«Две ноты на двоих»

Сергей Челяев Две ноты на двоих

Общеизвестно, что уже на альбоме «SGT. PEPPER’S LONELY HEARTS CLUB BAND» вместо Пола Маккартни пел двойник-имитатор Билли Ширз. Хотя Пол погиб, скорее всего, еще раньше.

Р. Синица и Ю. Блэк. «Четыре биографии столетия»

Listеn, dо уоu wаnt tо кnоw а sесrеt?

Dо уоu рrомisе nоt tо tеll?

— Чушь собачья! Этого просто не может быть…

— Да ты сам послушай, Леоныч.

Руслан открутил назад бобину и снова утопил клавишу.

— Слышишь?

В конце «Strawberry Fields Forever», после наступившей тишины на хронометраже 3.35, как всегда снова заиграла музыка, которую они редко дослушивали до конца.

На 3.50 Руслан резко прибавил громкость, и на 3.56 Леон явственно услышал металлический, затихающий голос Леннона.

— «I buried Paul!» Ну, теперь слышал? — зловеще сказал Руслан.

— Ага. И что это значит? — пожал плечами Леон, давно привыкший к студийным трюкам и озорству своих кумиров.

— Я похоронил Пола, — ледяным тоном произнес тот. — Понял теперь, почему в «She Said She Said» он поет «I know, what it’s like to be dead»?

— Я знаю, каково это — быть мертвым… — машинально перевел Леон. И тут же махнул рукой. — Да ладно, старик! Все это дешевые подтасовки.

— Угу. А почему тогда на «Сержанте» Пол держит в руках дудку черного цвета? А у всех остальных золотые?

— Между прочим, желтые цветы в яме, если хорошенечко присмотреться, очень даже похожи на буквы P-a-u-l, — поддержал друга Коля.

— Репетируйте лучше, могильщики, — презрительно бросил Леон. — Пойду курну, а то от ваших карканий тошно становится.

Он вышел на крыльцо, достал пачку «Родопи» и дрожащими, непослушными пальцами размял сигарету. Но все время, пока он курил, перед глазами Леона стояла одна и та же картина — обложка к «Сержанту Пепперу», яркая и аляповатая, как салат под микроскопом. Там в окружении кучи всякого народа стояли битлы. Впереди всех, на краю разверстой могилы. В ней было название группы, а внизу гиацинты образовали если и не буквы, то узор в виде гитары уж точно. И гитара эта, судя по перу грифа, была для левши.

Время поджимало, как тесный ворот рубашки. Пол глянул на часы и в который раз подивился спокойствию Перца.

— Позволь мне решать, что тебе сейчас нужно. Уж коли не можешь справиться с рулем даже паршивой «Астон-Мартин»…

Бравый сержант окинул его хмурым взглядом и крякнул.

— Твоя беда в том, что ты постоянно стремишься решить кучу проблем. Гораздо больше проблем, чем вообще нужно решать в музыке чуваку, у которого только четыре струны. Ты и во всем остальном такой. А это типично русская черта. Увязываешь?

В России Пол уже раз побывал и привез оттуда романс «Дорогой длинною». Но тогда он не мог себе и представить, что однажды снова вернется. Впрочем, и сейчас Пол не мог бы сказать наверняка, он ли это теперь торопливо шагает по мокрой и скользкой улице мимо этих русских. Где-то в другом мире, двадцати милях от «Apple», в двухэтажном охотничьем домике, снятом Брайаном Эпстайном в лесной глуши, на широкой кровати, под синим одеялом в цветочек, лежало сейчас его тело. Умеющая держать язык за зубами сиделка неусыпно находилась рядом, еще двое несли дежурство в первом этаже на случай заблудившихся туристов. А четвертый, длинный как жердь док с резким голосом и очками на злом носу уже третью неделю обещал его выход из комы.

— Все это дерьмо, ученая чушь докторишек, — первым делом хладнокровно заявил Полу старый Перец, заявившийся к нему в спальню уже на второй вечер после автокатастрофы. — Тебе просто нужно немного развеяться. Отлично, что ты малость встряхнул мозги. Теперь надо ждать отстоя, как хороший ливерпульский портер. Ты любишь портер, сынок?

Седоусый сержант здорово походил на бравого ветерана англо-бурской войны, из 6-го трансваальского пехотного полка, портрет которого Пол видел в доме у Сатклиффа. Правда, Перец был полупрозрачным и запросто проходил сквозь стены и гардины охотничьего дома. Но Стюарт Сатклифф говорил, что на свете бывают встречи и похлеще, особенно когда ты сам находишься невесть где, не чувствуя ни тела, ни тепла, ни самого воздуха. Он знал о жизни много странного, этот красавчик Стюарт, так никогда и не научившийся толком играть на бас-гитаре.

— Знаешь, сколько нужно нот, чтобы написать настоящий шлягер? — частенько подкалывал он Пола, терзая свой роскошный «Хонер Президент». Купить бас вместо красок — на всю его лауреатскую премию! — уговорил Сатклиффа коварный Леннон.

— Для начала хватит и четырех струн, — парировал в ответ Пол. — Ноты для тебя — пока еще слишком сложно, Стю!

— А все же, сколько? — не унимался он, вовсе не боясь нарваться на очередную колкость. И нарывался снова.

Теперь Стюарта давно уже нет на свете. Первый басист «Битлз» умер в цветущем апрельском Гамбурге 1962-го от крови, хлынувшей в мозг. Он оставил Полу в наследство свой «Хонер», но навсегда унес в могилу ответ на свою дурацкую загадку. Поэтому Пол решил спросить Перца — нужно же о чем-то говорить с незнакомым человеком!

— Ноты? — проворчал сержант. — Думаю, они что-то навроде денег: чем их меньше — тем лучше.

И ухмыльнулся. Потом крепко взял Пола за руку и преспокойно выдернул его — то ли из тела, то ли просто из кровати. А оглядываться не разрешил — плохая примета.

«Смени обстановку, погляди на этих русских. Они забавные. У них любой музыкант больше чем музыкант. От него все ждут каких-то советов, рецептов, как жить, что делать. Только русские могут в простой песенке — тра-ля-ля! — искать смысл жизни. Мастерство, профессионализм им по барабану. Зато в Ливерпуле или Гамбурге твои печали и радости засунут псу под хвост. Ты нужен им чтобы Исполнять. А у русских ты будешь — Личность. И это уже совсем другая игра. Попробуй, вдруг понравится.

Да, забыл сказать самое главное. Один из них точно знает отгадку на твой вопрос. Спроси его сам!

Кто?

Сейчас скажу».

— Ну, где же Толян?!

Трое парней на крыльце оживленно спорили, нервно покуривая. На Пола они не обратили никакого внимания и даже не посторонились уступить дорогу.

«Даже как-то обидно…» — мелькнуло в его голове.

Тебя никто не узнает, обещаю, заверил его старый служака. Почему? Не взваливай на себя мои проблемы, парень. Это типично русская черта!

«Типично русская…», — мысленно повторил он не раз, пробираясь по вестибюлю и наверх, по лестнице, к Актовому залу. Вот ведь название, ухмыльнулся Пол, сам не понимая, откуда у него знание языка. А двое парней с красными повязками пропустили его в двери, даже толком не взглянув. Положительно, этот Перчик умеет поставить дело даже в мелочах.

Пол окинул взглядом зрительный зал и безошибочно определил свое место — в правом дальнем углу. Там и уселся, внимательно изучая входящих и сцену. Где-то внутри него тревожно тикали часы, но он не знал, что должен делать. Это был странный мир, и Пол не сразу понял, что же тут творится в действительности.

Они вошли в зал, как пожарные в горящее здание — стремительно, уверенно, гордо. К тому времени ряды красных плюшевых кресел уже наполовину заполнила молодежь. Целью Леона сотоварищи был стоящий поодаль длинный стол, где бойко шла запись в секции: гитары, клавиш, ударных, духовых и скрипки. Отсюда вызывали на сцену по списку, давали новоиспеченному составу пять минут договориться о репертуаре, и музыканты бросались в бой, нестройно и выпендриваясь каждый на свой манер.

Советская отечественная промышленность на рубеже семидесятых уже поднаторела в создании многоступенчатых космических кораблей и подлодок стратегического назначения, соотносимых по стоимости с потенциалом маленького города. Однако ни тогдашние технологии, ни усилия заинтересованных министерств и ведомств не помогли выпустить в СССР сколько-нибудь приличную электрогитару. Не говоря уже о сносной усилительной системе, нормальном ревербераторе или студийном многоканальном магнитофоне.

Пол сразу обратил внимание на оператора под сценой — хиппового мосластого парня в «штатовской» джинсовой бейсболке и потертом фирменном костюме «Lee». Тот восседал за самопальным микшерским пультом под лампой со стальным козырьком. Подойдя из любопытства поближе, Пол с удивлением увидел вдоль линии разноцветных фейдеров широкую ленту свежего медицинского пластыря. Напротив каждого канала тушью было нацарапано: «ритм», «соло», «басс» — с двумя «с», как на Западе, «барабки» и «кейбордс». Разумеется, ни пиано-родс, ни тем паче «хаммондом» тут и не пахло. Тем не менее, на сцене стояли как вкопанные танки электроорганы «Юность», рижский двухрядка «Рет-Аккорд» и даже венгерский «Матадор» с никелированными ногами.

Пол понятия не имел, что это за инструменты, но сразу догадался, что здесь это круто.

Пока Леон, Руслан и Коля выстаивали очередь в рок-н-ролл, как уже успел окрестить столик регистрации парень из «Эльфов», Женёк не сводил восторженных глаз с ударной установки. Темно-зеленая, в кристаллических расколах, она стояла на высоком подиуме — настоящая «кухня»!

К педали бас-бочки провели электрический кабель с патроном и лампочкой, и ударник при желании мог освещать в такт музыке внутренности огромного барабана. Эту ценную находку Женёк засек сразу и теперь тщательно срисовывал схему и крепеж. В электродинамике Женька рубил слабо, но ради барабанов мгновенно превращался в Эдисона.

Строгие юноши из студсовета и девушки в досадно просторных свитерах, со стрижками «гарсон» через одну и аккуратненькими носиками, скрупулезно фиксировали городской гитарный бомонд. Тут записывали в новый вокально-инструментальный ансамбль, о котором уже три недели ходили невероятные слухи.

Хиппари клятвенно утверждали, что будущие «Бременские музыканты» — так должна была называться группа — ни в коем случае не будут петь официоза. Откуда у хиппарей были такие сведения, не знал никто. Но это придавало процедуре конкурса невероятный ажиотаж и сладкий привкус тайны. Кто-то уже божился, что аппарат у группы будет полный улёт, никаких самопалов, сплошь германские «Регенты» и «БИГовский» комплект венгерских братьев-демократов. А в кругу «всезнаек» втихомолку муссировались слухи о «мохнатой руке» руководителя «Бременских» в горкоме партии и благоволении всесильного КГБ, на самом деле тоже не чуждого рок-н-роллу и втихомолку уважающему «Битлз» параллельно генеральной линии партии и судьбы.

Эти слухи и домыслы уже давно были вброшены в тусовку нужными людьми, переданы по цепочкам рокеров, доведены до сведения самых ретивых хиппанов. Многие из них посетили нынешнее сборище лично, еще больше прислали приятелей и подруг. Дух свободы витал над залом, пахло пивом и рок-н-роллом, а остальное по фигу. В супергруппу отбирали лучших — самых центровых, басовых и ритмичных, и народ сегодня рассчитывал на полный и безоговорочный ништяк.

— Ну, где же этот Толян?!

Осмотревшись и перемигнувшись с кучей знакомых, они записались на прослушивание в графе «готовые составы». Румяная пухлощекая девушка в белоснежной блузке приятных форм занесла их в список как безликий ансамбль. И почерк ее, аккуратный, с легким наклоном, и весь образ, торжественно-деловитый, сразу выдавал в ней культорга какого-нибудь радиотехнического или технологического факультета. Девушка подняла светло-русую, гладко зачесанную голову и вопросительно взглянула на ребят.

— Владение инструментом? Вокал? Опыт игры в ВИА? — заученно пропела она.

Леон наискось, через пять граф решительно начертал «Вольные Ветра». После чего щелкнул своим четырехцветным шариковым монстром и вежливо улыбнулся слегка оторопевшей девушке. От этой улыбки у девчонок на танцплощадках замирали сердца, и они вдруг забывали и о своем кавалере, и о завтрашних «лабах» и курсовых.

— Вы — те самые «Ветры»? — робко спросила она. — Нет, правда?

— Ветры — это те, которых пускают, — солидно заметил Руслан, пустив в ход уже привычную фразу. — А ветра дуют сами.

И тут же без артподготовки перешел в атаку:

— А что вы делаете сегодня вечером?

Но девушка уже завороженно смотрела на Леона, а тот — на нее, спокойно и доброжелательно, не рисуясь и не форся.

— А «Две ступеньки» вы поете? — выдохнула она, позабыв о выстроившейся очереди. — И «Стеклышки предчувствий» тоже?

— Мы, — кивнул Леон. — Это, кстати, одна и та же песня.

И тут же поморщился.

— У нас в составе еще один человек, басист. Он просто пока запаздывает.

Актовый зал гудел и бурлил, словно птичий базар, где прочно угнездились самые разные собратья по перу.

Центр зала напоминал тихих и уморительно серьезных морских птиц — тупиков, а также чистиков, гагарок и кайр. Там обосновались новички: задумчивые и очкастые гитаристы-технари из микрорайонов; низкорослые духовики музыкальных школ, мало знакомые с нравами гитарного общества и репертуаром «Битлз»; составы из красных уголков заводской самодеятельности, изрядно напуганные и подавленные атмосферой и масштабом происходящего. Сидели плотно и смирно, изредка тихо переговариваясь и бросая завистливые взгляды на сцену. Некоторые судорожно вспоминали гармонию, обсуждали заранее, что играть, недоверчиво и ревниво посматривали на соседей.

Ближе к авансцене, на первых рядах подобно хлопотливым и шумным чайкам разместились рокеры, от души презиравшие ВИА. Явились они, будучи уверены, что тут сегодня набирают официальную рок-группу, поскольку лед уже давно тронулся и за железным занавесом не отсидеться. Одна половина «чаек» дружно приветствовало все только на английском, другая бешено рукоплескала самопальным песням, звучавшим по-русски. В первых рядах уважали многоголосье, длинные гитарные «запилы», пространные соло ударных и длинные вступления с тяжелыми концовками. «Чайки» весело галдели, ссорились, потихоньку глотали пиво и оттого хлопали громче и яростнее всех. «Тупики» и «кайры» косились на них осуждающе, но втихомолку отчаянно завидовали чаячьей раскованности и свободомыслию.

На задних рядах, на «камчатке», воцарилось племя длинноволосых хиппанов. Более всего они походили на старых попугаев из зоомагазинов, изрядно выцветших и немало потасканных жизнью и за хвосты, и за клювы. Попугаям не место на птичьем базаре, их дело — наблюдать жизнь свысока, из ветвей. Но сегодня, как ни странно, администрация зала не обращала на них никакого внимания, что растрогало длинноволосых джинсоманов необычайно.

Пиво и дешевый портвейн из разрисованной мешковины сумок лились рекой, однако культурно, не мешая выступающим «братишкам». Поэтому хиппаны относились с доброй симпатией ко всем без разбора, вне зависимости, что звучало со сцены, разухабистый бит, вязкий блюз или же патриотическая песня с грамотной вставкой из тяжелого рока. Вдобавок на «камчатке» сидели руководители других команд, пришедшие приглядеть толкового хлопчика на вокал или техничного гитариста. Хиппаны лениво пикировались с ними, то предлагая выйти и помахаться в туалете, то распить там же портвешка за жизнь.

И как полагается на всяком птичьем базаре изредка через зал, подобно хищным чайкам-поморникам, шествовали легендарные личности городского рок-н-ролла. Они даже внешне походили на пернатых разбойников: все сплошь в темном, с острыми носами, исполненные уверенности и понтов, в невообразимо вытертой джинсе. Порою эти живые легенды перекидывались друг с другом парой коротких, загадочных фраз. Но смысл этих слов, имен и звуков, оставался темным и тупикам, и кайрам, и даже попугаям, самые старые и битые из которых, в силу своей несъедобности, водили дружбу с древними и темными поморниками.

Большинство народа играло одни и те же песни — с трех-четырех пластинок советских ВИА плюс кое-что из «Битлз» и расхожие инструменталки. Это были либо «Дом восходящего солнца», с которого учился играть на гитаре каждый советский школьник, либо банальные рок-н-роллы на четыре аккорда, известные в музыкальной среде как «квадраты». Леон кивнул на прощание девушке, все еще взиравшей на него со всевозрастающим девичьим интересом, и они с Колей и Женьком отправились выбирать места в зале. Руслан с сожалением развел руками, шутовски поклонился и побежал догонять друзей. Начинались выступления пришедших уже готовых составов.

Справа от звукооператора сидел невысокий белобрысый человек в строгом черном костюме и галстуке, Аркадий Петрович Фирсов, руководитель будущего ансамбля. А рядом — сам «Харисон»!

Костя Харисов, известный в городе гитарист-виртуоз, принципиально не имел никаких дел с филармоническими ВИА и оттого прослыл правильным чуваком, удивительно ритмичным в отношениях со всеми. Костя иногда наклонялся к Аркадию Петровичу и что-то шептал ему, кивая на сцену. Фирсов кивал в ответ, отвечал, и так они общались. То, что «Харисон» был приглашен на это прослушивание в качестве официального эксперта по гитаристам, поднимало все действо на таинственную и увлекательную высоту, не имеющую ничего общего с обычными смотрами городской самодеятельности.

Их вызвали на сцену через два с половиной часа. Толик так и не пришел, и телефон его упорно молчал.

Перед ними играли замечательные ребята-джазмены с трофейным немецким аккордеоном «Вельтмейстер» и огромным контрабасом, потертым, «фронтовым», в легкомысленных наклейках. Были отличные мелодии, но в акустике мало драйва, и их тут же затмили пятеро гитаристов, лихо отыгравших инструментальные боевики «Шедоуз» и «Венчуриз». Потом выкатились «Красные стопперы», за ними «Рифары», двое узнаваемых лиц из полупрофессиональных «Эльфов» — басист и органист, удивительно слаженные и отлично понимавшие друг друга. Три патлатых парня пели под Градского, но если вокал мэтра походил на итальянский — чем выше, тем сильнее, то их голоса увядали еще на полпути к вершинам.

Последним играл «Скэндел», группа уже ставшая легендарной в «консе» и музучилище. У всех ее участников были клички по именам американских ковбоев из расхожих вестернов про индейцев производства киностудий ГДР и Югославии. Шестеро парней в загнутых ковбойских шляпах, кожаных куртках, перехваченных ремнями на манер патронташей и по-дембельски стоптанных кирзовых сапогах десять минут наяривали такое горячее кантри, что зал дружно ревел, свистел и бешено топал ногами.

Пол тоже одобрительно покачивал головой в такт шпарящим гитарам и безумной скрипке, летавшей в руках худенького паренька, похожего на Алана Прайса. И когда Саша с друзьями вышли на сцену, народ в зале все еще обсуждал «скэндэлистов», возбужденно шумел, переговариваясь, споря, критикуя и восторгаясь.

Толик так и не пришел. Выхода не было.

Леон подошел к микрофону и смущенно развел руками:

— Извините, но у нас, кажется, заболел бас. Говорят, битлы в таких случаях, еще на заре своей истории, приглашали барабанщика прямо из публики. Так не найдется ли в зале свободного басиста, подыграть?

Зал ответил ему оживленным гулом. Потом в центре неуверенно поднялась одна рука, слева другая — и тут же сникли, опустились. Никто не хотел лажаться на чужом репертуаре, тем более что «Ветра» были известны как отлично сыгранная команда.

— Уберу бас под завязку, — пообещал от пульта Руслан. Но никто не клюнул.

— Помочь, ребята? — дружески улыбнулся «Харисон».

Это был наилучший вариант из всех возможных. Костя уж точно не налажает, у него опыт и слух как ни у кого здесь. Сыграет по гармонии и…

И тут Леон увидел в дальнем конце зала поднятую руку. И не просто руку. Два пальца, сложенные в известном всему миру гордом знаке V — victory. Победа!

Клёво!

— Можно вас?

«Харисон» удивленно оглянулся, а за ним поворотил головы и весь зал.

Между рядами к сцене шел симпатичный черноволосый парень, явно старшекурсник, если даже не аспирант. В его лице было что-то знакомое, какие-то неуловимые черты из прошлого. Точно Леон его уже когда-то видел.

Незнакомец поднялся на сцену, поздоровался за руку со всеми и выжидающе обернулся к Леону, безошибочно угадав в нем лидера.

— Спасибо, выручил. Знаешь нас репертуар? — шепнул Леон.

— Нет, но я буду играть по грифу, — ответил тот. У него был легкий акцент, наверное, литовец или латыш. — Мой напарник часто приносит новые вещи прямо на концерт, так что я уже привык. Только придется стать вполоборота.

Незнакомец вскинул на плечо бас, «орфеевскую» «скрипку», сноровисто прошелся пальцами по грифу, достал медиатор — большой, темно-синий, фирменный.

— Ну, поехали.

Леон не стал ждать, пока народ угомонится. Он переглянулся с Русланом у пульта и с ходу выдал первые аккорды вступления. Гитара была чужая, но отличная — надежно строящая, с тремя звукоснимателями и хорошо сбалансированным корпусом-доской. Народ мало-помалу успокоился и встретил их с интересом, возраставшим по мере узнавания песни. Кое-кто был лично знаком с Леоном, многие просто знали их в лицо, встречаясь на сейшнах, но еще больше слышали подпольную запись, которую пятеро друзей однажды сотворили за ночь в полутемном от конспирации Доме пионеров.

— Ветра… те самые… — пробежало по рядам, и более трех сотен глаз — доброжелательных, завистливых, заинтересованных, скептических, ожидающих — устремились на сцену и четверку музыкантов. Леон не стал кокетничать неизвестными вещами — «Ветра» сразу начали с главного, поскольку времени было в обрез, всего десять минут.

— Стеклышки предчувствий собирая, смотришь ли ты в небо утрам?! — начал он, пробуя голос. Леон так и не смог приучить ребят распеваться перед выступлением, возможно, потому что он был лидер-вокал, а подпевки считались в их группе делом естественным и особой подготовки не требующим.

— Сквозь джинсу одежды ветер, как и прежде, душу продувает по углам…

Зал заволновался, загудел узнаванием песни.

— Может быть, тебя укроет вечер, или сгинешь в утренней стране… — подхватили Коля с Женьком.

— Глупый отвернется, умный рассмеется — вот тогда ты вспомнишь обо мне, — подытожил Леон и остановился, с лязгом оборвав аккорд и выдерживая эффектную, почти хулиганскую паузу. А потом…

— Эти две ступеньки лестницы старинной, две последних ноты в судьбе, — неожиданно завели на «камчатке» дружным, хотя и нестройным хором хиппаны. Там собрались завсегдатаи танцплощадок и домашних концертов.

Леон усмехнулся и краем глаза увидел, как Фирсов смотрит на него — пристально, немигающе, холодно, как приговор. Но этот приговор был оправдательным, и холодок только бодрил — как майский сиреневый холод с дождиком, усыпающим асфальт ворохами лепестков и клейких язычков с тополей. И Леон вколотил в пространство слова как гвозди — простые, острые и скрепляющие собой все раздоры и непонятки его мира:

    — Их услышишь сердцем —    До чего же длинны    Ночи в белом декабре!

Басист вдруг переглянулся с Женьком, и они ударили по залу фирменным битловским «риффом» — мощный ход баса и барабанов заставил зал зазвенеть тугой натянутой струной. А дальше вступило знаменитое трехголосие «Ветров».

   Стеклышки предчувствий собирая,    Жжешь ли ты настольной лампой ночь?    В робком круге света бьются пульсы лета    И ночные страхи гонят прочь.    Чтоб никто не мог судьбы увидеть,    Вдребезги разбились зеркала.    На твоих коленях, словно на ступенях —    Разноцветные осколки зла!    Эти две ступеньки лестницы старинной —    Две последних ноты в судьбе.    Их услышишь сердцем — до чего же длинны    Ночи в белом декабре!

Закончили песню разом, без длинных код, поскольку хотелось сыграть еще хотя бы пару вещей. В зале хлопали — искренне, дружно, точно птичий базар разом заклохтал, замахал крыльями, загомонил, вытягивая шеи и волнуясь. Шумели на первых рядах, волновалась серединка, приветственными кличами оглашалась галерка.

«Странно», — думал Леон, ожидая, когда стихнут хлопки и крики. «У этой песни удивительный магнетизм. И дело не в том, что она уже известна на городских танцплощадках, и ее знает добрая половина студентов. Что-то в ней недосказано, что-то в ней еще сбудется; наверное, именно поэтому она и привлекает любителей неявных чувств и слов. Но отчего в последнее время всегда, когда я ее пою, мне становится не по себе? Чего ждать от нее, от этих двух нот, словно ступенек лестницы?»

«Хороший парень. Он чем-то похож на Джона. Но мягче и светлей…» — подумал Пол

— А теперь давайте что-нибудь общее? — с улыбкой предложил он. Может, оттого что в зале было полно девчонок, а может, захотел тоже почувствовать себя на сцене Личностью.

— А что, например? — улыбнулся Леон. Ему понравился незнакомец. Звезд с неба на басу не хватает, зато без единой ошибки, и ничего лишнего. А какое звукоизвлечение — настоящее мясо!

— Вы «Beatles» слышали?

«Ветра» переглянулись и дружно расхохотались. Включая Руслана за пультом. А «Харисон» завороженно и чуть удивленно смотрел на незнакомого басиста, и его губа была закушена, а глаза блестели неподдельным интересом.

— Конечно, слышали, чудак-человек, — хлопнул Пола по плечу Леон. — Называй любую, сейчас сбацаем.

И левой взял на грифе «любимый аккорд битлов».

— Из нового концерта знаете?

— Какого еще «нового», старичок? — озадаченно переспросил Коля. — «Битлы» давно распались.

— Как?? Когда?!

— В шестьдесят девятом, — пожал тот плечами. — Странный ты чувачок.

Глаза незнакомца вдруг натурально полезли на лоб при этом, прямо скажем. Не новости.

— Чертова япошка, — яростно процедил он сквозь зубы. — Она все-таки добилась своего.

— Чего-чего? — озадаченно переспросил Леон.

— Чего играть будем? — прошипел Коля. Женек же меланхолично крутил в воздухе над барабанами палочки. Ему было все равно, зато он лучше всех в городе пел по-английски «на шару» — не зная ни единого слова языка, на ходу сочиняя красивые «английские» фразы под любую музыку.

— Знаете «Yesterday»? — предложил незнакомец.

— О кей! — авторитетно заявил Леон. И одними губами прошептал:

— Олл май троубалз симд со фа-а-арэвэй!

— Только петь буду я, — объявил басист. — Я знаю ее настоящий текст. Который был в самом начале.

— Ну, начинай, — милостиво позволил Леон. И кивнул Женьку.

— Ван-ту-фри-фоу! — защелкал тот пальцами.

И вдруг…

— Два яйца! — хитро улыбаясь, запел Пол. — Я люблю тебя, яичница! И могу готовить без конца, тебя, моя яичница-а-а!

Зал грохнул в ответ, заржал и… дружно подхватил, полностью заглушив собою Пола, тщетно пытавшегося перекричать толпу.

— Естудей! — весело горланил он. — В институте снова рыбный день! Я от этого хожу как тень, ведь в институте рыбный де-е-ень!!

— Где же ты! — лукаво подмигнув озадаченному Полу, подтянул Леон. — О, бефстроганов моей души! За тобою я хожу как тень, ведь в институте рыбный де-е-ень!

— Нет, нам не найти, кто же пра-а-а-в, кого вини-и-ить! — подхватили «Ветра». — К Мя! Су! Нет пу-ути-и-и, рыбный день не отмени-ить! Ты слы-ышишь?

— Естудей! — вдруг встав в полный рост, величаво и торжественно, как гимн, запел «Харисон», не обращая внимания на обомлевшего за его спиною Фирсова. — Рыбным запахом меня овей!

— Будешь, будешь тут ходить как тень, — ревел зал.

— Ведь в институте рыбный де-е-ень!

«Ветра» опять резко оборвали последний аккорд, и в наступившей не сразу тишине Пол, никогда не терявший на сцене присутствия духа, медленно и сладко завершил, указывая обеими руками на зрителей:

— Oh! I believe… In yesterday-a-a-y…

Женек просиял и выдал целый каскад барабанных брэков под грохот меди.

И это был полный и окончательный ништяк!

Мысли путались до самого конца их выхода, пока они не закончили последнюю песню и не спустились со сцены, триумфально и уверенно. С первых рядов оглядывались, галерка уже отрядила поздравительного делегата и полбанки розового портвейна. Фирсов оживленно шептался с «Харисоном».

А Пол задумчиво оглядывал зал, силясь нащупать какую-то новую ниточку жизни, которую он только что ощутил. Ему вдруг показалось, что эта ниточка могла связать его с чем-то истинным. Точно судьба заново давала ему шанс открыть будущее и не печалиться о прошлом.

Но время уже истекало, он чувствовал это. И тогда Пол обернулся к Леону, пристально посмотрел в его глаза — все-таки до чего же парень похож на Джона! — и спросил:

— Сколько нужно нот, чтобы снова сделать такое?

Позади веселился зал, хиппаны братались со скрипачами, а «Харисон» теперь что-то горячо и увлеченно втолковывал Руслану.

— Настоящий шлягер? — кивнул Леон.

— Точно!

Они смотрели друг на друга — два мира, два языка, две гитары. Тем и интересны друг другу, тем и нужны.

— Ты ведь уже сам показал, — улыбнулся Леон.

— Я? — брови этого парня полезли вверх, и это было уже абсолютно, стопроцентно знакомо и узнаваемо. — Где? Когда?

— Когда сделал вот это.

Леон поднял Victory, и вокруг взметнулись десятки ответных растопыренных «коз».

— Файв? Пять нот? — уточнил Пол.

— Не пять. Достаточно двух, — покачал головой парень, похожий на Джона. И поочередно загнул пальцы своей «козы».

— Первая — ля? — предположил Пол.

— Ага, — кивнул Леон. Его глаза смеялись, но лицо оставалось серьезным.

— А вторая?

— …! — ответил Леон. Но в этот миг рядом с ними громко заорали, захлопали кому-то, и Пол не расслышал ни звука.

— Вторую? — потребовал он.

—…!! — крикнул в ответ Леон. И опять его голос потонул в шуме и гвалте, стоявшем вокруг. Тогда Пол, шестым чувством понимая, что его время уходит окончательно, быстро протянул парню медиатор — все, что у него было в карманах.

— Напиши!

Леон, которому тоже передалась спешка незнакомца, схватил с пустого пюпитра — на что рокеру ноты? — карандаш и быстро написал на медиаторе что-то.

Пол посмотрел на медиатор, затем на Леона.

Тот улыбался.

И Пол улыбнулся в ответ.

— Я понял. Да. Теперь я понял.

Порывисто схватил Леона за руку и быстро вложил в его ладонь медиатор.

— Это тебе. Может, еще встретимся.

И быстро побежал из зала. Он чувствовал, как истекают его последние секунды здесь и сейчас, и начинаются новые. Совсем другие.

— Scra… Scra…

— Господи, он, кажется, приходит в себя…

Пол открыл глаза.

Слева поблескивала пара синхронизированных магнитофонов Studer J-37 на 4 дорожки — в «Сержанте» на них Мартин сделал первую в истории многодорожечную запись. Справа — больничная тумбочка с белоснежным махровым полотенцем и что-то похожее на капельницу. Две разных стороны двух разных судеб. Предстояло выбрать одну из них. Просто выбрать.

Он медленно повернул голову влево. И услышав первую ноту, одну из двух, попытался ее пропеть. Но из горла пока что вырвались только хрип и шипение, как из старой церковной фисгармонии.

— Scra… Scra…

— Что он говорит?

— Scrambled egg… how I love… a scramled egg…

— Что? — прошептал склонившийся над ним очень бледный человек с усталыми, потухшими глазами за стеклами очков, водруженных на длинный, по-птичьи хищный нос.

Пол слабо улыбнулся, и слова вдруг сами полились из него.

— Два яйца! Я люблю тебя, яичница!!

— О, боже! Это по-каковски?

На него со страхом смотрели огромные, округлившиеся глаза Ринго.

— Думаю, это чешский, — авторитетно изрек Джордж, и Ринго посмотрел на него с большим уважением.

— Ля… — прошептал Пол. — Первая — ля!

Ринго снова вопросительно взглянул на Джорджа.

— По-моему, это чешское ругательство. Или русское, — неуверенно добавил он. — Хотя очень смахивает просто на ноту «ля».

— Ля? С чего бы ему говорить «ля»? — нахмурился добрый Ринго.

— Вот и я думаю, с чего, — кивнул Джордж. — Наверное, это все-таки по-русски. Очень музыкальный язык, оказывается. В нем повсюду слышатся ноты.

Позади Брайан Эпштейн тихо беседовал с Билли Ширзом, победителем конкурса двойников Пола. На самом же деле это был актер Уильям Кэмпбелл, который в гриме казался практически неотличим от автора «Yesterday». Из-за чего и возникла путаница в его контракте, который теперь, с возвращением Пола, горел синим пламенем. И Брайан все чаще хмурился, листая страницы соглашения и мрачно косясь на Билли. А тот с любопытством глазел на Пола, полулежавшего в деревянном кресле-качалке в центре студии.

Пол поймал взгляд актера и подмигнул ему.

— А вторая… — доверительно сообщил он Ширзу. — Вторая — это нота…

«Спи, парень!» — осторожно прикрыл ему рот жесткой, хотя и прозрачной ладонью сержант Перец. Он как всегда возник из ниоткуда, невидимый никем кроме Пола, но оттого не перестающий существовать почти наяву.

«Тебе пора передохнуть. Узнал, что хотел?»

Пол послушно кивнул, блаженно закрыл глаза, и стоящие у его кресла Джордж с Ринго беспокойно переглянулись. Но тут же заулыбались, видя как длинноносый доктор покачал головой: все нормально, он вернулся, и сейчас просто поспит.

«Вот и славно, — хмыкнул сержант. — Теперь мы с тобою попрощаемся, но ты не забывай старого Перца. Помни: в моем Оркестре Одиноких Сердец всегда отыщется для тебя местечко».

«На басу?» — прошептал Пол уже сквозь сон.

«Вот еще, — фыркнул старый служака. — Звезд с неба ты на нем уж точно не хватаешь. Ошибаешься частенько, и звукоизвлечение ни к черту. Подуешь пару лет в одну черную дудку — есть у меня одна на примете. А там видно будет».

И он исчез, растворился под сводами студии, но Пол этого уже не видел. Он спал, на сей раз без снов, и улыбался чему-то. Наверное, той самой второй ноте. Забавное у нее все-таки название. Джону это должно понравиться.

Леон поежился от ледяного, пронизывающего ветра. Прослушивание началось рано, с 10 утра, и сейчас еще только смеркалось. В руке он сжимал фанерный футляр с так и не пригодившейся ему сегодня старенькой электрогитарой «Торнадо». Все-таки «Музима»-доска — вещь!

Он улыбнулся, вспоминая ощущение ее в руках, на сцене — приятная тяжесть, идеальный гриф, тугие колки. Затем достал подаренный медиатор и бережно подышал на него.

На темно-синем пластике с замысловатым фирменным лейблом смутно, но еще вполне различимо обозначилась карандашная надпись:

Не-Ля

Это он написал тогда, на сцене тому странному басисту. Хороший парень, кажется, будто уже знаешь его тысячу лет. И он понял его, Леона, именно так, как надо понимать самые важные вещи на свете, которые редко рядятся в чопорные и важные одежды.

Чтобы создать что-то стоящее, подчас достаточно двух нот.

Ля и — Не-Ля.

Одной и любой другой, отличной от первой.

Потому что две разных ноты всегда образуют интервал — секунды, терции, кварты, даже октавы. Секунды, часы, дни, годы, века — все это лишь интервалы, расстояния от первой и последней точки. А сделать их настоящими, наполнить красотой, величием или просто — здравым смыслом, уже только дело техники. И выбора второй ноты.

Потому что первая — всего лишь звук, крик младенца, плач его при рождении или смех. Тра-ля-ля-ля, как любит выражаться сержант Перец.

Ветер дул, не переставая. И уже начинали слезиться глаза.

Леон вытер их платком, достал из футлярчика свои заветные круглые очки, водрузил на нос. И быстро зашагал по улице, сворачивая в знакомый перекресток.

Чер-р-рт!!!

Этого следовало ожидать!

За углом его уже поджидала толпа давешних мальчишек, от которых он едва унес ноги утром. И черт его дернул нацепить эти злополучные очки!

Их предводитель, пацан лет десяти, в распахнутой курточке, перемазанных штанах и сапогах-дутышах победно уставился на него, указывая пальцем, и заорал в полном, неописуемом восторге:

— Джон Леннон!!

— А-а-а!!!

И вся толпа бросилась за ним, вопя от радости, с хохотом и деловитым сопеньем — дюжина уличных шкетов, выросших под Come Together и Drive My Car из магнитофона в открытом окне на третьем этаже родной девятиэтажки. А Леон подобрал полу длинного черного пальто, подхватил футляр с «Торнадо» и понесся по улице, высоко задирая ноги в узких джинсах и отчаянно скользя на каждом перекрестке. Впереди уже слышался звон — это подходил к остановке, сердито сигналя и дребезжа на рельсовых стыках, спасительный трамвай.

Слушай, хочешь узнать тайну?

Ты обещаешь никому не рассказывать?

Тогда слушай. Просто слушай, и все.

И дальше уже играет только музыка.

Сергей Челяев © 2007 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg