Фальшивый Тамахин принёс кофе и шоколад. Я взял, поблагодарил.

Они лучше нас. Работают, учатся, переживают, сочувствуют, радуются. Получат по одной щеке – подставят другую. Ни злобы, ни зависти, ни корысти. Только самосовершенствование. Они оплакивают смерть и боль. Улыбаются, когда улыбка кажется важной. И какая разница, если их человечность лишь наработанная функция, приобретённый инстинкт? Если фальшивое золото лучше настоящего, кого смутит обман? Да и кто узнает… близкие?.. да, наверняка… но остальные?.. даже если будут сомнения, зачем волноваться?.. они лучше, они удобней…

Они всегда будут лучше.

Что потеряет родина? Только приобретёт. Идеальные полярники, которым нужны лишь инструкции и талая вода. Пример остальным. Жаль, что мало…

Родина будет довольна.

Июль

2 июля

Долго не писал, но решил продолжать.

Льдина дрейфует зигзагами: то на восток, то на запад. Фальшивый Кудряшов ежедневно определяет наше местоположение по теодолиту.

Утром застал его… существо, заменившее Кудряшова, за бритьём. Оно неумело скребло бритвой по подбородку. Глубоко порезалось. С удивлением оттянуло кожу перед зеркалом, посмотрело, залепило пластырем, повернулось ко мне и улыбнулось.

Охваченный ужасом, я выскочил из палатки.

Несмотря на то, что я давно заметил чудовищный подлог, увиденное оглушило меня. В ране фальшивого учёного не было крови – только голубоватое желе и прозрачные нити, по которым бегали серебристые огоньки.

3 июля

Когда же, когда?

Жду. Но не самолёта, нет.

Смотрю на фальшивых Кудряшова, Тамахина, Аппеля, смотрю на фальшивого пса по кличке Счастливый… теперь он кажется действительно счастливым, они все… спокойные, улыбчивые и умиротворённые в своей новой роли… я смотрю на них и думаю: что стало с их прообразами из плоти и крови, с моими друзьями? Сильно ли они страдали? Мертвы ли они?

Но из всех вопросов, рождённых этим полярным кошмаром, больше всего меня мучают два: когда мы найдём ещё одну, последнюю скульптуру?

И, кем бы она ни была, продолжит ли вести мой дневник?

Реки рекурсивности

Привычно-шершавое дно ванны с остатками эмали, над головой сочатся старые трубы, змеятся рыжие потёки на стенах – так он просыпается каждое утро. Тело впитало почти всю воду и теперь облеплено плёнкой ржавого осадка. Коммунальные службы не баловали квартал чистой водой.

Он крутанул кран и ещё несколько минут провёл в бурой холодной жидкости. Потом закрыл поры тела, освободил сток и выбрался из ванны.

– Водяной! – пискнули за дверью. – Освободи помещение – руки после толчка не помыть!

– Ещё раз меня так назовёшь, – ответил он, – умоешься в сортире.

– Да ладно, Кабук… Я же так, по-соседски…

Кабук отёрся полотенцем, оставляя на нём грязные разводы, кинул в урну и толкнул дверь. Сутулая фигура с красными глазками отскочила в сторону.

– На работу опаздываю, – примирительно залепетал Амо.

– Воровство – не работа, – бросил Водяной, нагим двинувшись на кухню. – Добудь сегодня полотенец, скоро кончатся.

– Сделаю! – пискнул Амо. В ванной зашумела вода.

Консольная площадка, на которой ютился жилой блок, повернулась – теперь окна кухни выходили на Поле, круглый год благоухающее диковинными цветами. Изучая названия, Кабук остановился на втором десятке (а их были сотни, возможно тысячи, непостижимых оттенков, размеров и форм).

Поле. Одни отдавали предпочтение эпитету «Клумба». Другие говорили «Цветник».

Кабук глотнул холодного чая, укусил бутерброд. Медленно жевал, переводя взгляд от скоплений синих волосков с золотыми колокольчиками к лиловым лепесткам трубчатых цветков, очень похожих на бругмансии, скользил далее – к плавающим пузырькам растения-хамелеона (айлахх, кажется), которые смешивали в себе оттенки всех растений в радиусе нескольких метров, переливались и пульсировали…

Потом платформа снова повернулась, и кухня изменила положение в пространстве. Жилые динамические структуры этого района всегда раздражали Водяного, он так и не смог привыкнуть к этой воплотившейся в жизнь архитектурной утопии – к постоянному движению этажей, когда кажется, что следующий поворот станет последним, и конструкция здания сложится под стеклянным куполом.

Вот только… всё это создал он сам, каждую гениальную или несуразную деталь окружающего мира. Так или иначе, толчком стало его сознание.

Синевато-лазурное солнце незаметно ползло вверх. Теперь взору открывались другие дома, похожие на продублированную лапку кузнечика, с платформами-этажами по всей длине. Шланги коммуникаций и гибкие лифтовые шахты походили на трубки капельницы.

– Накинул бы халат. – Амо уже копошился у плиты, его голос вывел Водяного из задумчивого созерцания. – Кухня-то общая.

– Возбуждает? – усмехнулся Водяной.

– Боже упаси! – Амо высыпал на сковороду яичный порошок. – Разве что в твоих жабрах есть что-то от женской…

Кабук запустил в вора солонкой, но тот отрепетировано увернулся.

– А если Айва зайдёт? – поинтересовался Амо, орудуя лопаткой. – Ах да, ничего нового – ты же с ней спишь.

Кабук дожевал бутерброд. Глянул на образовавшуюся на поверхности чая плёнку, отодвинул кружку.

– Не зайдёт. Она в больнице.

Амо повернулся, с края лопатки на линолеум плюхнулся кусок недожаренной яичницы. Шутовские искры в глазах исчезли.

– Как?

– Богомолы, – сказал Кабук. – Я не успел…

Амо удивлённо таращился на него.

– Ты-то? С твоими способностями?

– Их было пять, а я был выжат. Слишком мало осталось влаги.

Водяной закрыл глаза. «Хочу домой, – подумал он. – Этот мир слишком чужой для меня, я не такого желал. И Айва… Я ведь так и не сумел полюбить её по-настоящему… Пора, пора возвращаться».

– Расскажи!

– Потом, – Водяной взял чашку и выпил до дна. Встал. – Схожу к Айве.

– Может, и мне с тобой?

– Не стоит.

– Не к месту, знаю… Но ты просил любые новости… Иллюзионист в городе.

Кабук замер в дверном проёме.

– Что за тип?

– Не знаю. Никто не знает. Мутный какой-то. Бродит везде, фокусы показывает. Болтает много. Вопросы задаёт, Картиной интересуется…

Кабук прищурился. Превращённая в энергию вода запульсировала в теле, отозвалась на слова Амо предостерегающим температурным прыжком, ему стало жарко.

– Сам его видел?

– Не-а. Люди говорят. А мне не до светских тусовок.

– Ясно.

Он зашагал к выходу, оставляя в коридоре влажные отпечатки босых ног.

*

В палате горел тусклый свет – одинокая лампочка в матовом зелёном шаре. Мониторы казались чем-то абсурдным, неправильным: эти циферки и линии сердцебиения – всё, что указывало на жизнь внутри хрупкого тела. Узкая койка выглядела жёсткой и холодной. Мёртвые экраны говорили: я жива, я дышу, моё сердце бьётся.

По пластиковым трубкам через тело Айвы бежали разноцветные жидкости, в стеклянных цилиндрах каждые несколько секунд поднимались и опускались поршни. Маска скрывала нижнюю часть лица, интубационная трубка смахивала на непомерно большой мундштук.

Кабук видел сквозь пластик размытые контуры её рта. Ему захотелось вырвать трубку, изогнутого монстра, из трахеи, сломать пластик, извлечь стальные иглы – освободить тело Айвы от медицинских щупалец и пиявок, сорвать маску и впиться в некогда горячие губы. Целовать, целовать, целовать. Сначала неистово, потом неторопливо, нежно, осторожно, каждый сантиметр, слиться с ними. Дышать за неё, с ней.

Но это убьёт Айву. Чуть быстрее, чем яд богомола, который пытаются отфильтровать системы жизнеобеспечения.

Бесполезно. Всего лишь отсрочка. Твари успели отравить Айву. Его детские страхи создали в этом мире ужасных монстров, сделали былью поверье о слюне богомолов.

Он понял, что плачет. Слёзы текли по лицу, впитываясь на подбородке и щеках. Организм не хотел терять даже эту влагу. Водяной был зол на новое тело, его новые возможности. Он тряхнул головой – несколько капель оторвались и упали на пол, словно дань боли и бессилию.

«Я не смог полюбить её». Враньё. Он врал себе, как может врать только любящее сердце, заверяющее, что в мире есть более важные и тёплые вещи, чем потерянный взгляд любимой.

А его сила… способна разрушать, но не исцелять. Он пытался – вчера, когда нёс истекающую кровью и отравленную Айву через Поле, – но безуспешно. Его тоже ранили. Кабук не стал тратить остатки воды на регенерацию – попытался единым прыжком покрыть царство цветов, чтобы быстрее добраться до города, но едва не сломал ноги, рухнув вниз с четырёхметровой высоты; обезвоженный организм отказал телу в сверхспособностях. И ни одного водоёма, лужи… хотя бы росы на широких лепестках болотистого ириса или на огромных, похожих на сковороды, листьях полевой радужной кувшинки.

Она – Айва здесь, Тануй там – так любила цветы, а он потерял бдительность, убаюканный её смехом и порханием над головокружительной гаммой цветочных форм и оттенков. Она играла с растениями, как с детьми, гладила листья, опускала лицо в бутоны. И вот…

Богомолы очень терпеливы: твари могут часами сидеть в укрытии, молитвенно сложив хватательные ноги. Он боялся этих насекомых в детстве, в кошмарах они были огромны и беспощадны, их челюсти легко перемалывали кости. В мире, из которого он бежал, тёмные сны заканчивались криком. Здесь эти страхи обрели плоть: суставчатое тело с шипастыми лапами, узкий череп, обтянутый жёлтой кожей и беспощадные жвала.

– Вам что-нибудь нужно? – спросила медсестра, заглянув в палату. – Может, воды?

Кабук растерянно посмотрел на неё.

– Закройте дверь. Пожалуйста.

– Конечно.

Сервомоторы бесшумно запечатали дверной проём. Водяной повернулся к Айве, скользнул взглядом по простыне, скрывающей контуры неподвижного тела, ужасные шрамы на талии, оставленные богомолами, и стиснул кулаки. Воспоминания сжимали сердце, пытались утащить его куда-то вниз, в глубь. Тонкие пластинки жабр задрожали.

При виде любимой в лапах чудовища он впал в бешенство…

Слишком много энергии потребовала атака, слишком много. Увеличив до предела собственную скорость и силу, он кинулся на хищника. Тело богомола треснуло, раздробленные лапы упали в траву. Кабук успел подхватить девушку и аккуратно опустить рядом с мёртвым монстром. Она едва дышала.

Ещё четыре богомола появились из тени, окружая. Энергия кипящей воды оторвала Кабука от земли, пронесла над убийцами. Огромную самку он поднял вверх и разорвал пополам, другому богомолу расколол череп. Третий сбил его ударом шипастой лапы, вспорол бедро. Водяной рухнул на землю, откатился и тут же вскочил. На него бросились двое. Поры его тела распахнулись. Окутанный капельками воды, он рванулся навстречу, сшиб тварей с силой гидравлического пресса.

Один богомол был ещё жив, его псевдогуманоидная голова, повёрнутая на сто восемьдесят градусов, смотрела мутно-жёлтыми глазами. Тело водяного пронзила судорога. Кабук наступил на морду и надавил…

Он пытался влить в тело Айвы энергию, но призрачные ленты облизывали побелевшую кожу. Тогда он подхватил девушку и побежал…

Водяной просунул кисть под простыню и сжал холодную руку.

– Борись, – прошептал он. – Этот мир создан для нас. Зачем он, если ты уйдёшь?

Она молчала. Спала. Умирала. Экраны мониторов жили за неё.

«Ты же собрался вернуться, так что…»

Он вышел из палаты.

*

Больница занимала пять нижних этажей шагающей башни. Водяной поднялся на лифте на тридцатый. В кафе съел без аппетита кусок сырного пирога и выпил пять стаканов чистой воды.

Выставочные залы были здесь же, в восточном крыле.

Кабук быстро прошёлся вдоль стены, на которой висели пирогравюры. Задержался ненадолго у двух: на одной был изображён тонущий пароход – корабль стал почти вертикально, задрав нос к барашкам облаков, на другой – женское лицо, очень грустное, на грани слёз, даже удивительно, как художнику удалось передать это состояние набором тёмно-коричневых и светло-бежевых линий.

В центре следующего зала на стеклянной тумбе, поддерживаемая конструкцией из тонких металлических прутьев, стояла Картина.

Он замер у постамента, глядя на серый испод холста. Потом медленно сделал круг, лишь секунду задержавшись взглядом на полотне. Весь передний план занимал каменный мост. Возле левого основания росла одинокая сосна, в её тени отдыхал монах. На вершине холма замерли две женские фигурки с красными зонтами. Между людьми, едва заметная на фоне травы, бежала тропа. Река отражала бледно-голубое весеннее небо, служила границей.

Кабук вернулся в исходную точку. Исчезли монах и сосна, спрятались женские силуэты и ленивая река. Всё-таки это магия – создавать на плоскости объёмные изображения. Картины не так просты. Иногда они опасны, а иные обладают магией. Силой. Кабук верил.

Но правда ли это? Наверное…

В беседах о живописи сосед Амо отмахивался: «Не понимаю ничего в этом! А на мазню, там, где рожи только, и смотреть не собираюсь – это клетки с призраками!»

– Обычно на картины смотрят с другой стороны, – произнёс кто-то за спиной. Водяной обернулся.

Нежданный зритель затянулся тонкой сигаретой и выпустил дым к потолку.

– Ещё какие-нибудь наблюдения? – осведомился Кабук, запахивая пальто; в зале неожиданно стало холодно.

– О, – мужчина в джинсах и пиджаке на голое тело сделал шаг, присмотрелся к полотну. – Кое-что есть…. Ответы, например. Честные, хотя большинство предпочтёт обман. Даже в мыслях.

Водяного раздражала его певучая манера говорить.

– Отойди в сторону, – потребовал он. Пальцы левой руки непроизвольно зашевелились, формируя водяной шар.

– Хорошо-хорошо, – мужчина примирительно поднял руки: в правой по-прежнему дымилась сигарета, которая, казалось, ничуть не укоротилась. – Вы ведь не можете забрать её домой?

Шар-убийца чуть было не сорвался с пальцев – так Кабук был удивлён.

– Это ни к чему, – мужчина кивнул на исходящую паром руку Водяного.

– Ты кто?

– Меня называют Иллюзионистом. А вы однажды назвали меня Шарлатаном.

Кабук пропустил последнюю реплику мимо ушей.

– Что ты знаешь о Картине?

Иллюзионист достал серебристый портсигар, нажал на кнопку из тёмно-синего камня, открыл и спрятал погасшую сигарету. Неторопливо убрав футляр в карман, он сказал:

– Я её создал.

Энергетический шар распался, испариной лёг на кожу. Кабук не отдавал команд телу. Так решила сама вода.

Человек у картины не врёт?

Водяной действительно не мог забрать полотно домой, не мог сместить даже на миллиметр. Картина – центр реальности, столп мироздания, воплотившего его тайные и явные фантазии. Он сбежал через неё в этот мир. Картина. Его ключ к очередному побегу, нет, возвращению… он начнёт всё сначала под кроваво-красным, а не синевато-лазурным солнцем, в привычной воронке города, а не в паутине шагающего монстра, закрывающего звёзды…

– Небольшое уточнение, – прервал паузу собеседник. – Я создал Первокартину. Но если считать, что она одновременно находится во всех слоях или стягивает измерения в единую точку, то, да, можно назвать её оригиналом… Для этой проекции Вселенной…

Кабук молчал, глядя, как Иллюзионист подходит к единственному в помещении узкому окошку, смотрит вниз.

– Каждый раз ты бросаешься в архитектурные крайности, – сказал создатель Первокартины. – Парящий город, механистические пирамиды или полотняные домики для медитации на лоне природы. В одном ты предсказуем – цветы. Но сейчас превзошёл самого себя. Только ведь это декорации. – Иллюзионист повернулся. – Как и твоё сверхтело. И даже тут ты не можешь без школярских формул – непостоянство, зависимость силы от внешнего фактора. Огонь, земля, воздух… или – вода.

– Да что ты обо мне знаешь?!

– Многое. Многое… Как её зовут в этой реальности?

– Кого?

– Не увиливай.

Водяной сглотнул.

– Айва.

Иллюзионист едва заметно кивнул, приблизился, взял под локоть и увлёк за собой в следующий зал.

– Давай пройдёмся.

Как два давних друга, они неспешно прогуливались по кольцевой галерее, между рядами расписных глиняных кувшинов. Водяной молчал.

– Ты убегал от своих чувств и проблем не единожды. Твоя память хранит лишь воспоминания о последнем слое, но основа – твоя любовь к ней… имена не важны. Это единственное, с чем ты не расстаёшься, куда бы ни бежал.

– Не понимаю, – Кабук остановился, высвободил руку. – Я хочу вернуться.

– Но опять убежишь. Что с Айвой – измена? Ссора?.. Смерть?

Водяной резко вскинул руку и ударил Иллюзиониста горячей ладонью в грудь. Струя перегретого пара ушла в пустоту.

– Значит, смерть. – Иллюзионист, секундой ранее возвышающийся перед Кабуком, теперь стоял справа.

– Она жива…

Создатель картины сжал губы. Вздохнул.

– Ты не можешь вернуться, – сказал он. – Лишь плодишь отражения, как зеркало, отражающееся в зеркале. Чем больше ты дублируешь себя, создавая новые слои в надежде вернуться, тем более омертвелые получаешь миры. Всё больше деталей исчезает из-за глубины среза.

Собеседники шагнули в следующий зал, где выставлялись рисунки, выполненные техникой гризайль.

– Ты не можешь вернуться, – повторил Иллюзионист. – Ты никуда и не уходил. В забытьи ты грезишь, что навсегда покинул Тануй и отправился в иную реальность. Но и её ты оставил ради следующей. А потом ещё и ещё… Из этой спирали не вырваться, не вернуться в предыдущую позицию, возможен лишь новый виток вокруг начальной точки, оси – Картины Мира.

– А ты? Ты – часть реальности или Картины?

– Её создатель, – напомнил пришелец. – Предполагал ли я, что Картина породит столько новых ветвей реальности в пространстве-времени? Нет.

– Тогда зачем…

– Развлечение. Эксперимент. Новая живопись, созерцание которой на время погружает разум в иллюзорные миры, придуманные им самим. Но кое-кто, как ты, умудрился освоиться в этих мирах, сделать их ощутимыми… А после принялся плодить всё новые и новые слои нереальности. Теперь я странствую по этим отросткам, запечатывая Картину в каждом измерении.

– И сколько ты успел запечатать? Сколько их вообще?

Иллюзионист рассмеялся.

– Откуда мне знать? Пока мы говорим, может, кто-то открыл ещё один срез, создал новую картину мира. А кто-то двинулся дальше, захлопнув за собой дверь… И так будет продолжаться, пока я не запечатаю последнюю Картину в последнем мире. Если бы дело было только в тебе… Первокартина, каждая её ветвь – дала побеги, а каждый из них – новые миры, новых тебя, новые Картины. Одни из них исчезли, другие – продолжили ветвиться.

– Как ты путешествуешь по измерениям, не теряя связи с Реальностью?

– А как ты преобразуешь энергию воды? – отмахнулся Иллюзионист. – Я – создатель Картины, ты – здесь и сейчас – Водяной. Но ветвление необходимо прекратить, ткань единой Реальности не бесконечна, скопившаяся масса слоёв может разорвать её…

Кабук придержал за плечо Иллюзиониста, заглянул в глаза.

– Так ты хочешь сказать, что я никуда не путешествую – просто пложу новых себя?!

– Именно.

– Сколько их? Что с ними стало?!

– Десятки, с разными судьбами. Неизменно лишь одно: ты встречаешь её и влюбляешься. А затем бежишь – от непонимания, потери или отчаяния, снова и снова. Тебе кажется, что бежишь.

– Можно сигарету? – сипло попросил Водяной.

– Конечно, – в руках Иллюзиониста появился портсигар.

Щёлкнув крышкой, он протянул сигарету собеседнику.

Водяной кивнул, но прикуривать не стал, а сунул сигарету в нагрудный карман.

– С моей ветвью у тебя не будет проблем, Иллюзионист. В этом… слое, я ещё не пользовался твоей Картиной.

– Знаю.

Обойдя по кругу все залы галереи: шелкографии, холодного оружия, ювелирный, книжный – они вновь оказались перед Картиной. Помолчав, Водяной предложил:

– Уничтожь её. Запечатай, или как ты там это делаешь. А может, нужно убить меня? Это не так просто…

– Непросто, – согласился Иллюзионист. – Нет нужды убивать тебя или запечатывать Картину сейчас. Это можно сделать после того, как ты уйдёшь.

– Не понимаю.

– Я не справляюсь, – в голосе Иллюзиониста сквозила усталость. Какое-то время он рассматривал Картину, а затем продолжил: – Понимаешь, Картина помогает создавать новый мир, опираясь на твои фантазию, воспоминания, желания, страхи. Остальное достраивает, играя случайными числами. Сам понимаешь, количество вариантов, комбинаций после первых же ветвлений множится экспоненциально… Я не могу угнаться за всем и вся в одиночку. Но ты – ты можешь задавать начальные условия… Так вот, я прошу тебя помочь мне. Создай множество таких, как я, чтобы они смогли остановить таких, как ты.

Кабук присел на корточки, уставился в пол.

– Ты понимаешь, о чём я? – спросил Иллюзионист.

– Да… – после паузы ответил Водяной. – Понимаю.

Иллюзионист подошёл к Картине, неуловимым движением вынул из воздуха шёлковую ткань, завернул в неё скованное рамой полотно и протянул Водяному.

Кабук продолжал смотреть под ноги.

– Ты можешь помочь Айве?

– Нет, к сожалению, – чужак всё ещё протягивал ему Картину. – Я – нет. Но это не значит, что выхода не существует…

Водяной резко вскочил, выхватил свёрток, сунул под мышку и направился к лифту. Женщина в кабине отшатнулась при виде его лица – обескровленного и влажного, как у человека, который вскрыл себе вены в горячей ванне.

*

Кабук добрёл до окраины и двинулся вдоль железнодорожных путей, по одну сторону которых за песочными насыпями начиналось Поле, по другую – одноэтажные домики, разбавленные магазинчиками и клубами. Мрачные металлические фасады со стеклянными крышами: усечённые конусы или полусферы. Стемнело, кое-где в окнах горел свет. Гирлянды фонарей теплились над головой холодными плюхами света.

Водяной достал сигарету. Капля воды, на кончике пальца, вспыхнула синим пламенем. В полутьме мигнул и затлел неяркий глазок сигареты.

Вода. Огонь.

Айва…

Он попытался представить: она не умирает, просто покидает его, уезжает надолго… навсегда… Невыносимо даже предположить, что мир останется без неё – каждый чёртов день, каждая мёртвая ночь…

Цепкая пустота старила мир вокруг, делала его трухлявым, запрограммированным на износ, исчезновение. Он, Кабук, – точка в вакууме, а вокруг плавает мусор: предметы, существа, мысли, стремления. И точке невозможно уйти от себя, нельзя поглотить.

Одиночество… «Смогу ли я жить без неё?»

Ответ был «да». И это ранило ещё больше.

Сигарета дымилась, но не сгорала. Так и не затянувшись, Кабук чертыхнулся и отбросил сигарету в сторону. Прочертив в воздухе алую дугу, та упала на песок и превратилась в мерцающую красную точку. Сколько она будет тлеть? Вечность?

Показалась железнодорожная станция, озарённая красно-зелёными огнями вывески. Водяной никогда не забирался в этот район. Хотя… Именно здесь он впервые встретил Айву! В свой первый «день рождения» в этом мире.

Подойдя ближе, Кабук разглядел на перроне три фигуры, которые о чём-то спорили. В одной – по худобе, ломаной жестикуляции и цилиндру на голове – Водяной узнал Амо.

– Я тут хозяин, и законы мои! – послышался грубый голос. – Башляй!

Приземистый бандит с рыхлым лицом ухмыльнулся. Второй, шестёрка в засаленном спортивном костюме и кепочке, с огрызком сигары в зубах, держался позади старшего.

– Улов нулевой… Ну нету, нету ничего… – ныл Амо. – С чего платить-то?

– Моя территория, сечёшь? – наседал мордатый. – Ты пришёл сюда, я дал тебе «добро» – воруй! Дальше – не мои проблемы. Сечёшь?

– Я отдам… – начал Амо. – Сразу, как только…

Звонко щёлкнула челюсть, голова воришки дёрнулась от зуботычины. Цилиндр отлетел и покатился по перрону.

– Ты, милчек, не сечёшь, – золотозубо усмехнулся рыхлый. – Придётся объяснить по-простому.

В руке авторитета масляно блеснул пистолет.

Водяной вышел из тени.

– Представление закончено.

– Чево-чево?

– Убери ствол.

Кабук оттеснил Амо в сторону. Нарочито медленно пригладил волосы назад, поправил воротник, прикрывающий жабры.

– Он мне должен, – ствол упёрся в грудь Водяного, узкими амбразурами щурились блёклые глазки. – Чё, лошок, стрелки на себя перевести хочешь? Ну-ну…

– Мне плевать, – пожал плечами Кабук. – На тебя. На этот город. Плевать. На богомолов и Поле – плевать. На весь этот мир, агонию моего сознания. Плевать. Но это мой мир – мой! Я – Водяной, слыхал о таком, морда?

Тощий бандит моргнул и сделал шаг назад.

– Водяной? – безразлично пожал плечами толстяк. – Да хоть земляной! Башляй и вали!

– Спрячь игрушку. – Кабук повернулся к вору. – А ты, Амо, иди…

– Хорошо, – тот бросил мимолётный взгляд на бандита, и его рот судорожно распахнулся: – А-а-а…

Блеснула вспышка, но выстрела Водяной не услышал. Тело среагировало рефлекторно. Вода, брызнув изо всех пор, моментально смёрзлась в комок вокруг пули. Большой, размером с человеческую голову кусок льда рухнул вниз и разбился на куски.

Выстрелить второй раз бандит не успел. Коснувшись пистолета, ледяная струя цапнула за жирную пятерню, перепрыгнула на грудь, облепила искажённое лицо. Секундой позже посреди перрона застыла ледяная скульптура. Немного гротескно, но сделано со вкусом.

Бандитская шестёрка, подвывая, бежала в ночь – на четвереньках.

Кабук брезгливо стряхнул осевшую на плечо ледяную пыль, клубившуюся в воздухе вокруг статуи.

– С-с-спасибо, – дрожащим голосом произнёс Амо.

– Пойдём, – сказал Водяной.

Возле площади Фонарей они остановили такси.

– Проведёшь ночь в палате Айвы. Говори с ней, всё время говори. Возьми у медсестры какую-нибудь книгу и читай вслух.

– У меня туго с грамотой, – сконфузился Амо.

– Тогда рассказывай, вспоминай. Только чтобы без воровских баек, слышишь?

– А сказки можно? Я много знаю.

– Можно. Я сменю тебя, как освобожусь.

Свернув с проспекта Веры, машина притормозила на светофоре.

– Что там у тебя, – поинтересовался вор, – в пакете?

Кабук с недоумением взглянул на свёрток с картиной, который, прижимая к телу, нёс от самого музея. Вещь словно успела стать частью его тела.

– Призрак, Амо. Призрак новой жизни…

Оставшуюся дорогу он молчал.

Дома, открыв оба крана, Водяной разделся и долго ждал перед треснувшим зеркалом, пока уровень ржавчины медленно полз вверх по грязноватым стенкам ванны. Закрыв воду, он с головой погрузился в родную стихию, закрыл глаза и уснул.

*

Слева и справа благоухало цветами Поле. С Картиной, завёрнутой в ткань, он ступил на тропинку. В самом начале пути пришлось остановиться, чтобы убить двух атаковавших его богомолов. Через сотню метров – ещё одного…

Тысячи цветов, которые так любила (Любит! Любит! Любит!) она. Айва. Декорации постоянно меняются: небо, солнце и звёзды, цветы, имена, друзья, враги… Остаётся надежда, что можно сохранить главное – чувства, которые придают всему этому смысл.

Надежда. Если не вернуться, то вернуть.

Он больше никуда не бежит. Создать идеальный мир не получится. Но можно стремиться – оберегать и преумножать, искать и создавать в том, где ты уже есть.

Поплутав, он вышел на небольшую поляну с фиолетовой травой, над которой тянулись к зеленоватому небу свежие бутоны и янтарные соцветия растений. Из зарослей прыгнул огромный богомол. Водяной ударил струёй кипятка, тело мутанта лопнуло, ядовитой моросью рассыпалось в воздухе.

Он протянул руку, погладил бутоны, и под ладонью начали раскрываться новые, невиданные в этом мире цветы.

«Ромашки… Васильки… Одуванчики…» – беззвучно шептали губы, а память подсказывала, казалось, давно забытые имена, образы, чувства. Перебирая сотни, тысячи сочетаний, складывая мозаику свежего мира, единственный выход из которого – спасти Айву. Перекраивать ткать внутреннего бытия, пока Айва не откроет глаза. Но сначала…

Водяной снял ткань и положил Картину на колени. Всё, что нужно – остановить ветвление миров. Собрать их на едином холсте.

Он смотрел на Картину, и она приняла его.

Крысота

Дверь мне открыла Света. Как всегда в одном из нарядов плохого настроения; менялись только оттенки. Она хмуро кивнула, крикнула «Денис!» и ушла в спальню.

– Кум, заползай! – прилетело из кухни, и я стал разуваться.

На верхней полке обувной этажерки базировался игрушечный вертолёт размером со щенка таксы. Мой подарок крестнику. Силу притяжения машина уже вряд ли осилит, даже если Никитос отыщет посеянный пульт дистанционки, – от двух лопастей остались пластиковые пеньки. Справа от вешалки висела большая рамка со свадебными фотографиями Дениса и Светы. Там Дёня ещё подтянутый, без пивного брюшка… как и я, вон – в костюме Робинзона Крузо отплясываю… эх, времена! Могли по десятке бокалов пива положить и погнать в ночник за добавкой. И Светка всегда смеялась над моими глупыми шутками, настоящая пацанка, общий друг. Денис сох по ней с первого курса, а я так и не понял, когда они сошлись. Мы почти всегда гуляли втроём, банда инкубаторов – в одинаковых футболках с «ПРИШЕЛЬЦЫ, ПРИВЕТ! ОСТАВАЙТЕСЬ!» на всю грудь, за которые сейчас можно схлопотать пятнадцать суток.

На кухне Денис отчитывал сына. Привалившись спиной к барной стойке, лил воду в сито детской сознательности:

– Ты зачем высыпал?

– Там мусор был, – надул губки вредитель, сидя на перевёрнутом ведёрке рядом с двадцатилитровой бутлей воды – такие раздают военные. Вроде как гуманитарная помощь экстерном, если накроются коммуникации.

– Какой мусор? – Дёня пожал мне руку и, закатив глаза, покачал головой. – Прикинь, всю прикормку в унитаз спустил.

– Не забился?

– Чего?

– Унитаз не забился?

Денис усмехнулся и кивнул на стул.

– Дядим пришёл! – «Дядим» – это сплав «дяди» и «Димы». Очень удобно.

– Привет, мелочь! – Я подхватил Никитоса и крутанул.

– Пойдём гулять?

– Ага, беги готовься. Мы с папой твоим поболтаем, и двинем.

– Будете трепляться?

– Нет такого слова «трепляться». Есть – «трепаться».

– Трепляться! – настаивал крестник. – А мы с папой завтра на рыбалку идём!

– Ага, бежим, – Денис выудил из морозилки початую полторашку «Жигуля». – Мусором прикормим? Я тебя на рыбу не возьму.

– Пап, я уже знаю, как надо. Больше не буду высыпать.

– Всё, останешься завтра дома.

– Пап!

– Дуй переодеваться.

Дёня подвинул ко мне бокал, выставил блюдце с сушёными кальмарами. Чокнулись, сделали по глотку.

– Ваню вчера встретил, – сказал друг, перекусывая хворостинку кальмара.

– Какого Ваню?

– Ивашко.

С Ваней мы общались до института. Жили в одном дворе: футбол, гитара, лавочки, подъезды, водка, подруги… пока не закружило, не раскидало. Однажды Ваня полчаса ржал, наткнувшись в «Правилах устройства и безопасной эксплуатации лифтов» на главу под названием «Буфера». Вот и всё, что хотелось бы рассказать о Ване Ивашко.

– Кого ещё из наших видишь?

– Да никого. Те, кто помозговитей, давно из города рванули.

– Те, кто побогаче.

– Ага, – болезненно улыбнулся Денис, уставившись в бокал. – Мне Светка каждый день за это выставляет. Сил нет. Вот был шанс, тёща предлагала жильё – почему не уехали… был-был – и сплыл. Что теперь молоть? Да и не хочу… Где я в Центре устроюсь?

Он встал, порылся в холодильнике и выудил рыбину в целлофане. Вид закуски не внушал доверия, как распахнувшийся между этажами лифт.

– Когда она сдохла? До Прибытия?

– Что ты понимаешь. Огонёк пангасиус.

– Есть сыр с плесенью, теперь и рыба появилась?

– Язык твой с плесенью!

Денис оторвал от хребта пласт, пережевал, покрякивая от наигранного удовольствия, и запил пивом. Потом вытер руки о провисшие на коленях спортивки, покопался в телефоне и протянул мне. На дисплее – открытая фотография.

– Из сети? – спросил я, довольно ухмыляясь.

– Ага.

– Когда построили?

– Вчера ночью. Шустрые, как всегда.

– Ха! «Отца всех народов» кондрашка хватит. А пристройка кого изображает? А!.. Джихад-арарат… В точку! Толкает ведь за бугор оружие, как пить дать, толкает. Ну, дельцы, ну, настроили! А галерея-то – один в один калаш. Как только они в них живут?

– Как-то живут. Только недолго.

– Светке показывал?

Он постучал пальцем по виску.

– В своём уме?

Я рассасывал кусочек кальмара. Денис терзал рыбку. На улице о чём-то информировали громкоговорители.

– Куда Ника поведёшь?

– На свалку сходим.

– Тссс, – шикнул Денис, шевельнул глазами в сторону двери, мол, не дай бог, Светка подслушивает. Дёрнул пива, кивнул. – Сходите. Для пацана – идеальное место. Где ещё настоящий танк увидишь…

– Ты в город выходишь? – удивился я. – После первого залпа – военных этих, как насра…

– Да я не про то! Про наше детство. Сейчас-то да…

Я рисовал пальцем бороздки на запотевшем бокале. Пиво было выдохшееся и зубодробительно холодное. Сделай большой глоток – получи в мозг сосульку. Не пил – мучился.

Ещё немного потрепались. А потом я и Никитос пошли к пустырю.

*

– Дядим! А кто живёт за холмами? – спросил крестник, когда я впервые привёл его на свалку. «Магазин металлической жвачки» – так мы называли это место.

– За пустырём? Другие…

– Пришельцы, да? А что они делают? Как попали сюда?

– Прилетели, а, может, авария, пришлось садиться. Поди узнай. Обжили степь, освоились и стали строить дома, критикующие власть.

– Кликующих?

– Высмеивающие Ключевого и его свиту.

– Я тоже хочу строить смешные дома!

– Это плохая идея, – опомнился я. Светку кондрашка хватит, если сынишка ляпнет что-нибудь этакое при ней. Денис говорил, что она бучу поднимает каждый раз, когда он критикует при ней новости – думает, что квартиры прослушиваются через телек или с улицы дальнобойными «ушами». Оруэлловский синдром. – Никто не любит, когда над ним смеются.

– Почему?

– Вот тебе понравится, если кто-то назовёт твой нос смешным? Эй, Никитос, твой нос похож на башмак! Хо-хо!

– Не правда, – мелкий надул щёки, потянул перепачканные ржавчиной пальцы к шнобелю. – И не похож совсем…

– Не похож, – одёрнул себя я. – Это пример. Ладно, мелочь, давай по-другому. Вот мы с тётей Викой… Иногда она смеётся над моей неряшливостью, любит подшутить. Я кину носки на ковёр, а она их в туалете на трубу повесит, чтобы точно нашёл. Ей смешно, а мне не всегда… Да хватит его трогать!

Я убрал руку Никитоса от измятого вдоль и поперёк носа. Да уж, умею я общаться с детьми. Как бы комплекс не заработал. А говорят, надо как со взрослыми… Ну, что поделаешь, нос – его ведь не выбираешь. И что? Вот у французского актёра, что в культовом «Лионе» снялся (Бильмандо, ага!), такой же – и ничего, и красавец! Девки вешались штабелями. Да только кому это объяснять?.. Н-да, привёл парню примерчик, дубина! Теперь Светка с меня шкуру спустит. Но уж лучше про нос пускай треплется, чем о смешных зданиях и сатире на Ключевого.

– О, смотри! Что там за мотками? Похоже на рацию!

Глаза мальчугана загорелись.

– Где?

*

Нет, конечно, в самой архитектуре пришельцев не было внутреннего комизма, как нет его в неуклюжем медведе, хитроватой лисе, гримасничающей обезьяне. Просто через её формы просматривалось социальное содержание – характеры людей, их поступки, позиции. Взяточничество чиновников, политика страха власти, попрание свободы слова, затянувшее властвование Ключевого, переросшее в монархическую диктатуру.

С иной стороны, до приземления Других считалось, что архитектура вообще не умеет смешить в силу своей специфики. Даже немного не так… вызвать улыбку она всё-таки способна. Есть перевёрнутые дома в Дании, стоящие на крышах. Есть «пьяный дом» в Польше, глядя на изгибы и переливы которого, даже ксёндз усомнится в собственной трезвости. Наконец, избушка на курьих ножках, хотя она скорей декоративная поделка. Но зодчество не способно критиковать, высмеивать, обличать. Лишь отражать общественные стремления, техническое развитие. Комичное здание не выгодно никому: ни заказчику, ни жильцам. Отразить трагизм, как обелиск, покрытый налётом безобразного прошлого, – да. Возвысить создателя – ага. Воспеть оду новым технологиям; сунуть дулю под нос соседу – мол, у нас выше, шире, смелее; ослепить блеском стекла и железа – опять-таки легко. Но не высмеять. Так было раньше…

А потом в биваках пришельцев, с которыми установились какие-никакие отношения (пусть и с поставкой информации и товаров фактически в одну сторону – себе любимым, на правах хозяев Земли-Матушки), стали появляться необычные постройки. Реакция гостей на более близкое знакомство с земной администрацией. Вертолёты телекомпаний «подсмотрели» сотни красочных картинок. И простой люд выплеснул на улицы свой звонкий смех. Копившуюся годами критику. Полистайте литературу по «Эстетике» и вы найдёте определение этому смеху. Настоящему. Не опошленному. Правдивому. «Эмоционально насыщенная эстетическая форма критики». Она звучала почти в каждой квартире, на каждом перекрёстке. Кроме тех мест, где люди с пунцовыми лицами нервно ощупывали свои носы, закипая от ярости.

*

Четыре затянутых в брезент джипа прошли колонной по главной улице. В прицепе последнего плясал пулемёт. Никитос проводил военных с открытым ртом.

– Закрой, хватит пыль складировать.

Город хирел к окраине: меньше лиц, больше оппозиционных граффити, рухнувших балконов.

Мы обогнули будку приёма стеклотары и вышли к забору, в котором серели проломы. Сразу за обкусанными бетонными плитами степь расседалась машистой балкой, а дальше дыбились мусорные кучи, стекающие к востоку, покосившиеся смотровые вышки, пустырь, горбы холмов. Никитос шёл вприпрыжку. Рукава купленной на вырост куртки летали обрезанными пожарными шлангами. Лыжная шапочка, кеды на липучках.

В кармане ёрзал сотовый. Вика.

– Что на мне было, когда я уходила утром? – сходу спросила она. Этот её бзик с недостатком внимания…

Я улыбнулся. Белые джинсы. Лёгкая бирюзовая кофта, что неделю назад через знакомого капитана передал из Центра её отец. Баклажановая куртка с рукавами три четверти. Шифоновый шарф.

– Клетчатая юбка. Свитер под горло. Плащ-палатка. И бандана.

– Что?!

– Вик, я тут занят немного. Давай перезвоню.

– Сначала ответь!

Пришлось перечислить.

– Про туфли забыл!

Верно. Зато подсказку принял.

– Вик…

– Никаких! Мой парень должен быть самым внимательным. Что у меня на ногах?

– Туфли.

Нет, не пройдёт, не прокатит…

– Какого цвета?

Всего семь вариантов. По идее. Палитра штука хитрая.

Никитос смотрел на меня волчонком, причём волчонком, соблюдающим пост по каким-то мазохистским причинам. Ему не терпелось к «машинкам».

– Всё, не могу говорить. С Никитосом гуляем. Целую.

Спускаясь по склону балки, я едва не поскользнулся. Мелкого это привело в восторг. Ему бы Чарли Чаплина в крёстные – вот кто умел смешно падать.

Мы затопали по широкой долине. К «Магазину железной жвачки».

– Дядим, хочу за пульмёт!

– Пулемёт, – поправил я.

Устроив его на шее, стал бочком продираться сквозь колючие кусты. Никитос вцепился в мои уши, словно в джойстики приставки, и расстреливал запятнанный ржавчиной пейзаж.

– Мусор впереди по правому борту! Огонь! По левому! Тух-тух-тух!..

– Эй, полегче. Не оборви… Вика домой не пустит.

– А ты их в конвертик положишь, тогда пустит.

Логика железная, как лом в конце балки.

Под ногами захрустела металлическая перхоть. Запахло машинным маслом и жжёной проводкой. Пожёванная бронетехника и прочий хлам вырастали по обе стороны ложбины, осыпаясь ко дну. Справа к склону привалилась танковая башня, раздавленная, словно каштан каблуком. Шершавую броню припудрил песок, из люка выглядывал ухватистый сорняк.

Мусор военного образца. Его приносило сюда из-за холмов невидимыми волнами, словно корабельные обломки к берегу. Так защищались Другие. От угрозы с земли.

А вот на ракеты никак не реагировали… гибли пачками вместе со своей обличающей архитектурой… почему?

– Дальше идёт пехота!

Я высадил мелкого десантника и полез следом, страхуя. Всё. На месте. Можно порезвиться.

Никитос уже прыгал на колесе бронетранспортёра, из которого сломанной костью торчала ось. Н-да, в нашем детстве такого не было.

Как и критикующей архитектуры.

*

Самыми забавными были Дома-Взяточники. Или тут дело в том, что они появились первыми?..

В одну ночь. Раз – и готово. Полюбуйтесь, люди! Вам это ничего не напоминает?

Архитекторы пришельцев, видимо, были счастливейшими… людь… ммм… гуманоидами. «Вязпунчиками», как говорит Никитос. Воплотить в жизнь такие проекты! Да у нас башня с круговым сегментом в поперечном сечении считается роскошью. Инвесторов сразу начинает трясти. Зачем вырезать из окружности кусок? Ведь можно использовать эти площади! Сколько встроенных помещений! Сколько торговых рядов! Квартир! Так что, давайте-давайте, подправьте проект, замкните основание в круг… и ещё парочку этажей сверху накиньте, сколько фундамент позволит…

У Других таких проблем не возникало. Они превратили здания в скульптуры и стали там жить. В Домах-Взяточниках с оттопыренными карманами входов и испуганно озирающимися глазками мансардных этажей. В Домах-Диктаторах, в которых проступали гипертрофированные черты Ключевого. В двуликих Домах-Пропагандистах: строгий «печатный» фасад и «уличное граффити» обратной стороны. Много их было. Вот теперь новые, что Дёня показал… Целый комплекс, связанный галереями. Как их станут величать шёпотом? Дома-Оружейные-Бароны?..

Увидеть бы их вживую, пока не…

*

Высоко-высоко треснул воздух, и на свалку упал плотный гул. Я сразу понял, что это. К такому быстро привыкаешь. Вот вам и «пока»… Споро на этот раз, и дня не прошло.

Никитос, забыв об обломке антенны, которую держал в руке, задрал курчавую голову и долго смотрел в небо, изгаженное косыми царапинами уходящих в закат ракет.

– Дядим, смотри какая крысота!

– Что это за слово? – Вполголоса сказал я. – Откуда взял? Есть красота, через «а».

– И крысота тоже есть. Правда-правда, Дядим!

Я хотел было возразить, уже открыл рот, да так и остался стоять, вглядываясь в сверкающие росчерки. Закат умирал неспешно, видимо, ожидая, когда оперённый металл сойдётся за холмами, перемешает в щебень смеющиеся дома Других и швырнёт ему в спутники сотню-другую душ. Так веселее на перевале…

Надо было спешить. До пустыря докатилась городская истерика – взахлёб причитала сирена. Пора. В подземку. Без Никитоса не пошёл бы, а с ним… Кто ж знает, когда пришельцы ответят, кулаком – не кирпичными шаржами… даже калека может швырнуть что-нибудь в ответ… просто обязан кинуть…

– Пойдём, мелочь.

Я посадил Никитоса на плечи, сделал два шага и, не сдержавшись, обернулся.

Далёкая кромка неба плевалась огнём. Жуткая картина, но в то же время влекущая, великолепная в этой смертельной палитре ярких красок.

Крысота. Хм… другого слова и не подберёшь.

В небо уходили чёрные столбы дыма. Хрипела сирена… Ха, а ведь задуматься-то – по себе стреляют, себя взрывают в пыль! Свои лица, свои повадки, свои грешки! Да ведь не только себя… не только…

– Дядим, опять под землю?

– Опять, – я облизал пересохшие губы и крепче сжал худые лодыжки крестника.

И, осторожно ступая по металлическому дёрну, стал спускаться на дно балки.

Вальс привычных витков

– Семьдесят четыре. Семьдесят четыре сантиметра, – сказал командир, когда Первый (бортинженер-1, согласно статусу) утвердился в мысли приготовить себе буррито. – Представляешь?

Бортинженер вскрыл упаковку и позволил одной пшеничной лепёшке выплыть наружу.

– Что «семьдесят четыре»?

Широкие ступни командира парили левее и выше. Их хозяин уже час как мучался с цифирным кроссвордом, колдуя пером над экраном интернет-планшета.

– Рост китайца Хэ Пинпина.

– А этого с чем есть?

– Самый маленький человек на Земле. Был.

– Потом подрос?

– Колумбиец какой-то сыскался, на четыре сантиметра короче.

Первый подгрёб уплывающую тортилью удлинённой ложкой, ухватил щепотью за край и принялся украшать томатным соусом. Абстрактный экспрессионизм кулинарных масштабов.

– Это ты в Сети ищешь? – спросил он, сплющивая шов пакета.

– Вот ещё, – буркнули сверху. – Так любой горазд… Проверочные цифры, тут про низкоросликов целая статья во вкладке. При рождении Пинпин был размером с ладонь взрослого человека…

– Угу.

Фарш и лепёшка столкнулись в воздухе. Бортинженер удовлетворённо кивнул, схватил слипшуюся конструкцию и потянулся к следующей упаковке. С сыром пришлось повозиться: топить ложкой, вдавливать в фарш, ловить разлетающиеся кисло-молочные метеориты. Наконец он стал заворачивать края, алчно поглядывая на бутылку с газировкой.

Командир опустился к полу с противоположной стороны отсека. Он был на голову выше Первого. Это ощущалось даже в условиях микрогравитации. Превосходство – оно и в космосе превосходство. Бедняга Хэ Пинпин понял бы. Оранжевая футболка командира задралась до пупка, пыталась уползти выше. С первого дня экспедиции он не заправлял непослушную в невесомости одежду, соревнуясь в упорстве с водой, точащей камень. Под мышками и у воротника – тёмные пятна.

– Четыре цифры по вертикали: год рождения Черчилля…

Вдруг командир как-то напрягся, напружинился. Опустил планшет, взглянул на Первого с упрёком. Дождался, пока рука бортинженера отбуксирует ото рта фаршированную лепёшку. Перегодил ещё секунду-другую.

Первый сдался. На нём были трусы-боксёры и майка-алкоголичка недельной свежести. И три чистых комплекта в запасе, в уме. На орбитальных станциях стиральных машин не водится. Нагромождение этих нюансов выбивало бортинженера из колеи. Он не привык играть в гляделки в нижнем белье. Тем более с командиром.

– Чего?

– Ты что там сказал, а? Какая Сеть? Думай, что говоришь…

– А?

– Интернет… Спросил, не в Сети ли я копаю ответы. Какой Интернет, к чертям?.. теперь-то…

Первый с тоской проводил взглядом уплывающий кусочек фарша, недосягаемый и коварный – придётся потом покорпеть над воздушным фильтром. Давно пора, подумал он. Почистить засранца. Кто из нас съел больше буррито?

– Ты что? Договорились же…

Командир пошарил рукой по переборке с пищевыми пакетами, сломано вздохнул.

– Устал я. Устал… Пойду к медвежатам.

*

Международная космическая станция металлической стрекозой плыла по околоземной орбите. Первому вспомнились строчки из стихотворения, полученного на e-mail две недели назад. От читателя его блога, космического дневника.

МКС, распластав свои крылья,

Кружит вальсом привычных витков.

Он повторил их про себя. Как мантру. Хорошие стихи. Командиру тоже понравились. Второму? Кто его знает. Как был молчуном, так и остался. Особенно теперь. Колдует со своими свечками круглые сутки…

Три последних дня командир ночевал в многофункциональном лабораторном модуле. Возился с медвежатами. Играл с внешним манипулятором. Бред, конечно… но бортинженеру вторую ночь подряд слышалось клацанье и скрежет за бортом «Звезды», служебного модуля.

Первый пересёк гермоадаптер и попал в лабораторный модуль. Командир сидел в пятне белого света. Пристёгнутый к стулу, он сгорбился над столом, будто застреленный в затылок.

Медвежатами командир называл тихоходок. Kleiner Wasserbär, маленький водяной медведь. Так в восемнадцатом веке описал представителя беспозвоночных микроорганизмов пастор Гёце. Приятного в облике восьмипалых медвежат – через окуляр микроскопа – мало, борьба за звание «домашнего любимца» весьма сомнительна.

Тихоходки квартировали в контейнерах, похожих на соты, по правую руку от командира. Счастливчики резвились под стёклышком микроскопа. Первый мог прочесть часовую лекцию о водяных медвежатах: набрался от командира, который лекциями о них думал.

Распространены от Гималаев до морских глубин благодаря микроскопической комплекции и стойкости к дрянным условиям. Отметились в горячих источниках, на дне океана, во льдах. Пассивно расселяются по планете, оседлав ветер, воду или животных. Терпят по десять лет без воды, живут в жидком гелии и кипятке, переносят колоссальные дозы радиации, чихают на огромные давления, и вот – добрались до открытого космоса! Эта поразительная выносливость не могла не привлечь исследователей. Как только уровень жизни вокруг падает ниже среднего, тихоходки впадают в состояние анабиоза. Ангидробиоз. Высушивание, другим словом. Втягивают в тело конечности, уменьшаются в объёме и покрываются восковой плёнкой. А едва условия налаживаются – живенько приходят в себя.

– А. Это ты, – сказал командир. Не обернулся.

Бортинженер зачем-то кивнул в сутулую спину. Заплыл слева.

– Малыши тоскуют по свежему мху, – командир тяжело вздохнул.

В анабиозе тихоходки похожи на сваленное в кучу тряпьё или сдутый мяч. Конечно, опять-таки если у вас под рукой есть микроскоп. Милыми их назвать трудно, факт, но, тем не менее, монстрики стали прообразом разнообразных игрушек. В первую очередь в Японии, там любят всевозможных тварей, с их-то мифологией от каппы до бакэмоно. Водяной мишка даже пробрался на обложку второго тома собрания сочинений Стругацких, «Полдень, XXII век. Далёкая Радуга», прихваченного Первым в экспедицию. Забавное совпадение. Или в ограниченном пространстве ниточки видны лучше, как раскалённые спицы? Огромный клубок, опутавший всё вокруг… Хм… Нити? При желании найти связь того-то с тем-то не трудно, словно декодировать любое невнятное предсказание. Бортинженер поморщился: да какую связь он ищет?

– Японские биофизики давили на контейнер со «спящими» медвежатами шестью тысячами атмосфер. Это в шесть раз выше, чем на дне Марианской впадины. А им? Хоть бы хны!

Командир подсунул пинцет под резинку на столешнице, вытер руки антибактериальной салфеткой. Иллюминатор над ним был заклеен непрозрачной липкой лентой.

– По делу?

– Да нет, – Первый поплыл вдоль полок. – Так… проведать.

– Как снимки?

– Вчера парочку дельных вышло.

– Это хорошо.

Хорошо, подумал бортинженер. Мимо продрейфовала прозрачная капля слюны или какого-то раствора. Он увернулся. Хорошо… как захлопнувшаяся дверь. Как продавленная улыбка.

Он уже собирался оставить лабораторию, когда командир произнёс:

– Вчера забрал первую партию…

Первый ждал, кувыркаясь у люка. Он понял, о чём речь. Для эксперимента тихоходок разбили на три группы. Первую группу по прибытию на орбиту подвергли воздействию космической радиации, окунули в вакуум. Две другие облучали ультрафиолетом: А и В, и полным спектром. Все водяные мишки находились в состоянии анабиоза.

– И?

– Высохли, что солома в пустыне, а на борту снова очухались. Поразительные создания!

Ага, ещё какие… терпят нас, все эти истязания… съёживаются, уменьшаются – в надежде переждать эру двурукого паразита… всё вокруг терпит человека… Даже сам человек.

За стеной хранилось лабораторное оборудование. Законсервированные протезы науки. Первый оттолкнулся от верхней кромки люка, стал перебирать поручни. Голос командира истаял. Возможно, тот просто заткнулся.

Ультрафиолет с длиной волны 280—400 нм убил 88% животных третьей группы.

На благо науки.

На благо Земли.

*

В полумраке каюты Второго синели огоньки.

Пламя свечи в невесомости не такое горячее, как на Земле. Оно имеет круглую форму и напоминает медицинскую банку. Не колышек, ни перо – огненный пузырь, укрывший фитиль саркофаг. Всё просто. В отличие от земных условий разогретый и менее плотный воздух не спешит ввысь с криком «Поехали!», превалирует диффузия частиц из зон высоких температур в области низких.

Бортинженер-2 внимательно следил за островками пламени из комбинации гибких ремней. Тоже длинный, точно жердь. Под стать командиру. Два баскетболиста, блин.

Упавшая в щель штакетина света нарушила таинственность процессии аутодафе, посаженные на липучки подсвечники с восковыми огарками перестали напоминать людей, тени откатились к стенам.

– Привет, – сказал Первый.

Второй кивнул. Его грудь, бёдра и голени опоясывали эластичные фиксаторы системы «Морфий». Удобная штука для сна в невесомости, имитирует эффект гравитации. Почему он не пользуется спальным мешком? Как давно? Болтается постоянно в ремнях, словно неудачливая муха – спит или отдыхает.

По каюте плавало какое-то тряпьё, пищевые пакеты, металлическая и бумажная мелочь.

– Не хочешь к отелю сгонять? Развеяться?

Не хочет. Видно по глазам. Даже не посмотрел в его сторону. А красный огонёк под потолком, наверное, камера. Включил. Пишет.

Когда он зациклился на этих треклятых свечах? Тут не глаза нужны – аппаратура, датчики!

Изучая горение в космосе, можно расширить знания о фундаментальной физике этого явления. Исследования в этом направлении, возможно, помогут в разработках систем пожаротушения будущих миссий. Космический пожар невероятно коварен – он бесшумен. «Спасибо» отсутствию естественной конвекции. К тому же этот постоянный гул работающего оборудования, глотающий шепоток звуков…

– Точно не хочешь? Ладно, как знаешь…

*

Одна из важных привычек на борту космической станции: не ставь – а клади, все вещи привязывай, пристёгивай. Иначе разлетятся, разбегутся, как повзрослевшие дети. Даже свой собственный зад приходится часто садить на привязь. Что поделаешь – невесомость не делает скидок.

Первый защёлкнул на ногах фиксаторы, опустил держатели для бёдер. В наушниках играла музыка. «Воображаемый пейзаж №1» Джона Кейджа. Хаос звуков, «случайная» музыка. Двадцать четыре исполнителя крутят двадцать четыре ручки двенадцати радио, как им заблагорассудится, постоянно меняя настройки и громкость каждого радио. Понять такую музыку можно только сидя на толчке посреди враждебного космоса. Облегчаясь на околоземной орбите.

Ассенизирующее устройство МКС внешне схоже с туалетом самолёта. Или даже поезда. Да только гораздо сложнее. Отходы засасывает специальный вентилятор. Мочу консервируют серной кислотой в двадцатилитровых канистрах, а после перекачивают в освободившиеся баки для воды «Прогресса». Туда же размещаются алюминиевые контейнеры с твёрдыми отходами. Попрощавшись со станцией, корабль сжигает продукты жизнедеятельности экипажа в атмосфере. На старых станциях термоконтейнеры просто вышвыривали через шлюз. Привет Земле! Падающие на планету посылки, обречённые сгореть по пути к дому.

Эра космонавтики начиналась с эластичных трусов со сменными гигроскопическими вкладками. Обязательно надевать под скафандр! И не забыть осчастливить в будущем детишек (а главное их мамочек) прямым потомком – памперсами. Было-было. Да и не делось никуда – в открытом космосе нет биокабинок. Разве что подгузники совершенствуются, идут в ногу с прогрессом, или на ногах…

Первый, закончив с естественными потребностями, застегнул молнии комбинезона и выбрался из санитарно-гигиенического уголка станции. Кейдж неистовал в чашечках наушников.

Если сломается туалет – приятного мало. На «Звезде» предусмотрен лишь один сортир. А сантехников придётся ждать долго. Останется гонять грузовик от станции к отелю. Там «кабинки отдыха» в каждом номере, целых четыре!

*

К гостинице бортинженер не полетел. Не сегодня, решил он. Проверил силовые установки, систему жизнеобеспечения, вымылся влажными полотенцами и вернулся в обсерваторский модуль к своим «медвежатам» – к телескопу «Джеймс Вебб».

Это был младший брат «Хаббла». Надменный, себялюбивый, зазнавшийся брат. И не сказать, что за этим фатовством стояло лишь тщеславие молодости.

За время экспедиции Первый получил сотни первоклассных изображений звёзд, туманностей, галактик и планет. Но его гордостью была фотография участка звёздного неба с выдержкой в тринадцать суток, обнажающая для исследований эпоху первых звёзд. Трёхметровый зеркальный глаз подглядывал в замочную скважину бесконечности, фиксируя в цифре сгустки материи и протогалактики.

Бортинженер включил плеер – Вторая симфония Рахманинова – и приковал себя к креслу перед амфитеатром бортового компьютера.

Космические телескопы в сравнении с земными более зорки, благодаря отсутствию непрозрачной атмосферы. Угловое разрешение ограничивается только дифракцией, турбулентные потоки оставлены за спиной. Орбитальный телескоп «Вебб» может вести наблюдение в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазонах. Его главное зеркало имеет допуск в 1/30 длины волны видимого света, оно покрыто тончайшим слоем алюминия и фторида магния – отражать и защищать!

Обсерватория представляла собой идеальный сон любого астрофотографа. В отличие от «Хаббла» в ней не было разве что системы оптической коррекции. Несомненный плюс полировщикам, которые не допустили ошибок предшественников: из-за дефекта зеркала, пришлось разрабатывать корректирующие сферическую аберрацию «очки», а потом несколько дней цеплять их на переносицу «Хаббла» в кусачем вакууме. А так, все в сборе: датчики ночного видения и точного наведения, камера с системой внутренней оптической коррекции, регистрирующий спектрограф, камера и мульти-объектный спектрометр ближнего инфракрасного диапазона…

Первый увеличил звук и принялся за работу.

*

– Две тысячи лет война, война без особых причин…

С песней он облачился в скафандр, от которого успел отвыкнуть, будто от убранного на весну и лето в шкаф тёплого полушубка. Да уж. Теперь скафандр незаменим только для полётов, выхода в открытый космос и парадных снимков. Со времён всех «Востоков» утекло немало воды. А внутри станции своя мода – больше двадцати двух позиций одежды. На любой цвет. Перед полётом внимательно заполняйте анкету предпочтений!

Он перебрался из шлюза внутрь корабля и герметизировал внешний люк. Потом дистанционно убрал механические стяжки, штангу, крепящую грузовик к станции, и направился в кабину.

При подготовке к старту и во время полёта ужасно чесался нос. Словно напала экзотическая аллергия, вызванная скоплением кнопок, индикаторов и мнемосхем. Первый чесал его с остервенелым блаженством. Вот так модификация! Почесать нос в скафандре! Он был готов расцеловать конструкторов столь милого новшества.

Фермы станции блестели солнечными батареями и панелями радиаторов. Купаясь в радиационных ваннах, из хребта лабораторного модуля торчал «чемодан» – контейнер с тестируемыми материалами. Солнце на перемотке заваливалось вправо. Закаты и восходы в ускоренном режиме, каждые сорок пять минут. Он направил грузовик от «пирса» к нагромождению блестящих пузырей орбитального отеля. Стыковку гостиницы со станцией так и не довели до ума, возникли определённые проблемы, которыми присыпали головы земных специалистов. Обещали – в следующем году.

Грузовик по-брежневски присосался к стыковочному узлу, автоматически запуская системы жизнеобеспечения в орбитальном комплексе.

Бортинженер произвёл необходимые для стыковки манипуляции, уровнял давления и попал через галерею переходных люков в гостиницу, где сразу избавился от скафандра. Нос вёл себя прилежно, зуд бесследно исчез.

Космический отель вполне мог служить убежищем для экипажа станции, преподнеси космос или человеческая халатность неприятный сюрприз, но, разумеется, был доставлен и собран на орбите для более… приземлённых целей. Самый дорогой курорт при минимуме пространства. Связки таблеток и притупляющие ощущения вестибулярного аппарата уколы – включены! Зато, какие просторы открываются за вашим иллюминатором. Туристический рай.

Первый оказался в каюте с большими, как сердце любящей матери, иллюминаторами. Всего номеров было четыре, для комфортного пребывания на борту семи человек. Комплекс включал функциональные узлы: санитарно-гигиеническое устройство, обеденный стол, систему подогрева пищи и спортивные агрегаты.

Он прильнул лицом к стеклу и увидел освежёванную тушу мироздания.

Миллиарды светил полыхали перед его взором. Он не спал больше суток, фотографировал, фотографировал, фотографировал, и внезапно усталость обрушилась на него. Хотелось закрыть глаза и не открывать их минимум двенадцать часов. Пусть привыкнут к темноте. Только сначала захватят с собой этот далёкий огонь, сорванный с незамутнённого неба. Переливы гигантских галактик, юрких и непоседливых. Блеск надменных туманностей. Зайчики Юпитера, отражающего свет самого близкого Солнца.

– Теперь только ты, – погрозил он пальцем. Предупредил пыль и свет – до и после гелиопаузы.

Недолго «побродил» по номерам, сонно удивляясь кубистической мебели, мозаике, мрамору, массивному дереву, дорогому текстилю. Столько зеркал… и в каждом приведение – он сам. В каюте №3 взял наугад книгу (подпружиненные стенки полки сразу же стиснули оставшиеся фолианты). «Ракета в межпланетном пространстве» Германа Оберта. Полистал, закрыл, вбил между двух корешков клином кисть и вернул книгу на место.

Потом устроился в спальном мешке, натянул на глаза повязку, застегнул под горло молнию и погрузился в трясину сна.

*

Командир потел на беговой дорожке. На нём были шорты и рубашка-поло, в руках – карманное издание «В плену орбиты» Кэйдина.

Состояние свободного падения приводит к потере эритроцитов, мышечной и костной массы. Больше всего страдает скелет. Командир боролся за своё тело, отвоёвывая его у космоса.

Он повернулся, только когда вопрос бортинженера хлопнул его по шее.

– Как ты сегодня?

– Бегаю по лесу. Дождь намечается. Чувствуешь? Озон?

Первый сглотнул.

– Нет.

– Ха! Я тоже. Знаешь, что самое страшное? Разучиться себя обманывать.

Бортинженер сунул ступни под поручень, подтянул тело. Практически сел. Было в этой картине – Первый на корточках на сферической переборке, перпендикулярно бегущему внизу командиру – нечто эшеровское.

– Я ночевал в гостинице, – сказал бортинженер.

– Зачем тебе это? Отпуск в номере люкс? – Нечто отдалённо похожее на смешок. Уродливый клон смеха.

– Книг привёз.

Кивок. Пауза. Первый принялся массажировать пальцами глаза. Сказал:

– Второй по-прежнему не выходит. Я за него переживаю.

– А?

– Второй…

– Оставь его в покое. И подумай о холодильной камере.

Командир отключил дорожку, сунул книгу в шорты и взял влажное полотенце. Первый со странным чувством глянул на велотренажёр: давно его мышцы не сочились соком, давно… начинаешь вертеть педали над Южной Америкой, а заканчиваешь на втором круге над Австралией.

Воспоминание заставило поискать глазами другой предмет. Бортинженер испытал неприятное чувство дезориентации, когда не сразу смог обнаружить то, что искал. А потом понял. Иллюминатор был на месте, просто его широкий плоский экран скрывала шторка, края которой были приклеены к металлическим направляющим липкой лентой. Он наложил на него образ запечатанного иллюминатора лаборатории.

– Ну?

Первый с трудом вспомнил, о чём говорил командир.

– Э-э… А что с камерой?

Командир долго смотрел ему в глаза. Этот взгляд старался отменить невесомость, кинуть бортинженера на щиток сигнализации.

Сдался.

– Ничего. Ты что-то хотел?

Первый подумал. Да, он что-то хотел… Дождя? Предгрозового неба? Запаха сырой земли, ощущения топкой грязи под ступнями?..

– Покер. Как насчёт покера?

– Его придумали в Древней Персии.

– Нет… как насчёт…

– Да понял. Давай в инфоцентре.

*

– У меня фул хаус.

– А вот тебе! Бубенцы!

– Ты точно знаешь правила?

– У меня масть! – Первый примагнитил к планшету собранную «руку»: бубновый флеш.

– Да вижу я, – усмехнулся командир. – Только фул больше.

Он с гордостью глянул на свои карты. Тройка тузов и пара королей. Особенно красиво смотрелись короли: «червовый» Гагарин и «пиковый» Титов.

– Точно?

– Старшая карта, пара, две пары, – начал перечислять командир. – Три одинаковых, стрит, флеш, фул хаус, каре…

– Хорош! Верю на слово.

– Сколько там в банке было?

Первый подсчитал в уме. Фишками они не пользовались – устные ставки.

– Сорок.

– Ого. Мне фартит.

Командир провёл пальцем по плотному прозрачному кармашку на переборке, нашёл нужный шприц и извлёк его из-под резинки. Пятьдесят миллилитров коньяка янтарным стержнем покоилось в пластиковой обёртке.

– За нас, – сказал он и выдавил в рот почти весь коньяк.

– Допивай уже. Кому эти слёзы?

– Кому-кому. Не слёзы, а десять фишек.

– Закусил? Шлифуй.

Командир довольно крякнул и взял колоду намагниченных карт. Тасовать такие, да ещё в невесомости – тут надо постараться.

Следующие две партии взял капитан, потом четыре подряд – бортинженер. В сумме вышло на наполненный всклень двухсотграммовый граныч. В голове приятно шумело. Тёплая ванная невнятных мыслей, обжигающие капельки на языке.

Орбитальная винная карта включала пиво и коньяк. Решили не мешать. Взбалтывать чудесный грузинский напиток пивом – кощунство.

– Эгей!

Капитан наконец-то сорвал куш. Он сочно рассмеялся, не попав пухлым шприцом в воронку губ. Бортинженер прыснул слезами от хохота.

Потолочные лампы учащённо заморгали, потухли, снова вспыхнули. Мягкий свет упал на лица смеющихся мужчин. Им было хорошо. Им было весело. Да. Также верно, как и то, что запущенный в невесомости бумеранг вернётся обратно.

Командир сказал «пас». На следующей раздаче Первый вернул любезность. Выпили. Закусили.

– Моя приготовит запеканку, – сказал бортинженер.

– А? – не понял командир.

– Когда прилечу… Самую восхитительную картофельную запеканку во вселенной. Будь уверен! С грибами и сыром.

Командир медленно кивнул.

– А твоя?

– Не знаю… – Командир прилепил карты к планшету. Его рука дрожала. – Меняю две.

– Да ладно тебе. Колись. Что любимое? К чему благоверная приучила?

– Блины с яблоками… я скучаю по блинам с яблоками…

Весёлость куда-то ушла. Только мир вокруг не замечал этого. Лез в душу, колупал, сгрёб.

– Скорей бы увидеть своих, да? Чур ты к нам первый в гости. Стол организуем, посидим. Ты обязан попробовать запеканку! И никакого коньяка в шприцах! Только из запотевших бокастых рюмок!

– Слушай, хватит, хорошо? Я больше не… – Командир стиснул виски, желваки вздулись. Несколько секунд он смотрел слепыми глазами, потом сломленный невыносимой тишиной, ещё более громкой в гуле вентиляторов, дёрнулся, ухватил бортинженера за воротник комбинезона. – Хватит ломать эту комедию… чёрт, грёбаный идиот!.. Хватит притворяться! Не надо всего этого! Земли, рюмок, тебя!.. – Пьяные красные глаза вглядывались в лицо Первого. – Что, твою мать… ты что действительно не видишь? – произнёс он слабея. – Да? Не видишь, что произошло? Не хочешь видеть…

Белые пальцы разжались. Бортинженер отплыл немного назад, насколько позволили удерживающие ремни. Клацнули карабины. Он смотрел на командира почти снисходительно, понимающе. Кивнул на кармашек с порциями конька.

– Врежем?

Командир открыл рот, закрыл. Как-то обвис в креплениях. Он словно увядал, старел с очередным вздохом. Не дышал – шагал через года. Прямо по Батлеру, у которого «жизнь – усталость, растущая с каждым шагом», бегом, с безумной скоростью. Широкоплечий мужчина уже не казался таким высоким.

– Давай.

– Всё нормально?

– Ты этого… извини.

– Да ничего.

Первый достал два больших шприца без игл.

И они врезали.

*

…В мгновение всё изменилось. Пришла смерть.

Очень быстро. Вспышкой. Но с тем же успехом могли пройти года. В пробоину смотрел чёрный зрачок космоса. Метеорит? Взрыв?

И, конечно, на них не было скафандров. Вакуум хлынул внутрь модуля. Давление вскипятило растворённые в крови газы, расширившийся воздух разорвал альвеолы, боль толкнула сознание к краю…

Первый дёрнулся, забился в спальном мешке.

Всего лишь сон. Ну ладно – всего лишь кошмар.

*

Стараясь игнорировать похмелье, Первый перекусил сушёными фруктами и высосал литр минералки. Аттрактор затылка ломился от давления. Боль стучала равномерно и настойчиво, точно подпёршие дверь Свидетели Иеговы[1].

Перекусив, он вскрыл вакуумную упаковку и извлёк новенький комбинезон, тщательно пропылесосенный на Земле, чтобы лишняя пыль не забивала фильтры, без единой торчащей ниточки. Никаких пуговиц – нечего им плавать по всей станции.

Старый комбинезон он снимал, словно нечто радиоактивное. Запах был ещё тот. Хотя, может, следовало повременить с заменой… день или два?

Первый высвободил две штрипки на брючинах и, точно в стремена, пропустил в них ступни, закончил с комбинезоном и снова потянулся к бутылке с водой.

Ему не давал покоя вчерашний сон. Не то чтобы мучил, скорей – толкал к бесполезным размышлениям. С его-то тяжёлой головой…

Так… Если получить сантиметровую пробоину корпуса – мгновенной катастрофы не произойдёт. Разгерметизация – да, но потеря воздуха… гм, воздух вытекает в вакуум со скоростью звука, так? Темп утечки будет пропорционален диаметру отверстия. Возьмём отсек объёмом сто кубов, прикинем. Каждые пять минут теряем десять процентов давления. Получаем запас в несколько десятков минут. Для эвакуации – выше крыши. Даже не трогая резервные баллоны. А если отверстие миллиметр? В сто раз медленнее, ха! Только поди заметь такую дырочку…

Где контейнер? Или попробовать застирать? Гм, мыльный порошок, вода, так… Остался ведь лишь комбез оператора, похолодает – в шортах не нагуляешься…

Незаметно его мысли и действия переключились на импровизированную стирку: одна рука, по локоть погрузившаяся в пакет, мяла одежду, а другая прижимала горловину упаковки, чтобы не вытекал мыльный раствор. Закончив с кустарной стиркой, промокнул комбинезон полотенцами и повесил под зажим.

В этот момент пришла и пожелала уходить одна мысль.

Он связался по внутренней связи с командиром и узнал, что тот занимается в оранжерее капустой.

Вот и славно. Никаких помех.

*

Пребывая ещё немного подшофе, он добрался до лаборатории, где вскрыл все контейнеры с тихоходками. Расколол стёкла микроскопа.

Летите, мишки! Впитывайте влагу, живите!

Не видел, как микротельца разлетаются по помещению, но мог живо представить: распушённый одуванчик, раскрывающаяся роза из пунктира капелек. Хотел видеть именно так.

Глупо, как глупо, тут же укорил себя Первый, шарахаясь от эйфории к хандре. Эти два состояния конкурировали, будто солнечное и межзвёздное влияния в динамической гелиосферной мантии. Глупо, это всего лишь бактерии… ну ладно, пусть не бактерии… очень маленькие животные, но всё-таки…

Что всё-таки? У них даже пальчики есть на конечностях, а мы их излучением, под воду, за борт!

Но они ничего не чувствуют…

Да? Ты уверен?

Прежде чем нырнуть в люк, он обернулся к лабораторным столам. Закрыл глаза, завалил русло мыслей камнями образов, улыбнулся. Крошки-тихоходки плавали по лаборатории. Полноправные хозяева модуля.

Возможно, они были счастливы.

Это немного подняло Первому настроение.

*

Он распахнул люк и заглянул внутрь.

Катышки свечных огоньков были едва различимы. Глаза приспосабливались к темноте. Включил свет – пусть ворчит, хоть что-то от него услышит! – проморгался.

В каюте стоял тяжёлый воздух. Вентилятор задыхался хрипом.

– Как ты?

Тишина.

– Колдуешь с огоньками?

Второй молча смотрел куда-то в сторону.

– Выбирайся из своей паутины. Пройдёмся.

Смердящее безмолвие.

– Эй! Придётся вытащить тебя силой! Слышишь?

Разумеется, Второй не слышал.

Что-то порвалось внутри Первого – лопнуло, не сейчас, раньше, стоило только признать.

Этот запах… Он больше не мог его игнорировать. Всё это…

Согнулся, переждал рвотные спазмы, выскользнул наружу, потянул на себя люк, но остановился, поднырнул под кромку.

Посмотрю… в последний раз, заверил себя.

Свернувшаяся кровь разлетелась по всему объёму каюты тёмными шариками. Мертвец висел в эластичных ремнях «Морфия», уставившись пустыми глазами на синеватые шапочки свечей. Раззявленные рты запястий. Испятнанная гнилью кожа. На стенах: фото родных, какие-то личные вещички, потерявшие контекст воспоминаний безделушки…

Первый задохнулся слезами, смрадом разложения.

Горят ли свечи на самом деле или только в его воображении? Когда он их поджёг? Сколько длится этот ритуал?

Круглое пламя… будущие миссии… перспективные исследования… нет…

Он обо что-то ударился. Прочь, прочь, прочь!..

Не мешать Второму. Не делать глупостей. Уйти… куда?

Вестибулярный аппарат предал его. Бортинженер схватился за переборку. Поплыл лицом вперёд, перепачканный слюной и слезами. К панорамному обзорному куполу – своему давнему врагу. Хватал ртом воздух, зная, что кислород в норме, что электролизер «Электрон» исправно разлагает техническую воду, но ничего не мог с собой поделать. Рыба на берегу. Обезвоженная тихоходка, проспавшая целый век в клочке сухого мха посреди пустыни, но не желающая умирать. Первый задыхался. Дёрнулся к шкафу в нише, принялся бороться с замком. Победил.

– Сука, давай…

Рванул из держателей канистру, отлетел к противоположной стене. Зарычал.

Когда кислородная шашка зашипела и принялась гореть, он немного успокоился. Жадно задышал над струями кислорода, выделяемыми при медленном горении перхлората лития и железного порошка.

Позади глазных яблок объявилась пульсирующая боль. Бортинженер врезался плечом в светильник и тихо засмеялся.

Вперёд, вперёд, вдоль перекрученных кишок кабелей – по течению.

К семи иллюминаторам купола. К Земле. К реальности.

*

За бортом станции висел мёртвый шарик, укрытый коростой пылевых облаков. Мантией загрязнённой атмосферы.

Сколько взрывов насчитал Второй девять дней назад, прежде чем закрыться в каюте и расковырять себе вены? Сколько их было всего, этих ярких пятнышек, вспыхивающих словно диоды на сигнальном табло?

Очень много…

Сверху ещё страшнее, думал Первый. Не красный гриб, дыбящийся на горизонте, а просто пухнущая точка… точки… Ужасающе-схематичные, какие-то нереальные, они подарили надежду (ты жив, ты далеко, это тебя не касается), которая не что иное, как очередной обман.

Возвращаться больше некуда.

И всё, что они могут сделать – развернуть телескоп в другую сторону. Изучать микроорганизмы, баюкать в колыбели микрогравитации пламя, делать превосходные снимки загадочной бездны…

Делать вид, что ничего не случилось. Как и договорились – друг с другом, с подступающим безумием.

Делать свою работу. Не оборачиваясь.

*

Делать свою работу. Каждый день. Удел «небожителей». Под вальс привычных витков.

План экспериментов на сегодня:

«Среда МКС». Изучение характеристик МКС, как среды проведения исследований. Комплексное изучение параметров МКС, как техногенной среды проведения различных исследований.

Проведение сеансов: измерение собственного магнитного поля и параметров ориентации станции штатной бортовой аппаратурой…

*

И эта дурацкая мысль:

«Теперь я самый маленький человек на орбите Земли… ха!.. на всей Земле…»

Влюбленный Люци

– Ну, когда же! – Люцифер саданул кулаком, усеянным золотыми перстнями, по подлокотнику. – Где она?!

Веспасиан нервно цокал копытами у входа, совершал руками хаотичные манипуляции.

– Сейчас, сейчас, хозяин… Небольшие проблемы с материализацией…

Он был чёртом низшего порядка, с выцветшей шерстью, местами неприятно линяющей. Ему была оказана великая честь заниматься этим вопросом, и он понимал это. Понимал и причину, по которой удостоился сея поручения – адская дизентерия огненного поноса изрядно покосила ряды нечисти, лазареты у кратера вулкана Эо были переполнены; среди демонов поговаривали, что карантин внесён на повестку XXXXXXIV-го Адского Собрания.

– Субстанция… оболочка… стабилизировать… – бормотал Веспасиан.

– К чёрту отговорки! – крикнул Люцифер, но тут же улыбнулся. – К чёрту… хм, забавно звучит… особенно здесь.

– Да, да…

– Что – да?

– Забавно, – неуверенно сказал чёрт, виляя хвостом.

На протяжении столетий он являлся директором сети проточных лава-туалетов, имел с этого небольшой процент и тихонько линял на краю Ада. Бизнес подарил ему прозвище – Веспасиан – причину насмешек и издёвок. Нечисть занудливый и неуступчивый народ – избавиться от полученной клички низшим сословиям можно лишь получив более унизительную и смешную. Адресованные Веспасиану письма почти всегда заканчивались припиской «Нюхай бабло!».

Иногда называли просто Весп, иногда (желчные старые демоны, стараясь сильно обидеть) Сортирмэн.

– Так что там?! – глаза дьявола вспыхнули огнём, опалили брови. – Только внятно!

– Всё в порядке… Очень хорошая душа, очень грешная, очень распутная…

– Это я знаю! Сам выбирал! Что с оболочкой?!

– Доводим до совершенства, шлифуем, ровняем… стабилизируем материю…

– Когда я её увижу?

– Сегодня же… сегодня, хозяин… клянусь рогами…

– Твои рога даже для стены не годятся. – Люцифер засмеялся, взял кубок со скотчем, разбавленным кровью и льдом, повертел его в руках, но не отпил, поставил обратно на цилиндрическую, сплетённую из костей подставку.

– Лично, лично контролирую… сегодня же…

– Иди и не заставляй меня ждать. Я у себя…

Весп, согнувшись, попятился к дверям. Три раза он наступал на собственный хвост.

«Где ты моя, черноглазая, где… – донеслось из зала, когда он закрывал дверь, – при смерти, при смерти, где-где-где…»

– Великолепно, – выдохнул Люцифер, поражённый непреисподней красотой своей будущей невесты, – дьявольски красива…

Весп позволил себе улыбку, также он позволил своим коленям дрожать менее интенсивно.

– Лично, лично контролировал… – пробормотал он.

Дьявол жестом выгнал из покоев всех двукопытных, его глаза не отрывались от девушки.

Как там звали земную модель, по фотографиям которой он приказал слепить себе спутницу? Ах да, их были тысячи… сплав штрихов, линий, форм, сплав материи…

– Божест… тьфу, дьявольски красива! – повторил он.

– Как мне тебя звать?

О-о, а какой голос! Возбуждающе-хрипловатый, завораживающий. И ни тебе набивших оскомину «хозяин», «господин». Хорошая душа, испорчено-наглая, кисло-приторная, похотливо-самоуверенная…

– Люцифер, Забулус, Мефистофель, Воланд, Мажиааг, Гоорах… адское количество имён. Выбирай сама.

– Мне нравится Люци…

– Что ж… – дьявол приложил палец к губам. – Только при придворных не увлекайся. Не люблю насмешек, а жечь каждого шептуна – дворец палёным пропахнет.

Она стояла, обнажённая и уверенная, с новым телом, перед новым мужем.

Он попросил её сесть, и она села. Взяла его руку. Стала перебирать кольца: с гравировкой головы жабы, с тиснением кинжала, пламени, оторванной кисти… Один перстень заинтересовал её. « <3» – значилось на нём.

– Что это значит?

– Это… – Люци с усилием отвёл взгляд от колен девушки. – А, ерунда… молодёжное… – он смутился, – от английского Love (a sideways heart) – Любовь (боковое сердце) … компьютерный сленг…

– Ты веришь в любовь? – спросила она.

– Я?

Его смех отразился от стен, впитался в ковры.

– Ты…

– Это слово – всего лишь издержка вашего мира.

– Теперь мой мир здесь.

– Всё так… теперь… Но мне интересно, что думает твоя душа, что она помнит и что она вынесла из прошлого… скажи, что значит Любовь для этих адских глаз и губ?

Она практически не думала. У неё был опыт – самый разнообразный.

– Любовь есть нечто сложное, нечто, имеющее единство только в качестве слова[2]… Но может ли одно единственное слово определять это состояние? Слово, которое и само-то не имеет единой, целостной, конкретной формулировки.

– Любовь лишь слово, – усмехнулся он. – Не ново…

– Даже не слово. Она буквы этого слова, которые очень трудно собрать в значение.

Люци встал, взял её на руки. Он был великолепно сложён и убийственно красив – без рогов, хвостов, перепончатых крыльев, шерсти, ужасных ушей и других отвратительных атрибутов и аномалий своего народа.

– Хочу тебя… – выдохнула она, когда он опустил её на ложе из пепельных роз.

– Я буду звать тебя – Ева!

– Не слишком ли…

– Ерунда. Помоги мне…

– Всё сделано из любви, – сказал Люцифер, ведя пальцами по её мраморному бедру. – А любовь сделана из всего….

Вот уже как несколько столетий (ерунда, но всё-таки) они были вместе. Он и Ева.

– Говори… – прошептали алые губы у самой мочки его уха.

– Огонь, камни, кровь, небо – отражения. Самого себя, но всё-таки отражения. Призма любви всегда стоит между нашим глазом и миром. Даже между нами и тьмой…

– Говори…

– Возможно, это буквы, возможно, целые слога… Возможно – весь алфавит. Комбинируя и составляя. Хаотично и неосознанно. Проклятия или признания. Всё это – Она…

– Говори…

– Бож… тьфу, дьявол меня разбери, но любовь… Почему ты смеёшься? Что? Дьявол меня? Ах да, смешно… так, я хотел сказать… Любовь – это самый нелепый оксюморон, чьи новые смысловые значения объединяются в ещё более противоречивые, противоположные комбинации… Это райский Ад…

– Кто-то стучит.

– Это сердце…

– Нет – в дверь.

– Кто там?!

– Главнокомандующий Омэн, сэр!

– А завтра нельзя?!

– Уже два года как ждёт аудиенции!

– Прими его, милый. Я в душ.

– Хорошо, хорошо… Пусть войдёт!

Люцифер зажёг сигару, заказал по интеркому вина и лишь тогда указал Омэну на стул. Главнокомандующий плохо скрывал раздражение – крылья за спиной заметно дрогнули, словно в рефлекторной попытке расправиться.

– Полетать вздумал? – поинтересовался дьявол.

– Извините… – сухо ответил Омэн.

– Ближе к делу.

– Президент… – начал Омэн. «Твою мать, если, конечно, она у тебя была, – подумал Люцифер, – как только меня не называли, и каждый на свой лад… скоро Его Святейшество начнут…» – В войсках паника…

– Опять огненный понос?

– Нет. Паника бездействия. Черти хотят крови и войн. Уже тысячу лет армия бездействует…

– Ну, устройте там спарринги – взвод на взвод. Сожгите какую-нибудь земную деревню… Только без фанатизма.

– На это нужны санкции, а к вам не так легко…

– Молчи! Не надо понукать меня этим. Я был занят!

– Чем? – кашлянул Омэн.

– Лю… – Люци запнулся. Потом беспомощно, как показалось главнокомандующему, сказал. – Ты не поймёшь, Ом…

– Президент, дело тут даже не в деревне… бес с ней, бес с точечными террористическими вылазками под кодом Безумие… В этом тысячелетии у нас намечалось нечто помасштабнее…

– Что? – дьявол затушил остаток сигары в глазнице мумифицированной гарпии.

– Вы не помните?

– Ом, ты не похож на демона-еврея…

– Президент, я говорю про операцию Огненный Водопад.

– Ах, да… прошлый раз мы лихо перевели стрелки на этих, – Люцифер ткнул пальцем в потолок пещеры. – Содом и Гоморра… эх, дела веков, давно минувших…

– Вы собирались рассмотреть вопрос о начале боевых действий против Небес, – Омэн скривился, произнеся это пошлое слово.

– Н-да…

– Так что, мой Президент?

– Потом, давай попозже… не до этого…

– Но…

– Хватит о насилии. Как там твоя жёнушка?

– А-а, – Омэн махнул когтистой рукой. – Эта ведьма всё по командировкам. На поверхности жарко, Америка прессует Ирак, все дела… а она любит в таких декорациях поразвлечься.

– Дела…

– Но, как быть с армией? Черканите хоть пару приказов: переходы открыть, магистраль душ обстрелять… Экстрасенсов зачистить или патрули серафимов пощипать…

– Потом… не до этого…

– Президент, хоть….

– Всё! Вон!!!

– У тебя такие горячие руки, Люци… не останавливайся…

– Если тебе горячо, я могу понизить… знаешь, терморегуляция…

– Я всё про тебя знаю, но не надо… мне нравится…

Белоснежные волосы, струящиеся по его груди, крики слепых ворон за окном… кровавый закат над холмами костей… романтика…

– Ты моё проклятие… Ева, Ева… слышишь меня… ты – проклятие… погибель… почему ты молчишь? Ах, извини… не останавливайся…

Весп топтался у дверей с довольной улыбкой. Его шерсть за два прошедших тысячелетия ещё более выцвела, а местами и вовсе выпала, оголив архипелаги пожухшей кожи. Это не расстраивало старого чёрта, тем более в День Презентации (так он его назвал). Последний успех окрылил (образно, конечно, а то высшие демоны обидятся) Веспа, и теперь он ждал нового триумфа.

Люцифер показался из-за посадки мака и направился к креслу. Весп показательно откашлялся.

– Что за чёрт? А, это ты… – устало сказал дьявол.

– Я, хозяин. Всё готово… Лично, лично…

– Ты о чём?

– Как… – Веспасиан поперхнулся заготовленными словами. – О новой… спутнице…

Смысл сказанного не сразу дошёл до Люцифера. Но когда это произошло, его лицо перекосила ярость и отчаяние.

– Где Ева?!

Крик ударился о колонны, и они лопнули крошкой мрамора и эбонита. Весп упал на колени, поджав копыта к ягодицам.

– Она… она… но…

– Где?!

– Утилизирована… как и всегда… два тысячелетия… новая жена…

Веспа колотило от страха. Чёрт, старый дурак, не надо было спешить – сам же выбирал душу, не дождавшись, хотел…

– Ева! – рычал Люцифер. – Ева!!!

Плиты пола вспучились, запузырились. Потёк камень свода, чудовищными каплями падая вниз.

«Два тысячелетия – так мало…»

– Хорошая душа, порочная, новая… – лепетал Весп, понимая, что обречён.

Страшная сила подняла его в воздух, скрутила. Чёрт приоткрыл глаза и встретился с окутанным паром лицом хозяина. Потом был рывок, для каждой из половинок его тела в разные стороны, мир последний раз вспыхнул, напрягся и лопнул. Разорвался. Скрюченные волосатые конечности с хвостом отлетели к кипящему бассейну, верхняя часть в кровавом облаке бесформенным куском мяса упала у двери. Весп умер.

Люцифер сел на корточки, продолжая кричать. Глазные яблоки слуг (находящихся в соседних помещениях), не выдержав вибрации, взорвались.

«Утилизирована… утилизирована, – билось в голове. – Это конец… матрица стёрта…»

Убить человеческую душу невозможно. Размыть до неузнаваемости, просеять – да. Утилизация – означала перерождение, сброс матрицы души обратно на землю, в тело новорожденного. Утилизация – означала Жизнь и Смерть.

«Мужчины, Вам нравится воевать… и любить, – раздался в голове голос Евы, воспалённые слова прошлого. – Воевать и любить… впрочем, это одно и то же».

И тогда он сомкнул руки, скрепляя заклинанием, новым криком. Круша стены и предметы, пока слёзы не прервали эту бессмысленную игру.

– Омэн у телефона.

– Привет, дружище…

– Президент, мои приветствия. И… соболезнования…

– Не надо, оставь…

– Черти прибыли?

– Да, твои вояки оказались неплохими строителями – дворец восстанавливается не по дням, а по годам… дьявольская скорость. Ну, как известно, самый лучший строитель – солдат, а точнее – самый дешёвый.

– В точку, мой Президент! Ваше остроумие, как всегда…

– Оставь в покое моё остроумие. Я по делу.

– Слушаю. Внимательно.

– Ом, дружище, как насчёт, немного повоевать?

– О-о, диверсии, терроризм?

– Я сказал ПОВОЕВАТЬ! Эти дятлы наверху уже, наверное, и забыли такое слово!

– О-о, даже так! С Ним?.. Небольшие вылазки? Или?..

– Настоящая бойня, до тотального уничтожения, с объявлением войны и прочей лабудой… Мобилизуй войска! Все!

– Слушаюсь!

– Давай, дружище… Если что-то и делать, то по-настоящему…

Перекус

Мальчишка похож на одного из известных мультипликационных героев. На Лёлека или Болека, родившихся в далёком 1964 году на студии польского города Бельско-Бяла. Тёма успевает погуглить, пока к ролику подгоняют анимационное вступление. Так Лёлек или Болек? Не беда, найдём, и ста лет не пройдёт.

Не успевает. Зовут на финальную озвучку.

Здравствуйте, меня зовут Андрей.

Мне восемь лет.

Когда я был ещё маленький-маленький, ко мне приходили мои папы и смотрели, как я расту. Как сплю. Даже как плачу. Как мама меня моет и кормит.

А однажды я стал всё понимать, и папы стали интересными-интересными. Такими хорошими и такими разными.

Рисованный мальчишка – Лёлик или Болик, кто сейчас вспомнит, если вообще узнает? – превращается в живого парнишку. По квартире катится звонок, мелодичный, зовущий, заставляющий мечтать. Мальчик идёт в прихожую, включает дисплей дверного замка, смотрит, поворачивается к зрителю и улыбается, глядя немного в сторону.

– Ма! Па пришёл!

А потом входные двери открываются. Пять дверей, в разное время, перед разными людьми. Монтаж профессионален. Папы ступают в тёплый прямоугольник света, заходят один за другим, словно процессия гостей.

Они не могут быть долго дома, потому что папы должны усердно трудиться. Решать проблемы, зарабатывать деньги, сердиться, сражаться и изменять мир, так говорит мама. А дома – отдыхать. А пока пап нет, мы с мамой убираем в квартире, смотрим мультики и рисуем.

А ещё мы ждём их.

Очень-очень.

И они приходят.

В квартире дремлют полутени, мама выходит из зала, целует папу и помогает снять пиджак. Куртку. Пальто. Плащ. Пуховик. Они немного медлят в прихожей, – счастливые и уставшие от разлуки, – соприкасаются руками, взглядами, улыбками.

В зале горят бра, медленно опускается мягкое тесто взбитых подушек. На столе – фрукты, шоколад, кофейник, коньяк в бокастой бутылке, маленькие рюмочки, тонкие чашки. Шепчет в углу телевизионная панель. Новости. Цветочная выставка или день рождения народного артиста. Не разобрать, да и не хочется.

Сын, мама и папа сидят за столом. Папа нежится в кресле, довольный, умиротворённый, немного дымящийся, как кофе в изящных кружках. Он смотрит на свою семью нежным взглядом зелёных – серых, голубых, карих, серо-зелёных – глаз. Папа делает маленький глоток коньяка – кофе, коньяка, кофе, коньяка, – и подмигивает.

Он дома.

В кадре счастливы все семеро – сын, мама и пять отцов (каждый по очереди, каждый по-своему, спасибо актёрам и режиссёру ролика). Это настоящее волшебство. Все они любят свою семью, они благодарны ей, они безмерно блаженны в уюте комнаты – словно выпали из мрачного сна прямо в удобное кресло.

Я даю папам силы, чтобы они побеждали, добивались успеха, зарабатывали деньги, радовались с друзьями. Чувствовали себя сытыми.

Ведь семья – как вкусная еда, питательная, тёплая, нужная.

Тогда, когда вы действительно этого хотите.

Быстро и уютно.

Озвучка закончена. Всем спасибо, все свободны. Гонорар переведён на карточку.

На площадке кипят новые приготовления, на очереди съёмки второго варианта: фаст-фэмили для мам. Папы разбредаются, ещё присыпанные конфетти трогательного комфорта и любви, что так ярко блестели в рекламном ролике.

Дмитрий Эдуардович Архаиков останавливается в двери, поворачивается и смотрит на мальчика. На Андрея. На Тёму. Он не помнит, как зовут мальчишку в рекламе, а как в жизни. Зато помнит открывшуюся дверь, и крик «Па пришёл!», и негу кресла, и вкус коньяка (в рюмках действительно был коньяк, дешёвый, но смачный, Дмитрий Эдуардович даже крякнул от удовольствия, но это вырезали).

Мальчик – его экранный сын – о чём-то беседует с оператором; сейчас он выглядит на несколько лет старше своего героя, наверное, так и есть. Андрей-Тёма не чувствует взгляд «отца», как чувствовал его в ролике, не откликается на него теплом. Искусство обмана смонтировано и готово к эфиру. Теперь – не до взглядов.

Дмитрий Эдуардович неопределённо пожимает плечами и шагает на лестничную площадку.

*

Цюприки. Название района радовало щекотными переливами слогов и сказочно-мультяшными образами, как и некогда одноимённая деревня, которую город Брест поглотил чохом с остальными селениями области. Цюприки лежали вокруг Старого Бреста шарфом франта, являясь о-о-очень дорогим и о-о-очень престижным районом. Если вы арендовали здесь квартиру, ваша жизнь определённо текла в правильном русле: у берегов хрустели купюры, блестели монеты, жужжали терминалы, переваривая депозитные карточки. Если купили в Цюприках квартиру – кидайте, к чертям, вёсла в воду, ложитесь на дно лодки и смотрите в текущую по небу лазурь. Вам совсем не обязательно что-либо делать. Или, как раз, обязательно. Деньги к деньгам. Гребок к гребку.

Многие не бросали вёсла.

Как, например, Тёма Милонов, с пелёнок делающий капитал в индустрии фаст-фэмили. Звезда рекламных роликов и «Сын года».

Дмитрий Эдуардович побродил по опрятным квадратным кварталам, в которых решительно невозможно было заблудиться, несколько раз прошёл мимо дома Тёмы, собираясь с мыслями, решаясь и безвольно заходя на «новый круг».

В Цюприках хватало офисов, галерей и торговых рядов. Жилые постройки разделяли блестящие прослойки бутиков и ресторанов. Окна домов были гротескно высокими, удивлёнными, светолюбивыми. Где-то далеко приятно шумела скоростная железнодорожная магистраль – так ветер ведёт ладонью по высокой траве.

«Вот где ты живёшь… сынок», – периодически всплывало в голове Дмитрия Эдуардовича, хлопало хвостом и уходило на глубину.

Брест вобрал в себя хутора, посёлки, деревни, как рано или поздно делает любой тщеславный город – да хоть Барселона, поглотившая близлежащие городки и деревеньки в конце девятнадцатого века. Но помимо тщеславия нужен ум, который подскажет: присоедини, но сохрани индивидуальность, будь то фабричный колорит или сельская простота.

«Сынок» Тёма жил в элитном квартале Клейники. «Технологический уют на окраине, вызов историческим фасадам центра» – сообщал некогда еженедельный «Брестский курьер». Газеты Дмитрий Эдуардович любил. Не за краткость, угождающую спешности жизни, и не за собственную колонку во всё том же «Брестском курьере», а за навеваемую взмахами шуршащих страниц ностальгию, терпкую, но скоротечную. Ностальгия летела над миром сегодняшнего дня бумажной птицей, она кричала, но недостаточно громко, чтобы разобрать слова, она напоминала о чём-то, но излишне застенчиво и невнятно, чтобы найти опору для слёз. В этом и заключалась прелесть газет.

Декабрьское небо – холодное и пористое, как серый чугун – лениво сыпало снежком. Снежинки были маленькие и скромные, они облетали прохожих, липли к домам и деревьям.

Дом стоял высокий, зеркальный. Он словно прикрывал пикантные места небосвода. Дмитрий Эдуардович подошёл к первому подъезду и, не давая себе опомниться, распахнул тяжёлую дверь и вступил в парадную. Остановился, потрясённый.

Он, конечно, не ожидал увидеть тесную клетушку, украшенную единственно почтовыми ящиками и граффити, но и не залитый светом вестибюль, больше похожий на холл гостиницы. Нет. Не такое. Всё блестело и играло, словно насмехаясь над мерой и скромностью. Мрамор и гранит сражались текстурами, поверх вились ценные породы дерева и латунь, высокий потолок истекал гипсовыми формами.

Дмитрий Эдуардович осторожно шагнул по полу из природного камня. Роскошь определённо позволяла владельцам квартир чувствовать себя как дома, но вот гостей на каждом шагу и опрометчивом взгляде упрекала в бедности.

Пост охраны располагался слева; за пуленепробиваемым стеклом поднялся улыбчивый детина.

– К кому, отец?

Дмитрий Эдуардович снова остановился и стянул с головы фетровую кепку. Почему-то мелко дрожали губы.

– Я, знаете ли… зашёл…

– А! Узнаю! – громыхнул охранник. – К Артёму Павловичу! Вижу! Вот только недавно ролик крутили!

– К Тёме, – обрадовался Дмитрий Эдуардович. Закивал. – Да, да, к нему.

Над широкими плечами охранника на металлическом холсте горели разноцветные лампочки.

– Подниметесь? Или попросить Артёма Павловича в сигарную комнату?

То, что здесь имеется сигарная комната, удивило Дмитрия Эдуардовича уже не так сильно. Стал привыкать. «Наверняка, и зимний сад найдётся».

– Хочу подняться, проведать. И если можно… сюрприз сделать.

– Извините, не положено. – Охранник даже немного пригорюнился, будто искренне хотел выполнить просьбу, но не мог. – Но… давайте, я подам картинку на мониторы квартиры с… – Детина подмигнул, – небольшим опозданием? Он увидит вас уже у дверей.

– Благодарю, – искренне сказал Дмитрий Эдуардович.

Он не решался сделать первый шаг к ступенькам, не был уверен, что разговор закончен, но ширящаяся улыбка охранника придала сил. Дмитрий Эдуардович стал подниматься по широкой, пахнущей деньгами, лестнице.

– Эй! – окликнули снизу.

Сердце ёкнуло, споткнулось, заболело. Дмитрий Эдуардович с трудом обернулся – и увидел вздёрнутый большой палец.

– Классно сыграли! – крикнул охранник. – Лучший отец ролика! Чесслово!

– Спасибо… – пробормотал Дмитрий Эдуардович, опомнился, понял, что его не слышно, и крикнул: – Спасибо!

Охранник поднял руку с поднятым большим пальцем ещё выше.

На звонок долго никто не подходил. Квартира с номером «22» игнорировала попытки Дмитрия Эдуардовича обратить на себя внимание. Дверь равнодушно смотрела большим чёрным видеоглазом.

Наконец, открыли. Без разговоров через сталь и электронику.

– Я тебя не сразу узнал. Смотрю и не понимаю: кто, – Тёма поманил в квартиру, не глядя на гостя (насмотрелся в мониторы), говоря на ходу, на полпути в зал. Окно, заменяющее стену, смотрело в сад. Несколько стеклянных панелей было приоткрыто. «Он не простынет?»

С окончания съёмки рекламного ролика Тёма приосанился, поправился, словно повзрослел на год-другой. Да, он и прежде «становился старше», как только выключалась камера, но сейчас…

– Сколько вам лет? – не сдержался Дмитрий Эдуардович.

– Двенадцать. Почти тринадцать, – важно сказал Тёма. – Но мне всегда дают меньше. Сначала стеснялся, а потом научился пользоваться. В бизнесе – это большой плюс.

– Да, конечно…

– Как ты меня нашёл?

– Это не трудно. Вы популярны.

– Фаст-фэмили не делится адресами «детишек». Настоящими адресами.

Дмитрий Эдуардович кивал, хотя Тёма не видел его – смотрел на сад. Яблоки, вишни и сливы потеряли листву, но не изящество; деревья украшали цветы из разноцветного стекла.

– Нет-нет… я узнал ваш адрес в агентстве… у меня знакомая в плановом, понимаете, и я…

– Ясно, – перебил Тёма. – Что ж, можешь пройти, присесть. Спонтанные встречи – не стоит упускать такие шансы.

– Шансы на что?

Тёма повернулся и подмигнул. В его улыбке было мало тепла. Скорей, холодная восторженность случаем.

– На что угодно. На новое знание. На интересное общение.

– Да, да, разумеется… – пролепетал Дмитрий Эдуардович, устраиваясь в кресле. Кресло пыталось его вытолкнуть.

– Отключи массажную функцию, – подсказал Тёма.

– Ага… да… сейчас…

Кнопок на панели подлокотника было слишком много для «ага, да, сейчас», и поэтому Дмитрий Эдуардович просто сел на диван, рядом с электронной книгой.

Из просторной комнаты можно было попасть минимум в пять других помещений. За открытой дверью справа виднелся стол для игры в аэрохоккей, баскетбольное кольцо и растущие из пола, точно грибы, динамики.

– Что будешь пить? – Тёма нажал на хромированную панель, и она послушно скользнула вверх, открывая ряды бутылок и банок.

– Э-э, тоже, что и… вы, – Дмитрий Эдуардович безумно хотел назвать мальчика сыном, но боялся.

– Хороший выбор, – похвалил Тёма. – Сейчас быстро охладим.

Пока мальчик хлопотал в баре, Дмитрий Эдуардович взял лежащий на диване ридер – экран книги ожил под пальцами – и стал читать:

«Старик в нормальной семье не чувствовал себя обузой, не страдал и от скуки. Всегда у него имелось дело, он нужен был каждому по отдельности и всем вместе. Внуку, лёжа на печи, расскажет сказку, ведь рассказывать или напевать не менее интересно, чем слушать. Другому внуку слепит тютьку из глины, девочке-подростку выточит веретенце, большухе насадит ухват, принесёт лапок на помело, а то сплетёт ступни, невестке смастерит шкатулку, вырежет всем по липовой ложке… Немного надо труда, чтобы порадовать каждого!»

– А вот и холодненькое.

Дмитрий Эдуардович поднял взгляд. Перед ним стоял Тёма и протягивал запотевшую бутылку. Дмитрий Эдуардович поспешно отложил ридер и принял угощение.

– Благодарю, – Он сделал глоток, ничего не понял и сделал второй. – Вы это читаете?

– Читаю, – кивнул Тёма, устраиваясь напротив. – Книги о прошлом веке, о другой эпохе. Нас всегда учили, что прошлое нужно как минимум для одного.

– Для чего же? – Дмитрий Эдуардович покрутил в руках бутылку. Этикетка сообщила, что он пьёт безалкогольное пиво.

– Для ловли в нём новых идей. Как бы это странно ни звучало.

– А где учили?

– В специнтернате, где же ещё. Мне повезло. А мог ведь расти с какой-нибудь мамашей, верящей в то, что она обеспечит и воспитает ребёнка. Некоторые до сих пор рожают, представляешь? Сами! Мог ведь попасть в другой сектор специализации, готовиться в промышленники или гуманитарии. Но, мне подфартило, я стал работать почти с пелёнок. Спасибо рынку семьи.

Дмитрий Эдуардович зачем-то кивнул, отпил практически безвкусного пива и покосился на электронную книгу. Он парился в пальто, которое ему не предложили снять.

– И так? – сказал Тёма. – Что же привело тебя ко мне?

Дмитрий Эдуардович поискал помощи у телевизионных панелей и спиралевидных люстр. Не нашёл. И тогда ринулся в страх неопределённости и возможного отказа, как в горящий обруч. Только так он мог победить нерешительность: сгореть или проскочить.

– Я бы хотел, видеться с вами, как… как с сыном.

– Без проблем, – отчеканил Тёма, и у Дмитрия Эдуардовича потеплело в груди. На секунду-другую: мираж оттепели. – Покупай фаст-фэмили. Правда придётся постоять в виртуальной очереди, но я могу подсобить. Замолвить словечко.

Дмитрий Эдуардович открыл рот, полоща под нёбом слова благодарности и любви, но тут до него дошёл смысл сказанного мальчиком.

– Но я… у меня нет на это денег…

Тёма глянул на «отца» как-то жалостливо. Так хотел думать Дмитрий Эдуардович. Но, если смотреть правде в глаза, это была не жалость, а надменность пополам с удивлением.

– Где тебя нашли?

– Что?

– Для рекламы. Как ты попал на съёмки, если не можешь себе позволить «быструю семью»?

– Я… моя знакомая, я уже говорил… одна из учениц, давно это было… в общем, помогла, порекомендовала…

Тёма замахал рукой.

– Ясно, ясно. Старый добрый блат, – Он допил пиво и кинул бутылку на пол. Тут же проснулся робот-уборщик, заспешил к «нарушителю» чистоты и гармонии ковра. – Так ты в реале никогда не заходил на перекус?

– Простите?

– Не покупал фаст-фэмили? Некоторые клиенты называют это перекусом. Хотя словечко подкинули наши, даже знаю кто… Перекус, чтобы утолить ретро-голод.

– Ретро-голод?

– Дядя, ты откуда свалился? Со статистики разводов в середине тридцатых годов?

– Что?..

– Девяносто восемь процентов, помнишь? Огромные голо-цифры на площади? Не? Ну ты и дре-е-евний… или дикий. Телек-то смотришь?

– Иногда, – растерянно произнёс Дмитрий Эдуардович, думал он обо всём сразу. – Ретро-голод… я посмотрю, потом, я узнаю…

– Да что там смотреть. Ностальгия по полноценной семье, что-то из психологии.

Конечно, он про это слышал. Просто, просто… был немного не в себе. Замечтался, что здесь его дом, что перед ним его сын…

Слышал про лавину разводов в начале тридцатых… Отцы бежали из семей, матери рожали для себя, мужчины пили пиво на ступеньках ЗАГСов, ретиво переквалифицирующихся под ночные дискотеки и бары, женщины меняли квартиры и привязанности… И как-то приноровились, приняли, влились, словно всегда мечтали о независимости, словно презирали узаконенную государством связь… Так об этом читал Дмитрий Эдуардович, но, возможно, это была беллетристика: Дмитрий Быков или кто-то ещё из классиков. Или новостные архивы – не суть… Паниковала тогда лишь власть, даже «Единая Белоруссия и Россия» признала распад традиционной семьи и демографическую яму, в которую правительство дружно взглянуло и отвернулось, в надежде, что затянется, засыплется… Не уберегло ведь семью, расплескало, запаниковало, успокоилось, плюнуло, сосредоточилось на детях, нет детей – нет государства, кладбище одно, жёлудь без шляпки. Вот правительство и дало зелёный свет, и крепкий рубль дало, «телесным субстратам», экстракорпоральному оплодотворению, суррогатным матерям, «искусственной матке» и специальным интернатам… А процент разводов рос, рос, рос, пока не достиг девяноста восьми… Почему не ста? Наверное, перестали считать…

Помнил об озвученной причине кризиса нуклеарной семьи. Теоретики задумчиво наблюдали за разлагающейся тушей социального института, чтобы затем дружно обвинить эгалитарный тип семейной власти. Они ткнули пальцем в индустриальную проказу эпохи, проклявшую традиционную семью безвластием и латентным конфликтом, хищно оскалились, хлебнули из термоса остывший чай и вызвали такси…

– Ладно. – Тёма резко встал. Такой большой, серьёзный, занятой… ребёнок. – Поговорили и хорош. Тебе пора.

Дмитрий Эдуардович сделал последнюю попытку:

– Про сына и отца… я по-настоящему… я бы хотел… встречаться иногда, говорить, хотел бы… заботиться о тебе…

– Дядя! – пожурил Тёма, прыснул и начал хохотать. Смеялся он задорно и звонко. Это было почти приятно. – Ну ты даёшь… ну артист… позаботиться… это я могу о тебе позаботиться…

– Можете и вы… обо мне, – прошептал «отец».

Мальчик то хлопал по коленям, то показывал на Дмитрия Эдуардовича пальцем.

– Ну, уморил… видишь, спонтанные встречи – залог успеха… смех продлевает жизнь, а, значит, не зря нашёл ты меня… о-хо-хо…

– Я могу… зайти ещё раз?

– Через месяц или через год. Если у меня будет настроение. Элемент неожиданности уже исчерпан. Тебе повезло, что вообще застал меня дома.

«Это не везение, а судьба или любовь».

– До свидания… Тём, – сказал Дмитрий Эдуардович в прихожей.

– Пока! – ответил «сын» из игровой комнаты. – Дверь сама закроется! Ничего там не нажимай!

Охранник в вестибюле, завидев спускающегося по лестнице Дмитрия Эдуардовича, вынырнул из убежища поста. Вышел навстречу, улыбаясь и подмигивая.

– Как всё прошло? Поболтал сын с папой?

– Поболтал, – бессильно сказал Дмитрий Эдуардович.

– Верю, верю. Лучшему отцу – лучшее внимание. О! Звучит, как слоган!

– Вы можете его куда-нибудь продать…

– Правда?

Дмитрий Эдуардович заставил себя улыбнуться.

– Я не знаю, – Его мысли летали тремя этажами выше. – Сдуру ляпнул.

– Вы ляпнули, я намотал на… этот…

– На ус, – подсказал Дмитрий Эдуардович.

– Точно! Видите, как с умным человеком приятно поговорить. И проводить его приятно, да хоть и до дверей. Заодно и ноги разомну.

– Конечно… спасибо.

– Тут передачу посмотрел, да вот только что. Мистика, да и только. Какие-то племена в Африке или Америке, – Они остановились в полутенях парадной: один – не решаясь выскользнуть в морозное разочарование, другой – стремясь погреться у углей разговора. – Деревушка бедная, грязные все, полуголые. И мальчуган один приболел, сопли, платки, травы, температура, лихорадка, короче, понимают, что плохо дело. Умрёт скоро. А семья – там у них по-прежнему пережиток этот, мать, отец, дети, все вместе – любит его, аж глаза лопни. И вот отец говорит… он там на своём болтал, на тарабарском, но перевели так: «Моей любви хватит на два сердца. Он не умрёт». Сказал и ударил мальчика в грудь ножом…

– Что? – дёрнулся Дмитрий Эдуардович.

Охранник принял это за одобрение: значит, правильно подал историю, раз собеседник встрепенулся.

– Представляете? Ножом! А потом вырезал сердце и положил в какую-то миску.

– Простите? В миску? Сердце?

– Да! Но это ещё ерунда, это не главное!

– Ерунда… – слабым голосом повторил Дмитрий Эдуардович, ища в карманах пальто кепку.

– Сердце-то билось! Понимаете?

Заговорщицкий тон охранника вызвал у Дмитрия Эдуардовича приступ тошноты. Перед глазами билось что-то алое и липкое.

– Простите… я пойду, душно… простите…

– Да, да. Дверь, осторожно… Но вы понимаете, сердце билось! Вырезанное сердце билось! Всего наилучшего!

– Ага… и вам…

Он оказался на улице. В заговоре снега и ветра: снежинки клеились к лицу, вихрь обстреливал их холодными струями. Луна слитком серебра пряталась в грязных разводах неба.

«Так поздно? Сколько же я провёл…»

Дмитрий Эдуардович понял, что принял за луну какую-то конструкцию на крыше дома, надел кепку, стал поспешно застёгивать пальто.

Девять остановок автобуса.

Следовало поторопиться и набраться терпения.

*

У подъезда собственного дома его ударил голос соседки.

– Хмурый как лес ночью! Продай новость за американский червонец!

– Что продать?

– Новость продай! – каркнула соседка, «старая, но щиплющая, как девятивольтная батарейка» (это сравнение Дмитрий Эдуардович позаимствовал у полузабытого мэтра фантастики – Алексея Жаркова; люди легко забывали всё, от имён до традиций, словно в потере прошлого нашли новую цель существования). – А лучше подари, потому что червонца всё равно нет. Хмурый, значит, новость в тебе живёт. Подари!

Дмитрий Эдуардович приблизился к лавке.

– А вот и подарю. А вот и мотай на ус. Дети – зло! Дети – боль!

Соседка захлопала глазами, неподвижно засуетилась (эту технику она довела до совершенства, олицетворяя деятельность всего союзного государства России и Белоруссии: видимость движения есть – движения нет).

– Да как, да как можно! При живом-то сыне!..

– Не сын он мне! Реклама! Знаете, что такое реклама?!

– Ходишь, значит, сын. Чё ходить-то, к чужому?

Дмитрий Эдуардович подался вперёд, резко остановился, словно налетел на штык: рот открыт, но пуст на слова, нижняя губа в каплях слюны. Закололо под левой лопаткой; он вяло качнул рукой, дав боли отмашку – криков не будет, пробормотал «хожу» и пошёл прочь.

Дом высился мрачный, блочный, негостеприимный. В квартире пахло гадко – очистные сооружения не преминули надышать в окна, оставленные на проветривание.

Дмитрий Эдуардович скинул туфли, уже в ванной стянул противно-влажные носки (подошвы он менял недавно, но дыры, видимо, перешли в разряд фантомных, пропуская влагу, как ампутированная рука пропускает боль) и включил кран. Вода была едва тёплой, с упрёком-мечтой о настоящем тепле. Дмитрий Эдуардович быстро потёр под струёй ступни, вымыл руки, закрыл кран и сел на плитку.

В дверь тут же застучали.

– Дуардыч! Дуардыч!

Он начал, чертыхаясь, вставать. Его напугал тот факт, что он не мог узнать неумолкающий голос за дверью – Дуардыч! Дуардыч! – словно оказался в чужой квартире, населённой сумасшедшими.

«Так и есть…»

Дмитрий Эдуардович нажал на ручку (защёлка давно не работала, но барабанящий в полотно человек даже не попробовал войти: стучал и голосил) и открыл дверь.

Нечто сгорбленное и морщинистое отскочило в сторону, начало мелко постукивать в провал собственного живота и бормотать:

– Так тож, так тож, то-то, то-то…

– Что вы тут устроили, Валентин Петрович, – сдерживая злобу, сказал Дмитрий Эдуардович. – Один раз постучали и хватит.

– То-то, так тож…

В кухне гремела крышками Ирина Юрьевна, за проклеенным скотчем дверным стеклом мелькал её силуэт – так танцуют грозовые тучи. Валентин Петрович толкнул сожителя острым локтём и проник в ванную, взял нервной осадой. Комната Казимира Иосифовича не подавала признаков жизни, но от этого пугала ещё больше.

Дверь в ванную приоткрылась, и в щель вылезла синяя зубная щётка, на которую щедро выдавили пену для бритья. Дмитрий Эдуардович схватил за головку, рванул, победно вскрикнул и запустил щётку в полумрак коридора. Валентин Петрович пронзительно завыл.

Обтерев руку о штанину, Дмитрий Эдуардович бросился к своей комнатушке и поспешно закрыл дверь. Здесь замки и защёлки работали исправно, уж он позаботился.

Подобные сожительства («доживательства», как говаривал Казимир Иосифович, единственный более-менее адекватный из трёх соседей по квартире Дмитрия Эдуардовича) инициировало государство: группировало несостоятельных пожилых людей по психотипу, трамбовало в общей жилплощади. «Неужели я совместим с этими людьми? Почему мы оказались вместе?» Подобные социальные травеи, ограниченные четырьмя человеческими устоями, стали общественными нормами.

Пародия на семью.

Насмешка реальности.

На растрескавшемся подоконнике стоял стакан с остывшим чаем. Дмитрий Эдуардович опустил в гранёную ёмкость кипятильник, воткнул вилку в розетку и стал ждать.

– Эдуардович, дорогой, – позвали из коридора: Ирина Юрьевна. – Хлеба нажарила. Белого, серого, чёрного. С солью и вареньем. С черникой и грибами. Отведаешь, дорогой?

– Вон! – закричал Дмитрий Эдуардович, распахнул форточку, схватил стакан с кипящей водой и швырнул во двор. В сумерки и пульсирующее отчаяние.

– Сам вон! Сама съем! Сама! А ты – вон! Вон от моего хлеба!

Шаги проклятиями покатились по скрипучим доскам.

Дмитрий Эдуардович упал на узкую кровать, пошарил рукой по одеялу, нашёл и включил ежедневный электронный листок Википедии, который кидали в почтовый ящик для рекламы (трафика хватало на десять минут). Стал лихорадочно читать:

«Фаст-фэмили (англ. Fast «быстрый» + family «семья») – семья с небольшим сроком пребывания в ней, с упрощёнными (сведёнными к минимуму) обязанностями, по сути, ограниченными лишь личными желаниями, вне собственного дома. Отдых в лоне оплаченной почасово семьи.

Для «быстрой семьи» предназначаются заведения: семейные дома и забегаловки (дешёвый, часто нелегальный вариант). […]

Минский психиатрический институт пишет об опасности фаст-фэмили для нервной системы человека: зачастую возникает привязанность, ничем не подкреплённая с другой стороны, ассоциирование себя с купленной семьёй, и как следствие этого – психическая травма ввиду разрушения иллюзий».

Он отложил листок и какое-то время лежал без движения – без движения тела и мысли. А потом внутри него потекло негодование. Нахлынули иллюзии прошлого…

Верили, что, несмотря на выкрутасы истории, крепкая нуклеарная семья будет жить. В условиях повышения неопределённости существования, спрос на семью, как на оплот стабильности, должен был расти. Не стал.

В массе открывающихся возможностей и форм сообществ ожидали увидеть победу фундаментальных человеческих ценностей, цементацию базовых консервативных ценностей на новом уровне. Но, к сожалению, не произошло.

Внешняя угроза не консолидировала семью, тревоги не скрепили союз. Рухнуло, всё рухнуло.

За минувшее тысячелетие и ещё горстку десятилетий человеческая еда не претерпела особых изменений. Как и пищу, традиционную семью считали базовой потребностью. Ошибались. Потребность осталась, но появились фаст-фэмили – забежал, поговорил, сделал, что надо, напился бутафорского тепла и убежал. На фоне разнообразия новых форм семьи победил вариант «семейного перекуса».

Ничего страшного (в понимании общественности) не произошло: вспоминали Исландию начала двадцать первого века, где вне брака рождались восемьдесят процентов детей, кивали на однополые семьи, просто жили в новой реальности. Перешли на систему «семьи по потребности»: «ребёнок», от которого можно брать лишь ощущение причастности, «жена», которую можно поменять (детей, как правило, не меняли). Плати – и они всегда тебя ждут.

Люди давно возводили алтари личной свободе и независимости от партнёров. Чему удивляться? Традиционная семья превратилась в мифическое понятие, о котором приятно размышлять, но – боже упаси – примерить на себя. А вот на несколько часов – пожалуйста. Так появились «быстрые семьи». Как фаст-фуд вызывает у некоторых ожирение, так фаст-фэмили стало вызывать «отёчность привязанностей», главу угла заняло само насыщение, единовременный вкус, а не полезность. Под лживой вывеской «семьи» менялись начинки (по желанию, то гамбургер, то роллы) – разные «жёны» и «дети». Главным стало ощущение себя в кругу семьи, а не сама семья, конкретные люди.

Всё текло, всё менялось. Партнёра выбирали по генетической совместимости. Рождение детей перестало быть женской прерогативой. Семейные ценности распродавали на барахолке. Дети воспитывались в «атомизированных» семьях или самим государством. Демографы сообщали о потребности общества в тех или иных работниках, генетики удовлетворяли эти нужды. Старики доживали…

– Дуардыч! Дуардыч! – выл коридор, звала изнанка двери.

Дмитрий Эдуардович заткнул уши и закрыл глаза.

И представил Тёму.

*

Зима копила силы на Новогоднюю ночь. Морозы были терпимые, но с обещанием: «всё впереди». Дмитрий Эдуардович ездил в издательство через день, в основном работал дома, если квартиру с тремя стариками можно было назвать домом… да и работы было негусто, ложка упадёт.

Дмитрий Эдуардович работал за старым столом у окна. Сделал несколько статей о «клановой» семье прошлого века, но редактор завернул материал: «Кому это интересно?».

Тёма постоянно квартировал в его воображении. Идиллия на съёмочной площадке не выходила из головы. Дмитрий Эдуардович грезил «сыном», даже пробовал занять денег (у знакомой из планового), чтобы отведать «быстрой семьи», побыть с Тёмой. Несколько раз он пытался навестить мальчика, но охранник уже не был столь улыбчив и приветлив: «Артёма Павловича нет», «Просили не беспокоить».

Соседка, поджидающая его после каждого пустого возвращения, часто спрашивала:

– Как ваш сын?

– Болеет, – отвечал Дмитрий Эдуардович и торопливо уходил.

Тёма позвонил однажды и предложил зайти к нему вечером. Валентина Петровича, позвавшего к телефону («Дуардыч! Дуардыч!»), Дмитрий Эдуардович даже удостоил крепкого рукопожатия, от которого сгорбленный старичок бежал, поскуливая, в ванную.

Дмитрий Эдуардович вышел незамедлительно.

Прогуляться. Подышать. Помечтать.

До вечера. До встречи.

«Ад мiнулага – да будучынi» – прочитал он на одной из фасадных табличек. Раритет прошлого, слова из почти забытого языка. «От прошлого к будущему» – перевёл Дмитрий Эдуардович, и понял, что смотрит на первых два слова в жутком контексте, миксе двух языков. Белорусский предлог «ад» звучал в голове русским существительным – именно посмертным местом грешников.

Ад прошлого…

Почему нет? «В нём я и жил… но сейчас, сейчас… когда у меня появился…»

В клетке охранного поста дежурил незнакомый Дмитрию Эдуардовичу здоровяк.

– Я к Тёме.

Охранник без эмоций кивнул и сделал знак рукой. Поднимайтесь. Ожидают-с.

Тёма начал говорить прямо с порога. Он снова не предложил снять пальто, но на этот раз Дмитрий Эдуардович повёл себя по-свойски. Он нагрузил вешалку и потрепал седые волосы перед зеркалом.

– Скоро у меня пенсия, – говорил Тёма. – В сфере фаст-фэмили пятнадцать лет – потолок. Никто не хочет цацкаться со взрослым сыном. Найдётся, конечно, парочка чудаков: мол, передать опыт, наставить, научить какой-нибудь ненужной ерунде. Отругать и воспитать, в конце концов. Но это мелочь. Это одна-две заявки в месяц.

Дмитрий Эдуардович не спрашивал, не перебивал.

– Поэтому я хочу открыть своё дело. Нечто новое, понимаешь?

– Нет, – ответил Дмитрий Эдуардович, раз уж «сын» спросил его. – Вы ведь заработали достаточно, и пока зарабатываете. Разве нет? Не хватит на безбедное взросление?

– Ха! У меня есть амбиции, есть задумки! А эта квартира – это не предел. Всего лишь этап, который надо пройти.

«Ты говоришь, как взрослый… как взрослый, которого не хочется слышать».

– Будешь работать на меня? – в лоб предложил Тёма.

– Работать? На вас? Я думал…

Тёма рассмеялся.

– Что ты думал? Что я приглашу тебя поболтать о проблемах или попрошу сводить с парк? Как отца? Ха! У меня есть идея, и я предлагаю тебе место в этой идее.

– Какая идея? – растерянно спросил Дмитрий Эдуардович. Спокойствие и предвкушение чуда слетали с него мёртвой листвой.

– Аналог клановой семьи. Так жили в деревнях и сёлах. Семья из нескольких поколений, живущих вместе. Это станет аттракционом века. Вот, прочти!

Дмитрию Эдуардовичу что-то сунули в руки, толкнули к дивану, к мягкому свету торшера. Он опустил глаза. Знакомый ридер и липнущий к зрачкам текст:

«…часто рассказывали они о строгом, вспыльчивом, справедливом и добром своём старом барине и никогда без слёз о нём не вспоминали. И этот добрый, благодетельный и даже снисходительный человек омрачался иногда такими вспышками гнева, которые искажали в нём образ человеческий и делали его способным на ту пору к жестоким, отвратительным поступкам.

…Но во вчерашнем диком звере сегодня уже проснулся человек. После чаю и шутливых разговоров свёкор сам пришёл к невестке, которая действительно была нездорова, похудела, переменилась в лице и лежала в постели. Старик присел к ней на кровать, обнял её, поцеловал, назвал красавицей-невестонькой, обласкал внука и, наконец, ушёл, сказавши, что ему «без невестоньки будет скучно». Через полчаса невестка, щёгольски, по-городскому разодетая, в том самом платье, про которое свёкор говорил, что оно особенно идёт ей к лицу, держа сына за руку, вошла к дедушке. Дедушка встретил её почти со слезами. «Вот и больная невестка себя не пожалела, встала, оделась и пришла развеселить старика», – сказал он с нежностью. Закусили губы и потупили глаза свекровь и золовки, все не любившие невестку, которая почтительно и весело отвечала на ласки свёкра, бросая гордые и торжествующие взгляды на своих недоброхоток…»

Тёма выхватил электронную книгу, потряс ей, как весомым доказательством.

– Вот кем ты станешь, вот, чью роль будешь играть! Барина, главы семейства, порой жестокого, порой чуткого и слезливого!

– Но я… – «Я не могу так жить… не хочу… только не так, без любви…»

– Контраст! Людям нужен контраст! Это станет новым слоем в семейной индустрии. Я собираю команду, и, знаешь что? Актёров будет раз-два и обчёлся. Барин да внуки несмышлёные. А вся семья – это клиенты! Понимаешь? Дети, мамки, папки, тётушки… Эй, ты куда?

Тёма проследовал за Дмитрием Эдуардовичем на кухню.

С улицы донеслось эхо преждевременного салюта.

– Что ты здесь забыл? – спросил мальчик, обходя стойку для фруктов.

– Выбираю нож, – ответил Дмитрий Эдуардович.

Ножей на кухне было видимо-невидимо: шеф-нож, универсальный, для чистки, для фигурной нарезки овощей, для лососины, для хлеба, для влажных продуктов, в виде топорика, японские ножи для суши…

– Зачем?

– Ты болен…

– Что?

Дмитрий Эдуардович повернулся к Тёме и ударил его в шею. Лезвие вошло в подключичную ямочку. Мальчик дёрнулся, соскочив с окровавленной стали, его глаза сделались безумными, он попытался поднять к шее руку, но колени подогнулись, словно лишённые костей, и он упал на плитку пола.

Дмитрий Эдуардович опустился на колено рядом с мальчиком и приставил лезвие универсального ножа под бьющийся кадык. Над пульсирующей кровью раной. Провёл по коже обухом, перевернул режущей кромкой…

– Ты болен… ты неизлечимо болен…

Тёма открыл рот, между тонких губ надулся и лопнул алый пузырь.

– Х-хш…

– Ты болен тщеславием… ты болен нелюбовью… ты болен взрослостью…

Дмитрий Эдуардович закончил с шеей, вспорол футболку, раскинул её точно гибкий панцирь, примерился и принялся за дело.

*

Сердце было красным и горячим. Оно билось, билось, билось…

Дмитрий Эдуардович положил его в прозрачный вакуумный контейнер, принёс домой и устроил на подставке-башне для цветов, на самом верху. Потом лёг на кровать, выудил из-под подушки пульт и погасил крохотную телевизионную панель, которую забыл выключить, в спешке собираясь к сыну. Реклама фаст-фэмили – счастливый мальчик, сообщающий маме, что пришёл папа, – провалилась в эфирную ночь.

Под потолком ритмично сокращалось сердце.

Его сына. Его семьи. Его опоры.

Стенки контейнера покрывала тёмная кровяная пыль.

Дмитрий Эдуардович положил руку на грудь. Робко улыбнулся, когда в пальцы проник сбивчивый пульс. Тук-тук-тук…

Пока жива любовь в старом сердце отца, сил хватит на двоих.

На двоих…

А затем пришла ночь, и пустые сны, и радость совместного утра, и чувство лёгкого голода, который он утолил сладким хворостом, малиновым вареньем и кружкой горячего чая.

Три дня до восхода

Первая бутылка коньяка ушла быстро.

«Между первой и второй», «за баб», «давай добьём и перерывчик сделаем» – пустой сосуд отправился под кухонный стол.

– Хороший коньяк, – сказал Дон Командантэ, закуривая.

– А-то! – выдохнул никотиновое облако Чива-Рива. – Французский, на травах.

– И много?

– Для тебя, целый ящик! Отпуск – дело святое! Когда у нас в последний раз отпуска совпадали?

– Никогда. Если только в сессию…

– То-то! Никогда. А учёбу ты сюда не приплетай. Тогда я коньячилу себе позволить не мог, столько, во всяком случае. Так что, Дон Командантэ, гулять – так гулять.

– Хватит меня так называть.

– А «Чива-Рива» типа нормально?

– Так у тебя с детства эта погремуха.

– А у тебя с прошлой недели. – Чива-Рива потушил сигарету, встал и подошёл к холодильнику. – Причём здесь стаж? Да и не коси – нравится ведь, а? Дон Командантэ! Практически Че Гевара!

– Во тебя занесло, – усмехнулся Дон Командантэ, принимая вторую бутылку французского коньяка. – Так ты до Чебурека дойдёшь… А на хрена – в холодильнике?

– А что?

– Страдает, страдает у тебя культура распития коньячных изделий. На уровне познаний анатомии лица у Папы Карло. Надо рукой в бокале греть, медленно отпивать, наслаждаться.

– Видел я, как ты наслаждался – рюмка-лимон-рюмка-сыр… что-то не жаловался тогда.

– Я и сейчас не жалуюсь, – примирительно сказал Дон Командантэ. – Просто просвещаю. У тебя весь в холодильнике?

– Не-а, – Чива-Рива засунул руку в нутро «Аристона». – Только три забросил.

Ещё один флакон тёмной жидкости последовал греться, правда, не в руки, а на подоконник, за которым уже подступала ночь.

Дон Командантэ включил радио и принялся искать эфирную волну, пока Чива-Рива подрезал сыр и салями в опустевшую тарелку. Наткнувшись на какую-то песню, он сделал тише – так, для фона. В голове приятно шумело – мелодия выпитого алкоголя.

– Ну, давай, Командантэ, – опуская «Дона», призвал Чива-Рива, поднимая налитую «с горочкой» пузатую рюмку. – Бомби тост!

– За темноту!

– За ту, которая друг молодёжи?

– Не-е, за темноту незнания, неведения. Которая позволяет наслаждаться непостижимой свободой, неосторожностью, неустрашимостью, веселостью жизни, – чтобы искать цели и смысл, но не находить их! Прятаться в этой темноте от лап безумия или вселенской апатии, которые пришли бы вместе со светом абсолютного знания.

– Это ты чё загнул?

– Цитата из Ницше, – сказал Дон Командантэ, смущённо улыбаясь. – Ну и развил чуток.

– Ты прекращай сборник афоризмов на ночь читать. С пойлом они странные реакции дают.

– Это не из сборника, это «По ту сторону добра и зла».

– Всё, хорош. Будем!

И они выпили, закусили, и снова выпили – на этот раз за изобретателей палочек для ушей и одноразовых пакетов для мусора (тост Чивы).

– Жаль, девки не смогли прийти, – Чива-Рива вздохнул.

– Точно, – выразил солидарность с расстройством друга Дон Командантэ. – Под коньячок бы…

Оба рассмеялись.

В этот момент что-то произошло. С кухней, домом, Вселенной? С ними? Как будто пристёгнутое ремнями безопасности тело испытало перегрузку от торможения. Но не резкого, а растянутого во времени, едва ощутимого, но до какого-то предела нарастающего. Чива-Рива даже свалился с табуретки, открыв рот и ощупывая грудь – скорей от неожиданности, чем от «возникшего эффекта». Дон Командантэ положил сигарету в пепельницу, глаза округлились. Он прислушивался к собственному телу, даже перестал дышать, пока так же неожиданно (с толчком, как ему показалось) давление исчезло.

– Это что за… – начал Чива-Рива, но осёкся. Его взгляд застыл на окне.

Его друг повернул голову, медленно, словно нехотя. Всё, что он успел заметить периферией – моргнувшую и пропавшую нить голубого света где-то далеко в небе.

– Видел? – спросил Чива-Рива.

– Не уверен… какой-то свет…

– Лучи. Фиолетовые. Три или четыре. Пропали один за другим, словно отключили.

– Прожекторы, может?

– Нет. Наоборот. Ну, если с неба только… Да, и не похоже…

– Лазерные лучи?

– Откуда мне знать? Там как прожилки ещё по бокам… И пропали – как в звёзды втянуло.

Дон Командантэ взял недокуренную сигарету и, сделав тягу, чертыхнулся – тлел фильтр.

– На каких травах коньяк? Не на конопле, случаем?

– Да, дела… – только и сказал Чива-Рива, поднимаясь и подходя к окну.

– Может, свето-шоу какое?

– А плющило тогда чего? Внутренности решили побрататься с пупком?

– У меня с позвоночником…

– Это потому что ты лицом ко мне сидел.

– Звуковой удар?

– Коньячный! Ты бредовей что-нибудь придумать можешь?

– Ты-то много придумал! А, Чивас?

– Секретные эксперименты с воздухом.

– Н-да… истина где-то…

– Коньяк!

Дон Командантэ не сразу понял смысл этого возгласа, удивившись странному способу друга перебить его остроту, пока Чива-Рива сам не метнулся к столу, подхватывая катающуюся маятником бутылку. По дереву растекалась лужица, начиная капать со стороны Дона. Когда упала бутылка (во время или после «торможения»? ), было упущено из виду.

Пока Чива-Рива вытирал салфетками разлившийся коньяк, Дон Командантэ смотрел на город с высоты пятого этажа. Одиноко горели фонари, выхватывая островки асфальта, ещё более одиноко в соседних домах горел свет в нескольких квартирах. Ничего необычного. Ни столбов света, ни летающих сухарей, ни гриба ядерного взрыва… ни звёзд… Чернильное небо. Он попытался вспомнить, были ли звёзды до этого, но не смог.

Шипело радио. Он принялся крутить колёсико, но сдался через минуту – безуспешно. Пропало даже шипение. Увеличил звук – ничего.

– Давай, Командантэ, махнём, – позвал к столу Чива-Рива.

Это было хорошее решение, он чувствовал себя практически протрезвевшим.

Стол снова обновился: морс, крабовые палочки, новый, нарезанный дольками, лимон.

– За мистику!

– За посевы бураков в Монголии!

Друзья снова улыбались, некая тревожность и растерянность пропали, звенели рюмки, исчезала закуска, вспоминалось прошлое.

– …а помнишь, как на картошке Колян с Эдиком сэмом травонулись? Всю ночь сортир и виноградник пугали…

– …а Светку, глазастую? Ну, с дынями как голова? Почему глазастую? Да потому что дыни… не тупи!

– …да! Тема была! Зимой, в лесу… без мобилы… машина хрен заводится…

– …Тема, тема…

– …Батон скорей бы приехал… три года, как ни как…

– …Э-э, овощ, не спать!

Последнее, что запомнил Дон Командантэ, как Чива-Рива пытался раскурить крабовую палочку, а он смотрел на это откуда-то снизу, с высоты линолеума.

Он разлепил глаза и болезненно повернул голову. В поле зрения оказались настенные часы, кусок самой стены и кухонной двери, а также носки Чивы. Часы показывали половину одиннадцатого утра, кусок стены и двери просто были, а полосатые носки почему-то висели на дверной ручке.

Дон Командантэ издал «ууууууу», как музыкальный ряд к пришедшей головной боли.

– Почему я на полу сплю?! – крикнул он, не поднимаясь.

Ответ пришёл (хоть он на него и не рассчитывал) откуда-то из ванны или туалета.

– Где упал, там и спишь!

Что-то его смущало в этом утре, но он не мог понять что. Сел, прислонившись спиной к шкафчику у раковины. Подтянул ногой помятую полторашку минералки, и жадно осушил её.

Что-то было не так! Что? Что-то неестественное поселилось рядом. Может, носки Чивы?

Появился и сам Чива-Рива, с мокрой головой и воспалёнными глазами.

– Говно какое-то, – сказал он. – Солнце не взошло.

Вот! Вот что не стыковалось этим утром! За окном по-прежнему стояла ночь, а в квартире царствовал лишь электрический свет, не выключённый вчера или включенный сегодня Чивой.

10:37. Внутренний таймер говорил примерно о том же, хотя с похмелья мог и давать погрешность плюс-минус два часа. Но это летнее утро, и в нём не встало солнце. Даже в мыслях стало неуютно, неправильно обозначать черноту за стеклом «утром».

– Часы точно идут? – спросил на всякий Дон Командантэ. Своих он не имел.

– И в зале, и в прихожей, и мои, – Чива-Рива постучал пальцем по стеклу дедовых командирских.

Дон встал и плывущим взглядом исследовал улицу. Мрак. Фонари не горели, зато абрисы зданий несли на себе жёлтые узоры окон. Кто-то бродил по улице с фонариком.

Из груды окурков Дон Командантэ выудил больший и подкурил. Чива-Рива копался в настенных ящиках.

– Лечиться будем, – сказал он, извлекая до боли знакомую и родную талию бутылки.

– Много вчера вдули?

– Много, – лаконично ответил Чивас. – Но не всё.

Радио на секунду ожило треском и смолкло.

– Пожевать бы чего, – сказал Дон Командантэ, садясь.

– Пельмешки поставь.

– Не, не смогу пока, – решил Дон.

– Поставить или съесть?

– Съесть.

Коньяк уже плескался в ополоснутых рюмках.

– Всё-таки эксперименты какие-то, – сказал Чива-Рива, опрокинув рюмку и закусив засохшим лимоном. – Телек включи.

Телевизор над холодильником показывал по всем каналам лишь «снег».

– Ядерный удар, – выдвинул предположение Дон, наливая ещё. – Телебашня уничтожена.

– И солнце заодно, – скривился Чива-Рива. – Пойло тебе мозги окончательно расплавило…

– Взаимно, – сказал Дон и выпил, стремительно возвращаясь к ночному состоянию.

– Давай всё-таки пельмешки замутим, – решил он.

– Мути, – Чива-Рива высунул голову в форточку и крикнул. – Эй! Что происходит?!

Никто не ответил.

Когда пельмени дружно всплыли в кипящей воде, соседствуя с лавровым листом и перцем, с улицы донёсся вой сирены.

– Война, – сказал Дон Командантэ.

Чива-Рива ответил нецензурной рифмой и посоветовал замолчать.

Нарастающий гул лился долго, со всех сторон, и не возможно было понять, откуда он исходит: громкоговорители на столбах? Какие-то передвижные установки? Потом его сменил электронный голос:

– ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! НЕ ПОКИДАЙТЕ СВОИ КВАРТИРЫ! ЖДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ИНСТРУКЦИЙ! НЕ ПОКИДАЙТЕ КВАРТИРЫ И ПОМЕЩЕНИЯ! ВНИМАНИЕ! НЕТ ПРИЧИН ДЛЯ ПАНИКИ! ПОЛОЖЕНИЕ В-П-ДВА! ВНИМАНИЕ…

Текст замыкался в кольцо.

– Это что за новости? – забыв про ложку, которой собирался помешать пельмени, повернулся к окну Чива-Рива. – Что за В-П-ДВА? Какие инструкции?

– ВСЕМ П…Ц, – нервно хохотнув, сказал Дон. – Про ДВА предположений пока нет. Может, ДВОЙНОЙ?

Чивас молчал, тупо глядя в нежелающее светлеть утро. По-прежнему – ни луны, ни созвездий, ни намёка на восход.

Снова включилась сирена, только сбавили звук.

Под пельмени они утилизировали содержимое бутылки. В этот промежуток времени выяснились две новости: проводная телефонная связь не работает, сотовые не ловят сеть, а из спиртного осталось четыре бутылки коньяка и одна водки из старых запасов Чиваса.

Радио ожило в обед. Треск и шипение. Дон Командантэ терпеливо ждал, когда оно замолчит. Не дождавшись, принялся крутить колёсико настройки. К своему безмерному удивлению он нарвался на чей-то голос в эфире, но радость открытия скоро угасла – монотонный осипший голос бубнил какую-то проповедь, периодически зачитывая куски из Евангелия по Иоанну. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Словом был Бог… В нём была жизнь, и жизнь была светом… Это был истинный свет, который, приходя в мир, озаряет каждого человека… Нам ниспослан знак! Господь говорит нам об истинном свете, забытом, опошлённом…» Бла-бла-бла… Впрочем, тоже вариант.

– Ищи ещё, – посоветовал Чива-Рива, набивая трубку остатками табака из окурков.

– ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! НЕ ПОКИДАТЬ… – каждый час сменяло сирену.

А Дон Командантэ нашёл новый эфир.

«…Свободная Волна, говорит Свободная Волна. Мы пока не знаем, что произошло, но радиоэфир не пуст, он единственный из функционирующих средств связи, и нам удалось услышать много интересного… Вы все должны знать: скорее всего, это вторжение. Да, именно вторжение инопланетной формы жизни. И, похоже, наше правительство ведёт с пришельцами переговоры…»

– Твою, а? – первым прокомментировал Чива-Рива.

– Марс атакует, – отреагировал Дон.

«…разные версии… по одной из них – это гигантский экран или кокон, которым планету укрыли от солнечных лучей… для чего?.. мы не знаем…»

Голос пропадал под набегающими волнами помех.

«…мнение… каким-то образом им… удалось остановить вращение… это только теории… о жертвах информации нет…»

«…голубые лучи…»

Теперь из динамика лился практически один шум, а прорывающийся голос невозможно было разобрать. Юстиция колёсиком не дала результата.

Они решили пока не пить, а следить за ситуацией. Дон Командантэ, неустойчиво-внимательный и серьёзный, занял позицию у подоконника. Чива-Рива поставил приёмник на стол, а к антенне примотал найденный кусок проволоки, другой конец которой закрепил на батарее, и заступил на радиопост.

– Эти лучи ночью… Может, ими тормозили Землю?

– А может, по ним высаживали десант? Командантэ, эта версия ничем не лучше остальных. Что мы имеем: лучи, толчок, несостоявшийся восход, сирену за окном. Что-то определённо произошло, и не факт, что власти знают об этом больше нас.

– Но инструкции? Внимание-внимание?

– Комендантский час. До выяснения обстоятельств.

– А может, это пришельцы?

– Что – пришельцы?

– Сообщения за окном…

– Всё может быть, всё может статься… Или это действительно кара божья. Или невиданное астрономическое явление, происходящее раз в миллион лет. Или секретный эксперимент…

– Уже сотый раз повторяешь про свои эксперименты.

– Не мои, Дон, не мои…

– А если это действительно пришельцы.

– А я что, отвергаю?

– Или мы попали в…

Дон Командантэ подпрыгнул на подоконнике.

– Смотри! Чив…

Чива-Рива бросился к окну, чуть не упал, зацепившись за проволоку.

Слева, в глубине двора, куда не падал свет из окон, что-то двигалось. Колеблющееся, шарообразное, словно сформированное из чёрной ваты. Оно двигалось к улице по периметру абсолютной тьмы, но всё же выделялось в ней, как медуза выделяется в воде. Иногда внутри «этого» тускло вспыхивало блёклое голубое сияние, но оно не освещало, а просто обозначало.

– Это живое? – шёпотом спросил Чива-Рива.

– Откуда мне знать. Транспорт какой-то?

– Может… – на этот раз согласился друг Дона.

– Где оно? Куда исчезло?

– Я тоже потерял…

«…пришельцы…» – говорило радио.

«…исходя из… им нужна лишь информация… свет солнца причиняет им боль… скоро улетят…»

«…надолго ли?…»

– Доставай коньяк, – сглотнул Дон Командантэ.

Чивас кивнул и направился к шкафчику.

Вечером, обозначенным лишь временем на часах, а так, ничем не отличающимся от утра, дня или ночи, они, пьяные в дым, кидали из окна пустыми бутылками по скользящим в темноте НДО (неопознанным движущимся объектам – термин Дона) и призывали соседей присоединиться к «движению против темноты, в защиту прав солнца». Очень актуальными были лозунги Дона Командантэ: «Пришельцы гоу хом!» и Чиваса: «Даёшь, суки, рассвет!» Соседи не поддержали, напротив, двумя этажами ниже показалась голова и прокричала что-то невнятное, но явно осудительное. Дон вылил на нее воду из-под пельменей с ответным криком: «Умойся, продажный жопошник и солнцененавистник!»

В ту ночь оба друга заснули на кухне – Дон Командантэ по традиции на полу, а Чива-Рива на стуле с зажатой между ног бутылкой кетчупа и полосатыми погонами-носками на плечах.

Когда Дон Командантэ проснулся, Чива-Рива пил чай. Дон даже немного обиделся: почему он всегда встаёт последним?

Чивас имел помято-опухший вид. В руках – книжка в мягкой обложке. «Мифология народов и…» – разобрал Дон Командантэ с пола.

– Что пишут? – осведомился он, продвигаясь на карачках к ванне.

– Всего понемногу. Так, просматриваю… Вот например: «Апофис, в древнеегипетской мифологии – дух зла и разрушения, стремящийся погрузить мир в вечную тьму».

– В тему, – отозвался уже из коридора Дон Командантэ.

– Ты давай быстрей. Надоело чаи гонять. Лечиться будем.

В ванной родился странный возглас – то ли отвращения, то ли ликования.

Дону Командантэ удалось словить ещё несколько радиотрансляций: то ли эфир стал менее «забиваемым», то ли люди уже немного отошли от происходящего и принялись обсуждать, спорить и полемизировать – любимые занятия в необычных ситуациях. В этот синонимический ряд входил также глагол «проповедовать». На одной из частот они услышали об Иисусе Навине и о его «длинном дне»: не в пример вчерашнему проповеднику, бодрый и звонкий голос сообщил (с перерывами на помехи) об описанном в книге Праведного «дне Навина», когда солнце неподвижно стояло среди неба и не спешило на запад целый день.

– А причём тут мы? – удивился Дон. – У нас длинная ночь.

Пока они обедали жареной картошкой с маринованными шампиньонами под рюмку-другую, бодренький голос рассказал об апокрифическом собрании книг «Мидрашим», в котором говорилось о неподвижном стоянии солнца в течение восемнадцати часов, и о космической катастрофе, в ходе которой светило едва поднялось над горизонтом и опять-таки много часов оставалось без движения (поведал об этом испанский учёный послеколумбовой эпохи Сахагун, после изучения предания аборигенов). Потом были библейские цитаты и многочисленные «аминь», «да восславим», «братья и сестры» и т. д.

Со словами «Аллах Акбар» Чива-Рива продолжил плавное течение запоя тридцатью «каплями» коньяка.

Коньяк закончился через час.

На другой частоте (скорей всего, любительской) что-то говорили об анналах кого-то или чего-то, датированных вторым тысячелетием до нашей эры («Мэксика» добавил диктор, почему-то используя «э» вместо «е»), где говорилось, что «в прошлом при великой катастрофе ночь не кончалась очень долго». И ещё про Китай времён правления императора Яо, когда солнце неподвижно висело в небе в течение десяти дней, леса загорелись, и появилось множество страшных тварей.

По-прежнему выла сирена, в перерывах сменяясь непонятным: «ВНИМАНИЕ! ОЖИДАЙТЕ! КОРРЕКТИРОВКА!»

Чивас отыскал диалог, в котором один собеседник величал второго профессором:

«…технологии инопланетян – спектральный фильтр, который пропускает лишь инфракрасные лучи (возможно, также радиоволны и ультрафиолет), но блокирует естественный свет…

То есть, профессор, вы придерживаетесь теории щита?

Просто пытаюсь развить. Температура «днём» ощутимо выше «ночной» – это факт. Можно поговорить о теплорезонансе, лучах жизни, которые имеются в ИК-диапазоне. Так-то.

Всё же, более популярна теория остановки вращения Земли. Что скажете, профессор? Насколько правдоподобно такое явление с точки зрения науки? Теоретически возможно?

Без уничтожения самой Земли – нет. Так-то. Но и тут речь не о воздействии человека, каких-то технологий, а – солнца или другого космического тела.

А подробнее?

Конечно. Постараюсь обойтись без множества цифр и исторических споров. Земные сутки равны двадцати трём часам пятидесяти шести минутам и четырем целым одной десятой секунды. Но Донжон в 1960 году установил, что солнечные вспышки увеличивают это время на почти миллисекунду. Происходит замедление или увеличение скорости вращения. Теперь задумаемся, какова должна быть активность солнца, чтобы продлить на одном полушарии день на пару часов? Возможно, к такому эффекту привёл бы взрыв этой звезды. Так-то. Но это, как говорится, нам не подходит.

Что ещё может вызвать замедление или даже остановку? Я говорил о небесном теле – комете или метеорите. Это небесное тело должно пройти в непосредственной близости от нашей планеты, чтобы воздействовать на неё своим гравитационным полем. Но главное – размер. Он важен, не только в соревновании тщеславия у мужчин… Эта, допустим, комета, должна быть размером с Землю. Поминаете? И я говорю о мизерной возможности полной остановки вращения. Но и тут, человечеству не удалось бы, как говорится, насладиться. Землетрясения, наводнения, тотальное разрушение, а мы с вами, мой друг, вылетели бы из подштанников прямо на орбиту… Так-то!»

– Слыхал, Чивас? – заржал Дон Командантэ. – Прикинь, этот тактольщик подштанники носит!

– А знаешь… – Чива-Рива кидал в кипящую воду неприглядного вида мясные обрезки, не успевшие толком разморозиться. Он рассчитывал сварить суп «из того, что под рукой»: одна картофелина, морковка, ссохшаяся головка лука, пакетик неизвестной приправы с рукописной пометкой «Ядрён-Батон», печенье (тут вкрадывались сомнения) и, собственно, сами обрезки. – Можно замутить неплохой рассказ, фантастический. Во всяком случае, декорации чёткие – вечная ночь, костры на улицах, гибнущие растения, каннибализм. Апокалипсическая картина…

– Летающая кукуруза, секты шахтёров…

– Ну, от тебя ничего другого я и не ожидал, – не зло огрызнулся Чива-Рива. – Сколько мясо варить?

– Минут двадцать.

– Точно.?

– Вроде как. Только это мясом трудно назвать. Я уху обычно варю, а не бульон из кожуры.

– Тут тебе не кулинарный поединок. Давай, водяру неси.

Где-то с пяти до шести отключили электричество. Район (город? страна? планета?) погрузился в абсолютную тьму. Чива-Рива нашёл остатки новогодних свечей. Они сели на полу с почти допитой водкой, остатками закуски. Дрожащие оранжевые тени разлеглись на линолеуме.

Смолкла сирена.

А за окном – ЗАДВИГАЛОСЬ.

Именно это слово подходило больше всего. Словно пришла в движение сама ночь. Что-то двигалось, но – куда, как и зачем? Это движение пугающим образом ощущалось кожей, глазами, внутренностями. Беззвучное, невидимое, но неоспоримое.

Один раз слабый свет свечи выхватил какой-то ломаный контур за стеклом, но, скорей всего, друзьям показалось. Этот час они просто переждали на полу, не притронувшись к водке, не сев за стол, только поспешно закрыв форточку (выкидывали на пальцах).

Потом появилось электричество, и всё стало на свои места… ну, кроме, солнца.

Они молча выпили, не закусывая. Спустя какое-то время Дон Командантэ сказал:

– Я тут думал… все эти версии, предположения… может, и нет никакого контакта, вернее есть, но не такой, как все думают. Мы просто изучаемый объект. Для Них. Информация, планета (или Вселенная), на которой оказалась биологическая жизнь. Ну, как человека привлекает изучение нового острова, его флоры и фауны. Не обязательно ехать самому, можно послать всевозможные устройства – пусть записываю, снимают, отбирают пробы… А долгая ночь? Возможно, только в таких условиях работает их «аппаратура». Я потому и задумался над всем этим. У нас недавно семинар на работе был… различные преобразователи рассматривали… ещё по радио этот профессор про инфракрасные лучи заговорил… Так вот, есть целая группа электронно-оптических преобразователей, применяется при оптическом и микроскопическом исследованиях, для наблюдения в темноте (при освещении ИК-лучами) … Представь – исполинский микроскоп или передвижную лабораторию… Знаю, примитивно и грубо…

– Скорей, перелётную лабораторию. А как насчёт солнца? Что они сделали?

– Откуда мне знать? Что сделали ещё можно пофантазировать, но как… Я-то в устройстве компьютера до сих пор слабо кумекаю.

– Ну, а если взять базу твоей теории, но отказаться от объяснения темноты, как специфических условий работы «микроскопа», а предположить, что ночью лучше укрыться… незачем изучаемому (тем более, если он хищник) видеть изучающих…

Дон Командантэ развёл руками – всё возможно.

– ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ДО ВОСХОДА ОСТАЛОСЬ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ДНЯ! СОБЛЮДАЙТЕ ИНСТРУКЦИИ! НЕ ПОКИДАТЬ ПОМЕЩЕНИЙ ДО УКАЗАННОГО СРОКА! ВНИМАНИЕ…

Чива-Рива раздражённо посмотрел на остатки водки.

– Три дня? Совсем опупели… интересно, а ночники работают?

Граф фон Цеппелин снова спускается в преисподнюю

«Раньше ступенек казалось меньше», – думал граф фон Цеппелин, шагая вдоль очередного мрачного коридора.

Лестничный пролёт, оставшийся за спиной, отзывался шумом крови в висках и тяжёлым дыханием. Жаловаться здесь было некому, только самому себе. Стены прохода пропитались запахом сырости. Светильники дёргали за ниточки тени. Иногда попадались массивные двери из ржавого железа, за которыми жалобно стонали и истошно кричали. Дыхание графа сбилось.

От дикой мысли – постучать в одну из дверей и пожаловаться на трудности спуска экзекуторам – стало не по себе. Словно кто-то поворошил внутренности ледяной кочергой.

«Кто эти кричащие бедолаги? Кем были при жизни? Что натворили, чтобы заслужить такое? Воровали? Изменяли жёнам? Или… тоже заключили сделку?»

Каждый раз, проходя мимо безмолвной двери, граф думал: «Может, за ней ждут меня? Когда-нибудь эта камера станет моей тюрьмой?» Безмолвные двери пугали сильнее стонущих.

Фердинанд фон Цеппелин отмахнулся от гнетущих размышлений, даже машинально дёрнул рукой с тростью. Железная набойка звонко ударила в дверь. Сердце графа остановилось.

Стон оборвался. Послышались какие-то клацающие шаги, словно за грязной стеной перемещалась лошадь.

– Случайно… Тысячу извинений, – забормотал граф. – Не стоит открывать…

Он поковылял дальше, молясь, не услышать звук отворяемого засова. Хотя молитва – не лучшая затея в этом месте. Особенно там, куда он спускался.

Он стал думать о Аделинде, и тяжёлый осадок ушёл. Перестали трястись колени.

Его мысли прервала лестница. Снова вниз. В полутьму.

Граф фон Цеппелин перевёл дыхание, постучал тростью по первой ступеньке и стал спускаться.

«Кажется, последний пролёт, – подбодрился он. – Если я ничего не напутал. Память уже не та… Сколько всего этих треклятых ступеней? Шестьсот шестьдесят шесть? Оригинально, как седобородый анекдот…»

Гладкий камень под ногами был истёрт по правому краю, возле перил. В нишах сидели летучие мыши, похожие на сгоревшую бумагу, и таращились на графа. Во всяком случае, так ему казалось.

Он едва не упал за пару ступенек до цели. Испуганно вскрикнул, выронив трость и схватившись двумя руками за перила…

Тех, кто создавал эту лестницу (если, конечно они были людьми), следовало бы оставить здесь навеки. За одной из ржавых дверей!

– Граф фон Цеппелин, вот так сюрприз! – мужчина в чёрном дамастовом костюме оторвал взгляд от книжных стеллажей. – Не думал увидеть вас так скоро. При жизни, так сказать, извините за прямолинейность.

– Ничего. Я стучал, но никто… и я решил…

Мужчина поправил узел галстука, который тёмной полоской почти не выделялся на атласной рубашке. Улыбнулся, не обнажая зубов.

– Проходите, Фердинанд. Не тушуйтесь. Когда я занят книгами, выпадаю из реальности. Могу пушечный выстрел не услышать.

Граф оглянулся на просторный круглый каменный зал без единого окна, – какие окна глубоко под землёй? – на первые (или последние) ступени треклятой лестницы, которую он всё-таки одолел, и вошёл.

Дверь закрылась.

Мужчина в чёрном провёл рукой по книжному ряду. Переплёты отозвались тихим шелестом, шёпотом старых знакомых. Остановился на толстом томе с красным корешком, постучал длинным ногтем.

Граф фон Цеппелин попытался прочитать имя автора, но зрение подвело его. Он подошёл поближе и стал рыться в карманах в поисках пенсне.

– Не утруждайтесь, граф. Это я сам с собой. Категоричный упрямец Платон. Мудрый философ, но неприятный. Не рассуждает, а вещает. Никаких возражений, представляете? – ноготь перепрыгнул на книгу справа. – А Гегель? Этого сложно назвать мудрецом. А дураком легко. И очковтирателем. Что может родиться из ложных и противоречивых предпосылок? Только – оригинальная глупость.

– Я предпочитаю Шопенгауэра, – сказал граф.

– Отличный вкус. Хотя мне больше близок Кант. Присядем? Прошу к столу.

Граф рухнул в мягкое кресло. Ужасно болела шея, ныла поясница. Ног он почти не чувствовал.

– Нелёгкая дорога, да? – спросил хозяин кабинета. – Не то, что пятьдесят лет назад?

– Зато меньше путаешься в коридорах.

Мужчина в чёрном кивнул, устраиваясь в кресле напротив. Собеседников разделял круглый стол из какого-то странного материала, похожего на застывшую лаву. Толстая бугристая ножка, отшлифованная до блеска столешница. В центре стояла пепельница, открытая коробка сигар и полный графин с рюмками на металлической стойке.

– Почему вы их не выкинете? – спросил граф фон Цеппелин. Он не знал, как начать, и поэтому сказал первое, что пришло на ум. – Если уж так не любите…

Безволосая бровь поднялась вверх.

– Выкинуть книги? Право, вы шутите, Фердинанд?

Граф пожал плечами. Хозяин и его просторный кабинет не располагал к шуткам. Он буквально чувствовал, как сотни метров земли давят сверху, а сырость забивает лёгкие.

Мужчина в чёрном сложил на коленях руки. Граф помнил эти длинные кисти и каплю крови на остром когте указательного пальца, подхваченную с его запястья и брошенную на лист договора, под которым он поставил подпись пятьдесят лет назад.

Тогда он был молод и амбициозен. Тогда он был дураком, как и Гегель в этих иссиня-чёрных глазах напротив.

Теперь он был стар и безрассудно влюблён. Такой же глупец, но глупец романтичный.

Граф устало вздохнул.

– У меня к вам предложение…

Мужчина рассмеялся. Во весь рот, полный острых акульих зубов.

– Уж думаю. Вряд ли вы стали бы снова спускаться ко мне, чтобы пожелать доброй ночи или рассказать историю своей интересной жизни.

– Она и так вам известна…

– Некоторые её аспекты – да. Вы многого добились, Фердинанд. Ваши дирижабли почти совершенны. Вы богаты и известны, как и просили когда-то, после возвращения из Америки, где вам впервые довелось подняться в воздух на воздушном шаре. На это потребовалось время, не обошлось без известных трудностей, но я не обещал скорых чудес. Но, тем не менее… следить за каждым шагом тех, кто продал мне душу? Увольте. Замочные скважины не по мне, спина не казённая, ха! Предпочитаю знакомиться с полным досье после… ну, вы понимаете.

Граф нервно трепал белоснежные усы.

– Или у вас какие-то претензии к исполнению моей части договора?

– Что вы! Уверяю вас, никаких!

– Вот и я так думаю, – хозяин кабинета откинулся с сигарой во рту. – А главное ведь не слава и деньги, а то, что вы по-прежнему живы, так? Не многие прошедшие прусско-австрийскую и франко-прусскую войны могут похвастаться этим. Как и званием адъютанта короля Вюртембергского.

Фердинанд фон Цеппелин достал шёлковый платок и протёр внезапно вспотевшую лысину.

– Это всё в прошлом, – сказал он.

– Которого могло и не быть. О бессмертии мы не договаривались, но с долгой жизнью я не подвёл, всё согласно пунктам договора. Так, генерал-лейтенант в отставке?

– Всё так, – поспешил гость.

Граф взял предложенную рюмку коньяка, повертел её в пальцах и залпом выпил. Задохнулся от крепости.

– Так что же привело вас, граф? – Бойкий огонёк возник между ногтями, поджёг сигару.

Граф не курил уже больше десяти лет, хотя «согласно пунктам», никотин вряд ли укоротил бы его жизнь. Поле шестидесяти его стало раздражать послевкусие. Маленькие старческие извороты.

– У вашей фирмы «Luftschiffbau-Zeppelin»[3] финансовые проблемы? Как когда-то у «Aktiengesellschaft zur Förderung der Luftschiffahrt»[4]?

– Нет, нет… – Граф подался вперёд и полушёпотом, словно боялся разбудить спящего на шкафу кота, которого заметил минутой ранее, произнёс: – Я хочу отыграть свою душу.

Возникла пауза. Сфинкс на шкафу приоткрыл один глаз.

Мужчина в чёрном выпустил струйку дыма, посмотрел в потолок, кивнул каким-то своим мыслям и снова опустил взгляд на Фердинанда. В кабинете с каждой секундой становилось жарче. Граф попытался расстегнуть верхнюю пуговицу, но руки дрожали.

– Что ж, – сказал наконец-то хозяин кабинета. – Voran[5]! Давайте сыграем, граф. Только, что вы можете поставить на кон? Второй души у вас нет.

– Я не знаю. Думал, что вы…

– Думали? Это подход игрока, садящегося за игорный стол без денег. Вдруг кто-нибудь польстится на его золотые часы и серебряный портсигар. И с такой надеждой вы преодолели столько ступенек?

– Шестьсот шестьдесят шесть, – вырвалось у фон Цеппелина.

– Что? А, вы об этом. Ужасно банально, не находите? – Мужчина в чёрном глубоко затянулся. – Ладно, пойду вам навстречу. В случае проигрыша, вы будете работать на меня военным инженером. Разумеется, после окончания земного срока. Кровью распишитесь в преданности и полной самоотдаче. Конечно, я могу завербовать вас и так, комнаты этажами выше легко ломают строптивость, но… мне нужны сильные души, подписанные словом и обязательствами, а не болью. Из таких получаются настоящие демоны. Злые и голодные до свершений.

– Демоны? – граф побледнел.

– Ага. У вас будет сильное тело и море работы.

В стеклянных часах на тумбочке бесшумно сыпалась через узкое горлышко костяная мука.

– Я согласен, – сказал граф.

Его собеседник хлопнул в ладони.

– Отлично! Давненько я не развлекался. Во что будем играть?

– В покер.

– О! Излюбленная игра американских матросов, которую любезно описал Джонатан Грин.

Ладоши снова хлопнули. На столе появилась колода карт.

– Не против, если моими? – граф осторожно отвернул лацкан пиджака.

– Ха! А вы мне нравитесь, Фердинанд. Та же хватка, что и в первый раз.

– Только немного дрожат руки, – сказал граф и позволил себе рассмеяться.

Смех помог немного снять напряжение.

Сигара в руке хозяина кабинета походила на уменьшенную модель его первого дирижабля LZ-1. Это тоже по-своему успокаивало.

Мужчина в чёрном с прищуром посмотрел на вскрытые карты графа. Потом налил себе коньяка, выпил и откинулся в кресле.

– Старый плут, да вы выиграли!

Граф сгрёб «банк» к куче своих фишек, роль которых играли жёсткие чешуйки неизвестных фон Цеппелину существ. На противоположном краю стола не было ни одной чешуйки.

– Как вы это делаете? Краплёные карты я распознал бы сразу! Шли с двумя парами, не испугавшись моей ставки?!

Граф достал платок и протёр лицо. Его нервировало худое бесшёрстное создание, свернувшееся калачиком на коленях. Словно почувствовав это, кот поднял мордочку и зашипел.

Граф натянуто улыбнулся.

«Я выиграл», – подумал он, и тут же его одолела прекрасная слабость. Даже сфинкс вдруг показался милым и пушистым.

– Как, граф? Неужели мой блеф был столь явен?

Фон Цеппелин устало пожал плечами.

– Для меня – да. Я готовился к этой игре, Князь. Последние пять лет. Начал, когда ещё и не знал, что снова осмелюсь спуститься сюда. Игорные клубы Германии и Великобритании стали моим домом. И я учился.

– Читать блеф?

– Читать игроков. Изучал психологию покера. Систематизировал жесты и другие подсказки, способные помочь.

– Я восхищён, граф. Можно услышать хотя бы некоторые? Хочу понять свои просчёты!

– Почему нет? Когда вы смотрели на карты и мгновенно делали ставку, я знал, что вы вряд ли блефуете. А когда пристально глядели в свои карты – делал вывод о слабости вашей комбинации.

– Поразительно! Видимо, я мало внимания уделял этой игре, но теперь наверстаю упущенное. Чувствую, покер станет моим наркотиком. Ха! Ещё, граф, ещё?

– Можно с большой вероятностью говорить о блефе, если игрок стремится как можно быстрее вскрыть карты. Так и случилось при последней раздаче.

– А ведь вы правы!

– Яростная или размашистая ставка обычно означает слабую карту. А мягкая – сильную. Следует остерегаться звуков, отражающих печаль. За ними чаще всего стоит сильная «рука». При отсутствии контраргументов, отвечайте на ставку любого игрока, прикрывающего рот рукой. Подлинная улыбка означает истинно сильную «руку», фальшивая улыбка означает блеф. Каждый жест относится к определённой категории, главное его распознать и применить лучшую стратегию. Действовать соответствующе. Пасовать, увеличивать ставку или осторожно подтверждать.

– Хотите сказать, что всё так просто?

– Нет. Чёткой тактики нет, ведь существует лишь малое количество крайне сильных и крайне слабых «рук». Большинство ваших решений будут сделаны по прихоти. И в последний момент. Но умение читать жесты поможет вам получать постоянную прибыль.

– Вот как…

В иссиня-чёрных зрачках отчётливо плясали хвостики пламени. Князь ослабил узел галстука, встал и пошёл к рабочему столу у зашторенной стенной ниши. Граф выпил рюмку, простоявшую полной большую часть игры.

Снова разболелась голова, пожаловались кости. Кажется, поднялась температура.

Хлопнул ящик. Зашуршали бумаги.

– Ещё один вопрос, граф, – сказал хозяин кабинета, протягивая договор на душу Фердинанда Адольфа Хайнриха Августа, графа фон Цеппелина. Граф поспешно спрятал листок. – Ваши мотивы? Вы хотели вернуть душу из-за банального страха, чувствуя приближающуюся смерть?

Граф, в третий раз за время, проведённое под землёй, улыбнулся. Он покачал головой, аккуратно положил кота на ковёр, наклонился через стол и прошептал ответ.

Проигравший подался вперёд и внимательно выслушал.

– Очень глупо, граф, – сказал мужчина в чёрном спустя несколько секунд. – Ха! В вашем-то возрасте! И такие глупости!

Граф не обиделся. Его седые усы словно светились.

– Только глупости и позволяют мне забыть о годах. Делают меня молодым.

– Что ж. Было приятно сыграть с вами. И проиграть. Не смею больше задерживать.

Граф фон Цеппелин попрощался и проворно оказался за дверью. Обитая кожей, без табличек, без ручки. Дверь закрылась сама по себе.

Шаги отозвались глухим эхом, всполошили летучих вампиров.

Перед ним возникла лестница.

– Я у тебя выиграю, – произнёс граф, глядя на поднимающиеся в сумрак ступени. – Вот увидишь. Шестьсот шестьдесят шесть раз.

Когда граф фон Цеппелин выбрался на поверхность, первым, что он услышал, было пыхтение паромобиля. Он обогнул насыпь, проковылял через полуразрушенные ворота и махнул водителю.

Тот поспешил помочь хозяину: дойти и забраться в салон.

Внутри «Horch» граф почувствовал себя лучше.

– Домой, – приказал он и закрыл глаза.

Всю дорогу он думал о Аделинде.

В Берлин въехали вечером. Опережая закат.

– Ах, моя любовь, это так романтично! Снова подарок?

Аделинда сидела на кровати. Прозрачный балдахин нависал над ней, будто крона диковинного дерева. Молодая и влекущая. Такая свежая и такая воздушная. Все те Любови, что были и что так и не случились в жизни графа, казались сейчас опавшей листвой, которую замёл снег. Он разрубил гордиев узел былых страстей и привязанностей, даже любовь к небу, чтобы посвятить себя этому существу, всецело, упоительно.

В агрессивном закатном солнце его Любовь, его девочка выглядела загадочным цветком, тянущимся в красные отсветы. Она подняла к нему свои тонкие руки. Хрупкий двадцатилетний ребёнок с глубокими холодноватыми глазами. Он влюбился в эти глаза. Да, сначала именно в них. Он хотел, чтобы они улыбались, хотел растопить несвойственный юности холод…

Глупый старик. Обретший на пути к восьмому десятку лет свою настоящую любовь. Счастливый старик.

Граф протянул Аделинде пожелтевший лист бумаги.

– Что это, милый?

– Я дарил тебе всё, что можно представить, всё, что можно купить. Все эти два чудесных года. Но я не мог подарить тебе самого главного – себя, без остатка.

– Это… – глаза девушки побежали по строчкам. Ресницы дрожали.

– Моя душа, – сказал граф. – Теперь она принадлежит тебе.

И её глаза улыбнулись. Это стоило любого путешествия.

Любого.

Даже в преисподнюю.

На всех стенах – кроме занятой от пола до потолка книгами – горели свечи. Пахло табачным листом и сырым камнем.

Хозяин кабинета спрятал договор на душу графа фон Цеппелина в стол.

– Отлично, Аделинда или как там тебя на этот раз зовут, наш контракт продлён. Итак, ещё тридцать лет молодости, моя дорогая. Итого – почти сто лет с тонкой талией, – мужчина хрипло рассмеялся. – Какое-никакое бессмертие. О котором Фердинанд позабыл похлопотать. – Вельзевул бросил взгляд на собрание трудов философов. – Как знать, может, он был прав. Накину ещё пять лет, если выполнишь одну мою просьбу.

– Какую? – Старуха с молодым телом и почти столетней душой, которая, впрочем, давно ей не принадлежала, боязливо подняла глаза.

«Глупость, – подумал Вельзевул, отыскивая сочинения Гегеля. – Есть глупость от знания и упрямства, а есть глупость от бездны невежества, нежелания познавать… и есть глупость сердца».

– Проведи их с графом. Was ist das Leben ohne Liebesglanz[6]? Скрась старику последние годы жизни…

Настоящая любовь Большого Вилли (рассказ-интервью)

«Человек сошёл с ума»

(Резолюция австрийского военного министерства, наложенная на проект колёсно-гусеничной бронированной машины, представленный в 1913 году оберлейтенантом Гюнтером Бурштыном).

Вступление

Почему именно танки?

Так незатейливо звучал вопрос после выхода хронокартины «Настоящая любовь Большого Вилли», приуроченной к 150-летию начала Первой мировой войны. Почему неуклюжие боевые машины стали героями третьего фильма культового (не побоюсь подобного заявления) режиссёра Максима Тихомирова? Почему не Царь-танк инженера Лебеденко, ломавший на испытаниях берёзы, или не монстры металлургического комбината «Круппа»?

На этот вопрос я бы мог ответить и до встречи с Тихомировым, до бесчисленных интервью с виртуозом темпорального кинематографа, выдержки которых вошли в этот рассказ. Ответ таков:

А почему нет?

Во всех интервью Тихомиров уклонялся от толкования названий фильмов и выбора сюжетов, говоря: «Это предпочтение режиссёра, его вдохновения, озарения и внутренней эстетики. Это атмосфера. И только». Максим говорил, что «Настоящая любовь Большого Вилли» снята в жанре мозаики обучения и драмы:

– Я испытываю удовлетворение, когда зритель с интересом следит за процессом создания танка, его испытаниями, и тут – бац! – этот «сухопутный броненосец» переваливается через траншею, вокруг дикий рёв, дым и смерть.

Отчего битва на реке Сомме?

Элементарно. На Сомме в сентябре 1916 года вступили в бой первые британские танки. А Тихомирова всегда тянуло к истокам. «Кто произнёс первое слово, тот продолжает рассказ», – однажды сказал Максим.

Когда «Настоящая любовь Большого Вилли» отправилась в 2064 году в Канны, Тихомиров пустился в свой дебютный европейский вояж. Беседуя с Летицией Невер из журнала «Гранд Синема», он преподнёс себя как «главного фанатика темпорального кино» и отдал должное первооткрывателям в этом сегменте киноискусства – Адриано Скварчалупи и Марио Шато, определивших основы хроносъёмки, ставшей возможной благодаря прорыву в исследованиях природы времени.

После Канн, купаясь в лучах славы, Тихомиров весело болтал с критиками и журналистами – об истории, о хронокартинах вообще и о своей триумфальной ленте. Все были довольны. Режиссёр давал образные ответы, без комплексов и со знанием дела. Объясняя специфику своей работы над темпоральными фильмами, он говорил, что старается выйти за рамки документального кино, сломать представление о подаче истории, используя сценарий и хронологию событий лишь как эскиз. Максим поведал, что присутствие в картине вставок, снятых в реальном времени, жизненно важно для ленты, как глотки воздуха, после долгого погружения, а также как связь прошлого и настоящего. Ну и конечно аллюзии, метафоры и отсылки к работам мастеров-классиков.

Запись пресс-конференции, прошедшей в сентябре 2065 в Минске, приводится впервые. На пресс-конференции Тихомиров рассказал, как готовился к съёмке «Настоящей любви Большого Вилли», как работал с камерой в пустом зале, держа в голове поле боя, после первых погружений в хронобатискафе в 1916 год.

Максим объяснял:

– Если говорить о событиях 16 сентября 1916 года, то я буквально видел поминутно ход всей пятичасовой атаки. Как покадровое разбиение. Я знал, где буду находиться с камерой в то или иное время, когда делать акцент на главном герое, на его экипаже, когда снимать общую картину сражения. Конечно, мы сделали множество дублей с разных ракурсов, но ещё до монтажа я на семьдесят процентов представлял, какие сработают и войдут в финальную версию.

«Настоящая любовь Большого Вилли» стала хитом проката. Однако многие критики озвучивали претензии к картине из-за отстранённости многих сцен, не работающих на драму Первой мировой войны, а уводящих в абстрактные дали сравнений и иллюзий. Главный упрёк – фантастичная любовь двух британских танков: «самца», вооружённого орудиями и пулемётами, и «самки», оснащённой лишь пулемётами. Деление боевых машин по «половым признакам» позволило режиссёру вплести в фильм мистическую нить. Одухотворение танков внесло в ленту что-то от кинговской «Кристины» (но без ужасов «ожившей» техники – ужасов хватало реальных), а исторические события отодвинуло на второй план.

Ответ Тихомирова:

– Если вы заметили, я поступаю так в каждом своём фильме. Смешиваю прошлое с метафорой. Именно это изымает мои фильмы из разряда «чистых документальных», помещая в рамки другого жанра. История в хроноленте и настоящая история – разные вещи. Я питаю отвращение к дотошному скупому пересказу. Мне нравится смотреть отлично выстроенные сцены, в которые привнесено нечто новое, пусть и с туманом допущения. Криптоисторические фильмы – это дело вкуса: одни любят документальное кино о жизни великих людей, другие – нет, третьи вообще обожают художественные боевики, снятые без «погружения», а по старинке, в реальности настоящего времени.

В этом весь Тихомиров. У него всегда есть свой взгляд. Разве может быть по-другому, когда говоришь о настоящем творце?

Представленные в данном рассказе фрагменты интервью избежали редакторской правки. Даже повторяясь, Максим, как художник, создаёт на известном материале новую картинку, расцвечивает её другими красками.

Выдержки из интервью я позволил себе разбавить литературными оттисками некоторых событий фильма. Не судите строго.

Краткая биография

2033 Максим Тихомиров родился в Санкт-Петербурге, в семье инженеров.

2035 Семья переезжает в Красноярск.

2047 Будучи учеником средней школы, пишет первый сценарий – «Банда Разводного Ключа и хронопутешественник Бей-Беги».

2051 Заканчивает школу, поступает в строительный техникум, но бросает учёбу и идёт работать билетёром в кинотеатре темпоральных фильмов.

2052 Берёт уроки режиссёрского мастерства.

2053—58 Работает в архиве хронолент, где знакомится с писателем Дмитрием Костюкевичем.

2055 Учится режиссёрскому мастерству в Режиссёрской мастерской Вуди Аллена.

2056 Съёмки фильма «Вчерашний день сегодняшними глазами» на цифровую камеру через темпоральное окно в хронокомнате парка развлечений (не завершён).

2057 Совместно с Дмитрием Костюкевичем пишет сценарий «Потешные войска» (на основе одноимённого криптоисторического рассказа Дмитрия Костюкевича).

2058 Пишет сценарий «Разный Гутенберг»; работает на кинокомпании «Рус-Фокус», перерабатывая сценарий телефильма «Снова», показанного на кабельном ТВ в 2061 году.

2059 Август – сентябрь – шестинедельные съемки темпорального фильма «Разный Гутенберг».

2060 Февральская премьера «Разного Гутенберга» на Московском международном кинофестивале; выходит хронолента «Потешные войска» по сценарию Костюкевича и Тихомирова (Максим попросил убрать своё имя из титров, в знак несогласия с полной переработкой сценария режиссёром).

2062 Зимние съёмки картины «Дюнан и Чёрный пёс» по повести Дмитрия Костюкевича и Алексея Жаркова (друзей Тихомирова).

«Крестовый поход» со сценарными доработками Тихомирова (в титрах не значится).

«Знакомьтесь – Наполеон» со сценарными доработками Тихомирова (в титрах не значится).

2064 В мае снятая Тихомировым по собственному сценарию хронолента «Настоящая любовь Большого Вилли» (повествующая о событиях Первой мировой войны) берёт главный приз Каннского кинофестиваля – «Золотую пальмовую ветвь». В сентябре «Настоящая любовь Большого Вилли» выходит в широкий мировой прокат.

Фильмография

«Потешные войска» («Эксперимент фильм», 2060)

Продюсер: Виталий Пунтус

Режиссёр: Александр Овсейчук

Сценарий: Дмитрий Костюкевич, Максим Тихомиров (в титрах не значится)

В ролях: Бурхард-Христофор Миних, Пётр III, Екатерина II, Эрнст Иоганн Бирон и др.

«Разный Гутенберг» («Медведь», 2060)

Продюсеры: Наталья Евтухович, Людмила Тарасова

Режиссёр: Максим Тихомиров

Сценарий: Максим Тихомиров

В ролях: Иоганн Гутенберг, Андреас Дритцен, Конрад Гумери и др.

«ДЮНАН и Чёрный пёс» («Хроно», 2062)

Продюсеры: Александр Горбачёв, Максим Тихомиров

Режиссёр: Максим Тихомиров

Сценарий: Максим Тихомиров, Алексей Жарков, Дмитрий Костюкевич

В ролях: Жан Анри Дюнан, Георг Баумбергер, Реньо де Сен-Жан д'Анжели и др.

«Настоящая любовь Большого Вилли» («Исторический +», 2064)

Продюсер: Дмитрий Демчук

Режиссёр: Максим Тихомиров

Сценарий: Максим Тихомиров

В ролях: Джон Р. Р. Толкин, Эрнест Суинтон, Дуглас Хейг, Уильям Говард Ливенс и др.

Интервью

1.

– Дьявол! За нами пришёл сам дьявол!

Это слово – почти материальное, как густой клок тумана, – выстрелило над первой линией окопов, точно ядовитый плевок, и заметалось над позициями. Немецких солдат охватила немая паника. На какое-то время стало почти тихо, словно визжащий ребёнок Войны захлебнулся криком. Замолчали пулемёты и винтовки, замерла в окопах пехота, парализованная видом приближающихся чудовищ.

Громоздкие монстры медленно, но неотвратимо продвигались вперёд. Раскачиваясь и гремя, то ныряя в воронки от снарядов, то показывая из-под земли свои металлические носы, странные машины казались творением чистилища, а не делом рук британских инженеров. Они словно смеялись над шквальным огнём, ещё несколько минут назад бьющим в их неуклюжие тела, за которыми прятались английские солдаты. Пули отскакивали от брони, будто камушки от стены.

А потом чудовища – эти жуткие родственники гуляй-городов, осадных башен и туров, – закричали в ответ.

Пушками и пулемётами.

Снаряды и пули танковых орудий разорвали рассвет пополам. Небо над немецкими окопами тут же схлопнулось, расплескав огонь и жар. Пролитую рассветную кровь впитал массивный склон, дымчатый мираж на загривке боя.

Стальные гусеницы рвали и подминали проволоку. По широким дорогам, проложенным танками в проволочном ограждении, двигалась английская пехота. Вперёд, вперёд, вперёд – в орудийный рёв, в лязг, в скрежет, в дым, в грязь. Рвы качали боевые машины, словно шторм суда. Экипажи – командир, водитель, помощники и стрелки – пытались удержаться на своих местах, хватаясь за напирающие внутренности танка. В корпусе рикошетил грохот. Рука водителя взмывала вверх, пальцы обозначали передачу.

В моторах плескалось масло, в радиаторах кипела вода, мир в смотровых щелях подавался напору атаки. Немецкая выдержка дала трещину. Солдаты выбирались из окопов и бежали прочь. Выходили с поднятыми руками, вбивали их в грязные небеса, надеясь на плен, страшась надвигающегося ада.

Ничто не могло остановить бронированные машины. Несмотря на медлительность и хромоту. Так казалось…

Один из танков остановился, распахнул двери – машина дала людям передышку, возможность отдышаться от пороховой гари, выхлопных газов и паров горючего. Другой «стальной конь» замер по иной причине: отказало сердце – 105-сильный бензиновый двигатель. Ещё один попался в ловушку воронки.

Остальные продолжали проминать линию фронта…

*

Разговор с Максимом Тихомировым

Нурлан Измайлов / 2065

Нурлан Измайлов: Начало второго наступления на Сомме, в ходе которого английские танки получили первое боевое крещение, наполняется неповторимой энергией, поскольку снято одним планом. Так было задумано изначально?

Максим Тихомиров: Один статичный план был исходным замыслом. Но это создавало излишние проблемы из-за размаха действия, поэтому на площадке я использовал наезды и небольшие повороты камеры, но, да, при этом хронобатискаф оставался неподвижным.

Я также добавил несколько анимационных разбивок. И у меня был крупный план с двумя танками – двумя влюблёнными. Так что в сцене имеется несколько стыков, хотя у многих осталось ощущение съёмки одним планом.

Это была важная сцена. Насыщенная ожиданием после первой половины фильма. Усилия английской армии тратились напрасно, она кровоточила, пытаясь безуспешно прорвать позиции немцев. Вторая битва на Сомме начиналась по сценарию первой, но тут на фронт доставили танки. И я решил сменить интонацию ленты – растянуть ожидание перемен. Подать его через вступление в сражение боевых машин, через их путь к первому выстрелу. Перед тем самым «долгим планом» зритель видит генерала Хейга, хватающегося за соломинку. Ему говорят, что нельзя так поспешно рассекречивать новое оружие, твердят, про размоченную дождями землю, но упрямец ничего не хочет слышать. «К позициям!» – командует Хейг, повторяя ошибку немцев с поспешным применением химического оружия.

НИ: Да, это сильный момент.

МТ: И сорок девять танков ползут в ночи на зов осветительных ракет. Семнадцать машин не добрались до места сосредоточения: застряли, сломались. Трёхчасовой марш – именно здесь и понадобились склейки. А потом мы вместе с танкистами ждём рассвета. Живём ожиданием, которое густеет, пока идёт ревизия стальных коней, пока проверяются оружие и тормоза, а баки наполняют бензином.

НИ: Многие не верят, что вам удалось снять «Настоящую любовь Большого Вилли» за столь скромные деньги.

МТ: Всем известно, что создание хроноленты не требует расходов на декорации, костюмы и актёров. Историческое кино…

НИ: Вы часто говорите «историческое», но ведь это не совсем верное определение. Исторические картины снимали и до появления хронопогружений: они подражали прошлому, актёры играли вымышленные и исторические личности. Теперь всё по-другому. И такое кино называют «реальное историческое» – «реал-ист».

МТ: Мне не нравится это слово. Умники, вечно дающие новые определения, склеили два усечённых слова и получили одно старое. Ну да ладно… Историческое кино требует колоссального количества энергии – еды для машины времени. Это главная статья трат. Чем дольше вы заглядываете с камерой в темпоральные окна, тем сильней надувается пузырь бюджета.

НИ: Каково работать без актёров? Не иметь возможности подсказать, наставить, положиться на экспромт.

МТ: Когда снимаешь темпоральное кино, то избавлен от этой головной боли (смеётся). За что актёрам дают «Оскары» и многомиллионные контракты?

НИ: За достоверность.

МТ: Именно. За выдающуюся игру, за профессиональный обман зрителя. За ложь в лживом мире художественного фильма. Если актёры сыграли плохо, неубедительно – картина провалилась. Хроноленты избавлены от такого риска. Они показывают настоящую жизнь, настоящие эмоции. Это отражение, а не постановка. Да, я не имел возможности работать с актёрами, зато мог сосредоточиться на эстетике планов, выборе лучших ракурсов и фокусов.

НИ: Вернёмся к небольшому – для фильма о Первой мировой войне – бюджету «Настоящей любви Большого Вилли». Говорят, вы старались свести к минимуму скольжение по хронопотокам?

МТ: Так и есть. Многих режиссёров, хлебом не корми, дай пощёлкать рубильниками на оборудовании. Они ищут в прошлом вдохновения, толком не представляя, что и как хотят снять. А потом снимают всё подряд. Таким людям надо запретить брать в руки камеру… В нашу съёмочную группу, конечно, входило два солидных историка, но прежде чем прибегнуть к их консультациям, я дотошно изучил материал сам. Я знал, о чём хочу снимать! И набросал сценарий ещё до первого «погружения». Материал о битве на Сомме захватил меня, я нашёл всё, что смог, об этой операции и первых английских танках. Я полюбил «Большого Вилли» до того, как увидел воочию.

НИ: Голос за кадром ни разу не назвал британские танки по марке, только – «Большой Вилли». Кстати, это голос вашего сына?

МТ: Да. Димону восемь лет. Я хотел, чтобы эту историю озвучил именно ребёнок. Потому что из детских уст история любви двух машин уже не кажется просто аллюзией. Он верит в это, а, значит, сможет поверить и зритель. А что до обозначения первых марок, Мк-1… это обезличило бы главного героя. Поэтому я сохранил имя прототипа, которое более человечно.

НИ: Расскажите историю создания «Большого Вилли». Я знаю, что она отражена в фильме, но хотелось бы услышать, так сказать, акустическую режиссёрскую версию.

МТ: Ха! Акустическую версию… что ж. О прототипах танка можно рассуждать весьма условно – это и гусеничный движитель Дюбаше, и паровая гусеничная машина 1832 года, применяющаяся на разработке болотистых территорий, и паровой трактор Гиткота с гусеницами из обтянутых полотном деревянных рам, и американские тракторы начала двадцатого века. Но всё это лишь база для принципиально новой боевой машины.

Первая мировая война нуждалась в возникновении танков. Скорострельное оружие лишало пехоту шансов на благополучный штурм укреплённой позиции. На поле боя хозяйничал пулемёт. Армии, как кроты, ушли под землю. Защита выигрывала у нападения. Не помогала и артиллерия.

НИ: Это наглядно демонстрирует первая половина вашей картины. Ливень снарядов на укрепления немцев, огненные и дымные столбы. Артиллерия англичан и французов крушит всё: людей, окопы, пулемёты, заборы из колючей проволоки.

МТ: Да. Четыре тысячи орудий! Два миллиона снарядов! Без малого тонна металла на фронтовой погонный метр. Целых семь суток яростной пальбы, днём и ночью. Казалось, что вражеские позиции полностью уничтожены. Атака англичан сочится с экрана уверенностью быстрого успеха: парадный шаг, плечо к плечу, густые ряды, офицеры курят сигареты. А потом немецкие позиции оживают. Глубокие подземные убежища сделали своё дело – уберегли от артиллерии. Винтовки и пулемёты сметают волны атакующих, одну за одной. Англичане – кадровые солдаты довоенного призыва и патриоты-добровольцы – упорно наступают. Им удаётся взять передовые позиции, но уж больно высокой ценой: шестьдесят тысяч убитых.

Битва на Сомме ужасными жерновами молола жизни. Атакующие и обороняющиеся были в неравных условиях. Как только люди покидали окопы, они превращались в беззащитные мишени. Ведь нельзя прихватить с собой бруствер или окоп! Поэтому военных инженеров призвали решить важную задачу: защитить атакующих от пуль. Движущегося человека могли уберечь толстые листы стали, но подобные латы носить под силу лишь машине. Обычный автомобиль, даже бронированный, не годился. Решение проблемы упиралось в гусеницы, своеобразные переносные рельсы, укладываемые перед машиной, а затем забираемые. Это как использовать длинную доску для пересечения болота.

«Отцом» танка считается полковник британской армии Эрнест Суинтон. В 1914 году он предложил использовать модернизированный гусеничный трактор «Холта» в качестве истребителя пулемётов. Американский трактор «Холта» тогда применяли как артиллерийский тягач, а Суинтон хотел навесить на него броню и вооружить пулемётами. Но английский Военный кабинет от этой идеи отмахнулся.

В начале 1915 года перед особым комитетом поставили задачу создать машину, которую не страшили бы камни, проволочные заграждения, глубокие рвы и крутые скаты. Запаса горючего должно было хватать на тридцать два километра. Прототипы, вооружённые пушкой и пулемётом, с экипажем в 10 человек, не должны были проваливаться на обычных мостах.

Выделили деньги и стали ждать результатов.

Из-за плохой проходимости Суинтон забраковал «машину Линкольна», первую модель танка, созданную Уильямом Триттоном и лейтенантом Уилсоном на базе тракторов «Баллока». Новый вариант боевой машины, готовый к концу ноября, получил прозвище «Маленький Вилли», потому что имел внешнее сходство с Уилсоном – вы могли убедиться в этом в одном из эпизодов фильма.

«Маленький Вилли» тоже спасовал перед требованиями: двух с половиной метровый ров и почти полутораметровая стенка оказались ему не по плечу. И тогда появилась машина специальной постройки – «Большой Вилли». Символ танков Первой мировой войны обзавёлся ромбовидными гусеницами поверх корпуса и орудиями в спонсонах – бортовых полубашнях. «Большой Вилли» с честью справился с испытаниями в феврале 1916 года. Серийное производство породило две версии танка. «Самца» с двумя орудиями и четырьмя пулемётами. И «самку» с пулемётами Виккерса и Гочкиса.

Такова история. Механический двигатель, вездеходный движитель, броня и скорострельное оружие – вот рецепт.

*

2.

Возможно, это являлось началом эры механических чудовищ.

Возможно, «сухопутный флот» мировых держав совсем скоро ожидало пополнение: машины более страшные и колоссальные, сражения которых достигнут поистине исполинских масштабов.

Возможно…

Как бы ни сложилось в будущем, никто не мог отнять у англичан первенство в создании танка. «Дьявольская машина», раскидавшая лопатой германские окопы, теперь принадлежала Туманному Альбиону. Навсегда.

Возможно, подобная мысль посетила кого-нибудь из танкистов. Но скорей всего – нет. На это просто не было времени.

«Большой Вилли» подмял под себя смешную проволочную преграду и, тяжело сопя, навалился на траншею. Комьями земли осыпался бруствер. Громадный мотор, царствующий в центре танка, командовал гусеницами через механические коробки передач: «Давайте! Давайте! Давайте! На новый заход!».

Солдаты прыгали в траншею, отданную практически без боя. Хвост боевой машины ударил напоследок в чёрную, ещё напитанную дождём, землю, металлические колёса провернулись в воздухе, точно жернова судьбы, и в следующее мгновение «Большой Вилли» оказался на другой стороне окопа. Прикрывая и воодушевляя пехоту.

Воздух пропах гарью. Заветный хребет был уже близок. Ещё немного, и он обретёт новых хозяев.

В тесноте бронекоробки командир придержал тормозом левую гусеницу – танк взял влево. Недостаточно.

– Третья! – призвал водитель, но слово утонуло в грохоте и лязге, будто песчинка в буре. Человек кричал по привычке, в довесок: помощники уже словили взглядом три поднятых пальца и устанавливали передачу. Водитель помогал сцеплением. Заскрипел на барабане трос, двухколёсный хвост двинулся тяжёлым плавником.

– Ouch! – Командир вскинул к голове руку, покрытую перчаткой с раструбами-крагами, чиркнул по лбу, словно хотел срезать кожу под шлемом. Пули гневно били в броню и, не желая мириться с поражением, бросали в смотровые щели жаркие брызги, свинец от своего свинца.

Танки шли группами. «Большой Вилли» чувствовал близость своей спутницы, её возбуждение и жар. Вместе они являлись отличной командой: его пушки против вражеских пулемётов, её пулемёты против пехоты.

Другие группы распадались, но их любовь оставалась нерушимой.

«Большой Вилли» вошёл в деревню Флер, остановился над окопом и очистил его огнём, даря эту маленькую победу своей избраннице.

*

Минский кинофестиваль «Лiстапад»

Андрей Шимчик / 2065

Андрей Шимчик: Для меня подлинным откровением – первым и оглушающим – стала хронолента «Чудесный», о необычной жизни Арнольда Геррита Хенске, больше известного как Мирин Дажо. Картина не помогла разгадать тайну этого человека, но эффект от просмотра был потрясающим. Мы с друзьями выбегали из кинотеатра, жаля друг друга палочками от сладкой ваты и изображая неуязвимых.

Максим Тихомиров: Я часто вспоминаю первую картину, увиденную по телевизору, когда вскакивал и кричал: «Ух ты! Вот, что может творить темпоральное кино!» Это был «Гром викингов». Мне было шесть лет, и «Гром» покорил меня. Настоящие викинги, суровый быт и жестокие битвы. И при этом в фильме было много смешного. Режиссёр смог акцентироваться на забавных мелочах и ситуациях. Меня это поразило!

АШ: Ваши картины производят схожее впечатление. Они преображают исторические события, показывают их через особую призму.

МТ: Это моя главная задача, как художника, а не как документалиста.

АШ: Человек сделал возможным путешествия во времени, но избежал связанных с этим проблем, разных эффектов и парадоксов. По сути, мы научились лишь подглядывать в прошлое, оставаясь невидимыми для его обитателей…

МТ: И это щедрый дар, весьма щедрый! Наш мир и без того запутанная штука, чтобы множить узлы – встречей с самим собой, убийством своего дедушки, попыткой изменить былое или мечтой обрести истинную любовь. Оставьте это Брэдбери, Хайнлайну, Булычеву, Саймаку и Бестеру. Стивен Хокинг, который, в своё время, так и не смог найти закон, запрещающий путешествия во времени, однажды спросил: «Если путешествия во времени возможны, то где туристы из будущего?» Теперь мы знаем ответ – они рядом, наблюдают, снимают, но мы их не видим. «Фантастическая сага» Гаррисона стала реальностью, только в щадящем варианте невмешательства.

АШ: В «Настоящей любви Большого Вилли» есть крохотный эпизод с полковником Этьеном. Полковник просто смотрит в окно, а мы глядим на него, после чего происходит затемнение.

МТ: Это одна из загадок, которые я люблю оставлять в фильмах. Бонус для любознательных, для тех, кто задастся вопросом: «Чем же знаменит Этьен? Как он связан с событиями фильма?»

АШ: И как же?

МТ: Полковник Жан Батист Этьен предвосхитил главные принципы боевого использования танков. Ещё до разработки проекта бронированного трактора, он сказал, что победу в войне будет праздновать тот, кто установит пушку на вездеходный агрегат. Этьен видел преимущество в стратегии, которое давало новое боевое средство, – возможность внезапного широкого наступления без артиллерийской подготовки.

АШ: Поезд с закрытыми брезентом платформами – одна из таких загадок?

МТ: Именно!

АШ: Это ведь были танки, под брезентом?

МТ: Да. Их перевозили железкой под видом больших цистерн. Британцы пошли на хитрость, чтобы не рассекретить боевую новинку. На каждом танке написали мелом: «Бак. Осторожно. Петроград», а контрразведка бросила слух, что Россия заказала у Англии партию цистерн. «Tank» по-английски означает бак, ёмкость для воды. Такое вот безобидное название дали грозной машине.

*

3.

Негостеприимное небо. Немецкие гранаты, падающие из синей глубины. Ответ винтовок Ли Метфорд и Ли Энфилд, начинённая тротилом сталь.

В сапах быстро выдыхались миномёты Стокса. Агонизируя на треногах, собирали кровавую жатву пулемёты.

Два залпа из импровизированного огнемёта капитана Уильяма Говарда Ливенса превратили немцев в нефтяные факелы.

Тесные коридоры смерти и просторные залы боли…

*

Интервью в Каннах

Юбер Симен / 2064

Юбер Симен: На родине вас обвиняют в непатриотичности, мол, снимаете не о русских.

Максим Тихомиров: Верное наблюдение, правда, никак не связанное с моей патриотичностью. Я снимаю не о русских. Не о славянах. Не об англичанах. Кинематограф не имеет национальности. Я снимаю о людях, которые мне интересны, о событиях, которые хочу осветить.

ЮС: В «Настоящей любви Большого Вилли» появляется Джон Толкиен.

МТ: Это частичка моего восхищения большим писателем. Небольшой эпизод, без которого я не мог обойтись. Когда литература переплетается с кинематографом, а исторические события с великими личностями – я не могу пройти мимо. Толкиена подготовили офицером-связистом: полевые телефоны, передатчики кода Морзе, сигнальные ракеты и огни, почтовые голуби… Его батальон не участвовал в начале сражения при Сомме – был в резерве. Друзья погибли, сам писатель заболел окопной лихорадкой и был направлен в госпиталь, а после – в лагерь в Англии.

ЮС: Война отразилась на его творчестве.

МТ: Именно это и заложено в сцене, где зритель видит в окопе молодого Толкиена. Перед нами взрыватель с очень долгой задержкой. Кусочек прошлого, в котором тикает будущее, в котором видны гиблые земли Мордора, Мертвецкие болота и пустоши. Кошмарные пейзажи «Властелина колец».

ЮС: В вашей хроноленте не отражён итог операции на Сомме…

МТ: Да. Мой фильм всего лишь набор маркеров, по которым можно найти дорогу к истории. Это эстетический призыв, желание пробудить любопытство. Но ленивым я готов облегчить задачу, здесь и сейчас.

Битва на реке Сомме, одна из крупнейших в ходе Первой мировой войны, длилась четыре с половиной месяца. Союзники лишь продавили фронт германцев, причём половину глубины – пять километров – обеспечили танки. Огромные потери: более миллиона убитых, раненых и пленных со стороны англичан, французов и немцев. Битва, финал которой состоялся на реке Анкр, выявила военный и экономический перевес Антанты, стала предвестником победы. Из рук Германии вырвали стратегическую инициативу.

Минусы. Теория прорыва позиционного фронта точечными ударами и методическими атаками расписалась в своей несостоятельности, что подтвердил Брусилов в успешной операции Юго-Западного фронта, вовремя отказавшись от недейственной тактики.

ЮС: Как вы прокомментируете мнение, что название картины «Настоящая любовь Большого Вили» – это отвлекающий ход. Не считая обучающих эпизодов по созданию танков, разбавляющих первый бой на реке Сомме, боевые машины появляются лишь во второй половине картины, участвуя в захвате деревни Флер и нагоняя ужас на немцев. А сама история любви «самца» D17, первым вошедшим в деревню, показана скорей как аллюзия, оттеняющая ужасы войны.

МТ: Я не объясняю названия своих фильмов. Они, разумеется, имеют для меня определённый смысл, но я наслаждаюсь попытками зрителя растолковать их значение. В тот момент, когда я скажу, что значит для меня то или иное название, гадания закончатся. Я этого не хочу. А по поводу любви… она прекрасна! Её стоит искать везде, даже в движении двух машин. Что ещё можно тут сказать?

*

4.

Два десятка танков на десятикилометровом фронте. Разрозненные, но ужасающе эффективные.

Пять километров укреплённой обороны за пять часов. Внушительный результат продвижения.

Столбы из накатника. Поваленные, раздавленные. Стальные тросы и колючая проволока. Лишённые натяжения и опасности. Серые пустые блокгаузы. Слепые ружейные и пулемётные бойницы.

Перекличка личного состава. Перевязанные головы танкистов – ожоги от расплавленного свинца и раны от мелких осколков.

Важная победа этого дня. Воодушевляющая, несовершенная, скалисто-возвышенная, неуклюже-механическая. Окуляр, через который видно будущее.

Ещё не написанная генералом Хейгом телеграмма. Ещё не озвученный в письме заказ на тысячу боевых машин.

И два танка, стоящие около дымящегося дома. Бок о бок, спонсон к спонсону.

Словно истинные влюблённые.

Надежда победить противника исчезла. Первым фактором, решительно повлиявшим на такой исход борьбы, являются танки.

(Выступление в рейхстаге, 02.10.1918)

Сатирические санкции

– Вам всё равно не устоять! Порочная издательская система падёт! С моими первыми публикациями: с возбуждённой струной стихотворений, с пенно-русым журчанием рассказов, с переливом судеб в океанах романных утопий…

Великий Графоман откашлялся, промокнул шёлковым платком широкий лоб, снова кашлянул, умудрившись выплюнуть с мокротой слово «предвзятость».

– Пенно-русым… боже, – простонала Татьяна Зайцева, литературный критик и главный свидетель обвинения.

При упоминании имени господа судья вышел из дрёмы, с удивлением посмотрел на молоточек, потом на зал, прикинул – должен ли он бросить молоточек в зал и в чём правила игры, затем вспомнил, зачем он здесь, насупился, вошёл в привычную систему координат.

– Обвинение, продолжайте, – благословил он.

Критик Зайцева встала со скамьи. Вообще-то она не садилась на протяжении всего заседания, но как-то вытянулась, напряглась, что задним рядам почудился её подъём.

– Задайте ему, – напутствовал писатель Арсен Зарибаба.

– Только на гонорары не ссылайся, – предупредил издатель Константин Насвойвкус.

– Обвинение, тише! – Вот и молоточек пригодился. Судья повеселел. – Слово свидетельнице Зайцевой.

– Да, спасибо… – Критик поправила брошь, презрительно глянула на Великого Графомана – бегло, по касательной, словно боясь гипнотического воздействия. – Разумеется, мы никогда не называем таких людей словом на букву «Г». Никогда. «Писаки», «бумагомаратели» – возможно, но не «Г». Вы не представляете, насколько их много. Просто нашествие какое-то. Даже перед перестройкой такого не было, а тогда, хочу сказать, страшные дела творились. Поэтические «Г» валом шли. Одни стихи я на всю жизнь запомнила… Можно?

– Можно «что»? – судья сдвинул центр тяжести парика ближе к затылку. – А-а… женская комната сразу по коридору направо…

Зайцева покраснела.

– Я бы хотела прочитать то, да простит меня Бальмонт, стихотворение.

– А. Конечно-конечно.

– Не всё, только пару строк… М-м… «Встал Ильич, развёл руками…» Хочу уточнить, Ваша честь, что дело происходит в мавзолее… «Встал Ильич, развёл руками, что же делать с мудаками?»

Судья поперхнулся эмэмдэмсом.

– Как? Что? Попрошу без!..

– Простите. Мне кажется, это важный штришок к палитре доказательств.

– Палитра доказательств! – вскричал Великий Графоман и тут же припал к блокнотику, начал строчить.

– Подобные контуженые поэты, они шли и шли в редакцию, и сейчас идут. И обязательно хотят прочитать свою «нетленку» вслух. Я им: «Не надо, я глазами оцениваю». А они: «Вы должны это услышать!» И получаешь: «Встал Ильич, развёл…»

– Достаточно, – смешался судья. – Мысль понятна.

Арсен Зарибаба дрожжевым тестом поднялся рядом с Зайцевой.

– Критик Зайцева хочет сказать, что о «Г» много говорят, но в то же время их трудно выделить из литературы, как допинг из лекарств. И рождаются споры. С одной стороны, всё прекрасно: человек направляет свою энергию на сочинительство, он не убивает, не ворует, не играет за футбольную сборную, не поёт дуэтом с Тимати. Короче, никого не трогает, кроме… тех, кто выпускает книги и журналы. Зайцева знает, о чём говорит, у неё богатый опыт издательского журнального дела, и сетевого, и бумажного.

Зайцева кивнула.

– Небольшой процент «Г» составляют агрессивные личности. Маниакальные.

– Экспрессия весенних грёз души душистой, – прокомментировал Великий Графоман.

У Зайцевой и Насвойвкуса задёргались веки.

– Так вот… – продолжила после паузы критик. – Однажды один «Г»…

– Графоман? – уточнил судья. Отсутствие чёткой дефиниции термина и постоянное вуалирование критиканши… хм, критика… его раздражало. К тому же, он снова всхрапнул пару минут. Судья сделал знак машинистке: пиши, пиши, милочка, потом разберусь, по какому поводу здесь шумели.

– Э… да. Он запер меня в редакции. Пришёл поздним вечером, донимал, вился вокруг. Я все способы перепробовала, а он не унимается, хочет, чтобы я его рукопись – повесть «Задник Вселенной» – прямо здесь и сейчас, вернее, там и тогда села читать. Говорит, что цитаты сразу задают тон, пытается зачитать. А цитаты – из «Южного парка»!

– Неплохой мультик, – согласился судья. Осмотрелся, проморгался. – То есть… в адекватном переводе.

– Я от него отмахиваюсь, – продолжала Зайцева. – Пытаюсь объяснить, что электронную версию «Задника Вселенной» уже отвергла, что украсть робота Марвина у Дугласа Адамса – ещё не значит написать хорошую повесть. И тут он ушёл. Со словами: «Ключ у Воннегута». Я к двери – редакция заперта, ключей нет, замурована. Кричала, звонила. И только когда меня открыли, поняла, что этот «Г» положил ключ в «Бойню номер пять» Курта Воннегута у меня на столе.

– Лучшая книга о скачках во времени, – сказал Насвойвкус.

– Мой роман «Дверь, открытая нараспашку» ничем не уступает, – скромно уточнил Зарибаба и ловко отвернулся, когда издатель зыркнул в его сторону.

– Я извиняюсь (через «И»), – сказал Великий Графоман. – Вот, послушайте… «Он падал вниз в глубокую бесконечную бездну, низ низов, яму без дна, пропасть, что не знала влажного эха…» Может, лучше заменить «не знала» на «не имела чести быть знакомой»?

Зайцева нервно затеребила брошь. Зарибаба схватился за сердце.

– Замените всё предложение на пробел, – посоветовал он.

– А на меня однажды в суд подали, – вступил Насвойвкус. – Злобный графоман попался. Пришлось тащиться в Корректно-Грамотный суд имени Розенталя и объясняться. А вся каша заварилась из-за того, что редакция отвергла рукопись с формулировкой «Не подходит». Представляете, каким я себя идиотом в суде чувствовал?

– А сейчас? – спросил судья, двигая парик бровями.

– Простите, Ваша честь?

– Вы и сейчас в суде. Снова чувствуете себя ослом?

– Я сказал идиотом… – Насвойвкус поменялся в лице, стал похож на растрёпанный переплёт.

– Зафиксируйте, – кивнул судья машинистке.

– …и не потому что в суде, а из-за глупости обвинения… только поэтому… человек отстукивает буковки, и мы вправе эту писанину не принять… но не в суд же… «в топку» – как говорят на форумах…

– Суд в топку? – брови судьи зажевали парик, пришлось помочь рукой. – Напомните название вашей редакции?

– «Сталкер-Анабиоз-Метро».

– Спасибо. Присаживайтесь.

Поскольку издатель не вставал, он обозначил рекомендованное действие максимально возможным ссутуливанием.

– Давайте всё-таки определимся с термином, – сказал судья. – Господин Зарибаба, так кто же такой графоман?

– Это человек, одержимый писательством, больной низкопробным сочинительством. И никакая клизма от литературы…

– Я бы отказался от негативных окрасок и канонических определений, – попытался реабилитироваться Насвойвкус. – Графоман графоману рознь. Сам Лев Толстой письменно называл себя графоманом. И отнюдь не сардонически. Хороший писатель – и есть графоман, он не может им не быть. Вспомните безумно популярного сейчас Руслана Матроскина…

– Редкий «Г», – шёпотом прокомментировал Зарибаба.

– Четыре тысячи страниц в год – вы представляете? Романы, сиквелы, приквелы, послесловия, обращения от автора, расширенные обращения от автора, расширенные и дополненные обращения от автора «с любовью», обращения от автора к тем, кто не понял предыдущие обращения и вообще роман…

Гавкнул молоточек судьи. Великий Графоман икнул.

– Господин Насвойвкус, Матроскина печатает ваше издательство, верно?

– Хм… да, Ваша честь.

– Спасибо. Садитесь… то есть оставайтесь в текущем положении. – Судья глотнул эмэмдэмсов прямо из пачки, вспомнил, что искал зелёную конфету, но не стал выплёвывать. – Господин Зарибаба, так всё-таки… графоманы – больные люди? Да, госпожа Зайцева?

– Несомненно, – с жаром сказала критик. – Только одни писатели переболевают «Г» -ом в подростковом периоде, а у настоящих «Г» болезнь прогрессирует с годами.

– Я извиняюсь, – сказал Великий Графоман. – А чёрная дыра аннигилирует антиматерию? Или тут нужен протуберанец?

Зайцева прикусила губу. Зарибаба перекрестился.

– «Г» можно сравнить с людьми, которые любят петь в караоке, но при этом не имеют голоса.

– Вот только эти певцы, – перебила Зайцева писателя, – не рвутся на эстраду, а «Г» маниакально хотят напечататься!

– И караошники, наверное, хотят, чтобы их по радио крутили. Репетируют пока. А «Г» – это тот, кто ну очень хочет писать, но у него не очень получается. Ну, не умеет он.

– Уметь – немного другое, – сказал Зайцева.

– Вы говорите про отсутствие таланта? – подключился судья. – Или про банальное неумение?

– Это пограничные состояния, очень родственные. Поди разбери. Но на выходе – «Встал Ильич, развёл руками, что же делать с…»

– Кхм! Мы поняли.

Адвокат Великого Графомана подал устный протест и сам же его отклонил. Присяжные пытались освободить столы от подарочных книг с автографами Зарибабы.

– Нам нужны конкретные примеры, – сказал Насвойвкус. – Вот Арсен Зарибаба и его книжка «Полночь начинается в двенадцать». Прекрасная книжка, одна из лучших в минувшем году.

– Спасибо! – вспыхнул Зарибаба.

– Роман переиздан трижды. Это говорит об огромном успехе. Просто замечательная книга!

– Правда? – Зайцева навалились на перила барьера, чтобы заглянуть в глаза издателю. Не удалось. – Я едва осилила пролог.

Насвойвкус остался невозмутим. Поправив солнцезащитные очки, он продолжил:

– Артур принёс мне рукопись, будучи неизвестным автором, самоучкой. Можно окрестить его графоманом или нет? Но его работа и труд издательства подарили миру бестселлер!

Зарибаба на радостях хлопнул себя по коленям.

– Константин, вы серьёзно? – атаковала Зайцева. – В каком веке вы живёте? Вам рассказать, как сегодня делаются бестселлеры?

– Парируйте, Арсен, – отмахнулся Насвойвкус, втайне радуясь, что между ним и критиком значится объёмное тело Зарибабы. – Как-то она на вас злобно смотрит. Вот и книжку вашу не дочитала.

Зарибаба прочистил горло.

– Ответ прост. То, что я не «Г» – очевидно. Да, роман оказался удачен. Но я совершенно не горжусь этим! Да, его переиздавали трижды. Но я совершенно не горжусь этим! Да, заключены контракты на десять переводов, в том числе на идиш. Но я совершенно не горжусь этим! Да, в России продано более ста тысяч экземпляров, а сколько передавалось по рукам, бралось у друзей… Но я совершенно не горжусь этим! Вот!

Зарибаба сел.

– И в чём же очевидность вашей не причастности к «Г»?

Зарибаба встал.

– Я ненавижу писать! Вот почему я не «Г»! Первую книжку писал два года, вторую три – вымучивал, выдавливал, тужился.

– А графоман не тужится? – спросил потерявший нить следствия судья. Парик неприятно колол лысину – похоже, он забыл сорвать ценник.

– «Г» не может не писать. Ему непременно нужно продемонстрировать, что он литературный эксгибиционист.

– Обвиняемый, это правда?

Великий Графоман надул щёки, отложил в сторону карандаш, показал свободные руки. Его адвокат победно вздёрнул кулаки.

– Как вам пишется, обвиняемый, легко? – поинтересовался судья.

– Предложения текут, как слюни, – сообщил Великий Графоман и тут же записал сравнение.

Зарибаба потянулся за минералкой. Зайцева закатила глаза. Судья нашёл зелёный эмэмдэмс и спрятал в потайной карман мантии.

– Вот! Вы видите, какие у них сравнения! – обвиняюще взвизгнула критик.

– Они плюются с такой скоростью и силой, что никаких платков не хватит! – поддержал Зарибаба.

В этот краткий момент две негодующие души соприкоснулись. Зарибаба даже приобнял Зайцеву и понял, что напишет третий роман. О любви.

– А графомания в блогах, – сказал Насвойвкус. – Вы задумывались над этим?

– Я не пользуюсь интернетом, – сказала Зайцева.

– Да, Таня не пользуется, – поддержал окрылённый любовью Зарибаба. Роман о любви – да, определённо! Возможно, даже серия романов. Да, серия! Он уже почти нащупал название: «Слёзы, поцелуи и love наотмашь».

– В смысле, не пишу в блогах, – уточнила критик. – Кто сейчас не пользуется интернетом?

– Да, кто? – поддакнул писатель.

– Я веду колонки в своём сетевом журнале.

Великий Графоман взял карандаш и подтянул к себе блокнот.

– Как называется ваш журнал? – спросил судья и подмигнул машинистке.

– «Вымя фантазий».

– Ага… что ж… и как обстоят дела?

– Хорошо. Около сотни тысяч посещений в месяц.

– И в вашем журнале не бывает графоманских текстов?

– Если и есть, то они задуманы под «Г». Понимаете?

– Не очень, – признался судья.

– Стилизованы под «Г». Чтобы обратить внимание общественности на эту проблему.

– Это как нацарапать в кабине лифта: «НЕ ПИШИТЕ В ЛИФТАХ»?

Великий Графоман оценил масштаб сравнения и застрочил в блокнотике.

– Я думаю, Таня имела ввиду немного другое… – начал Зарибаба.

– Не называйте меня Таней!

Страсть, эмоции, надрыв, подумал писатель. Как это будоражит!

– Так, давайте подытоживать, – судья скинул левый сланец и почесал зудящую пятку. – По каким критериям вы предлагаете распознавать графоманов?

– Критерии просты, – сказала Зайцева. – Это сумма ощущений от текста. «Г» – это человек, который пишет неинтересно, вторично.

– Кто этим будет заниматься?

– Литинспекторы. Российский Дом Литературы и Критики уже провёл кастинг.

– Да-да, – пробормотал судья. – Я видел списки… Донцова, Маринина, Первушин… Хм… И каких мер вы просите?

– Мы просим для «Г» ограничения на пользование электронной и бумажной почтой. Чтобы суд запретил всем «Г» и конкретно обвиняемому приближаться к дверям редакций ближе, чем на триста метров.

– А как же литературные группы? Различность вкусов? И у графоманов есть свой читатель.

– Миф, Ваша честь! – фыркнул Насвойвкус. – Как можно прислушиваться к читателю? Кто из нас издатель, они или я?

– Да! Хватит нас мучать, – вступила Зайцева. – Я не как критик, а тоже как издатель говорю. Пишите – в стол, в полку, в буфет. Для себя. Но не пытайтесь это опубликовать! У художников как?.. Тоже ведь артоманы имеются, но они не пытаются выставиться в «Манеже»!

– В «Манеже» приняли мою рукопись, – сказал Великий Графоман. – Сборник повестей «Ведь кто-нибудь должен найти это солнце в подштанниках лета». Обещали почитать!

Зайцева прижалась к Зарибабе. Писателя пробил озноб. Насвойвкус уверовал в четвёртое переиздание «Полночь начинается в двенадцать».

– Авторитетов, как Танечка, – сказал Зарибаба, нисколько не смутившись, что Зайцева высвободилась из его полуобъятий, – всё меньше и меньше. А что молодые? У них собственные критерии. Так в узких кругах «Г» рождаются гениальные прозаики и поэты. Сами накропали – сами оценили. Почему их так много? Да просто! Для того, чтобы писать, нужен компьютер или карандаш и бумага— всё! «Г» -писатель готов!

– Они наивные! – вскричала Зайцева. – Вот главный критерий! Они все наивные! Их тексты. Я не встречала ни одного умного текста, написанного «Г»!

– А как они пафосны! – взвыл Зарибаба.

Судья поднял молоточек, чтобы прекратить этот шум, но неожиданно понял, что его тянут за рукав. Великий Графоман смущённо улыбнулся и, кивая на издателя, протянул стопочку исписанных листов.

– Я тут, пока вы говорили и прочее… этого, новый рассказ написал… можно, пользуясь случаем, передать?

Герои

Танк скачками передвигался по бугристой местности, сводя к минимуму пробуждение вражеских мин.

– Ещё два часика – и всё! – крикнул Зан. – Вернёмся героями! Ты сделал правильный выбор, записавшись в добровольцы!

– Странная война, – только и сказал Битар, сжимая джойстики.

Гидравлические лапы машины кололи щебень, при каждом новом прыжке поднимая гейзеры пыли.

– Ещё бы пленного взять!

– Как хоть они выглядят? – Битар направил танк к возникшей на горизонте возвышенности.

– Буулы? Да кто знает! – энтузиазм Зана, подкреплённый скорым «проколом» на Землю, не желал распыляться на подобные вопросы. – Пусть командование разбирается!

– А ты никогда не спрашивал себя – зачем?

– Что – «зачем»?

– Зачем нам эта планета, эти буулы? Зачем мы, однодневные солдаты?

– Забудь! – Зан снова глянул на таймер. – Через час сорок семь – «прокол». Будем сидеть в баре, цеплять девочек… Знаешь, как они клюют на форму! Да и часик с одной из Дзэ сможем себе позволить.

Скоро «прокол», повторил про себя Битар. Прокол пространства-времени, который телепортирует их боевую единицу – танк-кузнечик – домой. К славе, деньгам… И никого не волнует, что их единственный день на войне прошёл в тряске и пустой болтовне. Мёртвая пустыня чужой планеты. Кому-то везёт, и они возвращаются с пленными буулами – алмазный орден и пожизненная пенсия. Кому-то нет – их тела кидают в кремационную камеру. Бои с противником очень редки, но они есть. Уж лучше стерильный день, один день патруля, решил для себя Битар.

Танк взмыл вверх, опустился, мягко пружиня, снова устремился к амплитуде, на доли секунды завис над равниной… В этот момент в кабину ударила ракета.

Они всегда были закутаны с ног до головы. Всегда. И в рассказах вернувшихся вояк, и в газетных статьях, и на экранах новостных трансляторов. Даже на баннерах, рекламирующих призывные пункты.

Буулы.

А те, кто видел их без тряпья и металлических шлемов, молчали: за бронированными дверями и грифами секретности, за строгими костюмами и миллионными кредитами, за высокими должностями и большими полномочиями.

«Буулы – враги». Вполне достаточно. Для большинства, к которому принадлежал Битар.

Битар пришёл в себя, вынырнув во влажное тепло комнаты. Его поджидала боль: вцепилась клыками в правую руку, будто голодная псина. Человек взвыл.

– Боль скоро уйдёт, – произнесли из темноты. – Придёт другая.

Битар не мог оценить пространства комнаты – бледно-синий свет скупо освещал овал каменного пола с неудобной мыльницей-кроватью, в которой проснулся солдат. Нет, скорей, которая вынесла его в эту реальность, словно игла телепорта, вырвав из горящего танка и беспамятства.

Комната наполнилась странным ароматом. Что-то новое разлилось в воздухе со словами незнакомца.

– Есть вопросы?

Битар осознал, что новый запах – духи (букет из фруктовых ароматов и запаха хлорки), и это осознание почему-то испугало сильней темноты и неизвестности.

– Я в плену?

– В плену, – подтвердил голос после небольшой паузы.

– Ты – буул?

Пауза – ещё более длинная и неприятная.

– Для тебя, сейчас – да.

Битар не успел обдумать услышанное. Что-то ударило в спину, обожгло кожу. Мелькнул образ: огнедышащая пасть вмурованного в камень монстра, принятая им за кровать.

Битар потерял сознание.

Он очнулся от грубых прикосновений. Завёрнутые в коричневое тряпьё существа кинули его на каменную лавку и изнасиловали.

Пришла иная боль. Слёзы текли по грязному лицу, перед глазами дрожал островок каменной стены. Вместо слов с губ срывались пузыри.

Когда всё закончилось, насильники ушли. Хлопнула дверь, далеко, будто бы в другом измерении, и он остался один. Натянул штаны, свернулся эмбрионом на лавке.

Дальше – холодные, металлические часы тишины, пульсирующие в ритм с кровью.

Вставай, вставай, твердила маленькая, наглая часть его «Я». Вставай, осмотрись… не сдавайся… детский шёпот в огромном замке унижения и отчаяния.

Другой, огромный осколок собственного «Я» пожелал укрыться в воспоминаниях. Но и там находил оттенки чёрного: будь то холодные ночи за бокалом дешёвого пива, неумелые тела дворовых путан или просто размытое лицо города – преющая плоть, воспалённые глаза, выбитые зубы. Был ли у него выбор? Есть ли выбор у голодного пса, когда ему кидают кусок мяса, сулят временное тепло и комфорт?

В маленьких городах, чьи подворотни превратились в съёмочные площадки, кулисы порноиндустрии, удовлетворяющие запросы мегаполисов, вариантов мало. «Однодневная война» даёт передышку. Сколько раз он с завистью смотрел на людей в форме, пьющих дорогие напитки, уединяющихся с красотками Дзэ…

…красотки Дзэ. Молчаливые рабыни, завезённые с окраины Вселенной. Дорогие безмолвные проститутки со стеклянными глазами. Идеальные порнозвёзды. Говорят, их тела не стареют или стареют очень медленно. А золотистая кожа мягче бархата. А ещё говорят, что они бездушны – загадочные куклы неведомой цивилизации.

Битар просто хотел жить. Чуть лучше, чем псы.

Он потерял счёт времени. Тут не было ориентиров, только страшный ритуал, повторяющаяся цепочка событий: изнасилование – кормёжка – сон. С ним не говорили, не отвечали на его мольбы и вопросы. Лишь раз, с очередной миской фарша, последовал комментарий: «Твой друг заканчивается, скоро перейдёшь на каши».

Зан, Зан, Зан… Битар не мог думать о нём. С трудом ассоциировал себя с чем-то живым и разумным. Просто разобранная головоломка: Желудок, Разум, Тазобедренная Часть. Пальцы изучали худое грязное тело, как нечто постороннее, чужое – скелет древнего существа.

Иногда буулы просто заполняли камеру и смотрели не него. Лучи фонарей скользили по скрюченной фигуре Битара, бликовали на металлических цилиндрах, скрывающих лица, лизали стены.

– Что вам надо… пожалуйста… почему… – бормотал Битар в тишину, а буулы безмолвно покачивались. Пугала, рванина и вёдра на палках. Пустые сравнения – дрожь угасающих слов.

А потом, когда перспектива перегрызть себе вены стала казаться очень заманчивой и обнадёживающей, всё изменилось…

Ему принесли тёплое покрывало и чистую одежду. Кормить стали так, что он редко справлялся с трапезой. Истязания прекратились.

Маленькие крылатые сферы приносили успокаивающий зелёный свет и улетали на ночь. Битар стал набирать вес; спустя неделю начал делать нехитрые упражнения: в основном нагрузка на ноги, пресс, левую руку. Он изучил правую руку и, с примесью ужаса и восхищения от проделанной буулами работы, понял, что её пришили. Выше локтя обручем лежал зигзагообразный шов. Оставалось лишь удивляться тому, что конечность вообще функционирует.

Однажды за ним пришли.

Заговоривший буул не отличался от остальных – если, конечно, не искать различия в бесформенных мотках коричневой ткани и жестяных шлемах. Ни одного открытого участка кожи, ни намёка на глаза в темноте амбразурной прорези.

– Садись, – раздался голос-пустышка.

Битар сел на тёплый пол. Он так давно не слышал чужого голоса, пусть и без отшелушенной краски эмоций, что чуть не расплакался. Единственными собеседниками были летающие сферы-светлячки.

– Боль… – сказал буул.

Человек молчал. Кто они? Кто из них вершил над ним унижение – проникая внутрь толчками боли и страха? Этот – стоящий впереди? Или все они, по очереди?

Что-то бросили из теней комнаты, и предмет с металлическим стуком покатился к ногам Битара.

– Я думаю, ты знаешь, что это?

Он знал. Фалоимитатор. Огромное орудие застыло в нескольких сантиметрах от человека, словно готовое к прыжку, завершающему акту. Битара бросило в дрожь. Грубо выполненная поделка, шершавая отливка, в которой немногие – не пройдя через то же, что и Битар, – различили бы секс-игрушку.

– Боль открывает каналы. Боль рассказывает нам о судьбе остальных. Образоформы удовлетворения ваших диких инстинктов…

– Я не… – разлепил губы человек.

– Ты поймёшь. Объяснения не нужны – мы прочитали тебя.

– Прочитали?

Картинка: покачивающиеся силуэты, буравящие взгляды.

– Боль открывает каналы, – повторил буул. – Одни из них – канал памяти, знаний. Эта, так называемая война – ужасна, а её цель, помноженная на незнание однодневных наёмников, – дика!

Нос Битара уловил аромат сладко-едких духов. Пьяный от непонимания и контрастирующего с обстановкой запаха, он, моргая, смотрел вперёд.

– Мы отпустим тебя. Ты – не зло, ты – орудие зла, слепое и глупое. Ты узнаешь правду, прежде чем уйти, и лишь тебе решать, как жить с ней. Личностный выбор. А сейчас ты увидишь наши лица. Смотри внимательно, человек, смотри и слушай…

Битар смотрел. Битар слушал.

И всё-таки он заплакал.

– Завтра сделаю Мийе предложение, – сказал с довольным видом танкист, юнец, ещё не успевший обзавестись намёком на щетину.

– Что, перерос видео с Дзэ? – хохотнул водитель, мужчина лет тридцати. – Пора выйти на новый уровень?

– Это не для меня.

– Как же!

– У нас всё серьезно.

– У тебя, видео и крема для дрочки?

– Иди ты…

– Ладно, хорош трепаться. После «прокола» и помечтаешь о будущем, а пока мы здесь и сейчас. Уж слишком много солдат последнее время возвращаются отбивными.

– А помнишь… – юнец потёр лоб. – Танк, телепортированный пустым? Только кровь везде. Жуть.

– Жуть, – согласился старший. – Их ракетой, похоже, в воздухе сняли.

– Долбаные буулы! – юный солдат подтянул к себе гашетку «шаровой» пушки, наверное, чтобы успокоиться.

– Предохранитель не трогай, – предупредил старший.

– Стрелял из такой? Говорят, тема… последнее слово в вооружении.

– Доводилось. Стрёмная штука.

– А правда, «шар» можно до метра генерировать?

Водитель с нескрываемой насмешкой глянул на напарника.

– Это тебе не лаборатория Теслы, а генератор плазмоидных зарядов. В пинг-понг играл?

– Не-а. А что происходит, когда заряд попадает в тело?

– Смотря чьё. А так – посиневшие пальцы и взорвавшаяся обувь…. Смотри! Ещё один из берлоги вылез!

Монитор мерцал зелёным пятнышком. Старший заработал джойстиками.

Танк-кузнечик сел на днище, сложил лапы и выпустил фиксаторы. Пыльное железное насекомое, отдыхающее на брюхе.

– Бинокль! – скомандовал компьютеру водитель.

Фигуру искажало пылевое облако и электронный экран бинокля. В дрожащем воздухе она выглядела зловеще: спиной к танку, картинка плохого видео.

Юный солдат тоже приник к резиновым баранкам оптики.

– Второй за день, – тихо сказал водитель, словно боясь спугнуть добычу. – У нас джекпот…

В ячейке на броне танка лежал опутанный нейросетью буул.

– Захват готов.

– Подожди… что он делает?

Фигура на песке, до этого неподвижно сидящая в позе лотоса, подняла руки. В километре-другом впереди и справа буйствовали два огненных смерча, пожирая сухую лиановую рощу, дробя и плавя камень. Чёрная фигура словно наслаждалась этой картиной, игрой температур и покачиванием пепельных шапок завихрений.

Потом фигура повернула голову.

– Это… человек, – выдавил водитель.

Молодой лейтенант замер перед зеркальной дверью. Четвёртый новый бар для «вернувшихся» за последний месяц. Пристанище героев. В отражении – подтянутый мужчина в идеальном синем костюме, две рубиновые звезды на груди, табельный пистолет на бедре.

Молодой лейтенант толкнул дверь и вошёл.

– О-о, наш герой! – крикнул из глубины зала генерал Жабон. – Давайте к нам!

Битар подошёл к столу, за которым отдыхала элита военных сил. Руки сжимали бокалы, обнимали тела Дзэ, кидали фишки; рты слюнявили сигары, выплёвывали комплименты, жевали закуски.

Генерал масштабно заливался пивом и столь же масштабно потел: лицо блестело подобно орденам и пуговицам.

– Как вам новый офис, лейтенант? – поинтересовался генерал.

– Спасибо. Всё хорошо, – ответил Битар.

– У вас большое будущее, – вставил седой подполковник. – Первый вернувшийся из плена буулов!

– Садитесь, Битар, не стойте. – Генерал повёл рукой. – Пива герою!

Молодой лейтенант отодвинул стул и сел между подполковником с обнажённой Дзэ на коленях и маленьким угрюмым капитаном с двухлитровым бокалом пива.

– Говорят, вы не видели их лиц? – спросил угрюмый.

– Не видел, – сказал Битар.

– Не донимайте лейтенанта, – по-отечески вмешался генерал. – Оно и к лучшему. Скажу вам по секрету, – Жабон подмигнул, улыбаясь пористым отёчным лицом, – я видел. Безобразные, надо признать, твари.

Лейтенант безразлично улыбнулся.

Безобразные твари, думал Битар. Так ли они безобразны, раз ты, жирная скотина, гладишь колено одной из них? Он мазнул взглядом по прекрасному лицу Дзэ, скованному наркотиками, неподвижной маске. Представил потное тело генерала, которое касается золотой кожи лже-буула, и с трудом справился с отвращением. Его лицо осталось невозмутимым.

Безобразные твари… самый дорогой живой товар, жемчужины порно – здесь. Безликие враги – там, где один день превращает вас в героя. И, словно установив телепатическую связь с Дзэ, Битар ощутил поток боли и образоформ – этот поток тянулся сквозь бесконечность космоса, хлестал других сестёр, втянутых в извращённую войну с человеком и его пороками. Однополая раса, ставшая мишенью человеческого либидо.

Захотелось расколоть это потное лицо чем-нибудь тяжёлым, металлическим фаллосом, отлитым в пещерах далёкой планеты, прыгнуть на стол, добраться до этой ухмылки и бить, бить, бить…

– Сегодня ночью вас ждёт одна из этих богинь, – сообщил генерал, похлопывая по бедру Дзэ.

– О… – выдохнул Битар.

Пистолет в его руке заметили, только когда генерал начал заваливаться назад. В общем праздничном гуле выстрел прозвучал скорее как удар в гонг, чем крик смерти. Лейтенант практически не целился, но пуля проделала маленькое отверстие со зловещей эстетической точностью – аккурат меж редких бровей генерала. Будто испорченный сифон, затылок зашипел кровавой пылью.

Безучастная Дзэ отступила от рухнувшего тела. Нить изумрудного взгляда тянулась в пустоту.

Щёлкнул эжектор.

Битар перевёл пистолет на полковника и нажал на спусковой крючок.

Ещё восемнадцать патронов – главное, правильно ими распорядиться.

Вымя фантазий (радиопьеса)

Место действия: студия в одном из городков Синего Сегмента планеты Алиас системы Субито, где ведущий ночной радиопрограммы берёт интервью у известного фантаста.

Сначала слышна лишь какофония скрипа, скрежета, писка, чего-то ещё, отдалённо напоминающего звуки органа и гитары. Постепенно звуки стихают.

Ведущий. Дорогие радиослушатели, в эфире был хит этого месяца – композиция «Ёрш-34». А у нас в гостях писатель-фантаст Евгений Дизов, автор скандального сборника рассказов «Вымя фантазий». Мы начинаем нашу программу. Здравствуйте, Евгений.

Дизов. Доброй ночи.

Ведущий. И сразу блиц-опрос. Что помогает вам писать?

Дизов. Алфавит.

Ведущий. Любимое блюдо?

Дизов. Фарфоровое.

Ведущий. Есть ли жизнь после смерти?

Дизов. Зависит от аппетита.

Ведущий. Н-да. Ага… Это ваши ответы?

Дизов. Вам показалось, что отвечал кто-то другой?

Ведущий кашляет. Пауза

Ведущий. Ваши рассказы наполнены порнографическими сценами. Особенно шокировала сцена в «Обмене веществ», когда главный герой целует девушку с зонтом в опущенные веки…

Дизов. Тут просто огромная разница в табуировании тех или иных понятий, аспектов жизни на Земле и Алиасе. Отец привил мне другую…

Ведущий (задумчиво, не обращая внимания на слова писателя). Или начало «Клизмы». Девушка, очнувшаяся на пляже в одних шортах и свитере. Рак, ползущий по ее обнажённому колену – гротескно, смело, откровенно! На грани!

Дизов. Тот же комментарий. Если вы его, конечно, слышали.

Ведущий. Вы говорили про отца…

Дизов. Пытался.

Ведущий. По моим данный ваш отец не был коренным алиасианином.

Дизов. Так же как и коренным зелибобонянином. Или коренным муурком.

Ведущий. Это как?

Дизов. Он был землянином.

Информатор (электронный голос). Справка. Земля – единственная планета с биологической цивилизацией вдоль Млечного Пути.

Ведущий. Спасибо, Инфо. Очень интересно. Именно поэтому в ваших рассказах действие нередко происходит на этой планете?

Дизов (вздыхает): Может, мне с информатором лучше поговорить?

Ведущий. Как вы знаете, Алиас – многорасовая планета. «С цивилизации по гуманоиду…», как говорится. Основной процент, конечно, алиасиане, но уже позади расистские конфликты, сегрегация муурков, орбитальная депортация ярзян, «костры мира»… Землянин и алиасианка – очень редкий союз.

Информатор. Всего три зарегистрированных.

Ведущий. Удивительно! Уникально! Евгений, расскажите, пожалуйста, о родителях?!

Дизов. О маме мне почти нечего сказать – она была импульсивная, безумно красивая, с шоколадно-кремовыми глазами, мечтала арендовать спутник и провести там лето. Так рассказывал отец. Она сбежала со старым короткошерстным муурком, когда мне было два года… отец так и не смог этого понять…

Звуковой эффект телефонного звонка

Ведущий. А у нас первый звонок в студию. Слушаем…

Голос. Яяяя… мяяяяуууаааа… ммммяяяяя… здрамляяааа….

Дизов. Вот! Вспомнишь… Говорить понятно на усреднённом и так слабо умеют, а тут ещё валерьянки нализался!

Ведущий. Спасибо за звонок (гудки).

Дизов (раздражённо, вполголоса): Ты ему ещё за ухом почеши.

Ведущий. Вернёмся к разговору… ваш отец…

Дизов. Он растил меня, дал знания. Он очень скучал по Земле. «Я воспитаю тебя землянином», – часто говорил он. Он познакомил меня с культурой, историей, природой, техническим развитием той Земли, которую он покинул, и которая постарела на миллионы лет за время, проведённое отцом в исследовательском корабле в потоках «ноль времени» коллапса Дюпон, ожидая прогнозируемого рождения схожей цивилизации на Алиасе. Им повезло – они не проскочили «окно контакта»; но им не удалось вернуться (теория потоков отрицательного времени не сработала). Это была вторая подобная экспедиция. Ей тоже не было суждено поделиться своими открытиями с родной планетой. Её участники растворились в населении Алиаса, приспосабливаясь каждый по-своему. Отец сохранил приличное собрание книг земной литературы. Чтение стало моим любимым занятием, когда я подрос…

Ведущий. Необычность ваших произведений, нестандартность философских выкладок, откровенность сцен и минимум насилия кроется в «земном» воспитании?

Дизов. Несомненно. Только о каком минимуме насилия вы говорите?

Ведущий. Количество убитых огнестрельным или холодным оружием без извращения и садизма в среднем на один рассказ – 5, расчленённых – 1,4; сожжённых – 2,6; препарированных и набитых битым стеклом – 0,2. Также всего три акта каннибализма на весь сборник и одно снятие скальпа.

Дизов. Этого мало?!

Ведущий. Согласно опросу, 90% читателей увеличили бы эти цифры минимум втрое. И добавили бы растворение в кислоте. Чтобы присвоить категорию «О-о-о»: семейное чтение. Вы читаете местную беллетристику?

Дизов. Нет. У меня язва.

Ведущий. Тематика родителей, в частности отца, часто сквозит в ваших произведениях.

Дизов. Вы правы. И она не закрыта. У меня на карандаше два сюжетика, они войдут в сборник «Вымя фантазий-II»…

Ведущий. Очень, очень интересно. Не могли бы вы поделиться.

Дизов. Конечно. Вот, например. Принцесса вымышленной планеты – отпетая феминистка, фригидная до кожи на пятках, но ребёнка хочет (да и династия должна продолжиться). И вот она объявляет: рожу только от чужепланетника! Искусственным оплодотворением! Генетическому отцу ребёнка – энная сумма! Разнеслась весть по галактике рупорным транслятором. И направились корабли, лайнеры и даже одна звёздная байдарка к планете-королевству. Разные расы с разных планет: был тут и котооборазный муурк с пепельным воротником и хвостом, и рыцарь-имбицил, находящийся в симбиотической связи со своими биодоспехами (причём, доспехи паразитировали рыцаря, являясь представителем ленивой расы цмых, не желающей самостоятельно передвигаться), были представители человеческой расы, были… да много кого…

Ведущий. Как я понял, рассказ будет подан в сказочной стилистике?

Дизов. Только начало. Основную часть романа занимает фарш из насилий, пьянства и…

Ведущий. Даже страшно подумать… неужели…

Дизов. …порно.

Ведущий. Как я понимаю, последнее только в форме намёков, обозначения?

Дизов. Нет. Детальное описание физиологических контактов.

Ведущий. Вплоть до поцелуя в губы? Страшно даже представить – с языком?

Дизов. Берите выше, то есть, в нашем случае, ниже…

Ведущий. Муурку мне в жёны! Это будет бомба!

Дизов. С групповыми сценами…

Ведущий. О нет, боюсь даже подумать… Резонанс! Шок! Будут митинги… Самый Первый, наверняка, сделает заявление из джакузи…

Дизов. А вся эта каша заварится из-за пробки на космодроме, когда тем, кому не хватило места на посадочном поле, придётся садиться на уже припаркованные корабли. Тут-то и начнётся вакханалия, и продлится чуть больше года.

Ведущий. Резня, бойня!?

Дизов. Всё как и обещал. С перерывами на пиры и…

Ведущий (трепеща). Да-да… в курсе…

Дизов. Дойдёт до того, что СОП (Союз объединённых планет) исключит планету-королевство из своих рядов, принцессу не поздравит с днём рожденья, а по ночам будет с орбиты будить жителей светом прожекторов.

Ведущий. Лихо закручено.

Дизов. Когда всё устаканится, принцесса соберёт оставшихся и устроит соревнования в умении исполнять романсы. Но не сможет выбрать одного победителя – обозначится четвёрка фаворитов: муурк, рыцарь-имбицил, за которого, к слову, пели доспехи, и два представителя человечества: землянин и алиасианин.

Ведущий. Два человека? Алиасианин? Несмотря на внешнее сходство, мы не…

Дизов. Это же рассказ. Там я развил теорию, что Земля является колыбелью человечества для многих планет. А одна из экспедиций с Земли на Алиас проскочила ниже «окна контакта» (попав в потоки «обратного течения» времени) и застала пригодную для жизни незаселённую планету. Они обжили её, назвали Алиас, и тем самым стали прародителями цивилизации, предсказанной на Земле в их время. Так вот… Четыре финалиста сдадут, скажем так, генетический материал для оплодотворения, пробирки пронумеруют, зафиксировав определённый номер за каждым участником. Принцесса выберет отца своего первенца наугад. Но произойдёт путаница – номера отклеятся или бумажка с соответствием «имя-номер» потеряется… не суть важно… но оплодотворение проведут, а кто папа – вопросик.

Ведущий. И это всего лишь наброски? Да тут готовая рукопись!

Дизов. Я продолжу? Хорошо… Короче, вопрос. Кому вознаграждение? Проигравшие – на космодром и по домам, а наша четвёрка ждать: родит – увидим. За двадцать месяцев в долги фиска залезли, на векселя кутежи устраивали – каждый уверен, что «материал» его. Рыцарь-имбицил однажды так напился, что упал в заброшенную шахту, отбил доспехи и заблудился в лабиринте ходов. Больше про него ничего не слышали. Прошло двадцать месяцев – пришло время рожать. Муурк, увидев голого безволосого младенца, на попутках рванул на родину (его корабль разобрали на шампура во время памятного годового кутежа). Остались – алиасианин и землянин. И вот опять незадача – анализ ДНК нельзя делать, пока ребёнку не исполнится десять лет…

Ведущий. Почему?

Дизов. Придумаю. Обосную. Там параграф конституции или особенности физиологии жителей планеты. Мелочи. В общем, ждут наши герои… год, два… на десятый день рождения наследника алиасианин погибает в пьяной драке с представителями местной флоры. И тут кульминация: перед ребёнком стоит выбор: сделать анализ (узнать правду) или просто признать отцом землянина, который, к слову, привязался к мальчику и уже несколько лет тайно встречается с принцессой, пересмотревшей свои взгляды на мужчин. Мальчик тоже неравнодушен к герою.

Ведущий. Какая замечательная комедийная развязка!

Дизов. Какая? Что… а-а… не могу привыкнуть… Ладно. Дальше идут внутренние монологи, терзания, сомнения, выбор… И в это время на планету падают помидоры…

Ведущий. Боюсь, что плохо расслышал.

Дизов. Не бойтесь. Падает межгалактический рейсовый танкер с грузом замороженных помидоров, врезавшийся в орбитальные прожекторы СОП. И очень неудачно падает – на замок, убивая всех действующих лиц.

Ведущий. Как-то очень ожидаемо.

Дизов. А помидоры?

Ведущий. А тут – да, сильно, образно!

Слышен короткий звуковой сигнал

Ведущий. Отличные новости! Есть связь с Красным Сегментом! Мне сообщают, что вот-вот будет наведён радиомост с нашими коллегами, которые присутствуют на летней олимпиаде по биатлону. И… вот, мне сообщают, что всё готово, и мы можем дать голос в эфир… вернёмся к интервью немного позже… Коллеги?!

Слышен треск, шум… бормотание… невнятное «кто? где?»… бормотание… звуковой эффект упавшего на пол стакана…

Первый комментатор. Раз-раз…

Ведущий. Да! Говорите!

Первый комментатор (немного заплетается язык). Ага… (пауза) Уже второй год продолжаются гонки, и вот первые лыжники приходят на третий огневой рубеж. Коллега, может, вам видно, как там стреляет наш биатлонист?

Второй комментатор (ужасно заплетается язык). Это этот… с плавниками? Иик… да?

Первый комментатор. Да нет же – в красном комбинезоне. Вы можете рассмотреть кружки мишени из нашей комментаторской будки?

Второй комментатор. Кружки форели?

Первый комментатор. Мишени.

Второй комментатор. А-а… э-э… да, сейчас… где мой бинокль-пенсне…

Первый комментатор. Не вставайте, коллега, не надо… с пола тоже открывается чудесный вид… (какой-то грохот… щелчок, голос обрывается).

Ведущий. К сожалению, связь потеряна. Мы рады, что держали вас в курсе событий гонки, пусть и не долго. Вернёмся к нашему гостю. Вы говорили про два рассказа.

Дизов. Да. Но второй менее проработан. Так – пару мыслей…

Звуковой эффект телефонного звонка

Ведущий. Евгений, извините. У нас ещё один звоночек. Говорите…

Голос. Здравствуйте, Евгений. У меня тут один из ваших текстов перед глазами. Слишком много ненужных технических и эксплуатационных данных, описаний, вы сверх меры уделяете внимание не людям, а автоматам… Разморозка, режимы, таймеры… И ещё – зачем эти таблицы, пояснения, картинки?

Дизов. Таблицы? Таймеры? Вы ничего не путаете? Что за рассказ?

Голос. Подождите, секунду…

Шелест переворачиваемых страниц

Голос. Инс… о-пля! Извините, это инструкция к микроволновке… (Гудки).

Ведущий. Бывает и такое. На чём мы… Ах да. Хотелось бы услышать даже эти маленькие штрихи нового шедевра.

Дизов. Что ж. Действие происходит на Земле. Рассказ насыщен историческими личностями планеты моего отца… Короче, год Х. События строятся вокруг темпоральной катастрофы, которая перемешала людей разных эпох, одних закинув в прошлое, других выдернув в настоящее, абстрактный год Х. Джордано Бруно, ознакомившись с достижениями современной астрономии, напивается до чёртиков и сгорает от курения в постели…

Ведущий. Простите, я не успеваю за мыслью. Кто такой Бруно? А Джордано?

Дизов. В рассказе будут сноски. Дальше. Пушкин вызывает Ленина на дуэль, тот хитрит и обстреливает бар, где поэт пьёт с Аристотелем, из броневика. Калигула зарублен саблей поручика Ржевского в публичном доме за хамское обращение с дамами. В творящемся вокруг хаосе Жириновский рвётся в президенты, голосует единственный, сам за себя, выигрывает и занимает полуразрушенный президентский кабинет.

Ведущий. Будет много сносок. Жириновский никак не относится к популяции жириков?

Дизов. Нет. Ну, как и говорил, это наброски. Много героев. Сплетение сюжетных линий. И на контрасте, в конце произведения, показана летающая тарелка с одиноким пришельцем, подлетающая к Земле, очередной планете, на которой он надеется найти отца, от спор которого разродилась когда-то его мать-планета… Вот такая по сути…

Звуковой эффект телефонного звонка

Ведущий. Да! Говорите!

Голос. С VIP-спутника звоним мы. Поэзии поклонниками являемся большими. Трёхсловий айч-авских вечер чтения у нас сегодня. Но рас других стихотворений для себя открыть рады всегда мы. Прочитать нам что-нибудь не могли бы вы?

Дизов (тихо, прикрыв микрофон рукой). Эти инверсивно строящие фразы – айч-авы? Ну, червеподобные, с метанефридиями по всему телу?

Ведущий (тоже тихо, раздражённо). Да. На спутнике, понимаешь, они катаются… стишками балуются… Олигархи червивые…

Дизов. Фу…

Голос. Фу? Не будете то есть вы читать нам что-нибудь?

Ведущий (не скрывая неприязни). Евгений, порадуйте наших радиослушателей. (шёпотом) А то подключатся на другую волну.

Дизов. Есть одно стихотворение. Его любил отец. Буквально заставил выучить наизусть. Правда, там много неизвестных имён и названий.

Голос. Страшного ничего. Признательны будем. Просим.

Дизов. Хорошо. Поехали. Называется «Потерянная философия».

Фантастика. Но не как цель, как средство.

Так было раньше. Сколько умных книг…

Разумный океан в «Солярисе» у Лема

Свершением чудес жёстких полон каждый миг

«Непобедимый» и «Эдем» – контраст знакомства

С цивилизацией чужой. Но это – инструмент

Каркас, декор, всего лишь яркая обложка

В общей проблеме, смысле – просто рудимент

На первом плане человек, его стремленья

Нелёгкий выбор – человечность или долг

В горниле испытаний – путь перерожденья

Борьба с самим собой, реанимации урок

Я вспоминаю те миры, с восторгом, с упоеньем

И перечитывая строк знакомых бег,

Передо мною красота и глубина чужих творений

И если хаос звёзд, на фоне этом человек

Как трудно богом быть, поздно узнал Румата

Пришельцы на обочине устроили пикник

«Фиаско» – словно часть научного трактата

Пульсары, криогены… глубже? психологии тайник

Ван Вогт! А Роберт Шекли! Саймак!

Через фантастику несли нам мысли лик

Теперь? Лукьяненко, Перумов, иже с ними

Романы превратились в динамичный боевик

Масштабность действий, Марс, плутоний

Готовые сценарии. Фантастика – как цель

Дают мне просто чтиво, простоту погони

За красочностью. Где же к размышленьям дверь?

Пауза. Откуда-то издалека звук льющейся воды

Голос. Плакать так стыдно, но прелестны эти строки были.

Ведущий. А наше эфирное время подходит к концу…

Голос. Поэт дорогой, к нам на спутник давайте сейчас. Стихами вашими покорены мы. Коктейли земляные, девочки…

Дизов. Спасибо, воздержусь…

Голос. Жаль. Хорошего всего.

Ведущий. До свидания. (гудки).

(эфирные шумы) Голос. Мммяяяааааа….

Ведущий. А этот как пробился? (гудки).

Дизов. Не эфир, а проходной двор.

Ведущий. А мы заканчиваем. И последний вопрос нашему уважаемому гостю, писателю-фантасту Евгению Дизову: почему вы назвали сборник «Вымя фантазий»?

Дизов. А почему – нет?

Ведущий. Но всё-таки! Я предполагаю, нашим слушателям было бы очень интересно!

Дизов. Не оскорбляйте слушателей предположениями об отсутствии у них воображения. Но если вас так донимает этот вопрос, читайте folio verso[7]…

Таксофон

Святослав стоял в будке таксофона и решал, кому позвонить.

Потёртой монеткой над крышами висела луна. Небо перестало сыпать белым, но за целый день превратило лавки и кусты в сугробы, а зданиям и деревьям связало пушистые головные уборы. Дома на противоположной стороне улицы горели маячками уединения. Святослав смотрел на жёлтые прямоугольники чужих окон, продавленные на белом фасаде, – то ли здание было выкрашено светлой краской, то ли метель умудрилась припорошить и стены, – и ему вспомнились слова Стаса:

– Будто кто-то очень аккуратно пописал на снег, нарисовал струёй квадраты.

Святослав улыбнулся, прислонился лбом к стеклу. Шапка сбилась вверх, и он одёрнулся от липкого холода будки. Сигнал в трубке ждал номера. Любого.

С галдежом и снежками мимо пронеслись школьники. Святослав узнал ребят из старших классов и был рад, что никому не пришло в голову, взять таксофон под обстрел.

Он выбрал окно на шестом этаже – украшенный гирляндами балкон, встал вполоборота к автомату, чтобы не потерять окно из вида и, не глядя на клавиши, набрал номер.

– Что?! И часа не выдержал?! – закричала трубка, когда оборвались гудки.

– Простите…

– Кто это?!

Голос женщины был наполнен слезами и яростью.

– Вы меня не знаете, – пробормотал Святослав. – Я просто хотел с кем-то поговорить. У вас такой красивый балкон…

– Что? Он всё-таки вернулся к вам! И попросил тебя позвонить! Сволочь! Скажи своему отцу, что у него есть и другой сын!.. Нет! Уже нет! Больше нет настоящей семьи! Передай своей маме, пусть забирает его!

По проводам тёк плач.

– Не надо, не плачьте. Вы не поняли… Я вас не знаю. Просто… просто могу позвонить в любую квартиру, если смотрю на окна… пальцы сами набирают номер… Это мой – дар, – добавил Святослав с гордостью.

– Что?.. Мальчик, о чём ты… боже…

Гудки. Он нажал рычаг «сброс» – отпустил. Сшитая мамой рукавица прохудилась на мизинце. В украшенном гирляндами окне стоял тёмный силуэт.

Мальчик стал искать другое окно.

Нашёл. Опустил в прорезь монетку и позвонил. Тому, кто встречал вечер за оранжевым прямоугольником тёплого света.

Ждать пришлось долго. Он уже хотел дать отбой, но тут детский голосок сказал:

– Алё!

– Привет, – сказал Святослав, обрадовавшись, что не слышит слёз. – Как тебя зовут?

– Дина. А ты кто? Мы ходим вместе в садик?

– Нет. Я немного постарше. Хожу в школу.

– Классно! – пискнула девочка. – Но я тебя не знаю…

– Меня Свят зовут. И я могу звонить в любую квартиру, не зная номера.

– Классно!.. А как это?

– Хм… Смотрю на свет в окне, словно пытаюсь заглянуть внутрь, и набираю наугад номер. Два года назад мама пошла к подруге, а папа пришёл пьяный и не хотел ложиться спать… мне страшно, когда он пьяный, даже когда тихо курит на кухне… Я хотел, чтобы мама быстрей вернулась, но не знал номера тёти Светы. Только окно, оно через двор напротив нашего. Мама не звонила, и я взял телефон, забрался на подоконник. Я смотрел в окно напротив, очень хотел дозвониться, услышать маму, закрыл глаза и набрал номер. И услышал маму…

– Это сказка? – спросила Дина и захихикала.

– Наверное, нет.

– Теперь ты – мой друг… Ой! Мне надо идти, бабушка пришла…

– Пока, Дин. С Новым годом!

Гудки.

Святослав улыбнулся оранжевому окну, помахал свободной рукой.

Ещё один звонок – и пора. Он не хотел идти домой, но мама будет сильно переживать. Ждать их обоих – отца с вечеринки и сына из школы. Стоять у окна и смотреть в сумерки. Они очень похожи – он и мама. Разница лишь в том, что он помещается на подоконнике, так удобней ждать.

Святослав смотрел на горящие окна.

Очень многое хотелось рассказать человеку, который поднимет трубку. О своих друзьях, о слезах мамы, о новом рюкзаке, о ещё не украшенной ёлке, о рыжеволосой Оксанке с первой парты, которой он носил каждый день конфеты, но никогда не решался угостить…

Снова пошёл снег. Казалось, липкие жирные снежинки сыплются прямо из луны, из серебряной дырки в тёмном небе… из высокого окна. За таким окном может сидеть и смотреть на мир только очень мудрый и добрый человек.

Святослав нашёл в кармане самую блестящую монетку.

Он долго смотрел на полную луну, потом улыбнулся и, не отводя взгляд, набрал номер.

Когда не останется домовых

Посвящается Алексею Жаркову.

Мы всех победим, друг.

Не, ну точно.

Выбора ведь нет.

Если у вас с потолка течёт вода – какие варианты?

Не много, вы правы. И почти все связаны с соседями.

Но вдруг всё гораздо проще? Вдруг это мочится домовой? Мочится прямо на ваш потолок?

В большинстве случаев, так и происходит.

Потому что, когда домовой мочится на потолок (разумеется, вы его не видите, поставьте себя на место домового) – это всегда к несчастью.

К маленькому. Или побольше. Порой – очень большому.

В первом случае вам придётся затевать ремонт. Во втором долго судиться с соседями и спать в сырой постели. В третьем…

…звонить мне и Лёхе.

И тогда, какое-то время мы поживём у вас.

Возможно, очень долго.

Чтобы всё решить.

С одного бока на другой. Не помогало.

Когда я ложился ухом на подушку, то слышал отражённый пульс – словно кто-то осторожно ступал по хрустящему снегу. Сон не шёл. Не спешил, пройдоха, растворить ночные страхи, точно таблетку аспирина. Возможно, именно его шаги я и слышал – трусливо удаляющиеся, хрустяще-снежные.

За дверью бушевал холодильник. Тот, что в коридоре, запасной, набитый мясом и пойлом. Он рычал, ревел, стонал. В нём поочерёдно включалась бензопила, пытался завестись находящийся при смерти мопед, клокотала какая-то хриплая тварь, гудела перегруженная высоковольтная линия. А иногда все эти ребята исполняли хором.

Встать бы, да обесточить многоголосого подлеца, но я боялся, что окончательно спугну сон, и тот бросится наутёк во все ноги.

А потом зазвонил мой сотовый.

Это причинило мне неудобство. Напугало до икоты.

Потому что телефон лежал на стуле. Там же валялась задняя крышка корпуса, симка и аккумулятор. Всё по отдельности.

Телефон это не смущало. Он звонил.

– Лёх! – крикнул я. – Подъём! Началось!

Больше чтобы взбодрить себя.

Лёха не отозвался.

Я спустил ноги с кровати и поискал пальцами тапочки. Не нашёл.

Ну – ничего странного.

Началось ведь.

Я включил висящий на шее фонарик. Я часто сплю с фонариком. Особенно в чужих квартирах. Особенно на работе.

С чем только на шее мы не спали. Лёха так однажды даже с венчиком для взбивания. Безусловно, серебряным.

Чёртов мобильник продолжал звонить.

Я потянулся к стулу, чтобы нажать «сброс», но передумал. Не хотел касаться. Когда трезвонит сотовый без аккумулятора – это, знаете ли, нормальное желание. Точнее нежелание. С другой стороны, сотовый можно понять, – пройдя через километры дребезжащего конвейера и ненависть тысячи китайских рабочих, начнёшь названивать даже без динамика.

Я бросил на мобильник майку с изображением злобного клоуна из «Оно» Кинга, чтобы приглушить звук.

В тёмной прихожей подвывал холодильник, но уже потише. Почувствовал меня. Или что-то ещё. Луч фонарика выхватил лакированный журнальный столик, обувную полку, вешалку для зонтиков, ботинок, прыгающий в направлении кухни…

Я резко выглянул из-за откоса и заметил свои тапочки, скрывшиеся в предкухонном коридорчике. Если искать позитив даже в неприятных вещах, таких, как миграция обуви, то меня порадовал тот факт, что ботинки Лёхи колдыбали последними. Мои тапочки опережали их на три носка.

Я взялся за дверную ручку зала. Поддалась.

Уняв желание снова крикнуть, – хотя очень хотелось, чтобы разбудить самого себя и весь дом, – распахнул дверь и вошёл. В зале горел торшер – протекал жёлтым светом в углу.

Лёха сидел на продавленном кресле и…

Стоп кадр.

Я знаю, вам трудно сосредоточиться на событиях. Мешает один вопрос, преследует с самого начала моего рассказа:

«Насколько реально мочиться на потолок?»

Ответ:

«В это время домовой стоит на потолке».

Не устроит? Такая возможность допускалась с самого начала, но сомнения не развеяла?

Тогда, вот вам история:

Знавал я одного парня. Он много курил, а в итоге скурили его самого. Нет, не рак лёгких. А два демона-наркомана. Скурили не в буквальном смысле, а в эфирном. Забили душу парня в самокрутку из странички Евангелия от Иоанна и обдолбались «паровозиком». То есть скурили в буквальном для демонов смысле. Не для людей. Или домовых.

Но история не об этом.

Так вот, за двадцать лет до адской раскурки двенадцатилетний и ещё не курящий тогда парень поставил рекорд двора. Он запулил струю мочи на крышу бетонной трансформаторной подстанции. Прошлый рекорд тоже принадлежал ему – удалось помочиться за шиворот бомжу, прикорнувшему в положении «я стою, но никуда не спешу» в щели между гаражами.

Такая вот история.

Пуск кадр.

Лёха сидел в кресле под хищно-жёлтым абажуром и читал «Блаженные мёртвые» Линдквиста. Книгу он держал вверх ногами.

И, похоже, спал.

– Ты охренел? – полюбопытствовал я.

Лёха всхрапнул. «Блаженные мёртвые» всегда навевали на него сон.

Был бы у меня тапочек – запустил бы непременно. Но тапочки проводили совещание в районе кухни. Поэтому я просто выбил пуфик из-под ног друга.

Лёха уронил книгу и попытался залезть на спинку кресла.

– Ась? – спросил он оттуда, просыпаясь. – Началось?

– Я же кричал.

– Ты часто кричишь во сне.

– Давай-ка слазь.

– Чё там играет? – Лёха повёл головой, будто принюхивался к звукам.

– Мой мобильник.

– Так ответь.

– В нём нет симки.

– А чё мелодия такая стрёмная? Это же… Ария Люцифера в обработке хеви-метал? – Лёха глянул на меня, как на собаку, принёсшую вместо пластиковой косточки чью-то кисть.

– Это не моё. Не заливал ничего такого.

– Ясно…

Лёха прошмыгнул в детскую спальню (я ночевал на двухъярусной кровати, стараясь не распрямляться во весь рост, чтобы не заклинило между спинками) и вернулся с моим сотовым.

– На твоём месте… – начал я, но Лёха ткнул пальцем в экран и поднёс трубу к уху. К правому. По инструкции. Левое ухо обмануть легче.

– Да? Слушаю!.. Говорите!..

Я настороженно ждал. Лёха нахмурился. Когда он хмурится вот так, словно получил удар током, значит, всё путём. Он просто раздражён.

– А вот и не подскажу! И на часы там у себя хоть иногда поглядывайте! Гугл в помощь!

Лёха прервал звонок.

– Кто? – спросил я.

– Ошиблись номером.

– Чё хотели?

– Расписание узнать на паром в Стикс. На следующий век.

Мы двинулись к кухне. Лёха авангардом, я арьергардом – прикрывал, поглядывая на антресоли. Домовые любят антресоли, так же как террористы – большие спортивные сумки, которые «теряют» на вокзалах и в аэропортах. Всё, что имеет дверцу и расположено выше головы жильцов, – отличное место для сюрприза. Обладая такой удачной позицией, даже самая ленивая аномалия способна на акт устрашения, выраженный в падении вам на голову.

В туалете кто-то пел.

Лёха остановился, я наткнулся на его спину. Мы дружно посмотрели на дверь сортира, на которой красовался календарь с полуобнажённой фифой.

– Так просто? – с оттенком разочарования шепнул Лёха. – Этот домовой никогда не играл в прятки?

Что-то не нравилось мне в этом пении. Через секунду я понял что.

– Там не домовой.

– Думаешь, коммунальщик? Обманку оставил?

«Коммунальщиками» Лёха называл всех квартирных домовых. Пристроившихся же в коттеджах и на дачах – «боярами».

Я посмотрел на друга:

– Не узнаёшь голос?

Наверное, я выглядел растерянным и немного испуганным. Потому что был растерянным и немного испуганным.

До Лёхи де доходило.

– Саундтрек? Это из какого-то ужастика?

Вот тугодум.

– Это ты поёшь.

– Да ладно…

– Вспомни свой голос на записях. Или поверь мне на слово – я слушаю это каждый день.

В отличие от людей, которые поют в душе, Лёха любит петь в туалете. Берёт с собой набитый mp3-файлами ноутбук и подпевает. Это ужасно раздражает. Особенно, если мешает насладиться собственным пением под струями воды.

Лёха подёргал себя за ухо:

– Словно кого-то под музыку придают анафеме. – Он прислушался, как человек, заинтересованный в результатах заказанной экспертизы. – Хотя что-то в этом есть…

– Что-то невыносимое?

– Я бы сказал авангардное. Что будем делать?

– Заставь себя замолчать… того, что за дверью. Для начала. И вспоминай о звуках анафемы в будущем, когда снова потащишь ноут в уборную.

Лёха обмозговывал.

– Вряд ли твой совет помог. Судя по всему, это пою я-из-будущего.

– Тогда можно спросить о том, что произойдёт с нами в будущем.

– Точняк! Всегда хотел знать свою судьбу.

– Лёх?

– Угу?

– Как ты понял, что это ты-из-будущего, а не ты-из-прошлого или ты-из-другого-настоящего?

– А ты прислушайся. Вот сейчас, к припеву.

Я так и сделал. То ещё испытание.

– А как же мало нужно для счастья. Улыбка утром и улыбка в обед. Бутылка пива, чтобы расправить души снасти. И «Орбит-злаки», когда говоришь привет!

– Ну? – спросил я.

– Что – «ну»? «Орбит-злаки»! Жвачек с таким вкусом ещё нет в природе, то есть в ларьках. Элементарно!

– А ты не думаешь, что это просто для необычного словца?..

Но Лёха уже шагнул к оклеенной грудастым постером двери и постучал. Над плечом глянцевой красавицы.

Пение прервалось. Тихо напевал динамик компьютера, но потом смолк и он.

– Димон? – спросил Лёха-за-дверью.

– Нет, – ответил Лёха-перед-дверью. – Но он рядом. Только не совсем тот Димон, не из твоего времени.

– А ты кто?

Сейчас будет какой-нибудь дурацкий каламбур, подумал я.

– Хто-бы-хто Жан-Кухто! Я – это ты. Только более молодой и обаятельный. Из прошлого.

– Что-то припоминаю. Вы на той хате с коммунальщиками? Подожди немного, или совсем невмоготу?

– А? – спросил Лёха-перед-дверью.

– В сортир потерпишь? – разъяснил Лёха-за-дверью.

– Конечно. То есть мне вовсе не приспичило. Просто хотел побалакать.

– Прямо сейчас?

– Ну… я, конечно, не против дождаться, когда ты выйдешь, и обнять… м-м, обняться… Но не уверен, что проканает.

– Ты это о чём?

– Парадоксы и всё такое. Я думаю, то, что мы можем разговаривать – это как эхо. Только в шахте времени. Ты же помнишь наш разговор?

– Смутновато.

– А помнишь, чтобы выходил, и мы встретились лицом к лицу?

– Что-то не припоминаю. Кажись, не было.

– Ага! – вскричал Лёха-перед-дверью. Лёха-за-дверью спустил воду.

– Димон тут? – спросили из-за двери, из будущего.

– Привет, Лёх, – сказал я, неловко глядя на Лёху-из-настоящего.

– Здорово. И заранее извини.

– За что?

– Придёт время – поймёшь. Главное, помни – в твоей машине меня не было. Я думаю… там никого не было. За рулём. Ну, когда она лопнула…

– Как?! Когда?!

Мне стало как-то нехорошо.

– Мы ещё сами не разобрались. С тобой. Здесь. В будущем. Но я вижу, как ты смотришь… словно это я во всём виноват. Во всех этих несчастьях.

– Да что, чёрт побери, натворила моя машина?! И как она могла… лопнуть?

– Ну вот, опять кричишь.

– Но…

Лёха вклинился между мной и дверью.

– Хорош гавкаться! Такой шанс разбазариваете! С самим собой даже поболтать нельзя! Лёх, старшой! Ты мне вот что скажи – айфоны с голограммными проекциями собеседника уже продают?

И это он называет толковым вопросом о будущем? Лёха, Лёха…

– Кто его знает, где-то может и продают.

– А у нас, нет? Я – ты – не купил себе такой?

– Мы не пользуемся телефонами почти год.

– Мы? Люди будущего?

– Я и Димон.

Эта новость, весточка из будущего, поразила Лёху-из-настоящего словно грядущая смена ориентации.

– Какого?.. Как это не пользуетесь?

– Не могу рассказать. Иначе ты сделаешь что-нибудь, и всё станет только хуже. Например, машина не лопнет, а вывернется наизнанку, когда в нёй будет сидеть…

– Опять эта машина! – заорал я, забыв про домового, работу и опасности этой ночи.

Рванул дверь на себя, собираясь вытрясти из Лёхи-из-будущего скверную историю с машиной, но туалет оказался пуст. Только подрагивала крышка сливного бочка.

Мелко так, словно кто-то пытался сдвинуть её изнутри.

– Вот же гадство, – замычал за спиной Лёха, – я так и не узнал про…

– Тссс! – Я посторонился и кивнул на крышку.

В образовавшуюся щель уже мог пролезть человеческий палец.

И он пролез.

Синий, узловатый, с ногтём-крючком.

– Это я? – странным голосом спросил Лёха. – Это мой палец.

– Конечно, нет.

– Уф-ф…

Палец ощупал край бочка, покрутился перископом и «глянул» на нас ногтем.

– Прям как у Кинга в «Двигающемся пальце», – сказал мой друг.

– И как там Кинг с этим пальцем управился?

– Да никак. Резал-резал. А тот рос и рос. А когда вроде бы в раковине с ним было покончено, начал скрести в крышку унитаза.

– Звучит не очень обнадёживающе.

Лёха пожал плечами:

– Свободная концовка. Закон жанра.

– Я предлагаю закрыть дверь.

– Ага. Поддерживаю. Только…

Лёха достал телефон и сфотографировал торчащий из бочка синий палец. Палец немного повернулся и распрямился, точно позировал. Лёха посмотрел на экран сотового.

– Нормуль вышло, закрывай.

Домового в толчке не было.

В этом я был уверен.

Стоп кадр.

Злые домовые очень брезгливы. Поверьте на слово.

И ничего с этим не поделаешь.

Конечно, современное общество заставляет приспосабливаться, и прочее, и прочее. Но представить коммунальщика, прячущегося в туалете, причём прячущегося по своей воле, чтобы напугать владельца квартиры (не настоящего владельца, конечно, домовые точно знают, кто в доме хозяин) или охотника – нет, увольте. Какой кайф от засады? Одни неудобства.

Домовые-бояре с трепетом вспоминают средние века, да и другие времена, в которых отхожее место размещалось на улице. Подальше от дома. Брезгливость-то ведь не к себе любимому, а к людям.

К человечкам.

Ну и к другим домовым, зачастую. Чего уж тут.

В нашей работе мелочи важны. Всё можно использовать, обратить в оружие. Ходишь по квартире с криком «У меня тубик!», и «ребята» сами съезжают или взрываются от приступа брезгливости. Несколько раз срабатывал и такой блеф.

Пуск кадр.

– Ты первый, – сказал Лёха, мусоля взглядом ручку кухонной двери.

– После вас.

– Уступаю.

– Переуступаю.

– Дети и дамы вперёд.

– Только следом за…

Позади меня что-то ухнуло. Громыхнуло с потолка. Напугало до чёртиков.

Нельзя так с порядочными охотниками. Слишком топорно и банально. Да и нутро сжимается, точно гармонь на выдохе.

Я развернулся. Лёха развернулся и подпрыгнул. Или подпрыгнул и развернулся. Возможно, оба манёвра он проделал одновременно. Его острый локоть клацнул по остеклению двери, но оно выдержало. Только обиженно дзинькнуло.

Перед нами сидело мохнатое существо с лицом владельца квартиры. Обычная метаморфоза – домовые перенимают черты тех, с кем живут. И рады бы сохранить индивидуальность, но с собственной природой не поспоришь.

Лицо коммунальщика выглядело сонным и немного ошалелым, словно тот рухнул с висящего над печкой лаптя. Впрочем, недалеко от истины. Сверху поскрипывали двери антресоли. Я покачал головой: ведь предупреждал сам себя…

– А-а, – сказал домовой.

– Что – «а-а»? – спросил Лёха, доставая из кармана моток верёвки.

– А-а-а.

– Ты стонешь или пытаешься испугать? – уточнил я.

– Задумывалось второе, – сказал домовой, продолжая сидеть на пятой точке. – Чёрт, со сна всегда неубедительно выходит.

– А какого подпечья ты спал?

– Я – не домовой, что ли? Уже и заснуть не могу? Пока вас из комнат выманишь, и помереть от скуки недолго.

– Значит, засада, – кивнул Лёха каким-то своим мыслям. Конец верёвки, на которой красовались шишки узлов, касался протёртого пакета.

– Засада, – признался домовой со вздохом.

– Люблю неудачные засады, когда сам в них не сижу. – Лёха поднял руку над головой. – Значит, нам повезло, а тебе нет. – Он дёрнул кистью, качнув верёвку в сторону коммунальщика. – Домовой, домовой, поиграй, да отдай.

Тот сразу схватился за один из узлов. Волосатая ладошка сжалась, в глазах мелькнул страх, азарт и неспособность что-либо изменить. Верёвка поймана, ловушка захлопнулась.

Попался.

– Гады, – сказал напоследок домовой, – что ж вы…

Договорить он не успел. Не в этом мире. Лёха рванул на себя, и хулиган на конце верёвки вспыхнул, как солома, и исчез, как зуд. Сгинула и сама верёвка. Вынужденные потери: гранату два раза не взорвёшь.

– Печёт, а-а, – Лёха подул на ладонь. – Всегда боюсь перепутать концы. Вот смеху будет, если когда-нибудь меня выкинет вместо коммунальщика.

– Обсмеёшься, – мрачно сказал я. – Может, безопасней завести кошку или хранить пасхальные яйца?

– Шутишь?

– Шучу.

– Давай. – Лёха кивнул на кухню. – Ты первый.

– После вас.

– Усту… а, чтоб тебя!

Он повернул ручку и открыл дверь.

На кухне буянили два домовых: носились по стенам, сбрасывая с полок банки и коробки, словно больных старух с печей. На нас они не обратили ровным счётом никакого внимания.

– Да их тут группировка! – почти с восхищением произнёс Лёха. – Три коммунальщика в одной квартире. Вот так редкость.

– Помнишь, что он сказал? – спросил я.

– «А-а». А потом: «гады».

– Да не домовой, а ты-из-прошлого.

Лёха почесал лоб. Домовые продолжали бесноваться, улюлюкать и сыпать на пол крупу.

– Что-то про твою машину?

– Да нет же. Он спросил, на «той ли мы хате с коммунальщиками», или как-то так. С коммунальщиками. Во множественном числе, понимаешь? Можно было сразу догадаться!

– Ну уж извини. Проворонили. Пропала подсказка века.

– Хватит ёрничать.

– Хватит трепаться.

Но меня уже донимала иная мысль.

– Как ты… то есть он попал в сортир этой квартиры, если он из будущего? Мы что, тут поселились?

– Может, он попал в прошлое из другого сортира, в другой квартире?

– Это как?

– А вот так. Временное наложение тебя не смущает, а пространственное, значит, да?

– Ладно. Проехали.

От гонок по стенам у меня начало рябить в глазах.

– Веник? – спросил Лёха.

Я кивнул. Лёха расцвёл:

– Люблю по старинке.

Лёха открыл дверцу, достал веник и ударим им по воздуху. Куда-то в эпицентр движения.

Кривоногий домовой отлетел к батарее, шерстяная шапка слезла на волосатое ухо.

– Выметаю, выгоняю! – завёл пластинку Лёха. – Выметаю, выгоняю!

Второй домовой – чёрный, лохматый – замер на карнизе над окном и зашипел.

– Лёх…

Зашипел и тот, что в шапке, кривоногий, сбитый веником. Оба смотрели на меня.

– Лёх… – снова позвал я. Слюна во рту загустела, руки похолодели.

– Выметаю, выгоняю!… Чего тебе? Не видишь, делом за…

Они смотрели на меня. Почти одинаковые лица. Почти…

– Похоже, настоящая нечисть в этой хате – наш заказчик.

– Что?

– Их лица.

– Ну?

Я сорвался:

– Да присмотрись ты к ним! Это же не просто копии человеческого лица! Это копии определённых эмоциональных состояний!

Лёха опустил веник.

Домовой в шапке смотрел на меня. Его лохматый «брат-близнец» пялился на Лёху.

– Твою ж… – выдохнул Лёха. – Похоть и ярость?

– Похоть и ярость, – подтвердил я.

Это было на лицах коммунальщиков. Не временная эмоция, а застывшая, константная. Вечный слепок.

– У нашего нанимателя жёсткое растроение личности.

– Как минимум, – сказал я.

– Как минимум «жёсткое»?

– Как минимум «растроение».

– И что делать? – спросил Лёха.

– Это должно быть нашей проблемой?

– Не думаю. Это – проблема людей.

– Тогда – заканчивать работу.

В открытом навесном шкафчике виднелась уходящая в темноту лестница.

– Вы больше не сможете там прятаться, – сказал я домовым, изуродованным человеческими пороками.

В ответ – рык. Возможно, они даже не умели говорить. Как и потаённые личности нашего нанимателя. Темноте не нужны голоса, достаточно – звука.

Лохматый бросился на меня и попытался укусить за лицо. Я схватил его за плечи и откинул назад. Он ударился головой о батарею, заскулил, обратил лицо к лестнице в полумраке шкафчика и прыгнул туда.

Шмяк!

Он словно врезался в невидимую преграду. Упал на линолеум.

– Мы знаем о чёрных тайнах. Теперь их не спрячешь в темноте. Теперь в ней не спрятаться самому.

Лёха достал из кармана небольшую коробочку, открыл, взял мел и вывел на стене два слова.

«УБИЙЦА»

«НАСИЛЬНИК»

Домовые закричали.

Убивать словом не так просто как кажется, и не так комфортно, как могло бы.

Слишком много шума.

Последние домовые этой квартиры превратились в сияющие шары голубого света, которые взорвались яркими, как новенькая иномарка в солнечный день, искрами. В некоторых местах начал тлеть линолеум. Я набрал в стакан воды и залил чёрные точки водой.

Последняя неприятность.

Если не считать мыслей о лопнувшей машине…

В топку будущее! И кто сказал, что даже намёк о ещё не свершившемся – это круто?

Стоп кадр.

Охотники на домовых и сами домовые.

Мы как писатели и неграмотные читатели. Мы с Лёхой пишем, а они не понимают наших произведений. Фыркают, противятся, не принимают. И, в конце концов, самоликвидируются, подальше от наших рукописей.

Мы ведь настойчивые.

Писать не перестанем.

Пуск кадр.

Плата за очистку квартиры ждала нас в кухонном ящике, рядом с вилками и ложками. Она была там всё это время. Нам доверяют, другого выхода нет. Даже у монстров с человеческими лицами.

Лёха пересчитал купюры и спрятал в карман.

– Как насчёт молока? – спросил он.

– Со сладеньким, – кивнул я.

– Непременно. Нужно отметить.

Когда не останется домовых – это обрадует лишь людей. Тех, что живут под крышей своих домов, а не где-нибудь в пещерах или ромашковых полях. Порадуются люди, да и забудут, как когда-то забыли дворовых (этих не перебили охотники, а отвергли сами дворы, бетонные, злые, с ржавыми детскими горками и изгаженными газонами), – других проблем валом.

Когда не останется домовых – пропадут заказы. Мы с Лёхой потеряем работу.

Когда-нибудь так и будет.

Мир без домовых.

Потому что мы с Лёхой профессионалы. А люди не любят текущие потолки и несчастья.

Мир без злых домовых: выживал и проказников.

Мы-то – помощники – собираемся жить вечно. По возможности.

– Когда-нибудь придётся самим мочиться на потолок, – вздыхает Лёха. – И охотиться на самих себя…

Он говорит с сожалением. В шулерстве – мало приятного. Только результат.

– Угу. Когда-нибудь, – соглашаюсь я, запивая рафинад топлёным молоком.

Угу. Приятного мало.

Да и эти потолки, знаете ли… Законы гравитации, все дела. Цель вроде и под тобой, когда стоишь вверх тормашками возле люстры, но объясни это жидкости…

В общем, та ещё работёнка.

Даже для домового.

Из дневника Дмитрия «Коркамурта» Чердачного.

Разумеется, утерянного.

Дневника – не Дмитрия.

Проблемы авансом

Те, кто утверждают, что дурные мысли притягивают несчастье, – правы. Это как постоянно плевать в канализационный люк, только изотерический. Рано или поздно оттуда появится некто в каске и настойчиво поинтересуется, какого лешего вы тут вытворяете.

Уже довольно давно Сергей Иванович Накликаев занимался мысленным словоблудием – прогнозированием своего ближайшего будущего. Самого-самого ближайшего, того, что вот – за углом дома в виде ледяной морковины, сорвавшейся с крыши. Или на кухне с запертыми окнами и потухшим огнём в духовке старой газовой плиты (тут надобно уточнить: на кухне какого-нибудь менее удачливого в бизнесе товарища – «умный» духовой шкаф Накликаева подобных фокусов не позволил бы). Или где-то внутри самого Накликаева, по словам врачей здорового, как бык, в виде внезапно отказавшей какой-нибудь важной релюшки…

Но не мог, не мог он принять, что всё идёт так гладко! И в личной жизни, и в работе, и в плане здоровья! Обязательно где-нибудь подлянка сыщется, пробьёт на контур в слабом месте… Да так, что мало не покажется!

«Машина собьёт, – думал Накликаев, каждый раз переходя дорогу (разумеется, только на зелёный свет!). – Колымага какая-нибудь. Может, и вовсе велосипед…»

«На почте письма перепутают, и – получите сибирскую язву с уведомлением! А этот злокачественный карбункул точно меня живучей… при минус двадцати поспит, да хоть двадцать лет, а потом глазки откроет, порами вспорхнёт: „Привет, вот он я!“» – готовился каждый раз Накликаев, вскрывая корреспонденцию. В респираторе, в перчатках, с телефоном под боком.

И так его это ожидание терзало, не передать. Подумывал даже открыться наступающему року, перестать подстраховываться, чтобы испить горькую чашу в раз… а там, авось выдюжит, и вместе с тем лимит несчастий будет исчерпан.

Мрачные мысли продолжали пухнуть в голове, как лужи под крупным дождём.

«Указ какой-нибудь накропает чиновьё… Из-под частников одеяло выдернут – мол, всё, нельзя больше вам оценкой имущества заниматься, – а государство монополистом сделают. Контору закрыть придётся…»

«Или собака цапнет. Соседский питбуль – этот капкан на четырёх лапах! – пожуёт и выплюнет…»

«Нет, не может так долго… чтобы штиль сплошной… эх, вылезет что-нибудь, выскочит…»

И выскочило.

Из люка. Или из пролома. Или из временной трещины между мирами.

Как угодно. Потустороннее – такая штука, определённо-то и не скажешь. А если и скажешь, то обязательно добавишь: «Кажется».

– Ну сколько можно, твою, а?!

Накликаев отшатнулся от возникшей посреди кухни чумазо-хвостатой личности. Добраться до свежесваренного эспрессо так и не удалось.

– Что за мысленный понос! С чего ты взял, чел, что кофеварка может взорваться?! Это что – кофеиновая граната?

Накликаев ошарашено таращился на пришельца. Откуда тот знал про его опасения? Что каждый раз, включив электроприбор, он выбегает в коридор, а возвращается на кухню, только услышав сигнал «сварено», и первым делом обесточивает хитрую машину?

– Ты ж! Долго я мирился! Но! Как можно столько срать! И дома, и на улице, на работе!

В руке незваного гостя значился увесистый разводной ключ, которым тот расставлял знаки препинания, в основном – восклицательные. Австрийская люстра-«виноградинка» опасно покачивалась на тросе.

– Вы из ЖЭСа? – попробовал, справившийся с первым шоком Накликаев. Он со смущением вспомнил, что забыл в прошлый раз рассчитаться с электриком. За установку французской стиралки.

– ЖЭСа?! Ну ты, чел, даёшь! Куда мне до них! Я что похож на шестикружника?! Из простых я, подповерхностных. Сантехник. Под вашим районом мыслепровод уже как год латаю. Но чтобы столько протечек, столько отходов! Ты о чём-нибудь другом кроме смерти, увечий и банкротства можешь думать?

– Так вы этого… чёрт?

– Ты чертыхаешься или спрашиваешь?

Накликаев поднял левую руку (правая намертво вцепилась в итальянскую дверную ручку) и показал два пальца. Язык пересох.

– Виктори? Победа, чел?

– Второй вариант, – справился хозяин квартиры. – Спрашиваю.

Чумазо-хвостатый сантехник в сердцах махнул рукой.

– Ну, чёрт. Что с того? – И поцокал по испанской керамике к немецкому холодильнику.

Встретив чёрта, Накликаев повёл себя самым предсказуемым образом – налил выпить. Себе и причине утреннего возлияния. Прямо на барной стойке всклень наполнил стограммовые хрустальные гранычи дорогим французским коньяком.

– Уксуса плесни, – потребовал необычный сантехник, выуживая из холодильника миску с подгорелой поджаркой.

– В коньяк? – уточнил хозяин.

– Не в окно же!

«Ну вот. Конец, – ранила Накликаева шальная мысль. – Пришла расплата за весь фарт, за всю беззаботность. Послали по мою душу… Сантехника послали! Чтобы сразу понял – кончилась лепота».

Выпили. Чёрт закусил плодами плохого настроения Накликаева – мясо было чёрным, жёстким, кольца лука изжарены в хрупкую проволоку.

«Эх, всё кончается… хорошо пожил, дети замечательные, виделись через день… с бывшей мирно развёлся, друзьями остались… напасти стороной обходили… да принесла нелёгкая… как они всё это дело обстряпают? Инфаркт? Упал – и головой о табурет? Самоубийство под гипнозом?»

– Опять за старое! – вскинул шишковатую голову чёрт. – Хватит эту ересь сливать! Какое, к ангелу, самоубийство?! Что ты несёшь, чел?

– Ты… – тыкнул палачу Накликаев. Близость смерти придала ему смелости, – ты переправишь меня в Ад?

Сантехник подавился уксусом, который глотал прямо из бутылки.

– В Ад?.. Ты в кратер рухнул? Чем вообще слушаешь? Повторяю ещё раз: поток твоих негативных мыслей – вот где сидит! Хватит ждать чего-то или кого-то! У меня трубы – заплата на заплате… как рванёт где-нибудь, обязательно вокруг твои мыслеформы плавают! Кирпич на голову! Короткое замыкание! Бывшая жена детей за кордон увезла! Фирма обанкротилась! Опухоль нашли! Хва-тит э-то-го дерь-ма!

– Ага… – только и сказал Накликаев, выпил рюмку и сел на стул.

Тут же вскочил. Заговорщически придвинулся.

– Так, значит, мысли материальны? – прошептал он.

Чёрт отёр борта миски когтистым пальцем.

– А-то. Ещё как материальны. И целенаправленны. Одни – вверх, другие – вниз.

– О! И ты их слышишь?

– А ты таки слышишь, как шумит в стояке вода? – с одесским уклоном ввернул сантехник. – Нет, смешной ты, ей-сатане..

Помолчали. Выпили. Швейцарские часы на запястье хозяина отмотали несколько минут тишины.

– Так с чего ты всё время дёргаешься? – спросил чёрт, когда следом за поджаркой были уничтожены оливки, а косточки выплюнуты в пустую миску. Неугомонный хвост оставлял на плитке тёмные мазки сажи. – Зачем рок за яйца дёргаешь?

– Тут такое дело… – начал Накликаев и к собственному удивлению выдал ладно-складную автобиографическую повесть.

И всё в ней было гладенько, да по нарастающей. Без ямок и ухабов, без крутых виражей. Без новостей, от которых лёгкие схлопываются бумажными пакетами.

Школа, институт, должность оценщика недвижимости в солидной фирме, потом собственное дело, директор успешной фирмы… Жена-красавица, два чудесных карапуза… полюбовный развод, молоденькая нимфа с медицинского факультета… Верные друзья, крепкая печень, баня каждую первую субботу месяца…

Тишь да благодать.

– Что и власти не копают? Налогами не душат? – спрашивал чёрт.

– Да нет. Даже иногда заказы подкидывают. Когда агентство по госрегистрации и земельному кадастру не справляется.

– В аварии никогда не попадал?

– Никогда! – с жаром подтвердил Накликаев. – И пьяный за рулём и сто пятьдесят в ливень – хоть бы хны! – Тут он сбавил тон: – Только это я раньше лихачил… пока не осознал всю картину…

– А медкарта?

– Только зрение немного село. Ничего серьёзного.

– Финансовые ямы? МММ? Вклады в жильё?

– Не рисковал.

– Безответная любовь? Грубые маршрутчики? Просроченная рыба?

Накликаев мотал головой.

Чёрт был заметно озадачен.

– Ну, чел! Везёт как ведьме на костре в ливень!

– Вот именно!

Рогатый хлопнул кулаком по столешнице. У крепления выкрошился маленький кусочек штукатурки.

– Так какого серафима ты себя накручиваешь каждодневно?!

Накликаев был готов к этому вопросу – как МКС к местной разгерметизации.

– Но ведь ничего, понимаешь, ничего. А не бывает так, ну, не бывает! Когда-нибудь прорвать должно, так? Может, к чему-то страшному меня готовят…

– Ты этого, погоди, чел. О своих паспортных данных подумай, чтобы я запомнил.

Накликаев подумал о своих ФИО и месте прописки. О серии паспорта «умолчал». Потом он подумал, не стало ли само решение не думать о серии паспорта, именно той мыслью, которую он хотел скрыть, и не усугубило ли это ситуацию окончательно?

Сантехник допил остатки уксуса, укоризненно глянул на Сергея Ивановича (ну точно подслушал, гад!) и пропал. Исчез, как за угол повернул, только без угла.

Вернулся через минуту.

– Узнал, чел. Хорошие бесы подсобили.

– И? Когда?

– Что «когда»?

– Грянет гром! – испуганно произнёс Накликаев.

Чёрт поморщился.

– Ляпнешь тоже… И разойдутся моря!.. Тут не только с тобой всё гладко, тут… – Сантехник сверился с какими-то записями на ладони. – Ровно сто лет весь род Накликаевых избегает серьёзных неприятностей. Да что там, как череп в сере катаются накликаевские мужички! Ничто их не тревожит. Ты хоть раз руку ломал? Палец?

Накликай серьёзно подумал.

– Ноготь один раз дверью прищемил. – И многозначительно добавил: – Слез потом.

– Ха! Ноготь слез! А волос не выпал?.. Вот и я дурею – халявщик ещё тот! Как вас – Накликаевых – мелкопакосты столько лет воронили? Не говоря уже про более серьёзных судьботворцов. А дети твои?

– Два пацана. Игорь и…

– Да знаю я, сколько и кто! С ними хоть раз что-нибудь серьёзное приключалось? Вот! Ничего! В школе даже не били. А отец?.. А дед? Войну прошёл – и ни царапины! Сечёшь, чел?!

– Да пока не очень… – растерянно признался Накликаев.

– В последний раз судьба своротила личико от твоего генеалогического древа ровно сто лет назад, когда в 1912 году прадеда расстреляли на золотых приисках.

– Николай Георгиевич… Ленский расстрел… – пробормотал Накликаев, покусывая губу. – Что-то припоминаю… дед рассказывал…

– А после этого – пшик. Возможно, папочка с пометкой «Накликаевы» на обложке и потерялась вовсе. Не мудрено – кутерьма тогда страшная была. К Первой мировой ниточки властьимущих сводили…

– Как потерялась? – удивился внимательный к мелочам Накликаев. – Обо мне информацию ведь нашёл.

– Так то из архива наблюдателей! А они с судьботворцами дел не имеют, нежностью не пылают, просто документируют результаты движений их вредных лап… или отсутствие результатов.

Раздавленный жестокой реальностью (а, точнее, нереальностью) бытия и открывшимся масштабом человеческой немощи перед оскалом Случая, Накликаев безрассудно закурил. Сигары он держал только для гостей. Кубинские, разумеется.

– А дальше что?

– Да архангел его знает! Я не всеведущ, сори за гётевскую банальность… Скорей всего, и дальше плыл бы ты в лаве… в шоколаде, по-вашему. Помер бы счастливым стариком: тихо, в кресле, окружённый внуками, собаками и дорогим алкоголем. А теперь…

– Плыл бы?

– Ну, раз накликал, надо с тобой как-то разбираться. Даже при желании закрыть глаза… Пояснительную вниз направить, хочу – не хочу, а придётся: почему на рабочем месте отсутствовал, чем на поверхности занимался. А внизу бумага не терпит – вспыхивает, как кисточка старого хвоста, особенно от вранья. Да и прослушка у наблюдателей ещё та…

– И что? Теперь-то? – Вскочил Накликаев.

– Жди квитанции. По всем задолженностям. М-м… – Сантехник вскрыл зубами банку латвийских шпрот, кинул в глотку одну промасленную особу для пробы, проглотил, одобряюще кивнул. – Ты и твои мальчики. Рано или поздно платить всё равно пришлось бы… не бывает однотонных зебр, такое дело.

Накликаев в который раз опустился на стул. Он как-то совсем сник. Мученически сгорбился. Его худшие опасения подтвердились.

Но надо было брать себя в руки и как-то решать проблему. Предупреждён – значит вооружён. Хм… только чем? Страхом? Ожиданием?

Нет, единственно чего он не хотел – это ждать. Хватит! Ни под каким соусом! И ещё…

«Или твои мальчики». Вот что было самым ужасным!

– А ты не мог бы… – робко обратился он к чёрту.

– Чего?

– Одно желание…

– Опять шестьсот шестьдесят шесть! Какие желания?! Я тебе джин что ли? Или бесплатная лотерея?

– Нет-нет. Я не про то… просьба у меня…

Сантехник с недовольно-настороженным лицом выглянул из-за дверцы холодильника.

– Ну?

– Раз уж не избежать, раз проворонили… пускай не тянут с изъятием долга. Хуже смерти, только… сам понимаешь.

Чёрт подозрительно покосился на человека.

– Понедельник?

– Э… нет.

– Соевое мясо?

– Ожидание смерти.

– Хм. Ладно. Желаешь чохом расплатиться – это я устрою. Шепну кому надо. А там они живенько. Калечить – не ласкать.

– Только можно, не совсем оптом, что ли… не в один день… по мелочи…

– Зачем размазывать? Давай сразу обе ноги под каток, а фирму, к ангелам, из-за кризиса ликвидируем.

– Как-как? Нет!.. Я же… чтобы как раз избежать максимальных точек…

– Не напрягайся. Юморю. Пора мне, короче.

– А когда ждать? – робко спросил Накликаев.

– Ты этого, чел, не жди сильно. Террористов в автобусе, рухнувшего балкона, язвы, неквалифицированной медицинской помощи – не надо этого, лады? В таком количестве… придёт, тогда и начнёшь переживать.

– Я постараюсь, – заверил патологический счастливчик.

– Уж будь добр, – сказал чёрт.

И махнул хвостом. Уже из-за невидимого угла.

Город жил в привычном ритме июльской жары.

Наплевав на опасность, Сергей Иванович Накликаев перебежал улицу на красный свет, ещё больше рискнул, подав цыганятам несколько крупных купюр (засветив при этом пузатое портмоне), и уж совсем повысил ставки, купив в палатке тёплый чебурек. Мало того – он его с удовольствием съел!

В чаше площади плескалось солнце, что-то кричали рекламщики, шипел обезвоженный фонтан. Накликаев уверенно продвигался к офису, думая о скором дне рождения младшенького. Вроде, тот хотел телескоп…

Под ногу неудачно подвернулась банановая кожура. Накликаев охнул, взмахнул руками, а через секунду в одной из них что-то недвусмысленно треснуло.

То, что мозг принял за кожуру банана (классическая предтеча большинства кинематографических падений), оказалось стопкой агитлистовок, кем-то оставленной на тротуаре под грузом небольшого камня. Теперь бумажки разлетелись по всей площади. «Защищены знанием проблем! Мы предупреждаем случайности!» – обещал прочитанный кусочек лозунга.

«Вот и началось. Сто лет жили без бед…», – подумал Накликай, стискивая зубы и прижимая покалеченную бордюром руку к туловищу. Было больно, но он улыбался.

«Справлюсь. Если потребуется, как прадед, себя в расход пущу – ради новой безоблачной сотни для потомков».

Едкой мелодией взвыл сотовый. Бухгалтерия. Ага…

Здоровой рукой он мужественно нажал «ответить».

– Что там у вас, Эмма Дмитриевна? Так, так… Вы успокойтесь, не надо плакать… вот, умница… Давайте с очень плохой.

«Ничего. Выдержу. Отдохнём, расслабимся – в будущем. Не я – так дети».

В иллюминаторе

Посвящается Антону. Спасибо за плесень. Ты в курсе, брат.

12 февраля

Второй день на станции. Мой второй визит на «Мир». И раз уж я начал дневник своей «второй жизни» в космосе с числа два – пускай оно принесёт удачу. Удачу в квадрате!

Послезавтра закончится «Кошкин дом» – уйдут Безяев и Луцкий. Уплывут в транспортный корабль, расстыкуются и начнут снижение, любуясь цепочкой огненных шаров, скользящих по обшивке спускаемого аппарата.

А мы останемся на «Мире» до конца лета.

Второй раз «принимать» комплекс намного проще. Не надо учиться перемещаться по станции, пытаться понять всё и сразу, глушить в себе страх не справиться. Правда, есть и минусы. Теряется новизна ощущений, радость открытий, эйфория невесомости. Красо́ты за иллюминатором по-прежнему завораживают (и серебро облаков на теневой части орбиты, и гроза над океаном), но ты видишь их не в первый раз.

Из-за трудностей с пилотируемой машиной (не было головного обтекателя) мы причалили к «Миру» на десять дней позже. Возможно, именно поэтому ребята, Безяев и Луцкий, ведут себя странно: точно не рады встрече, точно не домой завтра летят, а в открытый космос выходят. Не так встречают преемников. Нас два года назад принимали иначе – были и улыбки, и тёплые слова, и хлеб-соль с вином в шприцах на подносе из крышки рационного контейнера. А сейчас… выгорели как будто ребята лицом к лицу с космосом, словно уже приземлились, а станция осталась сном. Помалкивают, на вопросы отвечают безразлично, почти машинально, про Землю ничего не спрашивают… вот это самое странное! Наш командир, Алексеевич, первый подметил. Сказал: «Словно по новым лицам и не истосковались. Новости им не нужны, а ведь внизу без них полгода прошло».

В первый день я не мог долго уснуть, всё думал об этом. Вспоминал свою первую экспедицию, как всем экипажем готовились к возвращению после шести месяцев на орбите, как с нетерпением ждали смену, как радовались тогда прилетевшим Нурлану и Юрке.

Ну да ладно…

Что-то, безусловно, изменилось.

Изменилась станция. Она другая. Чужая, что ли. И дело вовсе не в добавочном модуле, оборудовании… Возможно, всё дело в том, что теперь у меня иная роль. Я уже не новичок, а опытный «волк», должен сам помогать: минимизировать адаптацию Володи, подсобить как «старший товарищ». Возможно, дело в этом.

Надеюсь, всё получится.

Как иначе! Земля ведь по-прежнему смотрит на нас, красуется в иллюминаторе. Большая и родная, как и два года назад.

14 февраля

Луцкий и Безяев даже не попрощались: не с нами, не со сменой Центра управления полётами. Закрыли за собой люк, проверили герметичность, надели скафандры – и «привет».

Вооружившись фотоаппаратами и видеокамерами, мы ждём появление транспортного корабля в «окне», чтобы снять его манёвр около комплекса, а после вход в атмосферу. Крюки, удерживающие транспортник, давно открыты, корабль отошёл от станции, но мы его не видим.

Вдруг слышим голос Безяева: «Сейчас врежемся». Спокойный такой голос, не вяжется со смыслом сказанного. А транспортника всё нет.

Алексеевич командует: «На корабль! Всем!»

Мы гребём в бытовой отсек, закрываем люк и чего-то ждём. По мановакуумметру контролируем давление, затем возвращаемся в станцию. В иллюминаторах – транспортный корабль, в 60—80 метрах. Руководитель полёта и операторы связи из ЦУП спрашивают, что мы видим. На Земле нервничают. Транспортник отдаляется от комплекса и теряется из виду, мы в тени.

Разлетаемся по отсекам. Когда выходим из тени, снова находим ребят – транспортник похож на яркую звезду, прикреплённую к чёрной простыне. Между «Миром» и кораблём метров 500.

Мы с Володей в Базовом блоке, Володя снимает фотоаппаратом. ЦУП приказывает снова укрыться в спускаемом аппарате, но мы не можем оторваться от «окон». Транспортник снова приближается к станции, которая полностью вышла из тени, расстояние стремительно уменьшается.

Ребята включают тормозной двигатель, чтобы сойти с орбиты. Корабль раскручивается. Мы можем только с ужасом наблюдать за этим приближающимся вращением. Если произойдёт столкновение, спускаемый аппарат не спасёт.

Но они проскакивают! Всего в каких-то 20—30 метрах. Мы с Володей плывём в каюту командира и видим в иллюминаторе, как удаляется транспортный корабль. Мы были очень близки к… Жутко это понимать.

Безяев и Луцкий не ведут репортаж о спуске. Об их приземлении нам сообщает ЦУП. Оператор дотошно расспрашивает о том, что мы слышали и видели. Случилось столкновение – так утверждает телеметрия. ЦУП говорит, что неисправно работала ручка управления, и корабль на облёте задел станцию. Мы этого не почувствовали.

Давление, к счастью, не падает. Мы поглядываем на приборы каждые 10 минут. Словно заново родились. Но Земля встревожена, могли потерять комплекс.

15 февраля

Пятый день на «Мире». Входим в работу, осматриваемся, подстраиваем под себя. Не хочется жаловаться, но прошлая смена оставила много вопросов, подошла к сдаче станции безответственно. Нота недовольства Безяеву и Луцкому.

Выполняем медицинскую программу по адаптации к невесомости. У Володи острый период (отекает лицо, болит голова), я вхожу без проблем.

Мой талисман – игрушка, которую дал в полёт сын, – пёс Гуфи, друг Микки Мауса, поглядывает в «ночной» иллюминатор. Запоминает, чтобы потом рассказать Данику. И ведь будет что! Как прекрасна ночная Москва, как ошеломительна Арктика – лёд, горы и сыплющий из облаков снег! Настоящая фантастика!

16, 17 февраля

Со стулом и аппетитом норма. К невесомости полностью привык.

Неприятное открытие: Володя обнаружил в интерьере белый налёт. Плесень. Её нашли также на тягах тренажёров и в углах обитаемых отсеков.

Связь с ЦУПом плохая, едва дозвонились. На Земле заинтересовались плесенью, но как-то вяло. Дали пару советов, просили прислать образцы.

Сделали гигиеническую уборку. Алексеевич орудовал пылесосом, я и Володя салфетками. Там, где бактерии успели сильно разгуляться, обработали фунгистатом.

Вроде вывели эту гадость, но с плесенью надо быть начеку. Космические микробы хоть и похожи на земные (зеленовато-белая плёнка), но дай свободу – колония живо разрастётся.

18 февраля

Сегодня состоялся ТВ-сеанс связи ЦУП – БОРТ – ЦУП, поговорили с семьями. Качество картинки и звука было плохим. Настя вела себя как-то неестественно. Словно и не женаты восемь лет. Крутила головой, отвечала односложно, не спросила о касании транспортника со станцией (а ведь журналисты настоящую орбитальную драму раздули). Даник сидел и смотрел на свои колени. А потом картинка накрылась. ЦУП извинился и чуть позже наладил телефонные переговоры. Разговор с Настей без телекамер немного успокоил, но она меня не слышала, говорила сама, будто переключилась, расслабилась, сказала, что в гости приехали мои родители и вообще всё хорошо. Вот и славно.

По поводу столкновения… тут ясности нет. Когда будем перестыковываться, снимем на видео элементы конструкции там, где случилось предположительное касание. Возможно, придётся «выйти», чтобы детально проинспектировать корпус. Я готов к «прогулке снаружи станции».

20 февраля

Прошлой ночь снился спуск на Землю двухлетней давности. В деталях. Построение для ориентации. Включение и отработка двигателя. Репортаж Димы. Сход с орбиты и вертикальная дорога к Земле. Я снова слышал, как с треском пиротехники разделяются отсеки. Видел в иллюминатор, как кусками отлетает экранно-вакуумная теплоизоляция. А потом увидел лицо Володи, оно было снаружи, за окном, и его покрывало что-то серое…

Неприятная концовка, проснулся встревоженным.

Такое ощущение, что на «Мире» (кроме меня, бортинженера Володи Мозякина и нашего командира Константина Алексеевича Дулая) есть кто-то ещё. Поганое ощущение. Хочется сбросить его, облететь комплекс, все его отсеки и модули, чтобы удостовериться в том, что и так очевидно – кроме экипажа из трёх человек на станции большего никого нет.

Связь с Землёй нулевая. Многочисленные операторы ЦУП и Наземных Измерительных Пунктов – куда все делись? Почему молчат?

Прошло 10 дней. Полностью адаптировались, распорядок дня налажен, работаем по австрийской экспериментальной программе. Особенно эффектно выглядит забор крови из вены.

Скучаю по дому. По Насте и Данику.

21 февраля

С плесенью справиться не удалось.

Нашли плесневой грибок на кабелях и разъёмах рабочего отсека. Но особо старательно вредитель потрудился над иллюминатором модуля «Квант». Оптические характеристики упали, на «окне», а также на эмалевом покрытии оправы видны растущие колонии. Кварцевое стекло словно протравили там, где обосновались мицелии.

Снова навели чистоту. Потом облетели весь комплекс – искали других «гостей». Я добрался до модуля «Спектр». Когда влетаешь в модуль или блок по стенке, а не потолку, получается забавный эффект: словно попадаешь в разные помещения. Это как войти в квартиру вверх ногами – и не узнаёшь сразу, где очутился.

В темноте я стал искать панель освещения, которая находится за люком. Неожиданно рука наткнулась на что-то странное, тёплое, живое под тканью. Меня прямо пробрало, я одёрнул руку и с опаской заглянул за люк.

Хорошо, что не вскрикнул. Там прятался Володя, в темноте я нащупал его ногу. Через пару секунд – мы оба хохотали.

Так Володя пошутил надо мной.

Вечером ЦУП передавал что-то бредовое, безумное даже…

Завтра допишу, пора на боковую (ха, в невесомости это выражение точно не появилось бы, видели бы вы каюту космонавта и его отдых в спальном мешке), уже три часа нового дня.

22 февраля

Так вот, связь с ЦУП восстановилась на несколько минут.

В эфире был только вой помех и голос, не похожий на голос ни одного из операторов. Что-то монотонное и невнятное. Иногда казалось, что нам читают какую-то инструкцию задом наперёд.

Володя нервничает. Алексеевич хмурится. Мне тоже радоваться нечему. Поговорили на резких тонах, все трое. Это не хорошо. Нарушили джентльменское соглашение (о запрете на ругань и претензии до обеда), которое приняли ещё до стыковки. Микроклимат отношений экипажа очень важен, здесь недопустима бестактность. Потом остыли – извинились, Володя, правда, скорей пробурчал.

День прошёл смазано.

Вечером «добавил» командир: Алексеевич поделился сном, в котором я теряю поручни во время «выхода» и меня уносит в открытый космос. Не самые приятные образы – если отлетел, то станция не спасёт. Спасибо, Алексеевич.

23 февраля

Заменили блоки станции согласно регламенту.

Завтра перестыковка.

24 февраля

Володя трудится в спускаемом аппарате. Я работаю с видеокамерой – инспектирую.

Отстыковались от «Кванта», стали облетать станцию к переходному отсеку. Ищем следы столкновения транспортника с «Миром». Если не найдём, придётся «выходить» с Алексеевичем.

Командир настоящий ас, летит вокруг комплекса, я снимаю, правда, качество не ахти. Ничего не находим и стыкуемся. И тут я что-то замечаю в «окно» бытового отсека. Мы бросаемся к иллюминатору.

К наружному покрытию станции прилип… скафандр.

Пытаемся сообщить ЦУПу, но связи по-прежнему нет, доклады уходят в пустоту.

Скафандр за бортом!

Что происходит?

26—28 февраля

Несколько дней готовились к «выходу».

Температура внутренней обшивки в том месте, где к ней прилип (как?) скафандр, не вызывала опасений.

Вовремя заметили «сюрприз» с выходным люком. Кто-то из прошлой смены, Безяев или Луцкий, забыл зафиксировать ручку штурвала. Если бы мы случайно толкнули штурвал, что нетрудно при тесноте, то в щель приоткрывшегося люка рванул бы воздух из станции. А дальше – даже думать тошно. Может, успели бы в Базовый блок, а потом в транспортный корабль и домой, а, может, и нет.

Будет нам уроком на будущее. Хорошо хоть обошлось. Космос – он ведь не прощает. ЦУП «ожил», но прислал лишь ролик с фотографиями родных и друзей, на телефонные звонки не отвечал. Мы решили пока не сообщать о просчёте предшественников.

Подготовили инструмент, скафандры. Ответственное дело: герметичность, связь, прочее. Близкое «дыхание открытого космоса» едва не поссорило с Алексеевичем, опять нервозность. А потом командир замкнулся, работал молча.

Прикрепил фотографии Насти и Даника в каюте.

Из головы не выходит скафандр за бортом. Вот и антропоморфный пёс Гуфи вглядывается в «ночь». Принюхивается.

29 февраля

К 3.30 мы с Алексеевичем надеваем бельё, костюмы водяного охлаждения (комбинезон и шапочка с трубочками), медицинские пояса и влезаем в скафандры. Я помогаю командиру, потом вхожу сам. Надуваемся и глядим в «окно» шлюзового отсека. Там, под нами, Африка.

Страха нет. Я знаю, что буду осторожен – ради Насти и Даника.

Операции шлюзования проходят нормально. Мы проверяем герметичность люков и скафандров и сбрасываем давление в шлюзе до нуля.

В 5.05 открываем люк и оказываемся в вакууме. Станция находится в тени. Космос встречает нас бездной звёзд в ночи, звёзд много и светят они ярче, чем когда смотришь через иллюминатор.

Алексеевич фиксирует люк крючком и устанавливает защитное кольцо. Я выбираюсь следом.

Снаружи станция ершится солнечными батареями и модулями, вокруг плавают частички краски и экранно-вакуумной теплоизоляции.

Цепляя карабины, пробираемся по трассе. Восходящее солнце заставляет опустить светофильтры. Люк в шлюз остаётся позади. Мы осторожно (с острыми кромками звёздных датчиков следует держать ухо востро) продвигаемся к бытовому модулю. Связь паршивая, я слышу только обрывки слов командира и сыплю вопросами, от чего Алексеевич только раздражается. ЦУП молчит.

Цель уже близко. Я отстаю, используя в основном инерцию скафандра. И снова приходит тень – я включаю освещение на шлеме и едва не врезаюсь в спину командира, в шторку, закрывающую агрегат АСОЖ[8]. Выныриваю сбоку, косясь на ненадёжный с виду карабин и страховочный фал, ведущий к кольцевому поручню. Вижу лицо Алексеевича за стеклом, оно бледное.

Фонари освещают корпус, в который вмялся скафандр «Орлан-ДМ», словно кто-то швырнул его в станцию. Жёсткая кираса, составляющая со шлемом единое целое, вдавлена в наружное покрытие. Рукава и оболочки штанин плавают в вакууме. Герметичность вроде как не нарушена.

Я смотрю на скафандр, потом на командира. Он кивает. Я тяну скафандр за рукав. С усилием, но удаётся отлепить его от станции. Креплю страховкой к своему скафандру и разворачиваю. Светофильтр опущен и не открывается, мы ничего не видим. Рукав пустой на ощупь. Кирасу покрывает какая-то слизь, видимо, она выполняла функции «клея».

После небольшого отдыха возвращаемся. Под нами плывёт ночная Канада, видны огни рыбацких лодок. Мы словно летим над планетой, мы – я, Алексеевич и пустой скафандр.

Горизонт голубеет, раздаётся красным. Такому действу можно поклоняться. Проплывая возле иллюминатора своей каюты, я заглядываю в круглое окно и вижу Гуфи. Игрушку покрывает жёлтая плесень. Мне становится не по себе.

Осматриваю резиновые кольца, открываю люк и вхожу в шлюз. Время: 6.55.

Шлюзуемся, ждём, когда выровняется давление, выбираемся из скафандров. Хочется в туалет, хочется глотнуть коньяка, хочется сделать так, чтобы мы вернулись без жуткой находки.

Оставляем скафандр в шлюзе. На борту.

1 марта

Скафандр был забит плесенью, не покрыт изнутри, а полностью ей заполнен. Когда Володя открыл его, то из снаряжения хлынула зеленоватая пыль. Микроскопические грибы неуловимо закружились по шлюзовому отсеку. Невесомость!

Помещение и скафандр вычищали долго, пыль и плесень упрятали в пылесборник. Снова инспектировали станцию в поисках налёта – пострадала не только моя каюта, но и другие уголки «Мира». Всё тщательно протёрли и собрали. Потом сами отмывались в «бане» – в тепловой кабине.

2—7 марта

Ничего не помогает. Микроорганизмы возвращаются.

Заметили, что у воды появился неприятный привкус. Через два дня в отсеках стало резко пахнуть.

Завтра Международный женский день, а настроения на поздравления нет абсолютно. ЦУП наконец-то вышел на связь и сказал, что они не смогут организовать телевизионный сеанс с семьями – никто не придёт в главный зал управления, чтобы увидеть нас.

Володя постригся «под ноль». В невесомости этот процесс выглядит довольно забавно, но снимать не хотелось. Володе нездоровится.

Вечером я занялся физкультурой: беговая дорожка и велосипед.

8 марта

С праздником, дорогие женщины. Извините, что на бумаге, с опозданием.

Отношения внутри экипажа рассыпаются на глазах. В лучшем случае, Володя и Алексеевич просто избегают встреч и общих работ.

Я провел несколько часов у иллюминатора, смотрел на Землю. Планета вовсе не выглядит беззащитной, скорей, уставшей. В переходе Земля – Космос чувствуется некая гармония: черноту сглаживает свет звёзд, луны, неба, самой Земли. Белое перетекает в голубое, голубое – в синее, синее – в чёрное.

Поговорил по телефону с Настей. Остался осадок. Она повторяла одно и то же: «устала ждать, устала ждать, устала ждать…» Потом прервали.

12 марта

Может, я схожу с ума? Начались проблемы с головой? Так рано?

Утром, в бытовом отсеке видел Безяева. Он плавал под потолком, поверх комбинезона был надет свитер, а голова походила на изрубленный кусок мяса. Из ран вылетали шарики крови. На трубах и кабелях висела бахрома плесени.

Галлюцинация – а чем это ещё могло быть? – исчезла, когда я приволок в отсек Володю. Мы поругались, глаза бортинженера были красными и злыми, мне казалось, что он хочет меня ударить. Уговор не ругаться в первой половине дня давно забыт.

Ночью долго не мог заснуть. Колотилось сердце.

17 марта

С подъёма начала надрываться сирена. Я уже привык не застёгивать молнию спальника на всю длину – выскакиваю, как только срабатывает аварийный сигнал. Комплекс «гудит».

Отбивая звук, лечу к посту управления. Сирена смолкает и снова включается, интервал в несколько секунд. Служебный модуль слыхом не слыхивал об аварии, но сигнал орёт – мёртвого поднимешь. Заблокировали звук.

18 марта

Снова видел Безяева. Снова мёртвого. Но крови было больше, словно убили его вот-вот. Заплесневелый бытовой отсек заполнили тёмно-красные головастики.

Почти не спал ночью. А когда заснул, мне снился Даник, играющий на полу ванной комнаты с красными леденцами.

20 марта

Отказал насос откачки конденсата. Ну, теперь сирена хотя бы гудела по делу.

Я разобрал колонку и увидел, что торцы и фильтр забиты какими-то кубиками ядовито-жёлтого цвета. Снова проделки плесени, с которой уже никто не борется. Я поковырялся внутри проволокой и извлёк из колонки жёлтого червяка, покрытого коричневыми пятнами. Отвратительную змею, новую хозяйку станции. И это в герметичном орбитальном водопроводе!

22 (?) марта

Плесень – везде, всюду. Такое впечатление, что она была всегда, но мы её не замечали. Тончайшие нити грибка колышутся под потолком, на стенах, в углах, на трубах, люках.

Махровое царство, серое, жёлтое, красное, зелёное. Всё шелушится, покрывается чёрными и коричневыми точками, разноцветной корочкой и плёнкой.

25 (?) марта

00.31. Сирена. Вырубилась вычислительная машина №1 и СУД[9]. Развалилась ориентация, питания не хватает – низкие приходы. Перешли на минимальное потребление электроэнергии. Комплекс затих: помалкивают вентиляторы пылесборников, частично отключено освещение. «Мир» беспомощен, мы беспомощны. ЦУП молчит, тут явно дело не в баллистике. Почему это не волнует Володю и Алексеевича?

27 (?) марта

По-прежнему экономим электроэнергию. Гиродины, сверхточные органы ориентации, затормозились. Дрейфуем. Слушаем шёпот плесени.

(?) апрель

Володя стал совсем нервным, диким. Он перестал кашлять, но не выглядит здоровым. Я волнуюсь за его рассудок… или не волнуюсь… это трудно объяснить. Иногда кажется, что именно так и должно быть. Что так правильно.

Что-то меняет нас. Плесень?

Вирусы разрушают «Мир». Приборы выходят из строя один за одним. Мы абсолютно не контролируем ситуацию.

Сломался сигнализатор дыма и противопожарный датчик. Потом отказала система «Воздух» в модуле «Квант». Кое-как запустили. Вечером снова аварийный сигнал – система регенерации воды из урины. Сменили резервуар сбора остатка. Постоянно рычали друг на друга, и, в конце концов, Володя ударил меня в лицо. Я ответил. Покувыркались в невесомости, но остыли.

Снилось, что бью по лицу Володи молотком.

(?) апрель

Задыхаюсь. Задыхаюсь. Задыхаюсь…

Перечитал свои записи и стал задыхаться. Словно проснулся под водой. Откуда столько спокойствия в словах, эта ужасающая отстранённость? Мы едва не потеряли комплекс из-за неполадки в управлении транспортника! К станции «прибило» заполненный плесенью скафандр! Всё ломается, постоянно ревёт сирена! Эти ссоры, драка с Володей, накатывающая волнами агрессия! А призрак мёртвого – убитого! – Безяева…

Реально ли всё это? Я не знаю… сейчас, когда мне страшно и не хватает воздуха, – не знаю!

А ещё эти разговоры в моей голове. Они появились недавно. Параллельно размышлениям слышатся посторонние голоса: словно два незнакомца спорят по телефону. Словно кто-то подключился к моим мыслям…

(?) апрель

Галлюцинация. Опять Безяев, но на этот раз с Луцким. Кошмар словно отмотали на начало.

Я видел, как Луцкий подплывает к Безяеву со спины с трёхствольным ТП-82 в правой руке. Космонавтов вооружают охотничьим пистолетом для защиты от зверей, для охоты и подачи световых сигналов в случае посадки в безлюдной местности. На нашем транспортном корабле был такой же.

Луцкий размахнулся. К рукоятке пистолета крепился приклад-мачете. Удар пришёлся Безяеву в темечко, влажно чавкнуло. Лезвие мачете удалось извлечь из черепа не сразу. Луцкий перевернул напарника и принялся рубить лицо. Делал он это без спешки и излишней силы замаха, чтобы совладать с отдачей.

Кровь собиралась в шарики, растекалась плёнкой по потолку. В бытовом отсеке не горели лампы, но видно было хорошо – светилась плесень на стенах.

Лицо Луцкого – лицо убийцы – было абсолютно спокойным, болезненно-бледным, истощённым, но спокойным. Закончив с Безяевым, он взвёл два курка, приставил пистолет к виску и стал чего-то ждать. Шарик крови подплыл к его рту, ударился о тонкие губы и отлетел. Луцкий опустил пистолет, отсоединил мачете и отбросил в сторону, ТП-82 швырнул в другую.

Он казался реальным, когда проплывал мимо меня. Реальным, как приборы на стенах. Меня затошнило.

Я следовал за ним до шлюзового отсека, но убрался в каюту, как только понял, что собирается сделать Луцкий. «Выйти». Даже учитывая тот факт, что в открытый космос надумал выбраться призрак, я не хотел находиться рядом.

Ночью я видел Луцкого за «окном».

Он уплывал.

(?) апрель

«Грузовик» не пришёл. Не причалил к станции, не привёз запах лимонов и яблок, почту, посылки из дома, разносолы и сладости. Модуль «Квант» забит «мусором», скоро его негде будет складывать.

(середина?) апреля

«Мир» похож на огромный организм, который болен. Слизь. Белёсые следы. Бактерии портят оптику, безжалостно грызут оборудование, лакомятся облицовкой. Но плесень видится не причиной – следствием. Знаете… как слёзы после обиды, а не сам удар.

(?) апрель

…за иллюминатором что-то двигалось, ворочалось в звёздном сне, тёрлось о корпус станции закрытым веком…

…я смотрел, как ледяная ночь меняет формы, играет чёрными красками…

(?) май

Грибок. Мерзкий налёт. Плесень.

Она выделяет какой-то газ, ведь так? Поедает станцию, разрушает оборудование и системы… насколько опасно её «дыхание», её споры? Может ли плесень стать причиной перемены в поведении Володи? В замкнутости Алексеевича? Моей апатии?

Или всё это из-за «мёртвого дома»? Из-за стресса? ЧП с СУД случилось несколько недель (месяц?) назад. На станции погас свет, замолчали вентиляторы, заснули приборы. «Мир» превратился в «мёртвый дом» с тремя разругавшимися в хлам родственничками. Очень сильный стресс. У меня начались головные боли, особенно невыносимые, когда мы с Володей и Алексеевичем пытаемся реанимировать комплекс. Голова проходила только, когда я оставался один в своей каюте. Галлюцинации не повторялись… Безяев умер, а Луцкий ушёл в космос.

Мы ждём приказ с Земли о срочной посадке, но связи нет.

(?) май

Вечером включили вычислительную машину (всё-таки ЦУП за нами наблюдает?), но СУД снова выдала аварию, и всё вырубилось.

Экономим «ампер-секунды».

(?) май

Мне страшно. Очень страшно.

Почему этого почти не видно по записям?! Дневник ведёт кто-то другой: безразличный, пустой я, который просыпается лишь изредка, последний раз в апреле (?).

Всё происходящее на «Мире»… оно не может быть реальным! Мы больны! Экипаж отравлен! ЦУП не отвечает, потому что знает что-то, потому что не собирается нас…

Я по-прежнему слышу чьи-то разговоры в своей голове. Параллельную линию. Концентрировался час или два, чтобы разобрать «переговоры», но смысл услышанного тут же забывался… правда, я почти уверен, что кто-то кричал, просил о помощи, а его собеседник отвечал «нет, нет, нет…»

За стеной стучат! Володя? Алексеевич?

Я больше не вынесу…

26 мая

Реанимировали СУД, раскрутили гиродины.

После построения ориентации вернулась связь через ретранслирующие спутники. Узнал, что сегодня 26 мая.

ЦУП устроил телефонный сеанс с домом. Хотелось бы конечно «встретиться с родными в комнате №23», но тут выбирать не приходится. Главное, хоть какой-то сигнал наладили. Настя рассказала, что у нас дома гостят мои родители и всё хорошо. А потом резко отключилась – и ни слова про Даника. Я растерялся, ещё долго спрашивал у трубки, звал.

Чёрт…

Только сейчас, описывая события дня, я понял…

Голос Насти. Это была запись. Она повторила всё то же самое, что и больше двух месяцев назад. Не она – плёнка.

28 мая

Застал Володю, когда он ел.

Вокруг подбородка и губ бортинженера колыхались серые нити, словно водоросли в воде. Плесень покрывала и кусок торта, который Володя приготовил вчера из творога, орехов, печенья и изюма. Володю это не смущало.

Я видел, как он сидит, как старательно пережёвывает отравленную пищу, и его чёрные, точно смола, глаза. И как он смеётся, глядя сквозь меня.

Я понимаю, что описываю странные, даже жуткие вещи. На комплексе творится что-то необъяснимое, но… что мне остаётся? Связи с ЦУПом нет. Члены экипажа превратились в отшельников. Любое совместное дело, направленное на выживание, выливается в конфликт.

Всё это ненормально. А вот вести дневник – это кажется правильным. Единственно правильным. Это успокаивает, какое бы безумие не выплеснулось на страницы.

Потому что когда я пишу, всё уже случилось. Прошлое, которое оказалось не настолько сильным, чтобы отнять у меня будущее.

Я ещё здесь.

Мы здесь.

29 мая

Много размышляю.

Заметил одну странность. Злость, желание причинить боль возникает, только когда кто-то есть рядом. А когда я один, обволакивает некая отстранённость, вот как сейчас, во время написания дневника. Очень трудно вспомнить смысл слова «паника». Очень трудно поверить в то, что отражаешь на бумаге.

Это похоже на анестезию чувств…

1 июня

Станция поросла космическими грибами. Изоляцию проводов и труб покрывает густой налёт плесени, стены затянуты живой плёнкой. Кормовая часть модуля «Квант» окутана белым налётом. Микробы, которые не боятся ни холода, ни радиации, плодятся и размножаются. Окисляют всё, что способно к окислению. Им здесь нравится.

Мне – нет. Постоянно кружится голова, тошнит, скачет температура.

(?) июнь

Володя плавает по станции со сложенными на груди руками и закрытыми глазами. В волосах запёкшаяся кровь – наверное, от ударов. Иногда он говорит: «ЦУП затопит станцию». Или: «Вернулись другие». Или: «Оно посмотрело на них». Он говорит сам с собой, на мои вопросы почти не реагирует, хорошо если приподнимет веки и глянет, и то недобро.

(?) июнь

Научился «отключаться» от разговоров в голове. Представляешь тумблер – щёлк! – и нет голосов. Только собственные мысли…

(?) июнь

Вчера Володя убил Алексеевича.

Мы все торчали в Базовом блоке, впервые за последний месяц или два. Командир крутил педали, я читал «Мастера и Маргариту», Володя смотрел в иллюминатор, а потом выплыл и вернулся уже с молотком.

Он орудовал им долго, словно автомат, словно Луцкий с мачете в моей галлюцинации. Я даже не попробовал его остановить, просто смотрел, вздрагивая при каждом ударе, но не чувствуя ни страха, ни жалости. Молоток не отскакивал от черепа Безяева, я почти видел, как внутри полой ударной части движутся металлические шарики, рассеивая энергию отдачи.

А потом Володя покинул станцию. Вошёл в скафандр и улетел.

Он улыбался через стекло шлема, когда пустота засасывает его.

Я запихал Алексеевича в «Квант». Едва удалось.

(?)

У меня прекрасные жена и сын… я их так люблю… мне так повезло…

Но сейчас я в аду. В аду, который не могу понять, но который очень хорошо понимает меня.

(?)

В иллюминаторе нечто чёрное, враждебное, бесконечное, мёртвое. Космос.

Что мы знали о нём? Что хотели узнать? Мы собирали информацию по крупицам, словно снимали чешуйки отмершей кожи с тела необъятного монстра, всматривались в телескопы, посылали сигналы… но что если тьма почувствовала нас, увидела нас, услышала нас?

Что, если на мгновение, бесконечно малое земное мгновение, угольная бездна приблизилась к станции и приникла лицом к иллюминатору? Что, если она заглянула в тех, кто был тогда на «Мире», и осталась в них едкой плесенью?

Что, если Безяев и Луцкий никуда не улетали? (Кто тогда сел в транспортник вместо них? Кто? Она? Пыльца её взгляда?)

Что, если они улетели, но пустота запомнила их? Но как же тогда другие… все эти люди, которых я вижу на борту? Кто они? Как она увидела их? Или в одном человеке можно рассмотреть всех остальных?

Что, если теперь она смотрит на меня их глазами? Что, если я…

????

Утром я видел Настю. В бытовом отсеке. С молотком. С тем самым молотком, которым Володя убил командира. Прежде чем скрыться за углом и исчезнуть, она обернулась. Лицо моей жены – призрака, галлюцинации – покрывала плёнка из волокнистых грибов…

Мне кажется, что я долго не выдержу. Что предел уже близко… за следующим люком, за круглым стеклом, что прячет Солнце, и Землю, и слепки времён года, которые меняются каждые полтора часа… Ещё один шаг, одно слово, одно видение – и в голову хлынет тьма, хаос, безразличие смерти.

Или всё это уже было? Уже пройдено?

Я боюсь телефонного сеанса связи с семьёй, с Настей. ЦУП давно не организовывал «встреч», ЦУП молчит, но теперь это не кажется предательством… Нам всем надо немного тишины и одиночества, полного одиночества, чтобы отдохнуть, справиться… переждать.

Переждать что?..

Всё.

Пускай она забудет о нас, пускай её глаза (глаз?) закроется…

Слезла кожа с пяток… теперь как у младенца… правда эта плесень, она примеряется и ко мне… салфетки справляются плохо…

Снова отказала система «Воздух».

…

нетнетнетэтогонетничегонет

язадыхаюсьвоздухзадыхаюсьэтонеяпочтивсегданеянея

спаситенасспаситенасспаситеменяменяменяспасите

…

Вернулся Володя. Скребётся в люки, стучится в иллюминаторы.

Я не пущу его. Не хочу. Не могу.

Это не он.

Шлем его (уже не его) скафандра покрыт плесенью, но визор тщательно протёрт, и я вижу чёрные глаза и синюю кожу за ним. Силовая и герметическая оболочка перчаток повреждена, одного пальца нет.

Володя облетает станцию снаружи, но всегда возвращается к иллюминатору бытового отсека. Иногда я прихожу туда, и мы смотрим друг на друга через сверхпрочное кварцевое стекло.

Станция движется по терминатору, от чего кажется, что вечер затянулся, и я барахтаюсь в нём, как насекомое в клею. День-ночь. Это раздражает, уж лучше бы что-то одно – свет или тень. Без разницы.

…

А что, если нет никакой бездны? Нет глубины, сотканной из пустоты и звёзд, взгляд которой способен…

Что, если есть только человек?

…

Что, если в иллюминаторе только мы?

Мы и плесень.

Примечания

1

Деятельность организации запрещена на территории РФ

(обратно)

2

Ницше так рассуждал о Хотении.

(обратно)

3

«Воздушное судостроение Цеппелина».

(обратно)

4

«Акционерное общество содействия воздухоплаванию».

(обратно)

5

Вперёд (нем.)

(обратно)

6

Что жизнь без блеска любви? (нем.)

(обратно)

7

На следующей странице (лат.).

(обратно)

8

Автономная система обеспечение жизнедеятельности.

(обратно)

9

Система управления движением.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Дорога вспять

На льдине

Реки рекурсивности

Крысота

Вальс привычных витков

Влюбленный Люци

Перекус

Три дня до восхода

Граф фон Цеппелин снова спускается в преисподнюю

Настоящая любовь Большого Вилли (рассказ-интервью)

Сатирические санкции

Герои

Вымя фантазий (радиопьеса)

Таксофон

Когда не останется домовых

Проблемы авансом

В иллюминаторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg