«Наш Современник, 2005 № 12»

Наш Современник, 2005 № 12 (fb2) - Наш Современник, 2005 № 12 (Наш современник, 2005 - 12) 1417K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Станислав Юрьевич Куняев - Сергей Георгиевич Кара-Мурза - Эдуард Мартинович Скобелев - Журнал «Наш современник» - Исраэль Шамир

№ 12 2005

~

Александр Лукашенко[1] ЕДИНЕНИЕ — ЭТО НАШ ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЫБОР

В последнее время мне часто приходится слышать и от журналистов, и от простых граждан вопрос: «Что же происходит с белорусско-российской интеграцией, не застопорилась ли она окончательно из-за позиции руководства Беларуси?» Есть ведь и такая позиция, что именно наша «несговорчивость» мешает процессу строительства Союзного государства.

Сразу хочу подчеркнуть тот факт, что Беларусь не отказывается от всесторонней интеграции с Россией. И не мы тормозим процессы единения. Нам совершенно не нужно и крайне невыгодно всякое их замораживание и свёртывание сотрудничества — ни с экономической, ни с политической точек зрения.

Единение с Россией — это исторический выбор белорусского народа и важнейший приоритет нашего государства, а не конъюнктурная игра политиков. И мы не можем не считаться с позицией народа, которая четко была выражена на референдумах и Всебелорусских собраниях, а также на парламентских и президентских выборах.

Развал СССР, по своим разрушительным последствиям ставший величайшей геополитической катастрофой XX века, не только ликвидировал баланс сил в мировом сообществе, но и привнёс дестабилизацию в социально-политическую обстановку, в первую очередь на всем постсоветском пространстве. Межнациональные столкновения росли как на дрожжах — на почве агрессивного национализма и русофобии. Хмельной волной «суверенизации» стали искусно пользоваться те силы, которые стремились расчленить Россию, уничтожить её влияние в мире, сформировать вокруг неё «санитарный кордон».

Беларусь активно заманивали в эту авантюру щедрыми посулами благ и перспективами «свобод и демократии» по западному образцу.

Но белорусский народ трезво оценил ситуацию и самостоятельно сделал свой выбор, на деле доказав непродажность и верность мудрому славянскому братству.

Очень ответственным шагом было принять открыто и осознанно ориентацию на Россию в то время. Это была моя принципиальная позиция, потому что я твёрдо верил в созидательную силу единства наших народов, вместе победивших когда-то такого мощного врага, как фашистский рейх, и с честью выходивших из серьёзных исторических испытаний.

Заблуждаются те, кто думает, что это было легко и просто. Надо учесть, сколько тогда вбрасывалось в сознание людей тлетворной антирусской лжи и прозападных красивых мифов. Белорусов постоянно пугали «растворением» в российской среде, потерей экономической безопасности и самой государственности. Эти и подобные «страхи» нагнетались с Запада.

К сожалению, и с Востока — из самой России — потоками шла негативная пропаганда, что очень нас огорчало. Вместо поддержки естественного стремления братских народов к тесному сотрудничеству белорусов обвиняли в желании «быть нахлебниками у России». Мне приписывали намерения «сесть на российский престол», «использовать Россию в личных целях» и т. п. Цель этих инсинуаций была очевидна и тогда, и теперь: любой ценой «развести» Беларусь и Россию, чтобы затем «давить поодиночке». В чьих интересах это делается? Понятно, что не в наших, а тех, кто геополитически заинтересован в слабости и раздробленности славян. Кто не питает к нам добрых чувств и исторически привык порабощать другие народы (будь то африканские или индейские племена, современные азиатские или европейские государства) под предлогом их «освобождения, демократизации или включения в процесс глобализации».

Противодействие белорусско-российскому единению объясняется и фактором экономическим. Олигархи и сторонники либерализма всячески противятся нашему союзу.

Дело в том, что Беларусь не пошла по пути, навязанному всем бывшим советским республикам, отвергла обвальную приватизацию государственной собственности и пассивную роль государства в социально-экономических процессах. Мы не отдали ни природные богатства, ни созданный народом производственный потенциал олигархам или зарубежному капиталу. Сами сумели возродить предприятия и использовать на благо всего народа, а не кучки ловкачей и проходимцев.

Последние десять лет мы кропотливейшим образом, отталкиваясь от реальной жизни, шаг за шагом вырабатывали свою эффективную модель социально-экономического развития страны.

В её основе — социально ориентированная рыночная экономика, гармонично сочетающая устойчивую динамику развития и частную инициативу.

Комплекс экономических и правовых подходов включает следующие важнейшие элементы.

Во-первых, активную регулирующую роль государства, которая проявляется в разработке и реализации перспективных программ социально-экономического развития, определении приоритетов и контроле за их выполнением.

Во-вторых, действенную структуру органов власти, необходимую для эффективного управления народным хозяйством.

В-третьих, правовое и фактическое обеспечение равенства форм собственности. То, что мы не допустили ликвидации государственной собственности, не означает, что создаются какие-то препятствия для частных фирм.

Мы исходим из того, что нельзя искусственно уничтожать государственную, созданную народом собственность, отдавая её за бесценок частникам. В важнейших отраслях наши государственные предприятия работают эффективно, они приносят львиную долю в доходную часть бюджета и обеспечивают социальную сферу страны.

Частному капиталу предоставлены все права для развития: вкладывай средства, строй предприятия, создавай прибыль своим трудом, а не обманным захватом чужой собственности. Это, думаю, справедливо. Такой капитал и ценится высоко, и не вызывает желания у людей «экспроприировать экспроприаторов, отобрать награбленное». То есть не создаёт предпосылки для социального недовольства.

Четвёртая скрепа — это сильная социальная политика. Экономика в Беларуси работает на интересы людей — на развитие системы бесплатного образования, медицины, обеспечение социальных гарантий и выплат. Национальный доход распределяется как хлебный каравай — не узкому слою олигархов, а всем слоям населения: работающим (доля зарплаты в себестоимости продукции за десять лет у нас возросла в 2–3 раза), пенсионерам (выплаты выросли в 2 раза), детям и молодежи (материальная помощь для семей и общественные фонды на образование и финансирование целевых молодёжных программ).

Пятый принцип — тесное сотрудничество, всесторонняя интеграция с Россией (единое торгово-экономическое пространство, кооперация производства, формирование энергетического баланса, взаимовыгодная торговля ресурсами, товарами, услугами).

Сегодня о белорусской модели развития многие знают, воочию убеждаются в её жизнеспособности и перспективности. И мы от неё не намерены отказываться, потому что она эффективно работает на благо наших людей и страны в целом. Её элементы могут быть весьма полезны не только Беларуси, но и нашим партнёрам. Ведь, как показывает мировая практика, чисто либеральная модель развития не ведёт к успеху. Об этом красноречиво свидетельствует печальный опыт длительного кризиса Аргентины, когда-то выдававшейся за образец либерализма. Да и пример некоторых наших соседей по СНГ, которые, находясь в плену у либерализма, до сих пор не смогли восстановить уровень производства 1990 года. Может, поэтому они и занимаются теперь экспортом «цветных революций», поскольку у них нет наукоёмкой продукции.

Опыт развитых европейских стран (Швеции, Бельгии, Германии и других) свидетельствует о том, что социальная ориентация приносит весомые плоды повсеместно. Даже одиозный Джордж Сорос признал в своей нашумевшей книге, что «рыночные силы, если им предоставить полную свободу и власть, вызывают хаос и в итоге могут привести к падению мировой системы капитализма».

Мы всегда утверждали, что социальное государство как инструмент цивилизованного развития далеко ещё не исчерпало своего созидательного потенциала. Не преувеличивая, скажу, что благодаря своей модели и эволюционному пути развития (принцип: создавай, не разрушая) Беларусь первой среди постсоветских государств превзошла уровень производства 1990 года и обеспечивает стабильно высокие темпы экономического развития (прирост ВВП 8–10 % в год за последние пять лет).

Поэтому тем нашим недоброжелателям, которые пугают россиян, что, мол, Беларусь будет тяжёлым бременем, путами на ногах России, советую внимательно посмотреть на динамику наших взаимных экономических отношений.

Беларусь никогда не была и не будет ни у кого нахлебницей. И в советские времена она, как и Россия, относилась к числу немногих республик-доноров, регулярно вносивших свой вклад в общесоюзный бюджет. Не тот менталитет у нашего трудолюбивого и гордого народа, чтобы жить за чужой счёт! Уверен, наши друзья и партнёры это прекрасно понимают и смогут дать достойный отпор тем немногочисленным, но наглым крикунам, которые наводят тень на плетень и ставят палки в колёса при строительстве Союзного государства.

Сегодня перспективы белорусско-российской интеграции можно оценить в целом оптимистично. Слава Богу, с момента подписания союзных соглашений многое удалось сделать. Особенно в экономической и оборонной сферах. Есть общая граница. Её западные рубежи охраняют белорусские пограничники. Есть согласованные подходы в военно-политической сфере. Мы близки к созданию единой системы ПВО на западном направлении. Не так давно прошедшие белорусско-российские учения показали высокую степень слаженности белорусских и российских военных. Иными словами, Беларусь остаётся важной составляющей российской обороноспособности в Восточноевропейском регионе.

В сфере экономики Беларусь — ведущий внешнеторговый партнёр России. Возможно, кто-то и не знает, но Беларусь устойчиво занимает второе место среди всех стран мира, торгующих с Россией. За 2004 год наш товарооборот составил 17,6 млрд долларов.

В целом за последние 10 лет товарооборот увеличился более чем в 3 раза. Этот показатель свидетельствует не только о степени эффективности нашей экономики, но и о верности геополитического выбора, который сделала Беларусь.

Однако не всё так гладко, как может показаться на первый взгляд. Процесс единения порой приостанавливается, так что впору говорить о потере темпов.

А ведь всё могло быть иначе. Три года назад мы активно убеждали российских партнёров в необходимости Конституционного акта. Тогда этот документ мог придать сближению мощный импульс. Снять многие вопросы, которые волновали и россиян, и белорусов. Важнейший смысл Конституционного акта — создание правовых гарантий для граждан Беларуси и России как субъектов единого политического, экономического и гуманитарного пространства. Это был акт устранения разделительных линий в сознании двух народов.

Сегодня на повестке дня стоит ещё один острый вопрос. Из-за подобных пауз привлекательность идеи интеграции в общественном сознании Беларуси и России стала снижаться. Сказывается эффект неоправдавшихся надежд. В нынешней ситуации жизненно необходимо чётко определить идеологию нашего сближения, довести её до каждого человека. Надо сохранить и приумножить общественный базис интеграции.

В силу ряда факторов — исторических, культурных, экономических — Беларусь ближе всех к России. Нашей России. Однако для дальнейшего сближения нужна понятная «идеология», устремленная в будущее. Она может быть основана только на принципах равноправного партнерства и уважения «различий». Никаких «старших» и «младших». Никаких инкорпораций и поглощений. Это, кстати, термины, которыми по сей день пользуются некоторые российские политологи. Необходимо укреплять белорусско-российское единение. Если потребуется, делегировать полномочия наднациональным органам. Однако при этом не мерить Беларусь огульным либеральным аршином и не покушаться на выстраданный нашим народом суверенитет. Повторяю, надо глядеть в будущее.

Недавно консорциум «Евразийский монитор» проводил опрос среди граждан Беларуси, России, Украины и Казахстана. Социологи выяснили, что главным фактором стремления народов к интеграции является память об СССР как единой стране, где удобно было жить и развиваться всем народам. Это не просто ностальгия. Это действенный стимул к дальнейшей всесторонней интеграции наших стран. На новой, естественно, основе.

В связи со всем происходящим меня беспокоит, что «заболтанным» оказалось само понятие интеграции. Люди в странах СНГ перестают в неё верить. Это самая тревожная тенденция последнего времени.

Что ей можно противопоставить? Результативные действия. Интеграционный прорыв. Повторюсь: Беларусь и Россия в этой сфере — бесспорные лидеры.

Сильные и уверенные в себе постсоветские страны, выступающие с единых позиций, не нужны ни Америке, ни объединенной Европе. Единство необходимо для блага наших народов и государств!

Единение должно осуществляться на двух базовых принципах: равные права граждан и единые условия для хозяйствующих субъектов. Решив это, можно и нужно идти дальше: согласованная внешняя политика, единая военная доктрина, единая валютная система.

Путь, который избран в новейшей истории Беларуси, уберег нас от инерционного движения в хвосте Америки. Мы вовремя поняли, что дорог в мировой истории много. Но лишь одна учитывает природные, национальные интересы — ведёт в будущее. Остальные — тупиковые!

Выбрав свой курс, мы оказались вне матрицы, созданной американцами для постсоветских стран. Когда США почувствовали, что либеральные рецепты в некоторых странах СНГ обнаружили свою непригодность, что растёт социальная напряженность, они начали «перезагрузку» политической системы.

Вывели на первый план новую генерацию политиков, не изменяя природы власти. Попытались вновь перестроить мир «по своему образу и подобию».

Заметьте: так называемые революции произошли именно там, где было наибольшее влияние и присутствие США.

В отношении Беларуси американские планы постоянно дают сбой. Это не случайно. Потому что для их реализации у нас нет ни экономических, ни социально-политических предпосылок.

Стабильность нашей страны базируется на следующих факторах. Во-первых, динамичном развитии экономики, позволяющем улучшать благосостояние людей. Во-вторых, сильной и эффективной власти, которая не погрязла в коррупции, а работает на благо народа. В-третьих, сформированной государственной идеологии, которая объединяет людей и мобилизует их на построение процветающего государства. В-четвёртых, на прочных основах гражданского общества: конструктивно настроенных массовых общественных организациях (профсоюзных, молодёжных, ветеранских).

Вместе с тем недооценивать происходящие вокруг изменения я, как Президент, просто не имею права. Признаюсь, я самым активным образом задействовал механизмы по профилактике антиконституционных проявлений на белорусской территории со стороны оппозиции, а тем более криминальных сил. Эти механизмы — не танки и не войска, не ОМОН и не КГБ.

Белорусский рецепт лекарства от «цветных революций» — это социально ориентированная политика нашего государства, в центре которой — интересы людей, улучшение условий их жизни. У нас в стране внедряются высокие государственные социальные стандарты в области культуры, социального обслуживания, здравоохранения, торговли и бытового обслуживания, транспорта, связи, физической культуры и спорта.

В Беларуси продолжают расти доходы людей. Однако самое главное — у нас есть цель, к которой мы идем: сильная и процветающая Беларусь. Результаты социологических исследований показывают положительную динамику социального оптимизма белорусов.

Кстати, людям есть что сравнивать, сопоставив успехи эволюционного развития Беларуси с «достижениями» недавних революций. Судите сами. В Грузии одна западная фирма купила все чайные заводы, выбросила их работников на улицу и занялась… импортированием чая в страну победившей «революции». А тем временем внешний долг Грузии за истекший год достиг 2 млрд долларов. Это почти объём годового ВВП.

Ненамного лучше ситуация и в прежней «житнице СССР» — Украине. Американская «Вашингтон пост» отмечает, что за первые четыре месяца этого года темпы роста в Украине снизились до 5 или даже до 3 %, инфляция выросла до 15 %, а украинские эксперты вводят в оборот понятие «экономический апартеид».

Очень важный фактор, касающийся стабильности в Беларуси, заключается в том, что мы много вкладываем в социально-культурную сферу. Мои политические противники часто упрекают меня в том, что мы строим новое большое здание Национальной библиотеки, восстанавливаем учреждения культуры на селе, финансово помогаем одаренной молодёжи. Они полагают, что мы «зарываем» деньги в землю. На самом деле мы инвестируем в будущее — человеческий потенциал Беларуси.

Я не знаю ни одного исторического примера, когда бы страна, пренебрежительно относящаяся к культуре, образованию, науке, достигла процветания. Если мы не будем развивать эти сферы — превратимся в «банановую» республику, которой все понукают.

Об образовании. Мы стремимся сохранить все лучшие элементы советской средней и высшей школы и в то же время привести национальную систему образования в соответствие с требованиями времени. Сделано главное: сформирована современная концепция средней и высшей школы. Государство создало справедливые, равные условия для получения образования в высших учебных заведениях.

Кстати, должен отметить, что самая весомая статья расходов консолидированного государственного бюджета Беларуси — на образование. Она в 4–5 раз больше, чем расходы на оборону.

Важное отличие белорусской модели: уровень знаний, получаемый выпускниками вне зависимости от формы собственности вуза, должен соответствовать государственному стандарту.

О науке. Беларусь всегда славилась своими фундаментальными исследованиями, крепкой академической школой. Нам удалось активизировать работу Национальной Академии наук, сохранить все ключевые направления исследовательской деятельности. Между тем в организации науки нужны новые, более прагматичные подходы. Главное — повышение вклада науки в модернизацию производства, в более эффективное развитие отечественной экономики. Мы хотим создать такие условия для научной и инновационной деятельности, чтобы в ближайшей перспективе Беларусь стала экспортером высоких технологий. Ещё одна задача — остановить отток наиболее перспективных научных кадров за рубеж. Мы уже приступили к решению этой задачи. Теперь молодые учёные имеют возможность за хорошее вознаграждение и с достойными перспективами работать на свою страну, а не превращаться в гастарбайтеров в США или Европе.

Особая забота государства — о развитии сельского хозяйства и улучшении качества жизни и труда сельчан. Здесь мы также идём своим путём.

В своё время для села Беларуси было выбрано очень важное направление — развитие крупнотоварного производства. И последние данные подтверждают правильность этого пути. Впервые в истории суверенной Беларуси по итогам прошлого года рентабельность в отрасли составила 7,5 %. То есть предприятия агропромышленного комплекса начали приносить реальный доход. В текущем году продолжается рост продукции ферм. Выращен хороший урожай всех сельскохозяйственных культур.

Государственная политика в отношении сельского хозяйства направлена на постоянное развитие социальной и производственной сфер. Благодаря этому нам впервые удалось сделать то, что не получилось даже в СССР — остановить отток населения в города. Во многом этому способствует принятая Государственная программа возрождения и развития села на 2005–2010 гг. Ею предусмотрен ряд мероприятий по восстановлению социальной инфраструктуры села, выполняется программа строительства жилья, формирования агрогородков. За 6 лет мы планируем вложить в возрождение села более 30 млрд долларов США. Это самый масштабный и амбициозный государственный долгосрочный инвестиционный проект, имеющий приоритетное значение. Мы ставим цель — поднять село и заставить национальный капитал работать на родной земле, в реальном секторе экономики, а не в спекулятивной сфере и не в зарубежье.

Забота государства о сельском труженике сказывается на качестве производимой продукции. Именно высокое качество белорусских сельскохозяйственных товаров определяет их конкурентоспособность на внешнем и внутреннем рынках. Наши качественные натуральные продукты питания пользуются повышенным спросом у населения не только нашей страны. В прошлом году экспортировано сельскохозяйственной продукции на 1 млрд долларов США. По доступности продовольствия населению Беларусь входит в лидирующую группу наиболее обеспеченных стран с переходной экономикой.

Важность принятой Государственной программы возрождения и развития села заключается, в том числе, в создании предпосылок для успешного развития различных хозяйственных форм в АПК. Подъём села предполагает многоукладность форм собственности. Сегодня сельское хозяйство Беларуси — это не только государственные предприятия. В стране успешно работают более 3 тыс. фермеров. И они пользуются государственной поддержкой.

Однако сегодня ещё рано говорить о полной передаче земли в частные руки. Опыт показывает, что более эффективно используется земля и другие средства производства в крупных сельхозорганизациях. Да и большинство жителей села ещё не готовы оставить государственные предприятия и организовать собственное фермерское хозяйство. Поэтому на данном этапе предпочтение отдается крупнотоварному производству.

Если бы мы провели реформу сельского хозяйства по предлагаемому Западом образцу, то, безусловно, не смогли бы обеспечить свою продовольственную безопасность, а попали бы в зависимость от зарубежных поставок и рыночной конъюнктуры. Мы не имели бы своей мощной отрасли сельскохозяйственного машиностроения, благодаря которой проводим модернизацию АПК и интенсивное обновление машинно-тракторного парка. Наша техника хорошо зарекомендовала себя и в соседних странах. Поэтому Беларусь способна сказать своё веское слово в техническом переоснащении сельского хозяйства наших партнёров.

Вместе с тем мы, конечно, далеки от того, чтобы преувеличивать значение своего опыта и тем более не намерены его навязывать другим.

Более того, мы считаем, что во всех сферах нашей (даже успешной по многим показателям) деятельности имеется немало пробелов и упущений.

Конечно же, хотя уровень жизни в стране и существенно вырос (с 30–35 долларов средней зарплаты в 1995 году до 200 долларов в 2004-м и 250 — к концу 2005 года), он всё ещё остается низким и не покрывает всех необходимых потребностей граждан.

Но, согласитесь, это сверхсложная задача — обеспечить высокий средний уровень жизни в стране, где на 10 млн жителей приходится 4,3 млн работающих, а пенсионеры составляют 2,6 млн человек.

При этом учтите, что у нас нет своих энергоносителей, нет металлов, мы рассчитываем только на интеллект и гражданскую солидарность народа. Иначе говоря, движущей силой нашего развития являются люди.

Отсюда и ещё одна, архисложная задача — объединить усилия трудящихся и всего населения, мобилизовать их на реализацию важных общегосударственных программ и достижение поставленных целей. Ключом тут служит формирование конструктивной гражданской позиции и мировоззренческой системы.

Основу нашего нынешнего мировоззрения составляют сознательный патриотизм и народность.

Идеология белорусского государства (а мы молодое государство и, естественно, накапливаем опыт и осовремениваем свои традиции) очень проста: она базируется на общечеловеческих ценностях. Это позволяет уберечь личность от зомбирования и обмана, сохранить и укрепить семью как основу общества, защитить суверенность и независимость, нарастить созидательный потенциал нашего государства, развивать общеславянскую солидарность, всесторонне сотрудничать с великой Россией, чтить наши единые исторические корни.

Да, создание Союзного государства — непростое дело, потому что ни Беларусь, ни Россия не могут воспользоваться прежним опытом или зарубежными рецептами. Нам надо искать и находить оптимальный, пригодный именно нашим народам и странам алгоритм объединения. Здесь поспешность неуместна. Строить — не ломать, нужно думать и думать над каждым очередным шагом.

Однако я твердо уверен: альтернативы нашему единению нет. Всесторонняя интеграция Беларуси и России — в интересах наших народов.

ПАМЯТЬ

Станислав Куняев ЧЁРНЫЕ РОЗЫ ГЕФСИМАНСКОГО САДА

Время от времени перебирая свой архив, я каждый раз задумывался: а стоит ли печатать свою переписку с Татьяной Михайловной Глушковой? Неестественный финал наших дружеских отношений, завершившихся к середине 90-х годов прошлого века полным разрывом, всякий раз мешал мне осуществить это намерение.

Но время идет, и в который раз перелистав эту «особую папку», я окончательно решил: письма надо печатать. Слишком много в этой эпистолярной драме блистательных прозрений и пророчеств с её стороны, глубоких и неожиданных оценок Пушкина и Гоголя, Блока и Белинского, Заболоцкого и Шагала. А если еще вспомнить размышления о Моцарте и Сальери, о Ницше и Константине Леонтьеве! А что уж говорить о беспощадных и точных характеристиках ещё живущих (или недавно живших) участников литературной распри 60–90-х годов, предавших родину вместе с её историей, с Пушкиным, с русской поэзией, сменивших и кожу и душу. Как никто другой во внешне благополучные времена она, подобно Кассандре, прозревала их низменное будущее.

Но надо быть справедливым: в то же время её письма изобилуют утомительными бытовыми подробностями текущей литературной жизни, язвительными и часто несправедливыми оценками и приговорами в отношении друзей и соратников. Насколько точна и проницательна была она, когда писала о врагах России, настолько же слепо и желчно было её перо, когда Глушкова размышляла о писателях-патриотах. И эта закономерность — жестокий урок всем нам. Любая спорная мысль, любая оговорка, любое сомнение каждого из нас, противоречащее её взглядам, вызывали у неё не просто обиду, но неистовый гнев. Особенно эта черта ее натуры обнажилась к концу жизни, когда Глушкова с восхитительным высокомерием поставила себя среди бывших единомышленников в положение изгоя и не жалела ни чувств, ни слов, чтобы заклеймить их.

Поистине она писала о них не чернилами, а, по её собственным словам, соком «черных роз Гефсиманского сада». Там, где нет любви — нет полной истины.

Становясь на эти трагические котурны, она застывала в своей гордыне, чувствуя себя единственной хранительницей моцартианства в русской литературе, ну, в крайнем случае, наследницей ахматовской судьбы, и это убеждение давало темную силу её неправедному гневу:

«Для укрепления духа вспоминаю судьбу Ахматовой. Сколько лет её не печатали? …большой опыт непечатания был у меня и в советское время».

Впрочем, надо сделать одну оговорку: стоило кому-то из её «жертв» покаяться перед ней, признать полную правоту её обвинений, склонить голову, признав себя побежденным, — и Глушкова тут же меняла гнев на милость, возрождала все безнадёжно разорванные, казалось бы, до конца жизни связи и как ни в чем не бывало снова допускала в свою свиту вчерашнего отступника. Это подтверждало мои догадки о том, что её вражда, или, как она любила говорить, «распря» с кем бы то ни было, в глубине всегда скрывала не мировоззренческие, а чисто личные причины, что естественно для женской природы.

Однако надеюсь, что умный читатель сумеет отделить зерна от плевел, эгоистическую, капризную «женскую» ноту от многих истинных прозрений. Я в свое время печатно объяснился с нею еще при жизни в мемуарной главе «Волк и муравей». Мы тогда обменялись тяжелейшими взаимными ударами и обвинениями на ратном поле, предоставленном нам и «Молодой гвардией», и газетой «Завтра». Но должен признать, что эта распря даже в малой мере не отражала всего объема плодотворных мыслей и чувств, который был заложен в нашей двадцатилетней переписке, начатой Глушковой еще в 1976 году.

Кое-что важное из нашего эпистолярного наследия потеряно и, может быть, утрачено безвозвратно. Но то, что осталось — должно быть прочитано и осмыслено. Хотя бы потому, что она была страстным творцом, создателем «жизни в письмах», и эти письма не менее глубоки и замечательны, нежели её лучшие статьи. Она их писала не только мне одному… И нам надо сделать все, чтобы началась посмертная жизнь этого своеобразного наследия…

Вот почему я перешагиваю через все наши прошлые распри, вспоминая умиротворяющие слова пушкинского летописца Пимена:

«На старости я сызнова живу. Грядущее проходит предо мною…».

Её письма (впрочем, как и всякие другие, вводимые в литературный обиход) требуют немалых комментариев. Я попытаюсь обойтись лишь самыми скупыми и необходимыми из них…

* * *

С первого письма, полученного мною в декабре 1976 года, начались наши взаимоотношения.

В начале письма речь идёт о том, что давний приятель Татьяны Михайловны И. Мазнин вступился за её литературную репутацию и личную честь, на которую посягнул в каких-то своих высказываниях некий ничтожный стихотворец В. Савельев, память о котором если ещё и жива, то лишь потому, что 19 августа 1991 года он, опередив всех будущих ренегатов, сделал заявление в «Комсомольской правде» о поддержке руководством Союза писателей «путчистов» из ГКЧП… С этого начался разгром Союза писателей хунтой Евтушенко и Черниченко… Но случилось это много позже, а в 1976 году дело, как мне помнится, дошло чуть ли не до рыцарского рукоприкладства со стороны Мазнина.

Савельев, спровоцировавший скандал, побежал жаловаться в секретариат Московской писательской организации, где я только начал работать. Глушкова написала мне письмо с просьбой защитить своего друга. Я, как мог, эту распрю уладил, но жалею сейчас, что, получив ниже публикуемое письмо, не обратил внимания на то, как Татьяна Михайловна относится к своему другу и к самой сущности дружеских отношений: «он поклонялся каждой мысли моей», «он был мне другом, просто другом, несчастным другом, замученным мною», «это вспышки чёрных роз Гефсиманского сада, — как в таких случаях „адской верности“ говорю я», — «„бунт“ от безмерной слабости…».

Если бы я тогда внимательно вчитался в эти слова, в их своевольную и высокомерную ноту, если бы понял, что именно так заканчиваются все отношения Т. М. с друзьями и подругами, то, конечно, помогая этой умной и талантливой женщине во всех литературных и житейских делах, никогда бы не допустил той опасной степени сближения, которое привело впоследствии к взаимному отчуждению и полному разрыву. Но я не разгадал её невольного предупреждения о «черных розах Гефсиманского сада», о чем сожалею до сих пор.

Вторая половина письма — существеннее. В ней изложены взгляды Т. М. Глушковой на русско-еврейский вопрос, а также её впечатления о нескольких моих статьях. С некоторыми мыслями её интеллектуально-кокетливого письма я не согласился и ответил ей. Ответ свой также привожу здесь целиком.

* * *

20 декабря 1976 г.

Дорогой Стасик!

Я вряд ли могу совершенно защитить несостоявшихся мужчин!

Я скорблю, когда, красуясь передо мною, они принимаются защищать мою — неугрожаемую — честь, п. ч. у меня есть собственные («тайн не выдаю своих»!) средства защиты, хотя не всегда — немедленные.

Тот, что нынче — обвиняемый, административно-судимый, — был, ВОПРЕКИ всем видимостям и слышимостям, просто другом моим давним (как и — ещё давнее — Серёжиным1), и ничего, кроме робкой почтительности, у него ко мне не бывало. Он поклонялся каждой мысли моей (литературной) и работе (и подбирал для меня журналы и книги, и подыскивал мне мелкие заработки, когда я нищала) — и за всё это, в конце концов, сам не заметил, как тайно возненавидел меня.

Два его поступка надрывных — о которых Вы знаете — это знак, это вспышка чёрных роз (масличного) Гефсиманского сада, как в таких случаях «адской верности» говорю я. Это дичь високосного года; тайные тяготы его (не моей!) жизни, «бунт» от безмерной слабости.

(И ещё: он начитался оскорбительных текстов, присланных мне… И думал с минуту, что за моим смехом над ними — только слёзы…)

В общем: он был мне другом, просто другом, несчастным другом, замученным мною, он — не виноват; это я — избалована жизнью…

(На Савельева же — я и буквы сейчас не истрачу: этот жалобщик — ниже ничтожества.)

Если Вы не поверите моим словам, если ещё не знаете, что правда редко бывает (выглядит) правдоподобной, мне будет грустно, п. ч. пишу я это — Вам, частно, приватно, добровольно. И тогда останется мне просить Вас просто забыть о факте этого письма.

Между тем, между тем я читаю (прочла) Ваши статьи с наслаждением, у меня множество мыслей о них, как печатных, так и (мыслей) непечатных. Но у меня сильная была ангина; только 1-й день я без температуры и потому не сразу увижу Вас, чтоб сказать это.

Статья о Винокурове столь блестяща2, что даже если бы Вы были и неправы, она сама по себе есть правота — и невозможно удержаться: не написать о ней (даже если бы два чёрных кота пробежали по снегу между нами!).

Что до рукописи3, то она заставила меня, целую — одну из — ангинную ночь, перечитать Багрицкого, и ко мне подкрадывался физический, болезненный, ну — настоящий, прямой страх…

В этой рукописи есть вещи прелестной верности, неподкупного ума (так, прекрасно, прекрасно — о «дичке» — Ходасевиче: это словно бы Вы у меня, в сне, «украли»!..), да она и вся мне понятна, родственна, понятна.

Но — если бы мы могли «убрать» (ослабить) ноту (окраску) ответной ненависти, которая — вдруг, на взгляд противный либо вообще сторонний — покажется всё-таки воплем, криком побеждённого! Как бы сохранить иронию с и л ы, интонацию храброго бесстрашия?..

Наверное, первое, что для этого требуется, — уметь последовательно (с сообразной последовательностью) презирать, когда — заслужили, своих же; носить в крови каплю «чаадаевскую» в том числе; несколько и ненавидеть любимую родину (вообще всё — любимое)… Должно сохранять всю диалектику лиризма. Не боясь утратить свою (личную даже, единичную) самобытность, помнить, сколь необходимы были евреи нам: для становления нашего национального характера, имея в виду культуру духа, русскую культуру вообще… И разумея — то есть, — что ненависть (к ним) оправдана, главным образом, как ненависть к победителям. Подозревая, подразумевая в себе уменье при иных обстоятельствах (обратных) милость к падшим призывать и даже быть — как разночинец Чехов…

Я думаю, что только с каплей «еврейства» («гамлетизма») в нашей пёстрой, в нашей бесценной или неповторимой крови мы можем быть самостоящей нацией.

(Я говорю сейчас — Вам покажется — банально или «плохо»… Но думаю я обо всём этом давно, много, в разных связях. Вот, например, я пишу — иногда — свои «Заметки о лирике „русской хандры“»: она начинается от Пушкина и есть чувство — одновременно — личности, национально самоосознающей, и — «имперское»…) Исполнимо ли: сохранять спокойно твёрдую дистанцию «старшинства», оставаться человеком породистым; а ведь нужно — именно это!

В плане литературном: надобно обязательно показать кроме мировоззрения род, степень, качество самого поэтического дарования Багрицкого, неустранимую — никакими ПОБЕДАМИ «идей» — гадковатость «утёнка» в собственно поэзии. Органическое отсутствие интонации (поэтической) собственной (и т. д.), национальную неспособность (обреченность) выпрыгнуть за пределы способностей (творческих), закодированное, «в крови», недорастанье до таланта (исключения ибо — скандально редки! Потуги — повсеместны. В прозе же русской их не было, не будет никогда!).

То есть надо всегда сохранить и взгляд чисто профессиональный: показать несостоятельность творчества.

Кстати, если о Багрицком: показать и муляжность его («фламандского») быта в стихах: ведь многие помнят ещё его «краски», «фактуру», «метафоры»…

Что воистину: «нельзя написать хорошо то, что дурно» (Л. Т.).

(Не приходило ли Вам в голову — в связи с проблемой взрываемого, выкорчёвываемого быта — Кустодиев: 18-го — 27-го года? Эта фигура также, быть может, героическая — в данном аспекте…)

Очень важна Ваша последовательность — с Есениным! Ведь многие его «не за то» любят, любя — не видят…

Летом я написала — погибшую, не напечатанную никем — статью о С. Липкине. Она — далеко не ругательная; но даже и при этом в ней оказалась нечаянная, самочинная правда, которая позволила одному читателю остроумно сказать: «Всё-таки Ваша мысль — в том, что нельзя быть русским национальным поэтом не будучи им!» А я как будто и не об этом писала!..

В общем: спасибо, спасибо Вам за всё это моё чтение!

Я надеюсь, нам удастся ещё, хоть бы и односложно, устно поговорить про него.

Ваша Т. Глушкова.

Ну, теперь уж совсем непонятно, какая часть моего письма — откровенней!..

Но ведь любую — трудно (грешно) понять иначе. Как знак уважения к Вам?!

(Если ж Вам нужно — всё-таки — Ваше сознанье моей виновности, греховности, то — вот: я (очень) не люблю Шкляревского: я боюсь, он — врождённый злорадный раб, и потому из него никогда не выйдет Лермонтов и проч. Он — поэт-пакостник, бедняга!.. Но Вы никому не говорите этого — хотя дружите с ним даже? — потому что я сама это, «семь раз» проверив — ещё, ему скажу: т. е. печатно (гласно), даст Бог, скажу, если жива буду.)

Иногда мне кажется, что чтобы нам (людям) по справедливости поверить друг другу, нужно только представить на миг, что мы не так взрослы, как мы есть…

(На что Вы ответите, что Вы — старше меня и Вам — трудно?..

Но разве ж это — умный ответ?!)

Теперь — мое ответное письмо. К сожалению, одно из немногих сохранившихся, потому что, за исключением нескольких ответов Т. Глушковой, я не делал и не сохранял копии со своих писем, о чем сейчас очень жалею.

Здравствуйте, Таня!

С большой радостью я прочитал бы только вторую половину Вашего письма. Но, увы… Впрочем, не беспокойтесь. Я всё понимаю. Поступаю же, как человек казённый, с холодными понятиями о справедливости (элементарной), потому что в этой ситуации иначе нельзя: запутаешься в страстях и комплексах человеческих — и рукою не сможешь двинуть. К тому же я с уважением отношусь к слову «казённый», с тех пор как прочитал у Розанова рассуждения о казне (помните? Кажется, в «Литературных очерках»), о том, что казна-матушка «разносолами не накормит, но и с голоду пропасть не даст…» А рыцарь Ваш хоть и пылок, но глуповат…

Благодарю за то, что Вы поняли, что я хочу сказать в своих статьях. Убрать нашу «ответную ненависть»? Пожалуй, это не просто ненависть, а несколько иное чувство — горечи и презрения, замешанных на конечном ощущении превосходства. От этого чувства избавиться я не в силах: характер не тот. Именно в этом дело, а не в «крике побеждённого». «Крик побеждённого» я не стал бы выносить на люди…

Чего-чего, а «презирать своих» (что Вы советуете) мы умеем как никто. Допрезирались. Сто лет баловались «чаадаевщинкой», столь милой Вам, и докатились до полного самоуничижения. Отчаянно раздували угольки, в золе копались, пока не увидели — горим… Путь этот пройден до предела, до последнего шага. Второй раз начинать его по пепелищу?

О «победителях». На мой взгляд, «победители» делаются из материала несколько иного. Таковы были норманны для Британии, мавры для Испании, турки для Сербии, татары для России, русские для татар. Вот истинные победители, дававшие взамен независимости побеждённым приток молодой крови, свои мифы, свою религию, гены своей плоти и духа… Свои скулы и раскосые глаза, свою тоску по мировому господству, дворцы Толедо и Альпахары, государственность и Великую Хартию, завыванье ямщицкой азиатской песни и кодекс рыцарства! И подчинение таким победителям, и сопротивление им — одинаково обогащало побеждённых. К таким победителям я отношусь, «как аттический солдат, в своего врага влюблённый»… А эти?! Тьфу, нечистая сила, как говорила моя бабка. Вы думаете, Блок не понимал нашего диалога? Понимал, потому-то и написал «Скифы», а не что-либо иное. Потому-то около двухсот отрывков из его записных книжек и дневников не опубликовано до сих пор. Победителям — страшно, Блок шутить не любил. А ведь у него-то чувство историческое — связи, зависимости, взаимооплодотворяемости — было феноменальным. Однако он любил называть вещи своими именами. А этого «победители» боятся как чёрт ладана. Инстинкт слабых всё время заставлял их скрывать свои победы, маскировать их, делать их якобы анонимными. Один Багрицкий проговорился… Какое уж искусство может быть при этой жалкой анонимности, о каком плодотворном кровесмесительстве может идти речь!.. Всё это стало достоянием гласности — не государственной (поскольку завоевание тоже было негласным, скрытым, постепенным), а общественной — лишь в последние годы. Если бы эта гласность приняла какие-то государственные формы, наш диалог был бы невозможен: я не стал бы в нём участвовать. Но, слава Богу, видимо, государство не станет вмешиваться в эти дела. Да и инструментов для этого у него нет. Так что это — наше дело. Внутреннее, постепенное, естественное. Как завоевание шло тайными путями, так же скрытно от глаз (чтобы не приобрести безобразные формы) должна идти и реконкиста…

На каплю «гамлетизма» согласиться можно. Беда только в том, что русский человек на капле не остановится.

Ну, вот мой сумбурный ответ. Дабы он не стал историческим и у Вас не появился соблазн положить это письмо в свой архив, я его обрываю, чтобы пожелать Вам в Новом году Скорпиона — чего? Счастья? Но ведь его, как мы знаем, «на свете нет», поэтому что хотите — покоя или воли.

Ещё раз благодарю за письмо.

Станислав.

* * *

3 сентября 1977 г.

Здравствуйте, Стасик!

Шлю Вам статью «После улыбки»1, относительно которой Межиров, не читая её, объявил, что это (по теме самой, мол) — мой «провал», «позор», «проигрыш» (обронение — моего — «имени»), ну, и был скандал; а сам Юра — удручён, удручён и еле сдерживается, но сдерживается, ибо горд…

34 же «рассерженных мужчин», составляющие правление Литфонда, дружно в двухстах (тех) рублях мне отказали2. Т. е. ни копейки не выдали, не проголосовали. О содержании дебатов мне доложили так: что я — «молодая, здоровая, обеспеченная, конечно, — вот и недавно большую статью опубликовала и вообще постоянно печатаюсь». Под хлебной статьёй разумели, наверное, Кузнецова3…

Я думаю, что даме неловко отрицать, что она — «молодая, здоровая, обеспеченная». И я сказала даже в Литфонде, что просьба была в шутку. (П. ч. Светлана Николаевна огорчённо говорила, что вообще-то по просьбе, идущей не лично, а от Союза, не отказывают; ну разве что снизить могли бы: не 200, а 150.)

Вот, Стасик, будете знать, каково — мне помогать! («Нелёгкая это работа…»)

Сижу я в деревне сейчас (хотя мой бюллетень ещё нерасчётливо течёт: я опять выйду в этом году из лимита литфондовского — 104 дня). Там очень хорошо. И это — самое лучшее место на свете — чтоб «в злобе напрасной прекрасные локти кусать».

Я написала Вам — в августе — 2 неотправленных письма: 1) о Ваших стихах в «ЛГ»; 2) О нашем старшем товарище — А. П.1. Я их не отправила, т. к. совсем не выходила, а потом — душой устарела, и они лежат дома.

Когда совсем рассвиреплю — то начну новое сочиненье (к выходу 2-томника) о Межирове так:

«В субботу после обеда Передонов шёл поиграть на биллиарде. Мысли его были тяжелы и печальны, он думал:

„Скверно жить среди завистливых и враждебных людей. Но что же делать — не могут же все быть инспекторами!..“»

У меня в деревне, на меже там одной, тоже — сейчас —

«Тысячелистник цветёт…»2

Вообще, всё — ничего, ничего; только бы перестать болеть — а то некогда работать.

Я позвоню Вам, когда приеду, — числа 18–20-го.

Спасибо Вам. Ваша Т. Глушкова.

* * *

Здравствуйте, Стасик!

Я прочла в журнале «Америка» слово: «дислексия». Это такая болезнь, не лучше язвы, означающая всякую там затруднённость речи. «Вот чем я страдаю!» — в очередной раз подумала я, п. ч. речь устная клеится у меня всё хуже и хуже… Правда, я знаю ещё — про это же — чудную фразу из «Города Глупова», об одном градоначальнике:

«При не весьма обширном уме был косноязычен», —

и это тоже — несколько про меня, хотя я и не градоначальник.

Клоню ж я сейчас к своему дислексическому высказыванью — по телефону — про Ваши стихи в «Литгазете». Я хотела сказать нечто хорошее (как и про 80 процентов книги «В сентябре и в апреле»), а получилось у меня чёрт знает что. Хотя одна строчка:

«Тысячелистник цветёт…» —

способна неделю уже вертеться в моём туманном сознании, вызывая то состояние созерцанья отрадного, созерцанья воспоминательного и бесконечно длящегося, на которое ушла и уходит у меня, кажется, вся (бездеятельная) жизнь.

Я сказала о «ковре стихотворений»… Это — и хорошо, и «плохо», п. ч. читатель поспешен: он спешит — подобно тому, как не в состоянии он пройти по обочине луга живого внимательно и аккуратно, не лезя задней лапой в цветущую траву, когда есть тропа или дорога. Он, читатель, спешит, и его нельзя баловать больше, «чем одним»: 1) муравьём, 2) шмелём, 3) тысячелистником (и т. д.). Тогда он, быть может, споткнётся — и подумает: «А ведь это — шмель!» или: «Ведь это — какой-то цветок…»

А иначе он не может, он разучен смотреть медленными глазами.

Этим и исчерпывается то «плохое», что есть в слове «ковёр». Только этим!

Я и себе часто думаю про «ковры». П. ч. каждая из пяти моих книг (лежащих дома), кажется, — именно «ковёр», и я не знаю, как надёргать из них нити, чтобы сплести одну, пригодную для издания.

«Ковры» бывают снежные, ледяные, зимние, а бывают — любовные, а бывают — луговые… Но это всё равно — ковры, и объединяет их, т. е. придаёт им «ковровость», некая степень медленности (неуместной), разглядыванья и прислушиванья, которые кажутся праздностью и прозой читателю, привыкшему к драме, рукотворной сюжетности или ораторству…

«…Как золотое — ку-ку!» —

видно, не может звучать, оно, обиженное, скрылось, — и надобно огромную силу спокойствия — верить, что запах

«драмы, миндаля, измены»1 (например), —

это запах бакалейщиков духа, а не самобытно высящейся светозарной (или хоть бы и «чернокрылой») Музы…

Наш «старший товарищ» объявил мне на днях, что у него — Божий дар и что, мол, я это, конечно, в душе понимаю, что он «отмечен Богом».

(Дословно.)

Я сказала, что у него теперь пошли уже чисто передоновские бреды2.

(Между прочим, я ничуть не шучу: его мания преследованья и величия выражает себя — передо мной, во всяком случае, — именно передоновскими речами, ну, почти совершенно текстуально точно!)

Говорит он только-только-только о СЕБЕ, и чудеса нарастают. И всё это — не весёлое враньё (хвастовство там разное), а мрачная ненависть.

Меня он обвинил в «зоологическом антисемитизме» (дословно). Аргумент:

— Я годами слежу, что, цитируя Ходасевича, Вы пропускаете, нарочно пропускаете, «таки»: «Привил-таки классическую розу…» — надо говорить! А Вы — назло…

Далее: что я «семимильными шагами обгоняю Палиевского».

— На ковре-самолёте! — сказала я (п. ч. молча думала о коврах).

Что бы я ни сказала, приводит его в ненависть. Суворина помяну — скандал. (Что «Капитанская дочка» лучше «Хаджи-Мурата» — антисемитизм! И т. д.)

Логики ни в чём — никакой, п. ч. тут же переходы к возвеличиванью себя. Это неописуемо и непересказываемо, и «диалектика» размышлений и чувств — чисто передоновская.

* * *

8 октября 1977 г.

Стасик,

тут пролетели лемуры и смешали несколько карт…

Вообще — никакого покоя, и вместо того чтобы плавать в осеннем море (и всё такое), думаю: вдруг и правда эпицентр пресловутого землетрясения будет в просторах Москвы, это очень упраздняет квартирно-денежные поскуливанья (вообще), это упраздняет меня, и я не знаю, как к этому отнестись, то есть что успеть сделать и что успеть отменить до этого парада планет и всяческого парада сатаны…

Но пока я, возможно (?), совершила «неосторожность», о чём Вам, может быть, донесут, и надо признаться.

Я плохо Вам рассказала; но дело в том, что я написала этому индийскому типу3 не просто «письмо» (ну, там резкое всякое: это бы чепуха…), но из тех, что, например, «г-ну барону Геккерену» (старшему).

Так всё сложилось: от Леонтьева до Киплинга… Так всё сложилось, что гнев сильнее меня, то есть нет: совершенно заела совесть (очень она меня ела, что, мол, правду не говорю из самых мелких льгот и усталости).

Так вот: если он будет Вам жаловаться, то Вы знайте, что это в самом деле письмо Геккерену — оно очень страшное, и мира не может быть больше.

(Может быть сказано, что я — разная там антисемитка и также: сумасшедшая. На это всегда можно отвечать, что Вы, мол, и сами замечали…)

За всем тем: Вас я не выдаю ни капли, об этом не может быть речи.

Перед Шкляревским я виновата (обозвав его…. — Вам), п. ч. мне было неловко его потом встретить: его всё-таки жаль, он точно тёмный младенец: почти «невиновный». И его неприлично всерьёз обижать (мне).

Всё остальное хорошо.

Книгу «Рукопись»1 не читаю, п. ч. лемуры летают и очень пестрит в глазах.

Мне надо утренней ясности, а она вся осталась в деревне.

Что если поехать на Цейлон, чтобы увидеть океан (п. ч. там «до полюса открыто море»)?

Но для этого надобно хуже, чем деньги: уметь отвечать нищим английское «нет», в то время как я — не Киплинг. Как быть с этими нищими и прокажёнными, я не знаю. И вообще, когда начинаю думать, куда б я поехала, так вечно оказывается, что стыдно, т. е. как-то даже больно. Нет слов.

Вы всегда говорите, что Ваша голова занята «не тем», но ведь всякие головы всегда заняты «не тем» — в сравнении со всякой другой головой.

Моя голова — всегда занята «чёрт знает чём!», а иными словами: нет ни капли «стратегических мозгов», — и я это слышу с малого детства, так что даже думаю: как это им всем не надоело говорить одно и то же?

Я говорю не совсем одно и то же.

Вот, я ещё изобрела нечто — под заголовком:

Поэт Большого Суррогата.

Но это очень страшный рассказ. «Большой Суррогат» — это такое царство, историко-географическая данность. И там всякое происходит. А этот поэт — это такой «среднеевропейский провинциал» — и всё вытекающее отсюда самомненье, несчастье. Ну, например, Киплинг — вечный герой русской тыловой крысы (и т. д.).

Интересно: как воется он по-английски?

По-русски это такое захолустье: скулы сводит, скрипуче ребра трещат. (Гнусь жалкая, а не Империя!)

Он такой же поэт Империи, как я — балерина.

Вот проза — хороша, но всё-таки мальчик, наверно2, уйдёт от ламы и пойдёт в «британскую разведку», и только в лучшем случае его убьют прежде, чем он продаст Г. Бога, вот я, на всякий случай, и не дочитываю. [Но я хочу, чтобы он также вернул мне мои изумительные вещи: некие литературные письма, п. ч. он и так (я видела) уже перепечатал их на большой машинке и списывает их в какие-нибудь «Записки про Индию», п. ч. он вообще уверен, что «Записки» — это то, что списывают. Мне, конечно, ни капли не жаль бы, да очень противно всё, что делает эта военизированная баллада!] (Хотя надо — типу — отдать, как и всё прочее отдать, п. ч. я очень-преочень пронзительно наоскорбляла, у меня к этому ослепительный бывает талант — и ни капли способности к прощенью, «просветленью»…)

Когда наступит конец света (К. С.), мы, должно быть, не встретимся. Но за Вас может предстательствовать тысячелистник, например, — а что успею я за оставшиеся дни, когда одно лишь яростное созерцанье?..

Зачарованно-дурацкая, но какая-то очень интересная жизнь, —

и вот уже:

При дверях…

(?)

Ходите ли Вы в церковь — или, как я: вечно собираюсь и всё представляю, как «будет тепло мерцать…»?

Я зову — письмом Геккерену, п. ч. главное, что я там говорю: что эта страна — моя, а не его, и речь идёт о всей гнусности его литературного пути, и я казню всю свою прежнюю любопытствующую слабость. Что бесы лишены дара творенья (творчества). Что бесконечная личная низость, жадность и ложь его делают уж невозможным совсем — общаться, даже ради книг (которые — все — «давно отняты „народными поэтами“ и диссидентами»); что нарочно, нарочно всё подменяется: варварской диктатурой — Империя, ибо каждый буржуа в душе непременно мечтает об Империи — как о праве на родовитость. Что он понятия не имеет о том, что такое родина, если галдит — из всех телевизоров — о ней только одно:

«Индевеют штыки в караулах Кремля»1, —

весь этот пафос индевения и склочной драмы в «демократических» сюжетах…

Ну, и целый каскад о жадности…

Да не перескажешь…

Я совершенно не могла уже больше терпеть.

Вот Вы — можете, а я больше не могу.

Я совсем не раскаиваюсь и пишу Вам потому, что скоро будет Очень Большое Одиночество, и от этого, конечно, страшно.

Собственно, оно давно началось, но обступает всё больше, и я не могу не только себя переменить, но даже себя остановить (из «опаски»)… «Терпеть ненавижу!» — вечно восклицала (в одно слово) моя бабка, и я, на каждом шагу, тоже терпеть ненавижу — потому: хорошо бы, чтобы Вы — некоторое время — меня кое-когда дальней тенью защищали — не потому, что я того стою, а только потому, что как будто некому…

Пока ещё не очень страшно, п. ч. эта «родина» всё-таки, покуда ещё, кажется, моя, но ведь могут отнять всё2.

(У тысячелистника дела тоже не очень хороши: его вырастает значительно меньше под Москвой, чем надо и чем было. Вы живёте далеко на севере и, может быть, этого не знаете. Вообще: надо очень всё беречь.)

* * *

9 октября 1977 г.

Конечно, мне не место в Пицунде. П. ч., как справедливо вопросил Лавлинский3, «Кто же будет работать???». И вот я написала сейчас 2 трудных странички о Блоке, новых. Про «ненавистные восторги»… (И, кажется, «Вальсингам»4 приобретает убедительность.)

Стимул: появленье Барыги5, к-й продал мне за 15 р. книжку Иванова-Разумника, куда входит и Ваша книжица (так что теперь — отдам), — которую читать мне пока некогда, но я посмотрела эпиграф («Нет исхода из вьюг…») — и написала 2 странички про своё…

[Леонтьев стоит мне ровно столько, сколько стоит Барыга. Я ему это сказала и что — «давайте, пожалуйста, расстанемся, Саша!» Тогда он гордо ответил, что может давать мне «почитать — бесплатно» то, что мне надо. И оставил — даром, почитать, на месяц — «Из истории русск. идеализма. Кн. В. Ф. Одоевский» Сакулина… Так что — «разлуки — нет», «покой нам только снится». А Барыга стоил — за год (почти ровно) — бешеных денег. Я считаю его двойником Межирова, которого он ужасно презирает и очень вульгарно говорил много раз: «Нашли себе ассистента!», — п. ч. индийский тип часто ассистировал, ибо этого (Сашу-шершавого, — как, по голосу, я прозвала) нельзя, мол, «пускать в дом»…]

Ну, а в Пицунде я бы сейчас, пожалуй, думала бы одну дрянь: какой халат — к какому купальнику надеть… А ведь — глупо и вздорно, ибо:

Всё миновалось — молодость прошла. И вообще: перед лицом Конца Света… И, главное, там — «писатели»… (А я — читатель!) Нет нервов!

Теперь надо сочинить страниц 12 про то, что новаторство — обнимает собою всё, что есть в поэзии преходящего.

Затем, в ноябре, разразится скандал с Лавлинским (не дай Бог!!!) — и я услышу родную фразу: «Что Вы мне принесли???!!!»

И тогда:

«С улыбкой мимоходом Распрямлю я грудь…»1

(чтобы не повеситься).

Вы не думайте, что я «не жалею»… Я просто: не раскаиваюсь. (А это — разные вещи!)

Мне жаль, что Военизированная Баллада — такая гнусная и унизительная! Мне очень жаль, что —

«Нет исхода из вьюг!..»2

Но я не могу, когда читают («наизусть») Блока лоснящимися колониальными устами… И, следовательно, я — антисемитка.

И 10 колен — за мною — по-старому вопиют: «Между домом Пушкина и домом Геккерена (барона) не может быть ничего общего» (и всё такое).

Я б всё равно написала своё письмо — ну, через полгода. Но к чему полгода длить унижение?

(Он3 скажет Вам, м. б., что я — «пантера, чёрная пантера, бросающаяся на советскую поэзию», п. ч. его метафоры будут вывезены из джунглей. А цель будет прежде всего, — «рассорить»: он всегда её следил потихоньку…)

Перед тем как ехать на Цейлон, следует купить в ЦДЛе, с наценкой, пуд сухой колбасы копчёной для нищих, п. ч. там все — голодают.

Мне б эта поездка была полезной: чтоб не скулила я впредь, на поприщинский манер:

«Достатков нет. Вот беда».

Но лучше — пусть никто не едет туда, пусть всё рассыплется; хотя там —

«до полюса открыто море…»

(Это всё — мой цейлонский бред — это такая игра перед концом света…)

Унижение — это когда ПОСТОЯННАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ ГОРДОСТИ (чтоб «не заметить» то или иное кощунство), то есть безбожная «героичность».

Ваша

Т. Глушкова

Я — дивный, редкостный читатель! В этих 2-х страничках я — т. е. я обратила внимание на то, что Вальсингам говорит:

«…мой падший дух».

А ведь — обычно: «Бессмертья, может быть, залог…» (только). Дурак был бы Пушкин, когда б не накаркал Блока!4. И всё это — вовсе не формально (моё чтенье, «прочтенье»), уверяю Вас! Это — какая-то генетическая «начитанность», наверно… А м. б., тоже — «цейлонский бред»?

Ну, мы посмотрим…

(Вы сочинили мне очень добрую надпись на «Рукописи», — она радует и печалит, и хорошо, что она случайна…)

Совершенно невозможно понимать, что совсем ушло уменье (т. е. возможность историческая) — сочинить

…та-ра-ра, Вещь славную…

И так же — легко, легко:

«Благодарим, задумчивая Мери, Благодарим за жалобную песню…»

В XX веке лёгкость стала тесниться только в коротких, трёхстопных, размерах, в хореях коротких, например. (Которые похожи на ритм еврейского танца — фрейликс; как пишется?..)

Теперь осталось «переговорить» м-ль де Теруань1. Так зову я М. Цветаеву (революционную). П. ч., пока писала вот это письмо, вижу, что впала в беспризорное противоречие с Красной Девой Монмартра — насчёт Вальсингама. Кажется, дело в том, что и она пишет о «Памятнике-Пушкину» — более чем о Пушкине… Она где-то (?) вопила, что Вальсингам, мол, — на «черной телеге» (вeчнo). (А Пушкин, мол, бессмертен, ибо — поэт…) Это — неправда. Так и надо нахамить: мол, никогда!

(Бедный, бедный — «жил на свете» — Лавлинский!)

* * *

(Это написано в ночь на 14.Х.77 до моего звонка Вам, т. е. в большом пессимизме.)

С ТЕАТРА ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ

Идёт большая война…

Вы, возможно, уже отбитый мой «союзник», и моё донесенье пойдёт в корзину для бумаг.

Но тот самолёт, что летит в Анголу2, покружил над моей головой и сбросил тяжёлые бомбы.

Тогда и я — запрягла сани и помчалась квитаться.

Оба удара были смертоносны, но тот, кто «умер он и в люди вышел»3, будет зализывать лысую рану в «нонешнем Париже» натуральном, а я, в лучшем случае, протяжно заболею — и с трезвым отчаяньем бессонно думаю, что статей печатать мне более не дадут.

Эта кипа чёрных и белых черновиков, листов не менее трёх, третьи сутки лежит, как в чуме, известковой яме.

В моих бетонных стенах бывает очень страшно. В такие поры я не могу читать, а только прислушиваюсь к животной боли.

Тип, в горячности, снова, конечно, оскорбил меня — 12-го.

«Рассказывать больше нет мочи!..»

Он объявил — посреднику моему, что всё — вымысел (мой), что ЧИСТ передо мной («ни сном, ни духом, ни помыслом») и уверен, что я раскаюсь и извинюсь. Что «в жизни дурного слова НИКОМУ обо мне не сказал, а только создавал рекламу». (К посреднику — пришёл первый.)

Что денег не возьмёт, ибо: 1) оригинал всё равно не имеет цены; 2) не станет отнимать — у меня — «последнее», хотя и ожидает моего «взрыва»4.

Ошибка того, кто в санях: Ганичка не выдерживает свидетелей — и падает в благородный обморок перед камином с 10 тысячами.

Но ведь я боялась, что почта — до Анголы — не поспела бы…

«Взрыв», конечно, не заржавел.

«Последнего» у меня не бывает, а есть лишь бесконечное, — и вчера я сама, без свидетелей, опустила ему в ящик эту литературную сотню. И из ближайшего автомата сказала ему: «Подите возьмите мой долг — в ящике». Эта, одна, фраза стоила мне 2 коп. То есть — даром. А конверт перестал белеть в ящике (как сообщили добросовестные наблюдатели) ровно через 10 минут.

(Я очень надеюсь, что это — всё, п. ч., кажется, сил остаётся у меня разве что на малую «перестрелку за холмом». Очень я устала. К тому ж у меня всегда хорошие, дорогие и безобманные бомбы, а он — как скунс — напускает химических газов, так что по земле ползёт экзема…

Вообще ж, война — вещь хорошая. Но вот Серёжа говорит, что я — только тактик оглушительный, у которого нет средств «нанять стратега». И что только с большой высоты птичьего полёта я, возможно, как раз именно стратег. «Но, пока разглядят, убьют».

То есть: нужен передых.

Сотня эта — это как бы такие мои «репарации»… Ну а цель — добиться рано или поздно «от противника — безоговорочной капитуляции», то есть по-русски это так: «Переживи, переживи…».

Из-за наканунных свежайших оскорбительностей (и нового букета вранья) мне пришлось сопроводить сотню словами нежности письменной, к ней прилипшей в конверте: что, без свидетелей, у него нет причин не взять;

что за «бесценность» — каждую осень (в этот день), пока живу, буду слать почтовым переводом такую же сотню.

Так оно и будет, уверяю Вас. А если умру раньше него, напишу в завещании, чтоб, когда продадут книги и прочее моё, высылали и дальше посмертную сотню — день в день. Это можно завещать Серёже.

Вы скажете, что — пижонство?

Нет, это — война.

Это — оборона, как ни проигрышна она — со стороны.

Я не могу быть НИЧЕГО должна человеку, посмевшему угрожать мне административными лицами, угрожать лишить меня возможности работать.

Ведь зачем мне — в таком случае — жить?

Да и зачем — терпеть вечную низость?

Вы верите, что он «знает наизусть книгу „Метель заходит в город“?»1

Я не верю НИКАКИМ «добрым словам» лгуна.

Завистника. Шулера. (И т. д.)

Он «любит Ахматову»?

Да он бы куска хлеба ей — живой (тогда) — не подал!

Мне попался журнал «Знамя» за 46-й год. В передовой, редакционной статье — РАЗЪЯСНЕНИИ «Постановления по журналам „Звезда“ и „Ленинград“, пишется:

„…между тем, замалчиваются такие талантливые советские поэты, как: Александр Межиров…“».

Какая свирепая участь — быть жалостно противопоставляемым убиваемому! Отчего же не волочь эту участь — любою ценой, хоть по трупам?

Отчего ж — не знать наизусть Ахматову? Не любить?! Из некрещёных крестится только мелкий бес. (Кажется, уж говорила?)

Стасик, я ничего не прошу.

Я — наоборот — скажу Вам: держитесь!

П. ч. жить — очень больно.

Ваша Т. Глушкова

Киплинга передам Вам вскоре (как отлежусь). Обратите внимание там на рефрен (в романе): «она приобрела заслугу», «он хочет приобрести заслугу» и т. д. — прямота и наивность сведений о добре. (Как жалко, что эта книга всуе принадлежит «благородному и бедному литератору».)

Мне очень грустно. Я делала (т. е. терпела) всё, что могла. Но я не могу сделать из него человека или хотя бы «мужчину»! Вот и остаётся «поэтом, которого… не вырубишь топором».

* * *

16 октября 1977 г.

Ох, Стасик, до меня, до опилок1 моих, наконец дошло! (Трудно переключиться сразу на земноводную эту Лангусту!2 — после, после соображений, как увязать одну мысль Блока — с забытой «опилкой» одною моей…) Вот теперь — что по сердцебиенью нахлынувшему опознала — дошло…

Вот текст этого когтя, вымазанного смолою, полностью (я в лихорадке, читая по телефону, какие-то скобки не разобрала, опустила); со всеми знаками препинания:

«Дорогая Татьяна,

я понимаю, громоотводы и амортизаторы необходимы. Надо было на ком-то сорвать всё, в чём я не виноват. Однако выбрать надо было меня. Правильно выбрали, безошибочно, как многоопытный комиссар собственной безопасности (злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу). Но я люблю Вас и хотел бы, чтобы Вы заботились о своей безопасности в другом и по-другому.

Это у Вас пройдёт.

М. б., Вы ещё раньше решите написать мне. Тогда попросите, пожалуйста, Валентину3 передать письмо из рук в руки. Я вернусь в последних числах октября.

Ваш

(подпись) 12.X.77».

Тут — прежняя смесь: трусости и угроз. (И это «приглашение к переписке» — и боязнь, что письмо пропадёт или будет кем-то прочитано без него, что ему боязно…)

Вот что такое «многоопытный комиссар собственной безопасности» — видимо:

1) первое моё письмо (к-е Вы читали) есть, конечно, только срывание абстрактной моей ярости; он не принимает его на свой счёт и даже, как «великий гуманист», понимает и прощает («Это у Вас пройдёт». Он и по телефону, и по-всякому это твердил);

2) «правильно», с «многоопытностью» я «выбрала» громоотвод («безошибочно»), т. к. не раз его оскорбляла (по столь же абстрактным, стихийным причинам), а он ни разу на меня не доносил («злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу»); я — многоопытна, то есть — в знании его полной безопасности для меня;

3) но есть вещи (люди) для меня действительно ОПАСНЫЕ, и он, любя меня, меня предостерегает: он «хотел бы», из любви этой самой, чтобы я «заботилась о себе в другом и по-другому» (о своей «безопасности»).

Эта речь — только о ВАС.

Он чует или учуял (чутьё у него, в самом деле, и вообще пёсье), что я могу прибегнуть или прибегла уже к Вам.

И вот он «предостерегает» меня, как старый, верный, жертвенный друг, в чьей безобидности и доброте я «многоопытно» уверена, множество раз уверялась…

Вот и вся МУДРОСТЬ!

Всё это совершенно соответствует тому, что я говорила и писала Вам вчера, на тех листках… Той очень, издавна проводимой им политике РАСКОЛА.

За сим — непременно! — он должен будет сообщить Вам, что я — Ваш вpaг (что Вы — «змею», «пантеру» и прочую хищную пушнину «на груди пригреваете»; ну, и понесёт — по всяким возможно «больным» точкам; стихи Ваши тоже непременно «оплаканы» им будут — в «предвосхищенье» моей злобной, поэтоненавистнической «нападки», ну — сами понимаете: всё, что он наплетёт, я предвидеть не могу; но это будет и всякое «бабье лепетанье», и вопль «Гоголя» о России, и кровавый скрежет любви его к Вам, вообще — ко всей ЧУЖОЙ поэзии, ибо он — человек Божий, Алексей, Иов на гноище, святой поэтолюбец…). Он напомнит Вам также, что Вы «многоопытны» в преданности его Вам — кристальной! И что, любя Вас, он «хотел бы, чтобы Вы заботились о своей безопасности» (ну, слово в слово!)…1

Да, тут скоро запахнет сумасшедшим домом — и ОН будет ещё нас навещать там, точно как Слуцкого!2

Придумайте, как нам его перехитрить! Тут хитрость — так же нужна, как и «опилки»!

У меня хитрости ужасно мало! (Серёжу бы пригласить? — да у него хитрость несерьёзная больше, ну, небольшая, «подростковая» разве — с Лангустой не сравнить!)

Зачем он сообщает о сроке приезда, не разгадала я. Либо — угроза, либо — «надежда», что к этому времени «у меня — пройдёт»?

Но этот срок всё равно меня не устраивает: я могу не успеть статью… Пусть бы он погулял по тропикам!!

Страх (или лёгкая паника) в нём всё же передо мной есть: пришёл вчера и большой конверт почти со всеми моими бумагами, которые я требовала.

(Он пел, как ему «больно расставаться с ними» — и мне и «Валентине», — и вот: почти все!..

В том числе — моя заметка:

«ОБ ИДИОТИЗМЕ».

Она — очень интересная.)

Вы говорите, я не знаю его оборотистости? Но — зато — я знаю, с его слов, что Вы — «всем обязаны ему». Он «вывез Вас в Грузию и Литву — а то Вы были бы нищим», и многое другое! За некоторых же поэтов он переводил многотысячнострочные поэмы, — чтоб тех спасти, не беря себе «ни копейки. Как можно?!.. Это же товарищеская помощь!» (И: «Люди не прощают ДОБРА. Мне мстят за добро».)

Однако я взялась выплачивать ему по сотне каждую осень… Это, может, и сгоряча (особенно ввиду гнуси нового его письма), но я от слов не отступаю…

Как по-Вашему: а может, воспользоваться идеей — и написать «Письмо Белинского к Гоголю» и превратить его в первопамятник «нелегальной русской печати» (Ленин)?

Всё — сил жалко да лень, а ведь можно бы его написать не хуже, чем я сейчас о поэме «Февраль» и прочем.

(Он ведь так написать не может: у него нет языка — а у нас есть!!!)

Стасик, а что если у него — паранойя?

«Нелегальная русская печать» — это которая нееврейская: только и всего. Ну, и на русском языке, конечно.

Да, он уверен, что человек его произошёл от сатаны (сатана сотворил, когда был пьян; либо — чтоб не так скучно было: бесам — у себя, среди бесов же — скучно очень, и они непременно ходят к людям, причём людей — меньше, чем их, и потому они ими дорожат).

И вот — в каком-то смысле — он и ко мне очень привязан: ему будет СКУЧНО без меня; наконец, мои опилки иногда «сдуваются» в такие узоры (складываются), что — очень интересно. (Как он ни высмеивает любое моё занятие, я ведь вижу, что ему — интересно.)

Вот тут-то и надо не «растаять». Но я уж давно не «таю»! (Плётка!)

Год тому (о Вашей ст. о Багрицком) я была не столько глупей, сколько — уверенней в превосходстве (нашем) над саранчой… Ну, и в «победе», к-я всё-таки наступит, даже — уже наступила… («Моральная».)

Но я вижу: их — всё больше, больше; я разучилась так ИГНОРИРОВАТЬ, как умела прежде. Т. е. слишком высокомерные, самоуверенные были опилки!

* * *

17 октября 1977 г.

Смотрите, ведь я «разбирала» его письмо1, как какой-нибудь О. Сулейменов (или Л. Гумилёв) список «Слова о пълку…» — «великого гусельника» (если вспомните, это выражение того, кто сравнивает Багрицкого… с автором «Слова…»)!2

П. ч. мучительно чуял мой нос какую-то туманную, но важную дрянь. И покоя мне не было…

Он нарочно так «аккуратно» написал! Ну, чтоб быть «неуличимым» — и зная, что я способна понять (если хочу) что угодно.

Тут только слово «комиссар» темнит на миг, но и то — либо спешка («практик»?..), либо нарочно, для «стиля»… А так: как стёклышко ясно мне!

И я вспомнила всю историю РАСКОЛА. «Я — единственный, кто может спасти Вас от черносотенства!» — вопил он. (Вот для таких случаев он и покупал мясо даже!.. Это означало уже, что он — в ужасе, в панике. Мясо было дважды: вырезка. И был как-то рыночный творог. И раза два — какая-то ягода… Но я теперь вспомнила, что это были дни именно ЭТИХ страстей. Ну, когда, например: «Кому Бог даровал скрижали?! Вам — или мне?!» — вопил. Вслед за этим — подобным — он понимал, что надо явить какую-нибудь черту «как бы славянскую». Например, еду. А иначе — конец!.. П.ч. гнев мой бывал неописуем… Я ему — приблизительно — объясняла, что когда б были живы мои деды… И, кроме того, я всегда твердила, что я, а не он: «Кто — метрополия: я — или Вы?» И что я «и в гробу буду метрополия!» Ну, и т. д. Это надо было бы слышать. Да, всё — «божья роса»!)

Он продолжает переписку, даёт советы, прощает, жертвует собой, сообщает о планах приезда.

Это же светопреставление!!!

Пожалуйста, давайте его победим!!!

(П. ч. я ведь могу его просто убить каким-нибудь куском мрамора. И тогда его хоронить будет «кавалерийский эскадрон»3, а Шкляревский напишет стихи «На смерть поэта», а через два года выйдет 2-томник «Воспоминаний» — об Афанасии Никитине (п. ч. его положат «ногами к Индии»)4.

Шкляревский мог бы написать быстрее всех. Во-первых, начало у него уже есть. Причем такое, которое годится на все случаи: «В клуб не придёт…»5

Правда, надо будет его попросить непременно употребить выражение: «невольник чести». (П. ч. без этого смерть может оказаться недействительной.) Желательно также, чтобы он изложил всё в гекзаметре или близком размере, способном вместить глубь и ширь события.

[В клуб не придёт (Александр Македонcкий), дошедший до Тигра и Ганги,

Лёгкой стопой попирал он Берлин, почку оставил в Двине… —

и важно закончить тем, что: «Внуки и дети продолжат, толпясь, светлое дело его»…]

Я набросала, конечно, самую грубую схему слез.

Так, возможно, лучше сказать: «славное дело» (его), но разве я вправе навязать Шкляревскому меру страданья?

Ах, это всё — пошлая шутка, возникшая от отчаянья! П.ч. — вот — кольнула одна опилка: вот что будет (ещё): когда (если), когда (уже!) он сделает свою главную гадость мне, — он обвинит в ней Вас; вот чему «учит» ещё его письмо, которое читаю я, как Олжас Сулейменов1. Теперь (ведь) есть два читателя — он и Вы; он скажет, что «как поэт», «как дитя», «как Моцарт» (озабоченный только «вещью славной!»), со всей чистотой — не от мира сего — показал… Вам… Ах, конечно, — «неосторожно»! (Но ведь взятки гладки с того, кто слушает «трансцендентальный гул» — «Коммунисты, вперёд!» то есть…) На Вы (ибо Вы — по «крови» — «Малюта Скуратов!!!») — да, это Вы — «погубили» меня (воспользовавшись его простотой!).

Я держу с Вами пари — на Спасскую башню Кремля (ну, кто — кому — её — из нас — проиграет), что он — ИМЕННО ТАК мне представит всё, когда (если; уже?) дойдёт до всего! (Тому залог — это письмо. Я же знаю его гнусный, паскудный коготь! Он написал это всё с длинным, протяжным «умом»! Ну, конечно, я тогда постараюсь зарубить его топором, как «вошь»-процентщицу. (Я всё-таки решила, что мрамор — жалко.) Но продаются ли теперь топоры? Вместо топоров всюду лежат их двухтомники (со скромными вступит. статьями о «другом великом лирике»2, которому подобен первый)…

Его придётся убить хотя бы потому, что он отнимает очень много времени. Этот паук ещё ведь сплетёт тьму всяких тенет (если не убить).

Пригрозите ему, пожалуйста, натуральным топором! (Мол, я как пантера… Или ещё как-нибудь.) Мол, Вы… Чтобы разгрузить свой рабочий день, т. е. — век…)

Он большой трус. (Вообще.) И трусость его такого рода: авось нарвусь на порядочного человека?!. Чем чёрт-батюшка не шутит!.. Побьют!.. (П. ч. в детстве ему, небось, говорили: «Шурик, не лги. Шурик, не воруй („пирожное эклер“ — „в столовой ИТР“)3. Ты мальчик хилый — могут побить (эти „ломовики — охотнорядцы“)…». Уверяю Вас, Стасик, именно в этом вся его мораль. В УЖАСЕ перед порядочным человеком… Перед этой возможностью порядочного человека (как ни мала она). Отсюда — и холопская любовь к Ахматовой, и многое другое (чем «подкупает» эта мелкая нежить)!

Ваша Т. Глушкова.

* * *

23–24 октября 1977 г.

Ох, Стасик! —

это забава жестокая, между тем…

Пока всех более доволен Юра Смирнов, который меня — всё время — к миру подначивал, рассказывая трогательности. П.ч. на их Высших курсах4 происходило ежевторниковое страдание, о котором Тип5 — мне: «Мы ходили после занятий в пустой класс, курили и вздыхали на запретную тему, т. е. я — вздыхал, а он — понимал»; а Юра говорит, что были всякие театральные хватания за голову (мол, что я наделал!!!) и речи столь небранные, что даже, вместо того чтоб сказать: «сумасшедшая», — Тип говорил: «неистовая». И Юра подначивал, считая, что (Тип) «уже достаточно наказан».

(Речь текла про меж них даже про то, что ему, мол, стыдно «людям в глаза смотреть», что я, хоть и «неистовая», но — «наверное, права…», ну, и что деньги — лапу его (копытную) «жгут». «Так унизить», мол! Как я — его. «После такой дружбы!» И — «за такую нежность»! Ну, и т. д. и т. д. Курили и вздыхали. Вздыхали и курили.

Я, впрочем, верю Юре, что ему тот меня не ругал. П. ч. Юра этого так заведомо не допускает, что только дурак сиволапый мог бы тут рискнуть. Вроде Савельева, скажем… Ну, и Тип это прекрасно понял, да и знал, что тут надо — «кудри наклонять и плакать», а не поносить…)

А вот в чём жестокость: в пылу радости Тип забыл про эти бессмертные деньги. Опомнясь же, непременно подумает: значит, надо отдать!.. А это — выше его, то есть любви, и дружбы, и нежности превыше. (Юра не верит, а я вот пророчу: вряд ли перейти ему эти деньги…)

Он ведь не знает, что я их ни за что не возьму и скажу: «Это всё старое, прошлое, ничего не поминайте мне, а то рассвиреплюсь пуще!».

И вот, Стасик, пока мы смеёмся, я уверена, он думает: деньги!!.

Я вспомнила, например, что вчера по телефону, когда я нечаянно помянула, что мне подарили Чаадаева, Тип сказал: «Ничего себе подарок! Да этому подарку цены никакой нет! Целое состояние!» — и была тут та жадная родная интонация…

Я сказала: «Подумаешь!..» — и царапнуло меня это.

Так что вот сейчас Тип муку разную переживает. А ещё думает: а не шучу ли я?.. П. ч. голос у меня был весёлый и я почти нечаянно насмешничала. Так, он сказал, что похудел и болел, а я: «Да, говорят, Вы плохо выглядите». Он даже и обиделся: «Поэту необязательно хорошо выглядеть», — буркнул. Но я сказала, что знаменитому — очень желательно!

Всё это — по-старому печально… П. ч. как переменить воззренье на него???

Мне кажется, за всю жизнь было только — от силы 2 добрых дня… Так, в июне, кажется, когда напала на меня очень чёрная и плакучая тоска, Тип, хотя отнюдь виновен во всём не был, приволок (это он позволял себе в ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ случаях) очень фантастической красоты цветы, и было явно видно, что — от жалости, а не из корысти. А также говорил разную утешительность, хотя, видит Бог, я была совершенно виновата в своих печалях, и даже: никто более, как я одна! И он это знал.

Больше, кажется, ни разу он не был похож на человека. А всё было: война, война, война («с ливонцами, с поляками, со шведом») — ну, и патологическая привязанность к этой войне! И — периодическая паника: как бы не утратить вполне противника (меня т. е.).

Я очень хотела бы встретиться при Вас1. (П. ч., кроме прочего, он ведь не удержится — меня поносить, да и просто врать, что его — «оклеветали» передо мной. И это будет жуткий коммунальный ужас. П. ч. он моментально может утратить выдержанность: столь кровавы обиды!.. Ну а при Вас он покажется с лучшей джентльменской стороны, а мы ему скажем 2–3 важных слова.)

К тому ж надо бы не дать ему думать об этой «Классике и мы» то пошлое, что он думает, п. ч. хочет так думать: про разную предвзятую «партийность» чью-либо.

Нам надо заботиться о своей репутации неподкупных и отважных «антисемитов»!

Не «замыкающихся» в кастовой «злобе»…

Но — вовсе не рассиропливаться. П. ч. никто, кроме нас, не дремлет.

* * *

Вот в чём — солёная соль: Пушкин знал мифологию ЛУЧШЕ всех наших «античников», мифологистов.

Он её очень знал!

Ну а я, конечно, не знаю, но мне сразу видно стало, что бес «другой» — Дионис1.

(Когда я была на I курсе Лит. ин-та, то написала огромную курсовую работу — страниц 100 с лишним — «Сходства и различия между Эсхилом, Софоклом и Эврипидом»; всё забыла уже, конечно, но помню, как полгода только тем и занималась. Я тогда шпарила наизусть «Прометея прикованного» и всё такое… А на экзамене получила четвёрку, п. ч. мне попался билет: «Периодизация Римской литературы». И честно сказала: «Я знаю только греческую литературу. А про Рим — ничего». И тащила благородно второй билет… Вот теперь я хотела через Пименова найти ту страшную профессоршу Тахо-Годи, которая меня жутко стыдила: «Как можно ничего не знать про Рим??!»)

Знаете, Дионис — единственный из богов, кто ходил в маске?

Он очень забавный тип; и у меня о нём осталось, видно, с тех пор дремотное воспоминание.

К тому ж в непотребном отрочестве я читала неприличествующий роман (чей?..) начала века — то ли «Дары Диониса», то ли (скорее): «Гнев Диониса»2.

Он был бульварный; дамская бульварная литература (каков жанр?!) — п. ч., кажется, написала — дама. Но там обложки не было, а спросить было нельзя: все уже умирали. Но — «лживый, лживый» — это может быть только Дионис.

По крайней мере, я могу написать: А ЧТО ЕСЛИ — это как раз Дионис?..

Хотя я сегодня и вовсе уверена: он, голубчик…

(Но даже детям ясно, что это — не Венера!)

К тому ж: очень нужен Ницше.

В том доме, который вымер, я читала; о трагедии (Ницше) и даже «Воспоминания о Ницше» одного филолога классического, который учился с Ницше. (И потому, когда мне попался «Доктор Фаустус», я увидела: Т. Манн пользовался этими воспоминаниями!) Но я же тогда ничего ещё не соображала. Потом пришлось продать библиотеку мне — ту. А вот теперь бы — эти книги. (Ницше!)

Обязательная — будет цитата — к «Вальсингаму»:

Закружились бесы разны, Точно листья в ноябре.

Осталось додумать:

а почему вообще Пушкин сказал: «двух бесов»? Как он это уравнял: Аполлон — Мефистофель («Мне скучно, бес!») — «бесы разны» («Бесы»)…

Т. е. от мифологии (уже выясненной, кажется, и без Тахо-Годи: только записать надо) перейти к «демонологии» Пушкина. (Но, конечно, без «декадентства» в этом!)

Боюсь, работа мне скоро станет не столько трудна, сколько скучна («Вся тварь разумная скучает»!), п. ч. скоро получится уже не:

«ОБРАЗ БЛОКА В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА»,

а:

«Наглый образ Блока в тв-ве Пушкина».

Т. е. назойливое, «мистическое» ЕДИНСТВО КУЛЬТУРЫ.

(Очень важно, что тот гулял в маске.

Пушкин близко подошёл к сомнению в искусстве. Но он был человек очень светский — и поэтому умер, вместо того чтобы прилюдно, как Л. Н. Толстой, «сжигать всё то, чему поклонялся» — проклинать искусство… К тому ж уже явился Гоголь, и было совершенно ясно, что русская печка для сожигания рукописей уже топится на славу. Вообще ж, это прелесть — не занятие: написал — сжёг!.. И опять — сначала…

Но П-н, конечно, вгляделся в бандитскую рожу Аполлона — с тихим ужасом, п. ч. Аполлон выезжает иногда на серых волках, а не лебедях, и у него есть «музыкальная» привычка — убить, но всегда отводить очи золотые от трупа: он не глядит на убитого, этот «белоподкладочник»!

Главное же, искусство в России, — думал, м. б., Пушкин, — мало чем отличается в свойствах своих от «русского бунта»…

В общем, конечно же — дыбом волоса: если видеть разом два «лика» — Аполлона и Диониса.

Конечно же: «…бесы разны, точно листья в ноябре»! (Я уже почти понимаю, почему: «двух бесов»…)

Но так жить нельзя, и потому, действительно, надо было «облечься умственно рясою чернеца…». Но — легко сказать!

Совсем не обязательно читать Ницше: и так ясно…

Чаадаев был не глупей Ницше и точно так же умён, как Пушкин. Я прочитала такое его письмо! — ну, как нарочно написал к этим «двум бесам», хотя там ни звука о Дионисе…

Только в России умели так презирать собственную гениальность, как эти трое: Пушкин-Чаадаев-Гоголь. Я думаю, стихотворение «Памятник» написано из приличия, а не из нужды. Это — дамское занятие: писать «памятники»…)

Блок — это «болтливый» Пушкин. Но мы не можем его не любить, и должны даже — всё «нежней и суеверней», п. ч. мука его сравнима лишь с гоголевской, т. е. — запредельна, и мы не можем себе даже представить её, как бы мы его ни любили.

(Ходасевича мы любить не должны: ни в коем случае.)

Очень хорошо, что ангольский тип1 (он же: «деловитая парижанка») гуляет… Он приедет как раз к шапошному разбору, к театральному разъезду!..

Я очень отдыхаю — мыслями и душой, мне легче жить, когда его нет.

(П. ч. «быть спокойной» — мне очень трудно бывает; хуже: я заболеваю почти всегда — «после дружеской встречи».)

Ведь он бы сейчас мне всё испортил — каждую мысль постарался бы вытравить, изуродовать.

А так — я совсем беспризорно могу работать и, во всяком случае, что хочу — то думаю (и — про что хочу)!

Дело в том, что Блок-Вальсингам — это ещё ничего не сказать почти, и пока я не разобралась в самом гимне, грош мне цена была… Теперь надо всех «бесов» выстроить по ранжиру: мол, «на первый-второй — рассчитайсь!!» А также: сказать, что «Маленькие трагедии» есть 4 акта единой трагедии Большой, и Вальсингам — «светлая» (бело-чёрная) каденция в ней: причинность Вальсингама — самого акта 4-го причинность… «Светлая» (чёрно-белая) фигура Блока чтоб возникла средь «бурунов» Чумы, «разъярённого океана»…

Всё это, Стасик, конечно, секрет: Пушкина или Блока читать можно только «по секрету», в самых что ни на есть лопухах, репьях «народной тропы», в пыльном, заросшем тайными травами кювете её…

Если Вы думаете, что я понимаю, в чём соль гордости (долженствующей быть?) — насчёт «донского происхождения», то на самом деле я совсем этого не понимаю! Наконец, этот дед-казак в бумаге 909-го года прописан «народным учителем», а потом он ещё успел стать инспектором гимназий в этом Войске Донском2.

Фотографии, попавшиеся мне на антресолях, — «с другой стороны», выдают, к сожалению, польскую кровь (как и фамилии), рожи совершенно белогвардейские; правда, в белой армии никто не служил, а один — убит в Галиции (в 1-ю мировую, т. е. — что я говорю! — в «германскую войну»), а другой, поручик, сам застрелился — от любви, при старом ещё режиме… Легенду о нём я смутно помню, от бабки — и потому когда-то сочинила от имени одного типа родственного, Мишеля, клочок:

— Ах, прекрасная Розали, в этом платье, в этой шали вас на чёрный бал зазвали! В желтозубых кружевах… Плюньте! Этот вертопрах, этот бешеный поручик разве стоил ваших ручек, вашей дочки, ваших внучек, — он стрелялся — не за вас!.. (и т. д.)

(Это я сочинила когда-то поэму, героиня которой — такой очень храбрый «австро-венский лоскуток», такая — «суммарная бабка» моя как бы, а я —

…Это — не я: это вышел из рая мой темноглазый двойник.)

* * *

Р

25 октября 1977 г.

Размышления о бесах.

Да, это очень может быть, что он (Пушкин) чаще всего просто бил их (по утрам) комнатной тапочкой.

Конечно, иногда (временами) у них проистекал и разговор.

Какой?

А вот, например.

Лысый и чёрненький стоял в углу у окошка и одной задней лапой чуть почёсывал — из застенчивости и вшивой комильфотности — другую.

«Что там белеет? говори», —

говорил П-н.

И тот шпарил, взвизгивая на буквах «зяв!», «зяв!» («мерзавцев сотни три», «две обезьяны» и пр.):

Корабль испанский трёхмачтовый

(и т. д.).

«Всё утопить», —

говорил П-н.

«Сейчас», —

отвечал вшивый.

(Я думаю, «парижанку»1 бы он бил тапочкой, например.)

В его Мефистофеле проглядывает русский чёрт.

Я не вижу ни вельзевульства, ни люциферства особого… Ни даже просто: Дьявола: всё — бес…

Ну, иногда бывало страшно…

Но страх серьёзный — относительно — начался только с приходом Гоголя.

П. ч. когда Гоголь произнес: «Тихо светит по всему миру», — то вот это уже, пожалуй, был голос не «беса», а Начальника… Пушкин Гоголя не любил — всегда твержу, — и лучше бы им вживе не встречаться. Тот пришёл по его душу…

(Но это уж тема другая!)

В основном же — были ручные, как белки. Ну, докука, конечно, и даже опасность (когда много, как листьев), но — (я очень устала)…

Мне приснились кактусы. Но я думаю (и они очень цвели и только жёлтым, едко-жёлтым), что это так разрослись во сне те репьи, которые Передонов срывал для кота:

«В шкуру лепить будете?

— Да.

— Без меня не начинайте!»

Ещё во сне была грязная мартовская весна.

Снились мне там также и Вы, но очень трудно вспомнить: что-то важное, интересное; ночью, проснувшись, ещё помнила, а утром — уже нет.

Очень бы хорошо заболеть — и чтоб подавали горячее какао. (Но где там?!)

Ах, какая гнусь всё-таки в голове!

Дона Анна — похожа на Марфиньку (из «Приглашения на казнь»)! Наверное, это как-то связано с «узенькой пяткой»?..

Всегда надо помнить: «веселое имя Пушкин», — сказал Блок!

Протёр очи мутны:

Это звоны ледохода…1

«Весёлое имя» — а то… «гипотеза» станет мелодраматической…

Люди не понимают: черти играют краплёными картами, только когда играют в поддавки — когда надо как раз проиграть… П. ч. они народ, битый тапочкой, умный!

И всё-таки, Стасик, они висят гроздьями иногда: с потолка, с люстры, к-й нет, свисают, как виноград «Изабелла».

Но есть разные слова весёлые. Напр.: «Невольный чижик» (Пушкин). Невольный чижик.

* * *

Здравствуйте, Стасик!

Это — не письмо, а новогоднее поздравление, и шлю я Вам картинку из очень любимой моей — в детстве — книжки «Макс и Мориц»2. А вторую картинку я шлю Вам для того, чтобы Вы на ней написали поздравление Межирову и послали сейчас или к Старому Новому году. П. ч. у меня нет таких знакомых, кому можно было бы послать эту гнусную обезьяну. Межирову — она очень хороша бы!.. (А можно — Эфросу3.)

А Вам (и Гале, конечно) я желаю всякого разнообразного счастья в будущем году, всяких удач; и стихов, которые пахнут моему носу Буниным, и просто стихов, которые хороши; и чтобы статьи (и разную прозу) Вы тоже писали; и чтобы всё у Вас было хорошо.

У меня совершенно нет дара праздничной речи, поэтому перечень мой, должно быть, косноязычен. Но отношусь я к Вам очень хорошо, и благодарно, и уважительно — и надеюсь, что Вы этому поверите, несмотря на сегодняшнюю усталость моего «слога»…

Очень красиво падает снег, и поэтому хорошо бы — ёлку! Но боюсь, что во всей округе будет ёлка с игрушками только у Юры Смирнова… А надо — чтобы у всех.

Мне звонил Рейн и рассказывал, что Межиров написал в «Сов. писателе» хорошую рецензию на его рукопись. Я отношу это отчасти к своей заслуге, а также к тому, что он решил с кем-нибудь из кровных сплотиться, п. ч. не из доброты и заботы это ведь!..

Очень хочу, чтобы был январь.

И чтобы писать о Блоке. (О нём очень подходит писать в январе, когда много снега.)

Ваша Т. Глушкова 30. XII.77

* * *

5 января 1978 г.

Стасик,

все они — вепсы!

И Кожинов — тоже вепс!1

Это — лесные люди, которые выходят из леса за гроздьями водки и уносят её обратно в лес; а у Кожинова в лапе мелькает притом ещё какая-нибудь книжка, но читает он её в лесу — при свете светляка.

Вы — по-моему — не вепс. И я — не вепс, хотя есть другие недостатки.

Передреев вызывает сплошную жалость.

Вы говорите: тоска по идеалу.

Эта тоска — хороша, но вот что плохо: если кто на волос даже не сходится с идеалом, то растерзает его вепс — точнёхонько как врага.

П. ч. мирозданье — у вепса — состоит из двух «действующих лиц»: вепса и идеала. (Опричь же ничего в бездне пространства нет.)

Теперь о Кожинове.

Вот в чём беда: он мало умён и, главное, литературно мало даровит…

Уж поверьте, что это так!

(Мы с Вами — точно — умнее гораздо, как ни тоскливо это.)

Самое же поразительное — это отсутствие у таких, как Кожинов (т. е. русских), какого-либо народного чувства, чутья. (И чутья социального…) Эти слова непривычно громки — для меня, но я не знаю, как выразить ту важность, которая тут отсутствует. Так, все жалкие идеи о 30-х-40-х годах хуже, чем жалки! Так не может рассуждать человек, рождённый не из книжки (идеи), а естественным образом. Ибо нет и не будет во веки веков оправданья ни единому году того царствования. А пуще всего годам 30-м и 40-м. Они были страшны не только физически, но и морально, и противоядия тому злу, может быть, не сыщется уже никогда. (Всё это чудно видно в документах Смутного времени. Когда «брат доносил на брата, сын — на отца, и не было Бога ни в единой душе…») Эта отрава тогда начала в народе течь, а когда случилась Победа (в войне), всё уж стало тут необратимо…2

И вот, на мой взгляд, все речи такие как раз и есть антинародные, ибо всякий распад (нации и любого единства) начинается, именно когда Бог рушится в человеке. Кожинов ни капли не верит в Бога. Он думает, наверно, что Бог, как недвижимость, всегда, при нём, если он — русский.

Ужасно он не плодотворен!

И очень мало даровит — вот беда!

Он при светляке вычитывает цитату. Ну, хоть из Белинского — про талант!

А это же — глупо! И при том: он Белинского не любит, а я — люблю. Но меня ничуть не смущает — быть против цитаты из Белинского, а его — не смущает: пользоваться ею, хотя он его не любит!

Не любить Белинского может только бесталанность. (И еврейство.)

Знаете ли, что столь роскошный роман, как «Отцы и дети», посвящён:

«Памяти Виссариона Григорьевича Белинского

посвящается»?

Мне плевать на все «ошибки» его, даже и на ОШИБКИ. Блок — в чумном страхе своей реальности ругал его. Да ведь и не только ругал!..

Эти носятся с Ап. Григорьевым — против Белинского.

Дураки потому что.

Белинский талантливее Ап. Григорьева; и это Блок, а не я, сказал:

«Одна пядь значительно более талантливого Белинского затмила все семь пядей Ап. Григорьева».

Он (Блок) мог досадовать на это (в иную минуту). Но он понимал, что талант — в России — не шутка. Ничего общего — с немецкими эстетиками. Немецкий язык не располагает этой тонкостью: способность — даровитость — одарённость — дар, талант, гений.

Талант всегда был у нас чудом духовным (а вовсе не суммой метрических способностей, которые всегда презирались).

Ну, разве ж за метрическое чудо дело поэта зовётся издревле в мире «святым искусством», «святым ремеслом», «священной жертвой» (и т. д.)? Не может человечество почитать «святой» просто способность к метрической речи.

Ругать Белинского — всегда признак бесталанности. Всякой узости. И «идеи».

Из всей литературы Блок один пытался делать это, будучи ослеплённым пародиями своего времени. (Но тут же: вдруг ставит его рядом с Леонтьевым…)

Вот эксперимент:

я подговорила Сережу, чтоб он выписал себе 8-томник Белинского. Он не хотел. Но вот пришёл 1-й том. И он каждый день теперь говорит: «Ты не представляешь, что за книгу я читаю!» — «А что?» Говорит: «Так талантливо, — а ему тут пока ещё 23 года! — что хоть вой!» И что оторваться не может.

Ошибки?

Мережковский писал, что Белинский имел право на то «Письмо к Гоголю», единственный в России — имел право, и что Гоголь, единственный в России, это понимал. (Да и болен он уж был страшно. Это письмо гениального и умирающего человека — вот что это за письмо. Да его никто понять не умеет!)

А ещё:

я написала бы «Защиту статьи Белинского о Баратынском». Т. е. — почему он «не любил».

(Потому что «зрел сквозь целое столетие».)

Так ведь — никому не нужно это; я говорила когда-то Лазареву1.

В общем, выходит, я тоже — вепс. Так зла…

Лень продолжать о Кожинове.

Но мне жаль, что нет у него таланта.

(Ведь он не понимает даже, что значит: «склонность к парадоксальности, выдающей небескорыстность самого мышления» — и ставит тут вопросительный и восклицательный знак! Бедный Кожинов.)

Очень письмо вышло глупое. Но уж как вышло!

Я думаю, та тоска, что почудилась Вам тогда, о (по) Типе2, есть ложная, во всяком разе, тоска.

Да ведь слишком исчерпано всё — хоть письмом тем моим ему!

Разве что-нибудь (из него) отменить — можно?

Каждый дурак ведь знает, что нельзя, невозможно!

Ну, я могу вообразить: ну, выпьем мы с ним водки, вроде станет чуть веселей. Но ведь он ни звука мне — там — не простит, ни слова (п. ч. они не способны к раскаянью). Да и во мне, может быть, теперь вовсе и нет той вечно вспыхивающей страсти — ко всему на свете, т. е. жизни, за которой и ходил ко мне, многие поношенья даже терпя…

И — старая он калоша, вот он что!

Вот — гнусный случай:

я попросилась однажды отвезти меня в церковь (в м-ре), ну и попросила не входить за мной туда. (Очень промозглый ноябрьский вечер). Ну, пообещал, конечно. А чем кончилось? Тем, что когда я ставила свечку, то он — не только вошёл, но от моей, в моих руках т. е., свечи зажёг свою — а я ничего не заметила. Он себе вымелся опять на двор, и мне в голову не пришло! А потом, совсем потом — рассказал, как я ничего не видела, и описал, где, пред каким образом…

Как вспомню, так опять ненавижу!

(Ему, видите ли, было интересно, как я — в церкви.)

За такие поступки я устраивала огромные, бессмысленные казни. А на душу ложилась тоска. И это: «мелкий бес», — вилось и вилось.

(И вечно ноябрьский вечер в глазах моросит, как вспомню что. И водку покупать всегда надо было почему-то в ледяном Речном порту, и почти всегда я пила её злорадно: а как это — объяснить не могу.)

Ну, конечно, конечно, когда уж совсем нельзя было иначе, дарил к.-н. книжку и являлся интеллигентно, на кончике стула держась, и прилежное лопотал.

Но, м. б., только я и знаю, сколь неинтеллигентный это человек!

(А вообще: как опустел мой дом! Ни Слуцкого нет, ни друзей бывалых. Вот отчего — тоска!)

* * *

17 февраля 1978 г.

Ох, Стасик,

не надо бы мне бывать в Союзе и в Домах тв-ва (и, конечно, то, что я стала бывать, с декабря начиная, связано с Вами, но Вам пользы принести не смогло).

Я очень боюсь, что все эти люди поссорят Вас со мной, а меня — с Вами. (И я скажу Вам, в скобках, даже, что Тип, при той встрече втроём, «диспуте», как говорит Серёжа1, очень хотел, чтобы Вы сказали мне то, что, как он знал, я никому не прощала, и потому был «туп» и настаивал, чтобы Вы «приводили примеры» дурного, что он говорил обо мне — Вам… Сам он в жизни бы мне в своих текстах не признался и клялся не зря «здоровьем Зои и Анны», что всё — враньё, п. ч. знал, т. е. чувствовал, что тут бы пришла уж полная финита для него со мною; но очень желал, чтоб — текстуально — сказали Вы, п. ч. говорить мне такое в лицо не смел даже он; и когда б Вы сказали, это означало бы — «в моих глазах», — что Вы не «человек чести», как иногда называл он Вас — нарочно, назойливо, всегда подчеркнуто-некстати — мне. Он был туп, чтобы как можно больше вывести Вас из себя. Я давно вычислила эту ловушку, которая поначалу казалась необъяснимой его тупостью и упорством. Это была ловушка — для Вас. (Вот почему я никогда б не доставила ему радости корить его с такою ссылкою на Вас…). Когда я это всё вычислила, мне стало скучно совсем как-либо думать, вспоминать о нем.

Скорей бы деревня, весна (там зимой не топят); я думаю о своей деревне, как об Италии или Александрии думал бы кто другой.

Очень грустно. Постарайтесь, чтоб им не быстро удалось поссорить. Это было бы очень печально мне, хотя я, конечно же, меньше всего думаю о выгоде от Вашего секретарства там… В самом деле, всё забываю об этой должности, хотя все мне напоминают об этом.

С Симоновым2 было правильно.

Нам надо поделить речку Непрядву!

Вообще ж: хорошо, что уезжаете. Хотя я буду скучать. И, кроме того, скоро слетятся все коршуны.

Я очень хотела бы увидеть какую-нибудь совсем другую страну. Лучше всего бы — по морю чтобы.

Или хоть деревенский шиповник…

…Я не совсем поняла, что там Вы трактовали о моём «голоде»1. И почему никто (почти) не видит, что у меня тьма, например, юмора? Вот мне Рейн рассказал, что грузинский народ преподнёс Ахмадулиной один экземпляр её огромной книги, там вышедшей, — такой: обложка — в тонком листовом золоте, и на ней знаменитейший тамошний чеканщик изобразил (не Пегаса) Мерани и ещё что-то.

«Это называется: Остромирово Евангелие», — сказала я. (А вы говорите: «голод»…).

И мне ведь весело — а не злобно! — всё такое говорить.

Я сержусь редко. А самое гнусное во мне, между прочим, это дикая смесь: брезгливости и доверчивости. И при этой смеси — о каких «стратегических мозгах» может идти речь?!

* * *

16 февраля 1978 г.

Стасик! Шлю Вам довоенную картинку — времён Дины Дурбин и Марики Рокк2 (П. ч. только у меня и есть, м. б., такие картинки.) Она означать должна, что острить с Симоновым — Вам — было бы так же глупо, как мне — «беседовать» — с Карелиным. То, что меня (тьма народу!) не любят — очень правильно; я — первая это очень понимаю! Будет жаль, если Вас со мной (или меня — с Вами) рассорят. Пожалуйста, не обращайте на всё внимание (ни на что); я привыкла к «комедии ошибок» — у меня так всю жизнь; и тут — ничего не изменишь уже. Но я знаю одно средство: никогда не защищаться. И ненавижу себя, когда вдруг устаю — и начинаю (что-либо) опровергать: это — низ унижения потому что. Ну а Вас я люблю, п. ч. Вы не внушаете мне того страха, как все. Необходимости обороны — на что уходит вся — почти — жизнь.

* * *

14 марта 1978 г.

Здравствуйте, Стасик!

Чтобы не устраивать этого вепсовского разброда, распри и проч. (что — на радость врагам), я предлагаю: напишите сноску — одну ко всей книге; вот какую — примерно3:

«Словом „традиция“ (здесь и далее) я пользуюсь не в основном, принципиальном его значении, сопряжённом с „единосущностью“ (Блок) искусства и, в частности, с духовным единством классической русской поэзии, если иметь в виду её преимущественные тенденции, но в значении суженном, ограниченном пределами конкретного творчества — ради выявления тех частных особенностей художественного опыта, которые интересны для той или иной моей темы. Т. е. пользуюсь им в интересах локального, „рабочего“ литературного анализа, задачи которого и выводы из которого не ставлю, однако, выше или в противовес предпосылкам и законам поэзии в целом…»

Всё это я сейчас — п. ч. устала — сказала громоздко и гнусно, а Вы это напишите понятней, но зато тем не дадите повода: 1) злорадству светло-сильному; 2) ему же.

И кое-где можете сказать: «линия» (вместо «традиция»), «напоминает опыт (такого-то)…», «можно возвести к творчеству (а не традиции!) такого-то…».

Сноска, о к-й я говорю, избавит, впрочем, от необходимости даже и этого…

В конце концов, такая сноска — свидетельство культуры (авторской), а не заботы «обо мне» — я думаю!..

Какие новости? — спрашиваете Вы. Евтушенку утвердили (на студии пока, а не выше) на роль Циолковского в кинематографе здешнем. (Что скажет Калуга и Европа?!)

Блок — очень гениальный (стихи.)

Статья «Без божества, без вдохновенья»1 вдохновила меня тем, что в ней пахнет моей яростью (стилем), — сегодня перечитала. Один абзац там такой:

«Это жутко».

С Вальсингамом всё хорошо. А с Куликовым полем — плохо. Ума у меня — нет (нужного, т. е. действительного), a к тому ж — во тьме невежества живу всю жизнь.

Надо прочесть про эту битву всё, историческое.

Насчёт традиции — и всего прочего, что есть вообще в мире, — я сейчас ни на копейку не уверена. Но вот что я думаю: если выйдет Ваша книга, то ведь я должна буду написать про неё. Это нужно, п. ч. я в рецензии, м. б., «доопровергну» всё, что надо, поэтому грубого разнобоя (в словах «поэзия», «традиция», «стихотворение» и проч. мелочь) быть у нас не должно. Значит, Вам бы не полениться — написать сноску. Я могу предложить даже вариант на выбор. Меня бы устроила и сноска отрицательная: мол, не согласен со статьёй, т. е. со мной… Это тоже всё-таки будет вежливость и умность — лучше, чем, как все, делать вид, что «ничего не было» (в дивной нашей литер. критике)… И это — тоже — не помешало бы мне написать рецензию на Вашу книгу.

(Я напишу её лучше, чем все! Т. е. — постараюсь. П. ч. так надо и хочу.)

Прочла ещё «Задонщину» — чтобы всё-таки узнать, кто там победил…

Сколько я помню из всего, что мною забыто, долго ещё потом дань платили и зависели (от Орды)… Но и не в том даже дело.

«Задонщина» показалась мне сочинением плоховатым: криводушным, с государственным сентиментализмом, притворным… Это какая-то мелкосемейная хроника, «внутренняя», невеличавая то есть. Порыва творческого там мало, а всё — элоквенция «фольклорная»; какой-то член СП писал!..

То ли дело «Слово о полку…»! Те же образы, а всё — куда как лучше. (Хотя очень загадочное, конечно, сочинение. И, м. б., Л. Гумилёв прав, датируя его 13-м веком — разгаром «неволи»…)

(Очень мне хочется в к.-н. монастырь поехать, либо хоть в Новгород — любимые иконы посмотреть. Напр., «битву новгородцев с суздальцами», а главное — Фёдоров Стратилатов, которые там так хороши, что никаких сил нет: всё — флорентинцы такие, в алых плащах и с балетными ножками, и в собольих шапочках… Вообще: мне хочется поехать всюду, а — не еду никуда… Это, я думаю, такая у меня, терпеливая, планида.

Вообще, чтобы написать толком о «Куликовом поле», надо иметь в памяти тот образ древней России, ХI-ХIV веков, который был мне знаком в моей молодости, когда я на память знала иконописные школы, и зодчество, и всё, но это уже стёрлось у меня…

Между прочим, статья Ф-т-ва2 очень хороша, и я просто не то ждала, искала в ней. Но она очень хороша! И она — пример стиля чудный. Она — лучшее в той книге.

Но, с другой стороны, я увидела, что и то, что написано мною, может быть не хуже. Я много верного угадала, и до Гоголя такого никто не догадался, как я, и вообще…

Я теперь об иконах и Дионисии разном судачу — более для Вашего «воина»3. Блок-воин должен быть связан с той «святой ратью», которую мы знаем по изобразительному искусству. Хотя бы потому, что только на иконах и фресках есть те «алости», «розовости», «лазурь», которыми окрашен ранний блоковский «образ России». Если бы Ф-т-в знал это искусство, как мы, он написал бы об этом источнике…

Я о Вашем «воине» думаю больше, чем о том, что надо мне. Это потому, что я не такая уж эгоистка!

С ним очень трудно — с «воином». П. ч. он «предал белое знамя», — думаю я. И есть, в итоге, большая «жертва стихии», чем Вальсингам, может быть. Его статья «Интеллигенция и революция», например… Вообще развязка судьбы «воина» — в его публицистике революционных лет. Правда, он везде героичен — и в отступлении этом своём.

Дионисийство Блока в этих статьях куда сильнее, безысходнее, чем в любых прежних стихах про вьюги.

Боже мой, до чего он был несчастен и мужествен!..

Он возвращается к прежним силам в 21-м году. Как ни смешно. «О назначении поэта». «Пушкинскому Дому». Тут опять подымается в небо «белое знамя». Он дотянул до бессмертья, «вытянул» всё же на него — чудом каким-то! Глухой подвиг Блока самых последних 1,5–2-х лет — быть может, самый большой подвиг. Он тогда стал поперёк стихии. «Это жутко», — опомнился он… Ну, и все такое. Это время — антиницшеанства, анти… того «духа музыки», который он всё-таки очень часто хотел понимать не внутренним «чутким» слухом, а лишь воспалёнными нервами, измученной, а не просветлённой, одиночной душой…

Стасик, он мне надоел (устала), и потому скажу про Вашего Заболоцкого1.

Писать надо как бы «на века». Т. е. очень хорошо. А я боюсь, Вы не исправили «Шагала — Гоголя». Розанов ведь неправ! Вы могли бы написать, сославшись на него, вопреки тому, что — он… Он Гоголя не любил и совершенно не по делу скандалил.

Если Вам лень, давайте я напишу Вам эту одну, нужную, страничку!

Вся соль — в соблазнительности думать, как Розанов, и сопоставить, как Вы… Но это — поверхностность, а не правда.

Искусство Шагала, действительно, иллюстративно, но иллюстрировать Гоголя он не может. Как можно смешивать действительно «полубезумного» и, во всяком случае, очень взволнованного Пискарева с тем достаточно рассудочным разложением мира, сознательной и рассчитанной гиперболой, что у Шагала?! Говорить о «бездуховном карнавальном движении жизни» у Гоголя — всё равно, что говорить о том же относительно Блока, у которого — например:

По улице метель метет, Шатается, свивается, Мне кто-то руку подаёт И кто-то улыбается…

И многие иные — движущиеся, не вглядывающиеся в лица людей (и проч.) строки…

Надо написать: о соблазне возводить это искусство (20-х и чуть ранее годов) к Гоголю, о школярски понятом Гоголе, о неправоте Розанова…

У Гоголя нет никакого эстетизма, эстетства. Его измена Пушкину — не здесь и не в том. Его измена в том, что «жизнь» он поставил выше «искусства», что ею дал ослепить себя, хотя, быть может, один он и был тогда зрячим в той жизни… Что «Россию» поставил он выше «творчества». Он — антиэстет вопиющий! Это ложь, что он «гениальный живописец внешних форм»2! Вы подумайте: все герои классической русской прозы уже мертвы! От Фамусова до Лаврецкого, от Печорина до А. Болконского, от Райского до кн. Мышкина!.. Одни только гоголевские герои и сейчас толкутся на улицах! Медведь всю жизнь, например, меделянских щенков всучивает; Хлестаков — бесконечен: хоть на Овчинку (Евтушенку) гляньте! Да просто лень говорить об этом — они живут, и живут, и будут жить — и как говорить о «внешних формах», о «невнимании к человеку», о «нереалистичности»? Это же грех! Такой способности схватить непреходящее в национальном характере не имел никто! Что ж тут общего внутренне со «Столбцами» или с Витебском, который весь — намыслен, метафоричен в примитивном смысле метафоры, иллюстрирует «распад мира», а не открывает его… «Невнимание к человеку…» Да ведь после нескольких страниц главы о Ноздрёве, или Манилове, или Собакевиче — как будто всю жизнь прожил с этими типами! Вы на диалоги тамошние посмотрите! Да там ведь в двух репликах — весь человек, с множеством подробностей… Это очень психологическая проза! Просто он умел писать так «крупно», как Микеланджело какой-нибудь. Это дар обобщения, а не «смазывания», — зовётся!..

А Поприщин, а «Шинель» — это не психологическая проза?.. (Просто: у него нет героев интеллигентов, он пишет лица «стихии», если говорить словами Блока, — но он пишет именно лица, то есть характеры, а не внешности…)

Я говорю плохо, п. ч. возмущена.

Шлю Вам грязный листок, нацарапанный в декабре. Тоже — неубедительный, п.ч. ночной, без перечитывания «Повестей». Но отнеситесь к нему, как к воплю — не смешивать Гоголя с Шагалом…

В том-то и смех, что искусство 20-х гг. решило, что, узнавши «секрет», можно 100 Гоголей явить — в стихах и прозе.

«У вас Гоголи, как грибы, растут…», — проворчал Белинский Некрасову, если помните…

Вот и я — ворчу очень!

Ну, а «антипушкианство» Гоголя сейчас Вам ни к чему. Оно вовсе не в «Шагале» и не в Заболоцком. Оно — в том «соотношении» между творцом (личностью) и «стихией», в том нарушенном соотношении, от которого погиб Блок.

Пожалуйста, поверьте мне на слово! Я потом объясню лучше.

(Пожалуйста, ни в одной строке не уподобляйтесь нашим критикам! Будьте очень внимательны, т. е. аккуратны. Мы живём во время таких «обвалов» и «завалов», что не вправе быть белоручками и небрежниками… Кстати, чем ближе приближалась революция, тем меньшим «белоручкой» становился Блок. Он всё больше «объяснял», всё больше хотел быть понятым верно. Он унижался и до «банальных истин» тогда… и парадоксов стыдился…

Я очень хочу, чтобы у Вас получилась безупречная книжка. Безупречность — это хоть и неправота, может быть, но — неповерхностность!)

Ваша Т. Глушкова

27 декабря 1977 г.

О ПОВЕСТЯХ ГОГОЛЯ, К-Е Я И ТАК ПОМНЮ…

[Надо Шагала сравнить не с Гоголем, а со «Столбцами». А о Гоголе сказать — при этом, — что он лучше всех!]

У Шагала — многозначительность искусства. Он декоративен (в том «периоде») и многозначителен. Его плоскостность, живописная одномерность означают тоску, но — не мировую. Она не имеет — для мировой — глубины, а лишь протяжённость (как будто)…

Гоголь — не декоратор, при всей карнавальности, а больше творец. Его композиции (статично-движущиеся) словно бы именно нам издалека видны как плоскостные, декоративно-карнавальные… Мы и он (Г-ль) занимаем разные точки обзора: его взгляд — несколько сверху, наш — издали, но не сверху; он — знает, видит при этом и объёмы; мы — не видим. Шагал — «Гоголь», ставший на место читателя (наше). И если угодно — он смотрит снизу (в облаках, в небесах, над крышами у него проплывают герои…). Он нарочит и, в сущности, литературен. (Ибо литературным может быть, кстати, и бред.) Он гораздо доступнее Гоголя — для восприятия. Раз найдя точку, с которой смотреть на его картины, испытываешь затем досадливость, скуку, п. ч. всё уже разгадано и вперёд: так будет всегда. Его мир математичен сравнительно с Гоголем. Нет ощущения импровизации. Он взял какой-то интеграл («тоски», «скорби», «бессмыслицы», «фантастического быта»).

И это — неполная (не вполне) духовность. П. ч. бесплотность, бестелесность, плоскостность — ещё не всегда есть духовность. В общем: нудно это, тоска, «высше-математическая» лирика, преждевременная обобщённость… зелёная (а не «мировая»).

Гоголь — творец и участник (т. е. он же и воспринимающий им увиденное: масса оттенков, и главный, быть может, его удивлённость видимым и изображаемым. Чувствуется неразрывность между: видит — «изображает», «синхронность» зрения и слов; всё это и значит: творец-участник… (Так — в игре детской. А эта нация вообще не способна к игре.)

Шагал — безучастен. Так безучастен автор (скульптор) посмертной маски: маска (гипсовая) Пушкина, Гоголя…

У него — формула (мира, человеко-быта и т. д.); у Гоголя — отнюдь! — игра, видение и необдуманность воплощения. Его удивлённость чаще всего вызывает смех, п. ч. мы не верим, что это — правда. (Он один знал, что у него нет воображения.) Он — случаен, а не нарочит. Это значит: сам не знал, что оно (увиденное) — такое… А Шагал знает — больше Господа Бога. И оттого его «тоска» вызывает скуку. Его «карнавал» картонен; а у Гоголя очень рукой хочется попробовать эту — никакую не условность, а чистую правду и быль, которая НАМ кажется фантастикой.

* * *

15 марта 1978 г.

Стасик!

Вот что ещё забыла: если Вы не исправите Шагала, наступит самое худшее — непременно: Вам никто (светло-сильный) не поверит, что Вы так думаете, т. е. равняете его с Гоголем, а решат: 1) либо Вы испугались (после дискуссии), 2) либо используете это (параллель невероятную) как тактический приём, «хитрость»…

И то и другое, конечно, плохо. И я Вам просто ручаюсь: в искренность этого Вашего мнения никто не поверит. (Ибо воистину Вы не так глупы!)

Вот почему — ещё — я так настаиваю…

Что до сноски о «традиции», надо, конечно, не обессмыслить мою — на Вас: что Вы «сделали разумную попытку остановить поимённое дробление традиции»…

Если бы я была уверена, что мне дадут в конце года слово, я написала бы сама о возможностях «бытового» или «рабочего» словоупотребления. Я думала об этом и раньше, но так не хватало мне места для главного, что и не написала об этом…

Я не уверена, что это слово мне дадут.

Я могу сказать и вообще: сторонников у моей статьи чрезвычайно мало.

Гробово молчат даже те люди, которым я сама, по их просьбе, послала журнал1. Уже прошло много времени, и ясно, что они молчат сознательно. (Сюда относится, кстати, как я и думала, и Евтушенко.)

Есть одиночные очень пылкие мнения — хорошие, но они — с неожиданных, хотя и литературных, сторон.

Среди же тех, кому я сама послала, — молчат вепсы наравне со «светлой силой»2.

Среди прочего, говорят и «как плохо написано» — у меня…

Вот и Тип нынче воскрес — не успела сказать, что «скрылся»…

Этот — по телефону — очень унижать старался: «Традиция, конечно, одна; но кто же этого не знает?!» И т. д. Вознесенского защищал… «Формальную школу»… И хотя я «ломлюсь в открытую дверь», вывод: «Статья не понравится никому, и это говорит, во всяком случае, о её бескорыстии…».

Я сказала, что он — зарапортовался: «все знают» и — «никто не одобрит»?.. И что он без меня совсем замшел. (Так и сказала.)

«И всё-таки лучшая Ваша статья — „Мастер“», — объявил он. «Т. е. её герой?» — спросила я1.

Вообще разговор был вполне скандальный, — просто лень описывать. Я сказала, что поскольку Вы (Вы, Стасик) уехали, то он решил «постеречь нору с мышью».

Принуждает меня прочесть какую-то «Этику иудаизма» (реабилитирующую)…

В том, что у него есть Ф-т-в, не признаётся. «Зачем бы я скрывал?!» «Как зачем? — говорю я. — Затем же, зачем и всё остальное врёте». Тогда он говорит: как, мол, я могу доказать, что она у него — есть? Ну, то есть сил нет. Я сказала, что он со мной заедается, как будто ему 11 лет. Он способен говорить по телефону 1,5 часа и более… Про нищету свою говорил. Я сказала, что плачу ему только по 13 числам — в октябре… Что дача тесна… Что… Ну, всё то же. Только всё статью мою трогал языком при этом, а я отругивалась. Я сказала, что «Этику» (эту самую) непременно потеряю, «и Вы останетесь без этики»… Ну, и всё — снова.

Очень советовал мне прочесть статью в «Правде» — про Пиковую даму2.

Ну, пойду вымою телефон.

(После всего этого…)

Хуже всего, что я сказала ему какие-то слова (мои) о Пушкине. Так злюсь на себя! Вот сижу ведь, как благородная мышь, несколько дней, не вижу никого, носа не кажу — и вдруг всё, что придумала в такие дни, кому ни попало ляпну… Очень это я презираю в себе.

Ах, вот: начало авангардизма — в Боттичелли! (У Типа; так он, то есть, заявил). «В Библии!» — сказала я…

[Эта страничка вышла сердитая? Ну, нечаянно…] Всего Вам доброго!

* * *

Мое письмо Т. М. Глушковой из Дома творчества «Дубулты» от 16 марта 1978 г.

Здравствуйте, Таня!

Пока Вас там травят еноты — я спас Вашего любимого кота. Галя подтвердит Вам (она приезжала ко мне), что когда вечером мы вышли гулять, в кустах раздался какой-то даже незвериный вой. Я бросился на вопли о помощи и увидел, что злобный фокстерьер терзает грязно-белого красавца. Красавец впился ему лапами в морду — но что он мог поделать! Фокстерьер выращен специально, чтобы травить не то что котов, а лис из нор вытаскивать! Я заорал нечеловеческим голосом, затопал ногами, и негодяй терьер от неожиданности разжал челюсти. Ободранный кот тут же метнулся на сосну и пропал во тьме. Сейчас он где-то зализывает свои раны. Если бы не я, то повесили бы Вы на стенку рядом с беличьей шкуркой и Вашей вепсовидной собакой кусочек грязно-белой шерсти и проливали бы время от времени у своего мемориала скупые слезы… Вот она, жизнь, какова. А Вы говорите — еноты. Впрочем, вернёмся к ним. Я очень хорошо понимаю истоки и масштабы их ярости. Им было даже приятно, когда с ними воевал какой-нибудь Иван Шевцов или другой непроходимый вепс. На этом фоне они выглядели бы благородными, талантливыми, гонимыми и, ей-Богу, в глубине души были бы благодарны своим глупым гонителям. Сейчас же каждый более-менее не дурак из них отдаёт себе отчёт, что Вы умны и талантливы. Над Вами не посмеёшься. На меня они злы, потому что я нарушил правила игры, заключающиеся в том, что человек, занимающий пост и обладающий властью, по традиции обязан поддерживать дух умеренной либеральности, чем я заниматься не стал. Их ненависть — замешана на страхе и на слабости. Но она вездесуща. Выход есть, наверное, один. Относиться ко всему спокойно. С искренним добродушием, без ожесточения. Улыбаться. Словом, делать вид — впрочем, это должно соответствовать внутреннему состоянию, — что ты выше злобы дня. Во имя справедливости. Ради Бога — нельзя впадать в отчаянье, в истерику. Нельзя показывать, что твои нервы на пределе. Да их и в действительности нужно от этого предела оградить.

Я понимаю, что женщине следовать этим советам куда труднее, чем мужчине. «Нам только в битвах выпадает жребий…» Потому я не буду осуждать Вас ни в коем случае, как бы ни развивались последующие события. Не давайте только им поводов торжествовать. Всем этим порядочным людям. И приличным тоже. Когда Ластик (он же Лангуста) сказал мне ту же самую фразу, что и Вам: «Все приличные люди отвернутся от Вас», — я ответил ему: «Дорогой А. П. Ну что Вы! Я же знаю, что Вы от меня никогда не отвернётесь». Он не понял юмора и даже сделал вид, что растрогался, забормотал, что знает наизусть десятки моих стихов, но кончил тем, что к Льву Толстому в Ясную Поляну приезжал один из последователей Ламброзо с одной целью: изучить необыкновенно уродливое строение черепа графа, как представителя вырождающегося рода, отягощённого всяческими душевными заболеваниями.

О Господи! Вызов брошен. Мятеж1 состоялся. Со славой он закончится или без славы — нам знать не дано. Но одно я знаю точно: «всё миновало, молодость прошла». На нашу долю остался лишь голубой дымок поэзии да тёмная мгла идей, и если не бросить вызов (а долго ли жить-то осталось!), то последние годы придётся коротать бок о бок со старыми калошами, енотами, лангустами, ластиками, слушая их душевно-бытовую болтовню и грустно поддакивая им. Да при одной мысли об этом хочется пойти на кухню, законопатить окна и отвернуть все газовые краны.

Посылаю Вам свою статью2. Я отношусь к ней, как к черновику, потому что многие из мыслей (в частности, параллель «светлый стяг над нашими полками» и «я не предал белое знамя») я не додумал. Просто не хватило сил.

До встречи. Станислав.

* * *

7 апреля 1978 г.

Стасик, я очень рада, что Вы написали про Блока, и очень хочу прочесть.

Но — я не могу писать сейчас письмо. Когда начала, то ещё как-то могла, а теперь — второй день уж — не могу. Лучше бы Вы позвонили… Дело в том, что меня совсем заели светлосильные еноты!3 (Я не хотела рассказывать Гале, когда видела её, п. ч. это — не женского плеча выносимость.) Видите ли, они совсем как бандиты ведут себя. Я ничего не могу доказать (как в детективе Чейза, который Галя дала мне прочесть, — «Свидетелей не будет»), п. ч. это всё — телефонные наглости и угрозы. Но они — дословно — таковы: если я не пойму, что… (этого не стоит писать в письме), то «буду задушена — не сплетней, так голодом, не безработицей, так сплетней!». Дословно.

Я обязательно должна Вам рассказать хотя бы об одном не-анонимном звонке (вчерашнем), но писать — не хочу.

(Я теперь совершенно верю в то, что Вы рассказывали о Стрешневой…)4

Как они ненавидят!!! (Внешние поводы: 1) формальная школа; 2) Вы.)

Я понимаю, что на всё это не следует обращать внимания. Но я не могу — в такие дни — ничего, ничего делать; вчера меня охватил такой ужас и отчаяние, что я даже Кожинову позвонила и сказала, что мне — страшно…

Мне действительно страшно. П. ч. они действительно могут всё.

Гнусный-прегнусный Дмитриев.

Фогельсон…

(Не хочу говорить все имена — сейчас.)

Уверяю Вас, это — невыносимо, т. е.: это — точнее — маловыносимо. (П. ч. я очень много вообще могу вынести!)

Ряшенцев.

Злотников.

(Я защищаю — всегда — строчку о Пентагоне1. Очень спокойно: мол, а почему — надо любить, в частности, и пентагонских?.. Ну, такая буря начинается всякий раз!..)

Эту строчку — каким-то образом — инкриминируют прямо мне…

Мне сейчас так худо, что слов нет. (Одно хорошо: ясно сказано, чем я буду «задушена». — «И не такие дарования стирались в порошок!» — Всё это не выходит из моих ушей.)

Не бойтесь, с Лангустой я не виделась ни разу. А в последние 2–3 недели, скорее даже — 3, и не звонит.

Во вторник, как ни звал Юра Смирнов (передавая приглашение и Лангусты), я не пошла на Юрино обсуждение на Лангустиных курсах. Сказала: фирма «Заря» придёт окна мыть, — не могу. Не могу с грязными окнами жить ни одного дня больше.

Но Лангустино пророчество: «Все приличные люди отвернутся от Вас!», — как видите, сбывается. Три недели уж «все приличные люди» ведут себя почти уголовно и не скрываются более, не маскируются…

(Видно, они надеются, что меня ещё можно запугать?)

Я не могу описать границ моего одиночества.

Приезжайте.

У меня такая тошнотворная смесь омерзения и печали — ну, именно: тошнит, в горле ком.

Вот какое письмо неинтересное! А Ваше было — хорошее …

Я очень рада, что Вы там столько написали всего. И главное — Блока…

Ваша Т. Глушкова.

* * *

19 августа 1978 г.

Стасик,

я сегодня варю крыжовенное варенье (и доперевожу Нерис), п. ч. нет нервов, и вот я их закаляю.

Туфли я купила тоже поэтому, на самом деле: когда огорчаюсь, то надо или что-нибудь купить, или трудное варенье сварить.

А огорчил меня — больше, чем я тогда хотела говорить об этом, — Лавлинский: со своим гнусняком этим…

Баба он, а не донской казак, этот Лавлинский.

Статью свою я, в сущности, продумала — и придумала даже остроумие в ней разнообразное.

Однако не хочу я её писать, когда уваженья к себе не вижу!

Как воспитать Лавлинского?

Не могу я, чтоб меня редактировала эта гнусная «редакционная тайна», этот «доктор наук» плагиатских!

П. ч. я придумала такую теорию развития и остроумную диалектику, что мне жаль…

Теперь вот что:

поскольку все (мужчины) всегда Вам жалуются на меня и особенно — всякое приватное письмо норовят зачесть, то я думаю: вдруг и Лавлинский Вам нажалуется… Ну, так чтоб Вы знали, в чём дело.

А дело в том, что, не умея разговаривать по его домашнему телефону, в котором тараканы шуршат (как у Чехова), т. е. трещит он и грохочет, и не желая излавливать его в редакции снова (чтоб без этой гниды), — написала я ему, действительно, письмо. И вот Вам шлю копию — на случай гневного доноса. К-й очень может быть. Хотя письмо — примитивное и, по-моему, мягкое.

Вы эту копию не выбрасывайте, п. ч. не было у меня копирки более.

(Без копирки я пишу только Вам — в Москве, а всё прочее я пишу с копиркой!)

А, между прочим, если Вам вдруг будет очень скучно и захочется кому-нибудь письмо написать, и поскольку я думаю уехать 22-го или 23-го аж до 4 сентября, то мой тамошний адрес:

143632, Московская обл.,

Волоколамский р-н, Ярополец,

Турбаза МАИ, комната 30.

И вот — важно:

ни в коем разе не думайте, что Вы должны спешно читать мою рукопись1. Наоборот! Чем позже, тем лучше. У меня нет никакого спеху!

(И Вам спешить ни к чему: тьма страниц и тоска!)

[…Насколько я думаю, в этой рукописи (лапописи) что-то, м. б., присутствует примерно во 2-й половине (или в двух третях — от конца). Но даже самые большие мои почитатели (они, конечно, очень большие, но их зато очень мало!) полагают примерно так: редкое, мол, у меня стихотворенье бывает, которое существует внятно само по себе, а вообще ж что-то существует (якобы) только в потоке стишков, — тогда, мол, слышат они «ветер между ушами» (из ихних метафор!) и ещё что-то там слышат…

Иными словами, это можно назвать также графоманией.

Вот почему никакого спеху нет!

Ей-Богу! Правда.]

У Вашего Aп. Григорьева я уже нашла, и впрямь, одну нудность — для статьи (если она будет)…

Между прочим: ударив не в ту клавишу:, вместо.; предлагаю ввести знак препинанья:, Три когтя. Это очень полезный знак! В письмах надо будет всегда им пользоваться!

Ваша Т. Глушкова

Очень я жду, чтоб скорей к своим совам поехать.

Как мне плохо в Москве, слов нет!

(Ал. Стройлиха, наконец, явилась тогда и очень меня распечаловала. Она, правда, смешно познакомила меня с истеричным критиком Гусевым: ну, «Харибда традиции». А он ещё раз обиделся: говорит — мы, мол, знакомы. Оказалось, что нёс в коктебельском поезде мой чемодан… Но я ж не знала, кто это несёт, на лбу не написано! Он же думал, что бессмертный подвиг благородства (вепс есть вепс) совершал. Это было очень смешно.)

* * *

10 декабря 1978 г.

Дорогой Волк!

Пишу лапой. Выживу я, конечно, непременно — и жить буду долго. Так говорю я, вымирающий эвенк, и так думаю, п. ч. мало встречала я таких живучих вепсов.

Хочу домой.

(И даже — хочу работать.)

П. ч. очень ненавижу больницы.

У меня кружится голова и подкашиваются лапы, но тут всё равно хуже, чем дома.

[…] Нет, сбегу я отсюда, Волк, — ничего тут нет хорошего!

Есть тут цыганка, однако, Маша, 52 лет от роду; проводником на ж/д служит. Всякие рассказы о соплеменниках начинает словами: «Ну, мы — дикие…». Говорит, что курит с 5 лет — и что, мол, ничего, и не в этом суть.

Я тоже не собираюсь бросать курить.

Вы тоже постарайтесь прожить очень долго. Чтобы мне было с кем посмеяться над теми, кто там здоровье своё берёг, и чтоб было кому прилично похоронить остальных…

Если поначалу (когда-то летом) предполагалось, что я выступлю в № 12 — т. е. в том же году, то теперь, поскольку речь не ранее, чем о № 3, после моей той публикации минует БОЛЬШЕ ГОДА, и что страшного — дать мне 20 страниц?!

Волк-Волчище, пожалуйста, постарайтесь!!!1

[А со всякими мелкими вопросами, «замечаниями» может ко мне в б-цу приехать их новый мелкий сотрудник — Новиков некто…]

Тут мне снесли разные книжки Самойлова (и даже вырезки из эстонских газет, п. ч. он теперь также и эстонец!) — незадолго до б-цы — и даже упаковали мне всё это сюда… (Минутами мне кажется, что скоро я буду что-нибудь работать. И я даже прошу на всякий случай ключ от к.-н. кабинета — на вечера; мне пока не дают, а гл. врач кричит, что мою машинку вышвырнет с 6-го этажа, — но если не заставить себя что-нибудь делать, то ведь я помру от скуки и грусти.)

Меня перевели в лучшую палату — на двоих которая.

Читаю наконец Вампилова: первые 2 пьесы очень плохи, а дальше — не знаю, как будет.

С переводами, к сожаленью, мне отсрочки не дали — и большинство их пришлось вернуть.

Вот какая убогая жизнь!

Не пишу Вам своих точных координат, п. ч. не знаю, умеете ли Вы навещать таких дохлых эвенков и Мусорных, как я.

Но когда задние лапы мои окрепнут, я позвоню Вам, дорогой Волк,

а пока кланяюсь:

Младшему

и Гале.

Ваш

12 декабря 1978 г.

Первый, кто посетил меня (помимо Медведя), был, представьте, Лангуста. Вчера. Он узнал про меня каким-то чудом и нюхом, через М. Синельникова (?), и сам тут отыскал. Принёс мне показать ваш (с ним) взаимный фотопортрет, снятый на телевидении, на вечере Ир. Абашидзе. Фотография какая-то кошмарная — объяснить не могу, чем! Это он нарочно принёс, п. ч. как бы борется (воюет) с Вами, Волк, — в моих больных глазах…

Мне ж он сказал, что я чудесно выгляжу и что у меня не болезнь, а чепуха, видимо.

— То-то Вы прибежали! — сказала я.

Мне было как раз очень больно, но я терпела. Сказал, что придёт послезавтра, — и я попросила еды: пусть принесёт пользу!

Вот, кстати, что надо ещё сказать Донскому Казаку Лавлинскому, когда он развякается насчёт объёма статьи: помимо всего (невозможности и бессмысленности больших сокращений), слишком изменились обстоятельства вообще.

Ваша Т. Глушкова

Геннадий Гусев НЕЗАБЫТОЕ

БОМБОМЕТАТЕЛЬНИЦА ГЕРТА

Как выяснилось на первом — и последнем в её жизни — допросе, белокурая Герта с детства бредила небом и смогла-таки пронестись над землёй не на ведьминой метле, а на вполне научно обоснованных «юнкерсах» и «мессершмиттах».

Мы, русские дети, называли «юнкерсы» «лаптежниками» за то, что колёса этих машин были «обуты» в обтекаемые железные козырьки — «лапти», а не убирались под брюхо самолёта, как у «мессеров» или наших «ястребков». …Стоп, а может — «лапотники»? Вот уже и не вспомню, как точнее: столько лет прошло… А Герта, оказывается, была чуть ли не диковинным исключением для всех «люфтваффе» — военно-воздушных сил германского рейха, коими командовал до самого скончания «тысячелетнего» фашистского царства толстый, мордатый летун Герман Геринг. Он, помимо прочих проявлений жизнелюбия (этакий немецкий Гаргантюа!), был большой «ходок» по дамской части. Может быть, этим и объясняется отчасти, что за всю войну немцы не создали ни одной эскадрильи своих «валькирий» или «ночных ведьм»? Не желали подвергать риску будущих производительниц «белокурых бестий»? Наверное.

Но Герта, красавица Герта, стопроцентная арийка, двадцати трёх лет, сумела пробиться в чисто мужское авиационное содружество и стала летать наравне с мужиками. В экипаже и в одиночку, разведчиком, и бомбометателем или «охотником» за живыми целями.

И пришёл ясный октябрьский день 1941 года, когда наши с ней судьбы едва не скрестились, что грозило мне и сёстрам моим безжалостной гибелью. Едва-едва, если бы не мама.

…В то весёлое солнечное утро ничто не предвещало трагедии. Мы дружно собирались в школу: я в первый класс, Анна в третий, а Тоня в пятый. Младшая сестра Лидаха (ей шёл всего второй год) уже умела ходить и бестолково толклась у нас под ногами. Ей одной не грозила бомба Герты…

Ну, пора! Мы друг за дружкой двинулись к двери — и вдруг, некрасиво изменившись в побледневшем лице, мама крестом раскинула руки у входной двери и, тяжело дыша, произнесла:

— Не пушшу, ребятки! Не пушшу — сердце не велит!

— Брось ты, мама, — сказала старшая, подойдя к матери вплотную. — Чего ты вдруг испугалась? Говорил же отец — перестали немцы к нам летать, все силы бросили на Калинин. А чего ещё бояться?

— Всё одно — не пушшу! — мать сомкнула губы; бледная, глаза горят каким-то чужим блеском, руки — крестом. Я тогда не мог и подумать, что она спасает нас от гибели.

Пришлось остаться дома. Сели за учебники, недовольные материным капризом. Какая она, в самом деле! Чего удумала: сердце, видите ли, не велит! А прогул как объясним — «мама не пустила»? Её же в неудобство введём.

А через час, как всегда внезапно, завыла сирена. Побросав книжки, следом за матерью мы шустро бежали на первый этаж — и потом в огород, в траншею, специально отрытую поглубже, поскольку никакого другого бомбоубежища возле дома не было. Мы пристально смотрели на маму, а она, сжав губы, по-прежнему молчала.

…Первый взрыв грохнул в районе вокзала. И тут же загрохотали-затарахтели зенитки. Послышался страшный рёв — это наискосок чуть ли не над крышей нашего дома на бреющем промчался «мессер» с большими крестами на крыльях. Я зажмурил глаза…

— Неужто к школе? — только и успела сказать Антонина. Вновь послышался взрыв, и земля в нашем «бомбоубежище» заходила ходуном.

Неужели?!

…Как было потом подсчитано, погибло 28 школьников из разных классов — от «первачков» до будущих выпускников нашей средней школы. Количество жертв могло бы быть ужасающе большим — спасло то, что бомба попала в правое крыло школы и разнесла его по кирпичику во время школьной перемены. Большинство детей по тревоге успели покинуть школу, кто-то перебежал на другую сторону улицы, кто-то прижался к земле в ближайшей канаве.

Но Герта, Герта, сукина дочь! Разметав бомбой полшколы, она ещё раз развернулась и выдала длинную очередь по вихрастым славянским головкам из своего крупнокалиберного пулемёта. Это, наверное, был в её жизни пик наслаждения — своим всемогуществом, своим превосходством над русскими, что посмели сопротивляться непобедимому рейху.

…Был пик, да весь вышел, когда, уже отдаляясь от Бежецка, «мессер» задымил, начал фыркать, чихать, колыхаться. Герта откинула стеклянный колпак, завалилась на бок и полетела к земле. Парашют раскрылся благополучно.

На поиски лётчика (кто же тогда знал, что лётчиком окажется женщина?) была направлена группа бойцов-ополченцев истребительного батальона. Истребата, если сокращённо. Но, насколько мне известно, эта аббревиатура в военном русском языке не прижилась. Да и сами истребаты постепенно растворились в регулярных частях Красной Армии.

…Парашют раскрылся благополучно. Она приземлилась в поле, на краю леса. Справа протекала Молога (она изучала карту этого района). До линии фронта отсюда — рукой подать, километров, может, десяток. Только вот осколок в ноге усложняет задачу. Вроде бы умело обработала рану, остановила кровотечение — да всё равно голова кружится, слабость — от потери крови. Надо где-то спрятаться до утра, набраться сил, а потом лесочком — к своим! Она заметила в поле большой скирд сена и поползла к нему. Вроде бы никого вокруг…

Но один человечек, деревенский подпасок Васька, нашёл рано утром парашют, бросил своих коровушек и прибежал к военным.

— Фриц где-то недалеко… Там кровь свежая… — запыхавшись, торопился рассказать Васька. Тут же снарядили взвод — и вперёд!

Лётчика взяли сонным, с пистолетом в правой руке, с перевязанной раной на ноге.

— Баба! — изумлённо воскликнул боец истребата. — Ей-Богу, баба! Ну и чудо!

Отплакали родители убитых. А мы все сразу повзрослели, и что-то колючее, острое навсегда вонзилось в наши сердца. Наверное, это была ненависть к врагу. И к немецкой Frцhlein Герте, о которой вечером второго после бомбёжки дня рассказал нам отец.

— Привели её в милицию, посадили на стул, — говорил он, выдыхая дым от папиросы в печку с открытой вьюшкой. — Имя? Герта. Фамилия? Кранц. Красивая. Высокомерная. Бледная — от потери крови. Разговор короткий, и ей, и нам ясно: к стенке, и никак иначе. Военные сказали — на ваше усмотрение, товарищи. Только попытайтесь выяснить, что же её заставило убивать детей? С этого вопроса мы и начали допрос. И что же она, зараза? Сверкнула зенками, как ножом по глазам ударила — и отвечает отрывисто: «Es war meine persцnliche Initiative» (это была моя личная инициатива). Представляете, «persцnlich», стерва, персонально, значит, решила детишек убивать! Ну, чего тут было с ней рассусоливать?

Когда переводчик перевёл ей на немецком наш приговор, она презрительно ухмыльнулась и сказала: «Другого я и не ожидала. Я счастлива умереть за свой Faterland и жалею только об одном — что мало убила маленьких русских поросят!»

Отец судорожно вдохнул дым из папиросы, закашлялся надолго, а потом закончил свой рассказ:

— Фанатичная, сволота! Её, оказывается, Геринг самому фюреру показывал как будущую героиню нации.

— Ну, а что дальше? — нетерпеливо и со страхом спросил я.

— Ну что за такое может быть, сынок? Единственное — не был я свидетелем казни. Не гражданское это дело…

Герта убила нашу соседку, первоклассницу Верочку Комиссарову, весёлую девочку с двумя огромными розовыми бантами на косичках. Она убила Геньку Скачкова — друга моего довоенного детства, смешливого, безобидного мальчишку. Его нашли в канаве рядом с Верочкой ничком в траве. Она убила не только их самих — но и детей их, и внуков.

…А отец не захотел — или не смог? — присутствовать при расстреле, хотя ему и предоставили такую возможность. Не захотел или не смог? Я никогда об этом не узнаю…

НОВОГОДНЯЯ СОСНА

Дважды в жизни довелось мне встречать Новый год не под ёлкой: один раз — в детстве под сосной, другой — через много-много лет под пальмами Гвинеи в Африке. Так причудливо иногда прядёт свою пряжу судьба человеческая.

Стылым декабрьским утром 1941 года — за окном ещё хоть глаз выколи — отец, уходя на работу, заявил:

— Мотя! Ребята! Ни в какую эвакуацию вы не едете.

— А как же… — мама растерянно кивнула на рюкзаки и мешки, толпившиеся в прихожей.

— А вот так! Мотя, ты остаёшься в городе, а ребята с бабушкой — в деревню, в Высочёк. До особого распоряжения.

Сказал — как отрезал. Дверь громко хлопнула. Мама почему-то заплакала. Сёстры оторопело молчали…

Один только я знал, отчего вдруг случился такой резкий поворот в нашей судьбе.

Мотя — это моя мама. Сколько помню, она не любила это «деревенское» имя, коим её наградили родители. Они умерли давным-давно, когда мама сама ещё была маленькой. Задолго до революции. Бабушка Антонина заболела крупозным воспалением лёгких — да так и не встала на ноги. А дедушка Димитрий, высокий, красивый, густая копна тёмных волос (так нам мама рассказывала), после смерти своей Тонюшки совсем сник, ежевечерне уходил за околицу и до самой до теми молча глядел в небо… Так и умер однажды, где-то через год после своей любимой, осиротил пятерых.

— От чего же он умер? — спросил я однажды, повзрослевши, у матери. Она глянула на меня своими чёрными, как черешневые ягоды, глазами и сказала коротко, на выдохе:

— От тоски, сынок, от тоски. — И ничего больше не произнесла…

После смерти старшего Мишина собрался деревенский «мир» — решать, что делать с пятью сиротками. Долго толковали, прикидывали — и только одно выходило: в приют. Но тут решительно воспротивился дед Николай (это, значит, мой прадедушка):

— Лебеду жрать буду, а робятишек в приют не отдам!

«Мир» повздыхал, посочувствовал — шутка ли, пятеро по лавкам! — но прадед мой был непреклонен: — В приют не отдам!

Часто рассказывала мама, как росли они, малым-мала меньше, на хлебе, воде и луке, да на лесных дарах, а приютского сиротства избежали благодаря деду и молчаливо-послушной, работящей бабушке.

Потом, через целую жизнь, уже горожанкой в областном центре, она вдруг решительно заявила: «Нету больше Матрёны. Будет теперь Мария Дмитревна».

Девчонки смеялись, я пытался урезонить маму, но всё было напрасно. «И на могиле напишите — Мария! Христом-Богом вас прошу!» Когда пришёл её смертный черёд, мы, не сговариваясь, решили: напишем «Гусева М. Д.» Так и сделали…

…Той ночью я проснулся от тихого скрипа дверного ключа. Дверь в спальню оказалась приоткрыта, и любопытство тут же победило сон.

Я тихонько подошёл к дверной щёлочке, выглянул и замер: вместе с отцом пришёл какой-то военный. Совсем лысый. Он как раз в этот момент поправлял ремень на гимнастёрке. Воротник с большими «шпалами». «Генерал!» — догадался я и застыл у двери с босыми ногами на холодном полу.

— Ну что, Иван Степанович, примем с устатку по сто грамм? — тихо сказал отец.

— Согласен, Ильич, — ответил лысый военный. — Надо хоть часочка три поспать покрепче. До утра-то рукой подать.

— С закуской, честно говоря, не густо, — признался отец, выставляя на стол большущую банку сгущёнки и полбуханки чёрного хлеба.

— Царская закусь! — не согласился генерал. — На войне часто приходится одной мануфактуркой закусывать! — И он для убедительности провёл по губам рукавом гимнастёрки.

Отец рассмеялся и тут же начал вскрывать ножом консервную банку. (У меня слюнки потекли — это же действительно царская еда!) Они налили по гранёному стакану, густо намазали сгущёнку на хлеб, чокнулись и выпили — «за победу!»

Иван Степанович, как вскорости я узнал, был командующим Калининским фронтом. К концу войны — великий сталинский маршал Конев.

«Ильич» — это мой отец, Михаил — крестьянский сын, восьми лет от роду потерявший отца — моего деда. В лютую морозную ночь зимой 1912 года дедушка Илья ночью возвращался домой из города с извозу. Было такое зимнее занятие у бедных крестьян — подряжаться возить в городах разные грузы. То лес, то муку, то продукты со складов в магазины. Получали кое-какие деньжонки — хозяйству подмога. У деда, видно, во сне распахнулся тулуп, а мороз был под 50°… В общем, когда кобыла Машка подъехала к дому и заржала громко, у бабушки моей, Натальи Кирилловны, сразу сердце упало, беду почуяло. Подошла на слабеющих ногах к телеге, а он там неживой…

Так и не вышла больше замуж, «ростила» двух мальчишек. Петька дерево любил, бондарем да плотником стал знатным — на всю округу. А Михаила, общительного паренька, потянуло на людях быть. Он тоже всё умел по крестьянской части, однако в начале 30-х годов его присмотрели и «выдвинули» на работу в сельпо. Потом вступил в партию. Так обозначился на долгие годы его путь сельского райкомщика.

Они чокнулись и выпили — «за победу»!

— Чего это у тебя мешков в прихожей целый ворох? — спросил Конев. — Никак своих в эвакуацию наладил?

— Так точно, — по-военному ответил отец. — Хочу прямо вас спросить: пора или ещё можно погодить? Детишки малые, Иван Степанович, — смущённо продолжил отец. — Страшно отпускать их с бабами в дальнюю дорогу: бомбёжки, паника, поезда под откос летят…

— Вот что, Ильич, наливай-ка, брат, по второй. Сейчас обсудим.

Они снова выпили, крякнули и «подсластились» сгущёнкой с хлебом.

— Теперь слушай. — Конев положил кулаки на стол, наклонил голову и строго, вроде бы даже зло, заявил: — Эвакуация отменяется. Через два-три дня возьмём Калинин. Обязательно возьмём, чёрт побери! Тогда фронт отодвинется от твоего Бежецка километров, думаю, на сто. А там и дальше фрица погоним, не сомневайся! В войне перелом наступает: Москвы им больше не видать ни в какие бинокли. А семью советую отправить, от греха подальше, куда-нибудь в глубинку, в деревню. Сам-то, чую, деревенский ты?

— Да, верстах в пятнадцати от города, в Высочке, родня живёт. Рядом село Градницы, дети смогут в школу ходить. Там я, кстати, до райкома кооператором начинал.

Сердце учащённо забилось: ведь я услышал военную тайну. И её доверили моему отцу!

— Не дрейфь, — сказал, вставая из-за стола, генерал. — Моё слово твёрдое, как приказ товарища Сталина. А ребятишки, ты прав, пускай в сельской школе поучатся. Ты сам-то, небось, как и я, ЦПШ закончил?

— Угадали, — засмеялся отец. — Полный церковно-приходской курс. А вот дальше учиться пока не получается. Ну, а что если по третьей?

— Стоп. — Конев закрыл стакан ладошкой. — Спать, спать! Утром рано мне на передовую, тебе в райком. Бывай!

Они молча вышли. Отец проводил гостя и тут же вернулся, а я нырнул в свою кроватку. Сердце колотилось, отдавая в виски. «Калинин на днях возьмут! Немцев погонят!» Счастливый, я крепко сомкнул глаза и ушёл в какой-то светлый, радостный сон.

…Высочёк — маленькая тихая деревушка, утонувшая в глубоких снегах. Вдали у окоёма тёмно-зелёная полоска соснового бора, а слева от дороги — спящее подо льдом болото, на котором там и сям торчали невысокие берёзки и сосенки. Мама сказала, что осенью здесь берут клюкву (так и сказала: «берут» вместо «собирают», и был в этом какой-то глубокий, неясный смысл). Вдоль этого болота, потом тёмным лесом и начали мы с сестрёнками ходить в Градницкую семилетку.

Только через годы и годы узнал я, что школа наша до революции была первым семейным домом поэтов-молодожёнов — таинственно прекрасной Анны Ахматовой и блистательного рыцаря слова Николая Гумилёва. А мы из Высочка — пешочком шесть туда, столько же километров обратно по морозцу. Красота! Да вот только одного я так за всю жизнь и не понял: почему мы, первоклашки, должны были ходить на занятия во вторую смену? Денёк-то маленький, как детский кулачок. Домой идём уже в сумерках (нас всего-то пятеро-шестеро), смеёмся изо всех сил, а самим страшно, сердце сжимается: а ну как налетят волки, да и разорвут нас, беспомощных, на части. Сколько раз ночами слышали мы сквозь двойные зимние рамы леденящий душу, тоскливый нескончаемый волчий вой…

Незаметно пробежали короткие декабрьские денёчки, и вот он, совсем уже рядом Новый, 1942-й год. Пора в лес за ёлочкой идти. Только как до настоящего, большого леса добраться? Лыж нету, одни только саночки в нашем распоряжении. А снега — по пояс. И потащились мы на ближайшее болото, где одни только озябшие берёзки да чахлые сосенки.

— Хотя б одна кака заваляшшенька ёлочка попалась! — вслух мечтает бабушка, с трудом таща за собой санки. Мне уже жарко, сердце колотится, ноги подгибаются — тяжело ходить пешком по глубокому снегу.

— Всё, внучок, рубим сосенку, — решительно заявляет бабушка. — Вот эта, пушистенька, как раз подойдёт!

Бабушка отвязывает от санок топор, пробивается к сосенке.

— Ба-а-а, — жалобно тяну я. — Может, всё-таки ёлочку найдём? Ну что за Новый год под сосной?

У меня в носу начинает першить, глаза становятся сырыми — то ли от пота, то ли от обидных слёз.

— Будет тебе! — строго отвечает бабушка. — Глянь, пёс тя дери, какие сугробы! Утонем, неровён час, измучаемся, да ни с чем и возвернёмся. Всё едино — что ель, что сосна: дух-то хвойный!

Срубили мы нашу сосенку под самый корешок, приладили на санки и поволокли к дому. День между тем истаивает на глазах, снег розовеет, а мороз «дожимает» уходящий проклятый 41-й. А обида на бабушку потихоньку проходит — всё-таки будет у нас «ёлка» с песнями и блинами!

Поставили мы свою сосенку в ведро с песком. Оттаяла она, и пахнуло на нас хвойным праздничным запахом. Однако во что её наряжать, красавицу? Оказалось, бабушка-заботница прихватила из города кое-какие игрушки. Да только мало их, мало на нашу пушистую «ёлку». Пришлось придумывать на ходу. Нашлись у бабушки довоенные ещё нарядные карамельки — привязали мы к ним белые ниточки и развесили по веткам. Одну я, проказник, тайком освободил от фантика и спрятал под язык. Вкуснятина!

Потом мы нащипали ваты — и получились большие нетающие снежинки.

— А баранки чем не игрушки? — придумала старшая сестра Антонина. Потом Анна цветные карандаши в дело пустила — заместо хлопушек. Стоит наша сосна нарядная, к празднику готовая. Только одна незадача: нету красной звезды на макушке.

Была не была! Я беру красный карандаш и рисую звезду на обеих страничках листа, вырванного из тетради по арифметике. Потом вырезаю эту звезду и прикрепляю её на макушку сосны. Немножко неуклюже, кособоко получилось — но всё-таки получилось!

А на столе, на столе-то — богатство неописуемое! Грибки солёненькие, капуста квашеная с постным маслом, и клюква, и брусника в больших плошках. Бабушка вырубила их по большой глыбе топором из бочки. Потом, когда ягоды оттаивают, ледяная глыба рассыпается кровавыми капельками — тут хватай их и отправляй в рот! Холодит, оскоминкой стягивает нёбо. Прелесть что за ягода! Спасибо дедушке Морозу — это он обеспечил нам такой выдающийся десерт.

Ближе к ночи зажгли коптилку — сплющенную гильзу от крупнокалиберного патрона. Заметались по стенам и потолку тени, а фитиль разгорается, в доме светлеет…

Здравствуй, Новый год! Бабушка неторопливо наливает нам по чашке чая и смотрит на старенькие ходики, которые наконец отстукивают двенадцать раз.

С Новый годом, дорогие!

…Много позже услышал я, полюбил навсегда и выучил великую, бессмертную русскую песню:

Под сосною, под зелёною Спать положите вы меня…

И дальше:

Сосёнушка зеленая, Не шуми ты надо мной…

Было это шестьдесят лет тому назад.

«КОЛОТУШКА»

Где Лев нашёл эту гранату — не знаю. Впрочем, а чего тут знать-то? Этого гремучего добра кругом — завались: и в лесу, и в парке над Друтью, и даже в развалинах райцентра. Не успевали военные собирать это немецкое «наследство», а мы, мальчишки, пользовались моментом — разводили костры над снарядами или минами; а особенный шик был — стреляющие раскалённые патроны. Сидим, значит, за толстыми пнями на опушке (это немцы отодвигали лес от дорог, а дороги — от партизан) — потрескивает костёр, и вдруг очередь: тра-та-та-та! И пули над нашими дурными головами посвистывают… Вроде как продолжается война, на которую, чёрт возьми, мы не успели по возрасту.

Смерть в те первые послевоенные месяцы и годы постоянно ходила за нами по пятам, как прилипчивая девчонка. Оглянешься — а она тут, язык кажет, дразнится, босоногая. И соблазняет: то гранату прямо в руки сунет, то кучу патронов перед тобой рассыплет, то снаряд толстенный подкатит прямо к пылающему костру. Сколько погодков моих тогда улетело на небо, сколькие лишились глаз, рук, ног — всех не счесть и не упомнить…

Помню, Первого мая уже 47-го года выстроилась наша пионерская дружина на торжественную линейку у братской партизанской могилы в центральном поселковом сквере. Отряды сдают рапорты, всё идёт, как положено, и вдруг — грохот, ветер пронёсся, на мгновение заложило уши.

— Снять шапки! — зачем-то крикнул я (председатель совета дружины). — Вечная слава героям! — Поднял руку в салюте и тут же подумал: зачем дурачусь? Какие герои? И вообще — где и что рвануло?

Чуть позже выяснилось: пятеро хлопцев из первой школы откопали толстенный снаряд, закатили его в костёр и долго ждали, когда рванёт. Очень долго ждали, уж и костёр догорел, серой пылью покрылся. А взрыва всё нет. Судя по всему, решили они поглядеть, в чём дело. Пошли цепочкой друг за дружкой, самый малый — в хвосте. Он один жив и остался, только ножки ему оторвало и унесло взрывной волной в кустарник, что внизу над речкой…

Особенно много — почему, не знаю — было мин, тёмно-красных, с блескучими стабилизаторами и ярко-жёлтыми кнопочками взрывателей. Весной первого послевоенного года распахивали мы с дядей Мишей Мешкарудным, конюхом райкомовским, огород под картошку — чуть ли не в самой серёдке райцентра. Прошли борозду, вторую — и вдруг заскрежетало железо об железо, и стали выворачиваться из-под плуга в отвал маленькие, аккуратненькие смертяшки — немецкие противопехотные мины. Испугаться не успел, только удивился поначалу: почему к ним земля не прилипает? Так весело они сверкали на солнце своими медными рубашками. Холодок смертельного страха побежал по живому телу чуть-чуть позже, когда дядя Миша бросил чепиги плуга и застыл на месте, а мы с Серым (я вёл его в поводу по борозде) ещё проскрежетали, пожалуй, с метр. И тут Серый остановился — наверное, от неожиданной тяжести…

Потом мы, пересилив ужас, долго сносили вывернутые плугом мины на край участка. Рядок за рядком, будто поленницу дров складывали. Сохранил нас Бог, не произошло детонации, а то бы рванул наш «склад», и унесло бы меня в рай пресветлый, поскольку был я тогда двенадцатилетним безгрешным мальчишкой.

…А с гранатой Лёвиной произошло вот что.

Лев Кударенко — жилистый, крепкий паренёк, мой лучший школьный друг, был старше меня на три года. Они же, белорусы, три года были под немцем в оккупации и в школу, ясное дело, не ходили. Был он у нас «старшой», хотя и не вышел ростом. Многие его погодки после седьмого класса разъехались из Толочина по техникумам или ремеслухам, но Лёва, упрямо продираясь сквозь частокол «троек», шёл на аттестат зрелости — он однажды и навсегда «заболел небом» и тянул десятилетку, чтобы потом поступить в авиационное училище. И поступил, и стал летать — высоко, далеко и долго-долго — на стратегических бомбардировщиках. Тут ему, кажется, помог «гагаринский» росток (160 см). Мы учились, работали, мужали — а он нас охранял, вот какое дело. Чистое небо над Россией более полувека — это и Лёвчика моего заслуга. Конечно, он уже давно на пенсии. Наверное, по праву испытывает чувство исполненного долга. Точно не знаю — раскидала нас судьба по российско-белорусским просторам на целую жизнь. Знаю только, что вернулся он в родную Беларусь и там пенсионерствует. Так не хочется говорить о нём в прошедшем времени…

Мама уважительно звала его «Лев Иваныч». Обстоятельный был парнишка! На всю жизнь запомнилось, как однажды угощал меня кулешом — густым белорусским супом.

— Да не хочу, Лёва, сытый я, недавно из-за стола! — взмолился я. Друг, однако, был неумолим.

— Ешь, братка, ешь — усё одно свинням выливаць! Ешь, кому сказано!

— Во что у меня есть! — Лев на всякий случай оглянулся и вытащил из кармана пальто «колотушку» — немецкую противопехотную гранату. Знакомое оружие! Длинная деревянная ручка, внизу металлический колпачок — ну совсем такой же, как теперь на бутылках с заморским пойлом. Колпачок отвинчивается — и тебе прямо в руку падает большая полосатая фарфоровая пуговица на шнурке. Теперь только ухвати её между пальцев, дёрни шнурок книзу — и не зевай, бросай как можно дальше!

Не зевай — это железно. Лёшка Савик зевнул, было дело у реки, шнурок дёрнул, считать начал: раз, два, три (это у нас шик был такой — чтобы рванула, не долетев до земли), потом его кто-то окликнул, а он голову повернул: — Га? — чего, значит… Когда дым рассеялся, грохот за реку ушёл, мы глаза открыли и видим: Лёшка стоит, как и стоял, только руки у него нету — оторвало…

Итак, мы помчались на лыжах в лес кидать «колотушку». Мне с Витькой приказано было спрятаться за толстые ёлки. А сам Лёва ловко выдернул левой рукой «пуговицу», кинул гранату в густой невысокий ельничек и рухнул в сугроб. Сердце привычно замерло… А взрыва нет! Минута, другая, пятая… Смачно выругавшись (он ведь уже большой был, старшой, а я ещё не умел плохие слова выговаривать), Лев стал на лыжи и двинулся к ельнику — гранату искать.

— Не сработала, зараза, видно, запал в неисправности, — предположил Витька.

Витька Нарчук — тоже мой школьный друг, сын командира партизанского отряда, погибшего в 1944-м в боях с немецкими карателями. После седьмого класса уехал в Минск, поступил в техникум, до самой до пенсии работал на автозаводе. Оказался очень женолюбивым. Точно известно, что было у него три жены, и всякий раз при редких встречах с ним в Москве слышал я: «Валентина необыкновенно красива, умна, добра и приветлива!» — и глаза его подёргивались туманной поволокой. Потом такими же красивыми, умными и добрыми оказывались Наташа, за нею Стася… И было у него от трёх жён две дочери. Моя мама позже неодобрительно называла его «дамский угодник».

Между тем Лёва, нагнувшись, шарил рукой в снегу там, куда попала граната. Сорвал варежку, пошуровал голой рукой:

— Есть! Нашёл! Держите! — он радостно потряс «колотушкой» и бросил её в нашу сторону.

Мы только и успели прижаться к своим ёлкам, как она булькнула в снег — метрах, наверное, в пяти от нас, совсем близко. В ушах глухая, тугая тишина. На сердце — плотное одеяло страха.

Взрыва опять не было.

— Ну что я говорил? Брак фрицевский. Может, наши подпольщики тогда на их заводе постарались? Пойду, брошу к чёрту последний раз. Третьего не миновать!

Лёва засмеялся и подъехал к запримеченной луночке на поверхности сугроба — туда нырнула «колотушка». Разгрёб снег, достал её и опять кинул в ельник.

…Взрыв оглушил нас, уже расслабившихся, почти освободившихся от противного, мокрого страха. Прошла над головами звуковая волна — и всё опять стихло. И опять ярко светило солнце, обещая жизнь, интересную и долгую…

Не раз рассказывал я потом эту почти невероятную историю людям бывалым, друзьям-фронтовикам в университете, кадровым военным в командировках. Меня вежливо выслушивали, но всякий раз замечал я в глазах искорки снисходительного недоверия: ладно, мол, заливай, складно выходит, да только так не могло быть.

Но ведь — было!

ЗОРЬКА

…Вы знаете, что такое корова для многодетной семьи в первые послевоенные годы? Мало кто помнит — да скоро и некому будет помнить: средняя продолжительность жизни всё сокращается, а расстояние до тех лет неумолимо возрастает…

Виктор Астафьев пропел оду русскому огороду — хвала ему! Жаль, не успел воспеть русскую корову-кормилицу, спасительницу деток малых, голодухой до костей выжатых, обречённых на болезни и гибель — если бы не кружка пенного парного молока, надоенного матерью или бабушкой ранним утром. Звонко бьют в стенки ведра тёплые струйки, Зорька шумно вздыхает и даже взмыкивает, а мы ещё сладко спим, и снится нам кусок пахучего и мягкого чёрного хлеба вприкуску с молочком. Что за вкуснятина — не передать словами!

Зорька — это наша корова, наш «молкомбинат», вырабатывающий ежедневно по полтора ведра белой жизненной силы. А всего и делов-то — выгоняй её ранним утром, по росе и не разогретому ещё солнышку, за ворота. А там уже пастух дядя Митя устрашающе щёлкает кнутом и нарочито грубым голосом сбивает стадо в плотную артель и гонит за пределы посёлка — на окраину леса.

Пастуху нужен подпасок — одному трудно сладить: корова животное вроде спокойное по природе, но, как и среди людей, попадаются строптивицы, нетерплячки, готовые при первом же укусе овода задирать хвост (он становится тугим и похожим на кривую палку) и мчаться куда подальше. Измучаешься, истревожишься весь, пока найдёшь беглянку. Потому без подпаска никак нельзя!

Каждое лето из первых послевоенных быстро бегущих годов я, «секретарский» сынок, превращался из школьника-отличника в подпаска, дяди Митиного помощника. Чудом сохранилось в памяти слуха тягучее, басовитое мычание стада, бредущего вечером по пыльной дороге, грозные вскрики одноногого дяди Мити — вместо левой ноги деревянный протез — и шуршание коровьих копыт по пыльной дороге. В памяти зрения живут и будут жить до самого смертного часа пушистые белые облака в небе, закатное золотое солнышко и тёмная, густая зелень придорожных тополей.

А в памяти страха таится тот ужасно невезучий день, когда коровы, словно скаженные, разбегались по лесной опушке, предполагая спастись в кустах от всепроникающих слепней, плотоядно жужжащих над бедными коровёнками. К вечеру, вконец измотанные беготнёй за очумевшими от слепнёвых укусов бурёнками, мы кое-как сбили стадо в кучу, но тут-то и выяснилось страшное: пропала наша Зорька, доселе самое спокойное и терпеливое создание. Как же так не усмотрели, не обнаружили пропажу до самого до вечера? Что теперь будет?

Пропадая от горя, безутешно плача (что будет? что будет теперь?), охрип от крика: «Зорька, Зорька!» — а её не было нигде, будто сквозь землю провалилась. Может, вон там, в приречном кустарнике? Да нет, было бы видно, не иголка в сене… Обессиленный, я присел на землю, и до последнего взблеска солнца не было конца ручьям слёз из моих близоруких глаз… Страшно было не наказание (оно заслужено, и точка) — то был страх за судьбу семьи, моих сестрёнок: как жить без коровы?

Мама и так плачет — от зарплаты отец приносит домой жалкие крохи. Бесконечные займы всё высасывают, а никуда от этого не денешься: первый секретарь первый во всём, значит, и в подписке на займы тоже. А зарплата — смех сквозь слёзы! Райуполномоченный МГБ, молоденький старший лейтенант, холостяк, получает в два раза больше моего отца. И за что ему такие деньги? Шпионов в Толочине не обнаруживалось — восток всё-таки, до Смоленщины недалече. Значит, отрабатывай тем, что будешь строчить доносы на районное начальство. Было однажды, признался старлей отцу, чуть не плача: «Я, Михаил Ильич, начальству доложил, что маманя Ваша богу молится, а Вы мер не принимаете. Простите меня, но ведь работа такая. Погоны обязывают…».

А нас-то семеро! Как прожить на пять сотен рублей в месяц, когда буханка чёрного стоит 4–80?

А я Зорьку потерял… Пропадём без Зорьки…

Для несведущих или неверящих уточняю: отцова зарплата была одним из звеньев сталинской кадровой политики: облечённые партийной властью люди, непосредственно соприкасающиеся с массами, должны жить в бедности, чтобы не отрывались от народа, не впадали в грех «хозяйственного обрастания». Вон когда началась «борьба с привилегиями» — Ельцин ещё только-только перестал под стол пешком ходить.

…В 1948-м несчастливом году белорусскую компартию возглавил посланец Центра Николай Иванович Гусаров. Никогда не видел его; не так давно сообщили о его кончине — в весьма преклонном возрасте. Наверное, это был неплохой человек; так, во всяком случае, гласили некрологи. (Впрочем, об усопших либо хорошо, либо ничего — принцип известный, уважительный.) Однако мне он запал в память как этакий партийный Савонарола — постнолицый, с губами в ниточку, а в глазах — жестокое недоверие. Думаю, что только такого типа человек мог отнять у всех сельских райкомщиков символ «хозяйственного обрастания» — безобидную коровёнку. Изюминка постановления ЦК КПБ состояла в том, что коров запрещалось иметь только первым секретарям райкомов и горкомов. Зато было разрешено иметь самую низкую в районе зарплату! То есть, ежели ты второй или тем паче по пропаганде — обрастай на здоровье, тебе корова не возбраняется…

В нашем конкретном случае привилегии были отняты сразу у четверых детишек. Мать безутешно плакала, выводя Зорьку последний раз из стойла в нашем сарае. Отец, не говоря ни слова, с сомкнутыми губами и растерянным взглядом отчалил на работу ранним утром. А я должен был выполнить самую печальную миссию — отвести Зорьку на окраину, в контору «Заготскот».

Зорька часто встряхивала головой, норовя ухватить клок травы у обочины дороги. Я уже давно простил её за исчезновение в тот вечер, показавшийся мне безысходным. Просто она сама, «своим ходом», оторвавшись от стада, пришла домой, когда я начал искать её. А потом все начали искать меня — и нашли уже затемно в парке, всего в слезах и соплях…

«Заготскот» был километрах в двух от нашего дома на Оршанской. Клянусь, Зорька что-то почуяла: вдруг остановилась, заревела, затрясла огромной головой со звёздочкой на лбу. Я тянул её за верёвку на шее изо всех сил, а она ни в какую. Наконец открылись ворота, вышел какой-то мужик, сказал коротко: «Обожди» — и увёл Зорьку в большой сарай, доверху наполненный коровьим рёвом.

Мне выдали квитанцию о приёме крс (крупного рогатого скота) в количестве 1 шт. Теперь нам предстояло покупать молоко у соседки тёти Стаси в количестве 1,5 л — или в десять раз меньше, чем Зорька приносила с пастбища ежедневно. Как нынче говорят демократы — почувствуйте разницу…

Мы, конечно, выжили. Просто — было трудно и впроголодь, как у всех. Зато у отца ещё долго сохранялась «привилегия» — быть ответственным за всё в районе и первым подставлять свою голову под начальственный гнев.

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Увязая чуть ли не по пояс в свежевыпавшем снегу, пробираемся к толстенной, с обломанными ветками, сухой клыкастой сосне. Её предстоит спилить, потом по чуркам вытащить на санках из лесу к дороге, чтобы на нашей старенькой «полуторке» вывезти в райцентр и сжечь наконец в ненасытных школьных печах. Ребятам — тепло, школе — топливо, без которого не получится регулярно загружать знаниями наши стриженые головы.

А что прикажете делать? Кто запасёт дрова для школы? Самозаготовки — единственный выход! Риск, конечно, есть, но он оправдан непрерывностью процесса обучения. Наш директор, Иосиф Андреевич Бойко, заручился согласием облоно — посылать в лес старшеклассников. Иного решения в первые послевоенные зимы и быть не могло. Само собой, бригадирами назначались ребята покрепче и постарше — а в общем-то все они были уже почти юноши — три года под немцами в школу не ходили, так что я был среди них самый щупленький «пацан». Уговаривала меня не ездить в лес классная руководительница Александра Васильевна («это тяжёлый труд, требующий силы и сноровки!»), а я только отшучивался в ответ. Она же не знала о моей дружбе с пилой и топором на домашних лесозаготовках. А в бригаду я пойду, само собой, в ту, где за старшого — лучший друг Лёва Кударенко.

Первое дело — выбрать и выпилить сушняк. И лесу польза, и в дело сразу, в жаркий огонь. Садись к печке, снимай фуфайку, грей руки, учись на здоровье!

Сушняк — первое дело. Но и самое опасное. Пила ближе к концу ходит всё туже, всё тяжелее — из сил выбьешься, пока протащишь её к себе — раз, другой, третий. Потом встречный надрез, и топором подрубаем — вот тут-то и гляди в оба, чтобы махина падала куда положено, чтобы не «сыграла» внезапно в другую сторону, не закрутилась бы вокруг своей оси…

Пилим, пилим, немножко отдыхаем — и снова: вжик, вжик, вжик… Неподалёку бригада Петьки Дубовца уже ёлку свалила, а справа сосна захрустела, словно молодой ледок под ногами, уронила клочья снежной ваты — и пошла с нарастающим треском к земле, распугивая зимних птиц. А мы всё пляшем вокруг своей сухостоины, никак не заставим её повалиться набок…

Наконец пошла, пошла! Но, к несчастью, крутанулась, ёрзнула на пне, зараза, и стала падать прямо в сторону пильщиков.

— По сторонам! — хрипло крикнул Лев и кубарем, взметая лёгкий снег, откатился влево. Я — за ним, остальные кто куда, россыпью, гонимые страхом и треском.

И только один из нас, Лёнька Буримский, не отпрыгнул в сторону, а побежал прямо по линии падения нашей сосны, прямо под косу смерти. Сосна падала на него неотвратимо, а он, словно зачарованный, бежал и бежал от неё на ватных от страха, с каждым шагом слабеющих ногах…

Когда стих грузный грохот упавшего дерева, в лесу на несколько мгновений воцарилась звенящая тишина — ничто не проскрипит, не прогремит. И вдруг сперва тихо, затем всё громче и громче разнёсся по лесу крик:

— Буримского убило! Лёньку Буримского убило!

…С той поры целая жизнь прошла-пролетела. Многое, очень многое забылось, стёрлось в памяти — имена, лица, события, печали и смерти. Но вот поди ж ты: первая встреча лицом к лицу со смертью врезалась в память, словно зубилом в камень. И эти несколько ярко-красных, словно ягоды рябины, капель крови, прожёгших снег, и этот беззащитный стриженый затылок, проткнутый острым, словно клык, сухим сучком… И шапка-треух, отлетевшая в сторону, такая беспомощная, не сумевшая оборонить хозяина от подлого удара сзади…

Вспоминаю, как внезапно подумалось тогда: хорошо хоть девчонок не взяли в лес. А они уж так просились, к директору бегали, только Иосиф Андреевич ни в какую: не женское это дело, девчата!

А полугодом позже гибели Буримского, жарким летом злосчастного 47-го года пришлось мне снова повидаться со смертью и лесозаготовками. Скончалась от менингита моя любимая и единственная бабушка — весной простудила голову. Говорил я ей — не снимай платок, ветер дует, а она всё отгребала тяжёлый сырой снег от погреба большой деревянной лопатой и говорила в ответ задышливо: «Не болтай под руку, внучок, бери-ка лучше лопату да помогай бабке!».

Помочь-то я помог, сколько смог, а вот от смерти не уберёг. Три месяца потом была она без сознания, только стонала день и ночь. Говорили взрослые, что можно было бы попытаться спасти её: тогда, после войны, очередной панацеей считался американский пенициллин — да где его взять? Но даже если и найдёшь на чёрном рынке — силёнок не хватит укупить: по тысяче рублей за ампулу, а нужно этих ампул то ли пять, то ли даже десять на один лишь курс лечения.

Когда бабушка умирала, я был в доме один — сестрёнки ещё в школе, а мама на минутку ушла к соседке тёте Кате. Я на кухне загружал сосновые шишки в самовар — приказано было вздуть к обеду, к приходу отца. Столь редкому дневному приходу! Обычно он возвращался с работы домой, когда я уже спал, а уходил утром, когда я ещё не проснулся. На этот раз ему предстояло ехать в Витебск, на бюро обкома, за очередным выговором. Тогда бюро проводили «по-сталински» — поздними вечерами, а то и в ночь-полночь, чтобы не дай Бог не заподозрили, что в Витебске коммунисты спят, когда вождь бодрствует в Кремле. Поразительное было — и вряд ли повторимое время непререкаемой «дистиплины», как уважительно говорила моя маманя.

Я не поверил своим ушам: бабушка звала меня к себе! Да быть не может, ведь который уж месяц немая, как колода, — и вдруг… Я бросил самовар и кинулся в спальню. Бабушкины глаза были открыты, и в них светился смысл!

— Помираю, Геня… — хрипло прошептала она. — Прощай… — И закашлялась, а глаза снова подёрнулись белёсой пеленой беспамятства.

Внезапно всё стихло. Только на окне, пытаясь вырваться на волю, билась в стекло, противно жужжа, большая летняя муха… Я в ужасе плотно закрыл глаза — и вдруг в испуганной, ещё не затянувшейся пеленой ужаса душе возник, повторился истошный лесной крик: «Буримского убило!»

Бабушку положили в гроб и стали судить-рядить, когда её хоронить. Чем скорее, тем лучше — жара на улице и в доме стояла несусветная. Но как же хоронить, если в отъезде на лесозаготовках под Минском бабушкина любимица, студентка-медичка Антонина?

— Надо за нею ехать, — решительно, как всегда, сказал отец. — Даю машину. Поедет Геннадий. Не знаю точно, где у них эти заготовки, знаю только, что где-то в районе Жодино, недалеко от Минска. Постарайся уточнить, сынок, и отправляйся. Удачи тебе.

…Надо же, как иногда мне везёт! Мы добрались до узкоколейки буквально за минуту до отправления в глухой лес узкоколейного паровичка с игрушечными вагончиками, доверху наполненными студенческой весёлой братией. Я наугад крикнул изо всех сил: — То-о-ня! — и с радостью услышал ответное: — Слышу, Генка! Иду-у!

Вернулись домой поздно, уже звёзды в небе зажглись. Приветливо завозился и радостно взвыл Рыжок в своей будке. А бабушка лежала в большой комнате огромная, какая-то чужая, с некрасивыми припухлостями на лице. Времени, отпущенного для прощания, почти не осталось — только ночь и новое утро.

О, сколько после того пришлось мне пережить горьких утрат! Но, клянусь, всякий раз, как приходит — увы, всё чаще — скорбная весть, со дна души вдруг поднимается, нарастает, крепнет и становится невыносимым крик:

— Буримского убило!

И вспыхивают на снегу капли крови, словно ягоды рябины, и отлетает в сторону мальчишечий треух…

ПЕРВЫЙ ПОВОРОТ

Всё в жизни когда-то бывает впервые. И никто не знает, когда это «всё» (или, точнее, что-то) случится в последний раз. К твоей радости, потом приходит второй, и третий, и Бог его знает который ещё раз…

По всей житейской логике у меня не было никаких шансов. Никаких, чтобы уцелеть и жить дальше. Но как было бы скучно, если бы всё, что совершается впервые, подчинялось логике. Даже самой неопровержимой.

…В тот тихий осенний… нет, не вечер ещё, а в предшествующий ему короткий миг предвечерья предстояло мне сделать первый в своей короткой жизни поворот на двухколёсном велосипеде. Как раз тогда вплотную подступил ко мне четырнадцатый от рождения годок. Уже наступило отрочество, но ещё было далеко до юности — целая, считай, жизнь, а в ней так близок, всюду и всегда так близок страшный, один-единственный миг, когда нелепый случай может оборвать всё-всё едва лишь начатое…

Ну что это я, в самом деле? Начал вдруг умствовать… Но ведь тот поворот всё-таки последним не стал, так почему бы и не порассуждать? И вот память ни с того, ни с сего подчиняется какому-то тайному импульсу и достаёт с одной из дальних своих полок те не забытые, не померкшие, не истаявшие в потоке времени мгновения и минуты, когда сохранил меня Господь — а для чего, так всю жизнь и не пойму; однако ж для чего-то сохранил, так ведь? Может быть, для того, чтобы умел радоваться чужой, а не одной только своей удаче, чтобы научился видеть, слышать и осязать мир, чтобы от безверия медленно, спотыкаясь, но неуклонно шёл к вере в Того, Кто спас меня для жизни и любви на той раннеосенней магистрали. Наверное, для этого… впрочем, не дано нам сие узнать до конца. Просто — счастлив тот, чьё сердце с годами становится преисполненным благодарности за дарованную жизнь. Я — счастлив! А теперь — о том роковом миге…

В сумрачные послевоенные годы едва ли нашёлся бы в огромном Советском Союзе даже малюсенький человечек, ничего не знающий об «органах». Он мог ничего ещё не знать об органах чувств, а тем более об органах образования и здравоохранения, но «органы» — НКВД, потом МГБ — были ведомы каждому. По-своему, но ведомы! Потом уже появились кликухи, такие, как «контора», и даже «контора глубокого бурения», как презрительное «гебе», «гебист» и тому подобная язвительная дребедень, но тогда… Только «органы»! И один из их представителей нёс в своих руках мою верную смерть…

Я уже успел насладиться лёгким и радостным ощущением скорости, особенно на спуске к мосту, старательно крутя педали никелированного двухколёсного чуда. Еду, еду! — пела моя душа. Вот притормаживаю на мосту (всё-таки ещё страшновато, непривычно), а сестра Анна, мой велосипедный наставник, кричит:

— Ну, давай, поворачивай руль влево, смелее, никого нет, не бойся!

Я начал тянуть руль влево — не слушается, будто его заколодило. Правда, я всё-таки очутился почему-то уже на середине магистрали. А потом, когда я всё-таки собрался валиться на правый бок (так я и делал уже несколько раз, медленно овладевая искусством поворота), как вдруг, словно кара небесная за мою неповоротливость, в переднее колесо моего велосипеда врезался мотоцикл. Последнее, что я ощутил — это чувство полёта через всю магистраль, мягкое приземление на четыре точки — ни царапины, ни ушиба! Руки-ноги целы — о Боже! Открыл глаза — видят! А что видят? Ужас сковал сердце…

Магистраль — это шоссе, 150 километров вправо до столицы Белоруссии и почти вчетверо дальше влево — до Москвы. Магистраль — главная прогулочная трасса для толочинских парней и девчат; пока она в этом качестве не для меня. И вот по ней с невероятной скоростью, преследуя какую-то тайную цель, сверху с холма перед речкой обрушился стремительный «харлей». Я так никогда и не узнал, за кем он так мчался, этот невысокого росточка, почти как Лёва, крепыш-майор в голубых погонах.

Вот когда мне стало по-настоящему страшно — не от удара, нет! У майора на поясе справа висела кобура, и мне вдруг показалось, что его окровавленная рука нашаривает её, чтобы достать пистолет и пристрелить этого поганого шкета, возникшего на его пути.

— Дяденька, я больше не буду! Простите, дяденька! — завопил я, и слёзы потоком брызнули из глаз. А «дяденька», удивлённо моргая, молча воззрился на меня, очевидно, ничего не понимая.

…А произошло всё так. Мотоцикл майора вынырнул на магистрали внезапно — он долго был скрыт за краем Друтского холма. Пролететь по асфальту этот склон было секундным делом. И вот тут-то и обнаружил он, что посередине магистрали ме-е-едленно поворачивает влево мальчик на велосипеде. Видимо, мотоциклист хотел обойти меня слева, да не успел…

Удар оказался столь силён, что меня вырвало из седла, как пушинку, и понесло чуть ли не через всю трассу на правую обочину, за которой начинался глубокий, метров на сорок, кювет, упирающийся потом в речку. Но «пушинка» спланировала аккурат на придорожную обочину, осыпанную жёлтым песком. На том и закончился мой полёт — руки-ноги, повторяю, целы, и только на ладошках проступили несколько красноватых царапин — даже не до крови!

У майора все вышло гораздо хуже. Его «харлей», ударивший меня, выбросил седока из седла, словно забаловавший конь, и летел метров десять по воздуху, а затем грохнулся, перевернулся и — о чудо! — встал на руль и седло, а колёса продолжали крутиться, как ни в чём не бывало — пока мотор не заглох.

Самого майора руками и коленками протащило по асфальту, и от ладоней до локтей разодрало гимнастёрку и кожу. Она лохмотьями свисала вместе с лоскутами одежды, заляпанной кровью.

— Не бойся, не пугайся, сынок, всё уже позади, — сказал дядька майор и, обращаясь уже к сестре Анне, спросил вежливо: — Вы не поможете мне снять гимнастёрку? Надо разодрать нижнюю рубаху, остановить кровотечение и, если удастся, сделать перевязку…

Я потерянно сидел на обочине возле груды искорёженного железа, что ещё минуту назад было моим велосипедом. А они спустились вниз к реке, и я видел, как Анна стянула с него гимнастёрку, потом зубами и руками разорвала его белую нижнюю рубашку, а он, по-мужски морщась от боли, зачерпывал израненными ладонями речную воду — промывал раны.

Сколько времени прошло — не скажу, не помню. Похоже, что по магистрали, обычно оживлённой — удивительное дело! — не проехала ещё ни одна машина ни в одну сторону, ни в другую. Чекист вместе с Анной выбрались на магистраль. И тут настал черёд ещё раз удивиться — да ещё как! Майор подошёл к своему стоящему «вверх ногами» мотоциклу и решительно повернул его набок.

— Помогите чуть-чуть, — попросил он сестру. Тут и я ожил, подбежал к «харлею», и мы втроём поставили его на колёса. Подумать только: он сразу завёлся! Ну и машина! Майор уселся в кресло, положил на рукоятки свои замотанные бывшей рубашкой руки, попробовал двигать рычагами — всё получилось.

— Спасибо, девушка! Извините — и до свидания. Берегите брата, он такой неуклюжий! — Майор, улыбнувшись, дал по газам и буквально за секунды умчался в сторону Москвы, окутав нас пахучими бензиновыми парами.

Так что же всё-таки заставляло его рисковать, преодолевать боль, не отступиться от своего?

С той поры, что бы я ни слышал о чекистах, «гебистах», «палачах в голубых погонах», я всегда вспоминал «магистрального» майора и думал про себя, и говорил, если был не один: «А я „конторских“ уважаю! Они достойны этого — по крайней мере, лучшие из них!».

ТОВАРИЩ ПРОКУРОР

Ровно полвека назад закончил я, да ещё с «красным дипломом», Московский государственный университет. Если принять во внимание, что и факультет закончил тот самый, что выбрал по душе — философский, то невольно может возникнуть у кого-то вопрос: а как же тебе это удалось, белорусская деревня из Толочинской средней школы № 2, где из всех выпускников только ты один, русский по крови, и рискнул покинуть ставшую родной Беларусь?

А вот и удалось! И, разумеется, без всякого блата и без всяких «бабок» — этого тогда, в сталинские годы, просто не было в принципе. Да и какие там «бабки» в семье сельского райкомщика? Удалось-таки — в том числе и потому, что «свет не без добрых людей». Жизнь по-разному, порою причудливо, подтверждает истину этих слов.

Провожая меня в Москву, отец сказал:

— Одобряю, сынок, твоё решение. Конечно, если бы ты поехал учиться в Минск, было бы проще: картошечки мешок подбросить, сальца… Нет-нет, я тебя не отговариваю, дерзай, штурмуй Москву. Но имей в виду — смогу высылать тебе в месяц только 150 рублей, не больше. Я всё рассчитал. Сам знаешь — ты теперь в нашем доме третий студент, а жить два года придётся семерым на пять семей…

Да, такая вот арифметика. Отец уже знал, что осенью 51-го его пошлют на учёбу в республиканскую партийную школу; было уже неудобно, что один из лучших в республике секретарей райкома пишет в анкетной графе «образование» слово начальное (или ЦПШ — церковно-приходская школа). Два года в Минске на студенческих харчах, да старшая — выпускница-медичка, да ещё сестра Анна в БГУ, да мама с Лидой в Толочине. А тут и я с Москвой! Отцу партшкола обещала заветное «н/в» (незаконченное высшее). Впрочем, даже при ЦПШ он был одним из самых грамотных людей! Как это у него получалось — никогда не пойму, но сохранившиеся у меня жёлтые, ломкие отцовские письма полувековой давности удостоверяют: грамотность его была на удивительной высоте. Включая синтаксис: все запятые, тире и двоеточия знали своё место. Отец, смеясь, говорил нам: «Откуда я знаю, зачем здесь запятая! Чую нутром — нужна, я её и кручу слева направо. Безо всяких правил!»

Забегая вперёд, скажу: отец, как всегда, сдержал слово на все пять университетских лет. 150 рублей — столько стоила в первые два года учёбы койка… даже не койка, а койко-место в огромной, на двоих с Колей Беловым, кровати в коммуналке (зато Скатертный переулок, самый центр Москвы, со «спины» редакции знаменитых «Известий», в 150 метрах от бронзового опекушинского Пушкина!). Хозяйкой нашей большой кровати за шкафом в маленькой комнате (всего комнат в квартире было девять, то есть девять хозяев на одну кухню и один вечно закрытый изнутри туалет) была необыкновенно колоритная обрусевшая литовка Сабина Антоновна Венцель. Но о ней как-нибудь в другой раз, она заслуживает отдельного рассказа.

Потом, начиная со второго семестра третьего курса, я был самым счастливым жильцом 444-й комнаты в знаменитом общежитии на Стромынке. И плата за него была в десять раз меньше, чем у Сабины. Так что пропорцию 1:10, но в пользу бедных, знало и то среднесоветское «уравнительное» время. Ах, какая была славная общежитейная житуха! Собирали мы впятером по 150 рублей с носа в общую кассу и жили «питательной коммуной», как выражался польский друг Вацек Бонашук; а ещё был словак Миша Михлович и трое русских — я с Володей Фроловым и Миша Конкин, оба бывшие фронтовики. Пять раз по 150 рэ — магическая цифра в моей студенческой жизни! — обеспечивали нас горячими завтраками и ужинами на целый месяц (огромная сковорода жареной картошки за один присест, да ещё икра кабачковая, а то и баклажанная — дешевле не было). 150 рэ — гарантированные обеды в столовке на Моховой: суп на м/б (то есть на мясном бульоне), котлета с пюре, сладкий чай и хлеб «от пуза» — бесплатно, равно как и соль с горчицей. Так что в благословенные те времена удавалось сэкономить и на носки с новой рубашкой, а за год — даже на костюм. Разумеется, самый что ни на есть…

…И отправился я летом 1951 года поездом из Толочина поступать в университет. Поезд — «пятьсот весёлый», как тогда именовали «почтовика», остановки — у каждой кривой берёзы. Теперь эти 550 км до Москвы пассажиры пролетают втрое быстрее, чем мы тогда. Общий вагон, третья полка («спальная» — летел я с неё однажды прямо на столик внизу — и опять, в который уж раз, обошлось без переломов и ссадин). Сумрак, духота — а сердце сладко замирает и поёт беззвучно: «Друзья, люблю я Ленинские горы»… Правда, тогда на Ленгорах ещё только-только строился МГУ — «величавая крепость науки». И я буду в ней, в этой крепости, учиться!

Чего не было у меня тогда — так это страха. А чего бояться-то? Аттестат «золотой», голова напичкана знаниями — какие могут быть сомнения?

В общем-то, всё так и вышло — без сомнений и на самом деле. Только совсем-совсем не так гладко и просто, как казалось в ночном поезде, под убаюкивающий стук колёс вагона, шатающегося, будто пьяный, от моей хмельной радости.

В 1951-м, а это ещё при жизни Сталина, «золотые» медалисты не сдавали вступительных экзаменов. Но процедура поступления в такой архипрестижный вуз, как МГУ, была, пожалуй, ничуть не менее сложной, чем сегодня. И уж во всяком случае — не менее субъективной, чем самые строгие экзамены.

Взамен ответов на вопросы, означенные в экзаменационном билете, приёмная комиссия устраивала медалистам вольные собеседования — обо всём и как бы ни о чём, с тёплой улыбочкой и вежливым тайным подвохом. Сегодня такая пытка имеет цифровые признаки и называется «Кто хочет стать миллионером», а в собеседники неотразимому Максу Галкину приглашается вся страна. Но, в отличие от соискателей миллиона, взмокшая от напряжения «золотая абитура» долго не знала, что же порешили улыбчивые экзаменаторы. «Приходите завтра», в общем…

Моё собеседование началось тоже душевно и безобидно: какие предметы больше нравятся, каким видом спорта увлекаетесь и т. п. И вдруг — первый булыжник в окно: «А когда было принято Соборное Уложение царя Алексея Михайловича и в чём его суть?» И понеслось! «Будьте любезны, напомните, каково общее название растений-хищников?», «А не объясните ли вы нам различия между концепциями Дарвина и Ламарка о происхождении человека?», «А какие выполняли вы комсомольские поручения? Кстати, какими орденами награждён комсомол?» Ну, тут-то они меня не поймают — не зря я секретарствовал в школе аж до 3-й четверти десятого класса. Но вопросы продолжали сыпаться, как из лопнувшего мешка, — и вовсе не только по комсомолу или спорту. Спросили даже об Эйнштейновой теории относительности — а это уже был явный подвох, потому что относительность нашей школьной программой тогда не была предусмотрена.

Члены комиссии наконец переглянулись: «Ну что, товарищи?» Я почувствовал нутром, что мой «миллион» выигран. Закружилась голова, а чувство радости ещё не пришло. Но вот послышались слова поздравлений, даже реплика об «очередном самородке из провинции» — ну это уж и вовсе чересчур! «Поздравляем! Вы свободны».

Я выбежал из комнаты, где более полутора часов меня осыпали градом каверзных вопросов, и помчался по длинному коридору в факультетскую уборную: внезапно начал душить кашель, а полость рта наполнилась тёплой кровью. Это было первое и единственное в моей жизни горловое кровотечение. Что ж, «дело прочно, когда под ним струится кровь»! Так ещё раз подтвердилась правота слов моего любимого Некрасова. А жаль, они меня по литературе ни о чём больше не спросили, кроме биографии Онегина. Уж тут бы я им доказал!..

Долго потом я бродил по московским улицам и бульварам, пока ещё не вглядываясь пристально, не впитывая в себя неповторимую, неупорядоченную красоту Москвы — с её разновеликими и разновековыми домами, с её памятниками. Здравствуйте, Александр Сергеевич! Здравствуйте, Николай Васильевич! Теперь я буду с вами часто встречаться! И с тобой, Красная площадь — по каждой твоей брусчатинке пройду, пока буду здесь, напротив, на Моховой пять лет ума набираться. И Сталина увижу в ноябре на Мавзолее — ура! И не было, наверное, в тот вечер никого счастливее меня во всей Москве.

Наутро я пришёл на «фак» (так теперь буду я называть свой факультет), чтобы получить какое-нибудь письменное подтверждение, официальную бумагу о зачислении в МГУ. И сегодня же — домой: для медалистов предусмотрена только одна ночь в общежитии.

— Меня вчера приняли, — сказал я молодой симпатичной девушке — секретарю приёмной комиссии.

— Минуточку. Фамилия? Золотая медаль? Ага, вот… — И вдруг миленькое личико её посуровело, обрело какой-то формальный, канцелярский оттенок: — Простите, но вас не приняли. Да, по итогам собеседования плюс, но вы в заявлении написали, что нуждаетесь в общежитии, а факультет вам его предоставить не может… Отказ. Смотрите!

По-моему, она даже хотела показать мне бумагу с этим приговором, но я отступил от стола.

— Позвольте, — пробормотал словно чужой осипший голос. — Нет ничего проще: я прямо сейчас перепишу заявление и подчеркну, что в общежитии не нуждаюсь! Дайте, пожалуйста, листок бумаги…

— Нет-нет! — Секретарша приподнялась на стуле, изобразив руками отталкивающий жест. — О чём вы говорите?! Все документы, в том числе и ваше заявление, уже пронумерованы. — Она снова плюхнулась на стул и вдруг потеплела (наверное, уж очень жалкий вид у меня был):

— Вообще-то, я знаю, есть один выход — стопроцентный. Если у вас в Москве есть знакомые и они согласятся вас прописать на время учёбы — тогда порядок! Их согласие — и вам студбилет! — Она поощрительно засмеялась.

Боже! О чём она толкует. Какие знакомые?! Откуда они у меня?!.

И вдруг вспомнилось: отец позавчера сунул мне в верхний карман пиджака записку с телефоном его знакомого военного, служившего в Москве. Подполковник. Юрист. Да-да! Отец мне его в прошлом году показал — и я запомнил только, что у него белые погоны, пронзительные синие глаза, не очень подходящие военному.

Так, спокойно, бегом в общежитие, там пиджак, и дай Бог, чтобы записка нашлась…

А вот и нашлась! Телефон Б-1–28–29. Военная прокуратура города Москвы. Ну, судьба в белых погонах, выручай!

Николай Иванович с такой русской фамилией Овчинников был родом из села Волосово в нашем районе. Там жили его престарелые родители, к которым сынок непременно приезжал раз в год — погостить, покосить, порыбачить, подышать родным чистым воздухом. В Москве он жил уже третий год, служил в городской военной прокуратуре. «Хорош мужик, до чего ж хорош! И жену красавицу себе подыскал, ухарь! — задорно смеясь, по-северному нажимая на „о“, говорила мама моим сёстрам. — Надо его обязательно в гости зазвать. Обязательно!»

Но зазвать почему-то не получилось — Николай Иванович уже и согласие дал, да вдруг его срочно отозвали в Москву.

Мы встретились с ним уже вечером на Маросейке у памятника героям Плевны — то есть на улице Богдана Хмельницкого, только все москвичи, а теперь вот и я, говорили «по-старому» — Маросейка. Я его сразу узнал — стройного, подтянутого, изящного: настоящий военный!

— Ну, здравствуй, Геннадий, — улыбнулся он. И мне почему-то сразу стало легко и хорошо. И уверенно — такой обязательно поможет!

Мы зашли в магазин, купили какой-то еды, четвертинку водки.

— Пригодится, — подмигнул мне Николай Иванович. — Прописку-то надо «смазать», иначе может сорваться.

— Как прописку? — поначалу не понял я. — Это же в отделении милиции надо оформлять — целая история!

— Да не пойдём мы ни в какую милицию! — рассмеялся юрист. — Тебе же надо справку получить, так? Ну, что я согласен тебя прописать, так? Вот мы с домуправом и раздавим этот пузырёк, а он мне справку заверит.

Я был потрясён — как у него всё просто получается! И никаких сомнений в успехе! Вот так и надо жить — уверенно. Увы, мне так и не удалось выработать в себе такую несокрушимую уверенность — видать, не та планида, не тот темперамент…

Мы вылезли из старенького лифта на шестом, что ли, этаже дома в Армянском переулке. Дверь, кнопка звонка, а вокруг картонные плашки с фамилиями жильцов. Вот она, наша: «Овчинников Н. И. 5 зв.». Позвонили пять раз — и вскоре нам открыла Роза Алексеевна. Нет, мама, ты была не права: она не просто красавица, это слабо сказано! Фея, нимфа — да всё это никуда не годится, так же, как и чаровница, лорелея и т. п. Роза была неописуемо хороша; потом я прожил целую жизнь, но ни разу, нигде не встречал подобной «лапушки», говоря по-нынешнему. А тогда она была воистину Роза — мягкая, нежная, розовая, и всё в ней было как надо, в меру, в пропорцию. Нет, не надо слов… «Тётя Роза» заставила меня вспыхнуть маковым цветом — и на мгновение было забыто, что она чужая жена, что у неё в люльке малыш, который уже успел завопить, а я по-прежнему скован, околдован красою мамочки, и одна только мысль трепещет, стучит в висках: Роза, Роза, Роза… Никогда больше не испытывал я таких откровенно греховных, сердце рвущих чувств: идеальная, необыкновенно сладкая женщина, а мне всего лишь восемнадцать, да и то не полных… Тогда — один-единственный раз! — я на мгновение забыл даже про университет.

Ну, а дальше всё пошло как по-писаному. Наутро мы с Николаем Ивановичем пошли на фак (так он сам настоял: «Мало ли что?») и предъявили девице из приёмной домуправскую, «смазанную» четвертинкой справку.

— Надеюсь, больше никаких вопросов не будет? — строго сказал подполковник.

— О, надеюсь, что не будет! — кокетливо улыбнулась секретарша и упорхнула в комнату, где вчера заседала комиссия.

Николай Иванович нервно и строго постукивал костяшками пальцев по столу. Девица скоро вернулась, излучая радостную улыбку.

— Всё в порядке, товарищ прокурор! Больше никаких вопросов. А медалист пусть спокойно едет домой и ждёт официального вызова, который, можете не сомневаться, мы в августе ему вышлем.

Столько лет прошло, а я всё удивляюсь, какая же уверенность исходила от прокурора Овчинникова. Я ведь тогда не получил на руки никакой бумаженции, подтверждающей моё поступление на учёбу! Но вызов действительно пришёл через месяц, в августе, на светло-зелёной бумажке, по нашему домашнему адресу.

Свет не без добрых людей!

МИР СВИРИДОВА

Юрий Сбитнев СВЕРШИВШЕЕСЯ ЧУДО

Воспоминания о Г. В. Свиридове, каким я его знал

В нашей семье между собою мы называли его Дедушка. В русском языке слово это удивительно емко. В нем заключены и любовь, и нежность, и ласка, и доброе преклонение, и благодарность, и уважение, и безусловное признание старшинства. Все это доныне остается в моем сердце, в моей душе в отношении незабвенного Георгия Васильевича Свиридова. Теперь, по прошествии многих лет, я воспринимаю общение с ним как постоянно свершавшееся чудо.

В декабре 1985 года Георгию Васильевичу исполнялось семьдесят лет. В Большом зале консерватории должны были проходить его авторские концерты, на которые мы приобрели абонемент. Надо сказать, что ни я, ни жена моя Майя не были завзятыми меломанами. Мы просто любили хорошую музыку, которая в те годы все еще широко звучала не только по радио и телевидению, но и на любых концертных площадках, охотно воспринимаемая самым простым слушателем. Творчество Свиридова мы оба не то чтобы хорошо знали, но отличали сердцем из всего, что исполнялось тогда. И музыка его была очень близка душам нашим.

На первый концерт ехали из своего Талежа по зимним, заваленным снегом дорогам. С трудом выбрались на центральную трассу, но в консерваторию приехали вовремя. В киоске купили единственную оставшуюся пластинку — «Памяти Сергея Есенина» — и поспешили в зал. Места наши были в третьем ряду партера. Зал заполнился очень быстро, и только во втором ряду, в проходе, оставалось свободным единственное кресло. Георгий Васильевич вышел из дверей справа от сцены и очень быстро прошел к свободному месту. Его заметили мгновенно.

И весь зал, поднявшись, аплодировал стоя. Георгий Васильевич низко поклонился троекратно, давая понять, что ему приятна овация и он благодарит зал от всей души. Забегая вперед, хочу сказать, что в характере Георгия Васильевича не было и малой толики ложной скромности. Он был правдив во всем, и особенно в отношениях с людьми в повседневном общении. И эти поклоны — не дань приличию, обязательному в таких случаях, но самая обыкновенная для него потребность души — откликнуться на добро добром. Он стоял близко, и я хорошо видел его лицо. И на лице этом не было ни дежурной улыбки, которую дарит кумир своим почитателям, ни доступной простоты: вот, я весь ваш и вам служу, — в нём не было ничего, что привычно видеть в таких случаях. Спокойное, мудрое достоинство освещало его чело.

Я видел могучий, безупречной лепки череп, огромный лоб, чеканный профиль римского цезаря, но и древнего великого русского князя тож. Лица римлян нам более знакомы, чем родных предков. Я различал удивительный, необычайно сильный свет глаз за притемненными стеклами очков. И венчал это редкое лицо волевой подбородок с крепко сведенными над ним губами.

Овация смолкла так же неожиданно, как и началась. Но произошло это по его воле. Великий чародей в музыке, он и в жизни умел повелевать чувствами людей. То, что совершалось потом — стало для меня одним из самых заметных событий моей жизни.

В 1985 году был ещё один юбилей. Мир отмечал 800 лет создания «Слова о полку Игореве». Для меня этот год стал особым. Вот уже долгое время работал я над текстом великого произведения Древней Руси, пытаясь воссоздать его, пользуясь старинными словами, которые доныне сохранились в народной речи. Многие годы собирал такой словарь по всем уголкам страны, от схоронок сибирских староверов до русских общин молокан в Кахетии, и, конечно, по всем областям России, Украины и Белоруссии.

Впервые в том году появилось несколько публикаций из этой моей работы в центральной прессе. Представляя Союз писателей России, выступил на научной конференции в Ярославле. И в юбилейное академическое издание «Слово о полку Игореве. 800 лет» вошла моя статья. В том декабре я продолжал работу, пытаясь найти следы «Слова…» в русских древних летописях. Читая их, поражался обилию событий, доселе неизвестных обыкновенному русскому человеку. О коих никогда не писали ни в советских учебниках истории, ни в специальных статьях, ни в исторических романах.

В Ярославле я коротко познакомился с академиком Лихачёвым и решил, дабы развеять своё недоумение, позвонить ему. Дмитрий Сергеевич терпеливо выслушал мою взволнованную речь, а на вопрос, почему до сих пор из многих тысяч страниц русских летописей переведена на современный язык всего лишь самая малая часть, просто ответил: «Там очень много лишнего… И кому теперь это надо?» Такой ответ поразил и озадачил. Однако исследовательский пыл мой не убавил ея. Я упивался древними текстами. Безмерно радовался, находя в них первозданный русский язык.

Переписанные разными людьми, в разные поры, отстоящие друг от друга на сотни лет, подверженные временным изменениям языка, летописи хранили в себе образцы исконной литературной речи, наполненной истинной поэзией, сравнимой только с поэтической мощью «Слова…». Речь эта возникала в сугубо деловом повествовании всегда внезапно, порою всего лишь на краткий миг, но радовала безмерно. Эти находки называл я русскими гекзаметрами. До чего же напевным, чистым и красивым был этот язык!

…Концерт начался с исполнения сюиты «Время, вперед!». Это произведение Свиридова многие музыкальные «знатцы» считали чуть ли не гимном социализму, «устремленному в коммунистическое завтра». Кое-кто оценивал сюиту как некую подачку властям, дабы не сомневались в верности творца, а кто-то и как поделку, необходимую тогда, чтобы спокойно создавать то, ради чего появился на свет Божий. Такие приемы использовались многими. Однако к Свиридову сие не относится. Каждую, самую малую вещь творил Георгий Васильевич с чистой совестью и открытым сердцем. «Время, вперед!» — более всего на слуху самого широкого круга людей. Долгие годы эта музыка использовалась как заставка к телепрограмме новостей «Время».

В тот вечер открывал концерт Государственный академический симфонический оркестр Союза ССР под управлением Евгения Светланова.

Великий дирижер совершил нечто — и две птицы, руки его, повелели музыке быть. Не знаю, осуществлялась ли запись концерта, но такого исполнения ни до, ни после слышать не приходилось. Уже не музыка звучала в безмолвном зале, но само Время, живая плоть его, ускоряя и ускоряя движение, устремлялась вперед к немыслимому пределу: нечто космическое вершилось в музыке и сердце, мирозданье стремительно летело вперед, дальше… К тому, о чём так непостижимо просто сказано в Апокалипсисе: «Времени больше не будет…».

Мы тогда всё еще жили в привычном нашем, спокойном и даже, как принято теперь называть его, «застойном» времени. Музыка звучала высоко, могуче, но не было в душе ощущения торжества и победы, праздничного ликования не было. Предчувствие неотвратимости вселенского трагического слома охватывало душу…

Хочу обратить внимание: музыка Свиридова всегда направлена в глубь бытия, в глубь истории, в глубь человеческого сердца, она всегда земная, но тут впервые меняет направленность: в невиданные пределы уносится Земля, Человечество, всё Живое.… Не великое ли это прозрение творца? Только однажды говорил я с Георгием Васильевичем об этом произведении. Разговор произошёл вскоре после концерта. Мы с Майей были восхищены исполнительской мощью оркестра Светланова. И я сказал ему об этом.

— Светланов — великий дирижер, — отвечал он, — но то исполнение было особым! И оркестр, и Евгений Федорович превзошли себя. Они исполнили «Время» таким, каким я его услышал…

Георгий Васильевич утверждал, что музыку нельзя придумать, её можно услышать и записать: музыка постоянно звучит вокруг нас. Она никогда не исчезает, её надо услышать. Придуманная, сделанная музыка вовсе не музыка, но её, увы, весьма много! Она как ряска, затягивающая светлое озеро.

Отмечу одну деталь: в том разговоре композитор называл своё произведение всего лишь одним словом — «Время». Не заключено ли тут гениальное провиденье свершающегося: когда безумно ускоренное людьми Время мчит к роковому пределу? И как удивительно это перекликается с гениальным, воплощенным Свиридовым в музыке Словом Блока:

«…И век последний, ужасней всех, увидим и вы и я.… Всё небо скроет гнусный грех, на всех устах застынет смех, тоска небытия…».

Замолкла музыка… Время кончилось.… Воцарилась тишина. И вдруг шквал, гром аплодисментов, зал неистовствовал. И снова, и снова поднимался Георгий Васильевич: раз, другой, третий… И снова кланялся залу, оркестру… Овации не смолкали. Он поднялся на сцену. Издали казался мне еще более значимым и в то же время удивительно земным, близким. Душевно, с открытой искренностью благодарил Светланова. Евгений Федорович заметно устал, то и дело промокал носовым платком лицо, но был счастлив и светел. Свиридов благодарил оркестр, кланялся по-русски низко, почти касаясь пола рукою. Было это так по-доброму, так просто и так нравилось залу, который не прекращал рукоплескать. Под аплодисменты он и вернулся на место.

А потом звучала блистательная маленькая кантата «Снег идёт».

«Снег идёт. Снег идёт. К белым звёздочкам в буране тянутся цветы герани за оконный переплёт… Душа моя, печальница о всех в кругу моём. Ты стала усыпальницей замученных живьём… Не спи, не спи, художник, не предавайся сну, ты вечности заложник у времени в плену».

И это всё о себе, всё о нас и всё в глубину души. И так светло, так чисто и так чуточку грустно, так земно!

А потом совершилось то, о чем и подумать было невозможно.

В зале мощно и высоко зазвучала подлинная Русь наших предков и наша Русь, которая теплится не то чтобы в памяти, но в самых сокровенных тайниках души истинно русского человека. Всё, что звучало издалёка и призрачно для меня в «Слове о полку Игореве», всё, что слышал я едва различимо в древних наших летописях, в сказаниях и молитвах, тут явилось не просто музыкой, но в таких подробностях, от которых захватывало дух и сердце наполнялось любовью. Свиридовская Русь не была многострадальной, и вовсе не трагичной, какой ее многие считали в прошлом и считают нынче: тому посвящено множество всевозможных книг и статей, в конце концов убедивших в этом всех и вся. Русь Свиридова — чистая, тихая, труждающаяся, заветная. Она от Бога.

В тот вечер произошло и ещё одно чудо. Впрочем, оно могло бы и не произойти.

Антракт после первого отделения ещё не кончился, но Георгий Васильевич с супругой уже сидели на своих местах. Два пожилых человека явно были утомлены. Они сидели рядышком, плечо в плечо, и вокруг них никого не было.

Майя взяла из моих рук пластинку, стремительно прошла по ряду. И в следующее мгновение я увидел, как она склонила голову и замерла перед сидящим. Так замирают верующие перед иконой. Георгий Васильевич попытался подняться, но Эльза Густавовна удержала его. Я видел, Майя что-то говорит ему, и он отвечает ей. Так они и беседовали: она со склоненной головою, он с поднятым к ней лицом.

— О чём вы говорили? — спросил я, когда она вернулась.

— Представилась, сказала, что мы с тобой его любим, попросила подписать пластинку… — Она была взволнована не меньше, чем я.

По окончании концерта композитора долго не отпускали со сцены. Не у одних нас было восторженно на душе. И ещё: тогда я вполне явно ощутил — его Музыка объединяет людей. Были в тот вечер великие моменты, когда весь зал жил одним сердцем.

В фойе мы выходили последними, и вдруг у дверей артистической комнаты встретились с ним. Захотелось выразить ему нашу радость, наш восторг, и мы подошли. Эльза Густавовна отреагировала мгновенно: «Это опять вы?» — и как бы даже прикрыла собой супруга. Но он, возбужденный, улыбающийся, уже заметил Майю и шел к нам.

— Майя Ганина, — голос у него был приятный, с легкой хрипотцой, — Майя Ганина, я вас знаю… Читал… Читал вас!

Мы стояли уже впритык друг к другу, но он как бы и ещё приблизился к Майе, пристально взирая на неё через притемненные очки.

— А вы русская, — произнес с удовольствием, и еще: — Очень русская! — Для него это было важно. — А в «Литературке» ваши статьи?

В разговоре Георгий Васильевич был необыкновенно активен, порою страстен. Он любил задавать сразу несколько вопросов, тут же на спрошенное высказывал свое мнение, а потом долго и внимательно выслушивал ответы собеседника. Никогда не прерывал и не терпел, когда прерывают его. Майя ответила, что статьи в «Литературке» её.

— Эльза! — Эльза Густавовна сдерживала поклонников, ведя с ними светскую беседу, пока Георгий Васильевич был занят нами. — Эльза, — очень громко повторил снова, — Эльза, это Майя Ганина, русская писательница. Её статьи мы читали в «Литературке». Помнишь?

— Да, да, Юрочка. Замечательные статьи! — И пожимая Майе с улыбкой руку: — Очень, очень приятно!

Майя представила меня. Георгий Васильевич задержал мою руку в своей и вместо обычного «очень приятно» кратко, но убежденно произнёс:

— Рад! — Это был ответ доброго и щедрого человека на переполнявшую мою душу радость.

Пора было уступать место и другим почитателям, уже собравшимся вокруг, но он нас не отпускал. Поинтересовался нашими родовыми корнями, искренне порадовался сибирским — Майи, столь же искренне повосторгался тем, что мы, москвичи, постоянно живем в деревне и, работая на земле, обеспечиваем себя и близких на зиму картошкой и овощами.

— Знаете, и я очень люблю жить на природе в загородном доме. Всегда, при малейшей возможности, убегаю туда. А у вас есть свой сад?

Сад мы посадили давно, к тому времени он здорово вырос. И это весьма понравилось Георгию Васильевичу. Однако пора было всё-таки и честь знать! И тут опять произошло чудо:

— Мы обязательно увидимся, — сказал он, — Эльза, дай наш телефон Майе Ганиной и Юрию Николаевичу и запиши их номер телефона.

Ему почему-то очень нравилось называть Майю по имени и фамилии. Номер телефона Эльза Густавовна записала на программке концерта, а у меня нашлась визитная карточка. Программка эта до сих пор хранится в нашем семейном архиве. Много позднее, чуть ли не в последнюю встречу, я спросил его, помнит ли он, как мы познакомились.

— Конечно, и очень хорошо!

Память у Свиридова была феноменальной, он помнил всю написанную им музыку, знал наизусть множество стихотворений, бесконечное количество песен и молитв, мог читать наизусть и прозаические тексты. Многое из прошлой жизни помнил так, как если бы это произошло вчера. Как-то сказал с присущей ему доброй улыбкой (улыбка у него была либо мудрая, либо озорная и никогда не хитрая):

— В молодости я любил поиграть в память. Устраивали такие соревнования на спор: кто кого. И я всегда выигрывал. — Помолчал и вдруг очень серьезно произнес: — Память — первое свойство гения.

Понимал ли Георгий Васильевич, что он — гений? Я твёрдо верю: понимал. Гений отличается от обыкновенного человека тем, что изначально знает: он — гений. Но никогда и ничем не возвышает себя над обыкновенными людьми.

Однажды он сказал:

— Жизненная драма Солженицына весьма наглядна и глубока. — Мы говорили с ним о личности Александра Исаевича. — И заключена в том, что он более всего в жизни хочет стать русским гением, но в глубине души ясно понимает — ему никогда не быть оным! Вся его видимая «русскость» неизменно опрокидывается в незримую нерусскость! Отсюда его двойственность, расщеплённость мироощущения… Отсюда и самоупоение собой. Мне рассказывал человек, которому я вполне доверяю, как к смертельно больному Твардовскому приходил со своей рукописью Солженицын. Александр Трифонович уже плохо говорил, быстро утомлялся. А он даёт ему рукопись на «прочтение». «Я не смогу тебе высказать своё мнение», — говорит, задыхаясь, Твардовский. А тот ему: «И не надо! Я бумажек нарезал: там, где понравится, — красную положи, а где нет — синюю».

Говорил Георгий Васильевич об этом с грустью. Твардовского-поэта ценил высоко, глубоко переживал его жизненную драму. И ещё задумчиво произнес:

— Как-то, провожая до дверей своего кабинета в «Новом мире» Солженицына, Твардовский сказал ему вслед восторженно: «Гений! — а потом, задумчиво: — Зла…».

— Георгий Васильевич, — спросил я его однажды, — как же так могло получиться, что вы первым встречным из почитающих вас мало того что дали свой домашний телефон, но еще и пригласили к себе в дом?

— Юрий Николаевич, дорогой, — этот эпитет он любил употреблять в общении, — Майя Ганина и вы — не первые встречные! Если мне не изменяет память, подойдя ко мне, Майя Анатольевна назвала свою фамилию. Тут же в голове моей сработала кнопочка: я же читал её статьи!.. Потом она сказала: «Георгий Васильевич, мы с мужем, писателем Сбитневым Юрием Николаевичем, очень любим вас! — Память ему не изменяла, так и говорила Майя. Он продолжал: — Сработала вторая кнопочка: представилась сама и представляет своего мужа с именем, отчеством, фамилией, да ещё и делом, которому он служит! В этом, дорогой мой, очень многое заключено. А главное, она сказала: „Любим вас“! Не „творчество“, „не музыку“ — „вас“! И это было сказано так, как в последней заповеди. В последней и оказавшейся самой неисполнимой для людей: „Любите друг друга, как я вас любил!..“.

Он помнил всё! И это, в который уже раз, поразило меня.

Новый, 1986 год мы встречали в Москве. Запраздновались до пятого числа и решили ехать в деревню шестого, дабы Рождество встретить на воле. А пятого вечером в нашей квартире раздался звонок. Я поднял трубку. Голос был женский, незнакомый:

— Юрий Николаевич?

— Да.

— Это Свиридова, Эльза Густавовна.

И далее опять совершилось чудо. Она сказала, что Георгий Васильевич очень хочет встретиться с нами, и если у нас вечер свободный, то через часик она пришлет за нами машину. Конечно, мы были свободны! Я подробно, уже шоферу, рассказал, как проехать к нам. Но к назначенному времени приехал он не один, а с нею. Мы очень тепло поздоровались, поздравив друг друга с Новым годом, с наступающим Рождеством, и я пустился в разглагольствования, что напрасно она беспокоилась, приехав за нами, что мы без труда нашли бы их дом и квартиру. Но Эльза Густавовна решительно пресекла меня, сказав просто: „Так захотел Юрий Васильевич“.

Она звала его дома Юра либо, чаще всего, Юрочка и никогда — Георгий. Он её, в разговорах, — Эльза Густавовна; всего чаще, обращаясь к ней, — Эльза, очень редко — Эля и совсем уж редко — Элинька. Это последнее, коли произносилось, — в нём звучало столько теплоты, столько нежности и любви, что некая обиходная постоянная суровость его по отношению к ней воспринималась как чудачество.

Квартира оказалась весьма скромной. Хозяин встречал нас в тесной прихожей. Весьма умело снял пальто с Майи, ловко водрузил его на вешалку и с тем же намерением обратился ко мне. Я, естественно, воспротивился, но он с добрейшей улыбкой наставительно объяснил, что хозяин обязан делать это, если уважает своего гостя. В последующем он выполнял это неукоснительно.

— Проходите и будьте как дома.

И эта обычная в таких случаях фраза была наполнена подлинным смыслом: ему действительно хотелось, чтобы нам было хорошо и свободно в общении с ним. Весь его вид располагал к этому. На нём была чистейшей белизны рубаха с распахнутым воротом, мягкая широкая домашняя куртка, безупречно выглаженные брюки и легкие туфли. Он был очень домашним, но для меня как бы и приподнятым над всем обыденным. Такое ощущение знакомо мне с раннего детства. Я очень любил своего дедушку Константина. Он всегда появлялся в нашем доме неожиданно и творил чудеса. По его повелению сыпались с потолка конфеты, из ниоткуда появлялись игрушки, самый обыкновенный ухват у печи превращался в боевого коня. Дедушка в моём детском воображении как бы находился в другом мире, парил над всем сущим.

Нечто подобное испытывал я в тот вечер в квартире Свиридова.

Мы принесли ему свои книги, а я ещё — только что вышедшее юбилейное издание „Слова…“. Он внимательно рассматривал книгу Майи, приподнимал очки, близоруко вглядываясь в текст, спрашивал, когда написана книга и многое другое, что для него в тот момент было важным. Ведь он знакомился с нами. Позднее я понял: в общении с людьми у него не было мелочей. Всякую ложь, всякую малую, безобидную неправду в разговоре отмечал мгновенно, как бы настораживался, защищаясь суровостью и холодностью. К моему счастью, такого Свиридова я наблюдал редко, издали. С первой встречи взяли себе за правило: быть перед ним до предела искренними и открытыми. Шло это не от ума — от сердца.

Георгий Васильевич надолго разговорился с Майей, а я вел беседу с Эльзой Густавовной. Самый близкий человек, охранительница и хранительница очага, бессменный секретарь, серьезный советчик не только в житейских вопросах, но и творческих, она обладала редким талантом любить всё, что любил он, и жить только его интересами.

— Вы знаете, — говорила она мне тогда, — надо менять квартиру. Тут Георгию Васильевичу так тесно! Сами видите: в кабинете не повернуться. А у него постоянно люди: хормейстеры, дирижеры, молодые композиторы и просто друзья. Он много занимается с Нестеренко, с Леночкой Образцовой, с Архиповой…

Она так и сказала — „занимается“, словно бы с учениками учитель. Но это так и было. К каждому исполнителю своей музыки, будь то всемирно известные певцы либо столь же великие дирижеры и замечательные хоровые коллективы, предъявлял композитор неимоверно строгие требования.

— Надо менять квартиру, — повторила она. — А это так безумно сложно.

— Неужели и Свиридову сложно? — наивно спросил я.

Эльза Густавовна сокрушенно покачала головой:

— Думаю, сложнее, чем кому-либо! У него столько недоброжелателей в Союзе композиторов, столько завистников, скрытых и явных врагов, что диву даешься, откуда всё это?

Прямодушие Свиридова, поразительная честность в суждениях, непримиримость ко всему ложному в жизни и творчестве, будь то музыка, литература либо изобразительное искусство, а более всего его глубинная русскость, не просто раздражали многих и многих, но и двигали их на подлые действа. Более всего тогда (а нынче во сто крат больше!) отторгали от себя власть предержащие тех, кто пекся о русском народе, о его подлинной истории, культуре, традициях и праве быть русским. Непостижимо, но факт: вот уже многие десятилетия самым несчастным, самым обманутым народом, самым угнетенным в России остается русский народ. И это хорошо знал, говорил об этом открыто Георгий Васильевич Свиридов. Потому и жил в крохотной квартирке национальный гений, потому, беззаветно любя родную землю и природу, не имел даже самого маленького загородного дома.

Через многие чиновничьи тенета прошла Эльза Густавовна, но своего добилась: „выбила“ достойную квартиру. Но это свершилось позднее, а тогда только начинались её „хождения по мукам“.

Мою книгу смотрел Георгий Васильевич столь же внимательно и долго, как и Майину. Эта была северная трилогия „Авлакан“. Он задавал много вопросов о жизни эвенков, о их национальной культуре, не обошёл и музыку:

— Скажите, у них есть свои песни?

Песни у эвенков свои, национальные, конечно, были, но я рассказал о том, что произошло, когда спросил однажды у молоденького каюра: „Есть ли у эвенков свои песни?“. Тот определенно ответил: „Онака, есть!“ — „Споёшь?“ — „Онака, спою!“. И когда помчались по белому простору Нижней Тунгуски олени, каюр мой возопил: „Забота у нас простая, забота у нас такая: была бы страна родная! И нету других забот!“.

Все смеялись от души, но Георгий Васильевич особо: смех его был заразительным, так смеются только дети. Был он большой охотник до шутки, до меткого слова. Зажигался мгновенно, смеялся подолгу, но мог и мгновенно погасить смех.

Посмеявшись вволю, взял в руки подарочный том „Слова…“, сказал восхищенно:

— Как красиво издана! У меня этой книги нет. — Стал бережно листать страницы. — Какие изумительные фотографии, какой цвет! Благодарю, благодарю! От души!

Я сказал, что в этом издании есть и моя статья.

— Вы занимаетесь „Словом…“?

Я ответил, что долгие годы собирал словарь сохранившихся доныне в живой русской речи древних слов. А теперь с их помощью пытаюсь перевести на современный язык и восстановить подлинный текст.

— А разве он не переведён?

Я сказал, что все блистательные поэтические переводы „Слова…“, от Жуковского до современного нам Заболоцкого, по которым и судим о великом памятнике — не переводы в подлинном понимании этого слова, а всего лишь, в большей степени, талантливые переложения. А вот точных подстрочных переводов до сих пор нет. Такое высказывание удивило Георгия Васильевича и весьма заинтересовало. Не могу утверждать, но мне показалось тогда, что композитор не был знаком с первым изданием „Слова…“, осуществленным Мусиным-Пушкиным в 1800 году. Если это так, в том нет ничего удивительного: первая реконструкция поэмы довольно редко издавалась массовым тиражом и обязательно с поэтическими переложениями. Попытки сделать точный подстрочный перевод чаще всего были неудобочитаемыми либо неизменно повторяли ошибки первых издателей.

Георгий Васильевич очень внимательно слушал, не перебивая, а тут спросил:

— А что, такие ошибки были?

— Да!

— И много их?

Я ответил, что мне удалось обнаружить несколько безусловных, восстанавливая текст по-новому.

— А не могли бы что-нибудь прочитать из того, что, по-вашему, ошибочно?

Я мог.

— Послушайте, что до сих пор присутствует в каждом новом подстрочном переводе: „Бориса же Вячеславича слава на суд приведе и на канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя…“.

— Постойте, постойте! — прервал меня Свиридов громким и даже раздраженным восклицанием. — Какая „конина“?! Зачем она тут?!

Я был на высоте радости: чуткое ухо его ухватило безошибочно главное! Совершенный слух воспротивился не столько нелепому слову, но нарушению гармонии строки.

— Покажите мне эту строку тут, — попросил и протянул книгу.

Я открыл нужную страницу, где черным по белому было напечатано то, что я только что прочёл наизусть.

— Нелепица какая-то, — сердито пробурчал и спросил: — Ну и как же вы с этим справились?

Я прочел свой перевод: „Бориса же Вячеславича слава на суд приведе и на кан — ину, зелену паполому постла, за обиду Олгову, храбра и млада князя“.

Читал я волнуясь, несколько торопясь, но он чутко уловил происшедшее со строкою:

— Юрий Николаевич, дорогой, — тогда впервые использовал он этот эпитет к моему имени, — прочтите ещё раз не торопясь, полным голосом.

Я прочёл уже спокойно, чуть растягивая слова. И услышал тихое, чуть с хрипотцою, самое-самое, чего и не чаял услышать:

— Вот она и музыка!.. Ах, как хорошо, Юрий Николаевич! Достойно, очень достойно! — Это любимое им слово употреблял нечасто, но всегда, чтобы выразить самое высокое одобрение. — Вы молодец!

— Не я. Автор!

Он тут же отреагировал:

— Ложная скромность человека не украшает, но в конце концов губит! Ах, как это интересно!..

Эльза Густавовна с Майей слушали, не вступая в нашу беседу. В то время о „Слове…“ я мог говорить без умолку часами. Но надо и честь знать, не ради же моих изысканий пригласил нас к себе Свиридов?! Однако Георгий Васильевич продолжил:

— Юрий Николаевич, а не могли бы ещё что-нибудь прочитать?

Майя подсказала:

— Прочти „белку“!..

Я был готов к чтению, но хотелось и объяснить кое-что по поводу этой строки.

Майя решительно воспротивилась:

— Не надо, читай.

Георгий Васильевич согласился:

— Сначала прочтите, а потом объясните.

Я прочитал строку, как она была воспроизведена первыми издателями. Музыкальный ритм её не вызвал у композитора возражений. Но с содержанием было не все в порядке: предлагая строку для чтения, первые издатели сделали такой перевод: „Князья между собой враждовали, а нечестивые, рыская по земле русской, брали дань по белке со двора“.

— Нет, нет, это не то! — замахал руками Георгий Васильевич, — это не перевод!

Я тут же согласился:

— Я вам прочту принятый за эталон перевод академика Лихачёва: „А князи сами на себя крамолу ковали, а поганые, с победами нарыскивая на Русскую землю, сами брали дань по белке от двора“.

Как от назойливой мухи, замахал ладонью:

— Это ещё хуже! Это не по-русски: „нарыскивая на“. Зачем „белка“? Там „конина“, тут „белка“! Кошмар какой-то!.. — „Кошмар“ тоже было его любимым словом. — Теперь объясните, что тут такое? — попросил с почти детским интересом.

— А тут уважаемые, действительно „уважаемые“ первые редакторы несколько переусердствовали в реконструкции. Они разъяли им, вероятно, незнакомое, но очень ёмкое древнее русское слово. Отсюда и получилась — „белка“. Послушайте мой перевод: „А князи сами на себя крамолу коваху; а погании сами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по обеле от двора“.

— Это же — „обела“ — „рабыня“! Дань — по рабыне от двора! — выкрикнул звонко.

— Конечно, конечно! — вторил я ему радостно. — И до сего времени считается, что дань от двора — либо очень мелкая древнерусская монета, либо шкурка белки.

— Это удивительно, удивительно, — повторял он. — И никто до вас не понял, что „побеле“ — это „по рабыне“?

— Выходит, что нет, — без ложной скромности ответил я.

— Ну тут, дорогой Юрий Николаевич, не только автор молодец, но и вы! — И добавил определенно: — В древнем русском написании в одну сплошную строку не воспроизводились подряд две одинаковые буквы. Поэтому и „побеле“, а не „по обеле“.

И это он знал!

— Увы, сие оказалось недоступным прошлым и нынешним академикам!.. Неужели не знали слова „обел“ — „полный раб“?

Я пошутил, что оно известно только присутствующим. Но он не принял шутку. Думал о чём-то, нахмурив лоб. Потом как бы даже и вскрикнул:

— Да, да! Вспомнил! Это так хорошо: „и на кан — ину, зелену паполому постла“… — И рассказал, о чём вспомнил: — В моём родном Фатеже было четыре церкви, в одну из них бабушка водила меня постоянно совсем маленького. Так вот: там, в притворе, стояло странное сооружение. И не лавка, и не стол. Меня сие заинтересовало: „Ба, а это что?“. „А это, внучек, „кан“, на него покойников кладут…“. Я много помню таких слов из детства.

— Георгий Васильевич, — сказал я, — в „Слове о полку…“ много древних слов, сохранившихся доныне в курском речении.

Этому он искренне порадовался: Георгий Васильевич ревниво хранил в сердце любовь к своей малой родине. Часто называл себя курянином…

Время между тем было уже поздним. Эльза Густавовна стала приглашать к столу. Мы отказывались, ссылаясь на то, что и так утомили их. Однако Георгий Васильевич широко и властно повел рукою:

— Прошу к столу. Чем богаты, тем и рады! И не в приличии русских отказываться от хлеба и соли.

Стол был накрыт в маленькой гостиной. И мы сели вчетвером за хлебосольную свиридовскую скатерть. Георгий Васильевич был радушным хозяином, очень любил потчевать гостей. Но делал это не назойливо, от душевной полноты. Память не сохранила всех разносолов, однако вкус стряпни хозяйской был отменным. Эльза Густавовна, ко всем её многим деловым качествам, ещё и превосходно готовила. Разговор продолжился за столом. Георгий Васильевич беседовал с Майей, а я, пораженный его вниманием к моей работе и даже как бы и участием в ней, находился в состоянии некоего очарования. Мне показалось, что Эльза Густавовна понимает это. И когда я спросил её тихо, не утомил ли Георгия Васильевича, она ответила: „Кроме самого себя, его утомить никто не может. Он этого не позволит! — И добавила с мягкой улыбкой то, что для меня и поныне бесценно: — Ваша работа и вы очень понравились ему“.

Но моя счастливая переполненность души ещё раз выплеснулась в тот вечер. Это было то, о чём я мечтал ещё задолго до нашего знакомства, с этим шёл к нему на встречу, с этого хотел начать разговор.

— Георгий Васильевич, вы никогда не думали написать музыку к „Слову о полку…“?

Он удивленно посмотрел на меня, ответил стремительно:

— А зачем? Она уже написана Бородиным.

Бородина Свиридов ценил безмерно. Не зная об этом, я сказал, что очень люблю Бородина, что первой оперой, которую слушал в Большом театре, был „Князь Игорь“, но само по себе замечательное либретто ничего общего не имеет со „Словом…“. Вероятно, Георгий Васильевич не задумывался над этим, потому промолчал. А я продолжал в запальчивости:

— „Слово…“ ни в коей мере не опера! Это величайшее хоровое произведение. „Слово…“ несомненно пели в древности!.. — И осекся, почувствовав, что меня шибко занесло. Мне ли толковать гению национального русского хорового искусства об этом?! Я смутился:

— Извините, ради Бога…

— Что же, очень интересно… Стоит подумать. — Он произнес это как бы самому себе, что было в его речи обычным. Только значительно позднее понял я: неизмеримо широкая душа его, могучий разум до предела были наполнены тогда новыми грандиозными творческими планами, их он уже начал воплощать вопреки времени, которое стремительно неслось вперед, сокращая срок его жизни на земле. Он понимал это, а позднее часто говорил об этом. То, что он вопреки вселенскому злу, хлынувшему со всех преисподен на нашу Родину, сумел столько создать за эти лихолетья, следует воспринимать только как воплощенное чудо, дарованное нам, русским, Господом Богом…

Понимая это, я все-таки скорблю о несбывшемся и задаю себе вопрос: Что было бы со всеми нами, если бы Пушкин успел сделать перевод „Слова о полку Игореве“, а Свиридов успел написать к этому переводу музыку?!»

Шестого января, как и задумывали, мы отправились в Талеж, к радости наших двух собак, вовсе одичавших в московской каменной пустыне. День был морозный и ясный. Дорога сухая и чистая, лёгкая. Но мы почти весь немалый путь провели молча, каждый по-своему переживая вчерашнее. Встреча с Георгием Васильевичем для нас была столь значимым событием в жизни, что хотелось ещё и ещё раз пережить, в самых мелких деталях, совершившееся. К слову, отмечу: так происходило неизменно после каждого с ним свидания. Необычайно щедрый в общении, он дарил собеседнику не только свои мысли, но и широту души своей.

Весь тот январь прожили в деревне безвылазно, перезваниваясь со Свиридовыми. Точнее, звонил я. Когда прощались в тот вечер, Георгий Васильевич сам попросил:

— Юрий Николаевич, звоните нам почаще, будем рады.

Я и звонил каждую неделю. Обыкновенно трубку брала Эльза Густавовна. Я справлялся о здоровье. О своём она обычно умалчивала, но чаще всего говорила, что Георгий Васильевич прихварывает. После перенесенных инфарктов он уже тогда нередко попадал в больницу. Частенько сетовал на недуги, но всегда держался бодро и не выглядел больным человеком. Однако сердечный недуг был весьма серьезный, но, сетуя на него, ежедневно много работал. Эльза Густавовна неизменно интересовалась нашим здоровьем и житьём-бытьём. Каждый раз, если Георгий Васильевич не был занят каким-либо неотложным делом, говорила громко:

— Юрочка! Звонит Юрий Николаевич, ты свободен? — И уже мне: — Юрий Васильевич хочет поговорить с вами.

Он начинал разговор всегда с одной фразы:

— Юрий Николаевич, дорогой, всё ли у вас хорошо? Здоровы ли? — И только потом обо всём, что его интересовало.

Первый телефонный разговор с ним помню до сих пор ясно и как наяву слышу его голос. Говорили мы опять о «Слове о полку Игореве».

— Прочитал вашу статью в юбилейном сборнике. Скажите, в чём тут дело? Почему вместо «обелы» напечатали: «побела»? А где же замечательное: «И на кан — ину, зелену паполому постла…»? Почему нет?

Для него было характерным задавать сразу несколько вопросов. Я ответил, что статью мою вставляли уже в готовую верстку, что попала она туда после публикации в «Литературной газете», где и была сделана эта ошибка. Статью к тому же очень здорово сократили, поскольку мои прочтения вызвали сопротивление академиков.

— Им нравится больше «конина»? — Георгий Васильевич в отстаивании своих взглядов, даже самых «проходных», был непреклонен, а порою и жесток. Увы, я, к великому моему сожалению, такой чертой характера тогда не обладал.

В январе и феврале наши беседы по телефону стали регулярными: как правило, один раз в неделю. Звонил я, но тему для беседы предлагал он, как, впрочем, в любом с ним разговоре. Если подходил к телефону, то вёл разговор обстоятельно, не торопясь. Закончив со мной, всегда просил, чтобы трубку взяла Майя. И к ней у него была своя тема. Говорили они подолгу.

Однажды, в середине февраля, позвонила сама Эльза Густавовна:

— Юрий Николаевич, 27 февраля у Юрия Васильевича концерт в Большом зале консерватории. Он вас приглашает. Приедете?

Я не помню, чтобы она, как большинство жен значимых мужей, произносила: «у нас концерт», «мы приглашаем». Хотя организацией концертов и приглашениями всецело занималась она. Я ответил, что о концерте мы знаем, ждём его и у нас давно куплен абонемент.

— Это очень хорошо! — обрадовалась она. — Столько достойных, а мест у меня очень мало.

Эльза Густавовна по своему характеру была очень сдержанным и даже суровым человеком, но с теми, кого «принимала» — предельно искренней, бесхитростной. Нас «приняла» не сразу. Внимательно приглядывалась, нет ли какой грозящей Георгию Васильевичу опасности. Решила: нет. И с тех пор отношения стали весьма доверительными.

Тот февраль был необычайно снежным и метельным. Сугробы лежали вровень с заборами, дорогу к нашим воротам занесло, белая заметь лежала до самого асфальтового шоссе большой дороги. Утром я через лес пошёл в соседнюю деревню Бершово, где располагалась совхозная тракторная бригада. А уже в полдень мощный бульдозер расталкивал сугробы в поле за нашими воротами. Сейчас и представить такое невозможно: без каких-либо унизительных просьб, без требования платы, только из человеческого сочувствия и уважения друг к другу за четыре версты, в февральскую заметь, гонит тракторист свой гусеничный ДТ, дабы помочь. Теперь это непостижимо, тогда — норма жизни. И сколько бы нынче рьяные демократы ни хаяли то время, сколько бы ни злобствовали над отношениями тех дней — там было главное: люди русские оставались людьми. И что точно удалось реформаторам — это лишить человека близости друг к другу.

— Анатольевна, Николаевич, давайте поосторожнее по дороге-то!.. — напутствовал нас бригадир трактористов Володя Бережной. — И добавил, смущаясь: — Привет наш Георгию Васильевичу Свиридову. Моя Анька до слез его любит.

И это тоже непостижимо, господа «деморосы», и это на вашей рыночной совести!.. Не шутил тогда Володя — наивно, по-вашему, а по-нашему верно, — когда считал гениального композитора себе близким. Вами и только вами сделано всё, дабы изничтожить эту близость!

Свиридов был поистине народным композитором. Он неизменно и постоянно говорил о народности: «Народное — это то, что способно восприниматься нацией целиком и адресовано всему народу». Он, несомненно, воспринимался всем народом и всего себя отдавал народу без остатка.

В пятидесятые годы Россия переживала небывалый подъем хорового искусства. Страна не только возвращала своё песенное творчество, она создавала новое, национальное по духу, искусство. Повсюду, даже в самых малых уголках, возникали самодеятельные хоры. Были они и в заводских, и в сельских клубах, школах, ремесленных училищах, в вузах и войсковых частях. Пели по всей России. И если в предвоенные, тоже песенные годы усиленно в народ внедрялась новая, социалистическая песенная культура, порой чуждая русской душе (а русский человек всегда пел душою), то пятидесятые отмечены тягой к подлинно народной музыке.

Как в своё время откликнулась Россия на Отечественную войну 1812 года — Пушкиным, а на Первую мировую, революцию и гражданскую — Шолоховым, так и на Великую Отечественную — Свиридовым.

И совсем не случайно музыка, написанная на слова Александра Сергеевича девятнадцатилетним юношей, звучала по всей стране в пятьдесят третьем.

В селе моего детства — древней Лопасне её исполнял наш районный хор. В репертуаре свиридовские хоровые партитуры занимали немалое место. А хор был одним из лучших сельских самодеятельных хоров страны. В то время постоянно проводились музыкальные смотры на лучших сценических площадках столицы. Если мне не изменяет память, лопасненские пели и на сцене Большого театра.

— Передайте привет Георгию Васильевичу Свиридову, — сказал ещё раз Володя Бережной, помахал рукою и пошёл к своему трактору.

По нашим ли только рассказам знал он композитора? Мы тогда кроме работы за столом часто бывали в совхозных и колхозных бригадах, беседовали о литературе, музыке, о современном состоянии нашего общества, обо всём, о чем просили нас рассказать доярки и трактористы. И всё-таки не только от нас слышал Володя о композиторе, и не только из-за нашей просветительской деятельности «до слёз» любила его музыку жена Володи, Аня.

В те счастливые для русской культуры времена по телевидению шли десятки просветительских программ. Достаточно вспомнить блистательные: Евгения Светланова, Святослава Бэлзы, Ольги Доброхотовой. Тогда прошли и несколько телеочерков о Георгии Васильевиче. Многое рассказывалось и о литературе: с экрана звучали стихи и проза. Где нынче всё это? Не выдержало испытания «рейтингом»! Услышав это слово по телевидению, мой старый друг, знаток древних русских речений сибиряк Иззот Дормидонтович, недоуменно спросил:

— А чо они выражаются? Надо бы постыдиться!

…Большой зал консерватории был уже полон, когда мы вошли в него. Нынче места наши находились по левой стороне партера, достаточно далеко от прежних. Я посмотрел туда, стараясь увидеть Георгия Васильевича. В зале его не было.

Сегодня всю программу целиком исполняла Академическая русская хоровая капелла имени А. Юрлова. И открывалась она концертом его памяти. Георгий Васильевич безмерно ценил Александра Александровича, считал величайшим хоровым дирижёром, относился к нему с нежной любовью, часто вспоминал о безвременно ушедшем: Юрлов не дожил и до пятидесяти лет.

— Георгия Васильевича в зале нет, — сказал я Майе, — не захворал ли? Эльзы Густавовны тоже не вижу.

На сцену вышла ведущая концерты в консерватории бессменно вот уже десятилетия подряд Анна Чехова. Со свойственной только ей теплотой, безупречной русской речью она не просто объявила программу, но поведала о ней. Зал оценил.

Анна Дмитриевна обладала удивительным, благородным артистизмом. И благодаря ей каждый концерт в Большом зале приобретал своё, особое лицо. Завсегдатаи консерватории искренне любили ведущую, вполне оценивая этот редкий талант, и рукоплескания ей были тогда продолжительными. Но принимала она их только как благодарность автору. И в подтверждение этому, когда смолкли аплодисменты, произнесла тепло и доверительно:

— Герой Социалистического Труда, народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, лауреат Государственных премий Георгий Васильевич Свиридов!..

Зал разразился овацией. Свиридов вышел на сцену степенным шагом. И встал рядом с ведущей, плечо в плечо. Она сделала два шага в сторону и несколько в глубь сцены. Он попросил её вернуться к нему. Так они и стояли рядом, пережидая шквал восторга. Георгий Васильевич низко поклонился исполнителям, потом залу, давая понять всем своим видом, что он тут, на сцене, не ради славы, но ради памяти своего друга — величайшего русского хорового дирижера.

Его поняли, наступила глубочайшая тишина. Мне показалось, что люди перестали дышать. Свиридов в этой тишине покинул сцену. И тут ведущая произнесла:

— Концерт памяти Александра Александровича Юрлова! — Тишина как будто стала ещё глубже. — Два хора на слова Сергея Есенина: «Ты запой ту песню», «Душа грустит о небесах». Солист Константин Золотарёв.

Это было чудо: зал не ответил аплодисментами, но ещё более замер. И эта тишина была началом Великой музыки: слова и мелодия слиты воедино, и в них — счастливая печаль и радость. Такое доступно только молитве. Одна из черт русской народной культуры — причастность к Богу, молитвенность. И самый яркий выразитель её в музыке — Свиридов.

Чистой, высокой молитвой, в которой одна только Любовь, наполнен концертный зал. Господи, как хорошо нам, всем вместе! Два великих — поэт и композитор — творят Чудо. Точнее, это творит Георгий Васильевич, не просто проникая в самую суть есенинского слова, но и воскрешая душу поэта, дарит её миру.

«Ты мне пой. Ведь моя отрада — что вовек я любил не один, и калитку осеннего сада, и опавшие листья рябин».

Что спрятано, что заключено в этих самых простых словах? И прост ответ: душа заключена в них, душа всего народа. Удел гения — выразить душу народную…

Георгий Васильевич постоянно возвращался к поэзии Есенина, не мог без неё жить. Очень часто цитировал в разговоре, подкреплял строками поэта весьма серьезные мысли, находил в них ответы на искания души своей.

Но как бы ни велика была эта живая духовная связь, поистине необъяснима полная слитность души его с Пушкиным!

Есенин жил в одно время, в одну эпоху с композитором. Рязанское детство и отрочество поэта и курское Свиридова мало чем отличимы. Природа, бытовой уклад и даже речения очень близки друг другу. И неудивительно, что всё это во всей полноте выражено музыкой.

Но живой Пушкин, почти год в год, на целый век отстоит от девятнадцатилетнего юноши, дерзнувшего встать рядом с Гением. Я не ошибся, определив Свиридова рядом с Пушкиным. Свиридовская Пушкиниана — это живое и подлинное воплощение в музыке не только стихов и прозы Александра Сергеевича, но и его личности во всем многообразии характера, подробности его бытия, отношения с людьми и Божьим миром.

Второе отделение концерта всецело было с Пушкиным. Я тогда впервые услышал со сцены «Пушкинский венок» в исполнении Юрловской капеллы.

Георгий Васильевич Свиридов считал самым богатым музыкальным инструментом человеческий голос. Александр Александрович Юрлов довел этот инструмент до сказочного совершенства. А свиридовские хоровые произведения в исполнении капеллы стали вершиной певческого искусства.

Концерт (Свиридов назвал «Пушкинский венок» концертом для хора) начинался с «Зимнего утра». Оно возникло издалёка. И было тем пушкинским утром, которое приветствовал и которому радовался Поэт. Являясь во всех подробностях того далекого и, казалось, неповторимого мига: ведь «всё проходит». Ан нет! Всё ясно, всё зримо, всё не просто слышится — всё видится и всё живо…

Непостижимый дар композитора — не только проникать в века и века, но и вполне реально воссоздавать картину ушедшего времени в живых человеческих образах. И мы не просто слышим музыку той эпохи, но воспринимаем её «на глаз и вкус». В «Пушкинском венке» Поэт не Символ, не Святая тень, не Дух, но соживущий с нами. И в этом суть гениальной музыки Свиридова, так точно воспроизведённой величайшим талантом Юрлова. О котором, кстати, в Советской энциклопедии, изданной в 1980 году (уже спустя семь лет после смерти дирижера), всего лишь три крохотные строчки…

Я не решился во всё наше общение спросить у Георгия Васильевича об этом великом таинстве его творчества. Однако многое стало понятным, когда услышал от него следующее:

«Единственное, что передается нам от предков и что мы передаем потомкам нетленной частицей — это кровь. Только кровь. Душа бессмертна, но и бесплотна. А кровь — живая нить, которая связывает нас, живущих, со всеми ушедшими, без ограничения во времени: от загадочного возникновения до сегодня и до (тоже загадочного) нашего небытия.

Негодники и всякие мерзавцы постоянно пытаются приписать русским бредовую теорию „чистоты крови“. Чего никогда, во всю долгую историю, не было на Руси. Тому нет подтверждения и в тысячелетней истории славянства. О чистоте крови из всех народов до сих пор пекутся и говорят, даже после „арийского безумия“, евреи. Особенно их национальная „верхушка“.

Именно „память крови“ была главным в создании русской нации, характера русского народа. А потому многое непонятное, скажем, Западу в нас объясняется тем, что русские живы этой памятью крови.

Нести в себе память обо всех до тебя живших, не просто хранить её в сердце, но уметь передать людям — это дар Божий!»

Осознанная Свиридовым «память крови» позволяла ему жить не только в эпоху Пушкина и Гоголя, которого он тоже «близко знал», но и в куда более отдаленные эпохи.

Слева от моего рабочего стола, в книжных полках, за стеклом — фотография. На ней молодой, по-сибирски скуластый парень в вышитой рубахе, с орденской колодкой на пиджаке. Над высоким лбом аккуратный зачес с пробором. Ему ещё нет двадцати двух лет. А за спиной этого парня — раннее сиротство, высылка с семьей деда в Заполярье, детдом в Игарке, ремеслуха в Красноярске, а за ней сразу же — запасной полк, фронт, ранение и снова передовая, и опять ранение, и опять фронт. Кромешный ад Днепровского плацдарма. Тяжелейшее ранение в голову, в височную кость, в лицо, в глазницу. На фотографии ранения почти не видно, местный фотограф-умелец сделал всё, как, впрочем, и фронтовые хирурги, дабы скрыть страшную рану. Парень красив и ясноглаз. Но всего пережитого им судьбе было мало. На обороте фотографии надпись, сделанная ломаным, корявым, почти нечитаемым почерком. Какая уж там каллиграфия, когда правая кисть раздроблена ещё одним ранением!..

«Дорогой Юра! А этот, недавно у родственников отыскавшийся кавалер, ещё Чусовской выпечки. Снят в 1947 году в первой, Марьей вышитой рубахе и в костюмчике из американских подарков, купленном на базаре. Все бедствия и надсады ещё впереди, в том числе и туберкулез у обоих супругов, смерть дочки, удаление меня из горячего цеха на улицу — всё это было ещё задолго до знакомства с тобой. Хорошее дело — человеческая память, она отсеивает всё худое из жизни. Обнимаю — Виктор». Такую надпись сделал мне на этой фотографии самый близкий друг во всей моей жизни — Виктор Астафьев.

Георгий Васильевич прекрасно знал классическую русскую и мировую литературу. Часто в обычном разговоре цитировал Гёте и Шиллера, и Бернса, и ещё много известных, а порою и совсем неизвестных авторов прошедших эпох. Шекспира считал самым для себя близким, ценил его неизмеримо высоко.

Невозможно перечислить всех русских писателей, к творчеству которых он обращался постоянно. Русскую классическую прозу знал досконально и первейшими по значимости считал Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого. Музыку пушкинской прозы ценил особо и воплотил в своей бессмертной «Метели». Считал, что Гоголь совершенно точно определил жанр «Мертвых душ». Как-то сказал:

— Поэма — это тот жанр, в котором должно быть особое, сквозное звучание от начала до конца. Если его нет, то нет и поэмы. Гоголь был во власти той особенной музыки. Он это понимал, потому и назвал «Мертвые души» поэмой.

Георгий Васильевич слышал эту музыку, воплотив её в оратории. Обыкновенно люди энциклопедических знаний, каким, несомненно, был Георгий Васильевич, мало обращают внимание, если это впрямую их не касается, на современное искусство. Он же знал его весьма подробно. Отсюда и восклицание при первой встрече: «Майя Ганина, я вас знаю. Читал».

Кроме музыки, которой свято и трепетно служил всю жизнь, громадное внимание уделял литературе. И в первую очередь подлинно русской, питавшейся соками народной жизни. Выписывал литературную периодику, покупал много книг современных авторов. В его библиотеке, весьма обширной, были десятки томов с автографами писателей. Некоторые из них перечитывал постоянно. И в первую очередь книги Виктора Астафьева. Говорил о нём:

— Астафьев — достойнейший русский писатель.

Слово «достойный» для него имело особый, высоко превосходный смысл. Уже в середине девяностых годов записывает в памятную тетрадь имена самых близких ему людей — «достойные», всего двенадцать. В том списке имя Астафьева третье, после горячо любимых и высоко чтимых музыкантов Вадима Фёдоровича Веселова и Александра Александровича Юрлова.

Круг литераторов, о которых постоянно говорил и думал, был достаточно широк. Но чаще всего — об Астафьеве, Залыгине, Абрамове, Белове… Называл их совестью нации. Очень ценил своего земляка Евгения Носова. Как-то в разговоре с Майей о русской прозе, когда она сказала о музыкальности и отточенности носовского слова, даже прервал её, что делал в беседах очень редко:

— Вы весьма верно сказали! Да, да: «отточенная музыкальность».

И очень обрадовался тому, что Майя написала об этом в одной из своих статей о русском языке и русской прозе:

— Обязательно дайте мне прочитать. Это очень интересно! Очень!

Слово «интересно» было, пожалуй, самым употребляемым им. Оно — суть его натуры. Он жил с редким интересом к жизни, к людям, к их творчеству. И относилось это не только к деятелям культуры, но ко всем без исключения, кто проявлял себя в жизни как творец. Однажды, когда мы впервые были у них за городом, в Новодарьине, кто-то неожиданно позвал его с улицы. Отсутствовал Георгий Васильевич довольно долго, а когда вернулся, был весьма возбужден. Извиняясь за неожиданное отсутствие, говорил:

— Это приходил мой друг. Очень и очень интересный человек. Вы знаете, у него золотые руки. Он может делать всё что угодно. Настоящий творец. Я часто подолгу с ним беседую. Он столько умеет и столько знает! Очень интересный человек! — И ещё раз повторил: — Он — мой друг.

Позднее оказалось, что приходил рабочий, помогавший им по хозяйству. Летом — скосить на участке траву, убрать поваленные ветром деревья; зимою — сбросить снег с крыши, почистить дорожки. Но и починить электропроводку, газовую плиту и ещё очень многое, что и ценил в нём Георгий Васильевич.

Сходился с людьми непросто, но если принимал кого-то в сердце, то накрепко и близко, не боялся и сказать об этом. «Он мой друг», «они мои друзья» — произносил нечасто. Отнесённое это к нам с Майей спустя несколько лет после нашего знакомства насколько поразило меня, настолько и обрадовало.

— Вы же мои друзья, — сказал, как бы между прочим, но убеждённо.

Зная многое, Свиридов постоянно желал знать больше. С первой встречи и до самой последней он постоянно о чём-нибудь расспрашивал. Круг его интересов был необыкновенно широк, но более всего любил расспрашивать о людях, чаще всего о писателях:

— Юрий Николаевич, вы знакомы с имярек? Читали?

— Читал, знаю.

— Расскажите о нем. И если можно, то подробнее.

Интересовался только прозаиками. Очень редко вспоминал ныне живущих поэтов. Но если заходил о них разговор, то всегда давал точные характеристики и оценки. Знал.

Я заметил, что в его библиотеке современных поэтических книжек было мало. Ценил стихи Станислава Куняева, Владимира Кострова. Постоянный интерес вызывал у него Юрий Кузнецов. Знал, и хорошо, поэзию Рубцова. К судьбе поэта относился с душевной болью, как к жертве.

В одну из самых первых встреч спросил:

— А как вы относитесь к Куняеву?

И задавал этот вопрос не единожды. Я каждый раз отвечал, что знаю Станислава очень давно, что отношусь к нему и его поэзии хорошо. Такой ответ его явно удовлетворял. Для Георгия Васильевича было характерным постоянно возвращаться к одним и тем же вопросам. И это происходило не по забывчивости: памяти его можно было только завидовать. Этим он как бы проверял свои собственные взгляды на человека и события. Но, повторюсь, поэтами, ныне живущими, интересовался мало. Другое дело — прозаики. Их жизнь и творчество постоянно занимали его. О Викторе Астафьеве говорил чаще, чем о других:

— Астафьев в нашей национальной литературе — грома-а-аднейший талант (выделил голосом) и великий труженик! Его проза подобна каменной кладке — объемна и на века. Так строились древнерусские кромли.

Вместо широко употребимого «кремль» Георгий Васильевич произнёс теперь уже забытое древнерусское «кромль». Кстати, доныне сохранившееся в курском речении. Он нечасто, но любил употреблять слова, пришедшие к нам из далекого прошлого в первозданной их красоте. Я сказал, что Виктор Петрович исковерканной ранением рукой, с единственным зрячим глазом, макая в чернилку-непроливайку старенькую ученическую ручку, писал, поначалу не вставая от стола, до десяти часов кряду. Но и этого было мало. Уже готовую рукопись, от начала до конца, «белил» всё той же ручкой по многу раз, а потом ещё и правил по напечатанному женой тексту не единожды. Некоторые повести переписывал до десяти раз. Георгий Васильевич, утверждавший, что музыку невозможно придумать — «её надо сначала услышать», — более, чем кто-либо, знал, как тяжек труд перенести услышанное на бумагу.

— Астафьев свою прозу слышит. Она является ему, как музыка, — произнёс убеждённо.

И тогда я рассказал, что все произведения Виктора Петровича, от первых рассказов и повестей вплоть до «современной пасторали» «Пастух и пастушка», слышал от него изустно.

— Он пересказывал вам сюжеты?

— Нет, он «проговаривал» каждую свою вещь. Творил. Порою в лицах, целыми готовыми кусками! И так увлекательно, что и незаметно было, как истекает время. Случалось, ночами напролёт длилось изустное повествование.

Георгий Васильевич искренне восхитился. А потом надолго задумался. Сам великий труженик, но и умевший воплотить услышанное им в мгновение ока на нотные листы с гениальной простотою и без помарок, может быть, думал тогда о том, что не всегда следует быть «галерным рабом» своей профессии.

Услышанное от Бога всегда выше того, что перескажет художник людям.

— Юрий Николаевич, а то, что рассказывал вам Виктор Петрович изустно, это было его прозой?

Я не задумываясь ответил: «Да!». Кстати, эта изустная астафьевская проза до сих пор звучит в душе, не замолкая. И мне искренне жаль, что рука зрелого художника убрала многое из того «далёка», звучащего во мне.

Спустя четыре года после смерти Георгия Васильевича, за три месяца до своей роковой болезни, Виктор пришлёт мне последнее письмо. Со свойственной ему безжалостностью к своему творчеству, он написал: «…Однако ж, год не работавши по-настоящему, летом я раздухарился и написал шесть давно поспевших в подбрюшье рассказов да „затесей“ с десяток… и ещё вот два черновика рассказов выдал; кажется, удалось мне наконец-то писать без потуг на изысканную художественность и кустарное изящество, так писать, как рассказывать: просто, доступно и внятно…».

Великий русский писатель, оставивший после себя многие тома классической прозы, продолжает до последней минуты жизни искать в себе большей простоты, доступности и внятности.

Так произошло в моей жизни, что первые строчки, которые я прочёл в раннем детстве самостоятельно, оказались строками из «Тихого Дона». В своих воспоминаниях о Шолохове я писал об этом подробно. Но то, ещё не осмысленное чтение осталось в глубине памяти и, вероятно, каким-то удивительным образом повлияло на восприятие личности Михаила Александровича. Моё отношение к нему было изначально — сыновним.

В нашем доме кроме первых книг писателя был и небольшой его портрет, висевший на стене. Отец мой, страстный тогда фотолюбитель, сам переснял его, кажется, из «Роман-газеты», сам увеличил, отретушировал и заключил в им же изготовленную рамку, под стекло. Был Шолохов для меня сызмальства своим — семейным. Эту «семейную» любовь к нему пронес я по всей жизни. Очень долгое время считал, что так к нему все и относятся. И крайне был удивлен реакции когда-то очень известного критика В. И. Воронова, рецензировавшего в издательстве одну из моих книг.

— Мне твоя книга весьма понравилась, — сказал он, позвонив по телефону. — Я с чистой совестью написал сугубо положительную и даже хвалебную рецензию. Но есть в рукописи одно место, котороё меня не устраивает вовсе. Это твоё отношение к Шолохову. Он для тебя божество, ты на него снизу вверх смотришь!.. Должна быть своя писательская гордость: он писатель, и ты писатель! И почтения твои ни к чему!

— Он — Шолохов! — ответил я, считая, что этим всё сказано.

Однако критик был суров:

— Ну и что?!

В ту пору я уже кое-что понимал в шолоховской судьбе, но всё ещё не мог уяснить не просто драмы, но истинной жизненной трагедии русского гения. Позднее, при встречах с ним, увидел в глазах, даже смеющихся, постоянную, тщательно скрываемую боль. Меня удивляло, что близко знавшие Михаила Александровича люди, даже считавшиеся его друзьями, словно бы и не замечали этой боли, этой гнетущей тайны. Со многими пытался говорить об этом. Анатолий Владимирович Софронов, с которым я долгие годы работал в «Огоньке» и был близко знаком, даже рассердился на меня:

— О чём ты?! Шолохов — скала! Глыба! Ему ли терзаться блошиными укусами мелких склочников и подлецов! Он их и в микроскоп не видит! Он, Юра, человек межпланетарный. Любую сионистскую слизь отряхнет и не заметит!

— Какая ещё трагедия? Ты о чём, братец? Миша — Боец! С большой буквы боец! Кремень! Ты эти нюни выкинь из головы!.. — отчитал меня и ещё один из «близких».

— Шолохов — самая трагическая фигура за всю историю русской литературы, — сказал Георгий Васильевич в ответ на мой коротенький рассказ о последней встрече с Михаилом Александровичем. — Думаю, не только русской, но и мировой литературы. Удивительная, трагичная судьба! Я много думал об этом… Каким гениальным терпением надо было обладать, какой удивительной стойкостью, чтобы выносить всю жизнь эту каждодневную моральную пытку! Она куда пострашнее пытки физической! Знаете, нечто подобное испытывал и я. И меня намеренно, устремленно подвергали подобной пытке… Правда, периодами. Отпустят на какое-то время, снова начинают пытать. А у него пытка не прекращалась всю жизнь.

Георгий Васильевич в общении позволял себе иногда долгие монологи. Случалось это, когда говорил о том, что очень глубоко волновало и о чём он уже много думал. Так было и в тот раз. Вот краткий пересказ такого монолога, который я записал сразу же после встречи с ним.

— Почему? В чём тут дело? Одарённый молодой человек, уже заявивший о себе своеобычной прозой, написал роман. Ещё не эпопею, не «Тихий Дон», но свежо, ярко, могуче! Радоваться бы умножению славы литературной! Ан нет! Начинается какая-то возня уже с журнальной публикацией: распространяются некие слухи, предлагаются неприемлемые поправки, всё прочее!.. Потом пуще того: от автора требуют, не меньше и не больше — доказательств, что произведение написано им! Чудовищно, но факт! И автор, вместо того чтобы продолжать своё великое дело, вынужден доказывать своё авторство.

Это ли не провокация? Это ли не изощренная моральная пытка, желание сломить духовно?! Но почему? Почему?.. Ответ смехотворный: «Слишком молод. Недостаточно образован. Не из тех, кто мог бы это совершить». И всё такое подобное… Дар Божий летами не определяется! О каком Божьем даре может идти речь среди воинствующих безбожников?

Сталин спас Шолохова от физического уничтожения — это факт. Но спасти его от постоянной моральной пытки никто за всю его жизнь и не пытался. Ни власть, ни общественность, ни друзья, ни «мастера культуры»… Более того, среди этих «мастеров» и вскармливались те самые подлые интриги против национального гения. Непостижимо! Это просто кошмар! Мы все, жившие рядом с ним, уверенные в его великой правоте, считали, что такой проблемы не существует! А он нёс эту боль, эту трагедию всю свою жизнь стоически. И казнила его мировая антреприза!

В существовании таковой Георгий Васильевич не сомневался. Более того, он приводил неоспоримые факты, подтверждавшие эту его мысль, и был всегда точен в оценке многих, якобы случайных событий, совершавшихся постоянно в мире искусства. Он не скрывал этих своих убеждений и был жестоко ненавидим этой «антрепризой».

— И вот ещё что интересно. Всякие нападки и «разоблачения» Шолохова, сначала в мировых средствах информации, в изданиях «антишолоховедов», а после и у нас, обязательно сопряжены с необъяснимой, патологической злобой!

Разговор этот происходил уже в начале девяностых, когда волна «разоблачений» Шолохова, давно покойного, захлестнула не только периодику, но и многие издательства. Размах этой «чернухи» был настолько велик, что не заметить в нём «организующую» руку было просто невозможно. Причём вершилось это не только в столицах, но и по всей стране.

— Юрий Николаевич, дорогой, предположим, что кого-то обуяла страсть доказать, что «Тихий Дон» написан кем-то другим. И этот человек собирает по крупицам кажущиеся ему новыми факты, что-то анализирует, что-то отыскивает в самом тексте и так далее… Что поделаешь, обуяла человека такая идея. Но к чему тут оголтелая злоба? А ведь она неизменно присутствует в каждом из таких «исследований» без исключения!.. Проанализировав всё, что пришлось услышать и прочитать в этой длящейся уже почти семь десятков лет «кампании», я пришел к убеждению: Михаил Александрович Шолохов преследовался всю свою жизнь и преследуется поныне только за то, что позволил себе быть русским человеком и написать в двадцатом веке русский роман. Иной вины за ним нет!

«Хорошее дело — человеческая память, она отсеивает всё худое из жизни». И это одна из главных черт русского национального характера. Напрягаю память, стараясь в мельчайших подробностях вспомнить события тех, теперь уже далеких лет. Помню только хорошее… Каждая встреча с Георгием Васильевичем ясна, чиста и освещена счастливой радостью. Будто бы и не было ничего вокруг худого. Листаю странички дневниковых записей, терпеливо разыскивая их в архиве. Как, оказывается, важно было заносить на бумагу не только значимые события, но и житейские мелочи, а с ними своё отношение к тогда происходившему.

Время первых наших общений с Георгием Васильевичем Свиридовым было обычным, не предвещавшим ничего плохого. Его уже тогда стали называть «застойным». А в народе — «застольным».

По всей России власть предержащие впали в неудержимый загул на всех уровнях. Отмечались юбилеи, дни рождений, памятные даты, завершения съездов, партийных конференций, квартальных и годовых итогов и прочая, прочая, прочая… Всё это — с накрытыми банкетными столами, с бесконечными тостами, возлияниями. Особенно усердствовали на уровне основной тогда государственной крепи — в районных образованиях. В нашем семейном архиве хранится любопытный документ — записка секретаря райкома директору совхоза, в которой указано, сколько и каких продуктов надо доставить по указанному адресу для банкета по поводу завершения партийной учёбы!.. И в этом перечне кроме продуктов, производимых совхозом, — икра чёрная 15 б., икра красная 30 б., семга, лосось, крабы, осетрина, селёдочка-залом, колбасы разные… Всё с точным указанием количества!.. Попробуй не выполнить указания — завтра лишишься не только своего поста, но и самого малого уважения к себе! А причины для этого всегда найдутся.

Пропил, прогулял Россию не народ, на который до сего дня валят все беды тяжкие, но зажравшийся, разложившийся окончательно, в большей своей части, партийный аппарат. Это тогда уже понимали. И ждали разумных и справедливых перемен. Все ждали, все их хотели, кроме тех, кому и так было хорошо. Такое вот время переживала тогда страна и весь народ. Но пока ещё были мы вместе и пока ещё в силах были жить и работать на благо России. Необыкновенно высоким стал тогда уровень национальной русской культуры вопреки партийному давлению, а порою и открытому гонению на её радетелей. Возродились и могуче заявили о себе русская литература, музыка, живопись… Великое добро и надежду несло это возрождение. Свиридов верил в него, и вся его жизнь была тому порукой. Однако, будучи не только величайшим музыкантом, но и незаурядным философом, Георгий Васильевич позволял себе серьезные сомнения, что нам удастся побороть мировую закулису. Высказывания на этот счет были как честны, так и жестоки. Однажды из уст его я услышал такое:

— Надо ясно понимать для себя, что начавшееся возрождение русской нации страшным образом напугало еврейских мировых владык. И они сделают все, дабы задушить его.

Еврейский вопрос серьезно занимал его. Он очень глубоко думал о нём постоянно.

В самом конце зимы 1986 года Свиридовы переехали на дачу в Новодарьино, и телефонные общения наши прекратились. Я уже говорил, что дачу Георгий Васильевич снимал многие годы, привык к тем местам и полюбил их. Там ему хорошо работалось и жилось. Телефона на даче не было, но я наудачу продолжал звонить по городскому номеру. Иногда мне удавалось застать там Эльзу Густавовну, приезжавшую в Москву. Она сообщала, что Георгий Васильевич очень много работает, что скоро приедет племянник и к постоянным занятиям добавится ещё и разборка громадного архива. Этой сложной, но очень нужной работой Свиридов занимался всё лето. Приезды Эльзы Густавовны в Москву прекратились. Городской телефон не отвечал. Но на излёте лета она позвонила нам сама.

— Юрий Николаевич, вас с Майей Анатольевной очень хочет видеть Юрий Васильевич, приглашает на дачу. Приедете?

И мы тут же условились о времени нашего приезда.

То лето было необычайно урожайным. В нашей тепличке на кустах краснели крупные помидоры сорта «Королевская слива». Семена их мы привезли из поездки по Италии и нынче снимали первый урожай. В Венеции на овощном рынке Майя с прилавка взяла несколько семян чалмовидной тыквы, которой «по вкусу» оказался наш талежский климат и земля. Плоды выросли крупными, хорошо вызрели — серебристые снаружи, ярко-оранжевые внутри, с благоуханной и необыкновенно вкусной мякотью. Мы тогда очень много времени и сил отдавали своей земле. И она сторицей благодарила нас за такую заботу. Около ста сортов всяких овощей росло на огородных грядках. И мы весьма гордились этим. Серебристый мангольд, финокио, брюссельская капуста, физалис, всевозможные пряные травы, салаты сладкие и перечные и сами перцы — красные, зелёные, белые, золотистые, кабачки — теперь и не перечислить всего, что выращивали мы тогда. И всё это в день поездки к Свиридовым на дачу мы снимали с грядок и аккуратно укладывали в плетёные корзины, дабы довезти овощи свежими.

Эльза Густавовна подробно объяснила мне, как добраться до их дачи. Дорога оказалась весьма простой, и в Новодарьино прибыли мы часа на полтора раньше оговорённого времени. Дача, которую снимал Георгий Васильевич, стояла на самом краю поселка, не то чтобы на опушке, но в самом лесу, огороженная по уличной стороне ветхим низеньким штакетником, с такой же ветхой, плохо прикрытой калиткой. Дом был обыкновенным, достаточно большим, без каких-либо излишеств, такие строились во всех дачных посёлках в тридцатые годы. Заросший неухоженными садовыми деревьями, дебрями малинника, лесным подгоном и диким плющом, он являл себя только высокой крышей. Перед калиткой сильно затравеневшая дорога исчезала вовсе, и я втиснул нашу «Ниву» в лесные заросли. Хотя и приехали мы слишком рано, решили всё-таки идти к дому. Вокруг было безлюдно и тихо. Явно нас ещё не ждали. Однако Эльза Густавовна встретила наше неожиданное появление весьма радушно:

— Майя Анатольевна, Юрий Николаевич, как я рада! Проходите в дом, проходите! Только вот Юрия Васильевича нет, он не ждал вас так рано, пошёл погулять. Проходите, проходите!

Но мы решили дожидаться хозяина на крыльце, к тому же надо было принести из машины «дары нашей земли». «Дарам» Эльза Густавовна искренне обрадовалась:

— Неужели вы это всё сами вырастили! А это что такое?! Неужели тыква? Господи, какая красота! Юрий Николаевич, оставим всё как есть — пусть Георгий Васильевич порадуется такой красоте!

Мы все трое присели на приступки крыльца и стали ждать. Уже неделя, как откняжил август, а осенью ещё и не пахло. Дни стояли ласково-тёплые, леса зелёные и густые.

Георгий Васильевич вышел из леса внезапно, и не там, где мы его ждали. Сидели, разговаривали, поглядывая на калитку. А он появился из самой лесной гущи в дальнем уголке усадьбы. Шёл широким, молодым шагом по буйной высокой траве с посохом в одной руке, в другой что-то бережно держал перед грудью. Этакий сказочный русский лесовик! И одет был соответственно: какой-то просторный зипун на плечах, высокие сапоги… А над могучей простоволосой головою — серебряный ореол. Он был ещё достаточно далеко, когда Эльза Густавовна, поднявшись со ступенек, прокричала:

— Юрочка, а у нас гости!..

Он помахал нам посохом, по-прежнему держа другую руку у груди.

— Что-то несёт, — сказала Эльза Густавовна, словно бы ожидая от него обязательного подарка.

То, что бережно нёс у груди Георгий Васильевич, оказалось могучим, в обхват ладони по корню и в две по шляпке, белым грибом. Не доходя до крыльца, прокричал:

— Посмотрите, какого красавца нашёл! — И уже поздоровавшись с нами: — Эльза, приготовь его к обеду!..

— Юрочка, обед у меня уже готов!

— Нет, нет, это нужно приготовить! И в сметане, — произнёс со вкусом. — Тут на всех хватит.

Потом долго и восхищённо разглядывал «дары нашей земли». Любовался, положив на ладонь, на помидор:

— Какой тяжёлый, крупный! Поглядите, он же светится изнутри! И это вы всё сами выращиваете?

Он ещё долго восхищенно разглядывал овощи, интересовался сортом, вкусом. Это доставляло ему удовольствие. Мы привезли и первые плоды нашего молодого сада — яблоки. Они были, как и положено, необычайно чистыми и крупными, были румяны. Позднее я узнал, что более всего любил Георгий Васильевич именно такие, с ярким румянцем, яблоки. Они постоянно лежали у них дома в красивой вазе. А тогда он спросил вовсе неожиданное:

— А сад ваш яблоками пахнет?

Я не понял вопроса. И он пояснил:

— Вы знаете, я с детства помню этот запах! Ах, как пахли в моём Фатеже и Курске сады!

И вдруг весьма озаботился тем, где мы поставили машину. Я сказал, что машину поставил хорошо, она никому не помешает и ей ничего не грозит. Однако он захотел убедиться в этом сам. И мы отправились с ним по дорожке к калитке. «Нивы» тогда ещё были редкостью.

— Интересная у вас машина.

Я сказал, что «Ниву» в народе прозвали — «кулацкий обрез». Он охотно и заразительно посмеялся на это.

— У меня «Волга», но я сам не вожу. Держу шофёра — очень хороший специалист. Давайте присядем ненадолго — я люблю тут посидеть.

Мы присели на лавочку подле калитки. И Георгий Васильевич спросил:

— Вы не думали, чем можно объяснить появление в древнерусском тексте неких «готских дев»? Насколько мне известно, история готов относится к третьему веку. Царство их закончилось в Скифии в конце четвертого столетия. И, стало быть, их от князя Игоря отделяет восемьсот лет.

Вопрос этот и рассуждения Георгия Васильевича были для меня неожиданными и крайне обрадовали. Во-первых, было приятно, что он помнит о моей работе, а во-вторых, я только что закончил перевод этого отрывка, прочитав по-новому древний текст, в котором никаких «готских дев» не было. О чем и сказал ему.

— Значит, и вас смущали эти красные девы? — пошутил.

— Ещё как смущали.

— Ну и как же вы от них избавились? Интересно…

Я на память прочитал всю строку, как она была воспроизведена первыми издателями, просуществовав в таком виде по сей день: «Се бо Готские красныя девы воспеша на брезе синему морю. Звоня Рускымо златом, поюто время Бусово, лелеюто месть Шароканю».

Георгий Васильевич сказал:

— В переводе Василия Андреевича Жуковского это передано с поразительной точностью. — И он прочёл на память отрывок.

А я снова порадовался: держит его «Слово…», не отпускает. И понадеялся: вдруг зазвучит оно свиридовской музыкой!

— Читайте своё, — попросил, — мне очень интересно!

Я прочитал свою реконструкцию и перевод: «Вот боготские красные девы запели на берегу синей бездны. Поют, звоня русским златом. В бусово время, колыша месть шароканью».

Георгий Васильевич попросил прочитать ещё раз. Имея уже опыт, я читал для него очень медленно и распевно. Он довольно долго молчал, осмысливая услышанное, потом сказал:

— Как я понимаю, «готские» девы превратились в «боготских». И вы убрали личные имена — Бус и Шарокан. Так? — Я кивнул. — Теперь объясните, почему? Я не улавливаю сути.

— Георгий Васильевич, есть очень красивое, объемное русское слово — «богот». Оно бытует, кстати, и в курском речении…

Он прервал меня восторженным восклицанием:

— Как же, как же, знаю, помню! Богот — мельничный омут! Стра-а-ашное место. А девы, стало быть, омутные, боготские. Русалки! Так?

— Конечно! И весь отрывок удивительно русский, связан с самыми древними национальными поверьями, которых в тексте «Слова» очень много. «Время бусово» — это ночная пора, ближе к утру, когда лунный свет всего загадочней, и в эту пору появляются боготские красные девы на берегу бездны, откуда и возникли. «Сине море» в русских речениях чаще всего не географическое понятие, но мифическое: «тот свет», «преисподняя» — недоступное человеческому разуму…

Георгий Васильевич слушал меня не перебивая, внимательно, чуть даже замкнуто. Но я отчетливо слышал в своей душе: ему это нравится. И продолжал:

— Девы отпевают погибших, звеня русским золотом, которое «погрузил на дно Каялы реки» князь Игорь. А потом ведут поминальные хороводы, «лелея месть шароканью». Тут сошлись сразу три древних русских слова, скорее всего уже неизвестных первым редакторам и издателям. Это «лелея» в значении — «колыша», «раскачивая»; «месть» — «болотная зыбь», мокрая трясина. В некоторых русских говорах — «месь». Возможно, что такая форма и была использована автором «Слова…»; а «шарока» — низменная ровная поляна за мельничной плотиной. Излюбленное место русалок. Кстати, имени Шарокан в истории нет, а есть Шурукан. Так же, как и Буса, который носил имя — Бооз, Боос.

— Очень убедительно! Очень! — сказал Георгий Васильевич. — И весьма, весьма интересно. Вы меня порадовали. То, что вы делаете, очень важно для нас, русских.

Никто, даже он, не подозревал, что приблизилось, встало за плечами подлое время лихолетья, когда будет нанесен сокрушительный удар, уже в который раз за столетие, по русской национальной культуре и национальной истории.

— Скажите, а почему вы не публикуете свои изыскания? Это должно быть интересно многим…

Я отвечал, что хочу придать своим рукописям законченный вид, поскольку сама по себе работа эта, по моему убеждению, бесконечна: столь объёмно и глубоко «Слово о полку Игореве».

— Мне кажется, что в этом случае форма не главное! Достаточно изложить все так, как вы рассказываете: интересно и просто. Тут содержание говорит само за себя. Уверяю, это будет иметь успех. И назовите — «Родное».

Забегая вперед, скажу, что я так и поступил, даже название оставил таким, какое предложил Георгий Васильевич. И в самую сшибку политических баталий отнёс рукопись в близкий мне по духу толстый «русский» журнал. Но, увы, тогда ещё очень молодой, преуспевающий в патриотическом движении публицист и литературный критик, заместитель главного редактора журнала, повосхищавшись для порядка стилем и языком рукописи, наговорив мне кучу комплиментов, вдруг произнес мною уже слышанное от почтенного академика: «А кому это сейчас интересно?!».

Вот пришло время! Даже русских патриотов перестала интересовать собственная древняя национальная культура, к вящей радости всех этих «демо»- и «бесо»-«россов». Свиридов тогда был ещё жив, ввергнутый «новым порядком» в нищету и почти в полное забвенье. Но именно в ту пору мы часто общались с ним, одиноким, порою растерянным, но и на мгновение не утратившим своего могучего дара творить Добро, глубоко и трагично размышлять о судьбе Родины и народа.

Я тяжело пережил отказ опубликовать «Родное» в журнале, но и слова не сказал об этом Георгию Васильевичу. В одну из последних наших встреч он сам неожиданно вспомнил о «Слове…»:

— Юрий Николаевич, вы так и не опубликовали «Родное» целиком?

Со дня в Новодарьино, когда мы вели с ним последнюю беседу о «Слове…» на садовой скамеечке, прошло без малого семь лет, а он всё ещё помнил об этом. С той поры я не опубликовал ни строчки, о чём сказал ему, а заодно и о своей неудачной попытке напечатать «Родное» в журнале. Он внимательно выслушал меня, горько вздохнул и, помолчав, сказал:

— То безумное лихолетье, слава Богу, мы пережили, понеся уже не-поправимые потери. Сумеет ли пережить его ныне наш народ? Сможет ли вернуться к себе и своим корням, вспомнив великое прошлое, свою Песню, своё Слово, обрести вновь память крови?! — Долго молчал и с неизбывной горечью обронил: — Страшусь, что это уже не под силу!.. Неизмеримо велики потери…

Из Новодарьино мы уезжали поздно вечером. С Эльзой Густавовной попрощались на крыльце. Георгий Васильевич пошёл провожать нас за калитку. В лесу было сумрачно, но ещё по-летнему сухо. Мы не спешили садиться в машину и, ещё не прощаясь, постояли рядом молча. Где-то в глубине чащи что-то почти неразличимо зашумело, а потом шум этот стал явственнее, распространяясь по всему лесу. Георгий Васильевич сказал:

— Осень крадется…

Мы попрощались, сели в машину, а он, как заправский регулировщик, показывал, как лучше развернуться и выехать на дорогу. Стало вовсе темно. Удаляясь в сутемень дорожной аллеи, я ещё долго видел в смотровом зеркальце его одинокую фигуру в наступившей внезапно ночи. А сердце переполнило воспоминание.

Тридцать лет назад, в такую же пору, я плыл по Волге и Каме в Пермь — тогда ещё Молотов — на стареньком пароходике дореволюционной постройки — «Боярышне», переименованном в «Яков Свердлов». Ехал в первую творческую командировку от столичного журнала «Молодая гвардия». Я был тогда «начинающим молодым поэтом», пробующим силы в очерковом жанре. Главным для меня были стихи, я писал их постоянно. С охотой читал в любой компании, только бы слушали. За речную неспешливую дорогу от Москвы до Молотова написал с десяток стихотворений. Одно из них особенно нравилось. В нём была такая строка: «Но осень крадется на мягких лапах…». Та поездка свела меня на всю жизнь с Виктором Астафьевым. «Осень крадется» было первым стихотворением, которое я прочитал ему.

И вот спустя тридцать лет эту коротенькую фразу произносит Георгий Васильевич. В этом есть что-то удивительное…

1986 год для нашей Родины был годом надежд, в то же время весьма тяжким: в конце апреля «рванул» Чернобыль. Эту катастрофу «традиционно» власть попробовала утаить — не получилось. И великая беда стала началом политики так называемой «гласности», которая очень скоро превратилась в безудержную, злую и пустую говорильню сверху донизу. Но Горбачёву народ ещё верил и поддерживал его. Казалось, вот оно, пришло время возрождения России, наконец-то и русскому народу можно вздохнуть свободно, обретая потерянное за долгие годы гнета на всё сугубо национальное в литературе, музыке, живописи, создавая в искусстве свое традиционно мудрое, доброе и вечное. Мы верили в это и служили этому. Праздник Светлого Воскресенья Господня в нашем подмосковном городке Чехове отмечали впервые почти официально во дворце «Дружба». Организованное нами празднование названо было на афишах: «Праздник возрождения русских национальных обычаев». На открытое празднование Пасхи районное партийное руководство не решилось. Однако всем было ясно, что отмечается большим концертом Светлое Христово Воскресенье. Программа концерта была обширна и сугубо русская, в ней участвовали лучшие артисты московских театров, оперные солисты, популярнейший тогда фольклорный ансамбль Дмитрия Покровского, Ростовский казачий хор…

Весьма вместительный районный Дворец культуры был заполнен до отказа, подставные стулья занимали все проходы, двери в зрительный зал распахнуты, и в них стоят люди. Я перед началом праздничного действа обратился к землякам с коротким словом и поздравлением. Тогда слово писателя ещё ценилось, тем более земляка. В районе нас знали и, не побоюсь этого слова, любили. И не только в районе. Майе, в отклик на её статьи, приходили десятки самых добрых, самых искренних писем… Некоторые с таким адресом: «Московская область, г. Чехов. Ганиной». И доходили… Почти ежедневно кто-то появлялся у наших ворот, иногда с просьбой в чём-то помочь, но чаще просто пообщаться, посоветоваться, что-то рассказать о жизни либо поговорить «за жизнь».

После моего короткого выступления вышла на сцену Майя, поскольку из зала попросили, чтобы выступила и она. Встала посередине сцены на самом краю, помолчала и вдруг:

— Христос Воскресе! — сказала просто.

Зал замер. Такой тишины давненько не приходилось слышать. Проходили мгновения, тишина становилась еще более глубокой.

— Люди русские, что же вы?.. — спросила Майя.

И как откровение, как освобождение от чего-то — в один великий восклик:

— Воистину Воскресе!..

Об «официальном» праздновании Светлого Воскресенья мы рассказывали Георгию Васильевичу 11 мая, вечером после концерта. Тот концерт в Большом зале консерватории был объявлен как «Вокальный вечер Г. В. Свиридова. Исполнитель Евгений Нестеренко». Великий певец в тот вечер пел легко, могуче, с полной отдачей всех душевных сил. Щедро! Никому и в голову не могло придти, что спустя малое время народный артист СССР Евгений Нестеренко вынужден будет покинуть Родину за невостребованностью, жить и работать на чужбине.

Всё первое отделение Евгений Евгеньевич пел свиридовскую поэтическую классику на слова Хлебникова, Маяковского, Есенина, Корнилова, Прокофьева…

Зал откликался бурей восторга. И столь же щедро отдавал всего себя исполнитель, чуть ли не каждую вещь повторяя на «бис». Но слушателям этого было мало: зал постоянно требовал на сцену композитора. Георгий Васильевич выходил из-за кулис, по обыкновению собранный, строгий, но вдруг лицо его освещала добрейшая улыбка, он по-отцовски приобнимал певца, тепло жал руки, выводил на авансцену, отступал назад, откровенно любуясь им. В тот вечер Свиридов был необыкновенно молод. Не знаю, почему, но меня не оставляло ощущение: что-то должно произойти в этот вечер замечательное. И не у одного меня — весь зал ожидал «чудного мгновенья». И оно наступило!..

Анна Чехова объявила:

— Три песни на слова Александра Блока!

Зал на мгновение замер, а потом столь же мгновенно превратился в бушующий вал.

«Когда невзначай в воскресенье…», «Петербургская песенка» и «Голос из хора» неизменно пользовались великим успехом. Надо сказать, что исполнял их Нестеренко столь блистательно, что дух захватывало. Нам с Майей посчастливилось слышать эти маленькие шедевры не единожды в его исполнении. И каждый раз исполнял он их по-новому, но столь грандиозно и столь глубинно, находя в музыке нечто такое, от чего суть происходящего в мире становилась понятнее и яснее. Позднее, когда Георгий Васильевич познакомил нас, я спросил Евгения Евгеньевича, как удаётся ему, исполняя «Петербургские песни», петь их всегда по-новому.

— Это не мне удается, — ответил он. — Это музыка Георгия Васильевича творит меня. Суть её — неисчерпаемость!..

Анна Чехова дождалась, когда стихнет зал, и доверительно, как это могла только она, объявила:

— Партия фортепьяно: народный артист СССР, композитор Георгий Васильевич Свиридов!

Аккомпанировал Георгий Васильевич блистательно! В его исполнении музыка обретала особое, неповторимое, я бы сказал — доверительно-личное звучание. Он и как пианист был велик!..

На том концерте в гостевой ложе присутствовал митрополит Ювеналий. Священнослужитель в облачении на мирском действе — примета того времени.

Весь вечер, как я уже сказал, Георгий Васильевич провел за кулисами. Нам не удалось увидеться и в антракте. Не было в зале и Эльзы Густавовны. Однако по окончании концерта она нашла нас сама:

— Юрий Васильевич приглашает друзей на чашку чая, — сообщила с улыбкой, — мне велено вас доставить.

В администраторской был накрыт небольшой стол с шампанским, шоколадными конфетами и фруктами. Приглашенных было мало, всего несколько человек, среди них митрополит Ювеналий. Георгий Васильевич, тепло поздоровавшись, представил нас владыке:

— Русские писатели Майя Ганина, Юрий Сбитнев — мои друзья.

Вот тут мы и рассказали о праздновании Воскресенья Господня в городе Чехове, на которое дано было официальное добро районной партийной власти.

Рассказу этому Георгий Васильевич порадовался очень искренне и открыто. Любому, даже самому малому проявлению духовности в жизни он придавал серьёзное значение, видя в этом начатки национального возрождения. Был он истинно верующим человеком, христианином, но никогда об этом не говорил всуе, а тем более не демонстрировал это. Вера в нём была, как у подлинно русских людей — тиха, тепла и молчалива. Именно в ту пору он всецело отдавал себя работе над грандиозным циклом духовной музыки, воплощением которого был занят до последнего мгновения жизни, но никогда не говорил об этом, даже мельком. «Очень трудно и очень много работаю…», — самое большее, что позволял себе сказать о той работе в откровенной беседе.

Отношение к русским православным храмам было у него трепетно-возвышенным. Храмы в родном Фатеже и Курске знал все до одного, любил вспоминать о каждом в отдельности, светло и заветно. Любовь к русской сельской церковке звучит во многих его произведениях.

Однажды, рассказывая ему о нашем талежском храме Рождества Богородицы, построенном крепостным архитектором Бабакиным, учеником Казакова, имеющем два придела — Святых князей Владимира и Александра Невского, я сказал, что мечтаю о восстановлении памятника.

— Георгий Васильевич, — говорил я, — там такая акустика, там такой великий объём света и звука, даже при нынешней разрухе… А вокруг — полевые угоры, простор, пашни, возделанные ещё славянами, былинная красота и воля!.. Там Гурилёв написал своего «Жаворонка». Вы представляете, какое это чудо: среди российской сельщины — древний восстановленный храм, а в нём — концертный зал памяти русского композитора Гурилёва!

До этого момента Георгий Васильевич слушал меня с интересом, а тут вдруг замахал рукою:

— Что вы, что вы, Юрий Николаевич! Какой концертный зал?! Нет, нет! Православный храм может быть только православным храмом и ничем более! Даже не думайте об этом… Не берите грех на душу! Русский человек должен либо восстановить свои культовые святыни, вернув Богу дом Его, либо они будут страшным запустением своим напоминать нам о нашей национальной трагедии. Будить совесть… — Помолчал недолго и добавил с грустью: — Если она проснется, если она есть… совесть.

Этот коротенький монолог перевернул мою душу, и я вполне осознал такое простое и такое важное: даже поруганная святыня остаётся святыней и ничем другим.

В тот вечер за столом первый бокал шампанского подняли, конечно, за Георгия Васильевича. Но он решительно воспротивился. Тост предложил поднять за Нестеренко. Евгений Евгеньевич, хорошо зная характер Георгия Васильевича (тот и на дух не терпел ложной скромности), принял с благодарностью сказанное о нём Свиридовым.

После столь многотрудного концерта (Нестеренко чуть ли не час пел сверх программы на «бис») певец был по-молодому свеж и лёгок в разговоре. Оказалось, что он не просто читал книги Майи, но почитал их, любил. Майя попробовала пошутить, что он просто льстит ей. И тогда великий певец, совсем уж по-мальчишески, начал пересказывать прочитанное. Был Нестеренко в общении прост и доверителен. Сказал между прочим:

— У меня тоже вышла книга. Не проза, конечно, кое-какие мысли… Раздумья артиста. Хотите, я вам пришлю?

Майя хотела. И он прислал книгу с надписью: «Майе Анатольевне Ганиной от глубоко уважающего её Евгения Нестеренко».

Георгий Васильевич был, несомненно, доволен, что вся наша небольшая компания сосредоточилась вокруг Нестеренко: это позволило ему поговорить с глазу на глаз с митрополитом Ювеналием. Думаю, что появление владыки на том концерте было не случайным. Его визит, скорее всего, означал, что композитор уже тогда приступил к работе над величайшим и, увы, до нынешнего дня не вполне оцененным музыкальным циклом, вершиной современной духовной музыки — «Из литургической поэзии».

Как-то, уже в начале девяностых, я услышал от него:

— Произведения Рахманинова были последним солнечным выплеском христианства в русской музыке. Дальше только мрак, дьявольщина, смакование всякого зла, презирание истинного добра и света. Воспевание тьмы. И всё это вершится доныне и даже с некоторым блеском и талантом. Для такой музыкальной «культуры» христианские ценности — как знамение для беса.

Вернуть христианство в русскую музыку, сделать его необходимым для души, помочь человечеству преодолеть магию зла и по мере своих сил и таланта служить раскрытию Истины мира, — такую и только такую задачу ставил перед собою Свиридов. Ради этого жил и творил. Он был последователен и непреклонен в этой святой для него вере.

С посещения Новодарьино мы не виделись со Свиридовыми до конца года.

В начале октября меня увезла «скорая помощь» с сердечным приступом в Институт Склифосовского. Из Талежа до Москвы путь немалый, и где-то посередине, под Подольском, начал я умирать. Пришлось врачам остановить машину и «реанимнуть» меня. В клинике пролежал два месяца. Поначалу в палате интенсивной терапии, где все интересы сосредоточены на одном — не умереть бы, а потом в общей палате на тридцать коек, тут задача уже другая — как бы выжить. И там и там помогало решить эти «задачки» «Слово о полку Игореве». Уже чуть ли не в реанимацию Майя принесла самую большую нашу книжную драгоценность — ретопринт первого издания «Слова…». С ним я и боролся с болезнью. И были для меня живительными ещё и каждодневные посещения Майи, наши с ней разговоры о будущем, в которых немалое место занимала дружба с Георгием Васильевичем и Эльзой Густавовной. Они постоянно звонили Майе, интересовались моим здоровьем. И это тоже было действенным лекарством. Поэтому первый свой выход в мир после больницы, а потом ещё и постельного режима дома совершил я к Свиридовым…

16 декабря 1986 года вечером, как и год назад, за нами заехала Эльза Густавовна. Жили они всё ещё в прежней квартире, но «лёд тронулся» — этажом выше, в том же подъезде, заканчивался ремонт их нового жилья. Так же, как и в прошлом году, встретил нас Георгий Васильевич в прихожей, как и тогда, принял наши пальто, повесил их на вешалку. Обоюдно поинтересовавшись здоровьем, мы эту тему сразу же и оставили. Георгий Васильевич, провожая в кабинет, посоветовал:

— Главное, не влезайте в болезнь…

Я пообещал: «Не буду». Встреча началась, как и прошлый раз, с разговора с Майей. Георгий Васильевич сразу же заговорил о её прозе. То, что она писала, не просто нравилось ему, но наводило на серьезные размышления. Её творческий почерк, как он говорил, был ему близок.

— У вас очень необычная рука, — говорил тогда. — Если воспользоваться музыкальным термином, рука у вас дирижера. Вы так волево, так непреклонно организуете прозу, что она начинает звучать вполне музыкально.

Майя ответила, что для неё самое главное в работе найти, услышать ритм не только первой фразы либо отдельного куска, но всего задуманного от начала до конца. Георгий Васильевич слушал внимательно, низко опустив могучую голову, словно бы всматривался в какую-то, только ему ведомую, глубину.

В этих записках я не ставлю перед собой задачу рассказывать подробно об их общении, считая, что Майя со временем сделает это сама.

Однако тот разговор хочу воспроизвести, поскольку он кажется мне весьма важным для понимания творческой сути Свиридова.

Раздумывая над сказанным Майей — а она говорила тогда достаточно долго, отвечая на многие его вопросы, — Георгий Васильевич сказал:

— Речь и музыка есть нечто единое, данное людям для понимания Истины мира. Пение — внутренняя потребность человеческой души. И первое звуковое общение людей было, несомненно, песенным. Древние языки, все без исключения, музыкальны. А речь наших древнерусских городов и площадей? Она была напевна и музыкально организована. В ней отсутствовала какофония. Драгоценные самородки того языка до сих пор сохранены в народе. Пословицы, поговорки, побасенки, шутки, прибаутки, сказы, скороговорки… Это же всё музыка!

Но музыка сама по себе — искусство бессознательного. Я отрицаю в музыке мысль, а тем более какую-либо философию. Для сего даровано Слово. В нём и только в нём заключена мысль. Слово несёт в себе мысль обо всём мире, а музыка — чувство, ощущение, душу мира. И только вместе они есть Истина мира.

Всё значимое, всё истинное обязательно наполнено гармонией звука — музыкой. И эта священная река несёт на своих волнах Слово и раскрывает сокровенный тайный смысл его.

Когда Георгий Васильевич беседовал с Майей, я обыкновенно общался с Эльзой Густавовной. Но тот разговор был общим. И все мы с одинаковым вниманием слушали эти высказывания, понимая, что в них заключено для композитора самое сокровенное и важное…

До той встречи Георгий Васильевич ни разу не говорил со мной о моей творческой работе, кроме как о «Слове…». Я даже не знал, прочёл ли он книгу, подаренную год назад. А тут вдруг, после монолога о музыке и Слове, сразу же обратился ко мне:

— Юрий Николаевич, а вы действительно наблюдали за брачными играми китов? — Речь шла о сцене из романа «Авлакан».

Я ответил:

— Да.

— Но это же грандиозно! Замечательно! Я никогда не читал такого, даже не слышал. Нет, нет, я говорю не только о факте, но и как это исполнено, как передано вами в слове! Честно, такого читать не приходилось. Это ваше, только ваше! Здорово! Прекрасно!

— Георгий Васильевич, я его за эту сцену и полюбила!.. — сказала Майя.

А он вполне серьезно:

— Есть за что.

— Мы с удовольствием читали вашу книгу. Удивительный мир, удивительно добрые люди, удивительные отношения, — сказала Эльза Густавовна. — И какая у вас живая, мыслящая природа. Какой необыкновенно сочный язык! Юрий Васильевич многое просил перечитывать…

— Книга неплохо издана, но очень трудный для моих глаз шрифт, — прервал её Георгий Васильевич. — Вот Эльза Густавовна и выручает. Но я кое-что всё-таки потрогал своим глазом. — Он так и сказал — «потрогал». — У вас свой след в литературе, — добавил определённо. И тут же с нескрываемым интересом: — Ну и как же киты? Приходилось ещё видеть их? И почему вы вдруг оказались в Охотском море?.. Расскажите, пожалуйста, это должно быть очень интересным… И как можно подробнее.

В беседах Георгий Васильевич позволял себе продолжительные монологи, всегда неторопливые, хорошо продуманные и всегда интересные. Но любил и слушать, вызывая собеседника своей заинтересованностью на долгий рассказ. Так произошло и тогда. Георгий Васильевич поначалу «разогрел» меня, задав дюжину вопросов, а потом ещё и добавил:

— Рассказывайте не спеша, времени у нас много, и поподробнее.

Постараюсь как можно точнее передать тот рассказ.

Ранней весной 1964 года я вынужден был бросить работу на Всесоюзном радио, поскольку меня и так должны были уволить за происшедшее в Краснодарском крайкоме партии.

Кубань тогда гремела на всю страну необыкновенными успехами в сельском хозяйстве. Об этом много писали в печати и сообщали постоянно по радио. Первого секретаря крайкома партии лично опекал Никита Сергеевич Хрущёв, и тот, отвечая на внимание вождя, не скупился на всё более и более победные реляции. Однако на местах дела обстояли совсем иначе. Урожайность повышалась посредством приписок и снижения заработной платы сельским труженикам, сокрытием площадей посевов и многими другими махинациями на районном и краевом уровнях. Такие уловки умело скрывались от центра, но в самом крае все, от мала до велика, знали об этом. Я, прилетев в Краснодар, не собирался делать разоблачительные репортажи. Мечтал о добром общении с простыми людьми, счастливо и богато живущими и трудящимися на благо своей земли. Хотелось необычно «вкусно» рассказать о трудовой весне этого благодатного края. Да и проблемные радиоочерки не входили в программу нашей литературной редакции. Своими творческими планами поделился в крайкоме. Тогда было обязательным ставить в известность местное руководство о своем прибытии в командировку, спрашивать совета, куда лучше поехать и даже о чём написать. Мои планы в крайкоме были встречены весьма одобрительно. И я был обласкан властью. Мне выделили персональный «газик» для поездки по районам, сообщили на места, дабы там всячески помогали мне, выделили сопровождающего.

Однако то, что я увидел на кубанской сельщине, что услышал от простых тружеников, начисто лишило лирического настроя. Свято веря, что всё совершаемое на местах, вся эта ложь, все эти махинации, о которых рассказывали крестьяне, не ведомы высокому начальству, я помчался в Краснодар, дабы «открыть глаза» власть предержащим. Ох, эта извечная наша национальная наивность!

После объяснения с секретарем по сельскому хозяйству мне было немедленно предложено завершить командировку и покинуть край. В горячке разговора я назвал очковтирателем не только первого секретаря крайкома, но и самого Хрущёва. Конечно, всего лишь моя горячность, не больше. Однако делу немедленно дали ход. Из Москвы в тот же день пришла телеграмма, отзывавшая меня из командировки, а в гостинице, где я занимал двухкомнатный «люкс» с балконом, предложили сдать его в течение суток. Всё это происходило с утра в пятницу, а вечером в мой «люкс» нагрянула пишущая краснодарская братия. Все они были в курсе происшедшего и все как один считали, что я «молодец». Я и сам так считал, вполне оценив свою «значимость» в борьбе за правду. Кто-то из великих мира сего сказал: «… ничто так не губит душу, как жажда нравиться людям». Но я бы добавил: «и более всего — жажда нравиться самому себе!» О, как я нравился тогда самому себе, готовый доказать всем, на что ещё способен!.. В тот вечер не просто было пьяно и шумно в гостиничном номере, там «творилась история»!.. И продолжение её «творения» совершалось ещё и в субботу, и в воскресенье…

Тот воскресный вечер выдался необыкновенно тёплым, горожан на улицах было много. К ним и обратился я с речью, выйдя на балкон, разоблачая козни «бессовестной краевой власти». Я мало что помнил из совершённого мною, когда в понедельник, почти в полдень, меня разбудил звонок. Доброжелатель, явно изменив голос, сообщил, что в крайкоме только что принято решение передать меня «компетентным органам»:

— Срочно мотай из города! — посоветовал доброжелатель.

В этом месте Георгий Васильевич прервал мой рассказ:

— В молодости, приехав в Москву, я стр-а-ашно пил! Чуть было не погиб. Мало кого из русских музыкантов, писателей, актеров миновало это роковое испытание. Многие, и очень одаренные, не выдержали его. Что это такое, как вы думаете? — спросил он.

— Думаю, что вы ответили на это, — сказал я. — Испытание. В то самое время, о котором я рассказываю, работал на радио Володя Федосеев и тоже страшно пил. И нас часто сводило это самое «испытание».

Свиридов не просто высоко ценил дарование Федосеева, считал его первейшим нашим национальным дирижером, он нежно любил его, считая достойнейшим человеком.

Кстати, в ту роковую годину, когда наш русский гений в одночасье лишился всего, что заслужил величайшим своим трудом, и оказался брошенным всеми, Владимир Федосеев и жена его Ольга Доброхотова взяли на себя заботу о нём и об Эльзе Густавовне, не только поддерживали их духовно, но и выполняли хозяйственные необходимые дела, привозили продукты, купленные на свои деньги. Увы! Это было необходимо тогда.

— Да, да! Володя здорово пил, Оля спасла его, вытащила. И вы были знакомы в то самое время? Удивительно… Надо вовремя уловить тот момент, когда игра с вином вдруг становится игрой вина с тобою. Слава Богу, мы избежали этого.

Я сказал, что в ту пору, играя с вином, придумал в своё оправдание такое: «Пьянство не украшает русского человека. Но русский человек украшает пьянство!»

— Вы ещё и теоретиком были! — улыбнулся чуть грустно. — Это опасность великая. Однако я хотел бы дослушать ваш рассказ.

И я продолжил:

— Мне повезло. В тот самый момент, когда я положил трубку, в дверь постучали. И вместо «компетентных органов» в номер зашел мой давний приятель, который еще в Москве приглашал меня к себе в гости. Жил он в Адыгее, в горном ауле, писал стихи, а я переводил их на русский и всячески помогал ему укрепиться в столице. В Краснодар он приехал по делам на собственном «газике» и, узнав случайно, что я в городе, зашёл, дабы подтвердить свои московские приглашения. А уже через полчаса мы благополучно покинули город.

Как оказалось потом, «компетентные органы», не обнаружив меня в гостинице, отправились в аэропорт, поскольку я, сдавая номер, стремительный отъезд свой объяснил тем, что очень тороплюсь на самолёт.

Удивительно беспечно прожил целый месяц, переезжая от одной гостеприимной родни моего приятеля к другой, из одного аула в другой, чуть ли не всю Адыгею проехали таким «праздничным образом»…

Простыми и добрыми были тогда отношения между людьми на Кавказе. И чаще всего, не только в застолье, произносились убежденно и искренне слова — «брат» и «друг». Кстати, одну из очень серьезных загадок «Слова о полку…» помогла мне разрешить та поездка.

Однако пора и честь знать. Скрепя сердце возвратился я в Москву, где меня, кажется, уже никто не ждал, кроме органов, которым было поручено обнаружить беглеца. Незадолго до моего приезда в Москву начальник столичной милиции Н. Т. Сизов позвонил моей сестре, сказав, что, если она общается с братом, пусть сообщит ему, что дело «о совершенном им в Краснодаре» закрыто. Соответствующие инстанции приняли решение об увольнении с работы и запрете публиковаться в периодической печати, средствах массовой информации, а также книжных издательствах.

— И ещё прошу: пусть выйдет из «подполья». Оформит все формальности увольнения с работы. О чём очень просит главный редактор Кузаков. Кстати, это он попросил меня разыскать Юрия Николаевича. И мне неудобно перед ним, что вот уже почти целый месяц мои оперативники не могут отыскать вашего брата.

Сестра ответила, что связи у неё с братом нет, что она сама волнуется, не зная, что произошло.

Вернувшись в Москву, я, как говорится, оказался у разбитого корыта. Не было работы, не было дома, не было семьи. Родители жены, с которыми жили мы в одной квартире, поставили перед дочерью условие: либо мы, либо он. К тому же тесть по собственной инициативе обратился с письмом в КГБ, в котором обличал меня как «скрытую контру», просочившуюся в семью старого большевика. Письмо это было приобщено и еще к одному, написанному тем же автором в конце семидесятых годов в адрес Комитета партийного контроля ЦК КПСС, где разбиралось моё персональное дело.

Приехав в Москву и узнав обо всём этом, уладил все формальности с увольнением на Всесоюзном радио. Попробовал спасти семью, для чего оставил жене «полную» доверенность, по которой она могла получать во всех издательствах, журналах и газетах причитающиеся мне гонорары, из того, что уже было опубликовано до запрета (печатался я тогда активно), заключать от моего имени любые договоры и сделки, необходимые ей.

Когда я оформлял доверенность, нотариус — пожилая, весьма строгая женщина — спросила: «Вы хорошо знаете доверяемую и вполне представляете, что всю свою жизнь, да-да, жизнь, отдаёте в её руки? Такой доверенности мне не приходилось оформлять за тридцать с лишним лет работы!» Я ответил, что делаю это вполне осмысленно. К тому же «доверяемая» ожидала меня в приёмной нотариальной конторы. Доверенность была одним из условий сохранения семьи.

Но пока я решил уехать из Москвы как можно дальше, на любую работу. Тогда среди молодых литераторов и журналистов считалось весьма необходимым, прежде чем что-либо написать, не просто «изучить» это, но самому испытать то, о чём собираешься написать. До работы на радио я уже трудился бетонщиком на строительстве Нурекской ГЭС в Таджикистане. Попробовал, почём пуд лиха в якутской тайге, на «алмазах». В робе кессонщика уходил на смену на дно Енисея, где велась выработка под фундамент оголовка будущей Красноярской плотины. В партии изыскателей бродил по чулымской тайге. «Мыл золотишко» по саянским рекам и распадкам. Охотником-промысловиком лазил в таёжных пустошах иркутского севера. А до всего этого «варил» титановую «губку» на химико-металлургическом заводе в подмосковном Подольске, дабы смогли новые космические ракеты вывести на околоземную орбиту первый искусственный спутник Земли…

Кроме страстного желания заниматься литературным творчеством (это стало смыслом жизни) был у меня за плечами и недюжинный рабочий опыт, сильные руки, выносливость и ещё, как тогда говорили — «бывалость».

Контора геологической партии Московской экспедиции двадцатого дальневосточного района располагалась в подвальном помещении на улице Расковой, туда меня привёл поэт Женя Храмов. Он был в курсе происшедшего со мной, поскольку какое-то время работали мы на радио в одной редакции и находились в добрых, дружеских отношениях. В прошедшем году Женя работал весь полевой сезон в этой партии и порекомендовал меня «своему геологу».

Базировалась партия на острове Большой Шантар в Охотском море. Нам предстояло работать не на одном этом острове, а на всем архипелаге, куда входило ещё семь островов, и лишь один из них был обитаем. Надо было исследовать и оголовок Тугурского полуострова, где до того еще не велись никакие изыскания. На большую часть этой громадной территории вообще не ступала нога человека. «Одиночества не боитесь?» — спросил начальник партии Сергей Иванович Горохов, доброжелательный, бывалый крепыш с простецким лицом. Это был единственный вопрос, заданный мне при приёме на работу. И ещё сказал: «Завтра закажем вам билет на самолёт. Послезавтра вылет. Готовы?».

Не прошло и недели после моего возращения из Адыгеи, а я уже оказался под Комсомольском-на-Амуре, в селе Красном, откуда предстояло вылететь на Большой Шантар вертолётом через Охотское море.

Мне показалось, что рассказ мой слишком затянулся и я злоупотребляю вниманием слушателей.

— Георгий Васильевич, может быть, хватит всех этих давних подробностей?

— Нет-нет, что вы, нам это очень интересно, — поспешно возразил он.

— Юрий Николаевич, вы очень интересный рассказчик. Так редко приходиться слушать подобное, — поддержала Эльза Густавовна.

— Да-да, Эля, ты права. Послушаем дальше…

По всему Охотскому морю густо шли льды. Было оно как мраморное. Белый упокоённый простор в бирюзовых прожилках, которому нет конца. Растаял в сиреневой дымке материк, исчез, погрузился в море позади нас. А впереди только льды и бесконечное небо, сомкнувшееся где-то далеко-далеко с океаном. Мы летим и летим в этот простор, в эту пустоту, и нет даже малого намека, что там, впереди, земля.

Острова возникли внезапно, они словно бы поднялись из глубин океана, взломав бескрайнее ледяное поле, все разом. Голубая чистая вода омывала каждый из них, оттиснув от берегов плотное крошево льда, и потому казались они тоже голубыми. Вертолёт с предельной высоты начал быстро снижаться. Навстречу стремительно понёсся сначала скалистый берег в цветных изломах камня, потом могучая тайга с вечнозелёными кедровниками, светлые сосновые боры, тёмные ельники. Сиреневая сухая марь, на краю которой, у самого моря, лепилось несколько домиков. Это и был единственный обитаемый на всём архипелаге посёлок Большой Шантар.

Время начала полевых работ ещё не наступило. На всех островах по хребтикам водоразделов лежали белые покати ледников, а по распадкам — снега. Из всей партии в посёлке были один геолог, занимавшийся подготовкой к сезону, и нас пятеро, рабочих. Мы каждое утро уходили в тайгу на заготовку дров для кухни. Валили сухие листвени, раскряжевывали их и выносили к просеке, откуда потом вывозили их на коне. Иногда наш завхоз, он же геофизик Володя Агеев, выдавал и «профспецзадания»: у ближнего хребтика, на сухой калтусине, отрывать шурфы. На эту работу неизменно назначал меня и кого-нибудь из нашей братии. Среди работяг я был самый старший, а потому столь «ответственную» работу Володя мог доверить только мне. К тому же в штатном расписании числился я техником-геологом.

Рано утром, получив у Володи продукты на день, мы уходили вверх по речке Амуки, километра за четыре от поселка. Тот хребтик высоко возносился над округой. С него открывались на три стороны неохватные таёжные дали, а на четвёртую — бескрайнее Охотское море. Узкая тропа петляла по берегам горной речушки в зарослях густого кедрового стланика. Приходилось то и дело перебредать достаточно бурный поток, взбираться на крутые базальтовые свалки, пересекать каменные осыпи. И всё вверх и вверх, на взъём.

Впервые этот путь мы проделали с Агеевым. Шёл он впереди легко и неутомимо, как на прогулке. Чего никак нельзя было сказать обо мне и моём спутнике Славке. Был он очень молоденьким, но крепким и сильным парнем. В «геологию» подался, по его признанию, «дабы перед армией мир посмотреть». Но и ему тот путь по таежной тропе оказался почти не под силу. И мне, немало побродившему по свету, показалась та тропа куда как тяжкой. Вылезли на калтусину — языки за плечами. Ещё в начале подъёма поскидывали стёженки, а тут потянули с плеч и мокрые от пота гимнастерки. А Володя будто и не шёл с нами — ни капельки пота, и только румянец на щеках. Посмеивается: «Ничо, парни! Ничо! Шурф отроете, высохнете. Гимнастерки наденьте, дует тут — мигом воспаление лёгких схватите». Пока мы отдыхивались, свалившись в сухие багульники, Володя разметил колышками места для шурфов, посоветовал не сачковать и проворно побежал вниз.

Мой рассказ всё более и более обрастал подробностями, а надо бы переходить к главному. К удивительному случаю, имевшему прямое отношение к творчеству композитора и происшедшему на берегу океана, когда мы возвращались в посёлок после того маршрута. Но тут Георгий Васильевич спросил, как о чём-то очень важном для него:

— Ну и как же вы отрыли шурф?

Пришлось рассказать и об этом во всех самых мелких подробностях. Ему всё было интересно. И, наконец, о возвращении в посёлок.

Мы вышли на берег в пору большого прилива, когда океан, до краёв заполнив бескрайнюю голубую чашу, замирает надолго и в мире воцаряется великая тишь. Медленно, сами по себе, плывут к берегу льдины, и на многих из них отдыхают, нежатся нерпы. Мы сидим со Славкой на берегу, отдыхаем, и он, привалившись спиною к выброшенному морем топляку, крутит колёсико приёмника «Спидола». На всю нашу партию радиоприемник только у него, и Славка не расстаётся с ним. Даже в первый маршрут взял. Писк, свист и вой радиоволн так неуместен, так недопустим в мудрой успокоенности океанского прилива, в короткий миг полной гармонии мира, именуемый поморами «равно-стояние». «Слав! — говорю я, желая пресечь какофонию, но в тот же миг из радиоприёмника чисто и высоко возникала знакомая музыка. — Слава, оставь, не крути больше, прошу». Первый канал Всесоюзного радио транслирует «Пушкинский венок» Свиридова.

Океан замер, замерли скалы, тайга за нашими спинами. Громадный огненный шар солнца замер над пучиною вод, и только звучит, течёт, вплетается в мир Божий далёкая-далёкая, не пресекаемая помехами музыка. Мы слушаем.

«Николаич, глянь!» — шепчет Славка. Я смотрю туда, куда глядит он. По-прежнему недвижим у наших ног океан, по-прежнему плывут медленно льдины, но на них нет нерп. Все они во множестве сгрудились возле берегового уреза, подняли над водою усатые волоокие мордочки, замерли… Слушают музыку!

Георгий Васильевич хорошо так рассмеялся, но спросил серьёзно:

— Вы уверены, Юрий Николаевич, что они слушали музыку?

— Это непостижимо, — сказала Эльза Густавовна.

— Но это не всё, — сказал я.

Трансляция из Москвы продолжалась, а в нашем полку слушателей всё прибывало и прибывало. Могуче разомкнув воду и потеснив всех, в «партере» появились три большие головы лахтаков-тюленей. И они тоже замерли, чуть приоткрыв тёмные пасти и выпучив круглые, со слезою, глаза. Слушателей прибывало и в «бельэтаже», и на «галерке». «Николаич, они же „Спидолу“ слушают?!» — догадался Славка. Я кивнул.

И так было долго… Трансляция завершилась, но любители музыки терпеливо ждали продолжения. И тут произошло нечто вовсе неожиданное: Славка крутанул колесико, попав на какую-то зарубежную радиостанцию, там гремел недопустимый тогда в Советском Союзе «тяжёлый рок». Весь «океанский слушатель», надолго замерший в великом внимании, вмиг пришёл в движение, гневно зафыркал, вознегодовал, а лахтаки, облаяв нас, стремительно исчезли в глубине, за ними столь же стремительно ушли и остальные…

Позднее мне ещё не раз приходилось убеждаться в том, что нерпы и тюлени спешат к берегу послушать классическую музыку и стремительно убегают от любого «модерна», «авангарда», даже умеренного джаза и совсем не терпят новомодные ритмы.

— Это весьма поучительно, — сказал Георгий Васильевич. — Музыка природна, она наполняет мир, и всё живое слышит её и живёт ею. Этим звучанием возрастает душа человеческая. Ритмы преисподней калечат, истязают и в конце концов убивают душу. — И после небольшой паузы сказал: — А вы ещё должны рассказать о китах.

В тот вечер пришлось рассказывать и о них.

Спустя месяца полтора с того концерта в обществе тюленей и нерп я сидел на затравеневшей плоской поляне, на самой вершине могучего утёса, вознесённого в небо. Один во всём мире. Прямо у моих ног надёжная твердь поляны отвесно обрывалась скалистой пропастью, а за спиною плавно утекала в широкий таёжный распадок. Вокруг только небо и море. Небо совсем близко, а море далеко-далеко. Я гляжу вниз, вижу белую сутолоку приливных волн, хищно налетающих на береговые скалы, различаю мощные выбросы водяных гребней, но шума прилива не слышу: слишком высоко вознёсся утёс над морем. И оно, далёкое с этой высоты, расстилаясь к окоёму, поднимается всё выше и выше, пока не сопряжется с небом на уровне моих глаз. Я вышел сюда из таёжного распадка, дабы заблаговременно увидеть в море возвращение товарищей. Старший геолог партии, мой начальник отряда (в отряде нас двое: он и я) Вася Караулов, и приплывший к нам на остров Феклистова главный геолог экспедиции ушли на кунгасе ещё до свету к острову Сахарная голова поглядеть выходы скальных пород. И я остался один во всём мире — во всяком случае на острове. Не то чтобы в таежном безлюдье, в глухом медвежьем распадке мучил меня страх, но было как-то необыкновенно тяжко на душе оттого, что на тебя, малого, наступает и вбирает в себя тайная, могучая таёжная сила. Вот я и вылез на вершину утёса к простору неба, к солнцу, объяснив свой поступок тем, что увижу загодя возвращение геологов и, спустившись в лагерь, к их приходу успею приготовить еду и чай.

Солнце поднялось высоко и было жарким. Из распадка, как из трубы при хорошей тяге, наплывал тёплый запах смол и хвои, сухой — ягеля и прохладный, чуть влажный — таёжных трав — на острове, они вымахивали выше человеческого роста. Летний зной прозрачной трепещущей мгою уже струился над гребнями горного кряжа, над бескрайним голубым простором моря, но здесь, на поляне, тянуло свежим бризом, напрочь отгонявшим мошку и гнуса. И мне было хорошо в этом мировом одиночестве.

Снова был большой — полный океанский прилив, умиривший воду и сушу. Настал покой равностояния. В эту коротенькую пору всё сущее становится чище и яснее. А глазу — окошку человеческой души — дано увидеть в единый миг необыкновенные превращения света — в плоть и плоти — в свет. Если океанский Большой прилив приходится на вторую половину жаркого погожего дня, можно увидеть в море миражи. Я их и ждал тогда.

Мир замер, и замер в нём человек, приникнув крохотной частичкой к огромному, живому и вечному. И так было хорошо, и полно, и мудро вокруг, что я не уловил начала возникшей музыки. Нет, это не было что-то определённое, организованное волей и талантом великого дирижера. Нет! Я ощутил себя в прекрасном, очень большом зале, заполненном прекрасными людьми, ждущими чуда. Только что мягко померк свет, и оркестранты, каждый сам по себе, пробуют звучание инструмента. Тихо-тихо плачут скрипки, им проникновенно вторят альты, виолончель подаёт долгий, мягкий голос, бубнит что-то сугубо своё контрабас, пробует «на зуб» ноту рояль, валторны спешат куда-то… Каждый о своём! И всё-таки это уже музыка, предчувствие её. Я так увлёкся мысленным созерцанием Большого зала консерватории и всегда торжественного зала Большого театра, что не сразу понял: музыка-то звучит явно. Она уже наполнила небесный купол, пролилась в безмерную чашу моря. Она есть! Я слышу её! Нет, нет! Я не безумен. Я сам нахожусь в этом прекрасном зале, в предчувствии чуда.

И оно совершилось. По морю, рассекая его надвое, не плыл, но шёл, аки по суху, исполин, совершенное Божье творение — Рыба Кит! Рыба ли? Кит ли? Он был одновременно и прекрасный зал. И оркестр. И предчувствие музыки. И сама музыка…

Как прав, как бесконечно прав Георгий Васильевич Свиридов, утверждая, что природа постоянно наполнена великой музыкой. Надо только суметь явить её миру. Он это умел.

А в тот вечер, выслушав рассказ, сказал просто:

— Как я рад, что вы это видели, слышали и пережили… — И, помолчав, всё-таки попросил снова: — Но о той встрече, написанной в романе, поведайте нам…

Я сказал, что произошла она спустя некоторое время, когда мы плыли, на том же кунгасе с острова Малый Шантар на материк. И к сцене любовной игры китов, мною в романе описанной, я не смогу добавить ничего нового.

— Юрий Николаевич, дорогой, тогда прочтите нам вслух. Пожалуйста. — И протянул книгу.

Прощались уже в очень поздний час. Подавая пальто, по своему неуклонному убеждению, что он так должен делать, спросил полушёпотом: «Как вы себя чувствуете? Не переутомились?» Все-таки это был мой первый выход в свет после болезни. Я ответил: «Главное — не влезать в болезнь!» Он понимающе и хорошо улыбнулся.

В самую одуряющую пору «перестройки», в пору «гласности», когда было разрешено лгать сколько угодно и как угодно на страницах газет, с экрана телевизора, на площадях и собраниях, к нам в Талеж позвонил Георгий Васильевич. Обычно телефонную связь осуществляла Эльза Густавовна. Трубку взял я. Он, как обычно, начал разговор:

— Юрий Николаевич, дорогой! Всё ли у вас хорошо? Здоровы ли?..

Я ответил, что всё слава Богу, и поинтересовался их житьём-бытьём и здоровьем. Всё было как обычно, но встревожил меня его голос. Был он не таким, к какому я привык. Обычно говорил Георгий Васильевич по телефону громко, чисто и бодро. А тут вдруг тихо, с хрипотцой, неуверенно. Жил он в ту пору на даче и не собирался приезжать в Москву.

— Я вам звоню из посёлка, с междугородного. Очень нужно посоветоваться. Не могли бы вы приехать?

И опять несвойственно для него, очень торопливо. Я ответил, что к нему мы можем выехать немедленно.

— Немедленно не надо. Если вас устраивает, приезжайте завтра, буду ждать.

И назавтра были мы в Новодарьино. Кончалось лето, дни стояли погожие, но какая-то необъяснимая тревога наполняла их. Как в предгрозье, когда ещё и в помине на небе ни облаков, ни тучи, а сердце полно недобрыми предчувствиями. Оставив машину всё в том же лесном тупичке, пошли по тропинке к дому. Вокруг ни души, и какая-то глубокая глушь вокруг. Постучали на крылечке в дверь. Открыла Эльза Густавовна; как бы страшась быть услышанной, заговорила торопясь:

— Господи, какие же вы молодцы, так быстро приехали! Проходите, Юрий Васильевич ещё и не обеспокоился, ждал вас позднее. Как же хорошо, что вы уже тут!..

Бросалось в глаза, что Эльза Густавовна чем-то очень озабочена и, не в пример своей обычной сдержанности, даже чуть суетлива.

— Юрочка, встречай. У нас гости. Майя Анатольевна с Юрием Николаевичем приехали!

— Да, да, слышу. Иду… — откликнулся Свиридов откуда-то сверху.

— Прилёг отдохнуть, очень плохо чувствует себя, — объяснила Эльза Густавовна.

— Может быть, не стоило его тревожить…

— Что вы, что вы… Он так ждёт вас…

Она и раньше произносила эти слова. Но сегодня в них было нечто иное.

Таким Свиридова я видел, слава Богу, только один раз. К нам вышел очень старый человек в высоких валенках, с согбенными плечами, на которых висела как бы не по росту тёмная пижамная куртка, лицо побритое, но, чего раньше никогда не было, как бы наспех, не чисто. Всё это, от звонка с междугородной, странного его голоса при разговоре, не менее странного вида сейчас, не совсем обычной Эльзы Густавовны, не просто тревожило, но пугало. И всё это было вызвано тем, что хозяева дачи решили больше не сдавать её им.

— Тут дело не в деньгах, у меня есть кое-какие деньги. Я готов платить больше, значительно больше. Тут дело в другом. Надвигаются странные, если не страшные, времена. Всё теряет свою цену! — Он подумал немного и повторил убежденно: — Всё теряет цену. Всё! И люди слышат это…

Мы сидели на застеклённой террасе, к окнам которой тесно подходил лес, тени от ветвей мирно лежали на полу у наших ног, но во всём этом не было русского, такого привычного покоя. И если люди, по выражению его, слышали, что «всё теряет цену», то он уже тогда ясно предчувствовал, что грядёт не просто очередной для России «общественный слом», но крушение основ её великой культуры. И душевное состояние гения объяснялось не тем, что ему отказывали в возможности жить в привычном и любимом им мире, а в том, что он сердцем ощутил: его народу очень скоро откажут в возможности жить на родной земле.

А тогда он говорил:

— Я так прирос к этому месту, так сжился с ним. Я ведь в лесу тут каждое дерево знаю, с каждой птицей здороваюсь, мне любая тропинка ясна, любая норка… Никаких сил не хватит покинуть это. Нет! Непостижимо! — Долго молчал, и мы не прерывали этого молчания. В доме его сестра с Эльзой Густавовной хлопотали на кухне, и оттуда приглушенно доносились их голоса. Он как бы прислушивался к ним и вдруг сказал:

— Эльза развила бурную деятельность! Вы знаете, ей удалось в Совмине получить разрешение на выделение мне дачного участка. Тут, рядом… Но мне страшновато к этому подступиться. Да и дом построить — это событие всей жизни! Вы по себе знаете! А мы уже старые! Эльза же не потянет… А я не могу оставить своего дела… Не могу… Многое надо завершить, а времени мало… Вот и решил посоветоваться с вами. Пойдёмте, посмотрим…

Участок земли, который Совмин СССР, после непостижимого упорства Эльзы Густавовны, выделил Герою Социалистического Труда, народному артисту, лауреату Ленинской и Государственных премий, располагался тут же и представлял собою низменный, сырой, заросший дурниной крохотный кусочек чёрного, отжившего леса. Стволы рухнувших деревьев лежали сплошь, один к одному, мы с трудом перешагивали через них, утопая в вязком месиве умерших трав и буйного мха. Тут надо было проводить серьёзную мелиоративную работу, чистить и осветлять ещё живые деревья, менять грунт… И только потом приступать к строительству фундамента и дома. Тут набегали не только великие денежные затраты, тут надо было вкладывать все силы и душу человеку опытному и молодому. Пожалуй, я никогда не находился в столь трудном, в столь безвыходном положении, как тогда. Георгий Васильевич, в силу каких-то для него одного понятных причин, выбрал меня в советчики, доверяя мне решение его судьбы. Ведь этот кусочек земли и вправду был его судьбою. Как сказать, что его жизненно необходимое желание остаться тут, в своем привычном, в своём любимом — неисполнимо! И не только потому, что у них не хватит не только сил и здоровья, но и всех не шибко великих денег, заработанных за всю его жизнь могучим талантом и трудом. Так хотелось обнадежить его, поддержать!.. Но сделать этого я не мог. Выручил меня он сам:

— В старости всего страшнее терять любимых. А вот когда теряешь уголок любимой земли, тут впору и себя потерять. Я понимаю, что мне не удержаться тут. Грядёт время потерь, это бесспорно. Неужели это новое нашествие? — Он так и сказал: «нашествие». Никогда потом не слышал я от него этого слова. Но так точно определил он свершившееся скоро с Родиной и с нами!..

— Ввязаться сейчас в строительство дачи — безумие. Вы разделяете это моё мнение?

— Да…

— Пойдёмте обедать. И поговорим о чём-нибудь хорошем и добром. Есть у вас что-то новое по «Слову…»?

Он был уже прежним, и не был стариком.

А спустя всего лишь неделю я прочитал в газете, кажется, в «Известиях», статью, в которой «клеймили позором» известнейших деятелей русской культуры, приписывая им «все тяжкие». Среди них и Георгия Васильевича Свиридова, рассказывая «общественности», что он незаконно приобрёл дачный участок в заповедной зоне, вырубил лес и, попирая все законы морали, возводит дачу-дворец. Удар был рассчитан подло и точно. Однако и это стойко пережил русский гений. Он умел в долгой, порой непосильной борьбе с «мировой закулисой» держать удар…

Мы сидим в небольшой комнате новой, «казённой» дачи. Её всё-таки предоставил Свиридову Совмин. Было это последним добрым деянием Николая Ивановича Рыжкова. За то ему — земной поклон. Председатель Совмина тоже оказался не в русле горбачёвской «переломки». И говорун Мишаня убрал его. Объяснив официально: «по тяжелой болезни».

Новая дача была небольшой, не шибко удобной, но вокруг — лес, который любил композитор, утверждая, что в великом соплемении дерев всего слышнее «музыка сфер».

В доме — как в духовом шкафу. Ранняя осень, но в дачном посёлке на полную пустили котельную. Пришлось закрыть все отопительные батареи, раскрыть окна. И в комнате, где сидим мы, наконец установилась нормальная температура.

Мы приехали в гости снова с «дарами своей земли». И если это в прежние приезды воспринималось хозяевами как некая экзотика, то нынче, увидев клубни самой обыкновенной картошки, помидоры, свёклу, прочую огородную снедь, яблоки, Эльза Густавовна искренне, благодарно воскликнула: «Господи, какие вы хорошие люди!» Мы смутились. А я в смятении ляпнул: «У нас много, мы ещё привезём!» Но она это восприняла благодарно. Год был неурожайный, даже на рынках за картошкой стояли очереди. А за привозимое из «солнечных республик» «младшие братья» драли со «старших» втридорога..

— Вы очень точно выразили мысль, одну из очень важных для нас, русских: «Добро всегда прощает злу, забывая о нём. Зло ничего и никому не прощает! И, помня о Добре, постоянно стремится его уничтожить».

Он прочитал мою повесть «Свершивший зло» и теперь говорил о ней, по-своему сформулировав главную мысль повествования.

Я долго не мог напечатать эту вещь ни в одном журнале. Из «Нового мира» вернули с внутренней рецензией, в которой было сказано: «… Автор посягает на дружбу народов, делая отрицательным героем коренного жителя Прибалтики». А главный редактор журнала «Дружба народов» Баруздин пожалел меня: «Бесконечно жаль автора, затратившего столько сил и таланта на повесть, которая нигде и никогда не будет напечатана». В «Знамени» Вадим Кожевников по-военному точно отчеканил: «„Пятой колонне“ на наших страницах нет места!». У «Студенческого меридиана» — был такой литературный журнал — из-за попытки напечатать повесть случились весьма серьёзные неприятности. Зав отделом литературы, тогда молодой писатель, а ныне, к сожалению, уже покойный Анатолий Афанасьев лишился работы. Этим же пригрозили «инстанции» тогдашнему главному «Авроры» Глебу Горышину. Редактор отдела «Октября» Н. Крючкова поступила мудрее: прочитав повесть, отправила её… в КГБ. А вот руководивший «Нашим современником» Сергей Викулов, добрый мой приятель, весьма высоко оценив повесть, искренне сказал мне: «Что тебе стоит, Юра, из этого Юстаса сделать русского. Напечатаем мгновенно!».

Я и сам понимал это. Определённым силам, уже тогда державшим лапу на горле России и во многом выстраивавшим «литературную политику», необходимо было, чтобы русские писатели всячески «опускали» образ русского человека. Громадный успех одного из самых известных русских писателей возник по такому заказу, скорее всего не осмысленному им (молод был), но талантливо исполненному. Я не пошёл на это. А Сергей облегчённо вздохнул.

И всё-таки повесть была напечатана издательством «Современник» в 1981 году в книге «Охота на лося» и переиздана там же в 1986 году. Эту книгу я подарил Георгию Васильевичу.

Я спросил, почему он считает, что мысль «о добре и зле» — одна из важных для нас, русских.

— Важна она, по-моему, не только для нас, но и вообще для людей, — сказал я.

— «Вообще» людей не бывает, — ответил сурово. — Бог создал человека по образу и подобию своему, но многоплеменным. По гениальному промыслу Творца из одного корня выросло Древо жизни, каждая ветвь которого нужна и необходима, каждая выполняет особую волю Бога. Об этом обязано помнить любое племя, любая нация. Сие суть! И превращать промысел Божий «без Россий и Латвий в человечье общежитье», как того хотели коммунисты, либо в мировое стадо, только жующее и жрущее, как хотят этого нынешние «демобесы», не только непотребно, но и преступно.

— Для русской нации понятие Добра — главное в мироощущении. И оно многоподробно для нас. В нём и справедливость, и совесть, и стыд, и праведный труд. Ни у одного народа нет понятия праведности труда. У нас человек обязан не просто трудиться, но «праведно трудиться». На этом воспитаны прежние поколения. — Он довольно долго молчал, а потом продолжил: — Мой друг Станислав Куняев, с которым вы тоже дружны, сказал в ранних своих стихах, что «Добро должно быть с кулаками». Это не совсем так, даже совсем не так. Что же это за добро, которое защищает себя кулаком? Добро должно быть с памятью. А если есть память у Добра, то, будьте уверены, кулаки для защиты его найдутся. Если мы с трудом, но сохраняем всё-таки память крови, то память Добра потеряна…

Он был памятью нашего национального Добра и никогда себе не позволял прощать злу.

Будучи человеком совершенно незлопамятным в личной жизни, он не забывал ни одной обиды, причиненной Родине и народу. Оттого суждения его о людях, творящих зло, всегда были предельно жёстки, жестоки и непримиримы.

— Юрий Николаевич, не позволяйте себе произносить сочетание имён Борис и Николай по отношению к этому Извергу, — сказал он как-то, уже в девяностые годы. — Вы же знаете древнее значение слова «изверг»: «выкидыш», «недоносок», и тоже — «злодей». Этот извергнут из самого гнусного и подлого партийного нутра!

Свиридов физиологически ненавидел предательство. И высшим проявлением этого вселенского зла был для него Иуда. Единственный во всей его музыке образ «антигероя» совсем не случайно возник в поэме «Отчалившая Русь».

— И этот Иуда-изверг фальшиво тянет всю ту же мелодию поборника свобод, которую тянули все прочие изверги, получая власть в России, над её одуревшим, ослабевшим и обессилевшим народом. Но мерзавцу-извергу мало предательства, ему надо ещё и святотатства. Он лезет в храм, стоит у святых икон со свечою в кровавых руках!..

Георгий Васильевич произнёс это без суеты, без какого-либо видимого волнения, убежденно и жестоко, так, что у меня — мурашки по спине. А что у него сейчас в душе, в сердце?! Вулкан?! Раскалённая магма?! При таком внешне спокойном, мудро-отрешенном и, что вовсе не постижимо, добром лице. Какая поразительная сила характера, какая титаническая сдержанность!..

А мне так нестерпимо хочется подойти к нему, обнять за плечи, как делал я это не раз в беседах с отцом, тоже очень добрым, с «вулканом» внутри. Хочется попросить: «Георгий Васильевич, расслабьтесь! Ахните кулаком по столу! Шуганите их всех русским матом!» За десятилетие общения ни разу не слышал от него бранного слова.

Он позволял «слить» душу только наедине с собой и листом чистой бумаги:

«„Река жизни“, о которой поэтически писали многие литераторы, превратилась в грязный, зловонный и заразный океан. Чудовищное изобретение для порабощения человечества — телевизор. Этот „ящик Пандоры“ источает, не иссякая, море лжи. Люди с ужасными лицами, на которых прямо написана продажность. Особенно омерзительны подмалёванные женщины. Их зловонные рты изрыгают непрерывно враньё. Прожив всю свою жизнь в окружении неправды, казалось, можно было к этому привыкнуть, но невозможно избавиться от отвращения.

Есть, однако, люди, не то чтобы приспособившиеся, но прямо-таки „назначенные“, сотворённые для обитания в грязи; омерзительно сальный от пошлости Ростропович, какое-то исчадие ада, таким был, надо сказать, всегда!».

«Как можно так о том „судьбоносном“ времени, о таком человеке!» — уж точно возопит кто-нибудь во всё горло.

Можно, если это правда! А это — правда! И никуда от неё не убежишь. Время запечатлено на века.

Я сделал эту выписку из дневника гениального композитора, дабы ещё раз напомнить читателю, что русское Добро должно быть памятливым. Мы не имеем нынче права прощать причинённое Родине и народу зло, которое непрерывно творится на нашей земле вот уже два десятилетия. Тем более забывать об этом. Но кто сегодня помнит, с чего начиналась горбачевская гласность? Начиналась она с оголтелого охаивания русского народа, его национального характера, традиций, его культуры… Да, да — культуры!.. И это происходило на страницах газет, журналов, на радио и телевидении, на всевозможных «встречах», собраниях, конференциях и съездах…Тогда, в восьмидесятых, большая группа русских писателей из разных уголков России подписала открытое письмо в защиту русского народа. Именно так: «В защиту русского народа». Опубликовано оно было в газете «Литературная Россия». И что тут началось! «Лидеры перестройки», так называли себя будущие «демократы», подняли неистовый вой, требуя у власти (коммунистической!) срочно принять самые решительные меры к «подписантам». Уже при Ельцине вой этот перешёл в истерический вопль, с требованием к нему: «Раздавите гадину». «Гадиной» в понимании «демократов» были все те, кто позволял себе быть русскими патриотами. Кажется, в то самое время Георгий Васильевич вдруг вспомнил о том открытом письме:

— Юрий Николаевич, если мне не изменяет память, вы с Майей Анатольевной в самом начале «перестройки» в числе многих писателей подписали открытое письмо, опубликованное в газете «Литературная Россия»?

Я подтвердил это и в который раз подивился его памяти.

— В этом нет ничего особенного, — улыбнулся он. — Та публикация была для меня весьма значимая, поскольку стала первой ласточкой открытого сопротивления русофобии. Господи, что тогда творилось в «ящике Пандоры»! Один академик, обращаясь с экрана к Горбачёву, вещал: «Михаил Сергеевич, вот они, все враги ваши, объявили себя! Арестуйте всех, по списку!».

Мы это высказывание тоже слышали и рассказали ему, каким «гонениям» подвергались лично после этой публикации. Их было много — изощренных и подлых, «официальных» и «неофициальных»! Всё это ему было хорошо знакомо в течение всей его жизни.

— Непостижимо! От первых ленинских декретов до нынешнего дня не исчезающее дьявольское стремление сломить русский дух в России! Народ постоянно провоцируют на бунт! Ведь всякий бунт должен быть усмирен большой кровью. Так было с восстаниями и мятежами рабочих после Октябрьской революции, о которых до сих пор хранится гробовое молчание. То же произошло с повсеместными протестами русского крестьянства всей срединной России, которые утопил в крови «интеллектуал» Тухачевский с интернациональными батальонами. Миллионы сосланных, брошенных в лагеря — и никакой памяти о них, о русских людях. Чтобы помнить, надо знать. Но об этом мало кто знает в нашем народе. А когда тех, кто совершал уничтожение русского народа, бросили в те же лагеря и ссылки, какой поднялся вселенский шум!

Последний раз виделись с Георгием Васильевичем в 1995 году. Близился его восьмидесятилетний юбилей. Казалось, что тяжесть всех последних лет, в которые мы чаще всего общались с ним, уже миновала. Наше национальное терпение и труд перетёрли и это безумное лихолетье. Выжили. Но перед самым юбилеем композитора в нашу семью пришло большое несчастье… И последний год его земной жизни общались мы только по телефону…

Сегодня вдруг понял, что общения с Георгием Васильевичем неисчерпаемы, как Новый завет, как «Слово о полку…»… Сколько буду жить, столько будут приходить из памяти сердца его жест, взгляд, поворот головы, улыбка, суровая складочка в углу губ. Его слово, фраза, мысль. В них — запечатлённая всеобъемлющая нежность к живому, будь то человек, птица, домашняя кошка, либо куст сирени под окном или орешина в подлеске… Его простая, до непостижимости, мудрость, его правда, которая всю его жизнь противостояла вселенской лжи…

Вечная тебе память, любимый наш Дедушка!..

ОЧЕРК И ПУБЛИЦИСТИКА

Великая Отечественная: размышления после юбилея[2]

Юрий Соколов ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ. ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ…

В современных условиях манипулирование исторической информацией — любимое занятие власть имущих и тех, кто их обслуживает. Идеологизированная интерпретация событий и характера Второй мировой и Великой Отечественной войн стала важнейшим средством в политической борьбе, в борьбе за сознание людей — и на международной арене, и в российском обществе. До сих пор на Западе откровенно доминирует стремление преуменьшить роль СССР и Советской Армии в победе над фашизмом и соответственно преувеличить роль западных союзников — США, Англии. Конечно, высказываются и другие, здравые точки зрения (например, накануне 60-летия французская «Либерасьон» писала: «Русское самопожертвование спасло Европу. Вот и вся правда»), но не они задают тон в общественном мнении Запада.

В России чаще подчеркивают решающий вклад СССР в победу, хотя порой даже в школьных учебниках пропагандируют западный взгляд на Вторую мировую (автор одного из школьных учебников накануне Дня Победы в телевизионной программе «Народ хочет знать» утверждал: «Победу одержала антигитлеровская коалиция, в которой Советскому Союзу принадлежала далеко не ведущая роль». Такие взгляды бессмысленно оспаривать, они диктуются иррациональной ненавистью к «этой стране» и «этому народу»).

Полярные идеологические подходы существуют и на внутрироссийской сцене. Для одних это возможность показать достоинства советского общества, социалистической системы, советского патриотизма, качеств советского человека, которые в совокупности, с их точки зрения, и позволили нашей стране одержать Великую победу. Для других — повод показать негативные стороны советской системы. Победа в войне, по их мнению, одержана не благодаря советскому строю, КПСС, Сталину, советским полководцам, а вопреки им. А благодаря чему же? Ответы разные: благодаря союзникам, русскому морозу, большим пространствам, отваге штрафников, ошибкам Гитлера, «количеству трупов, которыми завалили фашистов» и т. п.

Формула прежних диссидентов: «Мы победили не благодаря Сталину, а вопреки ему» — усовершенствована режиссером фильма «Штрафбат» Володарским: «Мы победили не благодаря КПСС, а вопреки КПСС». Глупость этой формулы, принятой на вооружение российскими «либералами», поразительна. Володарские могут не принимать коммунистические идеи, ненавидеть коммунистов — это их право. Но не видеть (точнее, не хотеть видеть), что во время войны, когда вопрос стоял о выживании страны и народа, ВКП(б), коммунисты играли огромную организующую роль и на фронте, и в тылу, могут только те, у кого злоба затмила разум, лишила совести и «подобия души» (по выражению поэта-эмигранта А. Межирова).

Порой откровенно говорится и о более глубоких намерениях тех, кто фальсифицирует историю войны. Напомним заявление автора «Ледокола» В. Резуна-Суворова: «Я замахнулся на самое святое, что есть у нашего народа, я замахнулся на единственную святыню, которая у народа осталась, — память о Войне, о так называемой „великой отечественной войне“… Сейчас Россия лишилась насильственно прививаемой ей идеологии, и потому память о справедливой войне осталась как бы единственной опорой общества. Я разрушаю ее…». Другими словами, цель Резуна (точнее, тех, кто за ним стоит) и многих других — исказить и разрушить память о войне и тем самым способствовать разрушению национального самосознания, без чего ни один народ существовать не может. Своими работами Резун, по его собственным словам, «как палач, выбивает табуретку» из-под ног казнимого им народа (национального самосознания).

Некоторые идут дальше и хотят с помощью фальсифицированной информации о войне, дезинтерпретации её смысла и хода показать пороки, неполноценность «этой страны» и «этого народа» («варварство», «жестокость», «агрессивность», «рабский характер», «постоянное стремление к экспансии» и т. п.).

И хотя в целом население, несмотря на многолетние старания прозападных СМИ, сумело сохранить достаточно трезвое представление о войне, усилия этих чужих России людей все-таки принесли определенные плоды. Последние социологические опросы в России по Великой Отечественной и Второй мировой войне выявили, например, тревожный факт: подавляющее большинство опрошенных не знает, что воевали мы не просто с Германией и ее союзниками, а с Европой, объединившейся на принудительной и добровольной основе под властью Гитлера. Эта мысль, убедительно доказанная В. В. Кожиновым в замечательной работе «Россия. Век XX. 1939–1964», так и не нашла отражения в выступлениях руководителей государства, в СМИ, в школьных учебниках и, как следствие, в общественном мнении. Да и историки, как правило, почему-то обходят ее стороной, не опровергая и не подтверждая, игнорируя неопровержимые факты.

Поскольку это не второстепенный, а в высшей степени важный и злободневный вопрос, остановимся подробнее на сути его.

В сознании европейцев на протяжении веков живет идея единства Европы, Запада. Вспомним империю Карла Великого, Священную Римскую империю, объединение Европы Наполеоном. И дело не сводится к насильственным завоеваниям. Более столетия назад заговорили о Соединенных Штатах Европы, а с 1951 г. началось формирование Европейского сообщества. Что лежит в основе этого давнего стремления? Многое: экономические выгоды, единство или близость религии, культуры, наличие реальных или мнимых внешних угроз, общие идейные (идеи Реформации) и политические устремления (например, крестовые походы, в том числе на Восток), наконец, осознание того, что, только объединившись, Европа может доминировать в мире.

Идея объединения Европы для экспансии на Восток, известная как «Дранг-нах-Остен» (как правило, замаскированная идеей противодействия Востоку, будто бы постоянно угрожающему Западу), является частью архетипа европейского сознания и, временами, осознанной политикой (походы крестоносцев, экспансия Ватикана, нашествие на Россию интернациональной армии Наполеона, Крымская война, гражданская война, в которой на стороне белых участвовали более десятка европейских стран, и др.).

За всем этим стоит укорененная веками предубежденность европейцев против России, русских, православия и православных ценностей, о которой говорили многие выдающиеся умы России. Хорошо знавший Европу И. С. Тургенев предупреждал: «Европа нас ненавидит — вся без исключения…». Русский философ И. А. Ильин в свое время писал, что европейцы «боятся нас и для самоуспокоения внушают себе… что русский народ есть народ варварский, тупой, ничтожный… что его можно легко… расчленить, чтобы подмять, и подмять, чтобы переделать по-своему» (Ильин И. А. Наши задачи. М., 1992, с. 202).

Антироссийские настроения были существенно усилены, прежде всего в господствующих классах, победой социалистической революции в России, противоборством социализма и капитализма, подлинным и искусственно созданным страхом перед коммунизмом. Стоит напомнить слова о гражданской войне известного писателя Герберта Уэллса, который был свидетелем и внимательным наблюдателем тех событий: «Не коммунизм, а европейский империализм втянул эту огромную, расшатанную, обанкротившуюся империю в шестилетнюю изнурительную войну. И не коммунизм терзал эту страдающую и, быть может, погибающую Россию субсидированными кампаниями, вторжениями, мятежами, душил ее чудовищно жестокой блокадой. Мстительный французский кредитор, тупой английский журналист несут гораздо большую ответственность за эти смертные муки, чем любой коммунист».

Гитлер, Геббельс, Розенберг и пропагандистский аппарат нацистской Германии интенсивно эксплуатировали идею европейского единства, утверждая, что воссоздают Священную Римскую империю XX века для противодействия коммунизму. Для достижения своих целей, для объединения Европы Гитлер активно использовал и разжигал отчужденность и страх европейцев перед Россией (СССР). В самом начале войны он объявил о создании «европейского единства в результате совместной борьбы против России». Обратим внимание на тот факт, что это прозвучало не в пропагандистском выступлении, а на совещании фашистской верхушки.

Объединение Европы «под Гитлером» осуществлялось в разных формах.

Во-первых, частично это происходило на добровольной основе. Италия, Испания, Румыния, Венгрия, Финляндия, Словакия, Болгария, Хорватия стали союзниками Германии, и их дивизии воевали на Восточном фронте (за исключением Болгарии и Хорватии). Каждая из этих стран преследовала свои цели — расширение территорий, экономические выгоды и т. п. Симптоматично, что даже Ватикан в определенной мере сотрудничал с фашистами.

Во-вторых, часть Европы объединялась принудительно, будучи оккупирована гитлеровскими войсками. Но уж как-то удивительно легко — в стиле «прогулки» — происходила эта оккупация. Думается, что причина не только в силе гитлеровской армии и военном искусстве ее полководцев. Во многих странах Европы были достаточно массовые социальные и политические силы, симпатизировавшие гитлеровскому проекту объединения Европы и его стремлению сокрушить СССР (Большую Россию).

Большинство граждан России понятия не имеет о том, что на стороне фашистов — добровольцами! — воевали голландцы, бельгийцы, датчане, французы, чехи и солдаты из других стран. Из них были сформированы легионы «Валлония», «Нидерланды», «Фландрия», «Дания», «Шарлемань», «Богемия и Моравия», «Мусульмания» и др., позднее преобразованные в дивизии СС (всего около 80 таких дивизий). Немецкий профессор К. Пфеффер писал: «Большинство добровольцев из стран Западной Европы шли на Восточный фронт только потому, что усматривали в этом общую задачу для всего Запада… Добровольцы из Западной Европы, как правило, придавались соединениям и частям СС…» (выделено мной. — Ю. С.). (Итоги Второй мировой войны. М., 1957, с. 511.) По словам другого немецкого профессора, Якобсена, «идеалы многих добровольцев — испанцев, французов, фламандцев, валлонцев, норвежцев, датчан, хорватов, словенцев, нидерландцев и швейцарцев, считавших, что они борются на стороне стран „оси“ за лучший порядок в Европе, подверглись такому же ужасному извращению, как и взгляды старых немецких солдат» (Вторая мировая война: два взгляда. М.: Мысль, 1995, с. 35).

В советском плену оказалось почти 0,5 млн солдат из этих стран. Исходя из этой цифры можно предположить, что их общее число на Восточном фронте было никак не меньше 2 миллионов!

Многочисленные карательные отряды (около 80 батальонов) в помощь фашистам были в период войны созданы в странах Прибалтики, прежде всего в Латвии и Эстонии. Они уничтожили сотни тысяч военнопленных и мирных советских граждан в Прибалтике, в Ленинградской и Псковской областях, в Белоруссии. На памятнике погибшим солдатам эстонского легиона СС, установленном в 1991 г., написано: «Всем эстонским воинам, павшим во 2-й Освободительной войне за родину и свободную Европу в 1940–1945 годах» (подчеркнуто мной. — Ю. С.). То есть это памятник тем, кто сражались вместе с гитлеровцами за «свободную Европу». (Сотрудники ИВИ МО РФ подготовили подробный научный доклад на эту тему. См.: Советская Россия. 29.01.2005.)

В-третьих. Еще важнее тот неоспоримый факт, что, по словам английского историка А. Тейлора, «Европа стала экономическим целым, которым управляли исключительно в интересах Германии» (Вторая мировая война: два взгляда… с. 423). Экономика почти всей Европы работала на фашистов, включая даже нейтральные страны (Швецию, Швейцарию). Огромное количество вооружений производили чешские заводы «Шкода», французские «Рено» и др. Перед войной интенсивно наращивали военное производство американские заводы в Германии «General Motors», «Ford», IBM. Более того, около 10 млн квалифицированных специалистов Европы (ИТР, ученые, квалифицированные рабочие) трудились на немецких заводах. Далеко не все делали это по принуждению. Не забудем и тот факт, что оккупированные страны платили Германии огромные налоги. «Взимание с Франции оккупационных расходов, — пишет А. Тейлор, — обеспечивало содержание армии численностью 18 млн человек» (Вторая мировая война: два взгляда… с. 421).

А как же движения Сопротивления фашизму, о которых так много говорится на Западе и в России? Они были во многих странах, но не стоит преувеличивать их размах и значение (за исключением православных Югославии и Греции, где в движениях Сопротивления участвовали сотни тысяч бойцов). К примеру, во Франции в движении Сопротивления погибло примерно 20 тыс. человек, а в гитлеровской армии — до 50 тысяч (Урланис Б. Ц. Войны и народонаселение Европы. М., 1960, с. 234). Движения Сопротивления стали заметно усиливаться лишь после коренного перелома на Восточном фронте.

В-четвертых. Англия, США, Франция не были безусловными союзниками СССР. На деле они нередко подыгрывали Германии, затягивая войну, стремясь измотать силы Советского Союза. Эти страны хотели посредством войны нанести максимальный ущерб не только Германии, но и Советскому Союзу. Черчиллю не нравился режим Гитлера, но он в сущности ничего не имел против его целей в отношении СССР. Посредством Советской армии наши союзники воевали с фашистской Германией. Посредством гитлеровских войск они боролись с Советским Союзом, истощая его материальные и людские ресурсы.

Вспомним бесконечное затягивание союзниками открытия «второго фронта», хотя он вполне мог появиться уже в 1942 г. В этом случае войну, по мнению крупнейших американских и английских военных специалистов, включая даже Д. Эйзенхауэра, можно было закончить в 1943 г.! И каких огромных потерь можно было избежать! Вспомним также в связи с этим, что документы о переговорах заместителя Гитлера Рудольфа Гесса в Англии до сих пор остаются, вопреки строгим британским законам, засекреченными (в Англии ходят слухи, что они уже уничтожены). Очевидно, английской политической элите есть что скрывать! Есть все основания предполагать, что между Германией и Великобританией была достигнута какая-то договоренность, которая серьезно компрометирует руководителей Великобритании. И в реальности Англия в основном делала вид, что воюет с «Третьим рейхом». Показательны данные о потерях британских войск. Великобритания за 6 лет Второй мировой войны потеряла около 300 тыс. человек убитыми, что в 2,5 раза меньше, чем ее потери в Первую мировую, и почти в 100 раз (!) меньше, чем потери Советского Союза в Великой Отечественной войне…

Из массы фактов обратим внимание на секретную директиву Объединенного комитета начальников штабов вооруженным силам США и Англии в начале 1945 г. (она опубликована в 1977 г. английским историком Д. Ирвингом). В ней предписывалось проводить «максимум террористических бомбардировок… Первоочередная задача — разбить с воздуха транспортную сеть… ибо Советский Союз достиг на востоке таких успехов, которых англо-американское командование не ожидало. В случае дальнейшего быстрого продвижения на запад может сложиться обстановка, в высшей степени нежелательная для правительств и командования Англии и США… В военном отношении мы должны действовать так, чтобы позволить немцам усилить свой Восточный фронт, чего они могут достигнуть главным образом ослаблением Западного фронта» (см.: Яковлев Н. Н. Избранные произведения. М.: 1997, с. 202).

Истинный смысл и назначение открытого в 1944 г. «второго фронта», как справедливо считал российский исследователь В. В. Кожинов, заключалось в том, чтобы остановить стремительное продвижение Советской армии. «Второй фронт» против Советской армии! Кому-то эта мысль покажется дикой, но это не домыслы, а просто парафраз слов У. Черчилля: «…Надо немедленно создать новый фронт против ее (Советской армии) стремительного продвижения» (Черчилль У. Вторая мировая война. Т. 3. М.: 1997, с. 574).

Черчилль и многие другие также стремились к объединению Европы прежде всего для борьбы против СССР, против ненавидимого ими социализма. Обратим внимание на вывод выдающегося российского ученого, участника войны А. А. Зиновьева: «Война фашистской Германии против СССР по сути являлась попыткой стран Запада раздавить коммунистическое общество в СССР. Причем социальная война (то eсть война социализма и капитализма. — Ю. С.) является главной и фундаментальной частью Второй мировой войны. Наконец, это не была война одинаково виноватых с точки зрения ее развязывания партнеров. Инициатива исходила со стороны Запада» («Литературная газета», 2004, № 45). Но это была война не только против социализма, но и против исторической России.

Симптоматично, что все эти и того же рода факты почти не присутствуют в публикациях и передачах о войне, имеющих выход на широкую публику. Они сознательно замалчиваются.

Знание и осмысление этой правды о войне позволило бы лучше понять многие предпосылки, причины, события и характер Второй мировой войны, в полном объеме осознать величие нашей Победы. Тяжелые поражения первых месяцев войны объясняются не только и не столько просчетами руководителей СССР, сколько реальным соотношением сил воюющих сторон (базируясь на нем, немецкое командование рассчитывало закончить войну максимум за 5 месяцев, а военный министр США и его начальник штаба считали, что СССР может продержаться не более 3 месяцев). Красная армия была фактически обречена на поражения в первый период войны. Учтем к тому же незавершенность подготовки к войне и внезапность — для советского руководства — нападения Германии на СССР.

Осознание этих и многих других фактов дает возможность лучше понять и послевоенные отношения Западной Европы и России, и многие современные события в Европе. Может быть, тогда мы лучше поймем то, что понял — не сразу, а после 30-летнего пребывания на Западе! — русский философ И. А. Ильин: «Живя в дореволюционной России, никто из нас не учитывал, до какой степени организованное общественное мнение Запада настроено против России и против Православной Церкви. Мы посещали Западную Европу, изучали ее культуру, общались с представителями ее науки, ее религии, ее политики и наивно предполагали у них то же самое дружелюбное благодушие в отношении к нам, с которым мы обращаемся к ним; а они наблюдали нас, не понимая нас и оставляя про себя свои мысли и намерения» (О русском национальном самостоянии. В кн.: И. А. Ильин. Наши задачи. Париж-Москва, 1992, с. 199). На большинство русских (русскую интеллигенцию) и во времена Ильина, и сегодня не производят никакого впечатления наблюдения и предупреждения наиболее глубоких, трезвых и прозорливых мыслителей. Даже прочтя «Россию и Европу» Н. Я. Данилевского, почти никто не осознавал глубокий смысл его предупреждений: «Европа не знает (нас), потому что не хочет знать; или, лучше сказать, знает так, как знать хочет, — то есть как соответствует ее предвзятым мнениям, страстям, гордости, ненависти и презрению». Нашему пониманию недоступны причины и истоки этой прикрытой политкорректностью, но совершенно реальной предвзятости и ненависти.

Уместно продолжить в высшей степени поучительные наблюдения И. А. Ильина: «Западные народы боятся нашего числа, нашего пространства, нашего единства, нашей возрастающей мощи (пока она действительно возрастает), нашего душевно-духовного уклада, нашей веры и церкви, наших намерений, нашего хозяйства и нашей армии. Они боятся нас и для самоуспокоения внушают себе — при помощи газет, книг, проповедей и речей, конфессиональной, дипломатической и военной разведки, закулисных и салонных нашептов, — что русский народ есть народ варварский, тупой, ничтожный, привыкший к рабству и деспотизму, к бесправию и жестокости, что религиозность его состоит из темного суеверия и пустых обрядов; что чиновничество его отличается повальной продажностью; что войну с ним всегда можно выиграть посредством подкупа; что его можно легко вызвать на революцию и заразить реформацией — и тогда расчленить, чтобы подмять, и подмять, чтобы переделать по-своему, навязав ему свою черствую рассудочность, свою „веру“ и свою государственную форму» (там же, с. 200). И. Ильин предупреждал русских, что «они не имеют ни оснований, ни права ждать спасения от Запада… от мировой закулисы. Русский народ может надеяться только на Бога и на себя» (там же). Очень многое звучит не менее злободневно, чем во времена И. Ильина, не правда ли?

И даже после Второй мировой войны, по наблюдениям мыслителя, «никто из европейцев нисколько не прозрел, ни в чем не передумал, никак не изменил своего отношения к национальной России и не вылечился от своего презрения и властолюбия» (Ильин И. А. Наши задачи… с. 202).

Европейцы отнюдь не возмутились, когда в 1946 г. Черчилль объявил «холодную войну» своему недавнему союзнику или когда он же уговаривал Д. Эйзенхауэра нанести превентивный ядерный удар по СССР, хотя Советский Союз и не помышлял о нападении на Западную Европу. (Де Голль, более объективный и менее идеологизированный лидер Запада, чем Черчилль, утверждал в 1954 г.: «Русские не хотят войны. Это ясно как божий день. Если бы Россия в 1946, 1948, 1949 годах стремилась нас завоевать, она могла бы оккупировать Европу вплоть до Бреста так, что мы бы и вздохнуть не успели».) Тем не менее «холодная война» — война на истощение Советского Союза, война на выживание — была навязана Западом России. Цена выживания в этой войне оказалась огромной — в экономической, социальной, нравственной сфере. В этих условиях советское общество не могло реализовать всех тех преимуществ, которые были заложены в новом строе.

Нет никаких оснований утверждать, что ситуация существенно изменилась в пользу России в постсоветское время. Большинство «гуманных и демократичных» европейцев отнюдь не исполнились негодованием, когда наблюдали по CNN чудовищный, преступный расстрел российского парламента Ельциным в 1993 г. Равнодушие, молчание и скрытое торжество было потрясающей демонстрацией ПОДЛИННОГО отношения европейцев к России. Настоящий «момент истины». Нисколько не возмутило европейцев и расхищение российской государственной (общенародной) собственности мародерами при содействии и при участии иностранцев, перевод награбленных капиталов на Запад или наглая фальсификация референдума по конституции в 1993 г., выборов 1996 г. в пользу Ельцина и другие «подвиги» российской «демократии».

По отношению к России и ее союзникам Европа, как правило, выступает как единое целое. Такие акции, как расширение НАТО на Восток, агрессия против Югославии, поддержка чеченских террористов, вмешательство во внутренние дела России, подрывная кампания против Белоруссии, попытки окончательно отделить Украину от России, экономические притязания и многое, многое другое, были поддержаны всеми западноевропейскими странами.

Между тем отчужденность и враждебность Запада по отношению к России даже усиливается. Во-первых, потому, что Россия стала неизмеримо слабее во всех отношениях — в экономическом, военном, нравственном, культурном, — чем во времена СССР. Слабость России провоцирует агрессивность Запада, игнорирование им наших национальных интересов. Во-вторых, в условиях нарастающего дефицита природных ресурсов (нефти, газа, металлов, леса и др.) Запад стремится получить контроль над природными богатствами России. Чего стоит заявление Олбрайт по поводу несправедливости того, что только одна страна (Россия) владеет всей Сибирью. В-третьих, неприязнь Запада вызвана также тем, что в культурном отношении Западу и российским западникам так и не удалось переделать «цивилизационный код» России, «коренным образом изменить менталитет народа» (фраза Ю. Афанасьева).

В связи с 60-летием Великой Победы встает, возможно, самый существенный вопрос отношений России и Запада. Не требуется особой прозорливости, чтобы увидеть совершенно поразительный факт: все цели в отношении Советского Союза (Большой России), которые ставились Гитлером, были реализованы в 90-е годы или активно реализуются в наши дни! Но не менее поразителен и выразителен и другой факт: почти никто (политики, СМИ, научный мир) не указывает на это явление, не говорит об этом и не пытается осмыслить его. «Ничего не вижу, ничего не знаю, ничего никому не скажу…» (Среди немногих отметим статью историка Дашичева в «ЛГ», в которой сопоставляются план «Ост» и современная реальность, и работу видного дипломата Ю. Квицинского, опубликованную в газете «Советская Россия».) Естественно, что и общественное мнение не замечает очевидности.

Напомним — на основании таких документов, как «Майн кампф», план «Барбаросса», план «Ост», материалы Нюрнбергского процесса, — о твердо установленных целях Гитлера в отношении Советского Союза и взглянем в лицо современной очевидности, тщательно скрываемой информационной машиной.

1. Гитлер хотел уничтожить СССР (Большую Россию) как самостоятельное государство, как великую державу.

Сегодня СССР (Большая Россия) не существует, остался осколок великой страны, сила и влияние которого в мире несопоставимы с СССР или прежней Россией. Сегодня мы, россияне, русские, живем совершенно в другой стране.

2. Гитлер хотел разделить Советский Союз на несколько независимых друг от друга и зависимых от Германии и Европы территорий.

Сегодня на месте СССР существуют почти два десятка формально независимых образований, на деле почти все они контролируются западным центром силы (включая Германию). Более того, существуют планы и прилагаются усилия для дальнейшего расчленения России

3. Гитлер, чтобы расчистить поле для своих промышленных товаров и исключить возможность конкуренции, хотел уничтожить на территории СССР всю современную экономику (современные технологии).

Сегодня Россия почти полностью утратила современные технологии — машиностроение, станкостроение, электронику, авиастроение и т. п. (к примеру, раньше страна производила около 200 гражданских самолетов в год, в наши дни не производит и одного десятка). О возрождении промышленности осталось только мечтать.

4. Нацисты хотели превратить Россию в поставщика сырья (Украину — в поставщика продовольствия) для Германии и Европы

Цель осуществлена: почти весь российский экспорт состоит из сырья — нефть, газ, металлы, лес, удобрения — и уходит на Запад

5. Гитлеровцы хотели существенно — в несколько раз! — уменьшить славянское население Советского Союза, объявляя русских и украинцев неполноценными.

Цель успешно реализуется. Сегодня Россия переживает демографическую катастрофу. Если исключить процессы миграции, то потери населения России составляют около 10 млн человек. Во многих центральных (сугубо русских по составу населения) областях смертность превышает рождаемость в 3 раза!

6. Нацисты планировали на покоренных территориях полностью исключить преподавание истории, чтобы тем самым предотвратить возрождение самостоятельного государства.

С конца 80-х годов XX века развернулась кампания дискредитации российской, прежде всего советской, истории, которая, даже по признанию либерального историка М. Гефтера, приняла характер «эпидемии исторической невменяемости».

7. Чтобы уничтожить страну и народ, говорил Геббельс, необходимо уничтожить их культуру, на основе которой формируются характер и душа народа.

Успехи в этой сфере превзошли все ожидания. Национальная культура России целенаправленно и агрессивно отодвигается на второ- и третьестепенные роли. На ее место внедряется коммерческая западная массовая культура или сделанная (сляпанная) по ее образцам собственная псевдо- и антикультура. По справедливому мнению Патриарха Алексия II, «мы перепутали краны европейской культуры и вместо кранов с чистой водой культуры присосались к кранам со сточными водами».

8. В конечном счете цель Гитлера состояла в том, чтобы уничтожить национальное самосознание россиян, русских, их веру в себя, в свою страну, свою культуру, свое будущее.

По данным большого международного социологического исследования политической культуры, проведенного во второй половине 90-х годов, только 43 % российской молодежи гордились тем, что являются гражданами России (в других странах — западных, азиатских, африканских — этот процент был от 75 до 98). В последние годы ситуация несколько улучшилась, но далека от нормальной.

9. Гитлер, несмотря на утверждения российских реформаторов о тождестве коммунизма и фашизма, нацелен был прежде всего на уничтожение коммунизма (советского строя).

И эта важнейшая цель достигнута в 90-е годы — советский строй в России более не существует. Вместо него процветает криминал-капитализм.

Планы самого Гитлера потерпели крах, но дело его, как видим, живет и побеждает. Поразительное, казалось бы, невероятное совпадение целей Гитлера и результатов российских преобразований! Те, у кого есть глаза, уши и хотя бы немного совести, отрицать этого не могут. Случайно ли это совпадение? Вспомним еще раз провидца И. А. Ильина: «Им (Западной Европе) нужна слабая Россия… с убывающим народонаселением, безвольная… не способная оздоровить свои финансы, им нужна Россия расчлененная». Как будто списано с ситуации наших дней, не правда ли?

Кто же реализовал эти цели в России? Понятно, что это делали и делают те, кто руководил Россией в эти годы, кто проводил и проводит «радикальные реформы». Естественно, что делали они это с одобрения, под руководством и под давлением Запада. Запад принял и одобрил все эти преобразования и результаты, поскольку он сам к этому стремился.

Господствующий класс нынешней России, сформировавшийся в 90-е годы, давно уже не отделяет себя от интересов Запада, истово служит этим интересам. (Кстати, Збигнев Бжезинский в своей последней книге с удовлетворением отметил этот факт.) И эту же функцию исполняют подобранные и направляемые им правители. Интересно, понимали ли Горбачев, Ельцин, Черномырдин (о Чубайсе, Немцове, Лившице, Козыреве говорить нет смысла), что, проводя прозападные либеральные реформы, они исполняют программу… Гитлера?! К сожалению, ни один журналист не осмелился задать им этот вопрос. А стоило бы…

Российская властвующая элита — часть мирового господствующего класса (МГК), она не просто служит интересам этого класса, интересы МГК являются и ее интересами. Но роль ее по сравнению с западной второстепенна; она работает «на подхвате». Это чуждая народу России элита. Это те, по Пушкину, кто «нежно чуждые народы возлюбил // И мудро (в данном случае, „дьявольски изощрённо“. — Ю. С.) свой возненавидел». Они, сосредоточив в своих руках почти весь капитал страны и медийные средства, формируют власть из людей, которые вольно или невольно служат не национальным, а западным интересам. Не случайно выдающиеся люди России не стеснялись в выражениях при характеристике российской властвующей элиты. О «бесстыдстве и низости властей» говорил на телевидении А. И. Солженицын. О «подлости правителей», «поставившей нас на колени», писал в своей последней книге «Размышления о современной политологии» выдающийся мыслитель академик Н. Н. Моисеев.

Нет, не случайно совпадение целей Гитлера и результатов российских реформ. И Гитлер, и реформаторы России (западные и доморощенные) действовали в интересах и по воле господствующего класса Запада. А патриотические силы России — и «красные» и «белые» — оказались дезориентированными, разобщенными, неспособными осознать новую тактику Запада и эффективно противостоять ей. Они даже не смогли понять, с кем же на самом деле воевал Советский Союз в 1941–1945 гг.!

Понимать позицию Запада во время войны и в настоящее время надо не для того, чтобы сформировать у себя такое же отчуждение и неприязнь к Европе, а чтобы избавиться от иллюзий, от присущего нам чрезмерного доверия к словам и обещаниям, от неуместной и саморазрушительной «политкорректности» в форме замалчивания очевидных фактов о Второй мировой войне и об отношении европейцев к России. Чтобы на реалистической основе, совместно со здоровыми силами Запада, искать пути и средства преодоления накопившегося отчуждения.

Исраэль Шамир КУЗНЕЧИКИ В ЯФФЕ

(Выступление на конференции «Сионизм — угроза мировой цивилизации» в Киеве 3 июня 2005 года)

Название конференции — «сионизм как угроза миру» — может показаться преувеличением. Мне многие говорили об этом. Ближневосточная проблема — конечно, но угроза всему миру? Я был бы рад, если можно было бы говорить о сионизме как о нашей локальной проблеме. Но — не получается. Гулял я несколько дней назад по старому Иерусалиму и на римском кардо, в сердце города, увидел огромный, в человеческий рост, семисвечник чистого литого золота. Этот семисвечник, весящий не один десяток килограмм и, значит, стоящий не одну сотню тысяч долларов, был пожертвован украинским гражданином Вадимом Рабиновичем.

Плохо, что из бедной Украины выкачивают деньги, которые могли бы послужить украинцам, и перекачивают в богатую и процветающую страну. Но действительность куда хуже: семисвечник был пожертвован вашим Рабиновичем не в фонд озеленения Иерусалима, но подарен самой экстремистской и фундаменталистской еврейской организации, которая начертала на своих знаменах цель — разрушение иерусалимских мечетей и строительство на их месте иудейского храма. Этот семисвечник предназначен стоять на руинах мечетей. С тем же успехом Рабинович мог бы подарить роскошный надгробный памятник — живому человеку. Ведь его семисвечник — это надгробный памятник для миллионов живых людей, потому что разрушение мечетей приведет нас к страшной войне, которая наверняка охватит Ближний Восток, а затем и весь мир. Поэтому сионизм — действительно опасная угроза миру.

Особенно опасным его сделала приватизация. Если бы украинское народное хозяйство не было приватизировано, Рабинович не смог бы своим подарком приблизить региональную, а может, и мировую войну. Такая же приватизация прошла в России, и оттуда олигархи тоже понесли капиталы ЮКОСа, созданные трудом советских людей, к нам в Израиль. Если бы они же не приватизировали СМИ, люди могли бы узнать о грозящей им опасности. Недаром главный союзник и опора Израиля, Соединенные Штаты, требуют полной приватизации СМИ и всего народного достояния Руси.

Но в мае 2005-го выяснилось, что сионисты приватизировали не только нефтяные скважины, но и завоеванную страшной ценой победу наших отцов в Великой Отечественной войне. В то время как русские (уж простите меня, но я считаю украинцев и белорусов такими же русскими, как поморов и сибиряков) праздновали 60-летие Победы, президент Буш, тактичный, как всегда, поехал в Тбилиси и практически приравнял Советский Союз к нацистской Германии, когда осудил Рузвельта и Черчилля за их подпись под Ялтинским договором.

Эту мысль подхватили английские и американские газеты. Журнал «Экономист» (от 7 мая сего года) осудил вас за то, что вы не каетесь за грехи Советского Союза, за казни в Катыни, за зверства по отношению к мирному германскому населению, совершенные Красной армией во время похода на Берлин, за пакт Молотова-Риббентропа, то есть за воссоединение Западной Украины с Украиной Восточной. Германию журнал похвалил: она покаялась и построила новый мемориал холокоста в Берлине.

Если для нас и для всех советских людей главным в войне был героизм наших отцов, на Западе тема холокоста полностью заслонила и Сталинград, и Брест, и бои за Киев. Там господствует странный пересказ событий Второй мировой войны, в центре которого стоит судьба еврейского народа: Гитлеровцы решили, по их версии, уничтожить весь еврейский народ от мала до велика; для этого-то они и воевали со всем миром. А мир не заботился о судьбе евреев и хладнокровно взирал на их гибель. Тем не менее произошло чудо: казалось бы, погибшие евреи спаслись и создали свое государство. А с нашей, русской точки зрения, Советский Союз не «хладнокровно взирал», но обливался кровью своих лучших сынов; война шла не за и не из-за евреев, но Россия заслужила их вечную благодарность, поскольку спасла от верной гибели.

Хотя сионистский нарратив плохо согласуется с основными фактами истории, но его активно навязывают многие еврейские журналисты и владельцы СМИ в Америке, Европе, а сейчас и в России и на Украине. В еврейском рассказе, ставшем официальной версией на Западе, Советский Союз отсутствует, даже американцы в нем появляются скорее как свидетели гибели, нежели как освободители, а уж героическая роль целиком отдана создателям Израиля.

В бесконечных коридорах холокост-мемориала «Яд ва-шем» в Иерусалиме Советская армия даже не упоминается. Миллионы погибших русских солдат не вписываются в сионистский рассказ о еврейской трагедии, еврейском героизме и безразличии «гойского» мира. Средний американец, а в некоторой степени и европеец, приняли эту еврейскую концепцию: ведь ее утверждают сотни фильмов, книг, газетных статей и памятников. Поэтому они с недоумением и раздражением отнеслись к проведенным в Москве и Киеве торжествам Победы. Для них первая половина года прошла бесконечным фестивалем Освенцима — туда слетались президенты и премьер-министры, там шло покаяние, как в прощеное воскресенье, об этом говорили и писали на Западе месяцами. А победа — была ли победа?

На Западе, а тем более в Израиле, она приватизирована. 9 мая в Израиле говорили только о мужестве еврейских солдат, воевавших в рядах армий союзников, как будто они одни победили Германию. Израильская школьная программа вообще не акцентирует внимания на войне — только на гибели евреев. Вот до чего дошло незнание истории: моя знакомая русская студентка заговорила о битве под Москвой с израильскими сверстниками в Тель-Авивском университете.

— А кто, собственно, воевал под Москвой в 1941 году? — спросила израильская студентка. После недолгого молчания израильский учитель ответил: точно не помню, но по-моему, немцы воевали с китайцами.

И в Западной Европе война и Победа полностью замещены темой холокоста. Это замещение произошло в результате смычки интересов сионистов и западных империалистов. Империалисты хотели отобрать у нас победу, и сионисты охотно помогли им — в своих собственных интересах. Сейчас они получают миллиарды долларов на этой теме, а героический подвиг наших отцов оказался забыт, он больше не защищает нас, как он не защитил мужественных сербов от натовских бомбардировок.

Мне, жителю Яффы, городка на восточном берегу Средиземного моря, это напомнило историю о Персее и Андромеде. Как вы помните по греческим мифам, однажды в Яффе завелся страшный морской дракон. Он угрожал городу гибелью и требовал, чтобы ему отдали красавицу принцессу Андромеду. Ее приковали к скале, и тут прилетел Персей, великий греческий герой, на своих крылатых сандалиях, вытащил из мешка голову Медузы Горгоны и превратил дракона в камень. Так Персей спас Андромеду.

А теперь представим себе, что победу Персея постигла та же участь, что и победу советского народа в войне. Через несколько лет после его подвига в Яффу прибывают эллины. Первым делом они видят огромный окаменевший скелет дракона — он и по сей день служит у нас волнорезом. Они спрашивают о нем, надеясь услышать хвалу Персею, а им говорят — да, это напоминает о страшной трагедии кузнечиков. Дракон, мол, ел и давил кузнечиков тысячами, и если бы не погиб, все кузнечики исчезли бы с лица земли. Вот у нас стоит памятник раздавленному кузнечику.

А как же Персей? — спрашивают греки. А им говорят: Персей сам раздавил немало кузнечиков; а когда он вытащил голову Медузы, то он не предупредил их и множество кузнечиков окаменело. И вообще, Персей был плохой человек — убил собственного отца, обидел старух, отобрав у них единственный глаз, и даже Медузу убил вероломно, когда она спала.

Греки находят и спрашивают Андромеду: но ты, мол, помнишь, что тебя спас Персей? А она отвечает: Персей? Ему было наплевать на кузнечиков.

Вот такой сдвиг парадигмы произошел на Западе. Восток празднует победу над драконом, Запад оплакивает раздавленных кузнечиков. Наивные люди считают, что поклонниками раздавленных кузнечиков движет избыточное сострадание, и они рассказывают о своих трагедиях — страдали украинцы от голода, африканцы в рабстве и палестинцы под оккупацией. Вот и вы, украинцы, стали стоять навытяжку в память о голодоморе.

Но вы позабыли, что за каждым рассказом стоит и конкретный интерес. Не просто любовь к кузнечикам или сострадание к ним движет западным империализмом и сионистскими хозяевами дискурса. Им нужен рассказ о страданиях, если он играет им на руку. Украинский голод интересовал их, чтобы натравить украинцев на русских и развалить Советский Союз; рассказ о холокосте был нужен, чтобы вытеснить память о победе нашего оружия, а миф коммунистического холокоста — чтобы ликвидировать коммунизм и приватизировать народные богатства от Калифорнии до Сибири.

Одно время миф о «красных зверствах» был подзабыт, но по мере того, как в России стали прижимать олигархов, ограничивать привилегии западных компаний, его живо вспомнили. Снова посыпались безумные преувеличения — кто и кого убил в «товарных» количествах. Эти мифы были опровергнуты людьми, которых в прокоммунистических симпатиях не обвинишь — упомяну хотя бы Кожинова и Куняева в его полемике с Глазуновым.

К сожалению, наши правые друзья в Америке, с которыми мы вместе боролись против вторжения в Ирак, не смогли удержаться, и когда Буш дал сигнал, они возобновили свои антикоммунистические и антирусские речи. Патрик Бьюкенен, известный противник сионизма и войны, вернулся к диатрибам своей молодости: «Не свобода победила во Второй мировой войне к востоку от Эльбы, но Сталин, самый мерзкий деспот века. Гитлер убил миллионы, а Сталин, Мао, Хо Ши Мин, Пол Пот и Кастро убили десятки миллионов. Ленинизм — это чума ХХ-го века».

После таких речей начинаешь сомневаться в здравом уме и в искренности Бьюкенена. В здравом уме — потому что на Кубе всего девять миллионов человек, а, по его мнению, Кастро убил десятки миллионов. В искренности — что стоит его антисионизм и борьба с еврейскими олигархами, если он хочет вернуть Кубу наследникам Мейера Ланского, главы мафии и хозяина Кубы до 1960 года?

И конечно, после таких речей не хочется каяться в договоре Молотова-Риббентропа. Америка и Англия оказались такими же отчаянными врагами России, что и Адольф Гитлер. До 1991 года наивные люди могли думать, что Англия и Америка против коммунизма, но не против русских. Но с тех пор русские ликвидировали коммунизм, вывели войска из Восточной Европы, пожертвовали своими союзниками в Германии и Афганистане, демонтировали базы во Вьетнаме и на Кубе. «Ну теперь-то твоя душенька довольна?» — спрашивают русские и слышат в ответ: покайтесь еще! Мало все еще проклятой бабе…

Покайтесь за Катынь? Наших врагов не интересует судьба погибших поляков. Если бы волновала, они говорили бы и о тысячах поляков, вырезанных бандеровцами. Но об этом они не упоминают, потому что бандеровцы — их союзники в продолжающейся борьбе против русских. Им нужно восстановить и поляков против русских, снова превратить их в часть санитарного кордона на западных рубежах Руси.

Покайтесь «за зверства по отношению к мирному германскому населению, совершенные Красной армией во время похода на Берлин»? И мирное население Германии не интересует лондонских и вашингтонских лицемеров. По-прежнему стоит в Лондоне памятник «военному герою», а на самом деле военному преступнику генералу Харрису, на совести которого миллионы мирных немцев. Это он тщательно спланировал огненный смерч, сжегший сто тысяч немецких беженцев в Дрездене. По-прежнему американцы празднуют уничтожение Хиросимы и Нагасаки. Но они чисты — потому что построили мемориалы еврейского холокоста.

Нам равно жаль погибших евреев, немцев, русских и казахов. Расистская точка зрения, по которой только жизнь и смерть еврея важны, для нас неприемлема. Мой дядя Абрам погиб в 1941-м на Черной речке, сражаясь за Ленинград, за наше общее дело, но в глазах сионистских идеологов он стал частью шестимиллионной еврейской жертвы на алтаре невидимого бога, и теперь его именем спекулируют те, кто стремится приватизировать Победу и превратить в оружие против востока, против России, которую он защищал.

Украина стоит на границе Востока и Запада, и эта двойственность проявилась и во время Второй мировой войны. Подавляющее большинство народа Восточной Украины стало на сторону Востока. Галиция породила Бандеру и дивизию СС «Галичина». Народы России и Украины простили галичанам, но сейчас эта дилемма снова стоит перед Украиной.

Украинские националисты сейчас наслаждаются неслыханной свободой. Они говорят речи, за которые в Европе, да и в России, мотают сроки по статье за разжигание национальной розни. Им даже позволяется свободно говорить о евреях, о самой табуированной теме на Западе. Неудивительно, что от такой свободы у них вскружилась голова. Но посмотрим, что произошло в Хорватии. Там и положение, и история во многом напоминают Украину, точнее — Западную Украину. Пока от хорватов требовалось подорвать Югославию, национализм разрешался и поощрялся. Но когда Югославия была расчленена, хорватам живо показали их место. Националистов уволили, их газеты закрыли, а их гордые лидеры пошли просить прощения у евреев. Это суждено и украинским националистам. Их терпят как антирусскую силу, но когда им удастся вбить прочный клин между Русью Киевской и Русью Московской и их функция будет исполнена, их руководители поползут на коленях в мемориал холокоста.

Когда вы решаете этот вопрос для себя, задумайтесь: важна ли для вас Победа ваших отцов? Что, на ваш взгляд, выражает суть Второй мировой воины — памятник советскому солдату-освободителю с немецкой девочкой на руках или мемориал холокоста — гигантское скопление бетонных плит в центре Берлина? Первый путь ведет к духовному единению Востока, второй — к расколу Востока и покорению Украины.

Тем, кто хочет идти вторым путем, скажем словами вашего и нашего товарища, видного украинского физика и философа Николая Васильевича Кравчука: «Не пора ли признать как реально существующую „проблему незалежности та самостийности Галичини“? И начать решать ее, не откладывая в долгий ящик!» («Мифы смутного времени», стр. 83, Киев, 2005).

Быть за Восток — это не значит «быть против Запада». Это — быть против агрессии, идущей с Запада. Эту агрессивную силу сегодня организуют Соединенные Штаты, а ее идеологическое окормление выполняют сионизм и его сиамский близнец, холокостизм, вера в исключительную значимость гибели евреев. На этой неделе эта сила потерпела поражение, когда народы Франции и Голландии проголосовали против конституции Европы. Эта конституция поставила бы армии Европы под контроль HАТО, то есть под американо-израильский контроль. Израиль — даже не член НАТО, но на этой неделе впервые израильские парламентарии стали частью парламентского союза НАТО. Те, кто хотят ввести Украину в НАТО, собираются подчинить ее силам сионизма.

Наши враги пытаются соблазнить Украину, как они пытаются соблазнить Турцию, призраком вступления в Европейское сообщество: мол, сначала в НАТО, а потом и в ЕС. Это нереальная затея, пустой соблазн, как показало голосование. Судьба Украины лежит на Востоке, в союзе с Россией и Белоруссией, с Турцией и арабским миром, в сердце которого — Палестина. Недаром Киев лежит на пересечении линий, соединяющих Москву и Стамбул, Минск и Иерусалим. Дружба с Западной Европой нужна, но при условии, что Украина знает: её дом — на Востоке. Западная Европа, когда она освободится от американо-израильского контроля, может стать хорошим соседом, но об этом можно будет говорить, лишь когда Андромеда вспомнит о Персее-освободителе.

Сергей Кара-Мурза КРАСНАЯ АРМИЯ — ЧАСТЬ НАРОДА И ЧАСТЬ НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА

22 июня 1941 г. Германия и ее сателлиты начали войну против СССР. Это была война нового типа, какой не знала Россия — тотальная война на уничтожение. Декларированные цели войны были полностью подтверждены практикой. Речь шла о ликвидации СССР как цивилизации и как страны, о порабощении (в буквальном смысле) ее народов и истреблении значительной части населения. Идея геноцида претворялась в жизнь на оккупированных территориях с удивительным хладнокровием1.

На эту войну СССР ответил Отечественной войной. Это было столкновение цивилизаций с крайним напряжением сил. Война закончилась полным разгромом агрессоров примерно с равными потерями в живой силе СССР и Германии (1,3:1). Эта война была главным, полным и беспристрастным экзаменом всей советской государственности.

В этой статье речь идет о Красной армии, которая вела Отечественную войну непосредственно на поле боя. Армия — особая ипостась народа, в ней отражены важнейшие черты общества, которое ее породило и лелеет. Старшие поколения, пережившие войну, чувствовали свою армию, но плохо знали и понимали ее сущность (как и вообще «не знали общества, в котором живем»). Сейчас, когда целью военной реформы в РФ является искоренение именно сущности той армии, изменение ее «культурного генотипа», ликвидация нашей общей безграмотности стала срочной общенародной задачей. Что будет сломано в нашей культуре и в нашем народе, если будет кардинально заменена одна из его важнейших ипостасей? Об этом не говорят, а ведь именно это — главное.

Пониманию истории и современного состояния общества помогает изучение тех больших технико-социальных систем, на которых базируется жизнеустройство народа. Эти системы служат институциональными матрицами общества2. Сложившись в зависимости от природной среды, культуры данного общества, доступности ресурсов и конкретного исторического выбора, такие системы действительно становятся матрицами, на которых воспроизводится данное общество. Переплетаясь друг с другом, эти матрицы «держат» страну и культуру и более или менее жестко задают то пространство, в котором страна существует и развивается. Складываясь исторически, а не логически, институциональные матрицы обладают большой инерцией, так что замена их на другие, даже действительно более совершенные, всегда требует больших затрат, а может повести и к катастрофическим потерям.

Одной из важнейших институциональных матриц России являются ее вооруженные силы. Как особая социальная общность, армия есть ипостась народа, а как большая технико-экономическая система — ипостась народного хозяйства. В этих двух планах и рассмотрим сущность Красной (Советской) армии.

Армия и народ

Как СССР стал воплощением России в XX веке, так и Красная армия стала воплощением, в новых исторических условиях, русской (шире — российской) армии. Советская революция не привела к слому цивилизационной траектории России и культурного генотипа ее армии.

Это отмечали и ненавистники Красной армии, и те, кто ею восхищался. Особенно примечательны слова тех, в ком оба эти чувства переплетались воедино. Еврейский поэт Яков Зугман пишет в таких внутренне противоречивых стихах:

На этой земле не воюют с быком, Не носят ножей напоказ. Спокойно, как раньше граненым штыком, Владеют ракетой сейчас. Беззлобно и просто за землю свою Привыкли стоять до конца, Но лишней кровинки не тронет в бою Скупая жестокость бойца. В войне выходящая из берегов, До вражьих столиц доходя, Россия, ты жить оставляла врагов И пленных кормила, щадя.

В Красной армии не только сохранились и получили развитие типические черты российского войска. Исторически именно российская армия стала одной из важнейших матриц, на которых вырос советский проект, а затем и советский строй. В каком-то смысле армия породила советский строй. Вчерне советский проект был сформулирован на сельских сходах общинной русской деревни в 1905–1907 гг., но большая армия, собранная в годы Первой мировой войны, стала тем форумом, на котором шла доработка советского проекта уже в преддверии 1917 года.

В те годы российская армия превратилась в особый и исключительно важный социальный организм. Мировая война вынудила мобилизовать огромную армию, которая, как выразился Ленин, «вобрала в себя весь цвет народных сил». Впервые в России была собрана армия такого размера и такого типа. В начале 1917 г. в армии и на флоте состояло 11 млн человек — это были мужчины молодого и зрелого возраста. Классовый состав был примерно таков: 60–66 % крестьяне, 16–20 % пролетарии (из них 3,5–6 % фабрично-заводские рабочие), около 15 % — из средних городских слоев. Армия стала небывалым для России форумом социального общения, причем общения, не поддающегося политической цензуре. «Язык» этого форума был антибуржуазным и антифеодальным.

В тесное общение армия ввела и представителей многих национальностей (костяк армии составляли 5,8 млн русских и 2,4 млн украинцев). В армии возникли влиятельные национальные и профессиональные организации, так что солдаты получали большой политический опыт сразу в организациях разного типа, в горячих дискуссиях по всем главным вопросам, которые стояли перед Россией.

После Февральской революции именно солдаты стали главной силой, породившей и защитившей Советы. Вот данные мандатной комиссии I Всероссийского съезда Советов (июнь 1917 г.). Делегаты его представляли 20,3 млн человек, образовавших Советы — 5,1 млн рабочих, 4,2 млн крестьян и 8,2 млн солдат. Солдаты представляли собой и очень большую часть политических активистов — в тот момент они составляли более половины партии эсеров, треть партии большевиков и около одной пятой партии меньшевиков.

Долгая и тяжелая война соединила всю эту огромную массу людей в сплоченную организацию коммунистического типа. А. А. Богданов, изучая впоследствии само явление военного коммунизма, большое внимание уделил влиянию уравнительного уклада воинской общины, какой является армия, на ход русской революции. Это влияние было большим, например в германской армии, но в России оно к тому же наложилось на общинный крестьянский коммунизм основной массы военнослужащих1.

Очень важен был тот факт, что большая часть солдат из крестьян и рабочих, призванная в армию в годы Первой мировой войны, прошла «университет» революции 1905–1907 гг. в юношеском возрасте, когда формируется характер и мировоззрение человека. Подростками и юношами будущие солдаты были и активными участниками волнений, и свидетелями карательных операций против крестьян. Говоря о прямой связи между революцией 1905–1907 гг. и гражданской войной, Т. Шанин пишет: «Можно документально подтвердить эту сторону российской политической истории, просто перечислив самые стойкие части красных. Решительные, беззаветно преданные и безжалостные отряды, даже когда они малочисленны, играют решающую роль в дни революции. Их список в России 1917 г. как бы воскрешает список групп, социальных и этнических, которые особенно пострадали от карательных экспедиций, ссылок и казней в ходе революции 1905–1907 гг. …

Перечень тех, против кого были направлены репрессии со стороны белой армии, во многом обусловившие поражение белого дела, столь же показателен, как и состав Красной армии — двух лагерей классовой ненависти, и так же явно вытекает из опыта революции 1905–1907 гг.»2.

Революция 1905–1907 гг. вообще оказала очень большое влияние на русскую армию как организм, обладающий «памятью». Армия, состоявшая главным образом из крестьян, тогда молчаливо наблюдала конфликт власти с крестьянством, проложивший пропасть между государством и главным сословием страны. Член ЦК партии кадетов В. И. Вернадский писал в июне 1906 г.: «Теперь дело решается частью стихийными настроениями, частью все больше и больше приобретает вес армия, этот сфинкс, еще более загадочный, чем русское крестьянство».

Русская армия перерастала нормы сословного общества вместе с крестьянством. И это вовсе не было лишь следствием созревания антагонистического конфликта между крестьянством и помещиками в земельном вопросе (хотя, конечно, земельный вопрос предопределял социальную составляющую конфликта). В начале ХХ века крестьяне отвергали сословное деление общества уже исходя из идеологических установок. Это отмечал Л. Толстой и красноречиво выразилось в наказах и приговорах крестьян в 1905–1907 гг.3

Этот процесс совпал со сдвигом к антибуржуазным установкам, которые резко усилились во время русско-японской войны. Коррупция промышленников, снабжавших армию, и связанной с ними бюрократии, оттолкнула армию от всей правящей верхушки царской России. Эта коррупция, ведущая к подрыву обороноспособности России, оплачивалась большой кровью солдат и офицеров. Говоря в Госдуме о плачевном состоянии снабжения русской армии и флота как одной из причин поражения в японской войне, А. И. Гучков подчеркнул: «И этой бедной армии и ее начальникам пришлось вести две войны, войну на два фронта, одну с японцами, а другую с Петербургом, с Правительством, с Военным министерством. Это была мелкая, ежедневная, партизанская война, и, разумеется, петербургские канцелярии победили».

Мнение, что правительство является врагом российской армии, так что с ним приходится вести войну («на два фронта»), войну очевидно гражданскую, укоренилось вскоре после поражения в русско-японской войне и потом стало привычным мотивом — причем даже в выступлениях политиков, стоявших на защите правящего класса. Армия становилась «красной». Примечательно, что А. Н. Куропаткин, военный министр в 1898–1904 гг., после Октябрьской революции (в возрасте 70 лет) пошел служить советской власти (на преподавательской работе), как и проектировщик первых русских линкоров, председатель правления Путиловских заводов академик А. Н. Крылов, ставший в 1919 г. начальником Морской академии Рабоче-крестьянского Красного флота.

Военных возмущало циничное корыстолюбие крупной буржуазии, которая, пользуясь войной, буквально грабила государство. Начальник Главного артиллерийского управления (в 1916 г.) генерал А. А. Маниковский писал, что русские промышленники во время войны проявили непомерные аппетиты к наживе и «безмерно обогатились в самую черную годину России». За 3-дюймовый снаряд частным предприятиям переплачивали 5 руб. 49 коп., а за 6-дюймовый — от 23 до 28 рублей. Председатель Госдумы, один из лидеров партии октябристов, взял подряд на изготовление березовых лож для винтовок — и ему сверх самой высокой цены пришлось накинуть по рублю на каждую штуку, ибо «Родзянко нужно задобрить»1. Можно понять, почему военный министр Временного правительства генерал А. А. Маниковский стал служить советской власти и во время гражданской войны был начальником снабжения Красной армии.

Таким образом, российская армия еще до 1917 г. сдвигалась к тем ценностям, которые резко выделили Красную армию — к ценностям общины, отвергающей классовое и сословное разделение. Более того, эта община, уходящая корнями в русскую культуру, сильно ослабляла и межнациональные барьеры. Интернационализм официальной идеологии марксизма, принятой в Красной армии, в условиях СССР сделал ее уже специфически многонациональной неклассовой и несословной армией — первой и единственной в своем роде. Это расширило социальную и культурную базу армии, обогатило ее воинским опытом (и даже воинскими архетипами) множества народов СССР.

Февральская революция сокрушила государственность царской России. Либеральное Временное правительство сразу же нанесло сильный удар по царской армии как важнейшему институту старого порядка. 16 июля 1917 г. Деникин заявил в присутствии Керенского: «Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие… Развалило армию военное законодательство последних месяцев». Как писал генерал А. М. Зайончковский, автор фундаментального труда о Первой мировой войне, «армия развалилась при деятельной к этому помощи обоих неудачных революционных министров Гучкова и Керенского»2.

Понятно, что либерально-буржуазные политики, пришедшие к власти в результате Февральской революции, не могли не развалить армию царской России, как опору монархической государственности. Сам ее «культурный генотип» был несовместим с мировоззрением и цивилизационными установками либералов-западников.

В этом плане особенно красноречивы действия А. И. Гучкова, ставшего военным министром Временного правительства. Он был очень близок к армии и имел высокий авторитет среди офицерства и генералитета. Тем не менее он, следуя логике процесса, давал распоряжения и приказы, разрушавшие армию (например, только за март 1917 г. было уволено около 60 % высших офицеров). Министр финансов и затем министр иностранных дел Временного правительства М. И. Терещенко впоследствии сказал: «Будущие историки, знакомясь с историей нашей революции, действительно с изумлением увидят, что в течение первых ее месяцев, в то время, когда во главе военного ведомства стоял человек, который, вероятно, более всех других штатских людей в России и думал, и мыслил об армии, и желал ей успеха, поставил свою подпись под рядом документов, которые несомненно принесли ей вред»3.

Октябрьская революция, которую буржуазные либералы восприняли как контрреволюцию (и в определенном смысле были правы), положила начало быстрому восстановлению и строительству государственности. Старая армия, практически прекратившая свое существование к осени 1917 г., была формально демобилизована. Но хотя революция прошла в октябре под лозунгами классовой борьбы, советское правительство не пошло по пути укрепления «партийных» вооруженных сил, а сразу начало строительство регулярной государственной армии.

15 января 1918 г. СНК принимает декрет «О рабоче-крестьянской Красной Армии», создаваемой на принципе добровольности. Этот принцип формирования был вызван тем, что война надоела народу и общественное сознание отвергало идею воинской повинности. Но весной 1918 г. началась иностранная военная интервенция, и ВЦИК ввел всеобщую воинскую повинность. Созданные на местах военкоматы вели комплектование армии. К концу 1918 г. в стране действовал 7431 военкомат. Важным шагом в становлении армии было введение в ноябре 1918 г. формы для военнослужащих, а в январе 1919 г. — знаков различия для командного состава. В сентябре 1918 г. был учрежден орден Красного Знамени, которым награждались за храбрость и мужество в боях. Все это говорит о том, что становление советской государственности и ее вооруженных сил произошло очень быстро.

Более того, советская власть быстро приступила к ликвидации всех иррегулярных вооруженных сил партийной окраски. Один из самых красноречивых эпизодов — ликвидация Красной гвардии. Об этой операции мы ничего не знаем из официальной истории — она никак не вписывалась в упрощенную модель классовой борьбы. В Петрограде Красная гвардия была распущена 17 марта 1918 г., о чем было объявлено во всех районных Советах с предложением всем желающим записываться в Красную армию. Как сообщала оппозиционная печать, начальник штаба Красной гвардии И. Н. Корнилов был арестован1.

Это и другие действия по «огосударствлению» революционного общества вызвали, конечно, сопротивление части рабочих даже в центре России. Так, наблюдался отток рабочих из Красной армии. Как сообщает Д. Чураков, к середине мая почти все рабочие с петроградского завода Речкина, ушедшие в Красную армию, вернулись на завод, так как не хотели, чтобы остальные рабочие смотрели на них «как на опричников».

Конфликт советской власти с рабочими не привел к разрыву — антисоветские восстания, приводившие к власти, как правило, эсеров и меньшевиков, быстро показывали характер власти, альтернативной Советам. Д. О. Чураков пишет, что «переход реальной власти в руки чуждых рабочим элементов охладил пыл многих рабочих». Не менее важным было и четкое размежевание белых и красных в национально-государственном измерении. Вот вывод Д. О. Чуракова: «В условиях иностранного вмешательства рабочие начинают отказываться от своих претензий к Советской власти и постепенно сплачиваются вокруг нее. Совершенно очевидно, что большевики, державшие власть в центре, несмотря на свои интернационалистские лозунги, воспринимались рабочими как сила, выступающая за независимость и целостность государства»2.

Весной 1918 г. против Советской России была начата иностранная интервенция, а за нею и гражданская война. Это была, как говорят, «война Февраля с Октябрем». Для нашей темы важнее тот факт, что возникла Белая армия, противник Красной армии в гражданской войне.

В гражданской войне народ России раскололся не по классовому признаку. Очень важен для понимания характера конфликта раскол культурного слоя, представленного офицерством старой царской армии. В Красной армии служили 70–75 тыс. этих офицеров, то есть 30 % всего старого офицерского корпуса России (из них 14 тыс. до этого были в Белой армии). В Белой армии служили около 100 тыс. (40 %) офицеров, остальные бывшие офицеры уклонились от участия в военном конфликте.

В Красной армии было 639 генералов и офицеров «царского» Генерального штаба, в Белой — 750. Из 100 командармов, которые были в Красной армии в 1918–1922 годах, 82 были ранее «царскими» генералами и офицерами. Можно сказать, что цвет российского офицерства разделился между красными и белыми пополам. При этом офицеры, за редкими исключениями, вовсе не становились на «классовую позицию» большевиков и не вступали в партию. Они выбрали красных как выразителей определенного цивилизационного пути, который принципиально расходился с тем, по которому пошли белые. Отвечая на обвинения «белых» однокашников, бывший начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Бонч-Бруевич писал: «Суд истории обрушится не на нас, оставшихся в России и честно исполнявших свой долг, а на тех, кто препятствовал этому, забыв интересы своей Родины и пресмыкаясь перед иностранцами, явными врагами России в ее прошлом и будущем».

В своем развитии Красная и Белая армии пошли по разным, расходящимся социальным и культурным направлениям. Красная армия становилась товарищеской коммуной, изживая сословный дух, а Белая — возрождала и усиливала сословные и даже кастовые установки. За политическими категориями белого движения стоял социальный расизм — невозможность вытерпеть власть «низших классов». Потому и писал Сергей Есенин о Белой армии:

В тех войсках к мужикам Родовая месть. И Врангель тут, И Деникин здесь.

Поучительна книга И. А. Бунина «Окаянные дни», которая была поднята на щит во время перестройки. Она дышит ненавистью к «русскому простонародью» и его армии. В Бунине говорит сословная злоба и социальный расизм: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…». Это и есть самая настоящая русофобия1.

Ненависть Бунина к вооруженному простонародью объясняется и тем, что армия традиционного идеократического общества очень болезненно переживает утрату авторитета верховной власти (как и остальные институты государства). В крайних случаях потери легитимности верховной власти такая армия быстро деморализуется и распадается — и для обывателя она представляет собой страшное зрелище. Распавшаяся армия приобретает черты «гунна». Это и случилось с российской армией после февраля 1917 г. Социальный расизм Бунина не позволил увидеть, что «красноармейцы из русского простонародья» — это именно ростки возрожденной государственности, это овладение хаосом революции, подавление «гунна».

А для населения как раз очень важным был тот факт, который наконец-то признали историки: большевики смогли установить в Красной армии более строгую дисциплину, чем в Белой. Дело тут и в идеологии, делающей упор на солидарность, и в самих философских установках — не потакать «гунну». В Красной армии существовала гибкая и разнообразная система воспитания солдат и действовал принцип круговой поруки (общей ответственности подразделения за проступки красноармейца, особенно в отношении населения). Белая армия не имела для этого ни сил, ни идей, ни морального авторитета — дисциплинарные механизмы старой армии перестали действовать, а новых сама духовная база белого движения предложить не могла2. М. М. Пришвин, мечтавший о приходе белых, 4 июня 1920 г. записал в дневнике: «Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных».

И еще одна фундаментальная особенность Красной армии была предопределена тем, что в ней были ослаблены или даже совсем устранены сословные и кастовые структуры. Возникнув как армия простонародья, она и свою офицерскую элиту «выращивала» уже как элиту не кастовую, а народную, с присущим русской культуре идеалом всечеловечности, подкрепленным и официальной идеологией братства народов. Это была первая современная армия, не проникнутая милитаризмом.

Катастрофа Первой мировой войны поставила вопрос о том, какие социальные силы и группы являются «агентами войны» и толкают государство и общество к выбору войны как способу разрешения противоречий. Особую роль в разжигании войн играют силы, гнездящиеся в армии. Начало этому важному направлению в социологии положено такими учеными, как Макс Вебер в Германии и Торстен Веблен в США. Недавно опубликован хороший обзор этих исследований, и его главные выводы существенны для нашей темы1.

Так, признано, что само становление современного капитализма, для которого абсолютно необходима экспансия — овладение источниками сырья и рынками сбыта, — было сопряжено с длительными крупномасштабными войнами. Эти войны были связаны с захватом колоний, подавлением или уничтожением местного населения, войной между самими колонизаторами за контроль над территориями и рынками, захватом и обращением в рабство больших масс людей в Африке и т. д. Все эти войны стали частью процесса формирования буржуазии. В результате в ее мышлении и даже мироощущении военный способ достижения целей занимает важное место.

Именно в буржуазной культуре естественный человек представлен как существо, ведущее «войну всех против всех», и именно здесь родился афоризм: «Война — это продолжение политики другими средствами». Более того, в смягченной форме идея военного решения конфликтов лежит в основе концепции деловой конкуренции и торговых войн. Как говорят, буржуазия — агент войны2.

Но, как считают историки, воля к войне буржуазии многократно возрастает в тех случаях, когда буржуазия может создать союз с традиционной аристократией и институтами феодального государства. Такой «сплав» возник, например, в Германии во времена Бисмарка. Похожая конструкция сложилась в зонах белого движения в 1918 г., где соединились буржуазия, помещики-землевладельцы и осколки сословного бюрократического аппарата монархического государства. История показывает, что в случае всех буржуазных революций аппарат монархического государства в слегка модернизированном виде сохраняется в армии и при экономическом господстве буржуазии.

Для землевладельцев и феодальной иерархии военные действия — культурно близкий способ достижения целей. По мнению ряда исследователей войн, эта культурная особенность складывалась исторически в течение длительного времени. Вначале это была свойственная феодалам привычка к набегам как способу демонстрации силы и установления желаемого порядка3. Важным элементом дворянской культуры, предопределяющим ее милитаризм, исследователи считают и понятие чести. В основании его у дворянства лежит старый смысл: сохранить честь — значит «не уступить». Если же возникает локальное сообщество, авторитетное ядро которого составляет дворянское офицерство с его культом воинской доблести, то, как сказано в обзоре, «получается настоящая горючая смесь». Причем наиболее воспламеняемой ее частью оказывается так называемая «ницшеанская интеллигенция», которая в буржуазном обществе отводит себе роль преемника аристократии. Макс Вебер специально подчеркивал, что из-за склонности к морализаторству эта интеллигенция «превращает ценности в объект конфронтации», следовательно, подталкивает к войне.

Массивные социальные группы и классы — рабочие и крестьяне — не включаются социологами в число «агентов войны». У них всегда было другое дело, и война всегда была для них бедствием, трагической необходимостью. Это и говорилось в момент становления Красной армии:

Слушай, рабочий, Война началася. Бросай свое дело, В поход собирайся.

Перейдем ко второй части.

Армия и хозяйство

Выше было сказано, что как особая социальная общность армия есть ипостась народа, а как большая технико-экономическая система есть ипостась народного хозяйства. Рассмотрим, очень кратко, особенность Красной (Советской) армии как части хозяйства.

К началу войны экономический потенциал СССР и направленных против него сил был несопоставим — их оценивают как 1:4. Германия использовала промышленность и людские ресурсы практически всей континентальной Европы — только заводы «Шкода» в Чехии в 1940 г. выпускали столько же вооружения, сколько вся английская промышленность. Источники техники, вооружений и материалов для ведения войны были у Германии почти неисчерпаемыми. В СССР промышленность не успевала освоить производство новых видов техники, и первый этап перевооружения армии планировалось закончить лишь в 1942 г. Война с Финляндией 1940 г. выявила неготовность армии к большой войне нового типа. На Западе СССР считался «колоссом на глиняных ногах» и был списан со счетов как военная сила.

Тяжелейший урон нанесло быстрое продвижение немцев летом 1941 г. На оккупированной к ноябрю 1941 г. территории СССР до войны производилось 63 % угля, 71 % чугуна, 58 % стали и проката, 60 % алюминия, почти вся военная техника, вооружение и боеприпасы. Находившиеся здесь 303 завода боеприпасов были потеряны или эвакуированы на Восток. Производство стали в СССР с июня по декабрь 1941 г. сократилось в 3,1 раза, страна потеряла 41 % своей железнодорожной сети.

В 1943 г. СССР произвел только 8,5 млн тонн стали, а Германия более 35 млн тонн. Однако промышленность СССР произвела намного больше вооружения, чем германская. Так, в 1941 г. СССР выпустил на 4 тысячи, а в 1942 г. на 10 тыс. самолетов больше, чем Германия. В 1941 г. в СССР было произведено 6,6 тыс. танков, а в Германии 3,3 тыс. В 1942 г. — в СССР 24,7 тыс. против 4,1 тыс. в Германии.

Переналадка промышленности на военные цели с быстрым наращиванием общего объема производства по темпам и эффективности превзошла все ожидания западных экспертов. С июня по декабрь 1941 г. объем валовой продукции промышленности уменьшился в 1,9 раза, но уже в 1943 г. объем продукции машиностроения составил 142 % от уровня 1940 г. При этом быстро совершенствовалась технология производства: в 1944 г. себестоимость всех видов военной продукции сократилась по сравнению с 1940 г. в два раза.

Советская система организации науки позволила с очень скромными средствами выполнить множество новаторских проектов, соединяя технические разработки с самым передовым фундаментальным знанием. Примерами служат не только оригинальные виды военной техники (танк Т-34, система реактивного залпового огня «Катюша» и ракеты «воздух-воздух», создание кумулятивного снаряда, а потом и кумулятивных гранат, мин, бомб, резко повысивших уязвимость немецких танков, лучшая в мире каска и т. д.), но и крупные научно-технические программы типа создания атомного оружия.

То, что удалось сделать нашим коллективам, от академиков до рабочих, поражает и масштабом, и качеством. Создали первую в мире автоматизированную линию агрегатных станков для обработки танковой брони — производительность труда сразу возросла в 5 раз. Сварщики под руководством Е. О. Патона в 1942 г. создали линию автоматической сварки танковой брони под флюсом, что позволило организовать поточное производство танков. Немцы за всю войну не смогли наладить автоматической сварки брони.

Военные разработки делались на самом высоком уровне теории — от сложных математических расчетов кривизны каски или траектории полета ракеты «Катюша» до применения новой теории струй для создания кумулятивного снаряда. Мобильность нашей науки не укладывалась в западные стандарты. В 1939–1940 гг., показывая свою верность Пакту о ненападении, Германия продала СССР ряд образцов новейшей военной техники и новейших технологий. Гитлер разрешил это, получив от немецких экспертов заверения, что СССР ни в коем случае не успеет освоить их в производстве. Эксперты ошиблись.

Как же соединялось советское хозяйство с армией? Мы об этом как-то не думали. Посмотрим чужими глазами: в годы «холодной» войны над этой проблемой бились лучшие ученые и разведчики США, вот уже десять лет она обсуждается там на многих конференциях. Феномен советской военной промышленности оказался уникальным и непонятным. Согласно заявлениям руководства ЦРУ, только на определение величины советских военных расходов и их доли в ВНП СССР (валовом национальном продукте) США затратили с середины 50-х годов до 1991 г. от 5 до 10 млрд долларов (в ценах 1990 г.). Как было сказано на слушаниях в сенате США 16 июля 1990 г., «попытка правительства США оценить советскую экономику является, возможно, самым крупным исследовательским проектом из всех, которые когда-либо осуществлялись в социальной области».

Давайте запомним или даже зарубим на носу этот факт: советское хозяйство было сложным явлением и не поддавалось простому описанию и измерению в понятиях рыночной экономики. Еще более сложно было вычленить в нем и измерить расходы на вооружение. Этот факт надо запомнить потому, что нас легко убедили сломать это хозяйство с помощью самых дешевых доводов — оно, мол, «неэффективно». Мы клюнули на эту примитивную демагогию, и нам всем должно быть стыдно — в целом, как народу.

Второй факт — способность советского хозяйства очень дешево снабжать армию прекрасным оружием. Исследования ЦРУ в 1960–1975 гг. показали, что военные расходы СССР составляли 6–7 % от ВНП. При этом доля военных расходов в ВНП снижалась. Так, если в начале 50-х годов СССР тратил на военные цели 15 % ВНП, в 1960 г. — 10 %, то в 1975 г. всего 6 %. Исходя из структуры расходов на оборону выходит, что собственно на закупки вооружений до перестройки расходовалось в пределах 5–10 % от уровня конечного потребления населения СССР. Таким образом, утверждение, будто «мы жили плохо из-за непосильной гонки вооружений», является ложным. И нам должно быть стыдно, что мы этому верили.

Вспомните, кто и как нам врал. Шеварднадзе заявил в мае 1988 года, что военные расходы СССР составляют 19 % от ВНП; в апреле 1990 г. Горбачев довел эту цифру до 20 % — и никаких обоснований! Откуда взялись эти огромные цифры? Разве не парадоксально, что безумные заявления Горбачева вынуждено было опровергать ЦРУ, но в СССР эти опровержения замалчивались?

Видный российский эксперт по проблеме военных расходов В. В. Шлыков пишет об этом в недавней статье «Американская разведка о советских военных расходах»: «Сейчас уже трудно поверить, что немногим более десяти лет назад и политики, и экономисты, и средства массовой информации СССР объясняли все беды нашего хозяйствования непомерным бременем милитаризации советской экономики. 1989–1991 годы были периодом настоящего ажиотажа по поводу масштабов советских военных расходов. Печать и телевидение были переполнены высказываниями сотен экспертов, торопившихся дать свою количественную оценку реального, по их мнению, бремени советской экономики».

В 1976 г. военное лобби США добилось пересмотра оценки ЦРУ военных расходов СССР (до 12 % ВНП), результатом чего стал новый виток в гонке вооружений. Но уже в 1990 г. эти новые оценки были названы «абсурдно преувеличенными». Сенатор Д. Мойнихен даже требовал роспуска ЦРУ за завышение советских военных расходов, в результате чего США выбросили на ветер триллионы долларов. Давайте зафиксируем и этот факт: величина военных расходов СССР в размере 12–13 % ВНП признана в США абсурдно завышенной, а Горбачев пугал весь мир цифрой 20 %. Ну разве это не «пятая колонна» в «холодной» войне?

Стоит заметить, что наши рыночные политики неспособны к рефлексии. Они лишены памяти и категорически не желают вспомнить о своей недавней позиции и проверить ее на основе новых данных. В. В. Шлыков пишет: «Насколько изменилось отношение общества к проблеме военных расходов по сравнению с концом 80-х — началом 90-х годов. Если в те годы советские и российские политики и экономисты в своем стремлении показать неподъемное, по их мнению, бремя военных расходов апеллировали к мнению на сей счет прежде всего западных экспертов, то сейчас это мнение никого — ни власть, ни общество — не интересует».

Но сейчас-то, когда опубликованы данные тридцатилетних исследований ЦРУ и они обсуждены на совещаниях ведущих экспертов, должны же и мы вникнуть в едва ли не главные для страны особенности советского хозяйства. Ведь мы его наследники, мы с него и живем — и сами же его уничтожаем. Как же тут не быть кризису!

В. В. Шлыков пишет о том, как воспринимаются данные ЦРУ в среде специалистов: «Тезис о том, что СССР рухнул под бременем военных расходов, утратил былую привлекательность. Более того, советский период по мере удаления от него все более начинает рассматриваться как время, когда страна имела и „пушки и масло“, если понимать под „маслом“ социальные гарантии. Уже не вызывают протеста в СМИ и среди экспертов и политиков утверждения представителей ВПК, что Советский Союз поддерживал военный паритет с США прежде всего за счет эффективности и экономичности своего ВПК».

Именно это нас здесь больше всего интересует — эффективность и экономичность советского ВПК. Особый, созданный именно и только в СССР тип связи армии и производства как хозяйственных систем. Приведу обширную цитату из В. В. Шлыкова: «Начавшаяся в конце 20-х годов индустриализация с самых первых шагов осуществлялась таким образом, чтобы вся промышленность, без разделения на гражданскую и военную, была в состоянии перейти к выпуску вооружения по единому мобилизационному плану, тесно сопряженному с графиком мобилизационного развертывания Красной армии.

В отличие от царской России, опиравшейся при оснащении своей армии преимущественно на специализированные „казенные“ заводы, не связанные технологически с находившейся в частной собственности гражданской промышленностью, советское руководство сделало ставку на оснащение Красной армии таким вооружением (прежде всего авиацией и бронетанковой техникой), производство которого базировалось бы на использовании двойных технологий, пригодных для выпуска как военной, так и гражданской продукции.

Были построены огромные, самые современные для того времени тракторные и автомобильные заводы, а производимые на них тракторы и автомобили конструировались таким образом, чтобы их основные узлы и детали можно было использовать при выпуске танков и авиационной техники. Равным образом химические заводы и предприятия по выпуску удобрений ориентировались с самого начала на производство в случае необходимости взрывчатых и отравляющих веществ… Создание же чисто военных предприятий с резервированием мощностей на случай войны многие специалисты Госплана считали расточительным омертвлением капитала…

Основные усилия советского руководства в эти [30-е] годы направлялись не на развертывание военного производства и ускоренное переоснащение армии на новую технику, а на развитие базовых отраслей экономики (металлургия, топливная промышленность, электроэнергетика и т. д.) как основы развертывания военного производства в случае войны…

Именно созданная в 30-х годах система мобилизационной подготовки обеспечила победу СССР в годы Второй мировой войны… После Второй мировой войны довоенная мобилизационная система, столь эффективно проявившая себя в годы войны, была воссоздана практически в неизменном виде. При этом, как и в 30-е годы, основные усилия направлялись на развитие общеэкономической базы военных приготовлений… Это позволяло правительству при жестко регулируемой заработной плате не только практически бесплатно снабжать население теплом, газом, электричеством, взимать чисто символическую плату на всех видах городского транспорта, но и регулярно, начиная с 1947 г. и вплоть до 1953 г., снижать цены на потребительские товары и реально повышать жизненный уровень населения. Фактически Сталин вел дело к постепенному бесплатному распределению продуктов и товаров первой необходимости, исключая одновременно расточительное потребление в обществе.

Совершенно очевидно, что капитализм с его рыночной экономикой не мог, не отказываясь от своей сущности, создать и поддерживать в мирное время подобную систему мобилизационной готовности».

Та связка «хозяйство — армия», которая была создана в СССР, позволила нам победить врага, обладающего четырехкратным превосходством экономического потенциала, и добиться военного паритета с Западом при многократно меньших расходах. Но мы этого не хотели понять — и позволили правящей верхушке устроить эксперимент с построением «капитализма с его рыночной экономикой». В результате обрушено и военное, и гражданское производство — остались «и без пушек, и без масла», сидим на трубе. Слава Богу, пока есть еще остатки советского ракетно-ядерного щита. Если же нас действительно сумеют втянуть в ВТО, наше хозяйство будет добито — ведь каждый завод у нас все еще делает «сегодня швейные машинки, а завтра пулемет». ВТО нас разорит штрафами.

Это реальность, как наш климат или наша история. Из нее и надо исходить в решениях, определяющих нашу судьбу.

~

Николай Рыжков ИСТОКИ РАЗРУШЕНИЯ

Баку. Январь 90-го

Январские события 1990 года в Баку не могут рассматриваться как локальные. Они являются зеркалом, отображающим борьбу за власть с использованием националистической карты и межнациональных конфликтов. Не затухающий уже несколько лет пожар в Нагорном Карабахе дал питательную среду для ярких националистических проявлений как в Азербайджане, так и в Армении. И там и там на этой волне рвались к власти политические группы с националистической окраской. Невольно вспомнились слова, что национализм — это не любовь к своей нации, а ненависть к чужой.

И в той и в другой республике разменной монетой в политической борьбе были люди. Мы видим сейчас, что произошло в этих государствах: один президент — лидер Народного фронта Азербайджана — уже давно позорно сбежал, второй, армянский, тоже через несколько лет вынужден был покинуть свой пост.

Публикаций и различных выступлений о событиях того времени предостаточно — кстати, одни и те же газеты делают совершенно разные выводы. Главный упор в нынешних публикациях — на то, что Центр боролся за советскую власть в Азербайджане, противился расчленению «имперской» державы, выступал против национального «самоопределения». Бесчинства и погромы ушли в тень, да и стоит ли вспоминать о таких «мелочах»!

Слухи и легенды об этих событиях стали перекочевывать в официальные документы. В основе любой легенды всегда лежит реальный факт, но степень соответствия правде неодинакова. Там, где недостаточно информации, ее источником являются слухи и вымыслы.

Фальсификация прошлого — удар по будущему. К сожалению, все было так. Дальнейшие события в Азербайджане это подтвердили. Я поставил цель: осветить январские события в Баку не с хронологической точностью и мельчайшими деталями — это дело исследователей и историков. Моя задача — предать гласности действия руководства страны в те дни и правду о тех днях.

В конце 1989 и начале 1990 года обстановка в Азербайджане стала накаляться. Взаимные обвинения, не прекращавшиеся ни на один день, перешли всякие границы. От разговоров и вооруженных конфликтов в Нагорном Карабахе республики перешли к принятию официальных документов, затрагивающих, в частности, суверенитет Азербайджана. Сепаратистское движение в Нагорном Карабахе укрепило позиции Народного фронта Азербайджана, который занимал в этом отношении более радикальную позицию, нежели официальные власти. Почва была подготовлена, действия не заставили себя долго ждать. На республику обрушилась стихия несанкционированных митингов, демонстраций, акций гражданского неповиновения.

В самых последних числах уходящего года поступили сведения, что около 200 километров инженерных сооружений на государственной границе с Ираном разрушены. По информации председателя КГБ В. Крючкова, в этих беспорядках принимали участие тысячи людей, в том числе женщины и дети. Надо было быть наивным до глупости, чтобы не понимать, что это организованная акция сил, стремящихся любыми путями столкнуть в кровавой схватке мирное население и военных-пограничников. В основном на границе несли службу русские ребята, которые не применяли оружие, что говорит об их мужестве и мудрости. Почему-то нынешние публикаторы стыдливо умалчивают, что рвущиеся к власти народнофронтовцы впереди разрушителей пограничных сооружений заставили идти детей и женщин. Да, так именно и было. И руководство страны, рассматривая эти события, четко определилось в своей позиции — ни в коем случае не допустить кровопролития. Надо искать причины случившегося и наказать тех, кто все это организовал.

Было очевидно, что в Азербайджане назревают серьезные события и Народный фронт не остановится ни перед чем. Организаторы разгрома границы остались безнаказанными, последующие три недели затушевали эти первые акты гражданского неповиновения. Декабрьский разгром госграницы, которая в сознании людей всегда являлась символом защиты государства, был первым за десятки лет существования СССР, и он не получил должной оценки.

В последние годы в средствах массовой информации непрерывно говорится о событиях на таджикско-афганской границе. Десятки наших молоденьких российских солдат закончили там еще по-настоящему не начавшуюся жизнь. Не является ли это отголоском того времени, когда в угоду так называемым демократическим силам было позволено бесцеремонно обращаться с границей в Закавказье и этим дать возможность и другим странам не считаться с нами? Как быстро умеют приспосабливаться некоторые властители дум, которые в то время изрекали: «Надо ли говорить о какой-то границе тоталитарного государства? Не нужна она нам, как и сама империя». Что же мы защищали в тысячах километрах от России, в суверенном государстве Таджикистан? Те же республики-государства и призрачное географическо-политическое понятие — СНГ.

В начале января 1990 года обстановка в Азербайджане накалилась еще больше. Утверждается, например, план развития народного хозяйства Нагорно-Карабахской автономной области на 1990 год — реакция Баку незамедлительна. Все это подогревало антиармянские, а затем и антирусские настроения населения, что использовалось в политической борьбе с официальной властью республики. Во время сборищ раздавались призывы к расправе над военными, а также над армянами и представителями других национальностей: «Азербайджан — для азербайджанцев!».

Следующим шагом дестабилизации обстановки был разгон органов власти в Ленкорани и Джалилабадском районе. Вооруженные боевики, стремясь посеять хаос и неразбериху, изгнали власть. И снова Москва не пошла на силовые методы, хотя ни одна «цивилизованная» страна не смирилась бы с подобным положением у себя. Но синдром Тбилиси, выводы председателя парламентской комиссии краснобая Собчака на II съезде депутатов, полная дискредитация в прессе нашей армии — все это витало в воздухе.

В эти дни Горбачев был опять где-то за рубежом. Так уж сложилось, что во время острых перестроечных конфликтов на межнациональной почве он, как правило, находился за рубежом. Когда зрели события в Тбилиси — был в Англии, когда разгребали ферганскую межэтническую резню — в ФРГ, начало бакинских событий — тоже где-то. Этим обстоятельством пользовались те, кто считал, что все неприятности идут от консервативного крыла Политбюро, а не от Горбачева, Яковлева, Шеварднадзе и Медведева, которые частенько вместе выезжали за рубеж. Наивны люди, верившие этим детским сказкам! Неужели такие события можно организовать и осуществить за несколько дней? Они ведь являются следствием каких-то причин и зреют не один день. Тем более что генсек, а затем президент, как и председатель Совмина, ни одну минуту не находились вне связи с любой точкой нашей страны, да и всего мира.

В районы безвластия мной был послан адмирал В. Н. Чернавин, народный депутат Азербайджана, с тем чтобы на месте совместно с руководством республики рассмотреть все вопросы и решить их мирным путем. Его переговоры с местными властями и лидерами движений, объективные вечерние доклады говорили мне о том, что положение очень серьезное, власти не управляют республикой. Чувствовалось, что назревают более масштабные события и в этническом отношении, и в борьбе за власть.

В отсутствие Горбачева первый секретарь ЦК республики А. Визиров информировал меня о положении дел. В эти дни еще не стоял вопрос о введении в Баку или других районах Азербайджана чрезвычайного положения. Упор снова делался на политическое урегулирование назревшего конфликта. Козырной картой был Нагорный Карабах. Личной трагедией Визирова было то, что он занимал позицию «дружбы народов». Это и его трагедия, и его историческое оправдание. Безусловно, в те дни единственным эффективным отрезвляющим действием были бы кардинальные решения по Нагорному Карабаху. Но с этой проблемой руководители страны и двух республик постепенно опускались как в болото. Разговоров и решений — масса, а результатов — ноль.

В пятницу, 12 января, Визиров сообщил, что в субботу в Баку намечено проведение митинга под руководством Народного фронта. Он был очень встревожен предстоящим сбором. Имелись опасения, как бы действия в провинции по ликвидации власти не перекинулись в Баку, не распространились на центральные республиканские органы. Первая половина субботы, 13-го, прошла в ожидании. Информация, поступающая в КГБ, МВД, говорила о том, что митинг состоялся, но итоги его не были ясны. Примерно в три часа дня мне позвонил Визиров и сообщил, что митинг закончился, приняты решения и народ стал расходиться. Немного отлегло от души — никаких ЧП не произошло и можно еще и еще раз взвесить всю обстановку и принять необходимые решения по ее стабилизации.

Приблизительно через два часа снова раздался звонок от Визирова. Он был возбужден и страшно взволнован:

— Николай Иванович, после окончания митинга в городе начались погромы. Бьют в основном армян, но среди пострадавших есть люди и других национальностей. Меры принимаются, но погромы распространяются по всему Баку.

Оппозиционные силы пошли на крайние меры.

В отношении начала бакинского погрома существует много домыслов и предположений. Одни публикаторы говорят, что это действия уголовников и азербайджанцев — беженцев из Армении. Другие — что это происки Центра, который был заинтересован в раздувании карабахского конфликта.

Я могу высказать только свое личное мнение. За спиной уголовных элементов и азербайджанцев из Армении стояли определенные силы в республике, которые дирижировали этим гнусным делом. Они искусно использовали беженцев. По данным того времени, в Баку их было 80 тыс. человек, или почти треть от общего числа бежавших из Армении. Люди эти были в основном выходцами из сельской местности, и им нелегко было адаптироваться в большом городе. Не было жилья, средств для существования. Вот и готовая среда для осуществления противоправных действий.

С этого часа уже больше не было уверенности, что борьбу, раздирающую республику, можно завершить мирным, политическим путем. Гибли люди, необычайная жестокость охватила Баку. Ежечасно из города поступала информация: из МВД (Бакатин), КГБ (Крючков). Естественно, этим, как сейчас говорят, силовым министрам были даны указания контролировать обстановку и оказывать максимальную помощь правоохранительным органам республики. Стали поступать более подробные сведения о невероятно жестоком насилии над людьми. Одного армянина, укладывавшего свои вещи в контейнер, закрыли в нем и сожгли живьем. Выбросили в окно с пятого этажа сначала мужа на глазах у жены, а потом и ее. Даже сейчас трудно говорить об этом. И чем дальше, тем страшней становились картины побоища. И не надо сегодня делать из погромщиков национальных героев. Они преступники, в какие бы одежды ни рядились.

Было очевидно, что республика не справится с этим сама. На нашей памяти был Сумгаит, где также безжалостно были убиты более тридцати человек. Тогда все упрекали центральную власть в том, что она действовала с опозданием на сутки. По-видимому, неуверенность и медлительность республиканских и центральных властей в оценке сумгаитских событий дали возможность безнаказанно устроить новый погром. Правоохранительные органы высказали свое мнение, что пресечь этот разгул можно, введя в городе чрезвычайное положение. Такое решение мог принять только Президиум Верховного Совета СССР.

Как я уже говорил, Горбачев, в то время Председатель Верховного Совета, отсутствовал и необходимо было ждать его приезда. Вечером в тот же субботний день все члены Политбюро, как водилось тогда, встречали его в аэропорту. Он был проинформирован о случившемся в Баку, о том, что погромы все больше набирают силу и что срочно требуется собрать Президиум Верховного Совета СССР для обсуждения этого вопроса. Здесь же было принято решение провести заседание Президиума в понедельник, 15 января. Кроме того, как всегда в подобных ситуациях, была создана бригада для выезда непосредственно в Баку. В нее вошли Председатель Совета Союза Верховного Совета СССР Е. Примаков и секретарь ЦК КПСС A. Гиренко. Они прибыли в Баку 15 января.

Между тем обстановка там ухудшилась. Число погибших уже исчислялось десятками. Раненых было мало. Били насмерть. После первых часов погрома началось бегство людей, в основном армянской национальности. 13-го улетели самолетом 90 человек, больше боевики не дали возможности ни улетать, ни уезжать на поездах. В тяжелейшие минуты своей жизни, перед лицом страшной смерти люди находят самые необычные решения. На следующий день поток беженцев устремился на паром. Только за этот день в Красноводск через Каспийское море переправились 650 человек.

После получения в воскресенье известия, что началось массовое бегство людей, вечером я нашел своего заместителя В. Догужиева, находившегося в командировке, и поручил ему срочно вылететь в Баку и заняться организацией эвакуации людей, стремящихся во что бы то ни стало покинуть город. Начиная с 15-го этот поток стали вводить в организованное русло. Конечно, можно только условно назвать это организованным действием. Я еще остановлюсь на этом подробнее.

Вел заседание Горбачев. До членов Президиума была доведена информация о состоянии дел в республике за последние 2–3 недели, особенно за последние двое суток. Было высказано мнение, что если не будут приняты экстренные меры, ситуация окончательно выйдет из-под контроля органов власти, и тогда Сумгаит по сравнению с этим покажется мелким эпизодом. Предлагалось ввести чрезвычайное положение в Баку и некоторых районах республики. Но против этого категорически выступила Кафарова — Председатель Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР. В то же время на вопрос, сможет ли руководство республики гарантировать безопасность граждан и соблюдение порядка в городе, вразумительного ответа она дать не смогла. Было видно, что ничего толком она так и не скажет.

В многочисленных публикациях о бакинских событиях делается упор на то, что центральные власти страны в лице Верховного Совета не посчитались с мнением республиканских властей. Вот четкий ответ на это: 15 января 1990 года Президиум Верховного Совета Азербайджана принял постановление: «Просить Министерство обороны, правоохранительные и другие исполнительные органы СССР оказать Азербайджанской ССР всю необходимую помощь в соответствии со статьей 81 Конституции СССР».

В этот же день, поздно вечером, с учетом резкого возражения Кафаровой и вечного лавирования Горбачева, Президиумом Верховного Совета СССР было принято решение ввести чрезвычайное положение не в Баку, где уже густо лилась кровь людская, а в Нагорном Карабахе и некоторых районах Азербайджана и Армении. Снова наше российское «авось»! Авось пронесет, авось погромщики и те, кто их подстрекал, испугаются. Но они не испугались, а наоборот, еще больше утвердились в своей безнаказанности. Я понимал это и не скрывал своего негативного отношения к таким, мягко говоря, непонятным решениям. Обсуждаем Баку, а принимаем решения по Нагорному Карабаху.

Прими Президиум тогда решение против погромщиков — не было бы трагической ночи с 19 на 20 января. Понимали ли участники заседания Президиума, что они развязывают руки погромщикам? Политическое лавирование победило государственный разум — важно, кто что скажет, а не то, что произойдет. Сумгаит ничему не научил. Опять власть плелась в хвосте событий.

Принятое половинчатое решение, как и следовало ожидать, ничего не остановило. Погромы продолжались, формировались отряды боевиков, началось блокирование дорог, аэропорта. Лидеры Народного фронта втягивали республику в хаос. Посланцы Москвы — Е. Примаков и А. Гиренко — вместе с руководством Азербайджана проводили работу по предотвращению насилия, пытались найти общий язык с лидерами НФА. Призывы к диалогу, согласию, терпимости остались гласом вопиющего в пустыне. Более того, участились нападения на военнослужащих и склады оружия.

Барометром атмосферы тех дней был поток беженцев. Для нас, правительства, это был главный вопрос. В Баку этим занимался Догужиев, в Москве же и председатель Совмина, и его заместители постоянно держали этот вопрос на контроле. У меня случайно сохранились цифры по эвакуации людей. Из Баку были эвакуированы организованно (подчеркиваю это слово, так как сколько выбралось из города самостоятельно, можно только предположить) 15-го — 1200 человек; 16-го — 2100; 17-го — 500; 18-го — 1600; 19 и 20-го — по 1500 человек.

Кроме того, за эти дни были вывезены самолетами 250 человек, на военных катерах в Махачкалу — 700, на поездах в Ростов — около 500 человек. Всего покинули свои жилища примерно 20 тысяч человек.

Вот такой поток людей ринулся из города, где все больше и больше брали власть в свои руки те, кто громко называли себя демократами. Это гримаса нашего времени. Когда еще могли бы назвать этим благородным словом таких людей? Раньше, в начале века, их называли погромщиками.

В последующие годы многочисленные публикации делали из этих «демократов» героев, борющихся с ненавистным тоталитарным режимом, а про беженцев или умалчивали, или представляли их продуктом этого режима. Правительству страны в те дни пришлось непосредственно заниматься этими выброшенными за борт жизни людьми. Почему не говорится вся правда о тех, кто бежал из своего родного города от расправы? Для того чтобы оправдать так называемых демократов? Неужели сегодняшним оправдателям не ясно, что, согласно изречению «Демократия — это грань между недозволенностью и вседозволенностью», в событиях тех дней перевесило второе?

Только всемирно известный шахматист Г. Каспаров со своей семьей и родственниками улетел из Баку с комфортом — так он же больше всех поливал грязью власти, которые спасли его драгоценную жизнь. Остальные удирали в халатах, пижамах, майках, в тапочках. В Красноводске скопилось огромное число беженцев — без питания, одежды, элементарных необходимых вещей. Благородные «демократы», которые потом за два года довели республику до гражданской войны, не давали возможности нормально, на поездах и самолетах, вывезти обезумевших людей из этого ада.

Многие аналитики, в том числе и русские, основной упор делают на то, что центральная власть боролась за сохранение Союза. Да мы и не скрываем, что были против его развала, но тогда борьба была направлена в первую очередь против погромщиков и тех, кто стоял за ними в коричневой одежде.

Из Красноводска был налажен организованный вывоз людей самолетами. Более трагичной ситуации трудно себе представить. Примерно половина вылетели в Армению, около тысячи человек — к своим родственникам в разные города страны. Люди, состоящие в смешанном браке — а об этом «зле» никто никогда всерьез не задумывался, — оказались в наиболее отчаянном положении. Они убегали из Азербайджана, а въезд в Армению для одного из супругов был практически закрыт. Трещина межнациональной ненависти прошла не только между народами, но и коснулась многих семей. Смешанные семьи ринулись в основном в Москву.

Вторая волна после 15-го состояла из русских и представителей других национальностей; это были семьи военнослужащих. И снова домыслы: их насильно вывозило из республики военное начальство. Надо быть или совершенно неинформированным, или иметь патологическую ненависть к своей армии, чтобы делать подобные выводы. Кому из офицеров хотелось бы увезти жену с детьми из бакинской квартиры в казармы городков какого-нибудь отдаленного военного округа?

Забегая вперед, стоит сказать, что эта вторая волна беженцев (первая была в 1988 году из Армении и Азербайджана) создала огромное число проблем. Где жить? На что жить? Были изъяты во временное пользование подмосковные базы отдыха, пансионаты и пионерские лагеря министерств и ведомств. Это «временное» решение растянулось на многие месяцы и даже годы. Государственная комиссия по чрезвычайным ситуациям правительства СССР в срочном порядке готовила предложения по решению проблем беженцев. В конце января уже было принято первое решение.

Подключилась комиссия Российской Федерации. Надо отдать должное, она работала оперативно и с полным пониманием трагичного положения этих людей. Беженцев стремились расселить и дать работу в городах России. Не все получалось, как хотелось, но реакция властей этой республики соответствовала российскому характеру. Правда, позже один из советников президента России, господин Станкевич (да-да, тот самый!), заявил, что «они» все делали не так. Надо было строить специальные города. Конечно, он, выскочив из кресла младшего научного сотрудника академического института и пройдя школу демагогии эпохи раннего периода «демократии», а также «выучку» на посту заместителя небезызвестного бывшего правителя Москвы Г. Попова, накопил большой опыт. Дороги Москвы, которые он обещал сделать идеальными, стали при нем не дорогами, а «направлениями».

Много было неприятных встреч с беженцами. Нельзя требовать вежливости от униженного. Годы жизни в одночасье ушли в небытие. Те же, кто это сделали, а затем пришли к власти на два года, остались абсолютно равнодушны по отношению к своим гражданам. Для них они были неполноценными гражданами республики.

Но вернемся снова в то время. В Большом Кремлевском дворце 18 и 19 января состоялось Всесоюзное совещание рабочих, крестьян и инженерно-технических работников. Это совещание проходило под лозунгом: «Перестройке — энергию дел». Как будто перестройка замышлялась не для дела! Вот такие парадоксы стали происходить на шестом перестроечном году. На самом же деле преобразования стали заходить в тупик, и надо было послушать людей из сферы материального производства, заручиться их поддержкой. На совещании присутствовали все члены Политбюро, секретари ЦК КПСС, заместители Председателя Совета Министров СССР. Как всегда, с докладом выступил генсек, в то время еще не президент страны, а только Председатель Верховного Совета СССР. Я не собираюсь в этой публикации подробно останавливаться на данном совещании. Оно освещалось в печати, да и тема нынешнего разговора о Баку имеет с ним только одну взаимозависимость — временную.

В ходе совещания поступали записки от представителей Армении и Азербайджана с просьбой предоставить им слово в связи со сложной ситуацией в их республиках. Было принято решение 18-го встретиться с этими делегациями после окончания заседания. Вечером на встречу остались не менее половины всех участников. И снова взаимные упреки: «Почему погромы идут в Баку, а чрезвычайное положение вводят в районах Армении? Почему центральная власть не пресекает погромы?».

Так прошел этот день. Утром 19-го перед началом второго дня совещания в комнате президиума обсудили имевшуюся на вчерашний вечер информацию о положении в Армении и Азербайджане. Ситуация была сложная, но теплилась надежда на лучший исход. Все надежды улетучились в 10 утра. Минута в минуту, как было принято, руководство страны выходило в президиум. В это время раздался звонок правительственной связи и один из помощников Горбачева сообщил ему, что звонит Е. М. Примаков из Баку и просит переговорить с ним.

— Нехорошо задерживать начало работы совещания, — говорит Горбачев, — переговори с ним, Николай Иванович, выясни, что там у него, а потом скажи мне. Мы же пойдем на совещание.

Все ушли. Телефонная трубка лежит, Евгений Максимович ждет разговора. С первых его фраз стало ясно, что в Баку произошла трагедия — власти в республике нет. Утром вооруженные боевики заблокировали здание Совета Министров, Верховного Совета и ЦК компартии. Положение критическое. Обстановка не контролируется. Надо принимать меры.

Вот приблизительно такой произошел разговор с представителем Верховного Совета СССР Е. Примаковым. Я уточнил некоторые вопросы и сказал ему, что сейчас передам эту информацию Горбачеву. Попросил, чтобы он был недалеко от правительственной связи. Затем я вошел в президиум совещания, очень коротко проинформировал генсека о состоявшемся разговоре и попросил его срочно связаться с Примаковым.

Примерно через полчаса меня вызвали в комнату президиума, и Горбачев сообщил более подробно, что произошло в Баку, в том числе и о том, что поздним вечером 18-го Народный фронт объявил там чрезвычайное положение. В городе возводятся баррикады, усилилось бегство людей, идут погромы. Советские и партийные органы фактически перестали контролировать ситуацию. Горбачев сообщил, что он пригласил министра обороны Д. Язова, председателя КГБ В. Крючкова и министра МВД Бакатина. Пока он рассказывал о состоявшемся разговоре, все трое приглашенных прибыли.

Горбачев проинформировал их о положении в Баку и предложил им немедленно вылететь туда. Крючков сразу же заявил, что ему нет необходимости вылетать, так как там находится его заместитель. Бакатин же сказал, что для того чтобы принимать меры по восстановлению порядка в городе, необходимо решение о введении чрезвычайного положения, то есть того решения, которое не было принято 15 января. Горбачев тут же дал поручение помощникам пригласить своего первого заместителя А. И. Лукьянова. Учитывая, что эти здания в Кремле находятся рядом, примерно через десять минут Анатолий Иванович уже прибыл. Он также был проинформирован о случившемся в Баку и о том, что сейчас туда вылетают Язов и Бакатин для принятия мер по избежанию хаоса и массовых беспорядков с непредсказуемыми последствиями. Горбачев поручил Лукьянову срочно решить вопрос о принятии Президиумом Верховного Совета СССР Указа о введении чрезвычайного положения в Баку. Анатолий Иванович высказал сомнение, что так быстро этот вопрос не решить. В ответ ему было сказано:

— Это твоя забота, но решение должно быть немедленно принято, так как сложившееся положение не терпит ни одного часа.

Мне неизвестны подробности принятия этого решения. Я не знаю, как все происходило. На заседание Президиума я не приглашался и никаких разговоров со мной по этому поводу в течение дня не было. Указ Председателя Верховного Совета СССР был принят, и чрезвычайное положение в Баку вводилось с 20 января, то есть с ноля часов. До сих пор неясен вопрос, почему сразу же после подписания указа он не был передан по Центральному и республиканскому радио и телевидению. Думаю, что рано или поздно на это белое пятно в событиях тех дней прольется свет. Что это — небрежность тех, кто принимал и подписывал указ, или умышленное замалчивание? Возможно, ответ содержится в материалах следствия.

Около 11 вечера я приехал с работы. Не успел войти, как раздался звонок правительственной связи. У телефона был Председатель Совета Министров Азербайджана Аяз Муталибов. Мы были знакомы с ним много лет, раньше он работал председателем Госплана республики, а я — первым заместителем председателя Госплана СССР. Срывающимся голосом он кричал, что войска входят в город, идет стрельба и он просит прекратить ввод войск. Я попросил его перезвонить мне через полчаса, c тем чтобы разобраться в истинном положении дел. В таких сложных ситуациях нужно иметь информацию из разных источников. Не отходя от телефона, попросил соединить меня с Примаковым или Язовым. Трубку взял Язов. Я сообщил ему о звонке Муталибова и потребовал рассказать мне о положении в городе на данный момент. Министр обороны четко, как и полагается военным, проинформировал, что в соответствии с Указом Председателя Верховного Совета СССР Горбачева в город вводятся войска армии и МВД, чтобы к началу введения чрезвычайного положения (ноль часов 20 января) они находились в определенных местах города для охраны общественного порядка и пресечения массовых беспорядков. Действуют они по плану. Далее он сообщил, что при занятии воинскими частями позиций дороги перекрывают заслонами из грузовиков и автобусов. Боевики ведут интенсивный огонь из-за углов и с крыш домов. Уже есть жертвы среди военных. Отвечаем огнем только на огонь.

Через несколько минут после доклада — снова звонок от Муталибова. Сообщил ему информацию Язова, а также предложил повлиять, если, конечно, он имеет возможность, на лидеров Народного фронта и его штаб совета национальной обороны, с тем чтобы они прекратили обстрел войск и избежали ненужного кровопролития.

В заключение этого тяжелого разговора я твердо сказал Аязу Ниязовичу, что с учетом сложившейся обстановки в республике, и особенно в Баку, останавливать ввод войск в город мы не будем.

О том, что происходило в ту трагическую ночь в Баку, известно. Об этом много писалось, но, как всегда бывает в этих случаях, одни и те же события освещались с разных позиций. Гибли солдаты и боевики, гибли ни в чем не повинные мирные люди.

Средства массовой информации республики — и некоторые центральные — представляли русских солдат как исчадие ада, приписывая им зверские наклонности. Ловко манипулируя общественным сознанием, Народный фронт, считавшийся выразителем демократических действий, делал все для противостояния Центру страны в целом и русским в частности. Свои же российские доморощенные политические демагоги имели возможность снова ударить по армии. Ведь они били в основном по тому, что было сильно в стране: армии, военно-промышленному комплексу и т. д. Если бы у нас была сильная легкая промышленность, они и там нашли бы причины для ее разгрома. Перед ними была поставлена специальная задача.

Размышляя о тех днях января 90-го, я, естественно, проецирую события на последующее положение в суверенном государстве Азербайджан. Прошло немного времени, и запылали города и села, объявляется каким-то полковником в отставке самостоятельная республика со столицей в Ленкорани. Законный президент трясет бородой в родном горном селе, бывший член Политбюро Гейдар Алиев пытается спасти положение. Но в любом случае разве можно обвинять народ, людей, будь они азербайджанцами, армянами или русскими? Это было бы унизительно и оскорбительно для памяти всех погибших в конфликтах Закавказья с 1988 года и до наших дней, в том числе и в январе 90-го. Тень любых злодейств не должна падать на народы, будь это Нагорный Карабах, Сумгаит или Баку. Экстремисты и выродки всегда составляют ничтожную часть любого народа.

В этой публикации я обвиняю не азербайджанский народ, а тех политиканов НФА, его лидеров, которые ввергли людей в январе того уже далекого 1990 года в пучину страданий. Они, и только они, виновны в этом страшном конфликте. Они рвались к власти, не считаясь с жизнью и благополучием азербайджанцев, армян, русских, евреев.

Разве демократический публицист А. Нуйкин, впервые в жизни приехавший в Нагорный Карабах и пробывший там несколько часов в здании аэропорта в конце 1991 года, помог своей статьей в демократической газете примирить два народа, назвав их народом-жертвой и народом-палачом? Межнациональная рознь, будь то конфликт или гражданская война, всегда отличалась жесткостью и непримиримостью. И нельзя обвинять в этом какой-то один народ. Отрезанные уши, пытки в присутствии родственников, призыв России вместе с армянами воевать против азербайджанцев — вот далеко не полный перечень измышлений этого господина публициста-демократа. Но разве он единственный, кто пытался, да и сейчас не оставляет мысли столкнуть два народа — армянский и азербайджанский? И не патологическая ли это ненависть подобных политологов к своему, русскому народу, который они изображают жандармом в национальной драме?

А вот материал по горячим следам одного из корреспондентов центральной газеты, бывшего в тот день в Баку: «…в штабе совета национальной обороны Народного фронта, расположившегося в Доме культуры завода им. лейтенанта Шмидта, мне удалось побывать буквально за несколько часов до начала событий. При подъезде к зданию бросалось в глаза скопление автобусов и легковых автомобилей. Стояли группы молодых людей, как это ни странно, в форме Советской армии, какие-то моряки. Особенно выделялись крепкие парни в защитного цвета куртках с повязками НФА.

— В наших рядах более 100 тысяч боевиков-ополченцев, — охотно рассказывал Нураддин Абдуллаев, представившийся начальником штаба совета. — Они есть и в Баку, и во всех населенных пунктах республики. При необходимости мы можем перебрасывать отряды самообороны из одного района в другой. А на случай критических ситуаций у нас найдутся достойный ответ и все необходимые для него средства …».

И действительно, страшный ответ не заставил себя долго ждать: он последовал в виде выстрелов и взрывов, следов трассирующих пуль в ночном небе. По заявлению Д. Язова, боевиков было примерно 40 тыс. человек. Откуда они взялись? Это что, детские игры с боевым оружием в руках? Эти «игры» идут до сих пор, и в их жернова снова попадают простые люди, далекие от политической борьбы, от рвущихся к власти людей.

Уже по первой информации министра обороны я понял, что верхушка Народного фронта ни перед чем не остановится. Нарыв лопнул.

Так прошла эта бессонная, тяжелейшая ночь. В эти часы я непрерывно поддерживал связь с Д. Язовым, Е. Примаковым в Баку, с В. Крючковым в Москве. Глубокой ночью я 2–3 раза соединялся по телефону с Горбачевым, он ведь еще был Верховным главнокомандующим Вооруженных сил страны. Из разговора с ним я сделал вывод, что ждать от него точных указаний, четкой позиции — дело бесполезное. В конце концов он изрек: «Делай, как считаешь нужным!» Что это было — растерянность или уход от принятия решения? Победило, как всегда, «моя хата с краю…».

Утром 20-го, после многочисленных переговоров, было принято решение, что в середине дня в Москву прилетят руководители республики. Во второй половине дня в здании ЦК КПСС, в зале, где сейчас заседает администрация президента России, состоялась встреча Горбачева с членами бюро ЦК компартии Азербайджана А. Муталибовым, Г. Гасановым, М. Мамедовым и ныне покойным В. Поляничко. С московской стороны кроме Горбачева принимали участие еще 7 человек. Встреча была сложной, напряженной и нервозной. Да и как ей быть другой — погибли люди!

Обсуждение в основном свелось к двум вопросам: какие меры надо принимать сейчас и о руководстве республики. Обсудили вопрос нормализации жизни в Баку. Договорились, что для этих целей в Азербайджан вылетит первый заместитель Председателя Совмина Л. Воронин, а Догужиев в Москве займется беженцами и подготовкой постановления правительства по этому вопросу. Вторым был вопрос о руководстве республики. Первый секретарь ЦК А. Визиров освобождался от этого поста, поэтому встал вопрос — кто будет первым. Остановились на кандидатуре Муталибова. На должность Председателя Совмина договорились рекомендовать Г. Гасанова. Он по своим взглядам был близок к оппозиции, поэтому в руководстве республики намечалось своеобразное национальное согласие.

Вечером Горбачев выступил по Центральному телевидению с обращением к народу в связи с событиями в Баку. Впереди были долгие месяцы попыток стабилизации обстановки, но армяне больше не возвращались в Азербайджан, а азербайджанцы — в свои родовые гнезда.

В 1988 г. в почти двухмиллионном Баку проживали свыше 200 тыс. армян. Это был второй после Еревана город по количеству армянского населения. Всего же в Азербайджане к началу конфликта проживали около 500 тыс. армян. Это было самое крупное за пределами Армении место их компактного проживания. Сейчас в Баку осталось несколько тысяч армян, в основном женщины из смешанных семей.

Молох национализма продолжал, да и сейчас продолжает собирать свои жертвы. Надо ли это вспоминать? Надо. Мудр тот, кто держит в уме настоящее и будущее, а в сердце — настоящее и прошлое. Это прошлое довлеет над двумя народами уже более десяти лет, и конца и края пока не видно. А следом и Грузия стала расправляться с осетинами и абхазами, да и своего «всенародно избранного» президента «демократически» обстреляли из орудий.

Прошло около десяти лет после этих трагических событий. И естественно, еще и еще раз я анализирую действия союзных и республиканских властей, народных депутатов СССР и широкой общественности.

Можно ли было избежать событий января 90-го? Можно, если бы последовательно и честно разрешались межнациональные конфликты, особенно в Закавказье. Если бы проблемы Нагорного Карабаха, Сумгаита, захват власти в районах Азербайджана, разрушение государственных границ с Ираном и т. п. не забалтывались речами в многочисленных комиссиях. Надо было при появлении этих проблем решать их незамедлительно — политическими, а где надо, и административными методами.

Общественность, особенно в Закавказье, или индифферентно относилась к происходящему, или явно поддерживала боевиков. В качестве примера я приведу только одну выдержку из заявления комиссии Верховного Совета Азербайджанской ССР по расследованию событий в Баку 19 и 20 января 1990 года, сделанного ею 14 февраля того же года на сессии Верховного Совета СССР:

«…Воспользовавшись такой обстановкой, уголовные элементы спровоцировали в Баку 13 января погромы, бесчинства, приведшие к многочисленным человеческим жертвам, преимущественно лиц армянской национальности. Азербайджанский народ, трудящиеся республики гневно осуждают совершенные преступления, требуют сурового наказания их организаторов и исполнителей.

Однако сложившуюся в Баку и в целом в республике сложную обстановку нельзя было расценивать как попытку насильственного захвата власти…».

Вот так-то. Не было попытки насильственного захвата власти. А что было? Безмятежная встреча друзей?

Надо быть абсолютно никудышным политиком или политическим циником, чтобы не разобраться в происходящем. Люди рвались к власти в националистическом угаре, ведя борьбу с ненавистным им Центром, который дал когда-то государственность Азербайджану. Да, поистине вспомнишь народную мудрость: войну заваривают грязные политики и жестокие авантюристы, расхлебывает же ее простой народ.

Когда я писал эти строки, по Российскому телевидению показывали репортаж из Баку. Разъяренную толпу усмиряют мощные отряды правоохранительных органов. Президент Алиев использует данные ему полномочия для предотвращения хаоса и беззакония в государстве. Любой нормальный правитель печется о спокойствии своего народа и целостности своего государства.

Слишком дорогой ценой досталась всем нам эта непреложная истина.

Закавказский пожар не мог не сказаться на стабильности в государстве в целом. Трещины от этих многолетних конфликтов пошли по всем республикам Союза. Разрушителям страны надо было ее ослабить, охаять, деморализовать. С какой яростью говорилось об армии-жандарме и ее многочисленных генералах, о необходимости деполитизации армии, о недопустимости использования ее для погашения внутренних конфликтов. На этих лозунгах «деморадикалы» пришли к власти, а затем запели совершенно иные песни. Кто сегодня гибнет в Северной Осетии и Чечне? Маршала Д. Язова и генерала И. Родионова после Тбилиси и Баку в порошок стирали, а генерал Грачев важно инспектировал на Северном Кавказе части армии, выполняющие те же задачи.

После прихода во власть в «демократической» России генерал Д. Волкогонов убежденно говорил, что Российской армии отводится «исключительно важная роль внутреннего государственного стабилизатора». А как же понятие «жандарм»? На сборе руководящего состава Вооруженных сил РФ незабвенный Б. Ельцин заявил:

— Армия сегодня — это не только гарант безопасности страны. Она призвана быть гарантом стабильности, гарантом экономических и политических реформ России.

Все забылось. Теперь собираемся при помощи армии обеспечить экономические и политические реформы.

В этой публикации приведены только отдельные эпизоды бакинских событий января 90-го года. Надо полагать, что исследователи восстановят всеобъемлющую и правдивую картину азербайджано-армянского конфликта и его последствий для Баку, да и народная оценка все равно рано или поздно расставит все на свои места. Взаимосвязь этих событий прямая, что бы об этом ни говорили. Но надо помнить слова поэта: «Чем эпоха интересней для историка, тем для современников печальней».

(Продолжение следует)

Анатолий Заболоцкий НАДЕЖДА, ИМ ПОСЕЯННАЯ (Душа славянина)

В публикации «Шукшин в кадре и за кадром» я вынужденно опустил атмосферу и многие факты, связанные с Владимиром Семеновичем Короткевичем; дополняю сохраненные сегодняшней памятью и пометками в записных тетрадях случаи о совместных поездках по Белоруссии, худсоветах, случайных и неслучайных встречах.

Вернулся с Енисея — ошеломила телеграмма: умер Владимир Короткевич. Кляну себя — прособирался свидеться живьем. Вот его последнее письмо без купюр:

24 апреля 74 г.

Дорогой Толятина, дорогой мой «Мухоед Ш.»

Пишу тебе всего несколько слов: ты ведь знаешь, мы с годами все меньше склонны писать друг другу, хотя думаем друг о друге, пожалуй, чаще, чем прежде.

Но теперь просто невозможно не черкануть пары слов.

Смотрел недавно «Калину красную». Ну и молодцы, ну и «сукины же вы сыны» с Василием Макаровичем! Несмотря на то, что я человек совсем другого типа, я, может быть, как никто другой, понимаю, что вот именно это и есть то, что нужно: простота — и ой какая непростота, и любовь, и злоба, и, что главнее всего, это здорово ткнет людей на очень важное и многих, наверное, заставит оглянуться. И покраснеть от стыда, что самое главное — в дерьме и позорном пренебрежении.

Трудно вам, небось, досталось. Видать, кусками летело, это кое-где заметно. Но и того, что осталось, хватит за глаза.

Василий обмолвился там фразой, которая для меня прозвучала, как имеющая второе, более глубокое дно.

«Мужиков в России много». Когда это произнесено, то звучит не как хамское презрение подонка, но как большая надежда.

Действительно, пока мужиков в России (да и не только в России, а в Белоруссии и везде) много — не все еще потеряно, и все совсем еще не так плохо. Таких, как он (хотя с ним, наверное, и трудно работать), таких, как ты, дорогой друг.

Вот так. Ходят слухи, что вам разрешили снимать «Волю». Если это так, если я не сдохну и если никто не будет против — я бы с удовольствием приехал к вам на пару дней и даже мог бы, если появится в этом такая нужда, сыграть какую-нибудь бессловесную роль из окружения атамана с надрывным и слезным пением над ковшом вина какого-либо «горемышного ежа» или «Коси». Ты знаешь, я это умею. Суть, впрочем, не в этом, а в том, что люблю видеть тебя на работе, а ты, черт лозатый, не приезжаешь в Минск, а если и приезжаешь, то околачиваешься дьявол его знает где, а ко мне ни черта не заходишь. Я был недавно в Москве (выходят по-русски «Колосья под серпом твоим»), даже гонял к тебе на такси, да разве тебя застанешь?

У меня дела неважные. Зарезали новый сценарий «Рассказы из каталажки». Но зато выходит книга. И еще Витебский театр взял к тысячелетию города пьесу «Колокола Витебска», и репетиции идут полным ходом.

Когда найдешь время — черкни мне пару слов о себе.

Обнимаю.

Твой Владимир.

Мой новый адрес (я обменял большую квартиру возле Купаловского театра, так что останавливайся у меня): Минск, 220030, ул. К. Маркса, 36, кв. 24, мне.

Десять лет я работал на «Беларусьфильме», много дальних углов Белоруссии повидал благодаря Короткевичу. С ним сработали два фильма, а сколько замышляли — и не перечесть. Короткевич был из того ряда одаренных личностей, которые не успевают при жизни реализовать свои творческие возможности; он выше оставшихся после него трудов.

Специализировался он после окончания Киевского университета по славянским языкам, имел редкую памятливость, в поездках поражал познаниями в любой сфере людского бытия; всякую траву мог назвать по-латыни и по-народному, и о пользе, и местах произрастания поведать. Какой же он был патриот своей земли и языка!

Как весело было с ним общаться, сколько же в разных застольях погибло его оброненных шуток, поведано случаев — никто не записывал. Вот только те, что осели в памяти. Как-то мы допоздна засиделись в моем обиталище с балконом. Володя даже в позднее время всегда собирался домой: «Мама беспокоится». Долго мы ждали транспорт. Вдруг подъехал «Икарус» сдвоенный, с «гармошкой» — в два салона. Володя стоял, опустив голову, а увидев автобус, промолвил со вздохом: «Ой, одинокая гармонь приехала, слава Богу» — и впрыгнул внутрь.

Короткевич никогда не трогал салфетки накрахмаленные, холмиками стоящие в ресторанах, особенно картинно — в «Беловежской пуще». На вопрос «почему» отвечал: «Не начальство же их стирает, а старухи за копейки. Обойдемся» — и за много лет ни разу не отступил от своего правила.

В последнюю поездку в подземном переходе Минска я увидел плакат, извещавший о подписке на 8-томное собрание сочинений Короткевича. Как же все переворачивается, а ведь сколько он в родной столице терпел неприятия!

Сколько же каламбуров, былей, им поведанных, не попало в его сочинения, лишь однажды повеселив сотрапезников! Память удержала вот эту простенькую пародию:

Ледоход, ледоход, Побежал к реке народ, И плывут по речке льдинки — Четвертинки, половинки, Битые и целые. Пустые и полные. А на самой большой (льдинке) Литр стоит посерединке.

Наделенный природным артистизмом, он доигрывал слова жестами своих долгих рук и ужимками. «Это же сценарий короткометражного фильма», — говорили ему. Отвечает: «Кто знает, что есть сценарий. Вот принес я на студию „Христос приземлился в Гродно“. Редакторы дружно предлагают мне профессионала-кинодраматурга доработать мой замысел. „Как он должен меня дорабатывать?“ — спросил я студийных. Долго меня вразумляли — словоблудили. Тогда я поставил редакторам условие: если ваш доработчик определит, с какой стороны корова наелась, а с какой напилась, — сельским делом руководить пригоден, и пусть пишет свой сценарий, а моему — валяться».

Ершистый, неудобный человек, Короткевич гонителей имел не мало, был прямодушен, ни в чем не дипломатничал. В бывшем архиерейском подворье открыли Дом искусств. Володя один из первых окрестил его — «Мутное воко», поэтому распорядитель не пускал его в зал, а название в те годы так и закрепилось за заведением.

Появившись в Минске, я зашел к нему с вокзала. Он сидит дома один, мрачный.

— Ты с чего горюешь? — спрашиваю.

— Ну, братец, смотри, как тут не загоревать? — На столе лежат две квитанции из ВААП: одна — на 8 инвалютных рублей за книгу, изданную в Чехословакии, другая — на 11 рублей за «Христа, приземлившегося в Гродно», из Испании.

— Ну, Толятина, разве ж так можно? Что они себе думают? Лучше бы уж совсем не платили.

Не знавал я в жизни человека, любившего свой народ искреннее Владимира Короткевича. В его устах батьковщина (родина по-белорусски) звучала как-то особенно напевно. Мурашки по спине, бывало, забегают, когда начнет он о прошлом Белой Руси говорить. От него я услышал впервые и белорусскую пословицу: «Бяда (беда по-белорусски) только рака красит», которую ставил он эпиграфом к истории белорусского народа.

Шукшин, прочитав сценарий Короткевича «Христос приземлился в Гродно», ругал всех и меня, что по такому материалу фильм заморочили. А после писем Короткевича ждал непраздного знакомства. Но из-за мирской суеты не встретились Владимир с Василием. «Целый день кружишься в делах, а вечером оглянешься, — сокрушался Макарыч, — вроде бы ничего не случилось, можно было и не бегать. Пишу, в основном, в командировках. Нигде нет столько суеты, как в Москве. Сколько людей, с которыми надо бы общаться, — не удается».

Владимир Семенович Короткевич остался в моей памяти неповторимо самобытной личностью, осветившей мое художническое и гражданское становление. Его весело-воинственная правдивость, многогранность знаний и полное отсутствие «хитрованства», так укоренившегося в среде людей искусства, согревают душу при всяком упоминании его имени.

Кочевая профессия не позволила мне полностью сохранить свой архив. Читаю опубликованные письма Короткевича Ерониму Стулпану. Его темперамент и стиль ни с кем не спутаешь: «Слушай, черт! Если будешь и дальше неизвестно по какой причине сердиться и не ответишь даже на это, третье, письмо, я тоже немного рассержусь. Пиши, слышишь. И если сердит, прямо и честно скажи об этом. Я постараюсь заслужить извинение». В этом пассаже — живой звучащий Короткевич.

Всякий раз вспоминая ушедшего из жизни, неизбежно приходится говорить о себе рядом, восстанавливая обстановку в чреде событий и дней. Я появился в Минске мокрой осенью 1960 г. В отделе кадров киностудии «Беларусьфильм», просмотрев мое направление, начальник отдела (навек запомнилась фамилия — Бескровный) дважды повторил: «Для съемок художественных фильмов», неласково посмотрев, спросил: «Где ты их тут, — художественные-то, собрался снимать?.. Корш-Саблину негде развернуться?! (Администрация и павильоны в то время располагались в бывшем костеле на площади у Дома правительства. — А. З.) Жди директора, он напишет резолюцию» … На другой день попал к директору по фамилии Кукушкин. Пока ждал, записал скрасившую мое уныние реплику. Женщина бегала по двору студии с бумагами, сокрушаясь: «Кукушкина проворонили. Не подписал приказы». К счастью, вскоре директор принял меня без проволочек. Прочитал мое направление, взглянул на меня сквозь толстые стекла очков и радушно обронил: «Хорошо. Нам нужны белобрысые. Иди оформляйся в штат» (К сожалению, Кукушкин скоро был отстранен от руководства). А уже через неделю-другую для проверки на профпригодность мне поручили снимать сюжет о праздновании 43-й годовщины Октябрьской революции. На крыше элеватора несколько дней ждал ветра, чтобы снять развевающийся стяг на фоне Минска, а потом Героя Труда, отражающегося во всех шариках на заводе подшипников. На просмотре Иосиф Вейнерович, возглавлявший документальное кино, нашел, что флаг развевается не в ту сторону, а кадры, снятые с руки, дергаются, предложил лишить меня права на авторскую съемку и перевести в ассистенты оператора. Так бы и случилось, но в зале ждал своего материала оператор ЦСДФ В. Цитрон, он признал мою съемку интересной и вступился за меня. Случай спас, иначе годы быть мне на побегушках, а вскоре Божьей волей в этом же зале встретился с Володей Короткевичем. Он артистично помогал диктору записывать текст. Вместе мы вышли из костела-студии, и он предложил пройтись до его жилья, расположенного тогда за оперным театром (в однокомнатной квартире четырехэтажного дома, где нас встретила его мама Надежда Васильевна Гринкевич). Оглядываясь на прошлое, подобное отношение сына с матерью я встречал разве что у Андрея Волконского с его мамой Кирой Георгиевной. Немногословность, красивый голос, поучения — крайне редки. Видно, подкрепленные воспитанием, такие отношения передаются наследственно.

Вскоре Владимир уехал в Москву заканчивать Высшие литературные курсы. Несколько раз появлялся в Минске окрыленный, сеющий новости; в то время он первый открыл мне имя моего земляка Виктора Астафьева, тоже слушателя курсов (привез ненапечатанный рассказ «Конь с розовой гривой»). Завораживающе пересказывал японский фильм без слов «Голый остров», хвалил вологодского поэта, поющего под гармонь свои стихи в общежитии Литинститута. Тогда о Рубцове никто и не слышал.

Годы, отданные «Беларусьфильму», подарили мне общение со многими мастерами слова республики; среди них были: Янка Брыль, Андрей Макаёнок, Иван Мележ, Петро Глебка, Аркадий Кулешов, Василь Быков. Но ближе и дольше всех было общение с Владимиром Короткевичем. С ним мы, наблюдая, обсуждали весь процесс вытеснения литераторов из киноделания. При этом киноредактура ссылалась на якобы особую специфику «кинодраматургии». Повседневную работу киностудии возглавляла сплоченная «когорта-ядро» редакторов, кинорежиссеров и экономистов (директоров, ведающих реальными деньгами и рабочей силой). Ядро было сколочено задолго до Отечественной войны. Возглавлял его до самой кончины Корш-Саблин: везде была его подпись, но все решения на самом деле готовились составом: Л. Голуб, И. Шульман, А. Кучар, И. Вейнерович, М. Фрайман, И. Дорский, С. Рабинов, А. Жук, С. Вайнерт. Если даже на какое-то время руководство республики назначало главным редактором Ивана Шамякина, Андрея Макаёнка или Максима Лужанина, все равно воля «когорты» исполнялась нерушимо. Существовала многоступенчатая цензура. Снятый материал «прожуют» на студии, а в Москве дотопчут по письму-заключению, написанному почти всегда М. Фрайманом. Идеологический страх в Белоруссии был пуще московского. В период «оттепели» в киоске Русского музея в Ленинграде я накупил значков с лозунгами Октября 1917 года — «Мир народам», «Земля крестьянам»; про «Заводы рабочим» не было значков. Встретившийся у студии Максим Лужанин, прочитав на лацкане моего пиджака о земле, молча убежал. Позже Короткевич объяснил мне: Лужанин не одну пятилетку провел в ссылке и помнит, что такое «Земля крестьянам».

Когорта, пофамильно перечисленная выше, управляла созданием фильмов, опираясь, когда ей было выгодно, на догматы марксизма-ленинизма, строго обороняя свои редуты «двойным стандартом». Молодых испытывали по трем пунктам: а) антисоветчик; б) бабник; в) пьяница. Одного из трех пунктов почти всегда хватало, чтобы вывести из игры неугодного. Оставались свои — Рубинчик, Добролюбов, Волчик или режиссеры-администраторы Четверяков, Пташук. Лишь даровитый Туров уцелел — и то как дитя войны: его опекали сверху. Я до поры держался только потому, что моя профессия оператора-постановщика прикладная и нужна только во время съемок фильма, а при верстке фильма я был лишен права голоса. Кстати, Корш-Саблин, когда я отказался снимать его фильм «Гибель империи» по сценарию А. Спешнева, не сдержался, отвел меня к окну: «Был у меня такой умник оператор, я его на Курскую дугу отправил. Надо было тебя в партию принять — перевоспитали бы». Разговор запомнился навсегда.

После многочасовых пребываний в кабинетах студии Короткевич зарекался навсегда покончить с кино, подтрунивал надо мной: «Искусство в кино: из фанеры танков наделают и взрывпакетов побольше. Нет, не москали нами правят, а бобруйские торгаши». У него ловко получалось копировать голос Алеся Кучара, всегда выступавшего с трибуны на «белорусской мове» — становилось весело, а мы уже ехали двенадцатым троллейбусом в Аэропорт: там пустынно и дешево. В дороге он продолжал: «Ну какой ты москаль, корни твоей фамилии на нашей земле. Всем известна в наших краях притча: „Заработал, как Заболотский на мыле“». Далее следовал подробный пересказ притчи о незадачливом купце, перевозившем дешевое мыло в прохудившейся барже, в итоге затонувшей… «Мы ленивы и не любопытны», — цитировал он Пушкина. — Вот ты столько лет в Белоруссии. Почему не читаешь «мову» мою? Что же вы за люди русские? Кто ни попадя глумится над вами безответно! Да и мы ж такие же?!. Симонов, Фадеев в классики нарядились, а над Шолоховым мир глумится, и никто из такой армии писателей за него не вступится… В Рогачеве зашел в библиотеку — Корнея Чуковского «От двух до пяти» девять изданий. Почему? Да она вредна детям. Например: «Бабушка умрёт, я буду машинку крутить».

И удивительно, произнесенное слово не звучало обидно, да и мысли были схожи с моими, но он их выразил и не критикански, а с родственной сопричастностью.

Как-то приехав в Аэропорт, мы услышали объявление по радио о скором вылете в Вильнюс и наличии билетов. Володю осенило: «Летим». Благо билет стоил 4–6 рублей (мы только теперь это вспоминаем с добрым удивлением). В Вильнюсе он вызвонил Бронюса Марцинкявичуса. Приехали и другие братья прибалтийские. Стихи, рассказы, творческие планы — застолье длилось мирно. Потом началось смешное: собеседники взревели, когда перешли на дележ границ. Литовцы требовали у Короткевича озеро Нерис (Нарочь). Латыш требовал земли у Даугавпилса. Художник требовал у Короткевича Браславщину… Утром Короткевич будил нас громкой шуткой: «Хотел дойти до Даугавпилса, но вместо этого напился. А ведь я им вчера все отдавал — не берут… Спят…».

В Рогачеве ожидали автобуса на автостоянке. Ветер пронизывающий. Полчаса нет автобуса и людей нет, кроме нас. И вот появилась бабушка с большим чемоданом в сопровождении девочки и мальчика, оба дошкольного возраста. Бабуля осмотрелась, пристроила чемодан на доски и обратилась к Короткевичу, глядя снизу на него, высокого, запрокинув голову к небу: «Хлопчик, покарауль деток и сундук. Я в магазин сбегаю за лиминадом». Володя, загасив папиросу, присел на корточки перед напряженно затихшими детками: «Жаль, конфеток нет, но будут. Как тебя зовут?» — спросил он мальчика. Он молчит, девочка постарше тоже молчит и строго поглядывает на брата. Володя смеется, повторяет вопрос. Мальчик долго молчал и все-таки не утерпел: «Нам не говорят, мы и не знаем». Володя вскочил с возгласом: «Во молодцы! Во молодцы! Не одолеют вас ни империалисты, ни коммунисты». В автобусе он обсуждал с бабулей ее родословную, ребятишки готовы были пойти к нему в гости, да бабуля не изменила своих планов (продукты доставить и внуков).

Короткевич артистично режиссировал свои импровизации. Мгновенно без повода заявляет мне: «Ты римлянин». Увидел, что я возрадовался, и добавляет: «Эпохи упадка». Я мрачнею, он хохочет, и пошло — если Короткевич в ударе, жизнь богаче вымысла. В те годы, полемизируя с радио «Свобода», он нарек его «Картавым радио».

Снимаем документальный очерк «Свидетели вечности». Короткевич, как в своем огороде, ориентировался на земле Белоруссии без проводников: находил дуб Мицкевича в окрестностях Новогрудка или тополь Наполеона на Немане. Мы, участники съемок, ночевали в Рогачеве и у его дяди И. В. Гринкевича. Он радушно кормил нас свежевыловленной в Днепре рыбой. Рыба да и воздух в столовой источали запах мазута. «Да это нельзя есть», — возмущались киношники. Игорь Васильевич, извиняясь, предлагал есть овощи. Владимир Семенович молча и демонстративно ел рыбу, а когда «дядька» вышел, гневным шепотом отчитал: «Ну, что он виноват, если Днепр загажен „Нафтой“. Не лейте соль ему на раны. Пощадите седую голову. Ешьте редиску, щавель. Сняли бы лучше об этой беде сюжет. Да ни у кого духу не хватит! А здесь не вякайте…».

На обороте моего рабочего сценария «Через кладбище» 1963 г. сохранилась такая запись. «Были в Сопоцкино (недалеко от Гродно). Короткевич предлагает снять короткометражку по мотивам записных книжек Эфенди Капиева. Пример: „Степь. Степь. Идут войска… В стороне от дороги, в яме, сидит мертвый пожилой боец. Восковое, бледное лицо опущено. Голова обвязана бинтом.

Войска идут, не обращая внимания на него, покидая эти места навсегда… А он остается сидеть в этой степи, в этой яме, никому не нужный, забытый…

Кто он?

И я думаю: а ведь у него, наверное, где-то семья, дети, жена — ждут они отца своего и гадают, почему нет от него писем. Ждут не дождутся и не подозревают, что сидит отец их в буранной степи, в яме — один, один…“».

Можно ли бытие, словом выраженное, переложить на пленку? Или как в это бытие (образ) должна вмешаться кинодраматургия?

Крым. На мысе Понизовка для фильма «Христос приземлился в Гродно» построен комплекс декораций. Понизовка славится постоянными ветрами; по случаю выходного сообща купили большую бутыль, оплетенную лозой, местного вина «Матраса». Укрылись в расщелине у моря, на камнях, накрыли стол, разложили снедь, посредине бутыль. Прозвучали первые здравицы. Вдруг в бутыль почти без звука влетел камешек, и на глазах у всех вино исчезает, минуя скатерть, в камни. Тишина. Никто ничего не понимает. Чудо какое-то. И тут сверху раздается зычный голос: «Меня не зовете?!..». На откосе скульптор Борис Марков начинает петь «Элегию» Массне… Застолье готово совершить самосуд. Короткевич вылетел миротворцем: «Да завтра еще большую бутыль возьмем. Марков камнем угодил в вино ради Марины. Поощрите рыцарство! Слушайте, как он недурно поет…». Скандал не состоялся. Пошел ли факт сей на пользу даровитому Борису?

А вот совсем свежая нить, посланная на белый свет от Володи Короткевича. На днях позвонил Владимир Гостюхин: «Сидим на 3-й платформе Белорусского вокзала, ждём поезда на Брест. Приходи». Вокруг ящиков с плёнками переговариваются белорусские кинематографисты — едут из Сибири. Пока Гостюхина теребят любители автографов, ко мне обращается актриса Татьяна Мархель, напомнив, что видела меня в обществе Короткевича, с предложением: «А можно я вам его стихи почитаю?!» Я опешил, но выдавил: «Давайте». И она стала читать по-белорусски строки из Короткевича, которые сразу музыкой своей перекладываются во мне в его голос, а потом я и зримо представил самого Владимира Семёновича, словно за плечом стоял сам автор. Не помню, сколько длилось это наваждение… только увидев блажный взгляд слушающего Гостюхина, я встряхнулся… Вот Божий дар, как же удалось исполнительнице вникнуть в слова. Много дней потом сопровождало меня звуковое видение, пока новые щемящие потери его не заслонили (убили Мишу Евдокимова).

В самые безнадежные периоды моей работы на «Беларусьфильме» Владимир Семенович спасал меня от безверия и отчаяния. Благодарение ему за исповедальные размышления и поступки. При воспоминании о нем во мне оживают Светлость и Надежда, им посеянные.

Сергей Мудров[3] ЧЕТЫРЕ ВЗГЛЯДА НА ЕВРОПЕЙСКИЙ СОЮЗ

Мы привыкли к радужным отчетам из Европы. «Старушка» вроде бы развивается, интегрируется, богатеет. Иногда посылает ценные указания России и Беларуси, поучая, как жить, с кем дружить, кого бояться. Порой вступается за свои восточные окраины — в лице Польши и Прибалтийских государств. Одним словом, Европейский Союз, объединенный звездным флагом и строящий правительственные здания в виде Вавилонской башни, усиленно трудится. Архитекторы интеграции пожинают сочные плоды.

В мае 2004 года брюссельское сообщество совершило неординарный поступок — торжественно впустило в свои ряды сразу десять государств (такого в истории ЕС еще не было!). При этом восемь из них ранее принадлежали к коммунистическому блоку, а три страны входили в состав СССР. Официальные источники Евросоюза поспешили сообщить о «расширении зоны мира, стабильности и процветания в Европе», которая, судя по их прогнозам, будет простираться от Лондона и Лиссабона до Варшавы и Таллина. Всем вошедшим в зону, а также томящимся в очереди (Болгарии, Румынии и Турции) и стучащимся в двери (Украине и Грузии) можно рассчитывать на булку с соевым маслом и бесплатный буклет Европейской Комиссии.

Блестящий повод для торжества? Оказывается, не совсем.

Торжествовать можно при подлинном спокойствии и благополучии, а брюссельское квазигосударство, невзирая на формальные благостные отчеты, штормит, причем довольно сильно. На фоне штормовых бурунов «всплывают» все новые и новые факты, наводящие тень на «светлые» лица еврочиновников. Евроскептицизм, выбираясь из подвалов политического забвения, становится реальной силой на Европейском континенте.

В принципе, Союз лихорадит уже давно. Выборы в Европарламент в июне 2004 года рельефно обозначили разочарование и пессимизм почти во всех уголках единой Европы. В большинстве стран пробрюссельские деятели либо потерпели поражение, либо получили гораздо меньшую поддержку, чем на аналогичных выборах 1999 года. Очередной пощечиной для Еврокомиссии стали итоги референдумов во Франции и Нидерландах в мае-июне 2005 года. Голландцы и французы отвергли проект Конституции, взлелеянный Брюсселем и торжественно подписанный в Риме 29 октября 2004 года лидерами всех 25 членов ЕС. События эти всесторонне освещались в белорусской и российской прессе.

Впрочем, будем объективны: оценка Евросоюза извне — это все же мнение сторонних наблюдателей, находящихся за гранями европейской жизни. А вот критика изнутри — это, как правило, воплощение вполне конкретного недовольства и разочарования. Я предлагаю читателям «Нашего современника» заглянуть в четыре европейские столицы — Лондон, Варшаву, Париж и Гаагу, чтобы разобраться, кто, почему и в какой степени не любит там Европейский Союз. Посмотрим на единую Европу изнутри.

Лондон: исторический прагматизм

Великобритания уже много лет несет почетное знамя одного из самых влиятельных членов Евросоюза. Лондонский Сити — это мировой финансовый центр, британская экономика — четвертая в мире, английский фунт — крепкая, стабильная и уважаемая валюта. Но именно на «туманном Альбионе» концентрируется мощный заряд евроскептицизма, способный основательно потрясти Брюссель. Это признают даже социологи, питаемые Европейской Комиссией.

Цифры и сомнения

Насколько ярко выражены негативные отношения к Евросоюзу в Соединенном Королевстве? Опросы свидетельствуют, что в марте 2004 года 29 % британцев воспринимали членство своей страны в ЕС как «отрицательное явление». Число «позитивистов» тоже равнялось 29 % (немного, если сравнивать с 1990 годом, когда в пользу единой Европы высказывалось 47 % опрошенных). Оставшиеся 42 % были не столь однозначны и категоричны. Такие сведения приводит «Евробарометр» — социологическая служба, спонсируемая Брюсселем.

Впрочем, утверждать, что на «туманном Альбионе» живет одинаковое количество еврофилов и евроскептиков — это грубая ошибка, навеваемая первыми впечатлениями. Многие британцы, отвечая на более конкретные вопросы, высказываются в сугубо антибрюссельском духе. Причем число скептиков превышает ожидаемые 29 %. К примеру, 39 % жителей Королевства выступают против единой внешней политики (то есть скоординированной с другими членами Союза). 61 % противостоят введению общей валюты. 55 % британцев заявили, что они не доверяют ЕС (доля тех, кто доверяет, составила всего 19 %). 50 % британцев готовы проголосовать за выход из ЕС (при условии, что их страна останется в зоне свободной торговли). 60 % предпочтут лучше выйти из Союза, чем отказаться от фунта и ввести евро. Значительный уровень евроскептицизма подтверждается также высокой степенью национального самосознания — 62 % граждан Королевства идентифицируют себя только со своей национальностью (не приемля глобалистского «еврочеловека»).

Выборы в Европарламент в 2004 году наглядно подтвердили антиеэсовские настроения англичан. Лейбористы, настроенные пробрюссельски, заняли второе место. Более скептичные консерваторы пришли к финишу первыми. Последовательно антиевропейская Партия независимости Соединенного Королевства смогла занять третье место, опередив либеральных демократов (которые до этого на всех выборах неизменно приходили третьими).

Мнения евроскептиков

Поскольку евроскептицизм в Соединенном Королевстве — это широко распространенное явление, постольку британского евроскептика трудно наделить специфическими чертами. Евроскептики есть как среди молодых, так и среди старых, бедных и богатых, окончивших Кембридж и Оксфорд и не учившихся нигде. Роберт Уорсестер обнаружил, правда, что среди женщин и лиц старшего возраста количество евроскептиков несколько превышает средние цифры, но разница оказалась незначительной. Этим, кстати, опровергается мнение еврофилов, заявляющих, что скептицизм — удел старых, бедных и необразованных.

По мнению английского ученого Пола Таггарта, евроскептики сегодня сплачиваются вокруг фракции Консервативной партии, Партии зеленых, Партии независимости Соединенного Королевства (ПНСК) и Демократической юнионистской партии (ДЮП). К числу евроскептичных следует отнести Британскую национальную партию (БНП), а также многочисленные непартийные группы. выступающие против ряда программ Европейского Союза (таких, как общая сельскохозяйственная политика и общая рыбная политика). Негативные отношения к Союзу увязываются со следующими проблемами.

Во-первых, вопросы суверенитета. Консерваторы полагают, что развитие событий в Союзе угрожает государству и национальной идентичности. Партия независимости Соединенного Королевства заявляет, что Британия должна покинуть ЕС, чтобы «восстановить полную власть Вестминстера, дабы депутаты, которых мы избираем, могли защищать наши интересы. Это важнее, чем подчиняться бюрократам из Брюсселя, которых мы не выбираем и не имеем права отзывать». Подсчитано, что 80 процентов законов навязывается Англии извне (что, конечно, приводит к забвению британских интересов). Национальная партия полагает, что «туманный Альбион» «стоит перед угрозой превращения в провинцию Федеративной Европейской Империи».

Второй момент, весьма важный для британских евроскептиков — это их убежденность в отсутствии настоящей демократии в Европе. Интересный взгляд, особенно на фоне жесткой критики Беларуси и России со стороны ЕС. Послушаем мнения английских аналитиков… «В будущем, — пишет Дэвид Эндрюс, — выход из ЕС станет невозможен… Европейский Союз уже контролирует общую фискальную политику. Сейчас он получает право определять внешнюю политику и политику в области безопасности и, в конечном итоге, в сфере обороны. Даже если Британия не войдет в еврозону, независимость ее экономической политики будет шаг за шагом ограничиваться — в силу необходимости гармонизировать свои интересы с „целями Союза“». Ричард Гривз выдвигает дополнительные аргументы, заявляя, что Союз лишает своих граждан элементарных прав. По мнению Гривза, в ЕС может стать обыденной практика запрета политических партий. «В апреле 2000 года Европарламент одобрил доклад Димитракопулоса — Лейнена. Статья 6 этого доклада предусматривает возможность создания общеевропейских политических партий. Но там есть одно важное условие: „Партии, не уважающие права человека и демократические принципы, установленные Римским договором, подвергаются процедуре приостановки деятельности в Европейском суде“. Невзирая на риторику преамбулы, Римский договор не основывается на демократических положениях».

Вот еще несколько фактов. Один из официальных представителей Европейского суда заявил, что критические высказывания в адрес Союза могут быть приравнены к оскорблению. По его мнению, наказание тех, кто критикует ЕС (вне зависимости от обоснованности этой критики), не является нарушением принципов свободы слова.

О нетерпимости высших функционеров Союза было также немало сказано осенью 2004 года. Напомню, что итальянский кандидат на должность еврокомиссара позволил себе заметить, что «гомосексуализм — это грех». В принципе, он лишь выразил мнение десятков миллионов верующих европейцев. Бедного претендента «заклевали». Рим был вынужден предлагать другую, более «правильную» кандидатуру.

В Европе это называют «политкорректностью». Но означает ли она на деле избирательную свободу? Как заметил Дэвид Эндрюс, «Европейский Союз формирует список новых „преступлений“. Причем ЕС сам решает, какие высказывания считать незаконными, ловко оперируя „ксенофобией“ и „расизмом“».

Ричард Гривз предупреждает, что деятельность ЕС ставит под угрозу мир в Европе. «Если и возникнет конфликт на Европейском континенте, то он станет следствием недемократического, централизованного контроля со стороны ЕС», — пишет Гривз. Какой контраст с еврофилами, уверяющими, что ЕС — это гарант мира и стабильности! Причем уверяющими на фоне балканской и кипрской проблем, сложностей в Испании и Северной Ирландии и на фоне разгула терроризма.

И, наконец, третий аспект евроскептицизма. Экономический. Вот несколько цитат из заявлений Партии независимости Соединенного Королевства:

— Общий рынок ЕС, с огромной массой дорогостоящих регулирующих процедур, настраивает одно государство против другого, не давая странам возможности развивать наиболее сильные стороны.

— Дальнейшее членство в ЕС неизбежно приведет Британию к присоединению к евро. Контроль над финансами будет передан Европейскому Центральному банку. Центробанк же рассматривает Союз как единую экономику.

— ЕС — это вчерашняя идея. Он, в отличие от Североамериканской зоны свободной торговли, является протекционистским объединением.

Если Королевство выйдет из состава ЕС, оно вознаградит себя возможностью «проводить „британскую“ политику в области рыболовства и сельского хозяйства, основанную на эффективном и оптимальном использовании природных ресурсов». Оценки ПНСК прямолинейны: каждый год Британия теряет 11 миллиардов фунтов стерлингов. Выход из ЕС принесет ей 25 миллиардов «дивиденда независимости».

Приведу один из классических примеров ущемления британских прав. Парламент Королевства принял закон, запрещающий испанским рыболовам заниматься своим промыслом под британским флагом (Испания забирала таким образом часть квоты, выделяемой Брюсселем Лондону). Как сетовал впоследствии лорд Тонипанди: «Европейский суд указал, что наше решение незаконно. Он очертил границы полномочий британского парламента. Мы были унижены перед ЕС… Более того, Европа предоставила испанским рыбакам право требовать компенсации за период, когда мы держали их за пределами наших территориальных вод».

Не удивительно в этой связи, что Партия независимости делает однозначный вывод: «Выход из Союза необходим, чтобы будущие поколения не оказались обманутыми и ослепленными». И на этом она ставит восклицательный знак, будучи совсем не одинока в своих патриотических устремлениях.

Варшава: любовь к Брюсселю слабее, чем кажется

Вступление Польши в Европейский Союз в мае 2004 года стало триумфом еврофилов. Вопреки опасениям и прогнозам некоторых аналитиков референдум о вхождении в Евросоюз в июне 2003 года состоялся (при явке в 58,85 %), причем подавляющее большинство поляков, пришедших на участки для голосования (77,45 %), поддержало членство своей страны в ЕС. Представители различных политических партий (как слева, так и справа) с восторгом восприняли столь желанный для них результат. Лех Валенса, президент Польши в 1990–1995 гг., а ныне один из лидеров правых, еще за несколько дней до референдума, призывая поляков сказать «да», выразил свое удовлетворение тем, как развивается Польша: «Это наша взаимная победа: мы ниспровергли коммунистический режим, мы преодолели сопротивление противников, которые, в конечном итоге, отвергли восточный вектор и приняли нашу программу — на Запад, к НАТО и Европейскому Союзу… Я не верю, что поляки, много страдавшие в прошлом, упустят свой уникальный шанс». Александр Квасьневский, президент Польши в 1995–2005 гг. (представитель левоцентристского Социал-демократического союза), также поддерживал интеграцию: «Мы возвращаемся в единую европейскую семью. Европе нужна Польша, а Польше нужна Европа». Именно Квасьневский, некогда высокопоставленный коммунист, приложил множество усилий, чтобы привести возглавляемое им государство в семейство, объединенное двенадцатизвездным флагом. Польское правительство организовало масштабную пропагандистскую кампанию, убеждая поляков сказать «да» и унижая евроскептиков, отстаивавших противоположную точку зрения.

Имеем ли мы право, учитывая значительную поддержку Союза на референдуме 2003 года, говорить о какой-либо роли евроскептицизма в Польше? Да, имеем, хотя на первый взгляд это не столь очевидно. Но при более детальном рассмотрении выясняется, что позиции сторонников ЕС в Польше не такие уж и крепкие. И вот почему.

Итоги голосования в 2003 году отражали не столько искренние и глубокие убеждения поляков, сколько умелую организацию пропагандистской кампании, щедро спонсируемой из брюссельских фондов. Антиеэсовские организации были заклеймены как «маргинальные». Ставомитр Вятр, комиссар по вопросам интеграции польского правительства, признался, что он даже не утруждал себя серьезными дискуссиями с «еврофобами». Аргументы евроскептиков были просто объявлены «абсурдными». Лидеры антибрюссельских объединений жаловались на игнорирование их со стороны СМИ (таким образом, электорат был лишен всей полноты информации).

К слову, в ходе социологических исследований, проведенных в феврале 2004 года, выяснилось, что интеграцию поддерживают уже не 77,45 %, а 60 % поляков. Таким образом, еврофилы потеряли 17,45 % голосов менее чем за один год. Опросы октября-ноября 2004 года показали, что членство Польши в ЕС воспринимается как «позитивное явление» только половиной поляков (50 %). 55 % указали, что, по их мнению, страна получила определенные выгоды от членства в Союзе. Впрочем, в Нидерландах эта цифра составляла осенью 2004 года 59 %, что не помешало голландцам через несколько месяцев дружно проголосовать против Евроконституции.

И еще один момент. На выборах в Европарламент в июне 2004 года правящая левоцентристская коалиция, настроенная пробрюссельски, потерпела сокрушительное поражение (9,35 % голосов и 5 мест в парламенте). Последовательно антиеэсовская Лига польских семей пришла к финишу второй (15,92 % и 10 мандатов). «Самозащита» — союзник Лиги по евроскептицизму — собрала 10,78 %, и ей досталось 6 мандатов. Для сравнения: в ходе национальных выборов 2001 года эти две партии получили суммарно 18 % голосов. На президентских выборах в октябре 2000 года антибрюссельски настроенные кандидаты смогли собрать не более 10 % голосов. Тенденции очевидны: евроскептицизм в Польше находится на подъеме.

Польский евроскептик: кто он?

Социологи утверждают, что портрет польского евроскептика выдержан в следующих тонах. Те, кто противостоит членству Польши в ЕС, обычно имеют низкие доходы (40 % антибрюссельского электората). У евроскептиков, как правило, профессионально-техническое образование (38 %), треть из них (37 %) — сельские жители, 39 % — неквалифицированные рабочие и 38 % — пенсионеры. Кроме того, евроскептики — это весьма религиозные люди: 48 % из них посещают церковь несколько раз в неделю. Что касается политической приверженности, то ярко выраженные антиеэсовские настроения отмечены среди электората Лиги польских семей (56 % против Союза) и «Самозащиты» (46 %). За ними следуют Польская крестьянская партия (21 %) и «Право и справедливость» (21 %). Впрочем, в последних двух партиях господствует прослойка еврофилов — 72 и 78 процентов соответственно.

Здесь уместно важное замечание. Поляки, которые благоприятно относятся к Европейскому Союзу, поддерживают «мягкую» интеграцию, не ведущую к созданию единого государства. Так, в марте 2004 года только 19 % высказались в пользу федерации. Подавляющее большинство поляков (63 %) подчеркнули, что ЕС должен быть союзом независимых государств. Поскольку такой взгляд противоречит долгосрочным целям Брюсселя (ясно выраженным в проекте Конституции), постольку создаются благоприятные условия для роста евроскептицизма — за счет притока колеблющихся еврофилов.

Поляки, но не европейцы?

Отдельные западные исследователи, пытаясь «интегрировать» Польшу в Европейское сообщество, заявляли, что полякам присуща «двойственная идентичность», включающая как национальные, так и европейские черты. По мнению Миллера, Марковского, Василевского и других, «65 % поляков убежденно и сознательно выбирают аспекты двойственной идентичности». Такая точка зрения удобна для сторонников интеграции, но, увы, далека от истины. Действительно, 34 % поляков описали себя как «исключительно поляки и отнюдь не европейцы», а 23 % заявили, что они «намного более поляки, чем европейцы». Даже вторую группу сложно причислить к категории с «двойственной идентичностью», ибо европейская составляющая поглощается словами «намного более». Жители Польши, утверждающие, что они «более поляки, чем европейцы» или «в равной степени поляки и европейцы», могут быть отнесены к «дуалистам», но они составляют меньшинство — 41 % населения.

Как видим, большинство подданных Варшавы упорно не желает видеть в себе европейцев. Факт парадоксальный, но значимый — ибо он ставит под сомнение пропагандистскую подоплеку вступления Польши в ЕС (которое, напомню, проходило под лозунгом «возвращения в Европу»). Какое уж тут «возвращение», если многие поляки четко «разграничивают» себя и жителей этой самой Европы (см. табл. 1)!

Таблица 1. Мнение поляков о себе и о европейцах (приведен процент жителей Польши, согласившихся с данными утверждениями)

\ Среднестатистический поляк Среднестатистический европеец Живет в хороших условиях 15 84 Живет в плохих условиях 72 4 Живет умеренно 77 40 Является религиозным человеком 90 34 Является патриотом 72 51 Помогает другим 51 35 Уверен в себе 32 81 Обладает хорошими манерами 57 69 Хорошо работает 76 78

Итак, подданные Варшавы убеждены, что население Европы живет в хороших условиях, нерелигиозно, менее патриотично и не любит помогать другим. Невзирая на то, что и поляки, и европейцы являются «трудоголиками с хорошими манерами», эта чарующая близость недостаточна для преодоления стены непонимания, созидающейся между обитателями «старого» и «нового» Союза. В самом деле, поляки наделяют своих западных соседей не самыми симпатичными чертами. По крайней мере, быть нерелигиозным и не особенно патриотичным — это явный недостаток в глазах жителей страны, претендующей на звание одного из самых религиозных государств ЕС.

Опасения и угрозы

По мнению Кжистофа Ясиевича, «причины роста евроскептицизма в Польше варьируются от страха потерять „национальную идентичность“ (выраженную как в этнических, так и религиозных терминах) до возможных экономических последствий для некоторых категорий населения — например фермеров». Действительно, невзирая на то, что в Польше активно действуют всего две антибрюссельские партии (Лига польских семей и «Самозащита»), их воззрения не ограничиваются этническими и религиозными составляющими.

«Самозащита» — ныне влиятельная политическая партия — зарождалась как фермерское движение. Лидер «Самозащиты» Анджей Леппер завоевывал популярность своей борьбой с коррупцией. Что касается Лиги польских семей, то, по мнению ряда аналитиков, ЛПС увидела свет благодаря поддержке со стороны католической церкви, не желавшей связывать себя с «Самозащитой». Политические платформы обеих партий похожи, а их взгляды на ЕС выражены в ключевой фразе Леппера: «При нынешних условиях Польше уготована роль страны третьей категории в Европейском Союзе». По мнению лидера «Самозащиты», Польша будет являться «поставщиком дешевой рабочей силы для стареющего населения ЕС и рынком сбыта продукции Союза».

Развивая свои мысли, евроскептики также обратили внимание на следующие негативные аспекты членства:

— Экономические потери. Ряд предприятий животноводческой отрасли был закрыт вскоре после вступления Польши в Союз (как не соответствующие стандартам ЕС). Квоты, установленные Брюсселем на производство некоторых видов сельхозпродукции (молоко, говядина, сахар), предусматривают, что Польша должна их производить меньше, чем необходимо для внутреннего потребления. Это, естественно, влечет за собой наращивание импорта, хотя польские земли и климат благоприятны для интенсивного животноводства и растениеводства. Тот факт, что польские фермеры не могут рассчитывать на субсидии аналогично их французским и немецким коллегам, еще более усугубляет ситуацию. Роман Гертых, лидер ЛПС, подчеркнул, что «крестьяне пострадают больше всех. Рост цен на строительные материалы и энергоресурсы также вызовет серьезные проблемы».

— Возможная потеря суверенитета. Лига польских семей назвала вступление в ЕС «пятым разделом Речи Посполитой». Замечен также рост антигерманских настроений, вызванный опасениями, что немцы скупят западнопольские земли. Так, Анджей Леппер заявил: «Я ничего не имею против немцев. Но мне глубоко неприятен их экономический экспансионизм. 12-летний переходный период, в течение которого иностранцам запрещено покупать наши земли, не имеет никакого значения. Немцы ждали 60 лет. Они подождут еще немного, чтобы воссоздать то, чем являлась Восточная Пруссия до войны. Лично я (в отличие от наших лидеров) не могу забыть Историю».

— Нравственное разложение. Есть вероятность, что под давлением атеистической бюрократии Брюсселя Варшаве придется отменить законы, запрещающие аборты… ЛПС цитирует ныне покойного Иоанна Павла Второго, который предупреждал, что Польша должна суметь остаться в европейских структурах государством «со своим духом, культурой и обликом» (непонятно, почему же папа римский, понимая опасность общеевропейской «морали», усиленно толкал своих земляков в объятия Брюсселя?).

К слову, еще в 1999 году Синод епископов римско-католической церкви констатировал, что люди в Европе ведут себя так, «как если бы Бог не существовал».

Готовы ли поляки ради евроинтеграции пожертвовать христианской моралью и нравственностью? Для многих это по-прежнему непростой вопрос.

Париж и Гаага: дружное «нет»

До недавнего времени Франция и, особенно, Нидерланды считались строго пробрюссельскими странами. Средства массовой информации, ведущие политические партии и общественные объединения воспевали хвалебные оды европейскому строительству. Казалось, ничто не сможет поколебать скалу еврофильства в государствах, принимавших активное участие в интеграционных процессах с самого их начала. Сторонники ЕС имели стабильное большинство в парламентах и правительствах. «Евробарометр» утверждал, что в Голландии членство в ЕС воспринимают как «позитивное явление» 82 % граждан, а во Франции — 88 %. В таких тепличных условиях не страшно советоваться с народом… Подумав, элита решила сделать шаг навстречу «простецам». И допустила роковую «ошибку». Глас людской прозвучал настолько сокрушительно, что руководство Еврокомиссии и чиновники в Париже и Гааге долго не могли прийти в себя. Им, наверное, очень хотелось повернуть время вспять. Но над временем владычествует Господь, а богатый и влиятельный Брюссель здесь, к счастью, бессилен.

Французский выбор

Франция стала второй по счету страной, вынесшей текст Евроконституции на всенародное обсуждение. Первый «конституционный» референдум состоялся в феврале 2005 года в Испании, причем большинство испанцев (из незначительного числа пришедших на участки для голосования) сказали «да» брюссельскому проекту. Не столь податливы оказались их восточные соседи: 54,7 % французов отвергли Основной закон. Явка составила 69,30 %. Тем самым Франция подчеркнула свой высокий интерес к конституционному вопросу (для сравнения: в июне 2004 года, когда проходили выборы в Европарламент, на избирательные участки пришло 42,76 % избирателей).

Агитационная кампания в стране Эйфелевой башни отличалась небывалой масштабностью и всеохватностью. Президент Франции Жак Ширак неоднократно обращался к нации с просьбой поддержать проект. В пику Шираку лидер националистов Ле Пэн стращал французов ростом безработицы, утверждая, что государство захлестнет поток дешевой рабочей силы с восточных окраин ЕС. Высказывались и другие мнения (во многом похожие на те, о которых я писал в английском и польском разделах)… Против Союза и Конституции выступили коммунисты, «зеленые», «Альтернативная Европа» (движение де Вильера). Широкий охват аудитории сослужил добрую службу: 66 % французов признали, что у них была вся необходимая информация для принятия решения. «Определялось на месте» явное меньшинство: всего 7 % сделали свой выбор в день референдума. Остальные шли на участки уже с твердым намерением голосовать «за» или «против».

Детальная информация о том, почему французы выбрали «нет», приведена в таблице 2.

Таблица 2. Почему вы сказали «нет» Конституции ЕС?

Принятие Конституции негативно отразится на занятости во Франции / размещении французских предприятий 31% Во Франции слишком плохая экономическая ситуация/ чрезмерно высокий уровень безработицы 26% Проект слишком либерален с экономической точки зрения 19% Я проголосовал «против», поскольку не желал поддерживать президента/правительство/определенные политические партии 118% Конституция не предусматривает в должной степени социально ориентированной Европы 16% Проект слишком сложен 12% Голосовал «против», так как не желаю видеть Турцию членом ЕС 6% Принятие Конституции — это потеря суверенитета 5% На мое решение повлиял недостаток информации 5% Я — противник Европы / европейского строительства / европейской интеграции 4% Я не нашел в тексте Конституции ничего позитивного 4% Проект заходит слишком далеко 3% Я против дальнейшего расширения ЕС 3% Проект недостаточно демократичен 3% Проект чрезмерно технократичен 2% Я против директивы Болкенштейна 2% Я не желаю создания Европейского политического союза / Европейского федеративного государства/ «Соединенных Штатов» Европы 2%

По мнению социологов, общеевропейские проблемы стали ключевыми при принятии решения для тех, кто голосовал «за» (такие, конечно, тоже были), а внутригосударственные — для голосовавших «против». Выслушивая эти объяснения, не следует все же отвергать общеевропейскую составляющую и для оппонентов проекта. Мотивируя свой выбор возможной угрозой французской экономике и рынку труда, противники Конституции предполагали, что эти опасности станут реальностью именно вследствие принятия Основного закона — как важнейшей вехи на пути создания единого государства. Национальный аспект переходил в общеевропейский и вытекал из него. Поэтому перекладывать вину за провал Конституции исключительно на внутригосударственные проблемы по меньшей мере несолидно.

В свете итогов голосования парадоксально выглядит доброе отношение французов к органам управления ЕС. Для 53 % жителей Франции европейские институты обладают «хорошим имиджем». Откуда столь оптимистичные цифры? Ошибка социологов или политический заказ? Вряд ли. Скорее всего, французов действительно устраивает нынешнее положение дел, но вот углубления интеграции подданные Парижа не желают. Для них, вероятно, лучше стоять на «запасном пути» половинчатого Союза, чем спешить к пропасти потери суверенитета. Тем более такое уже было в истории. Как заметил на страницах газеты «Телеграф» Фредерик Форсайт (отвечая на аргументы сторонников теснейшей интеграции, утверждающих, что она нисколько не затмит национальную культуру): «Франция была такой же французской в 1942 году, как и в 1938-м. Люди все так же ели французские багеты и курили Gauloises. Уличные продавцы лука все так же крутили педали своих велосипедов. Единственная разница состояла в том, что в 1938-м французами правили из Парижа, а в 1942 году — из Берлина».

Нидерланды: ушат холодной воды для Еврокомиссии

Накануне референдума представители ведущих политических партий Голландии заявили, что оставляют за собой право, невзирая на итоги голосования, ратифицировать Конституцию в парламенте, если явка окажется слишком низкой (менее 30 %). Голландцы, словно желая наказать политиков-еврофилов, стройными рядами двинулись к избирательным урнам. Явка составила 62,8 %. При этом 61,6 % избирателей проголосовали против Конституции и только 38,4 % сказали ей «да». Политики первое время находились в шоке, граничащем с истерикой. И не удивительно: ведь средства массовой информации основательно потрудились на благо сторонников проекта. Как оказалось, труды профессионалов пера и микрофона разбились о здравый смысл рядовых голландцев.

Подробная информация о причинах нидерландского «нет» приведена в таблице 3.

Таблица 3. Почему вы сказали «нет» Конституции ЕС?

На мое решение повлиял недостаток информации 32% Принятие Конституции — это потеря суверенитета 19% Я проголосовал «против», поскольку не желал поддерживать правительство/определенные политические партии 14% Европа слишком дорогая 13% Я — противник Европы/европейского строительства / европейской интеграции 8% Принятие Конституции негативно отразится на занятости в Нидерландах / размещении голландских предприятий 7% Я не нашел в тексте Конституции ничего позитивного 6% Проект заходит слишком далеко 6% Проект чрезмерно технократичен 6% Я против дальнейшего расширения ЕС 6% Проект недостаточно демократичен 5% Проект слишком сложен 5% Проект чрезмерно либерален с экономической точки зрения 5% В Нидерландах слишком плохая экономическая ситуация / чрезмерно высокий уровень безработицы 5% Я не желаю создания Европейского политического союза / Европейского федеративного государства / «Соединенных Штатов» Европы 5% Европа слишком быстро развивается 5% Кампания сторонников Конституции не была достаточно убедительной 5% Конституция нам навязана 5% Нидерландам следует в первую очередь решить внутренние проблемы 4% Я не доверяю Брюсселю 4% Голосовал «против», так как не желаю видеть Турцию членом ЕС 3% Принятие Конституции — это потеря голландской идентичности 3%

Голландцы, в отличие от французов, прямо заявили, что опасаются потери суверенитета. Если у французов эта мысль прозвучала завуалированно, скрываясь за ширмой экономических проблем, то жители Нидерландов предпочли недвусмысленно выразить свою точку зрения. Как отметил аналитик Рене Куперус из голландского Фонда Виарди Бекмэна, «Люди видят в Европе ускоритель процесса глобализации… ЕС — это отвратительное лицо глобализации». Еврочиновников уличают во лжи, их слова расходятся с делами. Неугодные политики подавляются (Хайдер в Австрии). Европейский суд угрожает традиционным основам гражданского общества в Нидерландах. Иммигранты подрывают систему социального обеспечения. В Союзе замечается недостаток уважения к национальным культурам, традициям и демократии.

Как заключает голландский аналитик: «Главная проблема в том, что еврократы не оставляют времени и места для размышлений, анализа и для критики Европы».

Добавлю, что не только для размышлений и анализа, но и для Бога и христианских ценностей не нашли места еврократы, созидая Конституцию Единой Европы.

* * *

Американский писатель Джереми Рифкин заметил, что «процесс европейской интеграции — это самый странный политический эксперимент в истории»… Похоже, что не только странный, но и жестокий. Складывается впечатление, что его цель — объединение Европы любой ценой. Вспомним: перед французским референдумом политики заявляли, что «нет» Конституции во Франции — это «смерть» проекта. После референдума заговорили лишь о его «болезни». Более того, появились вполне серьезные предложения заставить французов и голландцев переголосовать. «Удобный» подход. Почему бы, руководствуясь той же логикой, не провести повторные референдумы в Испании и Люксембурге, которые сказали Конституции «да»?

Европейский Союз умеет себя красиво преподнести, особенно для внешних наблюдателей. Но вот граждане Союза, проведшие под его крылом много лет (или только попавшие под брюссельскую опеку), уже не верят красивым словам и обещаниям. Они понимают, что ЕС несет с собой многочисленные угрозы — суверенитету, подлинной демократии, христианской морали и нравственности. В Лондоне, Париже, Варшаве, Гааге и других городах растет и ширится движение за приостановку европейской интеграции, за выход из Европейского Союза. Конечно, Брюссель предпринимает активные контратаки, и, надо признать, небезуспешно. Программы финансовой помощи национальным элитам превращают в еврофилов руководителей средств массовой информации и учебных заведений. А у кого в руках информация — у того зачастую оказывается и власть.

«Вся фантастичность великого „европейского проекта“ станет очевидна раньше, чем мы предполагаем. Он будет разрушен теми противоречиями, которые не смог предвидеть и никогда не надеялся разрешить… Но этот проект оставит после себя ужасное разорение: опустошенную землю, для возрождения которой потребуются многие годы».

Так писали Кристофер Букер и Ричард Норт в своей книге «Великий обман: секретная история Европейского Союза». Мудрые слова. Станем ли мы свидетелями их исполнения, покажет время.

август 2005 г. Беларусь

К 70-летию Э. М. Скобелева

Алесь Савицкий[4] ИЗ ПЛЕМЕНИ ИСКАТЕЛЕЙ ПРАВДЫ

…Человек всегда живет так, как позволяет его мужество.

Э. Скобелев. «Пресечение параллельных»

С ним свела меня судьба еще в 60-е годы…

Долгое время я не понимал или не вполне понимал этого человека. Однако общаясь с ним, читая его литературные труды — всегда ювелирно отточенные стихи, романы, публицистику, убедился, что Эдуард Мартинович Скобелев — ярчайшее явление в советской и национальной белорусской литературе.

Окончив Московский институт международных отношений, который в 50-е был, несомненно, сильнейшим гуманитарным вузом СССР, Эдуард Скобелев десятилетиями самостоятельно углублял свои знания, причем практически во всех сферах. Сегодня это последний из могикан, энциклопедист, так как трудно обозначить область знаний, которой он не овладел…

Легкий на подъем, он побывал во всех братских республиках Советского Союза, исколесил, как говорится, вдоль и поперек родную Беларусь, много работал в западных странах, плодотворно сочетая госслужбу с трудом литературным.

Литературный мир Минска и Москвы не сразу воспринял должным образом творчество Э. Скобелева. В Москве его считали белорусом, хотя он писал по-русски, в Минске — русским, не учитывая ни его происхождения, ни ярко выраженного белорусского менталитета его произведений.

Обладая разносторонними знаниями о прошлой и новейшей нашей истории, Скобелев очень быстро определил свое место в ряду советских патриотов, ориентируясь на никоновскую «Молодую гвардию» и викуловский «Наш современник». В ответ — гонения и интриги со стороны диссидентства, которое в послесталинское время стремительно набирало силу, пользуясь поддержкой Запада и руководящей, но околпаченной партийной номенклатуры.

Э. Скобелев мужественно поднялся над всем этим мелкотравчатым интриганством, многим и многими пренебрег, шел своим путем, искал свою Великую Правду, прекрасно осознавая, что ее нелегко найти, трудно рассказать о ней и еще труднее жить по этой Правде.

В 70-е годы писатель обратил на себя внимание поистине первопроходческими произведениями, совершенно новыми для белорусского художественного слова как по тематике, так и по глубине ее художественной разработки. Созданная им галерея образов выдающихся личностей отечественной и всемирной истории говорит oб обширных знаниях и высоком мастерстве художника. Читатель хорошо запомнил скобелевских Понтия Пилата, Сократа, Ивана Грозного, Дмитрия Донского, Франциска Скорину, Сталина, Цицерона, Петра III, С. Будного, Янку Купалу, К. Калиновского, К. Лыщинского и многих других.

Удивительно, но это так: ему одинаково удаются образы царей, великих мыслителей и простых смертных. О психологических, поэтических деталях в произведениях Э. Скобелева можно писать монографии. Никого не повторяя, он скуп на слова, понимая, что его эпоха и без того была слишком болтливой.

Особенно плодотворен Э. Скобелев в жанре политического романа, формы полноценного художественного мышления, которому принадлежит будущее.

Э. Скобелев — непревзойденный публицист. С глубоким знанием предмета пишет он о бесчинствах в России и мире разных ветвей деструктивного диссидентства. Понятно, что это вызывает ответные удары. Все чаще на писателя совершают массированные наезды. И не только «волонтеры» от пера (те просто не в состоянии выдержать высокий уровень интеллектуального разговора) — с грубыми поклепами выступают разные сионистские организации, они все еще думают, что способны коллективным доносом репрессировать инакомыслящих, как то было в прошлом…

На моем столе публицистические статьи Эдуарда Скобелева за последние пять лет — несколько десятков крупных работ, каждая из которых обсуждалась общественностью и в Беларуси, и в России. Это не просто яркая публицистика, а доказательный, взволнованный и принципиальный диалог со временем, пламенное слово в защиту национальных интересов Беларуси и России, в поддержку политики президента А. Лукашенко. И становится предельно ясно: злобствующее диссидентское жулье смертельно боится не столько блистательного пера, разоблачающего фашиствующих националистов, сколько убедительных и честных, понятных простым людям откровений писателя о правде наших дней, о феномене Александра Лукашенко, деятельность которого сохраняет надежду для тысяч и тысяч униженных и оскорбленных на всем «постсоветском пространстве».

Облик Эдуарда Скобелева как человека мужественного, в высшей степени благородного раскрывался для меня постепенно во многих его поступках. Один из них особенно памятен, и мне хочется рассказать именно о нем, тем более что недруги пытались сделать и на этом свою «политику».

Возвращаясь с работы домой, Эдуард Мартинович частенько встречал меня на берегу Свислочи, у мостика, ведущего с улицы Янки Купалы в парк имени Горького. Обсуждая разные проблемы, мы, как правило, пешком шли до станции метро «Площадь Якуба Коласа».

Слякотной весной 2001 года, за несколько месяцев до повторного избрания президентом Беларуси Александра Лукашенко, мы шли по подземному переходу на площади Победы, говорили о выборах. В это мгновение молодая женщина с сумками в руках, ступив на верхнюю ступеньку, за что-то зацепилась и, потеряв равновесие, стала падать — трехметровая высота! — лицом вниз на гранитные плиты. Я еще не успел оценить ситуацию, а Скобелев бросился навстречу падающей, приняв на себя удар, утяжеленный солидными сумками, которые женщина держала в руках.

Все завершилось мгновенно. Потрясенная женщина, испуганная произошедшим, даже не поблагодарив спасителя, быстро ушла. А тот, кто ее спас, согнувшись от боли, стал подниматься по ступенькам.

— Надо немедленно к врачу!

Но он только отмахнулся:

— Обойдется…

Как оказалось впоследствии, не обошлось: Эдуард Мартинович сильно повредил руку, у него разошелся шов от ранее сделанной операции.

Случай в подземном переходе на площади Победы обернулся для Э. Скобелева реальной перспективой оформления инвалидности. Но тогда Эдуард Мартинович даже в клинику не пошел:

— Сейчас никто не имеет права на свои личные проблемы! Все потом…

Операцию все же пришлось сделать. Правда, уже после выборов, окончившихся победой народного Президента.

Вся личная и общественная жизнь Э. Скобелева пронизаны жертвенностью, готовностью пострадать ради Правды и Справедливости.

Писательство — речь идет о писательстве серьезном — дело не просто трудоемкое, оно всегда сродни подвигу, и Скобелев шел и идет по этому пути уверенно, без страха, ставя перед собой высокие и ответственные задачи.

Примечателен в этом плане исторический роман о христианизации Туровской земли — «Мирослав — князь Дреговичский», который воссоздает непростое время становления русской государственности. Книга не вышла бы в свет, не вмешайся вовремя Б. А. Рыбаков, тогдашний директор Института истории АН СССР. Роман был издан и быстро разошелся, став библиографической редкостью.

Это содержательное и оригинальное произведение. Как и лирический роман «Гефсиманский сад», в котором писатель переосмысливает общеизвестную библейскую легенду.

Роман «Гефсиманский сад», хочу особо подчеркнуть это, в гораздо большей степени посвящен раскрытию сути так называемых «сталинских лагерей», нежели библейской истории раннего христианства. То, что я узнал из этого произведения, опровергает многие рекламные построения «Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына. Репрессии — это явление, конечно же, гораздо более сложное и зловещее, нежели то, что вдалбливали и вдалбливают сегодня диссиденты в головы простого люда…

Сказал свое неповторимое слово Э. Скобелев в романе «Беглец» и о великом горе не только земли белорусской — о чернобыльской беде. Уникальное произведение до сих пор по-настоящему не прочтено критикой, потому что заурядному критику здесь делать, по существу, нечего: бессмысленно укладывать это многоплановое повествование в привычные примитивные рамки; роман требует большого общественного разговора, выявляя подоплеку системной агрессии против народов Советского Союза.

Злобным ворчанием встретили диссидентствующие круги Москвы суровый и беспощадный роман Скобелева «Катастрофа». В мрачные 80-е годы, когда объединенные силы западных государств угрожали Советскому Союзу ядерной войной, писатель ярко и образно показал, что такое ядерная война, с какими трагичными реалиями, случись она, придется столкнуться всему человечеству… Примечательно, что книга вышла в переводе на английский язык и была хорошо принята в ряде стран Запада.

Роман разоблачает философию «интеллектуалов» с такой потрясающе убедительной силой, что А. Адамович посчитал нужным для себя написать предисловие к нему, хорошо понимая, что этому произведению суждена долгая жизнь. Он сам планировал написать что-то подобное, ездил даже в США, чтобы «почувствовать тему», но, прочтя книгу Э. Скобелева, понял, что такая литературная вершина ему не по плечу.

Некий ловкач из ленинградских кинодельцов, видя богатую фактуру романа «Катастрофа», попытался пиратским образом создать на его основе свой собственный сценарий. Но ничего путного из этой воровской затеи не получилось, потому что мошеннику оказалось не под силу воспроизвести великую философию книги.

…Эдуард Скобелев более 50 (!) лет своей жизни отдал государственной службе. Цепкий ум, исключительная наблюдательность сформировали аналитика высочайшего уровня, хорошо знающего особенности государственной машины. Видя пороки ее, изъяны в управлении, в подборе кадров, он долго вынашивал замысел многоплановый и многотрудный — «обнажить исток нашей слабости» — и наконец-то написал то, что задумал. Под стать замыслу и название книги — «Смерть столоначальника». Роман, естественно, опубликован не был. Так, отдельные главы, сгруппированные вокруг побочной линии, увидели свет в журнале «Неман» под названием «Гладиатор». И произошло это только благодаря настырности его редактора, известного писателя Андрея Макаёнка, которому было позволено власть имущими порой «свое суждение иметь».

Всякая ложка, не нами сказано, дорога к обеду. Но я уверен, что и сегодня эта книга, выворачивающая наизнанку негативную суть чиновничества, никогда всерьез не задумывавшегося об интересах простого народа, сохраняет актуальность.

Большой резонанс вызвала публикация романа Скобелева «Свидетель» — о масонах. Тогда советское общество практически еще ничего не знало об этой величайшей угрозе. Пожар уже полыхал, но зомбированные граждане видели лишь одного противника — карикатурного дядю Сэма в полосатых штанах, каким его изображали на разноформатных плакатах Борис Ефимов и иже с ним. О масонстве ни говорить, ни тем более писать не дозволялось. Нужны были отвага и мужество, чтобы преодолеть агитпроповское табу.

Особенности творческой манеры Э. Скобелева заключаются прежде всего в том, что он не терпит пустую беллетристику, художественными средствами пользуется скупо — только для выявления сущности дела. Словесное скалозубство и развлекательство — это не его литературный стиль.

Среди белорусских русскоязычных писателей вряд ли сегодня есть равные ему по глубине философских обобщений, драматизму изображаемых коллизий, постижению народной красоты и мудрости. Не удивительно, что именно Э. Скобелеву удалось создать произведение поистине народное, книгу, проникнутую провидческой верой и искрометным белорусским юмором — «Необычные приключения Пана Дыли, Графа Пуховичского».

Сравнительно небольшая по объему, эта повесть видится мне вершиной белорусского гордого духа, с удивительным блеском проявившегося в эпоху, трагически губительную по низости, предательству и алчности, заклейменную народом как «горбачевщина».

В юбилейной статье трудно нарисовать объемный творческий портрет Эдуарда Скобелева. Счастье этого писателя в том, что он нашел в себе силы запечатлеть обрушившееся время. Трагедия его в том, что созданное им духовное богатство, столь необходимое сегодня читателю, недоступно в полном объеме. Десятки рукописей так и не увидели свет. А все остальное — разрозненно, издавалось в смутные времена и не только не оценено по достоинству, но даже и не собрано воедино, не знакомо современному читателю.

Несомненно, издание «Избранного» помогло бы по-новому взглянуть на творчество Скобелева. Эта книга обогатила бы и духовную жизнь современной Беларуси.

Эдуард Скобелев ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

Все своеобразие ситуации в Беларуси — непоколебимая воля высшей власти. Вся наша сила — в этом.

Враг это знает, и потому главный объект штурма — Президент.

Все здесь предельно ясно и многократно отработано.

Вот механизм: постоянное давление «интернациональной» риторикой, чтобы вольготно чувствовали себя агенты влияния, и удушение власти «в объятиях». Провоцирование ее на непопулярные решения, а общий итог — изоляция от активной части народа.

Слободан Милошевич в последние часы своей власти хватался за телефоны, но они молчали. Но там была масонская ложа и широкий подкуп.

Здесь — сговор небольшой, но влиятельной шайки и посулы больших денег. Будут передавать кредитные карточки на большие вклады.

Откуда в этих «белорусских» («русских», «украинских», «грузинских» и т. п.) лакеях Запада такое яростное желание считать себя личностями?

Все дело в том, что эти развращенные пошлятиной люди могут самоутверждаться только в прихлебательстве, а не в живом деле, — они ничего не способны организовать, они ничего не могут дать народу, они только требуют, ссылаясь на свои ничтожнейшие или вовсе мнимые «заслуги».

Плебеи по духу, они хотели бы, чтобы в них признали патрициев, — отсюда все эти «Союзы дворян», «Ассоциации узников совести» и прочая пустозвонная мура…

Вроде беспомощные, но коварные, как спирохеты, они претендуют на водительство… Между тем нации сегодня должны возглавлять честные люди конкретного замысла и труда.

Говорят, я слишком требователен. Но я постоянно созерцаю, как всякий раз с позиций срывается бестолковое стадо, оголяя наши фланги.

Люди, не способные на жертву, для меня просто не существуют. В эпоху сплошного позора я признаю только героев.

Человек устал от ударов судьбы. Человек смертельно устал, сражаясь за правду для себя и для других.

Стоит чуть-чуть отпустить вожжи, и брызнут слезы, и замаячит инфаркт, произойдет срыв, скандал, возможно, даже преступление.

Надо держать себя в руках.

Надо держать себя даже тогда, когда невыносимо болит сердце и охватывает бесконечная тоска.

Надо держать себя в руках, чтобы доказать самому себе, что ты боец, что ты способен не уступить напастям, уготовленным тебе твоими незримыми врагами.

Надо уметь жить и бороться с железной стрелой в сердце.

В передаче Сванидзе впервые увидел еще одного «демократа» — «музыканта Петрова», весьма корпулентного и внешне неопрятного гражданина, с зоологическим упорством требовавшего «убрать Ленина из мавзолея».

До чего скучна была его речь, до чего убоги мысли! Он раскрылся как ненавистник русского народа и мелкий демагог.

И ведь во всем заемный словарь и оплаченный пафос.

Первым навстречу в споре идет наиболее мудрый и дальновидный.

Это не значит, что он уступит. Это значит, что он попытается упредить глупость близорукого гордеца.

Крики об антисемитизме — это, безусловно, форма постоянного упреждающего психического прессинга, это метод терроризма, направленного на подавление национального сопротивления давно уже осуществляемому геноциду в отношении русских и других славянских народов.

Раздавят этих, примутся за других.

Человек имеет право получать от человека только по причине того, что дает другому сам.

Если же ничего не дает, будучи в здравом уме, он теряет всякое право на внимание.

Это не рынок, это выработанная человечеством традиционная взаимная ответственность, при которой обмен может быть как угодно неэквивалентен.

Что бы ни говорили идеологи «демократии», мы «на постсоветском пространстве» оказались отброшены в общественном развитии на 100–150 лет назад, люди одичали, их быт стал просто невыносим: пуст и безынтересен.

Писатель сегодня и помыслить не может о совершенстве своего творчества, все вразумления его о технике и гигиене писательского труда, вчера ещё понятные, сегодня — условный словарь из классического прошлого.

Спрашивают, чего я достиг.

Я ничего не достиг, просто показал, на что способен человек, осознающий свою ответственность перед соплеменниками.

В моей сфере меня никто не переплюнет, потому что я и не ставил задачи кого-либо переплюнуть.

Великая философия рождается только через конкретный быт, в котором растворены все учения мира — и те, что были, и те, что будут.

Горько не то, что умираем. Горько то — что неправильно жили посреди живущих неправильно.

Если сын стыдится пройти по улице с отцом или дочь стыдится матери в обществе своих подруг, считайте, что вы потерпели полную неудачу в своих воспитательных усилиях.

То, что потеряно без пота, будет возмещаться слезами и муками души.

Все беды человечества объясняются тем, что кучка сговорившихся негодяев и мошенников хотела бы неограниченно владеть миром и его богатствами. Отсюда — всё.

Но запуганные, запутавшиеся в обманах народы мечутся, как крысы в горящих подземельях, и не могут спастись, потому что каждый спасает себя.

Мир давно уперся в систему рабовладения, в ад всеобщей «рыночной демократии», где все продажно и лживо…

С тех пор, как взорвали и уничтожили наше национальное государство — Советский Союз, я ежечасно вижу, слышу, чувствую нарастание людского горя и отчаяния.

Русский дух молча уходит, на каждом заборе каркают и испражняются херманы грифы и бульбулисы…

Растление, падение из царства духа во мрак бездуховности и вынужденных функций.

Эпоха мирового рабства начинается заревом пожаров, в которых горят русские пацаны в Чечне, славяне в Косово, бедные арабы в Палестине и Ираке…

Всюду подлость, провокация и насилие…

Не все то стихи, что в рифму. Не все то люди, что с человеческой речью.

Постоянно помнить, что Александр Петрович Чернильница на самом деле Абрам Пинхусович Тинтенфас.

Далеко заходит мимикрия в человеческом обществе! Но мы слишком доверчивы и рассуждаем о других точно так же, как о себе.

Пока живем, мы должны хорошо управляться с жизнью, смерть — не наше дело.

Врагам уступать нельзя. Хочешь победить в дни войны, не жалей себя в дни мира.

Удивительное дело!

Собираются на «русском» телевидении 2–3 еврея и «решают» главные русские проблемы.

Это то, что мы видим. А что еще не видим?..

Последняя защита народа — это его национальное государство.

Негодяи хотят полной власти над народами, потому что им нужно свое всемирное государство, которое постоянно отсасывало бы чужую кровь.

Главное, в чем нуждаются народы — новая и эффективная организация общества, но этого как раз и не позволяют осуществить наши враги.

В муках пережив страшные и кровавые времена «интернационалов», мы обязаны осознавать, что ни одна нация, ни одна тайная организация не имеет права претендовать на наши права: мы должны сами управлять всеми своими делами.

Разум отделяет от антиразума совсем тонкая перегородка.

Вот отчего в мире столько безумных.

Однако же и безумцы могут вернуться к миру нормального рассудка. Но пожелать — мало, нужна еще несгибаемая воля полюбить этот мир и делать людям добро — хотя бы на чуть-чуть больше, чем получаешь от лучших из них.

Добро-то ведь в широком смысле только и удерживает от безумия.

Но разве принципиальные торгаши (лавочники, рыночники, фарисеи) знают об этом?

Теряющим силы легко споткнуться на ровном месте, вот для чего нас постоянно изнуряют, расстраивают, вот для чего нам непрерывно создают сложности.

Давно прошли те времена, когда писатели пописывали для развлечения публики и ублажения собственного тщеславия.

Сегодня подлинная художественная литература возвращается к своим первоначальным истокам — это мужественный разговор о действительности и ее перспективах. Писатель становится вровень с политическими пророками, аналитиками высокого класса.

Иначе — это не литература.

Лучшие люди на территории так называемого «постсоветского пространства», по крайней мере в России и Беларуси, начинают все яснее понимать принципиально новую мировую политическую обстановку, которая сложилась сегодня.

Увы, это уже не пропагандистский штамп, а суровая реальность положения.

Прежде при очень непростой композиции противоборствующих сил в условиях их относительного равновесия во всех странах практически сохранялась все же возможность свободного выбора как пути политической эволюции общества, так и реализации индивидуальной судьбы.

Сегодня глобализм в целом уже установил свое господство, зримо опирающееся на США и НАТО. Капкан захлопнулся.

В новых условиях мы уже не можем быть уверены в том, что наши классические культуры сохранятся завтра и послезавтра, что традиции наших народов будут существовать и дальше и наши представления об отечественной и общей истории не переменят насильно и нагло в корне.

Ныне внутреннее состояние всех государств в возрастающей степени контролируется со стороны, в том числе явными диссидентскими силами и связанными с ними силами международных тайных организаций.

Нужно осознать, что национальные государства в этих условиях должны быть солидарны в общей борьбе против окончательного подчинения глобалистской фашистской диктатуре, ибо она тянет человечество в пропасть нового рабовладения, кое-как прикрытого атрибутами «новых технических достижений».

В обществе императивом вызревает совершенно новая задача, не решив которую, мы не сможем рассчитывать на сколько-нибудь успешное противостояние мировой агрессии фарисейства.

Эта агрессия сопряжена с невиданным по масштабам насаждением в обществе алкоголиков, наркоманов, токсикоманов, маразматиков и развратников всякого рода, что в целом вызывает повышенное число психически ненормальных людей.

Таким образом не только выводится из общественного оборота огромное число молодежи, образующей маргинальный слой, используемый для «революционных» переворотов, но и наносится колоссальный удар по современной семье как основному институту национального государства.

Кто лично с этим не столкнулся, бессилен даже и вообразить, как жестоко и необратимо ломаются судьбы миллионов семей, как в ничто обращается колоссальная энергия созидания.

Эта трагедия лишь формально отслеживается традиционным инструментарием политики, полиции и статистики, и она ставит общество в положение бессилия и слабости, сопротивляемость общества резко понижается.

Чтобы как-то противостоять заразе «сладкой жизни» (существуют уже десятки названий для существования «в перманентном кайфе»), распространяемой политическими паразитами в целях обеспечения своего мирового господства, общество должно теперь озаботиться развитием судьбы каждого человека, с детства выявляя его наклонности и конкретно помогая их реализации. Усиливается роль школы, родителей, общественности, должны появиться совершенно новые общественные институты, которые решительно помешают деструктивным силам откалывать, зомбируя, юношей и девушек от родителей, от общества, от политики.

Человек ныне должен ощущать, что он нужен, что судьба его интересна и необходима его народу. Это совершенно новая задача, решать которую мы должны научиться уже в ближайшие годы.

В противном случае бациллы гниения охватят все национальные государства, и народы поголовно будут молиться не своим богам и героям, а американскому доллару, евро и пустой «массовой культуре», коварнейшему изобретению, усиливающему этническую шизофрению.

~

Александр Казинцев МЕНЕДЖЕР ДИКОГО ПОЛЯ

Часть IV СИСТЕМА «ПУТИН» И БУДУЩЕЕ РОССИИ

Укрощение строптивых

«Строптивые» — это, конечно, громко сказано. Расхожая формула повела за собой: кого же ещё укрощать? Однако субъекты российского политического процесса отнюдь не отличаются непокорством. Они готовы едва ли не на любой компромисс — лишь бы выжить и сохранить хотя бы видимость самостоятельности. Но безумный каток монополизации прокатился и по ним!

Из политических партий первыми его накат почувствовали коммунисты. После двух поражений подряд партия была в ступоре. Казалось бы, тут и проявить великодушие — протянуть руку. И связать сетью сочувствия — более эффективной, чем любой капкан.

Не настаивать на полной капитуляции противника учили мудрецы древнего Китая. Сегодня их опыт успешно применяют дальновидные европейские буржуа. После краха «красных» режимов в Восточной Европе они позволили местным коммунистам подняться, принять благопристойный вид и кое-где победить на очередных выборах. И сегодня «товарищи» из политбюро стран Варшавского договора бодро ведут свои государства в авангарде НАТО и строят капитализм с тем же рвением, как некогда коммунизм.

Нет, я вовсе не хочу такой перспективы для России. Просто отсылаю к примеру хорошо просчитанной политики. Ибо пытаюсь найти логику в действиях оппонентов. Даже в спецоперациях политтехнологов Кремля. А нахожу тёмный инстинкт подворотни: слабого добей!

История, о которой я хочу напомнить, в своё время наверняка привлекла внимание читателей. А потом подзабылась — как и все перипетии нашей политической жизни. К тому же проследить её до конца не поленились разве что профессиональные политологи. А эта история из тех, где финал не просто ставит сюжетную точку, но объясняет всё.

После президентских выборов коммунисты, как это у них заведено, решили провести съезд. Хорошая форма отчётности, между прочим. Мероприятие назначили на 3 июля 2004 года. Однако когда делегаты прибыли в гостиничный комплекс «Измайлово», выяснилось: зал обесточен. Срочно вызванные электрики ничего не могли поделать — перерублен кабель. Зюганову пришлось читать доклад при свете карманного фонарика!

Дурной детектив начался двумя днями ранее и был приурочен к пленуму КПРФ. Делегаты, собравшиеся у здания Думы, сели в автобусы, а те отвезли их на окраину и высадили в чистом поле у Кольцевой…… Путь к съезду также не обошёлся без приключений: 3 июля Измайловская ветка метро работала с перебоями. Добравшихся до места поджидал ещё один сюрприз — милиция сообщила, что зал заминирован. Надо ли уточнять, что бомбу так и не нашли. Когда настырные зюгановцы всё-таки разместились в зале, люди, стремившиеся сорвать съезд, нанесли последний удар — рубанули по кабелю.

Изнеженные правые или истеричные «яблочники» после этакого афронта, наверное, махнули бы рукой и разошлись по домам. Но не на таковских напали! Красные удерживали зал как последний рубеж обороны. Никто не ушёл! Что обеспечило кворум. Что, в свою очередь, обеспечило правомочность съезда.

Ясно, что подобный «букет» неожиданностей могла преподнести коммунистам только действующая власть. О каждом происшествии в отдельности можно было бы сказать: случайность или козни мелких пакостников. Но собранные вместе, они выдавали фирменный стиль «демократии по-кремлёвски». В самом деле, достаточно сопоставить происходившее в Измайлове с тем, что вытворяли с Глазьевым в провинции, чтобы уразуметь: работают «под копирку».

Но зачем понадобились все эти каверзы, отдающие уголовщиной и даже шизофренией? Оказывается, в тот же день в Москве состоялось ещё одно мероприятие, широковещательно представленное как «съезд КПРФ». Его проводили губернатор-неудачник Владимир Тихонов и «красный миллионер» Геннадий Семигин. Присутствовала в основном партноменклатура — секретари ЦК и главы обкомов. Низовые ячейки делегировали их на съезд к Зюганову, а они отправились к Семигину с Тихоновым. Трагедия 91-го повторилась в виде фарса, но суть осталась прежней: партийная элита предала рядовых коммунистов.

Причина элементарнейшая: основную зарплату партбоссы получали не от Зюганова, а от Семигина — по линии НПСР («Известия», 6.07.2004). Мой добрый знакомый активист КПРФ Андрей Кассиров рассказывал мне о методах «красного миллионера». После заседания МГК Семигин обратился к участникам: «А теперь продолжим обсуждение в ресторане». «И, представьте, — все побежали за ним! — возмущался Кассиров. — Да он этак скупит партию на корню!»

Скупить КПРФ не получилось. А вот прикормить часть партийной верхушки удалось.

Интрига состояла в том, чтобы сорвать зюгановский съезд и выдать собрание семигинского актива за форум компартии. Кстати, устроители, сознавая, на что они идут, проводили свою акцию втайне, вдалеке от публики — на корабле. Даже прессу не взяли! Зато не забыли прихватить представителей Минюста и Центризбиркома. Надеялись на их свидетельство: все прошло по правилам! А пуще всего на то, что Зюганов не соберёт кворума.

Подменить пытались не только съезд, но и лидера. На место председателя партии подсаживали ивановского губернатора В. Тихонова. Почему не Семигина? Видимо, даже кремлёвским мудрецам хватило сообразительности не ставить во главе «обновлённой» компартии миллионера.

Тихонов, казалось, подходил по всем статьям. В губернаторы выдвигался от КПРФ. Однако работа не заладилась. От неудачника отвернулись его собственные замы. Между тем приближались очередные выборы. В «пиковой» ситуации манипулировать Тихоновым не составляло труда.

В тяжбе с Зюгановым ивановский губернатор не без оснований надеялся опереться на помощь власти. Информированные «Известия» поспешили обнародовать наиболее вероятный, как представлялось тогда, сценарий: «Минюст может признать легитимным съезд, проведённый под руководством Владимира Тихонова…… Попытка зюгановского крыла компартии обжаловать это решение Минюста в суде не приведёт к искомому результату, в итоге „альтернативное“ ЦК (тихоновское) перестанет быть альтернативным и реально возглавит партию» («Известия», 5.07.2004).

Газета сообщала о готовившемся в Думе законопроекте об «императивном мандате» — праве партии отзывать своих депутатов. В случае легитимации корабельного съезда тихоновцы могли лишить депутатских мандатов всю думскую фракцию КПРФ во главе с Зюгановым.

Существовал и другой сценарий — о нём поведала всезнающая «НГ»: «Минюст, демонстрируя независимость, может затягивать решение данной проблемы до бесконечности. Расколотая КПРФ, где оба осколка не имеют достаточной легитимности — и не имеют шансов быстро её обрести, — это именно то, что требуется Кремлю. Возможно, задача Семигина состояла как раз не в том, чтобы отобрать партию у Зюганова, а в том, чтобы ввергнуть её в состояние перманентной юридической тяжбы» («Независимая газета», 7.07.2004).

Просматривались и другие сюжеты. Однако буря улеглась столь же внезапно, как и разыгралась. Зюганову позвонил Путин и вкрадчиво поинтересовался: «Что случилось?». После чего предложил встретиться.

Надо признать, то был гениальный манёвр, открывавший путь к самому реалистичному сценарию. После того как подавляющее большинство делегатов поддержало Зюганова, стало ясно, что задушить компартию юридическими процедурами, скорее всего, не удастся. Юристы, знаете ли, всесильны в конторах, а баталии могли выплеснуться на улицы. Чем и пригрозил законный лидер КПРФ.

В этой ситуации Кремлю разумнее всего было «поддержать» Зюганова, попытавшись в обмен заручиться гарантиями «правильного» поведения. А заодно скомпрометировать лидера компартии как человека, согласившегося такие гарантии дать. Не случайно в прессе тут же появились разоблачительные «свидетельства». «По данным из источников в КПРФ, — трезвонила „НГ“, — он (Зюганов. — А. К.) умолял спасти его, обещая в обмен полную личную лояльность, а также управляемость КПРФ» («Независимая газета», 8.07.2004).

Явно ангажированный журналист шёл ещё дальше: «……Зюганов фактически вскрылся как человек, преданный власти…… Подтвердились самые худшие предположения, звучавшие в последнее время в СМИ, — с властью был прочно связан сам Зюганов…… В нынешней ситуации, спасая себя, настоящий внутрипартийный крот вылез наружу» (там же).

Экая трогательная забота о чистоте коммунистических рядов со стороны буржуазной газеты! И тут же автор выдавал сам себя, с торжеством сообщая: «Уже сегодня понятно, что нынешняя КПРФ расколота примерно пополам».

Даже не знаешь, чему больше удивляться — наглости или наивности лжи! Ну не в ладах борзописец со здравым смыслом: зачем Кремлю затевать замысловатую интригу, если партию и так возглавляет «крот»? Зачем менять «своего» Зюганова на Тихонова? И как это Зюганов мог обещать «полную лояльность» Путину, если он пришёл на встречу вместе с руководством КПРФ, — подобные клятвы не дают при свидетелях.

Но главное, в чём промахнулся автор статейки, — партия не раскололась! В том-то и дело, что низовые ячейки фактически единогласно поддержали Зюганова. И с брезгливостью стали вычищать высокопоставленных раскольников из своих рядов. Постов лишились первый секретарь МГК А. Куваев, первый секретарь татарского рескома А. Салий, первый секретарь брянского обкома А. Шульга и другие областные лидеры. Компартия не дала себя расколоть. И тем самым ещё раз подтвердила, что она не детище бюрократов, не кремлёвский спецпроект, а подлинно народная партия, в которой решающая роль принадлежит массам.

Та же «НГ» вынуждена была признать: «……Даже если Минюст провозгласит лидером КПРФ Владимира Тихонова, тому некем будет руководить. Получив в руки все формальные атрибуты власти, новый генсек столкнётся с реальностью, которую ему предъявили в родной ивановской парторганизации…… Руководитель областного отделения КПРФ Анатолий Гордиенко, которого Тихонов зачислил в свой „альтернативный“ ЦК, сразу же после возвращения со съезда заявил: „Выполнять указания Тихонова я не намерен“» («Независимая газета», 19.07.2004).

Именно стойкость рядовых партийцев, а не внезапно проснувшиеся симпатии президента заставили режим отказаться (хотя бы на время) от своих намерений. Наглядный урок для властей, привыкших считать народ биомассой, которую можно месить и так и этак, и для народа, склонного переоценивать могущество власти. Встречая серьёзное сопротивление, Кремль отступает.

В этих условиях Минюсту не оставалось ничего другого, как признать легитимность зюгановского съезда. Тихонову пришлось начинать работу с нуля. И он, по обыкновению, не преуспел. Единственное, на что хватило запала, — дать своей организации громкое имя ВКПБ. Однако новоявленные большевики так и не зарекомендовали себя сколько-нибудь значительными акциями.

Я говорил, что у этой истории есть финал, и он объясняет всё. Ровно год спустя — в июле 2005-го, спикер ивановского областного законодательного собрания, член «Единой России» В. Гришин обвинил Тихонова во взяточничестве и даже сообщил, что ФСБ произвела обыск в кабинете и квартире губернатора. Проинформировав об этом, «МК» пояснил: «По нашим сведениям, ларчик открывается просто: губернатора Тихонова хотят „уйти“ любой ценой, тем паче что его позиции весьма слабы. Эксперты считают, что губернатор не справился со своей миссией — заменить Зюганова или расколоть КПРФ» («МК», 19.07.2005).

Такими методами действует администрация! Это даже не «тёмный инстинкт подворотни», как писал я в начале главы, а нечто, напоминающее поведение «солнцевских» или «медведковских»: слышь, губернатор, должок за тобою! Обещал Зюгана урыть, а не выполнил. Отвечать придётся……

По схожей схеме (и гораздо успешнее!) разваливали «Родину». Больно говорить об этом. Во фракции немало людей, с которыми я знаком с 92–93-го. А это, согласитесь, знаковый рубеж. Те, кто не дрогнули под танковым огнём, не выдержали соблазна призрачной власти и вполне реальных атрибутов её — служебных машин, высоких окладов, заграничных командировок.

Но дело даже не в личностях, слишком велики были надежды на блок. Впервые за последнее десятилетие патриоты получили возможность выступать в политике от первого лица. Конечно, нельзя недооценивать союз с КПРФ, но не секрет, что коммунисты не без подозрений (надо признать, зачастую обоснованных) относились к патриотам. А главное, своей марксистской риторикой — совершенно бесплодной в современных условиях — они отпугивали миллионы людей, которые готовы были участвовать в возрождении России, но никак не в возрождении социалистического строя.

Несмотря на то, что к созданию блока приложили руку придворные политтехнологи, хотелось верить, что, получив широкую поддержку на выборах, «Родина» сумеет обрести самостоятельность. Но что же мы видим? Вместо «русского реванша» бесконечную грызню между собой.

Сначала Рогозин, включённый в блок по просьбе Путина, отстраняет от руководства лидера «Родины» Глазьева, пошедшего наперекор воле Кремля. Затем Бабурин поднимает бунт против Рогозина, когда тот становится чересчур амбициозным и «неуправляемым».

Не собираюсь оправдывать депутатов. И всё-таки задумаемся: почему ими так легко манипулируют? Причём именно патриотами.

Позволю себе отклониться от темы — слишком важен затронутый вопрос. Мне кажется, члены фракции потому так легко поддаются нажиму властей, что для многих из них потеря поста или просто утрата административной поддержки означает возвращение в политическое небытие.

Вы задавались вопросом, куда, собственно, деваются депутаты после ухода из Думы? «Демократы» понятно куда — в правления банков и крупных компаний. А патриоты?

Может быть, читатели помнят Сергея Васильева, обратившего на себя внимание несколькими энергичными выступлениями на Съезде народных депутатов СССР. Молодой, прекрасно образованный, речистый, он выделялся среди безъязыких регионалов и в то же время ничего общего не имел с краснобаями-«демократами». Васильев был настолько заметен, что им заинтересовались на Западе. И не где-нибудь, а в Англии, традиционном центре мировой закулисы, где создают (и ломают!) репутации политиков, в том числе и российских — достаточно вспомнить Горбачёва.

Сергея пригласили на съезд молодых консерваторов. На смотрины. Ни один из знакомых мне депутатов тех лет, таких как Михаил Астафьев или Виктор Алкснис, не избежал этой процедуры. Зазывали в Штаты, Японию, Германию, приглядывались, прощупывали, дарили дефицитную тогда в Союзе оргтехнику: давайте дружить! А потом не просто обрывали связи, но и подвергали остракизму, потому как под «дружбой» понимали лоббирование своих интересов — в ущерб российским. А на это ни Алкснис, ни Астафьев не соглашались.

Не стал агентом влияния и Васильев. И тем определил свою судьбу: когда съезд разогнали, ему пришлось вернуться в Сибирь. В конце 90-х я встретил его у Бабурина, он занимал должность заместителя директора какого-то районного музея. Высох, ссутулился, когда-то вдохновенные глаза погасли.

Валерий Хайрюзов — депутат из Иркутска. После расстрела Дома Советов долго не мог найти работу. Свои мытарства он описал в повести, опубликованной в «Нашем современнике». Герой вынужден был зарабатывать на жизнь колкой дров у богатых дачников……

Николай Павлов — лучший оратор оппозиции. После 93-го оказался выброшенным из политики. Вернуться удалось только десять лет спустя, пройдя в Думу по списку «Родины». Говорят, когда во фракции обсуждали вопрос о смещении Глазьева, Павлова вынесли из зала с сердечным приступом. Не знаю, так ли это было, но убеждён: Николай Александрович не мог пойти против совести. Но и возвращение в небытие, видимо, ужасало.

…Мы чуть ли не через день слышим, что какой-то российский толстосум купил для своего спортивного клуба (модное увлечение олигархов) очередного иностранного игрока, выложив 5–10–15 миллионов «зелёных». Понятно, люди с такими деньгами — заядлые западники. Они нажили свои состояния на разграблении России и ничего не сделают ей на пользу. Но ведь есть предприниматели средней руки, многие из которых бьют себя в грудь, называясь патриотами. Неужели они не могут выделить деньги (куда более скромные, чем те, что нувориши тратят на чернокожих кудесников мяча) на поддержку политиков, защищающих интересы России? Создали бы фонд и обеспечили, грубо говоря (а здесь и нужна грубая определённость), их тылы. Нет, я не призываю платить за патриотизм — хотя за антипатриотизм платят. Но человек, отстаивающий Родину, должен быть уверен: в трудную минуту его не бросят на произвол судьбы, не пустят по миру искать кусок хлеба.

Сам понимаю, сколь наивны надежды на поддержку. Но не имея её, патриотическая оппозиция всегда будет зависеть от милости (или — что случается чаще — от произвола) Кремля.

Там и со своими депутатами не церемонятся. Громким скандалом обернулось открытое письмо «единоросса» Анатолия Ермолина, в котором он рассказал, как кремлёвские кураторы дрессируют «медведей» на Охотном ряду. Цитирую: «На встрече в абсолютно грубой форме нам было объявлено, что мы никакие не депутаты и не народные избранники, что все мы „повязаны“ и что на этом основании никто из нас не смеет голосовать в Думе по своему усмотрению…… На вопрос коллег из числа юристов, как поступать в случае, если законопроекты, лоббируемые Администрацией президента РФ, явно безграмотны… и могут нанести ущерб репутации фракции „Единая Россия“, последовал ответ: „Голосуйте, как говорят, потом разберёмся!“» («МК», 5.11.2004).

«Единороссы», разумеется, обвинили бунтаря в клевете и грозили изгнанием из фракции. Но послушайте, что говорил на встрече с предпринимателями кремлёвский куратор «Единой России» В. Сурков: «Несмотря на весь треск, который стоит в Думе по разным поводам, профессиональных предложений почти не бывает. Трещат они просто. У них работа трещать» («Завтра», № 29, 2005). Наверное, так барин отзывался о крепостной челяди. Точь-в-точь то отношение, на которое жаловался Ермолин.

Анекдотична и печальна недавняя история с внезапно прорезавшимися у «медведя» «крыльями», которые тут же по пёрышку выщипало кремлёвское начальство. Видимо, ощущая катастрофическое падение авторитета, «единороссы» решили поиграть в демократию. Не подумайте, дескать, что мы чиновные винтики, не имеющие ни сердца, ни собственного видения ситуации в стране. Есть среди нас и «правые», и «левые». Давайте обосновывать свои позиции, вести дискуссии.

20 апреля 2005 года было объявлено о появлении в партии «правого крыла». 21 апреля пресс-конференцию провели представители «левого». Профбосс А. Исаев, обменявший рабочую солидарность на пост вице-спикера Думы от «ЕР», сделал ряд громких заявлений. Его поддержали коллеги: «Государство должно чувствовать свою ответственность перед обществом» («МК», 22.04.2005).

Помимо понятного стремления облагородить свой облик и оправдаться перед избирателями, «единороссами» руководил и трезвый электоральный расчёт. Газетчики мгновенно раскусили: «……Одни избиратели клюнут на „правые“ слова, другие — на „левые“, а голоса пойдут в одну корзину» (там же).

Казалось бы — чем не перспектива? Но ведь тогда такие, как Ермолин, «будут сметь своё суждение иметь», — возмутились в руководстве «Единой России». Грызлов, Шойгу, руководители областных организаций потребовали от депутатов впредь не махать крыльями. «Рождённый ползать летать не может».

Дискуссия, начатая в четверг, была свёрнута в выходные. Внутрипартийная демократия в «Единой России» продержалась два дня!

Интересно, сколько продержатся остатки демократических процедур в реальной, а не в «единой» России?

Задуматься над этим вопросом заставляет едва ли не самая спорная инициатива Путина — фактическая отмена губернаторских выборов. Скажут: а так ли уж они важны, ведь речь идёт всего лишь о региональном уровне.

На самом деле, в сложившейся ситуации губернаторские выборы предоставляли обществу, по существу, единственную возможность повлиять на положение дел в стране. Судите сами: борьба за Думу оказывает косвенное воздействие на политический курс. Реальной власти после октября 93-го депутаты лишены. Как там говорит замглавы администрации президента: «Трещат они просто. У них работа трещать». Президентская выборная кампания предельно зарегулирована. Настолько, что кандидат власти гарантированно побеждает, имея рейтинг в несколько процентов (как Ельцин в 96-м) или вовсе не имея рейтинга (как Путин в 1999-м).

В этих условиях только голосование в регионах открывало избирателям лазейку в большую политику. Регионы — достаточно крупные образования, чтобы с ними считались на федеральном уровне. А в пору, когда губернаторы заседали в Совете Федерации, они имели прямой доступ к рычагам общероссийской власти.

И посмотрите, какой политической многокрасочностью — в сравнении с уныло унифицированным центром — отличалась провинция! Во главе регионов стояли и реликтовые «демократы» (Прусак), и подручные Кремля, и экзотические социал-демократы (Титов), и независимые сильные хозяйственники (Строев, Савченко), и «родоплеменная» знать бывших автономий. А примерно половина областей была окрашена в красный цвет — там верховодили коммунисты.

Теперь от этого многообразия, отражающего палитру политических предпочтений общества, не осталось и следа. Уже более 50 губернаторов поспешили присоединиться к партии власти. Фактически формируется однопартийная, или, как её окрестили политологи, полуторапартийная система («Независимая газета», 24.03.2005).

Обратите внимание — первыми в «медвежьи» объятия устремились главы автономных округов — самые слабые, самые зависимые от Центра. Что, конечно же, характеризует их побудительные причины, да и самую суть процесса.

О переходе к новой системе выборов Путин объявил 13 сентября 2004 года — вскоре после Беслана. Свою инициативу он обосновал необходимостью «создать единую систему исполнительной власти» в условиях усиления террористической угрозы.

На самом деле, наступление на региональных лидеров президент развернул в первый же год правления. 2000-й — деление страны на федеральные округа и введение института полномочных представителей президента, поставившее губернаторов под надзор путинских назначенцев. 2001-й — изгнание хозяев республик и областей из Совета Федераций, низведшее их с общероссийского на региональный уровень.

В 2002–2003-м годах инициируется кампания по уголовному преследованию губернаторов. В 2004-м она достигает апогея: прокуратура заводит дела на руководителей Камчатки (Н. Машковцева), Саратовской области (Д. Аяцкова), Ярославской области (А. Лисицына). Проблемы с прокурорами возникают и у главы Самарской области К. Титова. А всего за время правления Путина к уголовной ответственности привлечено 10 региональных лидеров. Для сравнения — при Ельцине всего 2.

Многие обвинения имели под собой реальную основу. Однако говорить о бескомпромиссной борьбе с коррупцией в данном случае не приходится. Показателен случай с Д. Аяцковым. Убрать такого «тяжеловеса» с насиженного места было непросто. Достаточно вспомнить, что в 90-е годы саратовский губернатор запретил местным авиадиспетчерам сажать самолёты чиновников из Москвы, если те не согласовали с ним свой приезд. Лишь после привлечения к уголовной ответственности норовистый губернатор согласился уйти «по-тихому». И что бы вы думали — через несколько дней дело было прекращено! Хотя газеты («МК», 7.06.2004) публиковали фотографии «усадьбы Аяцковых» и называли стоимость — 6 млн долларов (сумма, явно неподъёмная для человека, живущего на зарплату).

Наступление на губернаторов разворачивалось и по финансовой линии. Их лишили права распоряжаться недрами — выдавать лицензии на разработку месторождений. В сырьевых областях эта мера существенно урезала поступления в местный бюджет. Одновременно Минфин объявил о новом порядке разграничения бюджетных полномочий. Если раньше доходы между Центром и регионами распределялись в соотношении 50: 50, то теперь оно составляет 60: 40. Инициатива ведомства Кудрина таила ещё одну опасность: если область не может покрыть свои расходы, в неё предполагается назначать внешнего управляющего из Москвы.

Как видим, ограничение губернаторских полномочий началось задолго до Беслана. Президент просто воспользовался случаем (как ни цинично это звучит!) для того, чтобы довести процесс до логического завершения. Это позволило Кремлю фактически монополизировать ещё один властный ресурс — региональный.

Надо признать, определённые резоны у Путина были. Своеволие региональных баронов, поход криминала во власть, едва прикрытый сепаратизм «националов» — всё это требовало адекватной реакции.

Но что значит — адекватной?

Ольга Крыштановская — руководитель Центра изучения элиты Института социологии в программной статье утверждала: «Для верховной российской власти всегда представляли угрозу не просто административные единицы, а территориально-этнические образования как потенциальные носители сепаратизма». Крыштановская спешила предложить логическую мотивацию нововведения: «Некоторые наблюдатели считают, что никакой связи между президентскими инициативами и терактом (в Беслане. — А. К.) нет. На мой взгляд, связь тут самая непосредственная, потому что источником терроризма является сепаратизм» («Независимая газета», 17.01.2005).

Крыштановская настолько увлеклась толкованием президентской новации, что рискнула подробно расписать направления и этапы её реализации: «Федеральный Центр всё делает для того, чтобы территориально-этнических образований не было. Но для этого необходимо устранить тех руководителей республик, которые являются лидерами местного национализма…… Самая большая проблема федерального Центра состоит в том, чтобы разрушить такие автократии, которые сложились в Татарстане, Башкортостане и т. п.». Автор указывает даже вероятных сменщиков «лидеров национализма»: «……Нынешнему министру МВД Рашиду Нургалиеву, татарину по национальности, могут предложить возглавить Татарстан» (там же).

Ах, как увлекательно делить пирог власти, даже если ты никакого отношения к ней не имеешь! Впрочем, в то время многие думали так же: Путин стремится обуздать «националов». И фамилия Нургалиева фигурировала не только в списке Крыштановской.

Как легковесно, как нелепо выглядят эти предположения сегодня, когда татарский президент Шаймиев, получив от Путина подтверждение своих полномочий, триумфально провёл празднование 1000-летия Казани, далеко превзошедшее по размаху юбилейные торжества в Москве и в Питере! Заметьте, абсолютно безвредному русачку В. Яковлеву недолюбливающий его Путин не позволил досидеть в губернаторском кресле до юбилея Северной столицы, а «лидеру национализма» Шаймиеву дал карт-бланш. Так же, как и президенту Чувашии, известному «демократическому» фрондеру Н. Фёдорову.

Так же, как и приморскому губернатору Сергею Дарькину, в былые годы известному под кличкой Серёга Шепелявый («МК», 9.06.2004). А ведь приближенные к Кремлю авгуры утверждали, что президент, назначая губернаторов, надёжно перекроет криминалу дорогу во власть! Кстати, Дарькин стал первым, кто обратился к Путину с просьбой подтвердить свои полномочия. Сие придало президентской затее оттенок трагикомический.

К слову, как подлинный авторитет, Дарькин вскоре вернул должок. Законодательное собрание Приморского края опять же первым выступило с инициативой просить Путина баллотироваться на третий срок. Видимо, учитывая своеобразие замешанных в этом междусобойчике персонажей, газеты сообщили об инициативе под двусмысленным заголовком: «Депутаты хотят дать Путину срок» («МК», 11.08.2005).

Если оставить в стороне эти выразительные эксцессы, то как будут выглядеть предварительные итоги? Отставка полдюжины губернаторов, половина из которых принадлежали к КПРФ. Не слишком ли это незначительно и даже мелко?

Понятно, Путин держит свой «джокер» в рукаве — как потенциальную угрозу. Он вообще не из тех, кто выкладывает все карты. Прикупает, внимательно следит за политической игрой, а потом…… И потом, как правило, ничего не происходит!

У каждого своя манера, но Владимиру Владимировичу следовало бы учесть, что «игру» в данном случае ведут не за одним кремлёвским столом, а в 89 субъектах Федерации. И это не чинный бридж, а самая азартная разновидность рулетки. Достаточно вспомнить перестрелку в Черкесске, в которой оказался замешан зять президента Батдыева, и последовавший затем штурм президентского дворца; противостояние парламента и руководителя республики в Адыгее, воспроизводящее в миниатюре московскую осень-93; кровопролитные столкновения демонстрантов с милицией в Калмыкии; взрывы в Дагестане.

Это Путин думает, что за ним решающий ход. А на деле предложенная им процедура втягивает президента в бесконечные, зачастую безумные разборки местных элит. Если раньше туземные кланы вынуждены были принимать «всенародно избранного» губернатора или главу республики и мириться с ним до истечения его полномочий, то теперь им нет нужды ждать. Отставки назначенца можно добиться в Москве. Не помогут жалобы или «финансовое стимулирование» (представьте, какие суммы будут тратить теперь на покупку «ярлыка»!) — в ход будут пущены палки и камни разъярённой толпы: вот видите, руководитель не может обеспечить мир в республике!..

Если Путин пойдёт на поводу у этих настроений, то он потеряет авторитет (особенно в национальных республиках, где уважают силу), а может, и сами республики. Если будет покрывать таких проблемных лидеров, как М. Батдыев или М. Зязиков, он рискует противопоставить себя местным элитам и населению. С тем же печальным для единства России результатом.

Прав эксперт «НГ», заявивший: «Похоже, федеральная власть, провозгласившая построение вертикали власти, загоняет себя в ловушку» («Независимая газета», 16.05.2005).

Не стоит недооценивать и чиновничьего саботажа. Не случайно Путин поспешил выдать мандат на власть президентам приволжских республик. Это произошло после того, как Госсовет Татарстана воспротивился предложенной процедуре назначения президента, а парламент Чувашии признал законопроект «неконституционным». Нехитрая комбинация: «Я — за! — говорит местный лидер, — да вот парламент против, а у нас, знаете ли, демократия!» — немедленно привела к желаемому в Казани и Чебоксарах результату.

А между тем до конца «игры» далеко! «…Регионы медленно, не спеша и обстоятельно, выстраивают оборонительные редуты против инициатив федерального Центра, — пишет обозреватель „НГ“. — И уже можно смело говорить о том, что на смену знаменитому в середине 90-х годов „красному поясу“ приходит „пояс тихого саботажа“» («Независимая газета», 1.11.2004).

Наблюдая за неприглядной борьбой, можно было бы в сердцах воскликнуть: да истребите вы друг друга! Нам-то какое до этого дело. К сожалению, дело есть и самое прямое! Воспользовавшись реальными (или надуманными) предлогами, режим лишил нас, граждан России, остатков прав и полномочий, существенно урезал и без того скромные возможности влиять на политику. Даже в рамках области.

Мне не жаль «красного расстригу» Ходырева, не жаль Стародубцева, на старости лет переродившегося из крестьянского лидера в замшелого бюрократа. И, уж разумеется, меня не волнуют проблемы Аяцкова. Мне жаль русского мужика — и даже не столько потому, что он потерял возможность выбора, признаем, зачастую формального. Мне жалко его потому, что раньше начальство вспоминало о нём хотя бы перед голосованием. Губернатор или его свита приезжали и обращались к нему с посулами, а иной раз и давали нечто конкретное — асфальтировали улицу, на которой он живёт, покупали автобус для школы, где учится его сын, дарили малолитражку «Ока» его отцу-ветерану. А теперь он, русский мужик, никому не нужен! Там, наверху, его давно уже не считали человеком. Но ценили как электорат. Нынче надобность в нём и вовсе отпала.

…О «бодании» власти с бизнесом подробно писать не стану. Во-первых, потому, что это именно «бодание» — череда давления и уступок, приводящая в финале к переделу собственности, а не к торжеству справедливости, на которое рассчитывал народ, голосуя за энергичного выдвиженца спецслужб, способного, как казалось тогда многим, навести порядок и остановить разграбление России. Во-вторых, о преследованиях олигархов, в частности «разгроме» ЮКОСа, в московской, да и мировой прессе написано больше, чем обо всех проблемах России, вместе взятых.

Если я и упоминаю об этой теме, то лишь потому, что она укладывается в логику монополизации Кремлём всех ключевых ресурсов, финансовых в том числе.

Сразу отмечу: история с ЮКОСом раздута чрезмерно. Это выявил финал. Шумиха вокруг процесса над Ходорковским и Лебедевым окончилась пшиком. После вынесения приговора (не более жёсткого, чем полагается за подобные преступления в любом западном государстве) не рухнул фондовый рынок, не пал кабинет, не взбунтовались прочие олигархи.

А ведь как начиналось! Сразу после ареста Ходорковского подал в отставку А. Волошин, опытнейший интриган, казавшийся незаменимым на посту руководителя президентской администрации. Вскоре лишился своего кресла премьер М. Касьянов, публично оппонировавший президенту в связи с делом ЮКОСа: «Такая форма, как арест по подозрению в экономических преступлениях, является чрезмерной мерой» («Независимая газета», 17.11.2003). Из трёх членов правящего триумвирата двое категорически воспротивились расследованию нефтяных афер.

Что касается «правой» оппозиции, то из её лагеря зазвучали призывы, в которых угроза мешалась со смертельным ужасом: «Если он (Путин. — А. К.) не повыгоняет этих чекистов с прокурорами — надо ставить задачу просто валить президента. Этим надо заниматься конкретно. Если эту задачу решать страшно — надо валить из страны», — заявил один из руководителей СПС Б. Надеждин («Газета. ru»).

Пресса, прежде всего западная, неистовствовала. Вот несколько заголовков тех дней: «Это феномен Сталина» (немецкий «Шпигель»); «Кредо Путина: сталинизм без социализма» (английская «Таймс»); «Старая недобрая кагэбистская политика Путина» (американская «Нью-Йорк таймс»); «Зуд самовластия» (французская «Либерасьон»). Махнув рукой на обычную политкорректность, американские журналисты с мстительным социал-дарвинистским пафосом напоминали: «Он (Путин. — А. К.) родом из бедной семьи, и поэтому всю свою жизнь он ненавидит богатых» («Лос-Анжелес таймс», 11.11.2003). А Би-би-си многозначительно отметила: «У Ходорковского и ЮКОСа есть влиятельные союзники в Вашингтоне».

Действительно, в скандал активно вмешался Госдеп: «Мы пристально следим за развитием событий. Мы озабочены тем, как это повлияет на законность и на развитие здорового и прозрачного бизнеса, инвестиционного климата в России», — заявил председатель Государственного департамента (USINFO). Впрочем, на серьёзные акции американцы не решились. Путин рассчитал точно: арест Ходорковского совпал с пиком партизанской войны в Ираке. В этой ситуации Соединённые Штаты решили не слишком давить на «друга Владимира».

В события оказался вовлечён один из Ротшильдов — лорд Джейкоб, президент Института исследований еврейской политики. А так как Ротшильды традиционно занимают центральное место в мировой закулисе — призрачном, но всесильном мировом правительстве, стало ясно, что скандал вышел на планетарный уровень.

На этом фоне российский фондовый рынок пережил самое крупное падение за последние годы. За месяц, прошедший после ареста олигарха, он потерял 20 процентов капитализации.

Но вскоре страсти улеглись. Рынок стремительно растёт. Ротшильд, как и положено властителю закулисы, отступил в зловещую тень. Госдеп уже не грозит России. И даже суд в Хьюстоне, поразмыслив, официально признал, что Российской Федерации дозволено вершить правосудие на своей территории.

Да и с чего бы американцам шуметь — «отступное» они получили. Их пристальный интерес к делу объяснялся прежде всего тем, что накануне ареста Ходорковский договорился с крупнейшей нефтяной компанией США «Еххоn Mobil» о продаже ей 40 % акций ЮКОСа («Файнэншл таймс», 27.10.2003). Иностранным инвесторам, в основном американцам, к тому времени уже принадлежало 25 % акций ЮКОСа («Уолл-стрит джорнэл», 31.10.2003). Таким образом, крупнейшая компания России, а вместе с ней гигантские нефтяные запасы должны были перейти под контроль США. Не случайно, как только начался процесс, в американском правительстве заявили, что затронуты стратегические интересы США. Однако в конечном счёте они не пострадали: взамен доли в нефтянке правительство РФ гарантировало Соединённым Штатам масштабные поставки сжиженного газа. С этой целью начато освоение Штокмановского месторождения в Баренцевом море, за что России придётся выложить из своего кармана ни много ни мало 10 млрд долл. («Независимая газета», 16.08.2005).

Не оставались внакладе и западные нефтяные компании. Американская «Соnoco Phillips» прикупила солидный кусок «ЛУКОЙЛа». «Вritish Petroleum» было позволено приобрести акции Тюменской нефтяной компании, что обеспечило ей широкий доступ к нашим ресурсам. Любопытно, что «ВР», по сведениям бывшего английского разведчика, а ныне нонконформиста Колемана, является структурой, так сказать, аффелированной с мировым правительством (Колеман Д. Комитет 300. Тайны мирового правительства. Пер. с англ. М., 2001). Так что интересы закулисы никоим образом не пострадают.

Чего не скажешь о наших! Мало того, что Россия лишилась значительной части своих нефтяных запасов. В лице «ВР» она не приобрела надёжного союзника. Качая российскую нефть, британцы параллельно достраивают нефтепровод Баку-Джейхан, по которому нефть пойдёт в обход России. Одновременно «ВР» срывает строительство нефтяного терминала в городе Усть-Луга (Ленинградская область) — стратегического объекта, который должен был сделать нашу страну независимой от эстонских и латвийских портов (подробнее об этом см. «Коммерсант», 6.09.04).

Удовлетворив Запад, Путин получил возможность делать с Ходорковским всё, что пожелает. Но в чём же причина его распри с олигархом? Существует несколько версий. Начиная с официальной («воровал-с!») и кончая конспирологической («……Ходорковский готовил государственный переворот» — по утверждению журналиста А. Гордона. См. «Завтра», № 29, 2005).

Ни та, ни другая не выдерживают критики. У Счётной палаты претензии едва ли не ко всем крупным компаниям, в первую очередь нефтяным — минимизируют налоги. Причём по тем же схемам, что и ЮКОС. Но почему-то никого, кроме Ходорковского и Лебедева, не посадили.

Что же до «государственного переворота», то схема, предложенная Гордоном («Ходорковский был готов потратить огромные средства на то, чтобы изменить конституционный строй с президентской на парламентскую республику, где он был бы премьер-министром……»), под это определение вообще не подпадает. Если конституционное большинство Думы одобрило бы соответствующую поправку к Основному закону, это явилось бы абсолютно легитимным изменением государственного устройства, а вовсе не переворотом. К слову, сейчас подобную трансформацию инициируют сторонники В. Путина, стремящиеся сохранить в его руках рычаги реальной власти после окончания второго президентского срока.

Есть ещё одна версия — романтическая. Аналитики припоминают, что незадолго до ареста на встрече олигархов с Путиным Ходорковский резко обвинил чиновников президентской администрации в финансовых махинациях. В ответ Владимир Владимирович с угрозой в голосе поинтересовался происхождением сверхдоходов ЮКОСа. Этот словесный поединок будто бы и решил судьбу «правдолюбца».

Версия совершенно неправдоподобная. Обвинения высокопоставленных чиновников в воровстве каждый день появляются в центральной прессе. И ничего — редакторов и журналистов, слава Богу, пока не трогают. Как, впрочем, и коррупционеров-чиновников……

Думаю, дело в другом. После краха СССР Америка не скрывает намерения стать основным модератором постсоветского пространства, в том числе и России. Москве приходится согласовывать с Вашингтоном свои внешнеполитические инициативы (вспомним характерную реплику Руцкого в пору его вице-президентства: «Борис Николаевич, надо срочно звонить Бушу, чтобы нам разрешили занять твёрдую позицию в Приднестровье». — См. «Наш современник», № 10, 2003). В столицах бывших союзных республик давно сообразили: вместо того чтобы согласовывать свои позиции с Москвой, проще сразу обратиться в Белый дом. Рискну предположить, что подобную линию поведения — уже внутри России — пытался проводить М. Ходорковский.

Он встречался с американским послом А. Вершбоу («Независимая газета», 31.10.2003). Ездил в Соединённые Штаты, где его принимали на высоком уровне. Ходорковский сам, без оглядки на Кремль, выбирал экономических партнёров. Поговаривают, что он готов был торговать не только природными ресурсами страны, но и её ракетно-ядерным потенциалом (в случае прихода к власти).

С точки зрения бизнесмена, такое поведение рационально: зачем терять время на лишние инстанции в Москве, когда вопросы всё равно решаются в Вашингтоне. Но для государства такая позиция смертельна: отдав ближнее зарубежье американцам, Путин до последнего будет биться за право контролировать процессы у себя в стране.

Режим раздражали и заявления олигарха о его политических амбициях, подкреплённые финансированием оппозиции, прежде всего «правой». Это сегодня, сидя в тюрьме, Ходорковский кричит о «левом повороте», а в 2003-м у КПРФ был самый тощий бюджет среди крупных партий. Владелец ЮКОСа не спешил пополнить «красную» кассу.

И всё же участие в предвыборной борьбе было, на мой взгляд, лишь второстепенной причиной опалы. Олигарха погубила «рационализация» связей по вертикали, не только ломавшая устоявшуюся схему взаимоотношений бизнес-элиты с Кремлём, но и угрожавшая государственному суверенитету России.

Проблемы с режимом — личная беда Ходорковского. Жёсткая реакция Путина, конечно, напугала бизнес-сообщество, но не нанесла ему ощутимого вреда. Абрамович и Вексельберг могут как угодно распоряжаться своими миллиардами. Им нечего опасаться. До тех пор, пока они соблюдают правила игры.

Другое дело, что Кремль — с максимальной осторожностью! — начинает эти правила менять. Стремясь к монополизации всех ресурсов, он, разумеется, не мог оставить в стороне важнейший из них — сырьевой.

По моему мнению, политика Путина в этом вопросе достойна поддержки. При Ельцине государство разбазарило самое ценное, что есть у России и что, кстати говоря, принадлежит не только нынешнему, но и будущим поколениям, — природные ресурсы. Прежде всего нефть. В отрасль пришёл не просто частный — иностранный капитал. И это не было стихийным процессом. Скупка — в основном за бесценок — природных кладовых России на Западе была объявлена чуть ли не стратегической задачей: «Поскольку основные нефтяные месторождения планеты уже разобраны, нефтяные компании начали связывать свои перспективы роста с Россией» (BBCRussion.com).

В этих условиях возвращение «Юганскнефтегаза» из империи ЮКОСа в структуру государственной «Роснефти» представляется робким (вспомним, в какой поистине конспиративной атмосфере он осуществлялся), но необходимым шагом в правильном направлении.

Следующим стала недавняя покупка «Газпромом» 72 % акций «Сибнефти». В итоге в 2005 году Россия вернула под свой контроль почти треть отрасли («Независимая газета», 11.07.2005).

К сожалению, процесс идёт медленно и недостаточно последовательно. Тот же «Газпром» можно лишь номинально назвать государственным концерном. Значительная часть его акций принадлежит частным, в том числе иностранным, инвесторам. Бросается в глаза и то, что государство, возвращая своё, вынуждено прибегать к всевозможным уловкам. Комментируя контакты «Газпрома» с «Сибнефтью», Путин счёл необходимым напустить рыночного тумана: «Не буду скрывать, я обсуждал это с владельцами компании „Сибнефть“ и сказал, что они должны воспринимать это как рыночную сделку, если они вообще хотят это делать. То, что там какая-то государственная компания выражает желание приобрести эти активы, совсем не значит, что государство настроено сделать то же самое. Это чисто рыночная должна быть сделка. Акционеры компании всё знают. Как они поступят, сколько и в каком объёме и кому они продадут свои акции, я, честно говоря, не знаю» (там же).

Сопоставьте это робкое косноязычие с бесцеремонными командами, которые президент отдаёт губернаторам и партиям, и, что называется, почувствуйте разницу. С капитанами бизнеса Путин обращается с демонстративной предупредительностью.

Более того, в стремлении привлечь на свою сторону владельцев крупных капиталов Кремль готов приоткрыть перед ними двери во власть. В. Сурков, замглавы президентской администрации, выступая перед собранием «Деловой России», обратился с призывом: «Вот 300 голосов (думские мандаты „ЕР“. — А. К.) — идите и занимайте там места. Хотите в руководящие органы — вступайте, не стесняйтесь» («Завтра», № 29, 2005).

Цинично, зато предельно определённо. Не имея достаточных возможностей полностью монополизировать финансовый ресурс, администрация предлагает бизнес-элите компромисс: участие во власти в обмен на политическую лояльность и согласие на частичный передел собственности. Фактически речь идёт о кондоминиуме — совместном владении Россией.

К немалому неудовольствию новоявленных хозяев существует ещё одна инстанция — субъект права, источник, говоря высокопарным юридическим стилем, легитимности. А заодно и всего, что происходит и производится в стране — того гигантского пирога под названием «национальный продукт», который наладились полюбовно разделить Кремль и большой бизнес. Это российский народ. 145 миллионов русских и людей других национальностей.

Конечно, власть наловчилась получать от них мандат на правление. Обратили внимание, с какой вальяжной уверенностью главный политтехнолог администрации предлагает буржуа занять часть из 300 мест, принадлежащих «Единой России»? Ясно, что речь идёт не о нынешнем составе парламента: депутатов с насиженных кресел не подымут. Сурков распоряжается мандатами будущей Думы — в полной уверенности, что и в ней Кремлю обеспечено конституционное большинство.

Но если на выборах народ проявляет, по словам западных наблюдателей, «ослиное терпение» и покорность (вспомним цитату из «Тагесшпигель»), то в обычной жизни он судит обо всём достаточно здраво; послушали бы господа министры, что говорят о них на автобусных остановках и в вагонах электричек, какие экзекуции для них изобретают. Самая страшная, понятно: «Чтобы они жили на нашу зарплату!». К большому сожалению элит, нет никакой возможности запретить людям думать 365 дней в году.

А между тем демократическая система предусматривает процедуру, позволяющую народу выразить своё мнение по важнейшим вопросам. И не просто выразить, но утвердить в качестве императивного закона, обладающего преимуществом, первенством перед прочими, не нуждающегося в одобрении другими инстанциями именно потому, что он утверждён высшей — народом. Это — референдум.

Путин может подчинить себе все партии, губернаторов и олигархов. Безукоризненно отладить систему. Ему и его пропагандистской машине под силу раз в несколько лет околпачивать и зомбировать народ. Но пока полторы сотни миллионов думают, двигаются, дышат, хотят есть, получать квалифицированную медицинскую помощь, обучать детей в бесплатных школах и университетах, а себе обеспечить достойную старость, власть системы не прочна. Ибо в один прекрасный для нас и чёрный для режима день народ может сказать: НЕТ!

Вот почему история правления Путина — это одновременно хроника его борьбы против прямого волеизъявления народа, каким является референдум. Нет ни времени, ни необходимости вдаваться в детали, однако отметить основные вехи этой борьбы необходимо, чтобы до конца понять, с каким режимом мы имеем дело.

В прошлой Думе, где партия власти ещё не имела подавляющего большинства, проправительственным депутатам приходилось грудью вставать на пути сторонников народоправства. Показательна фраза, которую один из «стражей режима» бросил коммунистам, собиравшимся провести референдум о земле: «Это мы вам не дадим» («Сегодня», НТВ, 18.09.2002).

Ныне в послушном Кремлю парламенте подобные страсти излишни. Летом 2004 года Дума приняла Закон «О референдуме», предельно усложнивший проведение процедуры. Причём думские начальники так торопились, что даже лояльные Кремлю газеты назвали спешку «неприличной» («МК», 10.06.2004). Достаточно сказать, что по воле большинства на внесение поправок и обсуждение законопроекта вместо положенного месяца было отведено меньше недели. 2 июня прошло первое чтение толстенного (около 300 страниц) документа, а уже 8 июня поправки у депутатов принимать перестали. Те две сотни, что всё-таки поступили, рассмотрели за три часа (там же).

Если вспомнить, что одним из первых актов, принятых нынешней Думой, был Закон «О митингах», запретивший гражданам собираться у зданий всех органов власти (вплоть до муниципальных), иначе говоря, отсылавший их выражать своё мнение в лесопарковую зону, то станет ясно, как партия власти относится к собственному народу.

Закон «О митингах» вызвал такое возмущение, что президент театральным жестом поддержал демократию. Он попросил депутатов смягчить законопроект (наверняка разработанный в его же администрации!). Митинговать народу дозволили: кричите на здоровье! А вот облекать своё мнение в форму закона — нет.

И всё же оппозиция предприняла несколько попыток пройти по тому узенькому правовому коридору, который оставила власть. Первым подсуетился записной вольнодумец С. Глазьев. С ним не церемонились — Центризбирком дал отрицательное заключение на его инициативу. «Народу можно пообещать триллион рублей на пенсии и зарплаты к 2007 году, но где деньги-то возьмём?» — заявил А. Вешняков в оправдание своего решения.

4 апреля 2005 года с инициативой проведения референдума выступили политические тяжеловесы — КПРФ и «Родина». «Яблоко», как всегда заявив об особой позиции, обещало поддержку. На суд народа предлагалось вынести 17 вопросов. Перечень помещён в «НГ»: «В социальном блоке вопросов коммунисты предлагают отменить закон о монетизации льгот, новый Жилищный кодекс, вернуть бесплатное образование, сохранить отсрочку от призыва и т. д. В экономическом блоке, к примеру, — восстановить государственную собственность на землю, недра Российской Федерации навсегда отдать во владение государству, как и предприятия военно-промышленного комплекса, высоковольтные линии и магистральные трубопроводы. Перечень вопросов так называемой общеполитической тематики тоже возник по следам недавних реформ, затеянных кремлёвской администрацией по установлению властной вертикали. „Согласны ли вы с тем, что руководители республик и областей должны избираться гражданами?“ — намерены спросить коммунисты у народа» («Независимая газета», 5.04.2005).

ЦИК оставил от всего списка два второстепенных вопроса! Коммунисты обратились в Верховный суд. ВС признал решение Центризбиркома законным. «Судебный процесс подтвердил, что референдум в нашей стране невозможен», — подвёл итог первый секретарь столичного горкома КПРФ В. Улас. А лидер коммунистов Г. Зюганов напомнил: «Мне известно два способа решения вопроса — или бюллетенем, или булыжником» («Независимая газета», 21.04.2005).

Нельзя сказать, что люди не видят, в какое бесправное положение поставил их режим. Общество понимает: его окончательно оттеснили от управления Россией. Опрос Аналитического центра Юлия Левады показал, что только 6 % считают, будто власть контролируется народом. Абсолютное большинство — 83 % — придерживается другого мнения: власть над страной находится «под контролем узкого круга лиц, неподконтрольных народу» («МК», 7.06.2005).

Но ни эти 83, ни даже 3 % населения не возьмутся за «булыжник». Да и Зюганов, будем честны, вряд ли поведёт их на баррикады. Активные политические акции в стиле западных антиглобалистов проводят разве что национал-большевики под руководством Э. Лимонова. Ну так с ними у власти разговор особый.

Поражает немотивированная, вызывающая жестокость режима! Показательно дело о «захвате администрации президента». Звучит страшно. И сроки участникам «светят» страшные! Поначалу нацболов обвинили в попытке насильственного захвата власти (наказание — вплоть до высшей меры). Затем «смилостивились», переквалифицировали на статью 212 УК: «Массовые беспорядки». За это дают до 8 лет тюрьмы — больше, чем за изнасилование, а иной раз и убийство.

Что же такого натворили 40 членов НБП? 14 декабря 2004 года они пришли в приёмную президентской администрации (Ильинка, 23) и в течение получаса отказывались покинуть один из кабинетов. Да, вот ещё — распространяли листовки с надписью «Такой президент нам не нужен» («МК», 15.07.2005).

И только-то? — спросит изумлённый читатель. И за это — высшая мера или (как милость?!) — до 8 лет?

Именно так! Ибо власть расценивает этот типичный молодёжный «экшн» как прецедент. Показывающий, что граждане могут общаться с государством не только по тем правилам, которые оно им навязывает. Режим предписывает: приди на выборы (сейчас в верхах обсуждается вопрос — какое наказание следует назначать за неявку) и проголосуй «правильно». А потом свободен до следующего раза! Национал-большевики отстаивают право граждан обращаться к власти тогда, когда это им необходимо, и с теми требованиями, которые они считают нужными.

Послушные режиму СМИ представляют нацболов дикими громилами. Вот и «МК», вроде бы достаточно объективно сообщающий о процессе, не удержался от подтасовки: «……Прорвались внутрь здания президентской администрации» (там же). Но почему же «прорвались», если это приёмная, для того и созданная, чтобы туда обращались желающие? Или в Кремле такая приёмная, что попасть в неё можно не иначе, как «прорываясь»?

Национал-большевики — молодые идеалисты. Родители заключённых в Открытом письме подчёркивают: «……Сказано было, что нынешнее поколение выбирает „пепси“, велено было возвести это пойло в ранг путеводной звезды и заодно забыть обо всех и обо всём. А мы не послушались. Наши дети воспитанны, образованны, начитанны; их отличает не только глубокая культура и гуманизм, но и подлинная, основанная на чести и справедливости гражданственность. Они отвергли „пепси“ и жадно припали к кристально чистому и вечному роднику свободы» («Завтра», № 29, 2005).

Даже если эта декларация покажется высокопарной, простим несчастным родителям политзаключённых. И задумаемся: а ведь их дети и впрямь — лучшая часть сегодняшней молодёжи. Оправдывающая её перед лицом русской истории. Истории жертв, самоотречения, борьбы.

И не потому ли, что молодые бунтари выбиваются из безликого ряда, их судят с показательной жестокостью? Хрупких девушек приводят в зал суда на цепи! Загоняют в клетки (одной оказалось мало — выстроили три). Судьи отвергают все ходатайства защиты.

Но как ни квалифицируй молодёжный «экшн» в кабинете безвестного бюрократа, ясно, что большое политическое дело из него не состряпаешь. И тогда против НБП выдвигают действительно серьёзные обвинения. В Новосибирске (подальше от Москвы, где сохраняются остатки гласности) двум активистам инкриминируют подготовку терактов на железной дороге.

Характерно, однако, что склад взрывчатых веществ был найден не на квартирах обвиняемых, а в пригородной лесополосе! «В пользу того, что найденные схроны принадлежат именно нацболам, по словам представителя ФСБ, говорит идентичность металлических ящиков у них дома и в схронах» («Независимая газета», 18.05.2005).

Послушайте только — какая «убийственная» улика: «идентичность ящиков»! После этого остаётся посоветовать всем вольнодумцам уничтожить любые ёмкости в квартирах: ящики, мешки, коробки. Стоит у вас, к примеру, картонный ящик из-под компьютера с разной ерундой (у одного из обвиняемых по «новосибирскому делу» дома нашли — цитирую «НГ» — «листовки, газету „Лимонка“, 20 компакт-дисков с музыкой и несколько видеокассет»), а на помойке за 10 км находят такой же — с пулемётом. И вы изобличены…… А уж если в качестве «вещдока» будет фигурировать полиэтиленовый пакет из какого-нибудь известного универмага, скажем, «Седьмого континента», то можно будет полконтинента пересажать. Хотя, конечно, людей «при исполнении» интересуют не толпы ротозеев, а вполне конкретные личности, набравшиеся нахальства думать по-своему.

О дальнейшем ходе расследования дела «подрывников» в печати не сообщалось. А может, и в самом деле больше не было нужды: 29 июня 2005 года Московский областной суд «удовлетворил заявление подмосковной прокуратуры, которая настаивала на ликвидации НБП» («МК», 30.06.2005).

Обвинение в подготовке и проведении терактов вообще «хит сезона». Летом 2005-го прокуратура заявила о причастности ещё одной внесистемной организации — РНЕ — к подрыву поезда «Грозный-Москва». Любопытно: правоохранительные органы действовали по подсказке газеты «МК»! Едва прогремел этот странный взрыв (он был произведён так виртуозно, что обошлось без жертв), как обозреватель газеты некто г-н Речкалов поспешил обвинить в нём «русских террористов» («МК», 4.07.2005). К статье «ненавязчиво» присовокупили справку «Чем сейчас занимается РНЕ?» (там же).

Позднее выяснилось, что с «заявлением по поводу РНЕ прокуратура поторопилась» («МК», 5.07.2005). Но тут же — на замену — в качестве «рассадника террора» был указан «Отечественный союз добровольцев» — организация, якобы зарегистрированная в… Боснии и объединяющая русских участников югославских компаний. В ней числятся «три, от силы пять человек» («МК», 9.07.2005).

Впрочем, численность полумифического «союза» никого не интересует. Главное, чтобы была организация. «Телефоны, явки, адреса», — как любит специфически шутить наш президент. Там, где есть организация, есть и сочувствующие, и просто знакомые, и знакомые знакомых…… Обыватели сегодня нередко поминают 37-й: дескать, вот когда был порядок! Ах, не стоит необдуманно тревожить призраки былого! Они уже и так при дверях……

Достаётся и другим объединениям «прямого действия» — Авангарду красной молодёжи (АКМ), молодёжному крылу партии «Яблоко». Причём буквально с каждым месяцем репрессии принимают всё более широкий размах. Так, 9 мая милиция задержала более сотни молодых оппозиционеров («Независимая газета», 10.05.2005). Многих хватали на квартирах или на выходе из дома, отводили в отделения милиции, снимали отпечатки пальцев, как у преступников. В столичном ГУВД расправу оправдывали тем, что «относительно ряда представителей молодёжных организаций была получена оперативная информация, позволяющая усомниться в их законопослушности» (там же).

И опять в милицейской сказочке с непривычной ещё для общества жестокостью проступает «намёк», который адресован всем «добрым молодцам»: достаточно какому-либо чиновнику в погонах «усомниться» в вашей (и вашей! и вашей! и нашей общей) «законопослушности», чтобы к вам ворвались дюжие блюстители порядка и под белы ручки поволокли в участок.

Наряду с отработкой мер «профилактики» культивируется соответствующая атмосфера — прежде всего с помощью СМИ. Исполнительный «МК» озаглавил сообщение об арестах 9 мая «Провокаторы исчезают в полдень» («МК», 11.05.2005). Таким образом, самая массовая газета страны предлагает (или уже предписывает?) считать всех несогласных с нынешней властью провокаторами. Тут и до «врагов народа» недалеко…

Мне могут возразить, что я преувеличиваю. «Поглядите вокруг, где вы видите репрессии? Партии худо-бедно существуют. Оппозиционные газеты, а не только „МК“ продают в киосках».

Возражения такого рода — результат зазора между бытовой и профессиональной оценкой явления. Обыватель (не вкладываю в это слово обидного значения), как правило, замечает то, что связано непосредственно с ним. Сплошь и рядом, к примеру, люди возмущаются «преувеличениями» журналистов: «Вы посмотрите, что они пишут, — в нашем городе гремят взрывы! Да ничего подобного. Я каждый день езжу на работу и ни разу ничего такого не видел». Слушаешь и думаешь — ну и слава Богу, что ты не видел! Взрывали на другой улице.

Отличие аналитика от обывателя в том, что он регистрирует все явления. И выявляет тенденцию.

К счастью, тенденция, отмеченная мной, пока не доминирует. Насилие потенцированно. Власть предусмотрительно зарезервировала его как вариант, как один из сценариев.

Тревожит то, что к нему всё чаще обращаются. Наиболее возмутительный случай произошёл на исходе лета: несколько десятков молодчиков в масках, вооружённых битами и пневматическим оружием (!), попытались ворваться в помещение столичного горкома КПРФ. В это время там проводили совещание руководители АКМ, НБП, СКМ и молодёжного отделения «Родины». Лидер нацболов Э. Лимонов сообщил: «Это спланированное нападение, и впервые там применялось огнестрельное оружие. Было множество выстрелов, всё было в дыму, масса кровищи. У нас четверо раненых» («Независимая газета», 31.08.2005).

Действительно, первый раз с октября 93-го политические споры в Москве решались с применением оружия. Нападавшие были одеты в майки с символикой проправительственного молодёжного движения «Наши». Лимонов прокомментировал: «Существует организация „Наши“ — при огромном содействии государства. И теперь смотрите, чем занимается эта организация — погромами, нападениями на людей. Где ещё в истории можно найти такой пример? Единственное: Берлин, 30-е годы» (там же).

Показательно, ловкий «МК» попытался обелить «нашистов» («МК», 2.09.2005). Да и милиция явно не спешила проявить положенное рвение — уголовное дело по невразумительной статье «Хулиганство» было возбуждено лишь через несколько дней после налёта — по настоянию думской фракции КПРФ.

Как видим, практикуют и прямой террор. Пока без особого размаха. Да он и не обязателен. Обратите внимание, на кого направлены нынешние репрессии. На тех, кто выносит протест на улицу, кто готов хоть к каким-то действиям.

Особое неистовство у стражей порядка вызывают выпады в адрес президента. Даже простое упоминание ВВП на плакате оппозиционеров провоцирует гневное требование милиционера: «Уберите плакат про Путина!» («МК», 31.05.2005).

Что же тогда удивляться реакции на «митинг-маскарад», проведённый молодыми коммунистами в Питере. Несколько десятков человек в масках президента собрались в центре города. На их майках красовалось: «Вова, домой!», «Мы отзываем резидента Путина!». О дальнейшем повествует тот же «МК»: «Как только участники акции стали выходить из автобуса, их начали мутузить (ах, как деликатничает газета! — А. К.) и срывать маски…… Задержанных препроводили в 27-е отделение милиции…… Уже там стало ясно, что акция находится на высоком контроле. Санкции на дальнейшее содержание под стражей давал глава городской прокуратуры» («МК», 2.03.2004).

Ещё более жестоко расправились с участниками пикета АКМ на Красной площади. Их «вина» состояла в том, что они развернули плакат: «Путин, пора уходить!». И попытались сжечь портрет президента. Газетчики, попавшие под горячую руку охраны, рассказывали: «Но тут подбежали люди в штатском, как оказалось, сотрудники ФСО. Нас всех, в том числе и журналистов, повалили на асфальт, стали избивать ногами» (NEWSru.com).

Достаётся вообще всем, кто выражает свой протест нетривиальным образом. Молодой рабочий из Зеленоградска (Калининградская область) на нескольких десятирублёвых купюрах поставил штамп: «Россия без Путина». Казалось бы, что такого? В конце концов Конституция отводит президенту всего два срока — в 2008-м (если режим не нарушит Основной закон) Россия останется-таки без Путина.

Тем не менее — цитирую «МК» — «сотрудники правоохранительных органов несколько месяцев рыли землю в надежде найти злоумышленника». Когда он был «изобличён», дело передали в суд. Но судья оказался принципиальным: он насчитал «шесть пунктов Уголовно-процессуального кодекса, которые нарушили работники прокуратуры», а заодно заявил, что «не намерен рассматривать дело до тех пор, пока потерпевший — „гражданин Путин В. В.“ — не явится в суд лично» («МК», 27.08.2004).

Иными словами, служитель Фемиды показал зарвавшимся чинодралам, что, с точки зрения Закона, президент такой же человек, как все. Это норма в любом демократическом государстве. Но только не в путинской эрэфии! Квалификационная коллегия судей Калининградской области «прекратила судебные полномочия» чересчур принципиального законника. О судьбе отданного под суд «крамольника» газета не сообщает.

Между прочим, это впечатляющая иллюстрация к нашему разговору о том, почему респонденты, к которым обращаются социологи, дружно ругают положение в стране и столь же дружно хвалят президента. Попробуй поругай! Тут же тобою заинтересуются «компетентные органы». И не пытайтесь говорить об «анонимности опросов» — граждане лучше знают о порядках на местах.

Разумеется, строй, установившийся в России, лишь отдалённо, да и то скорее по формальным признакам, напоминает демократию. По сути первое лицо государства приравнено к монарху. Бессмысленно агрессивное отношение правоохранителей к критикам Путина обретает смысл, если допустить, что в стране негласно действует «Закон об оскорблении величия». А если вспомнить о многочисленных просьбах провинциальных законодателей продлить пребывание Путина у власти, то догадка о монархическом характере, который начинает приобретать его правление, не покажется чересчур смелой.

Но способен ли менеджер сыграть роль монарха? Вот вопрос, который грозит обрушить помпезную «византийскую» конструкцию, воздвигаемую системой.

(Продолжение следует.)

Михаил Кодин[5] К КРИМИНАЛЬНОМУ КАПИТАЛИЗМУ ИМЕНИ ГОРБАЧЁВА

Весной 2005 года Фонд Михаила Горбачёва пышно отмечал 20-летие восшествия пророка нового мышления на вершину партийно-государственной власти. Два десятилетия назад малоизвестный и, к сожалению, заурядный партийный функционер, возомнивший себя преобразователем земли русской и всего мира, начал творить с великой страной эксперименты, сам не понимая их сути и не задумываясь об их последствиях.

Презираемый народом за растерзанный Союз, нищенскую жизнь миллионов, поверивших когда-то Горбачёву, а теперь ненавидящих его, он долгие годы сидел в тени, лишь изредка показываясь на всероссийском экране. Позорный результат на президентских выборах, где он получил 0,5 % голосов, а также удар по шее на одной из встреч с избирателями в провинции могли бы охладить любого политика, но не Горбачёва. И вот два десятилетия спустя он почувствовал, что пора явить себя обществу и еще раз показать всему миру, что это он, именно он — автор демократических перемен и прочих преобразований, произошедших в России. И то, что получилось с Советским Союзом сегодня, продумано им еще 20 лет назад. А нынешние руководители лишь используют его великие новаторские идеи. Это нынешнее руководство, повторяя зады его гениальных предположений и действий, стремится использовать его замыслы, то есть занимается плагиатом. Все еще теплится, по-видимому, у бывшего руководителя великой страны желание войти в историю ее преобразователем.

Были, естественно, и другие причины для перехода Горбачёва в контратаку на своих критиков и недоброжелателей. 75 лет, видимо, последний срок, когда еще можно отмыться от сложившегося мнения, что он продал и предал все, что дорого было нашему народу, построившему и отстоявшему в труде и бою свои социалистические завоевания. Расчет был хотя и наивным, но действенным. Многие свидетели его предательства и глупости, к сожалению, уже ушли из жизни. Другие смирились с унижением и нищетой, порожденными Горбачёвым, Ельциным и их последователями. Ну, а главная цель — это молодёжь, которой предназначены сказки дедушки Миши о том, что он дал людям свободу.

Собственных интеллектуальных ресурсов для выполнения сей «эпохальной» задачи оказалось недостаточно. Тогда сотрудники Фонда Горбачёва уселись задним числом выстраивать «концепцию перехода к рыночным отношениям и демократии». «Российская газета» опубликовала этот опус под заголовком, позаимствованным из серии трёх мушкетеров Дюма, «Двадцать лет спустя» и скромным подзаголовком: «Горбачёв-фонд сегодня презентует аналитический доклад, посвященный началу перестройки».

Однако, несмотря на огромные потуги, никакой системы сотворить не удалось по нескольким причинам. Во-первых, потому, что в реальной жизни ее как таковой не было вообще. Во-вторых, те отрывочные мысли, которые иногда рождались в голове генсека, были столь сумбурны и противоречивы, что выстроить их в единую логическую цепь невозможно. Вот как о начальном этапе деятельности Горбачёва говорит Георгий Корниенко, бывший первый заместитель министра иностранных дел СССР, а позже первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС. Начиная свою высокую карьеру на посту генсека, он не знал, с чего начать и что делать, как говорится, полез в воду, не зная броду. «…Никакого просветления со стороны Горбачёва не было, а дальше начинается то, что я могу объяснить действиями человека, который является по объективным интеллектуальным данным умным дураком, — пишет Корниенко. — Будучи неспособным родить никакой концепции, кроме антиалкогольной, Горбачёв в то же время не признавал команды единомышленников, способной разработать стратегию реформ. Его сверхэгоцентризм вел к тому, что он отрицал необходимость иметь концепции. На совещаниях он прямо говорил: „Бросьте вы эти концепции, решили делать, надо начинать делать, а там жизнь подскажет, что правильно“».

Видимо, сознавая невыполнимость задачи, авторы «презента» — возможно, с подсказки Горбачёва — начали ругать его предшественников. Дескать, темпы экономического роста при них упали до нуля. Но фондовские щелкопёры забыли сказать об одном важном факте, который наверняка бы не понравился патрону. Суть его проста и очевидна. В 1985 году, когда Горбачёв еще только примерялся к главному кремлёвскому креслу и не успел влезть в экономические вопросы, у Советского Союза по существу не было ни внешнего долга, ни дефицита бюджета. Но наш реформатор быстро сумел всё изменить. В 1991 году внешний долг составил 120 млрд долларов, дефицит бюджета 109,3 млрд рублей. 3олотой запас государства за этот короткий срок уменьшился в 10 раз.

Наемные творцы доклада делают вид, что не знают этой пустяковой детали. И тотчас берутся доказывать, почему были низкие темпы. Оказывается, беда состояла в том, что военные тратили немыслимые деньги на себя и на оборону. Хотя, будь поначитаннее, они бы знали, что советский военный бюджет был достаточно скромным и существенно уступал расходам на армию и оборону в США.

Авторы с сожалением пишут о том, что «сторонники перехода к капитализму находились в явном меньшинстве. Наиболее популярной, — пишут они, — оставалась идея очищения социализма от деформации». В такой обстановке и сам Горбачёв маневрировал, предлагая многие благоглупости вроде построения социализма с человеческим лицом. И здесь авторы «презента» всё валят в одну кучу. Вот если бы во времена Горбачёва не мешали «коррупция, несправедливость распределения благ, антиобщественные явления» (?), то дело пошло бы лучше и быстрее. Тогда бы и социализм гляделся респектабельнее.

Но это не всё. Горбачёв, оказывается, был силён своим гуманизмом и нигде не хотел проливать кровь, а подходил к делу весьма деликатно, не допуская насилия. Ему очень хотелось всё решать по-домашнему, по-доброму, а не требовать наведения порядка жёсткими мерами. И остаться в памяти народа добрым и справедливым руководителем.

А задумывались ли когда-нибудь наемные горбачёвские умы, сколько было пролито крови за недолгий срок правления Горбачёва, сколько межнациональных кровавых стычек произошло из-за его трусости и бездеятельности? Можно вспомнить столкновения в Алма-Ате, где многотысячные массы устраивали межэтнические разборки, целясь прежде всего в русских. А кровавая схватка за воду между узбеками, таджиками и турками? А Закавказье с кровавыми погромами в Баку и Сумгаите? А Нагорный Карабах? А Тбилиси, где пролилась кровь, спровоцированная националистами Гамсахурдия? А изгнание, переселение целого народа — турок-месхетинцев? Всё это — кровавые бойни с тысячами жертв.

Когда происходили все эти события, голубь мира, каким хотят представить сегодня Горбачёва, шептал военачальникам, что надо усмирять литовцев всеми доступными средствами, и отчитывал маршала Язова за то, что тот не сумел навести порядок в Вильнюсе. Сегодня всем известно, что ни одно из кровопролитий не произошло без ведома Горбачёва. И вся хитрость его состояла лишь в том, что он тайно отдавал команды другим, делая вид, что не он, а, скажем, Патиашвили наводил порядок на улицах Тбилиси.

По сути дела Горбачёв развязал войну со своим собственным народом, с миллионами советских людей, чего никогда прежде не было и быть не могло. Эту кровавую расправу продолжил Ельцин.

И еще тезис, заслуживающий комментария. Авторы пишут, и пишут справедливо, что Советский Союз отставал от Запада в области высоких технологий и электроники. Ради справедливости надо сказать, что отставание было далеко не во всем. Во многих отраслях, скажем, оборонной промышленности, мы были впереди США, и тем еще предстояло достичь нашего уровня. А что касается широкого внедрения новинок в бытовые отрасли, здесь мы серьёзно отставали и отставали всё больше. Да, так было и при Хрущеве и при Брежневе. Так осталось и при Горбачёве. Однако он еще не устроился как следует в генсековском кресле, а ему на стол уже легли предложения по устранению отставания и путях быстрого продвижения вперед. Для этого предлагалось выбрать несколько направлений высокотехнологического производства и начать быстро их развивать. Это автоматически потянуло бы за собой переоснащение других предприятий на основе современных достижений.

Не уверен, что этот документ Горбачёв вообще читал, а если и читал, то мало что понял, и документ был положен в дальний ящик или отправлен людям, которые ничего не решали. Скорее всего, малограмотность генсека мешала продвижению проектов по созданию новейших видов продукции.

Легко отследить все зигзаги «реформаторской» деятельности Горбачёва с первых дней его прихода во власть до последнего дня сидения в руководящем кресле. Прежде всего Горбачёв начинает с того, что оказалось в его поле зрения — это низкие темпы развития экономики. Он объявляет, что первоочередная задача партии и государства — ускорение развития экономики. Но этот лозунг продержался недолго. Следующий призыв генсека — поднять качество продукции, и вся страна по старой привычке исполнительности спохватилась и стала повышать качество труда. Вроде все работают и делают больше и лучше, а Горбачёву все не так. И он объявляет, что на вопрос надо смотреть шире. Теперь мы будем вести перестройку всей нашей общественной жизни, производительных сил и производственных отношений. Партийные организации, многие специалисты впали в задумчивость, не зная, чего ждать в дальнейшем.

Курс на перестройку был объявлен, но что это такое и что нужно делать, ни специалисты, ни сам Горбачёв не знали. И все застопорилось, идет вяло. Горбачёв видит, что перестройка не получается. Народ не понимает, что от него хотят. Генсек открывает ликбез и косноязычно объясняет, что такое перестройка, окончательно запутывая людей. Дело, однако, не идет. Генсек ищет врага — оказывается, это чиновники. И тогда обнаруживается блестящий способ решить вопрос — надо ударить по штабам. Враг перестройки окопался в парткомах и райкомах, министерствах и их подразделениях. И начинается травля организаторов производства, тех людей, которые десятилетиями тянули экономику, восполняли все промахи, допущенные вышестоящими структурами управления. И началось: бей, круши — и зазвенели стекла в машинах, домах, на дачах…

Горбачёв кидается еще в одну авантюру: «Директоров предприятий надо избирать, тогда народ будет лучше работать». Но и из этого ничего не получилось. Рабочие выбирали себе начальников по принципу — кто больше обещает, тот и директор. Трудовая дисциплина падала. Вот тогда-то и понял Горбачёв, что перестройка буксует из-за распущенности народа, нежелания работать так, как он предлагает. И мера суровой борьбы с выпивохами была быстро найдена. Несмотря на все доказательные предупреждения специалистов Госплана и правительства, что эта мера взорвет бюджет — в стране фактически был введён сухой закон. Пить запретили всюду и всем. Даже на правительственных приемах подавали соки и воду. На стражу этого закона были поставлены серьезные люди — Лигачев и Соломенцев.

А Лигачев шутить не любил и другим не давал. И полетели из партии многие коммунисты. Свадьбы проводились с минеральной водой и соками. Взялись за уничтожение виноградников — по мнению блюстителей трезвой жизни — главного источника веселящего напитка. В одной только Молдавии убытки от этого составили 4 млрд рублей. Район Ставрополья, где родился Горбачёв, был объявлен зоной трезвости. Но смекалку русского народа убить нельзя. В отличие от начальников простые люди были поумнее, и вновь забурлила река алкогольная, еще в больших масштабах. Чем полнее были бутыли с самогоном, тем длиннее становилась очередь за сахаром. Выпить стакан самогона стало не проблемой, а чай порой приходилось пить вприглядку.

Горбачёв после всех этих экспериментов увял. Он понял, что экономика, пожалуй, не самая сильная сторона его деятельности, и переключился на международные дела.

Началась пора горбачёвской дипломатии, которая ему так понравилась, что он надолго забыл обо всем другом. Одна поездка следовала за другой: Рейган, Тэтчер, Ширак, Коль, папа римский, Ярузельский, Хоннекер, Живков, Ганди, Кастро и десятки других лидеров и стран посетил Горбачёв с огромной свитой. Это были пустопорожние поездки. Кроме обмена подарками, они ничего не дали нашей стране, если не считать утрату многих советских позиций, сокращения важных для обороноспособности страны вооружений. Горбачёв при этом рассчитывал на получение западных кредитов, но, обещая золотые горы, и Рейган, и Буш, как всегда, держали в кармане кукиш. Запад требовал все больших уступок, и Горбачёв не скупился. Начался вывод войск из стран Восточной Европы, роспуск Варшавского договора. За ценой генсек не стоял.

Взращивая рыночные отношения, криминальный капитализм, Горбачёв вкупе с Ельциным научился говорить о демократии и гласности. Какой он был демократ, все уже давно поняли. Ельцинисты и обиженные судьбой младшие научные сотрудники, другие слои, считающие себя интеллигентами, под влиянием Запада стали повсюду кричать: «Даешь свободу слову», «Даешь демократизацию всей страны». И скоро весь московский бомонд, а с ним и обыватель почему-то решили, что, если будет демократизация, будет много колбасы…

Красиво описав последовательность совершенной Горбачёвым перестройки и впечатляющие результаты его плодотворной работы на посту генсека-президента СССР, авторы доклада не могли не сказать и о главном достижении в деятельности Горбачёва — развале СССР. Оказывается, нехорошие люди упрекают Горбачёва за развал Великого Союза. А ведь сделал это совсем не он.

«На самом деле, — вдалбливают в уши горбачёвские прохиндеи, — реформируя Союз, Горбачёв хотел одного: превратить его в подлинную, действенную федерацию, органически сочетающую сильный центр и независимые самостоятельные республики». Авторы доклада утверждают, что подлинные виновники развала державы — это Ельцин, Кравчук, Шушкевич и примкнувший к ним Бурбулис. Правда, сотрудники Горбачёва скромно уходят от ответа: почему же Президент СССР, имея по Конституции все полномочия главы государства, не арестовал эту преступную группу заговорщиков, как он арестовал, нарушая законы, тех, кто был противником расчленения СССР и просил его в Форосе не делать эту глупость.

И вот итог. Сказав много добрых слов о юбиляре, выстроив в презентованном докладе будто бы логическую систему действий по «реформированию» общества, помощники дали Горбачёву возможность утверждать, что он не только демократизировал страну, но и перевел ее на рельсы рыночных отношений. Новая формация заработала. Итоги этой работы может почувствовать каждый.

Давайте посмотрим на официальные данные статистики.

Общая характеристика развития экономики России

1985–2004 гг.

\ 1980 г. 1985 г. 1990 г. 1995 г. 2000 г. 2004 г. Валовый внутренний продукт в % — — 100 62 67 85 Численность постоянного населения (на начало года), млн человек 138,1 142,5 147,7 148,0 145,6 144,2 Численность занятого населения, млн человек 73,3 74,9 75,3 66,4 64,3 65,9 Промышленность Темпы роста промышленного производства (в постоянных ценах; в % к 1980 г.) 100 118 114 57 66 81 Производство отдельных видов промышленной продукции: нефть (включая газовый конденсат), млн тонн 547 542 516 307 324 459 уголь, млн тонн 391 395 395 263 258 280 сталь, млн тонн 84,4 88,7 89,6 51,6 59,2 65,6 минеральные удобрения, млн тонн 11,8 17,3 16,0 9,6 12,2 15,7 тракторы, тыс. штук 249 261 214 21,2 19,2 8,7 зерноуборочные комбайны, тыс. штук 117 112 65,7 6,2 5,2 7,9 электровозы магистральные, штук 296 360 206 15 19 55 тепловозы магистральные, секций 67 75 46 12 21 32 вагоны грузовые, тыс. штук 31,4 27,1 25,1 7,1 4,0 34,5 вагоны пассажирские, штук 1348 1337 1225 489 802 1202 грузовые автомобили, тыс. штук 663 688 665 142 184 200 гражданские самолеты, штук — — — 65 25 17 в том числе пассажирские — — — 28 9 13 Сельское хозяйство Темпы роста продукции сельского хозяйства (в постоянных ценах; в % к 1980 г.) 100 111 118 79 74 83 в том числе: растениеводство 100 110 108 85 88 животноводство 100 111 125 75 63 Строительство Построено: автомобильных дорог с твердым покрытием, тыс. км — 10,4 12,8 9,8 7,9 2,8 новых железнодорожных линий, км — — 100 — 1,7 26,7 вторых железнодорожных путей, км — — — 28,9 45,8 43,3

Нетрудно разобраться в огромных «достижениях» Горбачёва и выпестованного им капитализма. Практически нет показателей, которые достигли бы уровня 1980–1990 годов. По большинству видов продукции обнаруживается провал, отбросивший страну в шеренгу третьеразрядных государств. Ну, кто будет считаться с державой, пятящейся назад? Только престарелые ракеты еще заставляют обращать внимание на нас. Да пока еще немалые сырьевые ресурсы. Чтобы понять всю глубину падения, достаточно посмотреть на данные потребления продуктов питания. Уж не ради ли голодной жизни миллионов уничтожали социализм, создавая криминальную систему общественных отношений? Посмотрите на официальные данные статистики.

Потребление продуктов питания в России

На душу населения в год, кг 1980 г. 1985 г. 1990 г. 1995 г. 2000 г. 2004 г. Хлебные продукты (в пересчете на муку) 126 119 119 121 118 — Мясо и мясопродукты 62 67 75 55 45 — Молоко и молочные продукты 328 344 386 253 216 — Яйца (штук) 279 299 297 214 229 — Овощи и бахчевые 94 98 89 76 86 —

«Успехи» очевидны! Горбачёв вкупе с Ельциным, Яковлевым, Гайдаром, Бурбулисом, Явлинским, Черняевым развалили великую державу и ее экономику. Но не только в этом их преступление. Главное в другом — своей политикой они убили душу народа, разобщили общество, превратили великий народ в миллионы обездоленных и кучку миллиардеров.

Горбачёв, Ельцин, Яковлев довели наших ветеранов войны и труда до страшного унижения. Чтобы выжить в созданном Горбачёвым и Ельциным криминальном капитализме, солдаты, принесшие победу, вынуждены были продавать свои завоеванные в боях награды, которым нет цены. А ведь перед этими униженными властью людьми мы в вечном долгу. И воздавая ветеранам должное, мы обязаны стоять перед ними на коленях и просить прощение за горстку предателей, приведших солдат к нищете.

В заключение хотелось бы привести слова известного социолога и философа А. Кивы: «Откровенно говоря, Горбачёву недоставало и таланта. Я давно заметил такую закономерность: талантливые люди, пусть даже с „закидонами“, завихрениями, лишившись власти, мудреют, а люди, такими не являющиеся без высокой должности и помощников, становятся просто ординарными. Когда слушаешь, что Горбачёв говорит в своих публичных выступлениях, приходишь к выводу, что он так и не осознал той трагедии, которая произошла с существующей сотни лет Великой Россией и ее народами. Он даже не осознал своих ошибочных решений. Когда его спросили, что бы он сделал по-другому, если бы начинал перестройку сегодня, он дал не больше не меньше как наивный ответ. Во-первых, он бы „не допустил отставаний в реформировании КПСС, которая превратилась в тормоз и организовала путч“. Во-вторых, он бы „не затягивал с Союзным договором“. И, в-третьих, он постарался бы „снять разрыв между излишком бюджета денег у людей и недостатком товаров. Надо было взять из оборонного бюджета 10–15 миллиардов рублей и закупить на них товары“. Все остальное шло хорошо, но Ельцин в 1991 году оборвал перестройку».

Какой вывод следует из сказанного: за двадцать лет Горбачёв ничего не понял и ничему не научился. Воистину жалкая участь жалкой личности.

Владимир Родин НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

Итоги парламентских выборов в Германии

Спустя неделю после досрочных выборов в бундестаг (18 сентября 2005 г.) мне довелось побывать в Берлине. Мы воспользовались приглашением моего давнего друга Вольфганга Грабовски, бывшего посланника ГДР в Москве, а ныне активного деятеля ПДС, преемницы СЕПГ.

Опытным глазом старого «политического разведчика» (без малого 17 лет я провел на дипломатической службе в обоих германских государствах) замечаю перемены в городе, ставшем моей второй родиной.

Аэропорт «Шенефельд» — когда-то воздушные ворота ГДР. Тут раньше кипела жизнь: встречи-проводы делегаций, визиты на высшем уровне, почетный караул. Сегодня здесь тихо и буднично, хотя порядок образцовый, обслуживание четкое и вежливое. Офицер пограничной службы расплывается в улыбке, когда я заговариваю с ним по-немецки.

Грабовски посадил нас в свой «Пежо» (немецкие коммунисты предпочитают ездить на французских автомашинах) и повез домой. После суматошной Москвы жизнь в Берлине мне показалась патриархальной. На дорогах свободно. Огромных «джипов», которые в Москве вылетают на встречную полосу и едут на красный свет, почти не видно. Немцы считают признаком дурного тона выставлять напоказ свое богатство.

На улицах много велосипедистов. Двигаются они по специально отведенным для них дорожкам, причем с солидной скоростью.

— Откуда такая страсть к велосипеду у немцев, боготворящих авто? — спросил я Грабовски.

— Экономят деньги. Одна поездка на любом виде транспорта стоит 2,5 евро, — пояснил мой друг.

Немцам приходится потуже затягивать пояса. В стране 5 млн безработных. Неолиберальные реформы, разработанные коалицией СДПГ — «Зеленые» с целью модернизации экономики и социальной системы, вызвали сопротивление населения. СДПГ потерпела ряд поражений на земельных выборах. Последней каплей стал провал социал-демократов на выборах в земле Северный Рейн-Вестфалия — традиционной цитадели СДПГ. В этих условиях опытный политик Герхард Шрёдер решил сыграть ва-банк и провести досрочные выборы. Он рассчитывал на то, что за короткие сроки его главный соперник — партия ХДС/ХСС не сумеет как следует подготовиться к выборам и наделает ошибок.

Выборы проходили на фоне неблагоприятных для Шрёдера международных процессов: кризис в ЕС, рост мировых цен на нефть, глобализация мировой экономики, определенное охлаждение в отношениях с США, вызванное отказом Германии участвовать в войне в Ираке, и пр.

В выборах приняло участие 77,7 % избирателей, на 1,4 % меньше, чем в 2002 г.

Хотя ХДС/ХСС1 стала сильнейшей партией, она не достигла своей цели: сформировать совместно с СвДП правящую коалицию правых сил. Христианские демократы набрали 35,2 % голосов и, соответственно, 225 мандатов (из 613 депутатских мест в бундестаге). Неудачу ХДС/ХСС (партия рассчитывала получить большинство) вменяют в вину Ангеле Меркель.

СДПГ2 получила самый плохой результат за всю историю. Она набрала 34,3 % голосов и 222 мандата и стала второй партией в бундестаге. Ее позиции по сравнению с выборами 2002 г. ухудшились. Она потеряла 4,2 % голосов и 29 мандатов. Красно-«зеленым» не удалось достичь своей цели — вновь сформировать правительство и остаться у власти в Германии. Многие избиратели СДПГ перешли на сторону левых сил, в частности Левой партии. ПДС.

СвДП3 получила 9,8 % и 61 мандат, на 2,4 % и на 14 мандатов больше, чем в 2002 г. СвДП стала третьей по величине партией в бундестаге. Хотя эта партия и поддержала на выборах ХДС/ХСС, она выступила против провозглашенного Ангелой Меркель плана повышения на 2 % НДС.

Союз 90. «Зеленые»4. С помощью искусной тактики партии удалось избежать наказания со стороны избирателей за политику в экономической и социальной сфере. С 8,1 % голосов и 51 мандатом она стала самой малочисленной партией в бундестаге. Борьба за защиту окружающей среды, а также ее внешняя политика обеспечили поддержку со стороны традиционных избирателей.

Левая партия. ПДС5 добилась серьезных успехов на выборах. В выборах участвовали две новые политические формации — ПДС и «Избирательная альтернатива за труд и социальную справедливость». В последнюю вступил (предварительно прекратив свое членство в СДПГ) видный деятель левого крыла СДПГ Оскар Лафонтен, бывший в свое время ближайшим сподвижником Вилли Брандта.

Обе организации выступали на выборах по единому списку, договорившись о том, что в бундестаге они создадут фракцию Левая партия. ПДС во главе с двумя лидерами — Георгом Гизе и Оскаром Лафонтеном.

Партия получила 8,7 % голосов и 54 мандата, что означает ее лучший результат за все время существования.

30 депутатов были избраны в западных и 24 — в восточных землях Германии.

Результаты выборов опрокинули прогнозы всех институтов общественного мнения и СМИ. Проиграли крупнейшие партии ХДС/ХСС и СДПГ. Правительство Шрёдера не могло больше оставаться у власти, но и его консервативно-либеральный противник не получил четко выраженного мандата. Тем самым немецкие избиратели сказали «нет» неолиберальной антисоциальной политике Шрёдера, которую его соперница Ангела Меркель хотела еще больше ужесточить.

Выборы изменили политический ландшафт в стране. Впервые с начала 50-x годов в Германии вновь появилась общегерманская политическая сила левее СДПГ. Левая партия ПДС будет бороться в бундестаге против политики демонтажа социальных завоеваний и участия немцев в военных операциях за рубежом. Она не будет поддерживать неолиберальную политику ни Шрёдера, ни Меркель.

Итоги выборов в Германии были восприняты с разочарованием капиталом в самой Германии и консервативными правительствами за рубежом.

«Немецкая экономика, которая поддерживала Ангелу Меркель, глубоко разочарована голосованием немецких избирателей», — заявил президент «Союза немецкой промышленности» Туман («Unsere Zeit», 23.09.2005).

* * *

Какого бы успеха ни добились левые силы, судьбы немцев на предстоящие 4 года будут определять две партии — ХДС/ХСС и СДПГ, не без труда и внутренних конфликтов создавшие «черно-красную», или так называемую «большую коалицию». О взаимоотношениях этих партий, о том, что нам надо ожидать от них, мне бы хотелось сказать несколько слов.

Главной сенсацией на выборах стала осечка на финишной прямой ХДС/ХСС во главе с Ангелой Меркель и мощный рывок СДПГ, возглавляемой Герхардом Шрёдером.

В начале июня 2005 г. консерваторы пользовались поддержкой 48 % избирателей (по опросам общественного мнения). И вот тут-то еще не очень опытный политик Ангела Меркель допустила крупную ошибку. Она слишком рано «выпустила кошку из мешка». Когда немцы осознали, что готовят им христианские демократы в случае победы, их охватил страх.

Оценивая программу ХДС/ХСС, «Союз немецкой промышленности» заявил: мы можем быть уверены, что они «пройдут косилкой по социальным достижениям трудящихся» («Unsere Zeit», 09.09.2005).

Если социал-демократы говорили об определенном сокращении социальных льгот и налоговых поблажек, в частности для тех категорий людей, которые имеют дополнительные доходы за счет работы в воскресные и праздничные дни, а также в ночную смену, то профессор экономики Пауль Киршхоф, которого Меркель прочила на пост министра финансов в будущем правительстве, заявил о намерении ликвидировать эти льготы.

Неужели Ангеле Меркель не известно, спрашивает авторитетный немецкий журнал «Шпигель», что 4,2 млн занятых в Германии подрабатывают в воскресные и праздничные дни, а 2,7 млн — в ночную смену? Ангела Меркель действовала так, будто ее главная цель состояла в том, чтобы «завоевать на свою сторону элиту страны», отмечал «Шпигель». 60 % граждан, опрошенных непосредственно перед выборами, заявили, что при правительстве, возглавляемом Меркель, «ножницы между бедными и богатыми станут больше». Ни в одной из социальных групп населения правые «не потеряли столько голосов, как среди рабочих» («Der Spiegel», № 39, 26.09.2005).

Для опытного политического бойца Шрёдера стратегическая ошибка Меркель стала «подарком судьбы», поскольку на этих выборах у него не было выигрышной темы, которую можно было бы как следует «раскрутить». В 2002 г. такой подарок он получил из Вашингтона, где развернулась лихорадочная подготовка к войне с Ираком. Тогда большинство избирателей в Германии поддержало позицию СДПГ и «зеленых», выступивших против этой авантюры.

С большим отрывом Шрёдер выиграл телевизионные дебаты у Меркель, и главная причина не в обаянии Шрёдера и его ораторском искусстве. Перед аудиторией в 21 млн избирателей Шрёдеру удалось беспощадно обнажить всю антисоциальную сущность концепции «правых». В результате под знамена СДПГ вернулись 2 млн избирателей, которые за последние 3 года перебежали в лагерь ХДС/ХСС. Более того, Шрёдер переманил на свою сторону 4 млн колебавшихся.

Разногласия между ХДС/ХСС и СДПГ имеются и в области иммиграционной политики, и по проблеме расширения ЕС. СДПГ и «зеленые» считали целесообразным пошире открыть дверь для притока иммигрантов и сделать Германию такой же поселенческой страной, как США и Австралия. При этом правительство Герхарда Шрёдера опиралось на мнение крупных ученых, политиков и специалистов в этой области. Была создана специальная комиссия во главе с профессором Ритой Зюссмут, депутатом бундестага. В отчете комиссии говорилось: «Последние 30 лет в Германии рождается все меньше детей. Без иммиграции и при сохранении существующего на данный момент количества детей в расчете на одну женщину население Германии может сократиться к 2050 г. с 82 до 60 млн человек. В этих условиях численность работоспособного населения сократится с 41 (на сегодня) до 26 млн человек, что будет иметь нежелательные последствия для экономического развития, инновационного потенциала, рынка труда, госбюджета и пр.».

Однако практические шаги правительства Шрёдера с целью создания новой модели «управляемой иммиграции» встретили жесткое противодействие со стороны ХДС/ХСС. И на то есть причины.

Щедрыe финансовые льготы, предоставление жилья и рабочих мест беженцам и вынужденным переселенцам вызывают протест коренного населения. Если ХДС/ХСС не станет «улавливать» эти настроения, то их «отловят» неонацистские организации. В ФРГ страх перед тем, что в страну прибывает все больше иностранцев, «ныне на первом месте, вытеснив актуальные для немцев 80-х годов страхи перед экологической катастрофой и ростом преступности», — отмечает Светлана Погорельская, доктор философии Боннского университета («Литературная газета», 3–9.08.2005).

В Германии проживают в настоящее время 3 млн мусульман, из них 700 тыс. уже получили немецкое гражданство. Действует 3000 мечетей, открываются мусульманские кладбища. Мусульмане привносят свою культуру в Германию и ревностно отстаивают ее. «Война культур, — продолжает свою мысль Погорельская, — начинает разыгрываться внутри благополучных европейских государств. В этих условиях дальнейшее расширение Евросоюза у жителей „старой Европы“ неизбежно связывается с представлениями о волнах новых мигрантов — с чуждой культурой, европейскими паспортами и правом голоса. Правые политические силы используют эти опасения в борьбе против единой Европы».

Мой друг Петер, член ХДС, проживающий в западной части Германии, пишет мне: «Мир, судя по всему, неправильно понял нашу концепцию „благосостояние для всех“. Складывается впечатление, что все хотят участвовать в дележе нашего „пирога благосостояния“. И они могут делать это благодаря политике, превратившей Германию в перенаселенную страну. Когда я гуляю вдоль Рейна, то вижу, как из дешевых квартир и старых отелей толпами высыпают на улицу многодетные семьи из Африки, Азии, Латинской Америки и „ближнего востока“, лежащего за границей по Одеру-Нейсе. Во многих школах с большинством детей-иностранцев слово „немец“ стало ругательством. Молодые турки, которые не смогли окончить школу и едва владеют немецким языком, поскольку изолируют себя от немецкого общества, совершенно открыто заявляют восторженным журналистам, что собираются жить на социальную помощь».

Петер решительно настроен против приема в ЕС стран из Восточной Европы, которые «не могут стоять на собственных ногах». Только политики, «не знающие историю и менталитет этих наций, могут приветствовать „супершовинистов“ из Варшавы и Праги».

Надо сказать, что «новобранцы» ЕС отнюдь не чувствуют себя «бедными родственниками в богатом доме». Так, кандидат на пост президента Польши Дональд Туск заявил, что «страны Центральной и Восточной Европы имеют такое же право голоса при решении ключевых вопросов, как и традиционные европейские супердержавы» («Известия», 18.10.2005).

Такие амбиции вряд ли вызывают восторг у французов и немцев. Провал во Франции референдума по европейской Конституции говорит о том, что французы не хотят, чтобы поляки учили их, «как надо доить коров и делать сыр».

Эксперты считают, что больше всего проблем у правительства Ангелы Меркель будет не с Россией, а с Польшей.

* * *

В результате тяжелых переговоров лидерам СДПГ и ХДС/ХСС удалось поделить портфели в будущем правительстве «большой коалиции». Социал-демократы отказались от поста канцлера, получив взамен ряд ключевых должностей в кабинете Ангелы Меркель, в том числе министров иностранных дел, труда и финансов. Особые надежды СДПГ возлагает на Франка-Вальтера Штайнмайера, которого называли «серым кардиналом» в правительстве Шрёдера. Он возглавит внешнеполитическое ведомство Германии. Тем самым социал-демократы надеются обеспечить в какой-то мере преемственность своего внутри- и внешнеполитического курса. Насколько им удастся это, покажет время.

Итак, впервые в истории Германии канцлером станет женщина, которая пользуется репутацией «жесткого политика». Ангела Меркель родилась в Гамбурге, но в 1954 г. ее отец переехал с семьей в ГДР, где и прошло ее детство. Ангела Меркель была прилежной ученицей. Она заняла первое место в Олимпиаде по русскому языку и в награду получила поездку в Советский Союз. Но нам на сей счет обольщаться не стоит: в беседе с Владимиром Путиным Ангела Меркель подчеркнула, что с Россией она будет разговаривать по-немецки.

В 1990 г. Ангела Меркель получила должность пресс-секретаря «первого и последнего некоммунистического правительства ГДР» во главе с Лотаром де Мезьеном. За месяц до объединения Германии она вступила в ХДС, где сделала блестящую карьеру под патронатом канцлера Гельмута Коля.

Перед Ангелой Меркель стоят сложные проблемы: борьба с безработицей, продолжение непопулярных реформ, начатых Шредером, и пр. Но она с оптимизмом смотрит в будущее и уверена, что поставленные цели будут достигнуты.

Думаю, что расчеты нового канцлера не беспочвенны. У нее есть основания для таких прогнозов. В течение всего послевоенного времени СДПГ и ХДС/ХСС — в коалиции друг с другом или со СвДП — руководили страной. Когда к власти приходила СДПГ, то она раздавала социальные подачки своим избирателям. Однако с течением времени эти льготы, как заявил однажды известный немецкий политик Г.-Д. Геншер, «превращались в гамак для бездельников» и негативно сказывались на конкурентоспособности германской экономики. Все это вызывало недовольство капитала и «хорошо зарабатывающих людей». Тогда на сцену выходила партия ХДС/ХСС. Она побеждала на выборах и начинала «завинчивать гайки», причем при поддержке значительной части населения.

Сегодня экономическое положение в Германии, безусловно, сложнее, чем, скажем, в 80-е годы, но все же партнеры по большой коалиции найдут, очевидно, «золотую середину».

Что же касается внешней политики, то я не думаю, что немецкий корабль сделает резкий поворот вправо. Ведь половина команды на нем носит «красные тельняшки».

Разумеется, Ангела Меркель внесет определенные коррективы во внешнеполитический курс. Возможно, что у нее не будет такой близкой дружбы с президентом Путиным, как у Шрёдера. Но это не значит, что отношения Германии с Россией ухудшатся.

В мире есть вещи посильнее политической воли или личных связей политических лидеров. Это экономические законы, взаимная экономическая выгода. Сегодня у немцев есть все основания быть довольными отношениями с Россией. Германия получает столь необходимое для нее сырье из России, имеет у нас хороший рынок для сбыта своих товаров. Что еще надо? От добра добра, как говорится, не ищут.

ИЗ НАШЕЙ ПОЧТЫ

Сергей Путилов[6] Крылья, опалённые войной

(К 60-летию со дня Победы)

Дорогая редакция!

Мой дед, подполковник запаса Хлопков Александр Васильевич, родился 1 декабря 1917 года в деревне Мелидино Горьковской области. По комсомольскому набору был направлен в Челябинское военное авиационное училище штурманов. В 1940 году по окончании училища в звании лейтенанта был зачислен в Западный Особый военный округ в 207-й полк дальнебомбардировочной авиации, в эскадрилью капитана Гастелло. За время войны совершил 271 боевой вылет. Во время одного из боевых вылетов был вынужден заменить тяжело раненного лётчика, чем спас самолёт и экипаж, посадив пробитую осколками машину ночью в условиях плохой видимости, за что был награждён орденом Боевого Красного Знамени. За время войны его экипаж трижды осуществлял вынужденную посадку на территории, захваченной врагом, и с боями прорывался через линию фронта. За мужество и героизм, проявленные в боях с фашистскими захватчиками, награждён пятью боевыми орденами и тринадцатью медалями. В настоящее время гвардии-подполковник А. В. Хлопков живёт в Челябинске. Он желанный гость в Челябинском военном авиационном училище штурманов.

Все эти, порой кажущиеся невероятными, истории — быль. Они рассказаны мне дедом, который прошёл всю войну от первого дня до победного 9 мая.

* * *

22 июня 1941 года. Аэродром Боровское, что южнее г. Смоленска. В 4.50 сирена подняла на ноги 207-й полк дальнебомбардировочной авиации. «Тревога! Что за учёба в выходной день?» — сонно думал я, натягивая сапоги. Прибежав на аэродром, как водится, подкатили бомбы к самолёту, подвесили их, отстреляли пулемёты. Всего год прошёл после окончания лётного училища, но мы уже до винтика изучили новый в то время самолёт Ил-4. Так что никаких сюрпризов быть не могло. Все ждали только одного — скорейшего отбоя тревоги, чтобы пойти досыпать десятый сон.

Но что-то было не так. Слишком уж долго выла сирена. Неожиданно выдали новые полётные карты, включающие территорию Польши. А команда на взлёт всё не поступала. Только в 10 часов утра нам сообщили, что фашистская Германия напала на Советский Союз. И вот первый боевой приказ: нанести бомбовый удар по танковым клиньям вермахта под городом Сувалки. С этой боевой тревоги для меня началась Великая Отечественная война, отбоя которой пришлось ждать очень долго. До утра 9 мая 1945 года.

Полк вынужден был действовать днём, на малых высотах, в основном по устремившимся в глубь советской территории танковым колоннам и скоплениям живой силы противника. Мы несли тяжёлые потери. Затем тактика ведения воздушной войны изменилась. Мы стали учиться летать и воевать под покровом ночи. Интересное, нужно сказать, было время. Однажды на обратном пути немецкие зенитки пошерстили наш самолёт так, что отказал один из двух двигателей. До аэродрома кое-как дотянули. Но когда стали снижаться, с земли пустили красную ракету — посадка почему-то запрещена! Тяжёлый самолёт на одном двигателе высоту набрать уже не может. Путь только один — вниз. Пошли на второй круг. Приземлились в нескольких километрах от аэродрома. Когда рассвело, стало понятно: хорошо, что не днём садились. Картофельное поле, на которое приземлились, столь мало, что при хорошей видимости всё неминуемо закончилось бы катастрофой, рука обязательно бы дрогнула. Сзади, в сотне метров — избы. Справа на расстоянии вытянутой руки — речка. А впереди, прямо перед капотом — телеграфный столб.

* * *

В ноябре 1943 года наиболее опытные экипажи были переброшены в район г. Мурманска. С аэродрома Ваенга мы совершали рейды за границу, в Финляндию и Норвегию. Бомбили порты и аэродромы. Это нужно было для того, чтобы защитить от атак кораблей и самолётов противника караваны судов, доставляющих в СССР из Англии и США жизненно важные военные грузы по «ленд-лизу». Всё было хорошо, пока против лётчиков не ополчилась природа. Мы летали только ночью, а в начале марта в северных широтах они становятся уже очень короткими. Главный фокус заключался в том, что на земле ещё было темно, а вот на высоте 4–5 тысяч метров уже сияет солнце. Там-то нас и поджидали вражеские истребители.

В этой связи вспоминается случай, больше похожий на чудо. Во время одного из таких высотных сражений Ил-4 из нашей эскадрильи подбили. Весь экипаж выпрыгнул на парашютах. Все, кроме штурмана. Его парашют раскрылся слишком рано, и стропы зацепились за хвостовое оперение. Никем не управляемая машина сорвалась в штопор. Смертельное танго падающего бомбардировщика и привязанного к нему бедняги продолжалось, пока машина на полной скорости не врезалась в землю. К счастью, дело было зимой, поэтому кругом был снег. Это и спасло штурмана. Кувырком перелетев через весь самолёт — от хвоста до кабины, — он упал в сугроб. Остался жив. И через месяц лечения в госпитале вернулся в нашу боевую часть.

* * *

История, в которую мы попали в январе 1944 года, может показаться из разряда новогодних сказок. Но это чистая правда. Едва сгустились сумерки, полк получил задание уничтожить фашистский аэродром в Луостари на севере Финляндии. Неподалёку там, как думают финны, живёт Санта-Клаус. Вышли на цель в расчётное время и легли на боевой курс, но тут же нас «схватили» прожекторы противника. Забарабанили зенитки. Жёлтые шары — стреляют счетверённые скорострельные пушки «эрликон» — летят вверх один за другим. Цепочка «светляков» тянется к самолёту. Зачаровывающее зрелище, но смертельно опасное. Неожиданно кабина самолёта снаружи озарилась светом. Попадание? Оказывается, это наш лётчик случайно нажал тумблер, включающий внешние бортовые огни. При полётах ночью на боевые задания их включали только при взлёте, посадке и рулении самолёта на земле. Действовало железное правило: чтобы не демаскировать себя, при полёте к цели и обратно, а тем более над целью, фонари выключались. А тут — такая иллюминация.

Пока выяснили, в чём дело, прошло несколько секунд. Всё это время мы висели над напичканным зенитками немецким аэродромом наподобие светящейся новогодней ёлки. Бортовые огни тут же выключили. Но эффект от этого получился непредвиденный. Прожектора на земле тоже погасли, стрельба «эрликонов» прекратилась. Мы воспользовались этим и беспрепятственно уложили бомбы по цели с ювелирной точностью. Прилетев на свой аэродром, мы узнали, что все экипажи наперебой докладывают о том, что наблюдали над целью «немецкие» ночные истребители, которые ходили с включёнными огнями и фарами. По-видимому, и немцы нас приняли за свой самолёт, поскольку прекратили свою стрельбу по нам. Обычно, когда объект прикрывали истребители, зенитки молчали.

* * *

Считается, что в боевом экипаже у каждого свои обязанности, которые он знает назубок. Однако бывало и так, что мне приходилось рулить нашим Ил-4. Выбора не было, ведь от этого зависела жизнь нашего экипажа. В чём состоит работа штурмана? Правильно, прокладывать на карте курс, брать пеленги, сверять местонахождение самолёта с расчётами по времени и скорости. Штурманов технике пилотирования не учат. Но мой лётчик иногда просил подменить его в полёте. Так я и научился пилотировать. Взлетать и садиться я, конечно, никогда не пытался. Но в полёте у меня всегда была вставлена дублирующая ручка управления, и, когда просили, я помогал вести машину. Однажды такое умение спасло нам жизнь.

Дело было весной 1944 года. Отбомбились за линией фронта по железнодорожному узлу Полоцк. На обратном пути попали под обстрел. Снаряд рванул так близко, что самолёт тряхнуло, как автомобиль на ухабе. Осколки веером прошлись по обшивке. В кабине неожиданно запахло палёным. Скорость упала — это заглох левый движок. Стремительно теряем высоту, а до фронта ещё целых десять минут лёта! Но самое главное, что командира зацепило осколком. Истекая кровью, он потерял сознание, успев только сказать: «Саша, бери управление на себя».

Земля всё ближе. Высотомер показывает 3500, 1000, 100 метров… Неожиданно машина начинает крениться набок. Уже видны осветительные ракеты, значит, до своих рукой подать. Дотянем. Но как посадить бомбардировщик? Посадка — самое трудное дело и для пилота, а тут за штурвалом штурман, да на одном моторе. Вынырнули из тумана прямо над аэродромом. Высота десять метров. Выпускать шасси некогда. Слишком поздно. Убираю газ и со скрежетом сажаю самолёт на брюхо. Удар! Машина несётся поперёк посадочной полосы и наконец останавливается. Словно во сне слышу, как техники открывают кабину и вытаскивают раненого командира. После этого случая многие штурманы нашего полка стали с энтузиазмом учиться пилотированию.

* * *

На войне довелось не только летать, но и пешком через линию фронта хаживать. В ночь с 4 на 5 июля 1944 года наш полк бомбил железнодорожный узел г. Вильнюса. Ведущий Ил-4 развесил над станцией САБы (светящиеся авиабомбы). Внизу всё стало видно, как днём. Здание вокзала, депо, водокачка, а вот и эшелоны с техникой. Забили зенитки. Цель мучительно медленно наползает в перекрестье прицела. Пора! На врага посыпались первые гроздья бомб. Внизу заполыхало марево пожара. Чтобы не дать немцам вытащить эшелоны на перегон, удары нанесли сначала по входным и выходным стрелкам. Озаряя ночь вспышками огня, рвутся топливные цистерны, вагоны с боеприпасами. В шлемофоне звучит весёлый голос командира: «Теперь можно и домой!». Настроение — отличное. В полёте через самолётный радиопеленгатор прослушали приказ Верховного главнокомандующего об освобождении Минска. «Хорошо отпраздновали», — пронеслась в голове мысль. Но радость оказалась преждевременной.

На подлёте к линии фронта радист доложил, что сзади заходит «мессер». Вражеские снаряды разворотили правый мотор и стабилизатор. Из двигателя вырывается пламя — долго не протянем. Так и есть, самолёт сорвался в пике. Лётчик изо всех сил тянет на себя штурвал, стараясь выровнять бомбардировщик. Но тут отказал и второй двигатель. Сели в болото. Надо пробираться к своим. Но как? На запад, где более сухая почва, но там немцы. Решили идти непролазными топями. Путь трудный, но более надёжный для выхода к своим. Чтобы было легче идти, от комбинезонов отрезали нижнюю часть. Получилось некое подобие курток. Двигались медленно. Часто останавливались, чтобы из унтов вылить воду. Только к середине дня вышли на сухое место. Питались ягодами, грибами. Наконец вышли к домику лесника. Два старых белоруса дали хлеба и рассказали, что ещё вчера здесь были фашисты. Они указали дорогу на Молодечно, уже освобождённый нашими войсками. Топать ещё несколько километров.

Тогда я впервые встретил партизан. Раньше мы их поддерживали только огнём с воздуха. Наши войска наступали, но в лесах ещё скрывалось много немцев. Так что нужно было быть начеку. Партизаны из гонимой фашистами дичи теперь превратились в охотников. Они отлавливали как отдельных гитлеровцев, так и целые подразделения. Бывало, один боец приводил по нескольку десятков сдавшихся в плен врагов. Но самое интересное, что в партизанских отрядах была и молодёжь, практически дети.

На ночь мы устроились в одной полусгоревшей избе — всё, что осталось от села. Война безжалостно растоптала знакомый мне с детства крестьянский быт. У дороги часто можно было увидеть указатель «деревня такая-то 0,5 км». Смотришь, а деревни-то никакой и нет. Так, кое-где видны на этом месте обгоревшие и сломанные деревья. Так вот, среди ночи мы проснулись от шороха. Все схватились за пистолеты. Кто-то лезет в окно. Командир хвать за шиворот и коленкой прижал незваного гостя к полу. Думали — фашист, языка возьмём. Оказалось, что это мальчишка лет тринадцати-четырнадцати, партизан. Он живёт в этой руине. Вся обстановка — одна кровать. Из-под неё он достал две гранаты и прицепил к поясу. Сам и так весь обвешан ремнями с пистолетом, автоматом.

Прощаясь с нами, он сказал, что идёт на патрулирование, и скрылся так же, как появился — через окно. Только два дня спустя, грязные, голодные, мы набрели на наших автоматчиков. Прибыли в полк, а нас там уже и не ждут. Летишь — не понимаешь толком, что такое расстояние. А тут всё пешком да пешком. До того ноги сбили, что потом только летать и могли.

* * *

Весть о том, что Великая Отечественная война закончилась, застала меня в кабине самолёта. Готовился к очередному боевому вылету, но он не состоялся. Победа! К тому времени в моей лётной книжке рукой адъютанта эскадрильи три раза была сделана запись: «Не вернулся с боевого задания». К счастью, все они были вычеркнуты.

КРИТИКА

Наталья Котовчихина СЛОВАРь ГЕНИЯ — ЯЗЫК НАРОДА

Феномен Шолохова-художника, соединяющего лучшие традиции русской классики с живым народным языком в эпоху революции и гражданской войны, осмысливается в литературоведении и лингвистике ХХ — начала ХХI века в разных аспектах. Это подтверждают работы исследователей Ю. Лукина, И. Кравченко, Ф. Абрамова, В. Гуры, Ф. Гоффеншефера, В. Петелина, А. Хватова, Ф. Бирюкова, К. Приймы, Н. Федя, А. Журавлёвой, Л. Киселёвой, Ю. Круглова, Ю. Дворяшина, Е. Дибровой, Г. Инфантовой, в которых подчёркнуто единство идейно-этической и эстетической позиции М. А. Шолохова, его своеобразнейшей стилевой манеры.

Язык Шолохова — явление особое и неповторимое. Он раскрывает тайны шолоховского замысла, широту картины мира, запечатлённого писателем, глубину проникновения в жизнь казачества, в особенности его быта, психологию людей, кровно связанных с родной природой, с землёй, с историей. Несмотря на то, что за минувшее столетие написано немало работ о языке М. А. Шолохова, до сих пор не было фундаментального труда, зафиксировавшего и всесторонне оценившего особенности шолоховского языка. В 2005 году в издательстве «Азбуковник» опубликован Словарь языка Михаила Шолохова. Словарь создан группой лексикографов кафедры русского языка МГОПУ имени М. А. Шолохова под руководством известного учёного, доктора филологических наук, профессора Е. И. Дибровой, одного из авторов словаря донских говоров и множества работ о творчестве Шолохова. В сборе и обработке иллюстративного материала участвовали аспиранты и студенты старших курсов филологического факультета университета.

Словарь языка Михаила Шолохова стал первым опытом лексикографического описания его художественных произведений. Он построен на основе современных филологических концепций, которые характеризуют текст произведения как речевую структуру, обладающую своими специфическими способами организации языковых единиц в зависимости от идейного содержания и жанрово-композиционного построения, и которые определяют функционально-стилевую принадлежность речи (языка) того или иного художника слова. Такой подход позволяет отразить индивидуальную манеру письма, охарактеризовать совокупность поэтических приёмов, устойчивых черт и особенностей авторского языка и всего того, что определяет стиль писателя. Значение Словаря языка Михаила Шолохова заключается в том, что это словарь стиля писателя, что этот однотомный словарь экономно и доказательно представил специфику языка писателя, отразил сверхзадачу творчества — повествование о жизни «маленькой нации», как называл казаков Шолохов.

Некнижный полюс описания жизни казачества определил различительные пласты лексики и фразеологии, которые в словаре показали своеобразие языка, стиля и поэтики писателя. К дифференциальным разрядам словаря относятся:

1) авторская лексика и фразеология: изумрудиться — переливаться ярко-зелёным блеском (о траве); ледозвонить — покрываться тонким льдом, звонко потрескивая; глаза-картечины — маленькие, бегающие, с тяжёлым, пронизывающим взглядом глаза;

2) различные формы разговорной речи — народно-традиционной, народно-поэтической: вожжаться — возиться с кем-либо; стратить — потратить; ужасть — ужас; играть — петь песни; отголосить — отпричитать покойнику; любушка — возлюбленная, любимая; сухота — та, которая вызывает любовную тоску, присушивает кого-либо;

3) хронологические пласты языка и стиля: бродник — степной охотник; взалкать — почувствовать большое желание; умышлять — замышлять что-либо; давать веры — верить кому-либо; наказной атаман — начальник Войска Донского, назначавшийся царём;

4) диалектная лексика и фразеология, распространённая в русских и в значительной части верхнедонских говоров, где жил и писал Шолохов: баз — казачья усадьба, дом; курень — прямоугольный казачий дом с четырёхскатной крышей; завеска — передник без нагрудника; чулки — шерстяные, ручной вязки длинные мужские носки (до середины голени); дымка — самогон; каймак — густые подрумяненные пенки, снятые с топлёного молока и сливок.

В словарь впервые введено понятие текстемы, предложенное автором проекта и главным редактором словаря Е. И. Дибровой. Для анализа избраны ведущие для произведений Шолохова понятия: Дон, Донской край, Земля, Степь, Курган, Шлях, Казак, Конь, Песня, Месяц, Чернозём и другие. Текстемы трактуются как слова или сочетания слов, встречающиеся в произведениях писателя в совокупности своих значений: в общеупотребительном, прямом и переносном значениях, а также в собственно авторском, текстовом смысле. Текстемы предваряют лексикографическое описание словарного состава произведений М. А. Шолохова, подчёркивая концептуальность ряда понятий, важных для произведений писателя. Текстемы Шолохова свидетельствуют о глубоком, всестороннем знании автором ключевых понятий жизни казачества и шире — русского крестьянства. Возьмём для примера текстему Земля. В словаре дано подробное стилистико-смысловое основание этой текстемы: текстема включена в историко-этнографический, этологический (или этнографический), фольклорный контекст произведений Шолохова: земля как территория Области Войска Донского, входящая в пределы Российского государства; казачья земля; паевая земля, мягкая земля, жирная земля, твёрдая земля, мёртвая земля, гулевая земля, табунная земля, толока, сырая земля; земля — защитница казака. Все эти понятия непосредственно отражают чувство казаков к родной земле, кровную связь с ней. Столь глубокое исследование текстемы Земля усиливает литературоведческий аспект исследования. В рассказе «Лазоревая степь» через лирическое переживание передана глубина трагедии человека, отлучённого от работы на земле волею трагических обстоятельств. Речь идёт о горькой судьбе героя рассказа Аникея. Дед Захар, от лица которого ведётся повествование, в конце рассказа увидел такую картину: «Гляжу, полозит мой Аникей по пахоте. Думаю: что он будет делать? И вижу: оглянулся Аникей кругом, видит, людей вблизи нету, так он припал к земле лицом, глыбу, лемехами отвернутую, обнял, к себе жмёт, руками гладит, целует… Двадцать пятый год ему, а землю сроду не придётся пахать… вот он и тоскует…».

В соответствии с замыслом текстема Земля в «Тихом Доне» развёрнута значительно шире, чем в «Донских рассказах». Она представлена во всех ипостасях. Это и природная стихия, и мать-кормилица, и место, где человек родился, вырос, где кровные узы связали его с родными людьми, и возлюбленная, любимая, и хранительница казака, и возрождающая сила, и лоно, принимающее в себя тело человеческое.

Земля в «Тихом Доне» опоэтизирована. Образ Земли дан в повествовании очень широко. Шолохов видел Россию через поэтический образ родной степи: «Родимая степь под низким донским небом <…> низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь».

В минуты трагических испытаний все герои «Тихого Дона» возвращаются к родному куреню, к земле. Пантелей Прокофьевич, возвращаясь из «отступа, спеша и прихрамывая, вошёл на родное подворье — побледнел, упал на колени, широко перекрестился и, поклонившись на восток, долго не поднимал от горячей, выжженной земли свою седую голову».

Многие герои «Тихого Дона» далеки друг от друга по взглядам, убеждениям, социальному положению, но в отношении к родной земле они близки. Шолоховым написаны блестящие сцены, характеризующие отношение к родной земле белого офицера Атарщикова и простой казачки Аксиньи. «Атарщиков подсел на койку Листницкого, <…> зашептал: — Ты понимаешь, Евгений… Я до чёртиков люблю Дон <…>. От запаха степного полынка мне хочется плакать… И вот ещё, когда цветёт подсолнух и над Доном пахнет смоченным дождём виноградниками, — так глубоко и больно люблю…» и ср.: «Она (Аксинья. — Ред.) хотела забыться в работе, заглушить ворохнувшуюся под сердцем тоску, но слёзы застилали глаза, дробно капали на зелёную картофельную ботву, на обессилевшие руки, и она уже ничего не видела и не могла работать. Бросив мотыгу, легла на землю, спрятала лицо в ладонях, дала волю слезам…».

Особенно органическая связь с донской землёй характерна для Григория Мелехова. Вовлечённый в войну, герой глубоко страдал. Он говорил Аксинье: «Никакой работы не погнушаюсь. Моим рукам работать надо, а не воевать». После тяжёлых боёв на отдыхе герой прилёг, выбрав на косогоре место посуше. Шолохов дал блестящее описание восприятия героем пейзажа: «Григорий лежал, широко раскинув ноги, опершись на локти, и жадными глазами озирал повитую солнечной дымкой степь, сияющие на дальнем гребне сторожевые курганы, переливающееся, текущее марево на грани склона. На минуту он закрывал глаза и слышал близкое и далёкое пение жаворонков, лёгкую поступь и фырканье лошадей, звяканье удил и шелест ветра в молодой траве… Странное чувство отрешения и успокоенности испытывал он, прижимаясь всем телом к жёсткой земле». Несколько раз на протяжении романа Шолохов возвращался к этой мысли. Годы и пережитое сделали своё дело. Григорий Мелехов, как впоследствии и герой рассказа «Судьба человека» Андрей Соколов, испытывает мучительные боли в сердце. От этих нестерпимых болей у героя романа «Тихий Дон» лекарство одно: «…он ложился левой стороной груди на сырую землю или мочил холодной водой рубашку, и боль медленно, словно с неохотой, покидала его тело».

Перед казнью прижимается щекой к родной земле Валет. Незадолго до казни Подтелков, несмотря на остро ощущаемое приближение смерти, чувствует аромат родной земли. Бунчуку перед смертью «хотелось ещё и ещё раз глядеть на седую дымку неба, на грустную землю, по которой мыкался он двадцать девять лет».

Подобных описаний в «Тихом Доне» множество. Они подтверждают мысль авторов словаря о том, что текстема Земля скрепляет повествование и во многом является смыслообразующим центром эпической прозы Шолохова. «По затопленным лугам, на грядинах и рынках не залитой земли перекликались, готовясь к отлёту, гуси, в тылах неумолчно шипели охваченные любовным экстазом селезни. На вербах зеленели серёжки, липкой духовитой почкой набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозёма и вечно юным — молодой травы». Права Н. М. Муравьёва, которая пишет: «Антонимы „древний — юный“ в данном контексте не противопоставлены, это единый смысловой ряд, который отражает философию бытия сквозь призму природного мира: только близость к земле может помочь человеку найти своё место в этом древнем и вечно обновляющемся мире».

И в «Поднятой целине» происходящее показано через отношение героев и автора к Земле. За десять лет после окончания гражданской войны трагизм ситуации усугубился, жизнь крестьян усложнилась. Одна только мысль о земле продолжала объединять людей. Понятие Земля является смыслообразующим, стилеобразующим, жанрообразующим центром произведения. Ещё в «Тихом Доне» Григорий Мелехов определил отношение народа к земле: «Бьёмся за неё как за любушку». Эта мысль о земле, о её «невыразимо сладком запахе», лучше которого для крестьянина нет ничего, проходит и через «Поднятую целину» Шолохова.

«Земля живёт на страницах „Поднятой целины“ как действующее „лицо“» (Муравьёва, там же). Если обратиться к словарю, то это утверждение литературоведа подтверждено углублённым анализом текстемы: «Он (Нагульнов. — Ред.) быстро нагибался и растирал в ладонях землю. Чернозёмный прах, в хрустких волокнах умерщвлённых трав, был сух и горяч. Зябь перестаивалась! <…> „Припозднились! Загубили землю! — думал Макар, с щемящей жалостью оглядывая чёрные, страшные в своей наготе, необработанные пашни. — День-два — и пропала зябь. Земля ить как кобыла: течка у ней — спеши покрывать, а пройдёт эта пора — на дух не нужен ей жеребец. Так и человек земле…“».

Возьмём не менее значимую для творчества Шолохова текстему Песня. Песенный фольклор — одно из ярчайших явлений русской культуры. Из всех жанров русского народного творчества именно песне принадлежит особое место в истории русской литературы. О значении песни, и фольклорной, и созданной поэтами, В. Г. Белинский писал: «В русских, например, песнях и эпических сказаниях много поэзии, но эта поэзия заключена в тесном заколдованном кругу народной индивидуальности и потому понятно и сильно говорит только русской душе, но безмолвна для всякого другого народа и непереводима ни на какой язык. …По этой причине наши народные песни и эпические сказания лишены всякой художественности и, сверкая местами яркими блёстками поэзии, в то же время исполнены прозаических мест; часто мысль в них не находит своего выражения, лепечет намёками и символами. Только общечеловеческое, мировое содержание может проявиться в художественной форме».

…Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка — Басурману он не кланялся, у Москвы, как жить, не спрашивался. А с Туретчиной — ох, да по потылице, шашкой острою век здоровался… А из года в год степь донская, наша матушка, За пречистую мать богородицу, да за веру свою православную, Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой звала со супостатами…

Интересны и содержательны комментарии к казачьей песне в словаре. Они подтверждают вывод литературоведов о том, что песня во многом определяет своеобразие и оригинальность народного эпоса Шолохова. «Казачьи песни соотносят прошлое с настоящим: предвещая будущее, они рассказывают о казачьей воле и казачьей славе, добытых ценой больших потерь, в них — вся жизнь казака-воина <…> Развитие песни, нарастание эмоционального накала увлекает за собой и вызывает ответные чувства».

Через песню и в связи с ней в наибольшей мере происходит сближение эпоса народной жизни с романом конкретной судьбы и достигается гармоническое единство эпического и лирического начала, дающее нам основание определить жанровое новаторство романа-эпопеи «Тихий Дон» как народного эпоса лирического и трагического характера.

Завершается раздел «Текстемы» в словаре анализом текстемы Чернозём, «благодатная почва донской земли», которая замыкает смысловое кольцо, открытое текстемой Донской край. Текстема Чернозём усиливает, углубляет понимание Земли как символа казачьей жизни. Автор анализа текстемы Е. И. Диброва справедливо рассматривает текстему Чернозём в шолоховском понимании как «воплощение земной жизни — жизни на донской земле в одушевлённости всей её природы». Этот взгляд на действительность органически включает в себя осознание истоков древней языческой связи между природой и человеком <…> Дон «дышит пресной волной», месяц «казакует на небе», облака и волны «белогривы», борода «кустастая», а реки, слёзы и мысли «ручьятся» (там же, с. 33). Подобное утверждение подтверждается анализом всех без исключения произведений Шолохова.

Уникальность словаря заключается и в том, что он подводит окончательную черту над всеми рассуждениями и спекуляциями о плагиате романа-эпопеи «Тихий Дон». Единство шолоховского творчества предстаёт в словаре со всей убедительностью и наглядностью. Более 80 000 иллюстраций, охватывающих ранние «Донские рассказы», романы «Тихий Дон», «Поднятая целина», «Они сражались за Родину», показывают, что эпопея «Тихий Дон» — этап творческого пути М. Шолохова. Материальность языка (язык — первоэлемент литературы) подтверждает истинность авторства реальными фактами: значениями слов, специфическими языковыми конструкциями, индивидуальной сочетаемостью слов, сочетаниями-повторами, текстемами, имеющими приоритетное значение в художественной прозе.

Для М. Шолохова характерна синестезия — замена ощущений одного органа чувств другим: появление запаха при вкусовом раздражении. См.: пресный — в литературном языке «лишённый определённого вкуса», в шолоховском языке «влажный, имеющий запах несолёной воды»: «Прелью сырой и пресной дышал берег» («Тихий Дон», 1, III); «Чуть внятный запах вишнёвой коры поднимается с пресной сыростью талого снега» («Поднятая целина», 1, I); «Прямо в лицо им дул тёплый, дышащий пресной влагой ветер» («Они сражались за Родину»). Или: природный — в литературном языке «по рождению принадлежащий к определённой местности», в шолоховском языке — «свой, родной»: «Свои природные бабы начинают кровь пущать…» («Тихий Дон»). «Коммунисты — они нашего рода, сказать, свои, природные» («Поднятая целина»). «Вроде слова-то наши, природные, вроде ветерком с родной стороны поддувает» («Судьба человека»).

Поэтические конструкции продолжают эту же закономерность: «волнами нацелованную гальку» («Коловерть»), «кайма нацелованной волнами гальки» («Тихий Дон»). Или: воронёный — в литературном языке «покрытый чернью (о металле)»; у Шолохова же — «подобный цвету воронёной стали казачьей шашки» — обязательного оружия казака; «воронёную сталь воды» («Родинка»); «воронёной рябью стремя Дона» («Тихий Дон»). Подобные тождества и аналоги многочисленны, они связаны с эстетическим мировосприятием и мироотражением действительности и подтверждают единство стиля русского классика на протяжении всей его литературной судьбы. Примеры углублённого исследования языка Михаила Шолохова в словаре, способствующие единству идейно-этического и эстетического анализа произведений писателя, можно продолжить. Они свидетельствуют о том, что современная литературоведческая и лингвистическая мысль стремится к объективному, научному, концептуальному подходу к выдающимся произведениям русской классики. Словарь языка Михаила Шолохова — яркое тому подтверждение: этот словарь по своей сути не только филологическое осмысление языка русского классика ХХ века, но и своеобразная энциклопедия, которая послужит справочником литератору, лингвисту, учителю и школьнику, изучающим творчество писателя. Его издание — важное достижение современной науки.

Владимир Берязев ЗЛОРЕЧЬЕ ПУШКИНА НЕ ЗАСТИТ

…но, случается, привлекает к себе внимание просвещённой европейской публики и тем самым ставит под сомнение умение русских ценить свою великую литературу. Мол, всё в прошлом, а сегодня — деградация, упадок, ничтожество, полюбите нас чёрненькими, грязными, это наше естественное состояние, иного и быть не может, ибо суть России такова.

Мы прилетели на Парижский книжный салон из Новосибирска, проведя в дороге более 16 часов, и — уже в полуразобранном состоянии тел — прибыли в гостиницу «Балладин», что на улице де Моску (Московской), неподалёку от вокзала Сен-Лазар.

Несмотря на живительные несколько глотков виски, облегчивших второй перелёт уже из Шереметьева, состояние было не блестящим, встречали нас только любопытствующие колонии кроликов на газонах аэропорта Шарль де Голль, а водитель-молдаванин из турагентства около часа возил по тесным улочкам с односторонним движением, не в состоянии (это как ниткой в иголку), попасть в нужный створ нужной улицы, чтобы довезти-таки вещи к подъезду гостиницы.

Спросив наши фамилии, портье тут же выдал нам ключи от номеров, и на скрипучем лифте, вероятно, еще начала XX века, мы прибыли на пятый этаж. Размер апартаментов привёл меня в окончательное уныние: в комнатке было от силы пять квадратных метров, кровать, тумбочка, столик, стул, шкаф для вещей и дверка в душевую, рядом с которой вплотную друг к дружке лепились унитаз и раковина. Да, меньше, однако, только в Японии с их спальными камерами в виде сот.

Но делать нечего, я, бросив походную сумку, втиснулся в душевую кабинку и, задёрнув шторку, включил горячую воду в надежде смыть с себя дорожную усталость и тревогу неведения. Вода долго лилась прохладная, а когда вдруг хлынула горячая, шланг душа соскользнул с держателя и, подобно змею, выпрыгнул за пределы кабинки, обильно орошая кафель пола и изливаясь за пределы туалетной каморки — на палас спальни. Я нервно дёрнулся, поворачиваясь вокруг своей оси, задел боком горячую трубу, обжёгся, чертыхнулся, кое-как водрузил душ на место и с трудом закончил омовение.

Настроение испортилось окончательно.

— И чего тебе не сиделось в Новосибирске, какого лешего ты тут забыл? Нет чтобы за компьютером, дома, в кресле, отвечать на письма из разных углов планеты, попивать чай с клюквой и не ожидать милостей ни от Нового, ни от Старого Света, в гробу они видели тебя вместе с твоей литературой, а уж тем более — поэзией…

Присев на крохотном пятачке под раковиной, я толстыми носками, в которых прибыл из зимне-мартовской Сибири, принялся промокать разлившуюся воду; выжму и заново собираю, выжму и заново… А на душе от того ещё более скверно становится.

Ну, думаю, здравствуй, Париж! Вот мы и встретились.

* * *

К счастью, ничего худого из этой моей горькой растерянности и душевного ступора не проистекло.

Стоило лишь надеть свежее бельё и дотянуться до одеколона, как зазвенел телефон:

— Володя, это Саша Радашкевич, я в фойе внизу, собирай свою сибирскую делегацию, идём гулять по вечернему Парижу — на Монмартр.

Нас ждали.

Жизнь вновь обретала краски.

* * *

Судя по тому, как у стендов книжной ярмарки французские школьники выпрашивали печенье-крекеры, сладости и газировку, можно предположить, что карманных денег у них нет и в помине, точнее — все расходы расписаны до последнего центика, и сами подростки, зная о скудости возможностей своих и своей семьи, не стесняются попрошайничать.

О прижимистости и материальной стеснённости большинства французов я был наслышан, однако слегка опешил от птичьего гвалта детских стаек, своей непосредственностью напоминавших франкоговорящих маленьких цыган. Они кочуют от стенда к стенду, выслушивают лекции своих преподавателей, основная тема которых — русская литература, начиная с народных сказок и вплоть до нашего времени, участвуют в специально организованных для них театрализованных мероприятиях, знакомятся со всем богатством книжного салона, где только издателей-участников более двух тысяч.

В шестимиллионном Париже не было школы, которая не направила бы на 25-й Книжный салон, посвященный России, своих учеников. Это в обязательном порядке. Это часть государственной учебно-воспитательной программы. Это оплачено из бюджетных средств.

Можно предположить, что вдобавок к тем почти двумстам тысячам, отдавшим по 5 евро за посещение салона, ещё столько же, если не больше, на нём побывало школьников и учителей. Масштаб события грандиозен. Реклама и пропаганда Салона шла на протяжении месяца по всем каналам, во всех газетах, щиты и плакаты с логотипом и символикой A la Russe 25-eme Salon были на каждой станции метро, вдоль всех основных магистралей. В день открытия у павильонов на станции «Порт де Версаль» было не протолкнуться, мне трудно представить, чтобы у нас книги вызвали такой ажиотаж, но народ напирал, нас с большим трудом пропустили через плотно сомкнувшуюся толпу, лишь мои возгласы «Россия! Русские!» прокладывали дорогу, людское море на короткое мгновение расступалось, смыкаясь за спиной с недовольным и даже слегка агрессивным ропотом.

* * *

Такого количества русских книг и русских классиков в переводе на французский я в жизни не видел и, видимо, уже не увижу.

Здесь было всё. Весь XIX век — с великими и второстепенными, весь Серебряный, вся советская и вся диссидентская литература, детская и юношеская, фантастика и беллетристика, история и философия, религия и политика.

Ум и талант нашего Отечества французы не просто ценят, но и сберегают и всеми силами стараются употребить себе во благо. У нас же — с точностью до наоборот.

И впрямь, если задуматься, что президент Ширак переводил «Евгения Онегина», а наш лидер изучает русскую историю по телепередачам Э. Радзинского и вместе со своей супругой приходит в восторг от песен О. Газманова, становится многое понятно.

Я обратил внимание, что во Франции вновь высаженные деревца в парках, скверах и вдоль дорог оборачивают в специальную сетку, чтобы не поломало ветром, не побило дождём и градом, чтобы птицы не смогли навредить. По мере того как дерево растёт и крепнет, сетка сама по себе растворяется под действием влаги, воздуха и солнечных лучей. То же самое во Франции на законодательном уровне предпринимается для защиты ростков самобытной культуры, литературы и искусства. Помимо строгого закона о языке существует масса стимулов, фондов, грантов, конкурсов, позволяющих заметить любого одарённого человека, поддержать, опубликовать или другим способом вписать его в контекст культурной жизни.

Неужели это лишь от скудости на таланты? Нет, думаю, от уважения к себе и своему прошлому.

* * *

Просыпаясь в номере, неизменно включал телевизор, привинченный под потолком напротив кровати. Малопонятная, но бодрая и жизнерадостная речь ведущих, еще до принятия обязательного кофе с круассаном, побуждала к движению, к действию. По ходу утренних хлопот всякий раз сравнивал их TV с нашим. Увы, и здесь мы в проигрыше.

Во-первых, рекламы гораздо меньше, она качественней, добрей, она не агрессивна по сути. К тому же очень много социальной рекламы — о защите окружающей среды, о рабочих специальностях в военно-промышленном комплексе, о высоком призвании службы в армии и т. д. Раньше у нас подобными вещами занималась советская пропаганда. Однако с крушением империи социально значимые и государственно важные идеи утверждать в общественном сознании стало некому, на их место наиважнейшими в пропагандистско-рекламном искусстве стали тампаксы, презервативы, колготки, зубная паста, стиральный порошок и пиво.

* * *

Подбор фильмов тоже каким-то образом цензурируется, видимо, теми самыми общественными советами при телеканалах, от которых наши самозванные телеакадемики с такой яростью отпихиваются руками и ногами, словно желая сохранить невинность. Хотя если и существуют Содом и Гоморра в России сегодня, то это два главных телеканала и есть! На французском TV я не увидел насилия, доступ Голливуда здесь ограничен, не увидел ставшей у нас уже тотальной и упорно культивируемой пошлости в виде смеходромов и дебил-шоу.

Зато огромное место здесь уделяется детским и познавательным передачам — документальные фильмы, игры и мультяшки — всё нацелено на развитие интеллектуальных и творческих способностей юных французов, причем очень часто, особенно в играх и мультфильмах, участник или зритель TV-передачи ставится автором (или авторами) в ситуацию нравственного выбора, когда надо кому-то прийти на помощь, совершить добрый или худой поступок, разумеется, режиссура выстроена так, что в среде героев передачи и в душе зрителя добро, справедливость, мастерство, знание одерживают победу.

Однако учиться на собственных ошибках мы, по обыкновению, начинаем лишь после кровавого поноса, примеров достаточно:

— пьяное буйство перед сожжением Москвы Тохтамышем;

— взаимоистребительная смута эпохи Годунова;

— военный коммунизм большевиков;

— криминальная революция Ельцина.

Но любой подобный кризис требует потом длительного врачевания, увещевания словесного, умиротворения страстей. Пора, пора уже и нам задуматься о собственном духовном здоровье.

* * *

Картинки с выставки.

О роще картонных берез, точнее — стволов, испещренных черными штрихами в виде имен русских писателей, сказано уже достаточно много. Более всего возмущало русскую публику, что Людмила Улицкая была начертана на этих бутафорских дровах шрифтом, раза в полтора крупнее Пушкина, а имена Солженицына и Шолохова можно было отыскать лишь при большом старании, хотя Сорокин и Пелевин имели место быть на теле этой березовой рощи весьма зримо и выпукло.

Оно понятно, что учитывались пожелания французов, что список имен верстался согласно французским рейтингам, количеству книг и переводов, появившихся на местном рынке за последние годы. Все так. Но ведь за участие и за оформление стенда платила Россия, а не Франция, это ни один и даже не два миллиона евро, перечисленные из федеральных агентств по печати и культуре (В. Григорьев и М. Швыдкой). Только за дизайнерский проект этой самой «рощи» с пеньками и верхушками, выкрашенными в цвета российского флага, известный московский дизайнер Павел Каплевич получил, по слухам, 200 тыс. евро. И уж если вы платите такие деньги, то о державе-то подумайте, о достоинстве каком-никаком, до абсурда зачем опускаться. Думается, и для Людмилы Евгеньевны сие выпячивание не выглядело триумфом, а скорее конфузом, чьей-то глупой выдумкой, за которую приходится краснеть или, пуще того, оправдываться.

Ну, не глупо ли — прямёхонько под именем Oulitskaya ровно в три раза меньшим кеглем напечатано Ahmatova, так что сразу и не разберешь…

* * *

Этот крен был отмечен многими.

Однако в преимущественном представительстве на 25-м Парижском салоне постмодернистской и либеральной тусовки мне видится инерция ельцинской эпохи.

Формировали официальную делегацию уже упомянутые В. Григорьев и М. Швыдкой при непосредственном организующем и идеологическом участии Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ во главе с Сергеем Филатовым, бывшим в начале 90-х руководителем администрации президента Ельцина.

Эти люди с успехом разрушали империю, трудно предположить, что они способны на позитив, на созидание, невозможно представить, что с таким прошлым можно печься о формировании положительного, духовно наполненного и интеллектуально продвинутого образа России за рубежом. Куда привычнее грязь, криминал, кровь и сперма, патологические пристрастия персонажей, ненависть к собственной истории, брезгливое высокомерие к воспринимаемому как плебс народу и, конечно, ожидание похвалы и подачки от тех, кто богаче и сильнее.

Это не лицо, это гримаса.

Многие русские, из нескольких поколений эмигрантов, с возмущением говорили на площадке российского стенда о таком заведомо глумливом подходе к сегодняшнему восприятию русской литературы, а значит, и России.

Возможно, так бы все и прошло без сучка, без задоринки у наших досточтимых либералов, но карты спутал приезд неприглашенной «Литературной газеты» и неофициально приглашенной «Группы 17-ти», представляющей регионы России. Так, от Сибири помимо автора этой статьи присутствовали прозаик В. Казаков и поэт С. Самойленко.

* * *

Возникла интрига.

Запахло скандалом, первые искры которого довелось наблюдать уже в день открытия Салона, когда г-н В. Григорьев сорвал с колонны и принялся топтать плакат «Группа 17-ти» с тем, что, мол, ваша наглядная агитация нарушает замечательный «березовый» дизайн, за который «уплочено».

* * *

Кульминацией стал «круглый стол» «Литературной газеты», прибывшей самочинно и оплатившей зал имени Чехова для оппозиционного выступления. Даже это было непросто и накладно (800 евро), и зал, в отличие от других трех — Пушкина, Толстого и Достоевского, — самый неудобный, дальний, на 3-м этаже, под самой крышей.

* * *

Событие обрело характер знакового.

О нем писали, о нем вещали по «Свободе» и «Голосу Америки» и еще будут писать и вспоминать. Надо сказать, устроители должны быть благодарны присутствию на этом «круглом столе» «ЛГ» Т. Толстой вместе с братом И. Толстым, ведущим радио «Свобода». В результате противостояние взглядов на будущее русской литературы было явлено в лицах, и Алла Большакова, немалая часть доклада которой была посвящена роману «Кысь», обращалась со своей яркой отповедью непосредственно к авторице сего романа-памфлета. Буквально через неделю А. Большакова смогла прочесть этот же доклад в Кембридже.

* * *

От сибиряков твердое и взвешенное выступление прозвучало из уст Валерия Казакова, он выступал после Юрия Полякова, Лидии Григорьевой и Равиля Бухараева (Лондон). В. Казаков не стал оспаривать право постмодернистов на свои художественные методы, на их представительство на подобного рода книжных салонах за пределами Отечества, но поставил под сомнение, что такое право должно быть монопольным.

— Если человека лишить ноги или руки, зрения или слуха, то получим инвалида или урода. Именно в таком уродливом виде и предстает в последние годы российская литература, основной пафос которой состоит в отвержении, уничтожении, попрании советского прошлого, хотя именно из среды партийной элиты и обитателей кремлевских дач произошли многие ненавистники и хулители рухнувшего Союза.

До начала 90-х годов все так называемые лидеры нашей окрашенной в либерально-голубые цвета литературы, так полно и ярко экспонированной здесь и сейчас, представляли из себя борцов за свободу, диссидентствующих либо еще молодых людей, но ушибленных диссидентством и ненавистью к «совку». Они победили в 90-х, они сегодня занимают руководящие позиции, а мы, таким образом, поменялись ролями. Сегодня мы в оппозиции и можем говорить о себе: мы диссиденты, мы во внутренней эмиграции.

Как писал Юрий Кузнецов:

Но я по родному краю Тоскую в краю родном.

Не странно ли, руководители идеологического отдела ЦК в свое время всячески старались сделать вид, что не существует такого поэта, как Иосиф Бродский, а по прошествии 15 лет с точностью до деталей, словно под копирку, их победители не заметили не только существования, но и смерти гениального поэта уже противоположной традиции. Неужели не смогли простить ему поэтического перевода «Слова о Законе и Благодати»?

Так что пусть мы будем новыми диссидентами, а представленная здесь литературная элита — верными слугами либеральной власти…

* * *

Мое выступление было коротким, и главный его пафос состоял в неприятии феодальной раздробленности современной российской литературы.

В оценке этой насущнейшей проблемы я неожиданно встретил единомышленника в лице ведущего телепередачи «Тем временем» Александра Архангельского, с которым мы пересеклись незадолго до этого — после состоявшегося «круглого стола» по критике. На мой вопрос: возможно ли, с его точки зрения, преодоление этой губительной для литературы феодальной раздробленности, когда книга, изданная в Хабаровске или Красноярске, не выходит за пределы своего региона и остается событием (при условии ума и таланта) лишь для тех потенциальных полутора или двух миллионов читателей, проживающих на территории этого региона, — так вот, на мой вопрос о перспективах единого поля русской словесности А. Архангельский высказал мнение о пока непреодолимых препятствиях на этом пути.

Суть в том, что для реконструкции советского книжно-журнального оборота или копирования современного французского, когда произведение, вышедшее в некоем издательстве или в периодике, становится достоянием всей страны, а не только Москвы и Санкт-Петербурга (для современной России), для подобного рода масштабной реформы книжной торговли и библиотечной системы необходима либо мощная стратегическая воля государства, преследующего некие идеологические цели, либо очень большие деньги. Такие деньги в силах затратить лишь суперкомпания, ставящая целью проломить межрегиональные, межиздательские и корпоративные барьеры.

Тогда абсурдная ситуация с московской литературной тусовкой рассыплется и рассосётся сама собой, тогда, скажем, романы большого русского писателя Виорэля Ломова, живущего в Новосибирске, будут читаемы и любимы всей Россией, а его фанатам и поклонникам не надо будет скачивать их из Интернета с сайта «Сибирских огней». Тогда всё встанет на свои места, и многие из персонажей прошедшего парижского 25-го Салона потускнеют и исчезнут как бесы сумерек, вас будет с кем сравнивать, господа, вам трудно будет любоваться лишь друг другом и водить хороводы с песнями взаимной хвалы.

И, разумеется, добавил я, необходимо в обязательном порядке восстановить библиотечную подписку в масштабах страны на все «толстые» литературные журналы. Без периодики нет литературы, по крайней мере последние 200 с лишним лет в России было именно так. Увы, как показывает мой личный опыт последних шести лет, без участия государства, без поддержки государства это невозможно.

Вослед этим моим словам послышался громкий хохот Татьяны Никитичны Толстой, демонстративный, говорящий: что, снова под крыло государства захотели? Но вельможная валькирия и сама не брезгует пользоваться для своих изданий помощью государства, а её ближайший сподвижник г-н Швыдкой 9 ноября прошлого года в Новосибирске в ответ на мой вопрос вынужден был признать, что бюджетная подписка — единственный на сегодня возможный способ сохранения «толстых» журналов, уникального для мировой культуры явления, и что такая помощь московским и питерским журналам (не всем) таки оказывается.

* * *

После «круглого стола» сама собой разыгралась ещё одна значимая сценка, участниками которой были В. Казаков и Т. Толстая.

Высокий и статный, Казаков уже на выходе из зала Чехова навис над мрачной ведущей «Школы злословия» и даже как бы слегка полуобнял:

— Спасибо, Татьяна Никитична, что почтили нас своим присутствием, что мужественно выдержали нападки в ваш адрес, поверьте, мы это оценили и…

— Не прикасайтесь ко мне, не смейте этого делать! А что касается дурацкого доклада вашей Большаковой, то мне всё это по … — Последовало экспрессивно окрашенное ненормативное словечко, которое с точки зрения его буквального смысла у ни в коей мере не могло выражать истины, поскольку у дамы, в силу органических особенностей, этого предмета нет и быть не может, уж в крайнем случае авторица бессмертного романа «Кысь» должна была произнести: «…мне всё это до …» (прошу прощения за столь подробный комментарий).

— И не надейтесь, — без паузы продолжила она, — не знаю, как вас там, но не надейтесь, что вам удастся стать новыми диссидентами, внутренними эмигрантами и вменяемой оппозицией, диссидентскую идею мы вам не отдадим. У вас ничего не получится!

— У нас всё получится! — жизнерадостно возразил Казаков.

* * *

И совсем коротко.

Стоп-кадры из пятидневной жизни Салона в павильоне у станции метро «Порт де Версаль».

* * *

Отразиться во всех взглядах, побывать в кадре всех телекамер одновременно, — попробуйте!

А Виктор Ерофеев словно раздробился на десятки дублей, присутствовал везде, всем галантно улыбался, непрерывно давал интервью и, по слухам, находясь между Жаком Шираком и Владимиром Путиным, умудрился смотреть в лицо и тому и другому, да так ловко, что ни разу ни к одному из них не повернулся задом, а на Путина, к тому ж, смог ещё и снизу вверх глядеть, что, надо сказать, при росте самого Ерофеева весьма затруднительно.

Однако же справился и — слава Богу!

* * *

Василий Аксёнов был в числе гостей, особо почитаемых. Французы составили для него отдельный график пребывания, где всё было расписано до минуты. И вот в некий момент между очередным выступлением и официальной встречей по этому графику В. Аксёнову надлежало есть сэндвич, запивая кофе-каппучино, тут его и подстерёг некий российский журналист (чуть ли не из «МК»). Не успел репортёр записать первый ответ, как опекуны нашего вольтерьянца, автора развесистой клюквы под названием «Московская сага», с позором изгнали журналиста, сопроводив это обидными тычками, но самое главное — ударом по голове батоном французского багета, так что тот с хрустом переломился пополам.

Аппетитная штука этот багет, особенно с мягким сыром и бокалом «Бордо»… Так и вижу, как крошки от батона рассыпаются по паласу, Аксёнов давится сэндвичем, а публика смеётся.

Ну, ничего, в ГУМе «Россия», недалеко от моего дома в Новосибирске, торгуют таким же, еще горячим. Всякий раз, когда мне захочется в Париж, можно отдать 15 рублей булочнице в ГУМе, разломить, услышать этот хруст, этот запах… и засмеяться «О-о-о, Шанз-Элизе!»

* * *

Со смущением глядя на Андрея Андреевича Вознесенского, почему-то вспомнил Рейгана. Тот, как известно, узнав о своей болезни, попрощался с американцами и до самой своей физической смерти нигде не появлялся.

Но у наших поэтов существуют жёны, которым надо оставаться на плаву — судя по всему, любыми средствами, даже торгуя именем своего еще живого мужа.

* * *

Руины Битова.

Он после тяжёлой операции, но во всём блеске интеллекта, как всегда, навеселе и во всеоружии барственного юмора.

На следующий день на интервью пришёл ещё более потрёпанный, но с банкой пива в руке. То похрустит алюминиевой жестью, то отхлебнёт.

Терпите, господа, художник всегда прав, это по-нашему!

* * *

Элегантный Евгений Бунимович, пребывающий словно бы в некой лирической задумчивости. Но о стихах его что-то давно не слышно. Сообщил мне, что они в Мосгордуме в десять раз законодательно снизили арендную плату для толстых журналов, и это, по сути, позволило избежать их закрытия.

Пример для подражания. Буду обращаться за помощью к Карелину.

* * *

Непринуждённо порхающая туша Димы Быкова.

Серёжа Самойленко звал его попить вина в ближайшем кафе, но тот, похоже, за свои кровные не настроен был этого совершать. Давайте, мол, лучше волочиться за француженками.

На официальном приёме у Жака Ширака Дима в своей манере попытался исподтишка поиздеваться над Путиным, спросив его: книги какого жанра он предпочитает? Но Путин по чекистской привычке улизнул — мол, не скажу, иначе вы все будете писать в этом жанре.

* * *

Новомодный Евгений Гришковец своего старого кемеровского кореша Самойленко был видеть рад, но — занят, увы, очень занят. Слава — штука обременительная.

Посетовал и уехал еще с одним выходцем из Кузбасса, находящимся в федеральном розыске по делу о покушении на Тулеева, г-ном Живило, ужинать в один из самых дорогих ресторанов где-то на верхней площадке Эйфелевой башни.

* * *

Похожий на буддистского ламу аристократической выправки Юзефович, за левым плечом которого маячила тень барона Унгерна.

* * *

Увивающаяся за Сергеем Филатовым и что-то усиленно втолковывающая ему Ирина Барметова.

Хищная и единолично владеющая истиной Наталья Иванова.

Тяжёлый и раздражённый Пьецух, флегматичный Олег Павлов, дружелюбный Валерий Попов.

Остальные — кучно, смазанно, как в калейдоскопе или в режиме ускоренного просмотра. Суета, тщеславные торги, соперничество и плохо скрываемая неприязнь.

Грустно и одиноко.

В Париже, на лужайке с бутылкой вина, куском сыра и французской булкой — куда веселее и краше.

Оревуар, соотечественники!

Вместо эпилога

Эдит принимала нас за городом в своем доме из четырёх комнат. Это в семидесяти километрах от Парижа, полчаса езды на скоростной электричке, деревня Лозер. Хотя сплошь застроенную нарядными особняками долину деревней можно назвать лишь с большой натяжкой.

Эдит преподает латынь и древнегреческий, она была несколько лет замужем за поэтом Александром Радашкевичем, спасла его от чёрной депрессии в Америке, вывезя во Францию в 80-х. В наследство от бывшего мужа она получила знание русского языка и любовь к России. Они дружат, хотя давно не живут вместе, Саша большей частью обитает в Богемии, но приехал на книжный салон встретиться с друзьями, в коих кроме меня он числит Равиля Бухараева и Лидию Григорьеву. В этом составе, включая ещё двух любящих литературу дам, мы и расположились за праздничным столом.

Эдит хрустальным голосом пела нам русские романсы, угощала вином, а разговор, блуждая в трёх соснах русской темы, так или иначе возвращался к проходящей ярмарке.

— Вы меня простите, я не знаю всех тонкостей того, что сегодня происходит в России, — её «р» было чуть приглушённым и дробным, — но мне кажется, что литература, приходящая к нам из Москвы, не совсем русская, по крайней мере, она очень сильно отличается от той, наполненной смыслом и значением, любовью и мукой, да, той великой литературы прошлого. И я скажу — совсем недавнего прошлого. В этой литературе был человек страдающий, это было уникально, ведь только вам присущи духовные поиски и метания, и лучше этой прозы не было. И Платонов, и Шолохов, а в конце XX века — и Распутин, и Айтматов, и Астафьев!

А сегодняшних я не могу читать. Я не хочу этого! Ужасно, гадко. Это всё низко. А значит, это всё неправда. А русские писатели не умели говорить неправду. Зачем?

Вы не понимаете!

Вы не имеете права так поступать. Ведь вы, русские, совсем другие, и вы должны оставаться другими. Вы не должны становиться как все.

Ведь посмотрите на французов, на европейцев, они просто живут, стараются ни о чем не думать, стараются забыть о всех неприятностях, всё хорошо, всё замечательно, если есть проблемы, то лучше о них забыть или, по крайней мере, изобразить, что их нет, зачем муки совести, если есть адвокат.

Но если почитать Платонова, это ведь просто волосы дыбом становятся от того, какая бездна открывается. Ни один француз, ни один немец даже к краю не подойдет, его насильно не заставишь туда заглянуть, тем более — писать об этом. Но ведь бездна-то существует, если закрыть глаза и заткнуть уши, она всё равно никуда не денется.

Вы ведь даже и не люди с нашей точки зрения, а инопланетяне. Но — оставайтесь такими! Иначе мир станет совсем одинаковым…

Я спросил Эдит: какой главный сюжет европейской живописи и какой главный праздник в западном мире. Конечно же, Рождество. А Распятие воспринимается не как очистительная мука, не как жертва ради других, не как путь и предмет для подражания, а скорее, особенно в современном мире, как страшилка — прообраз Голливуда с пугающими земными страстями.

А ведь Голгофа — всего лишь путь к Воскресению. Вослед за ней следует Пасха.

В России это помнят, это в крови, в воздухе, в строе жизни.

О, Господи, дай жгучего страданья И мертвенность души моей развей! Ты взял её, но муку вспоминанья, Живую муку мне оставь по ней.

Ни Тютчева, ни Пушкина не искоренить и не затмить злоречьем новых оракулов глума и низости.

Примечания

1

Александр Григорьевич Лукашенко — Президент Республики Беларусь.

(обратно)

2

Заканчивается год юбилея Победы. В газетах и на ТВ прошёл вал материалов — все поспешили отметиться материалами на патриотическую тему. К сожалению, в этом потоке почти не было серьёзных работ, достойных величественной и трагической даты. Досадный пробел отчасти восполняют страницы ведущих современных публицистов Юрия Соколова, Исраэля Шамира и Сергея Кара-Мурзы, публикуемые в этом номере.

(обратно)

3

Сергей Мудров — магистр гуманитарных наук.

(обратно)

4

Алесь Савицкий — лауреат Государственной премии Республики Беларусь.

(обратно)

5

Михаил Кодин — доктор социологических наук.

(обратно)

6

Записал Сергей Путилов, внук Александра Хлопкова.

(обратно)

Оглавление

~

  Александр Лукашенко[1] ЕДИНЕНИЕ — ЭТО НАШ ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЫБОР

ПАМЯТЬ

  Станислав Куняев ЧЁРНЫЕ РОЗЫ ГЕФСИМАНСКОГО САДА

  Геннадий Гусев НЕЗАБЫТОЕ

МИР СВИРИДОВА

  Юрий Сбитнев СВЕРШИВШЕЕСЯ ЧУДО

ОЧЕРК И ПУБЛИЦИСТИКА

  Великая Отечественная: размышления после юбилея[2]

    Юрий Соколов ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ. ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ…

    Исраэль Шамир КУЗНЕЧИКИ В ЯФФЕ

    Сергей Кара-Мурза КРАСНАЯ АРМИЯ — ЧАСТЬ НАРОДА И ЧАСТЬ НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА

      Армия и народ

      Армия и хозяйство

  ~

    Николай Рыжков ИСТОКИ РАЗРУШЕНИЯ

      Баку. Январь 90-го

    Анатолий Заболоцкий НАДЕЖДА, ИМ ПОСЕЯННАЯ (Душа славянина)

    Сергей Мудров[3] ЧЕТЫРЕ ВЗГЛЯДА НА ЕВРОПЕЙСКИЙ СОЮЗ

      Лондон: исторический прагматизм

      Варшава: любовь к Брюсселю слабее, чем кажется

      Париж и Гаага: дружное «нет»

  К 70-летию Э. М. Скобелева

    Алесь Савицкий[4] ИЗ ПЛЕМЕНИ ИСКАТЕЛЕЙ ПРАВДЫ

    Эдуард Скобелев ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

  ~

    Александр Казинцев МЕНЕДЖЕР ДИКОГО ПОЛЯ

      Часть IV СИСТЕМА «ПУТИН» И БУДУЩЕЕ РОССИИ

    Михаил Кодин[5] К КРИМИНАЛЬНОМУ КАПИТАЛИЗМУ ИМЕНИ ГОРБАЧЁВА

    Владимир Родин НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

ИЗ НАШЕЙ ПОЧТЫ

  Сергей Путилов[6] Крылья, опалённые войной

КРИТИКА

  Наталья Котовчихина СЛОВАРь ГЕНИЯ — ЯЗЫК НАРОДА

  Владимир Берязев ЗЛОРЕЧЬЕ ПУШКИНА НЕ ЗАСТИТ

    Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg