Томас Майн Рид Одинокое ранчо Желтый вождь
© Яковлев А.Л., перевод на русский язык, 2017
© ООО «Издательство „Вече“», 2017
© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2017
Сайт издательства
* * *
Библиография Томаса Майн Рида
Книжные публикации
«Военная жизнь» (War Life, 1849)
«Вольные стрелки» (The Rifle Rangers, 1850)
«Охотники за скальпами» (The Scalp Hunters, 1851)
«Жилище в пустыне» (The Desert Home, 1852)
«Молодые охотники» (The Boy Hunters, 1853)
«Гудзонов залив» (The Young Voyageurs, 1854)
«Изгнанники в лесу» (The Forest Exiles, 1854)
«У охотничьего костра» (The Hunter’s Feast, 1855)
«Белый вождь» (The White Chief, 1855)
«В дебрях Южной Африки» (The Bush Boys, 1855)
«Юные охотники» (The Young Yagers, 1856)
«Квартеронка» (The Quadroon, 1856)
«Тропа войны» (The War Trail, 1857)
«Охотники за растениями» (The Plant Hunters, 1857)
«На невольничьем судне» (Ran Away to Sea, 1858)
«Оцеола, вождь семинолов» (Oceola, 1859)
«Морской волчонок» (The Boy Tar, 1859)
«Лесные бродяги» (The Wood Rangers, 1860) – переработка романа Г. Ферри
«Охотник на тигров» (A Hero in Spite of Himself, 1861) – переработка романа Г. Ферри
«Отважная охотница» (The Wild Huntress, 1861)
«Охотники на медведей» (Bruin, 1861)
«Мароны» (The Maroon, 1862)
«Дары океана» (The Ocean Waifs, 1863)
«Эндрю Деверел» (Andrew Deverel, 1863) – автор Ч. Бич, под ред. Т. Майн Рида
«Ползуны по скалам» (The Cliff Climbers, 1864)
«Белая перчатка» (The White Gauntlet, 1864)
«Пропавшая сестра» (Lost Lenore, 1864) – автор Ч. Бич, под ред. Т. Майн Рида
«Возвращение к цивилизации» (Left to the World, 1865) – автор Ч. Бич, под ред. Т. Майн Рида
«Молодые невольники» (The Boy Slaves, 1865)
«Всадник без головы» (The Headless Horseman, 1865)
«Бандолеро» (The Bandolero, 1866)
«Водой по лесу» (Afloat in the Forest, 1867)
«Охотники за жирафами» (The Giraffe Hunters, 1867)
«Вождь гверильясов и другие истории» (The Guerilla Chief and Other Tales, 1867)
«Жена-дитя» (The Child Wife, 1868)
«Беспомощная рука» (The Helpless Hand, 1868)
«Остров дьявола» (The Planter Pirate, 1868)
«Белая скво» (The White Squaw, 1868)
«Желтый вождь» (The Yellow Chief, 1869)
«Скитальцы Борнео» (The Castaways, 1870)
«Одинокое ранчо» (The Lone Ranche, 1871)
«Перст судьбы» (The Finger of Fate, 1872)
«Смертельный выстрел» (The Death Shot, 1873)
«Кубинский патриот» (The Cuban Patriot, 1873)
«Сигнал бедствия» (The Flag of Distress, 1876)
«Гвен Уинн» (Gwen Wynn, 1877)
«Черный мустангер» (The Wild-Horse Hunters, 1877) – автор Ф. Уиттекер, под ред. Т. Майн Рида
«Золотой Браслет» (The Cadet Button, 1878) – автор Ф. Уиттекер, под ред. Т. Майн Рида
«Гаспар-гаучо» (Gaspar the Gaucho, 1879)
«Королева озер» (The Captain of the Rifles, 1879)
«Американские партизаны» (The Free Lances, 1881)
«Охота на левиафана» (The Chase of Leviathan, 1881)
«Огненная земля» (The Land of Fire, 1884)
«Затерявшаяся гора» (The Lost Mountain, 1885)
«Переселенцы Трансвааля» (The Vee-Boers, 1885)
«Пронзенное сердце и другие истории» (The Pierced Heart and Other Stories, 1885)
«Без пощады!» (No Quarter! 1888)
Желтый вождь
Глава 1. Страшное наказание
– Под насос его! Живее! Вкатить негодяю двойную порцию!
Так повелительным и до крайности раздраженным голосом кричал восемнадцатилетний Блонт Блэкаддер, сын эсквайра Блэкаддера, владельца обширной хлопковой плантации в штате Миссисипи, близ Виксбурга. Тот, к кому обращалось это приказание, был старшим надсмотрщиком плантации. Тот же, которого Блонт приказывал подвергнуть одной из самых ужасных пыток, был молодой мулат, одних лет с Блонтом, такой же высокий, сильный и красивый, как последний, только смуглее, с целой копной черных курчавых волос на голове и с громадными черными глазами, жгучими как угли.
Дело происходило за несколько лет до уничтожения рабства в Америке, и этот мулат был одним из невольников Блэкаддера.
Чем же, однако, он заслужил такое страшное наказание? Но прежде скажем несколько слов о самом наказании.
Читатель ошибается, если думает, что окатить кого-нибудь из насоса – не более чем шутка. Действительно, если производить эту операцию только несколько секунд, то, разумеется, в этом нет ничего ужасного, но если беспрерывно лить человеку на голову струю воды довольно продолжительное время, то это уже обращается в невыносимую пытку, по сравнению с которой даже наказание палками и плетьми – простая забава.
Человек может кричать от боли, когда его тело раздирается кожаными ремнями или бамбуковой палкой, но страдания, причиняемые беспрерывно льющейся на голову ледяной водой, становятся нестерпимыми. Создается такое ощущение, как будто в мозг сразу вонзается множество раскаленных стрел, и злополучная жертва переживает одну за другой буквально тысячу смертей.
По виду наказания можно было предположить, что Синий Дик – так звали провинившегося – совершил очень серьезный проступок.
Так как надсмотрщик Снайвли не знал, в чем состояло преступление Синего Дика, то решил осведомиться об этом у Блонта.
– Это дело мое, а вы обязаны только исполнять мои приказания! – резко ответил ему хозяин.
– Это так, мастер, но…
– Пожалуйста, без рассуждений! Раз я нахожу нужным наказать этого бездельника, значит он этого заслужил. Говорят вам, под насос его! Сейчас же!
– Не лучше ли будет подождать возвращения вашего отца, мастер? Мне кажется…
– Когда нет отца, его заменяю я. Надеюсь, вам это известно, мистер Снайвли?
– О да, конечно, но…
– Пожалуйста, чтобы я больше не слышал от вас никаких «но»! Делайте, что вам приказывают! Раз я вам говорю, что этот негодяй заслужил такое наказание, то можете быть уверены – это действительно так. Что же касается отца, то я всегда готов ответить перед ним за свои поступки, и вам об этом заботиться нечего.
Молодой плантатор так и не назвал проступка, который совершил Синий Дик, и за который могла бы полагаться такая пытка. Причиной такого упорства могло быть только таившееся в глубине его души сознание, что он неправ и, отдавая такое бесчеловечное приказание, повинуется лишь голосу низкой мести.
И действительно, гнев его на Синего Дика был вызван ревностью, а надуманное наказание – местью.
Дело в том, что на плантации среди других невольниц находилась молодая красивая квартеронка[1], с которой с некоторого времени Синий Дик стал обращаться что-то уж слишком нежно, между тем как сын их господина, Блонт Блэкаддер, давно любил ее. Поэтому не трудно понять, каковы должны были быть последствия подобного соперничества.
Честное чувство Синего Дика было отвергнуто молодой красавицей, носившей поэтичное имя Сильвия. Вместо того, чтобы повиноваться голосу сердца, квартеронка стала прислушиваться к шепоту тщеславия: ее ужасала перспектива оставаться вечно рабыней, пусть даже с любимым и любящим мужем, тогда как страсть господина сулила ей если и не полную свободу, то возможность сделаться на плантации влиятельной особой и жить в полное удовольствие.
Синий Дик предложил Сильвии стать его женой. Она ответила резким отказом, хотя до тех пор довольно благосклонно принимала его робкие ухаживанья. Пораженный таким неожиданным поведением Сильвии и не зная его причины, мулат высказал ей несколько горьких упреков. Сильвия пожаловалась на него Блонту, и тот накинулся на своего невольника с грубой бранью и угрозами. Выведенный из терпения и тут только понявший в чем дело, мулат настолько забылся, что высказал своему господину несколько резких, сильно взбесивших его слов.
Такова прелюдия той сцены, с которой мы начали наш рассказ.
Мистер Снайвли не был дурным человеком, насколько это допускалось его должностью надсмотрщика над невольниками, когда гораздо чаще приходится наказывать, чем вознаграждать эти несчастные существа. Гуманный и справедливый, он часто спускал невольникам мелкие провинности, о которых знал только сам, и нередко заступался за них перед хозяевами, младший из которых, Блонт, был очень горяч и необуздан.
Но Снайвли все-таки слишком дорожил своим положением, чтобы жертвовать им ради бесполезной игры в великодушие, поэтому в серьезных случаях не решался открыто пойти наперекор воле хозяев. Притом он и сам был убежден в невозможности управлять невольниками без наказаний. Если иногда хозяева были чересчур требовательны, то зачастую и невольники позволяли себе такие выходки, что очень трудно было с ними справляться – гораздо труднее, чем с домашними животными, с которыми рабы в те грустные времена стояли на одной ступени.
Кроме того, Снайвли не особенно любил Синего Дика, смотрел на него, как на ленивого и полного мятежных мыслей субъекта, который может самым дурным образом повлиять на своих товарищей.
Получив уверение от Блонта, что тот лично ответит перед отцом за свое распоряжение подвергнуть Синего Дика самому жестокому наказанию, надсмотрщик более не считал себя вправе отказываться от исполнения приказа.
Описываемая сцена происходила на открытом дворе, замыкаемом только с одной стороны рядом конюшен, позади главных зданий плантации.
Посредине двора находился насос, облицованный почерневшим от времени дубом; рычаг этого насоса был так велик и массивен, что только самый сильный человек мог поднимать и опускать его в течение нескольких минут.
Вода, поднимаемая насосом, падала с высоты пяти футов в большое деревянное корыто, служившее для водопоя лошадей и прочих домашних животных.
Корыто всегда было наполовину заполнено водой. Принимая во внимание палящий зной, который царит в долине Миссисипи, следовало предположить, что вид этого примитивного бассейна должен был радовать обитателей плантации. Но невольники мистера Блэкаддера смотрели на это приспособление с тем же ужасом, с каким приговоренный к казни смотрит на эшафот.
Более половины несчастных существ в разное время перебывали под насосом, светлые струи которого в течение долгих минут впивались в их черепа подобно железным гарпунам.
Это наказание стало применяться на плантации Блэкаддеров особенно часто с тех пор, как там начал распоряжаться Блонт.
Мистер Снайвли знаком подозвал к себе нескольких самых сильных негров и передал им приказание молодого господина. Негры выказали полнейшую готовность произвести требуемую экзекуцию, так как это касалось Синего Дика.
Молодой мулат не пользовался симпатией у обитателей плантации. Сами негры смотрели на него косо: им казалось, что он добивается власти над ними. А происходило это потому, что будучи полубелым, Синий Дик был слишком горд, чтобы близко сходиться с неграми, и всегда относился к ним с высокомерной презрительностью.
Синий Дик в первый раз подвергался тяжелому наказанию, но нередко подводил под него товарищей, обвиняя их в непокорности, хотя сам чаще других бывал виноват в непослушании. Но старый Блэкаддер почему-то многое прощал ему, что делало мулата более смелым и заносчивым.
Негры прежде всего требуют справедливости, и предпочтение, оказываемое Синему Дику, такому же невольнику, как они, сильно возмущало их восприимчивые души.
Не скрывая своей радости по поводу того, что, наконец-то и гордый Синий Дик будет поставлен в равное положение, негры, которым Снайвли приказал вести мулата к насосу, приблизились к своему нелюбимому товарищу.
Двое из них подхватили мулата за плечи, двое – за ноги и понесли к насосу. Они положили его в корыто и крепко привязали к железным перекладинам так, что голова Синего Дика очутилась как раз под краном. После этого привязали и голову, чтобы он не мог ее повернуть: при малейшем движении его задушили бы сжимавшие шею ремни.
– Хорошо! – крикнул молодой Блэкаддер. – Теперь можете оставить его. – Затем, обратившись к громадного роста негру, ожидавшему приказания у рычага насоса, добавил: – Валяй, Бланко! Задай ему двойную порцию! Не жалей воды!
– Валяй, Бланко! Задай ему двойную порцию! Не жалей воды!
Бланко, походивший скорее на хищного зверя, чем на человека, уже несколько раз подвергался такому наказанию. Оскалив зубы в злорадной усмешке, доказывавшей, что он хорошо знаком с тем, что сейчас придется вытерпеть ненавистному мулату, негр поспешил привести насос в действие.
Выкачиваемая сильными руками, вода хлынула мощной струей на череп мулата, ударяя прямо в темя, что было особенно мучительно.
Толпившиеся вокруг негры, покатываясь от дикого хохота, изощрялись в злых и грубых остротах над своим злополучным товарищем.
Бедному Синему Дику было больно не столько от насмешек негров и от самого наказания, сколько от того, что он заметил среди зрителей Сильвию, очевидно, тоже любовавшуюся его позором и страданиями.
Слух о том, что мулата приговорили к наказанию водой, привлек всех негров обоего пола, так что вокруг места экзекуции вскоре собралась большая толпа, из которой никто не пожалел мулата; все одинаково хохотали и осыпали несчастного насмешками, со зверской жестокостью наслаждаясь его мучениями.
Явились даже белые обитатели господского дома, среди которых особенно выделялась Клара Блэкаддер, сестра Блонта, девушка лет двадцати, очень миловидная, нежная и изящная.
Стоя на балконе дома, эта прелестная молодая особа глядела на ужасную сцену пытки невольника с таким убийственным равнодушием, точно присутствовала в театре на представлении какой-нибудь банальной комедии, сюжет которой ей давно известен.
Что же касается лица брата этой красавицы, то оно далеко не было таким невозмутимым, как у нее: на нем, напротив, выражалось столько жестокой радости и злобного торжества, что посторонний наблюдатель ужаснулся бы при взгляде на это лицо.
Действительно, страшно было смотреть на этого юношу и на его ровесника-невольника, из которых первый торжествовал победу деспотизма, а второй терпел двойную пытку – физическую и моральную. Тот же наблюдатель сразу подметил бы странное сходство между этими двумя молодыми людьми, несмотря на огромную разницу в их общественном положении.
Не будь у мулата такой смуглой кожи и таких курчавых волос, он мог бы показаться двойником Блонта Блэкаддера, до такой степени много было общего в чертах их лица и во всей фигуре.
Впрочем, в данную минуту это сходство не так бросалось в глаза, потому что под воздействием страшной пытки физиономия мулата была искажена до неузнаваемости.
Сквозь густую струю воды, беспрерывным потоком стекавшую по лицу истязуемого, зрители ясно могли различить его неподвижный взгляд, полный жгучей ненависти, устремленный на всю эту бездушную толпу, наслаждавшуюся его страданиями и позором.
Через водяной занавес видны были и посиневшие губы, особенно страшно искривившиеся, когда он заметил в толпе Сильвию.
Это придало ему еще больше мужества. Он собрал все свои силы и не только не просил о пощаде, но даже не издал ни одного звука, несмотря на то, что испытываемые им страдания от бившей в темя воды были выше человеческих сил.
Только тело его судорожно извивалось, и он все время рисковал быть задушенным накинутой ему на шею ременной петлей.
Наконец, один из присутствовавших негров, не раз сам испытавший то, чему подвергался теперь несчастный мулат, не выдержал и крикнул, что пора бы прекратить пытку. Остальные негры замахали на него руками, но Снайвли воспользовался предлогом. Приказав Бланко остановиться, он спросил Блонта:
– Не довольно ли на этот раз, мастер?
– Нет еще! Нет, черт вас возьми! – злобно закричал молодой человек, к счастью, не слышавший замечания того негра, иначе он приказал бы и его положить под насос.
– Однако, мастер…
– Прошу не рассуждать! Я сказал, что он должен получить двойную порцию, следовательно, не может быть никаких возражений!
Между неграми поднялся слабый ропот, который должен был напомнить молодому Блэкаддеру если не о самоуважении, то хотя бы о жалости. Но это еще более вывело его из себя, и он прикрикнул на них:
– Молчать, дурачье! Разве вы забыли, что этот негодяй никогда не заступался за вас? Ну да ладно, пусть будет довольно на этот раз, – вдруг прибавил он, стараясь овладеть собой и вспомнив, очевидно, об отце. – Но предупреждаю, что при первом же его неповиновении, при малейшей строптивости я прикажу продолжать пытку до тех пор, пока его толстый череп не продырявится как сито!
Выразив таким образом дрожащим от злобы и ненависти голосом свои благородные чувства, молодой человек повернулся на каблуках и, мимоходом улыбнувшись Сильвии, прошел прямо на балкон к своей сестре.
Снайвли поспешил отдать приказание развязать злополучного мулата. Последний закрыл глаза, как только ушел его враг, а когда его развязали, остался лежать неподвижно, что, впрочем, было не удивительно после перенесенной пытки.
Весь посиневший, еле дышавший, Синий Дик казался умирающим. Снайвли приказал отнести его в ближайший сарай и осторожно положить там на солому.
Зрители разошлись, и каждый возвратился к своему делу.
Блонт Блэкаддер угрожал мулату при первом удобном случае окончательно добить его пыткой под насосом, но этого случая ему не суждено было дождаться. На третий день после описанного события Синий Дик исчез с плантации. Товарищи, носившие ему в сарай хлеб и воду, говорили, что он двадцать четыре часа пролежал без движения, не прикасаясь к еде, не говоря ни одного слова, даже не издавая ни малейшего звука.
Он исчез бесследно. Через некоторое время после побега в одном из углов двора нашли труп Сильвии. Маленькая головка красавицы-квартеронки была разрублена пополам. Возле трупа валялся острый топор: очевидно, орудие убийства.
Из всех обитателей плантации не было никого, кто хотя бы на минуту усомнился в том, что убийцей был Синий Дик. Всем хорошо была известна привязанность молодого мулата к Сильвии; все видели его отчаяние при вести, что он имеет соперника в лице молодого господина; ни для кого не оставалось тайной и то, что именно побудило Блонта Блэкаддера подвергнуть Синего Дика такой страшной пытке.
Поэтому преступление мулата никого не удивило. Один из негров, особенно хорошо знавший его характер, при виде трупа Сильвии невольно воскликнул:
– Дай Бог, чтобы месть Дика не пошла дальше!
Самые тщательные поиски следов бежавшего мулата не привели к успеху, несмотря на то, что в них принимали деятельное участие все соседние плантаторы и колонисты. Даже ищейки – эти страшные, кровожадные собаки, которых плантаторы держали специально для охоты за беглыми невольниками – и те не могли напасть на след беглеца, что казалось невероятным, так как животные обладали удивительно тонким чутьем.
Синий Дик словно провалился сквозь землю.
Глава 2. Блэкаддеры
Во всех Соединенных Штатах невольничество нигде не было таким тяжелым, как в той области, которая тянется вдоль Миссисипи и для краткости называется просто «Берегом».
В землях, расположенных к востоку от Аллеганской горной цепи и ранее других населенных европейцами, невольничество имело смягченные формы благодаря патриархальным нравам плантаторов и туземцев. То же самое можно сказать относительно штатов Кентукки и Теннесси.
В некоторых областях Луизианы, где преобладало благотворное влияние мягкосердечных и снисходительных креолов, невольникам также жилось неплохо.
Но в большей части той же Луизианы и на обширных плантациях хлопчатника и табака Миссисипи дело обстояло совершенно иначе.
Большинство собственников этих областей проживали на своих плантациях только часть года, месяцев пять-шесть, предоставляя в остальное время управление плантациями и надзор за неграми наемному управляющему или надсмотрщику. Пользуясь неограниченными административными правами, этот заместитель хозяина был крайне требователен и, по обыкновению, чрезвычайно жестоко обращался с подчиненным ему «двуногим домашним скотом», как подобные люди презрительно называли невольников.
Кроме того нужно сказать, что немногие из плантаторов были коренными уроженцами тех местностей, в которых находились их земли; преобладающее же большинство были выходцами не только из Северных Штатов Америки, но и из всех стран света. Эти иммигранты или с самого начала ничего не имели на своей родине, или же, промотав там свое состояние, явились в Новый Свет с целью нажиться за счет несчастных негров, каторжный труд которых оплачивался очень дешево и поэтому приносил громадную выгоду. Само собой разумеется, что за редким исключением, это были люди самых дурных правил, лишенные чести, совести и сердца.
Понятно, что они не могли смотреть на невольников иначе, как на живые машины, или как на особый род домашнего скота. Нисколько не заботясь о нравственных и материальных потребностях невольников, даже обыкновенно совсем отрицая оные, они думали лишь о том, чтобы извлечь из своих рабов как можно большую выгоду.
Но не все плантаторы Миссисипи и юга были таковы; среди них попадались и такие, которые обращались со своими невольниками весьма человечно и даже баловали их. Если же большая часть рабовладельцев и отличалась жестокостью и бездушием, то вовсе не в силу природного бессердечия или злобы, а просто вследствие дурного воспитания и глубоко укоренившегося мнения, что с неграми необходимо обращаться как можно суровее. При этом нужно принять во внимание глубоко укоренившуюся уверенность в превосходстве белой расы над всеми остальными.
Может быть и мы с вами, дорогой читатель, были бы не лучше их, если находились на их месте в данных условиях и обстоятельствах.
Но как бы то ни было, суть дела в том, что среди плантаторов Миссисипи было чрезвычайно мало людей, которые отличались бы благородным образом мыслей и мягким, сострадательным сердцем.
Дурная слава о миссисипских плантаторах была так велика и так прочно укоренилась, что часто стоило только пригрозить провинившемуся негру в Виргинии, Кентукки или Теннесси, что его продадут в Миссисипи, как он тотчас же делался «шелковым» и старался искупить свою вину.
В конце концов, само слово «Берег» сделалось пугалом для всех негров.
Плантатор Блэкаддер был выходцем из штата Делавэр. Поссорившись из-за чего-то с родными, он еще молодым человеком перебрался в штат Миссисипи, где ему удалось приобрести у одного индейского племени громадный участок земли. Черствый, алчный, ничего не стеснявшийся, он во многом способствовал дурной славе той области, в которой стал развивать свою деятельность.
Хотя он очень быстро обогатился, ему все-таки не удавалось сделаться своим в среде местной плантаторской аристократии, чего он сильно добивался.
Убежденный, что настоящее благородство состоит именно в деспотизме относительно подчиненных, Блэкаддер старался отличаться беспощадной жестокостью к тем несчастным существам, которых злая судьба дала ему в руки.
Впрочем, здесь необходимо пояснить, что большинство невольников Блэкаддера очутилось в его власти лишь благодаря своим дурным порокам и крупным недостаткам, из-за которых они и были проданы в штат Миссисипи.
Блэкаддер при покупке невольников обращал главное внимание на их возраст, рост и физическую силу, никогда не справляясь о характере и способностях. Был бы негр не старше средних лет, высокий, здоровый и крепкий, а до остального Блэкаддеру не было никакого дела. Поэтому его «армия», как он иногда в шутку называл своих рабов, и была предметом ужаса для всех соседних плантаторов, хотя и их собственные невольники были тоже далеко не из образцовых.
Блэкаддер смело мог похвалиться изумительными результатами деятельности своей «армии», которая была у него вымуштрована не хуже настоящих солдат. В этом не было ничего удивительного, если принять во внимание, что он всегда применял самые крутые меры для подавления в невольниках всякой строптивости.
Кроме того, эсквайр Блэкаддер имел вполне подходящего помощника в лице своего земляка, мистера Снайвли, отличавшегося строжайшей исполнительностью.
Естественно, что при таком хозяине и соответствующем ему заместителе на плантации не было ни одного негра, тело которого не имело бы следов побоев и пыток.
Мало того, Блэкаддер иногда даже калечил негров, конечно, только так, чтобы это не лишало их возможности работать. Например, стоило какому-нибудь чернокожему Помпею или Сципиону пожаловаться, чтобы избавиться от трудной работы, на зубную боль, как ему тотчас же выдергивали несколько зубов, хотя бы совершенно здоровых и крепких.
Понятно, что при такой дисциплине плантация Блэкаддера процветала и приносила хороший доход. Но несмотря на это, собственник ее начинал понемногу разоряться.
Главной причиной этого был его единственный сын Блонт, с которым мы уже имели случай познакомиться. Этот молодой человек был не только злонравен, ленив, буен и развратен, но крайне расточителен. Последнее-то и огорчало отца, на остальное он смотрел сквозь пальцы. Компанию Блонт водил только с самыми дурными представителями окрестной молодежи, а петушиные бои, конные бега и охота были его любимыми развлечениями. Особенно он любил азартную карточную игру. Но все, что хоть издали напоминало настоящее дело, вызывало в Блонте непреодолимое отвращение – конечно, только если это дело возлагалось на него самого, потому как к другим он был очень требователен.
Блонт сильно походил на своего батюшку, поэтому Блэкаддер поневоле закрывал глаза на все недостойные проделки сына и, вспоминая собственную бурную молодость, все ему прощал. У старика не было другого сына и наследника, и он очень любил Блонта.
В сущности очень скупой, он никогда не отказывал сыну в деньгах, хотя отлично знал, куда и на что они идут. Но, будучи таким щедрым для сына, плантатор отличался крайней скупостью по отношению к дочери Кларе и часто лишал ее самого необходимого.
Клара, которой было около двадцати лет, не только отличалась удивительной красотой, но и обладала некоторыми нравственными достоинствами, придававшими ей особую прелесть.
Осуждать ее за равнодушное отношение к производимой над Синим Диком экзекуции не стоило: во-первых, она не подозревала, как мучителен был примененный к нему способ наказания, а, во-вторых, не чувствовала ни малейшей симпатии к этому мулату. Кроме того, она так привыкла видеть подобные сцены, что они и не могли производить на нее особенного впечатления.
Вырасти Клара Блэкаддер в другой среде и обстановке и не будь ей с детства внушено, что невольники – не люди, а только живые машины, она, наверное, сделалась бы совершенством в полном значении этого слова, так как природа одарила ее всеми необходимыми качествами. Но судьба пожелала, чтобы Клара родилась и выросла на плантации у Блэкаддера, и этим все сказано.
Многие заметили, что в последнее время прекрасная Клара сильно изменилась; бледная, печальная и унылая, она ходила, повесив голову. Не замечали этого только ее отец и брат, то есть те, кого это больше всего касалось.
Причиной грусти молодой девушки было то, что ей назначили в мужья не того, кого избрало ее собственное сердце. У молодых девушек во всех частях света это всегда главная причина печали.
Избранника мисс Клары природа наделила всеми качествами, способными пробудить в женщине любовь. Он был не только очень красив, но и хорошо образован и интеллигентен, а это представляло тогда большую редкость в Америке. Впрочем, он и не был американцем: говорил, что родился в Ирландии, хотя в действительности никто не знал его настоящего происхождения; не знали даже, откуда он явился в долину Миссисипи. Но при всех своих достоинствах молодой человек был беден.
Отец и брат Клары не захотели бы и слышать о ее избраннике. Она хорошо знала это и тщательно скрывала свое чувство к молодому иностранцу.
Как-то раз ирландец решился намекнуть старику Блэкаддеру на то, что почел бы за счастье породниться с ним, потому как любит Клару и знает, что она тоже любит его. Молодой человек получил в ответ тоже только намек, но такой оскорбительный, что с тех пор больше никогда не показывался на плантации. Клара узнала, что он покинул штат Миссисипи.
Если бы молодая девушка могла предугадать, чем кончится беседа ирландца с ее отцом, то сумела бы удержать его наперекор отцу и брату. Но он исчез неизвестно куда, и Кларе ничего не оставалось, как только бесплодно тосковать о нем.
Когда молодая девушка стояла на балконе, она думала об отсутствующем ирландце, а вовсе не о том, что происходило перед ее глазами. Даже сенсационная новость об убийстве ее горничной Сильвии и бегстве Синего Дика не в состоянии была надолго отвлечь ее мысли от того, кто унес с собой в неизвестную даль ее сердце.
Как и предвидел Снайвли, старик Блэкаддер выразил сильное неудовольствие, когда узнал, какому наказанию был подвергнут мулат, пользовавшийся его исключительным благоволением.
Драма же, явившаяся последствием этого наказания, произвела на старика потрясающее действие.
– Ах, Снайвли, Снайвли, старый друг и товарищ! – вскричал он, побледнев и дрожа от волнения. – Неужели правда, что рано или поздно нам приходится расплачиваться за все свои ошибки?
– Должно быть, что так, – пробормотал Снайвли, отлично знавший всю предшествовавшую жизнь Блэкаддера. – Да, кажется, что так, – со вздохом повторил он, глядя куда-то в сторону.
Глава 3. Переселение
Прошло пять лет после описанных событий, которые служат как бы прологом к нашему рассказу. В течение этого времени на плантации Блэкаддера не произошло ничего приметного, только участились практиковавшиеся там наказания невольников. Полосование спин несчастных негров бичами, окатывание водой из насоса и тому подобные способы предназначались для того, чтобы заставить невольников работать до полного изнеможения.
Но дела Блэкаддера продолжали ухудшаться, и главной причиной этому был его сын.
Молодой человек окончательно предался разгулу и вытягивал у отца все, что только можно было вытянуть. Мало того, он втихомолку начал даже занимать деньги под имущество родителя и продавать в его отсутствие невольников за ту цену, какую давали. Таким образом, количество рабочих рук на плантации стало убывать, и обработанные участки земли делались все меньше и меньше.
Благодаря этому поля, покрытые прежде прекрасным хлопчатником, начали зарастать сорными травами, а машины, служившие для обработки хлопка, стали покрываться ржавчиной.
Так продолжалось в течение пяти лет. Но вот, в один прекрасный день на плантации начали происходить перемены, которые произвели сенсацию во всем округе.
Перемены выразились в том, что не только господский дом, но и все остальные здания и пристройки были отремонтированы, а поля снова начали покрываться богатой растительностью, благодаря усердной и умелой их обработке.
В поселке негров и во внутреннем дворе господского дома происшедшая перемена была еще поразительнее: вместо встречавшихся там прежде угрюмых, изможденных, исполосованных бичом и едва прикрытых зловонными лохмотьями негров теперь весело суетилась толпа молодых, красивых, сильных и жизнерадостных людей с круглыми черными лицами или же с красивыми бронзовыми, напоминавшими древние статуи. Эти люди щеголяли в новых полосатых панталонах и в накинутых на плечи ярко-красных плащах-пончо.
Вместо прежних криков, проклятий и угроз, вместо свиста бича и шума беспрерывно выкачиваемой воды, вместо стонов и воплей наказываемых, теперь повсюду слышались только взрывы веселого смеха и оживленная болтовня, а по вечерам на большом дворе водили хороводы под звуки незамысловатого банджо, или какой-нибудь негр-самбо, взобравшись на возвышение, затягивал одну из наивных песен своей жаркой родины, причем припев после каждого куплета подхватывался всеми присутствовавшими мужчинами, женщинами и детьми.
Иногда же кто-нибудь из наиболее красноречивых выступал вперед и принимался рассказывать что-нибудь смешное, что так любят негры – эти большие дети, обладающие при благоприятных условиях неисчерпаемым запасом юмора.
Спешим добавить, что этот веселый самбо был не тот негр, который играл роль палача при наказании Синего Дика, потому что не только собственник плантации, но и надсмотрщик были уже другие и, вообще, из всех прежних обитателей не осталось ни одной души.
Деспота Блэкаддера сменил плантатор из «патриархальных». А что касается первого, то он удалился со всем своим семейством. Благодаря своему неумелому хозяйничанью, жестокости к невольникам и потворства бездельнику-сыну, Блэкаддер окончательно разорился и вынужден был продать свою недвижимую собственность. Оставшихся у него немногих невольников никто не хотел купить, так как это были заведомые негодяи, с которыми мог справляться только он сам.
Шли слухи, что эсквайр «отправился на запад».
Выражение «отправиться на запад» может показаться читателю очень непонятным. Спешим пояснить, что в описываемую нами эпоху для искателей наживы открылась целая новая страна. Это была Калифорния, в то время мало еще известная и только недавно сделавшаяся собственностью Соединенных Штатов. Слух о сказочных богатствах, заключавшихся в недрах земли этой страны, не успел еще распространиться, но тем не менее людей, подобных Блэкаддеру, манила туда молва о том, что там можно приобрести за бесценок необработанные громаднейшие участки земли. Чтобы не находиться одному в незнакомой стране, Блэкаддер уговорил отправиться в этот путь еще нескольких колонистов с их семьями.
Последуем за этими переселенцами и посмотрим, что они предпримут.
Нам нетрудно будет их догнать, несмотря на то, что прошло уже три месяца с тех пор, как они покинули восточный берег Миссисипи. Путники очень медленно продвигаются по необъятным степям, как люди, плохо уверенные в успехе своих замыслов.
Наблюдать за переселенцами всегда интересно, поэтому мы надеемся, что читатель не посетует на нас за то, что мы приглашаем его с собой в погоню за эсквайром Блэкаддером и его спутниками.
По степной дороге тянется шесть громадных фургонов с обтянутыми парусиной кузовами, обыкновенно называемых «кораблями прерий». В каждый из этих фургонов впряжено по десятку сильных быков. Грубая парусина, покрывающая верх повозок, постоянно обмываемая проливными дождями и высушиваемая затем знойными лучами солнца, постепенно делается все белее и белее.
Часть фургонов занята людьми, а другая наполнена мебелью, сундуками, ящиками, орудиями и провизией. Переселенцы всегда везут с собой все, что уцелело от разгрома прежнего жилища и что может понадобиться им на другом месте для устройства нового жилища, в котором все напоминало бы о привычной обстановке.
Несколько всадников с обветренными и загорелыми лицами, вооруженные с головы до ног, едут по бокам фургонов, управляемых неграми.
Караван в шесть повозок считается незначительным в прериях, путешествие по которым сопряжено с громадными трудностями и опасностями.
Караван двигался по одной из тех старых дорог, которые с незапамятных времен проложены отважными купцами. Их путь проходил через Арканзас по направлению к форту Бент, где, круто поворачивая к северу, тянулся мимо Скалистых гор до прохода, известного под названием «прохода Бриджера».
По уверению некоторых всезнаек, этот путь в то время был самым безопасным. Впрочем, нет ничего удивительного, что шнырявшие по прериям индейцы были спугнуты с этого пути массовыми передвижениями по нему войск, посылавшихся в Новую Мексику и в Калифорнию. Как бы то ни было, но после прохода этих войск стало гораздо меньше слухов о нападениях индейцев на караваны и об убийствах трапперов, прежде совершавшихся чуть ли не ежедневно.
Ни один из спутников Блэкаддера не мог похвалиться храбростью и не доверял мужеству ни самого эсквайра, ни других товарищей, поэтому все продвигались вперед с особенными предосторожностями, посылая во все стороны разведчиков и устраивая для ночных стоянок нечто вроде военных лагерей с баррикадами и часовыми.
Таким образом, караван в продолжение трех месяцев успел дойти только до форта Бент, где остановился на несколько дней для отдыха и пополнения запасов провизии.
Во время стоянки переселенцы познакомились с одним охотником. Это был индеец, одетый по-европейски. Он довольно бегло говорил на английском языке и предложил проводить их на север до «прохода Бриджера». Переселенцы с радостью приняли это предложение и бодро продолжили путь под руководством индейца. Через несколько дней караван прибыл к Бижу-Крик, маленькой живописной речке, впадающей в Платт.
Во время стоянки переселенцы познакомились с одним охотником. Это был индеец, одетый по-европейски
Вечером на берегу речки переселенцы, по обыкновению, устроились лагерем, то есть расставили кольцом сомкнутые фургоны, образовывавшие таким образом замкнутое пространство, которое называется «корраль» – это слово было позаимствовано у прерийных торговцев из Нью-Мексико. Это был обычный способ ночных стоянок всех караванов, пересекавших равнины.
В этот вечер переселенцы находились в особенно хорошем настроении, потому что уже с полудня перед ними начали вырисовываться на горизонте очертания Скалистых гор с их «Длинным пиком», гордо поднимающим к небу свою покрытую вечным снегом вершину, которая служит спасительным маяком всем путешественникам по этим местам. Указав на этот пик, проводник объявил переселенцам, что на другой день, до солнечного захода, они уже будут в форте Сен-Врен.
Начиная с этого форта, уже не следовало опасаться нападения краснокожих и смело можно было идти вперед, не посылая разведчиков и не расставляя часовых вокруг лагеря.
Поужинав, переселенцы легли спать, убаюкиваемые самыми радужными надеждами. Они и не подозревали, что с того самого пика, который, весь облитый розовым светом солнечного заката, так приветливо светил им, готовился налететь на них сокрушительный ураган. Чувствуя себя уже в полной безопасности, они на этот раз не расставили даже часовых, к величайшему удовольствию негров, которые завалились спать в одно время с хозяевами.
И никому – ни белым, ни неграм, не пришло в голову, что, когда солнце снова позолотит вершину «Длинного пика», половина из них будет уже спать непробудным сном и для многих этот лагерь окажется последним пристанищем.
Глава 4. Дикари
В ту же ночь на громадной, поросшей высокой травой равнине, милях в пяти от лагеря переселенцев, остановился на ночлег другой отряд, состоявший из двадцати пяти человек.
Это были молодые, здоровые и сильные всадники, не имеющие ничего общего с переселенцами ни по внешности, ни по языку, ни по манерам. У них не было ни повозок, ни клади. Все их приготовления к ночлегу состояли только в том, что они нарезали в кустах колья, воткнули их в землю и привязали к ним на длинных арканах своих лошадей, затем разостлали тут же большие плащи из бизоньей кожи, которые должны были служить им одновременно подстилкой и одеялом.
Для того, чтобы узнать цвет кожи этих людей, их следовало бы сначала тщательно вымыть, так как лица и руки их были разрисованы различными красками.
Судя по татуировке и вооружению, состоявшему из карабинов и копий, это были индейцы, вышедшие на «тропу войны». Они были одеты в длинные полотняные рубахи, кожаные штаны-леггины и обуты в мягкие мокасины.
Будь они вооружены луками и стрелами, их можно было бы принять за охотников, потому что для охоты краснокожие предпочитают именно это оружие.
Кроме того, у каждого за поясом были томагавк и лассо, которыми, как известно, индейцы владеют с потрясающей ловкостью.
Один из воинов особенно выделялся своим высоким ростом, гордой осанкой и богатым нарядом. Судя по его внешности, а также по тому почтению, с которым к нему относились его спутники, это был вождь отряда.
При первом же взгляде на этого человека можно было заметить, что он привык повелевать, если и не деспотически, то все-таки с такой твердостью и с таким достоинством, что каждый поневоле должен был признать его авторитет и без возражений и рассуждений подчиниться его воле.
Спрыгнув на землю и поручив коня одному из спутников, он сбросил с себя длинную накидку из редкого меха белых волков и лег на нее, вытянувшись во весь рост. Затем достал из богато вышитой сумки трубку, закурил ее и, с наслаждением выпуская кольца ароматного дыма, погрузился в размышления.
Очевидно, он был вполне уверен, что его спутники сами сделают теперь все необходимое, не дожидаясь особых приказаний со стороны вождя.
Остальные всадники расположились на некотором расстоянии от предводителя, разложили костер и принялись готовить ужин. Когда незамысловатая похлебка была готова, индеец, которому вождь поручил своего коня, отлил немного из общего котла в глиняную чашку, достал из мешка деревянную ложку и лепешку из маисовой муки и отнес все это вождю. Очевидно, этот индеец был избран вождем для своих личных услуг и пользовался его полным доверием.
Ужин прошел в сосредоточенном молчании. По окончании его один из индейцев расставил часовых и приказал им, чтобы они, по прибытии некоего человека, наружность которого он подробно описал, немедленно привели его к вождю.
Поужинав, вождь снова закурил свою трубку и, расположившись полулежа на своей мантии, устремил взор на медленно поднимавшуюся над горизонтом луну.
Под магическим сиянием прекрасного ночного светила вершины Скалистых гор казались вылитыми из чистого серебра и покрытыми легкой лазоревой дымкой. Благодаря удивительно прозрачному воздуху необъятных прерий, на фоне синего неба отчетливо вырисовывались малейшие выступы и впадины гор. Картина получалась поистине волшебной.
Теперь ясно можно было рассмотреть и лицо вождя. Несмотря на арабески, выведенные на нем киноварью, оно поражало правильностью своих линий и выражением неукротимой отваги и энергии. Когда лунный свет достиг полной яркости, те места лица, которые не были покрыты узорами, стали отливать цветом настоящей бронзы.
Судя по всему, вождь был очень молод, а высокий рост, могучая грудь и широкие плечи свидетельствовали о большой физической силе.
Однако едва ли за этой прекрасной наружностью молодого человека скрывалась добрая душа: по временам в его больших черных глазах мелькали злые огоньки, а из широкой груди вырывалось нечто вроде глухого рычания раздраженного тигра.
Ему никак не могло быть больше двадцати пяти лет, потому нельзя было не удивляться, что такой молодой человек сумел подчинить своему влиянию окружавших его людей, очевидно отличавшихся, как и он сам, железной волей и непоколебимой твердостью.
По всей вероятности, вождь был сыном какого-нибудь другого вождя, пользовавшегося общим уважением в прериях, или же сам совершил чудеса храбрости, которые заставили признать его превосходство и добровольно подчиниться ему, несмотря на возраст.
Мы уже сказали, что все его спутники были тоже молодые люди. Судя по их внешности можно предположить, что они принадлежат к тем индейским воинам, которые в прежнее время бродили по прерии в поисках приключений, наводя ужас на проезжавших купцов и промышлявших охотой трапперов.
Между тем, время шло. Спутники вождя уже спали, за исключением часовых, а сам он, вытянувшись во весь рост и подложив руку под голову, продолжал курить и созерцать луну.
Место, где сделали привал индейские воины, находилось почти у самого подножия Скалистых гор и представляло нечто вроде котловины, окруженной с трех сторон высокими утесами. С одной из вершин сбегал быстрый и шумный поток, пропадавший в глубокой бездне.
Эта котловина, покрытая довольно высокой и густой травой и местами поросшая кустарником, была в несколько десятков ярдов длины и ширины и открывалась на восток, где вдали красивыми изгибами извивалась небольшая речка Бижу-Крик.
Угрюмые скалы с их сверкающими, облитыми лунным сиянием снежными вершинами, шумящий и переливающийся всеми цветами радуги водопад, бесследно исчезающий в недрах земли, зеленая лужайка с пасущимися на ней лошадьми, потухающий костер и расположенные вокруг него группы спящих индейцев, неподвижные фигуры притаившихся часовых, небрежно раскинувшийся в стороне на белых мехах молодой красавец-вождь, искрящаяся вдали серебристая лента реки, и над всем этим ясное, синее, почти прозрачное небо с золотистым диском луны, – все это, вместе взятое, представляло собой живописную и полную романтической прелести картину.
Но молодой вождь не обращал на нее внимания; в его широко открытых глазах, отражавших лунный свет, не выражалось ничего, кроме напряженного ожидания, досады и злости. Временами он приподнимался и зорко всматривался в ту сторону, где протекала река, но, не видя там того, что, очевидно, всецело поглощало его мысли, он скрежетал зубами и издавал нетерпеливое рычание.
Вероятно, он кого-то ждал. Действительно, если кто-нибудь мог заглянуть в его душу, то прочел бы в ней следующее: «Вабога опоздал. Он должен был быть здесь, по крайней мере, час тому назад, судя по положению луны. Я очень удивлен этим. Что могло задержать его и помешать явиться в назначенное время? Неужели ему не удалось захватить лошадь кого-либо из тех дураков? Уж не случилось ли что-нибудь непредвиденное, заставившее тех болванов усомниться в Вабоге и лишить его свободы, или даже жизни? Это было бы очень неприятно».
Снова закурив погасшую трубку, молодой человек продолжал свои размышления уже вслух:
– Э, не все ли равно! – чуть не во весь голос воскликнул он. – Явится Вабога или нет, я все-таки сделаю, что задумал, и нападу на них в эту же ночь, перед рассветом… О, какое это будет счастье! Наконец-то я удовлетворю месть, мучившую меня столько лет… О, если бы мне удалось забрать всех их живыми… Да, необходимо, чтобы они оказались в моей власти живыми, иначе торжество мое будет далеко не полным; простая, обыкновенная смерть будет для них слишком слабым наказанием. Только живым я могу достойным образом отплатить за все мои страдания…
Адская улыбка искривила его красивые губы. Взглянув еще раз в открытую даль, он бросил трубку, заложил обе руки под голову и, снова уставившись на луну, пробормотал:
– Не напрасно ли я доверился этому Вабоге? Но кого я мог бы выбрать из всех моих молодцов? Один он знает хорошо английский и умеет втираться в доверие к бледнолицым. Зато во всем остальном он глуп. Благодаря этой глупости, вероятно, и попал впросак… А что, если он мне изменил? Впрочем, едва ли… Скорее всего они заподозрили, что он предает их, и убили его… Нет, он не мог мне изменить. Во-первых, он боится меня и знает, что ему от меня нигде не скрыться, а во-вторых, он ненавидит белых не меньше меня и по тем же причинам, что и я… Но как бы там ни было, им не миновать моих рук и никогда не достигнуть той цели, которую они наметили!
Молодой человек вдруг прервал свой монолог, немного привстал и, посмотрев на реку, напряг слух и зрение.
С той стороны ему послышался глухой топот лошадиных копыт, с каждым мгновением все приближавшийся и становившийся более ясным. В сущности, только очень тонкое и тренированное ухо могло различить этот звук.
Глаза молодого человека засверкали огнем дикой радости. Но, вероятно, боясь обмануться, он наклонился, раздвинул руками траву и припал ухом к земле.
Через несколько секунд он снова приподнялся и прошептал:
– Скачет какой-то всадник; наверное, это Вабога, больше некому… О, месть, как ты сладка!
Он встал и прошел несколько шагов в том направлении, откуда должен был появиться всадник.
Почти до реки тянулась цепь небольших холмов, покрытых кустарником. На одном из них, там, где земля словно сливалась с небом, острый глаз молодого вождя различил силуэт лошади с сидящим на ней всадником. Не привыкший к жизни в прериях ничего не рассмотрел бы на таком расстоянии, даже при ярком солнечном свете.
Вдруг в той стороне, откуда приближался всадник, послышался троекратный лай собаки, сопровождаемый громким, протяжным и зловещим воем, похожим на вой степных волков. Но так как вой повторился несколько раз, через определенные промежутки времени и с различными интонациями, индейский вождь понял, что это воет не койот.
Но кто тогда?
Глава 5. Предатель
Молодой вождь понял значение этого воя, только когда он троекратно повторился почти совсем рядом. Оглянувшись, вождь увидел на некотором расстоянии от себя человека, испускавшего точь-в-точь такие же звуки, какие доносились с того места, откуда приближался всадник.
Очевидно, вой койота был сигналом, условленным между часовыми индейского лагеря и тем, кого ожидали. Вождя почему-то не предупредили об этом сигнале, чем и вызвали его подозрения.
Через несколько минут всадник приблизился настолько, что его можно было легко рассмотреть. Он был одет по-европейски, но лицо его носило отпечаток характерного индейского типа. Обменявшись на скаку несколькими словами с часовым, он круто осадил взмыленного коня перед самым вождем.
– Вабога не держит слова: он опоздал, – с легким упреком произнес вождь. – Теперь уже за полночь, а Вабога знает, что мы должны произвести нападение на переселенцев до восхода солнца.
– Желтый вождь напрасно беспокоится о времени, – спокойно возразил индеец. – По совету Вабоги бледнолицые остановились на ночь неподалеку отсюда. Вабога опоздал не по своей вине.
– А по чьей же?
– Бледнолицые стали подозревать, что у Вабоги раздвоенный язык и следили за ним. Вабога едва смог уйти. Вчера утром бледнолицым встретились по пути в форт Сен-Врен трапперы и пробыли в лагере переселенцев до полудня. Уши Вабоги не слышали, что говорили между собой бледнолицые, но только после этого с него не спускали глаз.
– Кто такие были эти трапперы?
– Вабога их не знает.
– Жаль! Я бы отплатил им за то, что они вмешались не в свое дело!
– Следовало бы. Языки у трапперов длинные и ядовитые.
– Каким же образом переселенцы согласились остановиться в месте, которое выбрал Вабога, если они перестали доверять ему?
– У Вабоги тоже есть язык. Бледнолицые последовали его совету, надеясь, в случае чего, на свои глаза.
– Где их стоянка?
– Там, где приказал Желтый вождь, – на берегу реки.
– Как далеко это отсюда?
– Час, если ехать с осторожностью, и не более получаса, если скакать во весь опор.
– Хорошо. А сколько их всего?
– Девять бледнолицых, кроме женщин и детей. Чернокожих же раз в пять больше.
– Чернокожие в счет не идут. Говори мне только о бледнолицых.
– Начальник каравана – человек лет около шестидесяти. Раньше он был плантатором. Вабога узнал его. Он помнит этого бледнолицего с того времени, когда играл маленьким на другом берегу большой реки, в прекрасной стране своих предков, из которой его выгнали бледнолицые.
– Этот плантатор с семейством или один?
– При нем сын, лет двадцати четырех, такой же негодяй, как он сам, и дочь, непохожая ни на отца, ни на брата. Это настоящая женщина: прекрасная, как степной цветок и добрая, как солнце, которое всех освещает и согревает.
«Я не ошибся: это она! Час мести, наконец, пробил!» – сказал про себя вождь.
Глаза его сверкнули радостью, а по губам пробежала торжествующая улыбка.
– А кто остальные их спутники, или, по крайней мере, каковы они на вид? – продолжал он вслух прежним деловым тоном.
– Есть еще высокий силач, лет под пятьдесят. Он нечто вроде помощника начальника каравана. Сердце у него жесткое, как у плантатора: он все время бьет длинным бичом негров, которые не поспевают за повозками.
– Узнаю этого человека по твоему описанию. Если это тот самый, то и ему несдобровать.
– Остальные шесть…
– Этих можешь не описывать. Скажи только, как они вооружены и можно ли ждать от них сильного сопротивления?
– Оружие у них есть, но не думаю, чтобы они храбро сражались.
– Хорошо. А как полагаешь, Вабога, есть надежда взять их живыми?
– Всех?
– Главным образом первых четверых?
– Думаю, что это будет не трудно.
– Отлично. Больше мне ничего не нужно знать, – произнес вождь шайенов, ибо он принадлежал к этому племени и, повысив голос, крикнул своим спутникам, из которых некоторые уже не спали: – Поднимайтесь и в путь! Вабога проведет нас к месту, где мы можем рассчитывать на хорошую добычу.
Пока воины один за другим вставали, собирали плащи и оружие и седлали лошадей, слуга вождя накинул на плечи молодого человека мантию и помог вскочить на коня.
Не прошло и десяти минут, как весь отряд индейских воинов был уже на лошадях и покинул свой лагерь. Самому образцовому кавалерийскому подразделению понадобилось бы на это вдвое больше времени.
Как нам известно, место для стоянки хотя и было выбрано предателем, но заслужило полное одобрение переселенцев; оно находилось в подковообразной излучине реки, окружавшей его с трех сторон. Трава, росшая здесь, была густая, высокая и такая ровная, точно ее постоянно подстригали.
Река была не широка, зато довольно глубока, берега ее отличались такой крутизной, что высадиться на них казалось невозможным.
Вообще, более удобного места для стоянки нельзя было и подыскать, тем более что само пространство, окруженное водой, было невелико, а потому очень удобно для защиты.
В сущности, Вабога несколько преувеличивал, говоря индейскому вождю, что переселенцы не доверяют ему. У них не было даже причины сомневаться в нем. До сих пор он вел их хорошо, и показались уже Скалистые горы, за которыми кончалась всякая опасность.
Да и что он мог бы им сделать? Предать шайке дикарей? Но с какой целью? Ведь по его словам, он принадлежал к племени чоктавов, а оно никогда не выказывало вражды к белым. К тому же то обстоятельство, что проводник так бегло говорил по-английски, доказывало, что он провел большую часть своей жизни среди белых людей и близко сошелся с ними.
Да и само место стоянки он им выбрал такое удобное и безопасное, что трудно было заподозрить с его стороны злой умысел.
Хотя трапперы настойчиво уверяли, что этот чоктав – человек подозрительный, переселенцы не придавали значения их словам: они были уверены, что эти слова внушены трапперам предубеждением против индейцев вообще или профессиональной завистью, потому что Вабога тоже был прекрасным охотником. Могло быть и так, что трапперы просто захотели попугать переселенцев, чтобы потом посмеяться над ними.
Один только Снайвли несколько сомневался в честности Вабоги. Проводник жил там же, где сам Снайвли и его спутники, то есть на внутренних равнинах штата Миссисипи, а это бывшему надсмотрщику плантации казалось плохой рекомендацией для человека. Кроме того, Снайвли находил странным, почему Вабога посоветовал устроить ночную стоянку в стороне от караванного пути, на котором все-таки было бы безопаснее.
Бывший надсмотрщик сообщил некоторым из спутников о своих подозрениях, но те возразили ему, что он напрасно беспокоится: у чоктава не могло быть никакого интереса предавать их, потому что ему была обещана довольно значительная награда, если он благополучно доведет их до Скалистых гор. Притом за все время пути индеец не дал ни малейшего повода к подозрению.
Снайвли замолчал, но дал себе слово бдительно следить за индейцем, особенно ночью. И действительно, Снайвли дольше всех не спал в эту ночь, почему Вабога, отлично видевший это, и не мог вовремя удалиться из лагеря. Однако в полночь усталость взяла свое: задремал и Снайвли. Удостоверившись, что бывший надсмотрщик не притворяется, а действительно заснул, индеец подкрался к одной из лошадей, пасшихся посреди загона, и осторожно отвязал ее. Отведя лошадь на некоторое расстояние от лагеря, он вскочил на нее и быстро умчался.
Шум быстрой реки заглушил лошадиный топот, и никто ничего не заметил. Тем не менее, почти перед самым утром, простой случай открыл исчезновение проводника.
Лошадь, которую взял Вабога, имела жеребенка. Последний спал, когда мать была вынуждена покинуть его. Часа через два жеребенок проснулся и, не найдя возле себя матери, принялся так ржать и бегать взад и вперед по загороженному месту, что разбудил одного из переселенцев. Тот вскочил и, сообразив в чем дело, разбудил своих спутников.
– Вставайте! – крикнул он. – Индеец исчез вместе с лошадью!
Этих слов хватило, чтобы всполошить весь лагерь.
В первую минуту все растерялись и не знали, что предпринять. Женщины и дети подняли плач и вой, которому усердно вторили негры, как угорелые метавшиеся без всякой цели по лагерю.
Один Снайвли не потерял хладнокровия. Успокоив кое-как своих спутников, он посоветовал им приготовиться на всякий случай к защите.
Едва он успел восстановить порядок в лагере, как один из негров оповестил, что со стороны прерий приближается отряд всадников. Напрягая зрение, переселенцы, действительно, рассмотрели в указанном направлении какую-то плотную темную массу, быстро приближавшуюся к ним. В то же время послышался топот множества лошадиных копыт.
Не было никакого сомнения, что это мчался отряд всадников, но кто они были – друзья или враги? На этот вопрос трудно было ответить, так как темноту ночи слабо освещала заходившая уже луна.
Но вот раздался свирепый военный клич индейцев, и пораженные ужасом переселенцы поняли все: на них нападают дикари, очевидно, приведенные чоктавом. Трапперы были правы: Вабога изменил и предал их индейцам!
Снайвли и несколько из наиболее храбрых его спутников приготовились к обороне, надеясь на свое оружие. Однако им не пришлось даже пустить его в ход: не успели они встать в боевой порядок, как толпа индейцев, нахлынув бурным потоком, прорвала баррикаду и мгновенно окружила переселенцев со всех сторон. Это не трудно было сделать, потому что индейцы напали именно с той стороны, где имелся свободный проход, а с остальных трех находилась вода, и переселенцы оказались запертыми как в западне.
Дрожащие руки не повиновались, и данный переселенцами залп из карабинов только сотряс воздух. Сделать второй залп им не удалось: их быстро обезоружили и некоторых убили, а других связали. Негры попрятались под фургоны и, зарывшись в траву, жалобно выли.
Взошедшее солнце осветило ужасную картину. Такие картины в прежнее время часто повторялись в американских прериях. Фургоны переселенцев были разграблены и все, что в них находилось, в беспорядке валялось на земле. Лошади и быки стояли связанными вместе и, точно понимая постигшее их хозяев несчастье, дрожали всем телом и не обращали внимания на сочную траву, расстилавшуюся под их ногами. Посреди этого хаоса лежали убитые и оскальпированные белые и крепко связанные негры; последние не издавали ни одного звука и не двигались.
Такова была картина, которую представлял лагерь переселенцев после того, как в нем побывали индейцы-шайены под предводительством Желтого вождя!
Взошедшее солнце осветило ужасную картину
Глава 6. Два охотника
Лощина, в которой останавливался Желтый вождь со своим отрядом, была одним из многих такого же рода углублений, длинным рядом окаймлявших прерии у подножия горной гряды, так называемой сьерры. Здесь шла еще не главная цепь Скалистых гор, а тянулись лишь ее крайние отроги, постепенно понижавшиеся и затем незаметно сливавшиеся с равниной.
Примерно в миле от этого места, ближе к реке Бижу-Крик, находилось ущелье или котловина, почти одинаковых размеров с первой лощиной, но совершенно другого расположения и вида. Она со всех сторон была закрыта тесно обступившими ее утесами с острыми вершинами вышиной в сотню с лишним футов.
На первый взгляд казалось, что здесь нет ничего, кроме крутых отвесных скал, через которые могла бы перебраться разве только птица. Однако под этими твердынями имелся тайный проход, которым отлично умели пользоваться знающие люди.
В месте соединения двух утесов, на одном уровне с землей, находился небольшой природный тоннель, из которого вытекал горный ручей, терявшийся в Бижу-Крик. Стоило только следовать по руслу этого ручья, чтобы попасть в так ревниво охраняемый утесами тайник.
Тоннель длиной в несколько метров был так низок и тесен, что через него можно было пробраться с большим трудом, и то согнувшись.
Новичок ни за что не обратил бы внимания на этот проход, а если бы и заметил его, то никогда не подумал, что за ним скрывается маленький оазис.
Эта тайная котловина была покрыта роскошной травой и орошалась тихо журчащим ручейком. В глубине ее росли старые тенистые деревья, а на нижней части утесов прилепились плющ, можжевельник и другие мелкие хвойники, довольно чахлые из-за отсутствия хорошего питания в каменистой почве.
Это было как бы нарочно устроенное убежище для сов, филинов и летучих мышей. Но здесь и днем собиралось множество птиц, слетавшихся со всех сторон. В этом укромном местечке им некого было бояться, кроме хищного белоголового орла, изредка появлявшегося на одной из вершин и будившего горное эхо своим зловещим криком. Иногда этот хищник схватывал на лету заранее намеченную им жертву, как бы она ни старалась улизнуть, и мгновенно исчезал с нею в поднебесье, чтобы потом опуститься в свое гнездо где-нибудь на самом высоком пике.
Увидеть это созданное природой убежище можно было только с окружавших его скал, а спускаться в него редко кто отваживался даже из бывалых людей, потому что на это понадобилось бы более получаса, и сам спуск был сопряжен с опасностью сорваться со скалы.
Только какому-нибудь немецкому геологу с молотком в руке или ботанику мог прийти в голову подобный риск; известно, что ученые, принадлежащие к этой любознательной расе, готовы пожертвовать даже жизнью в интересах науки, к которой пылают чистой и бескорыстной любовью! Они не щадят ничего для того, чтобы проникнуть во все уголки и самые скрытые щели нашей планеты, не исключая и трещин Скалистых гор, где местные охотники иногда находили их бездыханные тела с головами, почти всегда оскальпированными краснокожими, не питавшими национальных предпочтений.
Однако в ту ночь, когда был разгромлен лагерь переселенцев, почти на самой утренней заре, в глубине мрачного горного тайника горел костер. Дым медленно поднимался по стволам массивных деревьев и расплывался в листве, не переходя за вершины утесов, так что по ту сторону его никто не мог заметить.
Возле костра, над которым был подвешен небольшой котелок, сидело двое.
Возле костра, над которым был подвешен небольшой котелок, сидело двое
Один из них, на вид лет около пятидесяти, был вполне типичным охотником. Темные волосы и небольшая борода обрамляли энергичное лицо, сильно закопченное солнцем. Высокий и плотный, он должен был обладать недюжинной силой. Костюм его состоял из кожаной охотничьей блузы, кожаных же штанов, мокасин с крепкими подошвами из кабаньей кожи и поярковой шляпы с лентой вокруг тульи; но все это было старое, обтрепанное по краям и покрытое пылью и пятнами.
Его товарищ выглядел гораздо моложе и изящнее; на нем красовался совершенно новый и чистый охотничий костюм, украшенный богатой вышивкой.
У молодого человека были тонкие черты лица, нежные руки и скромные манеры, так что в нем трудно было заподозрить простого охотника, хотя в действительности он тоже принадлежал к трапперам.
Оба охотника только что вышли из палатки, сделанной из шкур различных животных, разложили костер и принялись готовить завтрак. Подкрепив свои силы, они намеревались осмотреть капканы, расставленные ими с вечера в окрестностях, а затем отправиться в другую сторону на охоту.
Около костра, на траве, лежал вертел с куском сочного мяса, предназначенного на жаркое. В котелке заваривался чай – любимейший напиток всех охотников.
Некоторое время оба сидели молча, прислушиваясь к тому, как в котелке закипала вода. Наконец, старший прервал молчание:
– Как это странно, Нед: ты всю ночь мне снился! – начал он.
– Неужели? – с улыбкой произнес молодой человек.
– Да, просто всю ночь не давал мне покоя!
– Надеюсь, вы не видели ничего такого, что предвещало бы мне дурное. Вы знаете, я немного суеверен.
– Напрасно, все это вздор!
– Вы думаете? Впрочем, что бы ни ожидало меня впереди, хуже того, что уже случилось, едва ли может быть.
– Ты все преувеличиваешь, мой друг.
– И это может быть, с вашей точки зрения. Однако, что же именно вы видели во сне? Это все-таки интересно.
– Мне приснилось, что ты женат на прекрасной молодой особе, которая всеми силами старалась уговорить тебя бросить горные похождения и увезти ее в какой-то далекий город.
– Ну и что же, удалось ей уговорить меня? Думаю, что нет.
– Ты думаешь? Хе-хе-хе!
– Нет, в самом деле, неужели я поддался?
– Кажется, начал было поддаваться, но в это время я как раз проснулся, так что не знаю, чем кончилось дело. Полагаю, однако, что если бы та молодая особа, которую я видел в качестве твоей жены, в действительности взялась за тебя, то ты едва ли мог бы устоять, хе-хе-хе…
– Кто же была эта особа?
– А ты не догадываешься? Мисс Клара Блэкаддер… Ага! Как тебя передернуло при этом имени! Я так и знал, поэтому и не хотел называть ее, но ты сам пристал ко мне. Вот теперь и кайся!
Молодой человек, мгновенно изменившийся в лице, глубоко вздохнул и печально произнес:
– Этому сну никогда не сбыться!
– Почему же? – с легкой насмешкой спросил его собеседник.
– Потому что Клара Блэкаддер, по всей вероятности, давно уже замужем за другим и совершенно забыла о моем существовании.
– Не думаю. Женская привязанность крепче нашей, и чем больше препятствий к соединению с предметом ее любви, тем сильнее она прирастает к нему душой и сердцем. Клара Блэкаддер из таких женщин. Я знаю ее с тех пор, когда она была еще маленькой девочкой, и всегда удивлялся ее твердости и настойчивости во всем. Кстати сказать, это единственная особа из всего этого семейства, стоящая любви порядочного человека.
– О да, это совершенно верно!
– Брат ее, например, такой негодяй, какого еще поискать. Он уже маленьким был сорви-голова, так что с ним никто не мог справиться, а теперь сделался прямо каким-то висельником. Кажется, во всей долине Миссисипи не сыщешь другого такого сорванца. Впрочем, виноват, я забыл об его отце: тот немногим лучше своего сынка. А Клара любила тебя, Нед, я это знаю точно, и если бы ты тогда был поэнергичнее и не позволил бы ее родственникам так запугать тебя, или объяснился с ней лично, то она давно уже была бы твоей женой.
– Ну, да как же!
– Да уж поверь моему слову, Нед, все бы отлично сладилось. В крайнем случае, посадил бы ее на лошадь – да фюить! Увез бы ее, как делают индейцы. С такими людьми как ее отец и брат, которые хотели заставить ее выйти замуж за одного из своей прекрасной компании, церемониться нечего. В первом же попутном местечке вас обвенчали бы, и дело с концом. Поди-ка, развенчай потом! Так сделал я с моей покойной женой Салли, лет тридцать тому назад, в штате Теннесси, перед тем, как поселиться на земле чоктавов. Отец ее, старый Дик Слокум, и слышать не хотел о том, чтобы мы поженились, потому что был зол на меня за то, что я победил его на состязании в стрельбе…
– И вы увезли свою невесту?
– Увез. Салли пришла ко мне ночью в лес, откуда я повез ее прямо к одному знакомому проповеднику-методисту, и он в какие-нибудь пять минут связал нас на всю жизнь. Мне никогда не приходилось раскаиваться в этом поступке, потому что женщину лучше моей жены трудно было найти во всем свете. И поверишь ли, с того ужасного дня, когда она навеки закрыла свои кроткие очи, я ни разу еще не взглянул ни на одну женщину так, как смотрел на жену. Ах, как я с ней был счастлив, и как мне было трудно лишиться ее!
Голос старого охотника дрогнул и оборвался.
Молодой человек печально смотрел на пламя костра и молчал, опасаясь неосторожным словом растравить душевную рану своего собеседника.
Между тем чай поспел. Старик снял с огня котелок и принялся жарить на вертеле мясо.
– Так бы следовало поступить и тебе, мой друг Нед, – продолжал он немного спустя, стараясь подавить нахлынувшие на него грустные воспоминания. – Тогда бы вся твоя жизнь сложилась иначе, и тебе не на что было бы жаловаться. Вместо того чтобы рыскать по горам и степям и подвергаться всевозможным опасностям, ты завел бы себе хорошенькую плантацию в каком-нибудь укромном уголке Миссисипи и зажил бы припеваючи… По правде сказать, мне такая жизнь не была бы по вкусу. Исходив в течение тридцати лет вдоль и поперек все Соединенные Штаты, перебив около сотни краснокожих, чтобы самому не быть убитым и оскальпированным ими, и свыкшись с вольной, хотя и опасной и полной лишений жизнью охотника, я, разумеется, никогда не согласился бы застрять на плантации. Для меня это было бы тюрьмой…
– Да, я знаю, мой добрый Элайджа Ортон, что вы долго не вынесли бы такой тихой жизни.
– Да, мой милый, это верно… Что же касается тебя, то тебе вовсе не к лицу быть траппером, хотя ты мастерски владеешь ружьем и лазишь по горам не хуже любой козы; мужества, ловкости и смекалки тоже у тебя вполне достаточно для этой профессии. Но все-таки сразу видно, что тебе была предназначена совсем другая доля… Скажи, пожалуйста, ты никому, кроме меня, не открывал своей тайны?
– Никому. У меня был и есть только один поверенный – это вы, мой старый добрый друг.
– Очень рад это слышать. Я так привязан к тебе, Нед, что мне больно видеть, как ты грустишь и чахнешь от любви… Я и рад бы помочь тебе, да не знаю как и чем.
– А что бы вы сделали на моем месте, Элайджа? Я, действительно, сам не свой с тех пор, как покинул долину Миссисипи. Тело мое здесь, а душа все еще там…
– Что бы сделал? Вернулся туда и выждал случай увезти мою возлюбленную – вот и все. Больше, по-моему, нечего и делать, если ты хочешь быть счастливым.
– А вдруг она уже замужем? – со вздохом проговорил молодой человек.
– Говорю тебе, этого быть не может! Я готов отдать голову на отсечение, что она еще свободна, потому что помнит тебя и…
– Да помнит ли?
– Помнит, помнит, поверь мне. Не такая она, чтобы забыть того, кого раз полюбила.
– Эх, если бы вы не ошибались, Элайджа!
– Не ошибаюсь, будь покоен.
– А если ее насильно выдали замуж?
– Нет, и этого не может быть. Она не из робких и не дастся. Да к тому же я слышал, что ее братец сильно порастряс отцовское имение, так что старик, как говорят, еле дышит. Поэтому прежний жених, наверное, отступился, а новых при таких условиях не скоро найдешь. Кто захочет связываться с людьми, которые того и гляди останутся с пустыми карманами? Такие глупости делают только из любви, а на истинную любовь многие ли способны? Успокойся, мой милый, Клара Блэкаддер свободна, любит и помнит тебя. Она сама мне это говорила, когда я виделся с нею в последний раз, после того, как ты оттуда скрылся. Однако вот что: давай-ка завтракать, а то чай остынет. Кстати, и мясо поспело.
С этими словами старый охотник снял с вертела мясо и, отрезав себе большой кусок, принялся с аппетитом уничтожать его. Молодой человек со вздохом последовал его примеру.
Глава 7. Прерванный завтрак
Читатель, вероятно, уже догадался, что Нед был тем самым молодым охотником-ирландцем, который так неудачно пытался посвататься к Кларе Блэкаддер. Его настоящее имя было Эдвард О’Нил. Покинув долину Миссисипи, он направился на запад, дошел до Скалистых гор и углубился в них, надеясь среди охотничьих приключений и опасностей забыть то, что его так мучило. В крайнем случае, здесь не трудно было найти и смерть, которая не была бы прямым самоубийством. Он рад был и сам наложить на себя руки, но его останавливала мысль о том, что это безнравственно и свидетельствует о малодушии и трусости.
В первый же день пребывания в горах счастливый случай свел его с самым знаменитым охотником того времени, Элайджей Ортоном. Сначала этих людей объединила профессия, а потом они стали закадычными друзьями.
Несмотря на зрелые годы, Ортон был молод душой. Под грубой и суровой внешностью охотника таилось мягкое, восприимчивое к добру сердце и честный характер; тем же отличался и О’Нил. Это внутреннее сходство и сблизило их.
Ободренный словами старого друга, Нед, как мы будем его называть, с аппетитом принялся уничтожать прекрасное жаркое и запивать его душистым чаем.
Вместо стола охотникам служил большой камень с гладкой поверхностью, на котором мясо резалось не хуже чем на мраморной доске. В корзинке, которую Ортон вынес из палатки, раскинутой тут же в ущелье, находились хлеб, соль и кое-какие пряности для придания вкуса жаркому. Имелись и деревянные вилки, чтобы не обжигать пальцы горячим мясом.
Не успели охотники съесть и половины своего завтрака, как вдруг до их слуха донесся звук нескольких одновременных выстрелов, гулко и раскатисто отраженных несколько раз горным эхом.
Целый залп ружейных выстрелов! Это не предвещало ничего хорошего. Очевидно, где-нибудь в прерии происходила кровавая стычка, наверное, между белыми и краснокожими.
– Поднимись скорей наверх и посмотри, не видно ли оттуда чего, – сказал Ортон, продолжая есть. – Странно, что выстрелы больше не повторяются. Впрочем, быть может, этот залп был призывом на помощь?
Молодой человек проворно вскочил, схватил лежавшее возле него ружье, перекинул его через плечо и быстро стал взбираться на один из утесов, цепляясь за мелкий хвойник. Сам же Ортон спокойно остался на месте и принялся допивать чай.
Взобравшись наверх, Нед вынул из кармана подзорную трубу и направил ее в ту сторону, откуда послышались выстрелы.
Утренний свет только что начинал брезжить, и над прерией расстилался туман. Сначала Нед ничего не видел, но потом вдруг, на некотором расстоянии от того места, где стоял молодой человек, вспыхнул огонь и стал все больше и больше разгораться. Казалось, будто это горел костер. Вместе с тем послышались пронзительные, отчаянные крики, вопли смертельного ужаса и дикий рев, в котором привычное ухо Неда сразу узнало победный клич краснокожих.
– Ну что? – спросил старый охотник, приблизившись к подножью утеса, с которого Нед вел наблюдение.
– Насколько я могу понять, – ответил молодой человек, – недалеко от нас на кого-то напали индейцы… Поднимитесь скорее сюда сами!
Ортон взял ружье и поднялся на вершину. В эту минуту над горизонтом начинало показываться солнце. В этих широтах утренние и вечерние сумерки не бывают продолжительными и почти сразу сменяются дневным светом или ночной темнотой.
– Там виднеется что-то белое, – говорил Нед, продолжая смотреть в трубу. – Что бы это такое могло быть?.. А, теперь я понял: это крыши переселенческих повозок… Возле них движется множество людей… Бегают взад и вперед, размахивают руками… Слышите, как кричат, ревут и воют?
– Да там, очевидно, происходит резня, – произнес Ортон. – Это около самой реки… Наверное, переселенцы, судя по фургонам… Должно быть, на них неожиданно напали краснокожие и лишили их всякой возможности обороняться, иначе были бы еще выстрелы. Узнаю тактику индейцев: налетят как орлы и, не дав опомниться, скрутят по рукам и ногам или всадят нож в горло и снимут скальп, в зависимости от того, желают ли взять в плен или убить… И почему этих переселенцев занесло туда, в сторону от дороги? Это что-то очень странно!
– И как мало повозок! – подхватил Нед. – Должно быть, это совершенные новички и люди очень наивные, иначе они не отважились бы пуститься такой малой группой в прерии. Смотрите, Элайджа, теперь вокруг костра пляшут… А как орут-то, точно стая дьяволов!.. Вон несколько человек в белом распростерты на земле… Кажется, это уже мертвые… Фургоны разбиты, кругом разбросаны вещи… Бедные переселенцы! Ехали со всем своим скарбом, надеялись где-нибудь устроиться по-старому, и вдруг такой ужасный конец! Уж не шайка ли Желтого вождя напала на них? Если так, то нужно им пожелать, чтобы они были сразу убиты. Я слышал, что попасть в плен к этому чудовищу во сто раз хуже смерти.
– Да, это верно, – подтвердил Ортон, – Желтый вождь превосходит своей жестокостью всех остальных индейских вождей, насколько можно судить по слухам… Но где же ты слышал об этом вожде, Нед? Помнится, я тебе не рассказывал еще о нем – как-то все не приходилось.
– Мне рассказывали об этом кровожадном звере в человеческом образе в форте Бент. Меня предупреждали не попадаться ему в лапы… А что, Элайджа, не пойти ли нам туда, к этим плясунам? Наверное, среди переселенцев были женщины и дети, а их индейцы обыкновенно берут в плен. Может быть, нам удастся спасти кого-нибудь из них. Как вы думаете?
– Нет, мой друг, это невозможно, – ответил со вздохом охотник. – В первую минуту и мне пришло было в голову броситься на помощь этим беднягам, но потом я одумался. Мы напрасно только рискнем своей жизнью, не принеся несчастным никакой пользы… Я уверен, что это именно орда Желтого вождя, потому что она постоянно рыщет в этих местах. А связываться с этим дьяволом не решусь даже я. Он и так ненавидит всех трапперов и если увидит, что ему становятся поперек дороги, то объявит нам самую беспощадную войну; тогда нас никто не спасет… Но, погоди-ка! Это еще что такое?
Восклицание старого охотника относилось к какому-то странному существу, вприпрыжку мчавшемуся по равнине прямо к утесу, на котором стояли наши друзья, спрятавшись за стволом старого кедра.
– Что за диво! – продолжал Элайджа, с недоумением всматриваясь в странное существо, быстро приближавшееся к ним, – не то волк, не то маленький буйвол… Белая шкура, а хвоста нет… Ха-ха-ха! – вдруг расхохотался старый охотник. – Да это негр! Честное слово, негр в белой рубашке. Бедняга согнулся и бежит на четвереньках. Должно быть, еще молодой… А, смотри, какой хитрец: забрался в густую траву и скачет по ней настоящим зверем!
– Да, сметливая шельма! – с улыбкой сказал Нед, любуясь ловкими прыжками негра, черное лицо которого теперь можно было ясно рассмотреть. – Наверное, принадлежал к тому несчастному каравану и ускользнул из рук палачей.
– Я то же думаю, – согласился Ортон. – Присутствие негров доказывает, что переселенцы ехали с юга… Однако он направляется прямо к нам, не боится нас. А может быть, просто хочет укрыться тут где-нибудь… Нед, ты проворнее меня: спустись-ка вниз и постарайся поймать этого молодца. Мы расспросим его. А я пока побуду здесь.
О'Нил молча кивнул головой и стал спускаться на равнину. Спуск оказался гораздо легче, чем подъем, так как с этой стороны утес был довольно отлогий.
Через несколько минут молодой охотник был уже внизу и направился навстречу негру.
Поймать чернокожего было не очень трудно – он задыхался от волнения и усталости и не оказал ни малейшего сопротивления, когда Нед схватил его за одежду и заставил подняться на ноги. Сначала бедняга сильно испугался, но, взглянув в открытое лицо молодого охотника, сразу успокоился: он понял, что ему не угрожает никакая опасность.
Нед схватил его за одежду и заставил подняться на ноги
– Элайджа! – крикнул Нед своему товарищу. – Идите сюда! Этот бедный малый так измучен, что я не решаюсь тащить его наверх. Пожалуй, он подумает, что я хочу доставить себе удовольствие сбросить его оттуда, чтобы полюбоваться, как треснет его курчавый череп.
Старый охотник поспешил спуститься с вершины.
– Здравствуй, приятель! Наверное, ты понимаешь хоть сколько-нибудь по-английски, – сказал он негру, которого Нед держал за руку. – Откуда это ты пробрался сюда? Да ты не бойся, говори смелее: мы тебе зла не сделаем.
– Повозки, масса… Я бежать от повозки, – ответил негр на ломаном английском языке.
– Что это за повозки?
– Мы ехать в них по прерии… на нас напасть… всех резать, и белых и много негр… сколько оставалось у господин после плантации… Ранены есть… убиты есть… Один я бежать!
– Гм! А кто же это напал на вас?
– Индейцы… Крашены индейцы. Лицо белый, красный… много разных цвет… Они прискакать ночью… Мы все спать, а они напасть на нас… Мы раз стрелять, а они нас связать и бить… Мы не стрелять второй раз…
– А много вас было?
– Много… все убит.
– И белых убили?
– Убить!.. Я видеть, старый масса: голова разбит… кровь течь… и надсмотрщик с большим ружьем убить… Молодая мисс плакать и кричать… и все женщины и дети кричать… Ах, как они кричать!
– Значит, твоего господина убили?
– Да, да, убить!
– А ты знаешь, как звали твоего господина?
– Знать, масса, как не знать! Все знать имя старый масса. Его звать Блэкаддер.
– Эсквайр Блэкаддер?!
– Да, масса, Блэкаддер.
– Уверен ли ты в том, что его так звали? – спросил Нед, которого это известие так поразило, что он почти не сознавал, что говорит.
– Уверен, масса, уверен: Блэкаддер, – отвечал негр, вытаращив глаза от удивления.
Ему показалось очень странным, что люди могут усомниться в этом имени.
– А откуда вы ехали? – в страшном волнении продолжал Нед.
– Из Миссисипи, масса.
– Штат Миссисипи велик. С какого именно места?
– От Виксбург… На левый берег реки был плантация масса Блэкаддера, от этот плантация мы и ехать.
Молодой человек замолчал и стоял, как окаменелый, закрыв лицо руками, между тем как его товарищ испустил глухое восклицание ужаса и негодования.
Больше не могло быть ни малейшего сомнения: переселенцы, караван которых разгромили индейцы чуть не на глазах у охотников, были Блэкаддер с семейством и слугами.
Глава 8. План
– Что же нам теперь делать, мой бедный друг? – спросил Ортон, с глубоким состраданием глядя на молодого человека, совершенно убитого неожиданным открытием.
– Конечно, нужно поспешить на место битвы и убедиться, правда ли все это. Может быть, там не все мертвы, а только ранены, – ответил Нед. – Страшно даже подумать, что Клара может быть убита или что она попала в плен к этому извергу, – прибавил он, растерянно водя вокруг помутневшими от горя глазами.
– Идти туда! – воскликнул Ортон. – Да ведь я уже говорил тебе, что для несчастных жертв это будет бесполезно, а для нас кончится тем, что мы лишимся своих скальпов или, в лучшем случае, навлечем на себя вечную вражду Желтого вождя. Я уверен, что это нападение устроил именно он со своей шайкой.
– Мы поосторожнее подкрадемся к тому месту и посмотрим из-за кустов, что там делается.
– И это невозможно: там нет никаких кустов и нам негде будет притаиться. Это я уже разглядел сверху. Нет, идти туда, значит прямо отдаться в руки палачам, а это, по-моему, непростительная глупость. Если там даже и не Желтый вождь, то все равно нам несдобровать, потому что и всякий другой не упустит удобного случая обогатиться новыми трофеями, то есть снять с нас скальпы.
– Но нужно же предпринять что-нибудь, мой добрый Элайджа, – умоляющим голосом говорил молодой человек. – Не могу же я оставаться здесь в полном бездействии, когда Клара, быть может, в плену у этих двуногих зверей. Если она жива и попала к ним в руки, то я обязан попытаться ее освободить. А если она, упаси Бог, уже убита, я должен отомстить за нее. Элайджа, умоляю вас, помогите мне сделать что-нибудь или научите меня, как поступить.
– Конечно, нужно что-нибудь сделать, – произнес старый охотник. – Если бы дело шло только об эсквайре Блэкаддере с его прекрасным сынком, то, понятно, не стоило бы жалеть, но раз тут замешана Клара – во что бы то ни стало нужно разузнать о постигшей ее судьбе и что-нибудь придумать для ее спасения, пока еще не поздно. Только не следует действовать наобум. Сначала нужно основательно обдумать весь план. Я убежден, что не все убиты, потому что схватки почти не было; наверное, переселенцы сразу сдались, увидев превосходство сил неприятеля.
– Да, и мне так думается, поэтому…
– Поэтому, – подхватил Ортон, – я и говорю, что не следует зря рисковать собой и лезть прямо в петлю.
– Я согласен, Элайджа, вполне согласен, что этого не следует делать. Но что же в таком случае предпринять?
– А вот, дай обдумать. Сначала нужно еще порасспросить этого черномазого.
И, обернувшись к молодому негру, спокойно сидевшему теперь на траве возле охотников, Ортон спросил его:
– Постарайся-ка сообразить, приятель: сколько напало на вас индейцев?
– Много, масса, очень много, – ответил негр, – сто… больше сто… очень много.
– Эх, – с досадой произнес старый охотник, махнув рукой, – у вас все «много». С испугу-то у вас в глазах все удесятеряется. Ну ладно, пусть будет сто. Скажи мне теперь вот что: не заметил ли ты среди индейцев такого, который был бы главным над всеми?
– О, да, масса, я заметить, хорошо заметить.
– Понимаешь, который бы приказывал, вождя?
– Видеть вождь, масса, видеть. Он все кричать, махать руками, и все делать, как он кричать.
– Да? А как он одет?
– В длинный белый одежда, масса, на голова у него большой, очень большой хвост из птица, пестрый такой, красивый птица.
– Ну, так и есть: это Желтый вождь. Он всегда щеголяет в белой мантии и носит на голове убор из павлиньих перьев, – сказал Ортон.
– Нет, масса, – возразил негр, – лицо у него не желтый, а красный, очень красный, тут и тут, – негр показал на лоб и щеки, – только две желтый полоса на щека, а…
– Ну, это ничего не значит: он выкрашен краской, вот и все, – перебил Ортон. – Желтым его прозвали по другому случаю. Ну, а что он кричал и делал?
– Что кричать, я не понимать, но он показывать рука, чтобы не убить, а больше вязать белый.
– Странно! Да верно ли ты говоришь, что он не велел убивать, а только вязать белых?
– Верно, масса, верно. А потом я спрятаться под повозка и прыг-прыг по трава сюда.
– Прыгал-то ты ловко, это мы видели. Удивительно, – продолжал старый охотник, ни к кому не обращаясь, а как бы размышляя вслух, – что Желтый вождь не перебил всех белых. Не в его привычках щадить их. Я слышал, что он никогда не оставляет в живых ни одного белого, потому что чувствует к ним какую-то особенную ненависть; но приходится верить этому черномазому, потому что негры скорее склонны преувеличивать, чем смягчать дурное.
– Да, и я нахожу это очень странным, – сказал Нед. – Но, во всяком случае, нужно что-нибудь предпринять для выяснения обстоятельств.
Старый охотник некоторое время простоял молча, опираясь на дуло карабина. Очевидно, он обдумывал какой-то план.
Наконец, после долгого молчания, он проговорил:
– Если эти проклятые краснокожие не перебили всех сразу, то, значит, пока и не убьют их, а уведут с собой. Следовательно, нам можно попытаться спасти кого-нибудь из пленных.
– Так вы теперь находите возможным предпринять эту попытку! – воскликнул обрадованный Нед, схватив своего товарища за руку.
– Кажется, мой друг.
– Но как именно?
– А вот погоди, дай еще подумать. Если Желтый вождь взял в плен женщин, то он не возвратится с ними прямо к своему племени, а захочет сначала один со своими избранными молодыми воинами позабавиться с добычей где-нибудь в укромном месте.
Молодой ирландец задрожал при этих словах, подтверждавших мучившую его в эту минуту тайную мысль, но промолчал, давая другу возможность до конца изложить свой план.
– Если это так, – продолжал Ортон, – то мне кажется, что я могу почти наверняка указать, куда именно двинутся отсюда дикари. Я знаю одно место, где Желтый вождь любит останавливаться во время своих военных экспедиций, которые часто предпринимает с отрядом своих воинов. Я совершенно нечаянно открыл это убежище, когда однажды гнался за добычей. Это было еще до встречи с тобой, Нед. Наверное, индейцы переночевали там нынче, чтобы напасть на злополучных переселенцев, о приближении которых им сообщили разведчики. Эта банда всегда нападает на караваны, приближающиеся по прерии к Скалистым горам; впрочем, она не пренебрегает и охотниками, вроде нас с тобой, когда те неосторожно попадаются ей на глаза. Теперь, значит, весь вопрос заключается в том, чтобы узнать, что они в настоящее время намерены предпринять и где будут находиться, когда мы вернемся сюда.
– Вернемся сюда? – с недоумением переспросил Нед.
– Ну, да! Разве ты не понимаешь этих простых слов, дружище? – спокойно произнес Ортон.
– Значит, вы хотите отсюда куда-то идти? Но куда именно?
– В Сент-Врен.
– В Сент-Врен? Что же мы там будем делать?
– Искать помощи. Не вдвоем же с тобой мы нападем на целый отряд индейцев, да еще под предводительством Желтого вождя!
– И вы думаете, что мы найдем в Сент-Врен необходимую помощь?
– Даже уверен в этом. Те охотники, которых мы вчера встретили, отправились в Сент-Врен; кроме того, там должно находиться много моих старых друзей: они раза два-три в неделю доставляют туда свою охотничью добычу. Вообще, я бы там за несколько часов мог набрать человек пятьдесят самых смелых парней, но этого слишком много для того, чтобы справиться с ордой придорожных грабителей. Так вот, Нед, если ты сам не придумал ничего лучшего, мы немедленно отправимся в Сент-Врен, – заключил Ортон.
– Где же мне что-нибудь придумать, когда у меня голова идет кругом! – с горечью воскликнул молодой человек.
– Ну, так в путь, – сказал старый охотник.
– Ах, как я страдаю при одной мысли, что бедная Клара находится во власти этих извергов! – снова вскричал Нед. – Идемте скорее.
И молодой человек уже зашагал было по направлению форта Сент-Врен.
– Постой, не торопись, – остановил его Ортон. – Сначала дай мне честное слово, что во всем будешь повиноваться мне и не сделаешь никакой глупости. Помни, что нам следует всячески избегать встречи с индейцами, пока мы одни, иначе нашим волосам не удержаться на своем месте. Признаюсь, я вовсе не желал бы расстаться со своей шевелюрой, хотя она уже и начала покрываться сединой. Честное слово, если бы не Клара, я ни за что не тронулся бы отсюда и не бросил бы недоеденным такой вкусный завтрак. Пускай Желтый вождь и его шайка сколько угодно продолжали разбойничать на вечную погибель своих душ. Так ты обещаешь мне быть паинькой и не делать никаких глупостей?
– Обещаю, обещаю, – нетерпеливо ответил Нед.
– Ну, так идем. Но лучше сядем на лошадей. На них мы живо слетаем туда и обратно. Вот что, приятель, – обратился Ортон к негру, – мы уедем на несколько часов, а ты дождись нас. Мы проведем тебя в одно место, где ты спокойно можешь пробыть до нашего возвращения. Там тебя никто не тронет.
Негр послушно и доверчиво последовал за охотниками, которые поднялись наверх и спустились оттуда со своим гостем в ущелье.
– Вот видишь, – продолжал охотник, указывая на остатки завтрака, – тут есть что пожевать и чем утолить жажду. Только ты не все съедай, слышишь? Мы вернемся еще засветло и захотим поужинать. Если ты нам ничего не оставишь, мы вынуждены будем съесть тебя самого.
С этими словами Ортон направился со своим спутником к тоннелю, оставив негра в полном недоумении относительно того, следует ли принимать последние слова старого «массы» за шутку или за действительную угрозу.
Пройдя сквозь тоннель, охотники направились к одной обширной пещере, служившей конюшней. Мигом оседлав лошадей и взобравшись на них, охотники стали пробираться на равнину, соблюдая крайнюю осторожность, пока не достигли такого пункта, откуда лошадиный топот не мог достичь слуха пировавших возле Бижу-Крик индейцев.
– Теперь поскачем во всю прыть, Нед, – сказал Ортон. – Впрочем, я совершенно напрасно принимал эти меры предосторожности: краснокожие, наверное, теперь одурманены вином. Они ведь большие любители спиртных напитков, да и старый Блэкаддер был не прочь выпить. По всей вероятности, он имел с собой порядочный запас разных водок и настоек, которыми и воспользовались грабители. Ну, да осторожность никогда не мешает. Если они все напились, то едва ли успеют протрезветь до нашего возвращения и далеко не уйдут, так что нам, заручившись достаточной помощью, нетрудно будет догнать их, отнять пленников и проучить самих разбойников.
– Дай-то Бог! – воскликнул молодой ирландец, жадно хватаясь за блеснувшую перед ним, как солнечный луч, надежду спасти избранницу своего сердца.
Пришпорив коней, охотники вихрем помчались по бесконечной зеленой равнине.
Пришпорив коней, охотники вихрем помчались по бесконечной зеленой равнине
Глава 9. Форт Сент-Врен
Для охраны торговых путей в прериях было построено несколько укреплений с сильными гарнизонами. Из них особенно выделялся форт Сент-Врен, служивший центром, куда все охотники ехали продать добычу и отдохнуть от трудов и лишений своей тяжелой профессии.
Раз в год в Сент-Врен происходил общий сбор охотников.
Но в тот день, когда в Сент-Врен направлялись наши друзья, Элайджа Ортон и Эдвард О’Нил, в форте находилось всего несколько десятков охотников, собравшихся со всех сторон: из ущелий и пещер Скалистых гор, с берегов речек и ручьев, вытекавших из этих гор, а также с больших рек, как, например, Колорадо, и, наконец, с Соленого озера, вокруг которого водилось такое множество дичи, что сколько ее ни истребляли, она все как будто не убывала. Все охотники явились с богатой добычей и в два-три часа променяли ее у торговцев или комиссионеров на ружья, свинец, порох, кинжалы, ножи, одежду, на разные домашние принадлежности и украшения с настоящими или фальшивыми камнями для своих жен; некоторые, впрочем, брали прямо мексиканскими долларами или золотым песком.
Но золото жгло охотникам руки и норовило поскорее обменяться на виски и вино, быть проигранным в карты, кости и тому подобные развлечения.
Устраиваемые охотниками пирушки и состязания в карты или кости нередко оканчивались кровавыми ссорами. Чаще всего происходили стычки между охотниками и расположившимся возле форта индейским племенем кроу. Эти индейцы дружили с белыми, но охотники видели в них соперников по ремеслу, поэтому не пропускали ни одного случая, чтобы завести с ними ссору.
Состязания в карты или кости нередко оканчивались кровавыми ссорами
Как раз и теперь охотники затеяли спор с индейцами, угрожавший перейти в кровопролитную схватку, но крик часового вдруг отвлек их внимание и заставил прекратить опасную затею.
Спорщики находились на обширной площадке, раскинувшейся перед главными воротами форта и обыкновенно служившей местом для военных учений, гимнастических упражнений и тому подобного.
Крик часового заставил всех обернуться в сторону равнины, по которой прямо к форту неслись во весь опор два всадника.
Быстрота скачки доказывала, что всадники спешат как можно скорее достичь своей цели, иначе они пожалели бы лошадей и не заставляли бы их во всю прыть подниматься по крутой тропинке, которая вела на занятую фортом возвышенность.
– Ишь, как мчатся, точно за ними гонится отряд краснокожих, – заметил Блэк Гаррис, один из самых славных в то время охотников.
– Однако за ними никого не видно, – отозвался другой, – к тому же им нечего бояться на территории форта. Может быть, это из наших? Эх, зрение-то у меня не прежнее: не могу уж разглядеть лиц с такого расстояния.
– Да, – подхватил третий, – если я не ошибаюсь, то тот, который скачет на белой лошади, это старый Элайджа Ортон, уроженец Теннесси, которого вы все должны знать так же хорошо, как я, второго же я вижу первый раз. Парень совсем молодой и не похож на нашу братию, хотя и сидит на своей вороной так, точно сросся с нею: славный ездок, черт его возьми!
– Есть за что хвалить, – презрительно произнес один охотник, очевидно, мексиканец, судя по его бронзовому лицу, одежде и выговору, – у нас даже шестилетние мальчишки ездят не хуже.
– Осмелюсь вам заметить, сеньор Санчес, как вы себя величаете, что вы изволите быть чересчур пристрастным, – с оттенком иронии возразил Блэк Гаррис. – Этот молодой человек ездит несравненно лучше, чем многие взрослые мексиканцы, которые, сидя верхом на лошади, очень напоминают кошек, взобравшихся на спину козе. Кстати, теперь узнаю бравого молодого всадника: это мой земляк, Эдвард О’Нил, из графства Типперэри в Ирландии. Он настоящий джентльмен не только по рождению, но и по воспитанию.
Мексиканец засверкал глазами и с угрожающим видом подошел было к Гаррису, но тот только презрительно передернул плечами и смешался с толпой других охотников, с возгласами любопытства окруживших Ортона и О’Нила, поднявшихся к ним на площадку.
К величайшему удивлению всех охотников, прибывшие не сошли с коней, а остались в седлах. В течение нескольких минут ни тот ни другой не были в состоянии произнести ни слова: они задыхались от бешеной скачки.
– Наверное, случилось что-нибудь важное, старина, – сказал Гаррис, пожимая молча протянутую Ортоном руку. – Это видно по тому, что ваши лошади еле держатся на ногах. Не в твоих привычках по пустякам загонять так бедных животных. В чем же дело? Уж не индейцы ли? Может быть, они напали на вас, и вы бежали от них?
– Нет, тут совсем другое, – ответил Ортон, с трудом переводя дыхание.
– Что же именно?
– А вот что, – начал Ортон, наконец, отдышавшись, – дело, действительно, касается индейцев, но они напали не на нас, а на партию переселенцев, шедших из Миссисипи и остановившихся нынче ночью на берегу Бижу-Крик. Насколько нам известно, индейцы часть переселенцев убили, а часть взяли в плен.
– Вот как! А что это за переселенцы? Ты их знаешь?
– Знаю. Это плантаторы из долины Миссисипи, они направлялись в Калифорнию.
– Значит, это мои земляки, – заметил молодой охотник, стоявший рядом с Блэком Гаррисом. – Я тоже с берегов Миссисипи.
– А нам очень интересно знать, откуда ты! – сердито обрезал его Гаррис, раздосадованный, что его прервали. – Так ты говоришь, – снова обратился он к Ортону, – что переселенцы ночевали на берегу Бижу-Крик, и что там на них напали краснокожие? Когда же это было?
– Сегодня на восходе солнца.
– Ну а тебе-то тут какая печаль?
– У меня есть друзья среди них.
– Да? Кто же именно?
– Об этом после. По-моему, впрочем, достаточно уже того, что это белые и что на них напали краснокожие, чтобы побудить всех порядочных людей помочь несчастным.
– Положим, это так. Ну, а какие же индейцы напали на них? Черноногие?
– Нет.
– Арапахо?
– Тоже нет.
– Тогда, выходит, шайены?
– Они самые.
– Ага! Ну, это самые жестокие и коварные из всех краснокожих.
– В том-то и дело, мой друг, – сказал Ортон.
– А ты узнал, кто ими предводительствует?
– Об этом нечего и спрашивать, – заметил один из охотников.
– Почему же? – осведомился Гаррис.
– Потому что шайенами всегда верховодит тот самый дьявол, которого называют Желтым вождем.
– Значит, и эта шайка была под предводительством Желтого вождя, Ортон? – спросило сразу несколько голосов.
– Да, друзья мои, – ответил старый охотник.
Этот ответ был встречен криками злобы и ненависти.
Охотники и обитатели форта не раз слышали о Желтом вожде, имя которого наводило ужас на всю территорию, расположенную между истоками Платта и Арканзаса.
Многим охотникам лично приходилось пострадать от злодеяний этого разбойника и они клялись отомстить ему при первом же удобном случае. К несчастью, Желтый вождь был очень осторожен, и поймать его было так же трудно, как ветер в степи.
Теперь все поняли, что Ортон явился в форт не просто так, а пригласить охотников выступить, объединившись, против Желтого вождя. Эта мысль заставила их забыть личные счеты между собой и сойтись в единодушном желании ударить по общему врагу.
– Следовательно, вы явились с целью позвать нас на помощь переселенцам? – спросил Ортона один старый охотник.
– Да, и надеюсь, вы не откажетесь.
– О, конечно, – перебил охотник. – А как вы думаете, краснокожие сейчас в том месте, где стояли переселенцы?
– Едва ли, – ответил Ортон. – Против этого имеется несколько причин: первая та, что вчера, как я слышал, кто-то из вас встретился с их караваном…
– Это были мы, – в один голос сказали трое охотников, до сих пор стоявших молча. – Мы даже прошли с ними довольно большое расстояние, и сделали вместе полуденный привал, – добавил один.
– Значит, вы знаете кого-нибудь из них? – осведомился Ортон.
– Нет. Но мы узнали их проводника, чоктава, – продолжал тот же охотник. – Он обычно подолгу живет в окрестностях форта Бент. Индейцы зовут его Вабогой. Он пользуется дурной славой, поэтому мы предостерегали против него переселенцев, но, должно быть, они не приняли во внимание нашего предостережения. Я уверен, что ему удалось обмануть, завлечь и предать их.
– Наверное, так, – сказал Ортон. – Я еще раньше слышал, что какой-то чоктав Вабога служит у Желтого вождя шпионом. Что же касается самого вождя, то он, по-моему, не решится остаться в такой близости от этого форта, а наверняка, поспешит уйти со своими пленниками. Вабога, конечно, передал ему о вашей встрече с караваном, и это могло внушить Желтому вождю опасение, не вздумали бы вы поинтересоваться дальнейшей судьбой переселенцев. Поэтому я думаю, что злодей уже ушел, но знаю, где он мог укрыться со своей шайкой и пленниками.
– Во всяком случае, нам не трудно будет напасть на его след, – сказал один из молодых охотников.
– Ну, это вовсе не так легко, как вы воображаете, – возразил Ортон, – краснокожие очень искусны в уничтожении своих следов.
– Как же быть в таком случае?
– По-моему, нам следует направиться прямо к тому месту, где Желтый вождь будет некоторое время скрываться.
– А ты, Элайджа, наверное, знаешь это место? – спросил Гаррис.
– Кажется, знаю.
– Так веди нас туда! – воскликнул Гаррис. – Только бы нам найти его, а там уж мы расправимся по-своему, будь покоен: перевешаем всех краснокожих на ближайших деревьях, а что касается самого Желтого вождя, то я задушу его своими собственными руками, не будь я Блэком Гаррисом!
– А я не буду Элайджей Ортоном, если не проведу вас ближайшим путем к логову этого зверя, – проговорил старый охотник.
– Отлично. Когда же, по-твоему, надо отправляться?
– Да чем скорее, тем лучше. Времени терять не следует.
– Ну, так значит, едем сейчас, – произнес Гаррис. – Кто с нами, друзья? – обратился он к толпе охотников.
– Я! Я! Мы все идем! – раздалось в ответ несколько десятков голосов.
Охотники мигом собрались в путь, сгорая от нетерпения встретиться лицом к лицу со страшным Желтым вождем шайенов и отомстить ему за смерть своих товарищей, имевших несчастье попасть к нему в руки.
Ортон и Нед едва успели, не сходя с лошадей, выпить по стакану бренди, закусить парой сандвичей и напоить коней, когда охотники, уже на лошадях, вооруженные с головы до ног, окружили их со всех сторон.
Их набралось всего двадцать пять человек, но все были люди храбрые и вполне опытные в стычках с краснокожими. Каждый из них, надеясь на свой длинноствольный карабин, был уверен, что справится с несколькими индейцами.
– Готовы, друзья? – спросил Ортон, окинув довольным взглядом группу всадников.
– Готовы, – в один голос ответили всадники.
– Ну, так с Богом, за мной!
С этими словами старый охотник выехал вперед и, пришпорив коня, быстро понесся вниз с возвышения по направлению к прерии. Вслед за ним направился и маленький отряд смелых искателей приключений.
Глава 10. Индейцы и их пленники
Мы снова находимся в той лощине, откуда Желтый вождь шайенов двинулся на лагерь переселенцев.
Отряд охотников еще не появился, и краснокожие наслаждаются отдыхом после своего подвига, считая себя в полной безопасности в этом убежище.
День в полном разгаре; солнце медленно плывет по безоблачному небу, приближаясь к зениту.
Обрамление картины осталось тем же, что накануне ночью, но содержание самой картины изменилось. Прежде всего, прибавилось много новых людей, да и прежние ведут себя иначе, чем в то время, когда мы в первый раз увидели их при свете луны и костра. Тогда индейцы держались тихо и с полным достоинством, как следует воинам, отправляющимся в набег; теперь же, опьяненные победой, а отчасти и спиртным, они предаются самому необузданному веселью, выражающемуся в диких движениях, прыжках, беготне, громких криках и хохоте.
Одни бесцельно бродят взад и вперед по лощине, другие лежат в высокой траве и, размахивая руками, что-то бормочут и кричат заплетающимися языками; третьи исполняют дикую отвратительную пляску, сопровождая ее наводящим ужас гиканьем, и только немногие, сдерживаемые уважением к вождю, настолько сохранили самообладание, что могут наблюдать за лагерем и за пленными.
Пленные были разделены на три группы, расположенные отдельно, недалеко одна от другой; к каждой из них приставлен караульный.
Негры – мужчины, женщины и дети – сидят тесной группой в углу, образуемом двумя утесами. Хотя они и не связаны, но возможности бежать у них нет, так как при первом подозрительном движении они будут беспощадно убиты стоящим рядом караульным.
Впрочем, они и не думают бежать. Ведь их положение, в сущности, мало изменилось: они только перешли из рабства в плен, а это почти одно и то же. И если бы не боязнь быть убитыми, они были бы совершенно спокойны.
Вторая группа состоит из пяти белых женщин и пятнадцати детей, самому старшему из которых лет тринадцать, а младшему пять. Среди этих женщин особенно выделяется одна, возле которой нет детей. Хотя она достигла уже возраста материнства, но по ее лицу и фигуре видно, что это еще девушка.
Эта девушка – мисс Клара Блэкаддер.
Сидя отдельно от своих товарок по несчастью, она погружена в грустные размышления.
Да, у нее нет детей, о которых трепетало бы сердце, зато она терзается скорбью при воспоминании о тех взрослых, которые пали жертвами индейцев, а главное – о своем старом отце; на ее глазах он был убит и оскальпирован. Никогда Клара Блэкаддер не забудет ужасного зрелища, при виде которого лишилась чувств.
Никогда она не забудет ужасного зрелища, при виде которого лишилась чувств
И теперь, как только бедная девушка поднимает глаза, она видит этот скальп, надетый на копье, воткнутое неподалеку от нее в землю. С этого скальпа капля по капле стекает на траву кровь – та самая кровь, часть которой течет в жилах самой Клары!
Третья группа состоит из шести крепко связанных белых мужчин. В караване находилось всего девять белых мужчин, трое из них были убиты.
И, действительно, рядом с тем копьем, на конце которого прикреплен седой скальп эсквайра Блэкаддера, находятся еще два таких же копья со скальпами, снятыми с убитых. Разумеется, подобная же участь постигла бы и пленников, если бы Желтый вождь не распорядился взять их живыми. Только это приказание спасло их.
Среди оставшихся в живых мы знаем только двоих: Блонта Блэкаддера и бывшего надсмотрщика плантации мистера Снайвли. У последнего на правой стороне лица зияет глубокая рана, очевидно, нанесенная копьем. Внешность этого человека и раньше не отличалась привлекательностью, а теперь стала прямо ужасна.
Индейцы сожгли все имущество злополучных переселенцев, за исключением денег, драгоценностей и кое-какой одежды, в которую могли бы нарядиться шайенские скво. Только с одной повозки они сняли кузов и устроили из него в лощине шатер для своего вождя, где в эту минуту он и отдыхает.
Вход в шатер охраняется Вабогой и воином, приставленным к вождю для его личных услуг. Оба индейца охраняют покой вождя не потому, что боятся какой-нибудь опасности, а просто потому, что так принято. Кроме того, они по опыту знают, что вождь проспит недолго и прежде всего будет нуждаться в их услугах.
Полуденный зной клонит и их ко сну, но они стойко противятся искушению прилечь тут же на траве и закрыть глаза; минутная слабость могла бы им дорого стоить, потому что вождь шутить не любит и не простит подобного баловства.
Белые пленные шепотом обмениваются друг с другом своими впечатлениями, чувствами и опасениями за будущее. Они страдают не только от всего уже испытанного, но и от сознания того, что их могут предать самой мучительной смерти.
– Хорошо бы, – говорит Снайвли, – если бы злодеи сразу убили, но они, вероятно, не это задумали. Иначе не стали бы тащить нас сюда, а покончили с нами на том месте, где напали… Впрочем, кто их знает, быть может, они и вовсе нас не тронут, а только будут держать в плену и заставят работать на них. Бывает иногда и так. Дай Бог! Тогда у нас все-таки останется надежда когда-нибудь спастись бегством. На что им, в сущности, наша смерть?
– Им не смерть наша нужна, – произнес лежавший рядом со Снайвли бывший плантатор и приятель Блэкаддера, – а наши скальпы. Разве вы не знаете, что индейцы больше всего дорожат скальпами, особенно молодые, которым хочется отличиться. Ведь с каждым лишним скальпом растет слава доблестного воина. Нет, они никогда не откажутся воспользоваться этими трофеями ради каких-нибудь других интересов.
– Увы, это верно! – со вздохом подтвердил третий.
– Однако я слышал, – снова заговорил Снайвли, – что скальпы считаются у них почетными трофеями только тогда, когда сняты во время битвы с живых или мертвых врагов, но раз они берут кого-нибудь в плен, то никогда не снимают с него скальпа. Мы же взяты в плен, поэтому едва ли они намерены лишить нас наших головных украшений.
– Ну, я не думаю, чтобы эти негодяи были способны на такие тонкие различия, – заметил плантатор. – Да вы только посмотрите на них: две трети из них мертвецки пьяны, и им каждую минуту может прийти в голову мысль позабавиться снятием с нас скальпов. Я дрожу каждый раз, когда кто-нибудь из этих зверей смотрит в нашу сторону.
– Успокойтесь, – сказал Снайвли, – вождь запретил им приближаться к нам; я слышал это собственными ушами и уверен, что никто, как бы он ни был пьян, не осмелится ослушаться вождя. Наконец, и караульный не допустит никого из них к нам. Нет, пока еще мы в полной безопасности, а вот проснется вождь, тогда неизвестно, что будет.
Один Снайвли не терял бодрости и надеялся на благоприятный исход. Но все его товарищи предавались самым мрачным опасениям и готовы были умереть просто от страха.
Что касается пленниц, то они до такой степени были удручены постигшим их несчастьем и боязнью будущего, сулившего им нечто хуже смерти – бесчестье, что даже и говорить не могли. У одной из них был убит муж, скальп которого она видела на одном из копий, другая потеряла брата – его скальп был третьим. Остальные пленницы, хотя еще и не потеряли никого, но дрожали за участь своих детей и за свою собственную.
Поэтому все они сидели молча, вздрагивая при каждом взгляде, бросаемом в их сторону индейцами.
Вабога и его товарищ, сидя около палатки вождя, тоже, подобно пленникам, вели довольно оживленную беседу, стараясь говорить как можно тише.
– Как ты думаешь, – говорит Вабога, – кому достанется та красивая девушка, которая сидит в стороне от своих подруг? Я прозвал ее про себя Белой Лилией. Лакомый кусочек, честное слово! Всю дорогу я на нее любовался.
– Кому же, как не вождю, – отвечает его собеседник.
– Да, это верно. Мне кажется, вождь ради нее собственно и начал все дело. Я это понял по некоторым его словам.
– Что ж, и не мудрено: он мог раньше видеть эту бледнолицую красавицу и прельститься ею. Вот он и выследил ее, налетел, по своему обыкновению, орлом и забрал в плен. Теперь она уж от него не отвертится.
– Да, уж он своего не упустит… А если бы ты видел, как он весь затрясся, когда увидел ее, хоть и умеет скрывать свои чувства, но все-таки…
– Ну, это его забота, – перебил шайен. – Он вождь, и мы в его дела не лезем. Видно, что ты, Вабога, много вертелся среди бледнолицых и выучился у них всех судить… А по-нашему, кто выше нас, того судить не следует.
– Да я только так говорю, чтобы провести время, – оправдывался чоктав. – Я ведь тоже всю ночь не спал и готов задремать, поэтому и пустил в ход язык – это самое лучшее средство, чтобы отогнать сон.
– Я тоже не спал, но все-таки умею держать язык за зубами, – сказал шайен.
– Ну а я не могу. Я должен болтать всякий вздор, чтобы не заснуть, потому что привык спать, хоть немного, но каждую ночь.
– И этому ты научился у бледнолицых: они тоже спят каждую ночь. Да, ты совсем перестал походить на индейца, Вабога. Тебе теперь только и осталось вымазать рожу белой краской, чтобы окончательно перестать быть краснокожим. Одежду и язык ты давно уже изменил.
– Да ведь это я сделал для вашей же пользы – разве иначе я мог бы обманывать бледнолицых?
– Это верно. Но, по-моему, лучше действовать напрямик, чем так…
Неизвестно, что еще хотел сказать шайен, но в это время вдруг произошло нечто совершенно неожиданное, заставившее его замолчать. Один из пьяных с громкими криками подбежал к шатру и выразил желание видеть вождя, чтобы потребовать у него бледнолицую красавицу.
Телохранители вождя бросились урезонивать пьяницу, но это удалось им не скоро и то только при помощи крутых мер: буян до тех пор не унялся, пока ему не скрутили руки и ноги и не завязали рот.
– Вот вы говорили, что они боятся вождя? – прошептал Снайвли плантатор. – Трезвые, может быть, действительно боятся, а пьяным, известно, море по колено! Видите, один хотел даже ворваться к вождю, насилу его усмирили… Ах, нет, я так и жду, что они сейчас набросятся на нас и начнут сдирать волосы!
– Успокойтесь, они не сделают этого, – возразил Снайвли. – Насколько я понял из криков этого краснокожего, – я ведь немного знаю их язык, – дело шло о Кларе Блэкаддер, которая всем представляется лакомой добычей… Бедная девушка! Я хотя и не из жалостливых, а за нее и мое сердце болит.
– А каково мне видеть жену и детей во власти этих дьяволов? – произнес еще один из пленных, раненый в плечо, – Если бы было можно, я лучше убил бы их собственными руками, чем отдавать на поругание.
– Да, и я сделал бы то же самое, – отозвался другой. – И нужно же нам было послушаться этого старого дурака, Блэкаддера, соблазнившего нас следовать за ним! Он всему виной.
На это замечание Блонт Блэкаддер, наверное, энергично возразил бы, если бы не был погружен в глубокий сон.
Но вот вдруг из шатра послышался голос вождя, звавшего к себе часовых. В лагере все встрепенулись. Пленники разом умолкли и со страхом стали ожидать появления человека, который должен был решить их участь.
Глава 11. Возмездие
По приказанию вождя Вабога привел к шатру несколько молодых наиболее трезвых воинов. Вождь сказал им несколько слов, после чего они со злорадным хохотом поспешно направились к белым пленникам.
Очевидно, им было приказано сделать с пленниками что-то ужасное, судя по тому, что свирепые физиономии индейцев так и светились предвкушением наслаждения, которое они будут испытывать при виде страданий ненавистных белых.
И действительно, Желтый вождь придумал для пленных – пока, впрочем, только для одного из них – такую пытку, какая никому не могла прийти в голову.
Подойдя к связанным пленникам, индейцы схватили только что проснувшегося Блонта Блэкаддера, отнесли его в сторону и быстро развязали ноги. Потом подхватили под руки и повели по направлению к водопаду.
Крик ужаса вырвался из груди молодого прожигателя жизни, когда он понял, что его хотят подвергнуть той самой пытке, которой он когда-то подвергал других.
Не меньшим ужасом были поражены и остальные пленники, уверенные, что и их черепа будут медленно раздроблены широкой струей ледяной воды, со страшной силой низвергавшейся со скалы. Это было несравненно мучительнее смерти, какой бы она ни была.
Под водопадом лежало громадное дерево, сваленное бурей. К нему индейцы и привязали свою жертву так, что лицо Блонта оказалось как раз под водяной струей, и он не мог пошевельнуть головой, если не хотел быть задушенным веревкой, несколько раз обмотанной вокруг горла.
Все индейцы, за исключением самых пьяных, еще не проспавшихся, собрались к месту пытки и шумно выражали свою радость по поводу предстоявшего интересного зрелища.
Желтый вождь медленно приблизился к ним и заставил расступиться так, чтобы всем пленникам была видна картина того, что потом ожидало и их.
Прошло несколько мгновений томительного ожидания, в течение которых вождь с выражением бесконечного торжества смотрел на беспомощно лежавшего перед ним врага, о голову и лицо которого водопад дробился миллионами брызг, ярко сверкавших на солнце и резавших лицо.
– Теперь пришла и твоя очередь, Блонт Блэкаддер! – раздался вдруг громовой голос вождя на чистейшем английском языке, заглушивший даже шум водопада. – Вкатить негодяю двойную порцию! – прибавил он, еще более повышая голос.
– Теперь пришла и твоя очередь!
Эти ужасные слова, гулко повторенные отголоском скал, достигли слуха Блонта, несмотря на шум водопада, хлеставшего по голове, ослеплявшего и оглушавшего его.
Несчастный с усилием открыл глаза и рот; очевидно, он хотел просить своего палача о пощаде или проклясть, но тотчас же был вынужден снова закрыть их, иначе вода выбила бы ему глаза и задушила бы его.
Но и этого момента хватило, чтобы узнать того, кто скрывался под личиной Желтого вождя. Он понял, что скорее можно было ожидать пощады от настоящего дикаря, чем от этого человека, который так хорошо говорил на его родном языке.
Слова вождя донеслись и до остальных пленников и подействовали на них подобно громовым ударам.
Снайвли задрожал с головы до ног и тщетно силился приподняться, чтобы разглядеть подробнее Желтого вождя. Клара Блэкаддер тоже с особым вниманием взглянула теперь на эту таинственную личность и начиная, подобно брату, догадываться, кто это мог быть, побледнела как смерть и затрепетала всем телом.
– Да, вкатить негодяю двойную порцию! – повторил Желтый вождь, причем его раскрашенное лицо приняло выражение такой адской радости, что даже самый храбрый человек должен был прийти в ужас при взгляде на него.
Снайвли припомнил тот далекий день, когда слышал точь-в-точь такое же приказание, отданное молодым, дрожавшим от злобы и ненависти голосом.
Но почему эти слова повторяются вождем индейского племени шайенов через пять с лишним лет и на расстоянии нескольких сот миль от того места, где они раздались впервые из уст того, кто теперь переносил пытку, к которой он тогда приговаривал другого?
Это была тайна, ключа к которой Снайвли пока не находил.
Побледнели и негры, то есть их черные лица приняли землистый оттенок.
– Что бы это значило? – проговорил один из них. – Ведь то же самое кричал и молодой масса Блонт пять лет тому назад на плантации, когда приказывал положить под насос Синего Дика. Помните, братцы?
– Помним, как не помнить, – отозвался другой. – Мы все тогда присутствовали при наказании Дика.
И чернокожие задрожали при воспоминании о том, как они издевались над несчастным мулатом, подвергавшимся одной из самых ужасных пыток.
В эту минуту в их курчавых головах мелькнула мысль, что они в тот день были очень неосторожны и жестоки, и что им теперь, может быть, придется расплачиваться за те дурные чувства, которые они тогда так громко высказывали.
И негры с такой же жадностью, как Снайвли и Клара Блэкаддер, стали ловить каждое движение и каждое слово Желтого вождя, которое подтвердило бы или разрушило их ужасное подозрение.
Между тем тот, на кого теперь было обращено внимание всех пленных, стоял молча и неподвижно, завернувшись в белую мантию, и не сводил горящего ненавистью взгляда со своей злополучной жертвы.
Все видели, что он следит за каждым подергиванием мускулов Блонта и с чувством знатока наслаждается муками, которые тот испытывал в эти страшные минуты.
Наконец, он отвернулся и, разразившись дьявольским хохотом, кратко приказал:
– Отвязать его!
Вабога поспешил исполнить приказ, затем с помощью двух шайенов поднял полумертвого Блонта на руки и отнес на место, где пленник лежал раньше.
– На этот раз довольно, – продолжал вождь, мгновенно принимая свое обычное серьезное и полное достоинства выражение. – Но в другой раз я прикажу окачивать этого бездельника водой до тех пор, пока его толстый череп не продырявится как сито!
Клара Блэкаддер с глухим стоном закрыла глаза и опрокинулась навзничь. Едва не лишился чувств и хладнокровный Снайвли: молодая девушка и бывший надсмотрщик плантации ее отца теперь удостоверились, что в лице пресловутого Желтого вождя встретились с человеком, которого отлично знали прежде, но о существовании которого успели забыть.
– Так и есть! – пробормотал сквозь зубы Снайвли. – Мы попались в руки тому, кто лучше всякого другого сумеет доказать нам истину пословицы, гласящей, что «как аукнется, так и откликнется».
Товарищи Снайвли ничего не знали о драме, которая пять лет тому назад разыгралась на дворе плантации эсквайра Блэкаддера, поэтому все, что сейчас происходило перед их глазами, не имело для них такого значения, как для бывших участников и свидетелей той драмы.
Снайвли закрыл глаза и принялся обдумывать свое положение. Он отлично понимал, что Желтый вождь наверняка подвергнет и его той пытке, которую только что вынес Блонт Блэкаддер.
Мозг англичанина лихорадочно заработал и принялся искать способы избежать этой ужасной участи. Но что было предпринять? Кроме попытки спастись бегством другого средства не было.
Снайвли взглянул на свои руки, которые были скрещены у него на груди и в таком виде связаны веревкой. Внимательно разглядывая веревку, он заметил, что она в одном месте была так пропитана кровью, что вся промокла и растрепалась, и ее не особенно трудно будет перегрызть зубами.
Может быть, удастся сделать это, а потом бежать? Если его и поймают, то взбешенный вождь, наверное, прикажет тут же убить его; это все-таки гораздо лучше, чем испытывать муку водяной пытки.
Нужно сделать эту попытку, а там – будь что будет. Быть может, она и удастся. Смелым, говорят, Бог помогает. В сущности ведь только то положение безнадежно, из которого сам человек не старается выйти.
Эти соображения вихрем проносились в голове энергичного англичанина. Пользуясь тем, что все индейцы столпились в это время вокруг полумертвого Блонта Блэкаддера, он перевернулся лицом вниз и, полускрытый за выступом скалы, начал перегрызать зубами веревку, связывавшую его руки.
Через несколько минут ему настолько удалось растрепать зубами волокна веревки, что перегрызть каждое из них в отдельности не представляло уже особенного труда. На все потребовалось минут десять. Освободив руки, Снайвли осторожно развязал и ноги; потом, улучив момент, он резко поднялся на ноги, перепрыгнул через своего соседа, лежавшего с краю, и изо всех сил пустился бежать по направлению к равнине. Товарищи его только ахнули от изумления и завистливыми глазами стали смотреть ему вслед.
– Как это он ухитрился снять с себя узы? – прошептал его сосед, бывший плантатор. – Должно быть, перегрыз: недаром он вдруг перевернулся ничком.
– Да, но только напрасно он это сделал, – заметил другой, – все равно ему далеко не убежать. Только эти звери еще больше обозлятся и начнут вытягивать из нас жилы.
– Эх, и без того не пощадили бы, – сказал третий, – нам теперь и осталось только молиться за спасение своих душ.
А Снайвли, подгоняемый инстинктом самосохранения, стремился уйти дальше от лагеря. Путаясь и падая в высокой траве, он тут же снова вскакивал на ноги и продолжал свой отчаянный бег с препятствиями.
Весь вопрос теперь сводился к тому, успеет беглец достичь другого ущелья, расположенного в нескольких милях от той лощины, из которой он бежал, или нет. Ущелье это было сплошь усеяно нагроможденными друг на друга обломками скал, заросшими мелким хвойником и ползучими растениями.
Попав туда, Снайвли нечего было опасаться преследования, потому что он легко мог спрятаться в обломках скал.
Лошади индейцев паслись у входа в лощину, и ноги у них были спутаны. Снайвли совершенно резонно рассчитал, что если индейцы и тотчас заметят его бегство, то пока они добегут до лошадей и распутают им ноги, пройдет несколько минут, которые у него все-таки будут в выигрыше. В остальном англичанин надеялся на свою силу, ловкость и энергию.
Но беглец ошибся в расчетах. Он был уверен, что за ним погонятся только верхом, а между тем его преследовал человек, тоже пеший, как он сам, и вдобавок еще более сильный и ловкий благодаря молодости. Это был Желтый вождь.
Заметив бегство Снайвли в первый же момент, он, не теряя времени, выхватил у одного из своих воинов копье, сбросил с себя мешавшую мантию и пустился вслед за улепетывавшим во весь дух англичанином.
Шайены, не получив приказа следовать за вождем, остались на своих местах: они знали, что если понадобятся ему, то он подаст им знак.
Между тем, Снайвли внезапно исчез в ущелье, а через минуту от взоров наблюдателей там же скрылся и Желтый вождь. Некоторое время не было слышно ничего, кроме треска ветвей и шума скатывавшихся вниз камней, которые попадали под ноги беглеца и его преследователя, стремившихся наверх. Затем вдруг послышался громкий голос Желтого вождя:
– Еще одно движение – и я проткну тебя копьем, рыжая собака!
Ответа не последовало.
– Не упирайся, проклятый мучитель негров! – снова раздался голос вождя. – Следуй за мной, иначе тебе тут же конец!
Очевидно, преследователь догнал беглеца и держал его в руках.
– А, ты все еще упорствуешь! – продолжал тот же голос. – Разве ты не видишь, несчастный, что тебе не уйти от меня? Напрасно ты и пытался! Я слишком долго искал тебя, чтобы так легко позволить тебе ускользнуть. Я знал, чего можно от тебя ожидать, поэтому все время наблюдал за каждым твоим движением. Говорят тебе – не упорствуй! Не беспокойся, я не смерти твоей хочу, иначе давно бы мог убить тебя вместо того, чтобы торговаться с тобой столько времени.
Несчастному англичанину оставалось только перескочить через один выступ утеса, чтобы быть в безопасности, когда Желтый вождь настиг его и схватил за край одежды.
Снайвли рванулся было изо всех сил, но железная рука противника крепко держала его и тянула вниз. Англичанин молча стал упираться, чтобы выиграть время и обдумать, что предпринять дальше. У него мелькнула мысль напрячь все свои силы, освободиться из рук преследователя и, бросившись на него, попытаться задушить.
Но осуществить это ему не удалось: Желтый вождь ловким движением руки накинул на шею Снайвли лассо и снова крикнул:
– Вот теперь ты поневоле пойдешь за мной, если не хочешь быть задушенным! Впрочем, тебя, пожалуй, понесут. Это будет еще удобнее и… почетнее, – насмешливо прибавил он и испустил резкий крик какой-то птицы.
Через несколько минут прибежало человек десять индейцев. По знаку своего вождя они вновь связали беглецу руки и ноги и с торжеством понесли его обратно в лощину.
Желтый вождь спокойно последовал за этим триумфальным шествием.
Когда все вернулись в лощину и Снайвли был уложен на прежнее место, вождь приказал приставить к пленным усиленный караул, а сам направился к ручью.
Там он смыл с лица пестрый грим и снова возвратился к пленникам.
Увидев и узнав теперь настоящее лицо вождя, смуглое и прекрасное, как у древней бронзовой статуи, Снайвли громко застонал и заскрежетал зубами.
Остальные пленники с изумлением смотрели на вождя, преобразившегося из индейца в мулата, совершенно не понимая, что значит эта метаморфоза.
Клара Блэкаддер, пришедшая было в себя, при взгляде на представшего теперь пред нею во всей своей красоте мулата, дико вскрикнула и снова упала в обморок.
У пораженных ужасом негров тоже вырвался единодушный крик:
– Так и есть – это Синий Дик!
Глава 12. Помощь
Пока в одной из лощин Скалистых гор происходили вышеописанные события, к ней под прикрытием разбросанных по равнине горных отрогов осторожно приближался отряд всадников. Это были охотники, собранные Элайджей Ортоном в форте Сент-Врен.
Сначала отряд продвигался очень быстро, а теперь Ортон распорядился умерить шаг, тем более что грунт становился очень неровным и местами был усеян обломками скал, клубками лиан и других ползучих растений.
Рядом с Ортоном ехало двое охотников, уже знакомых нам. Один из них был Эдвард О’Нил, трепетавший от нетерпения и сильно сокрушавшийся по поводу того, что лошади не имеют крыльев, другой – Блэк Гаррис.
Остальные охотники следовали за ними отдельной группой. Многие из трапперов, как люди предусмотрительные, не забыли захватить с собой по бутылке бренди и для большего воодушевления то и дело прикладывались к ним. А так как ради этого приходилось останавливаться, хотя и не надолго, О’Нил все время сильно волновался и выходил из себя – молодой человек считал эти остановки совершенно лишними и уверял, что они делаются охотниками нарочно для того, чтобы их поездка не достигла цели.
– Что ты все ворчишь, дружище, – говорил ему Ортон, – потеря нескольких минут ровно ничего не значит. Будь спокоен, поспеем. Индейцам только бы взять кого-нибудь в плен и быть уверенными в безопасности, тогда они не очень спешат. Вообще нам нечего бояться, что мы не поспеем вовремя, и я советовал бы тебе не тратить своего пыла даром.
В ответ на это молодой человек только вздыхал и начинал ворчать про себя.
– Вернее всего, – продолжал старый охотник, – что индейцы валяются мертвецки пьяные, поэтому ничего против пленников до завтра не предпримут. Таким образом, у нас еще много времени для того, чтобы предупредить погибель той, за которую ты так опасаешься.
После этих увещеваний своего старого друга молодой человек ненадолго успокаивался, но потом снова начинал волноваться. Ему припомнилось все, что он слышал о Желтом вожде, который из всех индейских предводителей, охотившихся на белых, пользовался славой самого лютого и беспощадного, особенно в отношении попавших в его лапы женщин.
Последнее обстоятельство объяснялось тем, что он когда-то был жестоко оскорблен белой девушкой и теперь искал постоянно случая выместить эту обиду на всех женщинах ее племени.
В подтверждение этого факта рассказывалось множество ужасных историй, припоминая которые Нед чувствовал, как у него в жилах стынет кровь и волосы на голове поднимаются дыбом.
– Ради Бога, пойдемте скорее, – не своим голосом умолял он, не в состоянии подавить мучительные мысли, что, быть может, в эту самую минуту Клара Блэкаддер подвергается какой-нибудь ужасной пытке.
– Не горячись, мой друг, имей терпение, – сказал Ортон, – мы уже близко от того места, где, по моим расчетам, должны находиться наши враги, поэтому следует быть как можно осторожнее и не скакать сломя голову. К тому же видишь, что здесь при быстрой езде лошади на каждом шагу могут сломать себе ногу, а это уж вовсе нежелательно. Ты дал слово слушаться меня – так докажи это на деле.
– О, боже мой, какое мучение, – с отчаянием простонал молодой человек, но все-таки покорно придержал лошадь и решил скрепя сердце следовать всем указаниям и советам своего опытного друга, чтобы не испортить дела какой-нибудь опрометчивостью.
Ортон слишком хорошо изучил нравы и обычаи индейцев и знал что последние, как бы они пьяны ни были, никогда не забудут расставить вокруг своего лагеря часовых. Он твердо был убежден, что и шайены и в данном случае не пренебрегли этой предосторожностью, несмотря на то, что могли считать себя в полной безопасности в той лощине, где он надеялся их найти. Так как краснокожие не могли и подозревать, что белые узнали об их ночном подвиге, то, разумеется, не ожидали, что кто-то может нарушить их покой. Но тем не менее, как подсказывал Ортону его многолетний опыт, они все-таки должны были расставить караульных и, быть может, даже выслали разведчиков в ту сторону, откуда их лагерь был более доступен.
Подъехать открыто к лагерю было бы безумием. Заметив их приближение, краснокожие тотчас же поспешили бы скрыться вместе со своими пленниками, по крайней мере, с наиболее важными из них. В случае же, если бы индейцы нашли необходимым вступить в бой с противниками, они поспешили бы прежде всего оскальпировать своих узников.
Кроме того, следовало принять во внимание и то обстоятельство, что лошади индейцев не были измучены как лошади охотников, совершавших дальний и трудный путь. Ясно было, что если разбойники захотят скрыться, их нельзя будет догнать.
Продолжая размышлять, старый охотник пришел к заключению, что есть одно только средство обеспечить успех – это дождаться ночи поблизости лагеря краснокожих и тогда попытаться забраться в него.
Сделав спутникам знак остановиться, Ортон сообщил им свой новый план.
– Ах, Элайджа, Элайджа! Неужели вы не можете придумать чего-нибудь другого, чтобы не ждать так ужасно долго и не терять драгоценного времени? – с мольбой произнес несчастный измученный Нед, чуть не плача.
Старик немного подумал, потом сказал:
– Положим, есть еще один способ забраться в логовище наших врагов, но очень трудный и рискованный.
– Какой же это способ? Ради Бога, говорите скорее, Элайджа, не томите меня! – вскричал молодой ирландец, схватив друга за руку.
– Видишь эти высоты? – спросил Ортон, указывая на горную цепь, возвышавшуюся перед ними.
– Еще бы не видеть, это ведь не песчинки, – заметило несколько голосов.
– Ну и что же? – спросил Нед, впиваясь глазами в лицо старого охотника.
– Вы замечаете, друзья мои, что эти скалы, покрытые лесом, образуют как бы полукруг? – продолжал Ортон.
– Это верно. Что же дальше? – приставал Нед.
– А вот что. В середине этого полукруга, у самого его подножия и расположен лагерь Желтого вождя, – ответил старый охотник. – Нужно подняться на эти высоты и оттуда спуститься вниз, прямо, так сказать, на головы индейцам.
– Ну, вот и отлично! – воскликнул О’Нил, весь просияв. – Мы так и сделаем. Идемте!
И он хотел уже спрыгнуть с лошади.
– Постойте, молодой человек, не спешите, – остановил его Блэк Гаррис, который считался не менее опытным, чем Элайджа Ортон. – Видно, что вы еще новичок в такого рода делах. Помните, что в подобных обстоятельствах мало одной храбрости и отваги, а необходимы, кроме того, осторожность и благоразумие. План Ортона хорош, но нам прежде всего нужно подумать куда мы денем своих лошадей, пока будем взбираться на высоты. Нельзя же оставить их здесь, в открытой местности, на добычу зверям и бродягам. Кроме того, следует подумать о том, можно ли нам будет обойтись без лошадей, когда мы достигнем цели? Ведь мы можем легко погибнуть от одного того, что окажемся пешими.
– Да, ты прав, Гаррис, – задумчиво проговорил Ортон. – Я вот хоть и травленный волк, а этого не сообразил. Конечно, без лошадей нам не обойтись. Но постойте, – продолжал он, хлопнув себя рукой по лбу, – я сейчас кое-что вспомнил: это поможет нам выйти из затруднения. Недалеко отсюда есть тропинка. По ней мы совершенно незамеченными можем проехать вплоть до тех скал, на которые нам следует подняться. Сколько бы ни выслал Желтый вождь разведчиков, они все-таки не заметят нас, если мы направимся этим путем. Только он идет в обход, и нам придется ехать часа два.
– Это ничего не значит, лишь бы нам иметь уверенность в успехе, – заметил Гаррис.
– Ну, так едем. Указывайте дорогу, Элайджа! – вскричал молодой ирландец, едва помня себя от страшного нетерпения и боязни опоздать на выручку своей возлюбленной.
Ортон свернул в сторону и направился вдоль горной цепи, где раскинулся густой лес. Спутники последовали за ним, зорко осматриваясь по сторонам глазами опытных охотников. Один Нед стремился вперед, не обращая ни на что внимания, всецело углубленный в свои горькие размышления.
Въехав в лес, отряд стал пробираться между густо росшими массивными деревьями по едва заметной тропинке, очевидно, проложенной какими-нибудь крупными животными.
Было пять часов дня, когда охотники добрались до подножия тех утесов, между которыми находилась лощина, выбранная Желтым вождем для стоянок во время своих походов.
Привязав всех лошадей внизу к деревьям, Ортон и его спутники молча, соблюдая осторожность, стали взбираться на один из самых крутых утесов, цепляясь руками за острые выступы и мелкую поросль.
Ортон и его спутники молча, соблюдая осторожность, стали взбираться на один из самых крутых утесов
Глава 13. Открытие
Появление Желтого вождя в его настоящем обличье на всех пленников произвело неодинаковое впечатление. Больше всего были поражены этим превращением те, которые раньше его не знали.
Блонт Блэкаддер, его сестра и Снайвли уже догадывались, что знаменитый Желтый вождь и Синий Дик, таким таинственным образом исчезнувший пять лет тому назад с плантации эсквайра Блэкаддера, есть одно и то же лицо. Когда это предположение подтвердилось, они поняли, что теперь окончательно погибли, очутившись во власти именно этого человека.
То же самое можно сказать и о тех неграх, которые находились на плантации Блэкаддера в тот роковой день, когда их молодой господин приказал положить под насос Синего Дика. Ведь они ненавидели мулата, пользовавшегося особым расположением старого эсквайра, а потому очень заносчивого, требовательного и жестокого к своим товарищам-невольникам, и не могли скрыть своей радости, когда он, по приказанию молодого массы, был сравнен с ними, унижен и подвергнут жестокому наказанию.
Теперь, видя, как он отомстил Блонту Блэкаддеру, эти негры почувствовали страшный трепет при мысли, что и они могут быть подвергнуты той же ужасной пытке.
Особенно трепетал негр-силач, который так усердно работал тяжелым рычагом насоса в день наказания Синего Дика. Он вполне основательно предположил, что Синий Дик припомнит это и отплатит ему за его усердие.
Показав пленникам свое настоящее лицо, Желтый вождь приказал отнести под водопад Снайвли и вкатить ему тоже «двойную порцию». Злополучный англичанин едва перенес пытку, которая была для него еще мучительнее, чем для Блонта, так как хлеставший поток ледяной воды страшно разбередил его рану на щеке, и она сильно раздулась и посинела. На бывшего надсмотрщика нельзя было смотреть без содрогания, до того ужасно стало его изуродованное лицо.
После Снайвли пришла очередь и силача-негра. Несмотря на толщину своего черепа, этот несчастный чернокожий испускал страшный вой от боли не только во время самой пытки, но и долгое время после нее.
Желтый вождь никого не забыл из тех, кто пять лет тому назад так радовались его унижению и наслаждались его страданиями; он всем им щедро отплатил «двойной порцией».
Подходя в сопровождении двух своих приближенных, Вабоги и того воина, который ему прислуживал, Синий Дик указывал на виновных, и их одного за другим клали под водопад.
Он оставил в покое только тех негров, которых не знал.
Пока происходила пытка водой, шайены ни на минуту не отходили от водопада, чувствуя неизъяснимое наслаждение при виде мук пытаемых. Против обыкновения индейцев, всегда сохраняющих невозмутимую серьезность при каких бы то ни было обстоятельствах, эти воины хохотали, как дети во время балаганных представлений, передразнивали корчи, стоны и крики несчастных жертв, прыгали и кривлялись от восторга.
Никогда еще мулат, ставший во главе индейцев благодаря своему уму, смелости и безграничной ненависти к бледнолицым, не казался шайенам таким достойным уважения и удивления, как в этот раз. Ни один из их прежних вождей не доставлял им такого интересного зрелища, как это; оно вполне соответствовало их жестоким нравам и удовлетворяло их ненасытную ненависть к белым.
Если пожилые индейцы и старались свято сохранять заключенные ими с белыми мирные договоры, то молодые никогда не упускали случая втихомолку, тайком от старших, мстить бледнолицым за захват земель своих предков.
Желтый вождь приобрел такую власть над шайенами не только благодаря описанным выше качествам и женитьбе на дочери их главного шамана – это тоже много значило, – но и тем, что то и дело предпринимал с ними смелые экспедиции против белых.
Сначала, когда пытали Блонда Блэкаддера, воины Желтого вождя думали, что это не более как особенная забава над белыми, придуманная вождем для развлечения своих сподвижников, но потом по крикам и судорожным движениям жертв поняли, что это его месть, и пришли в еще больший восторг.
Когда кого-нибудь уносили из-под водопада, воины плясали вокруг него с дикими возгласами и радостными завываниями. С каждой новой жертвой их возбуждение и энтузиазм все возрастали и возрастали.
Нужно сказать, что пытка водой хотя и очень мучительна, но убивает только после нескольких повторов, поэтому она нравилась шайенам и тем, что обещала неоднократное наслаждение.
Оставив пока в стороне белых пленниц, желтый вождь указал палачам на несколько старых негритянок, которые пять лет тому назад тоже оскорбили его своим злорадством и насмешками.
Негры, не бывшие на плантации Блэкаддера в то время, когда там находился Синий Дик, и вообще видевшие его в первый раз, успокоились; они поняли, что, быть может, избегнут страшной пытки.
И действительно, перепытав всех знакомых негритянок, Желтый вождь наконец махнул рукой и удалился в свой шатер. Вероятно, ему надоело это зрелище, судя по тому, что он ушел с выражением скуки на красивом лице. Всем можно пресытиться, даже местью.
Клара Блэкаддер в смертельном страхе ожидала, что вот-вот и ее повлекут к водопаду. Проходя мимо нее к другим пленницам, Желтый вождь каждый раз как-то особенно вглядывался в ее лицо. По этим взглядам молодая девушка поняла, что он узнал ее и что месть теперь неминуема.
В уме Клары вдруг мелькнула мысль бежать, как незадолго перед тем сделал Снайвли. Неудача, постигшая англичанина, не пугала девушку, притом ей благоприятствовало одно обстоятельство: она была очень слабо связана и каждую минуту могла освободиться от своих уз.
Индейцы никогда не связывают женщин так крепко, как мужчин, поэтому Кларе почти ничего не стоило освободить руки. Кроме того, она заметила, что ее лошадь приближалась к ней, как бы приглашая госпожу воспользоваться ею. Клара знала, что если она очутится в седле, то будет в состоянии состязаться с лучшими индейскими наездниками.
Молодая девушка решила, что пустится прямо по дороге в форт Бент, эту дорогу она хорошо запомнила во время движения каравана.
«Теперь или никогда!» – прошептала пленница, когда Желтый вождь удалился в шатер.
Лошадь была около нее. Клара уже начала потихоньку ослаблять веревку на руках и почти совсем было сняла ее, как вдруг Желтый вождь снова вышел из шатра.
На этот раз он был одет точь-в-точь так, как одевался на плантации. Все заметили, что он почти не изменился, только возмужал и окреп.
– Теперь, – насмешливо сказал он, остановившись перед пленниками, – вам не составит никакого труда узнать меня и убедиться, что Синий Дик каким был, таким и остался… А что касается вас, мисс Клара Блэкаддер, – продолжал он, обращаясь к молодой девушке, – то вам, вероятно, памятен тот день, когда вы, стоя на балконе, с таким равнодушным видом любовались на то, как ваш брат подвергал ни в чем не виновного человека самой ужасной и унизительной из всех пыток? Если бы в вас была хоть капля человечности, то вы не могли бы тогда не возмутиться этим ужасным зрелищем. Но у вас тогда не было человеческого чувства, поэтому не ищите его теперь и у меня. Я было хотел на сегодня прекратить эту забаву, но мысль о том, что вы можете подумать, будто я вас не узнал или не считаю достойной моей мести, не дает мне покоя, и я возвратился с целью сказать вам: испытайте-ка теперь вы то, что испытал тогда я! При этом я должен добавить, что задумал отомстить вам еще и другим способом. Надеюсь, что водяной душ лишит вас охоты противиться мне. Ха-ха-ха! Как переменились наши роли: пять лет тому назад ваш отец, ваш брат и вы имели меня в своей власти и делали со мною все, что вам хотелось; теперь же я сделался распорядителем ваших судеб, и в свою очередь сделаю с вами все, что мне вздумается. Очень жаль, что я не успел помешать моим молодцам отправить на тот свет вашего отца. Мне было бы гораздо приятнее, чтобы и он узнал, кто я, и повертелся бы тут передо мной под этим прекрасным водопадом. Но что делать: глупая случайность лишила меня удовольствия полюбоваться на его муки, зато это удовольствие с избытком доставите мне вы и ваш брат…
Молодая девушка побледнела, но не потеряла хладнокровия. Какое-то предчувствие говорило ей, что она будет спасена, и это поддерживало в ней мужество.
Предчувствие не обмануло ее. Едва палачи Желтого вождя или, вернее, Синего Дика, по его приказанию схватили ее и хотели нести к водопаду, причем она не оказала ни малейшего сопротивления и даже не издала ни единого звука, как одна из старых негритянок, более тридцати лет находившаяся в доме Блэкаддеров и только что перенесшая пытку под водопадом, пронзительно вскрикнула и подползла к Синему Дику.
– Оставьте мисс Клару! – вскричала она, уцепившись дрожащими пальцами за камзол мулата. – Не трогайте ее, Синий Дик, если не хотите совершить самого страшного из всех своих преступлений!
– Убирайся к черту, полоумная старуха! Что ты вмешиваешься не в свое дело! Или мало тебе попало под этой прекрасной водокачкой? Так я прикажу прибавить, – презрительно сказал Синий Дик, отталкивая негритянку ногой.
– Я не сумасшедшая, – возразила негритянка. – Уж если на то пошло, то я открою вам тайну: мисс Клара – ваша родная сестра!
– Моя родная сестра? Этого быть не может! – воскликнул мулат, невольно отступив назад.
Вабога и его товарищ выпустили из рук Клару и стали выжидать, что предпримет их вождь, узнав такую неожиданную новость.
– Говорю вам, Синий Дик, что это ваша сестра, – продолжала старуха. – У вас с нею один отец. Клянусь спасением моей души, что говорю истинную правду.
Синий Дик несколько минут простоял в глубокой задумчивости, но когда снова взглянул на Клару, она прочла в его глазах, что его чувства к ней нисколько не изменились.
– Хороша сестра, нечего сказать! – со злым смехом произнес Синий Дик, бросив на молодую девушку молниеносный взгляд. – Сначала она сделала меня своей игрушкой, потом козлом отпущения и, наконец, рабом… Нет, я не признаю ни ее своей сестрой, ни ее отца своим отцом, потому что они сами не признавали меня! Я признаю только свою мать, которая, во всяком случае, не могла быть матерью этой красавицы с каменным сердцем… Это не моя сестра, а вон того негодяя, который ей вполне под пару! Нет, не сестрой моей она будет, а невольницей; я сделаю ее рабой моей жены, и она будет работать у нас, как раньше у нее работали ее невольницы… Пожалуйте, милая сестричка, попробовать сначала того, на что вам было так приятно смотреть, когда это выпадало на долю других!
С этими словами Синий Дик сам схватил молодую девушку и повлек к водопаду.
Но ему тотчас пришлось выпустить ее из рук: старая негритянка, собрав остаток сил, вдруг вскочила на ноги, бросилась на него сзади и крепко стиснула его горло своими костлявыми пальцами.
С большим трудом удалось Синему Дику освободиться от цепких пальцев негритянки. Опрокинув ее на землю сильным ударом по голове, он снова обернулся к своей жертве, но та, к величайшему его изумлению, исчезла.
Воспользовавшись тем, что внимание всех было обращено на борьбу вождя с негритянкой, Клара Блэкаддер, ноги которой, к счастью, не были связаны, бросилась к своей лошади, перерезала заранее приготовленным перочинным ножом путы на ее ногах, вскочила в седло и во всю прыть понеслась к равнине.
Глава 14. Нападение
После долгих усилий, рискуя каждую минуту сорваться с кручи и слететь в пропасть, охотники достигли, наконец, вершины одного из утесов, возвышавшегося с задней стороны над лагерем индейцев.
Смельчаки молча пробирались между кустами и деревьями, росшими на вершине, а Ортон руководил ими, только подавая знаки.
Нед с каждой минутой все больше и больше волновался и терзался нетерпением. Он готов был бог весть на что, лишь бы скорее удостовериться, жива ли еще Клара Блэкаддер и невредима ли она.
Но вот охотники очутились наконец над головами индейцев и ясно могли слышать и видеть все, что у тех делалось. Они попали как раз к тому времени, когда старая негритянка принялась душить Желтого вождя.
О'Нил сразу заметил Клару и увидел, как она вскочила на лошадь и быстро поскакала к равнине.
– А! – прошептал он. – Она бежит! Я догоню ее.
И молодой человек хотел повернуть назад.
– Да ты с ума сошел. – Ортон схватил его за руку. – Разве ты не видишь, что за ней уже гонятся краснокожие? Неужели и тебе хочется попасть к ним в руки?
– Но нельзя же оставить ее! – вскричал Нед, забывая всякую осторожность и стараясь вырвать свою руку. – Ведь они ее поймают!
– Тише, тише, не горячись, – перебил старый охотник, зажимая ему рот рукой. – Дай сначала посмотреть, что будет дальше. Потом мы придумаем, как выручить ее. А пока все ложитесь.
С этими словами он заставил молодого человека и других спутников лечь на землю как можно ближе к краю утеса, между стволами деревьев, так, чтобы снизу никого не было видно. Потом лег сам и начал наблюдать за происходящим.
– Я угадал, там более половины пьяных, – шепнул он на ухо Неду. – С ними не трудно будет справиться. Стража при пленниках неважная, с ней мы тоже сладим. Остальные, которые могли бы оказать нам серьезное сопротивление, помчались за беглянкой. Не нужно будет даже стрелять, чтобы завладеть всеми находящимися тут краснокожими.
– Как же так? – недоумевал Блэк Гаррис. – Я что-то не понимаю тебя, дружище. Каким образом мы можем завладеть нашими врагами отсюда, не стреляя в них? По-моему, каждому из нас следовало бы взять по индейцу на прицел и постараться одним выстрелом свалить его с ног. Их теперь не более чем нас, считая даже пьяных.
– Нет, этого не следует делать, – возразил Ортон. – Я знаю тут один очень удобный спуск, по которому мы сможем незамеченными пробраться вниз. Все за мной!
И Ортон осторожно пополз вперед к большой трещине в скале, по которой во время ливней стекала вода, поэтому в трещине не было ни камней, ни растений, которые могли бы помешать спуску. Она была довольно крутая и гладкая, как ледяной каток, так что стоило только сесть на нее наверху, чтобы мигом очутиться внизу.
Трещина кончалась на дне глубокого оврага, поросшего густой травой. Когда все охотники один за другим скатились в этот овраг, Ортон подал им знак броситься на индейцев всем сразу и убивать их ножами.
Нападение было настолько внезапным, что краснокожие не успели даже сообразить, откуда вдруг появились враги, как были все перебиты к величайшей радости пленников, особенно чернокожих. Последние так шумно выражали радость, что белым пришлось остановить их, чтобы не обратить внимания индейцев, отправившихся в погоню за беглянкой.
Приказав пленникам не изменять своего положения и даже не освободив их от уз, Ортон распорядился побросать тела убитых краснокожих в овраг и уничтожить все следы кровопролития. В его новый план входило, чтобы Желтый вождь, руководивший погоней за Кларой Блэкаддер, по возвращении в лагерь не сразу заметил происшедшую в нем перемену.
– Теперь вот что, друзья мои, – обратился старый охотник к пленникам, – если кто-нибудь из вас издаст хоть один звук, то я тотчас же, ради спасения остальных, убью ослушника. Поняли? Ну, значит, ни гу-гу!
Затем он приказал нескольким из своих спутников переодеться в одежду индейцев и стать на месте убитых часовых, спиной к равнине, откуда должны были возвратиться участники погони за беглянкой, чтобы последние не могли сразу разглядеть лиц новых часовых.
Остальные охотники по распоряжению Ортона снова спрятались в овраге, где находились тела убитых. Таким образом, самый зоркий глаз не мог бы заметить ни малейших следов их пребывания в лагере.
Пока охотники устраивались в засаде, Клара Блэкаддер, голосом и пятками погоняя лошадь, во всю прыть неслась по равнине.
Сердце молодой девушки было наполнено двумя совершенно противоположными чувствами: радостью, что ей удалось бежать от индейцев, и боязнью, как бы снова не очутиться в их власти.
Казалось, и само благородное животное, несшее на своей спине беглянку, понимало, что спасение последней зависит от быстроты его бега. Закусив удила и вытянувшись во всю длину, лошадь неслась во весь опор, перескакивая через овраги и рытвины и через все те места, где трава была запутана и препятствовала быстрому бегу.
К несчастью, в числе лошадей переселенцев находилась еще одна такая же умная, сильная, выносливая и быстроногая лошадь, принадлежавшая Блонту Блэкаддеру. Этой лошадью и воспользовался Синий Дик для погони за ускользнувшей от него жертвой.
Молодая девушка слышала, что за нею гонятся, но, не оборачиваясь, продолжала подгонять кобылу, и без того несшуюся точно на крыльях.
Но вот лошадь нагонявшего ее всадника вдруг заржала. Клара по этому ржанию узнала коня брата и захотела взглянуть, кто на нем сидит. Одного полуоборота назад и быстрого взгляда, брошенного на всадника, было вполне достаточно, чтобы понять, кто ее преследует. Синий Дик немного опередил отряд индейцев и уже настигал беглянку.
Он немного опередил отряд индейцев и уже настигал беглянку
Молодая девушка поняла, что погибла, и сердце ее болезненно сжалось. От всякого другого ездока она могла бы ускакать, но только не от этого. Лошадь Блонта точно специально была создана для него и неслась подобно птице. Еще несколько минут, и бедная жертва снова окажется в руках своего палача.
И, действительно, вскоре раздался насмешливый голос ее преследователя:
– Напрасно вы так трудитесь, прекрасная сестрица: вам все равно от меня не уйти! Я сказал, что сделаю вас своей рабой, а слов своих на ветер я не бросаю. Да, я теперь такой же рабовладелец, каким был когда-то ваш отец, и не хуже его умею расправляться с рабами. Вы скоро убедитесь в этом. Теперь же позвольте избавить вас от напрасного, совершенно непроизводительного труда.
С этими словами Синий Дик догнал молодую девушку и ловким движением руки схватил ее лошадь под уздцы, так что животное сразу стало, как вкопанное.
Клара не сопротивлялась, она поняла, что это бесполезно.
Дав обеим лошадям немного передохнуть, мулат повернул их назад и мелкой рысью направил обратно к лагерю, не переставая дорогой подтрунивать над пленницей.
Молодая девушка молча сносила насмешки и глумление своего спутника, мысленно решив, что скорее откусит себе язык, чем удостоит Синего Дика хоть одним словом.
Она очень жалела, что впопыхах выронила ножик, единственное остававшееся у нее оружие, с помощью которого она теперь могла бы покончить с собой, так как дальнейшая жизнь не предвещала ничего, кроме стыда, позора и мучений.
Впрочем, мало ли есть способов избавиться от жизни, надо только уловить удобный момент! И молодая девушка решила выждать его.
Глава 15. Развязка
Солнце уже село, когда Синий Дик вернулся в лагерь со своей пленницей. Но несмотря на темноту, зоркие глаза мулата еще издали рассмотрели, что в лагере царит полный порядок: часовые и пленники на своих местах и все спокойно.
Только Синий Дик хотел спрыгнуть с коня на землю около входа в лощину, как вдруг услышал восклицание, заставившее его остаться в седле и, не выпуская повода лошади беглянки, повернуть к тому месту, откуда это восклицание раздалось.
Дело в том, что индейцы, участвовавшие вместе со своим вождем в погоне за беглянкой, вздумали въехать в лагерь с задней стороны, то есть оттуда, где утесы составляли почти сплошную стену. Это было именно то место, в котором охотники оставили своих лошадей. Вид этих лошадей и заставил индейцев выразить свое удивление восклицанием, уловленным чутким ухом их вождя.
Подъехав к своим воинам, столпившимся вокруг множества привязанных лошадей, и взглянув на животных, Синий Дик сразу понял, что поблизости находятся белые. Но где именно: в самой лощине, или наверху?
Приказав двум воинам стеречь беглянку, мулат с остальными индейцами спрятался между деревьями, чтобы высмотреть, где находятся хозяева так неожиданно очутившихся здесь лошадей.
Если краснокожие были удивлены видом такого множества оседланных и бережно привязанных коней в этом месте, то и охотники, в свою очередь, не менее удивлялись внезапному исчезновению шайенов.
Овраг, в котором укрылись охотники, тянулся от подножия утесов до самого конца лощины, то есть до того места, где лощина сообщалась с равниной. В этом месте охотники и наблюдали за происходившим на равнине, ожидая возвращения краснокожих с пойманной беглянкой.
Ортон знал, что Кларе Блэкаддер не уйти далеко и что преследователи скоро ее поймают и приведут обратно в лагерь; поэтому он, несмотря на все настояния Неда, и не погнался за ними. Старик сообразил, что схватка с краснокожими на открытой равнине будет несравненно труднее, чем в лощине, из которой был только одни выход. По этим соображениям Ортон и решил дождаться возвращения индейцев в лагерь, чтобы напасть на них врасплох.
Краснокожих, конечно, так должно изумить неожиданное нападение вооруженных с головы до ног белых, что они не в состоянии будут даже защищаться, и их не составит труда перебить так же, как были перебиты их товарищи, бывшие в лагере.
Охотники решили не оставлять в живых ни одного индейца, и прежде всего уничтожить их вождя, с потерей которого воины так растеряются, что не окажут сопротивления.
– Смотрите, друзья, – внушал Ортон своим товарищам, – никого не щадить, потому что будь перевес на стороне индейцев, то и они нас всех перерезали бы как цыплят.
– Не беспокойтесь, Элайджа, никому не дадим спуску! – отвечал молодой ирландец, сверкая глазами и стискивая рукоятку ножа.
Неду было тяжело видеть, как индейцы гоняются за Кларой, и не иметь возможности помочь ей. Не будь Ортона, он, разумеется, не задумываясь бросился бы один на весь отряд шайенов, хотя бы только для того, чтобы Клара увидела его и поняла его чувства к ней, а там будь что будет! Но старый охотник властной рукой удерживал молодого человека от этой глупости и старался благоразумными доводами доказать, что если он так бесцельно пожертвует собой, то этим только лишит Клару единственного шанса к спасению.
Как мы уже говорили, Ортон наверняка рассчитал, что индейцы поймают беглянку и приведут ее для расправы в лагерь. А так как их в лагере ожидал неприятный сюрприз, то можно было быть уверенным, что до расправы над девушкой дело не дойдет.
Когда охотники заметили, что Желтый вождь действительно возвращается назад с пойманной беглянкой, радости их не было конца. Видя, что все предположения их предводителя сбываются, они уже заранее торжествовали победу. Но вдруг, почти при самом входе в лощину индейцы свернули в сторону, что-то прокричали и заставили даже своего вождя последовать за ними. Что бы это могло значить?
– Черт знает! Решительно не понимаю, что еще там случилось, – бормотал Ортон, больше всех пораженный неожиданным маневром индейцев и их вождя. – Не может же быть, чтобы они заметили наше присутствие здесь, потому что тогда они, наверное, сразу напали бы на нас… Не наткнулись ли они на наших лошадей? Но нет, и это едва ли. Лошади так хорошо спрятаны за деревьями, что их невозможно заметить издали. Вероятно, что-нибудь другое привлекло их внимание… Интересно узнать, что именно?
Нед испытывал прямо-таки адские муки. Видеть Клару, охраняемую теперь только двумя индейцами, так близко от себя, всего в каких-нибудь десяти саженях от входа в лощину, и не иметь возможности броситься к ней на выручку! Он с мольбой взглянул на своего друга.
– Потерпи еще немного, мой славный мальчик, – положив руку на плечо Неда, проговорил Ортон, угадывая его мучения. – Ты должен сам понять, что излишней стремительностью можешь все испортить. Стоит тебе только показаться индейцам, как они тотчас же ускачут вместе с пленницей, а тогда поминай как звали… Не вертись так, пожалуйста, и не выставляй дула своего карабина раньше времени. Еще не настолько темно, чтобы блеск металла его не мог быть замечен остроглазыми индейцами. Терпи и утешайся мыслью, что мы близки к цели, и что через каких-нибудь несколько минут все уладится само собой.
Действительно, не прошло и четверти часа, как оба индейца, конвоировавшие Клару, устав, очевидно, ждать возвращения вождя и остальных товарищей, направились к лагерю. Один держал за повод лошадь Клары, а другой ехал позади пленницы.
Вдруг, в тот момент, когда всадники въезжали в лощину, они были окружены толпой молчаливых фигур и в один миг сброшены с лошадей. Не успели шайены опомниться от удивления и вскрикнуть, как упали бездыханными.
Можно себе представить радостное изумление молодой девушки, когда она вдруг очутилась в объятиях того, одно воспоминание о котором было для нее отрадой и, вместе с тем, мукой в течение целых пяти лет! Предоставим читателю вообразить себе и восторг Неда, получившего, наконец, возможность прижать к груди ту, которая была ему дороже жизни, и которую он считал уже навсегда потерянной для себя!
Он узнал от пленников не только всю историю переселения Блэкаддеров, но и то, что Клара была еще совершенно свободна, а Блонт, хотя и не без насмешки, добавил, что сестра только им, Недом, все время и бредила и, конечно, очень довольна увидеть его в числе своих избавителей от рук индейцев.
Молодая девушка не сопротивлялась бурным ласкам обезумевшего от счастья молодого человека. Она сразу, только взглянув в лицо О’Нила, поняла, что он жертвовал ради нее своей жизнью, и уже одним этим завоевал себе право открыто выказать свои чувства к ней.
Но едва молодые люди успели обменяться несколькими бессвязными словами, как безжалостный Ортон насильно развел их. Он поместил Клару снова вместе с белыми пленницами, а Неда увлек на дно оврага. Предварительно, впрочем, старый охотник расспросил молодую девушку о причине исчезновения индейцев и узнал, что они, наткнувшись на лошадей охотников, засели возле них, чтобы высмотреть, где находятся хозяева этих лошадей.
– Ну, и пускай там сидят, – с улыбкой проговорил Ортон. – Посидят-посидят, да и вернутся сюда и, быть может, вместе с нашими лошадьми – это было бы очень кстати.
– Конечно, – заметил Гаррис, – нам не нужно будет самим ходить за ними. Пусть краснокожие стараются для нас, ха-ха-ха!
– Погоди, дружище, – оборвал его Ортон, – не смейся прежде времени. Как бы нам не пришлось еще плакать.
– Они идут сюда с нашими лошадьми, – шепнул Нед, выглядывавший из оврага. – Впереди сам Желтый вождь.
– Ну, вот это хорошо! – сказал Ортон. – Спрячься скорее, Нед… Смотрите, друзья, не стрелять до тех пор, пока все мыши не очутятся в мышеловке, – обратился он к охотникам, указывая на котловину, окруженную, как мы уже знаем, с трех сторон утесами. – Я дам знак, когда следует стрелять, – продолжал он. – Желтокожего вождя я беру на себя. Если мне удастся освободить землю от такого чудовища, то это будет самым славным из всех моих подвигов… Ну, теперь молчок, ни гу-гу и ни малейшего движения! Лежите, как мертвые!
Охотники залегли на дно оврага и затаили дыхание. Ничто не выдавало их присутствия. Наступившую тишину нарушал только шум водопада да топот приближавшихся лошадей. Это было затишье перед бурей.
Убедившись, что поблизости не заметно никакого движения, индейцы решили, что охотники где-нибудь в лесу осматривают свои капканы, расставленные для поимки дичи. Синий Дик имел веские причины не встречаться с охотниками, а потому приказал только забрать всех лошадей и укрыть их в своем убежище; в случае же, если кому из охотников и придет фантазия искать коней в лощине, то с этими смельчаками там не трудно будет справиться.
Приближаясь к своему убежищу, индейцы предвкушали тот почет, какой ожидает их по возвращении к своему племени, когда там узнают, что они забрали в плен не только целый караван белых, но и привели с собой двадцать пять прекрасных, хорошо оседланных лошадей, снабженных кобурами с пистолетами и мешками с патронами. Кроме того, они пригонят человек пятьдесят негров, а это тоже недурная добыча, так как индейцы всегда охотно использовали чернокожих в качестве рабов. Вождь же индейских воинов упивался мыслью о своей скорой мести.
«Пусть теперь моя гордая сестрица испытает на самой себе всю сладость рабства! – говорил он. – Куда денется вся ее фанаберия, когда моя скво начнет хлестать ее бичом и заставит делать самую трудную работу! Но перед этим она напляшется у меня еще под водопадом, а потом я докажу ей и другим способом, что вовсе не считаю ее своей сестрой… О нашем родстве стоило заявить раньше, а не теперь, ха-ха-ха! Да, нельзя не сознаться, что этот поход был для меня весьма удачен!»
Солнце уже давно скрылось за вершиной утесов, когда Синий Дик въезжал в свой лагерь, зато поднялась луна, и при ее свете индейцы ясно могли видеть, что в лагере никаких перемен не произошло.
Тела двух последних убитых индейцев были охотниками убраны, а на месте часовых стояли трое охотников, переодетых в индейские костюмы. Синий Дик полагал, что воины, охранявшие Клару, уже привели ее в лагерь, так как вокруг лощины бродили их лошади.
Сердца скрытых в овраге охотников тревожно бились: наступал решительный момент.
Ортон взял ружье и прицелился, дав знак остальным охотникам сделать то же самое. Нед радостно улыбался при мысли, что еще несколько минут – и его возлюбленная Клара будет в полной безопасности.
– Вабога! – крикнул вдруг Синий Дик.
Вабога, убитый одним из первых, был в числе караульных, назначенных стеречь белых пленников.
Ответа, конечно, не последовало.
– Вабога! Где же ты? – продолжал молодой вождь.
Снова полное молчание.
Вдруг из оврага выскочило множество людей, одновременно блеснул огонь и раздался оглушительный ружейный залп.
Синий Дик, пораженный в сердце двумя пулями, с глухим стоном упал с лошади; одна из этих пуль принадлежала Элайдже Ортону, другая – Эдварду О’Нилу.
Выстрелы остальных охотников были также метки – почти весь отряд индейцев полег сразу и только очень немногие, уцелевшие при первом залпе, погибли от второго.
Не будем описывать радость освобожденных пленников, она понятна без пояснений.
Самыми же счастливыми были, конечно, Эдвард О’Нил и Клара Блэкаддер.
С глухим стоном он упал с лошади
Заключение
Рассказ наш окончен. Но он был бы не полон, если бы мы ничего не сообщили о дальнейшей судьбе наших героев.
О переселенцах и охотниках мы скажем кратко.
Переночевав в лощине, все переселенцы, за исключением Клары Блэкаддер, продолжили свой путь. Охотники проводили их до ближайшего форта. Отсюда шла прямая дорога в Калифорнию, которая была уже безопасной, поэтому переселенцы и охотники здесь дружелюбно распрощались. Первые направились далее, а последние разбрелись по окрестностям.
Что же касается главных героев, то о них мы должны рассказать несколько подробнее.
После смерти отца никто уже больше не мог воспрепятствовать Кларе Блэкаддер связать навсегда свою судьбу с судьбой Эдварда О’Нила.
Блонт был даже очень доволен, что избавился от необходимости заботиться о сестре, которой терпеть не мог; она тоже не любила его, поэтому они распростились друг с другом без сожалений.
Сон Элайджи Ортона, который он пересказал О’Нилу при первом нашем знакомстве с ними, сбылся в точности. Эдвард, действительно, оставил бродячий образ жизни. Отправившись со своей невестой в ближайший город, он обвенчался с ней и стал искать подходящую плантацию, чтобы приобрести ее в собственность.
У молодого человека имелся порядочный капитал, доставшийся от отца. Кроме того, Элайджа Ортон, тоже скопивший кое-что за свою жизнь, назначил своей наследницей Клару, так как у него самого не было ни детей, ни близких родственников.
Со стороны Неда было разумно не увозить жену-южанку на север Соединенных Штатов. Но он в равной степени проявил здравый смысл, продав свои имения в Ирландии и выгодно приобретя земли под застройку на острове, который американцы прозывают «Жемчужиной морей». Это остров Манхэттен.
Элайджа Ортон часто навещает своих «милых детей», как он называет счастливую парочку. Поговаривают, будто старый охотник обещал совсем поселиться у них, когда беспощадные годы заставят его, наконец, распроститься с любимыми горами.
Одинокое ранчо, или Повесть о Льяно-Эстакадо
Глава 1. «Шляпы долой!»
В городе Чиуауа, столице северных провинций Мексики – городе, состоящем, по большей части, из грязи и расположенном посреди обширных пустынных равнин, которые обрамляют могучие багряные горы, равнин, население коих столь же скудно, сколь их лесной покров, – в старинном городе Чиуауа разворачивается первая сцена нашей истории.
Менее двадцати тысяч человек нашли приют в стенах этой северо-мексиканской метрополии, столь же малое количество обитает и в ее округе.
Некогда плотность населения была выше, но томагавк команча и копье апача прореживали потомков конкистадоров до тех пор, пока сельские дома не стало разделять изрядное пространство, а количество руин не сравнялось, если не превысило, с числом обитаемых жилищ.
Но одновременно слово «Чиуауа» навевает странные и удивительные воспоминания. Когда слышишь это название, всплывает целая вереница причудливых образов, картин из приграничной жизни, совершенно отличных от тех, что присущи тому же захватывающему периоду из истории англо-американского фронтира. Мы видим монаха в капюшоне и с крестом, и солдата, следующего за ним по пятам с мечом; старинное здание миссии с церковью и казармой гарнизона; свирепого дикаря, поддавшегося уговорам бросить кочевую жизнь и обратившегося в гнущего спину пеона, чтобы спустя какое-то время восстать против системы рабства, которую даже религия не могла сделать терпимой. Мы видим неофита, поднявшего руку на своего духовного наставника и угнетателя одновременно. Мятеж этот был потоплен в крови и огне, в результате чего и миссия и военный cuartel[2] пришли в запустение, а краснокожий возвратился к своим скитаниям.
Такова история города Чиуауа и поселений в его округе. Но не вся она является хроникой давно минувших времен. Значительная ее часть применима и к дням сегодняшним – да, подобные сцены разыгрываются даже сейчас. Несколько лет тому назад странник, въезжающий в городские ворота, мог видеть несколько десятков приколоченных к перекладине предметов, очень похожих друг на друга и колыхающихся на ветру. Предметы эти напоминают пучки волос: длинных, густых и черных, словно вырванных из лошадиного хвоста или гривы. Но взялись они не оттуда – это людские волосы, а кусок кожи, на котором этот пучок удерживался, был содран с черепа человека! Это так называемые скальпы – скальпы индейцев, призванные показать, что диким команчам и апачам не все сходит с рук.
Рядом другие объекты, имеющие форму раковины – их подвесили рядками или низками, словно сушащийся перец. И нет сомнения, что как от перца, владельцы этих украшений плакали, лишаясь их, ибо это человеческие уши!
Эти жуткие сувениры представляют собой «платежные документы», предъявленные шайкой, подвиги которой уже запечатлены этим же самым пером. То трофеи «Охотников за скальпами», подтверждающие количество истребленных индейцев.
Они находились там менее четверти века назад, развеваемые суховеем, реющим над равнинами Чиуауа. И насколько автору известно, пребывают на своем месте и до сей поры – эти же самые, либо иные такие же кровавые свидетельства, повешенные взамен или в дополнение.
Но не об охотниках за скальпами пойдет теперь речь, а только о Чиуауа. Да и о нем распространяться особо не будем. Одна-единственная сцена, разыгрывающаяся сейчас на улицах города – вот и весь кусочек чиуауанской жизни, который будет изображен в этой повести.
Это зрелище представляет собой религиозную процессию – явление далеко не диковинное в Чиуауа, да и в любом мексиканском поселении. Напротив, оно настолько привычно, что увидеть его можно, по меньшей мере, раз в неделю. Относится оно к самым величественным сценам, потому что воспроизводит историю распятия Христа. В церемонии задействованы горожане всех классов, принимают в ней участие и солдаты. Роль вдохновителя и главного организатора исполняет, естественно, черное и белое духовенство. Ему такая инсценировка приносит хлеб – пусть даже и без масла, которого в Чиуауа не сыщешь, – умножает влияние и доходы благодаря продаже оловянных крестиков, изображений Богоматери и бесчисленного количества святых. В función[3] участвуют обычные персонажи из Писания: Избавитель, влекомый к месту Страстей; крест, покоящийся на плечах мускулистого, смуглого Симона; Пилат-мучитель; Иуда-предатель – короче говоря, все более-менее выдающиеся лица, присутствовавшие, насколько нам известно, при событии, когда Сын Человеческий пострадал за грехи наши.
В Чиуауа есть, или по крайней мере был, американский отель – или заведение, содержащееся на американский манер, хотя на деле представляющее собой обычную мексиканскую гостиницу-посаду. Среди его постояльцев числился один господин, чужой как в этом городе, так и в стране. Его одежда и внешность в целом выдавали, что он из Штатов, и по тем же самым признакам можно утверждать о принадлежности сего джентльмена к южной группе оных. Если точнее, это кентуккиец, но в отличие от стереотипа, сложившегося о «кейнтуках» (как их называли на Западе), как людях высоких, плотных и дородных, человек этот был среднего роста, а телосложением мог потягаться с Аполлоном Бельведерским. Фигура его была крепко сбита, с соразмерными конечностями, лицо приятно, а черты привлекательны, но одновременно выражали уверенность и отвагу. Он носил дорогую гуаякильскую шляпу, а пальто – ей под стать, что свидетельствовало о его респектабельности. Все в нем говорило о человеке с достатком, а стиль и манеры безошибочно указывали на то, что перед нами прирожденный джентльмен.
Зачем оказался он в Чиуауа или откуда прибыл, никто не знал, да и не желал знать. Ограничимся тем, что он сейчас там и смотрит на процессию, проходящую мимо посады.
Взирает он на нее без особого удивления – скорее всего, ему уже доводилось видеть подобное прежде. Нельзя проделать долгий путь по Мексике, не натолкнувшись на церемонию подобного рода.
Заинтересовало ли его это шествие или нет, но вскоре было замечено, что наблюдает он за ним не в надлежащей по меркам этой страны манере. Выглядывая из-за колонны на крыльце гостиницы, американец не счел нужным снять шляпу. Быть может, занимай он позицию более открытую взорам, то не поступил бы так. Фрэнк Хэмерсли – ибо так зовут этого джентльмена – не принадлежит к людям, склонным привлекать к себе внимание напускной бравадой, и, даже будучи протестантом самого либерального толка, избегает хоть в чем-то оскорбить чувства людей, принадлежащих к другому вероисповеданию. Пусть даже речь об этих проклятых римских католиках в этой проклятой Богом стране. То, что его «гуаякиль» остается у него на привычном месте, объясняется элементарной забывчивостью – ему даже в мысли не пришло снять головной убор.
Молча наблюдая за процессией, он ловит на себе осуждающие взгляды и слышит негромкий гул тянущейся мимо толпы. Он понимает достаточно, чтобы узнать причину недовольства, но одновременно не желает унижать себя слишком поспешным подчинением. Гордый американец среди людей, которых приучен презирать, в том числе и за дурацкие суеверия – стоит ли удивляться, что Хэмерсли чувствует себя слегка задетым и изрядно рассерженным. Довольно склонять голову, думает он, намереваясь укрыться глубже за колонной.
Но слишком поздно. На него падает острый взгляд фанатика – фанатика, имеющего власть требовать покорности. Некий офицер, бородатый и шикарно одетый, едет впереди отряда улан. Стремительно поворачивает коня и гонит его к крыльцу посады. В следующую секунду его обнаженная сабля описывает круг над покрытой головой кентуккийца.
– Gringo! Alto su sombrero! Abajo! A sus rodillas! [4] – такие слова срываются с прячущихся за пышными усами губ копейщика.
Поскольку они не достигают цели, то тут же подкрепляются ударом сабли, который был нанесен плашмя, но с достаточной точностью и силой, чтобы «гуаякиль» завертелся по камням мостовой, а его хозяин вжался в стену.
Но отшатнулся он исключительно по причине неожиданности такого поступка. Через мгновение «гринго» выхватывает револьвер, и секунду спустя пуля выбила бы мозг дерзкого обидчика, если бы третий из участников сцены не подскочил сзади и не положил ладонь на руку кентуккийцу, предотвратив выстрел.
Поначалу Хэмерсли воспринимает это как появление очередного неприятеля, но в следующий момент осознает, что это было вмешательство друга – по крайней мере, миротворца, настаивающего на соблюдении правил.
– Вы не правы, капитан Урага, – заявляет незнакомец, обращаясь к офицеру. – Этот господин – чужестранец и не знаком с нашими обычаями.
– Тогда еретику самое время выучить их, и тем самым выразить уважение к святой церкви. Но по какому праву вы вмешиваетесь, полковник Миранда?
– Во-первых, по праву человечности, во-вторых, по законам гостеприимства, а в-третьих, потому что я старше вас по званию.
– Ба, вы заблуждаетесь! Не забывайте, сеньор коронель, что вы находитесь не на территории своего округа. Будь мы в Альбукерке, я бы подчинялся вашим приказам. Но тут Чиуауа.
– Чиуауа или нет, но вы ответите за свое самоуправство. Не воображайте, что ваш покровитель Санта-Анна является диктатором с полномочиями, способными покрыть гнусное поведение, подобное вашему. Вы запамятовали, капитан Урага, что получили свои полномочия от нового правительства – правительства, которое считает себя ответственным за соблюдение не только писаных законов, но и кодекса чести. А также дипломатических приличий в отношении великой республики, гражданином коей этот господин, как я догадываюсь, является.
– Ба! – снова восклицает расфуфыренный нахал. – Растрачивайте свои слова перед теми, кто будет их слушать. Я не намерен останавливать процессию ни ради вас, ни ради вашего протеже-янки. Поэтому можете оба убираться к черту.
Выдав это милостивое разрешение, уланский капитан пришпоривает коня и снова занимает место во главе отряда. Толпа, которую собрал этот волнующий эпизод, вскоре рассеивается, тем более что иностранный джентльмен, сопровождаемый своим благородным защитником, исчезает с крыльца, удалившись в гостиницу.
Процессия все идет, и ее неодолимая привлекательность манит ротозеев за собой. Большинство из них вскоре забывает сцену, которая в стране, где «закон не гарантирует жизни», является событием слишком частым, чтобы размышлять о нем или помнить сколько-нибудь продолжительное время.
Глава 2. Друг в опасности
Молодой кентуккиец наполовину цепенеет от перенесенного оскорбления. Горделивая кровь гражданина-республиканца кипит в жилах. Как ему поступить? В замешательстве перед этой дилеммой он адресует этот вопрос господину, который, вне всякого сомнения, уберег его только что от совершения убийства.
Господин этот совершенно незнаком Фрэнку – он никогда не встречал его прежде. На вид лет тридцати, на голове широкополая шляпа, суконная куртка, штаны-кальсонерос с разрезами, талия перехвачена красным креповым шарфом – короче говоря, костюм мексиканского ранчеро. Однако угадывается в его обличье нечто военное, что согласовывается с тем обращением, которое использовал капитан улан.
– Кабальеро, если собственная безопасность хоть что-то значит для вас, – отвечает полковник, – я бы советовал не раздувать имевший недавно место инцидент, как бы сильно ни задел он вас, в чем у меня нет сомнений.
– Простите, сеньор, но ни за что на свете не могу я последовать вашему совету. Даже ради спасения жизни. Я ведь американец, кентуккиец. Мы не принимаем удары, не дав хоть что-то взамен. С меня причитается сдача.
– Если вы надеетесь расквитаться при помощи закона, вынужден предупредить – едва ли стоит на него рассчитывать.
– Это мне известно. Закон! Я о нем даже не думал. Я джентльмен, и насколько понимаю, капитан Урага тоже считает себя таковым, поэтому не откажется предоставить мне обычную сатисфакцию.
– Может и откажется, и даже, скорее всего, так. Под тем предлогом, что вы иностранец, всего лишь варвар: Tejano[5] или гринго, как он вас называет.
– Я здесь одинок. Как мне поступить? – кентуккиец обращается наполовину сам к себе, и лицо его выражает крайнюю степень досады.
– Fuez[6], сеньор! – отзывается мексиканский полковник. – Если вы настаиваете на desafio [7], то думаю, что могу ее вам устроить. В результате своего вмешательства я чувствую себя до некоторой степени втянутым, и если вы согласитесь взять меня секундантом, полагаю, смогу поручиться за то, что капитан Урага не посмеет нам отказать.
– Полковник Миранда – так, понимаю, вас зовут? Стоит ли мне пытаться выразить свою благодарность за такое великодушие? Я не могу, не способен. Вы устранили главное препятствие на моем пути – я ведь чужак не только для вас, но и для всех прочих тут. В Чиуауа я прибыл только вчера и не знаю ни души в этом городе.
– Довольно. Отсутствие секунданта не омрачит вашу дуэль. Для начала, могу ли я поинтересоваться, насколько искусны вы в обращении с клинком?
– Достаточно, что бы поставить на это умение мою жизнь.
– Я спросил, потому как именно это оружие, скорее всего, выберет ваш противник. Вызывать предстоит вам, поэтому выбор, естественно, за ним, а он будет настаивать на холодном оружии по причине, которая вас, возможно, позабавит. Среди нас, мексиканских дворян, бытует поверье, будто вы, американцы, несколько gauche[8] в обращении с рапирой, тогда как про вашу ловкость по части пистолетов нам известно. Я считаю капитана Урагу трусом, которому нет равных среди носящих эполеты, однако он встретится с вами из-за меня. А быть может, отважился бы и так, будучи уверен в том, что вы – плохой фехтовальщик.
– Тут его может ожидать разочарование.
– Рад это слышать. Теперь остается только выслушать ваши инструкции. Я готов действовать.
Инструкции получены, и не проходит и двух часов, как капитан Хиль Урага из Сакатекасского уланского полка уже получает вызов от кентуккийца, носителем которого выступает полковник Миранда.
При таком раскладе уланскому офицеру не остается иного выбора, как согласиться, что он и делает с холодной уверенностью, причину которой Миранда угадал. «Техано, – думает капитан. – Что известно ему о шпаге?»
И шпаги были определены в качестве оружия. Знай офицер сакатекасских улан про то, что его будущий противник провел значительную часть жизни среди креолов Нового Орлеана, он не был бы так уверен в незыблемости своих шансов.
Нам нет нужды описывать дуэль, которая, в отличие от многих других поединков, велась с обеих сторон с угрюмой и смертоносной решимостью. Довольно отметить, что молодой кентуккиец выказал искусство, лишившее Хиля Урагу передних зубов и оставившее на его щеке уродливый шрам. Офицер сумел выкрикнуть изуродованным ртом «Basta!»[9], и на этом все кончилось.
– Сеньор Хэмерсли, – промолвил человек, так кстати ставший другом Фрэнка, когда вернувшись с поединка, оба распивали в посаде бутылочку вина из Пасо. – Могу я поинтересоваться, куда намерены вы отправиться, покинув Чиуауа?
– В Санта-Фе, что в Нью-Мексико. А оттуда в Соединенные Штаты с одним из возвращающихся караванов.
– И когда собираетесь выехать?
– Что до этого, то временем я не связан. Караван, с которым я пойду через прерии, не тронется в путь еще полгода. А до Санта-Фе ведь не более месяца пути, не так ли?
– Даже менее. Вопрос не в том, когда вы прибудете туда, а когда уедете отсюда. Советую выступить немедля. Согласен, двух дней маловато для осмотра достопримечательностей даже такого маленького городка как Чиуауа. Но одну из них вы уже видели, и я думаю, ей можно ограничиться. Если вы внемлете моему совету, то удовольствуетесь уже достигнутым и отряхнете густую пыль Чиуауа со своих ног прежде, чем очередные двадцать четыре часа успеют пролететь у вас над головой.
– Но почему, полковник Миранда?
– Потому что чем дольше вы остаетесь здесь, тем больше рискуете расстаться с жизнью. Вы не знаете характера человека, с которым скрестили клинки. Я же знаю. Пусть он и надел мундир нашей армии, но это простой salteador[10]. И трус, как я вам уже говорил. Урага ни за что не стал бы драться с вами, дай я ему хоть малейший шанс улизнуть. Возможно, им руководило искушение одержать легкую победу благодаря вашему предполагаемому недостатку умения. Это дало бы ему повод похвастать в обществе местных дам, ведь капитан Хиль считает себя великим сердцеедом. Вы пожизненно изувечили ему физиономию, и пока эта жизнь длится, он не забудет и не простит вас. Часть этой ненависти распространится и на меня, а потому обоим нам следует его остерегаться.
– Но как он способен нам навредить?
– Кабальеро, этот вопрос показывает, что вы пробыли в нашей стране слишком недолгое время и не знаете ее порядков. У нас в Мексике заведены вещи, которые среди вашего народа не в ходу. Имейте в виду, что стилеты тут продаются задешево, как и рука убийцы, которая им пользуется. Вы меня понимаете?
– Вполне. Но как посоветуете вы мне поступить?
– Так же, как намереваюсь поступить сам – уехать из Чиуауа сегодня же. Нам по пути до Альбукерке, где вы благополучно избегнете сей небольшой угрозы. Оттуда мой путь лежит в город Мехико, по правительственным делам. При мне имеется эскорт, и если вы не против, он с удовольствием возьмет под охрану и вас.
– Полковник Миранда, я в очередной раз не знаю, как благодарить вас. И принимаю ваше дружеское приглашение.
– Приберегите благодарности до поры, пока я не окажу вам услугу, которая выходит за пределы простого долга вежливости джентльмена, видящего другого джентльмена в затруднении, возникшем не по его вине. Но довольно, сеньор, не будем тратить времени на разговоры. Быть может, в эту самую минуту на нас точат пару кинжалов. Собирайте вещи немедленно, потому как я выезжаю за два часа до заката – в здешнем зное мы привыкли путешествовать в вечерней прохладе.
– Я буду готов.
На исходе того же дня, за два часа до захода солнца, группа всадников, облаченных в мундиры мексиканских линейных драгун, миновала garita[11] Чиуауа и двинулась по дороге на север, ведущей в Санта-Фе через Эль-Пасо-дель-Норте. Полковник Миранда, сменивший костюм ранчеро на повседневную форму кавалерийского офицера, скакал впереди, а рядом с ним ехал чужестранец, за которого он так благородно и отважно вступился.
Глава 3. Полковник-коммандант
Шесть недель прошло со дня дуэли в Чиуауа. Двое мужчин стоят на асотее большого особняка, расположенного близ Альбукерке, церковный шпиль которого виднеется сквозь листву деревьев, окружающих усадьбу. Это полковник Миранда и молодой кентуккиец, уже некоторое время живущий у него в гостях, потому как гостеприимство благородного мексиканца не закончилось с отъездом из Чиуауа. После трехнедельного утомительного путешествия, включавшего печально знаменитый «Переход мертвеца», офицер распространил радушный прием на свой дом и округ, военным главой которого он являлся: в Альбукерке был расквартирован в ту пору отряд солдат с задачей охранять город от индейских набегов.
Дом, на крыше которого стоят эти двое, является для полковника Миранды родным, и представляет собой родовую усадьбу, центр обширного земельного владения, протянувшегося вдоль Рио-дель-Норте и уходящего в направлении Сьерра-Бланка, вглубь почти неосвоенных территорий.
Помимо офицерской должности в мексиканской армии, полковник занимает место в числе ricos, то есть богачей страны. Дом, как упоминалось выше, представляет собой большое, массивное сооружение с подобающей всем мексиканским зданиям такого класса плоской крышей, или асотеей. Также, согласно заведенному в стране порядку, крышу опоясывает mirador, или бельведер. Поскольку усадьба располагается всего в полумиле от солдатской казармы, коммандант счел возможным использовать ее в качестве штаб-квартиры. На это указывает немногочисленный караул в сагуане, то есть крытом привратном помещении, а также – часовой, занявший пост с наружной части ворот.
Дом не служит приютом семье: жене, возлюбленной или ребенку, поскольку полковник, человек еще молодой, холост. Пеоны в полях, грумы и их помощники на конюшне, а также домашняя прислуга, мужская и женская, принадлежат к расе, известной как «Indios mansos» – это покорный смуглокожий народ.
Но хотя в этих стенах в данный момент нет дамы, легкие шаги которой оглашали бы приют коменданта, в главной зале висит портрет прелестной девушки, и американский гость не раз в молчаливом восхищении любуется им. Полотно содержит признаки того, что написано оно недавно, и это неудивительно, потому как на нем изображена сестра полковника Миранды. Она несколькими годами младше брата и сейчас навещает родственников в отдаленной части республики. Фрэнк Хэмерсли никогда не останавливается на изображении взглядом без страстного желания увидеть оригинал наяву.
Два джентльмена на крыше предаются приятному безделью, покуривая сигары и наблюдая за водоплавающими пернатыми, ныряющими и плескающимися на лоне широкого и неглубокого потока. До них доносится хриплое карканье пеликанов и пронзительные крики цапель-гуайя. Час вечерний, когда эти птицы становятся особенно шумными.
– Значит, завтра вы уезжаете, сеньор Франсиско? – восклицает хозяин, вынимая изо рта сигариллу и устремляя на кентуккийца вопросительный взгляд.
– Ничего не поделаешь, полковник. Караван, к которому я рассчитываю примкнуть, выходит из Санта-Фе послезавтра, и мне самое время поспешить. Если промедлю, другого шанса может не представиться много месяцев, а в одиночку прерии не пересечешь.
– Что же, полагаю, придется лишиться вашего общества. Мне жаль, и больше всего самого себя, ибо как видите, я тут в некотором роде одинок. Здесь нет никого из моих офицеров за исключением нашего старого medico, доктора – компания хоть куда. Да, дел у меня, как вы могли заметить за это время, хватает – мне следует приглядывать за нашими соседями, Indios bravos[12]. Зная, что в моем распоряжении лишь костяк полка, они смелеют с каждым днем. Мне остается только мечтать заполучить под свою руку десятка два или три ваших отважных трапперов, которые гостят ныне в Альбукерке. Впрочем, скоро тут будет моя сестра, а в этой отважной девчонке столько жизни, пусть даже она еще так молода! Что за веселое создание – неукротимое, как только что пойманный мустанг! Как бы я хотел, дон Франсиско, чтобы вы задержались и познакомились с ней. Уверен, вы были бы рады встрече.
Исходя из предположения, что портрет на стене отражает хотя бы отдаленное сходство, Хэмерсли ни на миг не сомневается в правоте мексиканца. Это, впрочем, личное умозаключение, и он не собирается озвучивать его.
– Остается уповать на новую нашу встречу, полковник Миранда, – искренне заверяет Фрэнк. – Не имей я такой надежды, расставался бы с вами с куда большим сожалением. Честно сказать, у меня более чем предчувствие, что мы увидимся снова, так как я принял одно твердое решение.
– Какое же, дон Франсиско?
– Вернуться в Нью-Мексико.
– И поселиться в нем?
– Не совсем так. Осесть на время – достаточное, чтобы обзавестись партией товаров в обмен на мешок ваших больших мексиканских долларов.
– О, так вы собираетесь заделаться одним из прерийных торговцев, не так ли?
– Да. Именно это намерение привело меня в вашу страну. Я достаточно взросл, чтобы думать о призвании, и всегда тешил себя мечтой вести полную приключений жизнь торговца в прериях. Поскольку средств у меня достаточно, чтобы обзавестись собственным небольшим караваном, я решил-таки попробовать. Эта моя поездка была всего лишь опытом и разведкой. Результатами я удовлетворен, и если не произойдет ничего непредвиденного, вы снова увидите меня в Дель-Норте прежде, чем мы с вами станем старше на двенадцать месяцев.
– Тогда и впрямь есть надежда на новую встречу с вами. Я рад этому. Однако, дон Франсиско, – продолжает хозяин, вдруг посерьезнев, – позвольте сказать вам кое-что, пока не забыл. Это совет, или предупреждение, если угодно. Я заметил, что вы слишком беспечны, слишком равнодушны к опасности. А та не всегда кроется в прериях или исходит от краснокожих дикарей. Она в немалой степени гнездится здесь, среди роскоши так называемой цивилизации. Путешествуя по нашей стране, не забывайте про вашего недавнего противника и непрестанно берегитесь его. Я дал вам несколько намеков относительно характера Хиля Ураги. Но не сказал всего. Этот человек хуже, чем вы способны себе представить. Я хорошо его знаю. Видите тот домик на той стороне реки?
Хэмерсли кивает.
– В той хижине он родился. Отец его был из тех, кого мы называем пеладо – бедняк, настоящий голодранец. Хиль такой же, только хуже. В своем родном краю он оставил за собой след хорошо известных преступлений и других, в которых его только подозревают. Короче говоря, Урага был настоящим грабителем. Вас наверняка удивляет, как мог такой человек стать офицером нашей армии. Это потому, что вы не осведомлены об особенностях нашей службы, как и нашего общества. Они – не что иное, как результат постоянных перемен в нашей политической системе. И все-таки вас удивит, быть может, что свой патент он получил от патриотической партии – самой настоящей, – которая стояла у власти тогда, как и теперь. Это необъяснимо даже для меня, потому как я знаю, что Урага предаст наше дело, как только сочтет это выгодным для себя. Но одновременно мне известен ответ. Существует власть, даже если партия, обладающая ей, не находится у руля. Она осуществляется втихую и под шумок. Речь о нашей иерархической верхушке. Хиль Урага является одним из ее орудий, поскольку эту силу как нельзя лучше устраивают его низменные инстинкты и вероломный характер. Если придет день для нового пронунсиаменто[13] против наших свобод, – не дай Бог! – этот негодяй окажется в первых рядах предателей. Каррай! Не могу думать о нем иначе, как с содроганием и отвращением. Способны ли вы поверить, сеньор, что этот субъект, заполучив себе на плечи эполеты, – явно за какие-то подлые услуги, – имел дерзость просить руки моей сестры? Адела Миранда в подвенечном наряде рядом с Хилем Урагой! Да я предпочел бы увидеть ее в погребальном саване!
При этих последних словах грудь Хэмерсли стеснили эмоции, почти не уступающие силой тем, что бушевали в хозяине усадьбы. Фрэнк как раз думал о портрете на стене и о том, как прекрасен должен быть оригинал. Услышав имя ее в связи с именем мерзавца, чей удар он до сих пор ощущал и чью кровь пролил, американец почти что пожалел, что не закончил дуэль убийством противника.
– Но полковник Миранда, – произносит он наконец. – Ведь того, о чем вы говорите, наверняка не может случиться?
– Нет, пока я жив. Но, амиго, вам еще предстоит узнать, какая это удивительная земля – страна стремительных перемен. Сегодня я командую округом, и едва ли ошибусь, если скажу, что практически наделен властью над жизнью и смертью всех, кто мне подчинен. Но завтра я могу стать беглецом, а то и покойником. В последнем случае, где обретет моя бедная сестра руку, способную защитить ее?
И снова грудь Хэмерсли сдавливает. Как ни странно это может показаться, слова недавно обретенного друга звучат для него как призыв. И вполне вероятно, что подобная мысль гнездится и в голове мексиканского полковника. В стоящем рядом сильном мужчине ему видится представитель породы, способной оберегать – он желал бы, чтобы именно вокруг такого дуба обвилась своими нежными побегами его сестра и прильнула к нему на всю жизнь.
Хэмерсли не свободен от различного рода смутных мечтаний, но есть среди них одно твердое, которое он уже озвучил – намерение возвратиться в Альбукерке.
– Я непременно вернусь сюда, – говорит он так, будто пытаясь успокоить полковника этим обещанием. Затем, приняв тон более беспечный, продолжает: – С весенним караваном не успею – не хватит времени все устроить. Однако имеется более южный маршрут, недавно открытый, а по нему можно путешествовать в любое время года. Быть может, попробую пройти им. В любом случае, передам весточку с одним из караванов, уходящих из Штатов по весне, так что вы будете знать, когда меня ожидать.
Кентуккиец смолкает ненадолго, и на лице его появляется непривычное выражение крайней серьезности.
– И вот еще что, полковник Миранда. Если какая-либо политическая дрязга из числа тех, о которых вы упоминали, произойдет и вам придется бежать из родной страны, считаю излишним напоминать, что в моей стране вы обретете друга и дом. После случившегося здесь вы можете быть уверены в том, что первый будет предан, а второй гостеприимен, хоть и скромен.
На этом обмен репликами заканчивается. Два человека, познакомившиеся при таких странных и неожиданных обстоятельствах, бросают окурки сигар и, пожав руки, смотрят друг на друга с выражением искренней, не требующей слов дружбы.
Следующее утро застает кентуккийца выезжающим из Альбукерке в направлении столицы Нью-Мексико. Его сопровождает эскорт из драгун, посланный мексиканским полковником, чтобы защищать от рыщущих в округе индейцев.
Но все время пути, как и много месяцев спустя, Фрэнка преследует воспоминание о лице, глядящем на него с портрета на стене залы. И вместо того чтобы посмеяться над собой как над влюбившимся в картину, молодой человек все сильнее жаждет вернуться и увидеть воочию оригинал. В довершение всего, ему не дает покоя недоброе предчувствие, навеянное словами, которые обронил его мексиканский друг при расставании.
Глава 4. Пронунсиаменто
Еще немногим менее четверти века назад индейцы навахо наводили ужас на поселения Нью-Мексико. Для них не было чем-то из ряда вон выходящим ворваться на улицы города, перестрелять или нанизать на копья жителей, разграбить лавки, захватить приглянувшихся женщин и увезти их в неприступные гнезда своего Навахоа.
В каньоне Челли размещалась столица этих дикарей. В ней имелись храм и эстуфа, или печь, в которой ни на миг не угасал священный огонь Монтесумы. В недавние времена, когда Мексикой правил тиран Санта-Анна, здесь можно было обнаружить десятки белых женщин, пленниц племени навахо, – женщин благородного происхождения и утонченного воспитания, которых вырвали из родных домов в долине Рио-дель-Норте и обратили в жен краснокожих похитителей, а чаще просто в наложниц и рабынь. Подобно им и белые дети росли среди чад своих обидчиков. Взрослея, они забывали о своей крови, теряли связь с цивилизованной жизнью – короче говоря, превращались в таких же дикарей, как те, кто их усыновил.
Ни в один из периодов эти набеги не были более жестокими, чем в то время, о котором мы пишем. Пика этот ужас, повторяющийся день за днем, достиг в пору, когда полковник Миранда был назначен военным комендантом округа Альбукерке. Доходило до того, что не только этому городу, но даже Санта-Фе, столице провинции, угрожало полное уничтожение от рук красных разбойников. Не только навахо с запада, но также апачи с юга и команчи, населявшие прерии на востоке, совершали непрерывные рейды на города и деревни, расположенные по берегам знаменитой реки Рио-дель-Норте. Тут не встречалось уже отдельно стоящих ферм или уединенных плантаций. Крупные асьенды, равно как скромные ранчо, обратились в руины. Только в обнесенных стенами городах могли обрести защиту белые обитатели Нуэво Мексико или индейцы, называемые мансос – коренные жители, обращенные в христианство и вставшие на путь цивилизации. Впрочем, полной безопасности не было и в городах, даже в самом Альбукерке.
Пропитанный духом патриотизма полковник Миранда, приступая к управлению округом – родным его краем, как уже известно, – твердо решил сделать все, чтобы остановить дальнейшее разорение. И потому обратился к центральному правительству с просьбой усилить отданные под его начало войска.
Подкрепление прибыло в виде эскадрона улан из Чиуауа – тамошний гарнизон поделился ими в обмен на присланное из столицы страны подразделение такой же численности.
Коменданту Альбукерке не доставило удовольствия лицезреть во главе выделенных ему пополнений капитана Хиля Урагу. Однако уланский офицер поприветствовал командира в приятельской манере и излучал дружелюбие, явно предав забвению дело с дуэлью и выказывая, по меньшей мере внешне, уважение к рангу начальника.
Занятые частыми стычками с индейцами и экспедициями, высланными в погоню за ними, офицеры вроде как находили взаимопонимание.
Но когда Адела Миранда вернулась и поселилась вместе с братом, последний, во время кратких периодов отдыха, не мог не беспокоиться за сестру. Ему было прекрасно известно о чаяниях Ураги. Хотя он на дух не переносил капитана, но вынужден был до известной меры терпеть его общество, и не мог, не нарушив приличий, отказать ему в посещении своего дома.
Поначалу подчиненный вел себя с подобающей скромностью. Но то было, как вскоре выяснилось, издевательское притворство. Дело в том, что по прошествии нескольких дней до дальней провинции Нью-Мексико дошли слухи, что прежний тиран Санта-Анна снова приходит к власти. И по мере того, как разрасталась молва, росла и самоуверенность Хиля Ураги. В итоге она раздулась до нахальства, если не сказать до дерзости, по отношению к вышестоящему начальнику, а также к его сестре. Обращение улана во время дозволенных разговоров с девушкой переменилось соответствующим образом.
Разговоров этих было немного, и они стали происходить еще реже, когда неподобающее поведение негодяя вышло наружу. Заметив это, полковник Миранда решил положить предел визитам уланского капитана в свой дом – по крайней мере, по приглашению. Дальнейшие отношения между ними должны были сводиться исключительно к исполнению соответствующих должностных обязанностей.
– Да, сестра, – заявил он однажды вечером, пока Адела застегивала ему портупею и помогала нарядиться для вечернего построения. – Ураге не следует появляться здесь впредь. Я вполне отдаю себе отчет в причинах его наглости. Партия священства вновь восходит наверх. Если она возьмет власть, то да смилуются небеса над бедной Мексикой! И да помогут они нам, осмелюсь добавить!
Заключив девушку в нежные объятья, полковник по-братски поцеловал ее. Затем решительно подошел к оседланной лошади, ожидавшей его, и ускакал на построение войск на площади Альбукерке.
Через десять минут скачки он увидел солдат. Те не были построены в шеренги или каким-либо иным образом, чтобы приветствовать командира. Напротив, приближаясь к казарме, Миранда подмечал подозрительные приметы, и доносившиеся до него звуки тоже настораживали. Все находилось в смятении: солдаты мельтешили там и сям, издавая возмутительные крики, среди которых можно было разобрать: «Viva Santa Anna! Viva el General Armijo! Viva el Coronel Uraga!»[14]
Вне всякого сомнения, это был пронунсиаменто. Прежний режим, вручивший полномочия полковнику Миранде, пал, начиналось время новой власти.
Выхватив саблю и пришпорив коня, офицер врезался в толпу недовольных подчиненных. Немногие верные стянулись к нему, сплотившись вокруг командира. Последовала схватка с яростными криками, стрельбой, ударами саблей и пикой. Люди валились наземь – кто убитым, кто только без чувств. Среди последних был и полковник Миранда, получивший опасную рану.
Все закончилось в десять минут, и комендант Альбукерке, уже отстраненный от командования, был помещен в гарнизонный карцер, а капитан Хиль Урага, ставший теперь полковником, сменил его на посту военного главы округа.
Повсюду роились слухи, что дон Антонио Лопес де Санта-Анна снова стал повелителем Мексики, а его приспешник Мануэль Армихо вернулся на пост губернатора Санта-Фе.
Глава 5. «Почему он не едет?»
«Почему Валериан опаздывает? Что задерживает его?» – эти вопросы заботили Аделу Миранду вечером того самого дня, когда она стояла на пороге дома, вглядываясь в поворот дороги, ведущей к Альбукерке. Валериан – так звали ее брата, и именно его отсутствие тревожило сеньориту.
Для беспокойства имелась причина, и даже не одна. Совсем молодая девушка, она вполне разбиралась, тем не менее, в политической ситуации в Мексиканской республике – всегда переменчивая, в последнее время та сделалась еще неустойчивей, чем обычно. Благодаря доверию брата, Адела была посвящена во все перипетии дел в столице, а также в округе, вверенном в его военное командование. Знала, и что опасность, не дававшая покоя полковнику, с каждым днем становится все более близкой.
Вскоре после отъезда брата со стороны города донеслись выстрелы и далекий гул голосов. Поднявшись на асотею, она могла слышать их более явственно, и ей показалось, что это крики радости и торжества. Тем не менее, это еще ни о чем не говорило: солдаты могли отмечать какое-то радостное событие во время обычного построения. А припомнив, что день приходится на фиесту, девушка и вовсе успокоилась.
Однако по мере того как близилась ночь, а брат все не возвращался, Аделу начало одолевать дурное предчувствие. Он обещал поспеть к обеду, час которого давно прошел. Угощение готовила она сама, и по причине праздника оно было более роскошным, нежели обычно. Именно эти обстоятельства и заставляли юную мексиканку мучиться упомянутыми выше вопросами.
Пытаясь найти ответ, она то расхаживала взад-вперед, то стояла у дверей, глядя на дорогу, то возвращалась в столовую, «сала де комида», и бросала взгляд на накрытый стол: скатерть, вина в графинах, фрукты и цветы в вазе – все готово, за исключением блюд, ожидающих прибытия Валериана.
Чтобы отвлечься, Адела бросила взгляд на один предмет – портрет, висящий на стене под ее собственным. Портрет был маленьким – всего лишь фотографическая визитная карточка, но изображал человека, занимавшего большое место в сердце ее брата, если не в ее собственном. Да и как мог он проникнуть в ее сердце? На нем был изображен мужчина, которого она никогда не видела – Фрэнк Хэмерсли. Американец оставил карточку полковнику Миранде на память о коротком, но дружеском знакомстве.
Рассматривала ли сестра полковника это в таком же свете? Иначе не могло и быть. И все же, при взгляде на портрет, в уме у нее иногда зарождалась мысль, несколько не вяжущаяся с простой дружеской симпатией. Брат поведал ей все: об обстоятельствах своего знакомства с Хэмерсли, о дуэли и рыцарственной манере, с какой держался кентуккиец. Добавил и собственные комментарии, весьма лестные. Одного этого хватало, чтобы пробудить любопытство в юной девушке, только что выпорхнувшей из монастырской школы. Но не стоит сбрасывать со счетов и внешность незнакомца – внешность привлекательную и озаренную внутренним светом, – и потому Аделой Мирандой руководило нечто большее, чем любопытство. Стоя у фотокарточки с изображением Фрэнка Хэмерсли, девушка испытывала чувство, подобное тому, которое испытывал он, глядя на картину с ней – любовь, проистекающую из знакомства только с портретом и репутацией.
В этом нет ничего нового или удивительного. Немало из читателей этой повести могут заявить, что переживали нечто подобное сами.
Из сладостного забытья, с каким она взирала на визитную карточку, девушку вывел звук шагов снаружи. Кто-то шел через сагуан.
– Наконец-то, Валериан!
Шаги стучали торопливо, как если бы человек торопился. Но так и подобает брату, сильно задержавшемуся с возвращением.
Адела поспешила навстречу с вопросом, готовым сорваться с уст.
– Валериан? – уже промолвила она, но осеклась. – Madre de Dios![15] Это не мой брат!
Да, это не был ее брат. То был бледный и запыхавшийся мужчина, пеон с плантаций.
– Сеньорита! – выдохнул он, завидев ее. – Я принес печальные вести. В казарме мятеж, пронунсиаменто. Бунтовщики добились успеха, и мне жаль говорить, но господин полковник, ваш брат…
– Что с ним? Говори! Он…
– Не убит, нинья[16]. Только ранен и взят в плен.
Адела Миранда не упала и не лишилась чувств, будучи не из робких натур. Она росла среди опасностей, большую часть жизни испытывала тревоги индейских набегов и революционных переворотов, поэтому сохранила спокойствие.
Одного за другим отправляла девушка в город тайных лазутчиков, сама же ждала ответа и, склонившись у образа Пресвятой Девы, молилась.
До самой полуночи ее курьеры уходили и возвращались. Затем появился некто, кто был гораздо больше, чем посланец – брат собственной персоной!
Как ей и сообщили, брат был ранен и прибыл в компании гарнизонного хирурга, своего приятеля. Они примчались в большой спешке, словно за ними гнались по пятам. Как вскоре выяснилось, за ними действительно была погоня.
Полковник Миранда поспешно отобрал самые дорогие из своих сокровищ. Беглецы погрузили их на вереницу мулов, оседлали коней и отбыли. И едва успели удалиться с места действия, как клевреты нового коменданта, возглавляемые им самим, ворвались в дом и завладели им.
К этому времени негодяй, по счастливой случайности, был не в себе – упился до такой степени, что едва соображал, что творится вокруг. Словно во сне, выслушал он весть, что полковник Миранда улизнул. Еще ужаснее было то, что предполагаемая его жертва тоже вырвалась из западни.
На рассвете, несколько протрезвев, он принял рапорты от тех, кого отрядил в погоню – все повторяли одну и ту же повесть о неудаче. Урага впал в ярость, граничащую с безумием, так как бегство бывшего коменданта Альбукерке лишило его двух вещей, самых заветных в жизни: мести мужчине, которого он всем сердцем ненавидел, и обладания женщиной, которую страстно любил.
Глава 6. В окружении
Равнина из чистого песка, отливающего красновато-желтым блеском в лучах восходящего солнца. К востоку и западу она простирается без конца и без края, но на севере ограничена цепью гор с плоскими, как стол, вершинами, с юга же обрамлена чередой утесов, вздымающихся, подобно отвесной стене, на высоту в несколько сот футов и уходящую вдаль, насколько хватает глаз.
На полпути между этой протяженной оградой и горами располагаются шесть больших фургонов «конестога»[17], сцепленных между собой и образующих фигуру, напоминающую ромб или эллипс – корраль. Внутри корраля находятся пятнадцать человек и пять лошадей.
Только десять человек живы, остальные пять – мертвы, и тела их распростерты между колес фургонов. Трех лошадей постигла та же участь.
С наружной стороны множество убитых мулов – некоторые запряжены в торчащие оглобли, сломавшиеся под тяжестью туш. Обрывки кожаных ремешков и упряжи свидетельствуют о том, что иным животным удалось освободиться и умчаться прочь с опасного места.
Внутри и повсюду вокруг заметны следы схватки – почва истоптана и изрыта копытами и сапогами, тут и там видны ручейки или лужи крови. Поскольку жидкость быстро впитывается в песок, это означает то, что кровь пролита недавно – кое-где она еще дымится.
Все признаки говорят о только что кипевшем бое. Да и как может быть иначе, ведь схватка все еще продолжается, вернее, стихла на время, чтобы перейти в новую фазу, обещающую стать еще более ужасной и кровопролитной, чем закончившаяся только что.
Трагедию объяснить несложно. Нет нужды задавать вопрос, почему фургоны остановились или почему люди, мулы и лошади погибли. На расстоянии ярдов в триста дальше по песчаной равнине располагается другая группа конных, числом около двух сотен. Полуобнаженные тела всадников имеют кожу бронзового цвета, причудливо разрисованную красками: белыми, как мел, угольно-черными и красной охрой. Это, а также кожаные набедренные повязки, леггины[18] и плюмажи из перьев, подобные зарослям на головах – все эти признаки говорят о принадлежности этих людей к индейцам.
То хищная шайка красных пиратов, напавшая на путешествующий караван белых – зрелище, отнюдь не диковинное в прериях.
Индейцы предприняли первый натиск, призванный рассеять караван и с ходу захватить его. Случилось это перед рассветом. Потерпев неудачу, краснокожие теперь осаждают караван, обложив его со всех сторон на расстоянии, недостижимом для винтовок осажденных. Кольцо осажденных образовывает круг, в центре которого располагается горстка фургонов. Осада ведется не по науке, но постоянно меняется, постоянно движется, подобно удаву, обвившему кольцом жертву и сжимающему объятия с целью задушить жертву.
В данном случае у жертвы нет шансов на избавление, никакой иной альтернативы, кроме как покориться судьбе.
То, что укрывшиеся за повозками люди «не сломались» при первой атаке, многое говорит об их характере. Это наверняка не простые эмигранты, пересекающие прерии в надежде обрести новый дом. Будь это так, они не успели бы «закорралить» неуклюжие фургоны с такой быстротой – а ведь путники уже снялись с ночного лагеря и нападающие застигли караван в движении, пользуясь преимуществом того, что «конестоги» ехали медленно, увязая в рыхлом песке. И будь то обычные переселенцы, им не удалось бы держаться так твердо и уложить такое множество врагов. Да, среди дикарей на равнине виднеются по меньше мере два десятка безжизненно распростертых тел.
На некоторое время боевые действия приостановились. Краснокожие, разочарованные неудачей первого натиска, отступили на безопасное расстояние. Смертоносные, как они могли решительно убедиться, пули белых вынуждают их соблюдать осторожность.
Но пауза едва ли обещает продлиться долго, о чем свидетельствует жестикуляция дикарей. В одной из частей кольца собралась группа, держащая совет. Другие носятся галопом туда и обратно, передавая инструкции, явно заключающие изменения в план атаки. Пролив столько крови и видя перед глазами тела убитых товарищей, индейцы едва ли могут отступить. В их воплях звенит твердая решимость отомстить, обещающая скорое возобновление схватки.
– Как думаешь, кто они такие? – осведомляется Фрэнк Хэмерсли, владелец подвергшегося нападению каравана. – Это команчи, Уолт?
– Угу, киманчи, – ответствует тот, к кому обращен вопрос. – Притом самые плохие из киманчей – шайка трусливых тенава. Это я по их лукам сказать могу. Разве не видите тех двойных сгибов на них?
– Вижу.
– Ну вот, как раз такие луки у тенава – похожие на апачские.
– Говорили, что на этом маршруте индейцы дружественные, – замечает Фрэнк. – С чего им вздумалось нападать на нас?
– Инджины никогда друж-желюбными не бывают. Только не тенава. Техасцы изрядно пощипали их недавно под Тринити. Кроме того, думаю, есть и еще причина. Дело в белых, которые шли этой дорогой в прошлом году. Там у них заварушка случилась с краснокожими, несколько скво погибли. Точнее, убили их. Среди белых несколько мексикинов было, так вот, это их рук дело. А нам теперь расплачивайся за их подлое пов-ведение.
– И как же нам лучше поступить?
– Лучше тут не будет, боюсь. Не вижу другого шанса, кроме как драться до конца. Сдаваться на милость не поможет – милости в них ни на грош.
– Как думаете, что собираются они делать дальше?
– Это трудно еще пока сказать. Чой-то они затевают – какой-то подлый инджинский трюк. Насколько вижу, вон тот большой вождь с красным крестом на ребрах, это тот, кого они зовут Рогатая Ящерица. А ежели это он и есть, так то самый хитрый гад на всем ка-антиненте. От такого любой пак-кости ждать можно. Порция, которую мы выписали этим скунсам, остановит их на время, только ненадолго, как смыслю. Пры-ыклятье! Мы уже пятерых из наших потеряли. Плохо дело, и скорей всего, всем нам придется в ящик сыграть.
– Не считаете, что стоит напасть на них и попробовать прорваться? Останемся здесь, нас возьмут измором. Воды у нас в фургонах столько, что и одному человеку не хватит напиться.
– Это я все знаю, думал уже. Только не забывайте про наших лошадок. Всего две остались живы – ваша да моя. Остальных или подстрелили или угнали. Посему, только у двоих из нас есть шанс выбраться, да и то шаткий.
– Вы правы, Уолт, тут я не подумал. Людей я не брошу, даже ради спасения собственной жизни. Никогда!
– Никто из тех, кто вас знает, Фрэнк Хэмерсли, иного и не скажет.
– Ребята! – восклицает кентуккиец голосом, слышном во всем коррале. – Не стоит говорить, что мы попали в переделку, и весьма скверную. Другого выхода нет, кроме как драться. И если нам суждено умереть, умрем вместе.
В ответ слышатся восемь голосов с разных сторон, потому как путники расположились по кругу укрытия, наблюдая за перемещениями неприятеля. Крики говорят о том, что трусов здесь нет. Пусть и простые погонщики, но воистину отважные парни, по большей части уроженцы Кентукки и Теннесси.
– В любом случае, – продолжает владелец каравана, – нам надо продержаться до ночи. В темноте у нас появится шанс проскользнуть сквозь них.
Едва последние слова успели сорваться с уст молодого прерийного торговца, как раздается восклицание, сведшее их эффект к нулю. Принадлежит оно Уолту Уайлдеру, служащему при караване проводником.
– Черта с два! – заявляет техасец. – Ни намека на шанс. Не дадут они нам продержаться до ночи. Я знаю, что Рогатая Ящерица затевает какую-то подлость.
– Какую? – послышалось несколько голосов.
– Гляньте-ка на ту шайку вон там. Не догадываетесь, что у них на уме, Фрэнк Хэмерсли?
– Нет. Вижу только луки у них в руках.
– И стрелы тоже. А не заметили, что острия у них обернуты чем-то? Вроде как тряпицей? Вот-вот, тряпицы и есть, пропитанные порохом. Инджины поджечь фургоны затеяли, Бог свидетель!
Глава 7. Огненные гонцы
Погонщики, занимающие каждый отведенный ему пост, хотя и так находятся в крайней опасности, улавливают в словах Уайлдера новую причину для тревоги. До этого мига в них теплилась хоть какая-то надежда. Под прикрытием фургонов можно было выдерживать осаду, пока есть патроны. А прежде чем они иссякнут, существовал шанс, пусть и трудновообразимый, что обстоятельства переменятся в пользу осажденных. То была всего лишь зацепка, основанная на не подвергнутых еще беспристрастной оценке возможностях, последняя отчаянная схватка перед тем, как надежда уступит место окончательному и осязаемому отчаянию. Обращение Хэмерсли на мгновение подбодрило бойцов, потому как поджог индейцами фургонов не приходил в голову никому. Подобного на их памяти не случалось, да к тому же представлялось едва ли осуществимым с такой дистанции.
Но оглянувшись вокруг и подметив полотняные тенты и легкие доски фургонов, сухие от долгого пребывания под палящим солнцем прерий, тюки с воспламеняемым товаром – шерстяными одеялами, хлопковыми и шелковыми тканями, предназначенными для складов в Чиуауа, кое-кто из защитников торопливо покидает свое место и озабочивается сооружением предохранительной баррикады. Учитывая все это, а также предпринятые индейцами приготовления, не удивительно, что при крике Уолта Уайлдера: «Они собираются поджечь фургоны!» – американцы падают духом.
Пугающее заявление не дополняется советом. Даже проводник, всю свою жизнь проведший в прериях, не берется сказать, как поступать в такой непредвиденной ситуации. Воды в фургонах нет, по крайней мере, в количестве, необходимом для тушения пожара, если таковая угроза возникнет. А судя по жестикуляции нападающих, торговцы делают вывод, что дождь из огненных стрел не заставит себя долго ждать. Никто из них не обладает знанием, способным отвратить нависающую опасность. Даже если бы им ни разу не пришлось ступить ногой в прерии, достаточно было бы изученных в школе историй и легенд, чтобы все стало ясно. Все читали или слышали о стрелах с обернутым вокруг острия горючим материалом, способным сыпать искрами или ярко гореть.
Если кто-то и не знает о подобного рода оружии или о способе передачи его посредством коварных посланцев, то ему не долго пришлось бы оставаться в неведении. Едва предупреждение срывается с уст Уайлдера, как с десяток дикарей вскакивает на коней. Каждый сжимает лук и связку приготовленных стрел. И не успевают осажденные торговцы предпринять хоть какие-нибудь предупредительные меры или посовещаться, как пиротехническое представление начинается.
Лучники галопируют вокруг осажденного лагеря, укрываясь за собственными лошадьми – на виду остаются только одна нога и рука. На миг тут и там показывается лицо, но тут же исчезает. Скачут они не столько по кругу, сколько по спирали – с каждым витком индейцы приближаются, пока не оказываются на расстоянии, с которого могут запустить свои зажигательные снаряды.
– К оружию, парни! – звучит торопливая команда проводника, поддержанная одобрительным восклицанием хозяина каравана.
– Готовься, ребята! – продолжает Уолт. – Вот-вот начнется. Разбейтесь по двое. Один срезает лошадь, другой снимает всадника, как только тот остается без прикрытия. Хорошенько прицельтесь, прежде чем спустить курок, и не тратьте попусту патроны. Ага, файерверк начинается!
– Готовься, ребята! Один срезает лошадь, другой снимает всадника
Как и сказал Уайлдер, от одного из участников кавалькады отделяется горящая искра, взмывающая вверх подобно ракете, и по параболической траектории устремляющаяся к корралю. Она падает, не долетев до цели ярдов двадцать, и утыкается в песок, дымя и шкворча.
– Еще не достают, – восклицает проводник. – Зато ваш покорный своего достанет – по крайней мере, того скунса на светло-буром мустанге. Так что можете вычеркивать его из списка огнестрельщиков.
Одновременно с последним словом раздается треск винтовки Уайлдера. Молодой прерийный торговец, предполагая, что товарищ целился только в коня, вскидывает ружье, готовый поймать в прицел оставшегося без защиты наездника.
– Нет нужды, Фрэнк, – останавливает его проводник. – Уолт Уайлдер не тратит два заряда пороха в таких случаях. Приберегите выстрел вон для того следующего мерзавца, как только он подойдет поближе. Гляньте-ка! Я знал, что выбью его из стремян, как бы он за них не цеплялся. Вот, плюхается в траву!
Хэмерсли, подобно прочим в коррале, посчитал, что пуля прошла мимо, поскольку индеец остается сидеть на лошади и некоторое время продолжает скачку. Не выказывает признаков ранения и животное. Иное дело – всадник. Посылая стрелу, дикарь приоткрыл лицо, одну руку и часть второй. И прежде чем успел убрать их, пуля Уолта прошила опорную руку, перебив кость у локтевого сустава. Индеец держится цепко, как белка, понимая, что падение будет означать верную смерть. Но вопреки всем его усилиям, сломанная рука отказалась служить, и вот с отчаянным воплем команч сваливается наконец наземь. Прежде чем он успевает вскочить, в его тело вонзается свинцовый гонец от одного из белых, охранявших ту сторону, замертво уложив краснокожего на песок.
Засевшие среди фургонов не разражаются торжествующим криком – ситуация слишком опасна, чтобы предаваться пустому ликованию. Стрелявший поспешно перезаряжает винтовку, тогда как другие лежат молча и неподвижно, каждый высматривая свой шанс.
Падение товарища преподает разбойникам урок, и на время их приближение делается более осторожным. Но крики зрителей из внешнего круга подстегивают их к новому усилию, потому как малейшее проявление трусости привело бы к неизбежным насмешкам. Вооруженные огненными стрелами воины представляют собой молодежь, отобранную для этого опасного задания, либо добровольцев. Взгляды вождя и старших товарищей устремлены на них. Индейцы жаждут славы и не принимают в расчет собственную жизнь в надежде достичь самой завидной для юношей цели – быть принятыми в ранг воинов, а возможно, достичь в один прекрасный день и ранга вождя.
Подогреваемые этой мыслью, молодые команчи вскоре забывают про заминку, вызванную падением собрата. Отбросив осторожность, всадники приближаются, пока их стрелы одна за другой не вспархивают в воздух, обрушившись затяжным дождем из ракет-палочек на тенты собранных в корраль фургонов.
Некоторые из воинов падают под выстрелами из-за баррикады, но их места занимают новые добровольцы из внешнего круга, и огненный дождь продолжается, пока над крышей одного из фургонов не появляется столбик белого дыма. Вскоре они показываются и над другими местами в укреплении.
Но осажденные этого не видят. Вырывающиеся из стволов их ружей, ведущий беглый огонь, клубы порохового дыма затягивают все вокруг густым, пахнущим серой облаком – даже белые крыши фургонов едва различимы, а уж тем более те места, где ткань начинает тлеть.
Но вскоре нечто помимо дыма становится видимым, а также слышимым. Тут и там с резким треском наружу вырывается пламя, постепенно набирающее силу. Пламя, которое вырывается не из дул винтовок, и звук, не имеющий отношения к щелчкам капсюлей.
Уайлдер, наблюдавший за всем сразу, первый замечает беду.
– Мы горим, ребята! – горланит он. – Горим со всех сторон!
– Боже правый, да! Что нам делать? – в отчаянии спрашивает кто-то.
– Что делать? – отзывается проводник. – А что можем мы делать, как не драться до конца, а потом умереть? Так давайте умрем не как собаки, а как мужчины. Как американцы!
Глава 8. Нож, пистолет и томагавк
Не успевают эти мужественные слова сорваться с губ Уолта Уайлдера, как фургоны скрываются в клубах дыма. Они затягивают корраль такой густой пеленой, что защитники перестают различать друг друга. Но даже через завесу каждый подбадривает соседа криками, выражая решимость стоять до конца.
Американцы знают, что у них нет воды для тушения быстро распространяющегося пламени, но в эту критическую минуту прибегают к испытанному средству. В фургонах имеются лопаты – вооружившись ими, погонщики забрасывают занявшиеся места песком в расчете затушить огонь. Дай им время и свободу действий, пожар вполне можно было бы победить. Но на свободу действий рассчитывать не приходится, потому как дикари, спеша воспользоваться добытым преимуществом, теперь стремительно приближаются для решительной атаки на корраль, и инженерные мероприятия приходится отставить.
И вот осажденные, снова схватившись за ружья, прыгают в фургоны. Каждый зорко высматривает атакующих. Пусть и наполовину ослепнув от дыма, они ухитряются различать подкрадывающихся врагов – индейцы, уверенность которых в победе крепнет, подъезжают на опасно близкое расстояние. Следуют быстрые залпы – более частые, чем когда-либо прежде. Они производятся с предельной скоростью, с которой способны заряжать и вести огонь десять опытных стрелков. Менее чем за минуту более двух десятков дикарей сражены смертоносными пулями, равнина кажется усеянной телами.
Однако решающий момент – нападение силами всей шайки – приближается, и вот смуглое внешнее кольцо стало постепенно сжиматься вокруг корраля. Краснокожие надвигаются со всех сторон – кто пешком, кто верхом – и каждый горит желанием добыть скальп. Они атакуют, отчаянно размахивая руками и издавая дикие, полные ярости крики.
Для осажденных наступает отчаянный миг. Фургоны занялись, в некоторых местах из-за завесы дыма стало прорываться пламя. Защитники уже не пытаются его сбить, так как понимают, что это тщетно. Думают они о сдаче? Нет, ни один. Это тоже будет тщетно. В голосах приближающихся врагов не угадывается ни намека на жалость.
Сдаться? И быть убитым, а перед тем пережить пытки, быть может, оказаться привязанным к конскому хвосту или послужить мишенью для тренировок стрелков тенава? Никогда! Все одно умирать, так лучше уж сейчас. Эти люди не из тех, кто подставляет обидчику вторую щеку. Им предстоит расстаться с жизнью, но смерть слаще, если земля вокруг будет густо усеяна трупами индейцев. Сначала они устроят гекатомбу из ненавистных врагов, а затем падут сами. Именно такой род смерти предпочитают люди прерий: охотники, трапперы и торговцы. Для них она столь же почетна, как гибель на перепаханном ядрами поле для солдата. Именно к ней взывал Уолт Уайлдер, когда говорил: «Пусть мы умрем, но не как собаки, но как мужчины. Как американцы!»
К этому времени дым полностью затягивает фургоны, тесное пространство между ними, и распространяется на значительную ширину снаружи. Но темное кольцо приближается – это индейские всадники летят галопом, чтобы спешиться для нанесения более верного удара. Воины подбадривают друг друга, каждый жаждет заполучить скальп.
Бой вступает в завершающую фазу. Это уже не перестрелка на расстоянии, не соревнование между конической пулей и зазубренной стрелой, но решительная, отчаянная рукопашная с использованием пистолета, ножа, копья, палицы и томагавка.
Десять белых – никто из них до поры не выбыл из строя – понимают, что их ждет. Ни один не дрогнул и не заговорил о бегстве. Нет помыслов и о капитуляции. Да и даже пожелай они сдаться, уже слишком поздно. Но бойцы не желают пощады. Подвергнувшись вероломному нападению из засады, они испытывают ярость, заглушающую страх. И гнев теперь толкает их к ожесточенному сопротивлению.
Дикари уже у фургонов. Часть залегла у колес, иные, извиваясь подобно змеям, ползут через оставшиеся незащищенными места. Винтовки смолкают, но начинают говорить пистолеты – револьверы, сеющие с каждым выстрелом смерть, посылают краснокожих одного за другим в счастливые поля охоты. Сполохи выстрелов выхватывают из пелены дыма блеск стали – то сверкающей, то темной от стекающей крови.
На каждого павшего белого на песок валится по меньше мере трое краснокожих. Неравная схватка не может тянуться долго. Она продолжается десять минут, хотя благодаря плотному дыму могла закончиться и за пять. Дым благоприятствует защитникам, пряча их от противников. Благодаря револьверам, американцы учиняют такую бойню, что дикари, удивленные и пораженные, на миг пятятся, словно собираясь вновь отступить.
Но они не отступают, попросту не осмеливаются. Их численное превосходство, позор быть побитыми горсткой врагов, жажда славы, и, стоит добавить, жгучая жажда мести в сердце – все побуждает индейцев идти вперед. Атака возобновляется с еще большей яростью, чем прежде.
Все это время Фрэнк Хэмерсли проявляет храбрость, которая побуждает его людей меньше бояться смерти и не сожалеть о том, что им придется пасть рядом с ним. Сражаясь, как лев, кентуккиец успевает повсюду, сполна внося свой вклад в оборону.
Но все напрасно. Даже стоя посреди облака густого дыма, невидимый сам и лишенный способности видеть, он знает, что большая часть его преданных соратников пала. В этом убеждают все реже раздающиеся в ответ на его призывы крики. Все говорит о скором конце схватки. Неудивительно, что его боевой пыл уступает место отчаянию. Но то не подлый страх, нет и мыслей о бегстве. Решимость Фрэнка не дать взять себя живым тверда, как никогда.
Ладонь его крепко сжимает нож «боуи», с лезвия которого стекает кровь не одного врага, потому как не в одно тело вонзал его американец. Он стискивает рукоять с намерением убивать и дальше, забрать еще одну жизнь прежде, чем расстаться с собственной.
Это безнадежная, бесцельная бойня, но упоительная. Почти сойдя с ума от ярости, он испытывает наслаждение. Трое смуглых противников лежали мертвыми у его ног, Фрэнк же устремляется через корраль в поисках четвертого. Гигантская фигура обрисовывается перед ним, еще более громадная благодаря преломляющему свет оптическому эффекту дыма. Но то не дикарь, а Уолт Уайлдер.
– Разбиты наголову! – торопливо хрипит проводник. – Нам остается только отдать концы, Фрэнк. Если мы не хотим, конечно…
– Хотим что, Уолт?
– Свалить отсюда.
– Невозможно.
– Неправда. Еще есть шанс, я думаю – для нас двоих, во всяком случае. Едва ли кто еще уцелел, и даже если так, мы им теперь не поможем. Оставаться тут проку нет – нет смысла умирать с ними, тогда как ежели мы вырвемся, то сможем отомстить. Видите, обе наши лошади еще целы? Вон они, прижались к одному из фургонов. Пусть слабый, но все же шанс. Давайте испытаем его.
Хэмерсли колеблется. Это означает бросить преданных соратников, которые принесли, или еще приносят в жертву свою жизнь, служа ему. Но как справедливо заметил проводник, какую пользу сослужит им, если они останутся и дадут себя убить? Ведь можно спастись и отомстить за товарищей!
Последний довод убеждает Фрэнка. Но Уайлдер не ждет, пока тот решится. Поторапливая хозяина словами, он кладет руку ему на плечо и увлекает в направлении лошадей.
– Не бросайте ружье, пусть даже патронов нет, – советует проводник поспешно. – Если удерем, оно нам понадобится. В прериях без ружья мы все равно что покойники. А теперь по коням!
Почти механически молодой кентуккиец вскакивает на спину ближайшей из лошадей – своей собственной. Проводник еще не сел в седло. Насколько Фрэнк способен разглядеть сквозь дым, Уолт склоняется у колеса одного из фургонов. Секунду спустя Хэмерсли понимает, что повозка движется, и слышит легкий скрип – это обод шуршит по песку. Огромная «коннестога» покоряется силе колосса.
В следующий миг Уайлдер запрыгивает на своего коня и подъезжает к Хэмерсли.
– Я приоткрыл щель между фургонами, – говорит он на ухо молодому человеку. – Проскочим через нее. Будем укрываться в дыму, насколько возможно. Следуйте за мной, да не теряйте меня из виду. Если уж отдавать концы, так лучше на открытой равнине, а не запертыми, как барсуки в бочке! Держитесь поближе, Фрэнк. Теперь или никогда!
Кентуккиец подчиняется почти бессознательно, и вот десять секунд спустя два всадника вырываются из окруженного вопящими дикарями кольца фургонов и несутся во весь опор по песчаной равнине.
Глава 9. Ссора из-за скальпов
Почти одновременно с отъездом двух всадников наступает развязка боя. Собственно говоря, она свершалась именно в момент их исчезновения, потому как никто из их товарищей не стоял уже на ногах – некому было сделать еще один выстрел или нанести очередной удар. Все лежат среди фургонов, убитые или раненые. Иной из павших, живой или мертвый, так и не выпустил из рук окровавленного ножа или пистолета, дуло которого еще дымится.
Но вскоре раненых среди белых не остается, потому как нахлынувшая со всех сторон толпа запруживает все пространство внутри, добивая томагавками всех, кто выказывает признаки жизни, или, орудуя длинными копьями, прикалывает их к песку. На теле каждого из американцев насчитывается по меньшей мере с полдюжины ран, а примерно такое же количество дикарей либо склоняется над трупом, либо пляшет вокруг него.
Затем наступает черед сцены, которая более уместна среди диких зверей или поклонников какого-нибудь дьявольского культа. Это борьба за обладание скальпами убитых – каждый из победителей заявляет право добычу. Одни стоят с обнаженными ножами, готовые содрать трофей, другие выставляют вперед руки и оружие в намерении помешать этому. С уст спорящих срываются крики и оскорбления, взгляды мечут огонь, а длани вздымаются и опадают в яростной жестикуляции.
Среди хора демонических реплик выделяется голос, более сильный чем иные, раздающий громовые приказы. Он призывает оставить грозящую вспыхнуть ссору и заняться тушением пламени, еще пожирающего фургоны. Говорит тот самый воин с красным крестом на груди, охровые перекладины которого огнем горят на фоне смуглой кожи. Это, как верно определил Уолт Уайлдер, вождь тенава-команчей Рогатая Ящерица.
Вождя подобает слушать, ему тут же повинуются. Горлопаны притихают на время и, отложив оружие, бросаются исполнять приказ. Похватав лопаты, выпавшие из рук бездыханных теперь противников, индейцы пускают их в ход и вскоре сбивают пламя. Дым тоже развеивается, и только тонкие струйки пробиваются через толстый слой песка.
Среди дикарей выделяется человек, обличье которого несколько отлично от всех прочих. Индеец по одежде и раскраске, вооруженный, как дикарь, и такой же смуглый, чертами он напоминает представителей более цивилизованной расы. Лицо его явно говорит о принадлежности к европейцам, совсем не походя на физиономии аборигенов Америки. Прежде всего, в отличие от них, у него имеется борода, густо покрывающая щеки и свисающая на грудь.
Да, среди команчей иногда встречаются бородачи – это метисы, потомки смешавшихся с краснокожими белых. Но мужчина, рыскающий среди захваченного каравана, не походит на них. Рядом с ним обретается еще один субъект, тоже отличающийся растительностью на щеках, хоть и менее густой и более всклокоченной. Разговор между ними ведется не на гортанном языке тенава-команчей, но на чистейшем мексиканском варианте испанского.
Оба спешиваются, оставив коней. Тот, у которого борода гуще, руководит, второй помогает. Первый шныряет от трупа к трупу. Наклонившись над очередным, он заглядывает ему в лицо – одних удостаивает лишь беглого взгляда, других подвергает внимательному изучению – после чего идет дальше с видом разочарования, сопровождаемого соответствующими восклицаниями.
Через некоторое время, обойдя всех убитых, незнакомец поворачивается к своему подручному.
– Пор диос![19] – восклицает он. – Похоже, его нет среди них! Что бы это значило? Сомнений в его намерении идти с караваном нет. Вот караван, вот мы, но где он? Карахо![20] Если ему удалось улизнуть, останется только признать, что все эти хлопоты были напрасны.
– Подумайте о богатой добыче, – возражает второй. – Эти огромные carretas[21] нагружены ценными товарами. Уж их-то никак нельзя сбрасывать со счетов.
– К черту товары! За его скальп я отдал бы все шелка и весь сатин, который когда-либо привозился в Санта-Фе. Мне нет дела до таких пустяков. Вот Рогатая Ящерица рад им, судя по тому, как он замотался в ткани с головы до пят. Но мне не это нужно. Где же он? Явно не среди убитых – тут нет никого, кто хотя бы отдаленно походил на него. Это ведь его караван, о котором он сообщал в своем письме? Никакой другой не должен был отправиться этим маршрутом. И вот они все лежат мертвые, как камень: люди, мулы, лошади, но его нет.
Дым рассеялся, остается лишь тонкая пелена среди фургонов, тенты которых, сожранные огнем, уже не скрывают хранящегося внутри содержимого – часть его сильно обгорела, часть едва пострадала. Грабители принимаются вытаскивать ящики и тюки, их вождь бдительно надзирает, чтобы воины снова не занялись сдиранием скальпов с убитых. С работой покончено быстро, меньше чем за десять минут – именно столько времени прошло с того мига, как Уайлдер и Хэмерсли, выбравшись из-под колес, ускакали под покровом дыма.
Говорящий по-испански бородач, закончивший осмотр трупов, обращается к своему подчиненному с видом озадаченного разочарования, не раз прорывающегося в словах.
– Демониос! – в очередной раз дает он волю чувствам. – Не понимаю! Нельзя ли допустить, что кому-то удалось сбежать?
Едва вопрос срывается с его губ, как слышится крик снаружи, вполне способный сойти за ответ. Потому как в нем угадывается досада – вопль совсем не походит на боевой клич команчей. Знакомый с сигналами дикарей, мексиканец понимает, что это доклад о попытке неприятеля скрыться.
Выбежав из корраля, он видит примерно в миле от них двоих всадников, скачущих в направлении утесов. Чуть ближе два десятка человек запрыгивают на коней – это индейцы, заметившие беглецов и отправляющиеся в погоню.
Охваченный рвением как никто другой, бородач бросается к лошади, и вскакивает на нее, словно подброшенный пружиной. Дав шпоры, он устремляется по равнине к тому месту, где видит двоих, пытающихся ускользнуть. Мексиканец не знает, кто второй, да и не хочет знать, так как чувствует наверняка, что один из них обязательно окажется тем, кого не нашлось среди убитых.
– Ты еще не мертв, но это ненадолго! – бормочет он сквозь стиснутые зубы.
Держа одной рукой поводья, другой крепко сжимая рукоять двуствольного пистолета, он гонит коня следом за двумя всадниками. Те скачут напрямик к утесам, и явно не имеют ни единого шанса на спасение, поскольку преследователи надвигаются на них черной тучей, подобно страшному «северянину», дующему над техасской пустыней, и издавая клич подобный реву, с каким налетает этот свирепый ветер.
Глава 10. Отважный скакун покинут
Предпринимая отчаянный шаг, Уолт Уайлдер действовал не без обдуманного плана. Таковой у него имелся. Дым, затянувший окрестности, мог послужить укрытием, и в итоге средством спасения – во всяком случае, давал время оторваться от преследователей, а затем уже все будет зависеть от резвости коней.
Поначалу беглецы следуют этому плану, но вскоре с огорчением обнаруживают, что он не сработает. Дым плывет не в нужном им направлении. Ветер сносит его почти прямо к линии утесов, тогда как единственный шанс на спасение лежит на открытой равнине – упершись в скалы, далеко не убежишь.
До поры дым укрывает их. Густой и удушающий в непосредственной близости от фургонов, он позволяет американцам незамеченным проскользнуть сквозь толпу дикарей. Многие индейцы, еще не слезшие с коней, заметили их, но в сизой пелене приняли за своих. Скорее всего, команчам и в голову не пришло, что в коррале могли уцелеть лошади, поэтому они не ожидали бегства загнанных в ловушку врагов таким способом. К тому же, покончив с сопротивлением, они все силы бросили на тушение огня.
Признаков погони нет, и беглецы скачут под защитой окружающего их нимба. Мягкий песок приглушает стук копыт, и американцы беззвучно, словно привидения, летят к утесам.
Достигнув их подножия, они вынуждены или изменить направление движения, или остановиться. Скалы уходят вертикально вверх, подобно грубо сложенной из камня стене. Даже кошка не сумеет взобраться на них, не говоря уж о лошади или человеке. Даже и пытаться не стоит.
Но как поступить беглецам? Выехать из завесы или оставаться под ее спасительным покровом? В любом случае их обнаружат и организуют погоню. Вскоре дым рассеется, и со стороны фургонов их заметят. Пелена уже быстро редеет – стараясь спасти сокровища, явно послужившие главной причиной нападения на караван, индейцы почти потушили пожар. Так что через несколько минут дыма не будет. И что тогда?
Беглецы не останавливаются, чтобы задуматься о будущем – любая задержка только увеличит опасность. Подгоняемые этой мыслью, американцы поворачивают коней налево и скачут вдоль линии утесов. Шесть секунд спустя она оказываются на чистом воздухе, под лучами ослепительно яркого солнца.
Вот только радости это им не доставляет. Вопль дикарей служит сигналом, что их обнаружили. Одновременно с криком Фрэнк и Уолт замечают, как от толпы отделяются десятка два всадников и на всем скаку устремляются к ним.
Оба белых – хорошие наездники, и даже теперь имеют неплохой шанс оторваться, но тут их глазам предстает новая картина, которая снова подвигает их к самому краю отчаяния. Прямо на пути, глубоко вдаваясь в песчаную равнину, простирается скалистый выступ. Окончание его располагается ближе к преследователям, чем к беглецам. Прежде чем последние успеют его обогнуть, их отрежут.
Нет ли шанса уйти в противоположном направлении? Резко повернув, всадники мчатся назад и снова окунаются в дымовой пояс, затем опять выезжают на солнечный свет.
И в очередной раз испытывают мучительное разочарование. Еще один выступ, близнец первого, преграждает им дорогу. В этом нет ничего загадочного. Американцы понимают, какую ошибку допустили: скача под покровом дыма, они забрались слишком далеко и очутились внутри глубокой выемки в каменной стене!
Преследователи, быстро повернувшие следом, снова оказываются в выигрышном положении. Выступ скалы находится ближе к ним, и они почти наверняка поспеют туда вперед беглецов. Последним не остается ничего иного, как гнать коней и попытать счастья, проложив себе путь через кольцо врагов, потому как опасность попасть в окружение становится почти неотвратимой.
– Держите нож наготове, Фрэнк! – кричит Уайлдер, ударяя шпорами в бока лошади, отчего та несется во весь опор. – И держитесь рядом – живыми или мертвыми, но вместе!
Кони не нуждаются в понукании. На американскую лошадь, привыкшую к прерии, боевой клич индейцев действует лучше любых шпор – она знает, что за ним обычно следует либо укус пули, либо зазубренной стрелы. Обе идут бок о бок, преодолевая рыхлый песок, но быстрые, как ветер.
Тщетно. Прежде чем беглецы успевают достичь края выступа, дикари уже располагаются там. По меньшей мере, два десятка воинов с копьями наперевес, натянутыми луками и воздетыми палицами поджидают белых.
Преодолеть подобную преграду едва ли удастся. Путь к отступлению беглецам отрезан, и неотвратимая смерть смотрит им в глаза.
– Нам предстоит погибнуть, Уолт, – восклицает молодой прерийный торговец, в отчаянии поворачиваясь к спутнику.
– Быть может, не сейчас, – отзывается Уайлдер, пристальным взглядом обшаривая обращенный к ним фасад каменной стены.
Красный песчаник, шероховатый и морщинистый, уходит ввысь на добрых пятьсот футов. На первый взгляд этот монолит не обещает ни единого шанса взобраться на него или найти укрытие. У подножья не имеется даже валунов, за которыми можно хоть на время спрятаться от стрел преследователей. При всем том Уайлдер продолжает вглядываться в него, словно роясь в каких-то давних воспоминаниях.
– Это, должно быть, то самое место, – бормочет проводник. – Точно, ей-богу!
Повернув коня, он скачет к утесам, сделав компаньону знак следовать за ним. Хэмерсли повинуется, хоть и не знает, чего ожидать далее. Но через мгновение понимает, чем вызвана столь резкая перемена тактики со стороны собрата по несчастью. Взгляд его падает на темную линию, говорящую о проеме в стене.
То всего лишь трещина или расселина, едва ли шире дверного проема, куда навряд ли протиснется человек верхом на коне, но вверх она уходит до самого конца, разрезая линию утесов снизу доверху.
– С коня! – восклицает Уайлдер, натягивая поводья перед расселиной и одновременно спрыгивая с седла. – Бросайте поводья, оставьте лошадь тут. Одной для моей затеи достаточно, пусть будет моя. Бедная скотинка, жуть как ее жалко! Да ничего не поделать. Нам нужно какое-то прикрытие, чтобы спрятаться. Быстрее, Фрэнк, эти скунсы скоро налетят!
Как ни жаль Хэмерсли оставлять верного скакуна, он подчиняется, не задавая вопросов. Последняя реплика проводника носит характер несколько загадочный, хотя Фрэнк и подозревает, что в ней кроется важный смысл.
Соскользнув с седла, он стоит рядом с конем, этим благородным красавцем, гордостью родного штата Кентукки, знаменитым чистокровностью породы. Животное словно чувствует намерение хозяина расстаться с ним. Оно поворачивает к человеку голову, и, выгнув шею и раздувая парящие ноздри, тихо и горестно ржет, будто спрашивая: «Зачем ты бросаешь меня?»
При других обстоятельствах из глаз кентуккийца полились бы слезы. За многие месяцы они с конем сроднились так, как можно сродниться только за время долгого путешествия по прерии – это товарищество создает между седоком и его питомцем связь столь же прочную, как дружба между людьми, почти такую же долговечную и болезненную, если ее разорвать. Именно так чувствует себя Фрэнк Хэмерсли, когда закидывает на холку лошади уздечку, но все еще держит повод, будучи не в силах отпустить его.
Но выбора нет. Вопли преследователей слышатся все ближе. Фрэнк видит поблескивающие на солнце копья. Скоро индейцы будут совсем рядом, а зазубренные острия орудий вонзятся американцам между ребер. Если не хочешь умереть, не время распускать нюни и медлить.
Бросив на скакуна прощальный взгляд, молодой человек отпускает повод и отворачивается с видом человека, предающего друга и страшащегося упреков за свой поступок, но не имеющего возможности объяснить его причины. Некоторое время покинутый конь стоит смирно, недоуменно глядя вслед хозяину. Затем, когда шайка краснокожих приближается, вскидывает голову, фыркает и мчится прочь, волоча за собой уздечку.
Хэмерсли поворачивается к проводнику, тоже спешенному, но все еще держащему лошадь, которую ведет к трещине в стене. Уайлдеру приходится прилагать немалые усилия, чтобы добиться своего – четвероногое упирается, словно чувствует исходящую из темной расселины опасность.
– Ступайте вперед, Фрэнк! – говорит он кентуккийцу, продолжая тянуть. – Ныряйте в каньон, не теряя ни секунды! Да, возьмите мое ружье, и зарядите оба, пока я тут дыру заделываю.
Подхватив обе винтовки, Хэмерсли устремляется в расселину и останавливается, лишь оказавшись достаточно глубоко внутри ее мрачных челюстей. Уайлдер следует за ним, ведя в поводу по-прежнему упирающуюся лошадь.
Путь преграждает большой каменный валун, через который коня предстоит перевести. Валун больше двух футов в высоту. Когда животное переставляет за него передние ноги, Уайлдер заставляет питомца остановиться. Лошадь, через силу повиновавшаяся человеку, теперь дрожит и выказывает сильное желание подать назад. Во взгляде своего хозяина она читает нечто незнакомое ранее – и это жутко пугает ее. Но при всем стремлении сбежать, животное не в силах этого сделать – скалы с обеих сторон стиснули ему ребра, не давая пошевелиться, а туго натянутая уздечка не позволяет пятиться.
Хэмерсли, торопливо заряжая винтовки, находит время понаблюдать за приготовлениями Уайлдера, и ломает голову над их предназначением.
– Какая жалость, – приговаривает проводник, каждый раз повторяя эти слова сокрушенным тоном. – Но ничего поделаешь, надо. Будь у нас достаточно большой камень, бревно или что-нибудь эдакое… Но нет, другой возможности соорудить укрытие нет. Значит, придется поработать немного мясником.
Пока Уайлдер ведет сам с собой эту беседу, Хэмерсли замечает как он извлекает из-за пояса нож-боуи, еще красный от человеческой крови. В следующий миг лезвие его полоснуло по лошадиному горлу, из которого хлынул густой алый поток, мощный, как струя из насоса. Несчастное создание делает последнюю отчаянную попытку выбраться, но поскольку передние его ноги находятся за камнем, а голова зажата между ними, не может стронуться с места. Содрогнувшись пару раз, лошадь оседает, ребра ее накрепко застревают между сужающимися стенками расселины. В таком положении она и заканчивает свою жизнь – голова ее поникает, а глаза с немым упреком обращаются на хозяина, который так безжалостно убил ее!
– Мне пришлось, тут ничем не поможешь, – пробормотал Уолт, а потом торопливо повернулся к товарищу. – Вы зарядили ружья?
Вместо ответа Хэмерсли протягивает ему винтовку, готовую к выстрелу.
– Будь прокляты эти подлые трусы! – воскликнул проводник, сжимая оружие и оборачиваясь к равнине. – Не знаю, чем все кончится, но на какое-то время это их задержит, как ни крути.
С этими словами он устраивается за тушей зарезанного скакуна. Зажатый в приподнятом положении между узкими стенами конь образовывает собой превосходную баррикаду против пуль и стрел индейцев. Краснокожие уже прихлынули, и среди утесов эхом разносятся возгласы удивления – крики, говорящие о мести, которую приходится отсрочить, а возможно и забыть.
Однако они не спешат подходить на опасное расстояние к длинной серо-стальной трубке, вращавшейся подобно телескопу на подставке, и охватывающей сектор открытого пространства перед утесами радиусом, по меньшей мере, в сотню ярдов.
Вопреки нетерпению выплеснуть свою ярость, преследователи наталкиваются на препятствие и на некоторое время смиряются с этим. Хэмерсли рассматривает это всего лишь как отсрочку – временное избавление от опасности, но считает гибель неизбежной. Да, у них есть своего рода оборонительная позиция, которую они смогут защищать, пока не истратят патроны, или не изнемогут от голода и жажды. Разве есть шанс отсюда выбраться? Это почти все равно, как если бы их загнали в пещеру, лишив возможности пойти на вылазку или сбежать.
Он делится этими мыслями с товарищем, как только у них находится минута поговорить.
– Голод и жажда тут не при чем, – отзывается Уайлдер. – Нам и двадцати минут тут просидеть не придется, если ваш покорный слуга сумеет устроить все, как задумал. Неужто вы думаете, что я запрыгнул бы в эту дыру, как кролик, за которым гонятся собаки? Нет, Фрэнк, я слыхал об этом месте раньше от одного малого, которому пришлось, как и нам, укрываться от шайки киманчей. Тут есть лаз, выводящий на ту сторону, и как только мы пустим пыль в глаза этим завывающим шакалам, ринемся прямиком туда. Не знаю, что это за проход, наверное что-то вроде скалистой расселины, уходящей наверх. Надо постараться разыскать его.
– Но как мы воспрепятствуем индейцам последовать за нами? Вы обмолвились, что хотите пустить им пыль в глаза. Но как, Уолт?
– Подождите, и увидите. Долго терпеть не придется – у нас для этого просто нет времени. В этих утесах есть еще один проход, недалеко от этого – инджуны о нем, без сомнения, знают. Поэтому если мы не поторопимся, они воспользуются им и постучатся через черный ход, а нам это совсем не с руки. Как увидите, что я отступаю, без разговоров следуйте за мной.
Хэмерсли обещает повиноваться, а проводник, по-прежнему склоняющийся над своей столь жестоким образом устроенной баррикадой, принимается совершать серию маневров, о смысле которых его товарищу остается только теряться в догадках.
Для начала он пристраивает ружье так, чтобы ствол, пройдя между ног мертвой лошади, высунулся из-под ее хвоста. В этом положении он его и закрепляет, примотав приклад ремешком к выступающей части седла. Затем снимает головной убор – енотовую шапку, и кладет его так, чтобы верхняя часть виднелась над лукой, и приподнимает дюйма на три над крупом. Это старая уловка, но с некоторыми добавками и декорациями.
– Все готово, – заявляет проводник, отворачиваясь от туши и пробираясь туда, где его поджидает товарищ. – Идемте, Фрэнк. Если мы успеем выбраться наверх, пока они не раскусили нашу уловку, шанс у нас еще есть. В путь, и не отставайте!
Хэмерсли шагает следом, не сказав ни слова. Он понимает, что Уайлдер, человек бывалый и проверенный, и имеет веские причины поступать так, а не иначе. Теперь не время задавать вопросы или ставить под сомнение предпринятые им шаги. Впереди их может подстерегать опасность, но за спиной остается смерть – грозная и неотвратимая.
Глава 11. Нисхождение во тьму
Менее чем через дюжину шагов от входа расселина несколько расширяется, затем сужается снова, подобно штангенциркулю. Пространство внутри имеет форму эллипса, напоминая старомодный соусник, высеченный из цельного камня. Со всех сторон, кроме верхней, его окружают стены. Это отверстие, спускающееся с самой вершины, сразу раскрывает перед геологом тайну образования расселины. Узкая щель, открывающаяся с равнины, таких подсказок не давала, зато здесь наметанный глаз сразу замечает покрытые ржавчиной прожилки в песчанике – тут бесчисленные столетия порода подвергалась разрушительному воздействию проточной воды.
Прокладывая себе путь из узкой расселины на более широкое пространство, Уолт Уайлдер и молодой кентуккиец не утруждают себя научными наблюдениями. Их волнует только то, что противоположная сторона промоины отлого уходит вверх, обещая послужить тропой для подъема на равнину.
Шестьдесят секунд спустя оба уже карабкаются по ней, пробираясь через хаос камней, преодолеть который не в силах ни одна лошадь – эти огромные валуны выглядят так, словно обрушились с неба или были извергнуты из недр земли.
Отступление беглецов через расселину, как и прорыв из окруженного корраля, кажется предприятием сомнительным. Никто из них не питает убеждения, что в конечном счете им удастся спастись. Они напоминают раненную белку, цепляющуюся за тоненькую веточку, неспособную удержать ее. Нет полной уверенности в том, послужит ли этот пологий подъем тропой на верхнюю равнину, поскольку Уайлдер сохранил лишь смутные воспоминания о рассказе траппера. Но даже если так, то индейцы, эти признанные мастера карабкаться по скалам, вскоре последуют за белыми по пятам. Предпринятая военная хитрость едва ли надолго их задержит. Американцы устремляются в провал подобно утопающему, который хватается за любую способную плыть вещь – хрупкую ветку, пучок травы или соломинку.
Карабкаясь на уходящую ввысь скалу, усеянную камнями, оба, не говоря ни слова, лелеют одну и ту же мысль. И именно в ней черпают надежду. Только бы удалось добраться до вершины, до плато, образуемого верхним краем утесов! Краснокожие, разумеется, могут продолжить погоню, но уже не верхом. Это будет соревнование между пешеходами. А в скорости своих ног белые люди не сомневаются, считая себя способными дать фору преследователям. Команчи, как известно, индейцы конные – это существенный факт. Эти кентавры прерий и шагу не делают без лошади, и на своих двоих чувствуют себя столь же неловко, как птица с перебитым или подрезанным крылом.
Если удастся достичь вершины утесов, все еще может обернуться хорошо. Согреваемые этой идеей, американцы мчатся по расселине, то скользя вдоль краев, то протискиваясь между большими валунами, то перепрыгивая с одного камня на другой, не уступая в проворстве антилопе-бигхорну.
Они преодолевают не более половины пути, когда снизу слышатся вопли. Но беглецы остаются скрытыми от глаз преследователей – выступы скал и усеявшие дно расселины валуны прячут их. В ином случае, пули и стрелы уже свистели бы мимо их ушей, а быть может, уже положили бы конец бегству. Дикари находятся достаточно близко, чтобы прибегнуть к ружью или лукам, и голоса их, отражаясь от стен, звучат так, будто раздаются совсем рядом.
Как уже упоминалось, белые преодолевают более половины пути вверх по склону, и уже начинают поздравлять себя с перспективой избавления. Они даже задумываются над тем, какое направление следует избрать, выбравшись на поверхность, поскольку знают, что их там встретит открытая равнина. И тут вдруг американцы останавливаются, но вовсе не потому, что путь прегражден. Совсем напротив, он становится еще удобнее, поскольку перед ними открываются две дороги вместо одной, – в этом месте расселина разделяется на два отчетливых ответвления. Следует решить, каким из них воспользоваться, и именно это вызывает остановку, породив замешательство.
Заминка оказывается недолгой, заняв лишь время, необходимое на торопливую разведку. В плане легкости подъема различия между двумя тропами мало, и проводник быстро принимает решение.
– Что одна, что другая – все едино, – объявляет он. – Но воспользуемся уходящей вправо – она выглядит так заманчиво!
Разумеется, собрат по несчастью не возражает, и они устремляются вправо от развилки. Но перед этим Уолт Уайлдер стягивает с шеи красный платок и забрасывает как можно дальше его в левое ответвление, где он падает на самом видном месте среди камней. Он ни словом не объясняет столь странного поступка с предметом одежды, но его товарищ, достаточно познакомившийся с особенностями жизни в прериях, всё понимает и так.
Путь, который они избрали, обещает достаточно легкий подъем, и скорее всего, именно это подбивает Уайлдера остановиться на нем. Но как это часто случается в мирах духовном и материальном, легкость оказывается обманчивой. Не успевают американцы сделать и двадцати шагов, как полого поднимающийся склон прерывается. Вместо него перед ними открывается небольшая площадка, усеянная громадными булыжниками, явно скатившимися сюда с утеса наверху. С первого взгляда беглецы понимают, что вскарабкаться наверх не удастся.
Они угодили в ловушку, из которой нельзя выбраться, не столкнувшись нос к носу с преследователями. Индейцы уже взбираются по главной расселине. По голосам можно судить, что команчи достигли развилки, потому как вопли на время смолкают, словно лай гончих, потерявших след.
Но пауза продолжается недолго. Скорее всего, они устремятся по ходу, где лежит платок, но если там окажется тупик, вернутся и проверят другой ход. Беглецы понимают, что отступать поздно. Запрыгнув одновременно на платформу, они принимаются оглядываться среди камней в слабой надежде найти хоть какое-нибудь укрытие. Поиски носят характер отчаянный – опять двое тонущих хватаются за соломинку.
Но тут с губ проводника срывается восклицание, заставившее его спутника подойти. Сопровождается оно жестом и словами, произнесенными вполголоса:
– Гляньте-ка сюда, Фрэнк! Посмотрите на эту дыру! Лезем туда!
Приблизившись, Хэмерсли видит темный провал среди валунов. На него и указывает Уайлдер. Уходившее вертикально вниз отверстие имеет неправильную округлую форму обложенного камнем колодца. Осмелятся ли они спуститься туда? Смогут ли? Какова глубина провала?
Уайлдер берет камешек и роняет в бездну. Американцы слышат, как тот падает, ударяясь и отскакивая от стен. Прежде чем он достигает дна и наступает тишина, проходит много времени. Но это не важно. Звуки указывают беглецам на наличие внутри выступов или ступеней, способных послужить опорой.
Не теряя ни секунды, путешественники ныряют в имеющую вид дымохода шахту. Проводник идет первым. Они спускаются медленно, стараясь не шуметь, как два призрака на театральных подмостках, и вскоре растворяются во мгле, не оставив на усеянной камнями платформе и следа того, что по ней ступала нога человека.
Глава 12. Град камней
К счастью для беглецов, полость, в которую они забрались, имеет небольшой диаметр, иначе им не удалось бы спускаться, не полетев вниз и не разбившись насмерть, ведь эхо от падающих на дно камешков говорит о значительной глубине.
На деле же бездонный колодец напоминает скорее сложенную из камня дымовую трубу, где там и сям встречаются выступы. Более того, внутри так узко, что путешественникам удается цепляться одновременно руками и ногами, и в результате благополучно осуществлять спуск.
Продвигаются они медленно, стараясь соблюдать осторожность. Оба знают, что один неверный шаг, соскользнувшая стопа или палец, отколовшийся кусок породы, за который цепляется рука – и падение в неведомую пропасть станет неизбежным.
Беглецы не стали опускаться глубже, чем требовалось для того, чтобы обеспечить быстрое укрытие. Двигаться бесшумно не удается, а им прекрасно известно, что индейцы скоро появятся наверху и могут услышать звуки. Единственная надежда остаётся на то, что преследователи поверят, будто белые выбрались через левую тропу на равнину. Со временем краснокожие наверняка проверят оба ответвления, и стоит коварным дикарям заподозрить, что жертвы нырнули в колодец, не останется никаких шансов. Эти мысли заставляют американцев остановиться сразу же, как только им удаётся подыскать опору для ног.
Она обнаруживается футах в тридцати от вершины, представляя собой что-то вроде выступа скалы или перпендикулярно выпирающего порога. Площадка достаточно просторна, чтобы позволить обоим стоять, и, окруженные непроницаемой тьмой, беглецы замирают в ожидании.
Индейцы могут появиться на верхней платформе в любую секунду. Американцы не беспокоятся, что их увидят, а вот услышать их легко. Любой звук, достигший ушей дикарей наверху, способен выдать присутствие беглецов, и сознавая это, оба боятся пошевелиться: едва обмениваются парой слов шепотом, и даже дышать стараются реже.
Недолгое время спустя они получают доказательство, что предосторожности не были напрасны – на фоне более светлой горловины колодца обрисовывается зловещий силуэт головы индейца в пернатом уборе. Вскоре рядом с первым возникает еще с полдюжины силуэтов, и до беглецов отчетливо доносятся слова происходящего наверху разговора.
Уайлдер немного понимает команчский язык, и улавливает большую часть из сказанного. Помимо призывов к мести звучат реплики, употребленные в более взвешенном тоне – индейцы обсуждают ситуацию и строят догадки. Насколько Уолт уясняет, преследователи разделились на две группы: одна устремилась по ложному следу – тропе, указанной уловкой проводника, другая же пошла по правой от развилки дороге, то есть истинной.
Слышатся восклицания, выражающие жестокое разочарование и угрозы поквитаться. Внимая им, беглецы поздравляют себя с тем, что им посчастливилось обнаружить эту бездонную дыру. В противном случае они сейчас уже находились бы в лапах не ведающих жалости врагов.
Но размышлять некогда. Поначалу наверху выражается сомнение в способности белых спуститься в колодец, но тут же зреет решение его развеять.
Глаза отказываются помочь в этом, поэтому головы индейцев скрываются, и вскоре вниз с грохотом летит камень. Уайлдер ожидал чего-то в этом роде, поэтому распластался, прижавшись спиной к стене, и побудил товарища следовать своему примеру, сам же старается «уменьшиться», насколько позволяет его гигантская фигура.
Камень пролетает, не задев прячущихся, и продолжает падать, ударяясь о стенки, пока не врезается в дно колодца. За первым следует второй, за ним третий. Этот чиркает Хэмерсли по груди, сорвав с сюртука пару пуговиц. Это уже слишком близко, чтобы чувствовать себя в безопасности. Не исключено, что следующий булыжник срикошетит от стены и замертво уложит одного из беглецов, а то и обоих.
Опасаясь подобного исхода, американцы принимаются разведывать, не предложит ли их балкончик более действенного укрытия от смертоносного града, обещающего только усилиться.
Отлично! Рука Хэмерсли нащупывает отверстие, открывающееся в стене. Ниша оказывается достаточной, чтобы вместить не только его тело, ни также и более крупную фигуру проводника. Вскоре оба уже находятся внутри небольшой пещерки, устроившись в которой могут до упаду потешаться над нацеленным в них смертоносным ливнем – камни пролетают мимо их носа со свистом, словно метеориты.
Со временем камнепад заканчивается. Очевидно, индейцы приходят к умозаключению, что либо затея бессмысленна, либо напротив, увенчалась блестящим успехом, поэтому на какой-то период внизу и вверху воцаряется тишина. Укрывшиеся в пещере вполне способны сделать вывод, что их преследователи, сочтя свою миссию исполненной, вернулись на равнину, и им можно покинуть убежище.
Хэмерсли так и полагает, но Уолт, старый обитатель прерий, который лучше разбирается в характере индейцев, не тешит себя подобными фантазиями.
– Ничего подобного, – шепчет он компаньону. – Они от нас так просто не отстанут. Кто угодно, но только не Рогатая Ящерица. Его бравые парни либо выждут, пока мы выползем наверх, либо выкурят нас. Попомните мои слова, Фрэнк, что-то у них на уме. Ну вот, я же говорил!
Уайлдер снова ныряет в проем, из которого перед тем высунул голову и плечи, чтобы оглядеться.
Вход в пещерку едва позволяет разместиться всего лишь одному человеку. Хэмерсли меняется местами с проводником, и подняв глаза кверху, сразу замечает то, на что указывал товарищ. Это дым от костра, разведенного близ отверстия колодца. Дым спиралью поднимается в небо, клубясь над очерченным камнем голубым диском.
Фрэнк не успевает хорошенько приглядеться, когда свистящий звук заставляет его втянуть голову. В следующее мгновение мимо его лица пролетает груда ветвей и сучьев. Часть падает на балкончик, остальные сыплются на дно пропасти.
Минуту спустя шахта колодца наполняется дымом, причем не от обычного дровяного костра. Даже его вполне хватило бы, чтобы задохнуться в таком месте, но заходивший в пещеру смог ударил беглецам в ноздри с силой, почти сразу валящей с ног.
Зажженные ветви принадлежат креозотовому кусту – идеодондо мексиканской столовой равнины, хорошо известному своим свойством вызывать удушье. Уолт Уайлдер узнает растение, едва потянув носом.
– Это куст-вонючка! – заявляет проводник. – Чертов куст-вонючка из Нью-Мексико! Он нас прикончит, если его вдыхать. Скидывайте сюртук, Фрэнк, он больше моей охотничьей рубахи. Растянем его поперек дыры и посмотрим, что будет.
Товарищ охотно подчиняется приказу и снимает сюртук так быстро, насколько позволяет тесное пространство. По счастью, сшит наряд наподобие мешка, без фалд, и будучи растянутым, закрывает значительное пространство. Он вполне справляется с задачей, и прежде чем крохотная пещерка успела заполниться дымом, делающим воздух совершенно непригодным для дыхания, запечатывает грот занавесом из холста, столь герметичного, что даже пары асафетиды не могут проникнуть внутрь.
Глава 13. Похороненные заживо
Примерно с полчаса американцы держат сюртук, прижимая его к краям отверстия головами, руками, коленями и локтями. Тем не менее, горький дым все-таки находит лазейки, терзая глаза людей и наполовину лишив их чувств.
Беглецы переносят пытку со стоической выдержкой и в полном молчании, прилагая все силы, чтобы не чихнуть или не закашляться. Они понимают, что малейший звук, любое свидетельство их присутствия в шахте означает неминуемую гибель. Индейцы будут выкуривать их до тех пор, пока не убедятся, что никто не в силах пережить такое испытание. Если американцам удастся продержаться достаточно долго, то даже знаменитое терпение краснокожих может иссякнуть.
Из долетающих до Уайлдера фраз следует, что преследователи сомневаются в целесообразности лезть в шахту, и эти колебания дарят надежду на спасение. Не будучи уверены, что хлопоты будут вознаграждены, краснокожие не станут долго корпеть над своей работой. Кроме того, захваченные фургоны сулят богатую добычу, и каждому из индейцев не терпится принять участие в ее разделе.
Принимая эти соображения в расчет, Уолт внимательно прислушивался, стараясь уловить перемены. Разумеется, видеть беглецы ничего не могут, все равно как если бы их заточили в самый темный из подвалов инквизиции. Только уши способны рассказать им о происходящем. И они говорят о том, что индейцы продолжают бросать в колодец зажженный кустарник. Раз за разом ветки пролетают мимо полога, отгораживающего нишу, попутно царапая стены.
Со временем эти звуки прекращаются – команчи, без сомнения, решают, что употребили достаточно горючего материала для полного уничтожения белых. Если бы беглецы не укрылись в пещере, то к тому времени давно задохнулись бы и умерли.
Так явно решают краснокожие поджигатели, потому как оставляют свою адскую затею. Но перед тем как покинуть место, для вящей уверенности прибегают к еще одному средству, свидетельствующему о безжалостности намерений.
За короткий период затишья жертвы не берутся предугадать, что происходит. Но по некоторым доносящимся сверху звукам догадываются, что их ждет новое испытание, но не имеют ни малейшего понятия, какое. Интермедия заканчивается громким рокотом, который обрывается мощным ударом, как будто кусок нависающей скалы отломился и рухнул на балкончик.
Затем наступает тишина, не нарушаемая ни малейшим звуком. Не слышно ни шума, ни голосов, ни даже шепота. Молчание это навевает мысли о смерти, словно мстительные дикари разом подверглись заслуженной каре и погибли под обрушившимся утесом.
Некоторое время после загадочного грохота, от которого задрожали даже скалы вокруг, двое американцев неподвижно ждут в своем укрытии. Наконец Уайлдер медленно и осторожно отодвигает полог – сначала только краешек, опасаясь дыма. Тот еще просачивается внутрь, но уже не так настойчиво, как прежде. Он явно слабеет и рассеивается, а также быстро поднимается наверх, словно в трубе с хорошей тягой, и по этой причине проносится мимо грота, почти не попадая в него. Вскоре беглецы сочли безопасным убрать завесу. Они с удовольствием отдыхают от утомительной работы, которую выдерживали так долго, и на время бросают сюртук лежать на выступе скалы.
Хотя звуков или каких-либо иных признаков присутствия индейцев не наблюдается, друзья не уверены, что враги ушли, и не спешат предпринимать попытку подняться по колодцу. Кто-то из преследователей может рыскать поблизости, а то и затаиться в засаде. До поры путешественникам удавалось буквально чудом избегать смерти, но искушать судьбу не стоит. Они решают не торчать на балконе, но переждать внутри пещеры, этого так своевременно подвернувшегося им укрытия. Какой-нибудь упрямый дикарь может вернуться и обрушить в колодец новый град камней. Подобная выходка вполне в духе индейцев прерий.
Осмотрительный проводник советует молодому товарищу хранить терпение, и довольно продолжительное время американцы сидят в своей уединенной нише.
В конце концов, успокоенные ничем не нарушаемой тишиной, они полагают безопасным пойти на разведку. С этой целью Уолт Уайлдер подбирается к краю выступа и смотрит наверх. Изумление, смешанное с недобрым предчувствием, сразу овладевает им.
– Неужто уже ночь? – шепотом спрашивает он, обращаясь к гроту.
– Не рановато ли? – отзывается Хэмерсли. – Схватка началась еще до рассвета. День не мог уже кончиться. Но почему вы спрашиваете?
– Потому что свет сверху не падает. Где кусочек голубого неба, который мы видели? Теперь вытянутую руку не разглядишь. Дым так затемнить не мог – он почти рассеялся. Будь я проклят, если совсем не вижу неба. Что вверху, что внизу – все черно, как десятка пик. Что бы это значило?
Не дожидаясь ответа или момента, пока спутник выйдет на балкон, Уайлдер встает и, хватаясь за выступы над головой, начинает взбираться по шахте тем же манером, как прежде спускался.
Хэмерсли, который к этому времени выбрался из грота, стоит на платформе, прислушиваясь. Он слышит, как его товарищ карабкается наверх, слышит шорох сапог о камни, напряженное дыхание.
Что Уолт достиг вершины, Фрэнк понимает, когда до него доносятся слова, от которых кровь стынет в его жилах.
– Ой! – восклицает проводник, позабыв от удивления понизить голос. – Они нас замуровали! Горловина колодца запечатана камнем плотно, как банка крышкой. Это не камень, а целая скала, которую ни один смертный не поднимет. Фрэнк Хэмерсли, нам конец – мы похоронены заживо!
Глава 14. Оргия дикарей
Уловка Уолта Уайлдера лишь на миг задержала преследователей. Привычные к подобным каверзам, индейцы сразу заподозрили неладное, и вскоре окончательно раскрыли обман. Рассредоточившись по обе стороны от расселины, команчи подметили, что стальная трубка не поворачивается следом за ними, и енотовая шапка тоже остается без движения.
Выждав для уверенности некоторое время, и побуждаемые вождем с красным крестом и бородатым дикарем, индейцы устремляются вперед. Спешившись, они проникают в проем поверх лошадиной туши.
Задержавшись лишь на миг, необходимый чтобы завладеть брошенной винтовкой, команчи со всех ног устремляются вглубь расселины. На минуту они задерживаются там, где обнаружили лежащий на камне красный платок, подозревая очередную попытку сбить их с истинного следа. На всякий случай преследователи разбиваются на две группы: одна идет по левому ответвлению расселины, другая добирается, в конечном счете, до того места, где укрылись американцы.
Выйдя на площадку, индейцы сразу обнаружили колодец и предположили, что беглецы спрятались в нем. Уверенность в этом стала полной, когда пошедшие по левой тропе вернулись с вестью, что добрались до вершины утесов, но не обнаружили никаких следов тех, за кем гнались.
Были доставлены камни, затем горящие ветки идеодондо, и наконец, чтобы покончить с делом раз и навсегда, прикатили огромный валун, которым колодец запечатали так же успешно, как если бы сам утес обрушился и погреб это убежище под обвалом.
Далее медлить дикари не стали – всем не терпелось вернуться к фургонам и позаботиться о своей доле добычи.
Остается только один, с кустистой бородой. Когда другие уходят, он садится рядом с валуном, навострив уши. Очевидно, пытается уловить хоть какой-то звук из шахты внизу.
Но звуков нет, даже самых слабых. Внутри запечатанного колодца царит мертвая тишина. Ибо даже если жизнь когда-либо наблюдалась там, теперь это безраздельное владение смерти.
Некоторое время бородач сидит на корточках, прислушиваясь. Затем поднимается, и его зловещая физиономия расплывается в мрачной ухмылке.
– Они внизу, без всякого сомнения, – говорит дикарь сам себе. – И давно уже мертвы. Один из них – наверняка он. Кто другой – не важно. Каррай, я бы хотел посмотреть ему в глаза, и чтобы он тоже видел, кому обязан своим концом! Впрочем, разве это важно? Дело сделано, я свершил свою месть! Vamos![22] Пора возвращаться к фургонам, не то мой друг Рогатая Ящерица приберет к рукам всю добычу. К счастью, эти краснокожие не смыслят в цене товаров – я щедро подарю им цветастый ситец, для себя же приберегу что получше. Итак, поспешим к разделу!
С этими словами мексиканец удаляется от валуна, а пройдя по расселине, перелезает через труп лошади. Затем, разыскав оставленного снаружи коня, садится и скачет к занятым грабежом каравана краснокожим приятелям.
Взору его предстает зрелище ужасное, но только не для него, поскольку это человек, не раз видевший подобное прежде. Человек, душа которого очерствела в горниле преступлений.
Фургоны расцепили, разгородив внутреннее пространство. Дым полностью рассеялся или был снесен ветром, и ясный свет солнца снова льется на песок, и на тела тех, кто так храбро защищал свои рубежи. Их тринадцать из отряда торговцев и охотников, насчитывавшего пятнадцать человек. Ни один из убитых не сохранил волос – головы их наги и окровавлены, а на затылке у каждого виднеется темно-багровый круг. Скальпировальный нож давно завершил свою работу, и отвратительные трофеи красуются теперь на остриях копий. Часть копий была воткнута в землю, с остальными с торжествующим видом расхаживают победители. Триумф дорого обошелся индейцам – поблизости на равнине простирается, по меньшей мере, тридцать тел их соплеменников, а видимые тут и там кучки заботливо склоняющихся воинов говорят о наличии раненых. По приказу вождя часть команчей отправляется подбирать трупы сородичей с целью предать их погребению. Прочие, уже без всяких приказов, продолжают изливать дикарскую ненависть на телах белых врагов, подвергая их дальнейшему надругательству. Они отрубают им головы, а затем, насадив их на копья, расхаживают взад-вперед, издавая вопли свирепой радости и хохоча с одержимостью, наводящей на мысли о приюте для безумных.
При этом в голосах явно угадывается месть. Сопротивление, которого команчи едва ли ожидали, стоило им серьезных потерь и привело в крайнее исступление, и теперь они выплескивали душащую их ярость на трупах тех, кто будучи живыми, преподали им такой жестокий урок. Мертвецов кромсают томагавками, пронзают копьями, утыкают стрелами, молотят палицами, после чего, порубив на части, привязывают к хвостам лошадей и волочат останки по земле на полном скаку. Некоторое время разыгрывается этот мрачный спектакль, за ним наступает черед сцены нелепой и гротескной.
Фургоны опустошены, их богатое содержимое перенесено на открытое пространство равнины и разложено. Начинается дележ, и все толпятся в ожидании своей доли. За распределением наблюдает Рогатая Ящерица, но бородатый имеет в этом деле равную, если не большую власть. Сопровождаемый своим приятелем с бакенбардами, мексиканец распоряжается раздачей.
Как он и заявил наедине с собой, ситцевые ткани самой пестрой расцветки вполне удовлетворяют жадность его краснокожих сообщников, себе же друзья приберегли более дорогие отрезы из шелка. Среди товаров имеются немудреные промышленные товары: дешевые шеффилдские ножи, ружья и пистолеты бирмингемских заводов, стеклянные бусы, а также тому подобная мелочевка из Бостона в Новой Англии. Все эти предметы, столь притягательные для Рогатой Ящерицы и его тенавов, оставлены им, тогда как дорогие ткани, кружева и настоящие ювелирные украшения, предназначенные для богатых сеньор и сеньорит Санта-Фе, Эль-Пасо, Чиуауа и Дуранго, прибирает к рукам бородач.
После дележа сцена приобретает новый аспект. Именно теперь на передний план выдвигается гротеск. Хотя воды в фургонах мало, в них обнаруживается большое количество другой, более крепкой жидкости. Среди нетронутых огнем товаров есть бочонок мононгахельского виски. Слишком хорошо знакомые с огненной водой бледнолицых, команчи вскрывают бочонок и налетают на его содержимое.
За считанные минуты две трети шайки напивается до невменяемости. Некоторые валятся с ног и растягиваются на песке. Другие шатаются, бормоча что-то несвязное. Те, у кого желудок и голова покрепче, держатся на ногах, сохраняя чувства, но последние приходят в возбуждение, усилившее тягу к наживе. Этим команчам хочется больше, чем уже есть, и они затевают игру. У одного воина имеется отрез ситца, такой же есть у другого. Каждому хочется заполучить два. Но как решить, кому все достанется? При помощи карт? Костей? Нет, находится способ, более приличествующий вкусам индейца, как, кстати говоря, и его образу жизни. Исход решат лошади. Этот вид игры знаком индейцам, и не в первый раз прибегают они к нему. Рулон ткани раскатывается, концы привязываются к лошадиному хвосту. Хозяева вскакивают своим скакунам на спину и гонят их в противоположном друг другу направлении, пока ткань не порвется. Как только волокна материи разойдутся, тот, за чьим конем волочится более длинный кусок, получает весь рулон.
Другие, не участвуя в состязании, забавы ради тоже привязывают свои отрезы к хвостам мустангов и на полном галопе тащат следом за собой по пятьдесят ярдов ситца. В охватившей их горячке тенавы забывают про убитых товарищей, оставшихся без погребения. Они вопят, кричат и смеются, и это демоническое веселье незваным эхом отражается от стены утесов. Разыгрывается вакханалия безудержная и первобытная – настоящая оргия дикарей.
Глава 15. Живая могила
Как верно выразился Уолт Уайлдер, он и его товарищ в буквальном смысле погребены заживо. Теперь им становится понятной причина озадачившего их странного шума – рокота с последовавшим за ним грохотом. То был не случайный обвал или падение обломка утеса, как они решили сначала. Нет, это дьявольский умысел – объединенными усилиями дикарей огромный валун был подтянут и помещен поверх входа в шахту, накрепко запечатав его.
Это индейцы могли сделать и не будучи уверены, что беглецы внутри, просто с целью наверняка покончить с делом. Для столь жестоким образом заточенных американцев причины не имеют особого значения, поскольку в любом случае надежды на спасение из этого, по их мнению, могильного склепа у них нет.
А в том, что колодец станет их могилой, сомневаться не приходится. Проводник, наделенный геркулесовой мощью, пытается приподнять камень. Твердо встав ногами на выступ скалы, он упирается плечами в валун и толкает его с силой, способной снять с колес груженый фургон. Каменная глыба не поддается, даже не шевелится. С таким же успехом он мог бы попытаться сдвинуть гору. Больше Уолт не пробует, поскольку вспоминает этот валун – он заметил его, когда подыскивал укрытие, и был поражен гигантскими размерами камня. Одному человеку не сдвинуть его с места – потребовалось, наверное, не менее двух десятков индейцев. Но не важно, сколько их было, им удалось справиться с задачей, и теперь жертвы оказались наглухо заперты в темных катакомбах, обреченные на медленную, мучительную смерть.
– Нам конец, так я думаю, – говорит проводник, спустившись на балкон к своему товарищу.
Хэмерсли взбирается наверх, чтобы убедиться лично – подниматься они могут только поодиночке. Он обследует края отверстия, запечатанного глыбой. Сделать это можно только на ощупь – ни единый луч света не пробивается снаружи. Ему не удается обнаружить ни трещин, ни выемок. Находятся трава и ветки, еще теплые и дымящиеся – остатки горючего, которым команчи намеревались выкурить беглецов. Валун покоится на прослойке из них, и поскольку идеально подошел по размерам, то наглухо запечатал все лазейки.
Покончив с обследованием, Фрэнк возвращается к спутнику.
– Безнадежно, – уныло бормочет Уайлдер.
– Нет, Уолт. Я пока так не думаю.
При всей молодости кентуккийца, он наделен недюжинным умом, и столь же недюжинной отвагой. Без этих качеств прерийному торговцу, капитану каравана, не обойтись. Проводник отлично знает, что в последнем из этих свойств Хэмерсли не уступает ему, а в первом – значительно превосходит.
– Вы думаете, у нас есть шанс выбраться отсюда? – спрашивает Уолт.
– Думаю, есть, и весьма реальный.
– Отлично. Но что позволяет вам так думать, Фрэнк?
– Дайте мне мой боуи – он где-то у вас за спиной в пещере.
Уайлдер исполняет просьбу.
– В значительной степени все будет зависеть от того, из какой породы состоит скала вокруг нас. Это точно не кремень. Полагаю, мы имеем дело либо с известняком, либо с песчаником. Если так, нам не придется задержаться тут существенно дольше того времени, которое потребно, чтобы дать этим кровожадным дикарям убраться отсюда.
– Что вы предлагаете, Фрэнк? Я никак не возьму в толк.
– Все очень просто, Уолт. Если этот утес из песчаника или какой-то другой мягкой породы, мы можем пробить себе ход наружу в обход того большого валуна.
– Ого! Я об этом не подумал. В ваших словах есть смысл.
– На ощупь порода мягкая, – говорит кентуккиец, проводя рукой по выступу. – Мне бы сюда пару дюймов свечи. Впрочем, я думаю, что смогу провести исследования и в темноте.
Следует несколько минут тишины, потом слышится такой звук, как если бы лезвием ножа ударяли по камню. Это Хэмерсли стесывает своим боуи маленький выступ в стене шахты. Звук кажется музыкой для уха кентуккийца, потому как это не металлический звон, какой раздается при ударе о кварц или гранит. Напротив, прикосновение стали порождает тупое, приглушенное эхо, и молодой человек чувствует, что острие без труда вонзается в породу.
– Песчаник, – доложил он. – Или нечто иное, столь же благоприятное для наших целей. Да, Уолт, у нас есть хороший шанс удрать из этой мерзкой тюрьмы, поэтому выше нос, товарищ. Вероятно, это может стоить нам пары дней проходки. Но это, возможно, даже к лучшему – индейцы наверняка проторчат у фургонов день или два – для них там найдется много чем позабавиться. Наша работа в значительной степени будет зависеть от камня, который они накатили поверх дыры. Вы запомнили размеры валуна?
– Здоровенный такой булыжник – футов по десять что в высоту, что в ширину. Меня еще удивило, как этим скунсам удалось управиться с ним. Видать, он почти круглый, поэтому перекатывался. Их, наверно, целая орда потребовалась.
– Нам бы только определить, с какого угла рыть. Придется положиться на догадку. Но не будем терять времени, а сразу приступим к высеканию камня. С каждым часом силы наши будут убывать. Я только захвачу боуи, и приступим. Сначала я сделаю пробный заход, потом поменяемся.
Вооружившись ножом, кентуккиец снова лезет наверх. Вскоре до проводника доносится клацающий звук, сопровождаемый шорохом осколков, отлетающих от породы и падающих вниз. Чтобы защитить от них голову, оставшийся без платка и шапки Уайлдер снова забивается в альков, так удачно спасший их от камней, брошенных индейцами. Наряду с обломками мимо Уолта проносится и нечто иное, производя негромкий, шуршащий свист. Запах подсказал ему, что это такое – ветки «проклятого кустарника-вонючки».
Судя по количеству и размеру осколков, проводник приходит к выводу, что товарищ неплохо продвигается вперед. Сгорая от нетерпения сменить Фрэнка, он озвучивает свое намерение, но получает в ответ осторожный – вдруг какой-нибудь дикарь еще рыщет поблизости – отказ.
С добрый час приходится Уайлдеру ожидать внизу, то и дело бросая наверх нетерпеливые взгляды. Делает он это чисто механически, потому как разглядеть ничего не может. Но при этом в глазах его читается волнение, потому что успех затеи товарища до сих пор остается неопределенным. При наличии достаточных запасов еды и питья они могли бы со временем закончить начатое, но без припасов силы пленников будут постепенно иссякать, а затем…
Проводник стоит на балконе, погруженный в подобные мысли, когда оказывается выведен из этого состояния зрелищем, возникшим не под, но над его глазами, и заставившим издать радостное восклицание.
То образ лица его товарища, только и всего. Но значение этого факта огромно – ведь охотник не смог бы разглядеть лица без света. Свет просачивается в их каменный колодец, еще совсем недавно погруженный в непроницаемую тьму.
Это совсем слабое мерцание, просачивающееся через крошечную трещину под огромной глыбой, и черты лица Хэмерсли едва обрисовываются в нем, различимые еще хуже благодаря тонкой пелене дыма, все еще заполняющего шахту. И все-таки это свет, прекрасный, радостный свет – как луч маяка, замеченный мореходом среди опасностей объятого мраком штормового моря.
Хэмерсли еще ни словом не пояснил причин этого события. Он резко прекращает работу и отдыхает, явно наслаждаясь серебристым светом, так благодатно льющимся на его физиономию. Испытывает ли он удовольствие от встречи с тем, с чем еще совсем недавно отчаялся столкнуться – с белым днем? Одно ли это лишает его дара речи? Нет, есть что-то еще, и об этом Фрэнк сообщает товарищу, когда присоединяется к нему на балконе.
– Уолт, я пробился к солнечному свету, как видишь, но выяснил, что нам потребуется значительное время, чтобы проложить ход наружу. Мне удалось проделать дыру лишь среди веток, валун же выдается над краем, по меньшей мере, футов на пять, а порода оказалась тверже, чем я надеялся.
Эти слова не сильно радуют Уолта Уайлдера.
– Однако я заметил нечто, что способно сыграть нам на руку, а возможно и вовсе избавит нас от труда проходчиков, – продолжает Хэмерсли более обнадеживающим тоном. – Не знаю, прав ли я, но скоро мы это проверим.
– Что же вы заметили? – осведомляется Уайлдер.
– Как видите, в воздухе еще витает дым.
– Да, Фрэнк, глаза достаточно ясно говорят мне об этом – я их так тру, что едва из орбит не выдавил.
– Так вот, едва расчистив трещину, выводящую наружу, я подметил, что дым устремился в нее, словно подгоняемый парой мехов. Это говорит о сквозняке, а тот, в свою очередь, указывает на некое сквозное отверстие внизу, работающее, как вытяжка в трубе. Нам следует попробовать спуститься ниже и разведать, что это такое. Вдруг этот ход достаточно велик, чтобы позволить нам выбраться из нашей тюрьмы, не прорубаясь сквозь стену, что по моим прикидкам, займет у нас несколько дней. Надо рискнуть достичь дна.
Убеждать проводника не требуется, и вскоре оба, один за другим, уже начинают спуск. Тот оказывается не более затруднительным, чем прежде до балкона, поскольку ствол шахты сохраняет прежнюю ширину и характер. Но ближе к дну диаметр колодца резко увеличивается, а стенки приобретают отрицательный наклон. Беглецы оказываются перед дилеммой, поскольку достигли точки, когда спуститься ниже, не рискуя сорваться, нельзя. До дна может быть десять футов, а может и сто – в любом случае, угроза ужасна.
Лезший первым Уайлдер останавливается в раздумье. Отстегнув с пояса рог для пороха, он разжимает пальцы и прислушивается. Звука падения почти не было, но проводник все-таки улавливает, как рог шлепается на что-то мягкое. Это кусты, скинутые индейцами. Судя по всему, дно недалеко, да и полуобгоревшие ветки смягчат удар.
– Я рискну, – заявляет Уолт, и почти одновременно с этими словами слышится глухой шум от приземления его тяжелого тела на кучу ветвей.
– Можете прыгать без страха, Фрэнк, – сообщает проводник. – Тут футов шесть самое большее.
Хэмерсли повинуется, и вскоре оба уже стоят на дне трубы, или скорее очага, в котором еще тлеют остатки креазотового кустарника.
Глава 16. Наконец-то выбрались!
Очутившись на терра фирма[23] и обретя простор, узники выбираются из кучи ветвей и камней, сброшенных индейцами, и принимаются искать выход. Коснувшись стены, они начинают продвигаться вдоль нее. Долго играть в жмурки не приходится – необходимость придерживаться опоры внезапно отпадает, как если бы повязку сняли с их глаз. Перемена объясняется светом, струящимся из боковой галереи, куда они и сворачивают. Поначалу свет кажется далеким и тусклым, но спустя короткое время становится ярким, как факел. Следуя по проходу, путники вскоре достигают отверстия неправильной округлой формы, размером с окно в монастырской аркаде. Оба сразу замечают, что отверстие достаточно велико, чтобы в него мог пролезть человек. И то, что в него проникают лучи солнца, а значит, до ночи еще далеко.
Все пожитки беглецы захватили с собой: ножи, револьверы, а также бережно сохраненное ружье Хэмерсли. Но выходить наружу они не спешат. Сложности это не представляет, поскольку под отверстием, на расстоянии буквально в три фута, начинается выступ, на котором можно встать. Сдерживает их опасение снова угодить в лапы безжалостных врагов.
То, что те еще на равнине, сомневаться не приходится. До американцев доносятся крики и улюлюканье, смешанные с взрывами демонического хохота. Как раз наступает время распития огненной воды и диких забав с кусками награбленной материи.
Выходить опасно, но оставаться внутри горы – еще опаснее. Дикари могут возобновить поиски и обнаружить другой вход в пещеру. В этом случае беглецам грозит угодить в осаду и пасть жертвами голода. Обоим не терпится уйти подальше от места, которое воспринимается ими как живая могила. Но и высунуться они не осмеливаются. Пока индейцы тут, отступать по прерии нельзя. Если только с наступлением ночи? Хэмерсли озвучивает эту мысль.
– Нет, – покачал головой Уолт. – Ночь тоже не спасет. Будет луна, а эти востроглазые инджуны никогда не спят все зараз. На таком песке они нас в лунном свете не хуже, чем днем, разглядят. Если уж ждать, то пока дикари совсем уберутся отсюда.
Произнося эти слова, Уайлдер стоит рядом с отверстием и осторожно выглядывает наружу. Вытянув шею, чтобы лучше видеть пространство внизу, проводник замечает некий предмет и издает удивленное восклицание.
– Будь я проклят! Да это же мой лоскут лежит на тех скалах!
Это тот самый красный шейный платок, с помощью которого он пытался направить преследователей по ложному следу.
– Именно там я его и оставил, – продолжает Уолт. – Узнаю то место. Выходит, это именно та расселина, по которой мы не пошли.
Догадка его верна. Приманка осталась там, где Уайлдер ее оставил. Кусок грязного полинялого ситца не пробудил алчности дикарей, знавших, что найдут в фургонах они тысячу таких же, новеньких и чистых, и это помимо другой добычи.
– Думаю, нам стоит-таки попытать ту тропу, Фрэнк. Она должна вывести нас наверх. Если киманчи и поднимались по ней, то давно ушли – это можно сообразить по воплям у фургонов. Они сейчас делят промеж собой наше добро, и глядеть в оба никто не станет.
– Согласен, – кивает Хэмерсли.
Без дальнейших проволочек оба вылезают через проем и, пробравшись на четвереньках вдоль по выступу, снова оказываются в расселине у той самой развилки, которая задержала их при первом восхождении. Возможно, в конце концов американцы сделали тогда правильный выбор. Выберись они тогда наверх, их наверняка бы заметили и стали преследовать. Впрочем, быстрота ног могла их спасти.
Путники снова двигаются вперед, на этот раз по еще неисследованному склону. Проходя мимо, Уолт подбирает свой «лоскут», как он его назвал, и наматывает на голову на манер тюрбана.
– Вот бы так легко было мою винтовку вернуть, – говорит проводник. – И будь я проклят, попробовал бы, будь уверен, что ее не взяли. Да только черта с два – такая штука слишком ценна, чтобы инджун прошел мимо. Ее унесли теперь к фургонам.
Крики грабителей теперь доносятся до них более отчетливо. А поднявшись в узкий проход, открытый в направлении равнины, они могут наблюдать за происходящим.
Американцы видят дикарей, пеших и конных, причем последние затеяли что-то вроде турнира. Видят, как индейцы обезумели от торжества и алкоголя – «огненной воды», найденной в фургонах.
– Хоть они и пьяны, нам не стоит оставаться поблизости, – бормочет Уолт. – Я предпочел бы оказаться отсюда как можно дальше. Им может взбрести в голову подняться сюда. Киманчи не жалеют сил ради скальпов, и наверно, сильно огорчаются, что не добрались до наших, поэтому запросто предпримут еще одну попытку. Поскольку ночь будет лунная, чем дальше мы уйдем отсюда, тем лучше. Так что прибавим ходу.
– Вперед! – отзывается Хэмерсли.
Секунду спустя оба взбираются по расселине, Уайлдер указывает путь.
На этот раз им везет больше. Тропа выводит их на вершину утеса, откуда начинается спуск на равнину. Они сумели достичь ее, ни разу не оказавшись на открытом месте, где их могли заметить индейцы.
Крики торжества и безумного веселья еще доносятся до них, но по мере спуска с утеса они становятся все тише, пока американцы не оказываются, наконец, среди плоской, как стол, равнины, ограниченной одним лишь горизонтом. Все вокруг них объято мертвой тишиной – тишиной, какая бывает только в сердце пустыни.
Глава 17. Вглубь пустыни
Утес, на который после цепи удивительных избавлений сумели-таки выбраться молодой прерийный торговец и проводник, является частью обрывистой границы плато, известного как Льяно-Эстакадо, или «Огороженная равнина». По его необъятным просторам лежит теперь их путь.
У них нет ни ясного представления о лежащем перед ними крае, ни о направлении, которого следует придерживаться. Единственное, к чему они стремятся, это уйти как можно дальше от места, где их постигло несчастье – на расстояние, с которого их не заметит ни один индеец.
Одного взгляда достаточно им, чтобы убедиться, что только дистанция обещает спасение. Насколько хватает глаз, поверхность предстает совершенно ровной, ни кустика, ни деревца. Спрятаться тут негде даже зайцу. Хотя беглецам ничто не мешает и никто их вроде как не преследует, они вовсе не уверены в благополучном исходе. Их не оставляет опасение, что часть дикарей поднялась на верхнюю равнину и до сих пор ищет их. В таком случае, возвращаясь после бесплодной погони, команчи могут натолкнуться на них.
Беглецы черпают некоторое утешение в том, что преследователи не способны поднять на стену утесов коней, поэтому если новая глава драмы и разыграется, то станет состязанием на быстроту ног. В этом испытании, по меньшей мере, Уолту Уайлдеру нечего страшится. Этот колосс с размашистым шагом способен потягаться с великаном, у которого были сапоги-скороходы.
Единственная причина для тревоги в том, что дикари могут возвращаться по теперешнему маршруту американцев, и возникнуть перед ними, отрезав путь к отступлению. Но поскольку никаких индейцев пока не видно, как не видно и любого другого живого существа, человека или животного, беглецы обретают уверенность, и, проделав около мили, начинают смотреть не столько вперед, сколько оглядываться.
Через короткие промежутки времени густая каштановая борода проводника обметает левое его плечо – это он бросает назад беспокойные взгляды. Он становятся все более беспокойными, по мере того как Уолт подмечает, что его собрат по несчастью начинает замедлять шаг и выказывать признаки усталости.
Не задавая лишних вопросов, Уайлдер выясняет причину. В дымной пелене, под покровом которой они бежали из корраля, и позднее, в сумрачной тени расселины или во тьме пещеры, он не заметил того, что при свете дня буквально бросается в глаза – пятен крови на одежде товарища.
Хэмерсли и сам не обращал внимания, но теперь, когда ему указали на факт, начинает ощущать боль и нарастающие слабость и головокружение. Кровь просачивается через рубашку на груди и стекает по брюкам в сапоги. Источник ее быстро обнаруживается по боли в боку, которая усиливается по мере движения.
Минутная остановка для осмотра раны. Когда расстегнули жилет и рубашку, выяснилось, что пуля прошла через левый бок, не задев костей, но порвав на пути кровеносный сосуд. Царапины и ушибы в других местах, поначалу столь же болезненные, не позволили молодому человеку обратить внимание на более серьезную рану.
Та не смертельна, по крайней мере, не кажется таковой. Проводник и охотник, Уолт, как и большинство собратьев по ремеслу, обладал навыками хирурга-практика.
– Всего лишь царапина, – констатирует он после проведенного наскоро обследования, после чего дает команду идти дальше.
Они снова идут тем же быстрым шагом, но не успевают проделать и мили, как раненный начинает ощутимо слабеть. Бег сменяется тихой рысцой, затем переходит в неторопливую ходьбу, а завершается полной остановкой.
– Я не могу больше идти, Уолт, пусть даже все дьяволы ада гнались бы за мной, – говорит кентуккиец. – Я старался, как мог. Если индейцы появятся, бросьте меня и уходите.
– Никогда, Фрэнк Хэмерсли! Никогда! Уолт Уайлдер не из тех, кто бросает товарища, причем в такой заварухе. Коли вам требуется остановка, то так тому и быть. А как я вижу, иначе нельзя.
– Я и шага не в силах сделать.
– Довольно. Но нельзя стоять там, где нас видно за много миль. Корточки – вот верное слово. Вниз, на четвереньки, как лягушки перед прыжком. Вот тут и спрячемся, среди этих клочков травы – такие часто встречаются на равнине. Опускаемся прямо на ребра и пластаемся, ну как блины.
Произнося эту речь, проводник припадает к земле, почти уткнувшись в нее носом. Хэмерсли, который и так едва стоял, рухнул с ним рядом. После этого на равнине, насколько хватает глаз, не остается ни одного приметного объекта – как на поверхности спящего океана.
Беглецам играет на руку то, что день уже клонится к концу. Им не приходится долго оставаться в неудобной позиции, прежде чем солнце, закатившись за западный край горизонта, предоставляет им возможность снова встать на ноги.
Что они и делают, радуясь возможности избежать положения, которое находили весьма мучительным, поскольку страдали от жара, поднимавшегося от иссушенной равнины. Но теперь солнце зашло, задул свежий ветерок, придавая им новые силы. К тому же наступившая темнота – луна пока еще не вышла – избавила их от необходимости прятаться. Американцы без страха продолжают путь. Хэмерсли чувствует себя так, будто в жилы ему влили новую кровь, и вспрыгивает на ноги наравне с товарищем.
– Сможете пройти еще немного, Фрэнк? – осведомляется охотник.
– Да, Уолт, много миль, – следует ответ. – У меня такое ощущение, будто я могу самый широкий отрезок прерии преодолеть без всякого труда.
– Отлично! – восклицает проводник. – Рад слышать такие слова. Если сумеем положить еще несколько миль между нами и теми завывающими дикарями, получим шанс спастись. Хуже всего то, что мы не знаем, в какую сторону двигать. Если повернем назад к Канейдиан-Ривер, можем угодить нашим друзьям прямо в зубы. Западнее лежат поселения Дель-Норте, но в том направлении мы тоже можем натолкнуться ни инджунов. Я не до конца уверен, что это были тенава. С юга у этой Огороженной Равнины нет конца до самой большой излучины Гранд-Ривер, а это – неблизкий путь. Забрав к востоку и немного к югу, мы способны достичь истоков Ред-Ривер в Луизиане. А стоит вашему покорному слуге добраться до этого потока, он без особого труда спустится по нему, дайте ему только винтовку, порох да пару пуль в подсумке. Слава Богу, мы не расстались с вашим ружьем ни в горе, ни в радости. Кабы не так, то хоть сейчас ложись да помирай.
– Идемте, куда скажете, Уолт – вам лучше знать. Я готов следовать за вами, и думаю, способен на это.
– Отлично. В любом случае, отсюда нам пора уносить ноги. Если даже не сможем проделать под покровом ночи большой отрезок, пройдем все же достаточно, чтобы поутру эти инджуны не заметили нас. Давайте двинем на юго-восток и попробуем добраться до истоков Ред-Ривер. Вот там красавица Полярная Звезда, с давних пор служащая мне верным проводником. Вон она, на рукоятке Плуга, или Большой Медведицы – так я слышал, частенько это собрание звезд называют. Нам следует только держать так, чтобы она была слева, чуть позади плеча, и тогда мы придем прямиком к развилке Ред-Ривер. Если только продержимся достаточно долго. Проклятье! Все у нас получится, да и делать больше нечего, как попробовать. Вперед!
С этими словами проводник двигается в путь – не полным ходом, но соразмеряя шаг с возможностями раненного товарища.
Глава 18. Лилипутский лес
Соразмеряя путь по звездам, беглецы продолжают путь – уже не бегом, и даже не слишком быстрым шагом. Вопреки решимости, с которой он подбадривает себя, раненый слишком слаб, чтобы выдерживать темп, и едва плетется. Товарищ не заставляет его ускорить ход – опытный путешественник по прериям, Уолт знает, что лучше медленно, но идти, чем выдохнуться из-за чрезмерных начальных усилий. Об индейцах нет ни слуху ни духу, ни за спиной, ни впереди. Тишина пустыни объяла американцев – безмолвие прерывается только шуршаньем крыльев совы, да иногда резкими трелями зуйка крикливого, вспархивающего у них из-под ног. Эти звуки, наряду с постоянным стрекотом цикад да далеким завыванием койота, – единственные, что приветствуют беглецов, и ни один из них не вселяет тревоги.
Спешить особых причин нет. Впереди вся ночь, а ко времени, когда забрезжит рассвет, странники наверняка подыщут место, где укрыться. Поверхность благоприятствует путешествующим пешком в темноте. Отвердевший на солнце грунт ровен, как мостовая, а местами гладок так, что экипаж мог бы катиться по нему, как по парковой дорожке. Для них это благо. Будь местность пересеченной, раненый не смог бы уйти далеко. Даже так силы его начинают быстро идти на убыль, ведь кровеносные сосуды несчастного почти пусты. Не удалось беглецам и много пройти до новой остановки, но они прошагали достаточно для уверенности, что даже стоя не будут заметны для наблюдателя, взобравшегося на утесы в том месте, откуда начался их путь.
А еще они достигли места, предлагающего возможность убежища – короче говоря, леса. Лес этот сложно разглядеть с расстояния более чем в милю, поскольку состоит он из карликового дуба – самые высокие из этих деревьев достигают высоты всего лишь в восемнадцать дюймов над уровнем почвы. Восемнадцати дюймов достаточно, чтобы скрыть лежащего плашмя человека, а поскольку эти лилипутские деревья растут густо, как кусты дурмана, то убежище выйдет достаточно надежным. Если только преследователи не пройдут настолько близко, чтобы упереться в них, беглецы могут не опасаться быть замеченными. Помимо этого, в американцах крепнет уверенность, что индейцев на верхней равнине нет. Едва ли те станут преследовать их после всех трудов, приложенных, чтобы сначала выкурить белых, а потом запечатать их. Да и раздел добычи с неодолимой силой влек команчей обратно к фургонам.
Убеждаясь, что преследовать по равнине их едва ли кто-то станет, Уайлдер предлагает сделать очередную остановку, на этот раз, чтобы поспать, потому как во время предыдущего отдыха они на это не решились. Он делится этой мыслью со своим товарищем, который некоторое время уже явно из последних сил поспевает за ним.
– Можем прилечь до восхода, – говорит Уолт. – А если утром заметим следы погони, можем пробыть здесь до заката солнца. Эти карликовые дубы обеспечат вполне сносное укрытие. Если прилечь, никто нас не обнаружит, разве что споткнется прямо о нас.
Его спутник не в состоянии возражать, и оба путника опускаются на землю. Миниатюрный лес дает им не только укрытие, но мягкое ложе, поскольку крошечные стволы и ветви устилают землю под телами беглецов. Те бодрствуют достаточно, чтобы перевязать по возможности рану Хэмерсли, после чего проваливаются в забытье.
Сон молодого прерийного торговца некрепок и неглубок. Страшные видения проплывают перед его мысленным взором: сцены кровавой расправы. Он то и дело резко пробуждается, а пару раз даже тревожит своего компаньона криком.
В другой обстановке Уолт Уайлдер почивал бы так же крепко, как если почивал на кушетке в бревенчатой хижине за тысячу миль от этого опасного места. Для него не впервой спать под аккомпанемент воплей дикарей. Последние лет двадцать он ежедневно или еженощно устраивал свое могучее тело на отдых на склоне горы или на плоской равнине, имея к утру куда больше шансов лишиться скальпа, чем сохранить его. Десять лет он входил в состав техасских рейнджеров – это странной организации, ведущей начало с того самого времени, как Стивен Остин[24] основал свою колонию в земле «Одинокой звезды». Если в ту ночь экс-рейнджер был взволнован больше обычного, то это по причине переживаний за товарища, а также из-за тех ужасных испытаний, которые им довелось перенести. Но вопреки всему спал Уолт как убитый и время от времени храпел, как аллигатор.
В долгом сне проводник не нуждался даже после изнурительных нагрузок. Шесть часов являлись нормой для его дневного или ночного отдыха. И едва рассвет начинает серебрить макушки карликовых дубов, Уолт вскакивает на ноги, отряхивает с себя росу, как потревоженный олень, а затем склоняется над раненым товарищем.
– Не спешите вставать, Фрэнк! – говорит он. – Мы не тронемся в путь, пока не рассветет, и прежде чем убедимся, что поблизости нет ни одного краснокожего. Тогда мы оставим солнце светить нам в левый бок и направим стопы на юго-восток. Как вы?
– Слаб, как вата. Даже не знаю, сумею ли пройти хоть еще немного.
– Ничего, мы потихоньку. Ежели скунсы за нами не гонятся, спешить некуда. Будь я проклят! Все никак не могу решить, что это были за инджуны. Почти уверен, что это тенава-киманчи – шайка едоков бизонов, причем самый скверный сброд во всех прериях. Мы, рейнджеры, не раз имели с ними дело, и не одного из них ваш покорный срезал собственной рукой. Вот была бы при мне моя винтовка – черт меня дернул расстаться с ней – я бы показал вам девять зарубок на прикладе, в память о девяти тенавах. Коль то были они, нам стоит держать к югу. Их кочевья лежат по большей части у Канейдиан или вокруг Большой Уичиты, и они могут пересечь край Огороженной равнины по пути домой. А значит, нам следует взять южнее и попытаться достичь северной развилки Бразос. Если наткнемся на индейцев, это будут южные киманчи – далеко не такие свирепые твари, как тенава. Знаете, Фрэнк, что мне приснился сон, как те инджуны напали на нас?
– Сон? Мне тоже. Но нет ничего странного, что он приснился нам обоим. Что было в вашем, Уолт?
– Мой был чудной, хоть и не совсем сон. Думаю, я больше чем наполовину проснулся, когда задумался над тем, что подметил во время схватки. Вам ничего тогда не показалось странным?
– Да я бы выразился, что только так было – все так странно и чудовищно.
– Тут ваш покорный слуга согласен от всего сердца. Однако мне доводилось видеть краснокожих в разных обличьях, но вот таких я никогда не встречал.
– И чем же отличались они от прочих дикарей? Я вот ничего такого не заметил.
– А вот я заметил. По крайней мере, мне так показалось. Не бросились вам в глаза среди них двое или трое с растительностью на лицах?
– Да, я видел. Думаю, тут нет ничего такого. Среди команчей и прочих племен на мексиканской территории можно встретить множество полукровок – детей похищенных белых женщин, живущих среди индейцев.
– Бороды, которые я видел, едва ли вырастут у полукровок.
– Но среди дикарей бывают и чистокровные белые – бандиты, сбежавшие от правосудия, а также пленники, которые индианизировались, как говорят мексиканцы. Наверняка вы заметили кого-нибудь из таких.
– Ну, быть может, вы и правы, Фрэнк. Уверен, что у одного была такая же густая борода, как моя собственная, только черная. Черная, как смоль, или близко к тому. Но если этот скунс не был белым под слоем угля и охры, то Уолт Уайлдер не в силах отличить христианина от язычника. Ну да ладно, сейчас без толку языком трепать. Белые, черные, желтые или красные, эти дьяволы заставили нас пешком мерить прерию, да еще и едва не покончили с нами при этом. У нас и теперь есть шанс отбросить копыта, не от жажды, так от пустого желудка. Я уже сейчас голоден так, что койота сожру. Впереди нас ждет тяжкое испытание, Фрэнк, и нам нужно укрепить сердце, чтобы преодолеть его. Ну вот, солнце встало, и поскольку нас, судя по всему, не преследуют, пора отправляться в путь.
Хэмерсли неохотно и с трудом поднимается. Он по-прежнему не чувствует себя пригодным идти дальше. Но оставаться здесь означает верную смерть. Совладав с собой, молодой человек делает шаг за шагом рядом со своим могучим товарищем.
Глава 19. Отбытие грабителей
На следующий день после разграбления каравана индейцы, потребив весь обнаруженный в фургонах виски и несколько протрезвев, приготовились двинуться в путь. Захваченные товары, разделенные на удобные для перевозки части, были навьючены на мулов и запасных лошадей. И тех и других животных имелось достаточно, поскольку индейцы готовились к подобному итогу схватки с торговцами.
Воздав почести погибшим товарищам, скальпированные и расчлененные тела белых людей воины бросили на съедение стервятникам и волкам, а сами сели в седла и отбыли.
Прежде чем покинуть сцену своих кровавых подвигов, команчи сдвинули фургоны потеснее и подпалили их – отчасти из инстинкта разрушения, отчасти из желания полюбоваться на большой пожар, но в какой-то степени также в намерении уничтожить все следы трагедии, за которую американцы – а их побаивались даже эти отчаянные грабители – могут когда-нибудь призвать их к ответу.
Уехали индейцы не все вместе, но разделившись на два отряда. Отряды эти, впрочем, были весьма неравного состава, поскольку один из них насчитывал всего четыре человека.
Второй, куда вошли главные силы разбойников, состоял из тенава-команчей под предводительством Рогатой Ящерицы. Он повернул на восток, направляясь к истокам Большой Уичиты – по берегам этой реки и ее притоков раскидывались кочевья их племени.
Группа поменьше выступила в направлении почти противоположном, на юго-запад. Оставив слева Льяно-Эстакадо, отряд переправился через Рио-Пекос чуть ниже того места, где заканчиваются приграничные с прерией поселения Нью-Мексико. Затем, свернув практически строго на юг, путешественники обогнули выступы Сьерра-Бланка, простирающейся в этих широтах на восток почти до реки Пекос.
Добравшись до места, известного как Гран-Кивира, где располагался некогда процветающий испанский город, центр золотодобычи, ныне представляющий собой лишь едва приметные руины и почти забытый, эти четверо снова сменили курс, двинувшись зигзагами в направлении на северо-запад. Путь их явно вел к перевалу в Сьерра-Бланка, как если бы грабители намеревались перебраться через горы и попасть в долину Дель-Норте. Попасть туда они могли, и не закладывая такую петлю, по хорошо известной и проторенной дороге, но похоже, именно этого им и хотелось избежать.
Один из числа этой группы уже известен нам по своей густой бороде и бакенбардам. Второй – это тот, кто обладает этими достоинствами в несколько менее выраженной форме, двое же остальных растительности на лице лишены.
Все четверо отличались смуглой кожей, и весь облик их свидетельствовал о принадлежности к чистокровным туземцам. Факт, что оба бородача разговаривали друг с другом по-испански, еще не отрицал их принадлежности к индейцам. На землях Нью-Мексико есть множество краснокожих, усвоивших кастильский как родной язык.
Обладатель обросших баками щек – главарь квартета, как и самый высокий из всех, – не расстался с долей выделенной ему добычи. Она следовала за ним на спинах семи сильных мулов. Животные образовывали атахо, то есть вьючный караван, находившийся под попечительством двоих безбородых, которые управлялись с караваном как заправские погонщики-арьеро, каковыми, вполне возможно, и являлись.
Другая парочка заботами о вьюках себя не утруждала, но ехала впереди, ведя беззаботную и даже шутливую беседу. Длиннобородый восседал на прекрасной вороной лошади – не на мексиканском мустанге, как у товарищей, но на большом мускулистом коне, стать которого указывала на кентуккийскую породу. И так оно и было, ведь это именно тот скакун, которого вынужден был бросить Фрэнк Хэмерсли во время поспешного бегства через расселину в утесах.
– На этот раз, Роблес, мы хорошенько погреем руки, – заметил наездник вороного. – Принимая в расчет шелка и кружева, не говоря уж об этом роскошном скакуне подо мной, мы можем считать наше время потраченным не напрасно.
– Уж насчет вас-то точно, – отозвался его собеседник. – Моя доля не так велика.
– Бросьте, теньете[25], не стоит так говорить! Вам следует быть довольным долей, подобающей вашему рангу. Кроме того, нельзя забывать, что тот, кто делает ставку, получает и право на выигрыш. Разве не так?
Это справедливое замечание явно произвело на Роблеса впечатление, и он кивнул.
– Ну вот, рад, что вы это признаете, – продолжил всадник на вороном. – Давайте не будем спорить. Ведь вам известно, Роблес, что мы не можем допустить ссор. Вы получите щедрый процент от этого счастливого предприятия, обещаю. Кстати, на сколько, как думаете, потянет наша добыча?
– Ну, – протянул Роблес, возвращаясь в веселое расположение духа. – Если грамотно распорядиться добром в Эль-Пасо или Чиуауа, можно выручить от пятнадцати до двадцати тысяч долларов. Тут есть разные шелка-бархаты, за которые можно взять хорошую цену, если предложить товар богатым дамочкам из Дуранго или Сакатекаса. Верно одно – вы прибрали к рукам добрую треть от товаров каравана.
– Ха-ха! Больше половины, если перевести на деньги. Рогатая Ящерица гнался за количеством, и я позволил ему отвести душу. Вождю куда милее дешевые ситцевые ткани, расписанные красными, зелеными и желтыми цветами, чем все шелка в мире, сотканные со времен матери Евы. Ха-ха-ха!
Смех, к которому Роблес охотно присоединился, еще звучал в воздухе, когда оба всадника въехали в идущий между горами проход. Он представлял собой проем в сьерре, показавшийся в обозрении вскоре после разделения с шайкой Рогатой Ящерицы. Это был перевал, загроможденный скалами, с почти неприметной тропой, петляющей из стороны в сторону и проходящей иногда по каньонам или расселинам таким узким, что мулу с поклажей едва хватало места, чтобы пройти.
При всем этом животные и путники не испытывали особых затруднений, и только американский конь выказывал признаки испуга. Прочие же четвероногие семенили, как ни в чем не бывало.
Несколько часов продвигался отряд мимо серии каньонов и ущелий, иногда пересекая поперечный хребет, чтобы спрямить поворот и срезать путь. Перед самым закатом он остановился на привал – не в самом дефиле, но в одном из еще более изрезанных его притоков, уходившем в сторону горы. Тут не было ни дороги, ни тропы, похоже, здесь никогда не ступала нога человека или животного.
При всем том лошадь Роблеса и вьючные втянулись в него спокойно, как в родное стойло. Да, вожак отряда на кентуккийском вороном въехал в провал первым, но едва ли уверенность остальных объяснялась этим фактом. Грабители ехали, пока не достигли предела – дальше прохода не было, ущелье заканчивалось тупиком, как это часто случается в амигдолаидовых[26] горах Мексики.
У самой оконечности, где ущелье сужалось до пятидесяти футов, лежал огромный гранитный валун, который как будто полностью перекрывал тропу, хотя позади между ним и утесом оставалось пространство.
Препятствие было только кажущимся и не заставило вожака остановиться даже на секунду. С одного из боков камня оставался коридор, достаточно широкий, чтобы в него прошла лошадь. Бородатый воспользовался им, следом проехали Роблес и цепочка мулов.
За валуном существовало открытое пространство в несколько квадратных ярдов, достаточное, чтобы развернуть коня. Предводитель дикарей направил скакуна прямо на скалы, но не с намерением вышибить ему мозги, а чтобы заставить войти в пещеру, проем, которой обрисовывался в фасаде вертикальной стены, черный и унылый, как дверь в темницу инквизиции.
Лошадь фыркнула и попятилась, но устрашающие мексиканские шпоры с острыми колесиками быстро заставили ее передумать. Следом шли мустанг Роблеса и мулы, причем последние втянулись в отверстие так же невозмутимо, как в хорошо знакомое стойло.
Глава 20. Преображение
Следующий день клонился уже к вечеру, когда четверо нагруженных добычей дикарей, нашедших прибежище в пещере, снова вынырнули наружу. Они направились на север, вытянувшись цепочкой в том самом порядке, как появились, но обличьем переменились так сильно, что если бы кто-то видел, как эти люди накануне въезжали в пещеру, то едва ли узнал бы их. Даже животные претерпели определенную метаморфозу. Лошадям поменяли сбрую: плоское американское седло исчезло со спины величавого кентуккийца, его сменило глубокое мексиканское седло-силья с характерными для него короной из тисненой кожи и деревянными стременами-эстрибос. Мулы тоже запряжены иначе – каждый получил уставное вьючное седло, именуемое «альпареха», а также широкие попоны-аписаморес, спускающиеся им на бедра. Награбленное добро уже не было приторочено небрежными связками, но пряталось в аккуратно упакованные тюки, как во время доставки регулярным караваном, атахо.
Двое погонщиков тоже несколько переменились. Кожа их сохранила прежний цвет – присущую индейцу бронзовую смуглость, но вместо орлиных перьев на головах у обоих красовались простые соломенные шляпы. С плеч у них свисали плащи без рукавов из грубой шерсти с перекрещивающимися полосами – тильмы, а на ногах были одеты свободные рейтузы из белой хлопковой ткани. Кожаный пояс и передник из дубленой бурой овчины довершали костюм арьеро из числа самых бедных. Таких называют «мосо» – помощниками.
Но вот преображение с двумя другими членами отряда – вождем и тем, которого звали Роблес, было более разительным. В пещеру они въехали индейцами, воинами из разряда знатных: с перьями, раскраской и прочими регалиями дикарской элиты. А назад вышли белыми людьми в костюмах процветающих ранчеро или, скорее, городских торговцев: широкополые блестящие шляпы, матерчатые куртки и брюки, последние подшиты с внутренней стороны кожей для верховой езды, сапоги с тяжелыми шпорами, на поясе шелковые кушаки, к седлу приторочены ножи-мачете, плащи-серапе, свернутые в скатку, покоятся на крупах лошадей, довершая снаряжение путешественников. Во главе атахо из мулов эта компания выглядела группой мирных торговцев, доставляющих свои товары из одного города в другой.
Выезжая из пещеры, вожак, выглядящий посвежевшим и помолодевшим, благодаря смене наряда и очистке кожи, бросил взгляд на небо, как бы справляясь по солнцу, который теперь час. Одновременно он извлек из кармана жилета золотые часы и сверился также с ними.
– Пора, Роблес, – заявил бородатый. – До заката еще шесть часов. Мы как раз успеем попасть в долину и выйти на дорогу, идущую вдоль реки. После захода солнца нам едва ли грозит встреча с кем-то – в эти дни все боятся индейцев. Еще через четыре часа мы будем в Альбукерке, значительно позже времени, когда тамошние жители улягутся в постель. Мы выждали достаточно долго, и мешкать более не стоит. Приглядывайте за мулами, мосо! Vamonos![27]
Повинуясь команде, они двигаются по ущелью. Вожак, как и раньше, едет впереди, за ним следует Роблес, а мосо с гружеными мулами замыкают процессию.
Вскоре караван снова входит в дефиле между горами и берет курс на северо-запад, в молчании следуя к долине Рио-дель-Норте. Путь по-прежнему лежит мимо каньонов и ущелий – то не дорога вовсе, но просто вьючная тропа, едва заметная по следам редких путешественников или отпечаткам копыт отбившегося от стад скота.
Солнце едва скрывается за далекими Кордильерами на западе, когда стены Сьерра-Бланка раздвигаются по сторонам дефиле, открывая нагруженному добычей каравану вид на широкую плоскую равнину реки Дель-Норте. Вскоре путники спускаются в нее, и среди ночи, под куполом звездного неба, пересекают дорогу с широкими колеями от грубых сельских повозок, называемых «карретас», говорящую о близости поселений. Дорога была сельская и вела от подножий холмов сьерры к переправе через реку, расположенной близ деревни Томе. Там она пересекалась с главной дорогой, идущей от Эль-Пасо на юг через все приречные города Нью-Мексико.
Повернув от Томе на север, белые грабители, еще недавно выряженные индейцами, продолжили свой путь к Альбукерке. Любой, кто встретил бы их на дороге, принял за группу торговцев, едущую от Рио-Абахо в столичный город Санта-Фе.
Но так далеко им добираться не нужно. Целью их путешествия был Альбукерке, хотя прибыв в город вскоре после полуночи, путешественники не остановились в нем и постарались не произвести шума, способного разбудить спящих обывателей.
Тихо миновав незамощенные улицы, караван продвинулся немного за окраину. Направлялся он к большому дому, или асьенде, прятавшемуся в тени деревьев. На крыше имелся бельведер, или мирадор, тот самый, на котором всего год назад стояли, покуривая сигары, полковник Миранда и его американский гость.
В привратницкой располагался караул солдат, перед воротами стоял часовой. Он привалился к калитке, его силуэт слабо обрисовывался на серо-белом фоне стены.
– Quien-viva? [28] – окликнул солдат всадников, когда стук копыт вывел его из полухмельного забытья.
– El Coronel-Commandante![29] – ответил высокий властно.
Это произвело ожидаемый эффект – его голос сразу узнали. Часовой, отсалютовав ружьем, позволил всадникам проехать без дальнейших расспросов, пропустив также следующий за ними атахо. Весь караван растворился за темными воротами, как накануне растворился в горной пещере.
Вслушиваясь в цокот копыт по камням внутреннего дворика-патио, часовой строил свои догадки и предположения. Ему не давала покоя мысль о том, что могло так долго удерживать коменданта вдали от порученного ему поста, а также другие вопросы столь же озадачивающего толка. Но они недолго занимали его. Какая разница, как или где тратит свое время комендант, пока солдат получает свое жалованье-суэльдо и рацион? А то и другое поступали без задержки, и на этой вселяющей уверенность ноте часовой завернулся в желтый плащ, привалился к стене и вскоре снова впал в состояние полусна-полубодрствования, из которого его вывело неожиданное прибытие гостей.
– Карамба! – воскликнул полковник, обращаясь к подчиненному, когда прибрав под замок добычу, оба расположились в прекрасно обставленной комнате в асьенде со столом, графином и бокалами. – Поездочка вышла долгая и утомительная, не так ли? Но мы не даром потратили время и труды. Ну же, теньенте, наполните снова свой бокал и давайте выпьем за успех нашего коммерческого предприятия. Пусть сбыть товары у нас получится так же выгодно, как приобрести их!
Лейтенант охотно налил вина и присоединился к тосту командира.
– Я подозреваю, Роблес, – продолжил полковник, – что вам все это время не давала покоя мысль, откуда узнал я про караван, разграбление которого так обогатило нас: про его маршрут, точное время прибытия, число сопровождающих и все такое? Думаете, это наш друг Рогатая Ящерица сообщил мне все эти сведения?
– Нет, не думаю, поскольку это невозможно. Откуда Рогатая Ящерица сам мог узнать, и причем заблаговременно, чтобы предупредить вас? Признаться честно, мио коронель, я на этот счет пребываю в полной растерянности. У меня нет ни малейшей догадки.
– Я мог бы дать вам ключ, умей вы читать. Но вы не можете, мио теньенте, потому как вашим образованием самым печальным образом пренебрегли. Но не важно, я прочитаю вслух.
С этими словами полковник извлек из ящика стоящего поблизости письменного стола листок бумаги, свернутый в форме письма. Судя по почтовой марке, это и было письмо. К тому же выглядел документ так, словно ему пришлось проделать большой путь, вполне вероятно, с посыльным. И действительно, письмо пересекло всю прерию.
«El Coronel Miranda, Commandante del Distrito Militario de Albuquerque, Nuevo Mexico»[30], – гласил начертанный на нем адрес. А сам текст, тоже на испанском, в переводе звучал так:
«Дорогой полковник Миранда! Я собираюсь выполнить обещание, данное вам при расставании. Мое торговое начинание уже продвинулось так далеко, что близится пора выступать на равнину. Мой караван будет невелик, всего шесть или семь фургонов с менее чем двумя десятками людей, зато стоимость товаров находится в обратной пропорции к их количеству – они предназначены для „рикос“ вашей страны. Выступить я собираюсь из приграничного городка Ван-Бюрен, штат Арканзас, и пойду новым маршрутом, открытым недавно одним из прерийных торговцев. Путь этот проходит вдоль реки Канейдиан, которую вы называете „Рио-де-ла-Канада“, и огибает верхний край великой равнины Льяно-Эстакадо. Этот южный маршрут предоставляет нам большую независимость от времени года, поэтому я смогу путешествовать осенью. Если ничто не задержит меня по пути, я буду в Нью-Мексико примерно в середине ноября, и уже сгораю от нетерпения возобновить знакомство, в котором вы выступали в качестве дающего, я же исключительно в роли получателя благ.
Это письмо я отсылаю с весенним караваном, отправляющимся из Индепенденса в Санта-Фе, в надежде, что оно благополучно достигнет вас.
Подписываюсь, дорогой полковник Миранда, как ваш преданный друг
Фрэнсис Хэмерсли»
– Вот так, теньенте, – сказал полковник, складывая послание и кладя его обратно в ящик. – Теперь ситуация прояснилась?
– Как солнечный день, что сияет над Льяно-Эстакадо, – последовал ответ лейтенанта, которого восхищение талантами начальника, равно как и поглощенное спиртное, подвигли на поэтические сравнения. – Carrai-i! Esta un golpe magnifico![31] Это достойно самого Мануэля Армихо или даже великого Санта-Анны!
– Это удар, еще более мастерский, чем вы думаете, потому как он двойной – сразил двух пташек одним камнем. Давайте-ка еще раз выпьем за него!
Снова наполнив бокалы, сообщники по преступлению подняли их за успех подлой затеи, которую так удачно воплотили в жизнь.
Затем Роблес встал, чтобы отправиться в картель, или казарму, где обитал, и пожелал полковнику «буэна ноче».
Комендант и сам подумывал о постели и, взяв со стола лампу, двинулся в направлении спальни, карто де камара.
Проходя мимо висящей на стене зала картины – портрета прекрасной девушки, полковник остановился и с минуту глядел на нее, потом повернулся к зеркалу.
Словно в том отразилась тень самых глубин его души, выражение торжества, так недавно написанное на лице негодяя, мигом исчезло, сменившись гримасой огорчения.
– Один готов, – вполголоса сказал он сам себе. – Половина пятна смыта, и я благодарю за это Пресвятую Деву. Но где второй. И она? Где они, где?
С этими словами полковник побрел, пошатываясь, в свою комнату.
Глава 21. Через заросли полыни
Идет четвертый день после судьбоносного совета среди карликовых дубов, и двое беглецов по-прежнему бредут по Льяно-Эстакадо. Они едва проделали шестьдесят миль на юго-восток, и не достигли пока ни одного из потоков, устремляющихся на равнину Техаса.
Продвижение их медленно, потому как раненый, вместо того чтобы поправляться, только слабеет. Шаг его нетверд, ноги заплетаются. Помимо потери крови есть еще нечто, что лишает его сил: жестокие приступы голода и еще более невыносимая агония жажды.
Его товарищ тоже страдает, пусть и не в такой степени, но достаточно, чтобы шаг его сделался неровным. Ни у одного из них не было во рту ни капли воды с тех пор, как они пили среди фургонов, до начала схватки. С тех пор немилосердное солнце печет бедняг, а единственной пищей им служат пойманные на равнине сверчки, иногда рогатая лягушка, или немного сока кактуса опунция – но это уж совсем редко.
Голод произвел на обоих свое действие, печальное и стремительное. Уже к исходу четвертого дня путешественники сильно похудели и напоминают скорее призраков, чем людей. Пейзаж вокруг соответствует их внешнему виду – насколько хватает глаз, равнина поросла полынью, серебристые листья которой, смыкаясь наверху, рождают ощущение, будто весь мир объят одним огромным саваном.
На этот покров падают тени двух людей, пропорциональные их росту. Принадлежащая экс-рейнджеру убегает вперед на целую милю, потому как солнце низко стоит над горизонтом и светит путникам в спину. Они направляются на восток в надежде добраться до края Льяно там, где пустыня граничит с техасскими прериями. Впрочем, в душе одного из них эта надежда почти умерла. Фрэнк Хэмерсли уже не рассчитывает добраться когда-нибудь до сердца цивилизации или хотя бы пересечь ее границу. Даже рейнджер в отставке начинает склоняться к подобной мысли.
А вот другим живым существам она явно доставляет радость. Тени двоих мужчин не единственные, что скользят по залитым солнцем листьям полыни. На других тенях обрисовываются очертания крыльев – крыльев огромных птиц с пушистым хохолком и голой красной шеей. Этот вид пернатых хорошо известен – это сопилоте, мексиканские грифы.
По земле плывут два десятка таких теней, потому что двадцать стервятников кружат в небе. Эта картина неприятна путешественнику, даже если наблюдать ее издалека. Кружение над головой порождает в нем страх – он не может не читать в нем предначертание собственной судьбы.
Птицы следуют за двумя людьми, как следовали бы за раненным бизоном или больным оленем. Они парят и описывают круги, подчас спускаясь вызывающе низко. Пернатые не считают их призраками. Пусть путники худы, на их костях еще достаточно мяса для поживы.
Раз за разом Уолт Уайлдер бросает взгляд наверх. Он обеспокоен, хотя старается скрыть тревогу от товарища. Проводник проклинает подлых стервятников, но не вслух, а про себя, молча. Долгое время путники идут, не обмениваясь ни словом. Прежде экс-рейнджер подбадривал спутника, но мужество, похоже, оставило его, и он сам стал приходить в отчаяние.
Душевные силы Хэмерсли таяли по мере истощения сил телесных. Когда последние иссякли, первые тоже подошли к концу.
– Дальше не могу, Уолт! – заявляет он, останавливаясь. – Я не способен сделать и шага. В горле горит огонь, я задыхаюсь. Что-то пожирает меня изнутри и тянет упасть на землю.
Охотник тоже останавливается. Он не пытается уговорить товарища идти дальше, так как понимает бесполезность этих стараний.
– Идите один, – добавляет Фрэнк, с трудом выдавливая слова. – У вас еще достаточно сил, чтобы добраться до воды. У меня их нет, но я могу умереть, и не боюсь смерти. Бросьте меня, Уолт! Бросьте!
– Никогда! – следует хриплый, но твердый ответ, исходящий словно из рупора.
– Вы можете, должны. Зачем жертвовать двумя жизнями вместо одной? Вашу еще можно сохранить. Заберите с собой винтовку, вдруг попадется дичь. Идите, товарищ, друг – идите!
Снова тот же ответ, таким же тоном.
– Я говорил, когда мы сражались, – добавляет охотник. – И когда потом галопом скакали сквозь дым, что мы умрем или спасемся вместе. Разве не говорил, Фрэнк Хэмерсли? И повторю снова. Коль вам суждено сыграть в ящик среди этих зарослей полыни, то Уолт Уайлдер завернет свой труп уголком того же савана. Не так уж много сил осталось в моих руках, но их хватит, чтобы держать тех стервятников на расстоянии. Мы еще посмотрим, кто кого съест. Если нам суждено откинуть ноги, то это будет по причине жажды, а не голода. Какого мы сваляли дурака, когда не подумали об этом раньше! Но кому придет в голову сожрать грифа? Ну да голод – не тетка, поэтому как ни отвратительна их плоть, это все-таки мясо!
Произнося эту тираду, проводник вскинул приклад к плечу. Вместе с последним словом раздается треск выстрела, за которым следует падение сопилоте в заросли полыни.
– Так, Фрэнк, – говорит Уайлдер, отправляясь подобрать подбитую птицу, испуганные собратья которой убираются на почтительное расстояние. – Давайте разведем костерок и изжарим ее. Полыни тут достаточно для приправы, а то запашок будет еще тот. Думаю, если зажать нос, нам удастся проглотить по кусочку – это позволит нам продержаться еще немного. Эх, нам бы толику воды!
Словно надежда снова внезапно овладела им, проводник распрямляется во весь свой гигантский рост и устремляет взор на восток, через равнину.
– Вон там видна гряда холмов, – говорит он. – Я как раз глядел на нее, когда вы завели речь о конце. Где холмы, там и потоки. А что, Фрэнк, если вы побудете здесь, а я смотаюсь туда и обратно. Судя по всему, до гряды миль десять, не больше. Я без труда вернусь обратно к утру. Как думаете, сможете продержаться до того времени, если подкрепитесь кусочком стервятника?
– Мне кажется, я смогу продержаться и без этого. Меня больше изводит жажда. Я чувствую себя так, словно по жилам у меня бежит жидкий огонь. Уолт, если вы верите, что есть шанс найти воду, то ступайте.
– Значит, иду. Но глядите, не помрите до моего возвращения. Зажарьте ту тварь, пока не протухла. Трут у вас есть, а сухая полынь пойдет на топливо. Я тоже не собираюсь страдать от голода, а поскольку ничего стоящего по пути может не попасться, то подстрелю про запас одну из этих душистых пташек.
Перезарядив винтовку, и снова вскидывает ее к небу и сбивает второго сопилоте.
– Вот так, – продолжает Уайлдер, поднимая вонючую тушу и приторачивая к поясу. – Не падайте духом, пока ваш покорный слуга не вернется. Я рассчитываю обернуться к утру, и чтобы мне наверняка не заблудиться, расположитесь-ка в тени вон той пальметты – она достаточно приметная, чтобы я заметил ее издалека и без труда разыскал вас.
Дерево, о котором говорил проводник, на самом деле представляло собой не карликовую пальму собаль, но родственное ей растение. То была юкка той разновидности, которая произрастает на возвышенных равнинах Северной и Центральной Мексики, с длинными клинкообразными листьями, растущими, как у алоэ, из ствола во всех направлениях, образуя своего рода сферическую chevaux-de-frize[32]. Верхушка юкки возвышается над поверхностью земли футов на шесть, то есть значительно выше кустов полыни, а ее темные, твердые ростки резко контрастируют с посеребренными листочками травы, благодаря чему пальма превращается в отличный ориентир, приметный на плоской местности с большого расстояния.
С трудом дотащившись до дерева, Хэмерсли без сил падает с восточной его стороны, где милосердная тень дает ему защиту от заходящего, но все равно палящего солнца. Тень Уолта Уайлдера во всю свою длину простирается по равнине. Не говоря ни слова, охотник, за спину у которого закинуто ружье, а убитый гриф болтается на поясе, покидает место привала и отправляется на восток, к смутно различимой на горизонте гряде холмов.
Глава 22. Охотница
– Vamos, Lolita![33] Держись, девочка моя! Еще две лиги, и ты сможешь зарыться носом в мягкую травку грамма и охладить копыта в хрустально чистом потоке. Да, и еще получишь пригоршню орешков пиньон на ужин, обещаю. Ты была молодцом сегодня, но давай не будем опаздывать. Сама знаешь, что ночью в Льяно легко потеряться, и тогда подлые волки съедят нас обоих, а это будет весьма прискорбно, mia yegua[34]. Не дадим же им шанса обойтись с нами таким образом. Adelante![35]
Лолита – это гнедой мустанг с белыми гривой и хвостом, личность же, читающая ей приведенные выше нотации – молодая девушка, едущая на ней верхом. Прекрасной наезднице явно нет еще и двадцати, однако благодаря властному, до некоторой степени, выражению лица, она кажется старше. Кожа ее хоть и бела, но в ней присутствует золотисто-коричневый или оливковый оттенок, часто встречающийся у представителей андалузийской расы, а серповидные брови, шелковистые волосы, черные, как смоль, и пушок на верхней губе очевидно указывают на присутствие мавританской наследственности. Черты лица прекрасны и почти классически правильны, с греческим профилем, а отсутствие даже намека на раскосость глаз, вопреки смуглости кожи, категорически опровергает догадку насчет примеси индейской крови. Хотя в этой части света подобная кровь встречается очень часто, в жилах сеньориты ее действительно нет ни капли. Оливковый оттенок объясняется принадлежностью к испанским морискам[36], облик девушек которых если и не прекраснее, чем у саксонских блондинок, то определенно живописнее.
С разрумянившимися щеками и глазами, блестящими от предпринятой верховой прогулки, девушка выглядит настоящим образчиком физического здоровья, тогда как выражение покоя на лице говорит о душевной уравновешенности.
Внимание привлекают ее костюм и снаряжение. На мустанге она восседает на мексиканский манер, по-мужски, за спиной на ремне висит легкое охотничье ружье. Серапе из лучшей шерсти наброшено подобно шарфу на левое ее плечо, наполовину скрывая плюшевый жилет или жакетку, застегнутый на пышной груди. Ниже идет расшитая юбка, энагва, из-под которой выглядывает пара белоснежных брюк-кальсонсильяс, отделанных по низу бахромой, миниатюрные ножки обуты в сапоги со шпорами. На голове у красавицы шляпка из мягкой шерсти викуньи, с золотой тесьмой, обрамленная по краю золотым кружевом, и с пером цапли наверху.
Этот наряд вкупе с манерой сидеть на лошади может показаться странным человеку, не знакомому с обычаями страны. Ружье и экипировка придают всаднице сходство с мужчиной, и на первый взгляд ее можно принять за безбородого юношу. Однако рассыпающиеся по плечам густые пряди, тонкие черты, нежная кожа, юбка, маленькая ручка с изящными пальчиками, поглаживающими гриву кобылы, безошибочно указывают на принадлежность ее к женскому полу.
Это охотница – род ее занятий безошибочно доказывает свора собак, больших породистых мастифов, следующих за ней по пятам. Охотница, преуспевшая в своем ремесле – свидетельством тому пара вилорогих антилоп, связанных вместе и перекинутых через круп лошади на манер вьюков.
Мустангу не требуются шпоры, достаточно хорошо знакомого мелодичного голоса. При слове «вперед!» кобыла прядает ушами, взмахивает хвостом и пускается в короткий галоп. Собаки бегут позади длинными прыжками.
Скачка продолжается минут десять, затем дорогу маленькой кавалькаде пересекает птица. Она пролетает так близко, что почти задевает крылом морду Лолиты, вынуждая наездницу отклониться в седле и натянуть поводья. Птица – это черный стервятник, сопилоте. Гриф не описывает круги в высоте, как это обычно для него, но летит по прямой и быстро, как выпущенная из лука стрела.
Это заставляет всадницу остановиться. Некоторое время она остается неподвижной, наблюдая за полетом стервятника. Гриф присоединяется к стае сородичей, располагающейся так далеко, что птицы кажутся просто точками. Девушка замечает, что они не летят в какую-то определенную сторону, но описывают круги, видимо над лежащей на земле добычей. Похоже, грифы еще не осмеливаются приближаться к ней – они держатся в воздухе, не садясь на землю, хотя время от времени то один, то другой пикирует вниз, пролетая над самыми верхушками кустов полыни, которыми густо поросла равнина.
Заросли мешают охотнице разглядеть то, что лежит на земле, хотя ей и так понятно – это нечто способное привлечь внимание сопилоте. Она явно достаточно знакома с жизнью в пустыне, чтобы прочитать эти письмена и уловить их значение. Событие не только пробуждает любопытство, но и требует расследования.
– Кто-то там упал, но еще не погиб? – спрашивает сама себя девушка. – Интересно, кто? Никогда не могла смотреть на этих отвратительных птиц без трепета. Santissima[37], как я вздрогнула, когда эта тварь захлопала прямо перед моим носом своими черными крыльями! Мне так жаль любое живое существо, которому они угрожают, даже если это койот. Может, койот, а может, антилопа. Другая живность почти не встречается на этой пустынной равнине. Идем, Лолита, давай выясним, кто там! Нужно будет сделать небольшой крюк, и от тебя это потребует дополнительных усилий, но ты ведь не возражаешь, девочка моя? Я знаю, что не возражаешь.
Повинуясь легчайшему движению узды, кобыла повернула и возобновила скачку уже в направлении вьющейся стаи.
Позади остается миля, и до птиц уже близко, но привлекший их объект пока не виден. Он может скрываться или в зарослях травы, или под большой юккой, темные побеги которой вздымаются над полынью на несколько футов, и над которой и кружат стервятники.
Подъехав к юкке на расстояние выстрела из ружья, всадница заставляет Лолиту сбавить прыть, а затем переводит на шаг. В зрелище смерти, агонии и борьбы испускающего дух живого существа, пусть это даже всего лишь бессловесная скотина, есть нечто неизменно вызывающее сочувствие, смешанное с благоговением. Последнее и овладевает молодой девушкой, спешащей к месту, где кружат птицы.
Ей не приходит в голову, что причиной внимания стервятников может служить человек, хотя воспоминание о схожей ситуации заставляет ее гнать коня – однажды и она сама вместе с родными и близкими, оказалась вдруг в положении добычи, вокруг которой реет стая сопилоте.
Но сейчас у нее нет ни малейшего подозрения, что причиной их внимания является человек – сюда, в Льяно-Эстакадо, люди забредают редко, да и прочие живые существа сторонятся пустыни.
Подъехав ближе, сеньорита замечает черный диск, очерченный на темно-зеленых листьях юкки. При более тщательном рассмотрении он приобретает форму птицы, такого же грифа. Стервятник мертв и нанизан на острые ветви растения, как будто рухнул на них с высоты.
При виде этой картины губы наездницы трогает улыбка.
– Ну, кобылка, я зря потратила свое время и твои силы, – говорит она, натягивая поводья и наполовину повернув мустанга. – Эти жуткие птицы всего лишь слетелись на место падения себе подобной и устроили над ней velorio[38].
Снова посмотрев в сторону мертвого грифа, она продолжает:
– Впрочем, любопытно, будут ли они просто бдеть над трупом, и не являются ли плакальщики каннибалами, которые не прочь сожрать себе подобного. Нашему естествоиспытателю дону Просперо будет любопытно узнать сей факт. Почему бы не задержаться на некоторое время и не понаблюдать?
С минуту в ней угадывается нерешительность – уехать или остаться? Но от этой нерешительности не остается и следа, когда следующее событие вытесняет в ней научный интерес чем-то близким к страху.
Мастифы, поотставшие за время скачки по равнине, теперь нагнали хозяйку, но вместо того, чтобы остановиться рядом с Лолитой, устремились к юкке. Не смрад мертвого сопилоте, при всей его силе, привлек их – это был запах, более отвечавший их кровожадным инстинктам.
Подбежав к дереву, собаки обогнули его, но затем с рыком отпрянули назад, словно нечто, поджидавшее их там, дало отпор.
– Раненный медведь или волк! – высказывает догадку владелица псов.
Но не успевают эти слова сорваться с ее уст, как она понимает, что ошиблась. Среди лая собак девушка улавливает звуки человеческого голоса. В то же самое мгновение над ветвями растения показываются голова и рука – рука, сжимающая нож с длинным лезвием!
Глава 23. «Собаки, сидеть!»
Вопреки очевидному самообладанию и трезвому рассудку, наездница Лолиты явно испугана – более чем стервятники, взмывшие при ее приближении несколько выше. Не удивительно, что на девушку так подействовала эта странная картина: голова мужчины с усами и рука с ножом, на лезвии которого видна кровь! И это в уединенном месте!
Первая мысль всадницы – развернуть Лолиту и умчаться прочь отсюда. Но поразмыслив, она остается. Мужчина явно один, и на лице у него не читается ни злодейского умысла, ни злобы. Цвет кожи и усы указывают на белого человека, не индейца. Кроме этого бледность на щеках и потерянный, болезненный взгляд говорят о страдании, не о грехе.
Все это охотница подмечает с первого взгляда и принимает решение. Вместо того, чтобы ускакать, она направляет мустанга к юкке. Приблизившись, девушка соскакивает с седла и, с хлыстом в руках, устремляется к собакам, которые по-прежнему подают голос и грозят наброситься на чужака.
– Abajo, perros! abajo, feos! A tierra![39] – выговаривает она псам, огрев каждого ударом, после чего те разом успокаиваются и жмутся к ее ногам. – Разве не видите, что вы ошиблись? Не поняли, что кабальеро – не индио? – Тут она поворачивается к мужчине. – Хорошо, что у вас белая кожа, сеньор. Будь она бронзовой, я не уверена, что смогла бы спасти вас от участи быть растерзанным. Мои мальчики не расположены к американским туземцам.
Пока девушка произносит эту немного сумбурную речь и производит действия, ее сопровождающие, Фрэнк Хэмерсли – ибо это он и есть, – смотрит на нее в молчаливом недоумении. Кто перед ним? Две огромные, свирепого вида собаки, лошадь в странной сбруе, молодая девушка, едва переступившая порог зрелости, причудливо и живописно одетая. Что он слышит? Поначалу лай мастифов, собирающихся порвать его на части, затем голос, приятный и мелодичный, как трель певчей пташки! Не сон ли это?
Фрэнк находился в забытьи, из которого его вырвал собачий рык. Но то был кошмар, теперь же все наоборот. Демоны преследовали его во сне, теперь же перед ним ангел.
Девушка перестала говорить. Когда вызванное резким пробуждением головокружение прошло, сознание молодого человека прояснилось, и он начал воспринимать реальность. Неожиданная тревога вызвала мгновенный прилив сил, который вскоре миновал. Слабость вернулась, и раненый снова опустился бы на землю, если бы не ухватился за юкку, плотные листья которой помогли ему удержаться на ногах.
– Valga me Dios![40] – восклицает девушка, уяснив состояние собеседника. – Ay de mi![41] – продолжает она страстно. – Вам плохо, сеньор? Это от голода? От жажды? Вы заблудились в Льяно-Эстакадо?
– Голод, жажда – и то и другое, сеньорита, – отвечает он, впервые за все время раскрыв рот. – Несколько дней я ничего не ел и не пил.
– Virgen santissima![42] Неужели?
С этими словами она подбегает к лошади и, вытащив из седельной сумы небольшой мешочек и отстегнув флягу из тыквы-горлянки, возвращается к американцу.
– Вот, сеньор! – говорит она, извлекая из мешочка и протягивая раненному пару холодных лепешек-тортилий. – Это все, что у меня есть – я целый день провела вне дома и подъела запасы. Сначала хлебните воды, не сомневаюсь, в ней вы нуждаетесь больше. Я помню, как сама страдала от жажды. Добавим в воду вот это, так ваши силы быстрее восстановятся, поверьте.
Вручив ему флягу, содержащую, судя по весу, около пинты, она извлекает сосуд поменьше и сначала наливает жидкость из нее в воду, а потом обрызгивает тортильи. Это уксус с добавлением chile Colorado – красного мексиканского перца.
– Я не граблю вас? – спрашивает Хэмерсли, обводя многозначительным взглядом широкую бесплодную прерию.
– Нет-нет! Я не голодна, кроме того, совсем близко отсюда я могу найти свежие припасы. Пейте, сеньор! Пейте до дна.
В десять секунд калебас пустеет.
– Теперь за тортильи. Еда скудная, но уксус с чили подкрепит вас. Нам, обитателям пустыни, это известно.
Ее слова подтверждаются, потому как всего после нескольких кусочков, опрысканных снадобьем, голодающий чувствует себя так, будто получил целительное лекарство.
– Как думаете, сможете вы ехать верхом? – спрашивает она.
– Идти смогу, но едва ли долго.
– Если удержитесь в седле, вам не будет нужды идти. Садитесь на мою кобылу, я пойду пешком. Тут близко, всего шесть миль.
– Но я не могу оставить это место, – возражает кентуккиец.
– Вот как? – восклицает девушка, устремляя на своего подопечного изумленный взгляд. – Почему, сеньор? Здесь вы наверняка погибнете. С вами нет спутников, способных позаботиться о вас?
– Спутники есть, точнее, спутник. Именно поэтому я должен остаться. Вернется ли он сюда, я не знаю. Он ушел на поиски воды. Но в любом случае, Уолт будет меня искать.
– Но с какой стати вам его дожидаться?
– Нужно ли спрашивать, сеньорита? Это мой товарищ, верный и преданный, который делил со мной все опасности, далеко не малые в последнее время. Если, вернувшись, он обнаружит, что я исчез…
– И что же, кабальеро? Этот человек будет знать, где искать вас.
– Но откуда?
– О, все очень просто. Предоставьте это мне. Вы уверены, что ему удастся разыскать это место?
– Совершенно уверен. Это дерево подскажет ему. Он заприметил его, прежде чем уйти.
– В таком случае, вам нет никаких причин оставаться. Напротив – я вижу, вы нуждаетесь в более удобной постели, чем заросли полыни. И знаю, где можно ее найти. Вы идёте со мной, кабальеро? Ко времени возвращения вашего товарища, здесь его будут ждать. На случай, если он опередит моего посланца, вот это поможет ему не заблудиться.
С этими словами девушка извлекает из подвешенной на цепочке к поясу маленькой сумочки листок бумаги и карандаш и собирается что-то написать, но тут ей приходит в голову одна мысль.
– Ваш товарищ понимает по-испански? – спрашивает она.
– Совсем немного. Он говорит на английском или, как мы его зовем, на американском.
– А читать умеет?
– Немного. Достаточно, я думаю, чтобы…
– Сеньор, – перебивает его собеседница. – Мне нет нужды спрашивать, обучены ли вы грамоте. Возьмите этот листок и изложите все на родном языке. Напишите, что вы отправились на юг, строго на юг, на расстояние около шести миль. Попросите своего друга оставаться здесь и подождать, когда за ним придут и проводят туда, где можно будет найти вас.
Хэмерсли видит в этом совете зерно истины. Нет причины отклонять предложение и не ехать сейчас же с той, кто его делает. Вдруг, если он останется здесь, произойдет нечто непредвиденное, и ему никогда уже не придется увидеться вновь со своей прекрасной спасительницей? Как угадать, что может случиться в сердце этой таинственной пустыни? Уехав, он скорее сможет прислать подмогу товарищу.
Фрэнк не колеблется более, но пишет на листке бумаги крупными, нарочито разборчивыми буквами, которые без труда прочтет даже экс-рейнджер:
«Спасен ангелом. Держите строго на юг. Шесть миль отсюда и найдете меня. Тут лошадь, можно идти по следам копыт. Если подождете тут, кто-то придет и проводит вас».
Охотница берет записку, бросает на нее взгляд, словно ей любопытно, как выглядит на письме неведомый ей язык. Но что-то в играющей на ее губах улыбке наводит на мысль, что она знакома с ним, пусть даже поверхностно.
Она не говорит ни слова, просто подходит к юкке и нанизывает листок на один из верхних отростков.
– А теперь, кабальеро, садитесь на мою кобылу. Видите, она ждет вас.
Хэмерсли снова протестует, говорит, что прекрасно может идти. Но запинающаяся походка опровергает эти слова, и все его возражения напрасны.
Молодая девушка стоит на своем, и наконец кентуккиец сдается и неохотно взбирается в седло.
– Теперь, Лолита, смотри, чтобы шаг твой был твердым, или ты не получишь обещанных пиньонов, – заявляет хозяйка мустанга. – Adelante! Nos vamos, senor![43]
С этими словами она начинает путь через заросли полыни. Лошадь идет рядом с ней, а две громадные собаки следуют позади, как бы образовывая арьергард.
Глава 24. Враги или друзья?
Сидя верхом на мустанге, Фрэнк Хэмерсли вершит свой путь, удивляясь необычной провожатой. Встретить такое чудное создание в таком богом забытом углу света, среди безлесной и безводной пустыни, в сотне миль от ближайшего цивилизованного поселения!
Кто она? Откуда взялась? Куда ведет его?
На последний вопрос ответа ждать недолго – девушка снова и снова подбадривает путника, говоря, что до места назначения уже недалеко.
– Вон там! – восклицает она наконец, указывая на два похожих на курган возвышения, вздымающихся подобно близнецам над плоской равниной. – Между ними лежит наш путь. Оттуда нам останется рукой подать – мы уже увидим ранчо.
Молодой прерийный торговец не отвечает. У него мелькает только мысль о том, как странно все это: прекрасная незнакомка, ее отвага, удивительная осведомленность наряду с наивностью, благородное поведение, живописная одежда, охотничье снаряжение, громадные псы, следующие по пятам, притороченная к седлу добыча, мустанг, на котором он, Фрэнк, сидит. Все это теснилось и перемешивалось у него в голове, приобретая облик фантастического сновидения.
Сцена, представшая его глазам, после того как они обогнули ближайший из курганов-близнецов и вошли в похожую на ворота теснину между ними, кажется ему столь же нереальной. Внизу – в углублении в несколько сот футов, лежит эллипсовидной формы долина, будто кто-то вырезал в поверхности равнины огромный бассейн. Но овальная форма подсказывает кентуккийцу, что это может быть кратер потухшего вулкана. Но где тогда лава, некогда изливавшаяся из жерла? За исключением двух холмов по обеим сторонам, вся местность, насколько хватает взора, ровная, как поверхность мирно спящего озера. Да и само углубление не похоже на вулканическое – ни черных стен, ни шлака, ни обратных потоков лавы, ни груд пемзы. Напротив, тут все поросло свежей зеленью: деревья с листвой разных оттенков, среди которых выделяются темные тона виргинского дуба и пекана, более светлые тона тополей и осыпанные цветом ветви дикой мелии. Серебристый диск в самом центре долины свидетельствует о стоячей воде, а белые прожилки говорят о пенных потоках, низвергающихся водопадами и каскадами. Близ озерца, в самой середине, в небо над макушками деревьев поднимается столб синеватого дыма. Это признак жилья, и стоит путникам продвинуться еще немного по впадине между холмами, как их глазам открывается дом.
По сравнению с унылой равниной, по которой Хэмерсли брел так долго, долина кажется ему раем – достойным прибежищем для пери[44], приведшей его сюда. Это похоже на пейзаж, нарисованный на углубленных стенах овальной впадины с безоблачным небом, подобным оболочке из голубого стекла, аркой смыкающимся над ним.
Сцена кажется почти нереальной, и снова молодой прерийный торговец начинает сомневаться в правдивости того, о чем говорят ему органы чувств. В конце концов, это может оказаться плодом воображения, результатом перенапряжения ума и претерпленных страданий. А быть может, виной всему пустынный мираж, так часто обманывавший его и прежде? Нежный голосок звучит снова, рассеивая его сомнения.
– Mira, caballero![45] Теперь видите, куда мы направляемся? Уже совсем близко, нужно только крепко держаться в седле следующие ярдов сто или около того. Там крутой спуск и тропинка узкая. Сдвиньте колени и доверьтесь кобыле, она хорошо знает дорогу и доставит вас в целости и сохранности. Так ведь, Лолита? Ну конечно, девочка моя!
Мустанг издает тихое ржание, словно отвечая на вопрос.
– Я пойду вперед, – продолжает девушка, – поэтому отпустите поводья и предоставьте Лолите самой находить путь.
Дав указания, проводница резко поворачивает направо, где тропа, проходя почти перпендикулярно склону, спускается в долину. Сопровождаемая идущим по пятам мустангом, она бесстрашно устремляется вниз.
Спуск определенно очень крут, даже для пешехода, и будь у него возможность решать, Хэмерсли отказался бы одолевать его верхом. Но выбора у него нет, так как не успел он даже выразить протест, Лолита пустилась в путь, высоко задрав задние и опустив передние ноги, как если бы стояла на голове! Всаднику не остается ничего иного, как повиноваться и держаться в седле. С этой целью он продвигает вперед ноги, а спину откидывает на круп так, что плечи его оказываются между связанных за голени убитых антилоп. В этом положении Фрэнк остается до тех пор, пока не обнаруживает, что едет вперед, а на лицо ему падают солнечные лучи – это значит, лошадь снова движется по ровному грунту.
– Теперь, сеньор, можно сесть прямо, опасность миновала, – доносится до него голос хозяйки Лолиты. – Ты вела себя молодцом, кобылка! Yeguita![46] – добавляет девушка, нежно потрепав мустанга по гриве. – Ты получишь обещанные орешки пиньон, целую квартилью![47]
Снова заняв место впереди, она направляется по бегущей среди деревьев дорожке, все еще уходящей вниз, но теперь по пологому склону. Рассудок Хэмерсли находится в смятении. Причудливые сцены, вещи, мысли и видения роятся перед ним, молодой человек снова начинает думать, что чувства либо обманывают его, либо обманываются сами.
На этот раз догадка верна – большая потеря сил и крови, лишь на время отступившая под действием возбуждения от странной встречи, берет свое, приводя к горячке, и постепенно лишает его сознания.
Фрэнк смутно ощущает, что въезжает под деревья, пышные кроны которых смыкаются, образуя купол у него над головой и закрывая солнце. Вскоре снова становится светло, так как мустанг выходит на поляну, в центре которой стоит здание, по виду сложенная из бревен хижина. Кентуккиец видит расплывчатые силуэты нескольких мужчин у дверей. Когда кобыла останавливается рядом с ними, слышится возглас прекрасной проводницы:
– Hermano![48] Держи его! Alerte! Alerte![49]
При этих словах один из мужчин подбегает к нему – чтобы помочь или убить, остается только гадать. Потому как прежде чем рука незнакомца касается Хэмерсли, свет меркнет перед глазами американца, и подобное смерти темное забытье окутывает его.
Глава 25. «Спасен ангелом!»
Снова тень Уолта Уайлдера простирается над Огороженной Равниной во всю свою гигантскую длину. Только на этот раз она указывает на запад, потому как солнце восходит, а не садится.
Это утро дня следующего за тем, когда проводник покинул раненного спутника. Теперь он возвращается на то место, где оставил его. Диск солнца только-только появился над горизонтом и светит ему прямо в спину. Лучи его падают на предмет, которого раньше при Уолте не было, и придают тени странные и фантастические очертания. Похоже, у этого великана прикреплено нечто по обеим сторонам головы – нечто, напоминающее пару рогов или обхватывающий шею хомут. Острия этих рогов направлены по диагонали наружу.
Если посмотреть на самого Уайлдера, загадка сразу разъяснится. Поперек плеч у проводника лежит оленья туша. Ноги животного связаны, в результате чего образуется подобие кольца, в которое продета голова охотника, а длинные и тонкие голени оленя, перекрещиваясь в виде буквы X, торчат в обе стороны.
Вопреки тяжкой ноше шаг бывшего рейнджера уже не напоминает походку отчаявшегося или измученного человека. Напротив, он размашист и упруг, а лицо его лучится радостью не хуже восходящего солнца. Сама тень его скользит над посеребренными листьями полыни с легкостью, с какой красавица в бальном платье плывет по навощенному паркету танцевальной залы.
Уолт Уайлдер не страдает больше от голода или жажды. Хотя туша на его плечах еще не освежевана, вырезанный из окорока большой кусок говорит о том, что проводник уже утолил первую из нужд, тогда как бульканье воды в висящей на боку фляге свидетельствует об удовлетворении второй.
Теперь он торопится на выручку товарищу и счастлив при мысли, что и его способен избавить от страданий. Пробираясь через заросли полыни, проводник ищет глазами намеченный ориентир, и вскоре замечает его – пальму, ощетинившуюся, словно гигантский дикобраз, нельзя пропустить. Уолт прикидывает, что до нее остается около мили, и тень от его головы уже мелькает среди похожих на штыки веток.
Тут нечто бросается охотнику в глаза, и радужное выражение разом стирается с его лица. Из веселого оно делается серьезным, озабоченным и настороженным. Это стая стервятников, явно напуганная его тенью, взмывает в воздух из зарослей полыни и начинает кружить близ веток пальмильи. Птицы определенно норовят снова приземлиться. Но что привлекает их?
Именно этот вопрос, промелькнувший в голове Уолта Уайлдера, стал причиной столь резкой перемены. Вернее, предположительный ответ на него.
– Небеса милосердные! – восклицает экс-рейнджер, резко остановившись и едва не выронив из рук ружье. – Неужели так могло случиться, и Фрэнк Хэмерсли откинул ноги? Эти стервятники, они сидели на земле, это как пить дать. Проклятье, что делали они там? Прямо под ветками пальметты, где я оставил его. И самого-то Фрэнка нигде не видно. Небеса милосердные, неужто это так…
Он не договаривает и замирает, очевидно парализованный недобрым предчувствием, и начинает пристально вглядываться в ветви пальмильи, словно надеется найти ответ на свой вопрос.
– Такое возможно, – продолжает проводник некоторое время спустя. – Слишком возможно, слишком вероятно. Фрэнк почти испускал дух, бедный малый. И неудивительно. Где он сейчас? Наверное, прямо под кустами, лежит мертвый. Будь он жив, то высматривал бы меня. Отдал Богу душу, и эта оленина и вода – все без толку. Я могу бросить их прямо сейчас, потому как они подоспели слишком поздно!
Снова двинувшись в путь, проводник идет к темной массе, над которой реют стервятники. Его тень, по-прежнему намного опережающая хозяина, заставляет птиц подняться выше, но они, тем не менее, не выказывают намерения улететь. Напротив, грифы продолжают кружить, словно им не терпится возобновить прерванный обед.
Но чем пируют они? Телом его товарища? А разве может там лежать что-то еще? Терзая себя этими вопросами, экс-рейнджер спешит, и сердце его сжимается от боли. Вдруг взгляд его замечает нанизанный на ветку пальмильи листок бумаги. Зрелище вселяет в него надежду, но лишь на миг, потому как очередная догадка уводит его в сторону.
– Бедный малый! – вполголоса молвит Уолт. – Он написал что-то, чтобы рассказать, как умер. Быть может, чтобы я отнес записку родным, оставшимся у него в Кентукки. Что ж, ваш покорный обязательно ее передаст, если только вернется в Штаты. Проклятье! Только подумать, что я почти спас его – целая олениха, и воды столько, что захлебнуться можно! Теперь это бесполезное мясо, я его и на зуб не возьму. Фрэнк Хэмерсли умер – человек, за жизнь которого как ни за кого другого отдал бы я свою собственную. Вот дойду, лягу рядом с ним и перестану дышать!
С этими словами он приближается к юкке. Еще несколько шагов, и у него появляется возможность оглядеть землю у подножья дерева. Среди ветвей что-то чернеет, но это не человеческий труп, а мертвый стервятник, которого охотник подстрелил перед уходом. Это зрелище снова заставляет Уолта остановиться. Туша птицы выглядит помятой и растерзанной, словно ее частично расчленили.
– Неужто это он его ел? Или это они сами, проклятые каннибалы? Бедняга Фрэнк, я найду его тело с противоположной стороны, таким же обглоданным. Проклятье, он оставался с этой стороны, прятался в тени от солнца. Уходя, я видел его сидящим. Солнце не настолько палящее, чтобы заставить его перебраться на запад от кустов, хотя кроме как там ему быть негде. Но что проку стоять тут без толку? Лучше уж все увидеть не откладывая, как бы больно не было. Ну, давай!
Собравшись с духом перед ужасным зрелищем, которое ему, как он считал, непременно предстоит увидеть, Уолт направился к дереву. Дюжина шагов привела его к подножью, еще дюжина – на противоположную сторону.
Тела нет, ни живого, ни мертвого – никаких человеческих останков, целых или расчлененных!
Некоторое время Уайлдер стоит в безмолвном замешательстве, оглядываясь вокруг. Но человеческой фигуры нигде нет, ни под пальмильей, ни среди зарослей полыни. Мог ли раненный уползти? Нет – с чего бы? На всякий случай экс-рейнджер обыскивает окрестности, выкликая имя Хэмерсли.
Ответа нет. Лишь эхо собственного голоса долетает до него, смешиваясь с хриплым карканьем стервятников, потревоженных криками. Охотничьи навыки подсказывают Уолту идею сменить образ действий. Товарищ не может быть мертв, потому как трупа нет. Грифы не могли сожрать тело вместе с костями. Скелета нет, прочих останков тоже. Его собрат по несчастью ушел или его увели. Куда? Задаваясь этим вопросом, Уайлдер деятельно принимается искать ответ. Опытный следопыт, он начинает искать знаки, способные подсказать судьбу исчезнувшего компаньона. Уолт сразу обнаруживает следы копыт и подмечает отсутствие на них подков. Это плохой знак, потому как неподкованная лошадь указывает на туземного всадника – индейца. Но не обязательно. Проводник обследует следы более тщательно. Через минуту он уже способен сказать, что конь был только один, и скорее всего, один всадник, а это уже лучше. Строя предположения, кто это мог быть, Уолт поднимает глаза и видит наколотый на побег листок, про который на время забыл. Это еще лучше – письмо способно все разъяснить.
Охваченный надеждой, он устремляется к листку. Аккуратно сняв документ с дерева, Уолт разворачивает его. Видя написанные карандашом буквы, готовится читать. На первый взгляд ему показалось, что это прощальная записка умирающего. Теперь он верит, что это нечто иное.
Руки его дрожат, а вся громадная фигура сжимается, когда охотник подносит клочок бумаги к глазам. С радостным трепетом он узнает почерк Хэмерсли, известный ему. Уолт не великий грамотей, но читать умеет, и с первого взгляда улавливает исполненный торжества смысл двух начальных слов: «Спасен ангелом!».
Дальше он не продвигается, пока не издает могучее «ура!», огласившее Огороженную Равнину на много миль вокруг. Затем, успокоившись немного, продолжает разбирать каллиграфический почерк компаньона. Завершение стараний отмечается новым кличем.
– Спасен ангелом! – бормочет Уайлдер себе под нос. – Ангел в Льяно-Эстакадо! Откуда тут взяться такому существу? Но не важно. Она побывала тут, это факт. Будь я проклят, если не ощущаю ее благоухания! Этот листок бумаги не принадлежал Фрэнку. При нем не было ни клочка, я знаю. Нет, он хранит женский аромат, и если бы не эта женщина, Фрэнк Хэмерсли вполне мог помереть от истощения. Но наш парень не такой дурак. Ладно, теперь я знаю, что все хорошо, и мне нет больше нужды спешить. Завтрак у меня вышел скудноватый, и живот у вашего покорного подводит. Съем-ка я еще кусочек оленьего окорока, чтобы подкрепиться перед шестимильной прогулкой на юг.
Менее чем пять минут спустя дымок от костра из полынного сухостоя уже поднимался над пальмильей, а на жарко полыхающем огне жарился нанизанный на жесткие ветки юкки большой, фунта четыре по меньшей мере, кусок оленины, вырезанный из жирного бока самки, быстро становясь из кроваво-красного аппетитно-коричневым.
Обстоятельства нередко вынуждали экс-рейнджера потреблять мясо полуготовым, и привычка сделалась второй натурой. Поэтому недолгое время спустя окорок снят с огня. А вскоре он перестает быть и окороком, исчезнув из пальцев охотника. Следом слышится булькающий звук – это половина содержимого фляги вливается в глотку Уайлдера.
– Ну вот, теперь ваш покорный слуга чувствует себя достаточно сильным, чтоб с самим дьяволом сцепиться, а уж встречи-то с ангелом бояться и подавно не стоит, – заявил Уолт, поднимаясь на ноги после гомеровских масштабов пира. – Так вперед, выясним, где Фрэнк Хэмерсли, и как он там поживает. Кстати, захвачу-ка с собой этого оленя – вдруг в тех местах недостаток провизии, хотя я в этом и сомневаюсь. Там, где обитают ангелы, должно быть полно еды, хотя это может оказаться амброзия или манна, или еще что-нибудь, к чему желудок парня из прерий не привычен. Да и кусок доброй оленины еще никому не помешал. Поэтому, Уолт Уайлдер, старый ты лис, поворачивайся лицом к югу, и поглядим, куда приведет тебя шестимильная прогулка.
Снова взвалив тушу на плечи, проводник быстрым шагом устремляется на юг, ориентируясь по солнцу, но в еще большей степени по отпечаткам копыт мустанга. Последние едва различимы в тени зарослей полыни, но опытный глаз рейнджера без труда находит их.
Уайлдер идет, время от времени высказывая себе под нос догадки насчет того, кто же мог найти и увести за собой его товарища. Но сколь фантастический характер не принимали порой эти предположения, он твердо уверен в одном – что «ангел» непременно окажется женщиной.
Глава 26. Среди друзей
Если прежде чем потерять сознание Фрэнк Хэмерсли подумал, что угодил в лапы к врагам, то ни разу в жизни он не заблуждался сильнее, потому слова и поступки окружающих его людей доказывают совершенно обратное. Группа состоит из шести человек: четырех мужчин и девушки, шестая – охотница, проводившая его к дому. Девушка – смуглокожая индианка, явно прислуга, так же, как и двое из четверых мужчин. Остальные двое белые, с ярко выраженными испанскими чертами. Один пожилой, с седой головой, худым лицом и в очках. В большом городе такого приняли бы за ученого, но что делать ученому посреди пустыни Льяно-Эстакадо? Столь же загадочно присутствие и второго, поскольку манеры его выдают военного и джентльмена, а одежда свидетельствует, что перед нами офицер выше среднего ранга.
Именно он отозвался на призыв «брат!», и устремился вперед, повинуясь приказу сестры, а именно ей приходилась ему девушка, сопроводившая Хэмерсли до этого места.
Протянув руки и подхватив раненного, соскальзывающего с седла, послушный брат на миг замирает, потому как в незнакомце узнает старого своего друга, появлению которого не мог удивиться сильнее, даже если бы тот свалился с небес.
От упавшего ему на руки человека ответа не получить – он без сознания, умирает, а быть может, уже мертв. Мексиканец не берется выяснять, только поворачивается к человеку в очках.
– Доктор, неужели он умер? Такого не должно случиться, сделайте все возможное, чтобы спасти его!
Тот, к кому обращены эти слова, щупает у Хэмерсли пульс, и через минуту выносит вердикт: пульс есть, больной чрезвычайно слаб, но угроза неизбежной смерти отсутствует.
Раненного вносят в дом, бережно, как брата, укладывают на кушетку. Седовласый «медико» направляет все свое умение, чтобы спасти его, а всемерную помощь в этом оказывает тот, кого девушка зовет «эрмано».
Как только путника устраивают, между молодыми мужчиной и девушкой происходит диалог: брат требует объяснений от сестры, но сначала сам делится с ней сведениями. Ему известен человек, которого она спасла, и он рассказывает, при каких обстоятельствах состоялось их знакомство. Достаточно нескольких слов, потому как юная особа уже слышала эту историю. В свою очередь сеньорита дает краткий отчет о событиях: как во время возвращений с удачной охоты на равнине она заметила сопилоте, заставивших ее отклониться с пути, и все прочее, что нам уже известно.
Все остальное остается загадкой. Раненый жив, благодарение Господу, но лежит на кушетке, безразличный ко всему окружающему. Лежит неспокойно – постоянно ворочается, пульс его учащен, горячка достигает стадии бреда.
Всю ночь и часть следующего дня они дежурят у постели, все трое: сестра, брат и доктор, то вместе, то поочередно. Им известна личность раненого, но ничего о том, откуда взялась рана или какая странная прихоть привела американца на Огороженную Равнину. У них нет никаких шансов выяснить это, пока больной не придет в сознание и не поправится. А вот в этом доктор сомневается. Когда его спрашивают, он так усердно качает головой, что очки соскакивают у него с переносицы.
Но если прогноз остается расплывчатым, диагноз определяется точно, и причем самым неожиданным образом. Перед полуднем следующего дня снаружи доносится собачий лай. Оторванные от ложа больного сиделки выбегают на улицу, и наблюдают приближение гигантской фигуры, обличье которой повергает их в изумление. На их месте так повел бы себя любой, потому как много месяцев их не навещал ни один чужак. И это неудивительно, потому как от этого места, расположенного в самом сердце пустыни, не менее ста миль до ближайшего цивилизованного поселения.
Теперь же перед ними мужчина исполинского роста и могучего телосложения, с заросшим бородой лицом, и имеющий облик жутковатый и слегка гротескный благодаря покоящейся на его плечах оленьей туше, связанные голени которой торчат у него из-за головы.
Это неопрятного вида привидение не сбивает хозяев с толку. Девушка, приведшая Хэмерсли, высказывает догадку, что это и есть товарищ, о котором упоминал Фрэнк, характеризуя его как человека «надежного и преданного».
Недолго думая, сеньорита выступает навстречу, берет великана-охотника за руку и ведет к постели провалившегося в беспамятство компаньона.
– Спасен ангелом! – бормочет про себя Уолт Уайлдер, следуя за ней. – Я знал, что тут не обошлось без женщины, и не промахнулся.
Глава 27. Одинокое ранчо
Дом, в который угодили сначала Фрэнк Хэмерсли, а затем и Уолт Уайлдер, представляет собой весьма уединенное обиталище. С точки зрения архитектуры оно выглядит самым примитивным – такие дома среди мексиканцев называются хакаль, или, более распространенно, ранчо – англизированная или американизированная форма последнего слова звучит как рэнч. Ранчо – если размеры здания малы, его величают «ранчито», – может иметь стены из различных материалов, согласно условиям района или страны. В жарких низменных регионах (tierras calientes) их кладут в основном из бамбука и кроют пальмовыми листьями. На плоскогорьях (tierras templadas) это сооружение из необожженного кирпича (самана), а в местностях более возвышенных, на склонах поросшей лесом сьерры, оно принимает ортодоксальную форму бревенчатой хижины, хотя и отличающейся во многих аспектах от тех, какие строят в Штатах.
Та, что дает приют беглецам, не похожа на все описанные типы – у нее стены из бруса, уложенного вертикально, на манер частокола, а крыша из осоки-туле, срезанной у берегов лежащего поблизости озерца. В доме имеются три комнаты и кухня, и несколько пристроек на заднем дворе: одна служит стойлом для мустанга, другая для мулов, а в третьей живут двое мужчин, относящихся к сословию пеонов и исполняющих роль слуг.
Все постройки, включая сам дом, представляют собой примитивнейшие строения, совсем не похожие на резиденцию, подобающую даме, не говоря уж об «ангеле».
Именно с такой мыслью перешагнул Уайлдер через порог жилища. Но задумываться было некогда – внутри ждал раненый товарищ, вверенный его попечению. Фрэнка он застает живым – слава Богу! – но совершенно безразличным ко всему, что происходит вокруг. На радушное приветствие молодой человек не отвечает, а если и отвечает, то что-то невразумительное. Лоб его пылает, губы потрескались, пульс подскакивает до девяноста ударов в минуту. Он во власти горячки, терзающей как голову, так и кровь.
Несгибаемый охотник устраивается рядом с больным и трогательно ухаживает за ним, не отходя ни на шаг. Его радует, что помимо него есть и другие радетели, что они с Хэмерсли оказались среди друзей. Но одновременно его озадачивает, кто эти люди? Во-первых, это дама, в которой легко распознать того самого «ангела». Во-вторых, мужчина с выправкой военного, называющий девушку «Hermanita»[50]. В-третьих, пожилой человек в очках, которого оба величают «el medico»[51]. Странные обитатели для лачуги, причем в таком месте – за сотни миль до границ цивилизации, о чем Уолту прекрасно известно.
Но сильнее всего поражает Уайлдера открытие, что они ранее уже знали Фрэнка, по крайней мере, младший из мужчин, выступающий в роли хозяина. Загадка скоро разъясняется. Уолту доводилось слышать, что молодой прерийный торговец предпринял ранее путешествие в Нью-Мексико, в ходе которого знакомство и состоялось. Эта и ряд других подробностей удовлетворяют на время его любопытство.
Взамен проводник дает хозяевам подробный отчет про караван и постигшее его несчастье, в результате которого он сам и владелец фургонов оказались на Огороженной Равнине в качестве беспомощных беглецов.
Все трое с жадностью внимают рассказу. Но когда речь заходит об отваге его молодого товарища, без сознания лежащего перед ними, кое-кто из слушателей обращает на раненого взор, в котором интерес смешивается с восхищением. Это «ангел».
В три последующих дня девушка становится наравне с Уолтом сиделкой у постели страдальца, и снова и снова замечает проводник все тот же взгляд, предназначенный их пациенту. Пусть Уолт и грубый обитатель дебрей, ему не надо объяснять, что это любовь.
Он придает этим взглядам не так много значения, потому как подобные чувства закрадываются и в его сердце. Не все его мысли о раненом товарище, потому как есть в хижине еще одна обитательница. Обычно она пребывает в кухне, но когда возникает необходимость, посещает и комнаты.
Это смуглая красотка, наполовину испанка, наполовину индианка-пуэбло, и ее черные глаза прожгли дыру в охотничьей рубахе из оленьей кожи и воспламенили сердце бывшего рейнджера. Почти вдвое ниже его ростом, эта крошка меньше чем за неделю после их знакомства превращается в госпожу над ним, словно это она выше, а не он.
Уолт не собирается обращать ее в свою любовницу. Нет, охотник слишком честен и благороден, и когда взгляды его следуют за ней по комнате, любуясь статной фигуркой, выражением милого личика, неизменно озаренного улыбкой, в душе у него живет одно пламенное желание, в котором он сам признается, бормоча себе под нос:
– Вот это девчонка из тех, которые валят парней с ног. Никогда не встречал милашки такой красивой и привлекательной. И если она согласится, то будет кость от кости моей и плоть от плоти моей!
Глава 28. Сладостное пробуждение
Много дней молодой кентуккиец остается безразличен ко всему, что происходит вокруг. По счастью, он угодил в правильные руки, ибо пожилой джентльмен в очках и в самом деле врач – опытный хирург и терапевт, отдающий все свое время и искусство делу выздоровления пациента.
Вскоре рана начинает затягиваться, а жар постепенно спадает. Мозг получает отдых, и разум возвращается. Хэмерсли осознает, что еще жив, слышит голоса. Разговаривают двое мужчин, беседа протекает непросто, потому как один из них говорит на английском, который его собеседник едва понимает, да и второй выражается не самым правильным образом, да и голосом не весьма благозвучным. При всем том голос этот звучит для ушей Фрэнка как райская музыка, потому что принадлежит Уолту Уайлдеру.
Сердце молодого человека радостно трепещет при мысли о том, что старый товарищ рядом. Расставаясь в тот день на равнине, он опасался никогда уже с ним не встретиться. Уолта он не видит, потому что разговор происходит снаружи. Оглядевшись, больной понимает, что находится в маленькой комнатке с деревянными стенами из грубо обтесанного бруса и меблированной в соответствующем стиле. Ложем служит «катр», походная кровать, застеленная чем-то мягким – матрасом или медвежьей шкурой, а серапе яркой расцветки является одновременно одеялом и покрывалом. В помещении стоят примитивной конструкции стол, два или три стула, явно плод труда того же самого неискушенного плотника, сиденья последних застелены просто шкурой мехом наружу. На столе чашка с ложкой внутри, пара бутылочек, по виду с каким-то лекарством.
Все эти предметы попадаются ему на глаза при первом, затуманенном взоре. Когда взгляд его проясняется, а силы позволяют приподнять голову с подушки, он видит и другие вещи, представляющие режущий глаза контраст с первыми. На стене висит несколько предметов женской одежды, все без исключения весьма дорогие. Это платья из шелка или бархата, богато расшитые парчой. На втором столике, столь же грубой работы, что и первый, разложены украшения и прочие пустячки, свойственные дамскому туалету. Лежат они перед небольшим зеркалом в рамке, судя по всему, из серебра. На стене висит гитара того типа, который называется «бандолон».
Больной смотрит на все эти вещи полуосмысленным взглядом, поскольку сознание его еще не вполне прояснилось. Дорогие украшения и наряды более уместны для будуара или опочивальни, но кажутся странными, даже гротескными в сочетании с грубо отесанной мебелью в убогой хижине, сложенной из бревен!
Естественно, Фрэнк ассоциирует эти предметы с той, кто пришла к нему на помощь, и вполне возможно, спасла жизнь. Других умозаключений кентуккиец сделать не может. Молодой человек помнит дом, к которому они подъехали. Надо полагать, его внесли внутрь, но с того последнего момента, когда он начал падать из седла, все прочее покрыто тьмой забвения столь же прочной, как если бы Фрэнк оказался заживо погребен в могиле. Даже сейчас происходящее могло бы показаться сном, если бы не доносящийся снаружи голос Уолта Уайлдера, усердно старающегося донести свою мысль до неизвестного собеседника.
Хэмерсли собирается позвать товарища, но замечает, что голоса становятся тише, как если бы говорящие вышли из дома и пошли прочь. Чувствуя себя слишком слабым для малейшего усилия, Фрэнк продолжает молчать в надежде, что они скоро вернутся.
День в самом разгаре, солнечный свет проникает в комнату через отверстие в стене, играющее роль окна. Ни рамы, ни стекла нет, поэтому вместе с лучами внутрь попадает прохладный ветерок, несущий аромат цветов, среди которых кентуккиец различает благоухание дикорастущей мелии. Щебет птиц смешивается с шумом падающей воды – звуком очень нехарактерным для пустыни, по которой ему еще совсем недавно приходилось брести.
Хэмерсли лежит и думает о прекрасном создании, приведшем его сюда, и строит догадки, способные объяснить столь странное стечение обстоятельств. У него нет понятия, как долго провел он в беспамятстве – оно не все время напоминало смерть, если только смерти не свойственны сновидения. А сны его посещали, и в каждом ему являлись стройная фигурка и прелестное личико пустынной охотницы.
У него есть ощущение, что ему уже знакомо это лицо, или же он его уже видел. Фрэнк старается припомнить всех, с кем встречался во время прежнего визита в Мексику, поскольку если они и пересекались где-то, это должно было произойти тогда. Но в этой чужой стране он свел знакомство лишь с ограниченным кругом дам и помнил их всех. Если до встречи на Огороженной Равнине они и виделись, то вероятно разминулись на улицах какого-то мексиканского города.
Но и это маловероятно, говорит сам себе Хэмерсли: если такую женщину увидишь, пусть даже на миг, то забыть уже никогда не сможешь. Он лежит и размышляет обо всем, что было – о чем способен вспомнить. Получается, Уолт вернулся на условленное место. Надо думать, проводник нашел пищу и воду, но теперь это уже не важно. Довольно того, что он вернулся, и оба они обрели безопасный приют среди друзей. Последний вывод напрашивается из окружающего.
Фрэнк еще слаб, как младенец, и мысленные усилия очень скоро утомляют его. Усталость, а также наркотический цветочный аромат, трели птиц и монотонный шум воды убаюкивают его. Вскоре дрема переходит в крепкий сон. На этот раз он спит без сновидений. Сколько это продолжается, неизвестно, но снова его будит звук голосов. Как прежде, разговаривают двое, но беседа сильно отличается от той, что он слышал прежде. Даже музыкальное щебетание птиц за окном кажется ему не таким мелодичным как голос, ласкающий теперь его слух.
И снова собеседники невидимы, находятся вне комнаты. Но молодой человек догадывается, что они где-то рядом с дверью, поскольку первые же слова выдают их намерение войти.
– Так, Кончита! Ступай, возьми вино и захвати с собой. Доктор дал указание давать ему вино в этот час.
– Я захватила, сеньорита.
– Vaya![52] А стакан-то забыла! Он что, прямо из бутылки пить будет?
– Ay Dios![53] И впрямь! – отзывается Кончита и убегает, явно чтобы взять недостающий предмет, с которым вскоре возвращается.
– Тс-с! – предупреждает другой голос. – Если он еще спит, не надо его будить – дон Просперо велел. Ступай тише, мучача!
Хэмерсли бодрствует с широко открытыми глазами, и сознание почти совершенно вернулось к нему. Но в этот момент что-то, возможно лукавство, заставляет его притвориться спящим. И вот он лежит спокойно, закрыв глаза. До слуха его долетает звук двери, открывающейся на петлях из невыделанной кожи, затем тихий шорох платьев, а чувства улавливают невыразимое нечто, свидетельствующее о присутствии женщины.
– Да, спит, – сообщает первый голос. – И во имя всего на свете, мы не должны его тревожить. Доктор особенно настаивал на этом, и нам следует выполнять его указания. Знаешь, Кончита, этот сеньор был в большой опасности. И она – слава доброй Деве Марии! – миновала. Дон Просперо уверяет, что больной идет на поправку.
– Как было бы жаль, будь это не так. Ах, сеньорита, ну разве он…
– Разве он что?
– Красив. Нет, прекрасен! Он похож на картину, которую я видела в церкви, на ангела. Только у ангела были крылья, а не усы.
– Фи, девчонка, не говори подобных глупостей, или я рассержусь. Ступай, можешь уносить вино. Придем снова, когда он проснется. Guardate![54] Не шуми.
Снова слышится шорох платья, но на этот раз, похоже, только одного из двух. Второе остается близ кушетки.
Больной гадает, какое именно. Ощущение электрического тока подсказывает ему, и на миг он решает открыть глаза и признаться в том, что все слышал.
Но иное соображение удерживает его – деликатность. Дама узнает, что он не спал и слышал разговор. Тот велся на испанском, сеньорите известно, что язык известен ему, потому как Фрэнк не питает сомнений – под «сеньоритой» имеется в виду та, которая спасла его. Кентуккиец продолжает лежать без движения, не поднимая век. Но уши-то его открыты, и в них вливаются слова, приятнее которых ему не доводилось слышать.
Это своего рода монолог, всего несколько слов, произнесенных мягким шепотом:
– Ay de mi! Кончита сказала правду, как прежде Валериан. Он воистину красив. Нет, прекрасен!
Более чем когда-либо желает Хэмерсли притворяться спящим, но это выше его сил. Глаза его сами собой открываются, и приподняв голову, он поворачивает ее к говорившей.
Американец видит ту, которую ожидал увидеть, ту, которая грезилась ему в бесконечном горячечном бреду. Ту, чья стройная фигурка и прекрасное лицо так заворожили его даже в тот час, когда он готовился расстаться с жизнью. Это тот самый пустынный ангел, но уже в наряде не охотницы, но дамы.
На щеках девушки проступают пунцовые пятна, словно она подозревает, что ее монолог подслушан. Слова только-только слетели с ее губ, и догадка терзает ее душу. Слышал ли он их? По его виду догадаться невозможно.
Сеньорита приближается и бросает на кушетку взгляд заботливый и одновременно пытливый. К ней простирается рука, а пары слов достаточно, чтобы понять – ее узнали. Глаза красавицы вспыхивают от радости – она убеждается, что разум в голове больного снова воцарился на своем троне.
– Я так счастлива, – бормочет она. – Мы все так счастливы, что вы вне опасности. Дон Просперо так и говорил. Теперь вы быстро поправитесь. Но я забыла – нам следует дать вам кое-что, тотчас же, как вы очнетесь. Это всего лишь немного вина. Кончита, иди сюда!
Юная девушка входит в комнату. Одного взгляда достаточно, чтобы узнать в ней служанку – если подслушанной прежде беседы было не довольно. Невысокого росточка смуглянка, от силы футов пяти в высоту, с двумя цвета воронова крыла косами, падающими на спину, и черными глазами, сверкающими, как у василиска.
Предусмотрительная Кончита приносит с собой бутылку и стакан, и вскоре порция прославленного виноградного сока из Эль-Пасо вливается в горло больного.
– Как милы и добры вы все! – молвит он, и голова его снова опускается на подушку. – А особенно вы, сеньорита. Если не ошибаюсь, именно вам обязан я спасением жизни.
– Не говорите так, – возражает собеседница. – Я не сделала ничего особенного – разве вы на моем месте бросили бы в беде собрата?
– О, не будь вас, я уже отошел бы в мир иной.
– Ничуть. Тут вы ошибаетесь. Не окажись меня рядом, вас все равно бы спасли. У меня хорошая новость: ваш товарищ здесь и с ним все хорошо. Он вернулся на то место, где вы погибали от жажды, принеся и провизию, и воду, так что не стоит считать ваше спасение моей заслугой. Но довольно об этом. Дон Просперо строго-настрого запретил вам разговаривать. Я тут же позову доктора – раз вы очнулись, ему необходимо осмотреть вас.
Не дожидаясь ответа, девушка выскальзывает из комнаты. Кончита покинула ее еще раньше.
Глава 29. Дон Валериан
Хэмерсли лежит и размышляет над тем, что услышал, а в особенности над тем, что подслушал – о том сладостном монологе. Немногие мужчины безразличны к лести. А если та слетает с прекрасных губ! Фрэнку действительно грозила смерть – так быстро билось его сердце.
Но дон Просперо – это кто такой? Это ему принадлежал голос, который вел диалог с Уолтом Уайлдером? Или ему тут все принадлежит? Эта мысль озадачивает кентуккийца.
Приближающиеся шаги прерывают его размышления. Снаружи доносятся голоса, и один из них так сладок для его ушей. Второй принадлежит мужчине, но не тому, с которым беседовал Уайлдер. И не самому экс-рейнджеру. Это дон Просперо, который вскоре сам входит в комнату вслед за дамой.
Это мужчина лет шестидесяти, невысокого роста, с маленькой головой, седыми волосами и морщинистыми щеками, однако бодрый и добродушный, о чем говорит веселая искорка в глазах. Одет он в полувоенного кроя сюртук неброской расцветки, знаки отличия на котором говорят о принадлежности к медицинскому персоналу.
С первого взгляда понятно, что дон Просперо не представляет угрозы. Больной облегченно выдыхает.
– Рад видеть, что вы идете на поправку, – заявляет дон Просперо, беря кисть пациента и щупая пульс. – Ага, куда ровнее. Теперь все будет хорошо. Немного терпения, и вскоре мы снова поставим вас на ноги. Ну же, сеньор, еще глоточек этого виноградного сока не причинит вам вреда! Ничто так не возвращает больному аппетит как наше вино из Нью-Мексико. А затем миску похлебки из дикой индейки – и будете молодцом. Через день-другой сможете кушать, что угодно.
Тут к двери приближается еще один персонаж. Дама выскальзывает ему навстречу с возгласом:
– Валериан!
– Кто такой Валериан? – слабо интересуется больной.
В очередной раз мужское имя заставляет его страдать.
– Дон Валериан, – поправляет его доктор тоном, который свидетельствует об уважении к особе, о которой идет речь. – Скоро увидите, сеньор. Настала пора знакомиться. Хотя тут я ошибаюсь – совсем забыл, вам это не нужно.
– Не нужно? Почему?
– Потому что вы уже знакомы. Вот, взгляните!
В комнату входит высокий, элегантный человек немного моложе тридцати, а на пороге появляется другая фигура – настолько крупная, что заполняет дверной проем почти целиком. Второй – это Уолт Уайлдер, но кто первый? Дон Валериан, разумеется!
– Полковник Миранда! – восклицает Хэмерсли, приподнимаясь на кушетке.
Он уже расстался с подозрениями по части дона Просперо, а теперь не страшится и Валериана. – Полковник Миранда, это вы!
– Я, mio amigo[55], как видите. И мне нет нужды говорить, как рад я новой нашей встрече. Встрече столь неожиданной в этих глухих местах, что я уже отчаялся обнять снова старого друга. Наш добрый доктор уверяет нас, что скоро вы окрепнете и сможете в более полной мере воспользоваться моим гостеприимством, нежели до сей поры. Не сомневаюсь, после такой болезни у вас аппетит как у страуса. Ну, в каком-то роде это к лучшему, потому как живем мы, как видите, в гомеровской простоте. Каррамба! Вы сочтете мои манеры столь же грубыми, как у самых неотесанных гомеровских героев. Я совсем забыл представить вам кое-кого, о ком вам говорил прежде. Впрочем, это не так уж важно, потому как вы уже встречались. Позвольте познакомить вас с моей дорогой Аделой.
При этих словах вперед выступает прекрасная охотница, выглядящая красивее, чем когда-либо прежде. Для Хэмерсли все становится ясно – вспомнив про портрет на стене, он понимает, почему лицо девушки казалось ему таким знакомым.
Фрэнк смотрит на нее, и удивление уступает в нем место необоримому, пылкому восхищению. Вскоре молодая дама уходит, и любопытство возвращается. Кентуккиец требует объяснений. Как попал сюда полковник Миранда и почему? Какое злополучное стечение обстоятельств заставило военного коменданта Альбукерке устроить дом посреди такой бесприютной пустыни, как Льяно-Эстакадо?
Пусть непосредственно вокруг и раскинулся чудесный оазис, по доброй воле сюда никто не переберется. Нет, только случай, причем несчастный, мог вызвать такую перемену в жизни его знакомого из Нью-Мексико. Даже более чем знакомого – друга, который вступился за него в минуту опасности: сначала отважно защитил, затем благородно согласился быть секундантом на дуэли, а потом еще пригласил в свой дом и выказал гостеприимство, которого никогда не встречал ни один иноземец в чужой стране.
Неудивительно, что Фрэнк Хэмерсли относится к нему, как к родному. А теперь, увидев воочию сестру полковника, потрет которой так поразил его в свое время, и впечатление это только усиливается при мысли, что ей он обязан жизнью, молодой человек проникается к нему еще более теплыми чувствами.
Разумеется, кентуккийцу не терпится все узнать о делах своего мексиканского друга, к которому фортуна явно повернулась спиной.
– Нет, не сейчас, сеньор Франсиско, – отклоняет его просьбу полковник Миранда. – Наш добрый доктор наложил покуда запрет на дальнейшие разговоры. Повесть, которую мне предстоит поведать, слишком взволнует вас. Подождите немного, пока не окрепнете и не будете готовы выслушать ее. Теперь же, амиго, мы должны оставить вас одного, а точнее сказать – в приятнейшей компании, поскольку ваш достойный товарищ, сеньор Уайлдер, уже здесь. Без сомнения, вам доставит удовольствие перемолвиться словечком с тем, кто, когда жизнь ваша была в опасности, был готов пожертвовать своей ради вашего спасения. Дон Просперо разрешил ему остаться с вами и дать необходимые разъяснения. Остальным придется удалиться. Hasta luego[56].
С этими словами Миранда покидает комнату.
– Храните полный покой, – добавляет бывший армейский доктор, готовясь последовать за доном Валерианом. – Ни в коем случае не волнуйтесь, это может вызвать повторение горячки. Это главная опасность. Чувствуйте себя в безопасности, кабальеро, вы среди друзей – дон Гуальтерио подтвердит это. Ах, сеньор, при вас имеется сиделка, крайне заинтересованная в восстановлении вашего здоровья.
Последнюю фразу он произносит вполголоса и как бы с намеком, сопровождаемым улыбкой, которую больной истолковывает в лестном для себя смысле. Затем дон Просперо уходит, оставив своего пациента наедине со старым товарищем по каравану.
Подвинув к кровати один из стульев, бывший рейнджер усаживается на него.
– Ну, Фрэнк, разве это не чудесно? – говорит он. – Что мы оба тут, угнездились уютно, как два филина в дупле старого дерева, и это после всех опасных переделок, через которые нам довелось пройти. С ума сойти! Подумать только, что такое благодатное местечко может затесаться прямо в середину Огороженной Равнины, о которой парни из прерий думают, что тут нет ничего, кроме сухой пустыни да вонючих полынных зарослей. А вместо этого здесь прям райские кущи – мальцом я читал про них в большой Книге. Разница в том, что в саду Эдемском жила, вроде как, только одна женщина, а тут две. Одна – это которую вы сами назвали ангелом, и это чистая правда. Это сущий ангел, если они, конечно, спускаются наземь. Но, не умаляя ее достоинств, есть тут еще одна поблизости – малость поменьше калибром, но ничуть не хуже, а то и еще лучше, на мой-то взгляд. Вы только не обижайтесь. Как тут говорят в Мексике, «када унет а су густер», это значит, каждый имеет право по-своему думать. Сад Эдемский, населенный двумя Евами, одна из которых, если ваш покорный слуга не ударит в грязь лицом, может стать пусть не праматерью всех людей, но уж многочисленной семейки юных Уайлдеров.
Хэмерсли еще улыбается этому забавному прогнозу, а экс-рейнджер хватает его за руку и продолжает:
– Я так рад, что вы идете на поправку. Не говоря уж про ангелов, которых мы любим, у нас есть шанс поквитаться с демонами, которых имеем столько оснований ненавидеть. Они еще дорого заплатят собственной кровью за убийство наших ни в чем не повинных спутников.
– Аминь, – шепчет Фрэнк, решительно пожимая ладонь товарища. – Жизнью клянусь, так оно и будет.
Глава 30. Возвращение грабителей
Лагерь индейцев. Он располагается на реке, известной под названием Пекан – это приток Литтл-Уичиты, верховья которой находятся милях в ста от восточной границы Льяно-Эстакадо. Палаток в лагере нет, лишь виднеются то одеяло, то бизонья шкура, растянутая на воткнутых в землю шестах, сделанных из ветвей растущих в округе деревьев. Тенистая пекановая[57] роща защищает отдыхающих воинов от палящих лучей полуденного солнца, падающих на землю почти отвесно.
Отсутствие палаток указывает, что индейцы в походе. Мирная группа, совершающая обычное кочевье по прериям, везет с собой типи – большие конические сооружения из раскрашенных бизоньих шкур. Имеются скво для установки этих жилищ, а также собаки или лошади, на которых перевозят имущество, когда приходит время перемещаться.
В этом лагере на берегах Пекана нет ни скво, ни собак, ни вьючных лошадей – только мужчины, обнаженные до набедренных повязок, тела которых раскрашены с ног до головы: клетками, подобными полям герба или на манер куртки циркового клоуна – кто фигурами фантастическими, кто чудными или гротескными. У иных изображения жутковатые – черепа и скрещенные кости.
Обитатель прерий с первого взгляда скажет: «Индейцы на тропе войны!»
И не обладая опытом равнин, можно определить, что эта группа возвращается из набега. Хотя собак и вьючных лошадей нет, других четвероногих – в изобилии: мустанги, мулы, крупный рогатый скот. Кони и мулы явно американского происхождения, а предки быков и коров перебрались в эти края из Теннесси или Кентукки вместе с первыми колонистами Техаса.
Хотя скво и ребятишек нет, женщины и дети имеются – белые. Группа тех и других размещается близ самого центра лагеря. Не требуется видеть спутанные волосы и разодранную одежду, чтобы понять – это пленники. Тут же полудюжины вооруженных копьями дикарей, стерегущих их. Поникшие головы несчастных, унылые и печальные лица достаточно говорят об их неприглядном положении.
Но кто эти пленники, и кто захватил их? На эти два вопроса легко дать ответ. Предстающее нашим глазам зрелище говорит само за себя. Пленники – это жены, дети, сестры и дочери техасских колонистов. Они из поселения, расположенного слишком близко к фронтиру, чтобы не опасаться нападения индейцев. Захватчики – шайка команчей, с которыми читатель уже знаком – это не кто иные, как тенава с Рогатой Ящерицей во главе.
Время – две недели спустя после нападения на караван Хэмерсли, и судя по тому, что мы видим, вождь тенавов не провел эти дни в бездействии. Почти три сотни миль отделяют место, где погиб караван, от разграбленного поселения, имущество которого перешло теперь в руки дикарей.
Такая стремительность требует объяснения, поскольку расходится с обычаями и наклонностями прерийного грабителя, который, захватив добычу, редко пускается на поиски новой, пока не кончится взятая прежде. Индеец напоминает анаконду – насытившись, эта змея лежит в оцепенении до тех пор, пока пробудившийся аппетит не заставит ее прийти в движение.
Так случилось бы и с вождем тенавов и его шайкой, если бы не обстоятельства несколько необычного свойства. Как нам известно, нападение на караван торговцев было затеей не столько Рогатой Ящерицы, сколько его сообщника, военного коменданта Альбукерке. Приглашение застало команча врасплох, когда он уже вынашивал замысел набега на техасское поселение. Первая операция оказалась кровопролитной, но при этом скоротечной, и у Рогатой Ящерицы осталось достаточно времени, чтобы осуществить первоначальный план, который он и воплотил в жизнь почти с таким же драматическим результатом. Воткнутые там и сям в землю копья с клоком светлых волос на запачканном кровью острие – очевидное тому доказательство. Множество голов лошадей и крупного рогатого скота, не говоря уж о толпе отчаявшихся пленников, подтверждает, что добычи новый набег принес не меньше, если не больше, чем разграбление торговых фургонов.
Рогатая Ящерица ликует, как и все до единого воины его шайки. Потерь последнее предприятие стоило небольших – лишь пара команчей была убита защищающимися поселенцами. Это пустяк по сравнению с кровопусканием, которого стоил им штурм каравана. И поскольку численность племени уменьшилась, доля каждого стала больше. Обилие ситцев из Лоуэлла, ярких цветных тканей из Манчестера, алые одеяния с полосами и складками, которые можно на себя напялить, зеркальца с ручками, чтобы любоваться собой, кони, чтобы на них ездить, мулы, чтобы возить поклажу, белые женщины в качестве наложниц и белые дети в качестве слуг – заполучив все эти богатства в свое безраздельное обладание, дикари находились в прекрасном настроении и почти обезумели от восторга.
Новая эра замаячила над племенем, которое возглавляет Рогатая Ящерица. Прежде то была община на грани голодной смерти, угодья которой лежали среди почти бесплодных участков земли в верховьях притоков Ред-Ривер и Канейдиан. Теперь же перед ней открывается изобильное будущее: время пиров и увеселений, которые нечасто случаются в жизни разбойничьих шаек, орудуй те в поросших лесами горах Италии или пустынных степях Америки.
Вождь тенавов торжествует и радуется. Как и его подручный, кожа которого, смой с нее краску, окажется почти белой. Он мексиканец по рождению. Будучи в детском возрасте захваченным команчами, мальчишка быстро сросся с жизнью краснокожих, с ее коварством и жестокостью.
Став взрослым, он сделался одним из вождей племени, уступая авторитетом только Рогатой Ящерице, зато по свойственному дикарю кровожадному инстинкту не отставал от него. Его зовут Эль Барбато, потому как у него растет борода, которую он старательно бреет в стремлении ничем не отличатся от голокожих собратьев. Впрочем, с раскрашенным лицом и черными волосами, его любой примет за индейца. Но родного языка ренегат не забыл, что делает Барбато полезным для усыновившего его народа, особенно во время набегов на земли Мексиканской республики. Это через него вождь тенавов установил первоначальные контакты с грабителем в военной форме – Урагой.
Индейский бивуак располагается у реки в небольшой долине, и с обоих флангов окружен отрывистыми утесами. Выше и ниже по течению утесы сближаются, оставляя лишь узкую тропу вдоль самого края потока.
Дикари отдыхают после продолжительного скорого перехода, отягощенного добычей и пленниками. Некоторые растянулись на траве и спят, их обнаженные тела напоминают бронзовые статуи, низвергнутые с пьедесталов. Прочие сидят на корточках вокруг костров, поджаривая мясо забитой коровы, а иногда поедая его полусырым. Кое-кто стоит или расхаживает близ пленниц, бросая жадные взгляды – им не терпится заявить свои права на них. Женщины все молоды, некоторые – совсем юные девушки, среди них встречаются настоящие красавицы.
Что за раздирающее душу зрелище для их отцов, братьев, мужей и возлюбленных, если бы те могли его узреть! Но быть может, мужчины не так уж далеко?
Подобное подозрение заставляет Рогатую Ящерицу и Эль Барбато подняться на вершину утеса. Туда привлек их знак, который ни один путешественник по прериям Техаса не оставляет без того, чтобы не изучить самым внимательным образом вызвавшие его причины. Прежде чем углубиться в каньон, по которому бежит Пекан, вождь тенавов заметил кружащую в воздухе стаю грифов. Не тех, которые сопровождали его шайку на марше, как это водится за этими стервятниками, но совершенно других, держащихся на некотором расстоянии позади и явно над той самой тропой, по которой грабители проехали недавно.
Команчу прекрасно известно, что это явление слишком красноречивое, чтобы пренебрегать им. Знает это и помощник вождя. Поэтому они взбираются на утес, чтобы проследить за птицами, реющими вдалеке, и если получится, составить верное представление о причине их появления там.
Достигнув вершины, предводители снова замечают грифов, хотя и на таком отдалении, что их едва видно – черные точки на голубом фоне небес. Но достаточно близко, чтобы определить – птиц много, и они кружат над каким-то предметом, судя по всему, неподвижным.
Последнее наблюдение успокаивает, похоже, вождя тенавов.
– Нечего опасаться, – заявляет он, повернувшись к своему сообщнику. – Помнишь, Барбато, одна из лошадей пала и мы бросили ее. Вот над ней сопилоте и реют. Она еще не подохла, поэтому они не спускаются.
– Вполне возможно, – соглашается перебежчик. – Но мне это все равно не нравится. Едва ли стервятники стали бы кружить так высоко над дохлой лошадью. Они держатся в одном месте, это верно. Если бы техасцы гнались за нами, грифы двигались бы, приближались. А это не так. Наверное, это лошадь, как ты и говоришь. Не думаю, что народ из того поселения, на которое мы напали, достаточно силен, чтобы последовать за нами. По крайней мере, так скоро. Со временем такое возможно, когда они соберут своих рейнджеров. Но тогда мы будем уже далеко, а белые не рискнут соваться дальше гор Уичита. Por cierte[58], сопилоте кружат над чем-то, но поскольку они не приближаются, то скорее всего, это именно лошадь.
Рогатая Ящерица буркнул что-то в знак согласия, затем оба спустились с утеса, чтобы предаться отдыху, в котором после боя и форсированного перехода нуждается любой воин, будь то солдат или краснокожий.
Глава 31. Погоня идет по следу
Вопреки распространенному мнению, инстинкты индейца не всегда безошибочны, как и его рассудок. Об этом свидетельствует поведение вождя тенавов и его подручного Барбато. Оба просчитались в отношении стервятников. Замеченная ими стая кружила не над лошадью, но над лагерем всадников. Точнее, не совсем лагерем, скорее бивуаком – люди слезли с седел, чтобы наскоро перекусить и обговорить дальнейшие действия.
Все это мужчины – здесь нет ни единой женщины или ребенка. Бородатые мужчины с белой кожей, в одежде цивилизованных людей. Она не самого модного фасона или кроя, да и ее обладателей сложно соотнести с жизнью среди цивилизации. На многих красуются охотничьи рубахи из кожи, леггины с бахромой и мокасины – костюм, более подобающий для дикарей. Кое-кто завернут в красную, синюю или зеленую накидку, ткань которой покрыта пятнами пота и пылью до такой степени, что первоначального цвета почти не разобрать. На некоторых кентуккийские джинсы или штаны из бурой домотканной материи, а на кое-ком – из голубой бумазеи, произведенной в селениях индейцев-атакапа. Сапоги, башмаки и броганы изготовлены из разных сортов кожи, подчас даже из морщинистой крокодильей. Шляпы всех сортов, размеров и материй: соломы, соломки, шерсти, фетра, шелка и бобровой шкуры.
Но есть один аспект, в котором они почти не отличаются друг от друга – оружие и снаряжение. У всех пояса, подсумки и рога для порога. У каждого нож боуи и револьвер, у кого даже два, и у всех до единого – винтовки. Есть и другие признаки единообразия, распространяющиеся до определенного предела. Стоит обратить внимание на их ружья – такие выдают егерям в американской армии. Бросается в глаза и упряжь: на конях кавалерийские седла, луки которых заканчиваются бронзовыми навершиями. На наличие среди этих людей полувоенной дисциплины указывает присутствие двоих или троих, обладающих полномочиями офицеров. По существу перед нами взвод, или, как они сами предпочитают говорить, рота техасских рейнджеров.
Около половины отряда принадлежит к этой организации. Остальные – это мужчины из разоренного поселения: отцы, братья, мужья, у которых Рогатая Ящерица и его краснокожие грабители забрали дочерей, сестер и жен. Отряд преследует грабителей – погоня началась, как только техасцы успели собрать достаточно сил, чтобы рассчитывать на успех. К счастью, поблизости проходил с дозором взвод рейнджеров. Солдаты и поселенцы объединились и пошли по следам тенавов, и остановились только для того чтобы перевести дух, напоить лошадей, поесть самим и снова идти вперед.
Рвение колонистов неудивительно – они в отчаянии, их близкие угодили в плен. У каждого своя жестокая потеря. Возможно, именно в эту самую секунду чья-нибудь любимая жена, нежная дочь, добрая сестра или прекрасная возлюбленная бьется в лапах смуглого дикаря. Стоит ли гадать, почему для этих людей каждый час тянется, как день, минута – как час.
Пусть и движимые иными мотивами, союзники поселенцев по преследованию, рейнджеры, стремятся в бой ничуть не меньше. Вышло так, что этой роте частенько приходилось отражать набеги тенавов, и не раз быть обманутой хитрыми уловками краснокожих. Теперь рейнджеры горят желанием поквитаться за прошлые неудачи. Дважды гнались они за отступающими дикарями, и оба раза возвращались с пустыми руками. Теперь, когда шансы на успех выглядят весомыми, молодежь из отряда кипит от нетерпения схватиться с красными грабителями, да и у старших кровь бурлит почти так же страстно. Они напоминают собак, взявших горячий след: молодые псы рвутся с привязи, старые не уступают им, но более осмотрительны.
С поселенцами солдат объединяет общая цель, но движут ими разные силы. Первые думают только о спасении своих близких, тогда как вторых подстегивает воинская честь и врожденная ненависть техасских рейнджеров к тенавам. У многих имеется личный счет к Рогатой Ящерице, и не одна рука стремится пустить ему пулю в сердце.
Но вопреки общему нетерпению броситься дальше, есть люди, взывающие к терпению. Возглавляет их человек по фамилии Калли – худой, жилистый мужчина лет шестидесяти, внешность которого говорит о том, что он, по меньшей мере, полвека прожил в прериях. Калли весь одет в замшу, плотно облегающую тело, никаких болтающихся фалд или хвостов. Он не из списочного состава рейнджеров, но служит у них в качестве проводника. В этом качестве ветеран пользуется среди преследователей почти таким же уважением, как их начальник, капитан рейнджеров, который, собрав вокруг себя совет, спрашивает мнение проводника насчет дальнейших их действий.
– Едва ли они слишком далеко, – отвечает Калли. – Все указывает на то, что они прошли здесь добрый час спустя после восхода солнца. К моменту их проезда роса на траве высохла, иначе стебли были бы все примяты. А еще они бросили лошадь. Видите, кто-то вырезал у скотины язык – явно решил закусить на ближайшем привале. Кровь, сочащаяся изо рта коня, только начала густеть – это говорит о том, что инджуны проехали тут совсем недавно. Думается, я знаю то место, где они угнездились.
– И где же?
– На реке Пекан. Им нужна хорошая вода для скота и тень, в которой можно отдохнуть, пока не пройдут самые жаркие часы.
– Если они на Пекане, где-нибудь близ устья, то нам до них не больше пяти миль, – вставляет третий собеседник – высокий, худой, как жердь, субъект в сильно полинялой зеленой накидке. – Мне эта часть страны хорошо известна, я проходил по ней в прошлом году вместе с экспедицией на Санта-Фе.
– Всего пять миль! – восклицает другой человек, одежда которого выдает фермера с известным достатком, а горестное выражение лица – одного из пострадавших. – О, джентльмены, наши лошади наверняка уже отдохнули. Давайте поскачем вперед и обрушимся на индейцев немедля!
– Поступив так, мы сваляем дурака, – возражает Калли. – Этот как раз верный способ похоронить наши планы и стремления. Они заметят нас гораздо раньше, чем мы их, и возможно, им хватит времени сбежать и увести за собой украденных лошадей и коров. Но пленников – уж точно.
– А что предлагаете вы, Калли? – задает вопрос лейтенант рейнджеров.
– Мой метод – дождаться захода солнца, потом подкрасться к инджунам. Они разожгут костры, и свет приведет нас прямиком к их лагерю. Если они в долине Пекана, а в этом я уверен, мы с легкостью окружим их. Там утесы с обеих сторон, и нам можно разделиться на две части: одна совершит обход и зайдет вверх по течению реки, а вторая подтянется снизу. Тем самым мы наверняка не дадим им увести женщин. А заодно у нас появится хороший шанс разжиться скальпами краснокожих.
– Что скажете, парни? – капитан рейнджеров обращается в первую очередь к тем, кто состоит под его началом.
– Калли прав, – откликается большинство голосов.
– Тогда останемся до вечера тут. Если пойдем сейчас, команчи могут заметить нас прежде, чем мы подберемся к ним на выстрел. Как думаешь, Калли, сумеешь ты провести нас по их тропе после наступления темноты?
– Ха! – фыркает старый обитатель прерий, презрительно покачав головой. – Потерять след тенавов? Да я найду его даже самой темной ночью, которая опускалась когда-либо на равнину. Скунсы! Я носом чую, где они прошли!
Дальнейших дискуссий не следует. Мнение Калли перевешивает все прочие, определяя образ действий преследователей. Остановка, замышлявшаяся как краткий привал, вопреки просьбам, почти мольбам тех, кто оставил за спиной осиротевшие дома и кто горит желанием мчаться и спасать дорогих сердцу пленниц, затягивается до наступления заката.
Глава 32. Дикари застигнуты врасплох
В течение всей второй половины дня оба отряда остаются неподвижными. Преследуемые наслаждаются сиестой, которую несколько дней скачки и грабежа, с бессонными ночами, сделали необходимой. Преследователи тоже валятся с ног, но не способны уснуть, пока месть их не свершилась, а ужасная опасность нависает над головами тех, кто им близок и дорог.
Над обоими бивуаками простирают свои черные крылья стервятники, описывая круги в высоте, каждая «шайка» – над тем отрядом, который сопровождала весь день. Постоянно один из пернатых разбойников летит к соседней «шайке» – они похожи на снующих туда-сюда посланцев. Обе стаи держатся на расстоянии, но видят друг друга и, ведомые чувствами, которые куда острее человеческих, прекрасно знают, на что нацеливаются соседи. Не впервой им вот так провожать две группы, следующие через техасскую прерию. Не впервой и объединяться в воздухе, когда люди сходятся в бою на земле. Часто этим парящим в бездонной синеве птицам приходилось наблюдать за кровопролитием, подобным тому, которое намечается здесь. Их инстинкты – назовем это так, чтобы не отстать от современных натуралистов – подсказывают грифам, что последует вскоре. Пусть они обделены разумом, но не памятью, и стоит их глазам узреть людей с бронзовой кожей, а других с грязно-белой, как становится ясно, что впереди столкновение, сулящее пернатым выгоду. Не раз за ним следовал пир – такое не забывается!
И грифы помнят. Величаво паря в вышине, каждая птица вытягивает шею и косит глазом, предвкушая угощение, и наблюдая за тем, как фигурки двигаются или отдыхают, говорит себе: «Скоро эти насекомые послужат мне сытным обедом!» Стервятники обеих стай так уверены в этом, что даже с заходом солнца вместо того, чтобы отправиться в гнезда, как велит их обычай, остаются на месте, кружа над своей выбранной группой. Те, которые сопровождают преследователей, продолжают держаться в воздухе, поскольку чувствуют, что подопечные их недолго пробудут на одном месте. Эти люди не разводят костров и не предпринимают иных шагов, говорящих о намерении разбить лагерь на ночь.
С шайкой, летавшей над стоянкой преследуемых, дело обстоит иначе. С приближением темноты грифы спускаются на распростертых крыльях и устраиваются кто где: одни на деревьях, другие – на камнях, а иные – на гребне утеса, нависающего над бивуаком индейцев.
В лагере горят огни, на которых шипит насаженное на палочки мясо, оружие отложено, копья воткнуты в землю, щиты отставлены. Тут царят гомон и веселье – все свидетельствует о том, что дикари намерены пробыть здесь до утра. Намерение, при наружной своей флегматичности и вопреки мнению кабинетных натуралистов и их теориям относительно животных инстинктов, стервятники отлично понимают.
Грабители не обращают внимания на поведение птиц. Они привыкли видеть снующих рядом грифов, или как им привычнее их называть, сопилоте. Задолго до того, как англо-американские колонисты вошли в контакт с команчами, испано-мексиканский словарь достиг самых отдаленных племен этого союза.
Тенавам не привыкать видеть этих пожирателей падали, парящими над головой или ночующими поблизости – это не страннее, чем волк, держащийся поблизости от стада овец или голодная собака, рыщущая близ скотобойни.
По мере того как надвигается ночь и лиловые сумерки завладевают великой техасской равниной, отряд преследователей оказывается избавлен от ожидания, кажущегося всем таким томительным. Оседлав лошадей, белые покидают место невольной дневки и продолжают путь в тишине, словно идя траурным маршем. Единственные слышимые звуки – приглушенная поступь коней по мягкой траве прерии; время от времени клацает копыто, ударившись о камешек. Иногда звякнет фляжка, соприкоснувшись с лукой седла или рукояткой пистолета. Лошади грызут удила, да еще раздается дыхание животных и людей.
Последние переговариваются между собой голосом едва ли более громким, чем шепот. Преследуя туземных врагов, опытные рейнджеры приучаются хранить тишину, и теперь побуждают поселенцев следовать их примеру. Но те и не нуждаются в понукании – на сердце у них слишком тяжело, чтобы выразить это словами, а гнев их, пусть и неукротимо свирепый, не рвется наружу прежде того мига, когда бойцы сойдутся лицом к лицу с красными негодяями, породившими, и до сих пор порождающими этот гнев. Тьма густеет, становясь столь непроницаемой, что всадник едва различает соседа, едущего перед ним. Некоторые сожалеют об этом обстоятельстве, полагая, что оно может помешать им. Калли придерживается иного мнения. Проводник рад, так как уверен, что они застанут индейцев на Пекане, и темнота поможет осуществить предложенный им план атаки. Внимая его советам, капитан рейнджеров заражается этой уверенностью, и мстители направляются прямиком к тому месту, где приток вливается в главную реку, Литтл-Уичита, вдоль берега которой техасцы двигались весь день. При этом Калли идет по следу команчей. Вопреки его шутливым заверениям, руководствуется он не запахом. Есть и другие приметы, известные только тем, кто всю жизнь провел в прериях. Но и они ему не нужны, потому как проводник убежден, что застанет дикарей «угнездившимися», по его словам, на Пекане.
И действительно, когда преследователи достигают, наконец, устья реки и вступают в каньон, через который Пекан изливается в кристально чистые воды более могучего и бурного потока, они обнаруживают явные доказательства того, что беглецы проходили вдоль этого берега.
Еще миля пути в той же тишине, с соблюдением еще более строгих мер предосторожности – и в справедливости предположения Калли не остается ни малейших сомнений. Спереди доносится шум, эти звуки не из разряда тех, что могут нарушать покой необитаемой прерии. Это мычание коров, грустное и монотонное, будто животных ведут на убой. Иногда раздается пронзительное ржание лошади, словно рвущейся из стойла.
Заслышав их, капитан рейнджеров повинуется совету проводника и приказывает остановиться. Отряд преследователей разделяется на две группы. Одна, возглавляемая Калли, взбирается на гребень уходящего в сторону оврага и держит путь по верхней равнине. Вторая, под началом самого капитана, выжидает внизу, пока не истечет время, оговоренное обоими предводителями перед началом маневра.
Когда наступает условленный час, второй отряд выдвигается вверх по течению реки и снова останавливается, когда замечает на деревьях красноватые отсветы – это зарево сложенных из бревен костров.
Техасцам не нужно растолковывать, что они приблизились к лагерю, где расположились преследуемые ими дикари. Белые слышат варварский говор команчей, перемежающийся воплями и смехом – так могли бы хохотать демоны во время какого-нибудь сатанинского шабаша.
Бойцы ждут сигнала, который проводник должен подать, как только зайдет с тыла. Едва прозвучит первый выстрел, они бросятся к кострам. Сидя в седлах и туго натянув поводья, американцы готовы дать шпор. Взгляды их устремлены к мерцающим огням, уши ловят малейший звук. Сердца одних сжимаются от страха, у других трепещут от надежды, у третьих же колотятся при мысли о мести. Техасцы ждут знака. Ждут и внемлют, с трудом сдерживая себя.
Наконец звучит выстрел. Эхо раскатывается по ущелью. За первым выстрелом быстро следует второй – это двуствольное ружье. Это и есть сигнал к атаке, поданный Калли. При первом же звуке поводья отпускаются, шпоры вонзаются в бока, и с кличем, звонким из-за каменных стен и вибрирующим из-за деревьев, кавалеристы галопом устремляются к лагерю команчей и через минуту врываются в него.
Сопротивление они встречают слабое, почти никакого. Слишком далеко забрались индейцы от поселений, чтобы опасаться погони, слишком велика их уверенность в собственной безопасности. Красные разбойники предались удовольствиям, проводя ночь в обильной, благодаря захваченному скоту, пирушке.
Отяжелев от обжорства, они пренебрегают дозором и в самый разгар веселья подвергаются нападению со всех сторон. Резкие хлопки винтовок и треск револьверов быстро кладут конец вакханалии, развеяв команчей, словно ветер мякину.
После первого же залпа их остается совсем немного. Те, кто не пал на месте, растворились в темноте, укрывшись в пекановой роще. Балом правит огнестрельное оружие, и в кои веки нож боуи, проверенное оружие техасцев, не принимает участия в схватке.
Первые лучи восходящего солнца проливают свет на сцену трепетную, но не вызывающую жалости. Напротив, если бы не залитая кровью земля, она вызывала бы удовольствие. Отцы, наполовину обезумевшие от радости, покрывают поцелуями детей, которых уже отчаялись увидеть; братья пожимают руки сестрам, еще недавно казавшимся утраченным навеки; безутешные прежде, но снова уже счастливые мужья сжимают жен в нежных и страстных объятьях.
В двух шагах картина предстает обратная: распростертые на земле тела, обескровленные, но еще не окоченевшие, все смуглые, но покрытые краской самых разных расцветок. Все это, без сомнения, дикари. Жуткое зрелище, но слишком привычное на приграничных землях Техаса.
Глава 33. Вырванное признание
Отряд техасцев совершает то, что люди прерии называют «coup»[59]. Подсчет трупов показывает, что погибла по меньшей мере половина тенавов, включая вождя. Судить об общем числе воинов можно было как по лагерю, так и по следу, по которому шли мстители в предыдущие дни. Уцелевшие сбежали кто верхом, поспешно оседлав мустангов, другие пешком – под прикрытием рощи. Рейнджеры не преследовали их, поскольку схватка завершилась еще затемно, а к наступлению дня эти дикие кентавры, прекрасно знакомые с местностью, уже рассеялись по равнине так, что искать их стало бесполезно.
Поселенцы радовались тому, что вызволили близких, а также украденный скот. Что до рейнджеров, то те утолили жажду мести – на время. У них самих не обошлось без потерь – команчи, до зубов вооруженные ружьями, луками и копьями, отказывались безропотно умирать. Индейцы Техаса сдаются без боя редко, а уж в случаях с рейнджерами – никогда. В схватках между ними и этими приграничными герильеро – в известном смысле не менее дикими, чем их краснокожие противники – война идет до конца, пощады никто не дает и не просит.
Среди рейнджеров трое убитых и вдвое больше раненых – немало, если учесть преимущество нападения на застигнутых врасплох врагов.
Когда бой закончился и первые лучи солнца явили взорам его итоги, победители вступили во владение добычей – по большей части своей же собственностью. Отбившихся за время перестрелки коней снова поймали и согнали в табун, присоединив и индейских. После этого задержка им предстоит короткая – только чтобы похоронить троих убитых рейнджеров, соорудить носилки для раненых, неспособных сидеть в седле, да приготовиться к возвращению в поселения.
Спешить с отправкой только из опасения контрудара команчей белые не собираются. Полсотни техасских рейнджеров, а их тут именно столько, не боятся ничего в любом уголке прерии – до тех пор, пока они верхом на добрых лошадях, пока в руках у них винтовка, а на поясе нож боуи и револьверы, и хватает пороха в пороховницах и пуль в подсумках. Всего этого у них в достатке, и будь необходимость продолжить погоню или имейся перспектива совершить очередной «coup», бойцы ринулись бы вперед, даже если в итоге им пришлось бы дойти до Скалистых гор. Преследовать и убивать индейцев – это их призвание, долг, а заодно и любимое времяпрепровождение.
Но поселенцам хочется как можно скорее вернуться домой, успокоить родных и близких, которые остались ждать. Мужчины спешат принести им радостные вести.
Пока идет подготовка к походу, Калли, который наряду с группой соратников занимается сбором оружия и снаряжения убитых врагов, издает вдруг вопль, на который сбегается толпа товарищей.
– Что стряслось, Нат? – спрашивает капитан рейнджеров.
– Гляньте-ка сюда, кэп! Видите это ружье?
– Да, охотничья винтовка. Чья она?
– В том-то и вопрос. Хотя это и не вопрос вовсе. Парни, кто-нибудь из вас узнает это стреляющее железо?
Вперед выступает один из рейнджеров и рассматривает винтовку.
– Я узнаю, – говорит он.
– И я, – добавляет другой.
Потом третий, четвертый заявляют то же самое, и в голосах их угадывается изумление.
– Это ружье Уолта Уайлдера, – продолжает Калли. – Как пить дать. Мне оно как облупленное знакомо. Видите две буквы на ложе: «УУ». Старый Нат Калли их где хочешь узнает, потому как вырезал собственной рукой. Я сделал это по просьбе Уолта два года назад, когда мы были разведчиками в Колорадо. Это его оружие, точнее некуда.
– Где вы его нашли? – интересуется капитан.
– Вытащил из лап самого уродливого инджуна, которого когда-либо видел в перейриях – вон этот красавчик, которого, наверно, даже стервятники не тронут – испугаются.
Калли указал на труп. Он принадлежал вождю тенавов, уже опознанному в числе убитых.
– Он, должно быть, сжимал винтовку в руках, когда его подстрелили, – продолжает проводник. – Да только как она к нему угодила? Ребята, наш старый товарищ наверняка погиб. Мне ли не знать, как дорожил Уолт этой штукой, и расстался бы с ней разве что вместе с собственной жизнью.
С этим мнением соглашаются и другие, кто знал Уайлдера. А именно в этой роте рейнджеров он прежде состоял.
– Тут какая-то нечистая игра, – продолжает Калли. – Уолт, если ваш покорный слуга не ошибается, уехал в Штаты, в Кентукки. Но едва ли надолго задержался там – он не может без перейрий. Говорю вам, ребята, эти инджуны выкинули какую-то штуку. Гляньте-ка их леггины – они все утыканы скальпами белых, да недавно снятыми притом!
Все взгляды обратились на жуткие трофеи, украшавшие кожаные штаны дикарей. Калли и еще несколько человек, хорошо знавших Уайлдера, внимательно рассмотрели скальпы, будучи почти уверены, что найдут клок кожи, венчавший некогда голову старого товарища. Обнаружилось двенадцать скальпов, принадлежавших белым мужчинам, некоторое количество принадлежавших другим индейцам и немало смуглокожих, но с более короткой стрижкой – мексиканцев. Белые были, очевидно, сняты недавно, но ни в одном из них знатоки не опознали скальп Уолта Уайлдера.
Это принесло определенное облегчение, потому что старые товарищи любили Уолта. Но оставалось неопровержимое свидетельство в виде ружья, про которое Калли сказал, что его у Уайлдера могли отнять только вместе с жизнью. Как тогда угодило оно в руки Рогатой Ящерицы?
– Думаю, у нас есть способ это выяснить, – говорит капитан рейнджеров. – Ренегат наверняка знает что-нибудь.
Последнее замечание относится к Барбато, угодившему в плен, и о судьбе которого победители уже спорили. Борода выдала в нем перебежчика, а когда с него смысли часть раскраски, сомнений не осталось – это белый человек, мексиканец. Часть рейнджеров высказалась за то, чтобы расстрелять его на месте, другие предлагали повесить, и лишь немногие взывали к большей гуманности, полагали правильным доставить его в поселение и предать суду. Смерти Барбато не избежать в любом случае, это точно, потому как для этих людей он не только враг-мексиканец, но и отяготил свою вину сообщничеством с самыми подлыми из недругов, команчами-тенава.
Бедолага лежит на земле поблизости, трясясь от страха, вопреки плотно связывающим его ремням. Он знает об опасности, которая ему грозит, да и немедленной гибели избежал только потому, что сдался одному из поселенцев, а не рейнджерам.
– Давайте дадим ему шанс на жизнь, при условии, что он все нам расскажет, – советует Калли. – Что скажете, кэп?
– Не возражаю, – отвечает капитан. – Он и пули-то не стоит, хотя, быть может, стоило отвезти его в поселения да пристрелить в тюрьме. Обещание помилования может заставить его выложить все, что знает. Если откажется, найдутся другие. Этот малый не индеец, и наброшенная на шею петля наверняка развяжет ему язык. Попробуем, ребята?
«Ребята» всецело за, и ренегата тут же приволакивают для допроса. Мужчина в зеленой накидке, в бытность участником экспедиции Санта-Фе[60], проведший больше года в мексиканских тюрьмах, и теперь назначается следователем. Он достаточно долго прожил среди «желтопузых», чтобы научиться их языку.
Некоторое время ренегат отвечает уклончиво, дает противоречивые показания. Неудивительно, что ему не хочется рассказывать о событиях, так компрометирующих его самого! Но когда на шею ему надевают лассо, свободный конец которого перекидывают через сук пеканового дерева – приготовления вполне очевидные – он понимает, что хуже уже не будет, и делает признание, путь не добросердечное, но полное. Барбато выкладывает все: про нападение и захват каравана, про истребление сопровождавших фургоны белых. Рассказывает про бегство к утесам двоих, один из которых по описанию не кто иной, как Уолт Уайлдер. Когда доходит до описания ужасных обстоятельств, при которых сгинул старый товарищ, рейнджеры приходят в ярость, и не без усилий удается удержать иных из них от того, чтобы они не нарушили слово и не порвали мексиканца на куски.
Негодяй взывает к милосердию, твердя, что сам лично не принимал участия во всех этих деяниях – хоть его и нашли среди индейцев, он всего лишь пленник и его силой заставили сражаться вместе с ними. Это явно ложь, но так или иначе, сердца судей смягчаются, и на время петлю лассо ослабляют.
Дальнейший перекрестный допрос выявляет новые факты о погибшем караване – иными словами все, исключая тайный сговор между мексиканским офицером и вождем тенавов. Не зная об этом, да и по правде говоря, не имея никаких причин подозревать, рейнджеры и не задают об этом вопросов. Сам же ренегат не видит резона признаваться, совсем напротив. Он таит надежду вернуться в один прекрасный день в Дель-Норте и возобновить отношения с полковником Хилем Урагой.
– Товарищи! – обращается капитан к своим людям, как только допрос заканчивается. – Все, кто знал Уолта Уайлдера – любили вы его?
– Да! Да! – раздается хор голосов.
– Я тоже, – продолжает офицер. – Так вот, Уолт мертв, в том нет никаких сомнений. Все это случилось почти месяц назад, и столько в замурованной пещере ему не продержаться. Кости его покоятся там вместе с останками другого бедного малого, кем бы тот ни был. Жутко думать об этом! Как заявляет этот негодяй, произошло это совсем недалеко отсюда. Поскольку он способен показать нам место, предлагаю отправиться туда, вызволить тело старого товарища и предать его христианскому погребению.
Когда речь идет о том, чтобы заставить техасских рейнджеров повиноваться, работают не столько приказы, сколько просьбы. А это обращение было такого свойства, что вызвало в ответ единодушный возглас: «Идем!»
– Нам не требуется отправляться всем, – продолжает капитан. – Пойдут только рейнджеры и те из поселенцев, которые сами захотят. Остальные, кому предстоит позаботиться о женщинах и гнать домой скот, могут выступать немедленно. Мне сдается, что мы очистили дорогу от индейцев, и угрозы нового нападения нет.
Это предложение принимается без дальнейшего обсуждения, и две группы тотчас начинают подготовку к исполнению намеченных планов.
Менее чем полчаса спустя они разделяются: поселенцы вместе с женщинами, детьми и скотом направляются на восток, тогда как рейнджеры с ренегатом в роли проводника, поворачивают коней в противоположном направлении – в сторону Льяно-Эстакадо.
Глава 34. Предложение через посредника
С каждым днем Хэмерсли крепнет и начинает выходить из дому. Однажды Уайлдер, потянув друга за рукав, просит составить ему компанию и прогуляться на некоторое расстояние от жилища.
Фрэнк уступает просьбе, хотя и не без некоторого удивления. В поведении товарища угадывается какая-то загадка. Это весьма непохоже на экс-рейнджера, да и видно, что на уме у него есть нечто важное, о чем требуется посоветоваться.
Уолт заговаривает не прежде, чем они удаляются на изрядное расстояние от ранчо и любых ушей, способных их подслушать. Они останавливаются в сердце тополиной рощицы, где поваленное дерево предоставляет удобную возможность присесть.
Устроившись на бревне, проводник, все с тем же загадочными видом, делает Хэмерсли знак последовать его примеру и наконец начинает облегчать душу.
– Фрэнк, – говорит он. – Я привел вас сюда, чтобы малость пошептаться об одном предмете, который очень сильно касается малого, который сейчас перед вами.
– И о чем речь, Уолт?
– Ну… О женщине.
– О женщине!? Однако, Уолт Уайлдер, мне казалось, что нет предмета, менее занимающего ваши мысли, нежели этот, особенно в такое время и в такую минуту.
– Все так, как вы говорите, но при всем том, если ваш покорный слуга не совсем ослеп, женщина занимает не последнее место и в ваших мыслях, в том же самом месте и в то же самое время.
Меткость этого замечания заставляет щеки молодого прерийного торговца, до того такие бледные, залиться румянцем.
– Так-так, Уолт, вы вроде как хотели поговорить со мной, – пытается он замять тему. – Я готов вас выслушать. Выкладывайте!
– Ну, Фрэнк, у меня вышла заморочка с одним созданием, что носит юбки, и мне хотелось бы попросить совета у вас. Вы более меня сведущи в таких делах. Пусть я лет на двадцать вас постарше, но с женщинами дела не имел, если не считать индейских скво да одной смуглянки из Сан-Антонио, которой сейчас уже много лет. Но ни одна из них не цепляла Уолта Уайлдера сильнее, чем эта сейчас.
– Цепляла? В каком смысле? Надеюсь, вы не…
– Причем здесь надежда, Фрэнк Хэмерсли? Тут надеяться не на что, даже молитвы не помогут. Если ваш покорный слуга хоть сколько-нибудь способен различать следы, оставляемые любовью, то он уже далеко продвинулся по этой тропе. О да, сэр! Слишком далеко, чтобы идти на попятную!
– По какой тропе-то?
– Ну, по той самой, которую Кубидон топтал своими маленькими ножками, не обутыми в мокасины. Да, товарищ, Уолт Уайлдер теперь служит при нем курьером, и попал в затруднительное положение. И случилось это по причине того, что он был достаточно глуп, чтобы влюбиться – а уж это так и есть, как пить дать.
Хэмерсли удивленно пожимает плечами и смотрит на приятеля недоумевающим взглядом. Уолт Уайлдер влюбился! И в кого, интересно? Поскольку Фрэнк знает только одну особу, достойную любви, как в этом уединенном краю, так и на всей земле, то мысли его естественно обращаются к ней.
Но только на миг. Представить неотесанного рейнджера в качестве соперника – абсурд. Тем временем Уолт, развивая тему, окончательно убеждает друга, что не питает столь самонадеянных чувств.
– Без сомнения, она настоящая красотка – эта девчонка, Кончитер. Ее сияющие глазки так прострелили насквозь охотничью рубаху на вашем покорном слуге, и напрочь лишили покоя. Я неделю глаз не могу сомкнуть ни днем, ни ночью – только и думаю о ней, словно она ангел, витающий у моего изголовья. Так как мне быть, Фрэнк? Вот почему я попросил вас меня выслушать и войти в положение.
– Что же, Уолт, я охотно дам вам совет. Как вам быть, тут все предельно ясно, но уж дальнейшее во многом зависит от того, что думает мисс Кончита. Вы говорили с ней на эту тему?
– Да мы вообще толком и не разговариваем – точнее я, по совести сказать. Языка ихнего не знаю. Но я подбирался к ней с таким искусством, как к медведю или бизону. И если подмеченные мной знаки чего-то стоят, она совсем не против. Даже наоборот, Фрэнк. Либо я жутко ошибаюсь, либо в ней есть сильное расположение ко мне.
– При таком раскладе уладить дело будет совсем не трудно. Вы намерены жениться на ней, как понимаю?
– Ясное дело! Это как пить дать! Чувство, которое у меня к этой девушке, и в сравнение не идет с теми, что я питал к индейским скво или к тем красоткам, с которыми отплясывал в Сан-Антонио. Если она согласится выйти за меня, я ничего не буду иметь супротив честной брачной церемонии, как положено между мужем и женой. Что вы на это скажете?
– Скажу, Уолт, что есть много вещей похуже женитьбы. Вы уже достаточно зрелый мужчина, чтобы стать отцом семейства, а Кончита, думается, как раз из тех девушек, которые вам подойдут. Я слышал, что из мексиканок получаются самые лучшие жены… Если они выходят за американцев.
Хэмерсли улыбается, словно эта мысль согревает его.
– Есть несколько дел, которые предстоит осуществить прежде, чем вы добьетесь желаемого, – продолжает кентуккиец. – Прежде всего, заручиться согласием девушки, а также, думается, ее хозяина и хозяйки. Они, по существу, ее опекуны, и до определенной степени несут ответственность за судьбу Кончиты. И наконец, необходимо разрешение церкви. Вот в этом кроется главная для вас трудность. Чтобы вы с избранницей могли обвенчаться, необходим католический капеллан или протестантский священник, а ни того не другого не найдешь вот так запросто посреди Огороженной Равнины.
– Чтоб провалиться и тем и другим! – желчно восклицает экс-рейнджер. – Кабы не нужда, я бы сказал, что на Огороженной Равнине без них лучше, как и в любом другом месте. И почему нам нельзя пожениться без всяких там дурацких царемоний? Уолт Уайлдер не нуждается в гнусавых молитвах для того, чтобы соединить судьбу с девицей, которую выбрал себе в спутницы жизни. Нельзя ли нам просто обменяться клятвами верности друг другу?
– Можно, только в таком случае ваш брак не будет считаться правильным и законным.
– К черту правила и законы! Со священником или без, я хочу, чтобы Кончита была моей скво – я твердо решил заполучить ее. Послушайте, Фрэнк – а старый док не мог бы поженить нас? Он ведь как-никак человек ученый.
– Нет-нет, доктор в этом качестве бесполезен. Его дело соединять сломанные кости, а не руки и сердца. Но Уолт, если вы имеете твердое намерение, то обязательно найдется способ осуществить его в полном согласии с законом. Однако вам требуется потерпеть и подождать до того дня, когда найдется либо падре, либо протестантский священник.
– Мне плевать, какой именно, – хмыкает гигант. – Подойдет любой – а если бы дело касалось одного только Уолта Уайлдера, то и одного в избытке.
Потом лицо его приобретает лукавое выражение.
– Но вот какая штука, Фрэнк, – продолжает он. – Хотелось бы мне вызнать кое-что – а именно, что думает девчонка обо всем этом деле. Короче, я хотел бы увериться, что она не взбрыкнет и не ускользнет в последнюю минуту.
– Увериться? Но как?
– Заполучив ее согласие – обручиться, так это называется.
– Ну, в этом вреда не будет, определенно.
– Ага, я рад, что вы думаете так же, потому как я расставил уже ловушки и разложил приманку. Отчасти именно поэтому и решил поговорить с вами. Она пообещала встретиться со мной в этой тополиной роще, и должна прийти с минуты на минуту. И как только Кончита появится, я сделаю ей предложение – напрямик и по всей форме, как полагается. Я-то по-испански ни гу-гу, а вы умеете, поэтому не откажетесь, надеюсь, послужить переводчиком между нами. Вы ведь согласитесь, правда?
– С превеликим удовольствием, если вы этого хотите. Но вам не кажется, Уолт, что вы вполне могли бы выяснить все, что необходимо, без всякого переводчика? Кончите может не понравиться вмешательство в дело столь деликатного свойства. Считается, что язык любви доступен всем, и с его помощью вы способны понять друг друга.
– Насчет этого я не спорю, наверняка поняли бы. Но она ведь мексиканка, и у нее могут быть чудные идеи на этот счет. А еще мне хотелось бы заполучить от нее согласие на условиях, от которых не отопрешься. Таких же, на какие я иду сам.
– Ну ладно, старый приятель. Я позабочусь, чтобы вы получили именно такие условия, или никаких.
– Замечательно, Фрэнк. И поскольку ваш покорный слуга намерен излагать дело без обиняков, то и вы уж переводите так же.
– Доверьтесь мне, все сделаю, как положено: verbatim et literatim[61].
– Вот и славно! – радостно восклицает Уолт, полагая, что verbatim et literatim — о значении этого выражения он не имеет ни малейшего представления – как раз подходит для того, чтобы уладить сделку с Кончитой.
Едва состоялся этот примечательный договор между прерийным торговцем и его бывшим проводником, как слышится шорох тополиных ветвей, сопровождаемый звуком легких шагов.
Оглянувшись, мужчины видят Кончиту, прокладывающую себе путь среди деревьев. Идет девушка осторожно, крадучись, что навело бы американцев на мысль о «свидании», даже не знай они об этом заранее. Все ее поведение свидетельствует о том, что она спешит к возлюбленному, и взгляд ее на Уолта Уайлдера, который поднимается ей навстречу, подсказывает, кто именно это такой.
Может показаться удивительным, что она не останавливается, заметив его в обществе другого человека. Мексиканка не выказывает ни малейшего смущения – доказательство того, что присутствие третьего является вполне понятным и заранее обговоренным делом.
Смело приблизившись, Кончита приседает в поклоне перед «сеньором Франсиско», как она величает Хэмерсли, и готовится занять место, которое тот освободил. Уолт берет ее под руку и галантно препровождает к бревну.
Следует недолгое молчание. Его поклонник Кончиты заполняет серией жестов, которые показались бы смешными, если бы не серьезность ситуации. С учетом же этого момента они кажутся милыми, и даже исполненными достоинства. Сам, возможно, полагая иначе, Уолт вскоре обращается за помощью к своему толмачу.
– Черт побери, Фрэнк! – заявляет он. – Видите, я не знаю как вести разговор с ней, так что беритесь за дело. Скажите ей все, что я собирался. Скажите, что денег у меня немного, зато есть пара рук, достаточно крепких, чтобы ее защитить в счастье и в горе, в горах и в перейриях, от гризли, инджунов и прочих тварей. Девчонка видит, что ваш покорный – малый здоровенный, и намекните, что сердце у него не шибко уступает шириной туловищу. А потом скажите, что, в конце-то концов, это тело, и эти руки, и это сердце – все они предлагаются ей. И они будут принадлежать ей и ныне и впредь, до самой смерти. Господи, помоги мне!
Завершая свое причудливое, но с чувством высказанное предложение, охотник хлопает себя по груди загорелой ладонью с силой, с какой крикетная бита ударяет по мячу.
Что бы ни уловила девушка из его слов, судя по сопровождавшим их жестам сомнений в искренности и пыле поклонника у нее возникнуть не могло.
Хэмерсли с трудом удерживался от смеха, но усилием воли овладев собой, и в точности, хотя и не совсем буквально, перевел предложение на испанский.
Когда Уолт решил, что друг закончил, он встал и застыл в ожидании ответа, трепеща как осиновый лист. Экс-рейнджер продолжал дрожать все время, пока Кончита говорила. Первая же ее реплика могла избавить его от страданий, будь он в силах понять ее. А так ему пришлось ожидать решения своей судьбы до тех пор, пока ответ не был должным образом переведен с одного языка на другой – с испанской речи на его родную.
– Передайте ему, – были слова Кончиты, высказанные без тени колебаний, – что я люблю его так же сильно, как он меня. Что я люблю его с первой секунды нашей встречи, и буду любить до конца жизни. В ответ на лестное его предложение я говорю «да». Я согласна стать его женой.
Когда перевод был окончен, Уолт подпрыгнул, по меньшей мере, на три фута и издал такой победный клич, какой мог провозгласить над поверженным индейским врагом. Затем, подойдя к девушке, охотник обхватил ее своими ручищами, оторвал от земли, легко, как детскую куклу, прижал к бурно вздымающейся груди и поцеловал в губы, чмокнув так, что звук разнесся далеко за пределы тополиной рощи.
Глава 35. Опасный соглядатай
Хоть ухаживание Уолта за Кончитой и завершилось успехом, без соперника у него не обошлось. Хэмерсли заподозрил это, как только покинул влюбленных, оставив их наедине. Ему пришло в голову, что дальнейшее его присутствие в этом месте более чем неуместно. Исполнив свою роль, Фрэнк удалился, не промолвив ни слова.
Хоть ухаживание Уолта и завершилось успехом, без соперника у него не обошлось
Однако даже с его уходом остается третий, посторонний человек, в груди которого пылают страстные чувства. Достигнув опушки, кентуккиец замечает фигуру, вроде как человеческую, притаившуюся за стволом дерева. Опускаются сумерки, которые под сенью листвы кажутся еще гуще. Фигура может оказаться отбившимся от стада животным, а то и вовсе плодом фантазии. По мере приближения к дому все мысли отступают на задний план. Там его ждет некто, в чьем присутствии он напрочь забывает о забавном представлении с ухаживанием, в котором сыграл роль помощника.
Однако затаившаяся в тени деревьев фигура – вовсе не плод воображения, и не четвероногое – это человеческое существо, мужчина. Короче говоря, индеец Мануэль.
Мануэль безумно влюблен в маленькую метиску. В жилах ее течет испанская кровь, но по матери они принадлежат к одной расе – народу «индиос мансос», то есть «покорных индейцев» Нью-Мексико. Так их называют в отличие от «индиос бравос», дикарей, которые со времен конкисты и до наших дней никогда не склонялись перед испанским владычеством. Хотя мансос и христианизированы, на свой лад, монахами-францисканцами и иными отцами-миссионерами, обитают в обнесенных стенами городах, в каждом из которых имеется «capilla», то есть часовня, и возделывают пахотные земли, многие из этих так называемых христиан продолжают практиковать, более или менее открыто, языческие обряды. Рассказывают, что в некоторых их деревнях до сих пор поддерживается «estafa», священный огонь, которому ни разу не позволяли угаснуть со времен Монтесумы, от которого, как верят эти люди, ведет происхождение их народ. Мансос определенно принадлежат к ацтекской расе и солнцепоклонникам, как и подданные злополучного императора Теночтитлана.
Путешественники, которым доводилось посещать самые отдаленные из селений-пуэбло, становились свидетелями обряда поклонения солнцу – индейцы взбираются на плоские крыши своих немудреной конструкции домов и стоят там неподвижно, благоговейно наблюдая за светилом, восходящим на восточном горизонте.
Вопреки эпитету «покорные», которым их наградили испанские завоеватели, мансос все еще больше чем наполовину дики, и время от времени первобытные инстинкты прорываются в них поступках жестоких и кровавых.
Тлеет этот инстинкт и в груди Мануэля. Вовсе не преданность дону Валериану Миранде подвигла его последовать за хозяином в изгнание – это любовь к Кончите привела его сюда. Индеец любит ее со всей силой и одержимостью страсти, на которую так часто способны его сородичи. Девушка не обнадеживала его, скорее напротив. Однако он добивался ее с ревнивой настойчивостью, не обращая внимания на отказы, и будучи нечувствительным к пренебрежению с ее стороны.
До поры у него не было соперника, и это не давало Мануэлю впасть в отчаяние. Кончита была еще совсем молода, едва отпраздновав двадцатый день рождения. В Новой Мексике девушка в таком возрасте считается достаточно зрелой для брака – а Мануэль, надо отдать ему должное, ухаживал за служанкой с самыми честными намерениями. Многие месяцы лелеял он надежду называть ее своей женой – задолго до побега в Льяно-Эстакадо. Теперь же, в пустыне, в отсутствие соперников – Чико не в счет – он решил, что пришло время воплотить мечту в жизнь.
И вот, когда урожай уже поспел, Мануэль, как в басне про лису, обнаруживает, что плод недосягаем. И что хуже всего, кто-то другой, повыше его ростом, способный дотянуться дальше, завладеет им.
С самого появления Уолта Уайлдера в долине индеец постоянно следил за ним. И подметил, что между великаном-техасцем и маленькой мексиканской мучачей возникла привязанность весьма подозрительного свойства.
Он не слышал их бесед, потому как общаться таким образом они не могли, зато взгляды и жесты, неприметные для остальных, были без труда истолкованы индейцем как знаки тайного и взаимного согласия между влюбленными.
От этого несчастный пеон почти сошел с ума от ревности. Чувство это было острее от того, что то был первый его опыт в любви, и что Мануэль сознавал благородство своих побуждений, соперника же подозревал в намерениях совсем иного свойства.
По мере течения часов и дней он подмечал новые случаи, которые подогревали в нем подозрения и жажду мести. Вскоре индеец пришел к заключению, что Кончита – та, кого он так долго любил и так тщетно добивался – подарила свое сердечко гиганту-техасцу, который, подобно зловещей тени, упырю, злобному людоеду, затмил солнце на его пути.
Как быть ему в подобных обстоятельствах? Страсть Мануэля сильна, но физическая сила мала. В сравнении со своим соперником он – букашка. Дойди дело до схватки, техасец сокрушит его, растопчет, как гризли прерийную белку или суслика. Пеон не выказывает открытой неприязни, даже не помышляет о ней, так как знает, что конец будет один – его попросту уничтожат. И все же он не отчаивается.
С присущим его расе инстинктом, индеец лелеет месть. Все свободные от работы часы Мануэль обдумывает, как разрушить замыслы противника. Иными словами, как убрать его с пути раз и навсегда. Не раз мелькает у него в голове мысль о яде как о надежнейшем, а заодно и простейшем способе достичь цели. Именно на этом способе отделаться от техасца решает он остановиться.
В тот самый день пеон занимается осуществлением плана – готовит зелье. Некоторые из произрастающих в долине растений хорошо известны его народу как ядовитые, они обеспечивают его орудием убийства, обещающим медленную, затяжную смерть, а потому способным отвести подозрение от рук, совершивших злодеяние.
Судя по всему, Уолт Уайлдер обречен. Великан, избегнувший копий, стрел и томагавков дикарей-тенавов падет жертвой коварного, подлого и невидимого злодея. Неужели благородный техасец – проводник, рейнджер, охотник – так печально закончит свои дни? Нет. Судьба не обрекла его на столь постыдную смерть. Обстоятельство, отчасти случайное, спасает его. Именно в тот день, когда для Уолта уже готовилось зелье, отравитель получает приказ, который по меньшей мере на время отодвигает воплощение подлого замысла. Хозяин велит ему отправляться в путешествие. Индейцу предстоит выполнить поручение, подобное тем, какие он несколько раз исполнял прежде. Пеон едет в поселения на Рио-Гранде, где живут друзья дона Валериана, с которыми он состоит в тайной переписке, используя Мануэля как посыльного. На обратном пути верному слуге предстоит, как прежде, захватить с собой послания, новости и провизию. Последняя необходима как никогда, поскольку приходится кормить и неожиданных гостей.
Назавтра Мануэлю предстоит отправиться в путь с первыми лучами солнца. У него нет никаких шансов исполнить свой подлый замысел, его придется отложить до возвращения.
Снедаемый разочарованием, он замечает, как Кончита украдкой выбирается из дома и направляется в тополиную рощу. Индеец следует за ней с такой же осторожностью, но по совсем иной причине. Прокравшись среди деревьев, пеон укрывается за стволом дерева и становится невидимым наблюдателем происходящей сцены. Сначала он удивлен, увидев троих там, где ожидал застать двоих. И обрадован – это дает ему надежду, что приход девушки не связан с любовным свиданием. Но по мере того как протекает разговор между этой троицей, а тем более, когда тот подходит к завершению, и техасец заключает Кончиту в объятия и запечатлевает на ее губах поцелуй, эхо которого так отчетливо слышно, кровь Мануэля вскипает. С трудом удерживает он себя от порыва выскочить и убить на месте всех троих, или же расстаться с собственной жизнью, если проиграет.
Некоторое время он стоит, сжимая рукоять извлеченного из ножен мачете, в глазах его пылает огонь неукротимой ненависти. К счастью для тех, на кого она направлена, инстинкт самосохранения берет в индейце верх. Рука его крепка, но сердце робко. Как ни силен гнев, страх оказывается сильнее. Пеон решает выждать более подходящего времени и удобного шанса. И безопасного, конечно – это заботит его превыше всего. Все еще пребывая в нервном возбуждении, Мануэль видит, как уходит Хэмерсли, оставляя двоих наедине. И по мере того как влюбленные обмениваются новыми поцелуями, ревность снова охватывает соглядатая, во второй раз побуждая его кинуться вперед и убивать, убивать, убивать.
Но опять последнее слово остается за страхом, и рука отказывается повиноваться одержимому ненавистью сердцу. Продолжая сжимать обнаженный клинок, индеец наблюдает за сценой, наполняющей его душу самыми черными, самыми горькими эмоциями. Ему не хватает отваги вмешаться. Взвешивая шансы, он приходит к выводу, что они против него. Если удастся убить техасца, Кончита станет свидетельницей его смерти и тем самым обречет убийцу на расплату. Придется найти силы убить и ее, но результат окажется тот же самый. А если первый удар окажется неудачным, великан-охотник наступит на него ногой и раздавит, как ползучего гада.
Все обмозговав, Мануэль остается в укрытии и дожидается конца свидания, затем позволяет парочке – женщине, которую так страстно любит, и мужчине, которого так безумно ненавидит, – удалиться с миром.
Когда они покидают рощу, пеон подходит к бревну, на котором располагались возлюбленные. Усевшись на него, он обдумывает план мести, куда более надежный и безопасный, чем кинжал убийцы.
Мануэль уже не собирается прибегнуть к яду, в уме у него зреет новая идея. Собственно говоря, она зародилась там раньше, когда ему сообщили о предполагаемой поездке. Именно это известие стало зерном. Затея обещает результат не менее верный, нежели отравление, но даже более надежный, поскольку устраняет не только рейнджера, но и всех прочих. Не так давно полковник Миранда сурово распек пеона за неисполнительность, и тем самым подлил масла в огонь в наследственный огонь ненависти красной расы к белому человеку.
Хозяин тоже обречен попасть в число жертв. Короче говоря, ими станут все, исключая товарища-слугу Чико. Если дьявольский умысел удастся, никто не избежит расплаты, и для большинства мерой будет смерть.
Глава 36. Повесть бедствий
Благодаря искусству дона Просперо, применяемому с таким старанием, раны Хэмерсли заживают быстро, и силы возвращаются к нему. Без сомнения, на столь стремительном выздоровлении сказались заботы «ангела». Одно присутствие девушки, нежной и веселой, значительно помогло разогнать окутавший душу молодого человека мрак, вызванный пережитым ужасным несчастьем. Задолго до полной поправки он перестал оплакивать утраченную собственность, и единственным сожалением осталась смерть отважных спутников, которые ценой собственной жизни обороняли караван.
К счастью, однако, с течением времени образы кровавой бойни теряли живость, а слишком красочные воспоминания постепенно бледнели, отступая в прошлое и вытесняясь удивительными обстоятельствами настоящего. Душа его обратилась к чувствам более приятным. Да и как могло быть иначе?
По мере возвращения сил нарастало и любопытство, пока не достигло остроты, которую непременно требовалось унять. Фрэнка интересовало все вокруг, особенно странные обстоятельства, по вине которых его старый друг и секундант очутился вдруг в таком неподходящем для него месте. До поры Миранда дал ему лишь намек, впрочем, вполне объясняющий все: произошла революция, обратившая их в беглецов.
Но кентуккийцу хотелось выведать подробности, а о них мексиканец, по какой-то причине, хранил молчание. Такая сдержанность объяснялась распоряжением доктора, который, все еще опасаясь за пациента, настрого запретил говорить ему что-либо, способное расстроить нервную систему больного, и так сильно пострадавшую от пережитого потрясения.
Дон Просперо – зоркий наблюдатель. Он замечает растущий интерес, который испытывает Хэмерсли по отношению к сестре хозяина дома. Доктор знает историю дуэли в Чиуауа, и полагает, что рассказ о катастрофическом перевороте, поведанный в деталях, способен замедлить выздоровление пациента. Следуя его совету, полковник Миранда отказывается говорить об этом.
Не зная о причинах, Фрэнк тем сильнее желает выяснить их. Но все же любопытство не настолько сильно, чтобы подтолкнуть к навязчивым расспросам. В кругу столь дорогих сердцу друзей молодой человек может позволить себе быть терпеливым.
Уолта Уайлдера никакие вопросы не тревожат. Все его мысли, все устремления души сосредоточены на Кончите. Сердце верзилы-охотника получило такой сокрушительный удар, как никогда прежде – по его собственным словам, он влюбился впервые в жизни.
Не то, чтобы он вообще не знал любви. Не раз ему приходилось делить палатку с индейской скво, выпивать и отплясывать с девицами легкого поведения, которые просачиваются в форты торговцев мехами, рассеянные вдоль Скалистых гор и приграничным с прериями районам. Во всем этом Уолт признался. Но все то были лишь интерлюдии, «мелкие царапины любви». Теперешние отношения с маленькой метиской – дело совсем иное. Ее сверкающие черные очи поразили его глубоко и без промаха: «в самое яблочко», как описал это охотник на своем профессиональном жаргоне.
И вот больной поправился. Доктор снимает печать молчания с уст полковника Миранды, и тот исполняет обещание поведать о событиях, заставивших его семью искать приют в столь удаленном и уединенном месте.
Двое мужчин сидят рядом, потягивая вино из Пасено и покуривая сигары, и мексиканец начинает свою повесть.
– Мы беглецы, как я обмолвился прежде, и удалились сюда, спасая головы. По меньшей мере, мне грозила возможная опасность, а скорее даже неотвратимая, лишиться жизни, не унеси мы ноги из Альбукерке. Слово «пронунсиаменто» объясняет все. Если я скажу, что произошел мятеж во вверенных моей команде войсках и назову имя предводителя, вы поймет все.
– Урага! – восклицает Хэмерсли. Имя слетает с его губ почти само собой. На чело его набегает тень, а на бледных щеках вспыхивают пятна румянца. – Капитан Урага! Это был он?
– Именно.
– Подлец! Я так и думал.
– Теперь уже не капитан, а полковник Урага. Награда за предательство подоспела почти одновременно с его успехом, и негодяй занимает теперь пост, с которого низложил меня. И не только пост – как я наслышан, он разместился в моем доме, том самом, в котором год назад я имел удовольствие выказать вам скромное гостеприимство. Сравните тамошние апартаменты с этим убогим обиталищем, и вы поймете, сеньор, что дела моей семьи не процветают, как и моя политическая карьера. Но вернемся к рассказу.
– Вскоре после вашего отъезда я обратился к правительству с просьбой выслать мне в качестве подкрепления подразделение кавалеристов, – продолжает Миранда. – Это было необходимо для защиты округа от воинственных соседей на западе, навахо. Эти индейцы совершили ряд набегов на поселения в долине реки, захватив добычу, скот и некоторое количество пленников. Запрошенное подкрепление прибыло, но оно состояло не из подходящих людей, по крайней мере, если говорить об офицерах, поставленных командовать ими. Мне прислали роту легких кавалеристов, улан. Можете представить мое разочарование, если не сказать негодование, когда во главе отряда я увидел капитана Хиля Урагу. Войдя в Альбукерке, он отрапортовал о переходе под мое начало. Нет нужды говорить, насколько неприятно было мне обзавестись таким подчиненным. Помимо известной дуэли в Чиуауа у меня имелось множество других причин питать к нему неприязнь. Не последнее место занимала среди них та, на которую я вам уже намекал – его попытки ухаживать за моей сестрой.
При этих словах Хэмерсли вздрагивает, а алые пятна на его щеках вспыхивают еще ярче.
– При малейшей возможности он продолжал оказывать ей свои столь неблагосклонно принимаемые знаки внимания, – говорит полковник. – Возможность выпадала ему нечасто, об этом я позаботился. Если бы не мои предосторожности и положение старшего по званию, авансы Ураги были бы более настойчивы, если не сказать навязчивы. Я знал, что для моей сестры, как и для меня самого, его присутствие неприятно, но поделать ничего не мог. Услать капитана прочь было не в моих силах. В делах службы он действовал осторожно, чтобы не дать мне предлога выдвинуть против него обвинение. К тому же, я в скором времени обнаружил, что Урага находится на короткой ноге с определенными чинами в правительстве. Многие детали стали известным мне позднее, в том числе причина, по которой его направили в Альбукерке. Начиналась подготовка к очередной революции, и Урага был в числе тайных поджигателей. Заговорщики сочли его подходящим агентом для действий в округе, уроженцем которого он являлся. Как и я сам. Не подозревая об этом, я видел в капитане всего лишь надоедливого ухажера сестры, а воспрепятствовать ему в этом было в моих силах. Урага вел себя раболепно, и не переусердствовал в своих любезностях, поэтому у меня не было причин отказать ему от дома. Оставалось только смотреть и ждать.
Полковник помолчал немного, потом заговорил снова.
– Увы, долго ожидание не продлилось. Оно закончилось иначе, нежели я предполагал. Месяца два спустя после его прибытия под мое начало, над всей Мексикой пронесся старый клич. Однажды поутру, отправившись в казармы, я обнаружил войска в состоянии брожения. Солдаты вооружились, многие из них были пьяны, все орали: «Viva Santa Anna! Viva el Coronel Uraga!». Заслышав это, я сразу догадался обо всем – свершился пронунсиаменто. Я выхватил саблю, намереваясь обратить мятеж вспять, и призвал к себе всех, кто еще хранил верность. Но было слишком поздно, яд пропитал весь отряд. Мои сторонники были быстро опрокинуты, многие из них погибли. Меня самого, раненного, отволокли в тюрьму, и посадили под замок. Удивляюсь, почему меня не убили на месте, ведь мне было прекрасно известно, как жаждет Хиль Урага моей смерти. Думаю, ему помешала чрезмерная осторожность. Но я знал, что даже если я переживу тот день, то никогда не увижу следующего. Однако в этом негодяя ожидало разочарование – я улизнул.
Беглец скатал и прикурил новую сигариллу.
– Понимаю, вам не терпится узнать как. Помогло стечение обстоятельств, способное хорошо послужить автору какого-нибудь романа. Своей жизнью, свободой и, что еще важнее, безопасностью сестры, я обязан нашему доброму другу дону Просперо. Будучи военным доктором, он не попал под подозрение, как остальные верные долгу офицеры, и после переворота остался в казарме, занимаясь своим ремеслом. Испрашивая разрешения перевязать полученную мной рану, дон Просперо случайно подслушал разговор между Урагой и одним из его лейтенантов, мерзавцем по фамилии Роблес, достойным сообщником своего начальника. Оба ликовали по поводу случившегося, налегали на бутылку, и будучи навеселе, не сдерживались в речах. Дон Просперо узнал довольно, чтобы проникнуть в их замысел, такой дьявольский, что вы едва ли поверите в его реальность. Со мной предполагалось расправиться ночью – увезти в горы и убить! Следов никаких не останется, скажут, что я сбежал из тюрьмы. Но далее наш добрый доктор услышал план не менее отвратительный – эти демоны обсуждали то, как собираются поступить с моей оставшейся без защиты сестрой.
Нечто вроде стона срывается с губ слушателя, а пальцы его сжимаются невольно, словно в поисках оружия.
– Как преданный мне человек, дон Просперо не колебался. Нельзя было терять ни минуты. Он добился разрешения оказать мне в тюрьме медицинскую помощь. Со стороны Ураги это было лицемерное милосердие, учитывая дальнейшие его планы. В камеру с доктором отправился помощник – нечто вроде ассистента, – которому поручалось носить бинты, лекарства и инструменты. К счастью, пленившие меня негодяи не успели полностью обчистить мне карманы, и в моем кошельке, с учетом денег дона Просперо, набралось достаточно золота, чтобы подкупить ассистента, который согласился поменяться со мной одеждой и местами. Это оказалось тем легче, что наготове у него имелась история, будто мы напали на него и принудили молчать. Бедняга! Как я узнал впоследствии, это его не спасло – он был расстрелян на следующее утро по приказанию Ураги, взбешенного нашим побегом. Я не могу не сожалеть о его судьбе, но что еще оставалось мне делать в подобных обстоятельствах?
Мы вышли из тюрьмы – доктор впереди, я следом, под видом помощника, таща груду медицинских причиндалов. Из казарм нам удалось выбраться без помех. Ночь, к счастью, выдалась безлунная, а вино лилось рекой – все караульные были пьяны.
Крадучись, в полной тишине, мы поспешили к моему дому, где я застал Аделу, пребывающую, как вы можете представить, в состоянии крайнего отчаяния. Но времени на разговоры не было, даже на краткие объяснения. При помощи двоих слуг, на которых я мог положиться, мы торопливо подготовили животных: лошадей и вьючных мулов. Последних мы нагрузили вещами, необходимыми для нашего путешествия. Оно предполагалось долгим – через все великие прерии. Я знал, что в пределах Нью-Мексико для нас нет безопасного места, и вспомнил слова, сказанные вами несколько месяцев назад – ваше любезное предложение гостеприимства, случись мне искать прибежища в вашей стране. В надежде на него мы и тронулись в путь, бросив родной дом. Вернее оставив его на попечение слуг, которым щедро заплатили за обещание не выдавать нас. Караван наш состоял из доктора, Аделы, меня, двух пеонов-добровольцев и девушки Кончиты. Я понимал, что пользоваться общеизвестным маршрутом нельзя – за нами отправят погоню, и либо вернут назад, либо убьют на месте. В лучшем случае, позволят краткую исповедь. Зная это, мы направились прямиком в горы, с тропами которых я хорошо освоился, преследуя совершающих набеги дикарей.
Мы благополучно миновали Сьерру и направились к Рио-Пекос. За этой рекой начинались неведомые для нас пространства. Мы знали только, что впереди простирается Льяно-Эстакадо, овеянная загадочными ужасами – предмет наших детских страхов: обширная пустыня, не обитаемая, если не считать рыщущих в поисках скальпов дикарей, кровожадных диких зверей, да подлых рептилий – брызжущих ядом змей. Но что были все эти ужасы по сравнению с теми, что оставались позади? Сущий пустяк. Подгоняемые этой мыслью, мы двинулись вперед.
Перейдя Пекос, мы вступили на безжизненную равнину. Мы не знали, как далеко она простирается, знали только, что на противоположной ее стороне лежит плодородный край, через который можно попасть в приграничные поселения вашей свободной нации. Эта надежда вела нас, как маяк, указывая путь к свободе. Мы шли на восток, но выдавались дни, когда облака закрывали солнце. В таком случае, лишившись ориентира, мы либо оставались на месте, либо шли дальше, рискуя сбиться с пути. Так мы брели, слабея от недостатка воды и жестоко страдая от жажды. Воды нельзя было найти нигде – ни капли.
Наши животные страдали не меньше нас. Изнемогая под грузом вьюков, то одно, то другое выбивалось из сил, падая на землю пустыни. Лишь одно храбро держалось до последнего – та самая кобыла, которая доставила вас сюда. Да, Лолита выдержала и везла мою сестру, словно понимая, какая драгоценная ноша поручена ей. Все остальные погибли: сначала лошади дона Просперо и моя собственная, затем вьючные мулы. К счастью, случилось это неподалеку от места, где мы наконец обрели приют – достаточно близко, чтобы забрать поклажу и двух из несчастных четвероногих.
Однажды мы брели пешком, каждый час ожидая смерти, и вдруг заметили это чудесное место. Оно показалось нам раем, так же как выразились и вы. Пред нашими взорами предстали зеленые деревья и блеск кристально чистых потоков, наши уши ласкал птичий гомон, который мы не надеялись услышать впредь. Случай направил нас на тропу, единственную, по какой можно спуститься вниз с верхней равнины. Вдохновленные заманчивым зрелищем, мы нашли в себе силы на спуск. Утолили жажду свежей водой и подкрепились плодами с деревьев. То был сезон, когда фрукты и ягоды как раз созрели. Позже мы обнаружили дичь и преуспели в ее добыче.
Вскоре наши силы восстановились достаточно, чтобы вернуться и забрать брошенные в пустыне пожитки и заодно двух мулов, которые после отдыха сумели подняться и идти. Поначалу мы рассматривали оазис как временное убежище, хотя на продолжение путешествия надежды было мало. Но дни шли, нас никто не беспокоил, и мы пришли к выводу, что обрели приют не только безопасный, но и приятный.
Едва ли стоит опасаться, что кто-то обнаружит следы нашего бегства. Даже сгорающий от ненависти Урага не рискнет пуститься в погоню по Огороженной Равнине. В любом случае, у нас не имелось иного выхода, как оставаться в этой долине, поскольку ехать было не на ком. Единственной альтернативой было возвращение к Дель-Норте, но об этом не стоило даже думать. Итак, мы решили остаться здесь, по меньшей мере, на время. Я разработал план, как возобновить сношения с моими друзьями в Нью-Мексико, и питаю надежду, что рано или поздно обстоятельства повернутся так, что мы сможем без опаски вернуться домой. В нашей стране, как вам хорошо известно, нет ничего постоянного, и есть расчет, что в не таком долгом времени либеральная партия вернется к власти.
Утвердившись в решении остаться, мы озаботились тем, чтобы сделать пребывание здесь настолько комфортным, насколько позволяют обстоятельства. Возвели скромное жилище, под крышей которого мы находимся с вами сейчас. Превратились в рыболовов и охотников – в последней роли моя сестра преуспела более всех прочих. Она – прирожденная охотница, в этом вы сами могли убедиться. Мы безмерно наслаждаемся жизнью тут, а особенно наш дорогой медико, являющийся пылким натуралистом. Тут дон Просперо обрел редкую возможность удовлетворить свою страсть к науке. В части припасов мы не зависим целиком от охоты. Мануэль, один из наших пеонов, опытный погонщик мулов, время от времени совершает поездку в Альбукерке – маршрут парень запомнил слишком хорошо. Он передает мои письма и закупает провизию. Соблюдая предосторожность, Мануэль въезжает в город только по ночам, а приобретения совершает весьма осмотрительно. Имея в распоряжении золото, которое не все еще вышло, мы закупаем через посланника все, что нам необходимо. Тем временем доверенный друг, которому известен секрет нашего убежища, снабжает нас свежими новостями. Ну вот, теперь вам известно все.
Глава 37. Перехваченное письмо
Закончив повесть о своем полном опасностей бегстве, полковник Миранда некоторое время сидит молча, погрузившись в раздумья. Как и его слушатель. Оба думают об одном и том же – о коварстве Хиля Ураги.
Хэмерсли первым нарушает тишину.
– Вы получили мое письмо? – спрашивает он.
– Какое письмо?
– Которое я вам отправил. Теперь я понимаю, что оно не могло до вас дойти. Да. Ко времени, когда оно должно было достигнуть Альбукерке, вы уже уехали оттуда.
– Я не получал вашего письма, дон Франсиско. Что содержалось в нем?
– Ничего важного. Я просто сообщал, что возвращаюсь в Нью-Мексико и надеюсь застать вас в добром здравии.
– Указывалась там ожидаемое время вашего прибытия в Альбукерке?
– Да, насколько я мог его рассчитать. Припоминаю, что писал об этом.
– А о маршруте, которым намерены воспользоваться?
– Тоже. Сочиняя письмо, я намеревался опробовать недавно открытую тропу, ведущую вверх по реки Канейдиан и соприкасающуюся с северной оконечностью Огороженной Равнины. И опробовал, увы! С самым прискорбным результатом. Но к чему эти вопросы, полковник Миранда?
Полковник отвечает не сразу. Он выглядит еще более задумчивым, чем прежде, словно какие-то соображения у него в голове требуют тщательного размышления. Пока Миранда погружен в свои мысли, в комнату входит экс-рейнджер и садится рядом с друзьями. Уолту рады. На самом деле, дон Валериан уже решил пригласить его на совет. Идея, не дающая мексиканцу покоя, требует совместного обсуждения в кругу всех троих.
– Я много думал о нападении на ваш караван, – говорит он, обращаясь к собеседникам. – И чем больше я размышляю, тем более укрепляюсь в предположении, что некоторые из разграбивших фургоны индейцев были раскрашенными.
– Да они все были размалеваны, – возражает молодой прерийный торговец.
– Верно, дон Франсиско. Но я не совсем это имел в виду.
– Я догадываюсь, к чему вы клоните, – вмешивается бывший рейнджер, который при последнем замечании мексиканца в возбуждении вскочил со стула. – Я и сам это все время подозревал. Я ведь говорил вам, Фрэнк?
Хэмерсли озадаченно смотрит на товарища.
– Разве я не говорил, – продолжает Уайлдер, – что видел среди инджунов двоих с растительностью на лице? Это не инджуны были, а белые. Вы ведь на это намекаете, полковник Меоранда?
– Precisamente![62] – следует ответ дона Валериана.
Двое американцев ждут объяснения, суть которого Уайлдер уже угадывает. Даже молодой прерийный торговец, менее искушенный в мексиканских обычаях и коварстве, приобретших столь печальную славу, начинает прозревать.
– Не сомневаюсь, разграбление каравана и убийство ваших товарищей – дело рук шайки команчей, – продолжает Миранда, многозначительно роняя слова. – Но не сомневаюсь и в том, что за индейцами стояли белые люди. По крайней мере, один, кто спланировал и организовал дело.
– Кто, полковник Миранда? – не в силах сдержаться, спрашивает кентуккиец. Глаза его сверкают, а вдох замер в груди в ожидании ответа. Впрочем, догадаться не сложно – имя само срывается у него с языка. – Хиль Урага!
– Да! – мексиканец выразительно кивает. – Определенно, именно он ограбил вас. Но сделал это под прикрытием нападения индейцев, завербовав в качестве пособников настоящих команчей, и выступал в качестве их наставника и вожака. Теперь мне все стало ясно, как день. Он получил ваше письмо, адресованное мне как полковнику, возглавляющему гарнизон Альбукерке. И разумеется, вскрыл его. Из него негодяй узнал о том, где и когда может перехватить вас, о ваших силах и ценности товаров. Причем не последнее стало главной причиной нападения на вас, дон Франсиско. Отметки, которую вы поставили у него на щеке, было вполне довольно. Разве не говорил я вам уже давно, что Урага перевернет небо и землю в стремлении отомстить вам? Вернее, нам обоим. И он преуспел, полюбуйтесь: я изгнанник, лишенный всего, вы ограблены. Мы потерпели поражение!
– Еще нет! – восклицает кентуккиец, вскакивая на ноги. – Мы еще не побиты, полковник Миранда. Если все так, как вы говорите, я буду искать новой встречи с этим негодяем, с этим дьяволом. И не отступлюсь, пока не найду его. А уж потом…
– Вот еще один человек, который примет участие в поисках, – прерывает его экс-рейнджер, с удивительным проворством распрямляясь во весь свой исполинский рост. – Да, Фрэнк, ваш покорный слуга пойдет за вами хоть до самого сердца Мексики, до гор Монтизумы. Готов выступить сию же минуту.
– Если, полковник Миранда, ваше предположение подтвердится, и Хиль Урага действительно повинен в уничтожении моего каравана или просто послужил орудием в этом деле, – продолжает Хэмерсли, спокойствие которого разительно контрастирует с лихорадочным возбуждением, охватившим его товарища, – то я приму все меры к тому, чтобы правосудие свершилось.
– Правосудие?! – восклицает экс-рейнджер и презрительно мотает головой. – В этом деле требуется что-то посерьезнее. Вспомните о тринадцати ни в чем не повинных парнях, на которых напали исподтишка! Их перестреляли, перерезали, убили, с них сняли скальпы! Подумайте об этом и не говорите робко о правосудии. Лучше взывайте во весь голос к мести!
Глава 38. Страна Lex Talionis[63]
В течение четверти века, предшествующей присоединению Нью-Мексико к Соединенным Штатам, эта отдаленная провинция Мексиканской республики, как и прочие части этой страны, являлась сценой беспрестанных переворотов. Любой обиженный капитан, полковник или генерал, которому случалось оказаться во главе округа, имел наклонности диктатора, выпячивая себя таким образом, что военная юрисдикция и армейский устав становились единственным законом страны. Гражданские институты редко обладали более чем подобием власти, но даже тогда она самым возмутительным образом попиралась. Повсеместно, под предлогом патриотизма или долга, насаждался судебный произвол. Ни один мужчина, которому довелось навлечь на себя неудовольствие правящей военной верхушки, не мог чувствовать себя в безопасности. В равной степени не уважалась и честь женщины.
В северных провинциях республики эта безответственная власть солдатни была особенно деспотичной и несносной. Формированию и поддержанию ее способствовали два обстоятельства. Первым являлась постоянная череда революций, которые в этом краю, как и по всей стране, приняли хронический характер. Соперничество между партией священников и партией истинных патриотов, зародившееся с первых дней независимости Мексики, продолжается до наших дней – то одна сторона берет верх, то другая. Чудовищная узурпация Максимилиана, поддержанная Наполеоном Третьим и опирающаяся на солдата, которого мексиканцы прозвали «бандит Базен», состоялась исключительно благодаря церковной иерархии, тогда как существующим ныне республиканским правительством страна обязана патриотической партии – к счастью, одержавшей в тот раз верх[64].
Невзирая на отдаленность от столицы, провинция Нью-Мексико постоянно следовала в русле политических потрясений, происходивших там. Когда в Мехико правила партия духовенства, ее сторонники занимали посты губернаторов окраинных штатов. Когда власть брали патриоты или либералы, роли менялись.
Достаточно сказать, что когда последние оказывались наверху, дела до поры шли неплохо. Коррупция если не искоренялась, до определенной степени сдерживалась, благонамеренная власть распространялась по землям. Но никогда это не продолжалось долго. Монархическая, диктаторская, имперская партия – как ее ни называй, она всегда оставалась партией церкви, а церковь владела тремя четвертями собственности как в городе, так и на селе. Эта сила опиралась на древние привилегии духовенства и поставила себе на службу могучую машину суеверий, которой искусно управляла, и потому неизменно оказывалась способна взять ситуацию под контроль. Поэтому ни правительство, ни тирания не могли сколько-нибудь долго выстоять против нее.
Тем не менее, свобода время от времени торжествовала, и духовенство сваливалось вниз. Но всегда могущественные и неизменно деятельные, священники вскоре издавали новый «grito» – призыв к революционному свержению правительства. Следовали кровавые сцены: виселицы, расстрелы, гарроты – все ужасы гражданской войны, вдохновляемой самым жестоким видом ненависти, религиозной. В такой неспокойной ситуации вполне естественно, что «militarios»[65] должны чувствовать себя хозяевами положения и поступать соответственно.
В северных районах бесконтрольной их власти способствовала еще одна причина, и нигде не проявлялась она сильнее, чем в Нью-Мексико. Эта отдаленная провинция, лежащая подобно оазису посреди необитаемой глуши, была со всех сторон окружена племенами враждебных индейцев. На западе располагались навахо и апачи, на юге и востоке хозяйничали команчи и другие апачи, на севере – юты. Между ними рыскали и другие племена. Все они в тот или иной промежуток времени были более или менее недружественны – в один день заключали недолгий мир, скрепленный «конференцией» или договором, на следующий обвиняли белых в вероломстве, оставляя за своими воинами право снова вступить на тропу войны.
Естественно, подобное положение дел давало армии прекрасную возможность поддерживать свое господство над мирными гражданами. Войска представляли собой сброд, причем трусливый, как проявлялось в каждом столкновении с индейцами, но при этом солдаты хвастливо объявляли себя защитниками отечества, поскольку этот «титул» давал им видимость права грабить родину в свое удовольствие.
В годы, предшествовавшие американо-мексиканской войне, которая, как известно, закончилась присоединением Нью-Мексико к Соединенным Штатам, эти беспутные вояки находились в зените своего могущества. Их любимчик и заступник, генерал Санта-Анна, свершил очередной переворот, сделавший его абсолютным диктатором Мексики и вершителем судеб ее народа. Одновременно один из самых преданных его клевретов и успешных подражателей возглавил правительство провинции, облюбовав Санта-Фе в качестве столицы. То был Мануэль Армихо, характер которого любой, кому интересно узнать его, может постичь, читая документы того времени, особенно записки прерийных торговцев, известных как «купцы Санта-Фе». Оттуда можно почерпнуть, что Армихо был местечковым деспотом, повинным во всех мыслимых грехах против человечества. Он не только угнетал сограждан, игом солдатни, севшей им на шею под предлогом защиты страны от индейцев. На самом деле губернатор состоял с самими этими дикарями в тайном сговоре, и те помогали ему устранять неугодных! Армихо прибирал к рукам все, на что положит глаз, любыми средствами, от открытого грабежа до кражи, нередко сопровождая преступления убийством. Под стать тирану были и его слуги, каждый из которых получил в безраздельное господство город или округ. Все они подражали провинциальному вождю, а тот, в свою очередь, копировал своего великого патрона, с присущим диктатору шиком обосновавшегося в столице страны – дона Антонио Лопеса де Санта-Анну.
Понимание этого ненормального и переменчивого положения дел в Мексике до некоторой степени объясняет, почему полковник Миранда там стремительно утратил пост коменданта Альбукерке. Опираясь на партию «падре», Санта-Анна низверг патриотов, многие из которых заплатили за свои убеждения жизнью, тогда как сторонники победителя были щедро вознаграждены за поддержку.
А самым преданным из них являлся уланский капитан Хиль Урага, произведенный в полковники и назначенный комендантом того самого округа, предыдущий глава которого буквально чудом спасся от смерти. И вот теперь этот революционер-узурпатор наделен всей полнотой власти, и во всем подражает своему покровителю, Армихо. Подобно ему, он в тайном сговоре с дикарями, выступает даже сообщником этих красных пиратов прерий, принимая участие в их грабительских набегах и деля с ними добычу.
Глава 39. Процветающий, но несчастный
Вопреки стремительному росту по служебной лестнице и бесчестно нажитому богатству, полковник Хиль Урага кто угодно, но только не счастливый человек. Лишь в минуты, когда исполняет долг, осуществляет очередное злодейство или находится под воздействием спиртного, он не чувствует себя неудачником. Пьянство становится его привычкой, почти необоримой. Урага не совесть в вине топит – у него ее нет. Подтачивающий его червь – не сожаление, но разочарование в любви, подкрепленное жаждой мести.
Бывают периоды, когда Урага воистину несчастен – острее всего это чувство, когда он смотрит в зеркало или на портрет, висящий на стене залы. В портрете угадывается сходство с Аделой Миранда – полковник унаследовал от предшественника дом со всей обстановкой, брошенной во время поспешного бегства, включая изображающую юную даму картину. Уланский офицер влюблен в Аделу Миранда, и хотя любовь его грубого, низменного толка, силой и страстью она не уступает более благородному чувству.
В былые дни Урага верил, что у него есть шанс добиться руки избранницы. Скромное происхождение – не препятствие в Мексике, стране революций, где сержант или простой рядовой может завтра стать лейтенантом или капитаном, а послезавтра полковником. Надежда подхлестывала его стремление к военной карьере, возможно, подтолкнула на путь преступлений. Он верил, что богатство способно стереть общественные различия между ними, и в своем убеждении не делал различий как оно нажито. Что до остального, то он ведь не урод, скорее даже красавец, и сложен отлично. Подобно большинству мексиканских militarios, Урага имел основания похвастать своими bonnes fortunes[66], чем частенько и грешил.
Победы эти сделались куда более редкими после сабельного удара, полученного на дуэли с американцем в Чиуауа, который не только лишил мексиканца трех передних зубов, но и оставил уродливый шрам поперек щеки. Зубы Урага вставил, но вот шрам не скроешь – неприглядный рубец сохранился навсегда. Даже отросшие до пределов приличий бакенбарды не скрыли его – настолько он выделяется на лице.
Именно после этого злосчастного поединка полковник сделал предложение Аделе Миранда. И не мог не думать, что решительный и высокомерный отказ девушки не связан с этим обстоятельством, хотя плохо скрываемое отвращение молодой дамы, вкупе с негодованием его брата, не имели ничего общего с физическим изъяном соискателя. Не будь Урага так ослеплен страстью, до него бы это дошло. Но поскольку все как раз наоборот, не стоит удивляться, почему при каждом взгляде мексиканца в зеркало раздается взрыв проклятий.
Вернувшись из тайной экспедиции, сопровождавшейся грабежом и убийством, он стал смотреть на свое отражение без прежнего огорчения. Ведь тот, кто изуродовал ему лицо, понес ужасную расплату. Противника по дуэли в Чиуауа больше нет на свете. Судьба его оказалась достаточно ужасна, чтобы удовлетворить самую непримиримую месть. И теперь часто Хиль Урага, будучи трезв или пьян, сотрясается в приступе хохота, сатанинского в своем торжестве, когда вспоминает о жестокой и долгой пытке, которую выдержал его враг, прежде чем расстаться наконец с жизнью!
Но даже это не умиротворяет его злобу. Часть возмездия еще не осуществлена – речь о том, кто исполнял на дуэли роль секунданта. Но даже если ее можно удовлетворить смертью самого Миранды, остается то, что по-прежнему мучает Урагу – его неудавшаяся любовная затея. Эта неудача гложет его сильнее, чем жажда мести.
Полковник восседает в зале дома Миранды, который облюбовал под свою официальную штаб-квартиру. Он один – единственным компаньоном является бутылка, стоящая на столе перед ним. Она, и еще сигара, зажатая в зубах. Мексиканец пьет не вино, но виски из Текилы, выгнанное из дикорастущей агавы. Вино слишком слабо, чтобы усмирить беспокойный дух этого человека, когда он сидит и смотрит на портрет на стене.
Глядит полковник почти постоянно, а отрывает взгляд лишь для того, чтобы выпить очередной стакан мескаля и прикурить новую сигару. Какую пользу принес ему успех в злодеяниях? Чего стоит его жизнь без нее? Он готов ограбить церковь, чтобы соединиться с ней; убить лучшего друга ради благосклонной улыбки Аделы Миранда.
Такие неприятные мысли бродят в голове Хиля Ураги, пока тот сидит, погруженный в себя, и размышляет об изгнанном коменданте и его сестре. Куда могли они направиться? Скорее всего, в Соединенные Штаты, этот приют мятежников и беглецов. На территории Нью-Мексико их нет. Шпионы Ураги, чье рвение подогревалось обещанием щедрой награды, обыскали каждый уголок провинции. Отряженные им лазутчики добирались до Рио-Абахо и до Provincias Internas[67]. Но о Миранде ни слуху, ни духу – не найдено никаких следов ни его самого, ни сестры.
– Chingara! – Как будто это словечко, сорвавшееся с губ Ураги, слишком грязное, чтобы его переводить, было именем, в дверях появляется человек. Повинуясь разрешающему жесту, он входит в комнату.
Это офицер в парадном мундире. Мы уже видели его прежде, но не в военной форме. Это лейтенант Роблес, адъютант Ураги, а также сообщник по преступлениям.
– Рад вашему приходу, ayudante[68], – говорит полковник, указывая гостю на стул. – Мне сегодня немного одиноко, и нужен кто-то, кто мог бы меня развеселить. Вы, Роблес, как раз подходящий человек – собеседник из вас просто удивительный.
Это ирония, потому как Роблес молчалив как рыба.
– Присаживайтесь и составьте мне компанию, – продолжает командир. – Угоститесь сигарой и стаканчиком этого превосходного напитка – лучшего, какой способна произвести Текила.
– Я привел вам компаньона повеселее, чем я, – отвечает адъютант, продолжая стоять.
– А! Кто-то из наших товарищей по казарме? Зовите.
– Это не офицеры, полковник. Это один человек, штатский.
– Штатский, военный, какая разница. Надеюсь, – вполголоса добавляет Урага, – что это кто-нибудь из местных богачей, не имеющий ничего против разложить партейку в монте или бросить кости. У меня настроение немного поиграть.
– Тот, кого я собираюсь вам представить, совсем не похож на богача. Насколько я разглядел в полутьме, пончо у него на плечах, да штаны из овчины, несколько протершиеся за время пути, составляют единственное его достояние.
– Выходит, он показался вам странным?
– Думаю, и вам тоже покажется, если не сильнее. Сами увидите.
– И что это за человек?
– Ну, его и человеком назвать трудно. По крайней мере, одним из gent-de-razon[69]. Это всего лишь индеец.
– Ха! Команч?
Издав это восклицание, Хиль Урага вздрогнул и вид у него сделался слегка озабоченный. Отношения его с индейцами носили довольно деликатный характер: поддерживая при необходимости контакт с ними, полковник, тем не менее, старался держаться подальше от них, особенно от команчей, если не имел острой нужды в их услугах. В голове у него мелькнула мысль, что ожидающий в приемной человек может оказаться посланцем Рогатой Ящерицы, а у него не имелось никакой охоты продолжать дела с вождем тенавов – по крайней мере, пока. Поэтому предположение, что это связной от краснокожего его сообщника, несколько выбило коменданта из колеи.
Но ответ подчиненного возвратил ему уверенность.
– Нет, полковник, это не команч – совсем на них не похож, разве что цветом шкуры. По виду это пуэбло, а судя по костюму, я принял его за нищего работягу.
– И что ему от меня понадобилось?
– Вот этого, полковник, я сказать не могу. Он только выразил очень настоятельное желание поговорить с вами. У меня создалось впечатление, что у него действительно есть сообщение, которое вас заинтересует, иначе я бы не осмелился пригласить его сюда.
– Он здесь?
– Здесь, дожидается в патио. Прикажете привести?
– Извольте. Какой вред, если мы послушаем, что скажет этот малый? Вдруг это весть о набеге дикарей? А вам ли не знать, адъютант, что нам, как защитникам народа, полагается принять меры к предотвращению подобной катастрофы.
Полковник смеется над своей двусмысленной остротой. Адъютант выражает согласие пожатием плеч и хмурой улыбкой.
– Ведите этого скота сюда! – следует приказ, дополненный предупреждением. – Ждите во дворе, пока я не пошлю за вами или не позову. Этот парень может сообщить нечто, предназначающееся только для одной пары ушей. Захватите стакан мескаля, прикурите сигариллу и развлекайтесь как сочтете нужным.
Адъютант исполняет первые два распоряжения, после чего выходит из залы, оставив начальника одного. Урага осматривается, с целью убедиться, что оружие под рукой. Имея совесть такую, как у него, и душу, отягченную убийством, начинаешь опасаться всего. Сабля стоит, прислоненная к стене, в пределах досягаемости, а пара драгунских пистолетов, заряженных, лежит на столе.
Подбодренный близостью оружия, полковник выпрямляется в кресле и спокойно ждет появления индейца.
Глава 40. Щедро вознагражденное доверие
Проходит очень короткое время, всего лишь несколько секунд, и дверь отворяется, впуская посетителя. Адъютант, препроводив его в комнату, удаляется и начинает расхаживать взад-вперед по патио.
Разглядывая гостя, Хиль Урага с трудом подавляет желание расхохотаться, стоит ему подумать о принятых предосторожностях. Перед ним стоит презренный индейский пеон в грубой шерстяной тильме, перепачканных штанах из овчины, доходящих только до колен, оставляющих лодыжки голыми, в штиблетах-гуарача на босу ногу, и с соломенной шляпой на голове. Черные нечесанные волосы в беспорядке ниспадают на плечи, лицо у него смиренное, а взгляд потуплен, как у всех представителей его племени. Но иногда заметно, как в глазах индейца мелькает искра, сигнализирующая об опасности – это свирепый, дикий огонь, который, надо полагать, в очах его предков, когда они, сплотившись вокруг Куаутемока[70], отражали при помощи палиц и кольев удары пик и шпаг испанских завоевателей.
Едва войдя в столь роскошно обставленные апартаменты, сей убогий посетитель первым делом стягивает с головы потрепанную шляпу и низко кланяется пышно разодетому офицеру, сидящему за столом. До этой секунды Урага полагал, что видит этого человека впервые, но когда широкие поля сомбреро перестали скрывать лицо, а глаза, немного осмелев, поднялись на собеседника, полковник вскочил и издал возглас, говорящий о том, что посетитель ему знаком.
– Каррамба! – восклицает он. – Ты ведь Мануэль, погонщик мулов дона Валериана Миранды?
– Си, сеньор, к услугам вашего превосходительства, – следует покорный ответ, сопровождаемый новым взмахом соломенной шляпы – столь элегантным, что сам лорд Честерфилд[71] позавидовал бы.
При виде старого знакомого в мозгу Ураги начинает кружиться рой мыслей – это догадки, связанные с радостным предвкушением. Ему приходит на память, что при бегстве полковник Миранда захватил с собой нескольких слуг, в том числе Мануэля. В столь покорном поклоне индейца офицер видит, точнее предвидит, первое звено цепи, которая способна привести его к беглецам. Мануэлю наверняка что-то известно об их местонахождении, а решать судьбу бывшего погонщика мулов, жить ему или умереть, предстоит теперь Ураге.
Что-то в поведении и облике индейца подсказывает полковнику, что прибегать к крайним мерам не придется. Нужные сведения можно получить и без них. Мексиканец решает избрать совершенно противоположную тактику.
– Бедный малый, – говорит он. – Ты выглядишь измученным, словно проделал только что утомительное путешествие. Вот, отведай кой-чего, что способно подкрепить силы, а затем расскажешь с чем пришел. Предполагаю, у тебя есть сообщение для меня как для военного коменданта округа. В любое время дня и ночи готов я принять того, кто приносит информацию, касающуюся блага государства.
С этими словами полковник наливает в стакан продукт перегонки мескалевого сока. Пеон принимает сосуд из его рук и, не заставляя себя упрашивать, вливает напиток в щель между двумя рядами блестящих белых зубов. На его желудок, непривычный к подобным испытаниям, огненная жидкость производит действие почти молниеносное – пеон становится чрезвычайно словоохотливым, хотя и прежде не нуждался в понукании. Откровения, которые готовы сорваться у него с языка, являются результатом не столько алкоголя, сколько страсти, сжигающей его не с меньшей силой. Индеец действует под влиянием мести, ужасной и долго сдерживаемой.
– Мне тут не хватало тебя, Мануэль, – любезным тоном начинает Урага, ловко подводя к интересующей его теме. – Где ты пропадал все это время, мой добрый друг?
– Со своим господином, – отвечает пеон.
– Вот как? Я думал, что твой хозяин покинул страну.
– Только населенную ее часть, сеньор.
– А, так он еще на мексиканской территории? Рад слышать это. Меня огорчала мысль, что мы лишились такого хорошего гражданина и патриота как дон Валериан Миранда. Признаю, мы с ним расходились во взглядах в отношении правительства, но это ведь все пустяки, Мануэль. Люди могут быть непримиримыми соперниками в политике, но оставаться верными друзьями. Кстати, где сейчас полковник?
Будучи недалек, индеец все же не настолько глуп, чтобы вот так запросто выболтать секрет. Полностью зная подоплеку дел – в силу различных причин – Мануэль не дает красноречивому военному обвести себя вокруг пальца. Обстоятельства позволили ему достаточно глубоко проникнуть в характер Ураги, чтобы понимать: полковником движет мотив, очень схожий с его собственным. Индеец давно осведомлен о факте, что уланский офицер влюблен в его хозяйку не меньше, чем он сам в ее служанку. Не знай Мануэль этого, не пришел бы сюда, по крайней мере, не питал бы такой уверенности в успехе плана, который составил. А план этот умен, опасен и коварен.
Вопреки действию агвардиенте, быстро развязывающему язык, пеон как-то ухитряется соблюдать осмотрительность, и Ураге приходится повторить вопрос, чтобы получить ответ на него. Последний следует медленно и неохотно, словно от человека, принадлежащего к вымирающей расе и знающего секрет ценного рудника, и которого теперь под пыткой заставляют выдать тайну.
– Сеньор коронель, – начинает индеец. – Сколько ваше превосходительство заплатит, чтобы узнать, где сейчас мой хозяин? Я слыхал, что за голову дона Валериана назначена большая награда.
– Это дело государственное. Я лично не имею к этому отношения. Но, как офицер на службе правительства, я обязан предпринять шаги к аресту твоего господина. Полагаю, я вправе обещать щедрую награду тому, кто предоставит сведения, которые помогут задержать беглого мятежника и предать его суду. У тебя есть такие сведения?
– Ну, ваше превосходительство, это как посмотреть. Я человек бедный, мне нужны деньги на жизнь. Дон Валериан мой хозяин, и если с ним что-то случится, я лишусь места. Как мне быть?
– О, ты можешь найти другую работу, получше. Такой силач как ты… Кстати, о силах. Ты еще, похоже, не восстановил их после путешествия, бывшего, похоже, долгим и трудным. Выпей еще стаканчик, он пойдет тебе на пользу.
Когда к индейцу обращаются с подобным предложением, то будь он браво или мансо, отказ следует редко. Мануэль не исключение. Он охотно соглашается, и опрокидывает еще порцию агвардиенте. Напиток еще не успевает опуститься в желудок, как пары его уже достигают мозга. Настороженность и покорность, свойственное этой расе поведение, теперь отброшены, и позабыв обо всем, кроме стремления отомстить и заполучить Кончиту, пеон без утайки выкладывает тайну бегства полковника Миранды: историю про переход по Огороженной Равнине и про обиталище в укромной долине.
Затем он сообщает Ураге про двоих гостей, навестивших столь уединенное место, и пусть описание сбивчиво, слушатель издает громкий крик и взмахивает рукой так яростно, что опрокидывает стол, сбросив бутылку и стаканы на пол.
Офицер не обращает внимания на урон, но рыком, от которого дрожит весь дом, призывает к себе адъютанта и капрала стражи.
– Кабо! – обращается он к последнему голосом зычным и властным. – Посади этого человека в караулку! И держи там, пока он мне не понадобится. Гляди в оба – если этот малый исчезнет, ты будешь расстрелян через десять минут после того, как мне доложат. Даю слово Хиля Ураги!
Капрал тут же уводит ошарашенного пеона, почти волоча за собой – очевидно, что служака не намерен рисковать своей шкурой, позволив пленнику удрать. От столь грубого обращения индеец быстро трезвеет, но от удивления лишается дара речи. Молча, и не оказывая ни малейшего сопротивления, он, ни жив ни мертв, позволяет увлечь себя к выходу.
– Сюда, Роблес! – восклицает начальник, как только дверь за капралом и пленником закрывается. – Выпей со мной! Сначала за месть. Оказывается, я еще не свершил ее, как считал прежде – нам все предстоит начать снова. Но на этот раз осечки не будет. А потом давай выпьем за успех в любви. У меня еще не все потеряно. Она была утрачена, но обретена вновь. Обретена!
Шаткой походкой полковник приближается к портрету на стене.
– Ах, моя нежная Адела! – восклицает он, глядя на изображение с хмельной ухмылкой. – Ты думала, что сбежала от меня, но нет. Никто не спрячется от Хиля Ураги: ни друг, ни враг. Тебе предстоит быть заключенной в эти объятия, если не как жене, то как… О, жемчужина моя!
Глава 41. Рай земной
О, если б кончить в пустыни свой путь С одной – прекрасной сердцем и любимой, — Замкнув навек от ненависти грудь, Живя одной любовью неделимой. О море, мой союзник нелюдимый, Ужели это праздная мечта? И нет подруги для души гонимой? Нет, есть! И есть заветные места! Но их найти – увы – задача не проста[72].Не раз за время пребывания в уединенной долине приходят эти строки на ум молодому прерийному торговцу. И весьма живо, потому как, по правде говоря, он разделяет вдохновение поэта. Но за исключением пустыни, взору его предстает совсем иная картина. Сидя перед крыльцом шале, так кстати предоставившего ему приют, под сенью пеканового дерева, кентуккиец созерцает пейзаж, живописнее которого редко удавалось видеть человеку с тех пор, как прародители наши были изгнаны из Рая. Над головой сапфировое небо, не запятнанное ни единым облачком; палящие лучи солнца теряют ярость, проходя сквозь кроны дубов. В густых зарослях, среди которых встречаются все оттенки зелени, свет выхватывает то покрытые травой поляны, то беседки, образованные сплетением сассафрасовых лавров. Тут растут оседжский апельсин, мелия, ветви которых оплетают лозы дикого винограда. Озеро среди этой пышной растительности гладко как зеркало, его покой нарушают только лапки водоплавающих птиц или крылья порхающих ласточек, да шум ручейка, образовывающего тут и там водопады, похожие на гриву белой лошади или на юбки красавиц, кружащих по бальной зале в туре вальса или галопа.
В согласии с прелестью вида находятся и звуки. Днем слышится воркованье горлицы, нежные переливы золотистой иволги и оживленные трели красного кардинала. В ночи раздается уханье совы, рулады лебедя-трубача, и главное соло, затмевающее все – звонкая песня пернатого полиглота, прославленного североамериканского пересмешника.
Не вызывает удивления, что больной, оправляющийся от недуга, так долго плотным саваном покрывавшего его душу и рассудок, воспринимает окружающее как своего рода рай, достойное обиталище фей. И здесь живет та, кто, по его мнению, превосходит всех гурий и пери из индийских и персидских сказок – Адела Миранда. В ней он видит красоту редкого типа, какую встретишь не везде, но только среди женщин, в чьих жилах течет голубая кровь Андалузии. Красота эта, возможно, не вполне подпадает под стандарты, признаваемые в холодных северных краях. Пушок над ее верхней губкой показался бы слегка неуместным в собрании саксонских дам, а ее вольный дух оскорбил бы застегнутую на все пуговицы пуританскую мораль.
Но на Фрэнка Хэмерсли это не распространяется. В уроженце страны, превыше прочих свободной от условностей, ценителе прекрасного, эти мелкие нюансы только пробуждают любопытство, а пробудив, вызывают восхищение. Задолго до того, как он поднялся с одра болезни, молодой кентуккиец понял, что для него существует только тот мир, где живет Адела Миранда. И обитательница там всего одна – она сама.
Определенно, в книге судеб было написано, что эти двое полюбят друг друга! Определенно, их брак был предначертан на небесах! Как иначе могли они встретиться в таком странном месте при таком удивительном стечении обстоятельств? Так, в глубине души, рассуждает Хэмерсли, и строит на этом добром предзнаменовании свои надежды.
Происходили с ним и другие события, имевшие облик судьбы. Фрэнк вспоминает как смотрел на портрет на стене в Альбукерке, и как тот приуготовил его к встрече с оригиналом. Черты испано-мексиканского типа – столь непохожие на свойственные родной стране, живо впечатлили его. Глядя на картину, он заочно влюбился в оригинал. Затем было описание, данное девушке братом, и сам инцидент, поведший к возникновению дружеских связей между ним и полковником Мирандой. Все это были семена, которые пустили росток чувства в душе молодого кентуккийца. Ростки эти не погибли. Ни время, ни разлука не иссушили их. Даже вдали, полностью погруженный в насущные дела, Фрэнк часто вспоминал лицо с портрета, нередко посещало оно его и в стране снов. Теперь же он смотрел на него воочию, на фоне сцены живописной, как в самом богатом воображении, в обстоятельствах настолько романтических, что трудно и представить – да еще сознавая, что это лицо той, что спасла ему жизнь. Стоит ли удивляться, что нежный росток симпатии, зародившийся при взгляде на картину на холсте, расцвел пышным цветом при встрече с оригиналом из крови и плоти?
Так все и случилось – симпатия переросла в страсть, заполонившую всю его душу, все сердце. Она охватывает его с особой силой, так как является первой – Фрэнк Хэмерсли влюбляется впервые в жизни. И оттого тем страшнее его терзания при мысли, что чувство может не оказаться взаимным.
С первой минуты как сознание вернулось к нему, кентуккиец взвешивает свои шансы. И несколько слов, услышанных им почти в ту же самую минуту, доставили ему неземное наслаждение и внушили бóльшую надежду чем все, происходившее с тех пор. Постоянно прокручивает он в памяти тот монолог наедине с собой, который произнесла девушка, считая, что ничьи уши ее не слышат.
С того дня не произошло ничего, что словом или делом могло послужить доказательством взаимности его любви. Дама проявила себя нежной сиделкой – естественная забота хозяйки о благе гостя, и ничего более. Была ли оброненная ей реплика необдуманной, не несущей особого смысла? А может то вообще иллюзия, плод воображения еще расстроенного рассудка?
Фрэнк жаждет узнать правду. Каждый час, проведенный в неведении, приравнивается к танталовым мукам. И одновременно он боится спросить из страха получить ответ, который причинит ему страшную боль.
Хэмерсли почти завидует Уолту Уайлдеру с его немудреной любовью, легкой победой и почти гротескным объяснением. Он хотел бы действовать с такой же свободой и получить такой же ответ. Успех товарища должен был бы придать ему уверенности, но нет. Два эти случая несопоставимы.
Поэтому кентуккиец оттягивает момент истины как может из опасения неудачи. В возможностях недостатка нет. Почти все время он проводит наедине с той, которую обожает. Никто не стоит у него на пути, уж точно не ревнивый брат. Дон Валериан пренебрегает всеми канонами братского долга – если подобная мысль, конечно, приходит ему в голову. День напролет полковник гуляет по долине или совершает более дальние вылазки в обществе бывшего рейнджера, у которого всегда есть в запасе увлекательная история о богатой приключениями жизни в прериях.
Когда Уолт дома, у него находится своя компания, поэтому времени поговорить со своим товарищем у него немного. Ему хватает общества Кончиты.
Еще меньше опасается Хэмерсли вмешательства дона Просперо. Погруженный в изучение природы, отставной армейский хирург проводит большую часть времени в общении с ней. Более половины дня его нет дома – он ловит ящериц в расселинах скал, насаживает насекомых на булавки из игл магвая, или собирает растения, которые кажутся ему не внесенными в составленные ботаниками списки. Погруженный в эти мирные занятия, врач, вероятно, счастливее всех окружающих – в том числе тех, чьи сердца одержимы всепоглощающей страстью, ибо она приносит много наслаждения, но зачастую и много горя.
Будучи так близко от объекта обожания, имея возможность постоянно находиться рядом, Хэмерсли боготворит предмет своей любви, но молча.
Глава 42. Опасный замысел
Наконец подходят день и час, на которые молодой кентуккиец наметил отбытие. Приближение этой даты не радует его. Напротив, перспектива отъезда причиняет ему боль. Он готов навсегда остаться в этом уединенном месте – при условии, что Адела Миранда будет рядом. Он уезжает с неохотой, и желал бы задержаться, но повинуется чувству долга. Пора позаботиться о правосудии для погибших погонщиков каравана, и если получится, наказать их убийц. С этим намерением Фрэнк собирается дойти до Дель-Норте, а если понадобится, то и до самого Альбукерке. Принимая во внимание полученные от бывшего коменданта сведения, а также подозрительные обстоятельства, молодой американец разрабатывает план действий. Он решает призвать Урагу к ответу, но на этот раз не посредством благородной дуэли, но через справедливый суд. Если такой сыщется в Нью-Мексико.
– Если все обернется как мы предполагали, я попытаюсь разыскать негодяя в его собственном логове, – заявляет он в разговоре с Мирандой. – А если не застану его там, буду преследовать повсюду, по всей Мексике.
– Тут есть еще кое-кто, кто примет участие в погоне, – восклицает экс-рейнджер, только что вошедший в комнату. – Да, Фрэнк, мы доберемся хоть до сердца Мексики, до гор Монтесумы, если угодно, но достанем этого скунса.
– Не сомневаюсь, полковник, – продолжает Хэмерсли, довольный энергичным предложением помощи со стороны старого товарища, но не позволивший увести себя в сторону. – В вашей стране найдется правосудие, чтобы покарать такое возмутительное деяние.
– Дорогой мой дон Франсиско, – отвечает мексиканец, спокойно скручивая сигарриту. – Правосудие на стороне тех, у кого есть власть и деньги, чтобы его купить. Вам следует знать, что в Нью-Мексико прав тот, кто сильнее, и тут пока ничего не попишешь. Моей несчастной родной провинцией снова управляет дон Мануэль Армихо. Если я вам скажу, что нынешнего своего положения он достиг как раз благодаря такому же преступлению, о каком вы говорите, то можно понять, какого правосудия стоит от него ожидать. Мануэль Армихо был пастухом. Его наниматель, сеньор Чавес, велел перегнать ему отару из тридцати тысяч овец на рынок в Чиуауа. Во время пути по Хорнада-дель-Муэрте Армихо и двое его сообщников переоделись в апачей и напали на товарищей-пастухов, убили их и завладели скотом. Сняв перья и смыв с лиц раскраску, они перегнали овец на другой рынок, продали их, а сами вернулись к Чавесу с рассказом про нападение индейцев и про то, как чудом сохранили свои скальпы. Вот вам правдивая история генерала Мануэля Армихо, губернатора Нью-Мексико. И то было только начало. Имея на совести это и множество подобных преступлений, не думаете ли вы, что он посмотрит сквозь пальцы на деяния Хиля Ураги, своего достойного ученика? Нет, сеньор, вам ни за что не удастся доказать в открытом суде, что комендант Альбукерке является именно тем субъектом, который ограбил вас и убил ваших людей.
– При всем том, я попробую, – возражает Хэмерсли, сердце которого сжимается от печали по погибшим товарищам и горит огнем возмущения при мысли о таких помехах правосудию. – Не думайте, полковник Миранда, что я намерен положиться на милость дона Мануэля Армихо и вверить дело в его руки. Широкая полоса пустыни разделяет Мексику и Соединенные Штаты, но она недостаточно широка, чтобы американский орел не мог перелететь через нее на своих крыльях, или что он глух к тем, кто взывает к его защите, пусть это всего лишь скромный прерийный торговец. Тысяча благодарностей вам, дважды спасшему мою жизнь, а теперь наведшему на след того, кто оба раза подвергал ее опасности. Не старайтесь отговорить меня. Я отправлюсь за этим негодяем прямо в долину Дель-Норте, и не бойтесь, что я не найду правосудия, даже если дон Мануэль Армихо откажет мне в нем.
– Ну, если вы все решили, не стану вас удерживать. Я просто опасаюсь, что ваш поход окажется бесплодным, а то и хуже того. Два мула в вашем распоряжении, и вам нужно будет только оставить их в месте, которое я укажу. Когда Мануэль вернется, я пошлю его забрать животных.
– Вполне возможно, я сам приведу их. У меня нет намерения надолго задерживаться в Нью-Мексико – я собираюсь лишь переговорить с американским консулом в Санта-Фе и предпринять необходимые шаги. Затем я возвращусь в Штаты и обращусь к правительству.
– И думаете ехать назад этой дорогой?
– Уолт тут обследовал русло потока, который протекает через эту долину. У него нет сомнений, что он впадает в реку Ред-Ривер в Луизиане, если не в техасский Бразос. Следуя ему, мы доберемся до приграничных поселений в Техасе, а оттуда попадем в Штаты.
– Я рад, что вы намерены возвращаться этой дорогой. Буду рад скорой встрече.
– Полковник Миранда… – начинает Хэмерсли тоном, который говорит о том, у него на уме имеется некое предложение, которое он хотел бы как можно деликатнее донести до собеседника. – Возвращаясь через Льяно-Эстакадо, я руководствуюсь не только стремлением срезать путь.
– Чем же еще, амиго мио?
– Надеждой, что вы составите мне компанию по пути в Штаты. Вы, и ваши близкие.
– Сеньор Франсиско, это исключительно любезно с вашей стороны. Однако время нашего изгнания едва ли окажется долгим. Я получил недавно весточку от друзей, которые пишут, что политическое колесо должно вскоре совершить новый поворот, и стоящая у власти партия будет свергнута. Тогда я смогу вернуться на родину, вернуться победителем. А пока нам здесь вполне удобно и, как мне думается, безопасно.
– В последнем я с вами не соглашусь. Мне жаль это говорить, но у меня есть причины. Теперь, когда я вполне проник в характер этого подлеца Ураги, получив представление о его преступлениях, как доказанных, так и предполагаемых, у меня сложилось впечатление, что этот человек не успокоится, пока не обнаружит ваше тайное убежище. У него не одна причина сделать это, но даже и одной хватило бы, чтобы последовать за вами в пустыню. Да что там – на край земли!
Мотив, который имеет в виду Фрэнк, это желание Ураги обладать Аделой. Он молчит некоторое время, обдумывая эту мысль, потом продолжает.
– Нет, дон Валериан, вы здесь не в безопасности. Откуда вам знать, что вашего слугу Мануэля не опознают, пока он выполняет одно из ваших поручений? Или что сам индеец не станет предателем? Признаюсь честно, я видел этого парня, и у меня сложилось о нем не слишком приятное впечатление.
Эти слова совсем не радуют Миранду. Не в первый раз подозрения приходят ему на ум. Частенько терзает его сомнение в верности пеона. Не исключено, что он может быть предателем, или стать им в будущем. Это весьма вероятно, учитывая награду, назначенную за голову беглеца. Снова все взвесив, полковник признает справедливость опасений друга. Более того, он ощущает тревогу. Как и дон Просперо, который входит в этот миг в дверь и присоединяется к разговору.
В итоге изгнанники решают остаться в долине до тех пор, пока не вернутся Хэмерсли и Уайлдер, а затем покинуть приют, уже не кажущийся надежным, найти новый, совершенно безопасный. Речь идет о земле, над которой реет знамя достаточно могущественное, чтобы защитить как своих граждан, так их гостей – усеянный звездами стяг.
Глава 43. Последний призыв
– У меня для тебя новости, нинья. – С такими словами обращается полковник Миранда к сестре вскоре после описанного выше разговора.
– Что за новости, Валериан?
– Ну, их две.
– Обе хорошие, надеюсь?
– Не совсем. Одна порадует тебя, другая, возможно, несколько огорчит.
– Ну, тогда они нейтрализуют друг друга. В любом случае, позволь мне их выслушать.
– Начну с хорошей. Вскоре у нас появится возможность покинуть это уединенное место.
– И это ты называешь хорошей новостью? Я придерживаюсь мнения совсем противоположного. Что тут плохого?
– Но дорогая моя Адела, наша жизнь здесь, вдали от общества, испытание весьма нелегкое. А для тебя – ужасное.
– Тут, эрмано мио, ты ошибаешься. Ты ведь знаешь, что я ни в грош не ставлю то, что называют светом, и так было всегда. Я предпочитаю быть свободной от его нелепых ограничений и глупых условностей. Подайте мне в товарищи природу, причем в самых диких и суровых ее проявлениях.
– Ну уж в них-то ты недостатка не испытываешь!
– Ничего подобного – я ничуть не устала от природы. Никогда не была я счастливее, чем в этом доме в глуши. Как непохож он на мою монастырскую школу, а вернее сказать, тюрьму! Ах, тут восхитительно! И если бы я могла решать, то осталась бы здесь навсегда. Но с чего заговорил ты про перемену места? Думаешь, беды остались позади, и мы можем без опаски вернуться? Я не хочу возвращаться, брат. После того что случилось, я возненавидела Нью-Мексико и предпочла бы остаться в Льяно-Эстакадо.
– У меня и в мыслях не было ехать в Нью-Мексико.
– Но куда тогда, брат?
– В направлении строго противоположном – в Соединенные Штаты. Так мне советует мне дон Франсиско, и я согласился на его уговоры.
Стремление Аделы дать отпор очевидно поубавилось. Она уже не возражает против смены места жительства.
– Дорогая сестра, – продолжает он. – Лучшего и не придумать. Мне кажется, нашей несчастной стране едва ли удастся избавиться от тиранов – по крайней мере, в обозримом будущем. Когда настанет день и патриоты снова бросят клич, я заблаговременно узнаю и присоединюсь к ним. Но пока стоит подумать о нашей безопасности. Не хочу тебя пугать, но мне это место не кажется совершенно надежным. Кто знает, а вдруг Урага сумеет найти наше убежище? Его лазутчики рыщут повсюду. Всякий раз как Мануэль отправляется в поселения, я боюсь, что за ним проследят. А потому полагаю за лучшее вернуться к первоначальному плану и уехать в Американские Штаты.
– Ты собираешься сопровождать дона Франсиско?
Девушка с нетерпением ждет ответа.
– Да, но не сейчас. Потребуется немного подождать пока он снова не присоединится к нам.
– Дон Франсиско поедет сначала на родину, а потом вернется?
– Не на родину. Не на свою.
– Тогда куда же?
– Вот это и есть та новость, которая способна огорчить. По причинам тебе уже известным, у него возникло намерение отправиться в нашу страну. Мы подозреваем, что это Урага возглавлял шайку краснокожих, разграбивших караван и перебивших его людей. Наш друг намерен найти и покарать виновников этого преступления. Это будет сложно, и даже опасно – так я ему и сказал.
– Дорогой брат, постарайся отговорить его!
Если бы Хэмерсли мог слышать полный искренности тон, которым произнесены эти слова, то растрогался бы до глубины души.
– Я пытался, но безуспешно. Дело не в ущербе собственности – он щедр и не думает о деньгах. Им движет более благородный, возвышенный мотив. Погибли его товарищи, и дон Франсиско заявляет, что разыщет убийц и притянет их к ответу, пусть даже ценой собственной жизни.
«Герой! Как можно не любить его?» – эти слова Адела не произносит вслух, только не перед братом. Это мысль, сокрытая в самой глубине ее сердца.
– Если хочешь, я найду его и еще раз попробую отговорить от безрассудной затеи, – продолжает полковник. – Боюсь, однако, надежды мало. Постой, сестра, у меня возникла идея! А что, если с ним побеседуешь ты? Он скорее поддастся к женским уговорам – я знаю, каково твое влияние на него. Дон Франсиско смотрит на тебя как на спасительницу и обязательно уважит твою просьбу.
– Если ты так считаешь, Валериан…
– Считаю. Вижу, он идет сюда. Оставайся тут, я пришлю его к тебе.
С ходящим ходуном сердцем стоит Хэмерсли перед той, кто является единственной причиной его волнения. Ведь приглашение было сделано в манере, несколько удившей его. «Дон Франсиско, моя сестра желает переговорить с вами», – таковы были слова полковника Миранды. Просьба была исполнена незамедлительно.
Но в чем причина этой беседы – неожиданной, незапланированной и явно неотложной? Этим вопросом задается кентуккиец, пока идет к месту, где дожидается его мексиканка.
– Сеньорита, – начинает он, подойдя ближе. – Ваш брат сказал, что вы желаете поговорить со мной?
– Да, – отвечает она, не потупив взгляда, твердым голосом.
Глядя на нее в ответ, Хэмерсли чувствует, что дело его безнадежно. Именно в этот день собирался он объясниться с ней. Но теперь забывает о своем намерении – так она безразлична, так холодна. Молодой человек молчит, предоставляя даме возможность продолжать.
– Сеньор, это касается вашей поездки к Рио-дель-Норте. Брат сказал, что таково ваше намерение. Мы не хотели бы, чтобы вы ехали, дон Франсиско. Это опасно для вас.
– Но это мой долг.
– В каком смысле? Объяснитесь!
– Мои отважные товарищи погибли, убиты! У меня есть основания верить, что в Альбукерке я разыщу их убийц, по меньшей мере, вожака оных, и возможно, смогу призвать его к суду. Я намерен попробовать, пусть даже это будет стоить мне жизни.
– Вы не задумывались, насколько дорога ваша жизнь?
– Для меня – не очень.
– А для других? Вас дома ждут мать, братья, сестры. Быть может, еще кто-то дорогой сердцу?
– Нет. Не дома.
– Где тогда?
Кентуккиец молчит в ответ на этот настойчивый вопрос.
– Неужели вы не задумывались, что опасность, грозящая вашей жизни, может сделать ее несчастной, а ваша смерть причинит ей боль?
– Мое бесчестье еще страшнее, так мне кажется. Не мести я ищу в отношении убийц, но хочу лишь правосудия. Я сделаю это, либо выкажу себя трусом. Я буду чувствовать себя таковым, и всю оставшуюся жизнь стану терзаться угрызениями совести. Нет, сеньорита Адела, очень любезно с вашей стороны беспокоиться о моей безопасности, но я не вправе позволить вам снова спасти мне жизнь, но ценой позора, пренебрежения долгом человечности.
Хэмерсли кажется, что ее совет проистекает из холодного рассудка и безразличия. Знай он, какое безудержное восхищение рвется из груди той, кто дает ему эти советы, то отвечал бы иначе. Вскоре Фрэнк начинает говорить иначе, и смотреть на вещи по-другому. Так поступает и она, до того столь ему непонятная.
– Идите! – восклицает девушка. – Идите, и смойте свои обиды, ищите правосудия для своих павших товарищей и, если получится, наказания для их убийц. Но помните, что если вы погибнете, останется та, кому жизнь будет не мила.
– Кто? – спрашивает молодой человек, сердце которого загорается, а в глазах вспыхивает пламя. – Кто это?
Едва ли стоило задавать подобный вопрос – ответ на него уже следует из пыла последних ее слов. Но он снова повторяет его, на этот раз более спокойным тоном.
Длинные, черные ресницы мексиканки скромно прикрывают ее глаза, когда она произносит собственное имя:
– Адела Миранда!
Переход от бедности к богатству, из темницы к свету, от схватки за жизнь в пучине вод к ощущению твердой земли под ногами – все это ощущения самого приятного и восхитительного свойства. Но они бледнеют в сравнении с безумной радостью, с которой отчаявшийся возлюбленный понимает, что все его беды были надуманны, и страсть – взаимна.
Такая радость теснится в груди Хэмерсли, когда слышит он произнесенное имя. Оно подобно волшебному заклинанию, открывающему пред ним врата рая.
Глава 44. Загадочное послание
Как известно, подозрения Хэмерсли насчет предательства пеона небезосновательны. Более того, они способны показаться пророческими – в тот самый миг, когда Фрэнк беседует с полковником Мирандой, туземец излагает свою историю Ураге.
Последний, получив ценные сведения, не теряет времени – всего несколько секунд, на которые он подходит к портрету Аделы Миранда и стоит, размышляя с торжеством о том, что оригинал той, чье изображение сейчас перед ним, наверняка будет теперь принадлежать ему. Урага не рассчитывает заполучить девушку честным путем, в голове у него только грязные помыслы.
После этого полубезумного обращения к картинке, офицер возвращается за стол, рядом с которым уже расположился Роблес. Оба наполняют стаканы и поднимают тост с церемонностью, резко контрастирующей с демоническим блеском в глазах уланского полковника. На лице его сияет триумф, который мог бы испытывать сатана, порушивший невинность. Он уверен, что на этот раз жертвы от него не уйдут, и он удовлетворит как свою любовь, так и месть.
Урага недолго засиживается за бутылкой в обществе подчиненного. У него есть важное дело, которое следует хорошенько осмыслить – в тишине, наедине с собой. Хотя он часто позволяет адъютанту принимать участие в своих преступных затеях, участие это ограничивается исполнением и дележом добычи. Деспот даже в злодействах, Урага оставляет разработку планов за собой, и хранит секреты даже от Роблеса. Теперь в мозгу его зарождается идея, которой он не намерен делится с сообщником до тех пор, пока не сочтет удобным или необходимым. Не то, чтобы он опасался предательства со стороны адъютанта – они слишком во многом и давно повязаны и способны слишком многое поведать друг о друге. Кроме того, Роблес пусть и наделен отвагой свирепого, звериного типа, не лишен одновременно и толики совести, напрочь отсутствующей у командира, и побаивается последнего. Ему известно, что Хиль Урага, стоит хоть раз его разозлить, не остановится ни перед чем, лишь бы наказать виновного, причем жестоко. Страх этот является источником власти, которую имеет над лейтенантом старший офицер, а также того, что получая значительно меньшую долю добычи от совместных их грабежей, Роблес вполне доволен, или, по меньшей мере, кажется таковым.
Урага, со своей стороны, имеет несколько причин не посвящать подчиненного в свои хитроумные планы. Одна из них кроется в странности его характера. Склад у него своеобразный, ему присуща обостренная до предела скрытность. Свойство это врожденное, или приобретенное, и он им гордится. Ему нравится пользоваться им при малейшей возможности: так вор и сыщик испытывают удовольствие от соревнования в ловкости, с которым не сравнится ни одна награда.
Только что полученные им от подлого погонщика мулов сведения настолько же неожиданны, насколько радостны, и приоткрывают перспективу большого успеха. Теперь полковник способен убить одним ударом двух зайцев: удовлетворить жажду как любви, так и мести. Но удар следует нанести метко. Нужно осмыслить все обстоятельства и принять меры предосторожности, дабы не только избежать провала, но и не допустить огласки, способной вызвать скандал, не говоря уж об иных опасностях.
И действовать нужно быстро, немедленно. Дело слишком деликатное, чтобы медлить, как в части замысла, так и в его исполнении. В общих чертах план уже брезжит пред его мысленным взором – почти с той самой минуты, как пеон закончил свой рассказ. Обдумать остается только детали, но это делать лучше в одиночестве, без помощи адъютанта.
Поскольку время дорого, Урага быстро заканчивает пирушку с подчиненным. Будучи отпущен, последний возвращается в казармы. Едва Роблес уходит, полковник снова садится и закуривает очередную сигару. Несколько минут сидит он молча, устремив глаза к потолку. На лице его блаженная улыбка. Человек неосведомленный мог бы решить, что офицер любуется колечками дыма. Однако на самом деле его занимают менее безобидные помыслы. Напротив, в мрачной улыбке угадывается нечто дьявольское. Урага обдумывает проблему, сочиняет коварный план, который уже в ближайшем будущем принесет зловещие плоды.
По мере того как сигара становится короче, уланский офицер приближается к решению. И когда она превращается в окурок, он выплевывает его, берет со стола колокольчик и звонит до тех пор, пока на призыв не откликается слуга.
– Позови капрала стражи!
Получив сей приказ, слуга удаляется, не сказав ни слова. Вскоре появляется солдат. Переступив через порог, он берет под козырек.
– Кабо, приведи ко мне заключенного.
Капрал уходит и вскоре возвращается, таща с собой индейца. Полковник приказывает унтер-офицеру оставить пленника наедине с командиром, а самому подождать снаружи, и прикрыть за собой дверь.
Оставшись с глазу на глаз с пеоном, который все еще недоумевает, почему оказался пленником, Урага возобновляет допрос и без труда выуживает из перепуганного туземца все, что нужно. Помимо прочего, он знакомится с расположением долины, в которой беглецы нашли временный приют: направление, расстояние, средства туда добраться. Короче говоря, все топографические подробности.
Индеец хорошо знаком с ними, способен точно описать, что и делает. Он слишком робеет в присутствии столь грозной особы, поэтому не смог бы солгать, даже если попытался. Но у него и мысли такой нет. У задающего вопросы и отвечающего на них сходная, если не одинаковая цель. Кроме того, благодаря новой порции агвардиенте кровь пеона подогрета, а язык развязан. Поэтому признания льются потоком. Мануэль повествует о жизни, которую ведут мексиканские изгнанники, а также их американские гости – выкладывает что знает, а это практически все. Как человек доверенный, свой, индеец имел возможность разнюхать все. Единственное, о чем он умолчал, так это о собственной истории любви к Кончите и катастрофическому ее окончанию по причине вмешательства техасского рейнджера.
Узнай об этом его слушатель, он был бы несколько озабочен, не говоря уж о других обстоятельствах, о коих ненароком проговаривается пеон. Обстоятельства эти касаются нежной связи между молодым прерийным торговцем и Аделой Миранда, они почти доказывают ее существование. Верит он им или нет, но Хиль Урага испытывает сильное потрясение, от которого кровь закипает в его жилах, а на лице появляется выражение такой мстительной злобы, что предатель-туземец жалеет, что обронил лишнее.
Но гнев Ураги направлен не на него – в том нет причины. Напротив, полковник намерен вознаградить доносчика, после того как тот окажет ему несколько услуг, для каковой цели и был задержан.
Когда перекрестный допрос наконец заканчивается, индейца снова передают под опеку капрала с приказом вернуть в тюрьму. В то же время Мануэля заверяют, что заключение его только временное и продлится оно недолго.
Как только пеона уводят, Урага усаживается за секретер, стоящий у одной из стен комнаты. Открыв крышку, он достает лист бумаги и начинает сочинять какое-то письмо. Что-бы то ни было, это занимает довольно значительное время. Иногда полковник останавливает перо, как бы размышляя, как выразить мысли.
Когда письмо наконец закончено, и сочинитель, похоже, удовлетворен его содержанием, он складывает листок, подносит кусок сургуча к свече и запечатывает документ, но не прибегает к помощи печатки. Роль ее выполняет извлеченная из кармана серебряная монетка. В письме – если, конечно, это письмо – не упоминается никаких имен, адрес не указан, а адресат определен всего в двух словах: «Эль Барбато».
Снова звенит колокольчик, появляется все тот же слуга.
– Ступай на конюшню, – велит хозяин. – А может в корраль или еще куда-то, где можно его разыскать, и скажи Педрильо, что он мне нужен. И пошевеливайся!
Слуга кланяется и исчезает.
– Это займет у них… Сколько дней требуется, чтобы добраться до селения тенавов, а затем вернуться к Пекос? – рассуждает сам с собой Урага, меряя шагами комнату, пока производит подсчеты. – Три? Четыре? Пять? Не важно. Если мы их опередим, то можем выждать. Педрильо!
Входит Педрильо. Это индеец из разряда «смирных», не сильно отличающийся от Мануэля, с физиономией столь же неприглядной. Впрочем, с Педрильо мы уже встречались – это один из погонщиков мулов, который помогал перевозить добычу от разграбленного в прерии каравана.
– Педрильо, возьми из корраля пару лучших верховых лошадей: одну для себя, другую для Хосе, – приказывает полковник. – Оседлай их и будь готов к поездке на пару недель или около того. Поспеши с приготовлениями. Как все закончишь, приходи сюда и доложи мне.
Погонщик удаляется, а Урага продолжает расхаживать по полу, явно погруженный в вычисления времени и расстояний. Иногда он останавливается перед портретом на стене и смотрит на него секунду-другую. Это, похоже, усиливает его нетерпение.
Педрильо не заставляет себя долго ждать. Поклажа, которую берет с собой нью-мексиканский путешественник типа Педрильо, не слишком объемна. На сборы ему хватает нескольких минут. Несколько лепешек-тортилья и фрихоле, пригоршня стручков красного перца, полдюжины луковиц и мешочек тасохо – вяленого мяса. Собрав эти припасы и наполнив водой фляжку-хуахе, пеон докладывает о готовности отправиться по любой дороге или тропе, по какой хозяину заблагорассудится отправить его с поручением.
– Поедешь прямиком в селение тенавов, к Рогатой Ящерице. Оно находится на южном ответвлении реки Гу-аль-па. Ты ведь бывал там прежде, Педрильо. Сможешь найти дорогу?
Индеец утвердительно кивает.
– Возьми это, – Урага вручает ему запечатанный документ. – Смотри, не показывай никому с кем встретишься по пути из поселений. Передай его Барбато или самому Рогатой Ящерице. Он поймет от кого оно. Скачите день и ночь, так быстро, как выдержат кони. Когда исполнишь поручение, не медли, а возвращайся, только не сюда, а в Аламо. Ты знаешь это место – там мы встречались с тенавами две недели назад. Жди меня там. Vaya!
Получив инструкции, Педрильо исчезает из комнаты. Мрачный блеск в матовых глазах индейца свидетельствует о том, что он понимает – ему в очередной раз предстоит стать эмиссаром зла.
Урага совершает еще один круг по зале, затем садится за стол и пытается залить пожирающий душу огонь страстей большим количеством мескаля из Текилы.
Глава 45. Огороженная Равнина
Возвышенное плато, известное как Льяно-Эстакадо, простирается на триста миль в длину и в среднем на шестьдесят-семьдесят в ширину. Она вытянута по меридиану между бывшими испанскими провинциями Нью-Мексико и Техас, а их столицы, Санта-Фе и Сан-Антонио-де-Бехар, соответственно, располагаются по противоположные стороны от нее. Во времена вице-короля через равнину шла военная дорога, соединяя два провинциальных центра, и по ней сновали туда и обратно торговые караваны из мулов. По мере того как дорога превращалась в тропу, пески пустыни часто засыпали ее, и чтобы отметить путь, стали ставить через определенные интервалы столбы. Отсюда родилось название «Льяно-Эстакадо», то есть «огороженная равнина».
В те дни Испания была сильным, энергичным государством, и мексиканские колонисты добирались до самых краев ее обширной территории, не опасаясь нападения дикарей. Позднее, когда власть испанцев начала меркнуть, все поменялось. Города превратились в руины, поселения опустели, миссии были покинуты, а белым путешественникам в северной Мексике приходилось держаться настороже даже на самых оживленных дорогах. В иных округах жители опасались даже высовывать нос за пределы стен своих асиенд или городов. Многие из них были обнесены укреплениями по причине нападений индейцев, и стоят так до сих пор.
В этих обстоятельствах старинная испанская дорога через Огороженную Равнину пришла в запустение: вехи сгинули, и в последние годы долину пересекали только экспедиции американской армии с целью научных исследований.
С точки зрения физической географии Льяно-Эстакадо похожа на столовые равнины Абиссинии и Южной Аравии, а многочисленные отдельно стоящие пики и уединенные месы в северной ее оконечности напоминают путешественнику абиссинские холмы, известные как амбы. Часть этой своеобразной территории принадлежит к гипсовой формации юго-западных прерий, возможно, самой крупной в мире, тогда как яркий песчаник самой пестрой раскраски, зачастую имеющий цвет ржавчины, образует отличительную черту ее утесов. По восточному краю плато вырастает из низменной техасской равнины обрывистой стеной в несколько сот футов. Продолжительные отрезки отвесных скал перемежаются зазубринами каньонов, по которым сбегают потоки – истоки многочисленных рек Техаса. Поверхность равнины по большей части представляет собой плоскую, как стол, поверхность, безжизненную как Сахара, местами гладкую и твердую, как устеленная щебнем дорога. В направлении к югу встречаются скопления medanos[73], покрывающие пространство в несколько сотен квадратных миль. Их пески кочуют, словно дюны на морском берегу. Высоко среди их вершин имеются озерца с чистой питьевой водой, хотя на самом плато можно пройти десятки миль и не найти ни капли этой драгоценной влаги. Берега этих водоемов, столь причудливо расположенных, поросли осокой и лилиями.
Тут и там равнину пересекают глубокие канавы-барранкас – явно результат действия воды. Зачастую путник не догадывается об их близости, пока не застывает на краю обрыва и перед ним не открывается провал, уходящий на несколько сотен футов вглубь земли. На дне разломов встречаются хаотические россыпи валунов, словно помещенные туда руками титанов, а также окаменелые стволы деревьев – как те, что наблюдал Дарвин на восточных склонах чилийских Анд.
Практически все протекающие по Огороженной Равнине реки прорезают на своем пути к внешнему миру глубокие каналы. Они зачастую непреодолимы, как поперек, так и вдоль течения. Иногда, впрочем, и русло пролегает через небольшие долины, в которых пышная растительность обретает приют и плодородную почву. Тут произрастают пекан, каркас, орех черный, сапиндус, вечнозеленый дуб, слива, виноградные лозы, тогда как на негостеприимном верху уживаются только ботанические виды, безошибочно указывающие на пустыню: разнообразные породы кактусов, агавы, юкки – пальмилья и лечугилья, карликовые кедры, мескит, полынь и пахучая ларрея, известная как «креозотовое растение».
Животные редки на Льяно-Эстакадо, хотя здесь водится вилорогая антилопа, эта истинная обитательница пустыни, как и ее враг – мексиканский шакал, или койот. Для гремучей змеи или рогатой ящерицы, агамы, эти края – дом родной. Здесь часто удается увидеть причудливую птицу змеешейку, пайсано, бегущую по иссушенной почве или пробирающуюся через узловатые стволы мексиканского кактуса-нопаля. В оживляемые реками каньоны забредают гризли, а в недавние времена эти теснины пересекали стада громадных бизонов. Иногда проскачет здесь дикий конь, мустеньо, или, на американский лад – мустанг.
Реже прочих живых существ встречается тут человек. Даже индеец не часто забредает в эту глушь. Белый же человек, когда его заставляет нужда оказаться тут, трепещет от страха, так как осознает опасность. Заключается она в основном в отсутствии воды. Но существует также шанс сбиться с пути, потеряться из-за отсутствия ориентиров. Заблудиться в глуши – всегда большая неприятность для путника, но в безводном пространстве это верная смерть.
После схватки с тенавами техасские рейнджеры направились к Льяно-Эстакадо. Поначалу они собирались идти на север и достичь главного русла реки Канейдиан, а затем подняться вверх по течению до места, где встретили гибель прерийные торговцы. Это был прямой маршрут из страны тенава-команчей, и именно им воспользовались грабители, возвращаясь домой с добычей от разграбленного каравана. Однако от устья реки Пекан существовал более короткий путь, по нему можно было пересечь выступ плато, а не огибать его северо-восточную оконечность.
Рейнджеры этой дороги не знали, хотя Калли припомнил, что слышал о чем-то таком. Однако перебежчик-мексиканец заявил, что знаком с ней, и советовал ей воспользоваться. Совет этот был принят не без колебаний. Естественно, американцы не верили подобного сорта человеку и с подозрением относились к любому его слову или поступку. В предложении провести их через Льяно-Эстакадо может крыться злой умысел – не исключено намерение заманить их в ловушку.
Но если подумать, как такое возможно? Племя дикарей, к которому Барбато принадлежал, претерпело жестокий урон. Оно настолько обескровлено, что едва ли – очень маловероятно – соберется с силами вновь. Уж точно не в этот сезон. Многие недели в палатках тенавов будут раздаваться плач и рыдания. Если ренегат рассчитывает вырваться из плена, ему не стоит полагаться на команчей. Увлекая рейнджеров по этому маршруту, мексиканец может рассчитывать на побег. На этот счет американцы не питали сомнений, ни малейших. Обуреваемые подозрениями, они будут бдительно следить за ним и пристрелят, как собаку, при первых признаках обмана. А поскольку Калли приходилось слышать об этом коротком пути через Огороженную Равнину, то скорее всего мексиканец не имеет в виду ничего иного, кроме как совершить путешествие как можно скорее. Все понимали, что это сильно срежет расстояние, поэтому высказались в пользу предложения.
Выступив с реки Пекан и обратившись лицом к западу, рейнджеры начинают путешествие, обещающее быть каким угодно, только не приятным. Напротив, скорее, в высшей степени трудным и утомительным. Ведь совершать его предстояло по бесприютному краю – великой гипсовой равнине северо-западного Техаса, на которую опираются утесы Льяно-Эстакадо. Миля за милей, лига за лигой, а «никакой земли в виду», как выражаются обитатели прерий: ничего кроме плоской равнины, гладкой, как спящий океан. Только вот состоит он не из воды. Не видно ни листика, способного порадовать глаз, нет ни капли влаги, способной утолить жажду, почти убивающую путников. Только подобие воды видится в белесом тумане, окутывающем эту засушливую пустыню – это обманчивый, манящий мираж. Перед несчастными открываются озера, берега которых опоясывают зеленые деревья, грудь их наполняет благоухание весенних растений – образы эти вечно перед ними, но вечно ускользают. До этих деревьев и воды никогда не добраться!
Вода встречается им на пути не раз – стремительные потоки рассекают унылое пространство. Завидев их, рейнджеры прибавляют ход, и их лошади не нуждаются в шпорах. Животные страдают не меньше людей, и скачут, вытянув шею, в стремлении поскорее утолить жажду. Они окунают в поток морду, погружая ее почти до половины, но только чтобы отдернуть и зафыркать возмущенно, отряхивая влагу с ноздрей. Это рассол!
Четыре дня продолжается путешествие. Путники утомлены, измучены, голодны. Но сильнее всего они сами и их кони страдают от жестокой жажды. Скакуны теряют в весе и силе, становятся похожими на ходячие скелеты, едва способные нести седоков.
Куда ведет их мексиканец? Отряд уже углубился в пустыню. Неужели этот поход закончится его гибелью? Весьма похоже.
Кое-кто советует пристрелить ренегата и вернуться назад по собственным следам. Но не все, меньшинство. Большинство кричит: «Вперед!» – и не думает о сиюминутных тяготах. Они обязаны найти кости Уолта Уайлдера и похоронить их! Храбрые, надежные парни – эти техасские рейнджеры! Неотесанные, если судить по наружности, зачастую грубоватые, но сердца у них добрые, как у детей. Это самые преданные друзья, руководит ли ими личная приязнь или чувство чистой воды товарищества. В данном случае их собрат погиб – был жестоко убит, причем при странных обстоятельствах. Именно эта странность бесит их, одновременно обостряя желание предать останки христианскому погребению. Только слабые духом толкуют об отступлении – прочие не допускают даже такой мысли, и их подавляющее большинство.
И вот они гонят коней по голой, безлесной равнине, вдоль берегов рек, горькие и соленые воды которых не пригодны для питья, но так манят к себе людей и животных. Вперед! Вперед!
И в итоге их упорство приносит успех. Перед взором рейнджеров земля начинает вздыматься – определенно это силуэт гор. Но нет, это невозможно! Линия прочерчена на фоне неба горизонтально, без спадов-подъемов. Это не горы, а меса – столовая возвышенность. Льяно-Эстакадо.
Приблизившись, техасцы оказываются в тени угрюмых утесов. Гряда неровная, с множеством выступающих на равнину мысов, образующих то, что на образном языке латиноамериканцев называется ceja[74]. В прогал между двумя такими шипами и ведет их Барбато.
Рейнджеры въезжают радостно, как потрепанные штормом корабли входят в безопасную гавань, потому как внутренняя оконечность впадины представляет собой расселину в отвесной стене, проходящую от ее основания до вершины, с которой низвергается поток пресной воды!
Это ответвление реки Бразос, вдоль берегов которой они следовали некоторое время, найдя ее воду горькой, как желчь. Последнее – результат того, что ее русло прорезают залежи селенита. Теперь же американцы достигли уровня, где ложе потока образует известняк, и вода, прозрачная, как хрусталь, кажется им вкуснее шампанского.
– Туда, наверх лежит наш путь, – говорит проводник-перебежчик, указывая на проем в каньоне, через который река низвергается со столовой возвышенности на равнину.
Однако в ту ночь рейнджеры остаются на месте. Спешить некуда – их задача погрести кости мертвеца, а не вырвать из лап смерти живого человека.
Глава 46. Сверкающая лента
Пока техасские рейнджеры приближаются к восточному краю Огороженной равнины, другая группа всадников, примерно такой же численности, взбирается на это самое плато, но с противоположной стороны – с запада.
Сходство между двумя отрядами ограничивается лишь численностью и способом передвижения. В остальном же они отличаются друг от друга настолько разительно, насколько можно представить. Большая часть техасцев – это высокие, крепкие парни, светловолосые, белокожие. А вот их оппоненты все, или почти все, – люди невысокого роста с черными волосами и смуглыми лицами – многие почти так же темны, как индейцы. Лошади тоже заметно отличаются по размерам. Рейнджеры восседают на конях в добрых шестнадцать ладоней[75] ростом, тогда как мустанги мексиканцев редко превышают четырнадцать. Только тот, кто возглавляет едущую с запада кавалькаду, едет на крупном американском скакуне. По части дисциплины преимущество остается за вторым отрядом. Это чистой воды военное подразделение, движущееся походным ордером, все его члены имеют одинаковое вооружение и обмундирование. На них форма мексиканских улан, очень похожая на улан французских, и оружие такое же. Это есть уланы – кавалеристы полковника Ураги, который лично возглавляет их.
Форсировав вброд реку Пекос и взобравшись по склону на Льяно-Эстакадо, мексиканцы пускают коней по безжизненной равнине.
Поскольку час ранний и воздух холоден, на конниках просторные кавалерийские плащи из яркой желтой материи. Эти ниспадающие по бокам лошадей одеяния, вкупе с квадратными уланскими киверами, украшенными плюмажем, и флажками на пиках придают им вид весьма воинственный. Хотя это подразделение всего из пяти десятков солдат, один взвод, но в колонне по двое оно растягивается, образуя внушительный строй, блеск которого бросается в глаза особо сильно благодаря контрасту с мрачным однообразием пустыни.
Этот воинственный облик заслуживал бы восхищения, будь речь об экспедиции против краснокожих разбойников прерий, высланной с целью покарать их за многочисленные преступления: список злодейств, свершенных над мирными жителями Чиуауа и Нью-Мексико очень длинный. Но понимая, что это не так, и зная об истинной цели их похода, наблюдатель воспримет это зрелище совсем иначе. Вместо восхищения он испытает отвращение, а взамен молитв за успех предприятия почувствует тревогу и от всей души пожелает ему провала.
А цель эта какая угодно, но только не достойная. Напротив, она зловеща – такой можно сделать вывод, подслушав разговор между парой, скачущей во главе отряда, в нескольких шагах от первой шеренги. Это вожак и его верный клеврет, негодяй Роблес. Речь держит Урага.
– Удивится ли наш добрый друг Миранда, увидев нас на пороге своего хакаля в обществе наших пятидесяти парней? А старый доктор, дон Просперо? Я уже представляю себе его очумелый взгляд из-под этих здоровенных очков, которые он носит. Думаю, они и сейчас у него на носу, да только упадут, как только их хозяин увидит флюгера на наших пиках.
– Ха-ха-ха! Вот будет умора, полковник! Но как вы думаете, окажет Миранда сопротивление?
– Едва ли. А было бы здорово.
– Почему вы этого хотите?
– Глупый вопрос, адъютант! Вам следует поглубже вдыхать свежий, прохладный воздух этой горной равнины. Он прочищает мозги.
– Однако, мой коронель, вы первый человек, кого я знаю, кто высказывает пожелание, чтобы арестант оказал сопротивление. Каррамба, я этого не понимаю!
– Арестанты мне ни к чему, по крайней мере, дон Валериан Миранда. До старика доктора мне дела нет. Живой или мертвый, вреда от него немного. А вот Миранду я предпочел бы видеть трупом.
– Ага, теперь я, кажется, понимаю.
– Стоит ему оказать хоть малейшее сопротивление, хотя бы вскинуть руку, я обойдусь с ним, как подобает.
– Но с какой стати? Ведь вы же можете поступить с ним так, как сочтете нужным: как с беглецом, мятежником?
– Тут вы опять выказываете несообразительность. Толстый у вас череп, теньенте, и плохой из вас советчик в деле, требующем тонкого подхода. А это как раз такое, тут нужно действовать в высшей степени аккуратно.
– Почему это?
– По нескольким причинам. Припомните, Роблес, что на этот раз мы идем на дело не с Рогатой Ящерицей и его размалеванными грабителями. У наших парней есть глаза на лице и языки за зубами. Если мы позволим первым увидеть что-то лишнее, вторые способны принести нам немало вреда. Если мы застрелим или зарубим Миранду, не оказавшего сопротивления, может разразиться скандал, который мне нелегко будет замять. Волны разойдутся по всей стране и достигнут центрального правительства, а оттуда вернутся в Нью-Мексико с силой, которая сметет меня. Кстати, амиго мио, эта промашка способна нарушить мой замысел сразу в нескольких аспектах, особенно в том, что касается ниньи и остальных, коих слишком много, чтобы перечислять. Разумеется, я убью его, если получу хоть малейший повод. Но если Миранда не станет драться, нам придется взять его живым, как и его гостей. Поэтому я и надеюсь на сопротивление.
– Думаю, ваши надежды оправдаются. Те двое американос – не из тех, кто покорно поднимает руки. Вспомните, как они сражались во время нападения на их караван, и как улизнули от нас позже. Это лихая парочка, которая едва ли окажет нам ласковый прием.
– И чем грубее будет прием, тем лучше. Именно этого я и хочу – все наши проблемы решатся разом. В противном случае, мне придется вносить в план поправки.
– Какие, полковник?
– Не сейчас. Я все расскажу тебе в свое время. Сначала давайте займемся тем, что ждет нас в ближайшем будущем. Если все получится, мы вернемся этой же дорогой вместе с женщинами в качестве пленниц. Если не повезет, с нами будут и мужчины, четверо. Большего пока вам знать не следует. Ни один из этих четверых не должен доехать до тюрьмы в Альбукерке.
– Вы собираетесь переправить их в другую тюрьму?
– Вот именно.
– Какую же?
– Темницу, из которой не существует способа сбежать. Стоит мне говорить, как она называется?
– Нет. Под ваше описание подходит только одна тюрьма – могила.
На этой произнесенной вполголоса фразе диалог подходит к концу. Негодяи скачут во главе своего отряда, далеко растянувшегося на марше. Звенья его напоминают позвоночник какой-то сверкающей змеи, подползающей к жертве, а двое впереди вполне способны сойти за пару торчащих ядовитых клыков.
Глава 47. Приближающееся облако
Расставание влюбленных, чувство которых глубоко искренне, всегда болезненно. Фрэнк Хэмерсли, прощаясь с Аделой Мирандой, ощущает то же, что Уолт Уайлдер, покидающий Кончиту. Возможно, существует некоторая разница в степени, градусе обуревающей соответствующую пару страсти, быть может, и в ее характере. Но суть одна. Обе страдают при мысли о расставании. Чувство это острое, и становится все острее при мысли о будущем, обещающем что угодно, кроме радости. Облака затянули небо – велик шанс, что влюбленным никогда не свидеться снова. Неудивительно, что они оборачиваются к Дель-Норте с полным печали взором и тяжестью на душе. Люди не с таким преданным сердцем, менее отзывчивые к зову гуманности, могли дрогнуть и остаться, снова предавшись столь милым пустякам, столь приятным удовольствиям. Но молодой кентуккиец и его старший товарищ из Техаса не из таких. Хотя в их сердцах поселилась любовь, у каждого остался уголок для чувств почти столь же сильных, и наверное, более чистых. Кровь убиенных товарищей взывает из могилы, из песка, в который она впиталась. Живые не обретут мира, если не откликнутся на этот зов, и по сравнению с ним даже любовь обязана подождать. Чтобы найти правосудие, им следует отправиться в поселения на Дель-Норте – визит, не обещающий успеха, сулящий скорее неудачу, а вероятно, даже заточение. Последнее никого не удивит: то будут не первые американцы, которых без вины упрячут в нью-мексиканскую calabozo[76] и на многие годы оставят гнить в ней без суда.
В очередной раз Миранда расписывает им опасности предприятия, которое они затеяли. Американцев это не останавливает.
– Не важно, – звучит безрассудный ответ. – Что бы нам ни грозило, мы едем. Это наш долг.
Время выступать, осталось обменяться нежными словами прощания с теми, кто остается – и двое из последних в слезах.
Верный своему слову, Миранда выделяет странникам двух мулов, на которых они и садятся. Помимо этого, полковник обеспечивает их одеждой из своего гардероба – это национальные костюмы, в которых американцы смогут ехать, не привлекая к себе внимания.
Они трогаются на рассвете, и еще ранним утром выбираются через впадину между холмами-близнецами на верхнюю равнину. Полковник Миранда, как и дон Просперо, сопровождают их. В этом месте происходит расставание: изгнанники возвращаются на ранчо, а путешественники пускаются в путь по безлесной шири, уходящей вперед, насколько хватает глаз.
В их распоряжении нет ни единого ориентира, ни скалы, ни деревца – только небо без облаков, и солнце, пылающее, как огненная сфера. Опытным обитателям прерий этого достаточно, чтобы определить любую сторону света, а их интересует лишь одна. Им предстоит следовать строго на запад до реки Пекос. Затем они пойдут вдоль берега до ближайшего брода, а потом снова повернут к западу, и через Сьерру доберутся до Санта-Фе.
Оставляя солнце с левой стороны, американцы едут почти до полудня, и тут их внимание привлекает какой-то темный объект, расположенный справа. Удивления он не вызывает, потому как им прекрасно известно, что это – роща. Они знают, что состоит она из дуба, называемого мэрилендским. Вопреки невысокому росту, мэрилендский дуб раскидист и дает хорошую тень. Хотя солнце и не достигло еще зенита, лучи его уже раскалены и обрушиваются на поверхность иссушенной равнины с испепеляющей силой.
Это обстоятельство побуждает путников искать прибежища в дубраве на время полуденного привала. До рощи придется сделать небольшой крюк, но насколько они могут судить, никакого другого места, способного предложить укрытие от палящих лучей, не наблюдается.
Перед ними не роща, а скорее рощица, занимающая едва ли пол-акра, а самые высокие ветви деревьев поднимаются всего на несколько футов выше их головы. Но ветви эти способны обеспечить тень как для людей, так и для животных. А также и укрытие на случай, если потребуется спрятаться – последнее обстоятельство, как вскоре выясняется, оказывается весьма удачным. Одинаково удачно то, что им не требуется разводить огонь, поскольку в седельных сумах достаточно готовой провизии.
Спешившись, американцы заводят мулов в рощу и привязывают их к ветке. Затем, разлегшись на земле, поглощают обед, раскуривают трубки и начинают пускать дым. Сами того не подозревая, они истребляют последние табачные листья, остававшиеся у изгнанников – при расставании щедрый хозяин, желая скрасить гостям путь, отдал им остатки своих запасов. И с присущей испанцам вежливостью даже не обмолвился об этом.
Фрэнк и Уолт валяются на земле и любуются сизыми колечками, поднимающимися среди ветвей мэрилендского дуба, они даже не подозревают, как им повезло, что они не развели костра, дым которого был бы заметен с большого расстояния. В противном случае у них едва ли был шанс достигнуть Дель-Норте или покинуть Льяно-Эстакадо живыми.
Не подозревая, что в этом пустынном месте им может грозить опасность – по крайней мере, опасность, исходящая от людей – приятели преспокойно наслаждаются трубкой и беседуют о прошлом, либо обсуждают планы на будущее.
Так проходят три или четыре часа. Солнце минует зенит и начинает клониться к закату. Лучи его становятся не такими жаркими, подходит время продолжить путь. Американцы отвязывают мулов, выводят их на опушку и уже вдевают ногу в стремя, готовясь сесть в седло, когда острый глаз экс-рейнджера замечает нечто, заставляющее его издать резкое восклицание. Это на западе, как раз в той стороне, куда им предстоит ехать.
Он указывает на объект Хэмерсли, и оба напрягают взоры. Им не требуется большого труда, чтобы понять, что это облако пыли, хотя оно пока не более чем пятно на горизонте, размером с одеяло. Но прямо на их глазах облако постепенно расширяется и поднимается выше над поверхностью равнины.
Не исключено, что это ветер поднял в воздух песок пустыни, предвещая начало смерча – явления обыденного на столовых возвышенностях Нью-Мексико. Но это не округлая колонна, свойственная molino[77], да американцы и не верят, что это может быть природное явление. Оба слишком часто наблюдали его, чтобы ошибиться.
Если у них и остаются сомнения, вскоре они рассеиваются. У облака обнаруживается темная голова, похожая на ядро из вещества более плотного, чем пыль. Пока наблюдатели гадают, что это может быть, обстоятельства приходят им на помощь. Порыв ветра сносит пыль в сторону, и взорам предстает отряд всадников. Всадники следуют походным маршем, в колонне по двое, они вооружены, облачены в мундиры, и держат пики, на остриях которых играет солнце.
– Солдеры! – раздается восклицание экс-рейнджера.
Глава 48. Тревожные предположения
Так Уолт Уайлдер столь энергично определяет характер кавалькады. Но это лишнее – Хэмерсли и сам все видит.
– Да, солдаты, – механически отзывается он, и продолжает, помедлив немного. – Мексиканские, разумеется: ни одна из наших частей так далеко на запад не заходит. Это не американская территория, на нее претендует Техас. Однако это не техасцы – у тех, которых мы видим, мундиры и пики. Ваши старые друзья, рейнджеры, таких вещей не приветствуют.
– Верно, – презрительно кивает Уайлдер. – Едва ли это наши – мы этими длинными палками не пользуемся, толку от них, как от оглобли. Это мексикины, ясное дело. Уланы.
– Что они тут забыли? На Огороженной Равнине индейцев нет. А если бы и были, столь малочисленный отряд мексиканцев едва ли отважился преследовать их.
– Может, это только авангард, и главные силы позади? Скоро увидим, потому как они скачут прямиком сюда. Однако, черт побери, им не стоит видеть нас, по крайней мере, пока мы сами не разглядим их поближе и не поймем, что у них на уме. Хоть они и величают себя белыми людьми, я бы предпочел с инджунами иметь дело. Эти парни наверняка примут нас за техасцев, меня-то уж точно. Но и с вами обойдутся не так же, а уж обхожденьице у них будь здоров. Заведите своего мула поглубже в кусты. Давайте замотаем скотам головы, а то вдруг им взбредет мысль подать голос.
Четвероногих втягивают обратно в рощу, привязывают и устраивают тападо – то есть натягивают им поверх глаз одеяло, на манер маски. Покончив с этим, американцы возвращаются на опушку, стараясь держаться под покровом выступающих ветвей. За время их отсутствия когорта всадников приблизилась и продолжает подступать. Однако медленно, и кавалеристов по-прежнему окутывает густое облако пыли. Только время от времени порыв ветра отгоняет его в сторону, и тогда проявляются черты отдельных солдат. Но через секунду пыль возвращается снова.
Так или иначе, этот пылевой нимб приближается, и постепенно достигает места, где укрываются двое путешественников. Поначалу всего лишь удивленные присутствием военных на Огороженной Равнине, оба теперь серьезно встревожены. Подразделение движется к роще мэрилендских дубов, явно намереваясь встать на бивуак. Если так, американцам не скрыться. Солдаты рассеются и осмотрят все уголки рощицы. Одинаково бесплодна будет попытка сбежать на тихоходных мулах от быстроногих кавалерийских лошадей.
Путникам не остается ничего иного, как сдаться и позволить победителям обращаться с ними так, как те сочтут нужным. Угнетаемые столь безрадостной перспективой, американцы замечают нечто, что возвращает им надежду. Это направление марша мексиканского отряда. Пылевое облако перемещается медленно и не становится ближе к роще. Определенно, всадники не намерены делать в ней привал, а оставляют ее с левого фланга. Собственно говоря, они скачут той же дорогой, с какой свернули недавно Хэмерсли и Уайлдер, только в противоположном направлении.
В этот миг в голове у Фрэнка впервые мелькает подозрение, разделяемое и техасцем. Обоих оно пугает больше, нежели недавняя уверенность, что солдаты направляются к ним.
Подозрение усиливается, когда очередной порыв пустынного ветра отгоняет пыль и позволяет отчетливо разглядеть шеренги конников. Никаких сомнений в их принадлежности не остается. Да, это они: квадратные кивера, плюмаж из конского хвоста, пики с флажками на плече, желтые плащи, ниспадающие на седла, сабли на бедре, позвякивающие о стремена и шпоры – живописная картина, характерная для улан.
Но не это вселяет отчаяние в умы тех, кто наблюдает за этим спектаклем. Сердца их сжимаются, и взоры обоих устремлены на фигуру, скачущую впереди строя. Внимание поначалу привлекает лошадь.
– Гляньте-ка, Фрэнк! – вырывается у Уайлдера, когда тот приглядывается к животному.
– Куда?
– На того малого, что скачет первым. Видите его коня? Это тот самый, которого мы вынуждены были бросить, прячась в скалах.
– Святые небеса! Это же моя лошадь!
– Ваша, в точку.
– А всадник! Тот самый тип, с которым я дрался в Чиуауа, негодяй Урага!
Узнав противника по дуэли, кентуккиец издает стон. Техасец тоже. Яркий сполох догадки открывает перед ними правду во всей ее ужасной действительности. Причина не в том, что они узнали в новом владельце лошади Хэмерсли человека, который напал на их караван. Что пугает их, почти до ужаса, это направление, в каком следуют уланы. У обоих не возникает сомнений в цели этой военной операции и в том месте, куда направляются солдаты.
– Да, они едут прямиком к долине, причем без разведки, – говорит Уолт. – У них есть проводник, и это предатель.
– Кто, как думаете?
– Тот инджун, Мануэль. Помните, с неделю назад он уехал с поручением пополнить необходимые припасы. Вместо этого скотина продал своего хозяина и выдал место, где тот прячется. Все ясно, как день.
– Да, – выдавливает Хэмерсли, горе которого слишком сильно, чтобы выразить словами.
Перед мысленным его взором проносятся ужасные картины. Дон Валериан – пленник Ураги и его мерзавцев. Дон Просперо тоже. Обоих влекут в Альбукерке и бросают в военную тюрьму. А может быть и хуже: предают военному трибуналу на месте поимки и расстреливают сразу после суда. Но и это не самый страшный из кошмаров. Есть и похуже – Адела среди этой шайки, в окружении разнузданной солдатни, беспомощная, беззащитная. Его милая, его суженая! Обуреваемый этими эмоциями, молодой человек погружается на некоторое время в молчание, не слыша замечаний товарища. А тот, надо отметить, быстро овладевает собой.
– Ну вот, я же говорил! – восклицает Уолт. – Видите того скунса, который плетется на муле позади шайки?
Хэмерсли обращает взор на конец строя. И верно, его замыкает всадник на муле, одетый не военную форму. Грубая шерстяная тильма и соломенная шляпа напоминают Фрэнку наряд одного из слуг Миранды. Владельца одежды он не узнает, зато Уайлдер хорошо помнит своего соперника и не сомневается, что это Мануэль. Не сомневается в этом и кентуккиец. Присутствие пеона объясняет все.
Хэмерсли дышит судорожно – душу его окутывает тень. На некоторое время он погружен в свои мысли и не издает ни слова. Только когда отряд улан проезжает и хвост строя минует рощицу, он обретает дар речи.
– Они едут прямиком к тайному месту, – выдыхает Фрэнк хрипло, словно его душат. – О, Боже!
– Да, – отвечает экс-рейнджер таким же сдавленным голосом. – Это как пить дать. Чертов мерзавец польстился на денежки, назначенные за голову Миранды, и привел улан сюда. Они схватят полковника, это точно. И скорее всего, удавят гарротой. Бедный джентльмен! Это самый благородный из мексикинов, какого мне приходилось встречать, и он заслуживает лучшей доли. Что до старого дока, его сгнобят в тюрьме, а сеньориту…
Вырвавшийся из груди Хэмерсли стон мешает техасцу договорить. Понимая боль товарища, он говорит не то, что собирался сначала.
– Не стоит слишком беспокоиться за нее. Ее не убьют, это точно. И если брат не сможет защитить девушку, у нее найдется друг в вашем лице, Фрэнк. И еще один из того же колена, как сказано в псалмах Давидовых.
Слова Уолта пробуждают надежду. Хэмерсли приободряется, но молчит. Он только сжимает товарищу ладонь в знак молчаливой благодарности.
– Угу, – продолжает бывший рейнджер с нарастающей энергичностью. – Я готов жизнь отдать, чтобы спасти юную леди от беды, как, уверен, и вы. И я еще молчу про мою собственную девчонку. Ваш покорный слуга никогда не сходил с ума по белым женщинам, и как правило, довольствовался простыми скво. Но таких красоток я не встречал! Что до вашей, я не удивлен, что у вас сердце заколотилось, как у кролика – у меня с Кончитер то же самое. Эй, крепитесь! Стоит хоть волоску упасть с их головы, вы услышите треск винтовки Уолта Уайлдера и увидите, как пуля влетает в грудь того, кто посмел тронуть девушек. И мне наплевать, кто это такой и что такое он собой представляет. И ничто меня не остановит, даже если после меня повесят, удушат гарротой или расстреляют. Любой ценой мы постараемся защитить этих нежных созданий от беды. А если не сумеем, то отомстим за них. Я в этом клянусь жизнью вечной!
– И я присоединяюсь к клятве! – заявляет Хэмерсли, охваченный лихорадочным трепетом, и снова пожимает спутнику руку. – Да, Уолт, бедного Миранду не спасти, боюсь, что так. Но для сестры его еще есть надежда – и небеса, уверен, помогут нам. Если нет, то я сам готов умереть. Ах, легче принять смерть, чем потерять Аделу!
– И с вашим покорным слугой та же история – лучше умру, чем расстанусь с Кончитер!
Глава 49. Осторожный командир
Нет нужды говорить, что проехавшая мимо рощи кавалькада представляет собой отряд полковника Ураги. Часов за тридцать до этого он поднялся на Огороженную Равнину, и теперь почти уже пересек ее. Направляемые предателем, военные не нуждаются в поисках пути, поэтому не тратят время. Еще несколько часов, и они обрушатся на добычу, в погоне за которой забрались так далеко.
Двое, спрятавшиеся в роще, ждут, что всадники проследуют без остановки и скроются из вида. Вместо этого они замечают, что на расстоянии нескольких миль от них мексиканцы натягивают поводья, но с седел не слезают.
Двое отделяются от основной массы, но проехав пару сотен ярдов, тоже останавливаются. Перед нами сам Урага и его адъютант Роблес. Это всего лишь пауза для обсуждения плана дальнейших действий – так сокол взмывает ввысь, прежде чем камнем ринуться на намеченную добычу.
Прежде чем отделиться от спутников, Урага призвал к себе младшего из офицеров отряда и отдал распоряжение:
– Альферес, отправляйтесь за тем индейцем! Пришлите этого скота сюда, живо.
Эта нелицеприятная характеристика относится к Мануэлю. Повинуясь приказу, пеон ударяет мула шпорами и подлетает к командиру, который тем временем уже спешился. На физиономии индейца угадываются муки нечистой совести – такое случается с теми, кто еще не закоренел в преступлениях. Заметно даже нечто вроде сожаления о том, что предстоит ему сделать, наряду с раскаянием в уже причиненном зле. Теперь, когда все ближе миг, когда те, кого он предал, должны будут пострадать, ощущения Мануэля весьма далеки от приятных. Скорее, это даже муки. Дон Валериан Миранда был щедрым хозяином, а донья Адела – доброй госпожой. И вот он обрек обоих на погибель.
А какая ждет его награда? С того самого мига, как Мануэль открыл местонахождение тайного убежища, он утратил власть над секретом. С ним обращаются теперь без малейшего уважения, напротив, отношение к нему можно сравнить с поведением победителя с побежденным, повелителя с рабом. Его гонят вперед, приставив шпагу к груди или пистолет к виску. На него не смотрят больше как на добровольного проводника. Пеон и сам не считал бы себя таковым, если бы не одна мысль, благодаря которой он не отступает от своего предательского намерения. Стоит ему подумать о Кончите, о той сцене в тополиной роще, о целующем и сжимающем ее в нежных объятьях техасце… Когда индеец вспоминает про все это, заново терзая душу муками, тогда не остается места для угрызений совести, малейшего сожаления, или хотя бы проблеска раскаяния! Нет, если дуэнье предстоит погибнуть, пусть она погибнет! Пусть умрет добрый доктор, если нужно. Лишь бы свершилась месть!
– Эй, малый, это те два пика, про которые ты нам толковал? – задает вопрос Урага, указывая на пару вершин-близнецов, вздымающихся в восточной части горизонта.
– Си, сеньор полковник. Они самые.
– И ты говоришь, что тропа проходит между ними?
– По впадине, после того, как обогнешь утес.
– И нет другого пути, по которому можно попасть в долину?
– Я этого не утверждал, ваше превосходительство. Другой путь есть, но только не отсюда, не с верхней равнины. Через долину протекает ручей, прорезающий себе путь наружу. Если следовать за ним по каньону, можно оказаться внизу, но только не после того, как пройдет дождь. Тогда поток разливается, и тропы по кромке не остается. В последнее время дождя не было, и берега должны быть над водой.
– И кто угодно может попасть в долину снизу?
– Да, сеньор.
– Нам следует соблюдать осторожность, Роблес, – говорит Урага, обращаясь к адъютанту. – Не то наше долгое путешествие окажется затеянным впустую. Какой прок войти в клетку и обнаружить, что пташки упорхнули? Как далеко до места, где река выходит на равнину? – Последний вопрос обращен к пеону.
– Синко легвас, сеньор, не меньше. Обходной путь дальний, нужно спускаться с утесов.
– Пять лиг, значит. И пять вверх по каньону, по которому бежит ручей. Это целый дневной переход. Если мы отправим отряд в обход, столько у него и уйдет. Стоит ли нам поступить так?
– Не думаю, что есть хоть малейший смысл тратить столько времени, – заявляет адъютант.
– Но индеец утверждает, что из дома видно, кто спускается по дефиле между теми двумя холмами. Предположим, беглецы заметят нас и улизнут через проход вниз?
– Нет нужды давать им нас увидеть. Мы побудем наверху до наступления ночи, потом, с приходом темноты, спустимся. Поскольку гостей они едва ли ждут, нам не составит большого труда подобраться к большому дому незамеченными. Отсрочим наш визит до полуночного часа, когда, вне всякого сомнения, прекрасная Адела будет грезить о…
– Довольно! – восклицает Урага, по лицу которого пробегает вдруг тень, словно реплика подчиненного навевает какие-то неприятные воспоминания. – Поступим так, как вы говорите, айуданте. Дайте солдатам приказ спешиться. Останемся здесь до заката. А тем временем не спускайте глаз с этого меднокожего. От греха подальше, наденьте-ка лучше на него браслеты.
Исполнительный Роблес отводит индейца к месту, где остановились уланы, и отдает приказ заковать в кандалы, затем велит спешиваться. Но это не лагерь на ночь, а временный бивуак: костры не разжигаются, лошади остаются под седлами. Кавалеристы держатся у стремени, готовые в любой миг вскочить на коней.
Они располагаются на отдых – более не в строю, но, как приказано, соблюдают тишину и не суетятся. Единственное, что уланы себе позволяют, это извлечь из ранца кусочек чего-нибудь съестного, или закурить сигариллу из резаного табака.
Так продолжается до захода солнца. Затем солдаты, снова сев в седло, продолжают марш.
Глава 50. Обмани обманщика!
Место, где расположился отряд улан, находится менее чем в лиге от рощицы, в которой нашли приют американцы. В преломляющемся свете столовой возвышенности это расстояние кажется не превышающим мили. Различимы черты отдельных солдат, и двоих, которые держатся в сторонке. В том, который повыше, легко узнать командира.
– Если только они проторчат здесь до захода, особенно тот, на вашем коне, я смогу уладить дело, – бормочет Уайлдер. – Винтовка, которую подарил мне доктор, бьет славно – одно удовольствие держать такую в клешнях, почти как мою старую. Я ее опробовал и так и эдак, поэтому с пятидесяти шагов могу в яблочко попасть. Если те двое так и останутся вдали от своих до тех пор, пока не стемнеет, я смогу подобраться к ним поближе, и тогда уж им рассвета не видать.
– Эх! – восклицает Хэмерсли со вздохом отчаяния, но одновременно с проблеском надежды. – Если уланы останутся тут до ночи, у нас появится шанс проскользнуть в долину и вывести наших друзей.
– Не стоит уповать на это, Фрэнк. Насколько я понимаю их замысел, такой возможности нам не представится. Они решили не соваться в долину, пока не стемнеет. Боятся, что если жертвы заметят их из дома, то сумеют сбежать. Вот солдеры и хотят выждать, а потом подкрасться и окружить хижину. Такой у них план, причем довольно разумный, для мексикинов.
– Да, именно так и намерены они поступить, никаких сомнений. О, небо! Только подумать – мы так близко, а не в силах хоть полусловом предупредить Миранду!
– Ничего не поделаешь. Нам остается положиться на того, кто наблюдает за всеми нами – как за теми, кто в этих пустынных перейриях и горах, так и за народом в больших городах. Определенно, нам стоит доверить Ему управить дело, так как он считает нужным. Выйти сейчас из убежища – это все равно, что прыгнуть в самое пекло лесного пожара. Те солдеры верхом на быстрых лошадях, они за помах козьего хвоста догонят наших тихоходных мулов. Но если нам выпадет хоть малейший шанс незаметно пробраться в долину, мы его не упустим.
Хэмерсли нечего возразить против предложенного плана. У него нет иной альтернативы, как согласиться. Итак, американцы остаются наблюдать за расположившимся на привал отрядом, не упуская из виду не малейшей детали. Так проходит несколько часов, пока солнце не начинает отбрасывать на равнину длинные тени. Через полчаса после заката мексиканцы снова в седле и возобновляют марш.
– Всё, как я предполагал, – говорит Уолт. – До места отсюда миль десять. Они рассчитали так, чтобы попасть в долину через час или около того после захода солнца. У нас нет ни малейшего шанса опередить их. Нам следует оставаться в укрытии до тех пор, пока они не скроются из виду.
И они ждут до тех пор, пока удаляющиеся всадники, фигуры которых кажутся гигантскими благодаря преломляющему эффекту сумеречной дымки, постепенно не уменьшаются и не растворяются наконец в густеющей тьме. Более Хэмерсли и охотник не медлят в роще ни минуты, но запрыгивают в седла и устремляются за отрядом.
Быстро, после буквально нескольких минут сумерек, опускается ночь, затягивая равнину непроницаемым мраком, словно кто-то набросил на нее вдруг плотное покрывало. Луны на небе нет, нет даже звезд, и курганы-близнецы, образующие проход, уже неразличимы.
Но чтобы сориентироваться на таком небольшом расстоянии, экс-рейнджеру не требуются ни луна, ни звезды, ни вершины. Взяв азимут до выезда из кущи мэрилендских дубов, он скачет прямо, как пуля, выпущенная из винтовки, пока на фоне свинцово-синего ночного неба не обрисовываются два холма.
– Дальше нам нельзя, Фрэнк, – заявляет он, резко натягивая поводья. – Не то мы врежемся в самую гущу этих подлых мерзавцев. Вошли солдеры в долину или еще нет, они обязательно оставят отряд позади, нести дозор. Давайте покинем животных здесь и дальше пойдем пешком. Для нас это шанс заметить врага, не дав ему обнаружить нас самих.
Оставив, по настоянию Уолта, мулов, двое американцев продолжают путь. Сначала они идут прямо, потом пригибаются, встают на четвереньки, и в итоге ползут по-пластунски, подобно рептилиям, пока не подбираются к спуску в долину.
Но воспользоваться им не смеют. Перед самым темным провалом, ведущим вниз, их останавливают голоса. Они замечают искры огня – это тлеют зажатые между зубов сигары. Отсюда следует, что тут выставлены часовые – линия постов перегораживает ложбину от края до края.
– Нет смысла пытаться, Фрэнк, – шепчет Уайлдер. – Ни единого шанса проскочить. Тут их полно, насколько я могу судить по сигарам. Слышите, как они болтают? Даже черная змея не смогла бы проскользнуть между ними незамеченной.
– И как нам быть? – с отчаянием в голосе спрашивает Хэмерсли.
– Пока мы ничего не можем, разве что вернуться и забрать наших мулов. Нужно спрятать их прежде, чем встанет солнце. Тут нам сидеть нет никакого толка. Все ясно: главные силы спустились вниз, перед нами только отряд, оставленный охранять провал. Думаю, с беднягами в хижине все уже кончено, и мы им не поможем. Их к этому времени либо уже перебили, либо взяли в плен.
Хэмерсли едва не издает громогласный стон. Только очевидная опасность сдерживает его.
– Еще раз говорю, Фрэнк, нет никакого проку торчать здесь. Сделать что-либо мы можем только в другом месте. Вернемся к мулам, уведем их, а потом посмотрим, нельзя ли взобраться на один из тех холмов. Их вершины послужат отличным укрытием. Если с животными подняться не получиться, мы их спрячем в каком-нибудь овражке и взберемся наверх сами. Оттуда перед нами весь проход откроется как на ладони. Поутру солдеры наверняка пойдут по нему назад, таща пленников. Увидим, кто с ними, и пойдем по следу.
– Я хотел бы прислушаться к вам, Уолт. Но мне кажется, что всякая надежда утрачена, и я готов уже предаться полному отчаянию.
– К чертям отчаяние! Пока в теле есть хоть капля духа, надежда еще жива. Выше нос, приятель! Вспомните, как мы дрались среди фургонов, соберитесь с силами! Никогда не умирай прежде смерти, пока вороны не справили пир над твоим трупом. Такая вот доктрина у Уолта Уайлдера.
Претворяя слова в жизнь, охотник хватает товарища за рукав, с усилием разворачивает его и увлекает к месту, где спрятаны мулы. Отвязав животных, американцы тихо уводят их кружной дорогой к подножью одного из холмов.
Склоны его слишком круты для мулов, но усеянный валунами небольшой овраг предлагает удобное убежище. Привязав четвероногих с помощью лассо к камня и намотав на головы тападо из попон, чтобы мулы не подавали голоса, Фрэнк и Уолт оставляют их внизу. Сами же начинают взбираться наверх, пока не достигают вершины и не располагаются среди зарослей можжевельника, намеренные оставаться здесь до конца и ждать развития событий.
Глава 51. Подкрадываясь к добыче
Обладай мы даром ясновидения, это могло бы избавить нас от иных несчастий, в других же случаях навлечь их. Возможно, к лучшему, что мы такие, какие есть.
Будь у Фрэнка Хэмерсли и Уолта Уайлдера, несущих караул на вершине холма, этот дар, они не остались бы там на всю ночь. Куда там – ни на час, ни даже на минуту, так как знали бы, что менее чем в десяти милях от них находится отряд парней с верным сердцем и твердой рукой, готовых предложить и первое и второе как раз для той цели, которая сейчас так важна. Этих ребят вполне достаточно, чтобы ударить по уланам Ураги и развеять их, как ветер мякину.
А имей Урага возможность пронизать взглядом обрывистые склоны Льяно-Эстакадо и увидеть этих разбивших внизу бивуак отважных техасцев, он спускался бы в долину более решительно и поторопился бы поскорее убраться назад. Но ни он, ни его подчиненные не ведают о близости опасного врага. Не более чем Хэмерсли и Уайлдер подозревают о наличии рядом столь могучего союзника. Ни тем, ни другим невдомек, что рейнджеры стоят в десяти милях. А так и есть, ибо они разбили лагерь в том самом месте, где поток из долины изливается на техасскую прерию.
Не имея представления о новом участнике событий, мексиканцы продолжают свою безжалостную экспедицию, а двоим американцам не остается ничего иного, как ожидать ее исхода. Это они и делают, сгорая от нетерпения и скрепя сгорающее от боли сердце. Оба с тревогой гадают, что сулит им новый день – может статься, зрелище кровавой расправы.
Ни Фрэнк, ни Уолт не смыкают глаз. С натянутыми, как струна, нервами они лежат, считая часы и минуты, то и дело сверяясь по звездам со временем. Разговаривают друзья мало, и только шепотом. Ночь безмолвна, самый малейший шум, неосторожно оброненное слово способны выдать их.
Американцы отчетливо слышат доносящиеся снизу голоса улан. Знающий язык Хэмерсли способен уловить смысл беседы. Она вращается вокруг тем фривольных и кощунственных: солдаты хвастают своими победами над дамочками из Дель-Норте и поливают проклятиями злополучную экспедицию, разлучившую их с подружками.
Появляется огонь более яркий, чем колечки горящих сигарилл. Уланы затеплили свечу на разложенном на земле серапе. Вокруг собралась группка людей, которым, судя по разговору, захотелось скоротать долгие ночные часы за более интересным занятием. Начинается игра, и судя по прерывающим то и дело тишину выкрикам: «Soto en la puerta! Cavallo mozo!»[78] – речь идет о бесконечной национальной забаве, игре в монте.
Тем временем Урага во главе основных сил спускается по склону и направляется к намеченной цели. Движется он медленно, соблюдая осторожность. Тому есть две веские причины: уходящая вниз тропа опасна даже днем, ночью же даже умелому всаднику спускаться по ней непросто. Тем не менее, имея во главе колонны предателя, которому знаком тут каждый шаг, мексиканцы постепенно, в колонну по одному, спускаются на дно и как только достигают более ровной тропы, снова сдваивают ряды.
Дальше путь они продолжают, всё так же соблюдая тишину и осторожность. Ни полковник улан, ни его лейтенант не забыли, какой ужасный урон нанесли тенавам те двое, кто пережил ужасную резню, и с кем они снова собираются встретиться. Мексиканцам известно, что у американцев есть ружья – изменник сообщил им об этом, – и что они не замедлят пустить их в ход. Поэтому Урага подкрадывается тихо, рассчитывая на внезапность. Ведь в противном случае первой жертвой станет он сам – такой поворот событий совсем не входит в его планы. Но опасности нет, успокаивает негодяй сам себя: час поздний, и жертвы наверняка в постели. Если все пойдет хорошо, их удастся застать спящими.
Пока обстоятельства благоприятствуют. Ни звука не доносится со стороны уединенного жилища, не слышно даже лая собак. Единственное, что нарушает тишину, это заунывный вой койота да жалобный плач козодоя. Последний по временам перемежается мелодичными трелями сенсонтле, мексиканского соловья, который смолкает, когда военные проезжают мимо места, где он примостился.
И снова, прежде чем показаться на виду перед одиноко стоящим хакалем, Урага приказывает остановиться. На этот раз не для отдыха, а для разведки. Уланы остаются в седлах, не выпуская поводьев из рук. Они напоминают хищников, расправляющих крылья перед последним броском на добычу, чтобы терзать, рвать, убивать – творить с ней то, что захочется!
Глава 52. Бескровное пленение
В доме, который недавно покинули дорогие гости, редко царит веселье. Тем более если гости эти были особенно дороги, тем более если это первый вечер разлуки.
Грубая хижина, служащая приютом изгнанникам, не исключение. Все обитающие под ее кровом пребывают в унынии, некоторые в печали – особенно две молодые особы.
Это продолжается с раннего рассветного часа, когда оплакиваемые гости произнесли последние слова прощания. Весь день звучит горькое «adios!»[79] в ушах Аделы Миранды, тогда как мысли о том, кто его проронил, теснятся в ее груди. Не то, чтобы она сомневается в его верности или боится, что он нарушит клятву, которой ныне связан. Напротив, девушка может доверять возлюбленному в этом, что и делает – целиком, от всего сердца. Страхи ее проистекают от иной причины – им виной опасность, которой он подвергается.
Кончита так же, хоть и в меньшей степени, разделяет эмоции хозяйки. Могучий колосс, похитивший ее сердце и просивший у нее руки, может никогда не вернуться за обещанным. Но не представляя всего риска, которому подвергается избранник, маленькая метиска не столько встревожена, сколько опечалена отъездом возлюбленного. К этим чувствам примешивается неуверенность, свойственная живущим в краю, где каждый день таит свою угрозу.
Полковнику Миранде тоже неуютно. Никогда со времени прибытия в эту долину дурные предчувствия не заявляли так о себе. Причиной им послужили подозрения Хэмерсли по части пеона Мануэля. Тем более что подозрения эти и прежде посещали полковника. Теперь они усиливаются, потому как индеец отсутствует на три дня дольше, чем предполагалось, исходя из данного ему поручения.
В полдень Валериан и дон Просперо снова поднялись по проходу наверх и осмотрели простирающуюся равнину, но не заметили ничего, ни на западе, ни в какой другой стороне. Всю вторую половину дня то один, то другой появлялся в дверях хакаля и устремлял лорнет на ложбину, ведущую сверху в долину. Только когда тени начали сгущаться, они оставили эту вахту, оказавшуюся бесплодной.
Помимо мысли об опасности, у них имелась еще одна причина желать скорейшего возвращения посланца. Ожидалось, что он должен привезти маленькие роскошества: помимо прочего, пару бурдюков с вином и несколько коробок сигар. Ни полковник, ни отставной армейский врач не являлись анахоретами, хотя и вынуждены были в последнее время вести подобную жизнь. Прежде всего, им нужен был табак, запасы которого все вышли – последнюю унцию отдали гостям в дорогу.
Дело пустяковое, но и оно внесло свою лепту в общее безрадостное настроение после отъезда американцев. А тут еще наступает ночь – время, когда всякий курильщик ощущает особую потребность в никотине в любом виде: трубки, сигары или сигариллы.
Когда после умеренного ужина в маленькой гостиной собрался кружок из троих собеседников, все мысли полковника занимал табак, ставший главной темой для разговора.
– Каррамба! – заявляет Миранда, словно в голову ему пришла какая-то идея. – Никогда бы не поверил, что человек способен так страдать из-за такого пустяка!
– Это вы о чем? – осведомляется доктор.
– О том, о чем и вы думаете в эту секунду, амиго мио. Бьюсь об заклад, что это так.
– Вам же известно, полковник, что я никогда не бьюсь об заклад.
– Я тоже, если ставка беспроигрышная, а это именно тот случай. Мне ли не знать, что у вас сейчас на уме – табак.
– Признаюсь, что так, полковник. Никогда в жизни не хотелось мне курить так, как в эту минуту.
– И мне тоже.
– Так почему бы вам не сделать это? – этот невинный вопрос принадлежит Аделе.
– По самой простой причине, – отвечает брат. – Нечего.
– Как? Нет сигарилл? Я еще вчера видела несколько штук на полке.
– Но не сегодня. В данный момент ближе чем на двадцать миль от этого места не найти и щепотки табака, если только дневной переход наших гостей не оказался удивительно коротким. Чтобы скрасить путешествие, я отдал им последние запасы.
– Это так, сеньорита, – подтверждает доктор. – Есть еще одна неважная новость, если даже не похуже: наши бутылки пусты. Вино кончилось, как и табачный лист.
– Счастлив заметить, доктор, – прерывает его полковник, – что здесь вы ошибаетесь. Все не так плохо. Да, бурдюк пуст, потому как жажду великана-техасца насытить так же непросто, как увлажнить самое сухое место на Огороженной Равнине. Установив сей факт, я наполнил при случае большую флягу и благоразумно припрятал ее. На всякий случай. И поскольку сегодня, сдается, именно такой, тайное сокровище можно и извлечь.
С этими словами дон Валериан выходит из комнаты и вскоре возвращается с большой тыквенной бутылью.
Зовут Кончиту, веля принести стаканы, что она и делает. Миранда наполняет их.
– Это должно развеселить нас, – говорит он. – А мы, сказать по совести, в этом нуждаемся. Думаю, здесь хватит до тех пор, пока Мануэль не вернется с новой порцией. Странно, что парень до сих пор не возвратился. Ему следовало быть здесь уже дня три назад. Я рассчитывал, что он приедет до отбытия наших друзей, тогда я смог бы лучше снабдить их для путешествия. Им угрожает реальная опасность голода.
– Не бойтесь этого, – возражает дон Просперо.
– Почему вы так считаете, доктор?
– Из-за винтовки сеньора Гуальтеро. С ее помощью он сумеет прокормить их обоих. Просто чудо, как ловко охотник управляется с ней. Ему не составляет труда сбить сразу несколько птиц, не повредив их кожи, и даже не взъерошив перьев. Я обязан ему целым рядом лучших моих образцов. До тех пор, пока у него есть ружье и припасы к нему, ему самому или его товарищу не стоит опасаться голода, даже на Льяно-Эстакадо.
– Насчет этого можно не волноваться, – соглашается Миранда. – Опасность подстерегает не в пустыне, но среди возделанных полей, на улицах городов, посреди так называемой цивилизации. Вот там затаилась истинная угроза для них.
Некоторое время все трое молчат, погруженные в мрачные раздумья, навеянные словами полковника. Однако доктор, обладатель жизнерадостного нрава, вскоре берет себя в руки и пытается встряхнуть остальных.
– Сеньорита, – начинает он, обращаясь к Аделе. – На вашей гитаре, висящей на стене, того гляди полопаются струны – так они скучают по прикосновению ваших нежных пальчиков. В минувший месяц вы пели каждый вечер, и надеюсь, уменьшение аудитории не заставит вас замолчать, но напротив, побудит пролить больше милостей на тех немногих, кто остался.
Юная леди с улыбкой кивает в ответ на эту исполненную чистой кастильской галантности тираду, одновременно снимая со стены гитару. Усевшись вновь, она начинает настраивать инструмент. Одна из струн обрывается. Все трое воспринимают происшествие как дурной знак, хотя сами не знают почему. Причина в том, что нервы их натянуты так же, как гитарные струны, или вернее, расстроены печалью, угнетающей всех.
Порвавшуюся струну связывают узелком, это не вызывает затруднений. Не так просто восстановить нарушенное спокойствие мыслей. Не способствует этому и меланхоличная песня. Даже до этих краев добралась мелодия «Изгнанника из Эрина»[80]. Мексиканская девушка ощущает, насколько подходит она к собственным ее обстоятельствам, когда поет:
«Горька судьба моя, – уныло молвит странник. — Оленю дикому и волку есть куда бежать, Но у меня приюта нет от голода и страха, Страны родной мне больше не видать».– Дорогая Адела! – прерывает сестру Миранда. – Эта песня слишком горестная. Мы уже прониклись ее духом. Сыграй что-нибудь повеселее. Исполни нам легенду об Альгамбре, историю о подвигах Сида Кампеадора – нечто бодрящее и патриотичное.
Повинуясь просьбе брата, девушка меняет мелодию и песню, и теперь из уст ее льется одна из тех неподражаемых баллад, которыми так славен язык Сервантеса. Вопреки всему, тяжесть, угнетающая сердца слушателей, не проходит. Голос Аделы словно потерял присущую ему сладкозвучность, а гитарные струны в равной степени утратили лад.
Внезапно посреди песни два пса, лежащих на полу у ног сеньориты, вскакивают, издают одновременный рык и выскакивают в открытую дверь. Музыка обрывается, а дон Валериан и доктор торопливо поднимаются со стульев.
Лай сторожевых собак на дворе тихой фермы, среди домов поселения, не дает представления о поразительном эффекте, какой производит этот звук на индейской границе, о тревоге, которую испытывают обитатели уединенного ранчо. Помимо этого, они слышат доносящийся снаружи стук копыта, ударившего о камень – это либо лошадь, либо мул. И точно не Лолита – кобылица в стойле, а звук доносится не из конюшни. Других животных тут нет: гости уехали на двух верховых мулах, тогда как mulas de carga[81] забрал с собой Мануэль.
– Он вернулся! – восклицает доктор. – Нам следует возликовать, а не пугаться. Идемте, дон Валериан, мы еще успеем покурить, прежде чем ляжем спать!
– Это не Мануэль, – говорит Миранда. – Собаки его знают, а послушайте, как они лают! А, что это? Голос Чико! Кто-то схватил его!
Снаружи доносится вопль пеона, сменяющийся увещеваниями, словно он умоляет отпустить его. Затем голос Чико перемежается с криками Кончиты. Оба звучат почти одновременно. Дон Валериан возвращается в комнату и берет саблю, тогда как доктор хватает первое оружие, подвернувшееся под руку. Но оружие бесполезно, когда имеется слишком мало рук, чтобы пользоваться им.
В хижину ведут две двери: передняя и задняя, и в обе вливается поток вооруженных людей, солдат в мундирах. Прежде чем Миранда успевает извлечь клинок из ножен, в шести дюймах от его груди вырастает настоящий еж из острых пик. Подобная угроза обращена и к врачу. Оба понимают, что сопротивление бесполезно – оно окончится тем, что их в ту же секунду проткнут насквозь.
– Сдавайтесь, мятежники! – раздается команда, перекрывающая лай собак. – Если хотите жить, бросайте оружие, и немедленно! Солдаты, разоружить их!
Миранда узнает голос. Быть может, раздайся он раньше, полковник не расстался бы с саблей, но отважился на упорное и отчаянное сопротивление. Но время упущено. Когда рукоять клинка выскальзывает из его ладони, дон Валериан видит перед собой человека, опасаться которого у него больше всего причин – Хиля Урагу!
Глава 53. Бессонная ночь
Всю долгую ночь остаются Хэмерсли и охотник на вершине холма. Эта наполненная мрачной тревогой ночь кажется им вечной. О сне они не помышляют – не могут. Что-то в голове не позволило бы им уснуть, даже если бодрствовать пришлось бы целую неделю. С течением времени волнение их не ослабевает, скорее напротив, становится острее, причиняя почти невыносимую боль.
Стремясь избавиться от нее, Хэмерсли наполовину решается спуститься с холма и попробовать прокрасться мимо часовых. Если его заметят, он бросится на них в попытке пробиться, а оказавшись в долине, постарается спасти изгнанников.
Выслушав это предложение, товарищ тут же отметает его. Это будет не просто глупость, но безумие. По меньшей мере, дюжина солдат образует пикет, стерегущий проход. Стоя или сидя, они так или иначе растянуты по всей ширине. Никто не сможет пробраться мимо них незамеченным, а нападать вдвоем на двенадцать человек, какими бы храбрыми не были первые и трусливыми вторые, бессмысленно из-за слишком большого численного превосходства.
– Я бы не принял ничего в расчет, если бы от нас требовалось только это, – говорит Уолт, подводя черту под своим резким суждением. – Но нет. Даже если мы прорвемся, уложив их всех до единого, наша работа только начнется. Еще человек сорок будут поджидать нас внизу. Сумеем мы их одолеть? Нет, Фрэнк: против двенадцати у нас еще может быть хоть какой-то шанс, но против сорока… Слишком уж неравные силы. Ясное дело, мы проредим их, прежде чем накроемся сами, но в конечном итоге нас одолеют. И убьют, как пить дать.
– Меня убивает, что приходиться торчать тут. Только подумаешь, что могут творить эти мерзавцы прямо в эту самую секунду! Адела…
– Не позволяйте всяким дурным мыслям лезть в голову. Думайте о том, что нам предстоит делать дальше. Вашу Аделу на месте не прикончат, как и мою Кончитер. Их уведут вместе с другими пленниками. Мы последуем за ними, и посмотрим, не выдастся ли шанс вырвать их из лап негодяев.
Убежденный доводами друга и несколько успокоенный, Хэмерсли остается на месте. По трезвому размышлению он приходит к выводу, что сделать ничего нельзя. Лелеемый до того план означал опрометчиво пойти на смерть, кинуться прямиком ей в пасть.
Они лежат и слушают, иногда поднимаются и бросают из-под веток взгляд на часовых внизу. Длительное время американцы не слышат ничего, кроме восклицаний картежников, щедро пересыпаемых испанскими ругательствами и богохульствами. Но около часа ночи до их ушей доносятся другие звуки, поглощающие всё их внимание и заставляющие позабыть про игроков.
Из долины, далеко распространяясь в тишине ночи, доносится лай мастифов. Эхо его отражается от утесов, создавая раскатистый отзвук. Вскоре раздается голос человека, потом другой. Они не сливаются друг с другом, потому как один – это грубый крик мужчины, а другой – пронзительный вопль женщины. Первый – это возглас изумления, вырвавшийся у Чико, второй – испуганный визг Кончиты.
С гулко стучащими сердцами напрягают американцы слух в попытке уловить, что будет дальше. Оба понимают важность донесшихся до них звуков, и инстинктивно верно интерпретируют их. Уолт первым озвучивает свои догадки.
– Мексикины уже в хижине, – шепчет он. – Обе собаки подняли лай, услышав их приближение. Потом кричал иджун Чико, а за ним моя девочка. Проклятье! Если хоть волосок упадет с ее головы… Черт, какой прок от моих угроз!?
Словно смирившись со своим бессилием, охотник резко замолкает и снова навостряет уши. Хэмерсли, не нуждающийся в понукании, уже сделал это. Теперь из долины доносятся другие звуки, не все из них громкие. Поток, тут и там ниспадающий каскадами, частично заглушает их. Иногда доносится ржание лошади или короткий лай гончих, как если бы псы вынуждены были покориться, но сохранили враждебность к пришельцам. Слышатся и голоса людей, но ни криков, как у Чико, или визга, как в случае с Кончитой, больше нет. Раздаются громкие голоса, люди перебивают друг друга, но ружья молчат. Последнее успокаивает. Любой раздавшийся в эту секунду выстрел напугал бы Хэмерсли сильнее, чем если бы, был нацелен в него.
– Слава Богу! – выдыхает кентуккиец после длительного периода молчания. – Миранда не оказал сопротивления – понял, что оно бессмысленно, и сложил оружие без боя. Думаю, все уже кончено и их взяли в плен.
– Уж лучше плен, чем смерть, – удовлетворенно замечает охотник. – Как я уже говорил, пока дышишь, надежда есть. Давайте взбодримся, припомнив о той безнадежной схватке среди фургонов и о том, как потом мы спаслись в пещере. Оба случая можно назвать чудом, и быть может, оно снова придет нам на помощь и поможет освободить несчастных. Пока пальцы мои сжимают приклад доброго ружья, а пороха и пуль в достатке, я складывать руки не намерен. А оружие есть у нас обоих, так что рано падать духом!
Речь проводника бодра, но это не мешает друзьям вскоре вернуться в состояние уныния, если не сказать настоящего отчаяния. Это чувство не покидает их до восхода солнца и далее, пока светило не достигает зенита.
Едва брезжит рассвет, оба изо всех сил вглядываются в долину. Над ручьем висит туман, причиной которого являются брызги от водопадов. Когда он наконец рассеивается, открывается картина, весьма далекая от той, которую они ожидали. Вокруг ранчо стреноженные кони, среди них бродят или стоят группками уланы – ни дать не взять, сцена военной жизни на «сельских квартирах». Наблюдатели слишком далеко, чтобы различить конкретных людей или чем они заняты. Последнее, оставаясь в рамках предположений, пробуждает самые тревожные помыслы.
В течение долгих часов вынуждены американцы носить их в себе – до самого полудня. Тут звуки горна перекрыли шум водопадов, предсказывая перемену действия. Это сигнал «седлать коней!». Солдаты выполняют команду и стоят у стремени.
Очередная рулада означает команду «в седла!». Вскоре следом за ней звучит «марш!». Взвод дефилирует мимо хакаля и исчезает под сводом деревьев, напоминая гигантскую блестящую змею. Во главе заметно белое женское платье, словно рептилия поймала беззащитную добычу, выхватив голубку из гнезда, и тащит ее теперь в свое склизкое логово.
Двое на вершине холма проводят еще полчаса в лихорадочном нетерпении. Это время уходит у мексиканцев на то, чтобы подняться из центра долины на верхнюю равнину. Находясь под сенью деревьев, уланы и их пленники скрыты из виду, но слышен стук копыт по усеянной камнями тропе. Пару раз об их продвижении свидетельствует сигнал горна.
Наконец голова колонны появляется, один за одним уланы следуют по узкому проходу. Как только наверху тропа расширяется, следует команда «сдвоить ряды». Повинуясь переданному горном приказу, солдаты перестраиваются, и впереди остается одинокий всадник.
Он уже достаточно близко, чтобы можно было разглядеть черты лица. Хэмерсли узнает их, и сердце его начинает бешено колотиться. Если раньше у него и были сомнения, теперь им пришел конец. Кентуккиец видит перед собой Хиля Урагу, именно того, кто повинен в уничтожении его каравана. Факт, что полковник едет на собственной лошади американца, служит убедительным доказательством вины.
Фрэнк обращает внимание, что уланский офицер одет как настоящий щеголь и вовсе не похож на покрытого пылью наездника, скакавшего накануне по пустыне. Теперь на нем роскошный расшитый мундир, на голове кивер с плюмажем, на груди золотая тесьма – этим утром Урага одевался тщательно, с оглядкой на общество, в котором собирается путешествовать.
Ни Хэмерсли, ни охотник не задерживают надолго взгляд на нем, их интересуют другие особы – каждого своя. Они вскоре тоже появляются, и их белые платья особенно заметны на фоне темных мундиров. За время марша их расположение изменилось – они теперь ближе к центру колонны. Юная сеньорита едет на своей Лолите, тогда как индейская красотка восседает на муле. Руки-ноги у девушек не связаны, но солдаты из шеренги перед ними и шеренги после бдительно следят за ними. Группа в конце строя более напоминает пленников. Она состоит из трех человек на мулах, крепко примотанных к седлам и стременам. У двоих связаны за спиной руки. Повод каждого из их животных держит едущий впереди улан. Двое, которых сопровождают с такими предосторожностями, это дон Валериан и доктор. Третий, со свободными руками, это Чико. Его товарищ Мануэль, тоже верхом на муле, следует невдалеке, но ни в его поведении, ни в обращении с ним ничто не указывает на статус пленника. Иногда вид у него становится грустным – это ему приходит мысль про свою черную измену и неблагодарность. Быть может, пеон сожалеет, или считает свои перспективы не столь радужными, как ожидалось. В конечном счете, чего удалось ему достичь? Он погубил хозяина и прочих, но это не принесло ему любви Кончиты.
Заметив полковника Миранду, наблюдатели испытывают некоторое облегчение. Хвост колонны приближается и становится заметно, что дон Валериан сидит в седле прямо и вроде как не ранен. То же самое и с доном Просперо. Путы сами по себе еще не служат доказательством причиненного вреда. Они сдались, не оказав сопротивления, на что и надеялись друзья, опасавшиеся, что схватка может привести к гибели изгнанников.
Отряд постепенно приближается, пока командир не оказывается как раз напротив места, где затаились под деревьями два соглядатая. Эти карликовые кипарисы как нельзя лучше подходят для тайного укрытия. Полностью спрятанные под густыми ветвями и темной зеленью, Хэмерсли и охотник прекрасно видят все, что находится внизу. Вершину холма от прохода отделяет не более двухсот ярдов вниз по склону.
Когда уланский полковник достигает места, где расположился пикет, он останавливается и отдает приказ – часовым предписано присоединиться к остальному отряду. В этот миг одна и та же мысль приходит в голову обоим наблюдателям на вершине. Уайлдер озвучивает ее первым.
– Если бы мы могли довериться своим винтовкам, Фрэнк… – вполголоса замечает он.
– Я думал об этом, – с равным энтузиазмом откликается кентуккиец. – Но не выйдет: боюсь, слишком далеко.
– Эх, было бы при мне старое ружье – из него я мог бы послать пулю подальше, чем из этого. Голубая пилюля в его кишках существенно упростила бы ситивацию. Такой поворот избавил бы от опасности вашу девчонку, а быть может, и всех остальных. Уверен, вся эта конгла-о-мерация разлетелась бы, как стая соек, при звуке выстрела. А мы успели бы сделать второй, а потом еще с полдюжины прежде, чем они доберутся до вершины. Если посмеют попробовать. Эх, слишком далеко! Расстояние в этой верхней перейрии бывает обманчиво. Жаль, что мы не можем рискнуть, но боюсь, что так.
– Стоит нам промахнуться, и тогда…
– Хуже и быть не может. Думаю, лучше стоит дать им пройти сейчас, и последовать за ними. Путь их наверняка лежит прямиком к Дель-Норте. И даже если не туда, мы легко выследим мерзавцев.
Хэмерсли еще колеблется, палец его то готов нажать на крючок, то снова отпускает его. Мысли молодого человека мчатся потоком, слишком стремительным для трезвого рассуждения. Он знает, что может положиться на свою меткость, как и на меткость своего товарища. Но дистанция слишком велика, и пуля может пройти мимо. Это означает верную смерть для них – бежать некуда, от пятидесяти всадников на мулах не уйти. Остается оборонять вершину холма, но и это не продлится долго. Двое против полусотни – их просто задавят числом. Как ни крути, разумнее дать отряду пройти. Это советует и экс-рейнджер, указывающий на то, что пленников доставят в Нью-Мексико – а если точнее, в Альбукерке. Американцам находиться там не запрещено. Они могут без опаски идти следом. Возможно, во время перехода появится шанс освободить пленников. Быть может, повезет в тюрьме – насколько им приходилось слышать, такое нельзя исключать. Золотой ключик способен открыть двери любой темницы в Мексике.
Лишь одна мысль мешает Фрэнку смириться с этим планом – о том, что его суженой предстоит находиться в такой компании, под таким эскортом. Это хуже, чем ехать вообще без охраны! В очередной раз прикидывает он расстояние, отделяющее его от солдат, и крепко сжимает винтовку.
Если бы полковник мог подозревать о присутствии врага в такой близости от себя и догадаться о его мыслях, он не восседал бы так уверенно в седле и не держался бы с такой бравадой.
Предосторожность, подкрепленная советом экс-рейнджера, удерживает Хэмерсли, и кентуккиец опускает ружье, ставя его прикладом на землю.
Последние шеренги минуют проход, и строй преобразуется в более компактный. Горн снова поет команду «вперед!», и марш возобновляется. Отряд удаляется по равнине в том направлении, откуда пришел.
Глава 54. Человек и мул
Соблюдая предосторожность, Хэмерсли и техасец не покидают укрытия. Поспешность чревата опасностью – склон безлесный, кипарисы растут только на вершине. Овраг, по которому они шли и на дне которого оставили мулов, тоже развернут к западу, то есть в сторону, куда скачут уланы. Стоит любому из кавалеристов оглянуться назад, и он может заметить лазутчиков, если они покинут спасительные заросли. Американцы переживают и за животных – просто удивительно, как солдаты не обнаружили их. Хоть их и спрятали среди валунов, части их тел вполне видны с равнины. К счастью для хозяев четвероногих, шкуры мулов почти одного с камнями цвета, что, возможно, и ввело мексиканцев в заблуждение. А еще более вероятно, что в нетерпении выступить в обратный путь ни один из них не удосужился внимательно осмотреться.
В равной степени счастливым обстоятельством оказывается то, что морды мулов замотаны. В противном случае их могли бы услышать. Но от них не доносится ни ржания, ни храпа, только иногда стук копыта. Мулы стоят молча и терпеливо, как будто сами боятся людей, являющихся врагами их хозяев.
С добрый час после отъезда улан остаются американцы в своем убежище. Даже за час отряд не скрывается из виду. С пленниками на руках солдаты вынуждены двигаться медленно, размеренным аллюром – шагом. К тому же, искажающая атмосфера Огороженной Равнины приближает предметы почти вдвое. Мексиканцы всего в пяти милях от холмов, и стоит им бросить взгляд назад, вполне могут разглядеть человека у их подножья, тем более если тот будет сидеть верхом на муле.
Друзья еще минут двадцать медлят, оставаясь на вершине. Затем, сочтя ситуацию безопасной, начинают готовиться к спуску. Но по-прежнему не спешат. В их намерение входит следовать за кавалькадой, но вовсе не обгонять ее. Не стоит и видеть ее, ведь в таком случае могут заметить и их. Американцы уверены, что без труда обнаружат след такого большого отряда. Уолт безапелляционно заявляет, что способен найти его даже с замотанной, как у их мулов, головой.
– Я этих скунсов по запаху учую, – добавляет он в свойственной ему манере выражаться.
Далее охотник предлагает устроить «небольшой завтрик» – эта идея с энтузиазмом воспринята его товарищем. Они не ели с прошлого дня, поскольку провизия осталась внизу, а свежий утренний воздух до предела обострил аппетит. С этим намерением они направляются к своим мулам.
Сняв тападо с головы бедных животных, которые несколько обижены на такое унизительное обращение, путешественники на скорую руку подкрепляются припасами из седельных сум, затем, готовясь отправиться в дорогу, раскуривают по трубке. Выступать рано, потому как солдаты еще видны вдали. Американцы выжидают, пока последний флюгер на пике не скроется за горизонтом. Покуривая, они не спускают глаз с удаляющегося отряда, но тут раздается звук, заставляющий их вздрогнуть. Они стремительно прячутся за один из валунов и обращаются в слух. То, что доносится до их ушей, это определенно стук копыт, то ли лошади, то ли мула, но мула не из их собственных – те находятся рядом, тогда как встревоживший их звук исходит, похоже, с другой стороны оврага, как будто с верхней точки прохода, ведущего в долину.
Вот он раздается опять. Определенно, это либо на сбегающей вниз тропе, либо у ее начала. Первым приходит на ум предположение, что это один из улан задержался и теперь нагоняет своих. Если это так, то как им себя вести? Солдат может заметить их, пустить коня в галоп и доложить своим. Это будет несчастье, которое необходимо предотвратить. С этим намерением американцы возвращают на место тападо и заводят мулов в тупичок, где их не видно.
Снова слышится звук, очень похожий на удар копытом, но не такой, какой издает животное, передвигающееся по земле шагом, рысью или галопом. Так бьет ногой заартачившаяся скотина, которую тащат.
Между двумя товарищами и источником звука лежит довольно значительное пространство, их разделяет отрог холма, с которого они недавно спустились. Взобравшись наверх шагов на двадцать-тридцать, можно обозреть всю тропу, которая сбегает в долину. Поскольку звук явно доносится с одного и того же места, тревога друзей уступает место любопытству, затем нетерпению. Подчиняясь ему, американцы взбираются на гребень, который скрывает от них брыкающееся животное.
Вытянув шеи, они видят зрелище, которое вместо страха вселяет в них радость. Прямо перед ними, в проходе между холмами, происходит схватка между человеком и мулом. Поединок этот весьма привычного свойства. Животное оседлано, и хозяин пытается вскочить в седло. Гибрид сопротивляется, не дает всунуть ногу в стремя. Как только человек приближается, мул бьет копытами и пятится, насколько позволяет уздечка.
Едва завидев эту парочку, люди на гребне узнают того, кто занят этой бесплодной борьбой. Это пеон Мануэль.
– Чертов мерзавец! – шипит Уолт сквозь стиснутые зубы. – Интересно, что его задержало?
Хэмерсли не отвечает, но тоже строит предположения.
– Трубы иерихонские! – продолжает охотник. – Похоже, этот малый поотстал намеренно. Ему ничто не мешало уехать с остальными. Вопрос, почему он остался? Опять какое-нибудь предательство замыслил?
– Наверняка что-то в этом роде, – соглашается Хэмерсли, продолжая размышлять.
– Так или иначе, сейчас ему не терпится убраться, да только мул против. Слушайте, Фрэнк, не принять ли мне участие в этом кунфликте посредством кусочка свинца? У меня палец так и норовит спустить крючок и уложить скотину.
– Какую именно: человека или мула?
– Человека, ясное дело. С какой стати стану я проливать кровь безобидного создания, вынужденного его возить? Только скажите, и я отправлю его к праотцам быстрее, чем козел успеет махнуть хвостом. Он у меня как на ладони. Ну что, спускаю курок?
– Ей-богу, даже не думайте! Уланы еще не скрылись из виду. Они могут заметить дым, а то и услышать треск выстрела. Вы, видно, совсем спятили, друг мой!
– Один вид этого подлого животного лишил меня рассудка. Я почти с ума схожу, стоит мне подумать о его черной неблагодарности. А теперь, когда он у меня на мушке, на расстоянии прямого выстрела – неужто мы позволим ему уйти?
– Нет, конечно. Это будет равносильно краху. Нам следует либо убить, либо взять его живьем. Но только без шума, по крайней мере, надо обойтись без стрельбы. Мексиканцы еще слишком близко.
– Что же тогда придумать?
– Вернемся к своим мулам, оседлаем их и обогнем гребень. Мы отрежем Мануэлю путь до того, как он выберется наверх. Вперед!
Оба скатываются вниз по склону еще быстрее, чем взобрались наверх, так как понимают, что у них есть основательная причина поторопиться – все, в том числе собственная их жизнь будет зависеть от пленения пеона. Если тот обнаружит засаду и сумеет уйти, обстоятельства для американцев и их близких серьезно переменятся к худшему.
В две минуты с мулов снова сняты тападо. Еще через две животные, с хозяевами на спине, влетают в проход со стороны равнины. Подгоняя четвероногих, наездники шарят глазами вокруг себя. Они достигают места, где недавно видели пеона, пытающегося взобраться в седло. Друзья видят взрытый копытами дерн, но не могут обнаружить ни человека, ни мула.
Глава 55. Задержать задержавшегося
Удивление американцев длится недолго, потому как в исчезновении пеона не может быть никакой загадки. Он просто спустился обратно в долину. Намерен ли индеец вернуться в дом, оставшийся, как ему известно, без присмотра? Если да, то с какой целью? Неужто он так прикипел к месту, что собирается пожить тут еще? Или случилось нечто, что побудило его расстаться с недавними компаньонами, и индеец решил поотстать?
Нечто подобное пришло на ум Фрэнку и Уолту, когда они следили за пеоном с гребня. Сражаясь с мулом, Мануэль бросал время от времени взгляды на то место, откуда мог видеть солдат – из прохода между холмами, где он тогда находился, обзор ему был закрыт. Они заметили озабоченное выражение на лице индейца, но приписали его досаде на упрямое животное и страху отстать от своих. Теперь, когда изменник оседлал-таки мула, но развернул его в противоположном направлении, дело предстало в ином свете.
– Этот койот какую-то подлость затеял, – как бы сам себе замечает Уолт. – Вот только не просто понять, какую именно. Видать, он устал от кумпании улан, и решил улизнуть по-тихому. Мануэль наверняка полагает, что они не станут возвращаться за ним, и я думаю так же – им от него проку больше нет. Но почему, все-таки, ему взбрело в голову тут остаться?
Уолт все еще не осведомлен о чувствах пеона к его собственной суженой. Он подозревает что-то, но не представляет, какая жестокая и бурная страсть терзает сердце индейца. Знай техасец об этом, ему бы и в голову не пришло гадать, что у этого человека, как и у него самого, могут быть какие-то причины медлить здесь, когда Кончиты тут больше нет.
– Так или иначе, я не думаю, что его цель – поселиться тут, – продолжает охотник этот разговор наполовину с самим собой. – У него что-то иное на уме.
– Быть может, Урага отправил его назад с каким-то поручением?
– Нет, едва ли. Скорее всего, этот скунс сам дал себе поручение. И мне кажется, я теперь догадываюсь, какое. Предатель не прочь стать еще и вором – измене небольшая кража не повредит. Помните, Фрэнк, в хижине хранилось немало всяких ценностей: украшения сеньориты и прочие штучки. Вполне возможно, что во время заварухи, пока пленников брали под арест, мерзкое насекомое ухитрилось в суматохе припрятать побрякушки, а теперь возвращается за ними.
– Звучит весьма убедительно. Но все же у него может быть и другая задача, ради которой не стоит ехать до самого дома. В таком случае можно в любой момент ожидать, что Мануэль поскачет обратно. Нам нельзя пускаться по следу улан, пока пеон у нас в тылу. Он может нас обнаружить, проскользнет под покровом ночи и предупредит мексиканцев.
– Все так. Надо схватить его немедленно.
– Пойдем за ним или останемся здесь и станем его поджидать?
– Ни то ни другое не годится. Неизвестно, сколько придется ждать. Если у него на уме грабеж, Мануэль не станет догонять солдеров, но даст им уйти подальше. Дорогу до Дель-Норте он знает и вполне способен добраться туда сам.
– Тогда нужно последовать за ним.
– Только одному из нас. Если мы отправимся к хижине оба, то можем разминуться с ним по пути. Он может спрятаться где-нибудь и заметить нас, после чего доберется сюда первым и уйдет. Чтобы совладать с таким ничтожеством, двух человек не требуется. Да я его до мозга костей перепугаю, просто если ружье наведу. А посему, давайте вы останетесь сторожить проход, а я пойду вниз и схвачу его. Я почти уверен, что он в хижине. В любом случае, деться ему некуда, кроме как угодить в мои объятья. Уж я-то обниму его за шею руками, а большими пальцами сдавлю глотку!
– Не убивайте его без крайней необходимости. Этот негодяй заслуживает смерти, но сначала нам надо его расспросить. От него мы можем получить полезные сведения.
– Не беспокойтесь, Фрэнк. Я его и мизинцем не трону, если он не станет сопротивляться. А если станет, придушу маленько. Да только едва ли этот койот осмелится показать зубы.
– Отлично, Уолт. Жду вас здесь.
– Долго ждать не придется. Лучше вам укрыться вон за теми валунами, чтобы он вас не заприметил, если вдруг проскользнет мимо меня. И держите ушки на макушке. Как только я его возьму, свистну раз или два. Когда услышите сигнал, спускайтесь.
После этого обмена предложениями и указаниями экс-рейнджер ведет мула к проходу и вскоре исчезает из глаз товарища, начав спуск по склону.
Хэмерсли, ничего не имеющий против осторожности, следует последнему совету приятеля и укрывается за одним из валунов. Оставаясь в седле, он сидит, погруженный в молчаливые размышления. Печальные мысли занимают ум молодого человека. Его перспективы кажутся нерадужными, будущее предстает смутным и безрадостным. В нем теплится лишь искра надежды помочь дону Валериану Миранде. Не уверен он и в том, что успеет спасти его сестру, свою собственную суженую, от нависшей над ней беды. Кентуккиец не называет эту беду и не смеет даже придавать ей осмысленную форму.
Примерно полчаса проходит в таком болезненном раздумье. Его нарушает звук, донесшийся из долины. С радостным возбуждением Фрэнк узнает сигнал, который обещал подать товарищ. Свист раздается тремя пронзительными трелями, перекрывающими шум водопадов. Судя по направлению, доносится он откуда-то из окрестностей дома. Не утруждаясь дальнейшими размышлениями, Хэмерсли пришпоривает мула и скачет вниз по проходу так стремительно, как только возможно.
Выехав на равнину, он переводит животное в галоп и вскоре подлетает к ранчо, где, как и ожидал, обнаруживает своего компаньона и пеона в качестве пленника. Оба человека и их мулы образуют живописную группу у входа в необитаемое жилище. Экс-рейнджер стоит, слегка наклонившись вперед и опираясь на винтовку, приклад которой упирается в землю. У ног его распростертый индеец, колени которого связаны сыромятным ремнем, как и кисти рук.
– Я мог бы и раньше его сцапать, – сообщает Уолт товарищу, идя ему навстречу. – Но мне любопытно было узнать, за чем он охотится. Я решил обождать и понаблюдать. Вот вам и объяснение.
Техасец указывает на лежащий рядом объемистый мешок, содержимое которого наполовину высыпалось. Это целая коллекция различных украшений и предметов искусства – мешок напоминает рог изобилия, извергающий свои плоды. Хэмерсли узнает в вещах собственность человека, у которого гостил так недавно.
– Ворованное добро, вот что это такое, – продолжает Уолт. – Украденное у хозяина, которого он перед тем подло предал, возможно даже обрек на смерть. И госпожу тоже, которая была так снисходительна к нему. Проклятье! Да это ведь гребень из черепахового панциря, принадлежавший моей Кончитер, и пара туфель тоже ее, могу поклясться! Как мы поступим с ним?
– Как я и намеревался, – отвечает Хэмерсли с серьезным видом. – Сначала пусть исповедается, расскажет все, что знает. А когда мы узнаем всю его историю, решим, как быть дальше.
Выбить признание не составило труда. Когда боуи Уайлдера промелькнул перед носом пеона, остановившись в шести дюймах от груди, бедолага выложил без утайки все, что произошло с той секунды, как он впервые помыслил об измене. Индеец признался даже в мотиве, толкнувшем его на измену – зная о благородстве угрожающих ему, он вознамерился тем самым вымолить пощаду.
В намерении повысить свои шансы еще больше, Мануэль предал и того, кому продался сам – Урагу. Ему довелось подслушать разговор между мексиканским полковником и его адъютантом, лейтенантом Роблесом. Смысл оного сводился к тому, что везти пленников до самого Альбукерке не входит в планы военных. Как намерены они распорядиться их судьбой, пеон не ведает. Он слышал только ту часть диалога, которая касалась дона Валериана и доктора.
А как же с пленницами? Известно ли ему что-то о намерениях похитителей в отношении них? Пусть и не в таких выражениях, но вопрос был задан именно в таком смысле.
Пеон не в силах на него ответить. Ему не показалось, что они пленницы – уж точно не Кончита. Ее просто забрали вместе с хозяйкой. Что до сеньориты, его госпожи, то Мануэль слышал несколько слов, оброненных в беседе между Урагой и Роблесом, но не уловил их смысла.
Зато Хэмерсли его улавливает, и в сердце его поселяются мрачные, горестные предчувствия.
Глава 56. «Норте»
Урага и его уланы продолжают поход, направляясь через Льяно-Эстакадо на запад. Отряд, построенный в колонну по два, снова растягивается длинной линией, оружие и снаряжение солдат блестит на солнце, а ветер треплет флюгера на пиках. Пленники располагаются в нескольких шеренгах от конца строя, с флангов их стерегут по ряду всадников. Женщины впереди, рядом с проводником и младшим лейтенантом, возглавляющим ордер.
По известным одному ему соображениям уланский полковник не навязывает пленницам своего общества. Он намеревается сделать это в свое время, но пока оно еще не пришло. Не принимает Урага участия и в руководстве маршем – эта функция возложена на альфереса, а сам командир и Роблес скачут в нескольких сотнях шагов впереди отряда.
Урага отстранился от всех с целью поговорить с адъютантом, не опасаясь быть подслушанным.
– Итак, айуданте, каково теперь ваше мнение о состоянии дел? – начинает он, как только они удаляются на безопасное расстояние.
– Думается, мы славно все провернули, хоть и не совсем так, как хотелось бы вам.
– Совсем не так. Но я не теряю надежды, что в свое время все наладится. Этот малый, Мануэль, выведал у приятеля-слуги, что наши американские друзья уехали в поселения в долине Дель-Норте. Я удивлюсь, если мы не обнаружим их там. И удивлюсь еще сильнее, если не заставлю их уплатить мне окончательный расчет. Караха, ни один из них не покинет Нью-Мексико живым!
– А как с этой парочкой – нашими мексиканскими друзьями?
– Тут все наоборот – ни один из них не достигнет Нью-Мексико живым.
– Подумываете прикончить их по дороге?
– Не просто подумываю, но уже решил.
– Но нельзя же вот так просто взять и убить их!
– Я их и пальцем не трону, так же как вы или кто-либо из моих солдат. При всем этом, они умрут.
– Полковник, ваша речь несколько загадочна. Я ничего не понял.
– Поймете, когда придет время. Наберитесь терпения на следующие четыре дня. А может и меньше. Затем вы получите ключик к разгадке. А дон Валериан Миранда и старый негодяй дон Просперо перестанут нарушать спокойный сон Хиля Ураги.
– И вы действительно намерены убить Миранду?
– Глупый вопрос для человека, знающего меня так, как вы. Конечно, намерен.
– Ну, мне-то нет дела ни до одного, ни до другого, я только не вижу, какой вам от этого прок. Парень он неплохой, да и снискал себе славу храброго солдата.
– Вы становитесь удивительно сентиментальным, айуданте. Похоже, нежные взгляды сеньориты размягчили вас.
– Едва ли, – отвечает лейтенант с мрачной усмешкой. – Нет такой женщины, чей взор мог бы покорить сердце Гаспара Роблеса. Если я и питаю слабость к женскому полу, так только к богине Фортуне. Пока у меня в руках колода карт, а напротив сидит богатенький гринго, я могу обойтись без всяких там юбок.
Полковник тоже улыбается. Специфическая черта сообщника по преступлениям ему известна. Она довольно причудлива для человека, совершившего столько ограблений и не раз пачкавшего руки в крови. Карты, кости и выпивка – вот его страсть, его любимое времяпрепровождение. К любви Роблес словно не способен и никогда не клюет на ее наживки. Хотя была в его жизненной истории глава, о которой Ураге известно. Закончилась она несчастливо, и окутав его сердце презрением, почти ненавистью к противоположному полу. Не исключено, что отчасти именно благодаря ей ступил он на дурной путь и обратился, как и Урага, в грабителя. Но в отличие от подельника, Роблес не прогнил насквозь. Как и в случае с Конрадом, повинном в тысяче преступлений, у него сохранилось одно достоинство – отвага. И нечто вроде второго – способность восхищаться теми, кто наделен тем же качеством. Именно это побудило его замолвить слово за полковника Миранду, храбрость которого была известна всей мексиканской армии.
– Не вижу смысла, с чего вам вздумалось утруждаться, возложив на себя обязанности государственного палача, – говорит он, продолжая гнуть свою линию. – Стоит нам добраться до Санта-Фе, наших пленников предадут военному трибуналу, и наверняка приговорят к расстрелу.
– Очень сильно в этом сомневаюсь, айуданте. Такое могло случиться, когда наша партия только-только взяла верх. Но теперь времена несколько переменились. В горах Монтесумы обстоятельства снова усложняются, и теперь наш достойный вождь Эль-Кохо едва ли осмелится подписать смертный приговор, особенно если в качестве приговоренного выступает такой известный человек как Валериан Миранда.
– Ему суждено умереть?
– Теньенте, обернитесь и посмотрите мне в лицо!
– Слушаюсь, полковник. Но зачем?
– Видите шрам на щеке?
– Конечно.
– Не дон Валериан Миранда нанес эту рану, но он отчасти виновен в том, что я получил ее. Без него та дуэль могла бы кончиться иначе. Вот уже год прошел, как я заработал этот рубец, лишившись одновременно трех зубов. С тех пор это место горит так, как если бы адское пламя прожгло дыру в моей щеке. Затушить этот пожар можно лишь кровью тех, кто его разжег. Миранда – один из виновников. «Ему суждено умереть?» – спрашиваете вы меня. Посмотрите на этот уродливый шрам и в глаз над ним, и сомневаюсь, что у вас появится необходимость задавать этот вопрос снова.
– Но как провернуть такое без скандала? Вы ведь сами говорили, что нам не следует открыто убивать его. Нас могут притянуть к ответу, быть может, самих отдадут под трибунал. Окажи он сопротивление, появился бы предлог…
– Дорогой мой айуданте, не стоит утруждать себя предлогами. У меня есть план, который послужит нам не хуже, а в том, что касается лично меня, даже намного лучше. Как я обещал, вы все узнаете в свое время, и примете участие в его исполнении. Но довольно, мы столько обсуждаем серьезные проблемы, что меня уже мутит. Давайте поговорим о чем-нибудь более легком и приятном: о женщинах, например. Что думаете вы о моей чаровнице?
– Донье Аделе?
– Именно. Кто бы еще мог меня очаровать? Даже от вашего сердца из кремня, и то должны были посыпаться искры при взгляде на нее.
– Определенно, это самая красивая пленница из тех, в поимке которых мне доводилось участвовать.
– Пленница! – ворчит Урага себе под нос. – Хотел бы я, чтоб она была пленницей, только в ином смысле.
Затем по лицу его пробегает тень.
– Какая разница! – продолжает он. – Стоит мне убрать его с моего пути, и я смогу поступать, как захочу. Обойдусь с ней как Тарквиний с Лукрецией[82], и она подчинится – не как римская матрона, но как мексиканка: увидит, что деваться некуда, и согласится. В чем дело, кабо?
Последний вопрос обращен к капралу, который подъехал и взял под козырек.
– Полковник, альферес прислал меня сообщить, что индеец пропал.
– Как? Мануэль?
– Так точно, полковник.
– Стоять! – командует Урага достаточно громко, чтобы отряд услышал его и замер. Вернувшись к колонне, начальник обращается к младшему лейтенанту: – Что я слышу, альферес?
– Полковник, мы хватились парня, который служил нам проводником. Наверное, он отстал, когда мы проходили через овраг. Индеец был рядом, когда мы покидали дом и по дороге через долину.
– Невелика потеря, – вполголоса говорит Урага, обращаясь к Роблесу. – Мы вызнали от него все, что нас интересовало. И все-таки лучше было бы забрать его с собой. Нет сомнений, пеон улизнул, чтобы провернуть свои делишки: поживиться какой-нибудь мелочевкой, полагаю, и обнаружится на ранчо. Кабо, возьми отделение ребят, вернись в долину и притащи сюда этого лентяя. Поскольку идти я буду медленно, вы без труда нагоните нас к ночному привалу.
Капрал, вызвав, как было велено, отделение, скачет назад к холмам, все еще виднеющимся на горизонте, а отряд продолжает марш. Урага и Роблес снова впереди, и первый продолжает делиться планами со своим particeps criminis[83].
Доверительный диалог продолжается около часа, затем его нарушает еще один улан. Это седой ветеран, бывший сиболеро[84], повидавший жизнь в прериях.
– В чем дело, Эрнандес? – спрашивает полковник.
– Сеньор коронель, видите то облако? – говорит солдат, указывая на маленькую черточку на небе, только что появившуюся в северо-восточной его части.
– Облако? Не вижу я никакого облака, разве что ты так называешь то пятнышко на горизонте, едва ли больше моей шляпы размером. Это ты про него?
– Вот именно, полковник. Оно кажется маленьким, но сулит большие беды. Сейчас его едва видно, но через десять минут тучи затянут все небо, и над нами тоже.
– Ты так думаешь? И что же это такое? Эль-Норте?
– Он самый, уверен. Каррамба, мне слишком часто приходилось сталкиваться с ним. Поверьте, полковник, скоро разразится буря.
– В таком случае лучше нам остановиться и найти укрытие. Я не вижу поблизости ничего, под чем могла бы и кошка спрятаться, если не считать той рощицы карликовых дубов. До какой-то степени она защитит нас от напора шторма, и если придется остаться на ночь, даст топливо для костров. Возвращайся к отряду. Скажи альфересу, пусть ведет людей к той роще, и живо. Пусть разбивают палатки. Vaya!
Отставной сиболеро выполняет приказ, унесшись прочь галопом, а полковник и адъютант рысью скачут к купе мэрилендских дубов, отстоящей от линии марша шагов на триста. Это та самая роща, где накануне скрывались Фрэнк Хэмерсли и Уолт Уайлдер.
Добравшись до опушки раньше подчиненных, Урага и Роблес замечают следы двух мулов, и не без некоторого удивления обмениваются парой слов. Но стремительно темнеющее небо отвлекает их мысли в другом направлении, и они начинают выбирать место для палаток. У них их две: одна принадлежащая Ураге, другая, найденная на ранчо – старый шатер Миранды, который тот захватил с собой во время бегства. Он взял его ради удобства сестры, о которой и уланский офицер намерен нежно заботиться.
Обе палатки вскоре разбиты под сенью карликовых дубов. Шатер, как велел Урага, служит прибежищем для пленниц.
Уланы торопливо спешиваются, привязывают коней и готовятся к буре, которая, как обещает бывший сиболеро, будет свирепой. Вскоре они убеждаются, что предсказание исполняется в точности до буквы. Небо, до того сверкающее, как сапфир, и бирюзово-голубое, становится свинцово-серым. Затем оно темнеет, как если бы ночь вдруг опустилась на безжизненную равнину. Воздух, минуту назад нестерпимо горячий, делается холодным, как зимой. Менее чем за двадцать минут термометр падает на сорок с лишним градусов, почти до точки замерзания!
Не ночь является причиной темноты, и не зима – холода. Оба явления проистекают из атмосферного феномена, свойственного столовым возвышенностям Техаса, которого очень боятся путешественники. Мексиканцы называют его именем, которое употребил бывший сиболеро: «Эль-Норте»; техасцам оно известно как «нортнер», «северянин». И те и другие страшатся его.
Глава 57. Обременительный пленник
Схватив пеона и выудив из него все, что тот способен сказать, американцы затрудняются решить, как быть с ним дальше. Тащить с собой – будет мешаться, но и бросить нельзя, а убить его у молодого кентуккийца не поднималась рука, хотя Фрэнк и считал, что негодяй заслуживает смерти.
Уолт, предоставь ему право решать, уладил бы все мигом. Возмущенный предательством индейца, он получил новый повод не любить его – как соперника. Впрочем, последнее мало заботит экс-рейнджера – он уверен в чувствах Кончиты. Она отдала ему сердце и обещала руку, и в непоколебимой своей простоте охотник не боится беды с этой стороны и не испытывает ни грана ревности. Ему смешно видеть соперника в жалком существе, распростертом у его ног, которое он способен раздавить каблуком своего сапога из лошадиной кожи. Уолт готов лопнуть от хохота.
Не из ревности склонен техасец пресечь жизнь пеона, но исключительно из соображений суровой справедливости, скорого на расправу правосудия, к которому он привык в бытность рейнджером.
Его товарищ, менее привычный развешивать людей на суках, возражает. Оба некоторое время спорят, что делать с пленником, оказавшимся таким обременительным. Они не успевают прийти к согласию, когда раздается звук, заставляющий их обернуться и побледнеть. Это топот копыт – его нельзя спутать ни с чем другим. И лошадей много: не две или три, не полдюжины, но целый отряд.
Урага и его уланы возвращаются в долину! Едут к ранчо! Кто еще, кроме них? Едва ли стоит ожидать встретить здесь другую группу всадников. Так размышляют двое американцев, слыша стук копыт. Они уверены, что это мексиканские солдаты.
Повинуясь инстинкту, друзья укрываются в доме, не взяв с собой пленника. Будучи связан, тот не в силах сдвинуться с места. Да и если бы смог, разница теперь невелика. Американцы намерены обороняться до конца, если придется, а хижина из толстых бревен подходит для этой цели как нельзя лучше. У нее две двери, спереди и сзади, обе толстые, из расщепленных стволов пальмильи. Сделаны они надежно и крепко запираются, потому как ночи иногда выдаются холодные, а медведи-гризли шастают вокруг ранчо.
Поспешно захлопнув двери и забаррикадировав их, каждый располагается у окна. Их тоже два, оба с фасада. Это всего лишь проемы в бревенчатой стене, небольших размеров, но это и к лучшему для защитников – окна достаточно велики, чтобы послужить бойницами, через которые удобно вести огонь из ружей.
Позиция не самая невыгодная для обороняющихся. Хижина стоит рядом с утесом, прохода между ним и стеной нет. Перед фасадом открытое пространство, своего рода естественная лужайка, уходящая к озеру, лишь в паре-тройке мест ее ровная поверхность разнообразится деревцем. Чтобы подойти к дому, снизу ли ты попал в равнину или сверху, нужно обязательно пересечь лужайку. Справа и слева от дома идут выступы скал, окончания обоих просматриваются из окон, так что любой, кто попытается обойти жилище с флангов, окажется под обстрелом у засевших внутри. Учитывая невозможность окружения, трудно выбрать более удобный пункт обороны, и если только у нападающих не будет подавляющего численного преимущества, все их попытки обречены на провал. Но едва ли в этот раз, ведь поскольку защищающихся всего двое, их судьба практически решена.
Каков их шанс удержать хижину против отряда из пятидесяти обученных военных – именно такова численность мексиканцев. Возможно, конечно, что в долину вернулся не весь отряд, а только подразделение, посланное забрать мародера, которого хватились во время марша. В таком случае небольшая надежда отразить атаку имеется. В любом случае, отступать некуда.
Что еще им остается? Сдаться и стать пленниками Ураги? Никогда! Они слишком хорошо знают этого безжалостного мерзавца, причем не понаслышке. Ожидать от него милости не приходится. Человек, который оставил их гнить заживо в запечатанной пещере, не просто убьет их, но подвергнет пыткам. Им все равно предстоит «сыграть в ящик», замечает охотник и добавляет:
– Если уж нам суждено умереть, так заберем с собой врагов, сколько сможем. Я ручаюсь за десяток этих мелких мексикинов, да и вы, Фрэнк, пристрелите не меньше. Мы заставим их дорого заплатить, прежде чем испустим последний вздох. Вы готовы?
– Готов, – отвечает кентуккиец, сдержанным, серьезным тоном, показывающим, что как и техасец, он намерен умереть, убивая.
– Они появятся из-за деревьев там, где идет тропа, – продолжает экс-рейнджер. – Как только первый появится, я его уложу. Предоставьте этот шанс мне, Фрэнк – сил нет как хочу опробовать ружье доктора.
– С превеликим удовольствием.
– Вы снимайте из седла второго, если тот высунется. Это заставит остальных осадить, и у нас будет время перезарядить винтовки.
Все это, приготовления и разговор, занимает не более двух минут. Забежать в хижину, запереть двери и занять позиции у окон – все это проделывается со стремительностью, какую выказывают люди, удирающие от тигра или от пожара в прерии. И вот, приняв возможные меры, оба стоят за стеной, сжимая оружие в руках, готовые отражать приступ, сами стараясь держаться в укрытии, чтобы не дать заметить себя снаружи.
Но враг не появляется. Перед домом не видно ни одного живого существа, если не считать меднокожего человекообразного кулька, распростертого на газоне между мешком и рассыпавшимся из него добром, которое ему не дали утащить. Но цоканье копыт о камни продолжает доноситься и постепенно приближается. Прячущиеся внутри хакаля вслушиваются, затаив дыхание, сердца их громко стучат. Сердца эти наполняет тревога. Да и как иначе: через минуту разразится бой не на жизнь, а на смерть. И смерть, скорее всего, уготована им.
Но владеет ими не только тревога. Это нечто вроде страха, возможно, даже ужас. Неудивительно, если так – в подобных обстоятельствах ужас извинителен даже в сердцах героев. Странно, если было бы иначе. Какие бы эмоции не обуревали их в тот миг, они претерпевают стремительную перемену в результате серии событий. Поначалу приходит удивление. Прислушиваясь к топоту копыт, американцы осознают вдруг, что доносится он не из долины, но снизу. Не обман ли это слуха, вызванный отражением шума водопадов от скал?
Друзья напряженно вслушиваются, стараясь определить направление, с которого идет звук. И вскоре, каждый сам по себе, находят ответ на недавний вопрос – топот определенно доносится снизу.
Едва успевают они оправиться от первоначального удивления, как на них обрушивается следующее. Перемежаясь со стуком подков, слышны голоса людей. Голосов следовало ожидать, только не таких, потому как разговор время от времени прерывается взрывом громогласного смеха, какой редко вырывается из тощей груди худосочных мексиканцев, да и вообще представителей испанской расы. Не похоже это и на дикое глумленье индейцев-команчей. Такие грубые, громкие, но жизнерадостные звуки способны извергаться только из глоток кельтов или англо-саксов.
Все еще гадая над природой звенящих в их ушах звуков, друзья видят перед собой зрелище, от которого удивление уступает место радости. Из-за деревьев в нижнем конце озера показывается всадник, за ним второй. Оба совершенно не похожи на Урагу или его улан, они настолько отличаются от предполагаемых врагов, что винтовки Хэмерсли и Уайлдера не открывают огонь, но опускаются прикладом на землю.
Прежде чем обогнуть деревья, оба всадника останавливаются. Только на мгновение, с целью оглядеться. Вид хижины, похоже, изумляет их, как и человек, лежащий перед входом в нее. Они достаточно близко, чтобы разглядеть, что руки и ноги парня связаны, и заметить рассыпанное добро.
Поскольку люди это не из робких, зрелище озадачивает их, но не заставляет отступить. Вместо этого они приближаются, не выказывая ни малейшего страха. За первыми двумя показываются еще двое, потом еще, и так пока все пятьдесят не покидают зарослей и не выезжают на открытое пространство и не направляются прямо к дому.
Толпа одета в грубые плащи темной расцветки, джинсы, одеяла и куртки из замши. Многие оборваны. На них шляпы всех фасонов и стилей, в руках ружья, на поясах пистолеты и ножи боуи. Этих парней никак не спутаешь с облаченными в нарядные мундиры солдатами, лошади которых на рассвете проскакали по этой самой траве. Для наших наблюдателей разница между двумя когортами не может быть разительней. За исключением численности, оба отряда не имеют сходства ни в чем: оружии, экипировке, снаряжении. Даже лошади у них разные. Утренние всадники показались бы карликами по сравнению с теперешними, которых по праву можно назвать великанами.
Какое бы впечатление ни произвели эти гости на молодого прерийного торговца, на экс-рейнджера они оказали эффект, подобный разряду электричества или воздействию веселящего газа.
Задолго до того как первая шеренга достигает середины лужайки, Уолт прыгает к двери, отворяет засов и распахивает двери, едва не сорвав их с петель. Выскочив наружу, он издает вопль, заставляющий каждый камень отозваться эхом, заполнившим самый отдаленный угол долины. Этот радостный клич подобен раскату грома, сопровождающегося разрядом молнии, вырвавшейся из плена тучи, в котором она так долго томилась.
Следом за ним следуют более разборчивые слова, дающие ключ к пониманию столь восторженной реакции:
– Техасские рейнджеры! Вы подоспели как раз вовремя, слава Богу!
Глава 58. Старые знакомые
Нет нужды говорить, что подъехавшие к ранчо всадники – это капитан Хейнс и его рота рейнджеров. Направляемые Барбато, они поднялись по каньону. Обнаружив дом в столь уединенном месте, ренегат удивлен еще сильнее техасцев. Когда он в последний раз бывал здесь в обществе краснокожих сотоварищей-тенавов, около года тому назад, хижины тут не было. Не меньшее изумление вызвал Уолт Уайлдер, вылетевший из двери, хотя это зрелище вызывает у перебежчика совершенно иные чувства. С первого взгляда узнает он в нем гиганта, который так героически защищал караван фургонов. Как и во втором субъекте – Хэмерсли тоже появляется на пороге – человека, который бежал вместе с проводником. Но ведь эти люди погребены заживо!
Это неожиданное воскрешение производит на мексиканца действие почти комическое, только не для него самого. Он, напротив, бледнеет под влиянием суеверного ужаса, и оказывается способен только осенить себя крестным знамением да пробормотать «аве Мария».
При других обстоятельствах такое чудное поведение вызвало бы среди рейнджеров смех, настоящий хохот. Но взгляды их устремлены не на него – все смотрят на двоих, вышедших из дома и направляющихся к ним.
Кое-кто уже узнал старого товарища, и торопливо делится с остальными. «Уолт Уайлдер!» – раздается из дюжины уст, обладатели которых выглядят пораженными, словно перед ними возник вдруг призрак. Но призрак дорогой сердцу – не как в случае с проводником-мексиканцем.
Уайлдер тем временем приближается. Подходя, он продолжает сыпать оживленными репликами, обращаясь к следующему за ним по пятам Хэмерсли.
– Это наяву или ваш покорный слуга спит? Гляньте, Фрэнк! Это же Нэд Хейнс, мой старый капитан! А вот Нат Калли, и Джим Бакленд! Черт побери, да тут вся рота!
Уолт уже почти поравнялся с головами коней, но всадники хоть и уверились, что перед ними не привидение, еще ошарашены. Некоторые поворачиваются к мексиканцу за объяснениями. Они полагают, будто Барбато наврал им, будто их товарищ остался в пещере, заваленный камнями, хотя представления не имеют почему. Внешность ренегата не обещает пролить свет на загадку. Он стоит, как вкопанный и шепчет «Отче наш». Но теперь уже другим тоном, потому как причина его страха уже не лежит в области сверхъестественного. Разум берет верх, и перебежчик отбрасывает идею о восставших из мертвых душах. Перед ним те, чью кровь он помогал пролить, и чьи тела, по его убеждению, давно должны гнить в темной пещере. Барбато бледен, как смерть, и боится он не божьего суда, но земного возмездия. Причем сурового, так как мексиканец осознает всю жестокость преступления, в котором был замешан.
Какие бы опасения не обуревали его, некоторое время они никого не интересуют. Бросив на него беглый взгляд, рейнджеры поворачиваются к двоим, которые уже совсем близко. Спрыгнув с седел, они окружают приятелей. На языках у них вертятся вопросы, а в глазах застыло ожидание.
Первыми слово берут капитан и Калли.
– Неужто это ты перед нами, Уолт? – спрашивает бывший командир Уайлдера. – Собственной персоной?
– Чтоб мне провалиться, если я знаю, кэп, – отвечает тот. – После всего, что стряслось, я ни в чем больше не уверен. Особенно встретив тебя с остальными ребятами. Скажи, кэп, чего ради занесло вас сюда?
– Из-за тебя.
– Меня?
– Да. Мы ехали тебя похоронить.
– Так оно и есть, – поддерживает капитана Калли. – Мы собирались предать погребению твои кости и не ожидали найти на них столько мяса. Ради этого мы перлись сюда всю дорогу от реки Пекан. А зная о твоей горячей привязанности к этой стреляющей железяке, я захватил ее с собой, чтобы положить в твою могилу.
С этими словами Калли соскальзывает с седла и заключает товарища в крепкие объятия, а потом вручает винтовку.
Ни слова, ни оружие не проясняют ситуацию для Уолта, скорее даже наоборот.
– Ерусалим! – восклицает он. – Это я или кто-то другой? Сон или нет? Это моя стреляющая палка, точняк. Я оставил ее на моей лошади, после того как перерезал бедному созданию глотку. Может, и коняга с тобой? Теперь я ничему не удивлюсь. Ну, Нат, не стой столбом, а расскажи все по порядку. Где ты раздобыл ружье?
– На Пекан-Крик. Там мы настигли отряд тенава-команчей под командой вождя, которого они кличут Рогатой Ящерицей. Ты про него слышал. Теперь, впрочем, не услышишь, потому как его стерли с лица земли, как и большую часть шайки. Это наша работа. Стычка произошла у реки, где они разбили лагерь. Много времени это не заняло, и как только все было кончено, мы стали осматривать тела и нашли красавчика-вождя, а руки у него сжимают мертвой хваткой твое ружье. Мы, естественно, заподозрили, что с тобой недоброе случилось. Но винтовка не сообщила нам ничего об обстоятельствах, при которых вы с ней расстались. На удачу, среди индейцев захватили мы перебежчика-мексикина – вон того субчика. Он примкнул к сброду Рогатой Ящерицы и прожил среди инджунов какое-то время. Поэтому мы накинули ему лассо на шею и пообещали вздернуть. Тут мерзавец и выложил все как на духу: про нападение на караван, и про то, как тебя с товарищем – этим парнем, как понимаю, – замуровали в пещере. Мы решили разыскать твои кости и предать их более христианскому погребению. И направились к той пещере, следуя указаниям этого ринигада. Он сказал, что путь можно срезать через каньон, из которого мы только что вышли, взобравшись на одну из вершин Луизианской возвышенности. Вот уж срезали – так срезали – бьюсь об заклад, наш малый оказался более прав, чем сам ожидал! Вывел нас прямо на твой скелет, только мяса на нем оказалось еще больше, чем раньше было. Ну вот, я рассказал тебе нашу историю, теперь излагай свою, которая, сдается мне, содержит куда больше необъяснимых загадок, чем моя. Так что отвязывай язык, старый конь, и рассказывай все по порядку.
Как ни коротка и живописна была повесть Калли, Уолту потребовалось еще меньше времени, чтобы ввести прежних соратников в курс событий, произошедших с ним и Хэмерсли, которого он представил рейнджерам как товарища по опасным приключениям – второго из двоих, которого якобы похоронили заживо в пещере!
Глава 59. Взаимные объяснения
Появление рейнджеров именно в этот момент оказывается, безусловно, совпадением самого удивительного свойства. Еще десять минут, и они обнаружили бы хакаль покинутым, потому как Хэмерсли и Уайлдер уже решили уходить, захватив предателя с собой. Техасцы наверняка обнаружили бы признаки недавнего пребывания в этом месте многочисленной группы людей, и по отпечаткам подков эти опытные следопыты легко установили бы, что это не индейцы. Тем не менее рейнджеры вполне могли задержаться на ранчо и даже остаться в долине на ночь. Именно таково было их намерение, потому как лошади путников устали, да и сами они были измотаны трудным путем через каньон. Пусть по прямой линии дорога не превышала десяти миль, зато вдоль извилистого потока наматывала все двадцать – вполне приличный, даже напряженный дневной переход.
Поднявшись на равнину, техасцы обнаружили бы след отряда Ураги, и поняли, что имеют дело с мексиканскими солдатами. А хотя те и являются заклятыми их врагами, рейнджеры не могли последовать за ними. Фора в несколько часов, плохое состояние собственных животных, вероятность нахождения поблизости значительных сил неприятеля – все эти факторы могли повлиять на них, и рота продолжила бы путь к пещере, следуя указаниям ренегата, то есть в совершенно ином направлении. Но по случайному совпадению техасцы появились как раз в нужный момент. Это наводило на мысль о руке Провидения, столь уместно вмешавшегося в ход вещей – именно в этом свете рассматривали ситуацию Хэмерсли и Уайлдер.
Как можно короче последний вводит вновь прибывших в курс дел, сообщив по крайней мере то, что им пока стоит знать. Потом обращается с просьбой о помощи.
Техасцы откликаются на нее мгновенно и единодушно. Никто не голосует против, наоборот, все проявляют энергию и пыл, которые вселяют в Хэмерсли проблеск надежды. У него появились друзья, чьи враги – и его враги тоже. И в количестве достаточном, чтобы преследовать отряд Ураги и уничтожить его. Они могут настичь мексиканцев этой же ночью, а если нет, то завтра. И даже если не завтра, погоня будет продолжаться до границ Нью-Мексико, до берегов самой Дель-Норте.
Сердце его больше не удручено, шанс вырвать друзей из лап смерти и спасти возлюбленную от бесчестия становится вполне реальным. Фрэнк не просто надеется на успех, но почти уверен в нем. Поддержанный Уайлдером, он предлагает выступать немедленно.
Для техасцев это предложение звучит, как приглашение на бал или на тур приграничного фанданго. Волнение опасности – вот их хлеб, хорошая драка с мексиканцами – их забава, погоня – высшее из удовольствий. Тем более, что здесь ими руководит желание не только уничтожить ненавистного врага, но и освободить пленниц, прекрасных женщин, которых с энтузиазмом расписывает Уолт. Именно это толкает рейнджеров действовать немедленно, разжигает в их сердцах дух фронтирного рыцарства, благодаря которому они и записались в рейнджеры.
Но при всем своем бурном порыве эти парни не срываются с места. Капитан Хейнс, старый «истребитель индейцев», один из опытнейших военных вождей на техасской границе, охлаждает их пыл. Он призывает действовать обдуманно и последовательно. Калли тоже рекомендует такой подход.
– Но с какой стати нам терять время? – вопрошает негодующий на задержку кентуккиец. – Мексиканцы не более чем в десяти милях отсюда. Мы нагоним их еще до заката.
– Вот этого нам и не следует делать, – возражает предводитель рейнджеров. – А если они заметят наше приближение? На голой равнине так наверняка и случится. И что тогда? Лошади у них, как я понимаю, свежее в сравнении с нашими. Уланы могут ускакать, оставив нас глазеть им вслед, как первоапрельских дураков. Будет у них время и забрать с собой пленников.
Последний довод производит впечатление на всех. Даже Хэмерсли не сопротивляется больше.
– Дождемся захода солнца, – продолжает техасский капитан. – Это как раз то, что нам нужно. Поскольку мексиканцы направляются, как я понимаю, строго на запад, мы легко найдем их след, будь ночь ясная или облачная. Нат Калли справится, и если наш приятель Уолт не растерял своих навыков, то можно положиться и на него.
Рейнджер нынешний и рейнджер бывший, стоя поблизости, хранят скромное молчание.
– Наш план таков, – говорит Хейнс далее. – Подкрадемся к их лагерю под покровом ночи и окружим, чтобы никто не ушел. Лагерь они точно разобьют, а поскольку мексиканские солдаты – жалкие гринхорны[85], то наверняка разведут костры до небес, хотя свет нужен им только для игры в карты. Зарево укажет нам место стоянки, где бы та ни располагалась.
Схема капитана выглядит столь убедительной, что никто не возражает. Уолт Уайлдер высказывается в ее поддержку, и после некоторых колебаний Хэмерсли наконец соглашается с ней.
Решено выждать два часа в долине, а затем выдвинуться на верхнюю равнину. Это даст лошадям время подкрепиться сочной травой грамма, а людям – дичью, добытой у входа в каньон. Добыча эта изобильно свисает с седел рейнджеров в виде диких индеек, оленьих окороков и кусков медвежатины.
Огонь в печи хижины и оставленные солдатами костры еще тлеют. Их живо раздувают, и брошенная кухонная утварь снова идет в ход. Но еще больше востребованы заостренные ветки или железные шомпола – незаменимые шампура рейнджеров, для которых самый излюбленный вид кухни – это жарка на вертеле.
Индейки выпотрошены и ощипаны, оленина и медвежатина нарезаны на ломти, вскоре четыре десятка порций уже шкворчат над полудюжиной бивуачных костров. Тем временем лошадей расседлывают и, стреножив лассо, оставляют пастись на лугу.
Глава 60. Перекрестный допрос
Пока рейнджеры готовят свой эпический пир, перед фасадом хакаля собирается группа, озабоченная совершенно иным делом. Самые заметные тут фигуры – это капитан техасцев, проводник Калли, Уолт Уайлдер и молодой кентуккиец, хотя в совещании принимают участие еще несколько человек.
Есть и другие, кого оно касается, только они не в составе группы, а лежат на траве, связанные. Это предатель Мануэль и ренегат Барбато.
И индеец и мексиканец выглядят жутко подавленными и упавшими духом, поскольку оба понимают, что оказались в ситуации, которую Калли или Уолт Уайлдер назвали бы «паршивой переделкой». Им и в самом деле угрожает серьезная опасность, поскольку раз Уолт и кентуккиец выжили, они способны многое добавить к уже известной рейнджерам истории. Получив шанс сравнить имеющиеся у обеих групп сведения, американцы могут пролить новый свет, причем яркий, на прежде темные места, прояснить многие обстоятельства, до того бывшие запутанными и непонятными. Обоих подозреваемых подвергают перекрестному допросу, и под воздействием приставленного к голове пистолета те вынуждены признаваться во всем до конца.
Пеон повторяет сказанное прежде, почти без добавлений – да ему и особо нечего добавить. С ренегатом дело обстоит иначе. Он умолчал о роли, сыгранной Урагой и его лейтенантом в уничтожении каравана фургонов. Однако когда к допросу приступили Хэмерсли, с его владением испанским, и Уолт Уайлдер с пронзительным, как острие ножа, взглядом, Барбато развязывает язык и признается в противоестественном союзе между белыми и красными грабителями, мексиканским полковником и вождем команчей. Короче говоря, в стремлении спасти свою шкуру, он сдает всех, утаивая только собственную вину как добровольного посредника между двумя негодяями.
Пока он исповедуется, остальные рейнджеры подтягиваются к группе, чтобы послушать. Они внимают молча, затаив дыхание и сдвинув брови. Когда вся история со всей ее дьявольской изнанкой становится явью, гнев техасцев, и прежде сильный, делается почти неконтролируемым, и капитану приходится удерживать их от намерения немедленно кинуться в погоню. Некоторые в ярости опрокидывают в огонь шампура с еще жарящимся на них мясом, другие роняют уже готовые и початые куски. Большинство требует выступать немедленно.
Но мнение более мудрых берет верх. Снова успокоившись, рейнджеры подбирают жаркое и продолжают трапезу. Вскоре у них появляется повод пожалеть об отсрочке и обвинить благоразумие в ошибке. Хотя происходит это не по вине советчиков, но в силу совершенно независимых обстоятельств. Не успевают техасцы покончить с едой, как небо, с самого утра бывшее бирюзово-голубым, затягивается вдруг облаками. Причем не столько облаками в обычном смысле слова, сколько тучами, и становится темно так, словно произошло затмение солнца или светило вообще покинуло свою орбиту. За каких-нибудь десять минут тьма делается почти непроглядной, как в безлунную ночь.
Хотя подобная перемена заботит рейнджеров, никто из них не испуган и даже не удивлен. Опытные обитатели прерий изумлены меньше всего, потому как знают, с чем имеют дело.
– Ураган! – слышится крик Калли при первых признаках природного явления. – Северянин!
Уолт Уайлдер тоже видит приметы и подтверждает прогноз. Это случается еще прежде того, как остальные замечают в небе что-то странное и когда над утесами появляется только краешек тучи.
Все техасцы знакомы со значением термина «северянин» – это буря-торнадо, предвосхищаемая обычно удушливой жарой и проявляющаяся клубами пыли, ударами обычной или раздвоенной молнии и оглушительными ударами грома в сопровождении ветра и дождя, зачастую града или ледяной крупы. Впечатление такое, будто разверзаются хляби небесные, а заканчивается все мощным ветром, дующим в более-менее устойчивом направлении, но холодным, будто прямиком из арктических стран.
Не прошло и десяти минут с первых предвестников, как буря обрушилась на путников. В долину летят облака пыли, снесенной с верхней равнины, наряду с листвой и прутьями, а также чахлой зеленью пустыни. Одновременно поднимается ветер: сперва он вздыхает глухо, подобно далекому рокоту моря, а потом обрушивается с ревом на скалы и гнет деревья, ветви которых ломаются под напором. Следом приходят молния, гром и дождь. Последний падает не каплями, но струями, как из шланга.
В поисках убежища рейнджеры ныряют в хижину, предоставив лошадям самим заботиться о себе. Кони с испуганным ржанием прячутся под деревьями, затесавшиеся среди них мулы жалобно кричат. Собаки воют и лают. К этой какофонии примешиваются звуки извне, из дикой природы: контральто кугуаров, меццо-сопрано волков, пронзительный дискант орлов, басовитый рев медведей и унылое уханье всполошившейся совы, горестный тон которого можно сравнить лишь с плачем томящихся в чистилище душ.
Набившись в хижину так, что там и встать почти негде, техасцы ждут, пока буря уляжется. Они воспринимают ее спокойно, потому как знают – долго она не продлится. Это отнюдь не первое столкновение их с «северянином».
Единственное, что их заботит, это задержка, невозможность броситься в погоню. Да, мексиканцев задержит то же самое препятствие – солдатам придется остановиться на время шторма, поэтому разделяющая стороны дистанция останется одной и той же. Но следы улан будут смыты до основания. Об этом позаботятся ветер, дождь и пыль. Как теперь искать врага?
– Это будет просто, – замечает один из рейнджеров, чье самомнение больше опыта жизни в прериях. И добавляет: – Раз мексиканцы идут прямо на запад, мы не ошибемся, если станем придерживаться того же направления.
– Ну и знаток! – переглядываются меж собой Уайлдер и Калли, которым известно, что переход через пустыню – а тем более Огороженную Равнину – уподобляет путника кораблю, плывущему по наитию, без карты и компаса, или дрейфующему по воле волн.
Большинство утешает себя мыслью, что мексиканцы остановятся где-нибудь поблизости и не двинутся с места, пока буря не прекратится. Уланы обременены поклажей – у них есть одна или две палатки, другое лагерное снаряжение. Об этом рейнджеры узнали от индейца. Хэмерсли, как и Уайлдер, тоже обратили внимание на этот факт.
У возвращающихся домой солдат нет особой нужды спешить, и едва ли они возобновят марш прежде, чем небо совсем расчистится. А поэтому далеко не уйдут.
Успокоенные советами наиболее мудрых членов отряда, рейнджеры, не проявляя особого нетерпения, остаются в хижине, на крышу которой обрушиваются струи дождя. Некоторые даже острят – шутки крутятся вокруг тесноты, с которой они набиты в доме, и других пустяков, присущих подобной ситуации.
Уолт Уайлдер тоже поддается этому настроению. Какая бы опасность ни грозила дону Валериану и прочим, он уверен, что с его возлюбленной ничего плохого не случится. Маленькая смуглянка не значится в списках на казнь, и экс-рейнджер, не сомневающийся в обладании ее сердцем и рукой, имеет мало нужды переживать о будущем. Он теперь среди бывших соратников, и веселые рассказы и воспоминания о славных делах помогают ему скоротать время и не поддаться унынию.
Из всех несчастен один только Хэмерсли. Вопреки всем доводам, надежды его тают, а будущее страшит. Однако делать нечего – но едва приходит молодой человек к этому выводу, как в голове у него проносится мысль, стремительная, как пролетающая между висков пуля. Она заставляет его вскочить – для него нашлось сидячее место – и издать возглас неподдельной тревоги.
– В чем дело, Хэмерсли? – осведомляется располагающийся рядом капитан.
– Боже мой! – восклицает кентуккиец. – Я забыл! Нам следует уходить отсюда немедленно, не то будет поздно! Слишком поздно!
С этими словами Фрэнк устремляется к двери, прокладывая себе путь через толпу. Рейнджеры смотрят на него удивленно, сомневаясь в здравости рассудка Хэмерсли. Некоторые искренне считают, что он спятил!
Лишь один человек понимает его – Уолт Уайлдер, но и тот словно обезумел. Несвязно бормоча что-то и размахивая руками, охотник следует за товарищем к выходу. Оба выскакивают из дома, и разражаются криками:
– Сюда! Сюда!
Глава 61. В бурю
Мелькающие сполохи, раскаты грома, вой ветра, дождь как из ведра – буря бушует с той же яростью, как прежде. И прямо в нее устремляются оба американца, не обращая внимания ни на что.
Техасцы изумлены, и какое-то время некоторые из них верят, что эти двое сошли с ума. Но вскоре замечают, что Фрэнк и Уолт действуют осознанно – оба пробиваются к лошадям, одновременно криками и жестами зовя рейнджеров за собой.
Те не заставляют долго себя уговаривать – старые товарища Уайлдера знают, что тот не станет вести себя так без причины, поэтому, вопреки непогоде, следуют за ним. Пример старейшин заразителен, и в десять секунд хижина пустеет. Еще через десять все уже среди коней и затягивают подпруги. Но не успевают они сесть в седла, как узнают, в чем дело.
Хэмерсли и Уолт, уже сидящие верхом, сообщают капитану причину своих поспешных действий, выглядящих такими эксцентричными. Достаточно нескольких слов.
– Выход наверх! – восклицает кентуккиец. – Он идет по оврагу, по руслу потока, протекающего через долину. Когда идут дожди, вода резко поднимается и заполняет канал, не оставляя дороги. Если мы быстро не уйдем, то застрянем здесь на несколько дней!
– Да, ребята, нам нужно живо взбираться по лестнице, дождь не дождь, буря не буря! – добавляет Уайлдер. – Тут есть кое-кто, кто погонит на верхний этаж так живо, насколько способна выдержать эта животина!
С этими словами он бьет пятками в бока лошади – он получил теперь коня, одного из заводных отряда рейнджеров, как и Хэмерсли. Он и кентуккиец вскоре оказываются среди деревьев и исчезают из вида. Но только не у рейнджеров, которые тоже уже в седле и, образуя нестройную толпу, быстрым аллюром мчатся следом за друзьями.
Ранчо снова покинуто, потому как вопреки спешке техасцы не забывают прихватить с собой пленников. Ни единой души не остается в покинутом жилище. Единственным признаком недавнего человеческого присутствия остается дымок, вьющийся из кухонной трубы, да лагерные костры вокруг, постепенно гаснущие под струями ливня.
Молния продолжает сверкать, гром гремит, ветер ревет, дождь льет как из ведра. Но это не останавливает техасцев. Вымокнув до нитки, они быстро скачут по дороге. По правде говоря, это не дорога, а тропа, протоптанная дикими животными, а затем и домашними, принадлежащими полковнику Миранде. Ну и совсем недавно уланами Ураги.
Развезенная дождем дорога превращается в месиво, в котором лошади тонут до самой подпруги, и это сильно замедляет продвижение рейнджеров. В ход идут шпоры и хлыст, но помогают они мало. Животные упираются, спотыкаются, вязнут; некоторые летят кувырком в грязь, другие натыкаются на густо растущие здесь деревья, раня себя и седоков. Причина в том, что «северянин» продолжает застилать тучами небо, и темно, как ночью.
Еще одну опасность представляют падающие деревья. Одни грузно валятся от удара молнии, у иных ветер отламывает крупные сучья и те с треском падают поперек тропы. Однажды ствол едва не погребает полдюжины всадников под лавиной раскидистых ветвей.
Вопреки всем препятствиям, техасцы бесстрашно пробиваются вперед так быстро, насколько возможно. Хэмерсли и Уайлдер впереди, Хейнс, Калли и лучшие наездники из отряда следуют за друзьями по пятам. Уолт и кентуккиец хорошо знают путь, в противном случае в разгар свирепой бури его нелегко было бы найти.
Не сбившись с дороги, они вылетают к началу долины, где меж утесов стремится поток. Еще недавно он представлял собой маленькую речушку, настоящий ручеек, сквозь поверхность которого был виден устилающий дно песок. Теперь это настоящий водопад, глубокий, бурый и бурлящий, белый из-за пены по бокам, где бьется о камни. Вода поднялась на шесть футов и продолжает расти, она заполнила канал от края до края, ни оставив ни дюйма пространства между рекой и скалами.
Обойти эту преграду невозможно, попытка переплыть ее равносильна гибели. Даже самый сильный скакун не преодолеет такое течение. Даже могучего «речного коня» Африки, гиппопотама, и то сбило бы с ног и завертело как клок пены.
Хэмерсли, подъехавший к краю потока, понимает все с первого взгляда. Натягивая поводья, он издает восклицание, напоминающее скорее крик утопающего, чем возглас человека, наблюдающего за водопадом с безопасной позиции в седле на его берегу.
Затем с губ его срываются только два слова. Исполненные отчаяния, они повторяются снова и снова:
– Слишком поздно! Слишком поздно…
Их подхватывает Уолт Уайлдер и еще двадцать рейнджеров, остановивших коней у преграды.
Ответа нет, если не считать отражающегося от скал эха, едва слышного сквозь рев вздувшегося ручья, который без устали низвергается в долину.
– Попробуйте перебраться через меня! – словно говорит он с издевкой. – Переплывите, если отважитесь!
Глава 62. Короткая исповедь
Нелегко, да что там, почти невозможно описать пером сцену, последовавшую за тем, как рейнджеры прибыли на берег вздувшегося потока и обнаружили, что переправиться через него нельзя. Представьте человека, купившего билет на направляющийся в далекую страну корабль и задержанного каким-то пустячным происшествием. Пассажир прибывает на пристань и обнаруживает, что швартовы отданы, сходни убраны, паруса подняты, а сам он безнадежно опоздал!
Его отчаяние способно передать то, что чувствуют техасцы, но едва ли сопоставимо с душевной тяготой Хэмерсли и Уолта Уайлдера. Чтобы выразить их чувства, следует представить человека, опоздавшего на корабль, возвращающийся на родину, где его ждет любимая жена и дети. Причем дело происходит в порту, откуда рейсы бывают «раз в год по обещанию».
Эти двое лучше техасцев осознают степень серьезности возникшего препятствия, и в такой же степени огорчены им. Слишком хорошо ясна им необратимость катастрофы. Не часы, но дни могут пройти до тех пор, пока уровень воды не спадет и возможно станет перебраться через реку, после чего подняться по проходу и возобновить погоню.
Часы, дни… Да один-единственный день, даже час способны решить судьбу дорогих им людей. Пока они взирают с седел на бурный поток, столь жестоко отрезавший их от мира, сердца обоих охвачены печалью, грудь сжимается от боли.
В другой степени и по иной причине, но техасцы тоже страдают. Одни испытывают всего лишь разочарование, но другие – настоящую ярость. Эти последние из числа тех, кто всю жизнь провел в схватках с извечным врагом, мексиканцами, и ненавидит их до глубины души. Они помнят несчастного Фаннина[86] и всеми оплакиваемого Боуи, давшего название их ножам. Иные и сами чудом спаслись от кровавой бойни в Голиаде или резни в Аламо.
С тех самых пор рейнджеры применяют закон «око за око», ища расплаты и зачастую находя ее. Возможно, зачастую месть их обращается на людей, не причастных к этим преступлениям. Но теперь перед ними виноватые, настоящие мексиканские солдаты в мундирах, те самые, кто безжалостно колол пиками и расстреливал их соплеменников в Голиаде и в Сан-Антонио. Целая рота этих негодяев всего в часе езды от них, почти что рукой подать – техасцев уязвляет и бесит мысль, что неприятель может ускользнуть.
И тем обиднее, что причина-то пустяковая: из-за какого-то дождя разбух маленький ручеек. При этом он с таким же успехом отделил их от ненавистного и презренного врага, как море огня.
Молния продолжает сверкать, гром грохочет, воет ветер, ливень не утихает. Нет смысла стоять на берегу вышедшей из берегов реки и как завороженным смотреть на ее стремительное, бурное течение и насмешливые хлопья пены, весело танцующие на поверхности воды. Лучше уж вернуться на покинутое ранчо и воспользоваться укрытием, которое оно способно предложить.
Короче говоря, выбора нет. Покоряясь неизбежности, всадники поворачивают коней и отправляются назад. Каждый хмурит лоб и тупит взор. Все разочарованы, большинство разозлены, как медведь, которому пуля чиркнула по лбу, и тот растеребил больное место до язвы. У них так и чешутся руки убить кого-нибудь или сломать что-нибудь, что подвернутся на дороге.
Но никто и ничто не подворачивается. И гнев их обращается на пленников, предателя и перебежчика. Никогда жизнь обоих не была так близка к концу. Судя по всему, не пройдет и десяти минут, как качаться им на ближайшем суку. Их спасает обстоятельство столь же удачное для них, сколь несчастное для кое-кого другого.
Как раз когда полдюжины рейнджеров собираются под раскидистым пекановым деревом, чтобы сделать из его ветвей виселицу, слышится конское ржание. Это не одна из техасских лошадей, потому как звук доносится не с тропы, но из чащи. Их скакуны откликаются на зов, и в свою очередь получают ответ – причем голос подает не одна лошадь, а три.
Это странное происшествие требует объяснения. Какие тут могут быть кони кроме их собственных? Никто из рейнджеров не может находиться в месте, откуда доносится ржание. Зато теперь туда отправляется целая дюжина. В скором времени разведчики натыкаются на трех лошадей, стоящих под сенью большого виргинского дуба. На них сидят три человека, старающихся укрыться за широким стволом дерева. Пустая затея. Рейнджеры идут на ржание и топот копыт, и берут незнакомцев в плен.
Выйдя на свет, техасцы видят перед собой троих в солдатских мундирах, в форме улан мексиканской армии. Это отряд капрала, посланный Урагой за отставшим предателем. Рейнджеры не знают о данном им приказе, да и не желают знать. Им достаточно того, что в их руках оказались трое злейших врагов, и гнев их, подстегиваемый событиями минуты, перехлестывает через край.
Им нет нужды себя подбадривать – ненависть требует утоления, а эти парни вполне подойдут на роль жертв.
Вернувшись на дорогу, они оставляют позади зрелище, о котором рассказывают товарищам. Это спектакль с ужасным концом. На крепком суку виргинского дуба, перпендикулярно отходящем от ствола, висят трое, мексиканские уланы. Они повешены за шею и покачиваются. Они мертвы!
Глава 63. Раздвоенный след
Техасцы скачут к ранчо. Они все еще негодуют на отсрочку мести – все до единого жаждут ее, узнав о преступлениях уланского полковника. Такая неслыханная жестокость не могла не разжечь в их сердцах негодования самого пылкого свойства.
Жертвой оного стали трое солдат, повешенные на дереве. Но этот эпизод, вместо того, чтобы насытить голод мстителей, только обострил его – так злится тигр, вкусивший крови, но не отведавший мяса.
Рейнджеры вполне осознают ситуацию, в которую их загнал «северянин». Хэмерсли и Уайлдер, расстроенные больше всех, просветили товарищей по пути. Вздувшийся поток не даст выйти из долины, пока не вернется в берега. Отсюда нет другого выхода, кроме узких дефиле вверху и внизу, и оба надежно запечатаны, обрекая отряд на заточение в тюрьме с крепкими стенами. Утесы с каждой стороны неприступны. Даже если люди сумеют подняться на них, лошади останутся внизу, а погоня пешком обречена на провал. Но и человеку не под силу вскарабкаться наверх.
– Даже кошка не забралась бы туда, – говорит Уолт, который за время обитания в долине исследовал каждый ее дюйм. – Придется нам торчать здесь, покуда вода не спадет. Думаю, никого это не огорчает сильней, чем вашего покорного слугу. Но ничего не попишешь.
– Пока не спадет вода? Когда же это будет?
На этот вопрос никто не может дать ответа, даже сам Уайлдер. Мрачные как туча, молчаливые и павшие духом, возвращаются рейнджеры к хакалю.
Два дня проводят они там, сгорая от яростного нетерпения. В гневе они готовы пуститься на самое отчаянное предприятие. Однако у техасцев, проклинающих злополучное обстоятельство, мешающее погоне, и для которых каждый час тянется, как день, нет иного выбора, как сидеть и ждать, пока разбухший поток не спадет.
Они наблюдают за ним с трепетным рвением, постоянно проверяя берег, как капитан корабля следит за колебаниями барометра. То один, то другой скачет к выходу из долины, чтобы доставить назад весть об уровне воды.
Задолго до того, как ручей возвращается в обычное свое русло, рейнджеры заводят коней в него, сражаясь со сбивающим с ног течением. Но техасские лошадки крепки, а их наездники умелы – препятствие преодолено, и рейнджеры наконец освобождаются из своего затянувшегося и утомительного заточения.
Когда они, взобравшись по проходу, выходят на Льяно-Эстакадо, наступает полдень. На месте они остаются недолго: задние ряды только втягиваются на равнину, а передние уже трогаются в путь, ведомые двумя лучшими следопытами Техаса, Натом Калли и Уолтом Уайлдером.
Поначалу они не идут по тропе, потому как таковой не существует. Ветер, дождь и нанесенная пыль стерли все следы прошедших в этом месте солдат. Преследователи не способны обнаружить ни малейшего намека на путь, который избрал отряд Ураги. Им известно, что уланы должны идти на запад, поэтому рейнджеры направляются туда же, не утруждаясь поисками.
Первые десять или двенадцать миль техасцы скачут быстрым аллюром, нередко переходя на галоп. Их кони, сытые и отдохнувшие, вполне способны на это. Остановки время от времени необходимы лишь для того, чтобы свериться с курсом – выдерживать его не так-то просто на голой равнине, когда не видно солнца. К несчастью для преследователей, день выдался пасмурный, что осложняет дело. Тем не менее, оставив холмы-близнецы позади, рейнджеры способны определяться по ним с достаточной степенью точности. А когда вершины скрываются за горизонтом, впереди открывается новый ориентир, хорошо знакомый Уайлдеру и Хэмерсли. Это роща мэрилендских дубов, в которой двумя днями ранее они устроили полуденный привал.
Всадники скачут к ней также с намерением немного передохнуть и перекусить чем-нибудь из содержимого ранцев. Едва въехав под сень деревьев, они обнаруживают нечто, что побуждает их задержаться на несколько больший срок – отпечатки копыт полусотни лошадей!
Углубившись в рощу, техасцы видят следы стоявшего тут лагеря. Внимательно изучив их, они делают вывод, что снят он совсем недавно. Пепел бивуачных костров едва остыл, следы подков в пыли пустыни совсем свежие, не успели затянуться грязью. Уайлдер и Калли утверждают, что уланы покинули это место не далее как вчера – о том, что располагаться среди мэрилендских дубов мог кто-то другой, не идет и речи.
День, всего лишь день! Солдатам требуется целых пять, чтобы пересечь пустыню и войти в долину Дель-Норте. Еще есть шанс настичь их. Шанс тем более реальный, что уланы отягощены пленницами, и не знают о погоне, поэтому ехать будут не спеша.
Окрыленные надеждой и обретя новые силы, техасцы даже не слезают с седел, но снова бросают их в скачку по равнине, перекусывая прямо на ходу. Им теперь незачем сомневаться насчет курса – оставленный уланами след легко различим, потому как сделан после окончания бури. Любой из рейнджеров способен заметить его, даже мчась галопом. Именно этим аллюром они и едут, только иногда переходя на шаг, чтобы дать коням отдышаться перед очередным рывком. Погоня не прекращается даже с наступлением ночи, так как ясная луна позволяет видеть дорогу.
Когда утреннее солнце проливает свой свет на Льяно-Эстакадо, американцы уже спускаются по западному ее склону в долину Рио-Пекос. Она не широка, и техасцы вскоре доезжают до пересечения со старой испанской тропой, соединяющей Санта-Фе с Сан-Антонио-де-Бехар.
Перебравшись вброд на западный берег реки, рейнджеры обнаруживают нечто, что заставляет их остановиться и на некоторое время ставит в тупик. Это ничего более, чем след отряда, по которому они шли все это время. На левом берегу он исчез в реке. На правом проводники замечают его снова на пологом склоне. Но у самого уреза воды след отчетливо раздваивается: один уходит далее к западу, в направлении Сьерры, другой забирает на север, вдоль русла реки. Первый образован копытами примерно четырех десятков лошадей, второй – всего лишь десятью или двенадцатью.
Очевидно, мексиканский полковник решил разделить свой отряд: главные силы направились на запад, а меньшая часть пошла вверх по реке. Маршрут последней указывает на старую испанскую дорогу до Санта-Фе, первых – на Альбукерке.
На некоторое время техасцы в замешательстве, как гончие перед изгородью, через которую хитрый Рейнар-лис перескочил с целью запутать их. Они останавливаются перед развилкой и, не слезая с коней, решают, какой путь избрать.
Но в седлах остаются не все. Калли и Уайлдер спрыгивают на землю, и согнувшись, едва не утыкаясь носом в землю, изучают отпечатки копыт мексиканских лошадей. Остальные тем временем спорят, за каким из отрядов идти, или может быть, следует разделиться самим. Большинство высказывается против последнего, и почти склоняется в пользу идеи гнаться за главными силами врага, которые, как логично предположить, должен возглавить сам Урага, а при нем должны быть и пленники.
В разгар дебатов раздается возглас, привлекающий всеобщее внимание к Уолту Уайлдеру. Кричал именно он. Экс-рейнджер стоит на коленях, согнув могучее тело пополам, и подбородком почти утыкается в землю. Глаза его устремлены на отпечатки копыт – одной лошади из числа меньшего отряда, ушедшего по берегу реки. Из последующей за возгласом реплики становится ясно, что проводник обнаружил интересующий его след.
– Ваш коняга, Хэмерсли! Вот его подкова, как пить дать. А раз на нем ездит Урагер, то сюда негодяй и направился, это точно. Как и то, что он захватил с собой пленных.
Услышав из уст старого товарища этот диагноз, рейнджеры разворачивают коней и спешат к нему. Не доехав до места, они видят, как охотник совершает резкий прыжок, словно лягушка, перебирающаяся через луг. Затем он замирает снова, разглядывая тропу. Второе восклицание, похожее на предыдущее, сообщает об очередном открытии.
– А вот след кобылы – мустанга, на котором ездит сеньорита, – поясняет Уолт вскоре. – И чтоб мне провалиться, если это не отпечатки мула моей Кончитер! Капитан Хейнс! Камрады! Нет больше смысла спорить – нам надо идти на север по этой тропе, идущей вдоль берега реки.
Других слов не требуется. Рейнджеры, наделенные богатой интуицией и умеющие быстро принимать решение, сразу полагаются на суждение старого товарища. И не возражают против идеи идти по следу меньшей группы.
Все кивают в знак согласия. Десять секунд спустя отряд вытягивается в длинную линию и переходит на галоп. Всадники скачут на север вдоль правого берега Рио-Пекос.
Глава 64. Сцена в лесу
Вероятно, ни одна из рек Северной Америки не овеяна таким романтическим ореолом как мексиканская Рио-Гранде. На берегах ее разыгрывалось немало трагических сцен, немало эпизодов индейской и пограничной войны – с тех самых пор, как в водах реки отразился сначала развернутый соратниками Кортеса испанский pabellon[87], затем флаг с Одинокой Звездой Техаса, и наконец, усеянное звездами и полосами знамя США.
Начинаясь в прославленных «парках» Скалистых гор под именем Рио-Браво-дель-Норте, она бежит на юг между двух основных хребтов мексиканской Сьерра-Мадре, а затем, прорвавшись через Восточные Кордильеры, совершает резкий поворот и течет в юго-восточном направлении до тех пор, пока не вливается в обширный Мексиканский залив. Только нижняя часть реки известна под именем Рио-Гранде, в верхнем течении это Рио-Браво-дель-Норте.
Пекос – основной ее приток, который пересекает несколько градусов широты в направлении, параллельном главной реке, и в итоге соединяется с ней ниже большой излучины.
Во многих отношениях Пекос и сам по себе уникален. Многие сотни миль струится он по дебрям, где редко ступает нога человека, и уж тем более человека цивилизованного. На берегах его можно встретить лишь следы дикаря, да и то только идущего в набег или возвращающегося из него. Этот бурный поток – настоящая артерия пустыни: слева от него простирается безжизненная Льяно-Эстакадо, а справа – засушливая столовая возвышенность Сьерры, образующей водораздел между Рио-Пекос и Рио-Браво-дель-Норте.
Со стороны Огороженной Равнины Пекос принимает всего несколько притоков, да и те незначительные. А вот через Сьерру в него вливается несколько рек, которые прорезали в земле каналы, глубина которых нередко составляет несколько сот футов. В то время как плато наверху зачастую безлесно и засушливо, долины этих притоков поросли густой зеленью, тут и там они образуют похожие на парки луга с рощицами деревьев.
На берегу одной из таких речек, известной как Арройо-Аламо (по-английский «Коттонвуд-Крик», «Тополиная река») стоят две палатки: одна представляет собой квадратный шатер, другая «одностоечная», то есть обычной конической формы.
Поблизости сидит у бивуачных костров с десяток солдат. Одни жарят мясо, насаженное на молодые побеги веток, другие курят завернутые в кукурузный лист сигареты и весело болтают. Один располагается поодаль, шагах в пятидесяти, под раскидистыми деревом, и сторожит двоих пленных. Те, со связанными ногами и кандалами на руках, лежат, распростершись, на земле.
Поскольку на солдатах форма мексиканских улан, нет нужды объяснять, что они принадлежат к части полковника Ураги. Излишне добавлять и то, что двое узников под деревом это дон Валериан Миранда и доктор.
Самого Ураги не видно, как и его адъютанта Роблеса. Они внутри конической палатки. Квадратную занимают Адела и ее служанка.
Переправившись через Пекос, Урага разделил свой отряд на две части. Главные силы под командованием альфереса он отослал прямиком в Альбукерке, а сам с адъютантом свернул на север в компании пленников и нескольких человек в качестве эскорта и охраны. Поднявшись по Пекосу до его слияния с Аламо, полковник пошел вверх по течению притока и теперь разбил бивуак в его долине, милях в десяти выше устья.
Прелестное местечко выбрал он для лагеря. Зеленый луг испещрен группками раскидистых тополей-аламо, в тени которых струятся хрустально-чистые ручейки, поверхность которых вспыхивает, как серебряная лента на открытых местах, где потоки рассекают поросшие травой грамма зеленые пространства. Местность вокруг включает не только леса и луга, но и горы, потому как с обеих сторон долина обрамлена базальтовыми утесами в несколько сот футов высотой. Разделенные пространством всего в две сотни ярдов, эти стены хмуро смотрят друг на друга, как два исполинских воина, изготовившихся к битве. При этом высокие побеги кактуса питахайя можно уподобить воздетым копьям.
Это сцена одновременно умиротворяющая и пугающая, как если бы населенный ангелами Эдем окружали фаланги врагов: внизу нежные улыбки, вверху мрачные морщины и суровая живописность. При всем своем обаянии эти дебри необитаемы – вокруг не видно ни дома, ни домашнего очага или трубы. Нигде не вьется дымок, если не считать того, который поднимается от костров в военном лагере. Звери и птицы, вот единственные обитатели этих мест: на деревьях квартируют сладкоголосые пернатые певцы, на лугах пасутся вилорогая антилопа и чернохвостый олень. А в небе парят или сидят на обрывистом утесе каракара[88], гриф или лысый орел.
Урага разбил палатки на открытом пространстве площадью акров в десять, имеющем почти круглую форму. Его обрамляет тенистая роща, состоящая по большей части из могучих тополей. Посреди лужайки бежит ручеек, выныривающий из леса, а затем снова скрывающийся в нем. С одной стороны открывается вид на утесы, вздымающиеся над вершинами деревьев. Внизу, во впадине, стоят две палатки. Обе находятся у края зарослей, но в сотне шагов друг от друга. Стреноженные лошади улан пасутся на берегу потока; наверху, на вершине скалы, греется на солнце стая стервятников. Время от времени какой-нибудь из грифов издает зловещее карканье, вытягивая шею, чтобы понаблюдать за происходящим внизу.
Будь Урага ценителем лесных красот, ему не выбрать бы места более подходящего для лагеря. Но живописность видов не имеет никакого отношения к его решению остановиться здесь. Напротив, он повернул вверх по течению Аламо и разбил бивуак на ее берегах, руководствуясь мотивом столь зловещим, что в него ни за что не поверит тот, кто не знаком с военной жизнью Мексики в дни диктатора дона Антонио Лопеса де Санта-Анны. Мотив этот становится явным из диалога, который происходит между полковником и лейтенантом в конической палатке вскоре после того, как та была установлена.
Но прежде чем омрачить прелестную сцену описанием мрачных замыслов, давайте погостим в обществе более нежного свойства. Мы найдем его в шатре, раскинутом для Аделы Миранда и ее служанки.
Едва ли стоит говорить, что в наружности госпожи произошли заметные перемены. Платье сеньориты покрыто пятнами грязи, потрепано пылью и дождем, выбивающиеся из-под чепца волосы непричесанны, щеки, дотоле цветущие, бледны. Она грустна, понура, подавлена.
Индейская красотка, по-видимому, меньше пострадала от плена. Ее гнетет меньше опасений: над ней не нависает жуткая угроза, подобно инкубу, высасывающая соки из ее хозяйки.
В беседе роль утешителя выпадает именно на долю Кончиты.
– Не печальтесь так, сеньорита, – говорит он. – Я уверена, что все кончится хорошо. Что подсказывает мне: так и будет. Уверена, что это добрая дева Мария, будь она благословенна! Я подслушала, как один из солдат обмолвился, что нас везут в Санта-Фе, и дона Валериана отдадут под трибунал – кажется, он это так назвал. Ну и что с того? Вы ведь знаете, что ваш брат не сделал ничего такого, за что его можно приговорить к смерти, разве что просто взять и убить. Да только они не посмеют, пусть и тираны.
При словах «взять и убить» молодая дама вздрагивает. Именно эта мысль так угнетает ее. Слишком хорошо знает она человека, в руки к которому им не повезло попасть. Ей памятен его план, почти увенчавшийся успехом, и отсроченный лишь их поспешным бегством из дома. Удовольствуется ли этот демон тем, что доставит ее брата назад и предоставит законному суду, военному или гражданскому, решать его судьбу? Адела не верит в это и ежится при мысли, что ожидает их впереди.
– Кроме того, ваш отважный Франсиско и мой могучий, храбрый Гуальтеро уехали прежде нас, – продолжает Кончита. – Они уже должны быть в Альбукерке и наверняка прознают о нашем приезде. Доверьте им дело спасения дона Валериана.
– Нет-нет, – уныло отвечает Адела. – Они ничего не смогут сделать для моего брата. Это вне их сил, даже если бы брат попал туда. Но он не доедет до Альбукерке, как возможно, и никто из нас.
– Сантиссима! Что вы хотите сказать, сеньорита? Ведь эти люди не посмеют убить нас по пути?
– Они способны на это. На все. Ах, Кончита, ты их не знаешь. Мне грозит опасность не меньшая, чем брату, потому как я предпочту умереть, чем…
Девушка избегает произносить слово, способное объяснить ее ужасные предчувствия.
– Если они убьют вас, то пусть и меня убивают! – заявляет служанка, не дожидаясь конца реплики. – Дорогая моя дуэнья, я готова умереть вместе с вами!
Хозяйка, глубоко тронутая этим проявлением преданности, обвивает белоснежными руками шею смуглой служанки и запечатлевает на ее лбу поцелуй, говорящий о сердечной благодарности. С минуту обе держат друг друга в объятиях, шепча слова взаимного утешения. Любовь стирает все различия, но несчастье превосходит ее в этом. Перед лицом отчаяния все равны, и принц и нищий, знатная дама и безродная горничная, привыкшая исполнять все капризы госпожи и ждать ее распоряжений.
В жилах Аделы Миранды течет чистейшая голубая кровь Андалузии. Ее предки прибыли в Новую Испанию в числе гордых конкистадоров. Кончита же, по крайней мере, по материнской линии, принадлежит к завоеванной, порабощенной и униженной расе.
Никто не вспоминает о вражде предков, ни намека на гордость своей родословной с одной стороны, ни тени унижения с другой – обе девушки обнялись под кровом палатки, стараясь приободрить друг друга. Под угрозой общей опасности белая сеньорита и смуглая служанка не замечают различий в цвете кожи и впервые ощущают себя сестрами в самом истинном, общечеловеческом значении этого слова.
Глава 65. Два негодяя держат совет
В то самое время, пока в квадратном шатре разворачивается описанная выше сцена, в конической палатке происходит диалог, участниками которого выступают Урага и Роблес. Полковник возлежит на медвежьей шкуре, раскинутой на толстой подкладке из травы, благодаря чему образуется подобие кушетки. Лейтенант сидит рядом на складном стуле. Оба курят, а из двух стаканов, стоящих на пеньке, исходит аромат, указывающий на факт, что оба не прочь еще и выпить.
Урага задумчив и молчалив, Роблес терпеливо ждет, когда начальник заговорит. Адъютант пришел недавно доложить, что лагерь разбит и все необходимые мероприятия, за которые он отвечает, исполнены.
– Вы выставили дозорного, как я велел? – спрашивает Урага после долгой паузы.
– Так точно.
– Надеюсь, вы расположили его так, чтобы ему открывался обзор на долину?
– Он на скалистом выступе, с которого видно все миль на пять вниз по течению. Могу я поинтересоваться, полковник, кого ожидаете вы с той стороны? Не погоню же, осмелюсь предположить?
Урага откликается не сразу. Очевидно, какие-то мысли мешают ему сосредоточиться на разговоре с подчиненным. Данный им в итоге ответ трудно охарактеризовать иначе как уклончивый.
– Кого ожидаю? Вы забываете про тех парней, которые остались в Льяно-Эстакадо. Про капрала и двоих рядовых, которые, нашли они индейца или нет, обязаны были поспешить следом. Страх наткнуться на боевой отряд апачей должен был придать им прыти. Удивляюсь, почему они до сих пор не нагнали нас? Есть в этом что-то странное.
– Без сомнения, им помешала буря.
– Вы серьезно так считаете, айуданте?
– Не могу предложить иного объяснения, полковник. К тому же, едва ли эти трое придут сюда, скорее поедут прямо в Альбукерке. Капрал – опытный следопыт-растреро, достигнув места, где тропа разделяется, он наверняка пойдет по следу большей части отряда. Тем более, что это безопаснее в отношении дикарей.
– Надеюсь, что так. Нам он тут не нужен.
Произнеся эти слова, Урага снова погружается в свои размышления и молча попыхивает сигарой, наблюдая за тем как колечки дыма поднимаются к крыше палатки. Роблес, которого явно что-то беспокоит, спустя некоторое время возобновляет разговор.
– Как долго предстоит нам оставаться здесь? – осведомляется он.
– Это будет зависеть от… – Урага не договаривает, снова занявшись сигарой.
– От чего? – не выдерживает лейтенант.
– От многих вещей. Обстоятельства, события, совпадения…
– Позвольте мне узнать о них. Вы ведь обещали рассказать, полковник.
– Расскажу в свое время. Оно еще не пришло. Но одну вещь могу сообщить уже сейчас: когда мы снимемся с этого лагеря, пленников с нами уже не будет.
– Вы намереваетесь освободить их? – адъютант спрашивает не потому, что думает, будто таков замысел Ураги, но чтобы выудить из него подробности.
– Освободить от тягот этого мира, за тот свет ручаться не могу.
– Выходит, им предстоит умереть?
– Умереть.
– Вы имеете в виду только мужчин: дона Валериана и доктора?
– Ну и мерзавец вы, Роблес! Если судить по вашим вопросам, то я предстаю в роли кровожадного дикаря. Но я не так жесток, чтобы убивать женщин, тем более таких прекрасных, как сеньорита Миранда. Мужчины не убивают собственных жен, по крайней мере, до медового месяца. А донья Адела станет моей женой, никуда не денется!
– Мне известно о вашем желании, и при таком раскладе у вас есть хороший шанс добиться его исполнения. Вы можете заполучить девушку, не пролив крови ее брата. Простите, полковник, но я не вижу резона лишать его жизни, по крайней мере, до того, как мы доставим дона Валериана в Санта-Фе. Там его упрячут в тюрьму, созовут трибунал, который, по нынешней моде, вынесет в один день приговор, а на следующий день предаст казни. Это очистит вас от подозрений в поспешных действиях, а такой риск имеется, если вы возьметесь решать все сами.
– Ба, теньенте, вы разглагольствуете, как младенец! Неприступность тюрьмы в Нью-Мексико, шанс на смертный приговор, тем более на казнь – все это скорее плод фантазии. Вероятность перемен на политическом небосводе ощущается все явственнее. Горизонт над столицей затягивают облака – поговаривают, что нашему доброму другу Хромоножке снова придется уйти. Прежде чем грянет буря, я хотел бы обезопасить себя. В качестве супруга Аделы Миранды, обладая всем имуществом, которое принадлежало ее брату и станет после его смерти принадлежать ей, я смогу не обращать внимания на того, кто сидит в Зале Монтесумы. Партия священников или партия патриотов – мне все будет без разницы.
– Но почему бы вам не стать ее мужем и сохранить брату жизнь?
– Почему? Да потому что это невозможно.
– Но я не вижу препятствий. Оба в вашей власти, вы можете диктовать любые условия.
Урага, впечатленный доводом, некоторое время молчит и думает. Помогая себе мыслить, он курит еще более сосредоточенно, чем прежде.
– И каков ваш совет? – спрашивает он наконец.
– Я уже его дал, полковник. Договоритесь с Мирандой. Зная, что его жизнь в ваших руках, он будет покладист. Истребуйте от него обещание, клятву, если нужно, дать согласие на ваш брак с его сестрой. Одновременно определите приданое, которое хотите получить за ней. Оно будет вполне достаточным, чтобы обеспечить вам изрядный доход. Вот как я поступил бы на вашем месте.
– Здесь Миранда может дать согласие. Но каковы гарантии, что он не откажется от своего слова, стоит нам прибыть в Альбукерке?
– Нам нет нужды ехать в Альбукерке и давать ему шанс. Вы наверное забыли, сколько церквей можно найти по пути отсюда до города, и сколько не слишком щепетильных священников. Например, есть кюре Антон Чико, и его преподобие, спасающий души грешников в пуэблито Ла-Мора. Любой из двоих обвенчает вас с сеньоритой Аделой и не станет задавать лишних вопросов, если вы получит щедрый взнос за совершение брачного обряда. Раскрыв мошну, вы обеспечите церемонию вопреки любым протестам. Но их и не будет.
Урага поджигает очередную сигару и курит, погрузившись в размышления. Совет подчиненного повлиял на него, заставил посмотреть на дело в ином свете. В конечном счете, какой вред в том, если Миранда останется жив? Для него ужасная месть состоит уже в том, чтобы видеть сестру женой того, кого она с презрением отвергла. Но если дон Валериан, если они оба откажутся, что тогда?
Этот вопрос обращен к Роблесу.
– Ваше положение ничуть не ухудшится, – отвечает адъютант. – Вы сможете вернуться к плану, на который намекали, но в который решили меня не посвящать. Определенно, попробовать сначала прибегнуть к моему плану, что не повлечет никакого вреда. Результат будет известен в десять минут.
– Я попробую, – восклицает Урага, вскакивая на ноги и поворачиваясь к выходу из палатки. – Вы правы, Роблес. Это запасная тетива к луку, о которой я думал. Если она выдержит, прекрасно. А если лопнет… В таком случае, прежде чем завтра солнце встанет над нашим лагерем, гордая дева потеряет брата, и единственным ее шансом обрести защиту будет принять руку Хиля Ураги.
С этими словами полковник тушит окурок сигары и широким шагом покидает палатку в намерении либо добиться от Аделы Миранды согласия на помолвку, либо подписать ее брату смертный приговор.
Глава 66. Жестокое искушение брата
Выйдя из палатки, Урага в задумчивости останавливается. Предложенный Роблесом образ действий кажется вполне разумным. Если добиться согласия девушки, остальное можно уладить без труда. В приграничных пуэблито сыщется достаточное количество священников, готовых склониться перед властью более могущественной, чем власть церкви – даже в Мексике, этом раю для падре. Золото перевесит все сомнения по поводу законности брачной церемонии, какими подозрительными не выглядели бы, обстоятельства, при которых жених и невеста идут к алтарю. Уланский полковник прекрасно это понимает.
Но есть еще моменты, которые следует хорошенько обдумать, прежде чем давать делу ход. Эскорт не должен знать лишнего. Тут десять человек, все головорезы, как на подбор, питающие к командиру братские чувства. У каждого за плечами какое-нибудь преступление, а многие запятнали душу убийством – ничего странного для мексиканского солдата при режиме Санта-Анны. Этот факт и среди офицеров не редкость.
Отделяясь от главных сил, Урага подбирал людей с прицелом на исполнение зловещего замысла. Эти ребята как раз из тех, кто поможет в любом кровавом деле. Стоит ему отдать приказ расстрелять или повесить пленников, они выполнят его с готовностью спущенных со сворки гончих, радуясь жестокой забаве. Но все же полковнику не хочется посвящать их в тайны нынешнего своего плана. Уланам ни к чему слышать разговор, который он собирается завести с пленниками, и способ избежать лишних ушей приходит на ум сам собой.
– Ола! – окликает он кавалериста с шевроном на рукаве, старшего среди прочих. – Подойдите-ка сюда, сержант!
Сержант подходит и берет под козырек, ожидая дальнейших распоряжений.
– Командуйте седлать лошадей! – бросает Урага.
Приказ отдан, и вскоре солдаты стоят у стремени, пытаясь понять, по какой надобности их так неожиданно отправляют.
– По коням! – отдает команду полковник через посредство унтер-офицера. – Скачите вверх по реке и выясните, если ли где выход наверх. Берите с собой всех, оставьте только Гальвеса для охраны пленников.
Получив эти инструкции, сержант снова берет под козырек. Затем, повернувшись к стоящим чуть поодаль уланам, передает команду. Кавалеристы вскакивают в седла и покидают место действия. Остается один только Гальвес – как старому «приятелю» полковника и участнику не одного совместного преступления, ему дозволяется слышать все.
Маневр не ускользает от внимания двоих, лежащих связанными под деревом. Разгадать его смысл они не в силах, но не ждут для себя ничего доброго. Хуже того, Урага подзывает к себе Гальвеса и шепчет что-то ему на ухо.
Недобрые предчувствия усиливаются, когда часовой возвращается, распутывает узел на лодыжках у доктора, поднимает его и ведет прочь. Когда Гальвеса спрашивают, в чем дело, тот не утруждает себя ответом, просто буркает грубо, что получил приказ разделить пленников. Схватив врача за руку, он отводит его на несколько сот ярдов в сторону, снова укладывает на землю и встает на караул. Это действие выглядит подозрительно, внушает опасения, причем не столько у дона Просперо, сколько у самого Миранды.
Последний недолго теряется в догадках. Почти сразу же место, занятое недавно другом, занимает враг. Рядом ним стоит Хиль Урага.
Следует пауза без слов, только обмен взглядами: дон Валериан смотрит с вызовом, Урага – с торжеством. Но ликование в глазах последнего несколько сдержанно, словно в ожидании развязки, способной либо выпустить его наружу, либо пригасить.
Молчание нарушает улан. Это первое его обращение к бывшему начальнику с той минуты как тот стал его пленником.
– Сеньор Миранда, вы, без сомнения, пытаетесь понять, зачем я приказал удалить вашего товарища, – заявляет он. – На это я отвечу, что хочу поговорить с вами и не желаю, чтобы кто-то мог слышать нас, даже ваш драгоценный друг дон Просперо.
– О чем нам с вами говорить, Хиль Урага?
– О предложении, которое я намерен сделать.
Миранда молчит и ждет.
– Позвольте прояснить для начала, хоть это вам и так понятно, что жизнь ваша в моих руках, – продолжает негодяй. – Если я приставлю к вашей голове пистолет и вышибу вам мозги, никто не притянет меня к ответу. Существуй хоть малейшая опасность расплаты, я избег бы ее, сдав вас на милость военного трибунала. В глазах государства вы подлежите казни, поскольку наши военные законы, как вам известно, без труда можно распространить на ваш случай.
– Известно, – отзывается Миранда, в котором последнее замечание задевает дух патриота. – Я знаю, что моей несчастной страной правит ныне деспотизм. Он может творить все, что заблагорассудится, не обращая внимания на законы и конституцию.
– Вот именно, – кивает Урага. – Вот поэтому я и намерен сделать вам предложение.
– Ну, так изложите его. Выкладывайте, сеньор, не тратьте лишних слов. Вам нет нужды опасаться последствий, я ведь пленник и не могу дать отпор.
– Раз вы приказываете мне говорить без обиняков, исполню приказ буквально. Вот мое предложение: в обмен на вашу жизнь, которую я имею власть как отнять, так и сохранить, вы отдадите мне свою сестру.
Миранда извивается так, что веревки, стягивающие запястья, глубоко врезаются в кожу. Но не издает ни звука – обуревающие его чувства слишком сильны, чтобы говорить.
– Не поймите меня превратно, дон Валериан, – продолжает его мучитель тоном, который должен выражать утешение. – Когда я прошу отдать мне сеньориту, я подразумеваю честные намерения. Я хочу сделать ее своей женой. И ради сохранения вашей жизни она согласится, если только вы воздействуете на нее в нужном смысле. В противном случае у нее не будет права называться преданной сестрой. Излишне говорить, что я люблю ее, вам это уже известно. Примите предложенные мной условия, и все будет хорошо. Могу даже пообещать вам снисхождение государства, поскольку нынешнее мое влияние в высших сферах несколько отличается от того, каким я располагал в бытность вашим подчиненным. Его достаточно, чтобы выхлопотать для вас помилование.
Миранда по-прежнему молчит. Молчит достаточно долго, чтобы пробудить нетерпение в том, кто диктует условия и побудить его прибегнуть к угрозам, которые давно готовы сорваться с языка.
– Откажитесь… – продолжает улан. На лицо его набегает тень, а в глазах появляется зловещий блеск. – Откажете мне, и не увидите следующего восхода солнца. То, которое светит сейчас, окажется для вас последним, потому как ночи вам не пережить. Видите тех грифов на утесе? Они точат клювы в предвкушении пира. И получат в качестве угощения ваш труп, если вы отринете мои условия. Примите их, дон Валериан Миранда, или прежде чем завтрашнее светило достигнет зенита, эти птицы пожрут вашу плоть, а дикие звери полакомятся костями. Отвечайте, не увиливая. Я требую ясного ответа: да или нет?
– Нет! – следует односложный возглас, почти выкрик того, к кому обращены угрозы. – Нет. Никогда я не соглашусь на них. Я в вашей власти, Хиль Урага. Приставьте пистолет к моей голове, выбейте мне мозги – по вашим словам, вы вправе безнаказанно это сделать. Убейте меня любым способом, каким захотите, даже пытайте. Нет пытки более жестокой, чем видеть вас мужем моей сестры, хоть с моего согласия, хоть с ее собственного. Вы не заставите меня пойти на столь бесчестные условия, не добьетесь ничего и от нее. Моя благородная Адела! Она предпочтет видеть меня убитым, и сама умрет вместе со мной!
– Ха-ха! – Урага разражается взрывом насмешливого хохота, в котором угадывается нотка ненависти. – Это мы еще посмотрим. Может статься, сеньорита не отметет мои условия так бездумно, как вы. Женщины не так уж глупы, они наделены острым пониманием собственной выгоды. Ваша сестра способна лучше оценить щедрое предложение, которое я намерен ей сделать. Если же нет, то да смилуется небо над ней и над вами! Сеньорита лишится брата. Адьос, дон Валериан, я собираюсь обратить свои речи к ушам более благосклонным. И надейтесь, нет, молитесь, чтобы они нашли отклик.
С этими словами Урага поворачивается на каблуках и стремительно удаляется, оставив пленника лежать со связанными руками и сердцем, готовым выпрыгнуть из груди.
Глава 67. Жестокое испытание сестры
Шатер, занимаемый Аделой Мирандой и служанкой, не виден с места, где лежит связанный брат. Его загораживает другая палатка, а также заросли кустарника. Но из недавнего разговора дон Валериан понимает, куда направляется Урага, и каково его намерение. Раздосадованный отказом брата и дошедший до степени безрассудства, негодяй собирается потребовать ответа от сестры, напрямую и немедленно.
Практически без церемоний входит он в шатер, а едва оказавшись внутри, обращает к Кончите просьбу, а точнее приказ, удалиться. Урага делает это с тем остатком любезности, на какую способен в своем возбужденном состоянии, и объясняет свое поведение необходимостью сообщить сеньорите нечто, что, как он уверен, она предпочтет услышать без свидетелей.
Вырванная из своего отчаяния, юная девушка поднимает взгляд. В ее больших округлых глазах читаются удивление, гнев, мрачное предчувствие, страх. Метиска смотрит на госпожу, ожидая указаний. Так колеблется, но только мгновение. Нет смысла отказывать человеку, который имеет полную власть принудить их, и поведение которого свидетельствует о готовности прибегнуть к силе.
– Можешь идти, Кончита, – говорит хозяйка. – Я позову тебя, когда понадобишься.
Девушка с видимой неохотой уходит, но останавливается недалеко от палатки.
– Итак, дон Хиль Урага, – произносит дама, оставшись наедине с нежеланным посетителем. – Что хотели вы мне сказать такого, о чем никому нельзя слышать?
– Ну же, сеньорита, не начинайте так строго! Я пришел как друг, хоть какое-то время мог представать пред вами в обличье врага. Надеюсь, однако, вы поверите в мои добрые намерения. Убежден, так оно и будет, стоит вам узнать, в каком ужасном положении я оказался. Меня огорчает, что мои приказы предписывают столь суровое обращение с двумя пленниками. Но я лишен выбора – такова воля начальства.
– Сеньор, то же самое вы говорили и раньше, – возражает девушка, окинув собеседника презрительным взглядом. – Мне думалось, вы собирались сообщить что-то новенькое.
– Так и есть, сеньорита! Нечто столь неприятное, что мне трудно говорить, так боюсь я ужасно огорчить вас.
– Не бойтесь. После пережитого недавно я стала не такой чувствительной.
Вопреки врожденной храбрости и стремлению казаться спокойной, Адела трепещет, дрожит и ее голос. Она читает в лице мексиканца нечто, что будит тревожные предчувствия, предвещает ужас. Неизвестность невыносима, и, голосом окрепшим и вызывающим, молодая дама требует сообщить обещанные сведения.
– Донья Адела Миранда, – начинает Урага мрачно и размеренно, как доктор, оглашающий пациенту смертельный диагноз. – Мой долг повелевал мне арестовать вашего брата – долг тяжкий, как я уже упоминал. Но уже исполненная часть ничто в сравнении с тем, что требуется от меня далее. Вы говорите, что готовы к удару. То, что я собираюсь сказать, как раз может стать таковым.
Девушка уже не пытается скрыть тревогу, она теперь явственно читается в ее больших пытливых глазах.
– Говорите! – Слова сами собой срываются с ее губ, подталкиваемые беспокойством.
– Вы скоро лишитесь брата!
– Что вы хотите сказать, сеньор?
– Менее чем через час дон Валериан умрет.
– Вы шутите, сударь. Ведь брат мой не болен, не ранен – с какой стати ему умирать?
Она говорит торопливо, и с недоверием глядит на Урагу, но ее бурно вздымающаяся и трепещущая грудь выдает, что на самом деле Адела верит полковнику.
– Дон Валериан не болен, и не получал никаких ран, – продолжает бесчувственный негодяй. – При всем том через час он умрет. Это решено.
– Madre de Dios! Вы насмехаетесь надо мной. Его смерть предрешена? Кем же?
– Не мной, уверяю вас. Военные власти страны выступали в качестве судьи, и приговор ему вынесен уже давно, как и дону Просперо. Чтобы привести его в исполнение, требовалось лишь схватить их. Эта неприятная обязанность была поручена мне. Данный мне приказ гласит, что обоих следует расстрелять сразу после поимки. Исключительно ради вас, сеньорита, я ослушался строжайшего распоряжения – это поступок, который может стоить мне офицерского чина. Да, донья Адела, ради вас.
Легенда нелепа, и вполне могла показаться собеседнице лживой, не знай та о многих подобных случаях в истории ее родной страны, «Cosas de Mexico». Кроме того, реальные события в их с братом жизни придают ей правдоподобия.
– Dios de mi alma![89] Неужели это так? – восклицает она в ужасе, поверив.
– Так.
– Полковник Урага, вы ведь не приведете этот ужасный приговор в исполнение? Это же не казнь, это расправа! Неужто вы запятнаете свою душу убийством?
– Я обязан повиноваться приказу.
– Бедный мой брат! Сжальтесь! Можете вы спасти его?
– Могу!
– И спасете, да?
– Да, спасу!
Пыл, с которым произнесены два этих слова, вызывают на ее лице румянец благодарности, Адела делает шаг вперед, словно собирается пожать полковнику руку. И она вполне могла это сделать, если бы выражение его лица не подсказало, что согласие еще не получено. Есть еще нечто, еще два слова. Вот они:
– При условии.
Эта фраза охлаждает огонь благодарности. Условия! Ей неизвестно, каковы могут быть эти условия, но зная характер Хиля Ураги, она вполне может предположить, что они будут суровы.
– Назовите их! – требует она. – Если это деньги, то я готова платить. Хотя имущество моего брата, как я слышала, отобрано, моего контрибуция не коснулась. У меня есть богатства: земли, дома. Заберите все, но сохраните Валериану жизнь.
– Вы можете сохранить ее, не истратив ни единого клако[90]. Достаточно вам проявить милость.
– Что вы имеете в виду, сеньор?
– Чтобы объясниться, я использую образ, о котором уже упоминал. Голова вашего брата обречена. Но рука может спасти ее.
– Я по-прежнему не понимаю вас. Рука?
– Да, ваша рука.
– Как?
– Будучи вложена в мою, соединена с ней узами брака. Вот все, чего я прошу.
Адела вздрагивает, как если бы ее ужалила змея, потому как внезапно понимает все.
– Все, чего я прошу, – продолжает полковник в приступе жгучей страсти. – Я, кто любит вас всей душой, кто безнадежно любил долгие годы. Да, сеньорита, с самых ваших школьных лет – я был тогда невежественным, диким юнцом, сыном ранчеро, и лишь издалека осмеливался любоваться вами. Но больше я не селянин, но человек обеспеченный, которому государство доверило власть, сделав меня достойным выбирать невесту среди самых знатных представительниц этой земли. И даже пойти под венец с доньей Аделой Миранда, у ног которой я распростерт!
Произнося эту речь, Урага опускается на колени, и остается ждать ответа. Но ответа нет. Девушка стоит словно окаменевшая, лишившись дара речи. Ее молчание вселяет в него надежду.
– Донья Адела, – продолжает полковник просительным тоном, как будто тем самым способен увеличить шансы на положительный ответ. – Я предприму все, чтобы сделать вас счастливой. Все, что способен сделать муж. И не забывайте о жизни брата! Спасая ее, я рискую своей собственной. Мы только что обсуждали с ним эту тему. Он не возражал – напротив, согласился, чтобы вы стали моей.
– Что вы сказали? – спрашивает она с удивлением. – Я не верю вам. Не поверю, пока не услышу это из его собственных уст.
С этими словами она стремительно огибает коленопреклоненного соискателя, и прежде чем тот успевает встать или вытянуть руку, чтобы помешать, выбегает из палатки и устремляется к месту, где, по ее представлению, держат пленников.
Вскочив, Урага бежит за ней. Он намерен догнать девушку и вернуть назад, пусть даже для этого придется ее нести. Но уже слишком поздно. Прежде чем офицер успевает настичь ее, Адела оказывается подле связанного брата. Она падает на колени и обнимает дона Валериана, губы ее прижимаются к его лбу, его щеки орошаются ее слезами.
Глава 68. Ужасное намерение
Эта сцена разрывающей сердце привязанности не длится долго. Через несколько секунд ее прерывает тот, по чьей вине она и случилась. Урага, поспешивший следом, прибегает на место и останавливается, созерцая картину. Этот спектакль растопил бы и каменное сердце, но ничуть не смягчил его. Лицо улана черно от ненависти, глаза сверкают как угли.
Первый его порыв – приказать Гальвесу растащить брата и сестру. Следующий – сделать это самому. Он уже собирается ухватить Аделу за руку, но передумывает. Но это не жалость и не проблеск человечности – подобным чувствам нет места в его груди. Причиной всему надежда, внезапно зародившаяся в мозгу, что если повторить свое предложение этим двоим вместе, то больше шансов прийти к договоренности.
По выражению их лиц Урага видит, что до его прихода брат с сестрой едва успели обменяться парой торопливых слов, которых им хватило, однако, чтобы поделиться сделанным каждому по отдельности предложением. Это его не пугает, напротив, лишь укрепляет в намерении возобновить попытку, прибегнув, если потребуется, и к угрозам.
В пределах слышимости нет никого, кого полковник мог бы опасаться. Гальвес охраняет вдалеке дона Просперо. Роблес в палатке, но о нем Урага даже не вспоминает. Что до индейской девушки, которая стоит, трепеща, поблизости, то ее можно не брать в расчет. К тому же, негодяй как никогда не страшится последствий.
– Дон Валериан Миранда! – восклицает он, восстанавливая сбившееся от бега дыхание. – Как понимаю, ваша сестра рассказала о том, что произошло между нами. Если нет, я расскажу сам.
– Она поведала мне про все. Даже про ложь, посредством которой вы пытались навязать ей свое бесчестное предложение.
– Каррамба! – восклицает Урага, щеки которого, благодаря многолетней практике бесстыдства, не покрываются румянцем. – Неужели способ сохранить вам жизнь, рискуя своей собственной, спасти вас от смерти преступника – неужели заслуживает он того жестокого эпитета, к которому вы изволили прибегнуть? Помилуйте, сеньор, вы несправедливы ко мне, тогда как я пекусь о ваших собственных интересах. Я был честен, и заявил об этом. Я люблю донью Аделу давно, как вам известно. О чем я прошу? Лишь о том, чтобы она стала моей женой и тем самым спасла жизнь своего брата. Как будущий зять я сочту своим долгом, заботой, удовольствием защищать вас.
– Не бывать этому! – твердо заявляет Миранда. И добавляет яростно. – Никогда! Ни при каких условиях!
– Придерживается ли сеньорита такого же решения? – спрашивает Урага, впиваясь взглядов в Аделу.
Это тяжкое испытание для девушки. Брат распростерт у ее ног, и судьба его предрешена – над ним стоит его убийца, ибо именно в такой роли выступает Урага. Спасти жизнь Валериана, выйдя замуж за этого человека, отвратительного ей, словно палач… Она знает, или убеждена, что если не согласится, через час ее глазам предстанет залитый кровью труп – тело самого близкого родича! Неудивительно, что сеньорита дрожит с головы до пят, и колеблется подтвердить отказ, который так решительно озвучил брат.
Дон Валериан замечает ее колебания, и с прежней твердостью повторяет свои слова:
– Нет, никогда. Дорогая сестра, не думай обо мне. Не бойся и не робей, я не дрогну. Я предпочту сто раз умереть, чем видеть тебя женой этого мерзавца! Только через мой труп!
– Чингара! – шипит улан, используя это самое грубое из известных испанцам ругательств. – Значит, через труп. И после того как ты умрешь, она все равно станет моей женой, или тем, что тебе понравится еще меньше – моей «маргаритой»!
Гнусное значение последнего слова вполне понятно Миранде, заставляя его наполовину сесть, одновременно стараясь выпутаться из пут, стягивающих кисти. Пот, выделявшийся от переживаний, смачивает ремни, и те растягиваются. Пленник напрягает все силы и освобождает руки.
Стремительно бросившись вперед, дон Валериан вцепляется в висящую на боку у Ураги саблю. Ладонь ложится на эфес, и через миг клинок уже извлечен из ножен!
Обнаружив себя так внезапно разоруженным, полковник отпрыгивает и громко зовет на помощь. Лодыжки Миранды связаны, и поначалу он не способен к погоне, но затем быстро обрезает саблей ремни и вскакивает на ноги, совершенно свободный! В следующую секунду он уже гонится за Урагой по лагерю, а последний удирает, как перепуганный заяц.
Прежде, чем мститель настигает добычу, раздается топот копыт по траве, и вернувшиеся уланы вместе с Роблесом и часовым обступают пленника. Дон Валериан оказывается в колючем кольце из пик и нацеленных карабинов. Шансов на побег нет, остается только сдаться. После этого…
Миранда не задумывается ни на миг. Шальная мысль зреет у него в мозгу – ужасное решение. Чтобы исполнить его, необходимо согласие сестры. Та проскальзывает между лошадей и встает рядом с братом, раскинув руки в попытке защитить его.
– Адела, – говорит он, пристально глядя ей в глаза. – Дорогая сестра, давай умрем вместе!
– Давай умрем вместе!
Она видит саблю в его руке и безошибочно угадывает смысл призыва.
– Да, Валериан! – следует быстрый ответ, сопровождаемый взглядом отчаянной решимости, за которым следует негромкая молитва. – Матерь Божья, прими нас в лоно свое! Тебе предаем души наши!
Молодой человек вскидывает клинок с намерением погрузить острие в грудь сестры, а в следующий – в свою собственную! Но жертвоприношения не происходит, хотя солдаты никак не мешают ему. То ли они растерялись, то ли им нет дела, но они сидят в седлах и даже не думают вмешиваться. Но между их рядов проносится та, чье сердце более гуманно. Это Кончита, верная до конца.
Еще две секунды, и направляемый твердой рукой клинок лишил бы ее и госпожи и господина, которых она одинаково любит. Оба спасены благодаря ее вмешательству – перехватив занесенную длань, она не дает нанести удар.
Запоздавший лишь на долю секунды Роблес помогает ей, а тем временем несколько улан, уже спешившихся, бросаются на Миранду и обезоруживают его.
Несостоявшегося сестро- и самоубийцу снова связывают, а девушку утаскивают в шатер. Рядом встает часовой, которому приказано пресекать впредь любую подобную выходку.
Глава 69. Перехваченное послание
Пока в лагере Ураги разыгрываются описанные выше захватывающие события, рейнджеры, следуя по следу вдоль реки Пекос, гонят во весь опор. Хэмерсли и Уайлдер то и дело призывают их еще прибавить ходу. В погоне за врагом техасцы не нуждаются в поощрении, но эти двое сгорают от нетерпения, сердца их разрываются при мысли об опасности, нависающей над головами тех, кто им дорог.
Идти по следу солдат не составляет труда. Лошади их подкованы, а недавняя буря, сопровождавшаяся ливнем, смыла все старые отпечатки, оставив только новые, не только хорошо различимые, но и приметные. Отчетливые настолько, что даже искусство Калли и Уайлдера не требуется – любой рейнджер способен прочитать их, не сбавляя аллюра лошади.
Все обращают внимание, что Урага не утруждает себя сокрытием следов. Да и зачем? У него и в мыслях нет, что за ним может идти погоня, тем более такая.
Итак, техасцы стремительно скачут по следу, с радостью отмечая, что тот становится свежее, потому как они движутся быстрее тех, кто его оставил. И вдруг резко останавливаются, собравшись вокруг предмета, который неизменно заставляет застыть даже самого торопливого из путников – перед ними мертвое человеческое тело!
Покойник лежит на песчаном мыске, вдающемся в реку. Сюда его, очевидно, вынесла вода, отступавшая после вызванного торнадо паводка. Поблизости обнаруживается труп мула, попавший сюда таким же образом. Оба тела рейнджеры заметили сразу, как только поравнялись с мысом, но догадались об их наличии еще раньше, благодаря стае стервятников. Часть птиц реет в высоте, тогда как другие уже сидят на песке.
Шестеро или семеро техасцев направляют коней вниз по пологому берегу и подъезжают к «предмету», такому печальному, но вызывающему жуткое любопытство. Труп тщательно осматривают везде, но в прериях, в этой опасной пустыне, покойник способен указать на поджидающий впереди риск и направить на путь к спасению. Пока этот небольшой отряд скачет к мысу, главные силы остаются на высоком берегу и ожидают возвращения разведчиков.
Мертвец оказывается индейцем, но не из «бравос», не из диких племен. На нем шерстяная тальма, под которую надета домотканная рубаха, просторные штаны из овечьей шкуры, спускающиеся только чуть ниже колен, и сандалии из грубо выделанной кожи. Очевидно, что это один из христианизированных аборигенов.
На теле не заметно следов насилия, как на и туше мула. Все ясно как день – бедолаги утонули, и бурный поток, еще не вошедший в берега, красноречиво свидетельствует о том, как это случилось. Человек не был ни застрелен, ни ограблен. Когда его карманы выворачивают, в них обнаруживается содержимое, которое следует ожидать от «индио мансо».
Лишь одна вещь кажется следователям неуместной – это листок бумаги, сложенный на манер письма и запечатанный. Он размок и приобрел цвет бурый, как вода еще неуспокоившегося потока. Но адресат вполне читаем: «Por Barbato»[91].
Это Калли и Уайлдер, находящиеся в числе разведчиков, вполне понимают. Но взломав печать и глянув на содержимое, впадают в растерянность, как и их спутники. Письмо написано на языке, который для них представляет книгу за семью печатями. Оно на испанском.
Не пытаясь расшифровать послание, они возвращаются на берег, захватив с собой письмо, надпись на котором задевает их любопытство и зарождает подозрения. Присоединившись к товарищам, Уолт вручает промокший листок Хэмерсли. Тот переводит его и зачитывает вслух:
«Сеньор Барбато, как только вы получите это послание, доведите его содержание до вождя. Скажите, пусть встретится со мной у Арройо-де-Аламо, в обычном месте, и захватит с собой два или три десятка своих размалеванных дьяволов. Сойдет и меньшее число, потому как драться не придется. Приезжайте с ними сами. Вы найдете меня в лагере с небольшим отрядом, при мне будут несколько пленниц и два пленника. Женщины – не ваша забота, вам предстоит заниматься мужчинами. Как только заметите наш лагерь, нападайте на него. Пусть ваши краснокожие орут как черти и скачут, размахивая копьями. Сопротивления вы не встретите, да и вообще найдете только двоих пленников, которые будут связаны и не смогут убежать вместе с нами. В том, как следует обойтись с ними, амиго мио, и заключается главная задача. Собственно говоря, ради этого все и затевается. Передайте вождю, что их следует заколоть на месте, пронзить копьями в первую же секунду. Проследите за исполнением лично, чтобы не вышло промашки, и я позабочусь о том, чтобы старания ваши были вознаграждены».
Ознакомившись с содержанием сей эпистолы, рейнджеры, гнев которых и без того пылал, просто теряют самообладание, и некоторое время изливают ярость в ужасных проклятиях и угрозах. Хотя подписи под этими дьявольскими инструкциями нет, они не сомневаются в авторстве. Обстоятельства, нынешние и предшествующие, указывают на человека, за которым они гонятся – Хиля Урагу. И на того, кому адресовано письмо, то есть Барбато.
Дикий рык вырывается одновременно из всех глоток, когда всадники оборачиваются на ренегата, который все еще с ними в качестве пленника. Бедняга бледнеет, словно кровь разом покидает его тело. Не понимая точной причины этого рева, он читает в обращенных на него с яростью пятидесяти парах глаз свой смертный приговор.
Рейнджеры не сомневаются в том, кто адресат письма, потому как мексиканец открыл им свое прозвище, не подозревая, что причудливый поворот судьбы обречет его на гибель. Да, на гибель, потому как, хоть ему и обещана была жизнь при условии всего лишь тюремного срока, эти условия относились к иной ситуации, когда не было известно обо всех его деяниях, о соучастии в преступлениях, не имеющих равных по своей жестокости. Судьи чувствуют себя свободными от любых обязательств прощать или миловать. И поскольку делом заправляет скорый на расправу законодатель, Линч, меньше чем через пять минут негодяй уже отправляется навстречу вечности!
Для такой спешки есть основание. Техасцы знают, что письмо не дошло, но тот, кто сочинил это проклятое послание, суть ядовитая гадина, раздавить которую следует как можно скорее.
Бросив труп Барбато на съедение волкам и грифам, рейнджеры устремляются вдоль Пекоса, дав лошадям короткую передышку только в том месте, где тропа поворачивает в долину впадающего в эту реку притока – на берег Арройо-де-Аламо.
Глава 70. План злодейства
Расстроенный крушением своих планов и сгорающий от стыда за жалкое состояние, в котором он предстал перед своими подчиненными, Урага возвращается в свою палатку, разъяренный как тигр. Не как зверь, лишенный добычи. В обладании ею он уверен, как никогда ранее: если слабая тетива к луку лопнула, это ничего не значит, у него есть запасная.
Но за лопнувшую тетиву предстоит ответить Роблесу, который присоветовал план, закончившийся таким позорным провалом. Адъютант – легкая мишень для стрел гнева, и в надежде усмирить бунтующий дух своего начальника, он не оправдывается. Со временем Урага начинает успокаиваться, чему помогают выпитые залпом два или три стакана каталонского бренди. Заправившись коньяком и выкурив сердито сигару, Урага оказывается способен внимать уговорам Роблеса.
– Ну и что такого случилось, в конце-то концов? – заявляет сообщник. – Возможно, оно и к лучшему. Я дал неправильный совет, это так, но как видите, мы получили и свои выгоды.
– Выгоды? Мне сдается, что напротив. Только подумать – мне пришлось бегать по своему лагерю от человека, который является моим пленником! На глазах у всех! Славная история, которую наши уланы растреплют всем, как только вернутся в Альбукерке! Я, комендант, стану посмешищем для всей казармы!
– Ничего подобного, полковник! Над чем тут смеяться? Вашему пленнику по случайности удалось завладеть вашей саблей – кто мог такое предвидеть? Он проделал это ловко и застал вас врасплох. А оставшись беззащитным, что еще могли вы сделать, как не обратиться в отступление от человека вооруженного, отчаянного, твердо намеревающегося отнять у вас жизнь? Хотел бы я посмотреть на того, кто поступил бы на вашем месте иначе. В подобных обстоятельствах только безумец не сдвинулся бы с места. Эпизод некрасивый, согласен. Но совершенно пустячный и, простите мне дерзость, вы придаете ему слишком большое значение. А в остальном, повторюсь, он нам даже на пользу. Короче говоря, вы именно этого и хотели, если я правильно угадал ваши намерения.
– В каком смысле?
– Ну, вам ведь нужен был предлог, не так ли?
– Для чего?
– Для того, чтобы предать пленников суду, приговорить и казнить. Покушение на вашу жизнь полностью подходит, и даже самый отчаянный сплетник не раскроет рта. Вы в полном праве вздернуть или расстрелять дона Валериана Миранду, а заодно и доктора, если угодно, после десяти минут размышлений под барабанную дробь. Я готов организовать заседание, только дайте приказ.
На это предложение Урага отзывается многозначительной улыбкой.
– Идея недурна, – говорит он. – Но у меня есть получше. При всей моей ненависти к Миранде и желании убрать его с дороги мне не хочется пачкать руки в его крови. И как я уже намекал, я никогда не собирался этого делать.
Роблес смотрит на начальника с удивлением.
– Вы хотите сказать, что отправите его в Альбукерке и предадите суду? – спрашивает он.
– Ничего подобного.
– Вот и мне это показалось странным, после ваших слов, что Миранда не покинет этого места живым.
– И я продолжаю это утверждать.
– Полковник, вы забавляетесь, мистифицируя меня. Если вы не собираетесь предавать пленника военному трибуналу, то как понимать ваши слова? Вы ведь не собираетесь расстрелять его вообще без суда и следствия?
– Я сказал, что не хочу пачкать руки в его крови.
– Верно, вы не единожды повторили это, но ничего не пояснили. Вы упоминали про какой-то план. Быть может, настало время посвятить меня в него?
– Настало. Но сначала налейте мне еще стаканчик каталонского. От этой истории у меня словно песок в горле.
Адъютант, исполняя роль Ганимеда[92], наливает коньяк и подносит полковнику, который осушает стакан залпом. Затем, раскурив очередную сигару, приступает к обещанным объяснениям.
– Я говорил о событиях, происшествиях, совпадениях… Не так ли, айуданте?
– Именно так, полковник.
– Так вот, допустим, я сведу их воедино и изложу историю в виде связного рассказа, монолога? Насколько мне известно, друг Роблес, вы не мастак говорить, поэтому вам не даже не придется утруждать себя, вставляя слово, пока я не закончу.
Молчаливый Роблес кивает в знак согласия.
– Прежде чем прибыть сюда я предпринял определенные меры, – продолжает Урага. – Узнав о них, вы наверняка воздадите должное моему таланту стратега, хитреца, или уж как вам заблагорассудится меня назвать. Я сказал, что пленники не достигнут места назначения и что дона Валериана и доктора ждет смерть. Им предстоит отправиться в могилу, не навлекая скандальных подозрений ни на одного из нас. С целью добиться этого я нанял палача, который свершит работу без прямых указаний с моей стороны.
– Кто? – спрашивает адъютант, позабыв про обещание молчать.
– Не перебивайте!
Лейтенант прикусывает язык.
– Полагаю, вам приходилось слышать о меднокожем господине, которого зовут Рогатая Ящерица? – спрашивает Урага трагикомическим тоном. – Если я не ошибаюсь, вы знакомы. И если, опять же, я не ошибаюсь в расчетах, вас ждет удовольствие видеть его здесь сегодня вечером, либо завтра поутру. Его появление будет обставлено несколько эксцентрическим образом. Не сомневаюсь, он ворвется в наш лагерь на полном скаку, в компании нескольких десятков своих размалеванных воинов. И не удивлюсь, если эти демоны нанижут на копья пару-другую наших бравых улан. Это будет зависеть от того, окажутся ли наши valientes[93] достаточно глупы, чтобы оказать сопротивление. Думаю, едва ли. Скорее всего, станем свидетелями того, как они кинутся удирать во весь опор при первом же боевом кличе индейцев. Мы с вами, Роблес, поступим таким же образом, но, как полагается благородным рыцарям, захватим с собой дам. Бросить их на милость дикарей, не предприняв попытки спасти, будет верхом трусости, и мы носа не посмеем показать в поселениях от стыда. Поэтому мы должны сделать все возможное, чтобы увезти дам. А вот за то, что мы не смогли помочь пленникам-мужчинам, нас никто не осудит. Боюсь, их ждет судьба быть проткнутыми полудюжиной команчских копий, а то и всей дюжиной. Больно думать об этом, но тут уж ничего не поделаешь. Всего лишь очередной эпизод приграничной жизни. Ну, сеньор айуданте, теперь вам понятен мой план?
– Раз уж мне наконец разрешено говорить, я скажу, что да. По крайней мере, у меня появилось смутное представление о нем. Если коротко, уяснил я следующее: вы подстроили так, что Рогатая Ящерица совершит притворное нападение на наш лагерь, пристрелив или заколов, если придется, наших бедных солдат?
– В этом нет ни малейшей необходимости, и маловероятно, чтобы ему пришлось делать это. Как и полагается хорошим мальчикам, уланы обратятся в бегство при первом кличе индейцев. Не стоит переживать за них.
– Так или иначе, Рогатая Ящерица уладит проблему с нашими пленниками и возьмет всю ответственность на себя. Если я правильно понял, задумка в этом и состоит?
– Вот именно.
Глава 71. Бесполезное путешествие
Вернувшись к изначальному плану – злодейскому умыслу, столь хладнокровно и насмешливо изложенному, Урага предпринимает шаги к его исполнению.
Для начала он приказывает, чтобы его коня, или вернее, скакуна Хэмерсли, взнуздали и привязали позади палатки. То же самое проделывается с лошадью Роблеса. Приготовлен также мустанг для Аделы Миранда – ее собственная Лолита, и мул для метиски. Кони солдат как были, так и остаются под седлом.
Непосвященные в дело уланы заинтригованы причинами таких приготовлений, но не так сильно, как стоило ожидать. Они привыкли исполнять загадочные приказы и повинуются им без тени колебания или сомнений. Каждый из десяти способен кому угодно горло перерезать по распоряжению Хиля Ураги, не задавая при этом лишних вопросов.
Выставленному на отроге утеса дозорному дано распоряжение дать сигнал в случае, если к реке кто-то подойдет. Если появятся индейцы, ему следует галопом скакать в лагерь и доложить лично.
Тревогу в таком случае легко превратить в панику, и при появлении дикарей кавалеристы кинутся к лошадям и удерут, не оказав сопротивления. Руководствуясь принципом sauve qui peut[94], никто не подумает об оставшихся под деревом связанных пленниках. Их бросят на всем известную милость вождя тенавов. Зато проявлением доблести станет спасение женщин, увезенных с собой. Эту честь Урага приберегает для себя, роль помощника отводится Роблесу.
Таков замысел расправы чужими руками – жестокость этого плана не знает равных, в нее с трудом верится. Полковник не сомневается в успехе. Он более чем уверен, тогда как Роблес, посрамленный позорной неудачей данного им совета, более не пытается возражать.
Урага не опасается, что вождь тенавов подведет его. Такого не случалось прежде, не случится и теперь. Новая затея, доведенная до Рогатой Ящерицы посредством переданного через Педрильо письма, будет принята с восторгом. Барбато приведет вождя и его головорезов к Арройо-де-Аламо, это так же верно, как солнце в небесах.
Их прибытие только вопрос времени. Индейцы могут появиться здесь в любой час, в любую минуту. Покончив с приготовлениями, Урага остается в своей палатке и ждет начала событий. Он ничуть не подозревает что его краснокожий сообщник, наряду с лучшими воинами своего племени, уже ушел в поля счастливой охоты, а их посредник Барбато находится под надежной охраной.
Часы проходят, а сигнала все нет, и улан начинает нервничать – время, когда вождь тенавов должен был объявиться в долине, давно прошло. Не находя себе места, Урага выходит из палатки и направляется к месту, где выставлен дозорный. Оттуда он оглядывает всю долину при помощи подзорной трубы. Припав к окуляру, полковник поначалу не замечает ничего. На лугах, перерезанных тут и там рощицами, пасутся олени, вот медведь-гризли пересекает ущелье между утесами, но не видно ничего, хотя бы отдаленно напоминающего человеческое существо.
Офицер собирается уже опустить трубу, как вдруг в объектив попадает новая фигура. Это всадник, едущий по берегу реки. Животное под ним – мул, но главное, что верхом на нем сидит мужчина. Внимательно приглядевшись, Урага узнает в нем индейца, хотя и не из диких. Одежда говорит о принадлежности гостя к укрощенным.
Еще один взгляд в подзорную трубу, и полковник устанавливает личность наездника. Это один из связных, посланных им в селение тенавов. Не главный, Педрильо, но его помощник Хосе.
– Он возвращается один, – бормочет мексиканец. – Что бы это значило? Где Педрильо? Что могло задержать его?
Он продолжает строить догадки и предположения, тем временем Хосе подъезжает ближе и, заметив хозяина, спешивается. На лице посланца читается досада, и даже более того. Оно повествует о горе, которое невозможно скрыть.
– Где Педрильо? – следует первый вопрос, заданный в тревожном нетерпении.
– Ах, сеньор коронель! – восклицает Хосе, сжимая в руке шляпу и трепеща с ног до головы. – Педрильо! Pobre Pedrillito![95]
– Ну! Бедный Педрильито – где он? С ним что-то стряслось?
– Да, ваше превосходительство! Ужасное несчастье. Я боюсь вам говорить!
– Рассказывай, малый, да поживее! Выкладывай все как есть!
– Увы, Педрильо уплыл!
– Уплыл? Куда?
– Вниз по реке.
– Какой реке?
– Пекос.
– Уплыл вниз по Пекосу? По какому такому делу? – спрашивает полковник в замешательстве.
– Ни по какому, ваше превосходительство.
– Тогда зачем вздумалось ему плыть по Пекосу? С какой стати?
– Сеньор коронель, он не по собственной воле поплыл. Уплыло только его мертвое тело – Педрильо унесло разливом.
– Он утонул? Педрильо утонул?
– Ay de mi! Все так, как я сказал. Все правда, вот бедняга!
– Как это случилось, Хосе?
– Мы пересекали брод, сеньор. Вода поднялась от «норте», который только что пронесся над равниной. Река была глубокая и бежала быстро, как стремнина. Мул Педрильо споткнулся и его понесло. Мой тоже едва устоял. Мне думается, нога у Педрильо застряла в стремени, потому как я видел как он барахтался рядом с мулом, пока их не затянуло под воду. Когда они всплыли, то оба были уже мертвые, захлебнулись. И тот и другой не шевелились, только покачивались на течении. Поскольку я ничего поделать не мог, то поспешил сюда, чтобы доложить вам. Бедный Педрильито!
По мере этого рассказа туча, набежавшая на лоб Ураги, становится мрачнее. Она не имеет никакого отношения к смерти Педрильо и к сожалению о верном слуге – полковник об этом даже не задумывается. Его беспокоит только факт, было ли доставлено сообщение, которое должен был передать утонувший посланец. Он торопливо задает вопрос, призванный прояснить ситуацию в этой части.
– Добрались вы до селения тенавов?
– Да, сеньор коронель.
– Педрильо нес сообщение для Рогатой Ящерицы, в письме к Барбато. Тебе об этом известно, как полагаю?
– Он мне сказал.
– Ну, ты видел, как Педрильо отдал то письмо Барбато?
– Он не отдал его Барбато.
– Тогда вождю?
– И не ему, ваше превосходительство. Он не мог.
– Не мог? Почему?
– Так некому было передавать. Их нет больше в нашем мире: ни Рогатой Ящерицы, ни Барбато. Сеньор коронель, тенавов постигло огромное несчастье. У них произошел бой с отрядом теханос. Вождя убили, Барбато убили, и половину воинов. Когда Педрильо и я приехали в их селение, то застали племя в трауре: женщины раскрасили лица черным и обрезали волосы, а уцелевшие в битве воины стыдятся и не выходят из своих вигвамов.
При этой печальной повести с губ Ураги срывается грязное словцо, а чело хмурится сильнее прежнего.
– Но что сказал индейцам Педрильо, – спрашивает полковник после паузы. – Тебе ведь известно, каким важным было сообщение. Переговорил он с оставшимися в живых?
– Да, ваше превосходительство. Прочитать письмо они не могли, но Педрильо передал на словах его содержание. Им нужно прийти сюда, сказал он. Но они отказались. Тенавы сказали, что скорбят о смерти вождя и ослаблены полученным ударом. И боятся, что теханос нападут на их город, поэтому как раз готовились откочевать, когда приехали мы с Педрильо. Бедный Педрильито!
Урага уже не слушает причитаний посланца. Не думает и об утонувшем Педрильо. У него в мыслях уже новый план. Убийство чужими руками не состоится. Но не все еще потеряно. В намерении посоветоваться с адъютантом насчет дальнейших действий полковник поспешно возвращается в лагерь, ныряет в палатку и уединяется там со своим лейтенантом.
Глава 72. Пародия на военный трибунал
Гибель вождя тенавов и его воинов мало печалит Хиля Урагу. Да, со смертью Рогатой Ящерицы он теряет союзника, который мог оказаться полезен в исполнении какого-нибудь замысла в будущем. Барбато, которого полковник считает сгинувшим, уже не будет исполнять роль посредника между ним и красным пиратом прерий.
Теперь это уже не важно. В качестве военного коменданта округа Урага наделен властью достаточной, чтобы не нуждаться ни в какой неуклюжей помощи. В последнее время его самого все чаще посещало желание избавиться от столь подозрительных союзников. Поэтому, если не считать огорчения от провала текущего плана, он скорее рад вестям, которые принес возвратившийся посланец.
Его ухаживания отклонены, схема расправы не сработала, но улан как никогда прежде намерен расправиться с обоими пленниками. В первом порыве гнева после рассказа Хосе, полковник готов был броситься на Миранду с саблей в руке и покончить с делом раз и навсегда. Но дойдя до лагеря поостыл и отказался от безрассудного поступка, решив прибегнуть к альтернативе, давно обдуманной, но приберегаемой на крайний случай.
– Присаживайтесь, камарадо! – обращается он к адъютанту, входя в палатку. – Нам предстоит держать военный трибунал, а это церемония слишком серьезная, чтобы пренебрегать формальностями. Члены суда обязаны сидеть.
Мрачная улыбка, с которой произнесены эти слова, говорит о том, что шутка касается только внешней формы мероприятия. Серьезность намерения читается в его взгляде: свирепом и зловещем, который Роблес истолковывает без труда.
– Вы по-прежнему настроены разделаться с пленниками? – спрашивает адъютант.
– Настроен? Каррамба! Дурацкий вопрос после всего случившегося! Не пройдет и часа как они умрут. Мы будем судить их, вынесем приговор, а потом расстреляем.
– Мне казалось, что вы устраивали все иным способом?
– Было дело. Но обстоятельства переменились. Как говорят, немало воды прольешь, пока чашку до рта донесешь. Сегодня как раз такой случай. Рогатая Ящерица подвел меня.
– Как это, полковник?
– Видите того индейца снаружи? Это один из погонщиков мулов, которых я отправил в качестве посланцев в селение тенавов. Он вернулся и сообщил, что Рогатой Ящерицы нет больше на свете, а от его племени остались лишь ошметки. Сам вождь вместе с лучшими своими воинами отбыл в поля счастливой охоты. Не по доброй воле, но по вине отряда теханос, которые подкараулили их во время набега.
– Удивительная история! – восклицает Роблес. – А Барбато?
– Тоже мертв. Погиб вместе со своими краснокожими подельниками.
– Надо же, какой поворот – просто невероятное совпадение.
– Совпадение, оставившее меня в неудобном положении, лишив предполагаемых палачей. Что же, нам предстоит заменить их своими собственными головорезами.
– У них вы не встретите отказа, полковник. Маленькая интерлюдия с побегом Миранды и покушением на вашу жизнь сыграла вам на руку. Она предоставляет убедительную причину для военного трибунала и расстрела обоих пленников. Я слышал как солдаты судачат в таком духе, и не ждут ничего иного.
– Мы не разочаруем их, да и ждать долго не придется. Заседание состоялось, решение известно. Обвиняемые приговорены к смерти без права высказаться в свою защиту. Вердикт вынесен, остается привести его в исполнение.
– Как же мы это устроим?
– Вызовите сержанта. Я организую все с его помощью. Когда выйдете, прогуляйтесь среди солдат и прикажите быть наготове. Скажите, что мы судили пленных и пора действовать.
Адъютант выходит из палатки. Едва Урага успевает опрокинуть очередной стакан каталонского, призванный укрепить нервы перед ужасным спектаклем, появляется сержант.
– Сархенте, надо исполнить одно деликатное дельце, и я поручаю его вам.
Сержант берет под козырек и ждет дальнейших указаний.
– Мы не повезем пленников дальше, – продолжает полковник. – Я имею в виду мужчин. Женщины остаются в неприкосновенности, но под стражей. После того, что вы видели, мы не можем оставить дона Валериана Миранду в живых. Другой тоже повинен в измене государству – это мятежник и старый заговорщик, хорошо известный в определенных кругах. Лейтенант Роблес и я провели заседание трибунала и вынесли смертный приговор. Поэтому прикажите людям зарядить карабины и приготовиться к исполнению.
Сержант просто кивает, снова берет под козырек и собирается уже выйти, когда Урага останавливает его.
– Пусть в расстреле примут участие все, кроме Гальвеса. Поставьте его караульным у шатра. Прикажите стоять у входа и следить, чтобы полог оставался опущенным. Ни при каких обстоятельствах обитательницам не дозволяется выходить. Это зрелище не для женщин, особенно для одной из них. Не берите к сердцу – мне самому тяжело, но долг предписывает суровые меры. Теперь ступайте. Сначала передайте распоряжение Гальвесу, затем велите изготовиться остальным. Не производите больше шума, чем необходимо. Пусть уланы построятся: пешими, разумеется, и в одну шеренгу.
– Куда мне следует поместить пленников, полковник?
– Ах, да, я и не подумал!
Урага выглядывает из палатки и обводит взором лагерь. Взгляд его останавливается на месте, где находятся заключенные. Они снова вместе, под тем самым деревом, где были сначала, под охраной часового. Дерево – тополь с гладким стволом и мощными, горизонтально простирающимися ветвями. Рядом с ним другое, похожее на первое как близнец. Оба чуть поодаль от густых зарослей, образующих позади тополей темный фон.
Урага с минуту разглядывает их, словно дровосек, выбирающий бревна для лесопилки, и отдает приказ.
– Поставьте пленников на ноги и привяжите по одному к каждому из тех деревьев. Спиной к стволу. Оба они люди военные, а мы не станем унижать мундир, расстреливая офицеров в спину. Но больше никаких почестей мятежникам.
Сержант отдает честь и снова собирается уходить, но задерживается, чтобы выслушать последние указания.
– Через десять минут все должно быть готово, – бросает командир. – Когда обустроите сцену, на ней появлюсь я как исполнитель главной роли – настоящая звезда этой замечательной пьесы!
Хрипло расхохотавшись своей жестокой шутке, негодяй ныряет обратно в палатку.
Глава 73. Длань Господня
Солнце клонится к хребту Кордильер, по мере приближения сумерек лучи его приобретают багровый оттенок. Подобно потокам крови пробиваются они между утесами, обрамляющими долину Арройо-де-Аламо, и цвет их сочетается с трагедией, которая вот-вот состоится. Притом что сама она вопиюще противоречит мирной, успокаивающей сцене.
Антуражем ее служат лагерь Ураги и его подразделение улан, изготовившееся к началу представления. Обе палатки стоят где и были, поодаль друг от друга. У входа в шатер, полог которого опущен и зашнурован, стоит на часах солдат; коническая палатка не охраняется. На заднем плане, у кромки леса, стоят три лошади и мул, все под седлом, взнузданные. Они привязаны к дереву. Это не умысел, скорее небрежение. Затея, для которой их приготовили, провалилась, но про животных забыли и бросили на месте. Кони военных пасутся на лугу, разбредшись на длину удерживающих их лассо.
Зато в расположении людей наблюдатель может заметить целенаправленный план, безошибочно говорящий о затевающейся кровавой драме. Не из тех, что сопровождаются шумом, но молчаливой и торжественной: только несколько произнесенных твердым голосом слов, за которыми следует залп. Короче говоря, это военная казнь, или, если точнее, военное убийство.
Намечаемые жертвы располагаются на краю открытого пространства, понижающегося по направлению к реке. Они стоят, каждый спиной к стволу дерева, к которому их крепко примотали сыромятными ремнями. Нет нужды представлять этих людей, читатель уже узнал пленников, которые еще недавно лежали, распростершись на земле, на этом самом месте.
Перед ними, всего в десяти шагах, выстроились в одну шеренгу уланы. Их десять, причем десятый, с нашивками на рукаве, располагается на правом фланге. Это сержант, командующий расстрельной партией. Чуть позади, у конической палатки, двое в офицерских мундирах: Урага и его адъютант. Первый собирается отдать приказ. Лицо полковника выражает жестокость, по временам оно озаряется мрачной улыбкой, заставляющей поверить, что эта дьявольская церемония доставляет ему удовольствие. Выше, на гребне утеса, черные грифы тоже выказывают признаки удовлетворения. Вытягивая шеи и наклоняя головы, чтобы лучше видеть, стервятники наблюдают за приготовлениями, смысл которых им поясняет инстинкт или опыт. Скоро прольется кровь и появится мясо, годное в пищу.
Теперь воцарилась мертвая тишина, но перед этим Урага снова озвучивает свои предложения Миранде, обещая ему жизнь на прежних беспардонных условиях. И получает тот же самый ответ:
– Нет! Никогда!
Воин-патриот предпочитает смерть бесчестью. Сделав выбор, он не колеблется. Привязанный к дереву, он без страха смотрит на своих палачей. Если щеки его бледны, а грудь теснится от боли, причиной тому не расстрельная команда и не заряженные ружья в руках солдат. Не за себя боится дон Валериан, но за дорогую сестру Аделу. Нет нужды описывать его страхи, их легко представить.
Дон Просперо тоже держится храбро и с вызовом. Он стоит спиной к стволу, в глазах его светился холодное мужество, длинная серебристая борода доходит старику до груди. Доктор не дрогнул и не впал в отчаяние, но словно отказывается покориться судьбе и остается до конца верным избранному пути – настоящий второй Уиклиф у столба[96].
Приходит момент, когда безмолвие становится оглушительным, как во время затишья, предшествующего первому натиску бури. Стервятники наверху, люди и лошади внизу, все хранят молчание. Птицы, напряженно наблюдая, прекращают каркать хрипло, четвероногие, словно испуганные незыблемой тишиной, забывают про сочную траву, и вскинув голову, замирают в таком положении. Люди, и до того переговаривавшиеся шепотом, не произносят больше ни слова, но стоят молча и неподвижно. Им предстоит причинить смерть двоим собратьям, и все до единого сознают, что это кара без вины, и что им, таким образом, предстоит совершить убийство!
При всем этом никому не приходит даже мысли опустить оружие. Во всей шеренге не найдется ни одного сердца, открытого милосердию, ни одна грудь не терзается гуманизмом. Всем приходилось переживать такое прежде: расстреливать пленников, своих соотечественников. Они тоже патриоты своей страны, потому как Хиль Урага отбирает себе сторонников исключительно из убежденных приверженцев партии священства.
– Сархенте! – восклицает Урага, отходя от палатки. – Все готово?
– Так точно! – следует быстрый ответ.
– Внимание! – командует полковник, делая еще пару шагов вперед и говоря вполголоса, но достаточно громко, чтобы уланы слышали его. – Товсь!
Карабины вскидываются.
– Целься!
Приклады упираются в плечо, бронзовые стволы блестят в лучах заходящего солнца, дула направлены на жертв. Те, кто сжимает ружья, ждут приказа «Пли!».
Он уже готов слететь с губ Хиля Ураги. Но прежде чем это происходит, раздается залп, от которого долина наполняется грохотом, а пространство вокруг пленников затягивается дымом. Слышны раскаты более чем сорока выстрелов, сделанных одновременно, причем это не глухой звук кавалерийских карабинов, но резкий треск винтовок!
Последние отзвуки еще отражаются от скал, а Урага видит, как шеренга его улан лежит вповалку на траве. Ружья солдат, выпавшие у них из рук, валяются рядом, так и не выстрелив!
Глава 74. «Sauve qui peut»
При виде солдат, срезанных будто спелые колосья жнецом, Урага впадает в изумленный ступор, как и его адъютант. От сверхъестественного ужаса ими словно овладело заклятье. Удар, такой внезапный и разительный, наводит на мысль о Божьей длани. Им приходит на ум coup d’eclait[97]. Но вспышки пламени с опушки леса не похожи на сполохи молнии, и сопровождающий их треск напоминает не рокот грома, а грохот выстрелов, быстро следующих друг за другом. Раздающиеся вслед за залпом реплики тоже не глас Божий – напротив, они принадлежат людям, и в них угадывается свирепая жажда мести.
Хотя погибла вся расстрельная команда, включая сержанта, на обоих офицерах нет ни царапины. Поначалу их защитила шеренга солдат, но выстрелы гремят снова, и теперь пули свистят у мексиканцев мимо ушей. Звук обостряет инстинкты и выводит улан из оцепенения. Оба поворачиваются спиной к опасности и устремляются прочь.
Поначалу бегство беспорядочно и бесцельно, потому как они еще ошеломлены, а чувства их наполовину притуплены. Им невдомек, какой враг устроил такую бойню, но интуиция подсказывает, что удар нанесен грозными теханос, потому как треск винтовок и все еще слышащиеся крики – это явно не индейские кличи и не мексиканские «viva!», но хриплое «ура!» англо-саксов.
Еще стоя в замешательстве, офицеры услышали голос, перекрывающий остальные, и узнали его. Он слишком запомнился им во время битвы среди фургонов, в тот день жестокой кровавой бойни. Оглядываясь через плечо, они видят того, кто издает эти кличи – это гигант, бывший проводником каравана. Он только что вынырнул из зарослей и саженными прыжками устремляется к ним. Человека, который рядом с великаном, негодяи вспоминают тоже. С подкашивающимися коленями и с ледяным холодом, объявшим сердце, Урага отождествляет его с противником по дуэли в Чиуауа.
Ни полковник, ни лейтенант не медлят долее ни секунды. Они не собираются тащить с собой пленниц, о них нет времени думать. Мексиканцам достаточно для счастья, если им самим удастся спастись. Для обоих было бы лучше, погибни они вместе с убитыми товарищами. Но негодяи не знают об этом и подчиняются привычному инстинкту трусости, побуждающему бежать.
Фортуна, похоже, на их стороне, ведь за конической палаткой стоят полностью оседланные животные – те самые, что предназначались для совсем другого бегства, и до поры напрочь забытые.
Какое везение, остается только сесть в седло. Так думают спешащие к ним Урага и Роблес. Так думает и Гальвес, уже ловящий стремя. Часовой покинул пост у шатра: раз влюбленному нет дела до своей милой, то с какой стати караульному переживать из-за пленницы? А в ситуации, когда каждый сам за себя, редко смотрят на чины, и полковник не важнее капрала. Подчиняясь этому уравнивающему всех правилу, Гальвес, поспевший к месту первым, выбирает лучшего из животных – бывшего скакуна Хэмерсли.
Схватив уздечку, улан сдергивает ее с ветки, запрыгивает на спину коню и дает деру. Секунду спустя оба офицера тоже запрыгивают в седла: Роблес на свою лошадь, Ураге остается кобылица. Хозяйку мустанга он бесцеремонно бросает, покрыв себя позором!
Мысль эта мучительна, и на время задерживает полковника. Дикая, шальная идея зарождается у него в мозгу, на миг завладевает сердцем. Заключается она в том, чтобы спешиться, войти в шатер и убить Аделу Миранду, пронзить саблей насквозь. К счастью для девушки, трусливое сердце вояки берет верх. У него не хватит времени совершить убийство и снова сесть на коня. Рейнджеры уже на открытом пространстве и бегут к ним, Уайлдер и Хэмерсли впереди всех. Еще минута, и они настигнут мексиканцев.
Урага не колеблется больше, а проглотив досаду и затаив месть, обрушивает на мустанга удары шпор и плети, побуждая скакать во всю прыть.
Глава 75. Разделенные долгом
Если не считать десятка мертвецов, теплая кровь которых вытекает из оставленных пулями отверстий красными капельками, похожими на росу, рассыпаясь по траве, или проливаясь потоками на песок – так вот, если не брать в расчет эти слишком явные свидетельства смерти, то любой, вступивший в лагерь Ураги в момент бегства мексиканского полковника, мог бы счесть себя зрителем пантомимы с превращением. Но ни в одном спектакле перемена декораций не могла произойти более быстро и решительно.
Разряженных улан с их плюмажами, флажками и кистями, которым в пантомиме пристала бы роль фей и эльфов, сменяют люди из реальной жизни. Это бородатые мужчины в домотканной одежде. На одних куртки из замши, на других стеганые плащи, у всех ружья, ножи боуи и пистолеты. Из дул первых курится дымок, свидетельство недавнего выстрела, последние сжаты в руке, готовые разразиться огнем, как только появится какая-то достойная цель.
Выскочив на опушку раньше других, Хэмерсли и Уайлдер оглядываются в поисках этой цели, и оба думают об одной и той же. Они видят десять солдат на траве, мертвых как тарань на веревочке, но ни на ком нет офицерского мундира. Это значит, что того, кто им нужен, тут нет.
Первый взгляд не дает ничего, зато второй – все. Позади палатки, наполовину скрытой за деревьями, трое мужчин садятся на коней. Один уже в седле и уносится прочь, двое других только просовывают ногу в стремя. Скачущий на чалом всадник незнаком преследователям, зато само животное им известно. Это жеребец Хэмерсли! Из двоих других узнан только один, и то только Фрэнком – это Хиль Урага.
Вырвавшийся у кетуккийца возглас выражает досаду. Секунду спустя после того как он заметил мексиканских офицеров, те запрыгивают в седла и бросают коней в галоп. Пуля из винтовки еще способна нагнать их, но ружья обоих американцев разряжены. Барабаны револьверов полны, но от них нет толку – уносящиеся прочь всадники вне дистанции выстрела из пистолета!
Зная это наверняка, преследователи не думают стрелять. А будучи пешими, как и прочие рейнджеры – лошадей оставили в лесу, чтобы подкрасться, – понимают бесполезность погони в данный момент. Пока они колеблются, одно происшествие возвращает Хэмерсли надежду. Человек на его коне не справляется с норовистым жеребцом. Как всякий мексиканец, в седле он сидит как влитой, но заставить животное повиноваться себе не может.
Издалека конь слышит ржание, в котором узнает зов лошадей своей породы, и воспламеняется желанием потереться с ними носами. Тщетно колотит Гальвес каблуками ему по ребрам и бьет по голове в отчаянной надежде заставить упрямца идти вперед. Тот вместо этого пятится до тех пор, пока не выносит наездника на расстояние выстрела из револьвера, который находится в руке Хэмерсли. Раздается сухой треск – нет нужды поворачивать барабан и заново взводить курок. С первого раза Фрэнк попадает в цель и солдат валится из седла и падает замертво, без крика или трепыханий. Тем временем скакун, избавившийся от седока, рысит к месту, откуда был произведен выстрел.
В следующий миг настоящий хозяин хватает уздечку, и на радостный клич человека конь отзывается радостным ржанием.
Видя как обстоят дела, рейнджеры спешат туда, где оставили своих лошадей. Часть устремляется к уланским, которые рвутся теперь с привязи в тщетной надежде обрести свободу.
Но Хэмерсли некогда ждать. Для этого нужно время, нетерпение и бурная жажда мести сжигают его. Молодой человек думает о зверски убитых товарищах, кости которых остались непогребенными в песках близ реки Канейдиан, а также о том, как близка была расплата, ускользающая теперь из рук.
Одно сдерживает его – Адела. Где она. Жива ли? Кентуккиец обращается к шатру, еще недавно находившемуся под охраной Гальвеса. Теперь у входа в него виден совсем другой человек. Это Уолт Уайлдер с ножом боуи, лезвием которого техасец разрезает шнуры на клапане палатки. В одну секунду веревки перерезаны, полог открывается и из-под него появляются две женские фигуры. В следующую секунду одна из них бросается на грудь Хэмерсли, другая повисает на шее у Уайлдера. Происходит обмен словами и поцелуями. Первых сказано немного, когда Фрэнк, мягко высвободившись из кольца нежных рук, сообщает о намерении ехать.
– Для чего? – спрашивает мелодичный голос, а в девичьих глазах вспыхивает болезненное удивление.
– Чтобы отплатить за твои и мои обиды, Адела, – следует твердый ответ.
– Сантиссима! – восклицает сеньорита, видя как ее возлюбленный готовится вскочить в седло. – Франсиско, останься со мной. Не ищи снова опасности. Этот жалкий тип не стоит твоей мести.
– Это не месть, а правосудие. Мой долг покарать его за преступление, самое отвратительное на свете. Что-то нашептывает мне: «Это судьба, тебя ждет успех». Дорогая Адела, не препятствуй мне. Опасности нет. Я скоро вернусь и доставлю назад саблю Ураги, а быть может и его самого.
– Шансы против вас, Фрэнк, – вмешивается Уайлдер. – Два против одного. Если пойду за вами пешком, могу не успеть в срок. А пока наши парни сбегают за лошадками, будет поздно.
– Забудьте про шансы! Я уравняю их при помощи пяти зарядов, оставшихся в моем револьвере. Смотри, дорогая, сюда идет твой брат. Беги ему навстречу и передай, что я скоро вернусь с пленником, который займет его место. Еще поцелуй! Adios! Hasta luego![98]
Оторвавшись от той, которой так не хотелось отпускать его, кентуккиец взлетает на коня, дает ему шпор и вскоре исчезает среди деревьев. Едва он скрывается из виду, как следом за ним устремляется еще один наездник – не на лошади, но на гибриде.
Уолт Уайлдер заметил привязанного за палаткой мула, предназначавшегося для Кончиты. Теперь это животное оседлано экс-рейнджером, который побуждает его прибавить прыти при помощи кончика ножа боуи.
Вскоре появляются другие всадники – это техасцы, которые забрали своих коней или позаимствовали солдатских, наскоро накинув уздечку и вскочив на спину без седла.
Оставшиеся рейнджеры наблюдают сцену удивительную и трогательную: двое пленников, чудом спасенных, буквально украденных из лап смерти, и две пленницы, таким же удивительным образом избавленные от бесчестья. Брат обнимает сестру, которая по благородной своей привязанности еще минуту назад предпочла бы разделить с ним первую опасность, чем покориться второй.
Глава 76. Погоня
Конь Хэмерсли пускается вскачь, когда преследуемые хоть и скрываются из виду, но находятся всего в нескольких сотнях шагов впереди, потому как предыдущая сцена заняла буквально считанные секунды. Фрэнк уверен, что настигнет беглецов, так как его кентуккийский жеребец превосходит мексиканских лошадей и вскоре поравняется с Урагой и другим офицером. Если они разделятся, он продолжит преследовать первого.
По мере продолжения погони молодой американец понимает, что разделиться враги не смогут – справа и слева вырастают крутые стены утесов, обрамляющих русло реки. Они заставляют беглецов держаться вместе, поэтому Фрэнку придется иметь дело с обоими.
Местность такова, что им не уйти от него иным способом, как только оторвавшись за счет скорости. Хэмерсли просматривает утесы до самого подножья, кустарник тут слишком чахлый, чтобы за ним мог укрыться верховой. Поэтому он гонит коня, будучи уверен, что уланы где-то впереди. И точно, через десять минут кентуккиец замечает их!
Лес, через который до того проходила погоня, резко заканчивается, и начинается поросший травой открытый участок с милю длиной. На противоположном его конце деревья снова преграждают простор долины. Удирающие всадники уже выехали на открытый участок, но не успели проскочить его, когда Хэмерсли покинул заросли, и преследующий и преследуемые оказались способны видеть друг друга.
Теперь Фрэнк висит на хвосте у мексиканцев, и все три лошади мчатся во весь опор, на какой способны побудить их наездники. Очевидно, что рослый американский конь быстро настигает мексиканских мустангов, и если ничего не случится, вскоре поравняется с ними.
Хэмерсли понимает это и прикидывает взглядом расстояние до места, где снова начинаются заросли. Для него важнее всего перехватить беглецов прежде, чем те достигнут опушки. Стоит им оказаться среди деревьев, они окажутся в выигрыше, потому как преимущество крупного коня в скорости будет сведено на нет. Кроме того, в лесу может расти густой кустарник, в котором появится шанс спрятаться. Нельзя дать мексиканцам достичь укрытия, поэтому кентуккиец снова и снова пускает в ход шпоры и хлыст.
В этот миг Роблес оглядывается назад и замечает, что гонится за ними всего лишь один человек. Позади широкий участок открытой равнины, а других преследователей не видно. Будучи негодяем, адъютант обладает при всем том настоящей отвагой. Их здесь двое, крепких и здоровых мужчин, вооруженных саблями, а у самого лейтенанта помимо этого есть еще пара драгунских пистолетов в седельных кобурах. Пистолеты Ураги теперь под рукой у Хэмерсли, ведь во время поспешного отступления полковнику не удалось занять предназначавшееся для него место.
– Карахо! – восклицает Роблес. – Нас преследует только один. Остальные не успели вовремя сесть на коней и отстали. Это какой-то болван верхом на вашей лошади, полковник. Давайте развернемся и сразимся с ним.
Трус, к которому обращен призыв, не смеет отказаться. В мгновение ока двое мексиканцев закладывают круг и, с саблями наголо, поджидают смельчака.
Коню Хэмерсли требуется всего дюжина шагов, чтобы оказаться на месте. Урага узнает противника по дуэли в Чиуауа – человека, которого ненавидит сильнее всех на свете. Но даже эта страшная ненависть не прибавляет ему отваги. В глазах приближающегося преследователя полковник улавливает нечто, пугающее его – пламя мести! Что-то подсказывает ему, что час его пробил, и с упавшим сердцем и обмякшей рукой ожидает он схватки.
Как уже упоминалось, два мексиканских офицера вооружены клинками, кавалерийскими саблями. Кентуккийцу нечем парировать их удар, в неравной схватке ему приходится рассчитывать только на «кольт», одна камора которого пуста, ну и на крайний случай, на пару пистолетов в седельных кобурах.
Быстро оценив невыгодность своего положения, американец натягивает поводья прежде, чем приближается на опасное расстояние, вскидывает револьвер и стреляет в ближайшего из противников, Роблеса. Пуля выбивает лейтенанта улан из седла, уравнивая шансы.
Быстро оценив невыгодность своего положения, американец натягивает поводья, вскидывает револьвер и стреляет в ближайшего из противников
Но схватка окончена, потому как Урага, видя как упал товарищ и еще раз узрев мстительный огонь в очах своей Немезиды, разворачивает мустанга и пускается наутек. Он едва сжимает саблю, которая грозит выскользнуть из ладони.
И вскоре она падает, так как Хэмерсли, возобновляя погоню, делает еще один выстрел. Пуля попадает полковнику в руку, и обнаженный клинок, завертевшись, со звоном летит в траву.
Урага продолжает скачку, не оглядываясь. У него не хватает мужества даже посмотреть на противника. Он помышляет только о том, чтобы добраться до леса в отчаянной надежде обрести укрытие и безопасность.
Но не судьба – преследователь слишком близок. Голова коня Хэмерсли уже касается хвоста мустанга, который развевается белым следом, похожим на шлейф кометы.
Снова вскинут револьвер, дуло которого смотрит вслед удирающему трусу. Достаточно спустить курок, и пуля вонзится ему в спину. То ли из милости, то ли из прихоти, Фрэнк неожиданно перекладывает пистолет в левую руку. Затем, побудив коня сделать мощный рывок, хватает Урагу правой. Рванув мексиканца за ремень, он выдергивает его из седла и сбрасывает наземь. Потом натягивает поводья и возвращает «кольт» в правую руку.
– Не шевелись, подлец! – кричит кентуккиец. – У меня четыре патрона в барабане, и вздумай хоть дернуться, один из них успокоит тебя.
В предупреждении нет необходимости. Ошеломленный падением Урага не шевелится, он лишился чувств. Прежде чем сознание возвращается к нему, подоспевают рейнджеры с Уолтом Уайлдером во главе. Техасцы берут в плен обоих мексиканцев, ни один из которых не погиб в схватке. Обоим впору пожалеть об этом, так как теперь они в руках у людей, которые наверняка обрекут их на смерть более мучительную чем та, которой им удалось недавно избежать. Судьба негодяев предрешена.
Глава 77. Преображенный лагерь
Снова солнце поднимается над Льяно-Эстакадо, лучи его окрашивают румянцем бурые базальтовые утесы, окружающие долину Арройо-де-Аламо.
На вершинах этих утесов, возвышающихся над местом, выбранным Урагой для лагеря, по-прежнему сидят черные грифы. Хоть это и не излюбленное место для гнездовья, они остаются тут всю ночь, издавая хриплый, гортанный крик всякий раз, когда хищное четвероногое, койот или пума, подбираются слишком близко и вырывают их из объятий дремы. Лишь только первые лучи солнца пробуждают стервятников к активности, становится ясна причина такой настойчивости. Уже не отдыхая, разве что изредка, они описывают низкие круги почти над самыми вершинами деревьев, растущих по берегам потока. Птицы вытягивают шеи, в глазах их светится голодное вожделение, ведь внизу они видят пищу, настоящий роскошный пир – теперь уже не ожидаемый, но накрытый по всем правилам.
Люди валяются, раскинувшись на траве – они не спят и не прилегли отдохнуть. Их позы опровергают такое предположение. Тела окоченели, многие скрючены в самых неестественных позах. Более того, трава рядом с ними забрызгана кровью, почерневшей за ночь, и напоминающей пролитые чернила. Тут и там видны лужицы этой жидкости, темно-багровой и загустевшей.
По этим зловещим признакам грифы безошибочно распознают, что люди не спят и не отдыхают – все они мертвы, и пусть на них блестящая уланская форма, каждый из этих солдат не что иное, как хладный труп.
Это расстрельная команда, оставшаяся лежать, как была: не потревожено ни одно тело, ничей мундир не снят и карман не вывернут; все шнуры, перья и флажки на своем месте, как в тот миг, когда уланы почти одновременно попáдали, сраженные залпом винтовок рейнджеров.
Если не считать палаток, стоящих как прежде, это собрание покойников является единственной вещью, не претерпевший изменений с прошлого часа заката, поскольку именно после захода солнца вернулись преследователи и притащили с собой пленников. Как и накануне, двое приговоренных видны под тем же самым деревом, где лежали дон Валериан и доктор. Только это другие люди, и караульный над ними тоже совсем иной породы. Это плохо одетый, бородатый техасец, верзила добрых шести футов роста, с винтовкой такой длины, что когда приклад ее поставлен на землю, конец ствола всего на дюйм не достает до подбородка владельца. Нет нужды уточнять, кого стережет этот детина. У его ног распростерт павший духом Урага. Выражение лица полковника наводит на мысль о лисе, угодившей в капкан. Роскошный мундир мексиканца порван, заляпан грязью, помят. Рядом адъютант Роблес, его сообщник по множеству преступлений. На его физиономии тоже заметны следы сурового обращения, но вот отчаяния нет. Лейтенант напоминает посаженного в клетку тигра, отказывающегося покориться, какова бы ни была цена. На лугу пасется порядка шести десятков лошадей и с полдюжины мулов. Около пятидесяти животных оседлано и взнуздано, словно ожидая седоков. У остальных на шею наброшены лассо – этих поведут за собой.
Несколько человек из низших чинов, приставлены смотреть за табуном, прочие же собрались в центре лагеря. Их поведение, разгоряченные речи и оживленная жестикуляция говорят, что они держат совет по какому-то важному делу.
Уолт Уайлдер среди них, Хэмерсли отсутствует. Кентуккиец в квадратной палатке, в более приятном обществе. Он сидит на раскладной кушетке, Адела рядом, ее рука сжимает его ладонь. Девушка не смущается присутствием брата. Последний, наряду с дорогим старым доктором, освобожден от уз. Перед нами картина истинной любви в рамке из родственной привязанности.
Добавим сюда приверженность более скромного толка: туда-сюда снует Кончита, не находящая себе места от радости. Она не обращает внимания на пеона, лежащего связанным позади шатра – речь о Хосе, и лишь с презрением глядит на его соседа Мануэля. Это вопреки тому, что метиске известно как безумно любит ее индеец, потому как она знает теперь и как велико его предательство. Но мысли девушки, как и взгляды, устремлены на человека более достойного – на ее могучего и отважного техано! Кончита с гордостью наблюдает, какую значительную роль играет ее избранник среди своих compaisanos[99]. На полголовы выше собравшихся вокруг него рейнджеров, охотник выделяется и авторитетом, заставляя прислушиваться к своему мнению в важном деле, ради которого созвано собрание.
Это не вопрос жизни и смерти. Он уже не стоит больше. Выбор сделан в пользу последней, вердикт оглашен, приговор вынесен. Спор только о способе приведения его в исполнение.
– Ну, ребята, как нам с ними быть? – спрашивает капитан, председательствующий на совете. – Расстрелять или повесить?
– Повесить! – следует ответ большинства.
– Расстрел – слишком чистая смерть для таких подонков, – поясняет голос, явно принадлежащий Нату Калли.
– Скальпировать, содрать кожу и четвертовать, – предлагает сторонник более суровых мер.
– Точно! – подхватывает другой. – Немного мучений будет в самый раз для этих негодяев.
– Ну же, комрады! – урезонивает их капитан. – Не забывайте, что мы техасцы, а не дикари вроде тех, которых нам предстоит наказать. Довольно отправить их на тот свет, не проявляя при этом зверства. Все согласны на повешение?
– Все?
– Принято! Где вздернем?
– Вон там, – отвечает Уайлдер, указывая на два дерева, к которым недавно были примотаны дон Валериан и доктор. – Обеспечим каждому по отдельному суку, чтобы не толпились при входе через врата небесные!
– Самое оно! – соглашается Калли. – Лучшей виселицы даже сам шериф графства Пайк, что в Миссури, не выбрал бы. Дадим каждому по дереву, как они сами хотели поступить с ни в чем не повинными пленниками. Поменяем их местами, так будет честно, сдается мне.
– Ребята, берите пару лассо и обустройте все как надо! – кричит Уолт.
Несколько человек спешат к табуну и возвращаются с веревками. Затем все направляются к деревьям. У каждого из тополей от ствола отходит почти горизонтальный сук. Через оба перекидывается лассо, один конец которого болтается свободно, другой остается в руках у рейнджеров-добровольцев. Прежде чем закинуть веревку, ее пропускают через металлическое кольцо, которым оснащается каждый аркан, благодаря чему получается самозатягивающаяся петля.
– Кто будет вешать? – спрашивает капитан. – Ребята, я понимаю, что это грязное дельце, но думаю, найдется парочка, кто не побрезгует.
Парочка!
– Я готов! – почти одновременно отзывается сорок глоток.
И в самом деле, почти каждый из собравшихся горит желанием исполнить долг, который при иных обстоятельствах мог показаться ему не только неприятным, но даже отвратительным. Простые, грубые люди, каково большинство рейнджеров, мало склонны к сантиментам, однако вовсе не чужды элементарному инстинкту гуманности. Привычные проливать кровь и не имеющие ничего против, чтобы пускать ее у краснокожих врагов, они чувствуют себя совсем иначе, когда дело касается представителей белой расы.
Но в данном случае цвет кожи не пробуждает колебаний. Услышав об истории двух своих пленников, о совершенных ими мерзостях, техасцы откидывают сомнения прочь. Рассказ произвел на их умы глубокое впечатление, и превыше любых соображений мести, они руководствуются мыслью о справедливом возмездии. Каждый считает своим священным долгом помочь правосудию и свершить казнь, которую приговоренные сполна заслужили.
Глава 78. Живой эшафот
Капитан Хейнс, видя, что недостатка в добровольцах не будет, приказывает привести осужденных. Будучи человеком гуманным и восприимчивым, он испытывает отвращение к выпавшим на его долю обязанностям шерифа. Тут ему приходит в голову, что этого неприятного долга можно избежать, назначив себе заместителя.
На эту роль выбран Уолт Уайлдер, который в свою очередь берет в помощники Ната Калли. Эти двое продолжают руководить процедурой, а капитан рейнджеров сходит с арены. Посовещавшись вполголоса с товарищем, видимо о механизме осуществления казни, Уайлдер поворачивается к собравшимся техасцам.
– Ну, ребята, похоже, среди вас нет недостатка в палачах. С тех пор как ваш покорный слуга ступил ногой на техасскую землю, ему никогда не приходилось видеть столько джеков кетчей[100] зараз. Наверное, смрад этих мексикинов сделал вас такими кровожадными.
Острота Уолта вызывает общий смех, но не бурный. Сцена слишком торжественна, чтобы предаваться веселью.
– Вижу, вы не прочь потянуть за эти веревки, – продолжает экс-рейнджер. – Но думается, придется мне вас разочаровать. Типы, которых мы собираемся подвесить, не заслуживают смерти от руки свободнорожденных граждан штата Одинокой Звезды. Стыдом для любого техасца будет вешать таких скунсов.
– И что ты предлагаешь, Уолт? – спрашивает один. – Кому-то из нас придется их вздернуть!
– Вовсе не обязательно. Это можно сделать, и не касаясь веревки.
– Как? – раздается сразу несколько голосов.
– Вот к чему мы с Натом Калли и клоним. Я слыхал о способе, который сами мексикины пирактикуют на инджунах забавы ради. Угостим их порцией собственного лекарства. Пусть кто-то из вас, парни, приведет пару вьючных мулов. Седла можно снять, они не понадобятся.
Полдюжины рейнджеров срываются с места и возвращаются с двумя мулами, наскоро избавленными от сбруи.
– А теперь ведите преступников! – восклицает Уайлдер.
Группа отправляется к лежачим пленникам и переводит их в вертикальное положение. Затем полуволоком тащит под ветви приспособленных под виселицу деревьев.
В изодранных мундирах, перепачканные, заляпанные кровью, мексиканцы представляют собой жалкое зрелище. Оба напоминают раненных хищников, загнанных в ловушку, но держатся по-разному. Роблес похож на здоровенного серого волка: дикого, бесстрашного и непокорного; Урага – на койота: жалкого, отчаявшегося и дрожащего от страха в ожидании будущего.
Некоторое время никто из них не произносит ни звука и не взывает к правосудию. Офицеры понимают, что это бесполезно. Это легко понять, обведя взором окружающие их лица. На них написано лишь одно слово: «смерть», оно же застыло у всех на устах.
Следует продолжительный период глубокой тишины, нарушаемой только карканьем стервятников, да шорохом, с каким рассекают воздух их распростертые крылья. Тела убитых улан лежат без присмотра, и поскольку рейнджеры теперь далеко, грифы подбираются к поживе. Волки тоже показываются на опушке леса – введенные в заблуждение спокойствием, они полагают, что пришло время начинать жестокий пир. Назревающие события только обеспечат им добавку к блюду.
– Снять путы с ног! – командует Уайлдер, указывая на осужденных.
В мгновение ока ремни с лодыжек срезаны, связанными остаются только запястья: руки у пленников заведены за спину и крепко стянуты.
– Сажайте их на мулов!
Как и предыдущий, этот приказ исполняется мгновенно, и вот приговоренные уже сидят верхом на гибридах, каждого из которых держит под уздцы один из техасцев.
– Теперь накиньте им петлю на шею. Закрепите другой конец, обмотав его вокруг сука наверху. Глядите, чтобы веревка не болталась, но и не была натянута втугую.
Распоряжения Уолта исполняются быстро и буквально, поскольку подручные хорошо понимают, что от них требуется. Понимают это и те, кто сидит на мулах. Это их собственный старый трюк. Они знают, что сидят на эшафоте, живом эшафоте, под перекладиной виселицы и с петлей на шее.
– Так, Нат, – вполголоса обращается Уайлдер к Калли. – Пружина капкана взведена? Готовь нож.
– Уже.
– Бери того, который слева, я позабочусь о правом.
Под последним подразумевается Урага. Представления Уолта о долге смешиваются с побуждением отомстить. Он вспоминает гибель товарищей в песках под Канейдиан и как его самого хотели поджарить заживо. С чувством почти радостным – что вполне естественно, учитывая обстоятельства, и едва ли достойно порицания – охотник занимает позицию сбоку от мула, на котором сидит полковник. Калли, тем временем, располагается рядом с Роблесом. У обоих в руках обнаженные ножи боуи. Человек, не знающий сути маневра, подумал бы, что техасцы собираются пронзить ими либо животных, либо седоков. Но у них нет подобного намерения, замысел совсем иной. Он раскрывается в словах Уайлдера, произнесенных за минуту до начала казни.
– Когда я дам сигнал, Нат, ткни ножом скотину, и у мексикинов не останется подставки. Эти двое вместе вершили свои злодейства в этом мире, пусть вместе отправляются и в мир иной.
– Отлично, старина! – следует лаконичный ответ Калли. – Я готов.
Затем наступает минута молчания, которая обычно предвещает казнь. Тишина такая глубокая, что стрекот кузнечика и даже шорох листвы кажутся громоподобным шумом. И такая зловещая, что даже грифы усаживаются на вершину утеса и вытягивают шеи, стараясь понять причину.
Пауза прерывается криком – не обещанным приказом Уайлдера, но стоном из уст Ураги. В последний миг сердце труса не выдержало, и мексиканец разражается жалостной мольбой. Она обращена не к тем, кто рядом – они не станут слушать, он знает, но к человеку, которому его стараниями причинено больше всего зла.
– Полковник Миранда! – взывает негодяй.
Услышав призыв, дон Валериан выбегает из палатки. Рядом с ним сестра, а Хэмерсли и доктор следуют по пятам. Все замирают при виде странного спектакля, о котором они не подозревали. Смысл этого действа не может вызвать сомнений, мизансцена в виде эшафота объясняет все.
Если у них и возникает мысль вмешаться, то уже поздно. Пока они стоят в недоумении, до них доносится крик:
– Смерть мерзавцам! – объявляет голос Уолта Уайлдера. – Нат, двигай своего мула!
В тот же самый миг он и Калли наклоняются к животным, которые срываются с места, словно ужаленные шершнем или укушенные слепнем.
Но всадников на их спинах нет, оба остаются позади. Не естественным образом, свалившись с седла и упав на траву. Нет, подобно гробу Магомета, они остаются висеть между землей и небом.
Глава 79. После казни
Над Арройо-де-Аламо полдень. То же самое солнце, которое проливало лучи на отряд решительных линчевателей, а позднее освещало сцену казни, теперь достигло зенита и взирает с высоты на зрелище столь же мрачное, но в иных декорациях.
Лагерь покинут. Нет ни палаток, ни техасцев, ни лошадей или даже мулов. Все исчезло. Да, Урага и его уланы все еще здесь – телом. Души же их отлетели в неизвестном направлении. Остались только пустые оболочки, в том же положении, в каком бросили их рейнджеры: простые солдаты лежат на траве, двое офицеров раскачиваются на свисающих с деревьев веревках. Шеи их сломаны, головы поникли, руки и ноги болтаются. Оба мертвы.
Но недолго им оставаться такими как есть, нетронутыми.
Едва в долине замирает топот лошадей техасцев, стервятники срываются со своего насеста на утесах и пикируют на берег реки. В ту же минуту волки, большие серые и койоты, выбираются из зарослей. Поначалу осторожно, потом все смелее подбираются они к брошенным телам. К лаю койота, рыку волка и карканью грифов примешивается пронзительный крик каракары. Этот дьявольский оркестр дополняет клич белоголового орла, очень похожий на звук рамочной пилы, а также на дикий, бессмысленный хохот сумасшедшего.
Руководствуясь общим инстинктом, хищники и стервятники собираются вокруг приготовленного для них угощения. Это роскошный пир, еды хватит на всех, нет нужды ссориться. Но без свар не обходится – пернатым приходится ждать, пока не насытятся четвероногие. Главенство тут принадлежит пуме, или пантере, этому так называемому льву Америки. Жалкое создание по сравнению с царем зверей, но на просторах Льяно-Эстакадо балом правит она, уступая первенство только в столкновениях с медведем-гризли – в таких случаях пума обращается в котенка.
Поскольку ни одного гризли здесь нет, а пантер лишь две, волки пируют в свое удовольствие, а вот стервятникам и орлам приходится подождать. Но для птиц находится закуска, чтобы заморить червячка, недоступная зверям. Это двое повешенных на деревьях. Не имея доступа к иным телам, пернатые набрасываются на эти. Они рвут их клювами и когтями, летают вокруг, устраиваются на ветке сверху, садятся на плечи, облепляя трупы как пчелиный рой. Птицы выклевывают глаза, раздирают плоть, терзают человека, это подобие Божие, всеми доступными способами.
Нет, не всеми – есть еще один, свойственный только людям. Странно, но в эту минуту кризиса не обходится без него. Происходит это случайно, по чистой воды совпадению, но тем не менее, заслуживает упоминания. Звери и птицы, занятые пожиранием мертвецов, потревожены и вынуждены оставить пиршество. Они покидают сцену, завидев своих господ, людей, которые неожиданно появляются на ней.
Это не возвратившиеся рейнджеры, а шайка хикарилья-апачей – молодые воины в грабительском набеге. Они спустились к реке, направляясь к Пекосу, и случайно натолкнулись на брошенный лагерь. Удивленные представившимся их взорам зрелищем, индейцы испытывают радость. Больше дюжины покойников с нетронутыми скальпами! Апачи видят, что тут произошла схватка, но не задумываются над тем, кто вышел из нее победителем. Мысли их устремлены к побежденным, к головам, на которых сохранился волосяной покров. В мгновение ока хикарилья выхватывают клинки и срезают волосы вместе с кожей у всех улан до единого!
Не минуют ножа и Урага с Роблесом. Прежде чем молодые воины покидают место действия, макушки обоих офицеров красны, а их скальпы помещены в качестве трофеев на острия апачских копий.
Индейцы не задерживаются в этом мрачном месте, и вскоре продолжают свой путь вниз по реке. Они не гонятся за отрядом, предоставившим им ценное украшение для их пик и леггинов. Приняв к сведению такое количество убитых, и такое множество лошадей – лошадей с большими копытами, то есть принадлежащих не мексиканцам, которых апачи презирают, но техасцам, которых панически боятся, воины удваивают осторожность. Продолжая путь к Пекосу, они идут не как преследователи, но как люди, стремящиеся избежать столкновения с теми, кто прошел здесь раньше.
В этом им сопутствует удача. Ни краснокожие не замечают техасцев, ни тех их. Рейнжеры сворачивают вниз по течению Пекоса, дикари – вверх. Из всех апачей, из всех индейцев, хикарилья – самые презренные трусы. Довольные собой до последней степени, юные «воины», осквернившие трубы убитых улан, вернутся к своему племени, чтобы хвастать скальпами врагов, якобы добытыми в честном бою!
А пока они радуются, волки, орлы и грифы снова пируют среди мертвых тел, избавляя их от плоти, и не оставляя ничего кроме добела обглоданных костей. Со временем те обратятся в прах и смешаются с землей, по которой некогда шествовали, кичась своим мужеством и блеском военного убранства!
Глава 80. Сцены покоя
Отыгран последний акт нашей драмы, показана последняя кровавая сцена. Достаточно уже красного, скажет читатель, а читатель впечатлительный может даже счесть эти сцены чересчур жестокими. Но автор не виноват. Он просто описывает жизнь в пограничье между Мексикой и Техасом такой, какая она есть. Тем, кто усомнится в реальности картины, сочтет ее плодом воображения, стоит полистать газеты той эпохи или даже сегодняшнего времени. И в тех и в других найдутся сообщения о событиях столь же странных, происшествиях столь же невероятных, эпизодах столь же романтических и трагедиях столь же кровавых, как на страницах этого романа.
И не всегда заканчиваются они столь же благополучно. К счастью для нашей повести и ее читателей, Немезида, верша месть и расправу, объединила свои усилия с Фемидой. Павшие заслужили свою участь – все, исключая погонщиков каравана и тех из техасцев, кто нашел смерть от команчских копий на реке Пекан.
Жертвы эти, подобно участникам театральной массовки, живут без имен и умирают без вести, и хотя доля их пробуждает в нас сочувствие, она не причиняет нам жестокой боли. Куда проще пробуждает симпатию более счастливая судьба уцелевших.
Едва ли кто удивится новости, что полковник Миранда и его сестра отправились вместе с Фрэнком Хэмерсли в Штаты, в обществе дона Просперо и Кончиты, красотки из Нью-Мексико. Эскортом на пути через равнины им послужила рота техасских рейнджеров капитана Хейнса. Вместе с ними шли Уолт Уайлдер и Нат Калли, развлекавший всех у ночного костра бесчисленными историями о «заварушках» в горах и прериях. Лишь две последующих сцены являются заслуживающими описания, и обе вполне достойны его.
Первая происходит в маленькой сельской церквушке в знаменитой «стране мятлика» в Кентукки[101]. В стенах ее собралось несколько десятков представителей самой голубой крови этого края «голубой травы»: крепкие красивые мужчины и такое же количество обворожительных женщин. Они присутствуют при брачной церемонии – событие весьма уместное для храма. Но в этом кентуккийском доме молитвы, здании небольшом, удаленном от любого города, нечасто увидишь перед алтарем сразу три пары. В настоящем случае их именно столько, и одна причудливее другой. Однако все три, с общего согласия и одобрения, решили одновременно сочетаться узами Гименея.
Первым кольцо на палец суженой надевает Фрэнк Хэмерсли. Та, кто принимает этот дар, не кто иная, как Адела Миранда.
Из следующей пары читателю знаком только жених. Это смуглый красавец с чисто испанскими чертами лица, сходными, как отмечают свидетели торжества, с чертами новобрачной Фрэнка. Это неудивительно, потому как речь идет о ее брате.
А вот дама, высокая стройная белокурая девушка, осчастливившая согласием дона Валериана, очень похожа на самого Хэмерсли. Никто не задает вопросов, потому как сестру прерийного торговца тут все знают.
Между братьями невест имел место равноценный обмен – каждый с первого взгляда влюбился в сестру другого. Меньше минуты потребовалось темноглазой мексиканской деве, чтобы похитить сердце Фрэнка Хэмерсли среди бесплодной Льяно-Эстакадо. Не больше времени среди плодородных полей штата Кентукки заняло у его белокожей и белокурой сестры завоевание мексиканского полковника.
Но кто образует третью пару среди собирающихся назваться мужем и женой? Жених в своих сапожищах возвышается на добрых шесть футов и два дюйма, невеста в атласных туфельках не достигает и пяти. Даже без упоминания о различиях в росте читатель легко узнает Уолта Уайлдера и Кончиту.
Пока экс-рейнджер одевает кольцо на пальчик залившейся стыдливым румянцем невесты, он сопровождает это действо клятвами верности, столь красочными, что равных им не найти в анналах церкви.
Другая сцена завершает наше повествование. Это обычный эпизод из повседневной жизни, но жизни в удивительной стране, далекой от привычных нам центров цивилизации.
Разыгрывается она в Нью-Мексико, краю, представляющем собой своего рода оазис посреди обширной центральной пустыни Северной Америки. Если точнее, действие происходит в окрестностях Альбукерке, на асотее прелестного дома, откуда открывается отличный вид на город.
Это имение принадлежало некогда дону Валериану Миранде. То, что бывший владелец снова вернул себе свое достояние, следует из факта, что он сам стоит на крыше, спокойно покуривая сигарету. Рядом с ним его сестра. Но между ними стоит некто, кто ему еще дороже – жена. Адела не в претензии, что хозяйкой дома стала другая. У нее есть свой дом, собственный. Он далеко, но его хозяин, Фрэнк Хэмерсли, рядом.
Неподалеку, во внутреннем дворе, находится и Уолт Уайлдер, на свой гротескный лад разыгрывая из себя Бенедикта[102] перед Кончитой. Доктор тоже снует поблизости, разделяя общую радость.
Снаружи, на равнине, видны белые крыши двадцати фургонов, над которыми поднимается дымок походных костров. Это торговый караван. Он принадлежит Хэмерсли и недавно прибыл, следуя по маршруту к Рио-Абахо и Эль-Пасо-дель-Норте. Погонщики предаются сиесте, отдыхая без всякой тревоги. Нападения индейцев сейчас никто не страшится, как и поборов со стороны деспотичного губернатора Нью-Мексико дона Мануэля Армихо!
По этой стране прокатилась война, и теперь над ней реет новый флаг. Развеваясь над башнями Альбукерке, он обещает безопасность всем, потому как это знамя с изображением звезд и полос!
Примечания
1
То есть представительница смешанной расы, на четверть негритянка.
(обратно)2
Лагерь, казарма (исп.).
(обратно)3
Шествие, церемония (исп.).
(обратно)4
Гринго, сними шляпу! Вниз, на колени! (исп.)
(обратно)5
Техасец (исп.).
(обратно)6
Правильнее, видимо, будет vaya – «Ну же» (исп.).
(обратно)7
Дуэль (исп.).
(обратно)8
Здесь: неловкий, неуклюжий (фр.).
(обратно)9
Хватит! (исп.).
(обратно)10
Разбойник (исп.).
(обратно)11
Сторожевая будка (исп.).
(обратно)12
Непокоренные индейцы (исп.).
(обратно)13
Военный переворот – в Испании и латиноамериканских странах.
(обратно)14
Да здравствует Санта-Анна! Да здравствует генерал Армихо! Да здравствует полковник Урага! (исп.)
(обратно)15
Матерь Божья! (исп.)
(обратно)16
Девочка, малышка (исп.).
(обратно)17
Конестога – крытый фургон переселенцев. Этим же словом называлась одна из пород лошадей-тяжеловозов.
(обратно)18
Брюки, сделанные из отдельных штанин, притачанных к поясу.
(обратно)19
Проклятье! (исп.)
(обратно)20
Черт побери! (исп.)
(обратно)21
Повозки (исп.).
(обратно)22
Идем! (исп.)
(обратно)23
Твердой земле.
(обратно)24
Стивен Остин (1793–1836) – американский государственный деятель, один из основателей колонии в Техасе и участник войны за независимость штата от Мексики.
(обратно)25
Лейтенант (исп.).
(обратно)26
Амигдолаид – вулканическая порода миндалекаменной текстуры (геол.).
(обратно)27
Едем, уезжаем (исп.).
(обратно)28
Кто идет? (исп.)
(обратно)29
Полковник-комендант (исп.).
(обратно)30
Полковнику Миранде, коменданту военного округа Альбукерке, Новая Мексика (исп.).
(обратно)31
Черт побери! Великолепный удар! (исп.)
(обратно)32
Термин, обозначающий в военном деле оборонительное сооружение в виде рогатки или ежа.
(обратно)33
Едем, Лолита! (исп.)
(обратно)34
Моя кобылка (исп.).
(обратно)35
Вперед! (исп.).
(обратно)36
Мориски – мусульманское население, оставшееся на Пиренейском полуострове после завершения Реконкисты (1492 г.). Были насильственно выселены из Испании в 1609–1610 гг.
(обратно)37
Пресвятая (исп.).
(обратно)38
Бдение (исп.).
(обратно)39
Сидеть, собаки! Сидеть, негодные! Наземь! (исп.)
(обратно)40
Господи помилуй! (исп.)
(обратно)41
Вот беда! (исп.)
(обратно)42
Пресвятая Дева! (исп.)
(обратно)43
Вперед! Едемте, сеньор! (исп.)
(обратно)44
В восточной мифологии – доброе волшебное существо в образе прекрасной крылатой женщины, охраняющее людей от злых духов
(обратно)45
Смотрите, кабальеро! (исп.)
(обратно)46
Кобылочка! (исп.)
(обратно)47
Квартилья – мера сыпучих тел, равная 13,87 л.
(обратно)48
Брат (исп.).
(обратно)49
Осторожнее! Осторожнее! (исп.)
(обратно)50
Сестренка (исп.).
(обратно)51
Доктор (исп.).
(обратно)52
Испанский возглас, означающий насмешку, подтрунивание.
(обратно)53
О Боже! (исп.)
(обратно)54
Осторожнее (исп.).
(обратно)55
Мой друг (исп.).
(обратно)56
До свидания (исп.).
(обратно)57
Пекан – орешник, произрастающий в Северной Америке.
(обратно)58
Определенно (исп.).
(обратно)59
Здесь: «разгром» (фр.).
(обратно)60
Экспедиция Санта-Фе – небольшая военно-торговая экспедиция, отправившаяся в 1841 г. из Техаса с целью завладеть мексиканским городом Санта-Фе. Была захвачена в плен мексиканскими войсками, ее участники были посажены в тюрьму и отпущены год спустя по настоянию властей Соединенных Штатов.
(обратно)61
Дословно и буквально (лат.).
(обратно)62
Именно (исп.).
(обратно)63
Страна закона «око за око» (лат.).
(обратно)64
Речь идет о французской интервенции в Мексику (1862–1867), при поддержке которой Максимилиан Габсбург был провозглашен императором Мексики. Французскими войсками командовал генерал (позднее маршал) Франсуа Базен (1811–1888). В результате национально-освободительного восстания власть императора была свергнута.
(обратно)65
Военные (исп.).
(обратно)66
Победами над прекрасным полом (фр.).
(обратно)67
Внутренних провинций (исп.).
(обратно)68
Адъютант (исп.).
(обратно)69
Человеком разумным (исп.).
(обратно)70
Куаутемок – последний повелитель государства ацтеков, оказавший жестокое сопротивление конкистадорам Кортеса. Был казнен испанцами в 1525 г.
(обратно)71
Филип Честерфилд (1694–1773) – английский аристократ и политик.
(обратно)72
Джордж Гордон Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда (перевод В. Левика).
(обратно)73
Песчаных холмов (исп.).
(обратно)74
Бровь (исп.).
(обратно)75
Ладонь (hand) – здесь: мера длины, применяемая для измерения роста лошадей. Одна ладонь равняется четырем дюймам, то есть 10 см.
(обратно)76
Тюрьма (исп.).
(обратно)77
От испанского «мельница», здесь – смерч, торнадо.
(обратно)78
Танцуй к воротам! Маленькая лошадка! (исп.)
(обратно)79
Прощай! (исп.)
(обратно)80
Баллада известного шотландского поэта Томаса Кэмпбелла (1777–1844).
(обратно)81
Вьючных мулов (исп.).
(обратно)82
Намек на эпизод из истории Древнего Рима. Сын римского царя Тарквиний изнасиловал добродетельную римлянку Лукрецию, которая затем покончила с собой.
(обратно)83
Соучастником преступления (лат.).
(обратно)84
Сиболеро – так в Нью-Мексико называли охотников на бизонов.
(обратно)85
Новички, не знакомые с особенностями жизни в прериях.
(обратно)86
Джеймс Фаннин (1804–1836). Участник войны за независимость Техаса 1835–1836 гг. Был расстрелян вместе с 344 солдатами своего отряда мексиканцами по приказу Санта-Анны в городе Галиад 27 марта 1836 г.
(обратно)87
Знамя, флаг (исп.).
(обратно)88
Хищная птица семейства соколиных.
(обратно)89
Бог души моей (исп.).
(обратно)90
Клако – старинная медная монета.
(обратно)91
Для Барбато (исп.).
(обратно)92
Ганимед – в древнегреческой мифологии юноша, прислуживающий богам на пирах.
(обратно)93
Храбрецы (исп.).
(обратно)94
Спасайся, кто может (фр.).
(обратно)95
Бедный Педрельито! (исп.)
(обратно)96
Джон Уиклиф (ок. 1324–1380) – английский богослов, предшественник протестантизма. Первый переводчик Библии на английский язык. Жестоко преследовался католической церковью.
(обратно)97
Удар молнии (фр.).
(обратно)98
Пока! До скорого! (исп.)
(обратно)99
Соотечественников (исп.).
(обратно)100
Джек Кетч (умер в 1686 г.) – знаменитый английский палач. Его имя стало в Англии нарицательным для обозначения палача вообще.
(обратно)101
Популярное название большой части территории штата Кентукки, покрытой мятликом луговым (bluegrass – букв. голубая трава).
(обратно)102
Бенедикт – персонаж комедии Шекспира «Много шума из ничего».
(обратно)
Комментарии к книге «Желтый вождь. Одинокое ранчо», Майн Рид
Всего 0 комментариев