«Несколько дней в осенней тундре [СИ]»

Несколько дней в осенней тундре [СИ] (fb2) - Несколько дней в осенней тундре [СИ] 268K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - К. А. Карина

Карина Несколько дней в осенней тундре

1. Несколько дней в осенней тундре

Говорят, приезд маркшейдеров был еще тот аттракцион. Но я его проспала. По случаю закрытия работ, я спала в тот день до обеда и проснулась злая, как осенняя муха. Время от времени кто-то пытался меня разбудить, тарабаня в дверь, но моя совесть на все эти все попытки достучаться, отвечала гробовым молчанием, я спокойно поворачивалась на другой бок и опять засыпала. Я провалилась очередной раз в трясину депрессии, мне сам черт был не брат, и я решила послать всех к этому самому черту. По указиловке сверху нашу геологоразведку сворачивали. В виду бесперспективности работ, перебрасывали на новую площадь.

Осень была на исходе, навалилась тоска и усталость. Смертельная усталость вообще от всего, и от бесконечных переездов, в частности. В Конторе очень долго соображали в этот раз. Еще весной мы с геофизиком на пару говорили, что бурим за контуром месторождения, но кто и когда слушал полевых геологов. Наше дело режим бурения соблюдать, керн отбирать, сейсмику снимать, а думать за нас будут специалисты в уютных кабинетах. Они там выше сидят, им дальше видно, у них кругозор шире, они мыслят масштабнее.

Продолжая бурчать таким образом, я наконец-то поднялась, долго сидела на кровати, сцепив руки в замок, упершись локтями в колени, глядя в пол. Встала, заставила себя одеться. С тоской оглядела убожество своего жилья. Так как я была единственной женщиной в нашей геологоразведочной партии, у меня был отдельный вагончик. Глаза бы его не видели. Внимательно изучив свою хмурую физиономию в зеркале возле умывальника, я начала чистить зубы.

— Хреново выглядишь, — прозвучал над ухом голос Папы.

Я вздрогнула, как от выстрела. Черт, этот тип доведет меня однажды до инфаркта своей манерой, внезапно возникать из ниоткуда! Запираться от шефа бесполезно, замков, если ему надо куда-то проникнуть, для него не существовало. Непредсказуемостью и таинственностью своего появления, а так же потрясающим чутьем на всякие настойки, бормотухи и прочие самопальные спиртные напитки, он помогал коллективу соблюдать сухой закон. Я в таком контроле не нуждалась, но моя перекошенная дверь, на которую надо было только знать как надавить, открывала шефу свободный доступ и в мои апартаменты. Он хамски пользовался этим иногда, позволяя себе запросто вытащить меня ночью из постели по каким-нибудь аварийным делам, или зайти незваным на чашку чая. По-моему он развлекался моим стабильным испугом. Лишь однажды я не испугалась. У меня была почечная колика, я заперла вагончик изнутри, заперла также дверь в перегородке, отделяющей спальню от кабинета. Совершенно точно помню, что делала это тщательно, мне не хотелось, что бы меня видели и не хотелось видеть никого. Боль была ужасная, температура сорок, я теряла сознание, вновь приходила в себя, и в какой-то момент обнаружила, что не одна в своем закутке. Но мне было настолько худо, что присутствие Папы воспринималось, как часть бреда. Вспоминаем же мы, когда все совсем плохо, людей, память о которых облегчает муку существования. Я только вяло пошутила тогда с тем, кого, считала своим бредом, мол, не все маму звать, можно и с Папой посидеть. Шеф сидел возле меня всю ночь, заталкивал в меня какие-то таблетки, вливал какие-то настойки, держал меня, подкладывал подушки, когда я в слезах и соплях, извиваясь от боли, пыталась принять положение, в котором все это было бы не так больно. Бесполезное, кстати, дело — искать такое положение. К утру приступ утих, я заснула. Когда проснулась, рядом со мной сидел наш повар Икмет и держал наготове какое-то бурое пойло. Я чувствовала себя уже достаточно здоровой, чтобы возмутиться несанкционированным присутствием посторонних на своей территории. От Икмета я и узнала, что “день открытых дверей” организовал Папа прошедшей ночью. Вопрос о том, как он вообще узнал, что со мной происходит, остался открытым, как и двери.

Не оборачиваясь, я ощерилась в зеркало, изображая улыбку. Лицо у Папы было нехорошее, недоброе, но мне было все равно.

— Стучаться надо, мужчина, — сварливым голосом ответила я.

— Я полдня стучал, мадам, а вы почивать изволите. Вот влеплю прогул и депремирую

на все сто, будешь знать, как надо с начальством разговаривать, когда кругом,

как есть виновата.

С интонацией — ой-ей-ей, испугали ежа голой задницей, — я нахамила в ответ:

— Ах, простите-извините, шеф, я погорячилась.

Шутки кончились, и я поняла это, даже не глядя на него, за секунду до того как

прозвучало:

— Ты дело скважины сдала? — не голос, а лязг затвора.

— Да, вчера, — подобралась я.

— Через пять минут жду у себя, — плавный разворот и словно не было его здесь. Я выглянула в окно и посмотрела шефу в спину. Лысоват, высок ростом, но сильно сутулится, от чего кажется ниже, чем есть на самом деле. Магнетизм личности потрясающий, тигриная, властная повадка, глухой негромкий голос, как сдержанный рык. Кличку свою он получил после фильма “Мы из джаза”. Ребята нашли, что наш шеф, Виктор Анатольевич Полторак, очень похож на актера Евстигнеева, игравшего пахана одесской малины, которого вся малина, включая таганрогские и прочие филиалы, называла уважительно Папой. Сходство было не только внешнее, хотя наш Папа был моложе, наблюдалась так же некая общность с героем в прошлом. Виктор Анатольевич отсидел восемь лет в колонии усиленного режима. Он попал туда в восемнадцать лет за убийство. Это были приснопамятные времена уличных боев в Казани, когда весь город был поделен на сферы влияния между полу бандитскими группировками, объединявшими молодежь города по территориальному признаку в так называемые “банды мотальщиков”. Виктор Анатольевич, тогда просто мальчик Витя, в группировки не входил, он стучал в рок группе на барабане, учился в университете на геофаке и занимался боксом. Но вся прелесть уличных группировок в том и состоит, что ты можешь и не состоять в чьей-нибудь бригаде. Поводом для разборки может послужить то, что ты одет не так как другие, не носишь широких штанов и телогрейки, нет у тебя на бритой голове кепки установленного образца, и вообще имеешь наглость в вечернее время провожать девушку до дома не в своем районе. Ошибка Вити была в том, что он не стал безропотно ждать, когда его изобьют или убьют. Он принял бой и даже успел ударить одного из нападавших. А так как удар у него был поставлен хорошо, этот несчастный умер. Самый гуманный в мире суд особо разбираться не стал. Через восемь лет лысый, с железной челюстью и волчьим взглядом, Виктор Анатольевич вышел на свободу и начал заново учиться жить. Отбывал он свой срок неподалеку отсюда, на Полярном Урале и, насколько я знаю, умудрился влюбиться в красоту этих лунных пейзажей навсегда.

В кабинете у Папы сидели странного вида люди. Женщина тонула в сапогах сорокового размера и застиранной спецовке пятидесятого. На мужчине была спецовка этого же размера и той же степени поношенности, только выглядела она на нем как детский костюмчик, полюс ко всему стоптанные тапочки на босую ногу. Я хмыкнула. За те три минуты, что я шла к Белому Дому, то есть, перешла по деревянным мосткам, заменявшим у нас тротуар из своего вагона в серебристый вагон мастеров, геологов и начальника партии, мне уже успели рассказать, как утром прилетел вертолет. Обычно, он садится на специальную площадку, которая представляет собой настил из кедровых досок трехдюймовой толщины, в три слоя, зачастую, брошенный прямо на болото. Из вертолета выгрузились вполне приличного вида люди с аппаратурой и рюкзаками, сделали шаг с площадки в сторону буровой вышки, балков, в сторону цивилизации, так сказать, и утонули в болоте. Причем парень, так как был выше ростом, ушел по пояс, женщина по грудь. Вытаскивали их оттуда соединенными усилиями вертолетчиков и работяг, выгружавших ящики с провизией.

Минута взаимных представлений. Старший геолог Басова Евгения Николаевна, старший маркшейдер Сайбель Олег Дмитриевич, маркшейдер Заславская Людмила Львовна. Из троих вышеназванных я — геолог.

Я села на стул у окна и вопросительно посмотрела на шефа.

— Вот Евгения Николаевна вам и поможет, — подытожил шеф.

Я продолжала выжидать.

— Нужно провезти коллег по скважинам.

Тамбовский волк им коллега — угрюмо подумала я, а вслух безропотно и смиренно, как мусульманская жена, спросила:

— По всем?

— По законтурным! — повысил голос шеф, — Какие там у нас были? Сто первая, сто

вторая бис восемьдесят четвертая…

— Сто вторая бис в контуре… А в чем, собственно проблема, Виктор Анатольевич, сам

распорядиться не можешь? — я наконец-то высекла из практически пустой зажигалки последний язычок огня и едва успела прикурить.

— Вот я и распоряжаюсь! — прогремел ответ.

— Так, не поняла, ты предлагаешь мне самой их везти?! — моментально озверела я.

— Вы можете дать нам только машину, мы сами проедем по участку…

Я удивленно взглянула на говорившую. Мне приходилось встречаться с этой женщиной раньше в Конторе, она работала у топографов в камеральной группе — там занимаются пересчетом результатов полевой съемки и прочей картографической заумью — но я никогда не разговаривала с ней. У нее был неожиданно низкий, альтовый голос, красивого тембрового окраса, таким голосом со сцены публику в зале до исступления доводить, выводя “Casta Diva” из “Нормы”, или…

— Людмила Львовна, — голос Папы, полный отеческого участия, прервал мои размышления, — Проехать вы сможете, а Евгения Николаевна вас сопроводит, — с нажимом в голосе произнес он последние слова, — Только по тем последним скважинам, где сохранились дороги, на остальные, указанные вами точки, мы забросим вас вертолетом и вы уж там пешечком сами… А мы вас потом заберем.

Шеф попытался простецки улыбнуться своим стальным капканом. В кабинете повисла тишина. Конторские деятели были в шоке.

— На какой у нас остались вертолетка? — деловито обратился ко мне Папа.

— На девяносто шестой кажется, а на девяносто седьмой мы бытовку списанную оставили — я поднялась, швырнула зажигалку в форточку, и подошла к столу, на котором была расстелена карта.

— Но там везде были дороги, — наконец-то обрел дар речи старший маркшейдер.

— Были да сплыли. От дождей сплыли. Кроме того, мы по этим дорогам технику перевозили. УАЗик там теперь не пройдет, другой свободной машины у меня для вас нет. Сами видите, мы в состоянии переезда.

— Но мы совсем не готовились к такому походу. Мы думали, что будем передвигаться по дорогам и на ночь возвращаться сюда, — господин Сайбель явно не был романтиком.

— Куда — сюда? — деланно удивился Папа, — на днях мы начинаем демонтаж вышки, вывозим трубы, дизель, к концу недели балки и вагончики повезем. И потом, вы километраж считали? Где я вам столько бензина найду?

Вновь настала, я бы сказала, душераздирающая пауза.

— Спальники и сменное белье есть? — спросил Папа.

— Есть, — хором ответили маркшейдеры.

— Остальное дадим. Евгения — под твою ответственность.

А я тихо, не подавая вида и сохраняя угрюмость в лице, уже радовалась заданию. Пошляться без дела по тундре… Бегать с нивелирной рейкой, в конце концов, я не собиралась… Можно конечно рвануть на новое место и развить там бурную деятельность, но я так устала от работы, мне так хотелось отдохнуть. Не совсем конечно отдых — за рулем, но… Все разнообразие… Пока эти чудаки будут уточнять то, что они же, ну не они, так их собратья по разуму, наснимали в начале этого года, у меня намечалась масса свободного времени, которое я могла провести в тишине и одиночестве, уставившись в собственный пупок… Я поймала взгляд шефа и поняла, что он видит меня насквозь и глубже. В конце концов, он вполне мог выбрать для этого задания любого бурильщика. Но он знал, он слишком хорошо знал меня, так же, как я знала его…

Само собой подразумевалось, что Людмила Львовна устроится пока у меня, Сайбеля увели в балок к ребятам из второй бригады. Заславская зашла ко мне первая, я задержалась на улице с геофизиком Ренатом Юсуповым, обсуждая результаты корреляционного анализа скважины. Нефтью здесь, конечно, и не пахло. Когда я вошла к себе, Заславская стояла посередине кабинета и с любопытством оглядывалась. Стол, диван, вешалка, кресло, печка, стул, рукомойник. Что здесь можно так долго рассматривать? Фанерная перегородка делила вагончик в пропорции один к трем. Две трети занимал так называемый кабинет, одну треть спальня. Дверь в одну треть была открыта и там виднелась так и неприбранная сегодня кровать. Я привалилась к косяку и в свою очередь рассматривала гостью. Уже внешне она задерживала на себе внимание. Не высокая, красивая сероглазая шатенка, правильные черты лица, высокий лоб, короткая стильная стрижка, холодный, внимательный взгляд. Судя по красивому, шоколадному загару, недавно из отпуска. Очень женственная. Это было заметно даже в том камуфляже что, был на ней сейчас одет, но я помнила ее и в другом виде. Всегда в костюме, всегда прическа, умелый, без деревенской вульгарности макияж, маникюр. Возле нее я чувствовала себя со своими ста семидесяти пятью роста, с обветренным лицом, пропахшая репелентом и табаком, мягко говоря, мастодонтом. С этими поездками в Контору был, вообще, сплошной напряг. Выбираясь из тундры в цивилизацию я, конечно, старалась привести себя в порядок, например, надевала свитер без следов починки, джинсы без следов мазута, меняла свои любимые финские болотники, легкие, мягкие, зелененькие на кроссовки (это если дело было летом — зимой я маршировала напролом в унтах) и, венец всего, тщательно расчесывала волосы, скрепляя их новой резинкой. Конторские матроны, не зависимо от сезона, благоухали дорогими духами, пестрели шелковыми блузками, сверкали разрезами, цокали каблуками изящных туфелек. Хотя, на мой взгляд, смешно изображать в здании, что по сути своей барак, благоустроенный двухэтажный, но все равно барак с перекошенными косяками, протекающим потолком и просевшим полом, — западный офис. Пусть даже на каждом столе красовался компьютер, и воду грели не кипятильником из двух лезвий в пол-литровой банке, а в кофемэйкере. Заславская, кстати говоря, выделялась на этом фоне, строгостью стиля и вкусом в одежде, что довольно сложно выдерживать в нашей глухомани, где вкусом правит базар с его китайско-турецким барахлом.

— Ребята уже натопили баню, так что вы можете идти постирать свою одежду и попариться, если хотите, — я нарушила эту музейную тишину.

Заславская повернулась ко мне:

— Откуда у вас эти старинные карты?

А-а-а, так вот что привлекло ее внимание. Я старила искусственно листы ватмана, и с помощью пера и рейсфедера тушью и акварелью, из различных книг срисовывала старинные карты, планы городов. Я имитировала потертость на сгибах, затертые углы, подпаленные края. У ребят эти подделки, впрочем, почему подделки, скажем так — поделки, шли “на ура”. Меня просили сделать кому-нибудь в подарок, иногда заказывали город или местность, откуда одариваемый или дарящий были родом. В рамке под стеклом смотрелось довольно оригинально. Больше всего, помню, было возни с Кокандским ханством. Пришлось украшать карту традиционным орнаментом, и арабской вязью, рисунками минаретов и дворцов. Но чего не сделаешь ради повара, с рук которого кормишься.

— Это мои самоделки. Кто-то вяжет, кто-то лобзиком выпиливает, я рисую. Вам нравится?

— Да! Особенно вот это. Что это за город?

Она ткнула пальцем в средневековый город, которого никогда не было. Я его выдумала. Выдумала город, местность, где он стоял, населила его людьми. Сама вела завоевательные походы, сама выдерживала осады соседей. Рыцари там дрались на турнирах, дамы вышивали гобелены, философы вели бесконечные споры о неведомом, ремесленники творили прекрасное, художники рисовали невидимое, садовники выдумывали небывалое, архитекторы спорили с законами всемирного тяготения. Это был мой мир, который я выдумала долгими зимними вечерами и развлекалась им от скуки, оформив все это в несколько стилизованных средневековых карт и планов.

— Людмила Львовна, баня остынет, я бы посоветовала вам поторопиться.

— Евгения Николаевна, может быть перейдем на “ты”? Мне кажется, мы одного возраста — Заславская улыбнулась на мою попытку сменить тему. У нее была красивая улыбка сильной, уверенной в своей красоте женщины.

— А сколько тебе лет, Людмила Львовна?

— Тридцать один.

— А мне двадцать семь. Ну что, Люда, где у нас баня знаешь? — я с интересом ожидала реакцию на этот наглеж. Не дождалась…

Первые два дня мне показались сказкой. Я исполняла обязанности извозчика, азартно гоняя по дорогам на нашем УАЗике. Со своими пассажирами я почти не разговаривала. Так, по ходу движения, давала короткие комментарии — где едем, куда движемся, название того, мимо чего проезжаем. Задача была несложная — привезти маркшейдеров к реперу — специально установленный геодезический знак, координаты которого точно известны, из этих реперов состоит опорная маркшейдерская сеть. Реперы стояли возле каждой скважины, которую мы бурили. Маркшейдеры привязывались к этому знаку и проводили съемку местности, бегая вдоль дороги или напрямую по тундре с теодолитами, дальномерами и пресловутой нивелирной рейкой. Я брала спиннинг и уходила в противоположном от маркшейдеров направлении. Карабин, положенный при полевых работах по технике безопасности, я оставляла им. Сайбель специально заострил внимание на этом вопросе — вдруг медведь нападет — и я особо не возражала. Хочется мужику таскать лишние килограммы — на здоровье. Рыбалка была выдающаяся. У щуки шел осенний жор. В любой протоке, после второго заброса начиналась битва за блесну. Мужики тихо взвыли от зависти, когда, вернувшись из первой поездки, я остановилась возле столовой и повара выволокли из машины полмешка рыбы. Местность нашу можно назвать тундрой условно. Это скорее лесотундра. Болотистая равнина до горизонта. Островами в океане смотрелись на ней гривы — небольшие достаточно крутые холмы, густо заросшие кедрами, рябинами, березами. Осень в тундре это особая пора — нет оводов, мошки, все еще зеленеет и цветет, но в воздухе уже чувствуется морозное дыхание севера. По утрам на траве изморозь, потемневшие воды бесчисленных ручьев, проток, речушек текут все медленнее, словно застывая на ходу. Темнеет хвоя кедров, березы на гривах желтеют, как люди от внезапного горя — прядями. Вся крона зеленая и вдруг отдельные ветви совершенно желтые. Начинает наливаться рубиновым цветом брусника, пламенеет алыми каплями клюква на мшистых кочках. Утки, гуси, кулики мелкими стаями поднимаются на крыло. Это так называемые слетки, когда молодняк приучают к полету в стае. Но совершенно удивительное зрелище, когда взрослые семейные пары лебедей поднимаются в холодную, ультрамариновую высь и кружат над озером, словно танцуют в воздухе, издавая печальные, навзрыд, крики. Гортанные клики лебедей рождали в душе тревогу, и светлую печаль. Тревогу от предчувствия полета, от неодолимого стремления на юг, печаль от неотвратимо надвигающейся с севера зимы. Чувствовалось, что весь птичий мир готовился к великому кочевью, и даже я, бескрылая, вдруг принимались хлопать рудиментарными отростками в душе, в тщетной попытке то ли взлететь, то ли заплакать в тоске. Пока люди вкалывали, я часами валялась в полнейшем безмыслии и смотрела на облака, которые величаво плыли в голубом просторе, постепенно меняя очертания. Два дня покоя тишины и одиночества делали свое дело. Мир вновь превращался из черно-белого в цветное широкоформатное кино, вновь приобретал цвет, запах и звук. Хотя вокруг стояла такая тишина, что собственное дыхание казалось оглушительным шумом. Возвращались мы поздно, уже в сумерках, мылись в бане, ужинали, потом валились спать. Заславская спала на диване, он как раз подходил ей по росту. Для меня было не очень приятным сюрпризом, что Людмила беспокойно спит. У меня чуткий сон и я несколько раз просыпалась по ночам от того, что она не то плакала, не то кричала во сне и я видела, когда поднималась проверить в чем дело, застывшую маску мучения на ее лице. Экспериментальным путем я установила, что достаточно было погладить ее по голове, как она затихала, лицо постепенно расправлялось и сон становился спокойным. У нее были мягкие, как пух волосы…

Тихая беззаботная жизнь кончилась внезапно. Это был третий день наших поездок. Я почти довезла своих пассажиров до очередной скважины, но дорогу нам преградила глубокая промоина, из которой торчали вздыбившиеся бревна лежневки. Для не приобщенных к романтике бездорожья именуемого лежневкой, поясняю — это дорога, в которой на подушку из песка или щебенки, настилают бревна и сверху все это покрывают еще одним слоем песка. Дороги, по которым мы передвигались до сих пор, отличались от лежневки тем, что на подушку из грунта сверху клали не бревна, а бетонные плиты. Но времянка она и есть времянка — дожди, морозы, движение грунтовых вод, тяжелая техника, типа трактора или тягача, делают свое черное дело и с бетонным покрытием, а уж с бревенчатым и подавно. Маркшейдеры взвалили на себя аппаратуру, и пошли дальше пешком, я взяла удочки, спиннинг и пошла вдоль очередной протоки. В это раз мне нужен был язь или окунь — от народа поступил социальный заказ. В условленный час я вернулась с уловом к машине и стала ждать возвращения своих пассажиров. К вечеру похолодало, изо рта валил пар, и я жалела, что поленилась бросить в салон теплую куртку. Время шло, я стала нервничать, мне уже было трудно усидеть на одном месте. Сначала я зажгла фары, потом выключила их, опасаясь посадить аккумуляторы, пошла к ближайшей гриве, нарубила сухих сучьев, плеснула бензином и зажгла костер, посигналила, опять сходила на гриву за сучьями… Они появились возле костра неожиданно, словно материализовались из темноты. Сайбель висел на Заславской как кукла. Она стояла, согнувшись под этой безвольно обвисшей тушей, опираясь на карабин, как на палку. Я молча кинулась помогать. Подхватила Олега и положила на сухое место возле костра. Он был без сознания, совершенно белое лицо и прокушенная губа. На Людмилу тоже было страшно смотреть — ввалившиеся глаза, слипшиеся от пота волосы, пятна грязи на лице. Тяжело переставляя, ноги она подошла к костру и свалилась на колени, словно загипнотизированная глядя в огонь. Все было видно и без микроскопа — левая нога парня чудовищно распухла, и выпирала из голенища сапога, штанина промокла от крови. Колено было обмотано подобием повязки из рукавов энцефалитки Заславской.

— Как это он умудрился? Откуда слетел?

— Ниоткуда… — Людмила повернула голову ко мне, но взгляд от огня все никак не могла оторвать, — прыгал по кочкам, попал ногой в яму… За спиной теодолит и тренога, на шее ружье… Сила инерции большая… Такой отвратительный хруст… Я слышала… Колено… — она, наконец, перевела полный бесконечной усталости взгляд на меня.

Я осторожно, кончиком ножа разрезала голенище на отекшей ноге. Людмила на коленях подползла и помогла снять раскромсанный сапог. Я метнулась в машину за аптечкой. Сняла повязку из рукавов, распорола штанину. Безобразная рваная рана уже не кровоточила, кусок ткани успел прилипнуть к ней. Стиснув зубы, рванула ткань, обработала края раны йодом и наложила стерильную повязку. С помощью топора соорудила подобие шины из двух более-менее прямых сучьев и стянула все это ремнями, которые сняла с себя и с карабина. Потом я нарубила у дороги стланик и завалила им пол возле заднего сиденья, стащила с кресел чехлы, постелила сверху. На это ложе мы затащили безвольное тело Олега. Я устроила его так, что он сидел, провалившись спиной к правой задней дверце. Заславская вернулась к костру, пока я подбирала брошенные вещи и разворачивала машину. Я подошла к ней, тронула за плечо:

— Люда, пошли, пора ехать…

— А костер?

— Оставим, вода кругом…

Она медленно с усилием повернулась, встала на четвереньки, разогнулась и, глядя на меня снизу вверх, с колен, как-то жалобно улыбнулась:

— Я не могу встать.

Я подхватила ее под мышки, поставила на ноги. И вдруг почувствовала мучительно — сладкую, тянущую боль, она шла вязким потоком от низа живота, растеклась теплом под сердцем. Ощущение гибкого женского тела в руках. Это как держать в руках маленькую птичку и ощущать ее маленькое тельце, трепетанье крылышек, стук испуганного сердца в ладонь. Я поймала себя том, что прижала Людмилу к себе и не хочу выпускать из объятий. Она стояла, безвольно свесив руки, уткнувшись лицом мне в грудь.

— Ну что, закрепилась? — тихо спросила я.

— Как подняться из реверанса? — пробормотала она.

— Что? Не поняла?

— Статью читала недавно, одна фигуристка говорила — самое сложное в выступлении — подняться из реверанса, который делаешь в заключении под аплодисменты публики.

— Отпусти, — добавила она тихо, не поднимая головы.

Я заставила себя разомкнуть объятья. Людмила обогнула меня и пошла к машине. Ехать я старалась медленно, аккуратно притормаживая перед ямами. Олег, похоже, был все еще без сознания, его голова безвольно моталась из стороны в сторону, глаза были закрыты. Заславская сидела рядом, вцепившись обеими руками в скобу на передней панели. Машину тряхнуло, внезапно Олег страшно закричал. Я остановила машину, мы повернулись к нему.

— Ну, как ты?

— Пить хочу…

Встав на колени на своем сиденье, Людмила помогла ему напиться из пластиковой бутылки.

— Ну, как ты? — повторила я.

— Вези, не отвлекайся — с раздражением, с болью в голосе выговорил Олег, — И не обращай внимания, чем быстрее довезешь, тем быстрее это кончится. Далеко еще?..

Мы мчались в темноте по разбитой дороге, я впилась глазами в тот клочок дороги, что был виден в свете фар, пытаясь вовремя отреагировать на возникающие из темноты, из ниоткуда, препятствия, и кажется уже теряла чувство реальности. Каждый неосторожный толчок машины сопровождался криком Олега. В конце концов, я не выдержала и погнала на максимально возможной скорости. Нас трясло и кидало, Олег кричал, затихал, теряя сознание, опять кричал…

Разведка-два ждала нас. Не смотря на поздний час, светились окна. Буровая, которую должны были демонтировать сегодня, сияла огнями, как новогодняя елка. Собственно, увидев ее издалека я поняла, что кажется весь этот кошмар кончается. Ребята не спали, все высыпали встречать нас. Я выбралась из машины на негнущихся ногах, с трясущейся от холода челюстью и попыталась помочь мужикам вытащить из салона Олега. Но меня отодвинули в сторону, я попятилась, наткнулась попой на ступеньки чьего-то вагончика, присела и уже со стороны наблюдала, как вытаскивали и уносили бедного парня, как помощник бурильщика Веничка на руках унес куда-то в темноту Людмилу. Толпа рассосалась, и я осталась одна. Затих, словно заткнулся на полуслове дизель-генератор, потухла иллюминация на вышке, электрический свет в окнах сменил мерцающий свет керосиновых ламп. Стало тихо и звездное небо подступило очень близко. Очень хотелось курить. Из темноты появилась рука, предлагая мне сигарету. Дрожащей рукой, со второй попытки, уронив первую, я смогла взять сигарету и сунуть в рот. Щелкнула зажигалка. Шеф как всегда, читал и предугадывал меня. Я затянулась, раз, другой, натянувшиеся до звона нервы медленно отпускало.

— Ну что там произошло?

— Они уже сделали съемку, и на обратном пути он сломал ногу… Прыгал куда-то, козлотур, — выругалась я, — и угодил ногой в яму. Вещи и приборы Заславская оставила на дороге, тащила его на себе километров пятнадцать…

— Ясно…

Мы молча сидели, курили. Не знаю, о чем думал шеф, лично я, с тревожным удивлением, прислушивалась к себе. Я чувствовала тоску в руках, если руки могут тосковать. Мне нестерпимо хотелось вновь ощутить это хрупкое тело, прижать его как можно сильнее к себе, защитить непонятно от чего. Я помотала головой, отгоняя наваждение.

— Ну что? Сама дойдешь или тебя тоже надо нести? — спросил Папа, — Ребята баню под парами держат, Икмет ужин вам разогревает, занесет к тебе… Пошли.

Из темноты появился помбур Веничка.

— Ну, мать, ты где пропала, я маркшейдершу твою в баню уже отнес. Хочешь, и тебя отнесу? Я и попарить вас могу, ты только намекни, — резвился помбур.

— Веничка, я уже устала вам повторять — мечтать вредно для юношеской неокрепшей психики, — ответила я традиционной шуткой.

— Да как же так, — традиционно удивился Веня, — вся прогрессивная часть человечества говорит, что не вредно.

— Вредно, Веня, вредно, на почве несбывшихся мечтаний комплексы неполноценности

развиваются.

Каждый знал свою роль наизусть, каждая реплика произносилась уже не по разу, с небольшими вариациями, и по очень похожим поводам. Мужиков здорово заедало мое одинокое независимое житье. Был период, они пытались подглядывать за мной в бане, ломились ночью в вагончик, не было проходу от их пошлых шуток. Теперь все это ушло в историю, и остался только диалог, от которого уже песок скрипел на зубах.

Упираясь руками в колени, я встала, медленно разогнулась.

— Виктор Анатольевич, — попросила я шефа — пусть кто-нибудь печку у меня растопит и дров побольше занесет.

— Иди, иди, растопили все давным-давно, — усмехнулся Папа.

Зацепившись за порог, я стянула сапоги и вошла в предбанник. На столе горела керосиновая лампа, рядом мерцал металлическим колпачком термос. Заславская сидела возле стола и, кажется, спала, уронив голову на руки. Она уже успела раздеться. Я положила на лавку полотенца, чистое белье, разделась и подошла к ней. Углы предбанника тонули в темноте, настраивая на таинственный лад.

— Люда… — тихо позвала я.

— Мила… Мама звала меня Мила, — она медленно подняла голову, тяжело оттолкнувшись от стола, стала подниматься.

Я разглядывала ее, словно впервые увидела. Пропорциональная, изящная, как индийская статуэтка, фигура. Все было, как надо, все на месте — бюст, талия, бедра. Тело бронзовое от загара, только белели полоски, защищавшиеся купальником от солнца и нескромных взглядов. Эти белые полоски… Они притягивали взгляд, я ничего не могла с этим поделать. Самое ужасное, Людмила видела, как я разглядываю ее и, в свою очередь, спокойно изучала меня. Я хмыкнула про себя, представляя, как выгляжу со стороны. Тощее бледное тело, с прокопченной на солнце и ветрах рожей, руками загоревшими по локоть, и манишка на груди, как у гималайского медведя, только она у него белая, а у меня коричневая — типичный рабоче-крестьянский загар.

— Пошли, Мила, покажу тебе как надо париться, — улыбнулась я.

— Я умею, — ответила она с недоумением в голосе.

— Посмотрим. Бери лампу и пошли.

На полу, возле двери в парилку стоял таз с запаренными вениками. Я взяла оба, потрясла, проверяя степень их готовности. Ребята расстарались в этот раз на славу — добавили в кипяток веточки мяты и душицы. Эти травы мы специально для бани провозили с Большой земли. Я тоже привозила, когда не забывала. В этот раз забыла. Кто-то от сердца оторвал, свое отдал. Я распахнула дверь в парилку, сделала рукой широкий приглашающий жест. Господи, ну почему мне так трудно сегодня смотреть на нее. Вернее, не смотреть…Я перетащила таз через порог и закрыла дверь.

— Где-то здесь был ковш. Ты не видишь его? — спросила я, прилаживая “летучую мышь” на крючок в углу.

— Здесь, — отозвалась Людмила и зашипела обжегшись.

— Осторожнее! Ты, кстати, кольцо сняла?

— Не-е-ет.

— Давай сюда! И серьги тоже. И цепочку.

— Зачем, я парилась уже в них.

— Давай сюда. Если ты имеешь в виду прошлые разы, то это была пошлая помывка. Париться будем сегодня.

Я положила ее украшения на полке в предбаннике, прихватила забытые полотенца и вернулась в парилку. После первого же ковша воды на раскаленные камни, Людмила тихо охнула, закрыла руками груди и попыталась плечом открыть дверь.

— Мама, дорогая… Я пожалуй пойду, а ты парься.

Дверь я захлопнула хорошо, так что побег не состоялся.

— Куда?! Ложись!

Я быстро обмотала ей голову полотенцем и уложила ее на полок.

Я хлестала ее вениками, терла мочалкой, окатывала водой, выводила в предбанник, давала отдышаться, поила чаем, и опять тащила в парную… Каждое прикосновение к ней было мучительным, как удар током…

— Да, — задумчиво протянула Людмила, — теперь я знаю, почему здесь тундра.

— Почему?

Мы сидели в предбаннике, я только что кончила мыться и переводила дух, а Людмила уже успела отдышаться, лежала напротив на широкой скамейке, подстелив банную простынь, и философствовала.

— Потому что вы всю тайгу в своей бане истопили.

Мне было не до шуток, я засмотрелась на ее грудь. Со мной явно что-то происходило, и мне это уже не нравилось. Людмила продолжала о чем-то говорить, но я вслушивалась не столько в ее слова, сколько в мелодику голоса. При ее комплекции, удивительно низкий, грудной голос, по диапазону где-то меццо-сопрано наверное. Интересно, поет ли она романсы, что-нибудь вроде — Утро туманное, утро седое…

— …ну вот, дали ему положенные на похороны пять дней и он уехал, — вклинилась я в ее рассказ уже на середине, — Через пять дней пришла телеграмма, мол, в связи со сложным семейным положением прошу пять дней за свой счет. Подписали ему и это. Еще через пять дней появился он на работе. Сидит за своим столом, голову руками обхватил, молчит. Мы так вежливо, с сочувствием в голосе, спрашиваем — Миша, ну что, как дела. А Миша, не поднимая головы, отвечает, — Хорошо погуляли, две гармошки порвали.

— Не поняла, это анекдот, или он врал про похороны?

— А ты, оказывается, слушаешь? Нет, ни то, ни другое. У них траурная тризна по безвременно ушедшей теще плавно перешла в грандиозную пьянку. Всей деревней две недели гуляли, забыв, с чего все началось.

Я насторожилась, за дверью явно кто-то был. В голове ураганом пронеслись картины не такого уж и давнего прошлого, когда мужики попытались подсматривать за мной в бане. Обнаружив это, я сначала съежилась от стыда, а потом, разозлившись, распахнула дверь и в чем мама родила, можно сказать с одним ведром кипятка в руке, вышла на улицу. Завернув за угол я окатила этим кипятком всех кто стоял возле окна и спокойно пронаблюдала произведенный эффект от кипятка и моего появления. С тех пор нам всем стало как-то все равно. Мне было все равно, подглядывают за мной или нет, мужикам все равно, моюсь я в бане или нет. Полный консенсус, одним словом.

— Кто там?! — я изобразила голосом крайнюю ярость.

— Дык, это я Вениамин, Евгения Николаевна, вы не волнуйтесь, я просто жду. Может, понадобится помощь или чего-нибудь еще… Вам воды хватило? Может принести? — раздалось из-за двери.

— Идите спать Веня, у нас все в порядке.

— А Людмила батьковна как же? Дойдет сама?

— Спасибо вам, Веня, я дойду, мне гораздо лучше, — подала голос Людмила.

— Вы сегодня долго паритесь.

— Идите Веня, мы уже кончили, сейчас отдохнем, порядок наведем и будем уходить.

— Да вы оставьте, я завтра утром сам все приберу.

— Идите, Вениамин, — я начинала терять терпение, и это прорвалось в голосе, — у нас все в порядке.

— Лады, пошел я…

— Хороший парень. Заботится о тебе, — с укоризной заметила Людмила.

А у меня перед глазами стояла картина, как этот хороший парень матерился и очень быстро снимал с себя ошпаренные брюки. Он ближе всех стоял ко мне, во время проведения воспитательной акции.

Есть не хотелось. Кто-то из поваров оставил на столе термосы с ужином, хлеб и яблоки. Мы взяли по яблоку. Людмила постелила себе на диване и легла. Я сложила аккуратнее дрова, брошенные возле печки внавал. Людмила заснула, похоже, едва коснувшись головой подушки. Я вытащила у нее из руки надкушенное яблоко, прикрутив фитиль, погасила лампу, и ушла в спальню. Не спалось. Я зажгла свечу и достала свое снотворное — “Моя борьба” достаточно заурядного немецкого писателя прошлого века Адольфа Гитлера. Второй месяц безуспешно пыталась прочитать это эпохальное произведение, в тщетной попытке понять — от чего там народ пищал и кипятком писал. Книга вывалилась из рук, я долго смотрела на отсветы огня на полу, которые были видны в открытую дверь. Мне показалось, я только закрыла глаза, как услышала шлепанье босых ног.

— Женя?

Я приподнялась на локте. Взъерошенная, как воробей, в одной футболке, Людмила стояла возле моей кровати, обнимая подушку и поджимая пальцы ног от холода.

— Можно я с тобой лягу, я опять замерзла, и согреться не могу.

Я глянула на пол в дверном проеме. Отсветов не было. Значит все-таки заснула.

— Ложись.

Я поднялась, взяла одеяло, которым Людмила укрывалась, набросила его поверх своего. Потом подбросила дров в печку, дождалась, когда по поленьям побегут язычки пламени. Я была в замешательстве — сердце прыгало в груди как мяч, под рукой баскетболиста. Я боялась, что она почувствует этот дриблинг, услышит мою одышку. Засунув руку под одеяла, я нащупала ее ступни, они были холодные, как ледышки. Я начала растирать ее удивительно маленькие, со смешными аккуратными пальчиками ступни, и это незамысловатое действие помогло мне вернуть самообладание.

— Ну, как, так уже лучше?

— Да, спасибо тебе. Тепло. Я чувствую.

Я подоткнула свисающий край одеяла, потушила свечу и нырнула в постель. Минута неловкости, пока перебиралась через нее к стене, что бы не загораживать тепло, идущее из комнаты. Мы обе повозились, устраиваясь удобнее, и замерли. Я лежала одна.

— Ты где?

— Здесь.

Я пошарила рукой. Людмила лежала, свернувшись калачиком на краю кровати.

— Так, сирота казанская, двигай сюда, — скомандовала я, — Давай-давай!

Я сунула руку в центр этого калача и подтянула ее к себе, прижимая к животу.

— Привались ко мне, распрямись, сейчас согреешься.

Я подсунула свою руку ей по голову, другой рукой продолжала обнимать ее талию, и переплела свои ноги с ее ногами. Опять замерли. Пришлось собрать всю свою волю в кулак, что бы руки остались вялыми и расслабленными.

— Не спишь еще?

— Нет.

— Зачем ты тащила его?.. Оставила бы, позвала бы меня… — эта мысль не давала мне покоя. — Тащить по бездорожью на себе такого кабана… Это круто.

— Он боялся остаться один. Он панически боится медведей.

— Какие медведи?! Я третий год в этих краях, ни одного медведя не видела!

Сквозь сон я услышала шум вертолета, только не поняла — сел или взлетел он. У меня затекла рука, но я терпела, боясь разбудить Людмилу. Было очень жарко. На всякий случай, осторожно пощупала ее лоб. Вроде без температуры. Тихо щелкнул замок входной двери, на секунду стали слышнее звуки, долетавшие с улицы. Сонное состояние моментально прошло, его заменила холодная ярость. В дверях стоял Папа собственной персоной и любовался на нашу композицию. Людмила спала на мне, положив голову мне на грудь, по-хозяйски обняв рукой и закинув на меня для верности ногу. Все это было скрыто под одеялом, но контуры прочитывались вполне ясно. Я подняла голову и пристально стала смотреть в глаза шефу. Кажется, впервые за все время наших отношений он не выдержал и отвел взгляд, потом сделал шаг назад и прикрыл дверь. Я выскользнула из кровати, натянула брюки, вышла в кабинет.

Шеф стоял у окна и, не поворачиваясь ко мне, тихо начал говорить

— Приходил борт, забрал Сайбеля.

— Как он?

— Да как… Так… Ночь с ним не спали. Температура, нога как бревно… Бредил… Похоже,

инфекцию в рану занесли. Блин, меня техника безопасности и так забодала, после этого во век не отмоешься. Надо акт оформлять… Поможешь… Скажи Заславской, чтобы объяснительную написала.

— На чье имя?

— Ни на чье, просто объяснительная в произвольной форме. И сама напиши.

— Хорошо, только смотаюсь за приборами.

— Лады. Тут вот еще что — я звонил в Контору, доложил ситуацию… Они просят помочь со съемкой… У вас много там осталось?

Я сильно растерла лицо руками, раздернула занавески на другом окне и тоже посмотрела на улицу. Ночью упал мороз. Трава была пушистая от инея, лужи украсились кружевной каймой.

— Толком не знаю, не вникала. Кажется больше половины. И все дальние.

— Что делать будем? Кого с ней пошлем? Юсупова или из ребят кого?

— Ты посмотри, как быстро холодает, а ты что, хочешь их бросить в тундре с палаткой?

— Что предлагаешь?

— Дай мне ГАЗ-66, я провезу ее по оставшимся скважинам и помогу провести съемку.

— На нем сварка.

— Баллоны можно перекинуть в ЗИС к электрику.

— А генератор?

— Генератор уже две недели как в ремонте. Забыл? Он же большой за собой на прицепе таскает. Мне нужен этот ГАЗ. У него лебедка “самовывоза” есть.

— А бензин?

— Ты же говоришь, что ситуацию доложил? — я тихо засмеялась, — вот не поверю, что ты не урвал под это дело каких-нибудь благ.

— Хорошо, предположим, бензин я найду, кого пошлем?

— Я же сказала, сама поеду.

— Хватит уже. Набегалась. Ты мне здесь нужна.

— Анатольевич, я этим летом толком дома не была, с буровой не вылезала. Я вкалывала как проклятая и за Жучку и за внучку, всех замещала. Подари мне эту неделю. Обоснования и графики тебе и Ренат красиво нарисует.

— Это тяжелая машина…

— Я водила, знаю.

— Да ты пойми, случись что в дороге… Там мужик нужен…

— Я эти песни всю жизнь слушаю, про то, как вам всем, граждане начальники, не просто геолог нужен, а мужик, который по хрен в нефти бы бродил, — рявкнула я, -

И за шесть лет трудовой деятельности еще ни разу не столкнулась с такой

необходимостью, вступить в эту самую нефть по это самое! Теперь выясняется, что и для того, что бы маркшейдером стать мне тоже бубенчиков в штанах не хватает!

Шеф резко повернулся и тоже повысил голос:

— Я тебе этого никогда не говорил!

— Ты не говорил, зато от других яйценосных особ наслушалась, пока к тебе устроилась.

У шефа желваки на скулах заходили. Несколько минут мы молчали.

— Значит неделя. А там и конец вахты. Когда у тебя отпуск?

— Теперь не знаю, с этим переездом. Очередной я уже пропустила…

Шеф пошел к выходу.

— Так что решили? — спросила я его спину.

— Возьмешь из бурильщиков кого-нибудь.

— Да не нужен нам никто, ты пойми. Двое в кабине — кресла, относительный комфорт,

а кто-то третий и это буду я, не посажу ведь я ее в этот гадюшник, в темном кузове трясется…

— Ладно. Думать надо.

Шеф ушел, я еще какое-то время смотрела на улицу, потом обернулась. В дверном проеме стояла Людмила и внимательно рассматривала меня.

В конечном итоге, нам выделили в полное распоряжение ГАЗ и пять дней сроку на съемку оставшейся площади. Мы рано поднимались, завтракали в столовой, брали термосы с обедом и уезжали на работу. Мне стало не до рыбалки, не до медитаций, глядя в небо, но зато появилась серьезная, уважительная причина чаще смотреть в сторону Заславской, разговаривать с ней. Иногда, правда, засмотревшись на нее, я пропускала жест, которым она просила меня отойти в сторону или подальше, заслушавшись ее голосом, пропускала смысл ее слов или путала колонки с цифрами… Я любовалась на нее, а в душе сначала тихо, потом громче и громче разливалась волшебная мелодия. Мне кажется, это был Моцарт. По крайней мере, что-то очень похожее на Andante из двадцать первого концерта, там так роскошно царствует рояль. Мир плыл и качался в такт с этой мелодией, ее не в состоянии был заглушить даже надсадный рев ГАЗона. Конечно же, ни словом, ни жестом я не выдавала своего состояния. О чем говорить — я влюбилась в женщину… Что может быть ужаснее… Особенно в моем положении… Что может быть прекраснее — я влюбилась…

В тот день мы проспали завтрак и застали на кухне только пустые кастрюли да горбушки. Повара ахали, махали руками, уговаривали задержаться на час, но мы решили не ждать и пообедать у костра. Ближе к полудню, я выбрала место посуше, развела огонь, вскипятила воду в своем видавшем виды чайнике, образца 1917 года. Залила кипятком супы в стаканчиках, кашу в ванночках, разогрела в костре банку тушенки. Сколько раз замечала — на маршруте летит “на ура” то, что дома есть не будешь ни за что. Однажды, мы застряли в пургу километрах в двадцати от жилья в вездеходе со сломанным траком. И до жилья вроде недалеко, и не дойдешь — не видно ни зги. Двое суток сидели в заметаемой снегом машине, растирая друг другу конечности и время от времени выскакивая через верхний люк на рытье ямок в снегу, предварительно обвязавшись веревкой. Проголодались естественно, а из съестного только печенье "Колос" и баклажанная икра. Ничего, съели…

Я увлеченно рубала кашу и не враз заметила выражение ужаса на лице Людмилы.

— Что? Что такое? — обеспокоено спросила я

Людмила молча открывала и закрывала рот и продолжала в ужасе смотреть куда-то мимо меня. Я оглянулась, в поисках источника этой паники. Мама дорогая, к нам в гости шел медведь. Настоящий бурый мишка и, главное, без намордника. Я, не глядя, схватила нож, стала медленно подниматься и тихо скомандовала:

— Поднимайся, только осторожно, не делай резких движений, и встань у меня за спиной, не вздумай бежать, не смотри ему в глаза, вообще не смотри на него!

До карабина не добраться, медведь шел со стороны машины. Большой медведь, упитанный. В сочинении на тему "Как я провел лето", думаю, ему будет о чем рассказать, перечисляя, чего и сколько он слопал. Господи, взмолилась я, неужели ты дашь ему еще один абзац дописать, с нашими именами? Так, где-то возле костра был топор.

— Мила, медленно отходим от еды в сторону костра. Слушай внимательно, если он бросится, я его отвлеку, а ты беги в машину и хватай карабин, не забудь снять с

предохранителя и передернуть затвор. Старайся попасть под лопатку или в голову.

— Под какую лопатку, я не умею стрелять, я попаду в тебя, — Она уткнула лицо мне в спину между лопаток, и положила руки на плечи. Я чувствовала сквозь ткань рубашки тепло ее дыхания. По телу прокатилась волна нежности, бесконечной нежности к этой маленькой женщине у меня за спиной. Господи, как все не вовремя.

— Под левую лопатку. Я отвлеку его, а ты выстрелишь. Все будет хорошо, главное — не паникуй.

Я внимательно изучала лапы медведя, стараясь не смотреть ему в глаза. Страшно было смотреть в тупые и жестокие глаза дикого зверя, отличавшегося среди всех своим коварством. Медведь изучал наш ужин. Каша быстрого приготовления с тушенкой оставили его равнодушным. Я шарила взглядом по земле. Черт, где топор, где я его бросила! Медведь направился к нам. Я напряглась, расставила руки, прикидывая, куда надо ударить в первую очередь. Знать бы еще, куда надо бить наверняка. Ладно, война план покажет, будем бить куда дотянемся. Медведь начал медленно обходить нас, я медленно поворачивалась, левой рукой задвигая все время себе за спину Людмилу. Медведь подошел совсем близко.

— Мила, приготовься, — бросила я за спину.

— Я не смогу.

— Сможешь, соберись.

— Он убьет тебя.

— Я ему пасть порву, как Самсон. Ты главное до машины добеги. В случае чего, просто захлопнешь дверцу.

Рука с ножом закаменела от напряжения, а в голове крутилась совершенно идиотская

мысль, как я повернусь и поцелую ее в губы, когда эта зверюга свалит отсюда. Медведь поднял голову и начал активно к чему-то принюхиваться, потом развернулся и пошел от нас прочь, даже не оглядываясь. Я залюбовалась на его жирный зад, куцый хвостик и пушистые очесы задних лап, Людмила же тихо сползла по мне на землю. Я повернулась, присела, положила руку ей на плечо. Людмила, сначала тихо, потом все громче, принялась хохотать. Это была натуральная истерика. Я растерялась, не зная как ее утешить.

— Да ты посмотри, что у тебя в руках, — сквозь приступы хохота выдавила она.

В правой руке я продолжала сжимать нож. Консервный. Вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я оцепенела в шоке и поэтому не сразу сообразила, что происходит. Людмила опрокинула меня на спину, навалилась на меня всем телом и, обхватив руками голову, яростно впилась губами в мой рот. Господи, что это был за поцелуй. Она буквально атаковала меня. А я в свою очередь вдруг заинтересовалась ее верхней губой. Не представляла, что это так восхитительно — мягкая, нежная верхняя губа. Но вовремя сработали предохранители… Я резко дернула головой.

— Ты потом будешь жалеть об этом, — прохрипела я и, втыкая каблуки в мох, попыталась уползти от нее. Отталкивая ее одной рукой, тыльной стороной другой руки я вытирала рот, стирая этот вкус, это ощущение поцелуя. Людмила ударила меня кулаком в грудь и закричала:

— Да отпусти же ты себя! Сними эти вериги, или доспехи! Кому все это нужно! Кому!

Она уже барабанила кулаками по мне, я пыталась ловить ее руки, потом схватила в

охапку и прижала к себе, лишив возможности двигаться.

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! И не говори, что я не нравлюсь тебе! — прокричала она мне в лицо.

Я смотрела в эти холодные, темно-серые глаза и мне было бесконечно грустно.

— Мила, это стресс. Это пройдет. Потом ты пожалеешь об этом.

— И не смей так разговаривать со мной, не смей решать за меня!

Весь остаток дня мы молчали. В молчании проводили съемку, перебрасываясь сугубо

деловыми фразами, в молчании возвращались домой. В баню я с ней не пошли,

придумала себе массу дел на весь вечер. Людмила не дождавшись, а может быть и не

дожидаясь меня, вымылась одна. Сама я мылась уже в потемках, в практически холодной бане.

Мой вагон встретил меня светом керосиновой лампы и теплом растопленной печи. Все-таки она очень теплолюбивый человек, отметила я про себя. Людмила сидела у стола и разбирала свои записи. Поставив в угол черенок лопаты, который стащила у

мастеров, повесив на вешалке пакет с банными принадлежностями, я сняла куртку, скинула сапоги и прошлепала в кресло. Минут пять мы сидели в тишине. Решимость возникла спонтанно. Не успев осмыслить, что происходит, я скомандовала:

— Подойди ко мне! — потом, опомнившись, добавила, — Пожалуйста, подойди ко мне.

Людмила сначала повернула голову, посмотрела на меня долгим и внимательным взглядом, бросила карандаш на бумаги, поднялась и встала передо мной. Я села в кресле, не касаясь его спинки, глядя ей в глаза, притянула ее за свитер ближе к себе, вынудив сделать шаг, поставила между своих раздвинутых ног. Не отводя глаз, я спокойно и уверенно, словно знаю что делаю, задрала ее длинный свитер на животе и стала расстегивать ремень, потом пуговицу на поясе, потом молнию ее джинсов… Она стояла совершенно спокойно и молча наблюдала за моими действиями. Я остановилась.

— Забыла спросить, — голос почему-то был сиплым, я прокашлялась и продолжила,

мучительно подбирая слова, — Для тебя ведь не новость… то… что иногда происходит

между двумя женщинами?..

— Не новость, — спокойно ответила она, продолжая с холодной внимательностью смотреть на меня.

Я скользнула ладонями ей за пояс в эту тесноту трусиков и брюк. Продолжая скользить по бедрам дальше, я спустила с нее брюки вместе с нижним бельем. Я не представляла, что столько чувств можно испытывать, просто скользя ладонью то теплой бархатистой коже. Людмила положила мне руки на плечи, когда я снимала с нее кроссовки и высвобождала ее ноги из штанин окончательно. Не отрывая рук от ее тела, я медленно двинулась наверх. Узкие, лодыжки, твердые мышцы голени, бёдра. Здесь я решила задержаться подольше, потом нерешительно скользнула на ее ягодицы. Я уже была ни в чем не уверенна, боялась поднять голову и посмотреть в эти холодные внимательные глаза. Но и остановиться я не могла, руки сами мяли эти упругие мышцы, и в душе разливалась какое-то ликование. Поглощенная переживанием этих новых для себя ощущений я пропустила момент, когда ее руки начали сжимать мои плечи все сильнее и сильнее. Я подняла голову. От холодности и рассудочности в ее лице не осталось и следа. Расширившиеся зрачки, закушенная нижняя губа. По-прежнему, не отрывая ладоней, я поднялась выше, забираясь дальше под свитер.

— Значит не новость, — пробормотала я, — на что же мне надеяться, чем удивить тебя?

— Не надо удивлять… Просто люби меня… Будь моею.

— Так, еще не начали, а уже мелкособственнические интересы прорезаются, — я молола чепуху, поднимая одежду и целуя ее в живот.

Одним движение Людмила сняла с себя свитер и футболку, и принялась расстегивать

рубашку на мне.

— Э нет, — я остановила ее руки, — вот это потом.

Я поднялась, подхватив ее за бедра сзади, подсадила на себя. Она обняла меня за шею, обвила ногами. Смешно потыкавшись носами, мы слились в долгом нежном поцелуе. Она была очень легкой, или я была в этот вечер очень сильной… В несколько шагов я донесла ее до кровати и постаралась как можно аккуратнее опустить в постель.

Мила постоянно порывалась расстегнуть на мне одежду, но я неизменно перехватывала ее руки.

— Не сейчас, потом, — все твердила я, и видела, что это ее заводит.

Она выгибалась в попытке потереться сосками о грубую ткань моей рубашки. Заметив это, я поднялась над ней на вытянутых руках, с улыбкой наблюдая на ее лице выражение досады.

— Что ты делаешь со мной, — с легким стоном выдохнула она, поняв мою игру.

— Любовь заказывали? Распишитесь в получении.

— Так ведь любовь, не пытку.

Она обвила меня руками, притягивая к себе:

— Наконец-то, если бы ты знала, как долго я тебя ждала.

Я продолжила захватывающий поход по неисследованной местности. Теперь я изучала

неведомые рельефы не только руками, но и губами, проверяя не только на ощупь, но и на вкус упругость сосков, шелковистую мягкость груди, пульсирующие жилки на шее, смешно подергивающиеся, как от щекотки, мягкие мышцы живота, ямку пупка, тепло и потрясающий запах подмышечных впадин. От одних только прикосновений, по-детски беззащитно, выпирающим косточкам ключиц захватывало дух. Я уж не говорю о ее губах и о том, что мы вытворяли нашими языками.

Дыхание у нас становилось все более учащенным. Внезапно меня словно молния пронзила, я подскочила и рванула к выходу. Черенок лопаты плотно зашел за ручку. Вот так-то оно спокойнее. Я вернулась в комнату, присела на кровати. Глаза Людмилы мерцали в сумерках.

— Что случилось?

— Ничего, просто забыла запереть дверь.

— Это было так важно для тебя сейчас?

— Это будет важно для нас потом, радость моя.

Глядя в эти мерцающие глаза, я просунула ладони ей между ног и мягко, осторожно надавила, раздвигая ноги. Она медленно их развела. Я встала на колени у нее между ног, и развела их еще чуть шире. Рассматривая этот пушистый треугольник и то, что открывалось ниже, я словно открывала двери в иной мир. Когда ее тело начало содрогаться от волн оргазма, я легла рядом с ней,

практически накрыв собой, осторожно целовала ее закрытые глаза, стирала ладонями пот со лба, расчесывала пальцами спутавшиеся пряди. Тихий протяжный стон, тело,

вздрагивающее подо мной… Это было еще одно неведомое доселе ощущение, еще одна

грань счастья. Господи, да сколько же там этих граней. Я счастливо улыбалась. Постепенно Людмила затихла, мне показалось, что она дремлет. Я встала, подняла одеяло, сброшенное на пол, и накрыла ее.

— Ну и что все это значит? — спросила она, не открывая глаз.

— Спи, оставим разбор полетов на завтра.

— Нет, просто чисто спортивный интерес… Почему ты не захотела раздеться? — она говорила, сонно растягивая слова.

— Помнишь, я спросила — новость ли для тебя женские ласки?

— Ну.

— Так вот, для меня это была новость.

До нее дошло не сразу, с некоторой задержкой.

— Не может быть! — ее голова взлетела над подушкой, глаза были черные и круглые в сумерках спальни.

— Тем не менее.

— Но ты… Ты была такой опытной… Такой знающей…

— Ну, я, в общем-то, девочка образованная, скажем так, осведомленная, в разных областях… И не только геологических, — засмеялась я.

— Не может быть, — ошеломленно повторяла Людмила,

— Может. Я просто боялась, что, приняв твои ласки, я не справлюсь с собой.

— Так ты… Ты это в первый раз…

— И надеюсь не последний.

— Иди ко мне, — выдохнула она.

— Ну, нет, радость моя, отдыхай. Да и я спать хочу.

Я взяла из шкафа подушку, ушла в кабинет и, погасив лампу, прилегла на диване. Покрутилась, пытаясь удобнее пристроить ноги. Я лгала, мне не хотелось спать. Я лгала, я не боялась не справиться с собой, я боялась, что не с чем будет справляться. Нестерпимо хотелось курить. Не выдержав, я тихо встала и, открыв форточку, закурила. В голове, как кадры кинохроники крутились события давних лет.

Я была из тех старомодных дур, что берегут свое девичество до замужества, и расплатилась за эту глупость сполна. После первой, легендарной, всеми воспетой, брачной ночи, когда мой супруг, сделав со мной и во мне все, что счел нужным, весело похрапывал, я уговаривала себя, глядя в потолок — это шок, все говорят, что потеря девственности страшно, больно и непонятно, это просто шок, все еще придет. Но ничего не пришло и победный храп удовлетворенного самца, которого совершенно не заботили чувства его партнерши, вскоре, выглядел уже издевательством надо мной. Я взяла за привычку после исполнения супружеской повинности, уходить спать в другую комнату. Муж понимал, что-то происходит, чувствовал, что в постели я не слишком азартна. Со свойственной сильному полу смышленостью, первое, что он заподозрил — измена. Я сочла унизительным для себя оправдываться. Где-то через пол года супружеской жизни мы ненавидели друг друга с той же силой, с которой когда-то любили. Еще через пол года просто разбежались. Официально развелись еще через год. Я пыталась решить свою проблему домашними средствами, уже после развода заводила романы, добиваясь того, чего не получила от законного супруга, от других мужчин. Но все мои попытки начинали все больше походить на медицинские опыты. Не скажу, что все было зря, я получила

массу знаний, но никакого удовлетворения. Потом я пошла к врачам, от этих походов тоже не было проку. В конце концов, я махнула на себя рукой, затевая короткие интрижки, когда надо было сбросить накопившееся напряжение. Удовлетворенности это не добавляло. Старая боль вновь поднималась, затопляя душу, как темная вонючая жижа из подвала. Я замычала в позднем раскаянии, прислонившись лбом к холодному стеклу.

Ну какая же я дура, зачем я сделала это, ради чего? Нет ответа. “Не последний раз!” Самый, что ни на есть последний, иначе придется все это дерьмо рассказывать.

— Ну что ты маешься? — раздалось у меня за спиной, — Поделись. Ты всегда в броне. Даже сексом, как выяснилось, занимаешься в наглухо застегнутой одежде.

— Рука болит. Ломит, — брякнула я первое, что пришло на ум, — эта чертова коробка.

В принципе, это была правда. Я все время жаловалась на коробку скоростей в машине. Ручка расположена высоко сбоку от водителя, так что надо отводить руку далеко вправо и чуть назад, если сидишь, подавшись вперед. На сложных участках дороги приходилось крутить баранку одной левой, дергая другой за ручку где-то в стороне. У меня всегда от этой машины болел правый локоть и плечо. Людмила залезла мне под рубашку, помяла плечи. Ее маленькие руки были на удивление сильными. Я непроизвольно подалась слегка назад, навстречу этим рукам.

— У-у-у, как все запу-у-ущено. У тебя просто каменная спина. Давай-ка, раздевайся, я тебе массаж сделаю.

— Не надо, поздно уже, иди ложись спать.

— Я ведь все равно не отстану. Пошли. Или ты боишься меня?

Я молча начала расстегивать рубашку. Мы подошли к кровати. По дороге я добавила пару поленьев в печь.

— Только массаж, — требовательно сказала я, начиная расстегивать штаны и усаживаясь на кровать.

Из темноты раздалось насмешливое:

— Папой клянусь!

Потом загремел стул, и Людмила тихо ойкнула.

— Ты чего?

— Ничего, — сдавленным голосом ответила она, — где спички, я хочу лампу зажечь.

Я достала из прикроватной тумбочки три свечи и чиркнула зажигалкой:

— Так пойдет?

— Вполне… Очень интимно, ты не находишь? — последовал ответ.

Я легла на живот. Людмила провела рукой по икрам и подергала меня за волоски:

— У тебя лохматые ноги, только сейчас заметила.

— Хорош издеваться, тут кто-то массаж спины, между прочим, обещал, — пробурчала я.

— Да-да, я тоже что-то такое слышала.

Ее рука уже скользила по внутренней стороне бедер.

— Людмила! — строгим голосом сказала я.

— Слушаю и повинуюсь.

Людмила накрыла меня до пояса одеялом, села сверху. Массаж она делала профессионально.

— Где ты так научилась?

— Меня массажистка научила. Когда маму разбил инсульт, ей нужен был массаж. Сначала приходила медсестра, я смотрела, как она делает, потом стала делать сама.

— И как сейчас мама?

— Мама умерла семь месяцев назад. А твои родители живы?

— Живы. Но я с ними не живу… Извини, я не знала…

— Ну откуда тебе это было знать. Так ты замужем?

— Была, — коротко ответила я и тут же перевела разговор на другую тему, — А что с твоим отцом? Тоже умер?

— Не знаю. Они в разводе были. Давно уже. Он пил по-черному. Ну как, отпускает?

— Отпускает…

Меня действительно отпускало и снаружи, и изнутри. Я лежала, безвольно покачиваясь под ее руками, глядя на огонь свечи и наслаждалась теплом и покоем, что разливались по всему телу. Разговор прервался, я начала задремывать. Постепенно характер ее движений изменился. Они стали тихими и вкрадчивыми. От простого, вроде бы, поглаживающего движения ладоней у меня мороз по шкуре прошел.

— Людмила!

— Да-да-да, помню-помню! — пропела она в ответ, поднялась на колени и, спустив одеяло, принялась массировать поясницу. С поясницы руки перешли на ягодицы. Что это было за ощущение! Я почувствовала наслаждение ничуть не меньшее, чем тогда, когда сама месила ее упругую попку. Но страх твердил свое — нет!

— Слушай, на задницу я не жаловалась!

Людмила продолжала мять мои половинки. Внезапно до меня дошло, что она их целует.

— Ну! Ты! — я выгнулась от неожиданности дугой.

Но Людмила, с силой, быстро вдавила меня обратно в постель.

— Расслабься, просто расслабься и позволь себе получить наслаждение, — раздался ее голос над ухом, — Раздвинь ноги. Ничего плохого я тебе не сделаю.

Ее дыхание щекотало ухо. От упругих сосков, едва касающихся спины бегали мурашки

по коже. Я лежала вытянувшись в струну.

— Ну что, ты сильная, да? Типа не баба, а конь с яйцами, привыкла все под контролем держать, да?

Она с силой всунула ладонь мне между ног. Внутри все кричало и корчилось — нет, все это ни к чему, я не смогу притвориться, я не хочу притворяться, все эти уроки я уже прошла однажды! Но эта ладонь, эти пальцы, которые проверили все отверстия, что нашли и протискивались все дальше, к заветному бугорку… Я попыталась повернуться на спину.

— Нет-нет, не надо, только раздвинь ноги.

Уткнув лоб в сложенные, как у примерной ученицы ладони, я развела ноги. Да пропади оно все пропадом, — прозвучало в голове — куда кривая выведет. Ее спокойные руки словно загипнотизировали меня, и я решила насладиться, хотя бы тем, чем мне дано будет насладиться — ее прикосновением.

— Спасибо, — прошептала она.

Людмила медленно стянула с моих волос резинку и, запустив пальцы в волосы, осторожно массировала затылок. Потом убрала рассыпавшиеся волосы со спины и

принялась легонько целовать меня в спину вдоль позвоночника. Одеяла на мне не было, и я чувствовала жар и влагу ее тела на своих ягодицах. Дыхание сбивалось от каждого прикосновения, от неизвестности следующего движения. Беспомощность позы сбивала с толку, я не знала что сказать, как отреагировать. Несколько раз порывалась повернуться, мне хотелось увидеть ее, как-то объясниться, но она каждый раз ловила мои движения и пресекала эти попытки на корню.

Все кончилось быстро, толком не успев начаться. Едва она вложила в меня пальцы и

едва пошевелила ими там, у меня в животе словно граната взорвалась, по всему

телу прокатила волна нестерпимого жара, и меня передернуло в длинной судороге

оргазма. Первый раз в жизни.

Людмила растерянно отпрянула. А я, пережив второй взрыв, когда она выходила из меня, повернулась на бок и попыталась поймать ее руку.

— Извини, я не хотела, — бормотала она расстроено, — я все испортила, я не думала, не ожидала…

Вялая, не в силах подняться, я тянула ее за руку, заставляя лечь рядом. Я не могла говорить, я просто целовала ее лицо, которое быстро стало почему-то солоноватым.

— Ты пла-а-ачешь? — изумленно протянула она.

Мне не хотелось никаких объяснений, я запустила руки в ее волосы и запечатала ее губы поцелуем.

Мы лежали, обнявшись, глядя на танцующие язычки пламени свечей. Я прислушивалась к своему телу — и вспомнила волка из мультика “Жил-был пес”, с его сытым — Щас точно спою. Господи, одни глупости в голове.

— О чем задумалась? — поинтересовалась я у Людмилы.

— Так, ни о чем…-

Без цели и без расчета, порывом увлечена,

Не знает стрела со взлета, куда вонзится она.

В мерцающем ореоле, не ведают две свечи,

Которой истаять вскоре, которой гореть в ночи…

— Странно, а я заметила, эти свечи совсем не оплывают и долго горят, — добавила она помолчав.

— Это охотничьи свечи, на двадцать часов горения.

— Ты вот так вот и живешь? Охотничьи спички, охотничьи свечи, ножи, блесны, патроны, ружье, вагончик. Ты так вот всю жизнь живешь в этом вагончике?

— Ну почему же, мы вахтами работаем — месяц здесь, месяц дома.

— А где твой дом?

— В Казани.

— В Казани?! Большой город. Так ты городская?

— Да, я родилась там, а что?

— Нет, просто я подумала, что ты из деревни или с какого-нибудь таежного кордона. Хотя, можно было конечно заподозрить что-то. У тебя очень неожиданные, для нашей

сельской местности, знания.

— Да, и что я такого неожиданного знаю?

— Музыку классическую знаешь хорошо, историю, поэтов цитируешь не из школьной хрестоматии.

— Вот так вот разведчики и сыпятся — засмеялась я. — А ты сама откуда? Беккерера цитируешь, его тоже в школе не проходят. На кого работаешь? — я приподнялась на локте, изобразив пальцами пистолет приставила его дуло к кончику ее носа — Штази? МИ5? ЦРУ? ЦСУ? Говори!!!

— Тутошние мы, тетенька, местные, нихт шлиссен, не стреляйте.

— Местные здесь только олени, колись, где твой дом!? — продолжала я допрос со зверской рожей.

— Я из Припяти.

Лицо Людмилы напряглось, и стало не до шуток.

— Ты была там во время взрыва?

— Даже на Первомайскую демонстрацию сходила…

Людмила повернулась на бок, и я поняла, что она не хочет, что бы я видела ее лицо. Я обняла ее сзади, прижав ее к себе как можно сильнее, поцеловала ее в шею за ухом, пристроила подбородок ей на макушку. Я читала про эту историю с демонстрацией. Несколько дней власти города, впрочем, не только города, пытались скрыть правду от всех подряд, сделать вид, как ни в чем ни бывало. АЭС рванула в конце двадцать шестого апреля, а первого мая в городе провели демонстрацию, и тысячи людей, главное масса детей, школьников, прошли мимо трибуны в центре города, выражая солидарность с линией партии и правительства, которых представляли отцы города. На горизонте сияло зарево ядерного пожара. Маленькая деталь, своих детей они, эти самые отцы, вывезли из города в первые часы аварии.

— Эй, на палубе, ну ты что загрустила? — позвала я ее.

— Мне дом до сих пор снится. Представляешь? У нас была большая солнечная квартира, очень светлая. Окна выходили во двор, а там деревья качели, детей полон двор, скамейки у подъездов с бессмертными бабушками. На балконе мама сажала удивительные вьюнки. Ты знаешь вьюнки?

— Знаю, — я прихватила губами мочку ее уха. Невинная забава, но сколько наслаждения. — У них цветы как маленькие граммофончики, розовые такие.

— Точно, граммофончики. Только эти были декоративные и большие. Еще они были белые у основания и постепенно от белого переходили к темно-синему цвету на концах соцветия. Они плелись вверх по шпалере, и когда зацветали, это было похоже на голубое пламя…

— Ты часто плачешь во сне? — спросила я осторожно.

— Часто? Не знаю. Мне мама часто снится, наш дом. Девчонки в отделе, ну, у кого родители уже умерли, иногда сны рассказывают, о том как им родители снятся, и все у них там так многозначительно, полно тайного смысла, намека на будущее. А мне снятся простые сны, бытовые. Рассказывать даже не о чем. Там, во сне, жизнь продолжается, как будто и не было аварии, переселения, болезни… Смерти не было… Только, когда во сне понимаешь, что это лишь сон, становится очень больно и кричишь тогда, кричишь до боли в горле, от которой и просыпаешься потом… А что? Почему ты спросила?

— Вы сразу после аварии переехали сюда, на север?

— Да. Я здесь школу кончила. Потом в институт уехала. После института в Москве

осталась, но мама заболела и я вернулась сюда. Нас только двое на всем белом свете… Было…

Я потянулась через Людмилу и загасила свечи рукой.

— Как ты это делаешь?! Больно ведь! — воскликнула она.

— Это если думать об этом… Давай спать. Давай запрограммируем себе один сон на

двоих. Как будто мы идем по набережной где-нибудь в Рио-де-Жанейро. Океан, волны, песок, чайки, красивейший город из белого камня. Еще прохладно, но солнце светит вовсю и обещает жаркий день. На небе ни облачка. Мы идем, взявшись за руки, вокруг тишина… Но это не простая тишина, это утро карнавала. Еще каких-то полчаса и поедут машины, захлопают ставни, на улица выйдет народ, двинутся платформы с полуголыми красоткам, за ними потянутся сотни оркестров и начнется феерия. Мы будем смеяться и петь вместе со всеми, приплясывая в такт с мелодией какой-нибудь румбы или самбы. Но сейчас, вот этот миг, мы одни, идем босиком по истоптанному чайками белому песку и все еще впереди, и только шум волн и крики чаек…

Я обняла ее и бормотала, зарывшись носом в ее волосы, что на ум взбрело, но как ни странно, это подействовало и вскоре мы уснули.

— Жень?.. — услышала я сквозь сон.

— М-м-м?

— А что такое ЦСУ? Это где такая разведка?

— Это… Центральное Статистическое Управление… Спи, радость моя… — и услышала в

ответ тихий счастливый смех.

Утром мы завтракали в столовой. Солнце светило прямо в глаз. В голове бродили

штатские мысли:

— Какой сегодня день недели?

— Четверг.

— Давай устроим себе каникулы? Поедем куда-нибудь просто так, возьмем спиннинг,

пошляемся без дела. О, ты лебедей видела? Тут недалеко их гнездовья. Поехали, а?

— Знаешь, я ничего не понимаю в рыбалке. А после того, как мне вырезали гланды, я

вообще смотреть не могу, как у рыбы из горла крючок выдирают, у меня у самой горло болеть начинает.

— Разве я сказала на рыбалку?

— Ты сказала спиннинг.

— Ну, спиннинг, это еще не рыбалка, это только повод. Вообще-то я мечтаю услышать тебя. Мне кажется, это должно быть что-то с чем-то, — я мечтательно проползла взглядом вдоль ее достаточно длинной шеи и дальше вниз, до того, что позволяла увидеть вторая расстегнутая пуговица рубашки. Да, немного там позволялось, и дистанция была короткая, я поползла наверх к этим красивым, четко очерченным, губам.

— Что?

— Я хочу услышать тебя.

До нее дошел смысл сказанного, и я с садистским удовольствием смотрела, как у нее краснеет сначала шея потом уши, потом щеки.

— Ты с ума сошла, — произнесла она одними губами, которые я плотоядно рассматривала в этот момент.

— Я о твоих вокальных талантах. А вы о чем подумали? — развлекалась я, глядя ей в

глаза и медленно облизывая свою верхнюю губу.

Пенопластом по стеклу прозвучал голос редко видимого за последние дни шефа

— Евгения, может вам в помощь все-таки кого дать? Смотрю я на вас, вы же с лица уже обе спали. Много у вас еще работы?

Отец-кормилец, заботливый ты наш! Пристально глядя в глаза Людмиле, я ответила:

— Ну, лично мне помощь не нужна. Я, кажется, неплохо справляюсь со своими обязанностями, Людмила Львовна? Или у вас есть претензии?

Людмиле Львовне было сложнее, шеф стоял у меня за спиной и смотрел на нее.

— Спасибо, Виктор Анатольевич, осталось совсем немного, думаю денька на два. Мы

кстати хотели сегодня день отдохнуть, мне надо бумаги в порядок привести, проверить записи. Что касается вас, Евгения Николаевна, мне нравится, с вами работать, вопрос в том, не переутомились ли вы со мной. Вы действительно выглядите уставшей, — выдала она тираду с абсолютно нейтральным лицом.

После завтрака мы разбежались по своим делам, договорившись освободиться к обеду. Я помогла Юсупову, разобрать каротажный материал, он в свою очередь помог мне погрузить в вертолет и увезти в кернохранилище последние образцы керна с нашей скважины. Вернулись мы после обеда, уже часа в три. Я заскочила к себе. Людмила все еще копалась в бумагах, что-то считая на калькуляторе. Я взяла полотенце, пошла в баню и окатилась чуть теплой водой, смывая пыль, грязь, усталость. Выйдя на улицу, я присела на скамейку возле Белого дома, закурила и огляделась. Небо затянули низкие, темно серые облака. Стало сумрачно и холодно. "Стойбище" наше почти опустело. Увезли буровую вышку, половину жилых балков, оставшиеся вагончики смотрелись как-то сиротски на фоне этой угрюмой равнины. Ко мне подошла Людмила, села рядом.

— Ну что, каникулы отменяются в виду нелетной погоды?

— Ты закончила свои дела?

— Да. Нам осталось совсем немного. От силы на день работы. Так что завтра последний день, и можно заказывать вертолет. Что будем делать?

— Смотря что ты имеешь в виду, — грустно ответила я.

— Ты обещала показать лебедей.

— Ты обедала?

— Не хочется, а ты?

— Тоже нет. Пойду, стрельну что-нибудь съестное и поедем.

Из съедобного я раздобыла только вчерашние булочки. Присовокупив к булочкам чайник, банку растворимого кофе и пару спальных мешков, я загрузила все это в кузов, уже привычным жестом подсадила в кабину Людмилу и мы отправились на мое любимое место. Вода в бесчисленных озерах, попадавшихся нам на пути все эти дни была темно коричневая, цвета очень крепко заваренного чая. У таких озер были заросшие травой берега и топкое торфяное дно. Озеро, к которому я привезла Людмилу, было совершенно голубым в солнечные дни и темно-темно синим сегодня.

— Что за чудо? — воскликнула она.

Мы вышли на небольшой песчаный пляж.

— Белый песок, — пояснила я — у него все дно такое и вода не болотная, ключевая.

— Какая красота, — Людмила потянулась, закидывая руки за голову.

— Рыбалки здесь нет, но место красивое, — согласилась я.

— А лебеди?

— Их здесь нет, ты же видишь, в воде ни травы, ни живности никакой не водится.

Они на соседнем озере живут, но прилетают сюда иногда. Тоже, наверное, любуются.

— Так поехали туда.

— Ни проехать, ни пройти — там трясина. Уже проверяла.

Я собрала сухие сучья, сложила костер, подпалила его, воткнула в песок две рогатины, взяла из кузова железный прут и повесила над костром чайник с водой, рядом с костром расстелила брезент, разложила сверху расстегнутые спальные мешки.

Людмила сначала гуляла по берегу, потом подошла к костру. Говорить не хотелось. Голоса в тишине раздавались как-то гулко, словно в пустой комнате. Ни комариного звона, ни птичьего гомона, даже ветер стих. Мы выпили кофе, вяло пожевали булочки. Людмила легла на спальники, посмотрела в небо, потом поднялась, на локте и стала смотреть в костер.

— Они часто здесь летают?

— Часто…

— Сегодня не прилетят.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я очень хочу их увидеть… Никогда не видела диких лебедей.

Я встала, подошла к кромке воды, ополоснула наши чашки и засмотрелась на отражение облаков в воде.

— Иди сюда, — услышала я у себя за спиной.

Я оглянулась и обомлела. Совершенно голая Людмила стояла возле костра. Легкая улыбка скользила по ее губам.

— Ты с ума сошла, простудишься!

Я подскочила к ней и замерла в растерянности, вытирая о себя мокрые руки. Не сводя с меня взгляда Людмила медленно присела, потом легла на спальники. Некоторое время я молча смотрела на это тело у ног, на этот зовущий взгляд, и стала быстро раздеваться, почти срывая с себя одежду. Я нависла над ней, опираясь на локти, подсунув ладони ей под лопатки, пытаясь укрыть своим телом как одеялом. Людмила засмеялась, когда мои холодные ладони коснулись ее спины. Мне хотелось, что бы поцелуй был тихим и нежным…

— Давай вытащим один спальник и накроемся им, — Людмила прервала поцелуй и

проверила рукой — нет ли крови на укушенной губе.

— Я не дам тебе замерзнуть, солнце мое, — с угрозой в голосе пообещала я.

— Я думаю, мы обе не замерзнем, — промурлыкала она в ответ, проведя ногтями вдоль спины.

В этот раз мы решили подняться на вершину наслаждения вместе, взявшись за руки, сплетя пальцы. Мы карабкались вверх, все выше и выше, двигаясь в такт, чутко прислушиваясь друг к другу. Я взбиралась медленно, с трудом. Людмила видела это и несколько раз притормаживала свой бег. Внутри опять зашевелился страх. Что если чудо, случившееся минувшей ночью, всего лишь чудо, которое имеет тенденцию случаться раз в столетие, что бы жизнь в оставшиеся годы медом не казалась? Я заглянула в глаза Людмиле. Было ощущение, что она смотрит в темную бездну. Мне вдруг стало все равно. И действительно, какая разница, разве дело во мне?

Женщина подо мной, вздрагивающие ноздри ее тонкого носа, полу прикрытые глаза, напряженно вытянутая шея, деревянно-твердые соски, смешные пупырышки вокруг них, и море влаги там, внизу… Вот, что было важно. Людмила, запрокинув голову, уже знакомым мне манером, закусила нижнюю губу и застонала. Я целовала ее в шею, слегка покусывая кожу. Сама не знаю, почему я так делала, никогда никого раньше так не целовала, но сейчас мне это безумно нравилось. Я ощутила крик сначала губами, почувствовав вибрацию ее горла, а потом услышала его — низкий, протяжный, полный темной, первобытной страсти.

— Я бо-о-ольше не могу-у-у! Же-е-енька-а-а-а!

Людмила впилась мне ногтями в спину, сильно вздрогнула раз, другой, глянула мне в глаза затуманенным взором, зажмурилась и опять закричала, запрокинув голову.

— Же-е-енька-а-а-а!

В душе у меня гремели фанфары. Я склонилась над ней, целуя ее, она ответила на мой поцелуй, продолжая стонать. Для счастья достаточно было уже и этого. Но ее рука проскользнула между нашими потными телами, ее пальцы без предупреждения, резко и глубоко вошли в меня. Внезапно перехватило дыхание. Это было, как взлет и падение одновременно. Людмила согнула пальцы, нащупывая какую-то точку. Шаровой молний, от паха к горлу, прокатилась по телу мука наслаждения. Я замерла.

— Да отпусти же ты себя, ну что ты за человек, дай себе волю! — услышала я словно издалека.

Я пришла в себя от холода, подняла голову. Всей своей тушей я лежала на Людмиле, а она, улыбаясь, гладила меня по голове. Я тяжело скатилось с нее на бок.

— Прости, — пробормотала виновато, — что же ты молчишь, я чуть не задавила тебя.

— Если бы ты знала… Если бы я умела поделиться с тобой счастьем этого ощущения.

Наши потные тела быстро остывали. Я взяла свою футболку, промокнула ею лицо Людмилы, грудь, живот, вытерла ее правое бедро, поискала сухое место на ткани и обтерлась сама.

— Угу, счастье, свалился сверху мешок с костями, как будто так и нужно.

— Теперь я знаю, что ты думала, когда я заснула на тебе, тогда, после парной.

— Радость моя, не путай божий дар с яичницей.

— Это на что намеки? — Людмила подозрительно прищурилась.

— На то, что ты мой божий дар. Ну-ка, приподнимись.

Я положила в изголовье, вместо подушек, наши свернутые куртки, вытянула из-под Людмилы второй спальник, легла рядом и накрыла нас этим спальником повернув отсыревшей стороной наружу, тщательно подоткнув его со стороны Людмилы. Мы обнялись и затихли отдыхая и согреваясь, глядя в костер.

— Жень? Скажи мне, все-таки, откуда у тебя такие фундаментальные познания в этой области?

— Элементарно, Ватсон, у меня на большой земле по соседству семейка веселая живет. Муж и жена, Галя и Света зовут.

— Как все интересно-о-о, — протянула Людмила, — вот с этого момента поподробнее, пожалуйста.

— Пока я на вахте, они моим компьютером и интернетом активно пользуются. После них на машине столько всякого разного и любопытного остается. Что ни возьмешь — готовое руководство к действию. И не врут, как выяснилось, действительно похоже на вкус морской воды — я погладила ее по внутренней стороне бедер.

— Нет, все, давай как в футболе, без рук, — запротестовала Людмила.

— Бога ради, солнце мое незакатное, какие проблемы — я зловредно засмеялась и сделала движение головой к ее ногам. Людмила захватила мою голову в ладони, поцеловала.

— Да угомонись же ты!

Я все-таки залезла ладонью в ее заповедные кущи.

— Столько влаги. И все для того, что бы сказать нет?

— Да! — Людмила поймала мое запястье и вытащила руку.

— Так значит — да? — резвилась я.

— Нет!!! Ты пугаешь меня своей ненасытностью.

— После моего великого поста не грех разговеться.

— Что за великий пост?

Вместо ответа я прижала ее к себе, дотянулась губами до уха — не иссякающий источник наслаждения.

— Пусти, задушишь. Ну, а с кем из них ты проводила практические занятия?

— Что ты, они семейная пара и с очень большим стажем. Я у них на десятилетии супружеской жизни гуляла. И вообще, это очень солидные, интеллигентные дамы. Галя химию в институте преподает, кандидат наук. Химик-взрывник между прочим. Светлана экономист, в налоговой инспекции работает.

— Да, как говорится все страньше и страньше. А что, бедные дамы не накопили на компьютер?

— Есть у них компьютер, но за него вечные бои идут, вот я и пускаю их на свой. Ну, а как на счет тебя, ласточка? Для тебя все это тоже не новость.

— Со мной все проще и примитивнее, — улыбнулась Людмила, — я всегда такой была.

— То есть?

— Элементарно, Ватсон, — прогудела она мне в ухо, засмеявшись — я лесбиянка, неужели еще не дошло?

— Ты никогда не была замужем?

— За-кем, за-кем? — последовал ответ.

Мне стало страшно. Нормы приличия требовали дальнейших вопросов. Но мне стало страшно. Я совершенно не хотела знать как она жила до нашей встречи, чьи имена кричала, запрокинув голову. Вот это да, быстро я научилась ревновать.

В тот день лебеди так и не прилетели. До вечера мы провалялись на песке у костра. Я не могла остановиться, я хотела ее вновь и вновь, не успев кончить. И, надо сказать, находила полное взаимопонимание с противоположной стороны. Последний день озаглавился хмурым холодным утром. Темно-серые облака, набухшие то ли дождем, то ли снегом, нависли над землей, затянув небо сплошной пеленой. Вода в лужах превратилась в лед. Лед не таял и звонко ломался под ногами. Два часа пути к последней в нашем списке скважине мы провели в молчании. Уже на месте, когда я заглушила мотор, несколько минут мы продолжали сидеть, глядя прямо пред собой. Сердце разрывалось от неотвратимо надвигающейся разлуки. Это была главная и, пожалуй, единственная мысль в голове. Я пыталась осмыслить то, что произошло со мной за эти дни. Было еще нечто, о чем я боялась, но не могла не думать — это наше будущее. Наше ли оно? Что будет с нами дальше? С нами ли? Или только со мной? В голове была полная сумятица…

— Ну что выходим?

— Да конечно. Последний рывок — улыбнулась она.

Я вынула из кармана перчатки, протянула их Людмиле:

— Возьми.

— А как же ты?

— А мы уже привыкши… У меня брезентовые рукавицы под сиденьем валяются… Бери, я не замерзну, и потом не мне нониусы крутить, а какая точность и плавность стылыми пальцами?

— Спасибо.

Людмила надела мои перчатки, похлопала руками, засмеялась — они были большие ей.

— Это какой же номер? Ну-ка дай мне руку.

Она положила свою руку на корпус двигателя, перегораживающий кабину. Я накрыла ее ладонь своей пятерней, глянула ей в глаза.

— Ну что ты смотришь на меня глазами больного спаниеля. У нас день впереди. Это же чуть-чуть поменьше вечности. И еще ночь. У-у-у, деточка, я тебе обещаю очень интересную, содержательную ночь, — она высвободила руку и погладила меня по лицу.

Глаза у нее были грустные, в них сквозила растерянность. Я попыталась улыбнуться.

Съемку мы провели быстро, управились за несколько часов, работая молча и сосредоточено. Не успела я упаковать приборы и погрузить их в машину, как пошел снег, крупными хлопьями. Я присела на ступеньку машины, закурила. Людмила бродила по кочкам, время от времени наклонялась что-то собирая. Я задрала голову, снег мягко ложился на лицо.

— Какое сегодня число? Я с этим вашим сменами и вахтами счет дням потеряла.

Людмила стояла возле меня, протягивая мне на ладони клюкву.

— Двадцать второе сентября, — я взяла несколько ягод, сунула в рот и раздавила их языком.

— Рано в этом году снег.

— Да нет, в прошлом году так же было. Я запомнила. Двадцать третьего у родителей день рождения, я им звонила. У них там плюс двадцать было, а у нас здесь снег уже капитально лег, с сугробами…

— Как это у родителей? Они что у тебя в один день родились?

— Только с разницей в пять лет. Ты клюкву на зиму собираешь? Хочешь, я тебе ведро соберу и привезу?

— Не надо. Я ее все время у одной и той же бабушки возле универсама покупаю. Оставишь старушку без дохода.

Людмила присела ко мне на колени, я обняла ее, положив подбородок ей на плечо:

— Так бы сидеть и не двигаться.

Мы помолчали.

— Может, поедим? — спросила я

— Жалко, лебедей так и не увидела, — вздохнула она.

И в этот момент я услышала знакомый звук, подняла голову вверх.

— А вот они.

Низко над землей летели лебеди-кликуны, постепенно набирая высоту, пробиваясь сквозь снегопад. Они летели большим клином, перекликаясь тоскливыми голосами, словно плакали, прощаясь с этими суровыми краями, которые были их родиной. Людмила вскочила, отбежала от машины, спотыкаясь, не глядя себе под ноги, провожала взглядом стаю. Долго смотрела им вслед, смахивая снег с ресниц. Потом вернулась ко мне, подошла вплотную, обняла. Мы опять замолчали. Хотела бы я знать, о чем она думала в этот момент… Но она молчала…

Не открывая глаз, не вылезая из постели, не выглядывая в окно, я поняла, что на улице зима. Морозной стылостью тянуло от стен. Конечно, этот вагончик совсем не годится для зимы, тепло выдувает мгновенно, как только печь остынет. Надо будет напомнить шефу, чтобы за тот месяц, что меня здесь не будет, его утеплили монтажной пеной и обшили досками. И тамбур надо сделать, как в старом, иначе зимой я здесь околею. Старый вагон развалился два месяца назад от старости и бесконечных переездов. Я решила открыть глаза. Людмила не спала, она лежала на боку, разглядывала меня. Еще вялой со сна рукой я отсалютовала, и доложила:

— Рядовая армии любви Басова прибыла в ваше полное распоряжение, мэм.

Людмила грустно улыбнулась.

— Что грустишь? Что-то не так?

Я повернулась к ней лицом и непроизвольно поморщилась — ночь не прошла бесследно, соски лучше не трогать.

Людмила вдруг развеселилась:

— А ты как думала? Кому сейчас легко? Вот полюбуйся, — она откинула одеяло.

Надо думать, уши у меня были не просто красные, я предполагаю, что они у меня еще и светились.

— Извини, я не хотела, — ничего умнее в голову просто не пришло.

— Ты еще и сюда взгляни, — Людмила откинула одеяло дальше, откровенно любуясь

моими ушами.

Я потянулась к ней и кончиком языка провела по ее губам в просьбе пустить меня. Ее рот приоткрылся, и мы слились в долгом поцелуе, забыв, что мы живем, пока дышим.

— Должна ли я еще что-то сказать в свое оправдание?

— Должна. Ты не разу не сказала мне, любишь ли ты меня. Конечно, такие следы наводят на некие размышления. Но я бы хотела услышать.

— Не умею я красиво говорить, — пробурчала я, — тем более, о любви.

Улыбка медленно гасла на ее лице, оно опять становилось грустным.

— Я даже стихи про любовь не читаю, — оправдывалась я, — мне что-нибудь философское подавай, типа —

Отъезжу свое, отишачу,

Дождусь расставального дня,

В низине, под квак лягушачий,

Друзья похоронят меня.

продекламировала я, трагически заламывая руки.

Людмила захохотала, откинувшись на подушки. Часы показывали шесть тридцать. Я

осторожно прикрыла ее одеялом, убирая с глаз долой следы своего безобразия, учиненного этой ночью.

— Ты пока лежи. Я сейчас воду нагрею.

Я раздула угли в печи, добавив сначала бересты, потом пару поленьев потоньше, дождалась, когда огонь займется и положила еще поленьев, уже не выбирая. Вода в ведрах, оставленных накануне у двери, за ночь покрылась коркой льда. Одно ведро я поставила согреваться на печь, в другом проломила лед и вылила воду в рукомойник. Умылась, почистила зубы, потом намочила свое полотенце, сильно отжала, и растерлась им до красноты. Уже одетая, застегивая на руке часы, я подошла к окну и раздернула занавески. Ночью на землю лег снег. Пошло звучит, но иначе не скажешь — землю укрыл белый саван. Стало грустно. Вот и началась черно-белая графика зимы. И ждать больше нечего, кроме морозов, метелей, бесконечной ночи и воя ветра в трубе.

— Красотища какая, — сзади подошла Людмила, обняла меня за талию, прижавшись всем

телом, и выглядывала из-за моей спины в окно.

— Какая торжественная белизна. Я так люблю первый снег. Мир всегда как-то просторнее становится, воздух такой вкусный, и настроение праздничное…

Я погладила ее руки, сцепленные у меня на животе. Хотелось курить. Сунула в рот не зажженную сигарету, пососала ее, потом вернула назад в пачку.

— Закури, тебе же хочется.

— Буду волю тренировать. А ты совсем не куришь? И не начинала?

— Начинала, но ничего в этом не нашла. Курила, потому что весь курс курил.

Однажды, увидела себя, словно со стороны — сижу в компании себе подобных малявок, нога на ногу, в жестах небрежность, в лице утомленность жизнью — и удивилась сама себе — для чего играю, пытаюсь чем-то казаться. Так и бросила.

Я повернулась в кольце ее рук, обняла в свою очередь.

— Нагая, босая… Что ты делаешь…

— Буду закаляться. Буду как ты — ледяной водой умываться. Вот только зубы… Бр-р-р… Можно я их все-таки теплой водой буду полоскать?

— Вода, наверное, согрелась. Иди, обуйся.

Я намочила махровое полотенце и зашла в спальню.

— Давай я тебя оботру, — хотелось сказать буднично деловито но голос предательски сел.

— Давай… — и опять грустная улыбка на лице.

Растирая ее тело теплым полотенцем, я еще раз посмотрела на багровые отметины,

оставленные мною на ее груди, на внутренней стороне бедер и поймала себя на том, что глазам было стыдно, а в душе не было ни капли раскаяния от содеянного. Людмила ухватила меня за подбородок, повернула лицом к себе.

— Я запомнила твою самодовольную физиономию, Евгения Николаевна. Попадешься ты мне еще, я тебя так разрисую…

Лицо было суровое, но в углах рта пряталась улыбка и голос выдавал желание. Я опустилась перед ней на колени, молча вжалась лицом ей в живот. Она уперлась руками мне в плечи.

— Надо собираться, Женя. Во сколько вертолет обычно прилетает?

— Я приеду к тебе, — сказала я глухо, не отрывая лица — Скоро у меня вахта кончается, и я приеду к тебе. Пустишь?

— Даже, если бы ты этого не спросила, я бы ждала тебя. Я ждала тебя всю свою жизнь. Похоже, остаток жизни мне предстоит провести в этом же состоянии.

Лопасти вертолета уже начинали свой разбег, пилоты сидели в кабине. Я поправила на Людмиле воротник куртки.

— Я приеду. Мы увидимся.

Она глянула на меня своим пристальным, серьезным взглядом, улыбнулась и вдруг я увидела, как ее глаза наполняются слезами.

— Не плачь. Я люблю тебя. Не надо плакать.

Да пропади оно все пропадом, я встала на колени пред ее низким сиденьем и поцеловала ее в губы, медленно, словно у нас впереди была вечность, а не секунды до разлуки. С трудом оторвавшись от нее, я улыбнулась ей из последних сил, развернулась, поднимаясь с колен, что бы выпрыгнуть из салона и налетела с размаху на вездесущего шефа. У меня не было никакого желания вникать в подробности выражения его лица. Я спрыгнула на землю, вернее на доски вертолетной площадки и оглянулась. Шеф передавал Людмиле какие-то бумаги в прозрачной папке, о чем-то говорил с ней улыбаясь, потом пожал ей руку. Людмила отвечала ему, лицо сохраняло прежнее выражение холодной вежливости и внимания, но глаза… Ее глаза смотрели на меня и говорили со мной…Плавное скольжение закрывающейся двери. Я не выдержала и пошла прочь, не оглядываясь, не разбирая дороги — куда глаза глядят…

Через неделю, после отъезда Заславской, снег лег уже окончательно. Было сухо, солнечно и морозно. В воздухе искрилась снежная пыль. Мы с Папой летели в нашем УАЗике на совещание в Контору. Снежная крупа переметала дорогу. Вахта наконец-то кончилась, это был мой последний рабочий день. За неделю без Людмилы мы успели окончательно переехать на новое месторождение и даже забуриться. Всего неделя прошла, целая неделя без нее. Я улыбалась — совещание назначено на восемнадцать ноль-ноль, продлится, часа три, не меньше, если не больше. Значит, наверняка, для меня забронировали гостиницу. Шеф, наверняка, пойдет к себе домой, он был местный, и всегда в такие наезды в город уходил ночевать к себе домой, а я останусь предоставленная сама себе, со всеми вытекающими последствиями…

Для меня основная проблема, ворвавшись с трассы в город, успеть притормозить, чтобы не проскочить его насквозь, и еще, что бы не взлететь на “лежачих полицейских” возле нерегулируемых перекрестков. Шеф знал эту мою проблему и поэтому, едва на горизонте показались дома, скомандовал:

— Скорость тридцать.

— Побойся бога, Виктор Анатольевич, нам еще пылить и пылить.

— Скорость тридцать, — твердил он.

Так препираясь, я тихо сбавляла скорость, и к первому городскому перекрестку мы подкатили, можно сказать шагом, на сорока. Светофор переключился, по закону подлости, в последний момент, обрубая мне надежду успеть проскочить. Пришлось экстренно тормозить. Шеф привычно качнулся вперед-назад и пробурчал:

— Горбатого могила исправит.

Я совершенно некстати сияла, слушая в пол-уха шефа, в пол-уха веселенький мотивчик из приемника, вся в предвкушении встречи с Людмилой. Я выстукивала ритм по баранке и представляла, какое лицо будет у нее, когда она увидит меня, что я ей скажу, что она мне ответит. Перед капотом шли пешеходы. Взгляд упал на двоих. Мужчина и женщина шли, весело о чем-то разговаривая, ничего не видя вокруг. Он ее обнял за плечи, она счастливая прильнула, обхватив его. Он склонился к ней, заглядывая ей в глаза, она со смехом легко поцеловала его. Я всмотрелась. С грохотом, с оглушительным звоном мир взорвался, и его осколки посыпались с затихающим шорохом вниз. В каждом, как в кусочке зеркала, еще можно было увидеть какую-то картинку, осколок мира, что сиял и переливался всеми красками секунду назад. Но постепенно чернота и тишина поглощала все. Я очнулась от того, что кто-то тряс меня за плечо. Шеф стоял рядом с машиной, распахнув дверцу с моей стороны, и что-то говорил мне. Я посмотрела на него, силясь понять, но смысл слов не доходил. В уши ввинтился другой звук — сигналы машин, что стояли за нами на перекрестке. Шеф взял меня за запястье и опять что-то сказал, внимательно глядя мне в глаза.

— Отпусти руль, — дошло до меня.

Я посмотрела на свои руки, вцепившиеся в руль, на побелевшие суставы и попыталась это сделать. Медленно, с трудом пальцы разжались.

— Выходи, — скомандовал шеф и, развернувшись к тем машинам, что сигналили нам, злобно обматерил всю эту колонну.

Пересадив меня на заднее сиденье, он сел за руль и рванул с перекрестка. Я сидела, привалившись к дверце, и с детским удивлением смотрела на улицы, на дома. А мир-то, оказывается, не рухнул… Ему было плевать на все и всех, и на меня, в частности, и на то, что женщина, которую я люблю, только что прошла мимо меня в обнимку с мужчиной… Разум отказывался понимать увиденное…

Шеф выволок меня из машины и буквально под руку затащил в Контору, в вестибюле,

содрал с меня верхнюю одежду и сдал ее в гардероб. Мы петляли по коридорам по дороге к залу заседаний, как внезапно он обернулся и втолкнул меня в темный закуток. Прижав меня к стене, он прорычал мне в лицо:

— Была бы ты мужиком, я бы тебе по морде дал, что бы ты очухалась. Слушай сюда, детка, я знать не знаю и знать не желаю, что там у тебя за отношения с этой подругой. Мне сейчас нужен старший геолог! Подбери сопли, или пошла вон отсюда, сучка! Ты меня поняла?!

Я лучезарно улыбнулась:

— Виктор Анатольевич, что это с вами, столько экспрессии, я просто не узнаю вас. Все в порядке, все под контролем.

— Все?

— Абсолютно, Папочка.

На совещании мы выступали единым фронтом, плечом к плечу, отстаивая интересы нашего дела и нашей родной разведки-два. Отстояли… После совещания шеф отвез меня в гостиницу.

— Поехали ко мне, переночуешь у меня, — он сидел, обняв руль, положив подбородок на руки.

— Нет, спасибо, не стоит.

— Боишься? Правильно делаешь что боишься, — усмехнулся он.

— Нет, просто хочу остаться одна. И еще. Извини меня за этот кандибобер на дороге. Больше не буду.

— Да черт с тобой, иди. Нет, постой, давай поужинаем вместе, а? Здесь рядом ресторан неплохой…

— Спокойной ночи, Виктор, — я хлопнула дверцей.

Номер вызвал прилив тоски. Первое, что я сделала, метнулась к телефону и набрала номер Людмилы. Все должно выясниться. Это может быть недоразумение, и имя ему, например, друг детства. Кому я лгала? Друзей детства так не обнимают. Братьев у нее не было, это я знала точно. Телефон, не отвечал. Я сидела, сжавшись в кресле, курила одну сигарету за другой. Последний звонок сделала около двенадцати часов.

— Алло, — ответил мне мужской голос.

— Позовите, пожалуйста, Людмилу Львовну.

— Она в ванной, это срочно?

— Нет, извините, ничего срочного.

Пыльная тишина номера стала невыносимой, я решила отправиться на поиски ресторана.

Пробуждение было ужасным. Рванувшись в панике, что вот сейчас за мной заедет шеф, а я тут валяюсь еще неумытая, встать, однако, не смогла — на мне лежал чей-то труп. Тупо уставившись на тело, я попыталась сообразить что это, где это я, и как я вообще сюда попала. Идей не было никаких. Осмотр места происшествия ничего не дал — мир качался, изображение на фокус не наводилось. Судя по обстановке, можно было заподозрить, что это была квартира. Я лежала голая, поперек широченной кровати, и на мне лежало такое же голое тело. Я пощупала его, кажется теплое. Откинувшись в бессилии, попыталась сосредоточиться. В голове плескался коктейль из выпитого, мусором в прибойной пене прыгали отдельные слова. Медленно проявилась мысль, — Слава богу, не убила никого, ограничилась блядством. Я сделала еще одну попытку встать, сдвинула с себя эту тушу, села. Так, мужик и похоже пьян мертвецки. Я опять откинулась в бессилии. Во рту не язык, а засохший кусок собачьего дерьма, сердце стучало, как хотело и когда хотело. Погуляла девочка. К горлу подступила тошнота. Я сделала третью, наконец-то успешную, попытку встать. Квартира кружилась перед глазами и в хорошем темпе. Душу захлестнуло ощущение собственной мерзости. Хотелось вымыться. Проверив пару дверей, наткнувшись за одной из них еще на три голых тела, некоторые из них начали слабо шевелиться при моем появлении, я, наконец, попала в ванную.

Я не рискнула посмотреть на себя в зеркало. В ванне стоял громадный таз с замоченным бельем. Я оглянулась на дверь, при этом меня хорошо качнуло. Вид несвежих, захватанных полотенец, висевших на крючках, вызвал спазм, и меня вывернуло наизнанку над умывальником. Я пустила холодную воду, которая потекла вялой струйкой, стала умываться и засмотрелась на свои дрожащие руки. Дожила-а-а… Не вытираясь, отправилась на поиски одежды. Нашла не все, но самое актуальное — футболка, джинсы. Опять побрела в ванную, имея твердое намерение встать под душ и одеться просто не вытираясь. Я попыталась вытащить или сдвинуть в сторону таз с бельем, организм ответил на такое усилие приступом рвоты. Я начала крутить краны, что бы смыть эту гадость, но краны вдруг ответили тихим шипением и редкими брызгами. Все были против меня. Чтобы случайно не увидеть себя в зеркале я вышла в коридор и стала одеваться там, что было достаточно мудро. Меня швыряло из стороны в сторону, но стены узкого коридора не давали упасть.

Чтобы выйти на улицу, нужны были еще, как минимум, ботинки и куртка, как максимум, носки, свитер, шапка. Бродить по этому шалману сил больше не было. Догадавшись по дерматину, что это выходная дверь, я стала оглядываться в поисках знакомых вещей. Программа минимум была выполнена с небольшим перевыполнением, из рукава куртки я вытянула шарф из кармана — заколку для волос. Расчесав пятерней волосы, сцепила ею хвост. Застегивание ботинок закончилось уже до боли знакомым приступом. Минут пять я крутила все замки, вцепившись для устойчивости в ручку, пока не догадалась повернуть ручку, за которую я держалась, вниз и толкнуть дверь. Мир воспринимался дискретно. Сразу за дверью — пушистый снег и полупустая улица. Я спросила прохожего:

— Который час?

Его ответ пришелся на провал сознания, и я была вынуждена спросить еще двух прохожих, пока до меня дошло, что сейчас день, без пятнадцати десять. Мы договаривались выезжать в девять. Сориентироваться на местности было несложно — возле нашей Конторы стояла высоченная вышка связи, увешанная антеннами всех фасонов, и заметная со всех точек города. Привязавшись к этой вышке, я двинулась по пьяной, но направленной кривой к гостинице.

Земля дыбилась под ногами, пару раз я обнаруживала себя стоящей на коленях, один раз завалилась на бок, на газон. Воспользовавшись этим, я сгребла чистый мягкий снег с опавших листьев и растерла лицо. Стало легче. Да и холод делал свое дело. Движения становились более скоординированными, хотя в голове по-прежнему был полный дебилизм. Ни возле подъезда, ни на стоянке, нашего УАЗика не было. Черт его побери, разминулись на какой-то час! Я потопталась, начиная замерзать, и двинулась на стоянку служебных машин возле Конторы. Машин было навалом, удивительно для выходного дня, но нашего УАЗика не было и там. Я озверела окончательно и отправилась вдоль дороги на выход из города. Мне пришла гениальная мысль — добраться пешком до аэропорта и улететь отсюда, к чертовой матери, любым самолетом, куда угодно, только подальше. Потом, много позже, я узнала, что шеф подобрал меня на трассе около трех часов дня. Но это выпало из моего сознания, так же как и вечер в ресторане. Последнее что я помнила — я устала и присела отдохнуть прямо на землю, привалившись спиной к бетонному основанию какого-то дорожного знака. Родная ГИБДД не дремлет даже в тундре. И еще, по поводу невстречи. Совещание проводилось в пятницу, возвращаться мы собирались в субботу, шеф подобрал меня на дороге в понедельник… Так бесславно закончилась моя последняя вахта.

Родной город встретил меня теплом запоздавшего бабьего лета. Всегда, возвращаясь домой осенью, после холода, снега, двенадцатичасового рабочего дня и походных условий быта, я чувствовала себя так, словно с фронта вернулась. Состояние оглушенности после смены часового пояса, климатической зоны, звуки большого города, от которых успеваешь слегка отвыкнуть…

Зверский бронхит, который я подхватила, после марш-броска в аэропорт, постепенно сдавал свои позиции, грудь еще болела, но кашель стихал, и температура постепенно спадала. Я начала выходить из дома. Не верилось, что можно ходить по улице в легких туфлях, в плаще нараспашку. Я днями бродила по городу, сидела в кафешках, глядя в окно. Покупала в киосках кипы газет и журналов и читала их на скамейке в старинном парке, знакомом с детства, расположенном неподалеку от дома. Потом бросала всю эту макулатуру в урну и гуляла по дальним аллеям, шурша листвой, глядя сквозь прозрачные кроны деревьев в голубое небо, слушая печальный свист скрытной иволги, тихую флейту снегирей, кочующих с рябины на рябину. Я копалась в развалах книжных магазинов, продавцы которых выучили меня уже наизусть. Иногда, зная что я в отъезде, они оставляли для меня книги, которые могли бы меня заинтересовать, либо о которых я спрашивала. Вечерами я заходила поужинать к родителям. Мы сидели подолгу на кухне, пили традиционный чай, вели неспешные разговоры под урчание родительского кота, Барона, который тоже любил наши посиделки, неизменно приходил на кухню, запрыгивал к маме на плечо и повисал на нем горжеткой. При этом он громко мурлыкал, соревнуясь в громкости и упорстве с холодильником.

В один из таких дней, я сидела на балконе своей квартиры в кресле-качалке, грелась на солнышке, наслаждаясь особенной осенней тишиной, чашкой кофе и белоснежными перистыми облаками застывшими в вышине. Все шло к тому, что это был один из последних теплых дней, перед надвигающейся и на эти края зимой. От этого еще острее было наслаждение теплом, мягким солнечным светом и покоем. На соседний балкон, расположенный достаточно близко, что бы можно было переговариваться не напрягая голоса, вышла собственной персоной Галина в фартуке с половником в руках.

— Привет. Кашеваришь? — обратилась я к ней.

— Привет. Да, сейчас моя половина придет на обед. Заходи, кстати, к нам, я такой борщечок сварила…

— Спасибо, я уже поела.

— Знаю я твою еду. Сидишь, небось, на одном катыке с рогаликами. Заходи.

— А ты чего не на работе? — сменила я тему.

— Сегодня какая-то спартакиада. Занятий нет, все бегают.

Мы замолчали. Я сняла тапочки и задрала босые ноги на перила, подставляя ступни солнцу.

— Ого, какая женщина, — разглядела кого-то во дворе Галина.

Я развела пальцы ног веером и в блаженстве прикрыла глаза.

— Вах! Пачэму она там, пачэму я здэсь! — не унималась Галина.

Я скосила глаза и увидела сквозь ветви деревьев силуэт женщины, отвела взгляд, прикрыла глаза и вдруг почувствовала, что сердце ударило в груди, как таран по крепостным воротам. Я рывком сбросила ноги с перил и встала. Вдоль дома, останавливаясь возле каждого подъезда и внимательно вглядываясь, по-видимому, в таблички с номерами квартир, шла Заславская. На ней был элегантный костюм, из серо-голубой переливающейся ткани, узкая мини-юбка открывала стройные ноги в изящных лодочках на высоком каблуке, маленькая сумочка на тонком ремешке, через руку перекинут плащ. Выглядела, как топ-модель на подиуме. Она вошла почему-то в соседний подъезд, вскоре вышла оттуда и прошла к нашему подъезду. Опять вчиталась в список квартир и зашла.

— Да-а-а… — протянула Галина.

— Вот скажу Светлане, про то, как ты на девушек заглядываешься, — усмехнулась я и с ужасом почувствовала, что у меня пересохло во рту и онемели губы.

Вскоре мы услышали тихий звонок в дверь. Галина тревожно прислушалась, глянула на меня:

— Это у тебя?

Я молча пожала плечами и отхлебнула остывший кофе из кружки.

— Неужели ко мне?

Галина исчезла в недрах квартиры. Звонки прервались и возобновились после небольшой паузы. Меня охватила злость, сколько можно трезвонить. Возбужденная Галина появилась на балконе.

— Слушай, подруга, это же тебе звонят! Та самая дамочка!

Я промолчала. Отставив кружку на подоконник, я облокотилась на перила и смотрела, как воробей, что сидел на ветке клена, чистил перья, чистил клюв, а потом решил еще и почесаться. В дверь еще несколько раз позвонили. Галина не сводила с меня глаз. Воробей чесался, как пошлая бродячая собака, смешно задрав лапку, склонив голову набок, вытянув тощую шейку. Мне надо было, наверное, уйти в комнату, но я не могла сдвинуться с места. Колени были словно ватные, я боялась выпустить перила.

Заславская вышла из подъезда и медленно пошла прочь. Потом оглянулась, подняла голову и посмотрела на дом. Мы встретились глазами. Какое-то время я могла выдержать ее взгляд, наконец, это стало невыносимым, я повернулась и ушла в комнату. Сил хватило на несколько шагов. Колени подломились, я рухнула на пол и замерла, прижавшись щекой к нагретому солнцем паркету. В голове вспыхнула сцена из, казалось, забытого напрочь загула. Довольная, красная рожа, пыхтящая прямо в лицо. Несколько спазматических движений, теплая жидкость, разливающаяся внутри, отвратительное ощущение вялого члена между ног, и липкий поцелуй, жующий губы.

— Ну вот, а выёживалась, я уж подумал — целка.

Фужер, с вонючей водкой, налитой всклень. Жидкость плещется, стекает по пальцам и течет дорожкой до локтя голой руки.

— Ну, Жжженечка, давай… За любовь!..

Я захлебнулась в немом крике, заткнув для верности рот кулаком.

Через месяц, я сидела в вагончике Папы. Сидела как гостья. Контора решила экономить на авиаперевозках и уволила всех иногородних вахтовиков, набрав новую вахту из местных кадров. Я подписывала обходной лист, сдавала спецовки, каски, столы, стулья и прочую ерунду, записанную на меня. Карты, висевшие на стенах теперь уже не моего вагончика, я скатала в рулон, и занесла Папе.

— Пусть у тебя будут, не нужны — выкинешь.

— Как ты? Работу нашла?

— Есть несколько вариантов — преподавать зовут, родители в аспирантуру предлагают поступать, говорят материально поддержат, знакомый на Ямал заманивает…Распахнулась дверь в помещение шумной толпой, сосредоточенно матерясь об интервале перфорации колонны, вошли люди, обступили стол начальника. Ни одного знакомого лица. Я посмотрела на Папу как с другого берега.

— Ну, мне пора, а то машина уйдет. — прорвалась я к нему в паузах между матами.

— Сиди, к нам вертолетчики должны сегодня заглянуть, с ними улетишь.

Когда толпа схлынула, Папа закурил и какое-то время молча, исподлобья рассматривая меня. Я решила выдержать паузу.

— Я тут справки навел… Этот парень… Ну, тогда, на дороге… Короче, это ее двоюродный брат.

Это было очень больно, как кулаком в поддых. Я старалась изо всех сил сохранить лицо и держала паузу.

— Ты не хочешь знать где она сейчас?

Я перевела взгляд со стены, с карты нового разбуриваемого месторождения, на Папу. Он, прищурившись, изучал меня сквозь дым, усмехался.

— Она уехала. Насовсем. И очень далеко.

— Куда? — не выдержала я.

— В Канаду.

Вертолет летел над бескрайней заснеженной равниной, исписанной иероглифами причудливо извивающихся рек, расчерченной прямыми линиями дорог. Темно-серыми пятнами лежали на ней линзы застывших озер. Я сидела прислонившись лбом к холодному иллюминатору. Постепенно шум мотора отошел на задний план…Мы сидели молча возле костра на берегу озера. Надвигались сумерки. Разговор прервался. Поднявшийся ветер холодил спину. Пора было уезжать. Я встала, накинула Людмиле на спину куртку, скатала брезент и спальные мешки, положила их за сиденья в кабину. Людмила пересыпала песок из ладони в ладонь, о чем-то задумавшись. Я присела на корточки рядом. Она захватила горсть песка, подняла руку, он потек из ее кулака тоненькой струйкой. Мы обе засмотрелись на эту развевающуюся на ветру струйку белого песка, словно в этом действии был какой-то смысл. И тут она прочитала эти строфы Бродского. Ее такой богатый тонами и обертонами голос звучал как-то глухо и плоско. У меня сжалось сердце…

На прощанье — ни звука.

Граммофон за стеной.

В этом мире разлука —

Лишь прообраз иной.

Ибо врозь, а не подле

Мало веки смежать

Вплоть до смерти. И после

Нам не вместе лежать…

Господи, как же мне подняться из этого реверанса?…

2. Старая как мир история

Таинственной невстречи

Пустые торжества,

Несказанные речи,

Безмолвные слова.

Нескрещенные взгляды

Не знают где им лечь.

И только слезы рады,

Что можно долго течь.

Шиповник Подмосковья,

Увы! при чем-то тут…

И это все любовью

Бессмертной назовут.

А.А.Ахматова

3 февраля не важно какого года

Конверт упорно не хотел падать в ящик. В какой-то момент, я даже подумала, не судьба, ну его, оставим все как есть. Потом сняла перчатки и, обжигая пальцы о стылый металл, аккуратно заправила конверт. Он выскользнул из онемевших на морозе пальцев и упал в ящик внезапно, когда сомнения были особенно сильны, и я уже поддавалась соблазну бросить это письмо не в почтовый ящик, а в мусорное ведро. "Вот и все, — подумала я, — отсчет начался. Через четыре дня она его прочтет"…

Я написала письмо женщине, с которой не виделась пятнадцать лет. Мы встретились и познакомились с ней в санатории, где я долечивала свою поломанную ногу. В молодости я увлекалась мотокроссом. Обычная история — встретились, сдружились, провели двадцать дней вместе, потом года два переписывались, потом переписка заглохла… Если быть точной, переписка прервалась по моей вине, я испугалась самой себя. Я проживала тогда день с единственной целью — рассказать его вечером в письме. Жизнь моя превратилась в ад ожидания ответов. Вселенская тоска невозможности прикоснуться, увидеть, услышать голос. Это была любовь, и я не понимала ее. Ее письма были полны нежности и тоски, она звала меня к себе, а я поверить не могла в то, что она испытывает по отношению ко мне такие же чувства. Ну, не могла я поверить в то, то это возможно! Слишком велика была дистанция между нами. Все эти годы я пыталась держать ее в поле зрения, оставаясь невидимой, проводя иногда сложные мероприятия, лишь для того, чтобы увидеть расписание ее лекций вестибюле института, или увидеть окна ее квартиры из окна автобуса. В число мероприятий, с недавних пор, вошло методичное прочесывание сайта ее города, с поиском хотя бы косвенной информации о ней. Через два года, после создания сайта, на нем появился городской телефонный справочник. Я немедленно проверила его и нашла там ее фамилию и улицу, убедилась, что она живет все по тому же адресу. Растянувшееся на годы молчание стало вдруг невыносимым…

Идти домой не хотелось. Не смотря на сильный мороз, солнце как-то несмело ласкало кожу теплыми лучами, и хотя я знала, что впереди еще два месяца зимы, внутренне я улыбнулась этим ласковым лучам, как предвестникам весны. Появились мысли о лете, об отпуске. Я тяжело вздохнула — в этом году у меня отпуск в октябре. "Куды податьси бедному крестьянину…" — уныло подумала я. И вдруг возникла шальная мысль: "К ней… Отремонтирую машину и, не торопясь, своим ходом, через всю Сибирь, через Обь через Урал. Это будет великолепное путешествие, я поеду, наслаждаясь каждым километром приближения к ней…". Я стояла на высоком крыльце почты, навалившись грудью на каменные перила и, щурясь, подставляла лицо солнцу. В голове крутились мысли о разбитом бампере, с которым еще можно кататься здесь, но в свет не выйдешь, о помятом крыле, которое неплохо бы поменять, потому что рихтовала я его сама, и красила тоже сама, по принципу — чего стараться, все равно еще не раз помну. Немедленно возник финансовый вопрос — где взять деньги на новые детали, на покраску кузова. Немедленно появилось решение — меньше трепаться в Интернете с незнакомыми людьми. "И жрать надо поменьше, — я повела плечами, покрутила бедрами под тяжелой шубой, — ага и зарядку неплохо бы начать делать по утрам. Расплылась за зиму, голуба моя". Взглянув еще раз на почтовый ящик, я улыбнулась своим шальным мыслям, и отправилась домой. "Самонадеянная девчонка. Так тебя и ждали там." — успокоила я свое распалившееся воображение, заходя в подъезд…

* * *

Последние двое суток я спала урывками, но спала так, как никогда в жизни мне не спалось. Кусочки сна приносили покой, и умиротворение в душу. Сон протекал сквозь меня, как холодные, прозрачные воды лесного ручья, что течет стремительно-плавно в ложе колышущихся трав. Я видела сквозь веки эти серебристые струи. Видела, как они завихряются вокруг камней, как образуют маленькие водопады, перетекая через преградившие им путь корни деревьев. Я слышала тихое журчание воды, и ловила блики солнечных лучей, проникающих отдельными прядями сквозь густую листву.

Иногда меня будило прикосновение, жадное и нежное, полное неутоленного голода. Я медленно выплывала из своего сна, до меня постепенно доходило, что лесной ручей — это не наяву, что у меня закрыты глаза и надо их просто открыть. Тело постепенно разогревалось, от жара другого тела, от этих рук, что медленно и осторожно мяли грудь, теребили соски, забавляясь их упругостью. Я открывала глаза, для того чтобы встретить взгляд-вопрос, взгляд-предложение, которому я не могла не ответить, не могла отказать. Мы занимались любовью, почти не разговаривая, обмениваясь улыбками, перебрасываясь шутливыми фразами, словно пытались спрятать друг от друга что-то высокопарное, словно пытались скрыть друг от друга, что же в действительности для нас значили наши действия. Мы занимались любовью с каким-то странным желанием подтвердить свое право на эту любовь, и словно не могли поверить друг другу и самим себе до конца, что это, наконец, сбылось, и происходит с нами.

Иногда я сама просыпалась от тянущего ощущения внизу живота, от неодолимого желания обладать этим телом безраздельно, сию минуту, и отдать взамен свое, безоглядно, и натыкалась на взгляд-улыбку, на взгляд-приглашение.

— Ты совершенно не спишь, — удивлялась я.

— Просто я не могу пропустить это зрелище — твой сон рядом со мной, — улыбалась она в ответ.

И тогда мои руки вновь отправлялись исследовать топографию местности. Мои губы бесцельно бродили по ее телу, застревая и впиваясь в него в самых неожиданных порой для меня самой местах. Но, судя по звукам, долетавшим до меня сквозь пелену животного желания, я находила интересные для нас обеих места.

Мы вылезали из постели за эти дни только для того чтобы принять ванну, одну на двоих, с чем-нибудь пенистым и душистым, или достать какие-нибудь закуски из холодильника. Мы не пили ничего крепче минералки, а в голове было состояние легкой оглушенности, и ощущение медленного вращения мира вокруг некой точки покоя, которая находилась на диване в однокомнатной квартире с окнами на белоснежные облака, плывущие в холодном осеннем небе.

Но больше всего мне нравилось, лежа на боку, чувствовать руку, обнимающую мою талию, чувствовать мягкое прикосновение груди и живота напротив своих лопаток и ягодиц. Тогда я выгибала спину, вжимаясь в это нежное тепло, и погружалась в состояние совершенного, беззаботного безмыслия…

— Почему ты мне все-таки написала? — тихо спросила она меня.

Я вздрогнула от неожиданности.

— Не знаю. Написала и все. Выперло, — улыбнулась я

— Столько лет прошло. Ты знаешь, сколько лет прошло?

— Я знаю. Я помню каждый день, — я повернула голову и встретила удивленный взгляд. Она лежала на боку, подперев голову свободной рукой и смотрела на меня сверху. — Я помню, как начинался и кончался каждый день.

Она с недоверием улыбнулась, в углах глаз стали видны лучики морщин:

— Рассветом и закатом должно быть?

— Как у правоверного намазом, все эти дни начинались и кончались мыслью о тебе, радость моя.

— Каждый день? — склонившись, она поцеловала меня в лоб. Ее губы мягко поползли по переносице, прихватили кончик носа, коснулись моих губ.

— О, нет! — взбунтовалась я неожиданно для самой себя, отворачиваясь и закапываясь носом в подушку, — Только, не это. Все, тайм-аут. У меня грудь вся изгрызена, у меня губы как у негра, у меня жуткий радикулит. И вообще, дамочка, что за африканские страсти в нашем умеренном климате.

— Тэээкссс! — протянула она голосом капитана обнаружившего бунт на борту, — Кто бы говорил, девушка, не вы ли давеча чуть не откусили мне клитор в пароксизме страсти, так сказать. И ничего, молчу, — она повернула меня на спину, приподнявшись на локте, нависла надо мной, взяв мое лицо в свои ладони, — Ну-ка, посмотри на меня.

— Ой-ой-ой, ну куснула один раз, один разок, ну и что убыло от вас, ну покажите мне, где от вас убыло, — затараторила я зажмурившись.

— Посмотри на меня, — сказала она каким-то странным, переливающимся, словно в глиссандо вверх-вниз по октавам, голосом, — Повтори, что ты сказала.

Я глянула в эти самые красивые в мире, самые удивительные серые с рыжими крапинками глаза и поняла, что она хотела услышать, и повторила:

— Я помнила тебя все эти годы каждый день. Я пыталась вылечиться от этой чумы, порвала и выкинула письма, все пыталась забыть тебя. У меня это почти получилось, я забыла твое лицо, забыла день рождения, год встречи, я стерла тебя из своей памяти. Но я помнила память о тебе. И ничего не могла с этим поделать. А ты? Ты помнила меня?

Она выпустила мое лицо и ткнулась головой в подушку.

— Ну почему, ты тогда не сказала мне ничего, — услышала я глухой голос у себя возле уха, — Столько лет… Столько лет без тебя, — я замерла, — Годы прошли без тебя. Лучшие годы. А могли быть годы с тобой. Ты знаешь хоть, сколько мне лет?

— Я… помню… что ты старше меня.

— Ххха — помню, — горько усмехнулась она, — Тут и помнить не надо, достаточно взглянуть на меня. Ну почему ты тогда промолчала?! Почему?

Я обняла ее за плечи, мы перекатились по разложенному дивану. Я оказалась сверху. Ее глаза были закрыты, из-под ресниц проступала влага. Я нежно целовала ее глаза, пытаясь губами промокнуть слезы, высушить эти соленые дорожки сбегающие из уголков глаз по вискам. Я осторожно убрала волосы с ее лба, гладила эти навсегда залегшие морщинки на переносице, расчесывала пряди волос, пропуская их сквозь пальцы. В темно-русых волосах, действительно, серебрились тонкой паутинкой седина. Она была старше меня на шесть лет.

— Я тебе один умный вещ скажу, — прошептала я ей на ухо, — Только ты не обижайся, ладно?

Она распахнула глаза, вопросительно глянув на меня.

— Я была непроходимой дурой тогда. Мне ведь было всего девятнадцать лет. Никакого опыта любви. Самое сильное за все детство и отрочество чувство — к учительнице литературы, — ее брови изумленно приподнялись.

— Да-да. К учительнице литературы. У нее были замечательные фиалковые глаза, когда она читала Маяковского. Это было весной. В окна лились потоки солнца, она стояла у окна, и читала классу "Облако в штанах" Маяковского. Я уже читала его раньше и, сжавшись, ждала, как она прочитает строчки с бранным словом — проститутка. Для меня это было бы крахом жизни, выговорить такое слово вслух. Я слушала, замерев, неужели она произнесет его? Господи, какой же это был класс? И вот она его произнесла — "Он выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома!" И я вдруг увидела, что у нее фиолетовые глаза. Весь остаток школьных лет я провела в мечтах совершить подвиг во славу ее. А она отчаянно ставила мне двойки, за ненаписанные сочинения. Терпеть не могла писать сочинения на заданную тему.

Я замерла, положив подбородок ей на грудь. Так бы и лежать не двигаясь, не думая. Хорошо-то как. Я медленно, как старая черепаха прикрыла глаза.

— Ну, а дальше что?

— Дальше? — все еще в образе черепахи, я приоткрыла один глаз, — Ничего. Школа кончилась, началась взрослая жизнь.

— А учительница?

— Ну, дамочка, что за вопросы. Муж, двое детей, девочки-близняшки. Да и я уехала вскоре из города.

— Ты что, никогда никого не любила? Ты не влюблялась в одноклассников, сокурсников, не целовалась в подъездах?

— Почему же? — я растянула губы в улыбке, продолжая изображать рептилию — Любила.

— И кто это был?

Я провела пальцем по ее лицу, словно прорисовывая линию ее профиля.

— Неужели трудно догадаться? Ты знаешь меня теперь лучше, чем наш участковый гинеколог.

Она приподнялась, подкладывая себе под спину еще одну подушку.

— Ты хочешь сказать, что это была тоже женщина?

— Я хочу сказать, что это была ты, — засмеялась я.

— Но у нас с тобой ничего не было тогда!

— Это было плохо заметно нынче?

— Но! — она замерла с каким-то беспомощным выражением на лице.

— Вот именно, второй, а может быть первый и последний, раз в жизни я влюбилась в завзятую картежницу, предмет обожания всего мужского населения санатория, душу дамского общества того же санатория, и преподавателя электротехники в миру. Везет мне на преподавателей!

— Но почему! Почему, черт возьми, ты тогда промолчала! Ведь был момент. Я помню. Я помню ту ночь! Каждую минуту, что ты лежала рядом. Я положила тебе руку на грудь. У тебя в глазах было тааакооее недоумение, что я готова была отрубить себе эту руку. Потом ты заснула, а я, не смея прикоснуться к тебе, только смотрела на тебя.

— Я тебе уже сказала. Я была дурой. Вообще-то это называется невинность. Но в девятнадцать лет она выглядит как дурость. Я понятия не имела о том, что между женщинами может быть что-то большее, чем дружба. Да и хоть бы намек с твоей стороны. Дама в состоянии развода, активный отдых в мужской компании, преподаватель института. Что я знала о тебе? Что в голове у тебя счетно-вычислительный аппарат, ты потрясающе точно просчитывала любую карточную игру, что ты пишешь кандидатскую диссертацию. Все. Себя я знала в те времена, правда, еще хуже.

— Ты была вся в черном, — мечтательно глядя в потолок, сказала она, — Черная потертая, с этакой бывалостью, кожаная косуха, черные джинсы, футболка, кроссовки. В лице бледность, в руках тонкая резная трость, легкая хромота. Аля Грушницкий на кавказских минеральных водах…

Я беззвучно засмеялась.

— Черное не может быть грязным, потому что оно черное. А трость мне однокурсники подарили, когда подержали в руках костыль, с которым я выписалась из больницы. Вот и все, — ответила я на ее вопросительный взгляд.

— Вот и все, — повторила она, — Я заметила тебя в самый первый день. Как только ты появилась в столовой. Ты прошла мимо моего столика и посмотрела на меня.

Я устроилась удобнее у нее на груди, положив руку под подбородок. Ее пальцы выписывали у меня на спине какие-то замысловатые узоры. Я чуть ли не мурлыкала от удовольствия.

— Не помню.

— Я тебя не впечатлила, — усмехнулась она и медленно прочертила ногтем большого пальца линию у меня на боку от бедра вверх. Вслед по прочерченному пути прокатилась горячая волна желания, захлестнув пенистым гребнем мозг. Сбилось дыхание, набатным колоколом бухнуло сердце в груди, — Знаешь, я привыкла, что на меня обращают внимание, в то время как мне самой нужны очень немногие, из желающих познакомится со мной. А тут. Это было, как удар.

— По самолюбию? — выдохнула я, пытаясь справиться с собой.

— Я не об этом, — покачала она головой, пристально глядя мне в глаза, с легкой улыбкой наблюдая за реакцией, затем вопросительно приподняла бровь, я с каменным выражением лица отрицательно покачала головой. — Ты прошла мимо моего столика, посмотрела на меня и не увидела. Я поняла, что не увидела. Было ощущение, что у тебя зрачки внутрь повернуты. Ты была настолько погружена в себя… Я стала наблюдать за тобой… Ты здоровалась с соседями по столику, на лице вежливое внимание, а глаза все так же повернуты вовнутрь и в лице какая-то отстраненность от происходящего. Мне вдруг стало очень важно узнать, что ты видишь, там у себя внутри. А потом ты внезапно улыбнулась… И все стало необратимо. У тебя улыбка, как у Чеширского кота, медленно проступает на лице, и всегда грустная. Весело ты улыбаешься, когда злишься…

— То есть ты вот так сразу поняла, что любишь меня?

— Вот так сразу. Я вообще девушка резкая.

— У тебя уже был тогда опыт? Ну, с женщинами?

— Был. Я бурно провела свою юность, всего хотелось попробовать.

— И как выглядел твой опыт?

— Это была однокурсница. Тихая скромная девочка из провинции. Ходила за мной тенью. Я долго не догадывалась, какие виды она на меня имеет. А девочка оказалась лесбиянкой, да с мазохистскими причудами. А я стерва была, и однажды трахнула ее прямо на парте в аудитории, в перерыве между лекциями. Не знаю, зачем я это сделала. Меня бесила, ее бессловесность, безропотность. Она едва успела соскочить со стола, как вошел преподаватель. Уверена, он слышал ее стоны. Ну и покатилось с того раза. Мы имели друг друга в самых людных местах. Риск быть увиденными вливал адреналин в кровь ведрами. Это было, наверное, самым привлекательным. Она ввела меня в круг подобных ей. Тогда ведь вся эта жизнь в глубоком подполье была.

— А как же муж?

— Это совершенно не мешало мне мальчиков любить, и флиртовать с ними отчаянно. Сейчас даже не знаю — была ли я по-настоящему влюблена, но захомутать первого красавца института для меня было делом чести. Очень быстро, но очень поздно я поняла, что за этой красивой вывеской ничего нет. Личности нет. К тому же, как выяснилось, он оказался в свою очередь разочарован в предмете своего завоевания ничуть не меньше моего. В общем, быстро разбежались к обоюдному удовольствию.

— А потом? Что было после нашей встречи? Ты выходила замуж?

— Нет. Мне одного раза хватило, чтобы понять, что это не для меня.

— У тебя были мужчины или женщины?

— Слушай, зачем тебе все это? — не выдержала она, — Кто бы ни был, я любила тебя одну. Погоди, я сейчас покажу.

Она выскользнула из-под меня, встала, подошла к компьютерному столу. Приподняв пластик, покрывавший столешницу, она просунула пальцы в щель и вытянула клочок бумаги. Я любовалась ее телом. Ей было уже сорок. Никакой дряблости, сильное, упругое, тренированное тело. Она двигалась раскованно, совершенно не стесняясь наготы. Я так не могла. Подойдя ко мне, она протянула мне этот листок, с каким-то смущением в лице. Я не сразу поняла, что это было, чье лицо. Несколько секунд узнавания. Это был мой портрет. Я вспомнила, как она просила меня сфотографироваться и я отказалась. Категорически не люблю фотографироваться. Я вдруг вспомнила ее фразу, в ту последнюю ночь, когда мы запровожались, и она предложила мне остаться у нее в номере ночевать. Она с тоской неверия в успех просила меня приехать на остаток каникул к себе в гости, и сказала: “ Это несправедливо, вся жизнь и всего двадцать дней счастья”. Господи, какая дура я была, все-таки. Я ни-че-го не поняла.

— Ты рисовала?

— Я… в самолете… когда улетала от тебя… Мне было очень плохо, — словно оправдываясь, ответила она.

Она все еще стояла возле дивана, разглядывая меня с высоты своего роста, потом медленно потянула с меня одеяло. Я неосторожно поймала ее взгляд. Та волна, что недавно прокатилась по телу, показалась мне легкой рябью, на поверхности пруда от дождевых капель. В этот раз меня накрыл с головой девятый вал. Я не сопротивлялась.

Когда сердце из горла вернулось в грудную клетку и, обстучав стенки, стало успокаиваться, я легла рядом с ней, положив голову ей на плечо. Она обняла меня, поцеловав куда-то в висок. Было слышно, как ее сердце еще выстукивало в груди латиноамериканские ритмы.

Я положила руку ей на грудь, было ощущение, что сердце бьется в ладони:

— Один мой знакомый поэт сказал про стук сердец — барабаны судьбы…

Она улыбнулась и сжала меня в объятьях сильнее:

— А другой, знакомый мне, поэт сказал про твои глаза —

Карие глаза. — Простор.

Степь. Бок о бок мчатся кони.

И сердцам в старинном тоне

Вторит топот эхом гор…

Я пристально глянула на нее и прочитала начало этого стихотворения:

Серые глаза. — Восход,

Доски мокрого причала.

Дождь ли? Слезы ли? Прощанье.

И отходит пароход…

Нашей верности года…

Вера и Надежда? Да!

Пой молитву всех влюбленных:

“Любим? Значит — Навсегда!”

— Бог мой! Никогда и ни с кем мне не было так хорошо, как с тобой. Что мы наделали! Мы читали одних поэтов, слушали одну музыку, жили в разных концах страны и думали друг о друге. Что мы наделали…

Мы лежали, медленно остывая, постепенно приходя в себя после отчаянного безумия. Я бы не удивилась, увидев, как от нас валит пар. Я смотрела на нее. На верхней губе, на висках бисеринки пота, а в глазах отражалось окно и даже были видны облака, что плыли нескончаемой чередой по небу все эти дни. Я тоже стала смотреть в окно.

— Знаешь, когда я увидела тебя в первый раз?

— Когда?

— Это было на следующий день, после приезда. Шел дождь и светило солнце, мир искрился и переливался, в конце аллеи аркой стояла радуга. Ты спряталась от дождя под деревом. На тебе был белый плащ… — я замолчала.

— И что? А дальше?

— Ты ловила в ладонь те редкие капли дождя, что пропускала густая крона. Знаешь, я в степи выросла, у нас из деревьев только пирамидальные тополя да саксаул был. Я лес нормальный увидела, когда в институт поехала поступать. На меня большие деревья с раскидистыми кронами производили такое же впечатление, как церкви. В душе что-то такое торжественное, святость какая-то. Ты ловила капли и чему-то улыбалась. Высокая, красивая. Я любовалась и на тебя, и на дерево, и на дождь. Этот дождь до сих пор идет в моей памяти. Смешно, да, в памяти идут дожди давно прошедших лет.

Меня прервал странный звук. Я прислушалась. Так и есть, урчало в животе. Потом снова раздался этот звук, но уже со стороны. Мы переглянулись и рассмеялись…

— И все же, почему ты мне написала. Столько лет молчала. И вдруг. Почему именно сейчас? Не в прошлом году, не еще через пять лет. Почему сейчас? — вернувшись из ближайшего магазина, она быстро и ловко накрывала на стол, нарезая, заправляя, откупоривая.

Я сидела за столом, приодевшись по такому случаю.

— Ты будешь смеяться, полгода назад в меня влюбилась лесбиянка.

— Да что ты говоришь? — саркастически хмыкнула она, — Где ты ее нашла, в вашей тмутаракани?

— Ну, живу же я в нашей тмутаракани. Почему ты считаешь, что я одна такая на весь город?

Она замерла, положила нож на стол, присела.

— И кто она? — спросила бесцветным голосом, разглядывая свои руки.

— Не знаю. Она меня нашла в Интернете.

— Не поняла? Так вы знакомы или нет?

— Заочно. Мы знаем друг друга только по никам. Знакомы ли. Не знаю. Я знаю, что она женского пола, что ей двадцать лет, что учится в институте. Будущий филолог. Все. В интернете ни в чем нельзя быть уверенным. Каждый ведь лепит из себя какой-то образ, и мы имеем дело не с людьми, а их образами, ими самими и созданными.

— Так откуда ты узнала, что она тебя любит?

— Она сама сказала.

— А ты ее?

Я посмотрела ей в лицо.

— Радость моя, ну о чем ты говоришь, это же виртуал.

— Ну и как это происходит — виртуальная любовь?

Я засмеялась:

— Мы встретились в чате на совершенно невинном сайте, почти детском, он фантастическому сериалу посвящен. Разговорились, потом обменялись аськами. Ну и покатилось, как ты говоришь. С моей стороны не было, ничего кроме изумления, а она… может быть, девочка со скуки играла… кто знает.

— И во что вы играли?

Наступила пауза. Я молча рассматривала ее закаменевшее лицо.

— Или ревнуешь? — спросила я тихо, — Просто, если бы не эта девочка, я бы не то, что приезжать, я бы писать не стала, — добавила я.

— Ты что, говорила с ней обо мне? Мне надо сказать ей спасибо? — криво усмехнулась она.

— Нет, я не говорила с ней о тебе. Выслушай меня. Я годы жила, и сама от себя шарахалась, как черт от ладана, не понимая, что со мной происходит. Ведь это ненормально, говорила я себе, если меня, обыкновенную женщину, вполне довольную своим женским естеством, совершенно не интересуют мужчины. Я боялась, я не могла посмотреть честно сама себе в лицо и сказать — я люблю женщину, не говоря уж о том, чтобы продолжить эту мысль — и хочу ею обладать. А эта девочка сказала мне, что любит меня, что мечтает заняться сексом со мной и готова на все ради этого. И мир не вздрогнул! Она помогла мне понять — нечего бояться такой любви. Ничего не меняется от того, что я, женщина, люблю другую женщину, а не мужчину, это, все то же самое вечное как мир чувство, это любовь, понимаешь, это — лю-бовь! Я вдруг устала жить в своем рассудочном мире, где главное слово — нельзя, я вдруг поняла насколько прекрасна безрассудность, с ее беспечным — я так хочу… У меня словно пелена с глаз спала…

16 сентября не важно какого года

За ночь на землю опустился легкий туман, иней посеребрил траву, но солнце уже вставало над городом и все предвещало хороший день. Сосны в парке напротив моего дома проступали сквозь завесу тумана нечеткими контурами, как на японских акварелях. Я стояла на лоджии с чашкой кофе у раскрытого окна и любовалась на этот вид, в ожидании когда солнце поднимется выше, прогреет осенний, начавший уже остывать, мир и рассеет романтическую дымку. Пять часов утра, первый день отпуска. Я потянула носом холодный воздух. В принципе, мне нравятся осенние отпуска. Все позади — зимняя усталость, сумасшествие весны, бодрая деятельность короткого северного лета, и наступает холодная, рассудочная ясность осени. Замечательное время, когда уже ничего не ждешь, все что планировала состоялось или определилось, ты не питаешь никаких иллюзий и спокойно отдыхаешь в ожидании первого снега.

В доме было непривычно пусто и чисто после хаоса сборов в дорогу. Я уже погрузила сумки в багажник машины, которая отполированная до блеска, с баком залитым под самое некуда, щеголяла новым бампером возле моего подъезда в ожидании дороги. Последние приготовления, я кипятила воду и заливала ее в большой китайский термос. Все было позади — и ожидание ответа на мое первое письмо, когда внутри, с каждым днем все сильнее, больнее, натягивалась тонкая струна, и было неясно, есть ли предел у этой пытки, и ее вежливо-сдержанный ответ, обо всем и ни о чем, который я читала, перечитывала, а в душе ни чувств, ни мыслей, одна усталость. Переписка налаживалась тяжело. Мы словно танцевали некий ритуальный танец, мучительно медленно двигаясь, пристально вглядываясь друг в друга. Мы осторожно плели паутину взаимоотношений, тщательно составляя фразы, робко пробуя шутить. Перелом наступил совершенно неожиданно в конце лета, когда я получила письмо весь смысл которого сводился к одному — приезжай, я не могу без тебя, приезжай, я… хочу тебя. Я бесцельно металась тогда по квартире, потом замерла, скорчившись на ковре в прихожей, привалившись спиной к входной двери. Только проведя рукой по лицу, я поняла что плачу. Следующие три недели прошли в выколачивании из шефа, путем угроз, шантажа и грубой лести, законного очередного отпуска, вне очереди и вне закона…

Преодолевая ночную немоту, утро наполнялось негромким посвистом синиц, хлопками подъездных дверей, шумом проезжающих машин. Туман рассеялся, я вылила последние капли кипятка, закрутила крышку термоса, окинула взгядом на прощание квартиру. Все, пора в дорогу…

Когда я наконец-то вырвалась из городских закоулков на трассу, я засмеялась, покрутилась в кресле, устраиваясь удобнее и проорала самой себе, от избытка чувств, песню времен своей дворовой молодости:

Земная неизвестна нам тоска

Под флагом со скрещенными костями!

И никогда мы не умрем, пока — Ха-ха! -

Качаются светила над снастями!

Парень из встречной Нивы развеселился от вида поющей за рулем дамы, просигналил мне, я в ответ ударила кулаком по кнопке сигнала. Машину я чувствовала как продолжение собственного тела, в душе поднималось казалось давно забытое чувство наслаждения азартом гонки. Глядя на горизонт я плавно вдавила педаль газа в пол. Больше я не видела преград между мной и той, которую любила всю жизнь.

3 октября того же года

Уважаемая…… пишет вам сестра….. Прошу прощения, но я была вынуждена прочитать ваше гневное послание, адресованное моей сестре. Не скрою, ваше письмо изумило меня. Только теперь, прочитав его, я поняла сестру до конца. Но одно, все-таки, я знала всегда лучше вас — моя сестра человек слова и чести. Всегда такой была. Если бы вы знали это, то вам бы не пришлось строить все эти сложные умозаключения. Из всех причин неприезда осталось бы только две — Европа откололась от Азии, и сестра задержалась на переправе, и вторая причина — смерть. Настоящим извещаю — моя сестра ….. погибла в автомобильной катастрофе под Челябинском, на пути к вам, насколько я понимаю…

Оглавление

Карина Несколько дней в осенней тундре

  1. Несколько дней в осенней тундре

  2. Старая как мир история Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg