«Агентурная кличка – Лунь (сборник)»

Агентурная кличка – Лунь (сборник) (fb2) - Агентурная кличка – Лунь (сборник) 1263K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Андреевич Черкашин

Николай Черкашин Агентурная кличка – Лунь (сборник)

© Черкашин Н.А., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Сайт издательства

Агентурная кличка – Лунь

Посвящается Александру Михайловичу Агафонову

(он же – Алекс Глянцев,

он же – Александр Попович,

он же – Александр Качурин),

чья жизнь вобрала в себя все тернии ХХ века,

и который вышел победителем из всех испытаний

Необходимое уведомление

1939 год… В это тревожное предвоенное время в Кёнигсберге, столице Восточной Пруссии, разведчики всех стран будущей коалиции с риском для жизни добывают информацию, позволяющую понять, насколько серьезно Гитлер готовится к войне, где и когда будет нанесен главный удар. Среди прочих работает в этом важнейшем городе Третьего рейха и разведчик-нелегал Разведупра РККА майор Николай Северьянов, агентурная кличка «Лунь». До него доходят вполне достоверные сведения, что в его ведомстве началась совершенно не ко времени большая кадровая чистка, в ходе которой погибает и его давний друг и коллега – резидент кенигсбергской разведсети. Лунь, понимая, что неожиданный вызов в Москву грозит ему гибелью, выходит из игры, становится невозвращенцем. Теперь для него враги все – и гестапо, и НКВД. Он пытается легализоваться как можно надежнее, «ложится на дно», рассчитывая начать совершенно новую бюргерскую жизнь. Тайно от всех знакомых уезжает в Мемель и там женится на литовской женщине Вейге Мариникайте.

Тем временем начинается Вторая мировая война, и Луня как гражданина Германии призывают в вермахт. Ему повезло, в силу возраста его направляют в военную школу поваров. Однажды на варшавском вокзале Луня узнал его бывший агент, который сообщил ему сведения крайней государственной важности: точное время нападения Гитлера на СССР. Лунь пребывает в мучительных раздумьях: с одной стороны, он вышел из игры и теперь никто из его бывших коллег не поверит информации невозвращенца, какой бы ценной она ни казалась; с другой стороны, он никогда не изменял Родине, и его офицерский долг повелевает передать полученные сведения в Разведупр. 18 июня 1941 года Лунь переплывает Западный Буг в районе Бреста и под видом немецкого перебежчика передает дату начала войны. Ему не верят, как не верили и многим другим перебежчикам, которые переходили в СССР почти по всей линии государственной границы. Всех их считали провокаторами.

Волею судьбы 22 июня 1941 года «немецкий фельдфебель» встретил в камере погранкомендатуры, которая размещалась в Брестской крепости. В аду первых дней обороны Лунь оказался в рядах соотечественников, которым уже нет дела до того, кто он и откуда. Есть боец и есть винтовка… В казематах цитадели военный случай сводит его с фотокорреспондентом окружной газеты «Красноармейская правда» младшим политруком Сергеем Лобовым. Им посчастливилось вырваться из огненной западни. После прорыва они ушли в леса, где набрели на других окруженцев. Лунь сколотил разведывательно-диверсионную группу, которую назвал «Кобра». Группа действует по своему плану, по сути дела, это никому не подчиненный партизанский отряд. Но действует успешно, благодаря тому, что Лунь великолепно знает язык, порядки и обычаи вермахта. Он носит форму немецкого офицера, захваченного в машине на лесной дороге – майора Вальтера Вебера. Документы этого убитого офицера сыграют потом в его жизни судьбоносную роль. А пока группа «Кобра», перебравшись в Минск, сумела организовать крушение немецкого воинского эшелона. Во время этого акта Лунь получил перелом позвоночника и был отправлен как майор Вебер в главный военный клинический госпиталь Берлина…

Лунь – род хищных птиц из семейства соколиных, стройные птицы средней величины.

Из энциклопедии Бел, как лунь, на лбу морщины, С испитым лицом, Много видел он кручины На веку своем. Иван Никитин

Воинское дело есть трудное, скорбное и трагическое. Но необходимое и служащее благой цели. Средства его жесткие и неправедные. Но именно поэтому дух, коему вручают эти средства, должен быть крепок и непоколебим.

Иван Ильин, русский философ

Часть первая

Глава первая Воскрешение майора Вебера

В один из пасмурных декабрьских дней 1941 года майор Вебер был вызван на военно-врачебную комиссию в главном военном клиническом госпитале в Берлине. Мнение эскулапов в белых халатах поверх серых, как этот декабрьский день, было единым: с таким повреждением позвоночника офицер негоден даже для службы вне строя и подлежит увольнению из вермахта с почетным званием «военный инвалид». Лунь не знал, печалиться ему в этой ситуации или радоваться. С одной стороны, ему предоставлялась возможность надежно уйти в тень подальше от ока всевозможных армейских начальников; с другой стороны – как жить дальше инвалидом в чужой и враждебной стране?

– Вы берлинец? – спросил председатель ВВК с погонами оберст-артца[1], листая его медицинское дело.

– Да.

– И, кажется, женаты? Мне сказали, что вас никто не навещал. Разве ваша жена не живет в Берлине?

Это был неожиданный удар под самый дых. Лунь никак не ожидал подобного вопроса от сухого профессорского вида чиновника. Промолчав несколько секунд, будто не решаясь сказать правду, он нехотя сообщил:

– Она живет в Берлине. Но мы на грани развода. Кому нужен муж-инвалид?

– Да-да… – сочувственно глянул на него поверх очков глава комиссии. – Женщины сегодня так меркантильны… У вас есть гражданская профессия?

– Пожалуй, что нет.

– Ну, кроме военного дела вы что-то умеете?

– Могу быть переводчиком… Могу быть охранником… Могу быть фотографом.

– О! – ухватился главный врач госпиталя за последнее умение. – Фотограф! У меня нет лаборанта в рентген-кабинете. Вы же умеете пленки проявлять?

– Умею.

– Пойдете в лаборанты? Оклад небольшой. Но вместе с пансионом – уже что-то. К тому же всегда будете под наблюдением врачей.

Лунь благодарно кивнул. В его положении это был спасительный шанс – соломинка для утопающего во мраке нового бытия, и даже больше, чем соломинка.

– Спасибо, господин доктор, я буду стараться!

Повеселел и главврач:

– Можете жить при госпитале. В помещении для обслуживающего персонала для вас найдется койка. И питание – общегоспитальное.

Койка – нижняя, слава богу! – нашлась для новоиспеченного лаборанта в комнате-четырехместке, где жили на верхнем ярусе два санитара из морга, а внизу – помощник повара. Все трое были не пригодны к военной службе по разным причинам. Все трое не обрадовались новому жильцу-соседу, как не расположился к ним и Лунь: угрюмые, малообразованные типы, весьма неприятные в общении. Особенно раздражал его помощник повара – 40-летний эпилептик по кличке Бремзе[2]. Иногда он пытался острить и говорил про себя: «Я не Тормоз, я Медленный газ». Медленный газ всегда запаздывал с ответом на любое к нему обращение. От этого казалось, что он преисполнен к собеседнику тихого, ничем не объяснимого презрения. К тому же он донимал своих сожителей мерзким визгливым храпом. Не помогали ни ватные затычки, которые Лунь засовывал в уши, ни вторая подушка, которой он накрывал голову. По счастью, своих соседей Лунь видел только по утрам да поздно вечером, когда возвращался с работы.

Работа тоже была унылой и скучной, как и его соседи по комнате. Дни напролет он просиживал в лабораторной темени, проявляя рентгеновские снимки с перебитыми костями и раневыми каналами, выявляя тем самым следы советских пуль и осколков. Лунь не без иронии называл их про себя – «приветы с Родины». Его начальница – пожилая сухопарая врач-рентгенолог Эльза Анке – всегда торопила его со снимками, и с ее остроносого лица не сходила гримаса вечного недовольства.

Кормили в госпитальной столовой более чем скудно: пустые слизистые супы из овсянки, водянистые пюре с каплей рапсового масла да иногда отварная рыба неведомой свежести.

Через неделю такой жизни Лунь готов был выть от тоски. Правда, благодаря госпиталю Лунь обзавелся кое-каким имуществом. Сестра-кастелянша выдала ему две смены белья, полотенце и три куска мыла. В качестве зимней одежды его снабдили старой офицерской шинелью и такой же потрепанной фуражкой без кокарды. Шинель была как нельзя кстати. И Лунь пару раз совершал в ней вылазки в город. С первого же пенсиона он приобрел небольшой фибровый чемоданчик зеленого цвета и хорошую резную трость взамен той палки с резиновым наконечником, которую ему выдала в госпитале все та же сердобольная сестра-кастелянша. Трость была вырезана из канадского клена и украшена медным набалдашником в виде орлиной лапы, сжимающей бронзовое яйцо. Заканчивалась она кабаньим копытцем из позеленевшей меди. Вещь была очень удобной, и Лунь с удовольствием бродил с ней по улицам предместья. Довольно увесистая, трость могла при случае послужить и дубинкой. Санитары-соседи долго обсуждали необычную покупку, отпуская при этом идиотские шуточки.

Большим благом было то, что Лунь мог подлечивать свою спину прямо здесь же – на работе. Напротив рентген-кабинета была массажная комната, и ему, по разрешению главврача, почти ежедневно делали массаж спины и даже подводное вытяжение. Так что к Рождеству он почувствовал себя намного лучше, чем при выписке. Тем не менее душа рвалась на свободу, и каменные своды старинного монастырского лазарета давили все сильнее и сильнее.

Выходных в госпитале не было, но однажды Лунь отпросился у своей начальницы на полдня в город. Госпиталь был обесточен после мощной английской бомбежки и рентген-кабинет бездействовал. Фрау Анке нехотя отпустила своего лаборанта до утра.

За эти неполные сутки Лунь попытался изменить свою убогую жизнь. Он облачился в мундир, надел шинель, нахлобучил великоватую фуражку, взял трость и вышел на улицу, невзирая на мерзкий зимний дождь. Известно, что одни под дождем мокнут, а другие прогуливаются. Все дело в выборе. Но Лунь выбрал нечто иное: он шел в дождь перекраивать свою судьбу. Он решился… Решился на то, чтобы нанести визит вдове майора Вебера, женщине, которую сделал вдовой – к неведомой ему Марии Вебер. Там, в тишине и темноте рентген-лаборатории, он хорошо продумал свою новую легенду и все свои дальнейшие шаги. Поскольку в Берлине у него не было ни одной знакомой души, да и во всей Германии после Вейги тоже не было ни родных, ни друзей – он и направлял свои стопы на Химмельгассе, 9, где когда-то жил принесший ему боевую удачу мундир майор Вебера.

Небольшая вилла с двухоконной мансардочкой с трудом просматривалась сквозь стволы и ветви облетевшего сада. Лунь решительно нажал на кнопку звонка, но звонок, по всей вероятности, не работал – электричество после ночной бомбежки, отключили и здесь. Тогда он отыскал глазами механический звонок и повернул бронзовый ключ. Дверь с застекленным верхом приоткрылась и на полукруглом крыльце возникла женская фигура с наброшенным на плечи дождевиком. Хозяйка настороженно вглядывалась в пришельца и, распознав в нем военного, быстро пропорхнула по бетонной дорожке и открыла калитку.

– Фрау Вебер? – уточнил Лунь.

– Да, я, – ответила женщина, не сводя с него испытующе-тревожных глаз. Глаза были серо-голубыми и очень большими, возможно, из-за увеличительных стекол круглых очков, которые ничуть не портили ее миловидного лица, обрамленного каштановыми буклями.

– Я служил вместе с вашим мужем.

– Вы пришли сказать, что его больше нет?! – почти вскрикнула женщина. – Но я это знаю! Я поняла это еще до того, как пришло официальное извещение!

– Я пришел, чтобы передать его вещи и рассказать о его последнем дне.

– Проходите, проходите, пожалуйста! – заспешила хозяйка дома.

Лунь поставил трость в корзину для зонтов, снял шинель и фуражку.

– Я боюсь наследить… Этот мерзкий дождь.

– Ничего страшного. Это всего лишь вода… Вы, наверное, голодны?! Я только что приготовила любимое блюдо Вальтера. Как будто знала, что вы сейчас придете. Все женщины, они как кошки, знают все наперед, – тараторила Мария, стараясь скрыть свое замешательство. – А вот как раз и кошка! Знакомьтесь – Мице.

В прихожую, крадучись, вошло черное гибкое кошачье существо. Не кошка, а именно существо: оно посмотрело Луню в глаза и сразу же поняло, кто пришел в их дом. Маленькая черная колдунья с огромными зеленовато-желтыми фарами-глазами мгновенно просканировало гостя, и Лунь сразу же признал в ней коллегу – разведчицу. По счастью, всю считанную информацию кошка затаила в себе и, пройдясь боком по ногам хозяйки, быстро исчезла под лестницей. Деревянная резная лестница вела на мансарду. Мария проводила гостя в столовую и принесла с кухни фаянсовую супницу, под крышкой которой оказалась восхитительного вида и аромата капуста, тушенная с морковью, шпинатом и черносливом.

– Вальтер обожал мою капусту и называл ее «Королевой Фронау».

– Да, он часто вспоминал о вашей капусте и говорил, что никто в Берлине не умеет ее так готовить, как вы.

– Как он погиб? Вы знаете? Вы видели? – горестно вопрошала Мария.

Лунь был готов к этим вопросам. Он опустил голову.

– Мы попали в засаду недалеко от Кобрина… Это случилось на вторую неделю войны. Нашу машину обстреляли в лесу русские. Шофер был убит сразу. Мы с Вальтером и еще одним офицером укрылись в придорожных кустах. Потом мы попытались уйти в лес подальше от дороги. Они нас заметили, но не стали преследовать. Пустили вслед несколько автоматных очередей. Одна из пуль попала Вальтеру в голову. Я остался с ним, чтобы его прикрыть. Я думал, что он ранен. Наш третий товарищ убежал далеко вперед. Я его потом так и не нашел. Видимо, он сообщил, что мы оба пропали без вести.

– Он умер сразу? Он не мучился?

– Практически сразу. Не мучился… У нас была с ним договоренность: если убьют меня, то он поможет моей жене. Если убьют его – то я не оставлю его вдову без помощи. Но получилось так, что моя жена погибла еще раньше, чем Вальтер. В первый же день войны на Восточном фронте. После бомбардировки Мемеля…

Здесь Лунь был очень искренен. В его голосе зазвучали неподдельные нотки скрытого плача. Он подавил их усилием воли.

– Я вам сочувствую, – тихо вздохнула Мария. – Я знаю, что такое терять любимого человека.

– Я должен передать вам письмо, которое он хранил на своей груди и его часы.

Мария рассеянно пробежала глазами по строчкам уже изрядно потертого письма и сняла затуманившиеся очки.

– Я писала это письмо за этим самым столом… – она убежала в комнаты, но вскоре вернулась. – Простите меня! Я чуть не оставила вас без ужина. У меня есть наше любимое с ним вино. Оно не дождалось его возвращения. Вы не будете против?

– Разумеется, нет! Помянем Вальтера. Валгалла приняла его душу…

Тушеная капуста была и в самом деле сказочно вкусна. Вейга тоже готовила нечто подобное, только добавляла туда копченую свинину с тмином.

– Вы знаете, мы ведь были с Вальтером однофамильцами. Я тоже – Вебер. Нас часто путали и спрашивали, не братья ли мы? И я всегда говорил, в шутку, конечно, что Вальтер мой кузен. Ну, и он тоже разыгрывал любопытствующих.

Лунь весь вечер рассказывал подробности из их военной жизни, пока Мария не предложила ему остаться на ночлег.

– Я постелю вам в кабинете Вальтера. А завтра утром напою вас кофе. Я ухожу на работу к девяти. А вам на службу когда?

– Я уже не служу. Работаю в госпитале. Но очень бы хотел найти что-нибудь получше.

– Я поспрашиваю у своих коллег. Может быть, найдется что-нибудь подходящее.

Они поднялись по скрипучей лестнице. Кабинет Вальтера находился на мансарде. Весь в книжных полках, с массивным письменным столом он походил на келью ученого мужа, нежели на обиталище строевого офицера. На видном месте стояло старинное – середины, должно быть, прошлого века – фортепиано берлинской фирмы «Frautwein», отделанное красным деревом и ореховым капом. Расстроенные пожелтевшие клавиши из слоновой кости покрыты пылью и сигарным пеплом…

– Вальтер очень ценил этот инструмент, – зажгла свечи в откидных подсвечниках Мария. – У него рояльное звучание… Но война добралось и до него. После того, как неподалеку упала бомба, струны от встряски ослабли…

В глаза бросился большой портрет хозяина кабинета, почему-то в средневековом одеянии. Но, вглядевшись, Лунь понял, что это вовсе не Вальтер Вебер, а разительно похожий на него портрет некоего Иеронима Гольцшуера работы великого нюрбержца Дюрера.

– Правда, они очень похожи? – улыбнулась Мария, заметив удивление гостя.

– Очень! Как одно лицо! – подтвердил Лунь.

– Вальтер потому и повесил эту репродукцию. Он всех разыгрывал, говорил, что это он сам за четыреста лет до своего рождения.

– Вполне возможно, что это его предок.

– Чего только ни бывает в этом мире… – согласилась Мария, застилая диванчик в углу кабинета. Над диванчиком висела еще одна картина, которая поразила Луня не меньшей первой. Это был «Остров мертвых»! Копия, конечно, но ведь именно такая висела и в его кенигсбергском кабинете.

– Ну, а этой картиной он сам себе судьбу напророчил, – горестно вздохнула Мария, взбивая подушку. – Я ему говорила – не надо вешать этот страх здесь. Но ему очень нравился Бёклин. И он оставил. Я теперь тут ничего не трогаю. Пусть все будет, как при нем. Мне все время кажется, что он еще вернется… Если будет холодно, накройтесь вот этой перинкой. Я ее в кресле оставлю.

Пожелав спокойной ночи, Мария ушла в соседнюю спальню. Лунь долго еще рассматривал корешки книг на полках, пытаясь проникнуть во внутренний мир убитого им человека. В основном это была классика германской литературы – Шиллер, Гете, Гауптман, Гауф… Стоял тут и томик запрещенного ныне в Германии Ремарка, и томик сказок братьев Гримм. Целая полка была посвящена работам Клаузевица и Мольтке. Энциклопедия «Британика», великолепно изданный Брем… Читать все это Вальтеру Веберу не перечитать, но понесла его нелегкая в белорусские леса! Лунь укоризненно покачал головой двойнику Вебера на портрете Дюрера и повесил мундир на спинку стула. «Как странно: мундир вернулся домой, а хозяин – нет… А может, в полночь явится и призрак хозяина?». Эта мысль не покидала Луня под настырное тиканье напольных часов. А уж когда они медленно и медно пробили двенадцать раз, тут ему и вовсе не по себе стало. Он пожалел, что остался на ночлег здесь, а не ушел ночевать в госпитальную казарму под храп припадочного Бремзе. Вдруг протяжно и звучно заскрипела дверь. Лунь дернулся и сел на своем ложе, тревожно вглядываясь в темень. Но это была кошка. Она вошла в кабинет и навела на Луня свои горящие желтым огнем фары. Она давно уже в отличие от хозяйки поняла, кто пришел в их дом. Лунь повел с ней немой разговор: «Да, я убил твоего хозяина! Я убил своего врага. И по древнему библейскому праву возьму и дом его, и жену его, и осла его. И тебя кошка тоже возьму!» Мице, кажется, все поняла, и ушла к хозяйке. А Лунь перевернулся на правый бок, подоткнул под ноющую спину перинку и уснул, не задумываясь больше о превратностях жизни.

* * *

Утро – серенькое зимнее утро – все вернуло в свое унылое русло. Надо поторапливаться в госпиталь. Лунь быстро оделся и спустился к завтраку. Мария подала кусочки тушеного вымени с отварным картофелем.

– Нормальное мясо сейчас не достанешь, – прокомментировала она свое блюдо. – Приходится довольствоваться субпродуктами. Даже ливер или печень купить – не так-то просто. Раньше бы и глядеть не стала на вымя или почки. А теперь – за милую душу!

– Да, блицкриг несколько затянулся, – осторожно заметил Лунь и тут же переключился на безопасную тему. – Когда-нибудь я приготовлю вам свои фирменные фрикадельки. У меня ведь еще и диплом повара.

– О, да вам цены нет! – улыбнулась Мария. – Мужчина, который умеет готовить, большая редкость. Может быть, вам подыскать место повара?

– Пока что мне нужна сидячая работа. Мне нельзя поднимать тяжести и работать согнувшись.

– Хорошо. Я позвоню сегодня одной своей близкой подруге! Возможно, она что-то придумает.

На том и расстались. Лунь получил номер телефона и приглашение бывать у фрау Вебер в любой удобный для него вечер. Ну, что же, для начала новой жизни это было вовсе неплохо, хотя и рискованно. Жизнь, как всегда, заставляла его идти по лезвию ножа…

В госпитале он переоделся в белый халат и замуровал себя в каменной каморке рентген-лаборатории. Электричество за ночь наладили, и теперь доктор Анке завалила его срочной работой.

Через два дня Лунь позвонил Марии и пригласил ее в кирху. Фрау Вебер охотно согласилась, и они встретились у портала местной кирхи Святого Марка, воздвигнутой еще в середине прошлого века из темного, почти черного кирпича, за что и получила название Шварц Марк. Некоторые остряки называли ее «Шварцмаркт» – «черный рынок». Возле кирхи и в самом деле был небольшой вещевой рынок, на котором Лунь присмотрел недорогую пиджачную пару и теперь ждал очередной пенсион, чтобы пополнить свой скудный гардероб. Правда, костюм он этот так и не купил, поскольку после визита в кирху Мария, заметив, что он не вылезает из своего поношенного мундира, предложила ему выбрать любой костюм мужа. И Лунь с благодарностью воспользовался ее предложением. А пока они прослушали всю мессу и зажгли свечи в память о погибшем муже и фронтовом «друге». Лунь вполне вошел в роль и уже почти верил, что он и в самом деле потерял в кобринском лесу своего боевого товарища.

За ужином – селедкой под шубой – Мария сообщила ему хорошую новость. Подруга ее коллеги владеет небольшим отелем и может предложить место портье с проживанием в служебном номере да еще с бесплатным питанием в буфете отеля. Оклад был примерно тот же, что и у лаборанта в рентген-лаборатории, но зато не надо было дышать в темноте растворами химикатов. Лунь с радостью согласился и уже через день предстал перед очами хозяйки отеля – дамы неопределенного возраста с хорошо прохимиченными, почти белыми волосами. Ее звали Кристина, и она хорошо управляла небольшим – в сорок номеров отелем, пока муж воевала в армии Роммеля на севере Африки. Вот тут как нельзя лучше пригодился серый в клетку костюм, которым его оделила Мария. Вместе с необычной тростью Лунь выглядел вполне импозантно. Хозяйке он понравился настолько, что она выдала ему даже небольшой аванс. Работа была сутки через сутки, что вполне устраивало нового портье. Обязанности более чем простые – вести журнал регистрации, выдавать и принимать ключи от номеров, а заодно следить, чтобы в фойе не попадали посторонние лица.

Новое жилье ему тоже понравилось несмотря на невеликие размеры. Каморка, но зато его собственная и никто не будет храпеть над ухом! Небольшое окно выходило в сад с фонтаном в виде трех обнявшихся гномов. В двух шагах от двери была душевая и туалет, а чуть подальше – винтовая лестница, ведущая в буфет, где Лунь с удовольствием пообедал супом-пюре из цукини и великолепным, почти мемельским клопсом.

Помимо него здесь работали две горничные, буфетчица и повар. Все жили неподалеку, во Фронау. Сменщик Луня – седоусый баварец Карл – оказался человеком вполне приятным и добропорядочным. В общем, все складывалось как нельзя лучше. Спасибо Марии – у нее была легкая рука, но, увы, тяжелая жизнь. За два последних года она потеряла 10-летнего сына, утонувшего в Шпрее, маму, которую похоронила год назад во Фридлянде, и вот теперь мужа. Тем не менее она не выглядела сломленной и стойко принимала все удары судьбы. Во Фридлянде у нее жил отец, владелец местной водяной мельницы, и она собиралась к нему в летний отпуск. Сама она работала детским окулистом в частной клинике. И на работе и дома разводила комнатные лимоны, выращивала орхидеи. С каждым новым визитом ее характер – мягкий, но стойкий – нравился Луню все больше и больше. Он стал почти завсегдатаем в ее доме, приходил с цветами и порой с бутылочкой легкого вина, которым его снабжала буфетчица Марта, положившая глаз на одинокого мужчину, даром что с перебитым хребтом.

Свободные дни Лунь проводил большей частью в саду Марии, готовя яблони и груши к весеннему сезону. Весна в том году пришла рано – в первой декаде марта уже можно было ходить без пальто. Лунь обрезал сухие ветки, рыхлил приствольные круги – в меру, какую позволяла спина, белил комли.

А когда приходила с работы Мария, они вместе готовили нехитрый ужин. Ей очень нравились белорусские драники, которые Лунь пек воистину мастерски – со шкварками и тмином. Зато Марии удавался гороховый суп с копчеными свиными ушами. Они вместе ходили в кирху и на продовольственный рынок, выискивая то, что давно исчезло из магазинов, но все еще можно было выторговать у бранденбургских бауэров, привозивших во Фронау плоды своих крестьянских трудов.

В тот вечер Лунь остался после ужина у Марии. Она вязала свитер, а он рассказывал, подбрасывая полешки в камин, истории из своей фронтовой жизни времен Первой мировой, зеркально перевернутые. Про то, как командовал самокатным взводом под Сморгонью. Как 810 дней и ночей переходил городок из рук в руки – то русские, то немецкие. Мария в свою очередь вспоминала свое детство на отцовской мельнице. Эти идиллические картинки помогали ей выживать в обрушившихся на нее бедах, и Лунь терпеливо выслушивал ее. Потом они, как всегда, разошлись по своим комнатам. А в два часа ночи завыли сирены, предупреждая берлинцев о налете британской авиации. Мария в накинутом наспех халатике повела его в винный погребок, приспособленный под бомбоубежище: там стояла железная кушетка, накрытая пледом, лампа «летучая мышь» и бак с питьевой водой. По пути Мария прихватила и кошку. Там втроем они и вслушивались во взрывы, далекие и близкие. От одного особого мощного удара погасла лампа и со сводов посыпалась бетонная крошка. Мария испуганно бросилась ему на шею, Лунь обнял ее покрепче и стал гладить по распущенным волосам. От них шел чудный запах кипарисового масла, и он зарывал в ее густые пряди лицо, забыв о том, что происходит в берлинском небе. И она тоже забыла о всех смертях и потерях под тяжестью изголодавшегося мужского тела. И приняла в себя его ярую плоть. Она по-девичьи ойкала, поражаясь напору его страсти. А Мице смотрела на них во все свои всепонимающие глазищи…

С той ночи Лунь окончательно переселился на Химмельгассе, 9. Он взял жену своего врага, и дом его, и скот его по древнему праву победителя. Он обрел свой очаг и начал новую жизнь во враждебной ему стране.

Чтобы не забыть о том, что он все же русский человек, чтобы не раствориться в своих многочисленных легендах, он завел в глухих извилинах мозга потайной уголок, где хранились особо важные и ценные воспоминания «Когда я был русским»: первое причастие, принятие присяги. Производство в офицеры. Первый поцелуй. Первая женщина…

Читал стихи Павла Васильева, чей томик «Соляной бунт» случайно обнаружил в кипе книг и брошюр, принесенных кем-то в его кенигсбергскую лавку. Он был потрясен поэтикой васильевского языка, чистым русским слогом, мощью его экспрессии. Такие рождаются раз в сто лет в самых глубинных недрах России. И такие, конечно же, долго не выживают – Павел Васильев был расстрелян очередным Дантесом из НКВД в 1938 году. Ему было всего 27 лет…

Лунь даже пытался перевести на немецкий язык стихи Васильева и ершовского «Конька-горбунка», пока не понял, что его народный сказ, сибирский колорит непереводим в должной мере ни на какой язык.

Для всех остальных, для соседей и коллег Марии все было просто и понятно: вернулся с фронта друг ее Вальтера и теперь стал гражданским мужем вдовы. Почти счастливая житейская история. Она бы вполне устраивала и Луня, если бы не каждодневный страх, что однажды Мария наткнется на его документы и будет несказанно поражена, что ее новый избранник не только однофамилец ее мужа, но и полный его тезка, и даже родился в тот же день, в тот же месяц и в тот же год, что и Вальтер. И тогда – провал! И тут уж не спасут никакие, даже самые хитроумные, легенды. Это был тот меч, которые всегда висел над его головой – с первых лет работы «нелегала» и к которому, честно говоря, он успел привыкнуть, но не на столько, чтобы забыть про него, и не обливаться холодным потом при каждом внезапном стуке в дверь.

Так прошел весь счастливый март и почти весь апрель 1942 года…

Глава вторая Операция «Ланцуг»

В день рождения фюрера – 20 апреля – Лунь вывешивал флаги перед парадным входом в отель. Он чуть не свалился со стремянки, когда кто-то из прохожих окликнул его по старому, кенигсбергскому еще, имени:

– Привет, Уго!

Лунь едва удержался на верхней ступеньке: снизу улыбался Казик, брат Вейги! Свояк неплохо выглядел в сером летнем костюме и хорошо завязанном черном галстуке.

Обнялись, и первым делом Лунь попросил не называть его прежним именем. Казик сделал понимающее лицо, хотя, конечно же, ничего не понял.

– Идем ко мне, я тебе все объясню, и заодно отметим встречу! – увлек его Лунь в отель, в свою комнатенку с тыльной стороны бара.

Разлил по рюмкам кальвадос и нарезал сыр.

– Давай помянем сначала Вейгу! Да будет ей небесная жизнь!

Оба встали и осушили свои рюмки. Помолчали.

– Не уберег я твою сестру, прости…

– От войны нет оберега, – вздохнул Казимир. – Судьба мудра и беспощадна… Вейга говорила, что ты не любишь Гитлера, а ты развешиваешь ему флаги.

– Что поделать… Работа такая. Надо ж как-то деньги зарабатывать.

– Деньги можно зарабатывать, и не работая на Гитлера, – усмехнулся Казик.

– Научи, как!

– Научу. Ты лучше расскажи, как ты оказался в Берлине и почему сменил имя?

– Я дезертировал из вермахта. Пришлось сменить имя и фамилию, жить там, где меня никто не знает.

– Это серьезный поступок. Но я могу предложить тебе нечто более серьезное…

После третьей рюмки, Казик, справился насчет подслушивающей аппаратуры.

– Кому нужно подслушивать какого-то портье?

– Тогда слушай… Есть такая подпольная организация «Ланцуг» – «Цепочка». Она переправляет в Англию сбитых над Германией британских летчиков.

– Ты хочешь предложить это мне?

– А почему нет? За каждого спасенного летчика Черчилль выплачивает приличную сумму.

– А что платит Гитлер?

– Гитлер платит пулю в затылок. Но ведь ты же не трус?! Сколько я тебя знаю, на труса ты не похож!

– Спасибо за лестное мнение! Но только я сам сбитый летчик. И мне самому нужно убежище.

– Если хочешь, я переправлю тебя в Англию.

– Я бы этого не хотел, если бы надо мной не висел дамоклов меч. Ты сам знаешь, что полагается дезертиру в военное время.

– Догадываюсь… Человек, который не хочет воевать за Гитлера – наш человек. Подумай как следует, надо ли тебе это. В переброске тоже есть риск. И немалый… Но на войне, как на войне!

– Где ты остановился? Переночевать есть где?

– У приятеля. Все в порядке. Давай завтра здесь же и в это время. Если надумаешь, я скажу тебе что и как. Честь!

– Честь!

Он проводил Казика до остановки автобуса. В мозгу уже прокручивались варианты новых действий. Попасть в Англию было бы немыслимым счастьем, и Казика прислал не иначе как ангел-хранитель. Там, в Лондоне, это была бы совершенно иная жизнь – без мыслей о провале, аресте, суда, казни… Жизнь, пусть не у себя в России, но в союзном ей государстве. Лунь даже не стал расписывать себе, какая это могла бы быть сказочная жизнь в том же Лондоне или Манчестере или каком-нибудь там Плимуте. А еще лучше – поселиться в Шотландии… Но! Для начала надо добраться до британских берегов. Интересно, насколько это реально? Как это мыслят себе Казик и его друзья? Наверное, как-то мыслят, если у них уже есть цепочка и они реально переправляют по ней сбитых летчиков.

На следующий день он снова принимал Казика в своей служебной каморке.

– Я готов отправиться в Англию, – без обиняков ответил Лунь на вопросительный взгляд шурина.

Казик почему-то очень обрадовался его решению.

– Значит, так! Доберешься до Парижа, а там пойдешь по адресу, который я тебе сейчас дам. Это мой товарищ по полку. Мы с ним воевали под Торунем. Дальше будешь действовать по его указаниям. Я напишу ему записку.

Казик набросал на листке из блокнота несколько строк: «Яцек, прими моего шурина и помоги ему, как мне. Он сам тебе скажет. Казик».

– Адрес не записывай. Запомни так: Париж, Рю Данюб, дом шесть и квартира тоже шесть. Ну, давай, успеха тебе, друже! После войны заезжай в гости. Я живу там же, в Седельце, где ты был.

– Как мама?

– Мамы больше нет. Как узнала про Вейгу, так и не пережила…

– Прости! Давай их помянем…

* * *

Утром Лунь надел свой майорский мундир и сообщил хозяйке отеля, что его снова призывают на службу. Он получил расчет за последние три недели. Этого с избытком хватало и на билет до Парижа, и на первые дорожные расходы.

Мария очень расстроилась, узнав о предстоящей разлуке. Она даже слегка всплакнула, но потом взяла себя в руки и приготовила прощальный обед: луковый суп, тушеная капуста со шпиком и компот из ревеня.

– Не переживай, я еду не на Восточный фронт, а во Францию, – утешал ее Лунь. – Возможно, какое-то время долго не будет писем. Но это бывает, когда начинаешь службу в новых краях.

Она проводила его до вагона. И даже пыталась сама нести его чемодан, чтобы не перегружать позвоночник. Но чемодан был нетяжел: белье, гражданский костюм да мужской несессер.

Вагоны оказались старыми – постройки двадцатых годов с кругловатыми каретными боками. Сиденья деревянные. Лунь с грустью вспомнил российские вагоны, в которых можно было вытянуться на спальных полках. Здесь же предстояло сидеть всю ночь, и он всерьез опасался за свою перебитую спину – наверняка потом будет ныть.

Пассажиров было много – в основном военный люд, слегка разбавленный какими-то коммерсантами, смутными личностями, редкими женщинами в неброских дорожных нарядах. Лунь пристроился в углу и после проверки билетов и документов попытался уснуть. Вагон был вторым от паровоза, и едкий угольный дым проникал сквозь щели в окнах так, что порой становилось трудно дышать. Рядом заливисто храпел какой-то тип в мятом макинтоше. Нечего было и думать, чтобы забыться хотя бы на часок.

Поезда теперь чаще ходили ночью, чем днем, избегая ударов с воздуха. До границы с Францией пути были чиненные-перечиненные после британских бомбежек, поэтому трясло и швырял нещадно, и только после Форбаха стало потише, но отдохнуть так и не удалось.

В Париж на Восточный вокзал поезд прибыл поздним утром. Невыспавшийся, с невыносимо ноющей спиной Лунь с трудом выбрался из вагона и вышел на привокзальную площадь. Надо было где-то переодеться в гражданскую одежду. Лунь решил снять номер дешевой гостиницы, отдохнуть с дороги, сделать массаж спины, а потом уже разыскивать Яцека на его Рю Данюб. К тому же хотелось хоть немного посмотреть легендарный город.

– Такси, месье?

Парень в клетчатом пиджаке обвел рукой стоянку, где поджидали клиентов кучеры фаэтонов, водители жутковатого вида авто, с баллонами на крышах и газогенераторными коробами вместо багажников, а также велорикши. Весь бензин Парижа шел на нужды вермахта, так что для горожан оставались лишь «лошадиные силы», машины на дровяном топливе да педали велосипедов. Лунь выбрал велорикшу как самый дешевый вид транспорта. Его ровесник – в красном вязаном жилете и таком же берете с помпоном – охотно распахнул дверцу двухместной повозки, сделанной из дубовой фанеры и алюминиевых уголков.

Лунь достал немецко-французский разговорник и попросил отвезти его в ближайшую не очень дорогую гостиницу.

Развернув план Парижа, рикша показал седоку улицу, на которую он предлагает его отвезти:

– Отель «Титания»!

Лунь кивнул: поехали!

И они покатили с неплохой скоростью. Забыв про боль в спине, Лунь жадно вглядывался в парижские улицы. Так вот он какой, этот воспетый поэтами, романистами, художниками всех времен и народов город! После серо-сумрачного Берлина, к тому же изрядно тронутого бомбардировками, Париж являл вид почти безмятежного мирного города. Мадмуазели с цветными косынками на шее и новомодных темных очках в белых оправах притягивали взгляд то там, то тут. По тротуарам сновали хорошо одетые месье. Сияли ничем не прикрытые витрины магазинов, и за тротуарными столиками любители кофе с круассанами читали газеты или вели неспешные разговоры. Лишь кое-где по фасадам бросались в глаза красные флаги нацистов с черными свастиками да время от времени мелькали в толпе серо-зеленые мундиры оккупантов, которые тоже наслаждались мирной жизнью глубокого тыла.

Рикша остановился у парадного входа отеля «Титания» – шестиэтажного здания с мансардными окнами под крутоверхой крышей. Ободранные двери и давно некрашеные стены говорили о том, что в этом убогом пристанище с гостей особых денег не дерут. Пожилой портье – коллега как никак – вымученно улыбнулся и осведомился на плохом немецком, в каком номере и на какой срок желает поселиться господин офицер.

– До завтра! – поморщился Лунь от острого приступа боли в спине. – И пригласите ко мне массажиста.

– Может быть, массажистку? – с двусмысленной улыбочкой предложил портье.

– Без разницы! – отмахнулся Лунь.

Тесная одноместная кабинка лифта, куда он едва втиснулся со своим чемоданом, доставила его на шестой этаж. Именно там были самые дешевые номера. Деньги надо было экономить – неизвестно, сколько придется проторчать в Париже, и куда еще потом придется брать билеты.

В тесном грязноватом номере с великолепным видом на вытянутые купола Се Крекёра, собора, построенного в память солдат, погибших в Первую мировую, Лунь переоделся в гражданскую одежду, но сделал это так неловко, что взвыл от острого приступа боли в растревоженной спине. Он скинул покрывало на пол и улегся на жестком. Попытался сделать «змейку», как учил его врач, но лучше не стало.

«Боже праведный, как же мне теперь искать эту улицу Данюб?! Я же и до порога не дойду!» Он кусал губы и взывал ко всем святым целителям. В глазах стояли слезы… И в этот момент в дверь постучали.

– Войдите!

Вошла миловидная русая девушка в белом передничке с кожаным саквояжиком.

– Я пришла делать массаж, месье. Вам очень плохо?

– Мамочка родная! – простонал Лунь по-русски, корчась от боли.

– Вы русский? – на русском же языке спросила девушка.

– Да, родился в России… – прохрипел он, понимая, что имеет дело с русской эмигранткой.

– Я тоже родилась в России, – обрадовалась массажистка. – В Севастополе. Сейчас я вам помогу. Потерпите немного!

Она извлекла из саквояжа шприц-тюбик и воткнула иглу пониже поясницы. Через минуту-другую боль стала стихать.

– Что вы мне вкололи?

– Это морфин. Когда я была санитаркой во французской армии, нам выдавали это средство, чтобы избавлять раненых от боли. Но с ним надо осторожнее – можно быстро подсесть на иглу.

Лунь медленно перебрался с пола на кровать, и массажистка растерла ему поясницу, мягко и плавно растянула перебитые позвонки.

– Как вас зовут?

– Дарья.

– Даша Севастопольская.

– Считайте, что так. Из Севастополя меня увезли младенцем. Города я, конечно, не помню… Но очень люблю Россию. Папа был морским офицером. Мы долгое время жили в Бизерте, а после его смерти перебрались сначала в Марсель, а потом в Париж.

– У вас есть жених?

– Есть. Он здесь в баре работает.

– Не забудьте пригласить меня на свадьбу.

– Обязательно! Этьен хоть и француз, но тоже любит Россию.

– Ну, Россию в вашем облике трудно не полюбить.

– Спасибо! – рассмеялась Даша. – Он мне тоже так говорит: «Ты – мадемуазель Россия». Не больно?

– Спасибо! Все куда-то ушло… У вас волшебные пальцы.

Лунь расплатился, не жалея рейхсмарок, расцеловал девушке обе руки, пахнущие ментолом, и, едва закрылась дверь, уснул мертвецким сном, сраженный пережитой болью, ночным недосыпом и морфином. Проспал он весь день и всю ночь. Утром долго не мог понять, где он находится и что с ним. И только выглянув в окно и увидев парижские крыши, купола Се Крекёр, поздравил себя с тем, что он в Париже.

Быстро побрившись, Лунь спустился в бар перекусить. Молодой француз с большими залысинами в чернявых волосах сварил ему кофе и подал горячий круассан. Для столь непрезентабельного отеля это был превосходный завтрак.

«Не красавец, – оценил Лунь бармена, – и животик уже намечается. И вот такому счастливцу достанется Даша, нарожает ему таких же невзрачных детей. И все они, сколько их там будет, пойдут в убыль России, в ее скрытые потери, которых и без того сегодня через край… Ну, хорошо хоть не немец!» – утешил себя Лунь и отправился на поиски Рю Данюб. После долгого изучения схемы Парижа при входе в метро он все же нашел эту улицу почти на самой окраине города. Хорошо, что она находилась недалеко от станции подземки.

Дом, где должна в очередной раз решиться его судьба, был плотно населен самым разношерстным людом, которому, по счастью, не было никакого дела до еще одного незнакомца. Большей частью здесь жили армяне, и потому во дворе слышались печальные звуки дудука. Смуглый старик играл смуглым детям родные напевы.

Яцек жил на втором этаже весьма запущенного доходного дома. Он оказался высоким худым типом неопределенного возраста с длинными волосами и рыжеватой бородкой – похожий то ли на ресторанного скрипача, то ли на бедствующего художника. На самом деле он занимался починкой бытовой электротехники и, судя по рассказам Казика, был неплохим инженером-электриком. Яцек встретил незнакомца настороженно, но записка друга сразу же изменила тон встречи. Накормив гостя макаронами с пармезаном, Яцек обрисовал ситуацию с переброской в Англию. Придется еще пару дней подождать в Париже, пока в Нант не прибудут сбитые летчики. Именно с ними Лунь и будет переправлен через Ла-Манш.

– Значит, мне придется ехать в Нант?

– Да, там найдешь семейство Анастазиса, грека, который держит связь с рыбаками-бретонцами. Будешь следовать его указаниям. А пока можешь пожить у меня. Места хватит. Ты тоже летчик?

– Нет, – усмехнулся Лунь. – Намного хуже… Могу помочь тебе по хозяйству. Ты женат?

– Пока нет. Приходит ко мне одна женщина. Но она замужем.

– Бывает! Порядочная девушка никогда не изменяет своему жениху до свадьбы… Шутка. Давай картошку почищу. Драники сделаю.

– О, – расплылся в улыбке Яцек. – Драники! Любимая еда в детстве! Сто лет не пробовал.

Под драники нашлась и бутылочка «божале». И как раз к трапезе заглянула подруга Яцека – Аннета, худощавая брюнетка с не очень красивым, но очень живым лицом, на котором в одну секунду сменялось множество выражений. Она никак не ожидала увидеть у Яцека гостя, но поскольку гость был в кухонном переднике да еще вносил в комнату блюдо с поджаристыми драниками, то она радостно смирилась с его присутствием. Яцек достал третий бокал и все весело чокнулись. Общего разговора никак не получалась. Аннета, кроме французского, не знала никаких других языков. Лунь с трудом выяснил, кто она по профессии.

Аннета взяла поднос с бокалами и, грациозно покачивая бедрами, прошла по комнате.

– Официантка! Гарсон! – угадал Лунь и все засмеялись.

– Потанцуем! – предложил Яцек. – У меня есть хороший английский джаз.

Он завел патефон и поставил пластинку. Но едва раздались первые слова английской песенки, как Аннета потемнела лицом, вскочила, схватила пластинку и хлопнула ее об пол.

– Ненавижу англичан и их музыку! – закричала она. Это Лунь понял и без перевода. Яцек сконфуженно развел руками и поставил французские мелодии. Но танцевальное настроение было сорвано.

– Брат Аннеты погиб при обстреле англичанами французской базы в Алжире, – пояснил Яцек. – И теперь она ненавидит англичан.

Лунь знал эту историю. В 1940-м, после капитуляции Франции большая часть ее флота собралась в алжирской гавани Мерс-эль-Кебир. Чтобы боевые корабли не достались при случае Германии, английский флот нанес мощный удар по стоянке французских линкоров и крейсеров. Многие корабли были выведены из строя, некоторые потоплены, при этом погибли сотни французских моряков. После этого инцидента маршал Петен на радость Гитлеру заявил, что отныне Франция находится в состоянии войны с Британией. Так бывшие союзники стали врагами.

Аннета третий год носила траур по брату-моряку. Лунь и Яцек слегка поспорили о правомерности английского нападения на французскую военно-морскую базу. Как и Аннета, Яцек считал, что британцы поступили подло по отношению к своей союзнице. Лунь лишь констатировал, что в политике не бывает моральных аспектов.

– Политики делают лишь то, что выгодно в данный момент. Есть только интересы государства. И Британия всегда выказывала, что постоянны у нее только интересы, а все друзья и союзники – постольку-поскольку.

Впрочем, углубляться в политику Лунь не стал, а деликатно оставил Яцека и Аннету вдвоем, сославшись на дела в городе.

Далеко он не пошел, а присел во дворе на скамейке поодаль от старика, игравшего детям на дудуке. Тот по-прежнему выводил свою нескончаемую песнь печали. Это был древний реквием по Великой Армении, столь созвучный ныне растерзанной Франции. А может быть, он играл отходную и по его, Луня, судьбе? Кто знает, может быть, завтра-послезавтра и он сложит свою голову на рискованном пути через Ла-Манш? Что там ждет его на тайной тропе сбитых летчиков?

Через два дня Яцек сказал ему, что пора отправляться в путь. Двое британских летчиков прибыли в небольшой нормандский городок Жарденвиль и ждут переправы на Остров. Он снабдил Луня адресом и запиской на французском языке.

– Это отдашь хозяину дома. Его зовут Гастон. Скажешь ему, что ты от Пюса. Он знает мою кличку. Пюс – по-французски «блоха».

Яцек проводил гостя до бывшей автобусной станции, где теперь поджидали седоков извозчики фаэтонов. В весьма потрепанный рыдван уселись друг против друга две пожилые француженки и Лунь с арабом-алжирцем, которому тоже зачем-то было нужно в Жарденвилль. Ехали долго и, слава богу, без полицейских проверок. И хотя документы у Луня были в порядке, все же душа была не на месте. Мало ли что взбредет в голову иному сверхбдительному ажану?

Средневековый городишко был выстроен в суровом нормандском духе без каменных украшательств, просто и четко: мэрия, храм, рынок, таверна, руины римской кордегардии… Расплатившись с извозчиком, флегматичным тучным малым в допотопном цилиндре, Лунь без особого труда отыскал нужный адрес. Очередной его спаситель жил в ветхом каменном домике под черепичной крышей и покосившимися деревянными жалюзи на окнах. На звонок в дверь вышел хмурый тощий мужчина в очках. Он молча прочитал протянутую записку, провел в дом, налил стакан красного вина и показал на лестницу, ведущую на чердак. Терпкий напиток прекрасно освежил после тряской и жаркой дороги. Гастон, видимо, принял его за британского летчика и, не зная английского языка, объяснялся большей частью жестами. Из комнаты выглянула девушка лет семнадцати, дочь Гастона, и о чем-то спросила гостя по-английски. Лунь скорее догадался, чем понял – ее интересовало его имя.

– Ник, – назвался первым попавшимся именем Лунь и поднялся по узкой деревянной лестнице. В чердачном сумраке обрисовались две фигуры – высокая и пониже. Летчики! Похоже, что они с большим интересом прислушивались к тому, что происходило внизу. Лунь поздоровался по-английски и протянул руку высокому:

– Ник!

– Дик! – представился тот в ответ.

– Майкл, – отозвался второй.

– Вы тоже летчик? – спросил Дик.

– Нет. Я из интелледженс сервис, – ответил Лунь, надеясь, что это избавит его от нежелательных расспросов, и не ошибся.

– О! – уважительно протянули пилоты. – Садитесь, пожалуйста!

Лунь присел на какой-то ящик. Сноп пыльного света из антресольного окна выхватывал из сумрака два тюфяка, плетеный короб, на котором стояли фонарь «Летучая мышь» и недопитая бутылка вина. Лица обоих пилотов были небриты. Майкл плеснул в стакан вина и протянул его новому сотоварищу.

Лунь приподнял его, чокнулся с бутылкой и с удовольствием сделал большой глоток.

Снизу доносились нестройные звуки аккордеона. Кто-то учился играть полонез Огинского.

– Хотите есть?

Только тут Лунь ощутил, как проголодался за дальнюю дорогу.

– Спасибо, не откажусь!

Дик крикнул в чердачный люк что-то по-французски, из чего Лунь понял, что девушку, которая должна была принести еду, зовут Моника. Игра на аккордеоне оборвалась, и вскоре девушка принесла на чердак тарелку с жареной макрелью, листья салата, несколько отварных картофелин с кусочком козьего сыра. Еда показалась необыкновенно вкусной, а девушка столь же необыкновенно красивой. Летчики смотрели на него с большим интересом – ждали рассказов. Но разговор не клеился, Лунь знал слишком мало английских слов. Зато пришла сестра Моники – Лизетт, и завела с Диком, который неплохо изъяснялся по-французски, игривый разговор. А Майкл стал рассказывать Монике и Луню чисто английские анекдоты про находчивого слугу Бэрримора.

– Бэрримор! – комично подражал он голосу хозяина. – Мне срочно нужна ванна!

– Уже вылезаю, сэр!

Он рассказывал сначала для Луня по-английски, а потом Дик переводил анекдот смешливым француженкам.

– Бэрримор, что это хлюпает в моих ботинках?

– Овсянка, сэр!

– А что она там делает?

– Хлюпает, сэр!

Особенно долго и заливисто смеялась Моника.

– Бэрримор, какую масть лошадей вы предпочитаете?

– Видите ли, сэр, когда я сижу на серой лошади, мне хочется пересесть на вороную. А когда я еду на вороной, мне хочется пересесть на серую.

– А кто вам больше нравится: брюнетки или блондинки?

– Видите ли, сэр…

– Не надо, Бэрримор, я все понял!

Дик тоже припомнил анекдот про легендарного слугу:

– Бэрримор, любите ли вы свою жену?

– А чем же она хуже других женщин?

– Не уходите от ответа. Любите ли вы свою жену?

– Да кто же ее не любит, сэр?

– Я вас серьезно спрашиваю.

– Я вообще люблю женщин, сэр!

Моника и Лизетт были в восторге. Отец прикрикнул на них снизу: не очень-то там шумите! Дик, скорчив страшную мину, приложил один палец к губам, а другим погрозил девушкам, отчего обе прыснули и просто зашлись от смеха. Тогда наверх поднялся Гастон, он сказал дочерям что-то укоризненное и поставил на плетеный короб медный тазик, кувшин с горячей водой и бритвенный прибор. Дик пристроился перед зеркальцем, которое держала перед ним Лизетт, и осторожно коснулся бритвой заросшей щеки. Девушка же норовила пустить солнечный зайчик в глаз англичанина и радостно смеялась, когда он строил ей ужасные рожи. Со смехом пополам Дик все же соскоблил трехдневную щетину, и бритву взял Майкл. Все опять повторилось под неописуемое веселье сестер, потому что Майкл строил еще более уморительные гримасы. Лунь от бритья отказался, он благоразумно это сделал еще утром у Яцека. Тем временем Гастон притащил третий тюфяк и о чем-то долго говорил с Диком.

– Выходим завтра утром, – кратко пояснил тот суть беседы. – Надо хорошо выспаться.

Лунь с удовольствием растянулся на тюфяке – спина, перетруженная за день, давала себя знать, и он очень опасался очередного приступа боли. Летчики же безмятежно резались с сестрами в карты на поцелуи и поцелуйчики.

Наутро, наскоро выпив по чашке цикория вприкуску с козьим сыром и черствым хлебом, все вышли во дворик, где стояли приготовленные к неблизкому пути три велосипеда: два мужских и один дамский. Дамский достался Луню, и он приспособил на багажнике свой чемоданчик. На остальных, усадив сестер на рамы, поехали Дик с Майклом. Со стороны, должно быть, казалось, что кавалькада молодых людей отправилось на загородный пикник. Дорогу показывала Моника. Узенькое шоссе, обсаженное тополями, резво бежало под колеса. «Только бы не подвела спина!» – молил Фортуну Лунь. Но ноющая боль была пока терпимой.

Дорога вела на север, к морю. Вокруг расстилались плантации сахарной свеклы, спаржи, турнепса и чего-то еще неведомого Луню. Время от времени их обгоняли немецкие грузовики и редкие легковушки. Если в кузовах сидели солдаты, они радостно оживлялись при виде велосипедистов и отпускали непристойные шутки. Но в целом все было спокойно.

В полдень сделали большой привал. Моника открыла дорожную корзинку и подобно Красной Шапочке выложила на расстеленную салфетку бутерброды с уже надоевшим козьим сыром, яблоки и бутылку красного вина, которую Дик нечаянно опрокинул, оставив на салфетке большое пятно.

Майкл тут же припомнил анекдот про Бэрримора:

– Однажды гость опрокинул бокал вина на белую скатерть и Бэрримор обратился к хозяину: «Сэр, позволяют ли правила этикета назвать в этой ситуации сэра Дика неаккуратной свиньей?» Хозяин ответил: «Нет, Бэрримор, правила этикета не позволяют вам назвать сэра Дика “неаккуратной свиньей”». – «Тогда я не буду называть сэра Дика “неаккуратной свиньей”».

Сэр Дик дурашливо постучал сэра Майкла кулаком по шее и разлил остатки вина по алюминиевым стаканчикам.

– А где вы видели аккуратных свиней? – спросил Дик.

– Как где?! – воскликнула Моника. – А боши?! Самые аккуратные свиньи в мире.

Лизетт попросила Майкла рассказать еще один анекдот про Бэрримора.

– В Лондоне наводнение. Темза вышла из берегов и затапливает дома. Перепуганный Бэрримор вбегает в кабинет хозяина: «Наводнение! Вода уже поднимается на второй этаж!» Хозяин: «Стыдитесь, Бэрримор, вы же англичанин!» – «Понял, сэр!» Бэрримор выходит из кабинета и через минуту распахивает дверь, пропуская первые потоки воды: «Темза, сэр!»

– Я просто влюбилась в вашего Бэрримора! – захлопала в ладоши Лизетт.

– Ты просто влюбилась в нашего Майкла! – засмеялся Дик и тут же получил от Лизетты щелчок в лоб.

– Однако нам пора! – заметила Моника и сложила в корзинку остатки трапезы.

Через два часа они въехали в густой соснячок и свернули на лесную тропу, которая вывела их к роднику, бившему из-под большого серого камня. Здесь они сделали еще одну передышку, растянувшись на сухой хвое – многокилометровый пробег сказался даже на тренированных летчиках, тем более что им пришлось везти пассажирок. По всей вероятности, где-то неподалеку начиналась граница запретной зоны, в которую немцы включили все побережье «Атлантического вала». Ждали проводника, который должен был вывести летчиков к морю. Ждали долго, пока наконец не появился крепкий бретонец в брезентовой рыбацкой куртке и матросской шапочке. Видимо, он хорошо был знаком с Моникой и Лизеттой, поэтому без лишних слов принял у них «экскурсантов» и повел за собой по едва приметной тропе. Но прежде чем расстаться с девушками, состоялось трогательное прощание с объятиями и поцелуями. Дик оставил сестрам свой лондонский адрес и велел обязательно приехать к нему после войны. А пока война продолжалась…

Хоронясь от чужого глаза, бретонец-проводник и его провожатые быстро шли по лесной тропе. По свежему солоноватому ветру чувствовалась близость моря. А вскоре, выйдя на опушку, они услышали и его шум – шипящий рокот океанского прибоя. Совсем близкое уже море хорошо проглядывалось сквозь поредевшие стволы сосен.

Тропа ушла в прибрежные скалы, крепко враставшие в белый песок. Пройдя еще с полкилометра, они наконец выбрались к рыбацкой ферме с длинным навесом для сушки сетей. На осушке торчала мачта вытащенного на песок парусного бота. Бретонец отвел гостей в сарай, где они с удовольствием устроились на ворохе старых сетей и рваных парусов. Общее томление нарастало: еще один бросок – через пролив – и вот он, спасительный берег Англии! Но именно этот бросок и был самым трудным на всем их пути. Немецкие гидросамолеты и моторные катера сновали вдоль всего северного побережья Франции, прочесывали местность и сухопутные патрули. Оставалось полагаться на ночную темень, счастливый случай да опыт британских моряков, которые уже не в первый раз выручали здесь своих летчиков.

Ближе к вечеру рыбак принес им нехитрый ужин – пару копченых рыбин, вареную брюкву и полкаравая хлеба. Все это исчезло в минуту. Ждали ночи, зарывшись в груду сетей и накрывшись парусами. С моря тянуло сырым холодком.

– Майкл, – попросил Лунь, – расскажите что-нибудь о Бэрриморе.

– О кей! – обрадовался Майкл, как будто ждал этой просьбы. – Однажды хозяин предложил своему приятелю: «Давай затащим в ванную дохлую лошадь. А потом я велю Бэрримору приготовить ванну. Он скажет: “Но там же дохлая лошадь!” А я отвечу: “Я знаю”». Так и сделали. «Бэрримор, приготовьте ванну!» – «Извольте, сэр, ванна готова!» – «Хм… Но там же дохлая лошадь!» – «Я знаю, сэр!»

– Это твой самый скучный анекдот про Бэрримора, – мрачно заметил Дик.

– Я знаю, сэр! – засмеялся Майкл.

Стемнело. Ближе к полуночи в сарай заглянул хозяин и позвал их наружу. Без лишних слов летчики и Лунь помогли рыбаку стащить бот на воду и, замочив ноги, впрыгнули в лодку. Бретонец отгреб подальше от берега. Сердце Луня колотилось как тогда, в Бресте, перед последним прорывом. «От Бреста до Бреста!» – усмехнулся он, вспомнив, что здесь, в Нормандии, есть тоже Брест, и тоже город-крепость. Только этот Брест в отличие от того, что на Буге, сдался немцам без боя.

Море покачивало. Бот переваливался с борта на борт, и рыбак не без труда поставил парус. Ветер впрягся в полотнище, как хороший битюг, и за кормой сразу же зажурчала, зашумела вода. Лунь сидел на самом носу и до боли в глазах вглядывался в ночную темень. Все маяки были погашены, дома на побережье были затемнены – ни огонька, ни проблеска. Весь мир был объят первозданной тьмой. «Кто и кого сможет найти в такой темени?» – подумал Лунь и тут же увидел силуэт дрейфующего катера. С катера их тоже заметили и, дав малый ход, подошли к боту. Это был торпедный катер и рядом с утлым баркасом смотрелся он весьма внушительно. Рыбак швырнул конец, и моряки его ловко подхватили, подтянув бот под самый борт. В четыре руки катерники приняли Дика, потом Майкла и наконец Луня с его неизменным чемоданчиком. Всех их тут же отправили в кубрик, и катер, взревев моторами, быстро набрал ход. Под подволоком кубрика светился синий плафончик. Летчики переговаривались с врачом, который поджидал их с термосом крепчайшего чая и сэндвичами. Лунь еще боялся поверить, что все уже позади, но кружка горячего чая, сдобренного хорошей толикой рома, и сэндвич с тунцом убедили его, что все будет хорошо.

В Ньюгэвэне, куда после двух часов бешеного лета по волнам прибыл катер, их встретила санитарная карета и тоже на полной скорости помчалась в сторону Лондона.

Глава третья Ночь в «Малой Венеции»

Утром Лунь проснулся на железной койке, стоявшей в небольшой комнатке с оконцем под потолком – то ли в камере, то ли в больничном изоляторе. Рослый негр-сержант принес ему тарелку порриджа с кусочком сливочного масла и кружку черного кофе. Он же препроводил потом Луня в служебный кабинет, где его встретил моложавый офицер в темно-синей морской тужурке.

– Капитан-лейтенант Моулди, – представился он.

– Майор Вебер, – ответил в свою очередь Лунь.

– Надеюсь, майор абвера? – усмехнулся Моулди, переходя на немецкий.

– Никак нет. Майор советской военной разведки.

– О, это интересно! А чем вы докажете, что вы не майор абвера?

– Ну, хотя бы тем, что у меня нет удостоверения агента абвера.

Моулди улыбнулся:

– Ценю ваш юмор. У нас есть союзнические контакты с Разведупром Красной Армии. Мы можем сделать запрос о вас?

– Конечно. Но скорее всего вы получите ответ, что такого сотрудника в их системе нет и никогда не было. В лучшем случае вам ответят, что я невозвращенец, перебежчик, а значит, пособник немецкой разведки.

– Логично.

– Может быть, еще один вариант. Они подтвердят и потребуют немедленной передачи меня в советское посольство. Ну, а уж там-то меня отправят на родину в 24 часа.

– Хорошо. Запрос отпадает. Тогда расскажите о себе поподробнее.

Лунь честно, утаивая лишь детали своей работы в Кёнигсберге, поведал свою закрученно-перекрученную историю. Но из всего рассказанного как раз именно его работа в Кёнигсберге интересовала Моулди больше всего.

– У вас осталась в Кёнигсберге своя сеть?

– Нет, с моим уходом она распалась.

– Возможно ли ее восстановить?

– Вряд ли. Такую сеть надо создавать заново.

– Кто был вашим резидентом в Кёнигсберге?

Лунь назвал кличку расстрелянного Орлана. Но Моулди хотелось знать больше. Он расспрашивал о структуре Разведупра в Москве.

– Думаю, вы об этом знаете больше, чем я, – пожал плечами Лунь. – Почти десять лет я прожил в Германии, а нелегалов меньше всего информируют о структурных изменениях в Центре.

Моулди прошелся по комнате, заложив руки за спину.

– Все, что вы рассказали, чрезвычайно любопытно. Когда-нибудь на пенсии вы напишете о своих приключениях неплохой детектив. Но я позволю себе напомнить вам одну мысль Макиавелли, который еще в своем замечательном XVI веке изрек: «Чтобы разведать намерения противника, некоторые полководцы подвергали мнимому изгнанию доверенных лиц, которые искали убежища у неприятеля, раскрывали его намерения и передавали их своим начальникам».

– Я знаю это изречение. Но, полагаю, ко мне оно никак не относится. Во-первых, для советских полководцев вы не являетесь противником. А во-вторых, если бы моим начальникам понадобилось внедрить в вашу систему своего агента, они выбрали бы для этого не такой громоздкий и не слишком убедительный путь.

– Адмирал Канарис не отказался бы от услуг человека с вашей биографией…

– Если бы я был агентом абвера, господин Заритовский не стал бы переправлять меня сюда, рассекречивая «цепочку». Он разобрался бы со мной еще в Берлине.

– Ну, насчет господина Заритовского – с ним самим еще надо разобраться. Он и так слишком многое взял на себя. А человеку свойственно ошибаться, не так ли?

– Если бы я был агентом абвера, то не стал бы брать с собой свою форму и немецкие документы. Да и вся легенда была бы много проще и убедительнее.

– Ваш мундир может быть тоже уловкой. А вот легенду мы проверим на детекторе лжи. На все мои вопросы отвечать коротко – только «да» или «нет».

И Луня отвели в другую комнату, где на большом столе стояли какие-то неведомые ему приборы, опутанные проводами. Ему велели разуться, а потом посадили в кресло с высокой спинкой, прикрепили датчики к шее, груди, к запястьям, вискам и даже между пальцами ног. Сердце его заколотилось. «А вдруг это разновидность “электрического стула”? Как врубят ток, так и почернеешь?» Но никто не собирался его умерщвлять. За пульт села светловолосая женщина в морской форме. Моулди подошел к Луню и, вперив взгляд в его зрачки, стал задавать вопросы:

– Вы Вальтер Вебер?

– Нет.

– Вы агент абвера?

– Нет.

– Вы русский?

– Да.

– Вы советский разведчик?

– Да.

– Вы говорите по-английски?

– Нет.

– Вы женаты?

– Нет.

– У вас есть особые цели в Англии?

– Нет.

Исследование на детекторе продолжалось, как показалось Луню, бесконечно долго. Он ответил на десятки вопросов, пока с него не сняли наконец датчики. Его отвели в комнату-камеру-изолятор. Оставили в покое, покормили весьма скромным обедом, а после «файв-о-клока» снова привели в кабинет Моулди. Тот ничего не сказал о результатах, полученных на детекторе лжи. Но судя по тону, с каким он теперь разговаривал со своим подопечным, они его удовлетворили. Он даже предложил сигарету, и Лунь учтиво закурил.

– Если мне окажут доверие, я его оправдаю, – вкрадчиво заметил он.

– Насчет доверия решаю не только я, – выпустил изумительно ровное кольцо дыма Моулди.

– Понимаю. Простите за нелепый вопрос, но мне хочется его задать.

– Я вас слушаю.

– Не знаете ли вы каких-либо анекдотов про слугу Бэримора?

Моулди улыбнулся, согнав с лица, напыщенное выражение.

– Знаю, конечно! Итак, Хозяин спрашивает: «Бэримор, что это за жуткий вой за окном»? – «Это собака Баскервиллей, сэр!» – «Бэримор, что это за дикий вопль на болотах?» – «Это кошка Баскервиллей, сэр!» – «Бэримор, а что это за глубокая леденящая душу тишина на озере?» – «Это рыба Баскервиллей, сэр!» Вы что, проверяете меня, настоящий ли я англичанин?

– Да, сэр! Я окончательно убедился, что имею дело с англичанином, – в тон ему ответил Лунь.

Анекдот снял напряженность в их отношениях. И Моулди спросил почти дружески:

– Вы в Лондоне впервые?

– Впервые.

– Моя помощница Сильва покажет вам город.

– Буду чрезвычайно признателен!

– Отдыхайте пока.

* * *

На следующее утро в камеру к Луню заглянула помощница капитан-лейтенанта Моулди – Сильва. Она оказалась весьма худощавой особой лет тридцати в укороченной шотландской юбке и черном берете.

– Вы готовы к прогулке, сэр? – спросила она, улыбаясь по-свойски.

– Готов, миссис.

– Ой, только не называйте меня этим ужасным словом! – засмеялась Сильва. – Я – Сильва. И этого достаточно!

Лондон, несмотря на свежие руины, обилие людей в форме и камуфляж больших фасадов, не производил впечатления прифронтового города. Во всяком случае, Минск после ковровой бомбардировки 24 июня выглядел намного ужаснее. Здесь же жизнь текла по привычным руслам мирного времени столь же накатанно, как вершили свой бег черные автокэбы таксистов или двухэтажные автобусы. Ну разве что на крышах высоких домов торчали кое-где наблюдатели с биноклями, направленными в небо, да из Гайд-парка торчали стволы зенитной батареи.

– Я буду говорить тихо, – предупредила Сильва, – потому что, сами понимаете, лондонцы сейчас не любят немецкую речь.

Сильва оказалась неплохим гидом. Она тараторила без умолку, поражая своего подопечного самыми неожиданными сведениями:

– Вы знаете, у нас в Лондоне нет воробьев и трамваев. Трамваев нет потому, что их вытеснили двухэтажные красные автобусы, которые бы задевали своими крышами контактную сеть. Куда исчезли воробьи, удивляются и сами старожилы. Может быть, их вытеснили голуби, которые развелись тут в преогромном количестве.

Первым делом Сильва отвела своего подопечного в Тауэр.

– Обратите внимание на этих воронов. По легенде, пока в Тауэре будут жить вороны, королевский трон будет незыблемым. Поэтому их подкармливают здесь специальные служители. Эти вороны – потомки тех птиц, которые расклевывали тела изменников британской короны.

«Символическое начало! – усмехнулся про себя Лунь. – Воспитательное. Ну, ну, воспитывай меня дальше, крошка!»

В Тауэре стояла зенитная батарея, и Лунь привычным оком отметил калибр и число стволов. Но больше всего его поразила лошадь, которую водили у ворот Тауэра в конском противогазе. Общество «Наши немые друзья» собирали пожертвования на изготовление противогазов для животных.

– Считается, что у Лондона есть тринадцать символов, – продолжала рассказ Сильва. – Это Тауэр, парламент, собор Святого Павла, Букингемский дворец, Тауэрский мост, Вестминстерское аббатство, кэбы-такси, красные двухэтажные автобусы, королевские гвардейцы в красных мундирах, красные почтовые ящики, красные телефонные будки, стражники Тауэра в красных камзолах, ну и полисмены в черных шлемах.

– А пабы?

– Да, и пабы, конечно, тоже. Посидим в пабе? – предложила Сильва.

– Нет.

– Почему? – удивилась девушка.

– У меня нет денег.

– У меня есть.

– Не в моих правилах, чтобы расплачивалась женщина.

– Но это не мои деньги, – улыбнулась Сильва. – Мне выдали их специально для нашей прогулки. Их не так много, но на паб хватит.

– Ну, что ж, тогда заглянем.

В пабе было полутемно и дымно от многочисленных трубокуров. Они сели к окну и заказали: Сильва – кофе, а Лунь кружку эля.

– Никогда не пробовал настоящий английский эль. Только читал.

– Вы много читали?

– Старался не отказывать себе в этом удовольствии.

– А что читают русские из английской литературы?

– Шекспир, конечно, Свифт, Даниель Дефо, Стивенсон, Диккенс, Конан Дойль…

– О, прилично!

– А что читают англичане из русской литературы?

Сильва немного замялась:

– Толстой, – вспоминала она, – Достоевский… И этот – Купер… Купри…

– Куприн?

– Да, я очень люблю его рассказы из русской жизни. Вы мой первый русский знакомый. («Первый русский клиент» – мысленно поправил ее Лунь.) И мне интересно с вами.

– А мне с вами, – дипломатично солгал Лунь, который с удовольствием побродил бы по Лондону один, без конвоира. Он еще раз рассмотрел свою спутницу. Даже в романтической полутьме паба краше она не показалась: острый галочий нос, слишком маленький подбородок… Хороши были пышные волосы, окрашенные в черный цвет, и глаза – чуть раскосые с выражением скрытого превосходства.

Он знал, что по правилам вербовочной игры эта прогулка закончится сексом. Не знал только, хватит ли ему страсти, чтобы провести с этой красоткой классический ближний бой. А впрочем, как говаривал Орлан, полюби и страшненькую: Бог сжалится – красивую пошлет. Красивую он ему уже посылал, но слишком быстро взял к себе. Лучше Вейги, интереснее, красивее ему еще не встречались. Ни Мария, ни тем более Сильва даже близко не могли стать рядом с длинноногой, нежногрудой улыбчивой Вейгой! О, Вейга…

– Скажите мне что-нибудь на русском, – попросила Сильва. – Я хочу послушать мелодику языка.

Лунь задумался, потом повел из глубины души:

Какой ты стала позабытой, строгой И позабывшей обо мне навек. Не смейся же! И рук моих не трогай! Не шли мне взглядов длинных из-под век. Не шли вестей! Неужто ты иная? Я знаю всю, я проклял всю тебя. Далекая, проклятая, родная, Люби меня, хотя бы не любя!

Сильва благодарно улыбнулась:

– Я поняла, что это стихи. О чем они?

– О любви… Это стихи Павла Васильева.

– Из русских поэтов я слышала только про Пушкина… Но я учила романо-германскую филологию. Была и в Италии, и в Германии.

– А где вы бывали в Италии?

– В Риме и в Венеции… О, я вам покажу одно интересное место в Лондоне – Малую Венецию! – предложила Сильва. – Никогда не слышали о ней?

– Нет. А где она находится?

– Идемте. Это недалеко отсюда. И я как раз там живу.

Район, который так и назывался – «Литл Венис», располагался вдоль извилистого канала, соединявшего городское озеро с Темзой. У бетонной набережной стояли длинные крытые лодки – плавучие дома, в которых жили местные «венецианцы»: помесь гондол с китайскими джонками. Жили в них со всеми удобствами, судя по водопроводным шлангам и электрическим кабелям, переброшенные на борта этих жилых «гондол». На их крышах стояли вазоны с цветами, птичьи клетки, плетеные коробы, чемоданы и даже лежали велосипеды.

Одна из таких «лондонджонок» только что снялась со швартовых, хозяин-шкипер запустил подвесной мотор на транце, и длинная узкая гондола скрылась в тоннельном проходе под ближайшим мостом.

– А это моя лодка! Вообще-то, это жилье моего брата, но сейчас он воюет в Африке, а я обитаю тут. Прошу!

Сильва отперла невысокую дверцу в торце надстройки, и Лунь, пригибаясь, вошел вслед за хозяйкой в узенькую каюту, которая служила и гостиной, и кухней одновременно. Тут с трудом могли разместиться четыре человека. На откидном столике теснились электроплитка, кофеварка, соковыжималка, тостер…

Сильва включила кофеварку и провела гостя в корму. За ширмой-гармошкой оказалась узенькая спаленка с двумя койками по бортам.

– Если откинуть эти створки, то кровати объединяются в одно ложе.

Сильва показала, как это делается, да так и оставила.

– И давно вы здесь живете?

– С тех пор как боши разбомбили наш дом на Бейкер-стрит.

– У меня тоже дом разбомбили… В Мемеле. И жена там погибла.

– Сочувствую вам очень… Ой, кофе готов! Давайте поужинаем!

– Только, чур, я готовлю! У вас картошка есть?

– Есть.

– А яйцо найдется? И луковица. Я свое любимое блюдо приготовлю – драники.

Через десять минут Лунь разложил на тарелки поджаристые оладьи из тертого картофеля.

– Эх, жаль сметаны нет!

– Да и без сметаны так вкусно! – восхищалась Сильва. – Вы прекрасный повар!

Смеркалось, и Сильва задернула на оконцах маскировочные шторки, зажгла свечи и разлила по рюмкам виски.

– За ваш корабль! – приподнял свою рюмку Лунь. – За его счастливое плавание!

– Англичане говорят так: сломай дом, построй корабль! – улыбнулась Сильва. – Мой дом уже сломан. И корабль построен. Давайте лучше выпьем за наше знакомство. Оно, конечно, вынужденное и даже служебное. Но мне бы хотелось думать, что мы познакомились сами, случайно – в метро…

– Тогда уж лучше не в метро! – подхватил идею Лунь. – Давайте в Париже, перед войной. На Монмартре…

– Я была в Париже перед войной!

– Тем более! Я вошел в кафе, а вы сидели у столика возле окна. Почти все места были заняты. Гарсон сказал, что если мадмуазель не возражает, то он может посадить меня за ее столик.

– Мадмуазель не возражает…

– И тогда мы сделали по глотку этого напитка!

– И у мадмуазель закружилась голова. И она стала рассказывать свои любимые анекдоты про слугу Бэримора… Интересно, какие анекдоты рассказывают немцы? Мне кажется, у них проблемы с юмором.

Лунь напряг память:

– Ну, например, такой. Звонок в полицию. «Алло, там какой-то мужчина насилует в парке мертвую женщину!» – «Сейчас выезжаем!» Через минуту в трубке снова тот же голос: «Извините, я ошибся. Она – англичанка!»

Сильва вспыхнула:

– Это гнусная геббельсовская клевета на английских женщин!

– Вы готовы ее опровергнуть? – дерзко спросил Лунь.

– Я готова ее опровергнуть, – тихо произнесла Сильва и смело посмотрела в глаза своему гостю.

– Опровергнуть на деле?

– Опровергнуть на деле, – как эхо повторила девушка и покусала слегка пересохшие губы.

Лунь взял ее ладони и приложил к своим щекам. Пальцы Сильвы погладили его по вискам. Он притянул ее к себе, с радостью ощущая, как покорно льнет к нему женское тело. Волосы, упавшие к нему на шею, источали какие-то неведомые ему ароматы Туманного Альбиона. Поцелуй в нежное местечко за ухом, потом легкий присос в шею заставил девушку встать и стянуть свою блузку. Он помог расстегнуть ей черный шелковый бюстгальтер и оторопел при виде налитых, идеально округлых грудей, увенчанных вишневыми ягодками. Это были не девичьи бутоны, это была грудь настоящей женщины, набравшая всю свою соблазнительную спелость. Лунь потянулся к ней губами, но тут истошно завыла сирена воздушной тревоги. Нагло, зло, тяжело гудели моторы немецких бомбардировщиков.

– Никуда не пойдем! – перехватила его тревожный взгляд Сильва. – Остаемся здесь. И назло Гитлеру займемся любовью!

Ох, и славно позлили они Гитлера в эту ночь!

Где-то в районе Падингтонского вокзала грохотали взрывы бомб и заливисто тявкали зенитки. Лунь надежно прикрывал своим телом свою новую подругу и новая подруга, не обращая внимания на воздушный бой, подбрасывала своего партнера с испанской страстью! Вот так, вот так, вот так любят англичанки! И пусть не сочиняют об их бесстрастии гнусные басни! В какофонию войны – свисты и взрывы, вой и трескотню – вплетались жаркие вздохи Сильвы, ее сладкие стоны и восторженные вскрики. Они творили жизнь посреди разбушевавшейся смерти.

И вдруг лицо девушки стало прекрасным, оно просияло такой негой и таким счастьем, что Лунь невольно залюбовался ею. О, как прав был Флобер, утверждая, что худоба – мать сладострастия! Сильва выскользнула из-под него и, словно рябина на снегу, вспыхнули на миг ее шарики-соски – теперь она прикрывала его от железных птиц, бороздящих лондонское небо. Должно быть, лодка раскачивалась от их толчков и от бортов разбегались волны… Самолеты давно улетели, а они все еще продолжали свою неистовую любовную скачку.

* * *

Утром, наскоро позавтракав яичницей с беконом и недопив кофе, они отправились в офис на Бери-лэйн. Только теперь, проходя мимо дымящихся развалин многоэтажных домов, обходя кирпичные груды руин, Лунь понял, какой мощный налет они пережили там, на утлом челноке посреди бушевавшего моря огня.

Моулди встретил их на пороге своего кабинета.

– Ну и как вам Лондон? – спросил он, усаживаясь в кресло, спросил так, словно и не было ночной бомбардировки.

– Он великолепен, сэр! – совершенно искренне воскликнул Лунь.

Моулди усмехнулся и понимающе покосился на Сильву.

– И какие у вас планы на жизнь? – лицо Моулди быстро приняло серьезно-деловое выражение.

Лунь все еще улыбался, не в силах отрешиться от ночных радостей.

– Я бы хотел остаться в Лондоне навсегда.

– Важно понять, хотел бы Лондон, чтобы вы остались в нем навсегда? Сейчас Лондону важнее, чтобы вы остались на время войны в Германии, а не здесь. Вы военный человек и ваше место на войне.

– Я понимаю, сэр…

– Мне приятно, что вы меня правильно понимаете. Надеюсь, вчерашняя прогулка несколько сблизила вас с миссис Джонстон?

– Безусловно, сэр.

– Это очень важно. Ведь вам предстоит работать вместе.

– Я уже это понял. Готова ли миссис Джонстон работать со мной?

Сильва чуть заметно улыбнулась:

– Я готова работать с вами.

– Превосходно! – подытожил Моулди. – Тогда поговорим о деле подробнее.

Из всего сказанного Лунь понял одно: Англию серьезно беспокоит морская блокада Британии и в Данциге, где находится мощная судоверфь, которая строит подводные лодки, действует некая группа агентов МИ-6 – в ее работе и предстоит принять участие им с Сильвой. Кто они, что они – знать об этом Луню не полагалось. Его задача на первых порах была проста: выполнять все указания Сильвы.

– Вы приедете в Данциг как муж и жена, состоящие в неформальном браке. В остальном в вашей судьбе и в вашей истории, господин Вебер, ничего не меняется. Вы по-прежнему отставной майор вермахта, инвалид, который познакомился в Париже с замечательной фройляйн Сильвой, влюбился в нее и увез ее в Германию. Вы увезете ее в Данциг, где будете заниматься вашей прежней работой. То есть работать портье в отеле. В гораздо более престижном отеле, чем тот, в котором вы служили в Берлине. Это отель «Ганза», а Сильва будет работать в нем горничной. Ваши рабочие места уже «забронированы». Жить будете там же, в отеле, в служебном номере. Постарайтесь до мелочей разработать историю вашего знакомства в Париже и заучить ее, так чтобы никаких разночтений у вас не было. Каждый из вас потом расскажет мне вашу «лав стори» во всех подробностях.

Ну, а пока приглашаю на ланч!

Глава четвертая «Я пью только кальвадос!»

«Ну, вот, у меня теперь новая Клара! – поздравил сам себя Лунь. – Везет же мне на служебных жен!» Он обнимал Сильву за плечи, в кубрике торпедного катера. Катер нещадно трясло и швыряло на крутой волне, он перепрыгивал с гребня на гребень, как телега с ухаба на ухаб. Усидеть можно было, только крепко обнявшись и упершись ногами в ножки столика. К тому же Сильву изрядно укачало еще в прибрежной зоне – до выхода в Ла-Манш.

– Да, у тебя на лодке было намного уютнее! – пытался он ее развеселить. – Качало, конечно, но гораздо более приятно…

– Мы сами себя качали, – вымученно улыбалась девушка. – Ни за что бы не стала моряком.

– Ну, вот, а еще говорят, что англичане – морская нация!

– Сейчас я не англичанка. Я просто женщина, которую зачем-то запихнули в эту железную коробку и стали подбрасывать.

– Еще полчаса – и мы во Франции! И ты станешь француженкой. А в Париже обязательно сходим в тот ресторанчик, где мы познакомились.

– Это было кафе, если ты помнишь.

– Хорошо бы узнать его название.

– И имя гарсона, который нас познакомил.

Лунь нежно поцеловал ее в уголок губ. Она ответила ему вялым поцелуем.

– А не заняться ли нам любовью прямо сейчас – назло Гитлеру? Здесь так подбрасывает, что даже двигаться не придется!

Она не отреагировала на его шутку. Уткнулась носом в плечо, отчего еще больше стала похожа на большого галчонка.

Через полчаса катер сбросил обороты, пытка тряской закончилась, но закачало еще сильнее, так, что даже Лунь почувствовал приступ тошноты. В кубрик вошел лейтенант в мокром плаще и жестом пригласил их к выходу.

Рыбачий бот подошел почти вплотную, грозя навалом на катер. Лунь перепрыгнул с борта на борт первым и в четыре руки, вместе с рыбаком принял Сильву, а затем ее баул. С бота же перескочили друг за другом трое новых, спасенных «Ланцугом», летчиков.

Все прошло как нельзя лучше. Катер дал ход, круто развернулся и тут же исчез в ночном сумраке. Бот медленно пошлепал к берегу. Это была все та же рыбацкая ферма, где месяц назад Лунь с летчиками поджидал оказии. И даже чемодан его сохранился вместе с упакованным мундиром и словарями! «Прямо, как в камере хранения!» – изумился он. Сильва была немало удивлена и даже огорчена, когда он переоделся в немецкую форму.

– Ну, ты как настоящий фашист! И ты хочешь, чтобы я гуляла с тобой в таком виде по Парижу?!

Однако погулять по Парижу им не пришлось. Поезд Париж – Берлин уходил ровно в полдень, и они едва успели на него, попав в плотную привокзальную облаву. Лунь вывел Сильву сквозь кольцо оцепления, обнимая ее за талию. И лейтенант, возглавлявший проверку документов, только козырнул ему.

– Вот видишь, зачем я щеголяю в этом мундире, – нагнулся к уху спутницы Лунь. – Это мой лучший пропуск везде и всюду.

– Все равно очень противно видеть тебя в этой форме.

– Потерпи. Осталось недолго. В Данциге ты меня увидишь в ливрее швейцара.

– Портье.

– Невелика разница. Майором быть лучше.

– А ты честолюбивый!

– А ты сексигерл!

– А ты…

Сладкая парочка обнималась и ворковала на перроне Нордюгар. Пожилой проводник помог им устроиться в купе 1-го класса. Слава богу, попутчиков не оказалось и до Берлина они доехали вдвоем.

В Берлине Лунь повеселел. Серые громады имперских зданий, красные флаги со свастикой над парадными подъездами, берлинские трамвайчики, сновавшие через речные мосты, колючая готика кирх – все было так привычно, знакомо, что ему показалось, будто он вернулся на родину после долгой разлуки. Четыре недели, проведенные в Лондоне, казались невероятным сном. Здесь же, в Германии, начиналась реальная жизнь, которой Сильва толком не знала и которая угнетала ее уже загодя.

В поезде на Данциг Лунь переоделся в штатское – пиджачную пару и серый дорожный плащ – и превратился в бюргера средней руки. Однако майорское удостоверение держал наготове.

Данциг за двадцать лет вольного статуса не утратил ничего немецкого из своего облика, из ганзейского образа жизни. Портовый город переполняли военные, в основном моряки кригсмарине. Торговые суда большей частью стояли на приколе, а над портом висели аэростаты воздушного заграждения. Днем сухогрузы отстаивались, а по ночам ходили в Швецию.

Они без труда нашли отель «Ганза» – шестиэтажное здание в стиле конструктивизма. Сильва оставила его в кафе напротив вместе с вещами, а сама ушла в отель выяснять обстановку. Конечно, было немного обидно, что эта девица верховодит им в его родной стихии, в стране, где он чувствует себя, как рыба в воде. Но правила игры предписаны английским начальством. И надо было зарабатывать право на жизнь в безопасной стране. Самое главное, что не придется вживаться в новую роль. Все тот же отставной майор-инвалид сменил работу портье берлинского отеля на работу в данцигском. «Зачем он это сделал? Может быть, здесь будут больше платить? Тогда все логично. Поссорился со своей гражданской женой, нашел новую – молодую к тому же – подругу и приехал в Данциг. А если зарплата будет еще ниже?»

От напряженных раздумий его отвлекла Сильва, которая сделала ему знак через стекло витрины. Лунь подхватил легкий чемодан и тяжелый баул – «что она туда напихала?» – и вышел на улицу.

– Все в порядке! Мы приняты на работу! – радостно объявила Сильва, заметно повеселев.

Номер, в котором им предстояло жить, располагался на втором этаже служебного коридора, и Лунь первым делом проверил пути скрытного ухода. Окно спальни выходило во двор-колодец, и можно было выйти по карнизу по водосточной трубе, а там съехать вниз. Да и просто спрыгнуть можно, если что… Хотя с поврежденными позвонками не очень-то теперь распрыгаешься… Зато из второго окна можно было перелезть на пожарную лестницу.

Свое новоселье они отметили на широком ложе, совершив древний языческий акт в честь богини любви и плодородия. Из-за не очень толстой стенки радиоприемник заходился веселым маршем «Зеленый егерь»…

* * *

Обязанности нового портье в отеле «Ганза» были несложны: он выдавал ключи от номеров немногочисленным постояльцам и принимал их, когда кто-то уходил или съезжал. При этом всегда внимательно осматривал прикрепленные к ним деревянные колобашки, похожие на груши. На них был выжжен номер комнаты. Но не это интересовало портье. Если на одной из колобашек он обнаруживал «случайно» приклеившийся крохотный уголок от почтовой марки – почти незаметный – в два-три зубца – он откладывал этот ключ в ящик своего бюро, а потом перекладывал себе в карман и уносил после дежурства домой. Там Сильва отвинчивала колобашку, извлекала из нее тоненькую трубочку папиросной бумаги и перекладывала себе в пудреницу. Ключ-контейнер она сама передавала тому, кому надо. И извлеченную записку тоже отправляла по одному ей известному адресу.

Что было в записках, Лунь мог только смутно догадываться. Неподалеку от «Ганзы» находилась проходная судоверфи, где строились подводные лодки для кригсмарине.

У отставного майора была более чем скромная роль – безмолвного передаточного звена и только. Большего ему пока не доверяли, и кроме Сильвы, никого из ее здешних коллег по МИ-6 он не знал. Да он и не стремился к большему, исповедуя старинную мудрость: чем меньше знаешь, тем крепче спишь. Правда, спал он весьма чутко и просыпался от малейшей помехи – сказывались годы нелегальной жизни за границей. Да и с Сильвой тоже было не разоспаться: у них в самом разгаре цвел медовый месяц! И это сладкое безумие выбивало обоих из суровой колеи нелегальной жизни.

Только один раз они серьезно повздорили. Лунь назвал Черчилля политиканом, подтолкнувшим Гитлера на войну с Советским Союзом. Сильва вступилась за своего лидера.

– Не говори глупостей!

– Да, именно Черчилль зажег Гитлеру зеленый свет! – пытался обосновать свое обвинение Лунь. – Именно он гарантировал ему войну на один фронт, на те самые полгода, за которые фюрер планировал разбить СССР. И он свое обещание выполнил. И даже перевыполнил: война идет уже второй год без участия британских войск в Европе.

– Ну, откуда ты можешь знать, как и о чем они договорились? – возмущалась Сильва.

– Мне сообщил об этом Рудольф Гесс!

– Гесс? Ты что, с ним встречался?! Или, может быть, он тебе в письме признался?

– Мне не нужно с ним встречаться, чтобы понять, зачем он прилетел в Англию.

– Зачем?

– Чтобы совершить торг: вы нам гарантию, что не ударите в тыл во время Восточной кампании, мы вам – гарантию, что не высадимся на островах. Гесс всего-навсего посредник между Гитлером и Черчиллем. Но без него они не могли бы встретиться ни на каких секретных переговорах.

– Это только твои домыслы!

– Дорогая, я в разведке уже пятнадцать лет! И кое-что понимаю в военно-политических играх. Поэтому мои домыслы могут быть очень близки к истине. Ты не согласна со мной, тогда ответь мне, зачем Гессу надо было прилетать в Англию за месяц до нападения на Советский Союз?

– Гесс просто сумасшедший!

– Таким его объявил Гитлер! Ну, не мог же он сообщить всему миру, что отправил Гесса с миссией мира в Британию?! Нужна была маскировка, нужно было успокоить мировое мнение, что Черчилль ни на какие переговоры с фашистами не пойдет. Какие могут быть переговоры с сумасшедшим? И Черчилль наверняка не встречался лично с Гессом. Для этого у него немало доверенных лиц. Да и дискуссий особенных не было. Гесс привез сделку, в которой Черчилль крайне нуждался. Ему, как воздух, было необходимо, чтобы Гитлер напал на Сталина и отвлекся, хотя бы на время от Британии. Они дали друг другу год перемирия – негласного, конечно, замаскированного под воздушно-морскую войну! Разве теперь этого не видно?!

– Я не сомневаюсь, что эту мировую войну развязал твой Сталин! И никто в мире не сомневается в этом. В цивилизованном мире! Если бы Сталин не заключил с Гитлером договор о дружбе и не позволил ему напасть на Польшу, никакой мировой войны бы не было!

– Погоди, погоди! Но годом раньше Черчилль и Чемберлен позволили Гитлеру напасть на Чехословакию. Это не начало мировой войны? И они же не возражали, когда Гитлер присоединил Австрию. Договор Молотова – Риббентропа – это всего лишь эпизод в уже начавшейся катастрофе.

Я не выгораживаю Сталина. Но я хочу объективности: Вторая мировая война началась не 1 сентября 1939 года. Она в тот день только продолжилась и расширилась. И Гитлер не спрашивал разрешения у Сталина присоединить к Германии отторгнутый Саар. Он делал это на виду у всей Европы. И первой спустила ему с рук свои провинции, отвоеванные ценой Седана и Вердена, Франция со всеми своими многомиллионными колониями! Вот тогда она и началась, Вторая мировая – 1 марта 1935 года. А потом полыхнула Испания, в которой уже тогда обозначились все нынешние участники мировой бойни.

– С тобой слишком хорошо поработали твои комиссары!

– Я сам могу поработать с любым комиссаром! Просто тебе не хватает информации!

Лунь схватил в запале спора утюг, стоявший на подоконнике, и Сильва с опаской на него посмотрела.

– Вот, утюг! Его забыли включенным на простыне. Возник пожар. Но скажи мне, что считать началом пожара – когда утюг перегрелся и затлела простыня или когда от нее занялась штора, или когда уже загорелась вся мебель в комнате? Я считаю, что пожар начался тогда, когда нерадивая хозяйка включила утюг в розетку, а сама ушла.

– Но она ведь могла вернуться в любую минуту и выключить утюг!

– Правильно! Но она не вернулась! Более того – она даже не учуяла запаха, когда под утюгом задымилась простыня. Утюг включили в Версале в 1919 году. Простыня, то есть Саар, задымился весной тридцать пятого. Франция с Англией еще могли выдернуть шнур из розетки, то есть одернуть зарвавшегося фюрера, который всего лишь два года был у власти. Но они этого не сделали. Не учуяли дыма начинавшегося пожара. А потом полыхнула штора – Австрия. А потом загорелась мебель – Чехословакия. И уж только потом занялась вся квартира – Польша. Так когда же начался пожар?

Сильва надулась и перестала отвечать на его вопросы. Да и у Луня хватило благоразумия прекратить этот спор. Примирило их роскошное шелковое одеяло на двуспальном ложе…

* * *

Лунь стоял за конторкой портье и читал «Данцигер альгемайне», когда к нему подошла горничная Терезия:

– Господин Вебер, ваш старый друг ждет вас в вашем номере. Он просил вас подняться к нему. А меня – временно подменить вас.

– Какой еще, к черту, старый друг? – проворчал Лунь, предчувствуя недоброе.

Он не спеша поднялся на второй этаж. Дверь номера была почему-то приоткрыта – Сильва дома? Но вместо Сильвы из угла в угол комнаты прохаживался невысокий, но крепко сбитый франт в твидовой тройке и ярко начищенных штиблетах. Он сделал руками приветственный жест и поспешил закрыть дверь за вошедшим.

Все вещи были разбросаны. Даже лифчик Сильвы был вывернут наизнанку и валялся на подоконнике. Зато его мундир был аккуратно повешен на плечики поверх спинки стула.

– Что это значит? – убитым голосом спросил Лунь, хотя уже совершенно ясно обо всем догадался.

– Это значит, господин майор, что ваша сожительница – английская шпионка! – огорошил его незнакомец и залюбовался произведенным эффектом: у Луня подкосились ноги и он почти рухнул в кресло.

– Этого не может быть… – прошептал он побелевшими губами. Ему не надо было играть роль ошеломленного мужа, он и в самом деле был совершенно обескуражен, смят, растерян – да просто убит: провал! Именно так он себе и представлял его в страшных снах.

– Этого не может быть, не может быть… – повторял он, пытаясь взять себя в руки и хоть как-то защищаться.

Но незнакомец не давал ему собраться с мыслями:

– Почему вы считаете, что этого не может быть? – сверлил он его стальным взглядом. – У вас есть иные аргументы?

– Она так ненавидела англосаксов… Особенно после того, как они разбомбили Везель.

– Серьезный аргумент! – усмехнулся наглый тип. – Я обязательно приму его к сведению. А почему вы не спрашиваете, кто я?

– Раз вы ищете английских шпионов, значит, вы из гестапо.

– Поразительная проницательность, господин майор! Вас не проведешь на мякине! Да, я из гестапо – следователь по особо важным делам Густав Краузе.

Краузе достал удостоверение с маленьким фото, раскрыл его на несколько секунд, давая своей жертве полюбоваться, насколько хорош он в гестаповском мундире.

– Прошу отвечать на мои вопросы быстро. Если будете задумываться, я стану считать, что вы сочиняете ответ. Итак, сколько времени вы живете с фрау Готье?

– Почти полгода.

– Где и при каких обстоятельствах вы с ней познакомились?

– В Париже. Я зашел в кафе на Монмартре, и гарсон сказал, что все столики заняты, но есть одно место, где сидит дама, и если она не против… Дама – это была фройляйн Готье – согласилась на мое соседство.

– Мадмуазель Готье, – поправил его Краузе.

– Нет, фройляйн. Потом выяснилось, что она считает себя фольксдойче и не выносит французов.

– Хорошо. Каким образом и с какой целью вы оказались в Париже?

– Позвольте небольшую предысторию. Иначе вы не поймете, зачем меня понесло в Париж… Мы с моим фронтовым товарищем заключили договор: если кто-то из нас будет убит, другой не оставит без помощи его вдову. Вальтер погиб в июле сорок первого под Минском. И когда меня комиссовали из вермахта по инвалидности, я стал помогать его вдове. Поскольку моя жена погибла в Мемеле, вдова друга со временем стала моей гражданской женой. Но я не мог любить ее так же сильно, как свою Вейгу. Наши характеры, наши привычки были слишком разными. Я решил уйти от нее, но чтобы не убивать ее своим уходом, я сказал ей, что меня снова призвали в вермахт и я отправляюсь служить во Францию.

– Почему именно во Францию, а не в Бельгию или в Австрию?

– Я с юных лет мечтал побывать в Париже. Столько слышал о нем, столько читал… Дюма, Флобер, Бальзак, Мопассан! И тут решил – сейчас или никогда. Пока жив…

– Понятно. Увидеть Париж – и умереть! И вы, конечно же, отправились в «Мулен Руж», на Монмартр… И надели мундир, чтобы покорять француженок…

– Нет, я как любой немец люблю военную форму. Люблю быть в мундире, тем более в покоренной стране. Ведь мы же сейчас взяли реванш за Верден и за Версаль!

– Охотно верю в ваш патриотизм, господин майор! Судя по вашим наградам, вы неплохо сражались. Но чем могла покорить вас эта мадмуазель или фройляйн? Она некрасива, как большинство француженок. Такой бравый мужчина, как вы, мог бы найти что-нибудь и поинтересней.

– Скажу вам как мужчина мужчине – она оказалась бесподобной в постели. И к тому же хорошо готовит. А ведь настоящая женщина проявляет себя прежде всего в постели и на кухне.

Лунь нес всю эту ахинею, чтобы получить хоть кратчайшую передышку для осмысления ситуации. Сильва в гестапо, но она его пока не выдала. Иначе разговор был бы в другом месте и с другими интонациями.

– И вы решили связать с ней свою жизнь? Почему вы поехали из такого прекрасного города, как Париж, в этот провинциальный Данциг?

– Вы же знаете, быстрее отпуска кончаются только деньги! Надо было искать работу. Сильва сказала, что в Данциге у нее есть кузен, который может устроить нас на работу в отеле.

– Вы знакомы с ее кузеном?

– Она обещала познакомить…

– А с кем она вообще здесь встречалась?

– Только с коллегами по работе. Точно ответить на этот вопрос не могу, поскольку работа у меня суточная. Но она редко отлучалась из дома. Разве что в магазины или на рынок. Но и туда чаще всего мы ходили вместе.

– Вы замечали в поведении жены что-нибудь подозрительное?

– Я человек ревнивый… И если бы заподозрил ее в чем-то, то мы бы немедленно расстались! Но она не давала поводов для ревности.

– Я не о любовных интрижках спрашиваю!

– Нет, за радиопередатчиком я ее никогда не видел.

– Ценю ваше чувство юмора! Но я спрашиваю серьезно!

– На фронте только юмор спасал нас от помешательства. Простите, за неуместную шутку, господин Краузе!

Лунь опять выиграл несколько секунд для размышлений. Гестаповец сыпал вопросами, как из пулемета. Но теперь – в потоке извинений – можно было слегка собраться и разобраться.

Увы, Сильве, он ничем помочь не сможет. Надо спасать свою шкуру! Пока что можно еще играть роль недотепы, которого шпионка использовала как свое прикрытие. Такое может случиться с каждым.

– Я понимаю всю важность вашей работы для фатерланда…

Если Сильва подтвердит легенду их знакомства, которую Лунь изложил гестаповцу – а она знает ее назубок, столько раз прорабатывали! – то шансы выкрутиться из этой беды есть. Если только его не сдаст тот, кто приносил ему ключи. Но может, он уцелел?!

– До меня только сейчас начинает доходить весь ужас того, что произошло. У меня нет оснований не верить гестапо, не верить вам, господин Краузе. Гестапо не ошибается. Так нас учили, – Лунь сыпал фразами, не давая следователю вставить очередной вопрос. Теперь он перешел в наступление! – Я невольно стал пособником этой проходимки. Это моя вина! Чем я могу ее искупить?

Но Краузе не собирался менять тему разговора. Он продолжал испытывать своего собеседника в режиме детектора лжи. Правда, ему пока не удалось ни на чем его подловить. Ноль-ноль… Пока…

– Почему вы выбрали работу портье? Это профессия для фельдфебелей, а не для старших офицеров? Какая у вас гражданская специальность?

– До армии два года проработал бухгалтером.

– Это всегда востребованная профессия. Почему вы не вернулись к ней?

– Работа бухгалтера требует большого умственного напряжения. А мне после тяжелой контузии головы врачи рекомендовали избегать подобных нагрузок.

Краузе наконец замолчал. Он несколько раз прошелся по комнате. Зачем-то выглянул в распахнутое окно. Потом перевесил мундир в шкаф.

– Прошу извинить, господин майор, за внезапное вторжение и беспорядок, который мы тут устроили… Сами понимаете, такова наша служба… Продолжайте свою работу в отеле. Если заметите что-либо подозрительное, сообщите мне по этому телефону.

Краузе черкнул несколько цифр на сигаретной пачке.

– Ого! Французские! – воскликнул визитер на прощание. И это был его последний вопрос: – Ваши сигареты? Из Парижа?

– Я не курю. Это сигареты Сильвы.

– Позвольте, я возьму их в качестве сувенира! Всего доброго, господин майор и желаю вам удачи!

Гестаповец наконец исчез. Лунь остался сидеть в кресле, уронив голову на руки. Сильва на чем-то сгорела. На чем? Он так мало знал о ее работе, о ее обязанностях, что гадать было просто нелепо. Сгорела, и все. Как же ее жаль! Как нежна она была в их недолгие ночи! Но к черту сантименты! Разведчик не имеет права на любовь. Любое увлечение губительно. Его пока не тронули. Оставили в качестве подсадной утки – а вдруг кто-то из их группы войдет с ним в контакт? Пусть следят – он всегда работал чисто. И, кроме Сильвы, никого не знал.

Этот Краузе, конечно же, только сделал вид, что поверил в его непричастность к шпионской группе. Сколько они продержат его на коротком поводке? Может, сбежать пока еще не посадили в камеру? Но куда бежать?! У него нет никаких запасных адресов. И дело даже не в этом. Просто сейчас он под таким пристальным наблюдением, что любая попытка уйти даже в другую часть города будет воспринята как бегство. Все, что он может себе позволить, это сходить в кирху или посидеть в бирштубе на другой стороне улицы.

Лунь поднялся и, не прерывая невеселых размышлений, стал наводить порядок в комнате. Он убрал с подоконника лифчик Сильвы – ее любимый, из черного шелка – поднес к лицу, вдохнул запах ее груди и отшвырнул в бельевой ящик.

Потом достал из шкафчика бутылку кальвадоса, налил стакан.

«Отныне я навсегда ухожу из военной разведки!» – объявил он самому себе и выпил яблочную водку большими глотками. Невидимые тиски, сжимавшие череп, слегка разжались. Разведчик может выпить, но не имеет права напиваться. Лунь – напился в знак того, что он больше уже не разведчик. Он походил по комнате, а потом благоразумно рухнул на кровать и долго лежал поверх одеяла, засунув руки в карманы брюк.

* * *

Все эти дни тянулись за стойкой портье невыносимо долго. И все мысли бежали только по одному мрачному кругу…

Лунь прекрасно понимал, что если гестапо копнет прошлое майора Вебера – а оно обязано это сделать – то его песенка спета.

Впрочем, если они запросят только госпиталь, в котором он лежал, то там подтвердят и эпикриз, и достоверность выданных документов. А если пошлют запрос в его полк? Оттуда сообщат, что майор Вебер пропал без вести в начале июля 1941 года. Ну, тогда пропал, а потом нашелся – в госпитале, тяжело контуженный… Между пропажей майора Вебера и крушением эшелона прошел месяц. Почему за этот месяц новоявленный майор Вебер ни разу не появился в своей части, не дал знать о себе? Почему? Краузе наверняка уже заготовил вопрос на засыпку. Что могло произойти в жизни такого, что дисциплинированный офицер целый месяц никому не дал о себе знать? Попал в плен к партизанам, а потом отправился на Восточный фронт догонять свой полк? И не догнал… Логика есть, но все очень зыбко… Как удалось убежать? Но это можно придумать… Как добрался до Минска? На попутке. Почему не доложил военному коменданту о таком происшествии? Почему?

Лунь почти явственно слышал ехидно-вкрадчивый голос Краузе.

Доложил! Ну, не коменданту города, а коменданту вокзала, и тот сам посадил его в эшелон. И у него даже сохранился в портмоне листочек с номером вагона и его подписью. Не важно, что это всего-навсего лишь комендант вокзала. Главное, есть реальный документ или его подобие. Хоть какое-то, но все же доказательство!

«Да и найдут ли они этот полк? Может быть, его уже и в помине нет – разбили, расформировали, влили в другую часть… Мало ли что за два года войны может случиться? – утешал сам себя Лунь. – Нельзя падать духом! Надо верить в удачу… Да, да верить… Это хорошо. Но на Фортуну надейся, а легенду готовь впрок».

Выждав неделю, он позвонил Краузе и попросил его принять.

– Есть что-то интересное?

– Не по телефону…

– Разумеется! Жду вас по адресу…

Городское управление гестапо размещалось в центре Данцига, в здании полицай-президиума, отобрав себе лучшую часть большого особняка.

– Господин Краузе, мне мучительно работать в этом месте, где меня так обманывали! Позвольте мне вернуться в Берлин к моей прежней жене.

– Я вас понимаю. Но вы пока нужны нам именно на этом месте. Потерпите еще неделю, а потом мы решим ваш вопрос.

– А можно мне хотя бы сообщить жене, что я жив и здоров?

– А как вы объясните ей свое пребывание в Данциге и вообще свое столь долгое отсутствие без писем и звонков?

– Я думал об этом… И прошу вас помочь мне.

– Каким образом?

– Вы профессионал, вы можете разработать любую легенду.

– Вы хотите, чтобы я помог вам обмануть вашу жену?! – изумился Краузе.

«Удивить – победить!» – невольно отметил про себя Лунь.

– Я обращаюсь к вам как мужчина к мужчине.

– Это забавно! – усмехнулся следователь. – Я подумаю… Ну, скажите ей, что вы попали в плен к макизарам. А потом геройски бежали.

– Вот если бы вы мне справку дали, что я находился у них в плену!

Краузе резко встал и рассмеялся:

– Вы мне нравитесь, господин майор! Прийти в гестапо за справкой для жены! Черный юмор! Браво! Хотите чашечку кофе? Такого же черного, как и ваш юмор?

– Не откажусь!

Краузе включил электрокофейник и достал из тумбы стола две фарфоровые чашечки, наполнил их отнюдь не желудевым кофе. Аромат выдавал настоящую арабику. Краузе изучал выражение лица своего гостя, который не скрывал блаженства после первого глотка из фарфоровой чашечки.

– Мне кажется, господин майор, вы большой хитрец и можете сами придумать любую легенду, не так ли? – продолжил он прерванную тему.

– Давно не пил такой хороший кофе!.. Спасибо за ваше лестное мнение о моих способностях. Услышать такие слова от профессионала – дорогого стоит. Но как говорят русские, на всякого мудреца довольно простоты!

– Это вы с Восточного фронта привезли? А расскажите, как вы воевали? Мы тут, тыловые крысы, мелких шпионов ловим, а вы там, на передовой, за рейх кровь всерьез проливали…

– Воевал, как и все. Много крови не пролил, а вот увечье получил серьезное. Под Борисовом партизаны пустили наш эшелон под откос. Это страшно, когда твой вагон поднимается на дыбы и ты летишь в тартары! Снится это почти каждую ночь… Если не выпьешь перед сном. Я скоро алкоголиком стану…

– Хотите бренди?

– Я пью только кальвадос.

– «Я пью только кальвадос»… – зачем-то повторил Краузе. – Хороший пароль… И вполне патриотичный. Но кальвадоса у меня нет.

– Теперь в довершение ко всему будут сниться английские шпионки… – посетовал Лунь и вдруг крепко сжал кулаки. – Если бы мне позволили, я бы задушил ее своими руками!

– Не переживайте! В Плетцензее это сделают гораздо надежнее.

Лунь внутренне вздрогнул, представив себе Сильву под гильотиной. Но он продолжал играть роль разгневанного простака. А Краузе с улыбочкой подливал масла в огонь:

– Как же так, господин майор, боевой офицер, с таким опытом и так нелепо попасться в сети примитивной шпионки?

Похоже, он тихо издевался над своей жертвой.

– Ну, я бы не назвал ее примитивной шпионкой, – Лунь пригубил чашечку, подыскивая достойный ответ. – Все женщины – прирожденные шпионки. Вы, наверное, женаты?

Вопрос застал Краузе врасплох.

– Да, – сбился он со своего иезуитского тона, – то есть теперь уже нет.

– Вот видите, вы тоже побывали в сетях у недостойной вас женщины.

– Еще неизвестно, кто у кого побывал в сетях, – нахмурился следователь.

Тема, на которую перевел разговор Лунь, ему была явно неприятна. Он наполнил рюмку бренди.

– Цум волль! – и запил огненную влагу большим глотком кофе.

Из управления гестапо Лунь направился в кирху. Ушел в дальний приалтарный угол и долго молился перед статуей Девы о смягчении судьбы Сильвы.

«Да минует ее нож гильотины!» – были последние слова его молитвы.

И еще точила его душу нудная мысль, что после провала Сильвы там, в Лондоне, могут решить, что это именно он подставил ее и всю цепочку, весь «Ланцуг», и Казика в том числе… Моулди и так с большим сомнением отправлял его в Данциг. Возможно, его даже попытаются убрать.

Ох, как неуютно он чувствовал себя под этим блекло-голубым данцигским небом…

Глава пятая «Я думала, что стала “черной вдовой”»

Через неделю, в течение которой в отеле не произошло ровным счетом ничего, заслуживающего внимания гестапо, Луню разрешили уехать в Берлин. Он прекрасно понимал, что и там его не оставят без внимания, скрытая слежка будет продолжаться, пока он будет нужен в качестве подсадной утки. Но лучше быть под колпаком, чем в колпаке, то бишь в камере.

Во Фронау в глаза бросились свежие руины соседского дома, в который угодила бомба. Но их особнячок был цел и невредим. Мария бросилась ему на шею:

– Боже, ты жив! Какое счастье! А я уж решила, что снова стала вдовой, что я «черная вдова», что на мне лежит чье-то заклятье!

За обедом, более чем скромным, Мария рассказывала последние новости:

– Две недели назад у меня умер папа… Он так страдал от астмы. Всю жизнь на мельнице, всю жизнь дышал мучной пылью…

– Прими мои самые искренние соболезнования. Теперь мы с тобой оба сироты.

– Спасибо… Я ездила во Фридлянд на похороны. Пожила неделю в этом милом городке. И ты знаешь, там жить намного легче, чем в Берлине. И с продуктами лучше. И городок ни разу не бомбили. У нас же тут просто кошмар! Ты, наверное, уже видел, что стало с домом Главацки: ночью бомба угодила им прямо в крышу! Погибли все, кроме той-терьера. Я решила переехать во Фридлянд. Сдать этот дом и жить там. Как ты на это смотришь?

Лунь едва не поперхнулся от радости: Мария предлагала наилучший выход из его поднадзорного положения! Фридлянд! Старинный городок, что в полусотне километрах от Кёнигсберга. Он бывал там несколько раз проездом. Высоченная кирха и вокруг средневековые островерхие домики, как на картинках к сказкам братьев Гримм. Конечно, там не так просто затеряться, как в большом городе, но если все хорошо продумать… Главное, чтобы уехать во Фридлянд скрытно, так, чтобы никто из друзей и соседей Марии этого не узнал.

– По-моему, в этом есть резон, – сказал он как можно спокойнее. – А где мы там сможем жить?

– Прямо на мельнице! У папы на втором этаже две жилых комнаты и кухня. А на первом этаже живет его механик, дядя Пауль. Ему под семьдесят и он совершенно одинок. Я знала его еще девчонкой – добрейшей души человек! Он там и яблоневый сад разбил, и за могилой отца присматривает.

– Ну, что ж, дорогая Мария, это твоя земля и твои стены. Они тебе помогут. Хорошая идея. Давай переедем туда. Но это надо сделать так, чтобы никто не знал, что мы едем именно во Фридлянд. Понимаешь почему?

– Почему?

– Меня сейчас отпустили в бессрочный отпуск. Но в любой день снова смогут призвать. Я свое уже отслужил. И нужно…

– Понимаю тебя прекрасно! Что для этого нужно сделать?

– У тебя же в Вене живет брат. Давай всем скажем, что мы едем в Вену. И пусть меня ищут там! Если я им на что-то еще годен…

– Я скажу об этом только Марте и соседям слева, они будут следить за домом.

– Замечательно! – улыбнулся Лунь. – Если ты скажешь Марте, то о нашем отъезде в Вену будет знать весь Фронау, а то и пол-Берлина!

– А те, кто станет здесь жить? Им же надо будет держать с нами связь.

– Скажи им, что мы сами будем им звонить. Если что-то срочное, пусть сообщат соседям. Деньги пусть переводят на твой счет в шпаркассе.

– Хорошо. Мы возьмем только самое необходимое. У папы там есть все, что нужно для жизни. И даже целый подвал с домашними консервами.

«Самого необходимого» набралось три больших чемодана и один рюкзак.

– Ну, я же не смогу со своей спиной тащить такие тяжести! – протестовал Лунь. После тщательной ревизии вещей чемоданов стало два. Но зато прибавилась коробка с кустиками комнатных лимонов.

– Я понесу рюкзак и коробку, – распределяла Мария. – А чемоданы мы поставим на тележку, и ты ее покатишь.

На том и порешили.

Ночной таксист привез их на Лихтенфельдский вокзал, откуда отправлялись поезда на Вену. А утром, проверив, нет ли за ними хвоста, Лунь с Марией наняли еще одно авто и переехали на Нордбанхоф. С большим трудом взяли два билета до Кёнигсберга. Пассажирские поезда на четвертый год войны ходили крайне редко и необязательно. Больше всего Лунь боялся встретить на кенигсбергском вокзале кого-либо из старых знакомых. На всякий случай он замотал щеку платком, изображая флюс и дикую зубную боль. Впрочем, на вокзале они не задержались. Единственный автобус, который ходил на Фридлянд, отправлялся через десять минут, и они успели втиснуть в его багажник свои чемоданы и коробку с лимонами.

Появление в городке новых людей не стало ни для кого сенсацией: дочь мельника приехала в дом покойного отца вместе с новым мужем – только и всего. К тому же не им первым пришла в голову спасительная мысль переселиться из крупного центра в глухомань, почти не знавшую англо-американских бомбежек. Старый мельничный механик дядя Пауль, с седыми баками, с выцветшими голубыми глазами под кустистыми бровями, в своем неизменном темно-синем комбинезоне встретил их, как долгожданных родных людей. По-быстрому нажарил картошки с луком, извлек из старых запасов бутылку кальвадоса, а после обеда отвел их на кладбище, где рядом с камнем, под которым покоилась мать Марии, стоял старый жернов с именем мельника Манфреда Анке.

Положили цветы и долго смотрели в небо, куда отправились души стариков Марии, и по которому летели на юг, отнюдь не журавли, а эскадры американских «летающих крепостей». По великому счастью, крохотный Фридлянд не представлял для них ни малейшего интереса.

День за днем Мария и Лунь обживали новое жилище. А главное, запасали дрова на надвигающуюся зиму и продовольствие, которое становилась большой редкостью в лавках Фридлянда, как и на единственном его рынке. Правда, в подвале старого дома отец Марии запас немало консервированных помидоров, патиссонов и яблочных компотов. Радовала глаз и большая бочка с засоленной капустой, но все же это была скорее приправа, чем серьезная еда. Стараниями дяди Пауля они приобрели несколько ящиков картошки и два мешка с пшеничной мукой. С этим уже можно было пускаться в голодную военную зиму, которая не сулила жителям Фридлянда, как и всей Восточной Пруссии, ничего хорошего. Лунь не знал истинного положения на фронтах, но по многим приметам глаз разведчика определял ситуацию в Кёнигсбергском крае как весьма угрожающую.

В один угрюмый день на мельницу нагрянула команда продовольственной службы во главе с интендантом в ранге майора. Он заявил, что отныне мельница будет выполнять только военные заказы, и реквизировал те запасы муки в двух мешках, которые раздобыл дядя Пауль. Вслед за мешками ушли на «нужды обороны фатерланда» и все овощные консервы с полок подвальчика. «Не хуже нашей продразверстки вымели!» – с горечью отметил про себя Лунь.

После Данцига, после того, что пришлось там пережить, седых прядей в шевелюре Луня заметно прибавилось. «Седой, как лунь!» – усмехнулся он своему отражению в зеркале во время очередного бритья. При самом снисходительном отношении к своей внешности Лунь не мог не признаться, что выглядит намного старше своих лет. Разведка ни здоровья, ни молодости не прибавляет. «Слава богу, что я еще вообще хожу по белу свету! – приободрил себя Лунь. – Живу по недосмотру абвера и гестапо. Возможно, и родного НКВД тоже. Но ведь живу!» Он хотел, чтобы Красная Армия побыстрее покончила с вермахтом, и в то же время опасался встречи с соотечественниками. Первым делом начнут трясти частный сектор. На его памяти свежо еще было раскулачивание лавочников да мельников. Придут – все повторится по старой схеме.

А пока Лунь предавался семейным радостям последних тихих дней. Радостей было немного: ловил карасей в мельничном пруду да ходил с Марией в лес за лисичками. По вечерам играл с дядей Паулем в скат. Иногда изучал книги по мукомольному делу. Читал Библию. Когда на душе совсем становилось худо, нежничал с женой в спальне, понимая, как бренны они оба и как эфемерны их последние ласки. По ночам под покровом темноты через городок проходили германские войска, совершая непонятные маневры. Ревели грузовики, лязгали танки, громыхали бронетранспортеры. Война придвигалась вплотную.

– Может быть, вернемся в Берлин? – спрашивала его Мария.

– Боюсь, там будет самый настоящий ад.

– Что же нам делать?

– Не метаться. Держаться за землю. Это самое надежное.

– Да поможет нам Господь! – вздыхала Мария. Ее лимонные деревца на подоконниках давали плоды. Лунь наскребал под жерновами пригоршни муки с отрубями, и Мария делала из них лепешки, добавляя в тесто лимоны. Сахара не было, получалось кисло, но полезно. Особенно, если удавалось достать немного свекольного эрзац-мармелада.

Куда-то исчезла Мице. Лунь подозревал, что ее поймали и съели. Но подозрениями с Марией не делился, она и так слишком глубоко переживала эту новую потерю.

Ближе к весне стала стягиваться петля голода. Недоедание и безвитаминная еда вроде ячменной каши или эрзац-мармелада, который еще можно было купить за большие деньги, делали свое дело. Первой свалилась Мария. По всем признакам ее одолел тиф. С большим трудом вдвоем с дядей Паулем они снесли ее в подвал, поскольку фронт приблизился к Фридлянду вплотную. По счастью, командование Кёнигсбергской группировки не собиралось делать из городка неприступную крепость, вермахт занял оборону на других рубежах, но артиллерия вела огонь через крыши домов, получая в ответ такие же перелетные залпы. Время от времени на улицах Фридлянда рвались шальные снаряды, а некоторые попадали в дома и находили свои жертвы там. Особенно страшно выли пролетающие реактивные снаряды советских «катюш». Обыватели попрятались по подвалам и погребам. Ясно было, что война проиграна, и побежденные ждали горя. Всеми овладела апатия и полное безразличие к своей судьбе. Кто мог, тот давно уже покинул городок, увозя нехитрый скарб на велосипедах, тележках и детских колясках. Но на таких колесах от войны не уедешь и война настигала беженцев на дорогах, в полях, на льду залива.

Глава шестая «По дороге на Берлин вьется серый пух перин»

В одно прекрасное утро, когда канонада внезапно стихла – с трудом верилось, что навсегда – Лунь выбрался из мельничного подвала и осторожно обошел дом и пруд. По дороге, огибавшей мельничное водохранилище, двигались советские танки, а за ними колонны на невиданных грузовиках с длинными щучьими мордами. Лунь никогда не видел американских «студебеккеров», как не видел и новых тяжелых танков «ИС». Он испытал невольное чувство гордости за свою армию, которая получила такую серьезную технику. Но вместе с тем ему, увы, надлежало играть роль испуганного немецкого бюргера, и роль эта ему вполне удавалась.

Ближе к обеду он вышел на разведку в город. Если не считать разбитых окон да сорванной кое-где черепицы, Фридлянд почти не пострадал. Правда, дом аптекаря стоял без угла, обнажив рухнувшие полки с лекарствами, да посреди Ратушной площади зияла огромная воронка с россыпью вывороченной торцовой брусчатки, а в остальном все было как всегда. Витрины всех лавок были зашторены железными жалюзи. Но на площади возле кирхи что-то происходило: там толпился народ и пиликала гармошка, ровным столбом поднимался синеватый дымок. Возле дымящей полевой кухни, сидя на недорубленном березовом чурбаке, гармонист с сержантскими погонами на замызганном полушубке рьяно рвал меха видавшей виды саратовской гармошки. Залихватские переборы под молодецкое рявканье басов поддерживал жесткий прихлоп солдатских ладоней; и два удальца – один в подвернутой шинели, другой в стеганом ватнике, но оба в добротных сапогах, лихо отплясывали ведомый только им одним танец: нечто среднее между лезгинкой и «барыней». Редкие горожане, привлеченные запахом еды, посматривали на них с опаской и любопытством, держась, однако, поближе к дымящим и парящим кухням.

От этой нехитрой деревенской игры, от этой удалой солдатской пляски повеяло чем-то таким родным и забытым, что Лунь едва и сам не вышел в тесный круг своих былых соотечественников. Вдруг припомнилась Сморгонь и его рота, стрелки, которые тридцать лет тому назад точно так же отплясывали после отвода в тыл, радуясь отсрочке смертной судьбы.

Тем более что и погоны, которые Лунь видел на советских солдатах впервые, были почти такие же, как и у его нижних чинов…

Подъехала легковушка, из которой вылезли пожилой капитан с пристегнутой к портупее шашкой и моложавый круглолицый подполковник. Погоны на его серой шинели были тоже очень похожи на те, которые носили офицеры их 36-го Орловского полка в 1916 году: только чины назывались иначе. Нынешний капитан по-старому бы назывался штабс-капитаном, а у белесого круглолицего подполковника не хватало третьей звездочки для того, чтобы быть подполковником старой русской армии. И еще выскочил из машины старший лейтенант (по-старому – поручик) и стал фотографировать «лейкой», то подполковника на фоне истерзанной осколками и пулями ратуши, то немецких жителей, сиротливо жавшихся к кухням, то сами кухни, то пляшущих бойцов.

Судя по всему, капитан был комендантом города. Его сопровождали трое патрульных, соскочивших с сопровождавшего машину мотоцикла. Капитан обратился к немецкой толпе с просьбой:

– Граждане немцы! Сейчас состоится раздача горячей пищи населению вашего города. Просьба соблюдать порядок и встать к кухням в порядке живой очереди!

Он прокричал все это по-русски в надежде, что кто-то его поймет, но тщетно – его не понимали. Горожане как стояли, так и переминались с ноги на ногу. Комендант еще раз повторил свою тираду и обескураженно обвел взглядом толпу. Никто не пошевелился. И тогда Лунь подошел к коменданту и громко сообщил все, что требовалось по-немецки. Толпа тут же разбилась на две группы и выстроилась в два хвоста. Капитан благодарно взглянул на Луня и попросил:

– Скажите им, что с завтрашнего дня в ратуше начинает работу комендатура и они могут обращаться ко мне по всем вопросам.

Лунь перевел. Но немцы никак не прореагировали на это сообщение. Они ждали горячей еды.

– Вы по-русски говорите? – спросил комендант Луня.

– Ньемного говорью.

– Очень хорошо! Хоть кто-то знает здесь наш язык, – обрадовался капитан. – Подойдите к кухне без очереди и возьмите каши.

– У мьеня больной жена. Можно мне взять и для нее?

– Можно! Дай ему две порции! – крикнул капитан кашевару. – И мяска побольше!.. Как вас зовут гражданин?

– Клаус Вебер. Можно по-русски – Колья. Николай, – повеселел Лунь. – Колья, Колья, Николай, сидьи дома, не гульяй…

– К тебе девушки придут, поцелуют и уйдут! – радостно подхватил капитан. – Слушай, Николай! Приходи завтра в комендатуру, то бишь в вашу ратушу. Я людей буду принимать. Мне переводчик нужен. Заплачу продуктами.

«Это спасение!» – подумал Лунь, и ответил, забыв про немецкий выговор:

– Обязательно приду.

Тут капитан обратился к круглолицему офицеру.

– Товарищ подполковник! Александр Трифонович, почитайте бойцам стихи. Пожалуйста! Они никогда живого поэта не видели!

– Да пусть смотрят сколько хотят, пока живой! – усмехнулся подполковник.

– Нет. Они вас послушать хотят. Вы же про нашу жизнь как никто пишите! Они вас любят. Почитайте!

– Ну, раз любят – почитаю. А кашей накормите?

– Еще и фронтовые сто грамм нальем!

– Ну, ладно! Почитаю. На злобу дня, – подполковник расстегнул планшетку, достал блокнот, поворошил страницы.

– Это наш поэт знаменитый! – толкнул комендант локтем своего переводчика. – Твардовский! Может, слышал?

Лунь растерянно покачал головой, он и в самом деле никогда не слышал такого поэта. Шутка ли – с тридцать пятого года за кордоном Отечества.

Подполковник встал на приступку кухни, снял фуражку, открыв густые русые, зачесанные назад волосы. Оглядел военную публику, уже обступившую кухню со всех сторон, и с улыбкой начал, будто не стихи читал, а просто разговор повел:

Дельный, что и говорить, Был старик тот самый, Что придумал суп варить На колесах прямо. Суп – во-первых, во-вторых, Кашу в норме прочной. Нет, старик он был старик Чуткий – это точно. Слышь, подкинь еще одну Ложечку такую!

Тут поэт в подполковничьих погонах взял лежавший поверх котлов черпак и показал слушателем, от чего те пришли в веселый восторг. Твардовский, не теряя темпа, продолжал дальше:

Я вторую, брат, войну На веку воюю. Оцени, добавь чуток. Покосился повар: «Ничего себе едок — Парень этот новый». Ложку лишнюю кладет, Молвит несердито: – Вам бы, знаете, во флот С вашим аппетитом. Тот: – Спасибо. Я как раз Не бывал во флоте. Мне бы лучше вроде вас, Поваром в пехоте. И, усевшись под сосной, Кашу ест, сутулясь. «Свой?» – бойцы между собой, — «Свой!» – переглянулись. И уже, пригревшись, спал Крепко полк усталый. В первом взводе сон пропал, Вопреки уставу. Привалясь к стволу сосны, Не щадя махорки, На войне насчет войны Вел беседу …

– Тёркин!!! – радостно заорали, зарукоплескали слушатели-бойцы. – Еще давай! Еще!

Твардовский отмахнулся от настырного дыма, который вдруг повалил из трубы, как из паровоза, – это повар подбросил дровишек. Стихи стихами, а кашу варить надо.

– Ну, тогда слушайте то, что сегодня написал, в вашем городке.

По дороге на Берлин Вьется серый пух перин. Провода умолкших линий, Ветки вымокшие лип Пух перин повил, как иней, По бортам машин налип. И колеса пушек, кухонь Грязь и снег мешают с пухом. И ложится на шинель С пухом мокрая метель…

Твардовский запнулся, пригладил волосы, оглядел с высоты подножки площадь и дальше повел речь о том, что стояло перед глазами:

Скучный климат заграничный, Чуждый край краснокирпичный, Но война сама собой, И земля дрожит привычно, Хрусткий щебень черепичный Отряхая с крыш долой… Мать-Россия, мы полсвета У твоих прошли колес, Позади оставив где-то Рек твоих раздольный плес. Долго-долго за обозом В край чужой тянулся вслед Белый цвет твоей березы И в пути сошел на нет. С Волгой, с древнею Москвою Как ты нынче далека! Между нами и тобою — Три не наших языка…

Лунь слушал, поражаясь давно неслыханной чистоте русской, да еще поэтической, речи. Так просто, без напряга, лил этот круглолицый подполковник свою песнь. «Ленин с броневика вещал, – усмехнулся он. – А этот с полевой кухни к массам обращается. И ведь как слушают! Любой вождь позавидует!»

Поздний день встает нерусский Над немилой стороной. Черепичный щебень хрусткий Мокнет в луже под стеной. Всюду надписи, отметки, Стрелки, вывески, значки, Кольца проволочной сетки, Загородки, дверцы, клетки — Все нарочно для тоски…

Лунь посмотрел вокруг глазами подполковника, и вдруг ему открылось чужое зрение: «да как же он раньше этого не замечал?! Вот же, приехал откуда-то этот круглолицый и сразу же перенес все эти приметы здешнего бытия в свои стихи! Вон же они – и стрелки, и вывески, и значки, и даже кольца проволочной сетки! И все нарочно для тоски. Лютой тоски… Как же он это почувствовал?! Да еще передал всем – от сердца к сердцу…»

Мать-земля родная наша, В дни беды и в дни побед Нет тебя светлей и краше И желанней сердцу нет. Помышляя о солдатской Непредсказанной судьбе, Даже лечь в могиле братской Лучше, кажется, в тебе. А всего милей до дому, До тебя дойти живому, Заявиться в те края: – Здравствуй, родина моя!

Солдаты захлопали не в лад. Кто-то крикнул в честь автора «ура!» И восторженный клик этот тут же подхватили в полсотни глоток. И Лунь заорал тоже. Твардовский слез с подножки, надел фуражку и взял под козырек своим слушателям.

* * *

Лунь принес домой целый котелок неостывшей еще гречневой каши. Он распустил ее в кипятке и получился суп, которого хватило на троих. Мария воспрянула духом и от горячей еды, и от хороших новостей. Шутка ли – в такое время получить работу?! Да еще с продовольственным пайком…

В комендатуру Лунь являлся точно к восьми утра и сразу же принимался за дело: переводил объявления, приказы, допрашивал в присутствии коменданта немецких солдат, захваченных с оружием в окрестных лесах, переводил сообщения и просьбы оставшихся в городе специалистов по муниципальному хозяйству. Комендант – Иван Матвеевич Окунев, бывший директор сельской школы из Краснодарского края, – во все проблемы вникал ушло и дельно. Лунь же в конце рабочего дня получал свой честно заработанный паек: буханку серого хлеба, банку тушенки и стакан крупы – пшенки или гречки. А также шесть кусочков пиленого сахара. В день, когда Германия подписала капитуляцию и весь Фридлянд громыхал радостной пальбой из всех видов стрелкового оружия, комендант вручил Луню две бутылки: одну – с водкой, другую – с подсолнечным маслом. Лунь честно выпил за Победу, объявив Марии и дяде Паулю, что пьет за окончание войны и избавление Германии от Гитлера. Дядя Пауль охотно поддержал его, Мария тоже пригубила «русский шнапс» и нашла его слишком крепким.

Так или иначе, теперь уже начиналась совершенно новая жизнь – абсолютно для всех.

Глава седьмая На круги своя…

К лету 1946 года Фридлянд стал заштатным городишком Кёнигсбергской области и вошел в состав Советского Союза. Впрочем, коренным его жителям, немцам, еще разрешался переезд в Германию как Восточную, так и Западную после соответствующей проверки на денацификацию. Мария умоляла мужа уехать в Берлин, и Лунь, почтя это за благо, подал заявление на выезд. В тот же день его пригласил к себе комендант и стал просить остаться еще на полгода, поскольку не мог себе пожелать лучшего переводчика.

– Всего полгода, – упрашивал Иван Матвеевич, – пока я еще здесь. А потом вместе уедем: вы – в Германию, я – в Россию. Обещаю вам оформить ваши документы без проволочек и без проблем. Побудьте еще немного. Без вас, как без рук!

Комендант и жалованье обещал прибавить. Лунь согласился. Но через три дня капитан Окунев пригласил Луня в кабинет и, чем-то весьма расстроенный, сказал:

– С вами хочет побеседовать один человек, – при этом деликатно вышел, оставив своего незаменимого переводчика наедине с другим капитаном – с эмблемами танкиста на золотых погонах.

– Антон Сергеевич, – не по-военному представился танкист и сделал добрые глаза. – Слышал о вас много хорошего от нашего коменданта. Я понял, что вы хотите уехать в Берлин, а Иван Матвеевич вас отговаривает. Где вы собираетесь жить в Берлине?

– Во Фронау. У нас там дом.

– Замечательно! – почему-то обрадовался капитан. – Прекрасный пригородный район. Правда, теперь там весьма плотно обосновались американцы… Я бы мог помочь ускорить ваш отъезд, если бы и вы согласились помочь мне, точнее, нам. Для вас, наверное, не секрет, что в Западном Берлине сейчас много американских военных частей. Нам сейчас очень важно знать, где именно они расположены и что из себя представляют…

Капитан внимательно заглянул в глаза собеседнику. Лунь с трудом удержался от улыбки: его вербовали! Предлагали поработать на родной Разведупр, на который он и без того проработал столько лет! Нет, нет, конечно же, вербовали не его, а немецкого гражданина Вебера, но в итоге же – все равно его, Луня! Забавная ситуация!

– А если мною заинтересуются американцы? – с напускной робостью спросил он.

– У вас хорошая репутация! И потом, мы вас всегда прикроем! Мы своих не бросаем!

«В сороковом уже прикрыли! – вертелось на языке. – Орлана вы тоже не бросили, а взяли да и пустили в расход!..»

– Вы мне дадите немного времени подумать, господин капитан?

– Да, конечно! Подумайте и знайте, что жить в Берлине сейчас очень нелегко. Мы могли бы помочь вам там и с деньгами, и с продуктами.

– Я учту, господин капитан. До завтра!

– Надеюсь, вы понимаете, что наш разговор – только между нами!

Разумеется, Лунь ни словом не обмолвился Марии о полученном предложении. Он уже давно мысленно сказал ласковому капитану свое «да». Да, он согласен вернуться на свою прежнюю службу, хоть и в иной личине. Так или иначе, но все же перед ним забрезжил шанс вернуться на родину. Возможно, даже простят его невозвращенчество. Тут надо хорошо отличиться… Всю ночь Лунь почти не спал, прикидывая все «за» и «против». Мария даже забеспокоилась – не заболел ли он?

– Не заболел. Обдумываю, как бы нам побыстрее вернуться домой. Мне еще предстоит пройти комиссию по денацификации. Если они узнают, что я служил в вермахте…

– Я тебя очень хорошо понимаю… Но все же утро вечера мудренее! Спи!

Ночью ему приснился Орлан и старый добрый Кёнигсберг. Как уютно, как хорошо там работалось! Увидел он и свой антикварный магазин… Вдруг в его нижнем кабинете – из стены вылез? – появился гестаповец Краузе. Он облокотился на прилавок и саркастически улыбнулся:

– Вы что же, любезный, решили от нас улизнуть? Думаете, что если война закончилась, то мы вас не достанем?! А в Плетцензее не хотите?! Место английским шпионам на острове мертвых!

И тут, к своему великому ужасу, Лунь заметил, что в углу магазина, среди старой рухляди стоит небольшая портативная гильотина. И Краузе ведет его к ней…

Лунь проснулся от собственного крика.

– Боже, что с тобой?! – испугалась Мария.

– Мне приснилось, что я – английский шпион, – усмехнулся Лунь.

– Я всегда тебе говорила, не спи на левом боку. Не будут сниться кошмары.

Утром, как всегда к 8 часам, Лунь отправился в комендатуру, разыскал Антона Сергеевича и дал свое согласие работать на советскую военную разведку.

Через три дня с группой немецких репатриантов они с Марией отъезжали в Берлин с кенигсбергского вокзала Нордбанхоф. За подкладкой старенькой армейской шинели лежала увесистая пачка долларов, которую выдал Луню капитан-танкист на первые берлинские расходы. Как и всем прочим репатриантам, им позволили взять по чемодану на человека. В чемоданы были уложены одежда и продукты. Марии разрешили взять сумку с деревцем комнатного лимона. Все собравшиеся на перроне были тревожно-радостны. Они держались кучкой, подобно туристам или паломникам. После проверки вещей и документов их разместили в отдельном вагоне, и поезд тронулся после третьего удара вокзального колокола – подвешенного куска рельса. Пока ехали по Кёнигсбергу, Лунь жадно всматривался в окно в руины города. Они напоминали ему руины Минска в лето сорок первого – такие же уродливо обглоданные войной огрызки стен, коробки без крыш или фасады без подпор. Улицы частично были расчищены и по одной из них бежали вагончики старого довоенного трамвая. Некогда один из самых красивых, богатых и умных городов Европы был жестоко наказан за соучастие в военной авантюре Третьего рейха.

Берлин выглядел несколько лучше. Но закопченных руин, домов, превращенных в кирпичные курганы, и там хватало. Перед въездом на территорию Западного Берлина репатриантов еще раз проверили советские пограничники, а потом и американские чины. Ничего запрещенного ни те, ни другие не обнаружили. Лунь очень боялся за пачку долларов, придумав не очень убедительную легенду, что купил шинель в Кёнигсберге на черном рынке. Однако до личного обыска дело не дошло.

Их вилла во Фронау, по счастью, уцелела, но ее основательно обчистили, унеся все ценное, даже картины из кабинета Вальтера. К чести Марии, она не стала убиваться и горевать. В ее жизни были и не такие потери. Лунь первым делом наведался на свои последние работы. Отеля больше не существовало, его здание сгорело. Госпиталь, в котором он работал лаборантом, стал теперь госпиталем для американских солдат. Двое из них, один явно мулат, другой – белобрысо-конопатый, вели оживленный торг с немецким парнем в сером армейском кепи вермахта. Белобрысый предлагал обменять кепи на американскую пилотку, но парню нужны были деньги, и он упрямо повторял:

– Мани, мани!

– У, курва! – не выдержал торга белобрысый и полез за деньгами.

По этому замечательному словечку Лунь признал в солдате поляка и заговорил с ним по-польски. Парень радостно откликнулся на «пана жолнежа» и сообщил, что ему нужна для сувенира еще и германская фуражка. Лунь вызвался ему помочь, познакомились. Американского солдата (он оказался в чине капрала), этнического поляка, звали Каролем, или на западный манер – Чарльзом. Он заказал еще и витые погоны старшего офицера вермахта. Обещал хорошо заплатить, и Лунь назначил ему свидание у ворот госпиталя через день. Слава богу, этого добра в чуланах виллы хватало. Он отыскал и почти новенькую фуражку Вальтера, и его старые майорские погоны, и даже пару парадных петлиц. Кароль-Чарльз пришел на встречу без опозданий. Они уединились на скамейке в ближайшем скверике, и Лунь выложил товар. Кароль пришел в восторг и купил все оптом, расплатившись долларами. Он заказал Железный крест любого класса и несколько разных эмблем вермахта. Лунь попросил пару дней, на том и расстались, довольные друг другом. Кароль служил в регистратуре госпиталя и мог оказаться весьма полезным знакомым.

Еще во Фридлянде Лунь получил от Антона Сергеевича подробные инструкции кому и как передавать информацию. Правда, передавать еще было нечего, но пробную закладку Лунь уже сделал. В записке было только одно слово: «Берлин». Но этого было достаточно, чтобы его западноберлинский куратор назначил ему встречу в бирштубе «Золотой гном» на Курдаме. Его новый шеф оказался типичным немцем с саксонским выговором.

– Вольфганг, – представился он, когда Лунь подсел к нему за обозначенный сигарным ящичком столик. Его невзрачное лицо – приплюснутый нос, маленькие серые глазки – никак не соответствовало звучному имени.

Встреча была недолгой. Лунь получил шифрблокнот с инструкцией как им пользоваться. Хотя прекрасно знал шифровальное дело и без инструкции для новичков.

– У вас есть проблемы? – спросил Вольфганг.

– Есть. Я весьма слаб в английском.

– Поступите на курсы. Их сейчас в Берлине немало. Вам есть чем оплатить учебу.

– И второе, мне нужен военный реквизит – Железные кресты, советские эмблемы и погоны – все, что интересует американских солдат в качестве сувениров.

– Я вас понял. С этим барахлом проблем не будет. Хороший, кстати говоря, ход. Действуйте!

Ход и в самом деле был хорош. Лунь купил велосипед (слава богу, спина позволяла крутить педали) и теперь привозил к госпитальному скверику чемодан, набитый военными побрякушками. Кароль, став обладателем заветного Железного креста, помогал подыскивать покупателей. Он называл Луню адреса частей, и тот осчастливливал того или иного заокеанского любителя военных сувениров. Изучив знаки различия и эмблемы американской армии, Лунь легко определял, где дислоцируются танкисты, где стоят артиллерийские части, где располагаются пехотные полки. Его донесения, составленные по всем правилам разведдокументов, приводили в восторг новых начальников. Надо же, всего-навсего какой-то там переводчик, а работает как настоящий профессионал!

Мария тоже была довольна: муж зарабатывал вполне приличные деньги, какие ей в ее поликлинике и не снились. И это на такой ерунде, как мелкая торговля военным реквизитом! Воистину, эти янки не дружат с головой!

Она завела новую кошку, такую же черную и желтоглазую, как Мице. И развела на всех подоконниках обширный лимонарий. Жизнь в Берлине постепенно налаживалась, хотя о войне напоминало слишком многое, чтобы забыть о ее ужасах.

Лунь щедро делился своей выручкой с Каролем, и тот сообщал ему адреса частей, откуда прибывали больные и куда они потом возвращались, не видя в том большой военной тайны. С ним вполне уже можно было общаться в открытую, и Лунь собирался «вербануть» его в самое ближайшее время, но тут Мария сообщила ему ошеломительную новость:

– Кажется, у нас будет ребенок! – торжественно объявила она. – Бог посылает его нам в награду за все мои потери.

В тот же день они пошли в кирху и оба долго и усердно молились, чтобы завязавшаяся новая жизнь благополучно явилась на этот свет. За свои полсотни прожитых лет Лунь ни разу не был отцом и теперь не хотел упускать такую возможность. Мария обещала продлить его такую зыбкую и бренную жизнь в новом существе. И в этом таилось некое вселенское чудо, осознать которое в полной мере Лунь был не в силах. Но он ясно понимал, что теперь его личная жизнь принадлежит не только ему одному, что отныне она всецело должна быть направлена на то, чтобы помочь этому неведомому пока существу, его новому «Я», пробиться в такой прекрасный и такой жестокий мир. Отныне он не имел права рисковать собой ради каких-либо иных интересов. А это означало, что из разведки надо было уходить раз и навсегда. И Лунь в третий раз давал себе слово, что он это сделает наконец. И станет обычным человеком, примерным мужем и добрым отцом. Он отказался вербовать Кароля. Он стал искать себе новую – безопасную – работу. И вскоре нашел ее – видимо, на небесах поддержали его решение – устроился поваром в придорожный гаштет на выезде из Западного Берлина.

Вольфгангу сообщил, что выходит из игры по семейным обстоятельствам. Вольфганг все понял и предложил иной вариант жизни – перебраться пока в Восточную Германию, где ему предоставят государственную квартиру и пенсию. В тот же день Лунь обрисовал перспективу новой жизни Марии и та, конечно же, была ошеломлена не меньше мужа. Оба не могли уснуть и всю ночь напролет обсуждали, где жить и как быть. Лунь понимал, что переезд в Восточный сектор – это выход из зоны риска. Там, конечно, тоже могли быть свои подвохи. Но все же это было намного безопаснее, чем попасть в лапы ФБР. Да, и поденная случайная работа в Западном Берлине не помогла бы прокормить семью из трех человек. Он склонялся к тому, что надо перебираться на восток. Мария была против… Она совершенно не доверяла коммунистам, побаивалась их. Но у нее была серьезная проблема, и Лунь удачно сыграл на ней. Акушер обнаружил у Марии неправильное положение плода. Роды предстояли трудные, а значит, дорогостоящие. В Восточном Берлине подобные роды могли принять бесплатно. И Мария согласилась, но только на время послеродового периода.

Так или иначе, но, собрав в два чемодана их нехитрое имущество, Лунь перевез Марию на такси в Кёпеник, один из районов Восточного Берлина. Здесь их временно поселили на одной из конспиративных квартир непонятно чьей разведки – то ли советской, то ли восточногерманской. В тот год была провозглашена Германская Демократическая Республика, и, возможно, квартира в Кёпенике принадлежала будущей штази. Так или иначе, но все необходимое для жизни они нашли на кухне, в гостиной и спальне. Даже цветы, к великой радости Марии, стояли на балконе в напольных горшках. К ним же добавилось и деревце комнатного лимона, которое Мария умудрилась вывезти в своем чемодане. Увы, это была последняя радость в ее жизни. В первый день зимы ее увезли в акушерскую клинику, но разродиться она не смогла. Ребенка – мальчика – спасли, а мать – нет.

Так Мария навсегда осталась в Восточном Берлине…

Изрядно погоревав, Лунь посвятил остаток жизни воспитанию сына, которого назвал в честь своего боевого друга – Сергеем. Через год немолодого отца-одиночку переселили в небольшой коттедж в закрытом поселке на берегу озера Штюрицзее. Со временем он обзавелся подержанным «трабантом» и совершал с мальчиком поездки в недалекий Берлин. Сережа в равной степени хорошо говорил и по-русски, и по-немецки. Лунь не чаял в нем души и полагал, что это самая главная награда, которую он получил на склоне своей авантюрной жизни. Он научил мальчика всему, что знал и умел сам: плавать и нырять в озере, фотографировать, ездить на велосипеде, ценить живопись, не бояться темноты, боли, собак и страшных чудовищ. При каждом удобном случае они пропадали на «Музейном острове» в Берлине, где в окружении двух рукавов реки Шпрее находились Старая Национальная галерея, Пергамский музей и музей Боде. То была лучшая школа для детского развития. Разумеется, ездили они и в Потсдам, и в Тир-парк, и в Трептов-парк, и Лунь рассказывал там Сергею о войне, о Бресте, о Победе над фашистами. Парень рос не по дням, а по часам. А когда пришла пора идти в первый класс, Лунь устроил сына в русскую школу советского гарнизона в Магдебурге. Он хотел, чтобы Сергей был русским. Как ни как, а в его жилах текла наполовину казачья кровь.

Когда мальчику исполнилось десять лет, Лунь решил показать ему Россию, свозить в Москву. А может быть, и на Хопер, если разрешат. Он оформил туристическую визу, и в один прекрасный день отец с сыном – оба с рюкзаками – сели в поезд, идущий в Москву… Сказать, что Лунь волновался – ничего не сказать. Сердце колотилось и прыгало, лишая его сна и покоя. В Москве он не был четверть века. Как встретит она их, прекрасная столица?

Часть вторая

Глава первая Невиннопленные

На прусской станции Кибартау из трех хвостовых вагонов высадили людей и приказали построиться на грузовом дворе, оцепленном проволочной изгородью: мужчины отдельно, женщины – отдельно. Лобов потерял Ирину из виду и страшно нервничал. Что будет дальше? Если их отправят в разные места, то это конец – когда и как они найдут друг друга? И где найдут? И найдут ли вообще? В обеих группах шла перекличка. Потом по трое стали вызывать к столам, поставленным перед фасадом длинного пакгауза. За столами сидели чиновники, которые записывали фамилии и распределяли рабов по командам. Лобов с тоской ждал, когда дойдет очередь и до него. Но тут из женской половины пришла коротконогая чиновница в непонятной зеленой форме и громко крикнула:

– Сэрьгей Льобофф! Сэрьгей Льобофф ком цу мир!

Лобов вышел из строя и пошел вслед за женщиной. Она привела его к своему столу, заполнила учетную карточку и велела расписаться.

– Арбайтер? – спросила она.

– Найн. Хох шуле ляндвиршафт.

– Гут, зер гут! – одобрила регистраторша и показала рукой, куда ему надо встать. Это была небольшая группка женщин, в которой Лобов сразу же отыскал глазами Ирину. Он едва не побежал к ней. Она тоже подалась ему на встречу, радостно сияя глазами:

– Все в порядке! Нас направят к одному хозяину! – И шепнула: – Я отдала этой тетке свои золотые сережки.

Женщин было четверо, Сергей в их группе был пятый. К ним подошел хозяин – пожилой бауэр в тирольской шляпе, в солдатских сапогах, в рыжем кожаном жилете. Он внимательно вглядывался в предназначенных ему работников. За его спиной стоял переводчик, который произнес напутственное слово:

– Это ваш хозяин. Его зовут Иоганн Цубербиллер. Вы все должны ему подчиняйт и выполняйт все его требований. Кто будет плёхо работат, тот пойдет в лагер, где будет работат много и хорошо. Кто будет убегайт от свой хозяин, тот будет словлен и расстреляйт. А тепер все следовайт за свой хозяин в фольварк!

Цубербиллер взгромоздился на телегу, груженную какими-то мешками и ящиками, хлестнул мерина и неспешно покатил по булыжной мостовой. Женщины пошли вслед за телегой.

– Обменяла сережки на Сережку! – смеялась Ирина, и он радостно сжимал ее руку. И все смотрели на них, таких счастливых, забыв на время все тяготы рабской жизни.

Фольварк Цубербилера находился километрах в семи от Кибартау – в маленькой рощице с прудом, окруженной почти со всех сторон полями и огородами.

Их разместили в каменной конюшне на шесть лошадей. Пять денников были пусты – коней забрали в армию. И только в шестом стоял старый, негодный к службе мерин. Денники были оббиты хорошо стругаными досками, и в каждом из них стояла автопоилка, которой можно было пользоваться (втихаря от хозяина) как умывальной раковиной.

Василий, рослый светловолосый хлопец лет двадцати, жил в фольварке уже третий месяц и потому считался старожилом и своего рода бригадиром. Под его началом работали здесь еще три невольницы: две молодые белоруски Ганка и Галка и сорокалетняя литовка Данута. Данута стряпала для хозяина и варила еду для работников. Ганка с Галкой с утра дотемна работали на обширном огороде и в саду. Василий помогал им в тяжелых работах, благо силушкой Бог не обидел, но главной его заботой были свинарник и крольчатник. Все три женщины подчинялись ему не только днем – по работе, но и ночью, на своих импровизированных постелях. Это был как бы его личный прайд, гарем; и если с первых минут знакомства он встретил Сергея весьма настороженно, то вскоре понял: новичок – ему не соперник, раз он прибыл с женой, и зариться на его подруг не будет. Отношения сразу установились, и как-то за кружкой вечернего чая Василий рассказал свою историю. Родом он из Барановичей. В сентябре 1939-го был призван в Войско польское, но мундир надеть не успел, да и оружие получить тоже: сентябрьская война в сентябре и закончилась. Два года он жил в деревне под Барановичами у дядьки, помогал ему по хозяйству, неплохо освоил плотницкое ремесло, плел из ивы корзины и даже нехитрую мебель. С началом новой войны его призвали в Красную Армию. Он честно прибыл на сборный пункт, который располагался за городом близ лесной деревушки. Именно там формировался 17-й стрелковый корпус. Но никто из новобранцев не успел получить ни гимнастерок с пилотками, ни винтовок с патронами. Лагерь призывников был сначала разбомблен немецкими самолетами, а потом стерт с лица земли мощным артиллерийским огнем. Оставшимся в живых – а их были сотни и сотни – приказали укрываться в лесу. Но немцы успели заметить передвижение большого количества людей, засекли лесок с воздуха и ударили по нему из тяжелых орудий. Безоружные, по сути дела гражданские люди, оказались в сущем аду: взрывы фугасов валили деревья, и под их стволами, под градом осколков несостоявшиеся красноармейцы гибли десятками. Тяжелораненых некому было вытаскивать. Василию чудом удалось выбраться из лесного огненного ада. Он вернулся в свою деревушку, уже занятую немцами. Поскольку его еще не успели постричь наголо, и потому он не был похож на переодетого красноармейца, немцы не отправили его в лагерь военнопленных, но тут же загребли в «остарбайтеры», участь которых была намного легче судьбы узников всевозможных шталагов. Василия отправили на сельхозработы в Восточную Пруссию. Так он и оказался в фольварке «Теодор». Василий считал, что ему здорово повезло – могли бы и на завод или в шахты отправить – и был, конечно, прав. Свой первый и единственный бой, точнее, барановическую бойню, он вспоминал с дрожью в голосе и трясцей в руках. Сергей рассказывал ему, что пережил в Бресте и как он выбирался из окружения. Так они не просто сошлись, но и подружились. Ирину женщины-рабыни тоже приняли милостиво, как подругу по несчастью. Хотя, конечно же, ей завидовали: красивая да еще и с мужем…

Иоганн назначил новичка в свинарник. Сам показал, что и как надо делать, как готовить и задавать корм, и обязательно раз в сутки обмывать свиней теплой водой из гибкого душа. Ирину отправили на картофельное поле убирать урожай. Та еще работка была – под проливным осенним дождем! Зато потом Сергей приводил ее в свинарник, отделанный керамической плиткой, и включал теплый душ. Вот это было наслаждение! И даже волосы удавалось помыть и промыть как следует.

Потом они шли ужинать тем, что послал Бог и приготовила Данута. Чаще всего это была вареная картошка с морковью и луком. Иногда чечевичная каша, приправленная репсовым маслом да кружка овсяного отвара.

Отужинав, обитатели фольварка расходились по денникам и без сил падали на свои подстилки. После свинарника конюшня, с ее благородными запахами, ароматом сосновых опилок и стружек, казалась райским жилищем.

– Вот тебе и рай в шалаше! – говорил Сергей всякий раз, укладывая Ирину на мешки, набитые сеном и укрывая драным меланжевым одеялом. Холода еще не нагрянули, но было по-осеннему зябко, и Сергей, как мог, согревал жену.

Всякий раз, когда их тела соединялись и начинали вершить таинственную любовную работу, они оба обретали немыслимую свободу: исчезали перегородки денников, стены конюшни, ограда фольварка, границы Пруссии… Вселенная становилась их обиталищем, их приютом, их домом. И ощутив, как разливается под ним Млечный Путь, Сергей возносился по нему к звездам, которые горели глазами его предков и всех еще не родившихся его детей. И от этой космической невесомости, невероятной полетной легкости счастливо кружилась голова и набатно колотилось сердце.

Все свои ботанические знания Сергей бросил на поиски природных витаминов и полезных трав, которые могли бы подкрепить и Ирину, и будущего ребенка. Первым делом он запас яблок, которые в изобилии валялись на земле. Яблоки зарыл в опилки и стружки, выстилавшие денник, и они там хорошо сохранялись. В пруду фольварка он насобирал водоросли-ламинарии, которые высушил на солнце и добавлял Ирине в еду, собирал и сушил рябину, шиповник, желуди.

* * *

В шесть утра Иоганн Цубербиллер бил в подвешенный на заднем крыльце колокол: подъем!

Час давался на приведение себя в порядок и завтрак (овсяная каша, кусок хлеба и кружка желудевого эрзац-кофе); в семь часов построение и персональный инструктаж каждому, кто и чем будет заниматься в этот день.

Омывая тучных йоркширов из гибкого душа, Сергей порой приходил в тихую ярость при мысли, что он, кадровый политрук Красной Армии, заместитель командира разведывательно-диверсионной группы вместо того, чтобы громить врага на фронте, холит немецких свиней, которые пойдут на прокорм солдатам вермахта. Краска стыда заливала его щеки, и, окажись в такие минуты в его руках родной наган, перестрелял бы он всех этих свиней и последнюю пулю пустил бы – нет, не в себя, а в их хозяина – бауэра-рабовладельца.

Мысли о побеге возникали в первые же дни его пребывания в фольварке. Сбежать отсюда было несложно – фольварк никем не охранялся, и он бы, конечно, сбежал, если бы был один. Но Ирина… Да еще в положении. Ну, куда они попрутся – зима на носу – без теплой одежды?! Да даже если бы и была теплая одежда, их выдали бы здесь полиции при первой же возможности. Местность эта называлась Малой Литвой, но входила в состав Восточной Пруссии, и все порядки здесь были по-немецки строгими и неукоснительными.

Потом в его голове стали возникать и вовсе фантастические планы: убить хозяина, закопать его в поле и всем, кто будет его спрашивать, говорить, что уехал по делам в Кибартау или, может быть, даже в Кёнигсберг. Мотоцикл его разобрать и рассовать по чердакам, подвалам, сарайчикам, а самим зажить маленькой сельхозкоммуной и дожидаться освободителей. Но и это по здравому размышлению не проходило.

Как-то он завел с Василием интересный разговор:

– Войну немцы проиграют. Придут сюда наши и спросят – а чем это тут вы занимались? Почему отсиживались, пока другие победу добывали?

– Ну и пусть спрашивают! – отмахнулся Василий. – Мы тут не по своей воле. Можно сказать, арестовали нас да вместо лагеря сюда бросили. А что не воевали, так я и присягу не принимал. Оружие не дали – вот и не воевал.

Да, Василию было проще…

Пугала карта Восточного фронта, которая висела у хозяина в столовой. На ней Иоганн отмечал продвижение немецких войск по сводкам министерства пропаганды. И даже если делать скидку на брехливого Геббельса, видеть германские флажки почти у самой Волги было жутковато.

– Шталинград, Шталинград! – многозначительно повторял Иоганн, поглядывая на Сергея. – Ты знаешь такой город?

– Я там учился!

– О! – изумленно поднимал седые брови хозяин. – Колоссаль!

И припомнив русское словечко, привезенное из плена, добавлял:

– Обтвоймат!

Его старший сын воевал на Восточном фронте, и старик опасался, что он попадет под «Шталинград».

Глава вторая Младенец из конюшни

До поры Ирина вынашивала ребенка незаметно. Живот ее как ни рос, а все не выпирал. Тем более что она его умело прятала под просторными кофтами и плащами. Женщины первыми проведали о том, что Ирина готовится стать матерью, и тоже оберегали ее тайну. Они оставляли ей самую легкую работу и втихаря готовили пеленки, шили распашонки, а Данута распустила драный хозяйский свитер, выброшенный на тряпки, и связала носочки и чепчик.

Ночью двадцать пятого февраля у Ирины начались схватки, а к утру она, стиснув зубы, без стонов и криков родила прехорошенькое дитя – девочку, с головкой, покрытой волосами. Все три женщины, отправив Сергея в денник к Василию, хлопотали в дальнем углу конюшни, а потом, когда новорожденную омыли и запеленали, вынесли девочку к отцу. Сергей, держа карбидный фонарь повыше, чуть не выронил его из рук – от радостного потрясения он бормотал бессвязные слова – губы сами собой расплывались в счастливой улыбке.

– Смотри, как на тебя похожа! – уверяла его Ганка. – И лобик твой, и носик.

– А глаза мамкины.

– Так и должно быть, – подтверждала Данута.

От яркого света девочка смешно морщила красное личико, потом чихнула, заверещала, и ее унесли кормить.

– Надо же, – умилялась Ганка, – на конюшне родила, как Дева Мария в яслях! И звезда в небе горит – как Вифлеемская.

Сергей выглянул в окошко конюшни – высоко в зимнем небе горел лучистый шарик Юпитера.

Иоганн с большим изумлением узнал, что о неожиданном пополнении числа своих работников. Он долго не мог понять, откуда взялся ребенок и как это Ирина так скрытно смогла его выносить. Сначала он пришел в ярость, решив, что это проделки Василия, которого он строго предупреждал – не портить девок. Но Василий напомнил ему, что у Ирины есть муж – Сергей.

– Эти русские – странные люди! – ворчал Цубербиллер. – Никогда не знаешь, что от них ожидать.

Поворчал-поворчал, но все же распорядился выдавать роженице по одному куриному яйцу и стакану молока в сутки. Да еще перевел Ирину из конюшни в пустующий домик садовника.

Имя девочке выбирали всем миром. В конце концов остановились на Марии. В память о том, что и Мария бежала от слуг Ирода, бежала от беды и плена.

* * *

Многое удивляло Лобова в обустройстве фольварка: и зернодробилка для лошадей, чтобы кони не стирали зубы о жесткое зерно, и дождевые разбрызгиватели на грядках, и гибкие душевые шланги для мытья свиней, и неведомого состава химические удобрения для подкормки полевых культур… А еще была сучкорубная машинка, в которую заправлялись срезанные ветки и сучья, и электрофреза быстро превращала их в щепу. Мелкая щепа шла на обсыпку приствольных кругов и прочие нужды. Ничто не пропадало в этом разумном, хорошо продуманном хозяйстве.

«Ну, прямо заграничная сельхозпрактика!» – невесело усмехался он про себя, записывая кое-что на бумажные листки.

Раз в месяц, а иногда и чаще в фольварк заезжали конные фуры продовольственной службы вермахта. Иоганн вел счет мешкам с овощами и мясным тушам, которые перегружали пожилые солдаты-нестроевики. В такие минуты Сергею было не по себе: кормить солдат вермахта в самый разгар войны – значит, помогать Гитлеру воевать против родной страны. Лобов не высказывал удручающие мысли вслух, но настроение портилось надолго. Он пытался придумать, чем он может помочь своим отсюда. Приводить продукты в негодность?.. Но как можно привести в негодность брюкву или свеклу с картошкой? Тем более что качество сдаваемых овощей и мяса проверяет и хозяин, и офицер-продовольственник. Поджечь ригу, амбар или скотный двор? Но это ударит и по Ирине с ребенком да и по всем остальным женщинам. Всех либо расстреляют как вредителей, либо отправят в лагерь.

Однажды – жарким летом 1943 года – они возвращались с Василием из Кибартау на повозке, запряженной мерином. На полпути к фольварку располагался танковый полигон. Занятия на нем подошли к концу. Но одна машина стояла на обочине, а ее экипаж, раздевшись донага, купался в придорожной речке. При виде оставленного без присмотра танка – да еще с открытыми люками – Сергей пришел в неописуемое волнение. Он еще не знал, что будет делать, но соскочил с повозки, сказав Василию, что догонит его попозже. Сделав вид, что ушел в кусты по нужде, он внимательно осмотрел местность. Танкисты безмятежно плескались в речной воде. Танк стоял в сорока метрах от невысокого обрывистого берега. Решение пришло мгновенно. Сергей вскочил на броню и проник через башню на место механика-водителя. Довольно быстро разобрался с рычагами и педалями. Включил маслонасос, а потом стартер. Хорошо разогретый двигатель запустился сразу. Он развернул танк носом к обрыву, включил первую передачу, заклининл педаль газа увесистым гаечным ключом и выпрыгнул из башни. Машина медленно ползла к обрыву. Сергей укрылся в кустах и дождался грохота и плеска, с какими танк сверзился в речку. Оставалось надеяться, что гидроудар в работающих цилиндрах надежно вывел двигатель из строя. Не дожидаясь, когда орущие танкисты начнут шарить по кустам, Сергей припустил по дороге и вскоре нагнал повозку.

– Чего так долго? – спросил Василий.

– Да живот что-то прихватило.

– А что это от тебя так бензином воняет?

– В мазут вляпался, – ответил Лобов, опасливо оглядываясь. Но никакой погони за ними никто не учинил. Танкисты разбирались между собой, по чьей халатности машина съехала в воду.

Глава третья Явление Белки

В погожий сентябрьский денек 1944 года Сергей засунул за пояс топорик, взял пару корзин и отправился в дубраву за желудями. Иоганн сам обжаривал желуди до кофейного цвета, потом молол их, добавлял цикорий и делал эрзац-кофе. Кое-что перепадало и на общую кухню. Шелуха и мелкие желуди шли в свиной корм. У старика ничего не пропадало – всякое лыко шло в строку. «В Стране Советов его непременно бы записали в кулаки, – размышлял Лобов, – с треском бы раскулачили и навечно бы отправили в Сибирь. То-то бы расцвела Сибирь-матушка при таких хозяевах», – делал он неожиданный для себя вывод.

Стояло тихое и солнечное, как говорят в Германии – «гроссмуттер зоммер», «бабушкино лето». Лесок примыкал к дальней границе фольварка и был щедр не только на желуди, но и на грибы. Грибы Иоганн, как и все немцы, отвергал, за исключением лисичек. А вот для работников грибная добавка к однообразному рациону была в радость. Данута великолепно жарила их с лучком и картошкой.

В этот раз Сергей далеко углубился в дубраву и зашел в сосняк, где росли боровики и маслята. В лесу исчезало чувство неволи и возвращалось детское радостно-таинственное ощущение прекрасного природного мира. Обходя вывернутое бурей сосновое корневище, Сергей чуть не наступил на …спящую девушку! Она укрылась в берложке, завернувшись в пятнистую плащ-палатку и подложив под русую головку квадратную брезентовую сумку. «Подушка» была слишком жесткой, и она подсунула под щеку обе ладони. От удивления Сергей едва не выронил тяжелую корзину. Сначала он подумал, что эта работница из соседнего фольварка. Но откуда у нее явно военное снаряжение да еще торчащие из-под плащ-палатки новенькие сапоги советского покроя?

– Эй! – окликнул он спящую красавицу. – Женихов проспишь!

Девушка мгновенно открыла глаза и выбросила из-под плащ-палатки руку с пистолетом.

– Ты кто? – всполошилась она. – А ну отойди!

Сергей благоразумно отступил на три шага.

– Ты кто? – спросила девушка, прижимаясь спиной к корневищу.

– Я – Сергей. Только ствол-то убери. А то продырявишь ненароком.

– Чего ты тут делаешь?

– Грибы собираю. А ты, я вижу, спать здорова… Тоже грибы собирала?

– Я уже насобиралась… Ногу подвернула. А может, сломала. Вон как вся опухла.

– Дай посмотрю…

– Стой где стоишь!

– Откуда ты здесь?

– С неба свалилась.

– А-а… – понимающе протянул Сергей. – Надо было на обе стопы приземляться. Как учили.

– Сам попробуй ночью на лес приземлись… Хорошо, что не вниз головой.

– А парашют где?

– Где надо. Закопала – как учили. Какой тут город рядом?

– Кибартау.

– Черт!.. Поторопились с выброской!

– А тебе куда надо?

– На кудыкину гору.

– Извини за дурацкий вопрос. А остальные-то где?

– В Караганде! Если б я знала… Немцев вокруг много?

– Да тут все почти немцы.

– А ты кто такой?

– Военнопленный. Работаю в фольварке.

– Может, посмотришь вокруг – нет ли кого из наших?

– Да если бы были, давно бы наткнулся. Лесок тут с гулькин нос. Ходить-то совсем не можешь?

– Только на четвереньках…

– Что с тобой делать-то?

– Хана мне. Стреляться надо… Слышь, ты потом нашим сообщи, что Белка в этом лесу лежит. Белка – это я. И все как было расскажи.

Сергей с ужасом смотрел на пистолет в ее руке. Вот сейчас возьмет и поднесет к виску…

– Ты иди. Я сама справлюсь. Только рацию закопай поглубже. Да и меня вместе с ней.

– Ты с ума сошла! – пришел в себя Лобов. – Перестань так говорить! Погоди! Что-нибудь придумаем…

– Нет, Сереженька, мне к немцам никак нельзя попадать. Ну, просто никак. Слишком много знаю. Могу по слабости других погубить.

– Понимаю. Я сам заместителем командира разведгруппы был.

– О, коллега! – усмехнулась девушка. – Как же ты в плен угодил? Небось всех выдал, раз жив остался?

– Никого я не выдал. И в плен попал не как диверсант, а как обычный работяга. Отловили в облаве и на работы увезли.

– Хм… И давно ты на Гитлера пашешь?

Лобова аж в жар бросило от таких слов, в лице изменился… Если бы это сказал мужчина, от метнул бы в него топорик. Без промаха. Но девушка сжалилась.

– Ладно, прости! Не хотела тебя обидеть… Ты сам откуда будешь?

– Родился в Царицыне, а так из Минска. Служил там.

– А я – москвичка. Я тебе адрес дам, скажи маме, что видел меня, что я ее люблю…. Только не говори, что это я сама сделала. Она у меня верующая, ей вдвойне тяжелее будет. Скажи, что погибла в бою. И все. И землицы ей этой горсть привези.

– Ну, что ты так на тот свет засобиралась? Тебе, наверное, и двадцати нет, а ты…

– Спасибо за комплимент. Двадцать мне давно было… Ну пойми ты – мне в плен никак нельзя попадать! Я боли боюсь, пыток не вынесу. А у меня – рация, коды…

– Да подожди ты с кодами! Застрелиться всегда успеешь. Я бы на твоем месте еще пару фрицев с собой прихватил…. Не торопись стреляться – пока нет никого. Тут только наши работают.

– Адресок мамин запомни: Москва, улица Солянка, дом семь и квартира тоже семь. Легко запомнить. Маму зовут Алевтина Петровна.

– Идем, я тебя спрячу. Тут место одно есть.

– На чем идем? На одной ноге?

– Да я тебе сейчас костыль сделаю. Я сам из окружения тоже на костыле выходил. И ведь вышел!

– Оно и видно, куда ты вышел! – усмехнулась Белка.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Сергей. – Это другое. Я потом еще повоевать успел.

– Как тебя… Сергей! Спасибо тебе за заботу, за слова добрые… Но я уже решила. Иди! Не расслабляй меня.

– Так… Я тебе приказываю как старший по званию и должности: отставить стреляться!

– Да пошел ты! У меня свое начальство. И я выполняю только его приказы.

– Ну, тогда, черт с тобой! Стреляйся!

– Да не хочу я при тебе….

– Стесняешься, что ли?

– Вот привязался, банный лист! Уходи! А то я сначала тебя положу!

– Вот и хорошо. Будем лежать рядышком, как голубки.

– Ну иди ты, куда шел!

– Пойдем к нам. У нас в фольварке четыре женщины. Спрячем тебя и кормить будем. А тут и наши скоро придут.

– Да, пойми ты: если меня у вас найдут, вас же всех к стенке поставят. Себя не жалко, других пожалей!

Вот тут Белка попала в точку, и Сергей подумал, что она права, что он не имеет права рисковать Ириной, дочуркой, да и все всеми остальными. Но ведь и эту радистку хотелось спасти. Но как?!

– Идея! – он стащил с себя куртку с белой надписью «Оst» на спине. – Надевай! И вот тебе корзина. Собирала желуди для фольварка «Теодор» да оступилась – ногу сломала. Хозяина Иоганн зовут. Его тут все знают. А я тебе старое платье принесу… Снимай комбез свой!

– Да как я его сниму?! У меня нога…

– Давай, помогу.

Под комбинезоном у Белки оказался коричневый армейский свитер и шерстяные рейтузы, которые плотно обтягивали красивые ноги.

– Комбез надо закопать или лучше сжечь. Хочешь, я тебе костерок разведу?

– Ага, тут они все на огонек и нагрянут!

– Ну, тогда подожди меня. Я мигом. Платье принесу и еды.

– Воды принеси. Пить хочу – умираю… – она протянула ему пустую фляжку.

– Принесу! – повеселел Сергей. – Только ты тут того… Не балуй!

– Да, ладно, гражданин начальник, иди уже.

Сергей вскинул рюкзак, подхватил одну из корзин и быстро зашагал к фольварку. Он невольно прислушивался, ожидая услышать глухой пистолетный выстрел, но ничто не нарушало тишины осенней дубравы.

Дома он высыпал свиньям желуди, сунул в корзину затрапезный халат, в котором мыл йоркширов, чью-то забытую косынку, набрал воды во фляжку. Потом заглянул к Дануте на кухню и завернул в посудное полотенце кусок хлеба, вареную брюкву, пару луковиц и три яблока. Все это он благополучно переправил в дубраву. С замиранием сердца подходил он к знакомому месту, отгоняя мысли, что вот-вот и увидит распростертое тело девушки. Но Белка его дождалась и жадно припала к фляжке с холодной водой.

– Спасибо! – выдохнула она.

Сергей по пути подобрал сук, из которого можно было сделать костыль.

– Ну-ка, обопрись! А другой рукой – на меня. Пошли…

– Куда?

– Тут рядом – охотничий схрон. Это как домик такой…

– Охотники придут, а там их такая дичь поджидает.

– Охотники придут. Но только весной. Сейчас сезона нет. Кстати, надень еще вот этот халат.

– Вот эту мерзость?! И чтобы меня потом в ней хоронили?! Ни за что!

– Считай, что это маскировочный халат. Тебя и так сапоги выдают. Я потом тебе что-нибудь из обуви принесу.

– Представляю, что это будет… Ой, как больно!

– Сейчас доберемся, я тебе шину наложу.

– А ты умеешь?

– Я все умею.

– С такими талантами только на немцев работать…

– Бьешь ниже пояса…

– Прости. Вырвалось.

Охотничий схрон – жердяной домик под дранкой тепла не держал, но из него хорошо было видно во все стороны. Внутри обнаружился небольшой столик и сиденье. Немцы любят охотиться с комфортом. Сергей отбил от столика две дощечки и примотал их к сломанной лодыжке полотнищами отвергнутого халата.

– Спасибо тебе, добрый молодец! – улыбнулась Белка. – Теперь по всем сказочным законом ты должен жениться на спасенной принцессе.

– Добрый молодец уже женат.

– Жаль. Ну, подождем другого, – Белка положила на столик пистолет, чтобы он был под рукой, а Сергей выложил рядом еду. Еще он нарубил лапника и дубовых веток, постелил в углу схрона.

– Ночи пока теплые, не замерзнешь. Завтра одеяло принесу.

– Нет, нет, я спать не буду!

– Ну, как знаешь. Главное – с оружием не балуй.

– Повтори мамин адрес!

– Москва, Солянка и все по семеркам. А что за название такое вкусное? Эх, я бы сейчас тарелку соляночки навернул!

– Солянка – это потому, что в старину там соль продавали. Война кончится, заходи к нам в гости. Если жена отпустит.

– Мы вместе придем.

– Договорились. А я сама вам солянку приготовлю.

– Ну, мне пора. А то хватятся – искать начнут. Я когда сюда буду подходить, вот эту песенку услышишь.

И Сергей насвистел мелодию «Трех танкистов».

– Три танкиста, три веселых друга, – пропела Белка в полголоса, – экипаж машины боевой.

– Вот-вот! Ладно, Белка, не скучай. Я тебе орешков принесу.

* * *

О своей встрече в дубраве Сергей не сказал никому, даже Ирине. Разумеется, он не знал да и знать не мог, что в августе-сентябре 1944 года советское командование забросило на территорию Восточной Пруссии около ста пятидесяти разведывательно-диверсионных групп. Почти все они были обнаружены и погибли за редчайшим исключением.

Много позже представитель разведуправления Генерального штаба полковник Никольский честно признает: «С самого начала стало ясно, что операция пошла наперекосяк. Многие парашютисты были расстреляны еще в воздухе, другие попали в плен, третьи нарвались на засаду и погибли сразу после высадки.

Наши спецподразделения были слишком малочисленны, чтобы защитить себя и вести разведку, и слишком велики для маскировки и укрытия в искусственно насаженных аккуратных лесах Восточной Пруссии. Широкие просеки, разветвлённая система лесных объездчиков, совершенные средства связи с телефонами не только в квартирах, но и на дорогах, покрывающих густой сетью всю страну, давали возможность по малейшему сигналу любого немца о появлении советских парашютистов направлять моторизованные карательные отряды полицейских и эсэсовцев с собаками в любой пункт, где могли скрываться наши люди. Следует признать, что с нашей стороны это была настоящая авантюра».

Белка была одной из тех немногих, кому повезло выжить в этом «аду для разведчиков».

Глава четвертая «Фильтровка»

В конце сентября, когда в фольварк стали доноситься отголоски артиллерийской канонады, Иоганн, оставив хозяйство на попечении Василия, уехал к дочери в Бремен. Он обещал вернуться через месяц, но, конечно же, не вернулся, так как 16 октября по дороге Кибартау – Инстенбург промчались советские танки. Нутром старого солдата Иоганн почувствовал, что пора вовремя уносить ноги. Уложив самое ценное в чемодан и два рюкзака, он водрузил поклажу в коляску мотоцикла и был таков. С его отъездом фольварк зажил почти свободной жизнью. На другой же день после исчезновения Иоганна Василий передал Дануте на кухню парочку молочных поросят. Поросят зажарили и устроили небывалое пиршество с пивом из заветной хозяйской бочки. Дали и маленькой Машутке нежнейший кусочек поросятины. Впервые в жизни девочка узнала, что такое мясо.

А через три дня в фольварк заглянула полковая разведка одного из стрелковых полков 3-го Белорусского фронта. И старший сержант, и три его бойца-автоматчика были зацелованы девчатами и накормлены Данутой до отвала. Они ушли дальше, на запад, а Василий запряг мерина, а все остальные погрузили в телегу нехитрые пожитки, и самое главное – узлы с кастрюлями, набитыми кусками жареной свинины и отварной картошкой, посадили Ирину с Машуткой посреди скарба, к ним пристроилась прихрамывающая Белка, и пошли-поехали в Кибартау, где стояли советские войска. В городе им объяснили, куда ехать и что делать дальше. Все, кто освободился от принудительных работ, а также из лагерей, должны были пройти через проверочно-фильтрационный пункт, а уж потом, с документами, возвращаться на родину. Фильтрационный пункт находился недалеко от вокзала – в здании монастыря бернардинцев. Сергей полагал, что это чисто формальная процедура и много времени не займет. Ирина с Машуткой и Белкой отправились в здание, где «фильтровали» женщин, а Лобов с Василием вошли в подъезд, где проверяли мужчин.

Знал бы Сергей, что он проведет за этими мрачными краснокирпичными стенами почти месяц… Во дворе монастыря стояло бомбоубежище – массивная бетонная коробка в три этажа, каждый из которых обозначался редкими узкими прорезями-оконцами. В отличие от наших – подземных бомбоубежищ – немцы строили наземные бункеры, маскируя их фальшивыми крышами и нарисованными окнами. Их инженеры полагали, что вероятность попадания авиабомбы в подобное сооружение весьма мала; грунт же хорошо передает ударную волну, и потому подземный взрыв – камуфлет – рядом с подземным укрытием убьет всех, кто в нем спасается, да еще и завалит выход. Воздушная ударная волна в этом плане менее разрушительная и ею не так-то просто сокрушить железобетонную стену. Так или иначе, но вся Германия и Австрия были застроены именно такими убежищами, и даже в Вольфшанце – полевой ставке Гитлера – бункер фюрера, как и бункеры остальных его бонз, были построены на земле, а не под землей. Они и поныне стоят еще в виде массивных усеченных железобетонных пирамид.

Когда Сергей поднялся по винтовой лестнице на третий этаж, где размещалось офицерское отделение ПФП, ему показалось, что он попал в средневековую тюрьму, разве что узники не были прикованы ржавыми цепями к сырым стенам. Скудный свет, пробивавшийся сквозь прорези-амбразуры, выхватывал двухъярусные деревянные нары, грубо сколоченные скамьи, тумбочку с баком для питьевой воды да выгородку отхожего места. Именно возле «параши» и нашлось свободное место для новичка. Конюшня в фольварке «Теодор» казалась отсюда комфортабельным дворцом. Такой темноты и вони, как здесь, не было даже в свинарнике Цубербиллера. Добрая сотня людей в военных обносках и в полугражданском рванье, людей, которые когда-то были лейтенантами, капитанами, майорами, – ютились, теснились, прозябали в этой бетонной коробке, рассчитанной душ на тридцать, не более. Все они томились тут не день и не два, ожидая решения своей судьбы. Разговаривали мало и только о самом насущном: как избавиться от вшей, какую баланду принесут на обед и какая «статья» на сколько лет «тянет». Чекисты-проверяльщики требовали от каждого военнопленного свидетелей, которые бы могли подтвердить его показания: при каких обстоятельствах попал к противнику, не сдался ли сам, выбросив оружие, не сотрудничал ли с лагерной администрацией, не служил ли в армии Власова, и вообще, «не ронял ли честь и достоинство советского гражданина в немецком плену». Мало кто мог сказать что-либо в свое оправдание или найти свидетеля. Большая часть проверяемых собралась здесь из разных лагерей, и уж тем более разных полков, дивизий, армий. Если офицер мог показать следы ранений, ему могли поверить, что он попал в плен в беспомощном состоянии. У такого счастливчика был шанс либо вернуться в строй, либо уехать домой – в зависимости от тяжести увечья. Некоторых отправляли в штрафные роты. А всех «темных лошадок» и прежде всего тех, кого определяли как «пособников немецко-фашистских оккупантов», и, конечно же, «власовцев», ждали заполярные лагеря на срок от 10 лет или на «всю катушку» – на четверть века.

Сергей вспомнил про пулевой шрам на ноге, и очень надеялся, что это ему зачтут. Но наслушавшись за трое суток разговоров бывалых людей, стал готовиться к худшему. Рана на ноге – это не ранение в грудь или в голову. Но все же и она была сейчас спасительной соломинкой, за которую он готов был ухватиться. Самое печальное в его положении было то, что он попал сюда не из лагеря военнопленных, а из сельских работников.

– Это тебе, браток, пришьют «пособничество», – поучал его сосед по нарам, пожилой лейтенант-ополченец. – Это почти что «измена Родине». Лет пятнадцать дадут, не меньше…

От таких предречений у Лобова пробегал по телу холодный озноб. Он даже представить себе не мог всю длительность этого чудовищного срока.

– Скажи лучше, что ты из лагеря, из шталага десять дробь сто десять. А я подтвержу, что мы вместе сидели.

– Спасибо…

Но про себя решил говорить все как было, чтобы не запутаться и не навлечь лишних подозрений.

Это было царство недоверия. Здесь никто никому не верил, не доверял, не откровенничал… Все, как по известному зэковскому присловью: не верь, не бойся, не проси. Здесь не верили, но боялись друг друга и пытались выпросить смягчение судьбы.

Сергея вызвали на третьи сутки пребывания в «отстойнике». Замотанный донельзя бесконечным людским конвейером, старший лейтенант с энкавэдэшными погонами взглянул на Лобова мельком и стал задавать набившие оскомину вопросы:

– Фамилия, имя, отчество, звание… Номер части… Где и при каких обстоятельствах попал в плен?

– А я в плен и не попадал.

– Как это «не попадал»? Добровольно пришел?

– Никак нет. Меня в облаве взяли и отправили на сельхозработы.

– Ну, а до облавы ты кем был?

– Заместителем командира разведывательно-диверсионной группы «Кобра».

– «Кобра», говоришь? Сейчас проверим… – старший лейтенант снял трубку и связался с начальством. Пока ждал ответа, долго тер опухшие от бессонницы глаза, теребил под носом желтые жесткие усики.

– Не проходит «Кобра» по сорок первому году? И по сорок второму тоже? Ладно. Спасибо.

Проверяльщик положил трубку и хмуро взглянул на Лобова:

– Нет и не было у нас никакой «Кобры». Если ты с самого начала мне врешь, то как я могу тебе верить дальше?

Тем не менее он терпеливо выслушал всю непростую историю Лобова – весь его путь – от Бреста до Кибартау. Осмотрел рубец от раны на ноге.

– И почему я должен верить тебе, что это след от немецкой пули, а не от советской? Кто может подтвердить? Так и запишем – свидетелей нет… Ну, хорошо, два года ты работал на немца-хозяина. А почему не сбежал, не ушел в леса к партизанам? Не связался с подпольем? Ты же политработник, офицер, коммунист, а батрачил, как простая сявка.

– Леса здесь такие, что все на просвет видно. Тут не Беларусь, тут не скроешься. Мысли о побеге вынашивал, но со мной была и беременная жена. Не мог я ее бросить вместе с новорожденным, оставить у немцев одну.

– У всех беременная жена. И все воевали. И дети рождались и вырастали, и ждали, когда папа вернется домой с орденами на груди.

– Но так они у себя на родине ждали, а здесь, на чужбине, в Германии, на кого было оставить?

– Ты мне вопросы не задавай. Вопросы я буду задавать. А твое дело – отвечать. Передо мной, перед судом, перед Родиной.

Не помог и рассказ о спасенной радистке Белке. Старший лейтенант привычно оформлял проверочное дело.

– Из уважения к твоей неизвестно где и как полученной ране пишу тебе не «измену Родине», а «пособничество немецко-фашистским оккупантам». Считай, что я тебе пять лет скостил: получишь не пятнадцать годков, а только десять. Порубаешь лес на северах и приедешь домой молодым и красивым.

Сергей вернулся в бункер и рухнул на нары, убитый обрушившейся на него карой. В глубине души он считал себя виноватым. Но ведь не до такой же степени, не до пособничества же, в самом деле, немецко-фашистским оккупантам? И что теперь будет с Ириной? Неужели ей тоже пришьют такое же обвинение и такой же срок? А Машутка? Было отчего застонать, закусив воротник брошенной на нары шинели.

На другой день суд скорый и суровый утвердил выводы старшего лейтенанта и определил – десять лет лагерей. Единственное, что удалось узнать от сотрудников ПФП, это то, что Ирину с дочкой отправили после проверки в Минск – «на постоянное место жительство». И на том спасибо судьбе и судье…

Глава пятая Ваза саксонского фарфора

Привокзальная площадь Кибартау была забита бывшими невольниками. Всем не терпелось побыстрее покинуть чужую враждебную землю и домой! Домой! Домой! Но никто никаких поездов им не обещал. Блуждали смутные слухи, что завтра-послезавтра будет подан специальный состав, который пойдет через Минск до Смоленска. А пока привыкшие к невзгодам люди, большей частью женщины с мешочками, узелками, котомками устраивались для долгого ожидания кто, где мог и как смог – лишь бы укрыться от моросящего осеннего дождика и не проворонить тот момент, когда все в одночасье поднимутся и ринутся штурмовать вагоны. Народ прятался в руинах окрестных домов, под кронами еще не облетевших лип, кто-то натягивал над головой обрывки брезента. Ирина с Машуткой тщетно искали пристанище. На них косились, смотрели с неодобрением, и однажды Ирина услышала за спиной чей-то язвительный голос:

– Ишь, нагуляла байстрючку, немецкая подстилка!

Она не сразу поняла, что эти мерзкие слова относятся к ней. А когда дошло – чуть не разрыдалась от обиды, но лишь покрепче прижала дочурку к себе. Не найдя для себя никакого угла, она решительно направилась к зданию вокзала с полусорванной крышей. У входа стоял солдат в шинели и с винтовкой наперевес и никого из гражданского люда в здание не пускал, поскольку у перронов стояли два воинских эшелона паровозами в разные стороны.

– Куда? – преградил путь Ирине солдат.

– В комнату матери и ребенка, – уверенно заявила женщина.

– Куда, куда? – опешил боец.

– В комнату матери и ребенка!

– Нет тут у нас такой!

– Везде есть, а у вас нет?! – наступала Ирина.

– Везде, может быть, и есть, – отвечал боец, – а у нас тут Германия. Не положено!

К ним подошел подполковник с толстым кожаным портфелем. На его погонах Ирина заметила эмблемы административной службы – серп с молотом.

– В чем дело? – строго спросил он.

– Да вот тут гражданочка рвется, а не положено! – пояснил охранник, скорчив обиженно-жалостливую гримасу.

– Вы куда едете? – спросил подполковник, оглядывая Ирину совсем не строгим взглядом.

– Нам в Минск. Мы там живем!

– Девочка ваша?

– Это дочь младшего политрука Лобова, – затараторила Ирина, боясь, как бы подполковник не принял ее за «немецкую подстилку». – Нас на работы угнали. А папа пока в фильтрационном лагере, и, говорят, его нескоро выпустят… А нам домой надо – девочка уже и так приболела, кашляет…

– Следуйте за мной, – сказал подполковник. – Что-нибудь придумаем.

И они пошли за своим спасителем. Ирина с трудом удержалась, чтобы не обернуться и не показать язык зануде-охраннику.

Вокзальный перрон был забит военными: одни бежали с котелками за кипятком и продовольствием, другие что-то грузили на платформы и в распахнутые теплушки, третьи, сбившись в кучки, отчаянно дымили, балагурили и хохотали, оценивающе поглядывая на стройную фигурку молодой женщины; кто-то кого-то отчитывал, кто-то куда-то несся сломя голову… Вскоре эшелон, следовавший на фронт, двинулся на запад, и внимание всех переключилось на состав, уходивший в тыл.

Подполковник провел их к пассажирскому вагону и молча пропустил вперед. Ирина боялась поверить своему счастью; сейчас выяснится, что мест для них нет или что-то вроде «не положено», и придется вылезать на мокрый перрон. Но подполковник решительно рванул дверь в первое купе. Там был только один пассажир в лейтенантских погонах, но зато все четыре полки были до предела заставлены картонными коробками, фанерными ящиками, свертками, рулонами, чемоданами. Лейтенант вскочил при появлении старшего.

– Товарищ подполковник…

– Да сиди, сиди! Лучше скажи, найдем мы местечко для дамы с ребенком?

– Ну, если Родина прикажет… – с энтузиазмом отозвался немолодой лейтенант, – …мы и шинель в трусы заправим.

– Родина уже приказала. Давай уплотняться.

И они оба принялись сдвигать, переставлять многочисленные вещи, пока наконец не выгородили уголок для Ирины с ребенком.

Машутка во все глаза глядела на незнакомых дядей и всю эту возню с коробками.

– Ну, – наклонился к ней подполковник. – Давай знакомиться, красавица! Как тебя зовут?

– Маша.

– А меня дядя Гриша. А маму твою как зовут?

– Мама, – уверенно ответила девочка.

– Мама сама скажет, как ее зовут… – улыбнулась Ирина. – Мама Ира.

– Григорий Евсеевич Подгорянский, – церемонно представился подполковник. – Начальник трофейного отдела Энской армии. Вот вывозим с Павлом Ивановичем культурные ценности. Вот и вас с Машей как главное культурно-историческое достояние, тоже вывезем.

– Спасибо вам огромное! – прижала ладони к груди Ирина. – Вы нас просто спасли!

– Ну, «спасибо» не булькает, – сказал Григорий Евсеевич, доставая изящную карманную фляжечку с коньяком. – По маленькой за ваше возвращение домой. Сколько вы в угоне прожили?

– Почти три года.

– Срок, однако!

Лейтенант извлек из картонной картонки старинные чашечки из тончайшего фарфора, протер их полотенцем, и Подгорянский наполнил их темно-янтарной жидкостью, похожей на крепкий чай.

– Ой, я коньяк не буду! – спохватилась Ирина и тут же схитрила: – Я еще ребенка грудью кормлю.

– Такую большую девочку? – удивился подполковник.

– Меня мама до трех лет кормила.

– Теперь понятно, почему вы такая красивая! Ну, хоть пригубите вместе с нами.

Ирина пригубила:

– А вы поможете мне узнать судьбу мужа? Сколько ему еще в проверочном лагере сидеть?

Григорий Евсеевич озадаченно нахмурился:

– Судя по тому, что вы рассказали, боюсь, что его выпустят нескоро. Но я постараюсь узнать. Оставьте все данные и ваш адрес. Узнаю – напишу.

Но Подгорянский ничего не написал. В Минске он сам пришел, разыскав Ирину по оставленному адресу. Пришел через неделю после того, как Ирина с Машуткой вылезли из вагона на минском вокзале, и пришел не с пустыми руками: с букетом темно-красных георгинов, с немыслимыми деликатесами – красной головкой сыра, коробкой конфет, колбасой да еще в довершение со старинной вазой саксонского фарфора. Ирина приняла гостя с недобрыми предчувствиями. Увы, они оправдались. Григорий Евсеевич попросил выпить по рюмке все того же трофейного коньяка и только потом, поглаживая Машутку по волосам, сообщил ужасную весть:

– Младший политрук Лобов осужден военным трибуналом. Ему дали десять лет лагерей общего режима.

Ирина побледнела и воздуха, застывшего в ее груди, хватило только на короткий вскрик:

– Но за что?!!

Подгорянский достал из удостоверения личности бумажку, на которой был записан адрес Ирины, и прочитал на обороте формулировку приговора: «За пособничество немецко-фашистским оккупантам».

Ирина зарыдала, и, глядя на мать, заревела и Машутка. Григорий Евсеевич терпеливо дал им выплакаться. Потом, когда девочку уложили спать и они остались вдвоем, Подгорянский еще раз наполнил рюмки. Ирина, не дожидаясь тоста, выпила коньяк залпом как лекарство.

– Я написала письмо нашему главному редактору…

– Не думаю, что главный редактор сможет исправить положение, – подполковник налил рюмки в третий раз. – НКВД есть НКВД. Это царство в государстве. Там свои законы и понятия… Боюсь, ваш муж вернется после десяти лет совсем не таким, каким вы его знали. Лагерь, это знаете ли, такая мельница, которая перемалывает даже очень сильные характеры. Вот у меня вернулся один старый друг из-под Воркуты, и я его просто не узнал… Но не будем о грустном. У вас здесь есть работа?

– Пока нет.

– А кем вы можете работать?

– Редактором, секретарем, машинисткой…

– Вряд ли вы здесь что-то найдете. Минску сейчас нужны штукатуры и бетонщицы…

– Пойду в малярши…

– Да полно вам! А Машутку куда денете? Лучше определяйтесь ко мне в штат. Нам в отделе машинистка очень нужна. И работа интересная. Будете описи всяких картин делать, предметов старины, искусства. Немцы со всей Европы столько добра наволокли – век не разобрать. Вот я прошлый раз подлинного Рубенса вез, и Брейгеля тоже…

– А ваш отдел в Минске?

– Нет, мы пока в Тильзите стоим. Будете у нас работать, я вас и жильем обеспечу.

Ирина прекрасно понимала, что кроется за всеми этими благодеяниями. Но Сергей! Уходить к другому – при живом муже?! Ну не муже пока, но все же – отце ее ребенка?…

«В конце концов, он предлагает мне только работу!» – попыталась обмануть себя Ирина и выпила еще одну рюмку. До дна.

Алкоголь не помогает найти решение, он помогает забыть вопрос… Как бы там ни было, но думать надо теперь только о ребенке…

Чьи это слова? И почему ее мысли Григорий Евсеевич произносит вслух? Разве это не он сейчас сказал?

– Думать надо прежде всего о ребенке! – повторил Подгорянский, и Ирина молча ему кивнула.

…Боже, до чего же не хотелось возвращаться в эту клятую Неметчину! Ехали в ту же сторону, из которой недавно приехали, и высадились с тремя чемоданами на тильзитском вокзале. В просторной кабине «студебеккера» они уместились все втроем, с Машуткой на коленях. Машина остановилась у почти не тронутого войной трехэтажного дома. Большая трехкомнатная квартира принадлежала Подгорянскому. Правда, в одной из комнат жили его заместитель – Павел Иванович и эксперт-искусствовед из Вильнюса. Ирине с Машуткой отвели небольшую спаленку с видом на парковый пруд. Для девочки нашлась даже детская кроватка, в которой почивала красивая немецкая кукла с фарфоровым личиком и льняными волосами. Машутка, которая никогда не видела кукол, решила, что это ее сестричка, которая почему-то никак не просыпается.

– Мам, ну разбуди ее! Ну, скоро она встанет?!

– Спи сама. Завтра проснетесь вместе!

Машутка блаженно уснула.

В эту же ночь Подгорянский взял Ирину властно и страстно. Она не сопротивлялась, отдалась ему покорно, словно расплачиваясь за все доброе, что сделал для них с дочкой этот человек, столь своевременно возникший на ее пути.

– Мы должны пожениться, – сказал Григорий Евсеевич, блаженно вытягиваясь рядом. – А Машутку я удочерю. У меня тоже была дочка, правда, постарше. Но вся семья сгинула на Украине…

И, словно предупреждая возражения Ирины, начал излагать свои соображения:

– Я понимаю, что у нее есть родной отец, и он еще от нее не отрекся. Но пойми, что ей с таким отцом, сидевшим за пособничество, будут перекрыты все пути в жизни. Ее не пустят на порог ни одного института, ей во всех анкетах придется писать, что ее отец был репрессирован за «пособничество немецко-фашистским оккупантам». Представляешь, какое будущее ее ждет?

– Понимаю… – тихо всхлипывала в подушку Ирина.

Глава шестая Под Медвежьей Горой

В этой арестантской «теплушке» теплым было только ее название. Правильнее было бы назвать ее «холодушка», или еще точнее – «морозильник». Едва состав с арестантами тронулся и стал набирать в декабрьской ночи скорость, как из всех щелей ударили леденящие сквозняки-свистодуи. Никакой защиты от них и никакого обогрева в вагоне не было – ни комелька, ни буржуйки. Сергей поднял воротник шинели, втянул руки в рукава – забушлатился, но потоки студеного воздуха проникали и снизу, и сверху. Под старенькой шинелькой, которую он прихватил с нар в «фильтровке», у него был надет штопаный – с хозяйского плеча – свитерок, а под ним байковая рубаха да майка. Все это нещадно пропускало холод.

Люди сгрудились, прижались друг к другу спинами, боками… Стало чуть теплее, но только для тех, кто оказался внутри. Время от времени крайние протискивались в середку.

– Морозят нас, суки, как блох в шубе!

– В шубе-то и блоха не замерзнет.

– У немцев не сдохли, так свои доконают!

– Какие они тебе – в мать и доску – свои?!

– Насчет досок… Тут доска лежит. Может, спички у кого есть?

Спички нашлись. Доску сломали, расщепили чем смогли и запалили прямо на полу вагона маленький костерчик.

– И поддувало не надо – ишь как пошло!

– Смотри, вагон не спали!

– А сгорит, так и хрен с ним! Перед смертью хоть согреемся.

К лоскутку пламени жадно потянулись иззябшие руки. От одного вида огня теплело на душе. А тела же по-прежнему мерзли на продувном дорожном сквозняке. Да и мороз лютовал с каждой новой северной верстой.

Утром на станции Старая Ладога охрана выволокла из вагона два задубевших трупа.

– Да вы нас лучше сразу постреляйте, чем так морозить! – выкрикнул кто-то из глубины вагона.

– Разговорчики! – огрызнулся начальник караула. – Прикажут, так и постреляем всех к поганой матери!

Но в теплушку все же притащили железную бочку из-под солярки с пробитыми топором и ломом дырами – подобие печки. Закинули охапку хвороста:

– Грейтесь, падлы, раз Гитлер вас не согрел!

Стояли долго. Бочка дымила, превращая теплушку в душегубку. Но с началом движения дым стало уносить по ходу поезда. За полчаса от отправления конвоиры принесли ведро кипятка и по буханке черного промороженного хлеба из расчета одна на двоих. Хлеб смерзся так, что ни разломить, ни разрезать – да и резать-то было нечем. Совали буханки в кипяток – в ведро входило по четыре буханки, а потом разламывали и жадно высасывали горячую хлебную влагу. Одна буханка вышла лишней – ее выдали на тех бедолаг, которых унесли в брезенте. Ее честно поделили на всех остальных.

Никто не знал, куда везут. Но и так было видно – не на курорт, на Север, на северомор…

В Медвежьей Горе от эшелона отцепили пять вагонов: приехали! Построили вдоль заснеженных рельсов, пересчитали при свете прожекторов и погнали в метель по дороге, прорубленной в карельской тайге. Бежали трусцой, чтобы не задубеть, под мат конвоя и лай овчарок. И торопливый хруст снега, хруст, хруст… Дых, дых, дых… Километр за километром… Бежали и шли, шли и бежали часа два, пока в лесной глухомани не замаячили охранные вышки и не встал высокий забор, повитый стальной колючкой. Зона! Всех новоприбывших еще час морозили на плацу, пока не пересчитали и не разбили по бригадам и баракам.

– Может, в баньку отправят? – мечтательно вздохнул сосед Сергея по строю – высокий рябой парень, подпрыгивая на месте.

– Отправят, – невесело хмыкнул пожилой мужик в солдатском треухе с опущенными и завязанными ушами. – На тот свет тебя здесь отправят, а не в баньку.

И будто подтверждая слова зэка, майор, видимо начальник лагеря, в мешковатой шинели и в белых валяных бурках, начал свою приветственную речь с замечательных слов:

– Будете хорошо работать, будем хоронить в гробах. А лодырей и отказчиков – закопаем в землю, как собак.

Наконец распустили по баракам. А в шестом бараке, куда определили Лобова, топились сразу две печки, сделанные из все тех же бочек из-под горючего, но с жестяными трубами. И хотя Сергею, вместе с рябым парнем, как новичкам достались самые холодные места на нарах, все же это ложе не шло ни в какое сравнение с ледяным адом скотского вагона. И первая лагерная баланда, которую выдали на ужин, показалась восхитительной, даром, что никакого вкуса Сергей не ощущал – главное, что она была горячей. В одну минуту он выхлебал жидкое варево из старой прогорклой пшенки. Кружка горячего чая с куском ржаного хлеба завершила трапезу. Право, после трех суток в «поезде смерти» лагерь был островом спасения. С этим предубеждением он и уснул между рябым парнем, бывшим зенитчиком, и мужиком в треухе (он его даже на ночь не снял, подвязав потуже тесемки ушей).

Отбой в 22, подъем в 5, работа с 6 утра… Теперь по этому расписанию предстояло жить десять лет. Нет, теперь уже поменьше – девять лет и 359 дней.

Глава седьмая Золотая братина царя Ивана

Армейский трофейный отдел размещался в здании бывшего молитвенного дома методистов. Дом уцелел, в нем было тепло и сухо, и именно сюда трофейные отделы корпусов и дивизий свозили все, что представляло художественно-культурную ценность. Определялась она, разумеется, на глазок, и среди редчайших шедевров попадалось много кича, картин низкопробного вкуса. Разбор подобных вещей был в новинку армейским трофейщикам, так как до вступления на территорию Германии трофейная служба занималась выявлением, учетом, охраной и эвакуацией бесхозного военного и гражданского имущества, ремонтом автомашин, сбором и отправкой шкур павших коров и лошадей, утильрезины, стальных шлемов, гильз и спецукупорки, запчастей и прочих жизненно важных для армии вещей. А тут потоком пошли ящики, извлеченные из шахт, бункеров, подвалов, пещер и прочих укрытий. Подгорянский лично их распаковывал и определял что и в какие комнаты уносить. В помощь ему прислали доцента-искусствоведа из Вильнюса, весьма пожилого интеллигента, почти незнакомого с советским строем: большая часть его жизни прошла в Виленской губернии, а потом в Литовской республике. Василий Иннокентьевич, так звали старичка, только охал и ахал при виде очередного раскрытого ящика и сыпал замысловатыми терминами.

Ирина сидела в приемном отделении и печатала на машинке названия вещей, которые диктовал ей доцент.

Это были бесконечные кубки из горного хрусталя, янтарные чаши в серебряных оправах, ларцы из карельской березы, часы – Диана верхом на кентавре, и вдруг… золотая братина царя Ивана Васильевича, Ивана Грозного! Она-то как из своего 1564 года в Германию попала? Ясное дело, из какого-нибудь музея украли. Оттуда же и скромные серебряные славянские лунницы-обереги. Какая-то русская женщина носила их на заре Московского царства.

А то вдруг икона Сергия Радонежского строго глянула на нее глазами ее Сергея. И защемило сердце – где он, как он там?..

– Зачем им так много надо было картин и музейных ценностей?

– Гитлер хотел сделать Берлин центром мировой культуры, средоточием всех шедевров – короче, пупом Земли, – пояснял Подгорянский. – Но пуповину ему мы вот-вот перережем.

Здесь же играла с кубками, хрустальными и янтарными украшениями и Машутка, которую не с кем было оставить дома. Ирина очень боялась, как бы она чего не разбила. Но ребенок ничего не разбил.

Одну из картин, извлеченную из ящика для оконного стекла Подгорянский рассматривал особенно долго. Это была картина Бёклина «Остров мертвых» Григорий Евсеевич раскурил трубку с очень приятно пахнувшим табаком.

– Знаешь, что… – сказал он Ирине. – Не надо вносить эту картину в опись. Я оставлю ее себе…

– Зачем тебе такой мрак?

– Нравится. Не могу понять чем, но нравится.

* * *

Отсюда, из барака, жизнь в фольварке казалась невероятно легкой и радостной – как в пионерском лагере. Теперь наступила расплата за прошлое приволье.

Сергей вдруг ясно понял, что всех их приговорили на самом деле не к срокам, а к смерти. А срока – это так, для надежды, чтобы не разбежались. Прожить в таких условиях десять лет невозможно. В лучшем случае протянешь год-другой, не больше. И понял это не только он один. Поняли это и те бедолаги, которые решили выбраться из этого ада самым простым и безболезненным путем: затаился в сугробе, уснул, замерз – и душа на свободе! А тело, оболочка останется конвоирам. Оно, это бренное тело, так же малоценно здесь, как и лагерные обноски. Вместе с ними и закопают – кого в гробу за ударную работу, а кого так – в мать сыру-землю, в карельский подзол. Потому-то через день-другой и приходится всем остальным волочить с делянки задубелые трупы тех, кто совершил побег в небытие. А может, тоже вот так – присесть в сугроб – и поминай как звали?!

Сергей гнал от себя малодушную мысль и, чтобы держать себя в тонусе, стал разрабатывать план почти безнадежного побега. Бежать, конечно же, надо было с кем-то на пару. Но с кем? Сосед по нарам, рябой парень по имени Толян и по кличке Барабан, казался вполне надежным человеком, во всяком случае, не стукачом. Он в первый же день рассказал Сергею свою историю. В плен попал в сорок первом под Вязьмой, когда в котел угодило сразу три армии. До весны 1943 года мыкался по лагерям. В свои двадцать два он состарился и ссохся настолько, что сапоги соскальзывали с ног, и все считали его мужиком в летах.

– Сапоги, как крынки на жердях, болтались, – рассказывал Толян. – Думал, хана мне, деда-покойника в царстве небесном встречу… Вдруг на аппеле, на построении, объявляют: «Кто умеет играть на музыкальных инструментах – шаг из строя!» Ну, я в школьном оркестре на тубе играл, «бас-2» называется. Трое вышли, и я с ними. Может, полегче будет, все не киркой махать, не тачки возить… Отвели нас в отдельный полубарак. А там уже человек двадцать бывших музыкантов. Раздали духовые трубы, а мне барабан достался с тарелками. И на том спасибо – а то бы снова на работы отправили. Таскать его, заразу, неудобно, а так ничего – играть в самый раз. Приятно даже. И стали мы марши разучивать – и встречный, и парадный, и какой хошь… Дирижер был из наших, из капель-дудок. Сыгрались. А потом весь оркестр в полном составе увезли в какой-то немецкий городок, там всех переодели во фрицевскую форму, только с другими кокардами и погонами. И сказали, что мы теперь будем служить в Русской освободительной армии. Ага! Той самой, что генерал Власов командовал. Он и сам к нам приходил, строевой смотр произвел, марши наши послушал, строевую подготовку – одобрил. И никто не спрашивал, хотим мы у него служить или нет. Вы – оркестр, вот и играйте, куда пошлют. Ну, мы и дудели. Кормежка хорошая, спали на простынях… Ну, а потом, ясное дело, взяли нас в плен по-новой. И пятнадцать годков всобачили. За барабан. Чтоб знал, где и кому барабанить.

Сергей усмехнулся:

– Почти как в басне: «Ты все пела – это дело. Так поди же попляши».

– Так поди же – попили… Вот и пляшу с холоду.

– Дёру отсюда надо давать.

– Да разве отсюда сбежишь?

– До лета надо продержаться, а там… Железная дорога рядом, тайга, болота – по шпалам да по гатям уйдем, – тешил Сергей и себя, и Толяна радужной надеждой. – Сухарей бы подсушить, а в лесу не пропадем. Я травы знаю, коренья – какие есть можно, грибы-ягоды. Уйдем…

Как молодых и пока еще сильных их поставили в пару на самую тяжелую работу – подпиливать подрубленные стволы двуручной пилой. Пилили истово и молча, чтобы уложиться в норму, чтобы «пайку» не скостили, чтобы на побег сухарей накопить… Мысль о побеге грела душу. А тут и лютые январские морозы сменились февральским потеплением. После тридцатиградусной стужи пятнадцатиградусные морозы казались оттепелью.

Дни шли унылые и неразличимые, как чурбаки одного бревна: подъем, завтрак, развод на работы, звон пилы на морозе – дзы-дзы-дзы – вгрызались стальные зубья в древесину, потом подрубали топорами, потом – «Навались! – и протяжный треск падающего ствола.

Вечером – шмон, ужин, отбой. Единственная телесная радость – рухнуть на нары и вытянуться под одеялом во весь рост, давая отдых натруженным спине, рукам, ногам… И никаких мыслей – даже о побеге. Сергей понял, чтобы здесь выжить, нужно забыть прошлое и не думать о будущем. Надо жить только одним днем, одним часом, держать душу и все чувства – в кулаке. Впрочем, мысли о будущем иногда приходили, и виделось оно, призрачное счастье, только одной картинкой: солнечный свет заливает кухню, где Ирина печет большие ажурные блины, а он, в чистой белой рубахе с Машуткой на коленях, любуется своей красавицей-женой… А из радиоприемника льется радостная музыка: «Широка страна моя родная…»

* * *

Свадьбу решили сыграть в день Победы. Так настояла Ирина. Подгорянский согласился – до Победы рукой подать. Он подарил будущей жене витое кольцо из зеленого золота. А в остальном жизнь шла в привычном русле: с утра до вечера – работа, работа, работа. Тарахтенье машинки, картины, статуэтки, старинная посуда… Машутка, играющая серебряными рыцарскими кубками, обед в военторговской столовой, потом снова работа до позднего вечера. Домашний ужин. И постель, устланная шелковыми простынями, украшенными затейливыми вензелями… И все было бы ничего, если бы не Машутка, которая по несколько раз на дню спрашивала:

– А когда папа приедет?

И как Ирина ни объясняла ей, что папа уехал далеко и надолго, девочка не хотела ничего понимать и настойчиво вопрошала, подняв грустные зеленые глазки:

– А когда папа приедет?

Глава восьмая Номер «полста семь, полста пять»

Метель в лучах лагерных прожекторов змеилась косо, разбрасывая причудливые тени на лагерном плацу. Неровный строй людей в серых ватниках и черных ушанках шевелился, ежился, приплясывал в ожидании начальства.

Лобов уже не приплясывал – сил не хватало на лишние движения. За три месяца лесоповала он превратился в обычного лагерного доходягу. Последнюю неделю он не укладывался в норму и получал штрафной паек, урезанный чуть ли не в два раза. Приходилось подпитываться припасенными сухарями – лишь бы дотянуть до лета.

Построение, как всегда, началось с привычных угроз и назиданий:

– Не хотели за Родину погибать, так на лесоповале сдохнете. Но те, кто будет честно вкалывать, тех в сосновых гробах будем хоронить. А филонов так зароем…

И в самом конце – перед командой «первая бригада прямо, остальные направо!» – майор заглянул в записную книжку и выкрикнул:

– Осужденный номер полста семь, полста пять! Ко мне!

Сергей не сразу понял, что это его номер. Майор еще раз повторил номер:

– Полста семь, полста пять! Есть такой?! Или окочурился к едрене фене?!

Толян толкнул Сергея в плечо:

– Твой номер. Иди!

Лобов вышел, с трудом передвигая ноги. «Неужели Толян настучал?»

Майор смерил его невидящим взглядом:

– В канцелярию! С вещами!

У Сергея упало сердце: погонят по этапу! Быть может, еще севернее, за полярный круг. В Воркуту? В Республику Коми? И новый лагерь, и привыкать ко всему заново. Но хватит ли сил продержаться в ледяном вагоне хотя бы сутки?

Толян обнял его на прощание:

– Бывай! Не судьба сбыться нашим планам…

– И ты держись!

В барак Сергей не пошел – вещей там никаких не было, кроме трех горбушек под подушкой, да и те уже давно перекочевали в карман его ватника. Он прямиком побрел в контору – крепкий бревенчатый домик в три окна у самого КПП. Пожилая женщина, старшина сверхсрочной службы, сверила его нашитый номер с номером в бумаге. Потом взяла нож и шагнула к Лобову. Сергей отшатнулся.

– Стоять, Зорька! – улыбнулась женщина и спорола с телогрейки лоскуток с личным номером. Понятное дело – на этап другой выдадут. Но никакого другого номера конторщица не дала, а протянула две бумажки.

– Распишетесь вот здесь… – И неожиданно добавила: – Товарищ лейтенант.

И опять Сергею показалось, что вышла ошибка, и не какой он не лейтенант, а младший политрук, и вообще – брянский волк ему товарищ. Но прочитал обе бумажки, потом еще раз перечитал и все равно глазам не поверил. Одна называлась «Справка об освобождении из мест исправительно-трудовых работ», другая – «Командировочное предписание», которое предписывало ему, «лейтенанту Лобову С.Н. прибыть к новому месту службы в г. Инстенбург и поступить в распоряжение главного редактора газеты “Красноармейская правда”».

– Обмундируетесь на месте службы, – предупредила женщина. – У нас тут ничего нет. Вот вам еще воинское требование на перевозку. И сходите на кухню – возьмите сухпай на трое суток… Да, там у начальника лагеря вас ждет сопровождающее лицо. Но сначала сухпай заберите.

Сухой паек ему выдали по офицерской норме: три банки американской тушенки в складской смазке, три буханки полупшеничного хлеба, 27 кубиков рафинада и три луковицы от щедрот душевных лагерного повара. Немного подумав, он добавил к этой роскоши пачку галет и кулечек чайной заварки.

– Вам еще масло полагается. Но масло кончилось. Могу заменить салом.

– Валяй!

Всю эту прорву продуктов уложили в старенький «сидор», который повар нашел в ветоши.

– Ну, повезло тебе, браток! – покачал головой повар. – Отсюда редко кто на волю выходит. Так что с тебя причитается!

Но причиталось-то как раз с повара – зажал триста граммов водки.

Сопровождающее лицо дожидалось Лобова уже не в кабинете начальника, а на КПП. И когда Сергей увидел «сопровождающее лицо», его собственное лицо изумленно вытянулось: перед ним стояла Белка, облаченная в белый офицерский полушубок с полевыми лейтенантскими погонами.

– Не узнал?! – сияла она белозубой улыбкой.

Правда, улыбка не долго продержалась у нее на лице – вид у Лобова был более чем плачевный – исхудалое заросшее щетиной лицо доходяги. Вохровцы с изумлением наблюдали, как девушка-лейтенант обняла захудалого зэка.

– Как ты здесь оказалась?

– С парашютом спрыгнула! Пошли скорее, там машина заждалась.

У «виллиса», обтянутого двойным брезентом, нетерпеливо топтался пожилой шофер в армейском бушлате. Он брезгливо покосился на замызганный лобовский ватник и распахнул дверцу лейтенанту. Но Белка уселась на заднем сиденье рядом с Сергеем.

Машина рванула по хорошо укатанному снежнику в Медвежью Гору.

– И все-таки, как ты меня разыскала?

– Вот взяла и разыскала. Мы своих не бросаем. Ты меня спас, я тебя. Квиты!

Белка не стала рассказывать при чужом шофере, чего стоило ей отыскать иголку в стогу сена – зэка в ГУЛАГе. В ход были пущены все знакомства и связи – от начальника разведшколы до отца, полковника НКВД, служившего в одном из главков на Лубянке. Звонила она и в «Красноармейскую правду». Макеев тоже подключил к делу своих друзей.

– В общем, не имей сто рублей, а имей сто друзей… Тебя надо срочно переодеть. Такое амбре идет, что хоть святых выноси. Впрочем, – добавила Белка серьезно, – ты и сам уже наполовину святой. Одни мощи остались.

И это было правда.

– Что с Ириной, не знаешь? – спросил он.

– Мы прошли фильтр за один день, и она сразу уехала в Минск. А меня направили в Ленинград.

В Медгоре они первым делом заехали на вещевой склад войск НКВД, и там кладовщица отыскала Сергею бэушные солдатскую гимнастерку и шаровары. Ношеное, но хорошо прошпаренное в автоклаве обмундирование пришлось Лобову почти впору. Правда, оно висело на нем, как на вешалке, но, как сказала Белка: «Это на вырост».

Кладовщица вошла в положение и отыскала Сергею пару полевых офицерских погон, а к ним отсчитала из коробочки четыре маленьких – лейтенантских – звездочки. Напоследок подарила неучтенную, видимо, солдатскую цигейковую шапку. А вот лишних сапог и шинели не нашлось, пришлось оставаться в старых опорках, которые служили Лобову с самого начала войны. Зато на вокзале удалось купить с рук у инвалида малоношеную солдатскую шинель.

– С миру по нитке, – шутила Белка, – голому петля. Тебя бы в баньке отмыть!

Но баньку пришлось отложить. В Петрозаводск уходил товарняк с лесом, и Сергей с Белкой поспешили устроиться на тормозной площадке хвостового вагона.

– Три часа – и мы в центре мировой цивилизации – в столице Карело-Финской СССР! – торжественно провозгласила она, открывая свой дорожный чемоданчик. Из чемоданчика одно за другим извлекались немыслимые яства: кольцо краковской колбасы, вареные яйца, аккуратно нарезанный белый хлеб, плавленый сыр, плитка шоколада и большое зеленое яблоко. И еще фляжка в суконном чехле. Во фляжке что-то булькало, и не надо было гадать, что именно.

– Ну, что – не замерзнем?! – подмигнула ему спасительница, наливая водку в алюминиевый стаканчик от немецкой фляжки.

– Давай! За твое и мое спасение!

Настывшая влага все равно оказалась огненной. Сергей помотал головой и закусил протянутым яблоком. Вгрызся и оставил в белой мякоти кровянистый след больных десен. Яблоко он съел вместе с косточками и огрызком – организм требовал живой зелени.

– Ешь, ешь! – подбадривала его Белка. – У меня еще есть.

Как же она хороша была в эту минуту! Ветер разбрасывал каштановые волосы по белой овчине воротника, глаза сияли – победным блеском. Сергей пожалел, что под рукой не было фотокамеры: такой портрет можно было бы сделать!

В Петрозаводске в единственной городской гостинице, где, впрочем, распоряжались военные, Белка сняла единственный номер, в котором была ванна. Это был генеральский люкс, но генералов на постое не оказалось и напористому обаятельному лейтенанту с красивыми каштановыми волосами разрешили поселиться в люксе до утра.

В ванной Белка сама отмывала Лобова от лагерно-барачной грязи, потом долго мазала его фурункулы зеленкой и еще каким-то кремом; и от блаженства и полного бессилия Сергей нечаянно уснул, нет, тихо умер до утра, а когда очнулся, обнаружил рядом с собой спящую девушку. Она привалилась к нему под бок, точь-в-точь, как Ирина, и он долго не решался потревожить ее сон – тихо любовался приоткрывшейся грудью с нежно-розовыми девичьими сосками. Отважиться на нечто большее – не хватало сил, да к тому же перед глазами вставала грудь Ирины – ее холмы были намного полнее и округлее. Так они пролежали до тех пор, пока в дверь не застучали властно и требовательно:

– Молодые люди, я понимаю – у вас медовый месяц, но вы обещали освободить номер к утру! – кричала дежурная по этажу.

Пришлось подчиниться. Белка в длинной нательной рубахе метнулась в ванную, а Сергей стал натягивать шаровары и гимнастерку, как солдат по тревоге.

В тот же день нормальным пассажирским поездом они добрались до Ленинграда, где располагалось засекреченное Белкино подразделение. Ей было разрешено «убыть в Медгору на двое суток для устройства личных дел». Лобову же надлежало следовать в действующую армию, то есть в Инстенбург, где размещалась редакция «Красноармейской правды». В Восточную Пруссию прямые поезда из Ленинграда не ходили – только до Пскова, а дальше надо было добираться на перекладных и с оказиями до Вильно через Ригу.

Они распрощались на Витебском вокзале. Белка переложила ему в «сидор» всю еду из своего чемоданчика, дала на дорогу немного денег. Сергей решительно отталкивал ее руку с купюрами, но она все же сумела сунуть в карман его шинели несколько червонцев.

У подножки вагона – поезд мучительно долго не отправлялся – они говорили друг другу ничего не значащие слова, наставления, обещания… Сергей не поднимал глаз; он прекрасно понимал, что девушка ждет от него в эту минуту каких-то особенных, очень важных слов, но Лобов их не находил…

Наконец перронный колокол ударил в третий раз. Красноколесый дымный паровоз с черными горбами за дымовой трубой окутался паром, тяжко задышал и радостно заревел – вперед!

Они крепко обнялись и расцеловались – в губы.

– Я обязательно к тебе приеду! – прокричал ей с подножки Сергей. – Солянка, две семерки!

– Я тебя буду очень ждать! – шагала рядом с вагоном Белка. – И обязательно подпишусь на «Красноармейскую правду»!

* * *

Редакция «Красноармейской правды» размещалась в Инстенбурге. И добраться до него из Ленинграда, едва сбросившего кольцо блокады, было не просто. Пассажирские поезда ходили только до Пскова. До Пскова Сергей добрался вполне благополучно, если не считать, что ехать пришлось в тесноте и духоте, сидя в тамбуре на чьих-то чемоданах. А вот из разбитого закоптелого Пскова надо было добираться сначала до Риги, а потом – до Вильно. На все про все ушло двое суток. В Вильно удалось впервые за дорогу похлебать горячего горохового супа на привокзальном пункте питания. Из Вильно прямой путь лежал в Инстенбург.

Через двое суток пересадок, ожиданий, проверок – ох, не нравились погранцам его лагерная справка, и только упоминание в предписании газеты «Красноармейской правды» делало их более снисходительными (пограничники стояли и на границе с Литвой, и на границе с Восточной Пруссией), голодный, усталый, бессонный, но счастливый Сергей на ходу выпрыгнул из теплушки в Инстенбурге.

Редакцию газеты разыскал в центре старинного, только что взятого города – весь в дымящихся руинах. В редакционных коридорах Лобова никто не узнавал, да и он никого не смог признать: с сорок первого года много воды утекло, много жизней унесло и много судеб переменило. Лишь редакционный художник-ретушер Лавр Авенирович бросился его обнимать. Обнял его и главный редактор, не по годам седой – весь седой! – полковник Макеев.

– Картина Рембрандта «Возвращение блудного сына»! – провозгласил Николай Иванович. – Ну, давай, блудный сын, рассказывай про свои похождения. Да снимай ты свой лапсердак! Я сейчас коньячку насыплю. Хороший коньячок – трофейный. Держи! За встречу! За твое возвращение! Рассказывай…

Они сидели за массивным столом из мореного дуба, притащенного сюда явно из разбитого тевтонского замка.

– В Минск бы его увезти! – перехватил восхищенный взгляд Сергея Макеев и мечтательно погладил черную полированную столешницу. – Ладно, не отвлекайся – рассказывай!

И Сергей, слегка отуманенный крепким янтарным напитком, вел свой рассказ…

Из всего сказанного Макеева больше всего взволновало упоминание о фотопленке, которую Лобов отснял в Брестской крепости.

– Да ты понимаешь, что это за кадры?! Им же цены нет! Это же исторический документ! Это же первые минуты войны! Где пленка?!

– В Минске. Я ее в фольгу от шоколада завернул, потом изолентой обмотал и у себя в комнате за плинтусом запрятал.

– Немедленно поезжай в Минск и привези эту пленку! Выпишу тебе командировку. А заодно и Ирину навестишь. Она мне про тебя писала. Я тут товарищам из органов всю плешь продолбил… Но сначала приведи себя в уставной вид. Сходи к Кириллычу – это завхоз наш новый – пусть обмундирует тебя как положено. У Савина фотоаппаратуру получишь. Отдохни денек с дороги – и в Минск.

Макеев выдвинул ящик стола и извлек пару золоченых лейтенантских погон с малиновым просветом.

– А это тебе от меня! Засиделся, однако, в лейтенантах. Пора уже и старшого получить. Пленку привезешь – к ордену представлю. Действуй!

Глава девятая Адрес счастья – Тапиау

…В Минск Сергей прибыл с попутным санитарным поездом. Первым делом поспешил на Татарские огороды – на Немигу. Увы, Ирины ни в доме, ни в городе не оказалось. Соседка на вопрос об Ирине пожала плечами:

– Видела, как с чемоданом и ребенком выходила. Какой-то военный ее на машине увез. А куда – не знаю!

Слова соседки больно резанули по сердцу – «какой-то военный»… Что за военный? Откуда он взялся? А, ладно!.. Главное, что живы-здоровы.

Пленку тоже не удалось отыскать. Флигель сгорел еще прошлым летом при освобождении Минска. Сергей безнадежно порылся на пепелище и в тот же день отправился в Инстенбург.

Здесь его ожидали приятные сюрпризы. Первый преподнес Миша Савин. Он подозвал его к большому кожаному чемодану, обитому по углам медными накладками, открыл его – и у Сергея зарябило в глазах от оптических стекол и никелированных деталей. В чемодане плотно, один к одному, лежали, переложенные картонками и фанерками фотоаппараты! В основном это были немецкие – трофейные – камеры, которые бойцы и командиры нередко приносили в дар любимой газете. Но были и несколько советских «ФЭДов».

– Выбирай! – царственным жестом предложил Савин. – Можешь даже два. Бери, один наш, другой – немецкий. С немецкой камерой работать опаснее. Народ у нас бдительный и догадливый – раз фотоаппарат немецкий, значит, шпиён, переодетый фриц! Тащи его куда надо! Так что в тылу лучше всего «ФЭДом» щелкать, а на «передке» – «лейкой».

Лобов так и поступил: упрятал в объемистую полевую сумку – размером чуть меньше почтальонской – сразу две камеры да еще с полдюжины заряженных кассет.

Второй сюрприз поджидал Лобова в кабинете главного редактора. Макеев, расстроившись, что брестские негативы погибли, тем не менее велел Сергею плясать.

– Пляши! А то письмо не отдам! А оно с обратным адресом…

Сергей сразу понял от кого письмо и выбросил пару диких коленцев, обозначающих танец радости.

Письмо и в самом деле оказалось от Ирины. Она просила главного редактора помочь вызволить мужа, угодившего в лагерь. Сергей тут же прочитал и обратный адрес и ахнул:

– Тапиау! Так это совсем же рядом!

– То-то и оно! Нашел топор под лавкой! Бери мою машину и дуй за Ириной. Она там, в трофейном отделе работает. Найдешь!

Трофейный отдел в Тапиау Лобов разыскал в мгновение ока. Он размещался в одном из корпусов самой большой в Восточной Пруссии психиатрической больнице, чьи здания уцелели после бомбежек.

В коридоре трофейного отдела путь Сергею преградил чернявый с проседью подполковник:

– Вы куда, молодой человек? Сюда можно только по спецпропуску.

– Я из газеты, товарищ подполковник.

– Никаких интервью давать не буду. Здесь строгий учет и посторонним вход воспрещен. Объявление на двери видели?

– Да я не за интервью. У меня тут жена работает!

– Жена-а-а?!. – протянул Подгорянский, смутно догадываясь, кто перед ним стоит. – Вы в этом уверены?

– Так точно! Ирина Сергеевна Суровцева…

– Так вы тоже Суровцев?

– Никак нет. Суровцев – это ее первый муж. Он погиб еще в сорок первым. А я – лейтенант Лобов.

– И что, у вас в удостоверение личности вписано, что Ирина Сергеевна ваша жена?

– Пока еще не вписано. Мы не успели расписаться. Но у нас дочь!

– Расписаться не успели, а завести ребенка успели…

– Так сложились обстоятельства.

– Хреново они у вас сложились… И я не уверен, что они сложились в вашу пользу. Для начала прошу покинуть это помещение. Посторонним здесь находиться запрещено. Тем более – из газеты. Мало ли что вы потом напишете.

– Я не пишу. Я снимаю. Я, конечно, покину, если запрещено… Но позовите, пожалуйста, Ирину. Я ее во дворе подожду. Во дворе ведь можно?

– Сейчас рабочее время. Я никого отвлекать не буду. У нас уйма работы! Приходите к концу рабочего дня.

– Но мы не виделись с ней с октября прошлого года! Мы потеряли друг друга, я ее искал и вот нашел!

– Ничего не знаю! Товарищ лейтенант, потрудитесь покинуть помещение!

Лобов растерянно затоптался на месте, но тут из зала приоткрылась дверь и из-за нее выглянула маленькая девчушка.

– Папа! – закричала она. – Папочка! – и бросилась к Сергею. Тот подхватил ее и радостно закружил, не обращая внимания на строгого подполковника.

– Машутка! Радость моя! А где мама?

– Тут она! Тут… Я сейчас ее позову! Ма-ма-а-а!

Подполковник Подгорянский молча удалился. Битва за Ирину была проиграна…

В тот же день Сергей увез свое семейство в Инстенбург. Макеев восстановил Ирину в прежней должности и даже позволил приходить на работу с ребенком, которого негде да и не с кем было оставить.

– Будет у нас «дочерью редакции»! – шутил он. – Тем более что оба родителя в штате.

Машутка быстро нашла общий язык с художником редакции Лавром Авенировичем, весьма немолодым бородачом в погонах старшего лейтенанта. В одну минуту в распоряжение маленькой рисовальщицы были предоставлены все кисточки и перья, карандаши, туш и краски. И пошла работа!

А Сергей сошелся на короткой ноге с коллегой по фотоотделу, капитаном Савиным. Михаил Савин пришел на его должность из фотохроники ТАСС, откуда он был призван в армию. Лобов частенько расспрашивал Савина о том, как редакция уходила из Минска и что творилось в «Красноармейской правде», когда он пропал в Бресте. Савин охотно рассказывал. А потом записал свой рассказ на бумаге и отдал Ирине в перепечатку – «для истории».

А через три дня всей редакцией сыграли свадьбу – не дожидаясь дня Победы. Посаженным отцом на ней был сам главный редактор.

Главный редактор почему-то благоволил к фотокорреспонденту Лобову. Все это знали, но никому не было ведомо – почему, как, впрочем, не знал этого и сам Лобов. Да и откуда ему было знать, что он разительно походил на сына Макеева, погибшего в семнадцать лет при неудачном приземлении с парашютом.

Когда отзвучали все положенные тосты и многократное «горько!», застолье разбилось на группки и парочки, и пошло толкование про дела и службу. Сергей с Ириной тоже устроились своим кружком, где дядя Лавр самозабвенно малевал Машутке замок с принцессой на куске картона. К ним подсел и Савин со своей чаркой:

– Давайте за то, чтоб молодые всегда были в фокусе и в центре кадра! И чтобы пленка не рвалась, и чтобы фиксаж всегда был горьким. «Горько!»

А губы у Ирины и в самом деле были слегка горьковатыми – то ли от сирени, которой засыпали новобрачных, то ли от трофейной губной помады…

– А я вам все перепечатала! – сказала Ирина и вытащила из своего рабочего стола несколько листков. Сергей пробежал их глазами.

Из записей Михаила Савина:

«Первый день войны прошел в Минске спокойно. А в понедельник с раннего утра начался мощный авианалет. Немцы сбросили бомбы на железнодорожный узел и пригородный военный аэродром в Лошицах. Сразу после налета я поехал снимать летчиков. На аэродроме кипела оживленная работа: истребители возвращались из полета, заправлялись горючим и боеприпасами и тут же улетали в бой. А вот следующий налет на аэродром мне и самому пришлось пережить. Как завыло, загудело все небо – аж в глазах потемнело. Люди бросались в щели, прятались в кустах. Я прыгнул в окопчик, битком набитый испуганными механиками и летчиками, и чуть не угодил на штык чьей-то винтовки. Но увернулся! После налета взял еще горячий осколок немецкой бомбы и принес его в редакцию. Это был первый военный «трофей».

Потом из штаба округа, то есть уже фронта, сообщили, что в районе старой границы идет разгром немецкого десанта, сброшенного ночью. Однако точных сведений не было. Мы с репортером немедленно выехали на место событий. Все дороги к западу от Минска были забиты войсками и беженцами! Мама моя, родная! Творилось что-то несусветное, хаос, неразбериха. Войска двигались кто на запад, кто на восток. Никто не знал, где идут бои, где какие части, где чьи штабы. Долго мы искали следы десанта, но так и не нашли…

В полдень, подъезжая к окрестностям Минска, увидели, как на город заходят десятки немецких самолетов – волна за волной! Я такого даже на воздушных парадах не видел! Смотрим, весь Минск накрылся тучей дыма, кругом пожары, пламя… Дождались, когда бомбежка поутихла, и въехали в город. Разбитые дома, трамвайные рельсы аж в узлы завязаны, вода хлещет из разбитого водопровода. Улицы все изрыты, все в воронках – ни проехать ни пройти. Сотни трупов, раненые орут, люди мечутся – спасения ищут, а где его найдешь, когда кругом огненный ад. Бомбить перестали только, когда стемнело. Взрывы стихли, но в ушах стоял треск догоравших домов, рушились стены, но страшней всего были стоны и крики… Сколько жить буду, столько и помнить буду ту первую бомбежку…

Редакция в полном составе перешла в спецпоезд. Там в теплушках и станки печатные стояли, и ролы с бумагой – газету, что называется, с колес выпускали. Ну, а мы все по заданиям – кто куда. Меня послали в “сотку”, в сотую дивизию. А где ее найдешь? Вышли мы с Володькой Глотовым, на Московское шоссе. А оно уже все было забито вереницами жителей. Тащились, сами не зная куда, лишь бы подальше от Минска, подальше от немцев… За плечами, в руках – узлы, котомки, чемоданы… Среди них были и актеры МХАТа, приехавшие в Минск на гастроли… На каждом шагу валялась разбитая военная техника. Немецкие летчики зверствовали, как хотели. Проносились почти по головам и из пулеметов, из пулеметов – по беженцам, по старикам, по бабам, по коровам… Отлежимся в канаве и снова бредем…

27 июня – добрались до Могилева. Там вовсю готовились встретить немцев. Главный послал меня на аэродром снимать наших летчиков, тех, кто отличился в первых боях. Только подошел к полю, тут меня бойцы – хвать! Ах ты, шпион немецкий! С фотоаппаратом. Я им удостоверение, а они меня вот-вот на штыки поднимут. “Удостоверение твое – фальшивка! Диверсант! Фашист!” Ну, хоть ты плачь! А ведь именно так прибили заместителя главного – за лазутчика приняли и без разговоров всадили в него обойму. Вот так народ был заведен! Мое счастье, что привели меня все же в комендатуру. Так я и не выполнил задания.

А потом нас отправили под Вязьму. Поставили палатки, выкопали траншеи, щели. Тут же и типография развернулась, наборщики, верстальщики… Поезд-то наш немцы разбомбили, сгорел дотла… Но газета все равно выходила – каждый день. Кровь из носу. Корреспонденты из войск возвращаются – тексты строчат. Я пленки проявляю, печатаю…

Бои идут далеко перед Вязьмой, а здесь царит тишина… Самый конец сентября.

На другой день редактор собрал корреспондентов и сообщил, что все должны срочно выехать в части, что завтра начнется наше наступление. Мы были взбудоражены до крайности. Вот оно, наконец-то, пришло! Мы так долго ждали этого часа, надеялись и верили.

Вместе с Сашей Шестаком я отправился в штаб фронта, что был невдалеке, попытаться сесть в связные самолеты, которые летали в штабы армий. На опушке большой сосновой рощи – шлагбаум. Стоят часовые. Не успели пройти – тревога, летят немецкие самолеты. И тут же началась бомбежка.

Земля содрогалась от града бомб. Я лежал, плотно прижавшись к стволу сосны, и считал, что пришел мой конец. Страха не было. Было жалко недожитой жизни. Увидел лица своих родных, их глаза, залитые слезами. А бомбы все визжали, взрываясь какая близко, какая подальше. Эти минуты, а их было, как потом выяснилось, всего десять, казались долгими часами. Наконец все стихло. Рассеялся дым и открылась ужасная картина разрушения. Разбиты все постройки, в которых размещались разные службы штаба. Порублена роща, не устояли от прямого попадания и блиндажи в несколько накатов. Из них выносили раненых. Саша оказался тоже живым.

Не успели мы опомниться, как начался второй налет…

Мне все же удалось улететь с попутным самолетом в штаб 29-й армии. Начальник политотдела, к которому я обратился, организовал полуторку, и я отправился в дивизию.

Бои были слышны и впереди, и слева, и справа. Создалось впечатление, то нахожусь не в расположении штаба дивизии, а скорее в полку или батальоне. Впрочем, разве можно было тогда в этом разобраться. Недолго я находился среди артиллеристов, минометчиков, лазая по траншеям. Посланный командиром дивизии офицер передал, что полковник приказал немедленно явиться к нему. Непонятен был мне этот приказ.

– Мы оказались в “мешке”, – сказал полковник. – Ночью будем отходить. Вам здесь больше нечего делать, садитесь в машину, езжайте в армию.

В кузове полуторки, устланном душистым сеном, лежал я и смотрел на такое, казалось, мирное, ласковое, с золотыми облачками небо. Но на душе не было спокойствия. Тревога и неизвестность завтрашнего дня заполняли все мои думы. Одно было ясно: завтра не начнется наше наступление, как сказал редактор.

– Ужинайте и ложитесь спать, – сказал начальник политотдела. – В штабном автобусе вам забронировано место. Ночью мы отсюда уедем.

Сон был недолгим. Мы ехали по лесному березовому “асфальту” – поперечному настилу бревен. Наш маленький автобус трясся, весь кузов ходил ходуном, и казалось, вот-вот рассыплется на мелкие кусочки.

Измотанный такой тряской, встретил утро. В свете первых лучей солнца, пробивавшихся сквозь мокрые деревья, шли тяжело нагруженные солдаты с опущенными, измученными лицами. Шли опять на заранее подготовленные позиции… И какая же была радость – увидеть среди этих людей Степана Нормана – нашего корреспондента, очень мягкого, милого мне человека, близкого мне друга. Теперь я не одинок! Вдвоем уже лучше.

При встрече начальник политотдела рассказал, что армия в окружении. Связи с соседями нет, с фронтом тоже. Послали два самолета – не вернулись. Что вам посоветовать? Оставайтесь в армии, будем пробиваться вместе. Если хотите одни – идите. Продуктами обеспечу.

И мы решили выбираться вдвоем “по-тихому” – лесами, опушками, минуя большие дороги и села. Часто натыкались на немцев, но благополучно избегали внезапных встреч, в чем нам немало помогали местные жители. Прошла неделя, вторая. Продукты кончились, перешли на подножный корм. Ели ягоды, попадались орехи, кочерыжки срубленной капусты на огородах крестьян. Все чаще стал ощущаться голод. Потом это прошло. Есть уже не хотелось.

Идти становилось тяжелее. В глазах все как-то посерело. А Степан все тянул и тянул вперед, обнадеживая, что еще день-другой – и мы выберемся. Как впоследствии я благодарил его за это! Он оказался и физически повыносливее, и воля, видимо, была покрепче.

Дни стояли тихие, ясные, теплые. На ночь делали небольшие шалаши. В один из таких дней, пробираясь опушкой леса, мы увидели дорогу, вернее, не саму дорогу, а столбы возле нее. Замаскировавшись, мы долго смотрели. Движения никакого нет. Чья дорога – наша или уже немцы хозяйничают? Наконец, с восточной стороны показалась машина в пыли, не различишь – чья, какая. Остановилась. Из кузова выпрыгнули двое, полезли на столб, значит, связисты. Но чьи? До дороги далеко, не разглядеть. Потом уже по силуэтам связистов решили, что наши. Идем навстречу. Солдаты смотрят на нас, офицеров, с подозрением. Уж очень грязные, и бороды были. Узнали, где мы находимся. Оказалось, что невдалеке от поселка Оленино. На улицах пусто. Жителей нет, они ушли от приближающегося фронта. На стене полуразрушенного дома висит плакат “Не забыл ли ты застраховать свою жизнь?” Вдали на железной дороге полыхает состав с боеприпасами. Взрывы, словно праздничный фейерверк, разносят от него разноцветные брызги.

Пытаемся узнать, где штаб фронта. Связи нет.

Километров десять не доезжая Ржева остановились. Над нами шел большой воздушный бой. Машины, то одна, то другая, потянув за собой толстый черный шлейф, падали вниз, извергая огненный столб взрыва. Так сидя в стогу сена, мы долго наблюдали за этим воздушным сражением. И не понять было, чьих самолетов было сбито больше.

Неподалеку был железнодорожный переезд. Рядом – будка. В стороне небольшой дом. Пошли к нему. Старик и девочка встретили нас ласково. Накормили картошкой. Чай пили с вяленой свеклой. Спали на печке. Под головы нам дали по большой мягкой подушке. Старик сказал, что Ржев надо проходить ночью или утром до шести часов. С шести немец бомбит город почитай без перерыва весь день.

Так и сделали. За Ржевом на попутках добрались до Волоколамска. До Москвы оставалось сто двадцать километров. Но где штаб фронта, где редакция, узнать по-прежнему не удавалось.

В городе, к нашему великому удивлению, увидели открытой парикмахерскую. Вероятно, неприятное впечатление мы произвели на мастериц – заросшие, грязные старички. Но не менее были удивлены они, увидев нас молодыми и симпатичными парнями после того, как вымыли наши головы, постригли, побрили…

Ночевать нас пустила к себе моя мастерица. Двух девочек, дочерей, она отправила куда-то к соседям. Пришла ее подруга, тоже молодая, симпатичная женщина. Был скромный фронтовой ужин, выпили бутылку мутноватого самогона. Нас со Степаном разморило, и мы, сидя на диване, незаметно уснули. Утром наши хозяйки над нами хихикали. Не оправдали мы их намерений.

Редакцию мы нашли в конце октября возле станции Ухтомской по Рязанской дороге. Радости не было конца. Ведь нас считали давно погибшими».

Глава десятая На штурм Кёнигсберга

За день до штурма Кёнигсберга полковник Макеев отправил в войска большую журналистскую бригаду во главе со своим заместителем – майором Нечипоренко. В нее вошли три спецкорра и оба фотокорреспондента – Савин и Лобов. После краткого инструктажа все они были распределены по дивизиям и полкам. Лобов попал в саперную бригаду. Сначала он расстроился: саперы – это не танкисты и даже не пехота… Что тут можно снять эдакого? Нечипоренко явно со зла отправил макеевского «любимчика» в самое малоинтересное место. Но вскоре выяснилось, что саперная бригада будет наступать в первых боевых порядках, подобно обычной стрелковой дивизии. Такое могло быть в самом начале войны. Но чтобы в конце?! Нонсенс. И тем не менее – саперов бросили на одно из самых важных направлений, перекрытых мощным фортом, обнесенным высоким валом и глубоким водяным рвом. Из многочисленных амбразур в обоих ярусах били из-за толстенных стен пулеметы и орудия. Взять этот крепкий кирпично-бетонированный орешек и предстояло саперной бригаде.

* * *

Война – это голод и жажда, это хронический недосып, это либо жара и пот в три ручья, либо дрожь от нестерпимого холода; боль разодранного, пробитого тела и страх мучительной смерти… Но бывают на войне и приятные минуты. Вот и сейчас, когда саперы захватили в городке чудом сохранившуюся колбасную фабричку, досталось им в качестве законного трофея полтонны ливерной и кровяной колбасы. Хороша ложка к обеду, а колбаса еще краше, и толстый, как положено быть повару, а также лысый кашевар раскладывал по котелкам гречку, добавляя в каждый по куску светло-желтой ливерной или темно-красной кровяной колбасы. Ох и уписывали же ее бойцы, заедая разваренной – с жареным лучком – гречневой кашей! Достался и Лобову полный черпак с огузком блутвурста.

– Умеют немцы колбасу делать! – похваливал «ливерку» усатый сапер в пилотке, надвинутой, как треуголка. – Вот бы и делали ее да торговали, а они вон войной на всех поперли.

– Воевать они, сволочи, тоже, умеют, – кивал ему с набитым ртом старшина-понтонер. – Иначе бы мы эту колбасу еще в сорок первом году жрали.

– Эх, такая закусь пропадает! – сетовал разбитной рыжий малый в драной шинельке, подпоясанный арапником вместо утерянного, должно быть, ремня.

– Провокатор ты, Ерема! – усмехался усатый, взбалтывая фляжкой. – Не для пса колбаса! Товарищ лейтенант, душа примет?

– Примет, – подтвердил Сергей, доставая из полевой сумки складной мерный стаканчик, которым он отсыпал для растворов фотохимикаты.

Сапер в «треуголке» разлил водку ближайшим соседям и прицельным оком глянул на свою алюминиевую чарку:

– За победу над супостатом! Залпом – огонь!

И опрокинул кружку.

* * *

Тем временем подготовка к штурму шла полным ходом. Первым делом саперы сделали из подручных материалов макет форта. Все три фаса форта обозначались тремя кирпичами, а ров перед фасами был вылеплен из глины с соблюдением масштаба ширины и глубины. Дно рва было утыкано гвоздями, изображавшими противопехотные остроги, вбитые в дно реального рва. Командир саперной бригады предлагал своим комбатам вместе продумать план штурма. Лобов, сняв несколько кадров с макетом форта, с интересом прислушивался к мнениям и идеям бывалых саперных командиров.

Лобов попросился в одну из штурмовых групп, но его деликатно отослали к командиру бригады. Комбриг, крепко скроенный грубоватый полковник воззрился на лейтенанта-газетчика, как на некое диковинное внеземное существо:

– И ты хочешь, чтобы я отправил тебя, такого молодого и красивого, под пули?! А потом мне скажут: в кои-то веки в твою драную бригаду прислали целого фотокорреспондента, а ты, твою мать, взял и его угробил?! Не уберег!

– Товарищ полковник, я военный человек. И если мое задание требует, чтобы я был под пулями, я должен там быть. И ответственность за меня несет мой начальник – главный редактор газеты.

Полковник вспылил:

– Ишь ты, учить меня будешь, кто за кого отвечает! Я тут начальник – на этом участке фронта. И решаю тут я, а не твой главный редактор, – кому, где быть и кому что делать! В том числе и тебе!

Лобов резко сменил тон и подпустил просительные и даже умоляющие нотки:

– Товарищ полковник, если я не выполню задание, меня снимут с должности и отдадут под суд. Ведь вы бы тоже так поступили и были бы правы! Помогите мне выполнить мое задание!

– Вот помогите ему, и все! – буркнул полковник, но уже не так сердито. – А мне кто поможет? Дали гаубичную батарею, а у нее и фугасов-то нет. Одни осколочные. Как я с осколочными буду форты брать? Вот о чем в газете писать-то надо!

– Товарищ полковник! Я напишу об этом безобразии! Только дайте возможность поснимать ваших бойцов в реальном деле. Я же сам был замкомандира развед-диверсионной группы!

– У тебя семья есть? – тихо и устало спросил комбриг.

– Есть. Жена и дочь.

– И какого черта ты хочешь их осиротить? Война вот-вот закончится. Да хоть ты поживешь, раз моих не щадят.

– Товарищ полковник!..

– Да и хрен с тобой, раз до тебя умные слова не доходят! Иди к капитану Башилову и скажи, что я разрешил… А вот и он сам! Башилов! Бери этого лейтенанта в свою группу. И пусть он вас всех переснимает, какие вы, значить, герои. Но учти, лейтенант, убьют – зарою вместе со своими людьми, и ни в какую редакцию твой труп, молодой и красивый, отправлять не буду.

– Спасибо, товарищ полковник! – расплылся в улыбке Лобов.

– Дурак… – тихо молвил про себя комбриг.

Капитан Башилов, высокий худой сапер в глубоко исцарапанной – осколками? пулями? – каске, с большим интересом посмотрел на приданную ему боевую «единицу».

– Чем снимаете?

– «Лейкой»! – обрадовался Сергей новому знакомому. – У меня еще и «ФЭД» в запасе.

– А я «Фотокором» снимал, пока в Днепре не утопил… Идемте, с людьми познакомлю.

Сергей впервые, если не считать Бреста, выполнял редакционное задание в боевой обстановке. И он очень хотел привести Макееву фотосерию, равноценную той, что снимал в крепости.

Фотокорреспондент, сколько бы он ни бывал на передовой – всегда новичок. На каждой новой позиции ему надо было узнавать то, к чему местные бойцы давно уже применились и знали те места, куда лучше не соваться, где лютует снайпер, а где минное поле, и где пригнуться, а где проползти. И нет поблизости никаких друзей-товарищей, земляков-однополчан. Все незнакомые, все чужие… Конечно, бывали мастера, которые умудрялись снять все, что им нужно, не удаляясь от штаба на сто шагов, поднимая бойцов в «атаку», не теряя из виду дымок полевой кухни. Но таких было намного меньше, чем истинных репортеров, которые порой забирались на «ничейную» землю, чтобы в лицо снять наступающую пехоту или на танковой броне врывались вместе с десантом во вражеские траншеи, оберегая объектив своей камеры от осколков и земли, как зеницу ока. И кто считал, сколько отчаянных голов сложили офицеры с фотоаппаратом на шее в погоне за ярким, правдивым кадром?

Штурмовая группа капитана Башилова раскладывала взрывчатку по заплечным мешкам, сколачивала переносные мостки и легкие лестницы.

«Наверное, вот так же и в Средние века готовились здесь к штурму замков», – думал Сергей, выбирая в кадр наиболее интересные лица. Среди прочих оказался здесь и усатый ценитель ливерной колбасы, и старшина-понтонер, и рыжий Ерема… Все они со строгими, озабоченными лицами готовились к бою, готовились к штурму небольшой, но грозно ощетинившейся пулеметно-орудийными стволами крепости. И никому не хотелось остывать на сырой земле в этот погожий апрельский денек. И никому не хотелось об этом думать…

– Пойдешь во втором броске, – наставлял Сергея капитан. – Не знаю, как ты будешь снимать – все в дыму будет. Но это твое дело. Моя задача, чтобы ты на крышу форта попал. Вот там интересно будет. Там самая наша минерско-саперная работа и пойдет!

Лобов подумал, что ему здорово повезло, что он попал в штурмовую группу именно капитана Башилова. Верилось, у этого командира все получится, все пойдет как надо. Да и сам он, ладный, неспешный, в хорошо пригнанной гимнастерке, перепоясанной ремнями портупеи, бинокля, планшетки так и просился в кадр, и Лобов незаметно снял его уже в деле.

Штурм назначили на пять утра. Сергей прикинул: уже рассветет, чувствительности пленки хватит вполне.

Штурмовая группа укрылась в трех глубоких воронках в полутораста метрах от форта. Саперы приползли сюда еще в темное время.

Неподалеку, рота тяжелых танков разворачивалась в боевой порядок. Головастые машины походили на разъяренных слонов с угрожающе поднятыми хоботами. Стальные хоботы изрыгали сталь и пламень… Но они шли в обход форта, по своему направлению.

Первой грохнула батарея полковых минометов, приданная саперной бригаде с вечера. Она била дымовыми минами, и форт сразу же заволокло сизо-бурой пеленой. Дальше началось, как выразился капитан, «наступление на пузе»: три минера во главе с давешним старшиной – где перебежками, а чаще ползком доставили к внешнему обводу рва три вещмешка взрывчатки – свыше тридцати кило тола. Заложили тол и тут же поползли-побежали обратно, разматывая с катушки провод. Из форта их заметили, и открыли почти что прицельный – насколько позволяли клубы дымы – огонь. Тогда по амбразурам горжевого фасада шарахнула осколочными гаубичная батарея. Взрывы снарядов разнесли дымзавесу в клочья. Но пулеметы на время замолкли, и этого было достаточно, чтобы минеры без потерь вернулись в исходные воронки. Они еще не успели отдышаться, как капитан Башилов сам прокрутил магнето «адской машинки», и форт на минуту исчез за взметнувшейся землей и кирпичами. Мощный куст взрыва еще оседал, когда вперед бросились дымзавесчики, которые забросали ров и горжу дымовыми шашками и дымовыми гранатами. Теперь под прикрытием густых черных клубов рванулись вперед шестеро бойцов, держа по бокам длинный узкий трап, сколоченный из дюймовых досок. Это был первый бросок. Саперы перекинули трап через полузасыпанный мощным взрывом ров и тут же пробежали по нему в дым, окутывавший форт. Минута-другая – и они уже карабкались по травяному траверсу на массивное боевое перекрытие, из которого торчали вентиляционные колпаки и печные трубы.

– Теперь наш черед! – тихо сказал капитан, а потом заорал во все горло: – За Родину! За Сталина! Вперед!

В этой семерке второго броска бежал и Лобов, на которого тоже навьючили вещмешок с толовыми шашками. Не пропадать же дармовой рабочей силе?! Сергей бежал, не чуя тяжести мешка. В голове была только одна мысль: «Если в мешок попадут, если мешок рванет, то уж точно костей не собрать». Из форта палили сквозь дымовую завесу, и довольно метко. Вероятно, пространство перед горжевыми капонирами было давно пристреляно. Двое саперов так и не добежали до переходного мостка. Да и Сергея, едва он достиг середины трапа, взрывная волна не вовремя рванувшего снаряда швырнула в воду рва. Он упал спиной, но изловчился удержать фотокамеру над водой. И, стоя по пояс в очень холодной зеленой жиже, успел сделать два замечательных кадра: три бойца перебегают по трапу в клубах дыма, сквозь которые проступает кирпичная стена форта. Всего две секунды – и картинка исчезла, и надо было думать, как выбираться изо рва. Если немцы заметят его копошение, то положат фланкирующим огнем из той самой полубашни, на фоне которой он только что сделал снимки. Он пригнулся к самой воде и побрел по дну, стараясь не напороться на острые пики, которые торчали из бетонированного русла. Но пики, изрядно проржавевшие за полвека, гнулись и ломались, как камыши…

Пальба нарастала. Шальные пули с чавканьем вспарывали густую воду. По мостку бежала группа третьего броска, и замыкающий цепочки слегка замешкался и протянул руку Лобову. Это был рыжий Ерема. Сильным рывком парень выдернул фотокорреспондента из болотной жижи. Сергей не успел и спасибо ему сказать – вскарабкался на осыпь рва и перебрался вместе со всеми на крышу форта. Здесь было мертвое пространство, сюда не залетали немецкие пули, и саперы, не теряя времени, стали сбрасывать толовые шашки в печные и вентиляционные трубы, туда же следом летели и дымовые гранаты.

Сергей хорошо представлял, что творится сейчас в казематах форта, вспомнив Брест, подвал кольцевой казармы… Теперь все отыгрывалось рикошетом. Теперь немцы вжимаются в стены и задыхаются от едкого дыма и кирпичной пыли. Возможно, кто-нибудь из них участвовал в штурме брестской цитадели. Он ясно увидел лицо умирающего капитана Стрельникова, покрытое густым слоем кирпичной пыли и копоти, словно причудливо разрисованная маска… И ощутил дикую жажду. И еще страх. Если история так повторяется, то и его сейчас клюнет пуля, и он рухнет в эту веселенькую нежную травку, разбежавшуюся по всей земляной насыпи боевого перекрытия. Запоздалый страх, который он должен испытать там, когда его швырнуло в воду рва и когда по нему вели явно прицельный огонь, этот страх скрутил его сейчас настолько, что он готов был рухнуть на крышу форта, вполне безопасную для тех, кто стоял на ней. И он рухнул, точнее, залег в цепь на том краю крыши, которая выходила во внутренний двор форта. Немцы попытались вырваться из каменной западни и ринулись из распахнутой броневой двери. Саперы повели беглый огонь из винтовок, Лобов палил из нагана. После двух хорошо легших гранат, прорыв захлебнулся, бронедверь уползла в свое гнездо. Минеры снова принялись за дело: в отверстия труб летели связки толовых шашек. Пошли в ход и те, что притащил в своем мешке и Сергей. Пока их снаряжали, он не отрывался от фотоаппарата.

Немцы довольно быстро поняли безвыходность своего положения, и из разбитых в щепы дубовых ворот горжевой казармы вышел парламентер с белой простыней на швабре. Следом за ним потянулся гарнизон форта. Всего вышло около двухсот человек, восемь раненых вынесли на носилках.

С нашей стороны было всего пять раненых и одиннадцать убитых. Форт был взят малой кровью. В колонне пленных Лобов сделал свои заключительные кадры…

9 апреля 1945 года после трехдневного штурма Кёнигсберг пал.

Впервые в истории войн была взята мощнейшая крепость, чей гарнизон был равен силам штурмующих войск. И взят был довольно быстро. Брестская крепость продержалась намного дольше. Этот факт пометил в своем журналистском блокноте Лобов.

Он вернулся в редакцию со снимками такой выразительности и достоверности, что Макеев не только дал в газете обширный фоторепортаж, но и переслал потом в фотохронику ТАСС.

За участие в штурмовой группе лейтенант Лобов был представлен командиром саперной бригады к ордену Красной Звезды. А главный редактор послал представление на присвоение очередного воинского звания старшего лейтенанта. Две звезды – большую вишневую, на грудь – и малую – на погоны – Сергей обмывал в один день, бросив в стакан с водкой и орден, и малую лейтенантскую звездочку.

На этом его «звездопад» и закончился…

Глава одиннадцатая Вакансия в «Огоньке»

В конце 1945 года редакцию «Красноармейской правды» вернули в Минск. Главный редактор ушел в запас по здоровью – сказались нервные полубессонные ночи на протяжении четырех лет. Ушел он тихо, без традиционной в таких случаях «отвальной». Поговаривали, что Макеев расстался со службой не по своей воле, что ему «предложили» и что его «подсидел» первый зам – подполковник Нечипоренко. Во всяком случае, именно Нечипоренко и возглавил редакцию в послевоенные годы. Из нее ушли многие интересные журналисты и писатели, прошедшие по дорогам войны весь путь сначала Западного, а потом 3-го Белорусского фронтов. Ушел и Миша Савин. Его взяли на работу в журнал «Огонек». Пообещал перетянуть туда и Лобова, если служба у него под новым главным не заладится. А служба-то и не заладилась. И дело даже не в том, что Сергей лишился макеевского покровительства. Дошлые кадровики не могли ему простить те годы, которые он провел на оккупированной территории, да и карельский лагерь не украшал его биографии. Понятно, что ни о какой серьезной карьере с таким пятном в анкете думать было нельзя. Выше капитана Лобову ничего не светило. В 1948 году его не утвердили на должность начальника отдела фотоиллюстрации. Ирина первой поняла, откуда дует холодный ветер, и стала уговаривать Сергея уйти с военной службы и работать в гражданской печати. К тому времени у них родился еще и сын, которого назвали в честь Макеева – Николаем. Уходить в гражданскую печать, где оклады были намного меньше, чем у военных журналистов, значит, обрекать семью на жалкое существование. Сергей этого не хотел, но Ирина смотрела на ситуацию иными глазами:

– Напишет кто-нибудь донос – и тебе припомнят сразу все… А главное – приговор «за пособничество немецко-фашистским оккупантам». И снова загремишь в лагерь. А мы останемся втроем на мою зарплату машинистки. Подумай!

Сергей и сам понимал, что от доноса, как от сумы и тюрьмы, никто не гарантирован, а он – в первую очередь. Стоит только оступиться, снять что-то не то или не так, как тебя разнесут в пух и прах на летучках и партсобраниях. Да и восстанавливать в партии его особо не торопились. Из атмосферы редакции почти начисто выветрился дух доброго войскового товарищества, творческого поиска, да и просто доверия друг к другу. Сотрудники перестали ходить друг к другу в гости, отмечать вместе праздники. На работу приходили с тоскливой настороженностью, как на вредное и опасное производство.

Под Новый – 1950-й год – приехал из Москвы в командировку Миша Савин: снимать для «Огонька» новогодние празднества в Минске. Заглянул в гости. Ирина накрыла стол, напекла блинов, открыла бутыль с домашней настойкой. С радостью прислушивалась к советам гостя, которые тот давал мужу:

– Снимай погоны и айда ко мне. У нас в «Огоньке» сразу две вакансии на фотокорров открылись. Я с главным поговорю. У нас главный-то кто? Наш человек – Алексей Сурков. Он же в нашей газете всю войну провел. И тебя хорошо знает. Обязательно возьмет! Ты понимаешь, где будешь работать – в «Огоньке»! Это ж тебе не окружная газета, а всесоюзный журнал! Народ «Огонек» любит, читает. У нас миллионная подписка. И гонорары такие, какие здесь и не снились. Выше, чем в ТАССе! Не говоря уже про «Красноармейку».

И Лобов решился. Увольнение в запас оформили так быстро, как будто кадровики давно ждали этого момента. Не дожидаясь приказа министра обороны, выведенный за штат, капитан Лобов отправился в Москву, к другу Савину, искать счастья в «Огоньке». Автор легендарных фронтовых песен Алексей Александрович Сурков принял его в редакторском кабинете как доброго гостя, сослуживца. Принесли чай, долго расспрашивал о нынешней жизни в газете, вспоминал былое. Миша сидел рядом и сиял, радовался за друга – все шло путем! И дело было почти решенное – работать будут вместе!

С этой радостной надеждой Сергей вернулся в Минск, привезя еще и томик стихов Суркова с теплой дружеской надписью. Но… День шел за днем, а никаких вызовов в Москву не приходило. Зато пришел приказ министра обороны об увольнении капитана Лобова в запас. Тогда Сергей решил еще раз наведаться в столицу. Отыскал в «Огоньке» Савина. Друг прятал глаза.

– Понимаешь, у нас тут решили подсократить штат. И новых сотрудников пока не берут. Но ты не унывай. Во-первых, ты у нас тут на особом счету – как только, так сразу. Главный тебя ценит. Во-вторых, пока суд да дело, я тебе кое-что в центральных газетах подыщу.

И он сел на телефон и стал вызванивать по цепочке друзей и коллег. Не было вакансий ни в «Труде», ни в «Известиях», ни в «Красной звезде», ни в фотохронике ТАСС…

Потом они пообедали в издательской столовой. Савин обещал продолжить поиск завтра с утра.

– Тебе есть где переночевать?

– Перекантуюсь…

– А то у нас на Солянке гостевая общага: три комнаты с кухней. Там нормально. Я туда позвоню, тебя примут.

Слово «Солянка» сработало, как пароль: «Солянка, две семерки! Белка…»

– Как до Солянки добраться?

– Лучше всего на метро. Выйдешь на «Дзержинской», а оттуда спустишься вниз на площадь Ногина.

Так Сергей и сделал. По дороге купил на всякий случай бутылку «Саперави» и коробку конфет. Белка жила в большом многоэтажном сером доме дореволюционной постройки. Он отыскал первый подъезд и вошел под его высокие своды, украшенные барельефами в виде летящих дев с фанфарами и венками – аллегория славы.

«Вот и загремел казак под фанфары!» – усмехнулся Лобов, разглядывая лепнину.

С замиранием сердца нажал на кнопку звонка. Открыли не сразу: долго щелкали и клацали дверные замки. И все-таки дверь приоткрылась. Востроносая старушка выглянула в щель, не снимая цепочку с защелки. Вид человека в офицерских погонах ее успокоил.

– Вам кого, гражданин?

– Тут должна проживать женщина. У нее имя такое необычное – Белка.

– А-а… Бэлла Тимофеевна. Чичас кликну, – и старушка пошаркала кликать соседку.

Белка выскочила в салатовом в белый горошек халатике, обомлела:

– Ты?!! Откуда!

– С парашютом спрыгнул.

– Ну, тогда давай отстегивай свой парашют!

Они обнялись под надзором бдительной старушки, и Белка увела гостя в свою комнату.

– Нас тут уплотнили… После смерти отца. Но для дорогого гостя всегда место найдется. О, да ты уже капитан!

– Теперь уже бывший. Демобилизовался.

– Я тоже – бывшая… Сейчас я накрою стол, а ты рассказывай, рассказывай – где, что и как!

Сергей огляделся. Таких высоченных потолков он никогда не видел. На уровне третьего метра была сделана деревянная галерея вроде полатей, и там, в обрамлении книжных полок, стоял письменный стол.

– Да у тебя комната-то в два этажа!

– Это папа сам сделал. Чтобы пространство не пропадало. Я там даже сплю иногда.

Комната была обставлена старинными – благородными вещами: резной буфет с зеркальными стеклами, напольные часы, кресла и диван, обтянутые настоящей черной кожей, фортепиано красного дерева.

– Да у тебя тут как во дворце! – восхищался Лобов, обходя комнату, словно музейный зал.

– Трофеи… – откликалась Белка, нарезая на дощечке сыр. – Это все папе навезли из Берлина. А книги наши, я книги очень люблю.

– И на фоно играешь? – потыкал Сергей в клавиши. Инструмент отозвался звенящим расстроенным звуком.

– Нет. Так, для красоты стоит. Садись за стол! Отметим твой прыжок с парашютом.

На столе возле окна стояла сияющая на просвет початая бутылка водки и две тарелки с нарезанным сыром, маринованными огурцами и селедкой.

– Закуска почти фронтовая, но водка – вполне «Столичная», – усмехнулась Белка. – Разливай! Не хочу быть неприличной женщиной.

– Неприличная – это которая сама наливает? – уточнил Сергей, наполняя хрустальные рюмки.

– Именно так. Я в последнее время только сама себе и наливаю. Ну, давай – за нашу встречу!

– За все наши встречи! – добавил Сергей.

– Да у нас всего только две и было: под Кибартау да под Медвежьей Горой… Эх, ма!

Белка осушила рюмку до дна и не поморщилась. Взяла кусочек сыра, но закусывать не стала.

– Вот и получается, – невесело резюмировала она, – все лучшее осталось на войне… А сейчас – мир. И такая тоска… Я, между прочим, в магазине женского платья работаю. Продавщицей. Что? Не ожидал?

– Не ожидал.

– И я не ожидала. Но так сложилось. Побыла два года замужем. Мне сказали, что детей у меня не будет. Муж и ушел… А ты уже сколько настрогал?

– Двое у меня. Сынок в позапрошлом году родился. Коленька!

– Поздравляю! Молодец! Давай за твоих деток! Наливай – не тормози.

Выпили столь же споро и за деток.

– И Ирина твоя молодец! Ей поклон от меня. Нет, я ей завтра платье выберу – передашь от меня в подарок.

– Спасибо. А ты уверена, что у тебя детей не будет?

– Хочешь проверить? Проверь, – с грустной улыбкой, с повлажневшими глазами предложила Белка. – Я тогда после приземления ночь на холодной земле пролежала, все придатки отстудила. Врачи так сказали… Так что не будет у меня деток, Сереженька. Без-дет-на-я я… – И зло хохотнула. – Я, я – натюрлих, ферфлюхт и доннер веттер!.. Можно считать боевое ранение.

Белка быстро охмелела, судя по всему, это было ее привычное состояние. И выглядела она намного старше своих тридцати. Сергей это отметил еще с порога. Он решительно не знал, как себя с ней вести и как повернуть застолье к чаю. А хозяйка уверенной рукой наполняла рюмки.

– А теперь – за Победу! Я за нее всегда пью. За тех, кто до нее дошел, не докурил, не дожил…

– Святой тост, – подтвердил Сергей и тоже осушил чарку до дна. Потом пили за что-то еще, за удачу, которая стала такой коварной, такой неуловимой…

После пятой Сергей рассказал о своих мытарствах с работой. Про то, как кадровики чураются его анкет с ответом на вопрос «находился ли на оккупированной территории»…

– Ну, находился, мать вашу! Находился! – кричал он невидимому кадровику. – Но ведь не по своей же воле! Я ж не виноват, что войска откатились так быстро, что и не догнать их уже было!

– Не надо, Сереженька! Не переживай! Их ни в чем не убедишь. Они там не были, крысы позорные. Что они знают про оккупированную территорию?! Что они вообще знают?!.. А давай к нам переходи! Будешь директором магазина. А то у нас такой… Его скоро на пенсию отправят. И будешь ты нашим повелителем!

Потом пили еще за что-то – Белка извлекла из буфета вторую бутылку.

…Утром ему открылся замечательный вид на комнату сверху. Сначала показалось, что он взмыл под потолок и кружит над столами, буфетами, креслами, но вскоре понял, что лежит на краю галереи, а рядом, на разостланной перинке – Белка. И полет по кругу – это от того, что голова кружится, как разогнанная карусель, и не остановить ее никак… Напольные часы в резном дубовом футляре торжественно и звучно пробили десять раз. Сергей мысленно скомандовал себе «Подъем!» и с трудом оторвался от подушки. Почти ползком он спустился по лесенке на пол, покрытый ковром. Увидел остатки пиршества на столе, две пустые бутылки «Столичной» и все вспомнил. А главное, о том, что в десять обещал позвонить Савину в «Огонек». Но сделать это было невозможно по причине свирепой боли в висках и затылке. И еще надо было одеться, но это казалось немыслимым подвигом. В голове тикало настойчиво: «Надо позвонить Савину!» А где телефон?

С антресоли упала подушка: это подала признаки жизни Белка. Она свесила растрепанную голову:

– Ты куда?

– Мне надо срочно позвонить…

– В «скорую помощь»?

– Н-нет… По важному дел-лу…

– Телефон в коридоре. Только набрось халат.

Халата на вешалке Сергей не нашел, набросил висевшую там шинель с полковничьими погонами и пошатываясь вышел в коридор. Черный аппарат висел на стене у самого входа. Обои вокруг него были исписаны разными номерами. Лобов набрал Савина. Тот тут же откликнулся:

– Серега?! Ты что так заспался? Немедленно дуй ко мне! Я договорился! Тебя берут. Старик, хорошая газета – «Социалистическое земледелие»! Это бывшая «Беднота», если помнишь. Им как раз собкор по Белоруссии нужен. Гони на всех парах! Главный с тобой побеседовать хочет!

– Лечу! – ответил Сергей и пополз по стенке в ванную комнату. Он прекрасно сознавал, что появись он в таком виде перед главным редактором – это конец последней надежде. Упустить такой шанс… У-у!..

Струя холодной воды, под которую он подставил голову, освежила, но лишь отчасти. Ноги плохо владели пространством: пол все время уходил, как палуба штормующего корабля.

С трудом добрел до комнаты. Белка, облаченная в шелковый халатик, была уже на ногах и наливала из огуречной банки мутный рассол.

– Выпей! Это самое то!

Сергей молча осушил стакан, обвел глазами комнату. Все вещи продолжали свой медленный хоровод, но уже не в таком быстром темпе.

– Меня берут на работу. Но я не дойду…

Белка все поняла и засуетилась-забегала, как будто вчера пила только лимонад. Она вытащила из комода коробку с медикаментами, нашла коробочку с немецкими надписями, высыпала в стакан чайную ложку зернистого желтоватого – похожего на тростниковый сахар порошка, растворила его в воде и велела выпить. Сергей не сопротивлялся. Три больших глотка и через минуту произошло чудо: вещи замерли на стенах, а боль в висках и затылке стала слабеть и слабеть…

– Что это? – изумился Сергей.

– Это немецкий препарат от похмельного синдрома – «алкозельцер»: лимонная кислота, аспирин и сода. Классная вещь.

– Ты меня просто спасла!

– А ты спас меня вчера. Если бы ты не спрыгнул с парашюта… Спрыгнула бы я, – Белка покосилась на прикрытое слегка окно. Она жила на седьмом этаже. Сергей все понял. Он обнял ее и крепко прижал, поглаживая по спине.

– Вот дурочка… А то не напрыгалась…

– Не напрыгалась… – всхлипнула Белка. – Тебя просто ангел-хранитель привел… Ну, почему ты всегда во время приходишь, а потом исчезаешь?

– Ты тоже ко мне вовремя приходишь…

– Но я-то не исчезаю…

– Я вернусь. Честное слово! Вот увидишь… Дай только на ноги встать.

– Вставай! И иди, где тебя ждут… Нет, давай я тебе еще крепкого кофе сварю.

И она помчалась на кухню варить кофе…

По дороге на улицу Правды он зашел в парикмахерскую и его побрили, крепко надушив одеколоном «Шипр».

Пред строгие очи главного редактора, похожего на дореволюционного сельского учителя, Сергей явился, благоухая «Шипром» и кофейным ароматом…

– Капитан Лобов.

– Василий Никитич.

Главному весьма импонировало то, что Лобов окончил сельхозинститут, да еще в его родной Сталинградской области. Да и опыт фронтового журналиста его подкупал, к тому же Савин напел дифирамбы. И главный редактор сделал свой выбор.

– Но у меня не совсем чистая анкета, – честно предупредил Сергей. – Находился на оккупированной территории.

– Знаю. Даю вам испытательный срок – три месяца. Если сработаемся, значит, останетесь в штате. Идемте, познакомлю с заведующим отделом корреспондентской сети.

Глава двенадцатая Собкор – это звучит гордо!

В Минск Сергей вернулся окрыленным. Все складывалось так, как и не мечталось: собственный корпункт на Ленинском проспекте, приличный оклад, свобода передвижений по всей Белоруссии, да к тому же на закрепленной за ним машине из гаража ЦК компартии Белоруссии. А главное – никакого надзирающего за тобой каждый день начальства. Все начальство осталось в Москве, а здесь, в Минске, он сам себе и командир, и начальник штаба!

Ирина тоже обрадовалась несказанно! Шутка ли – теперь не надо будет ютиться по частникам, а жить, хоть и в служебной, но все же своей – отдельной – квартире!

В тот же день они отправились смотреть корпункт. После комнатенки в деревянном бараке, где они ютились, двухкомнатная квартира на первом этаже современного каменного дома показалась жилищем небожителей. Правда, одна комната отводилась под сам корпункт, где размещался рабочий стол с телефонами и диван для посетителей, зато вторая комната – в двадцать два метра с двумя большими окнами – вызвала у обоих желание покружиться в диком танце радости. К тому же из прихожей отдельный коридорчик вел на небольшую кухню мимо дверей в ванную и туалет. Это был пик жизненного успеха. Ирина смотрела на Сергея расширенными глазами, как смотрят на героев и победителей. В тот же день они перебрались на Ленинский проспект. Большую комнату разгородили шкафом-шифоньером и комодом, так что получились как бы две полукомнаты – одна детская, другая спальня. А кабинет-приемная могла служить еще и гостиной, куда было удобно с кухни приносить чай, кофе и прочие угощения. Конечно же, тут же собрали друзей и отметили новоселье.

Теперь оставалось закрепиться на этом роскошном рубеже. И Сергей, как говорили у них в «Красноармейке», рыл землю рогом. Он носился с фотокофром и блокнотом по всей республике: сегодня Гродненщина, завтра – Гомельская область, из Витебской глубинки в Брестскую, из могилевских колхозов – в оршанские совхозы… Посевные, уборочные, животноводческие комплексы, молочно-товарные фермы… Его очерки и фоторепортажи отмечались редколлегией; каждую неделю вырезки с его материалами красовались на стенде «Лучшие строки». В штат Лобова зачислили не через три, а через два месяца. Ирину тоже взяли на работу, оформили ее как секретаря корпункта. Она шутила:

– У меня от дома до работы – рукой подать: ровно шесть шагов.

Правда, работы и ей хватало: перепечатка рукописей, телефоны, ответы на письма, прием посетителей… Но зато дети всегда под материнским доглядом и обеды не столовские, а домашние.

Так прошел первый год новой жизни, потом второй, третий…

В 1953 году газету переименовали: она стала называться «Сельское хозяйство». (Спустя семь лет ее переименуют в третий раз – в «Сельскую жизнь».)

В марте советский народ проводил в последний путь «величайшего Вождя всех времен и народов». В Минске гудели паровозы и заводские трубы. Толпы людей собирались у памятника Сталина. Сергей дал большой фоторепортаж с траурных митингов в Минске… Теперь, после смерти Вождя, поползли слухи о неизбежности новой мировой войны. Пугала и таинственная возня в Кремле, с новыми арестами в высших эшелонах власти, с осуждением невесть откуда взявшихся фракционных групп.

Однако простых смертных это не касалось. Простые смертные жили весенней посевной кампанией. Лобов сутками пропадал в дальних и ближних хозяйствах, иногда привозил оттуда не только материалы на злобу дня, но и сало, мед, колбасы – все, чем селяне привечали корреспондента центральной газеты. Чья-то злая рука написала донос в газету, Лобова вызвали в Москву. Его житейское благополучие повисло на волоске. Но времена уже были другие. Отделался строгим выговором «за неэтичное поведение в командировках». Через три месяца «строгач» сняли за ударную работу. Работать Сергей умел и любил. Да и Ирина помогала. Вдвоем любой воз тянуть легче – на то они и супруги: сопряженно-запряженные в колесницу жизни.

* * *

Перед Днем медицинского работника Лобов получил задание из Москвы срочно подготовить очерк о деятеле сельской медицины. Коллега из корпункта «Комсомольской правды» подсказал ему адрес сельского фельдшера, который в свои 90 лет все еще оказывает медпомощь сельчанам.

– Еще раз повтори, как его зовут, какой конь? – кричал в трубку Сергей.

– Лихо-конь! Лихоконь Михаил Романович.

К обеду Сергей пригнал закрепленную за ним «Победу» в глухоманное полесское село. Здесь он и нашел героя своего очерка, подробно расспросил, сфотографировал, вместе чаю попили. А потом Михаил Романович вспомнил историю про подобранного им на военной дороге мальчика.

– Алешкой, сказал, зовут… Я его веду, а он спрашивает: «Ты мой дедушка?». Я говорю: «Да». А он говорит: у меня уже два есть, будешь третьим. Ну, так я ему и был третьим дедом… Ага… В сорок втором нас из лесу выгнали в деревню, сторожку сожгли, чтоб партизаны туда не заглядывали. Ну и вырастил я его. А матка в лесу похоронена. Мы потом всей деревней хороший крест поставили.

– А паренек-то где сейчас?

– Алешка-то? По моей линии пошел, – горделиво расправил старик седую бороду. – В мединституте учится. В Минске самом! А вот у меня и карточка его есть.

Лихоконь достал ветхий фотоальбом, извлек два снимка: русоволосый парень с твердым уверенным взглядом широко расставленных глаз, в вельветовой ковбойке с нагрудными карманами на молниях. Это был Алексей, студент еще 1-го курса. Со второй крохотной карточки, уже изрядно пожелтевшей, смотрел точно такой же молодой человек, только в гимнастерке с петлицами пехотного старшего лейтенанта.

– Батя его, значит. Тут только карандашом написал: «Настюша, не забывай своего Витька». Вот как… Ни Витька, ни Настюши…

– Так, может, он где-нибудь живет? – не на шутку заинтересовался Лобов.

– Может, где и живет, а может, и под Брестом лежит… Я ведь паспорт его жены потом в сельсовет передал, оттуда писали по адресу прописки в Смоленск. Никто не ответил.

Снимок этого безвестного «старлея Витька» Лобов опубликовал вместе с очерком о Михаиле Романовиче. Долго ждал, что произойдет чудо, кто-то откликнется – если не сам, то кто-нибудь из родни… Но чуда не произошло. Никто не нашелся. Зато позвонил из Москвы писатель Сергей Смирнов, который прочитал этот очерк, и сообщил, что пишет книгу о героях Бреста и хотел бы пообщаться с ним, с Лобовым. Разговор был долгим, хотя линия связи и была казенной, но минутки-то оплачивал тот, кто звонил из Москвы. Смирнов попросил прислать ему снимок старшего лейтенанта:

– Опубликую в «Огоньке», – пообещал он. – У журнала очень широкая аудитория. Я уже не одного героя нашел с его помощью.

Лобов отослал заказным письмом снимок, а заодно стихи капитана Суровцева, написанные в Бресте. Сергей Сергеевич горько сетовал, что Лобов не сберег пленку с первыми кадрами войны. Ну, что поделать! Не он не сберег, война уничтожила. Поговорили да и положили трубки, надолго положили. На целый год. Потому что через год в трубке снова зазвучал прокуренный баритон московского писателя:

– Здорово, тезка! Я в Минске. И не один. Привез того, кого ты искал! Зови Алексея-студента, только подготовь заранее, что отца увидит. И давай ко мне. Я в гостинице «Березка» остановился, недалеко от вокзала. Второй этаж, номер…

Лобов в таких случаях действовал по-военному быстро и четко: вызвал свою «Победу» и помчался сначала в общежитие мединститута, где, по счастью, Алексей оказался в своей комнате. Дал и ему, ошеломленному, пять минут на сборы, а потом по дороге, не спеша, обстоятельно, подвел парня к мысли, что нашелся его отец и вот сейчас они встретятся. Алексей сжал поплотнее задрожавшие было губы и, не произнося ни слова, смотрел только на дорогу. Он только что вернулся из анатомического театра, и от него пахло формалином.

В гостинице у них долго проверяли документы, созванивались со Смирновым, и наконец дежурная провела по ковровой дорожке прямо к двери номера-люкс. Дверь открыл Смирнов и первым делом пропустил Алексея. Из-за его плеча Лобов увидел, как посреди гостиной остолбенел коренастый мужик в плохоньком пиджаке с чужого плеча, как минуту оба рассматривали друг друга, а потом, издав придавленные горловые всхлипы, – бросились отец и сын в объятия друг друга.

Смирнов тихо увел Сергея в коридор:

– Пусть побудут одни, а мы тут покурим…

Они присели в кресла вокруг столика фойе. Писатель тут же затянулся папиросой, предложил Лобову, но тот отказался.

– Как вам удалось его найти?

– Я же говорил, у «Огонька» широкая аудитория… Позвонили из Ухты и сказали: ваш герой в нашем лагере. Ох, еле вытащил его оттуда… Посадили за то, что всю войну провел в плену. А как ему было не провести ее там, если он три дня держал оборону, а за это время фронт откатился так, что и не догнать было… Старший лейтенант Виктор Росляков, командир пулеметной роты из 62-го укрепрайона… Обороняли железнодорожный мост через Буг. Ну, да он сам тебе все расскажет. Заодно и сын послушает. Идем, надеюсь, они там познакомились. А может, еще посидим? Пусть наговорятся.

Смирнов пригласил всех в гостиничный ресторан, и за столиком как раз уместились вчетвером. Росляков озирался по сторонам, после лагерной столовки ему казалось, что он оказался во дворце. Алеша, судя по всему, тоже впервые попал в ресторан. И только после стопки «Столичной» Росляков-старший немного оправился после потрясения, которое произошло в его жизни, пригладил еще неотросший лагерный «ежик» на голове и стал рассказывать:

– В ту ночь я ночевал дома. Отметили Алешке три годика. Под утро шарахнуло так, что у нас упал шкаф. Хорошо, что детская кроватка в углу стояла. Схватили мы Алешку – и на улицу. У Вали документы в сумочке были, так с одной сумочкой я их впихнул в автобус – мы жили рядом с автопарком. Мои уехали в пригород подальше от границы, а я на границу, наши доты как раз вдоль Буга стояли. За мной увязалась Катя-соседка, жена политрука нашего пульбата: у нее на руках двухнедельный Петька, а за юбку держится трехлетняя Анька. Она в один день с Алешкой родилась. Я ее гоню прочь: «Куда ты с малыми под пули!» А она ничего не соображает. На наших глазах хату снарядом вверх подняло да и в хлам бросило. В хате не укроешься, это она поняла. Ну, а у нас все-таки бетон, железо… Махнул ей рукой – прячься в доте. А дот «Светлана» у нас артиллерийский был, амбразурами на железнодорожный мост. В первые же часы наше орудие подбило на мосту немецкий бронепоезд. И сделал это никому не приметный казах… Фамилию – вспомню, скажу… А, Хазамбеков! Влепил в паровоз снаряд под будку машиниста. Я через командирский перископ сам видел… Дот у нас до конца не отлажен был, не успели установить систему вентиляции. Задыхались от пороховых газов. У Кати на руках младенчик задохся. Она уже и плакать не могла, молча завернула его в платок да под стеночку положила. Аньку обняла и из рук не выпускала. Я ей твержу – уходи, уходи отсюда! Дот блокирован, тебя немцы с ребенком выпустят. Ни в какую! Силой же не выкинешь. Что делать? Решили ночью прорываться. Человек семь нас в живых осталось. Вышли в сквозник, изготовились. Я Катьке говорю: возьми мальца, закопаешь в лесу, будешь хоть знать, где лежит. Она взяла. В самую темень рванули! Трех бойцов потеряли, но в лес ушли. Стала Катька могилку копать, я ей помогал. Мальца рядом положили.

Голос Рослякова осекся.

– Давайте еще по рюмке! – предложил Лобов и сам же разлил водку. Алексею наполнил вполовину, как-никак – студент.

Смирнов записывал в блокнот рассказ толстой авторучкой с золотым пером. Писал быстро, ставя какие-то знаки…

Молча, без тостов, выпили и столь же молча закусили ровно порезанной красной рыбой.

– Да, и вот что вышло… – повеселел вдруг Росляков. – Стали мы мальца в могилку класть, а он зашевелился, отошел на лесном воздухе, закричал – жрать давай!

– Где он сейчас, этот пацанчик? – усмехнулся Лобов.

– Да кто же его знает… Мой-то вот ведь выжил, – обнял Росляков за плечи Алешку. – Может, и он живет где-нибудь. Найти можно. Политрук наш погиб, а Катьку по фамилии мужа – они оба вроде из Вологды были – отыскать можно. Вон вы меня, – благодарно улыбнулся бывший ротный, – аж в лагере отыскали. Думал, спета моя песенка… А тут еще и сына подарили!

Лобов с уважением посмотрел на все еще строчившего в блокнот Смирнова. Если есть среди журналистов герои, то он, Сергей Сергеевич, самый первый из них. Мало того, что вернул стране целую крепость героев, так еще и скольких из них из лагерей спас! А что такое из лагеря выйти, Сергей на собственной шкуре познал. Спасибо Белке! И низкий поклон Смирнову, совестливому журналисту, сердечному человеку…

Глава тринадцатая Гость из «Интуриста»

В начале лета 195… года Лобов вернулся домой из Барановичей поздно ночью. Ирина не спала и встретила его весьма встревоженно:

– Сегодня утром позвонил какой-то иностранец, сказал, что хочет тебя видеть. Он хорошо говорит по-русски. Оставил адрес своей гостиницы в Минске и телефон. А гостиница-то – «Интурист»! Не вздумай с ним общаться! Может он шпион…

– Ладно, утром разберемся…

– Я тебя очень прошу – не звони ему. Тебе только еще с иностранцами проблем не хватало! Я сказала, что ты в командировке и вернешься нескоро. Такой настырный… Куда уехал, когда вернется? Не звони ему, ладно? Очень прошу тебя!

– Хорошо, не буду, – пообещал Сергей, засыпая под теплым боком жены. И выполнил свое обещание. Но в обед раздался телефонный звонок, Сергей машинально снял трубку и услышал голос …Луня! Да, это был он! После громких радостных вскрикиваний быстро назначили место и время встречи:

– Немедленно приезжай ко мне на корпункт! Нет, погоди, я сейчас машину за тобой пришлю! Ты сейчас где?

– В «Интуристе». Со мной сын – Серёнька.

– Вот и его с собой бери. Жду!

Ирина с недоумением прислушивалась к их разговору.

– Кто это?

– Не поверишь! Наш с тобой пропавший командир! Лунь!

– То-то мне показался голос знакомый. Но с акцентом каким-то. Я думала иностранец.

Лунь приехал через полчаса. За это время Ирина с Сергеем успели накрыть стол из того, что было в холодильнике. Наобнимавшись в прихожей, желанных гостей провели на кухню. Сергей-младший с интересом оглядывал и стол, и хозяев, и кухню. На вопросы отвечал бойко и точно. И всем очень понравился.

– Вот привез парня, надо же Родину ему показать, – пояснял Лунь. – Мы завтра в Москву едем. Ну, а в Минске подзадержались, потому что увидел в газете твой материл, твои фото, стал дозваниваться. И вот!

– Вот за это и выпьем! За нашу невероятную встречу! Расстались в Минске – думал, навсегда! – в Минске же и встретились! За встречу!

– Семи смертям не бывать…

Выпили, закусили. И пошли рассказы-пересказы… Сидели долго. Не один стакан чая выпили.

– В Москве-то есть где остановиться? – спросил Лобов.

– В гостинице остановимся.

– Гостиницы в Москве очень дорогие, да и не всегда места есть. Я тебе дам адрес одной моей подруги, она вас с моим тезкой примет.

Утром Сергей позвонил Белке и объяснил ситуацию с гостями.

– Не вопрос, – сказала Белка. – Сама их встречу. Номер поезда и вагона?

* * *

Белка, приодевшаяся в свое лучшее летнее платье, сразу же узнала Луня с сыном по описанию Сергея. Она встретила их как старых, хороших друзей и быстро отыскала такси на площади Белорусского вокзала. И дома у нее тоже был загодя накрыт стол. И это было очень приятно – приезжать туда, где тебя ждут и где тебе рады.

Потом Белка повела их в Уголок Дурова, на ВСХВ – выставку достижений сельского хозяйства, в зоопарк, планетарий… Она возилась со своими гостями так, как не всякая родственница стала бы это делать. Зато на обеды Лунь водил «хозяйку столицы» в самые дорогие рестораны Москвы – в «Метрополь», «Прагу», «Пекин»… В день отъезда он сказал, что приглашает Белку в ГДР и обещал прислать ей вызов. И сдержал свое слово – прислал! И теперь уже они с Серегой встречали тетю Беллу на перроне берлинского Остбанхофа. И теперь они уже возили ее по Берлину, показывая все то, что им самим было дорого и интересно. В коттедже на Штюрицзее Лунь готовил такие завтраки и ужины, на какие способен только дипломированный повар. Благо пошла на пользу кёнигсбергская школа военных поваров!

В последний – прощальный вечер – Серегу уложили спать пораньше. Лунь с Белкой пили настоящий французский коньяк с настоящим тильзитером. Взяв ее руку в свои ладони, после третьей рюмки он предложил москвичке пожить в Берлине не десять дней, а несколько месяцев и даже несколько лет… И если Белла согласна, то он готов назвать ее своей женой… Мысль о том, чтобы расстаться наконец со своим надоевшим магазином женского платья и уехать за границу на зависть всем друзьям и недругам, показалась ей забавной… И она не стала отталкивать руки, которые вдруг сильно и страстно притянули ее к вполне крепкому мужскому телу…

Все формальности Лунь взял на себя. И вскоре они сыграли весьма скромную, почти незаметную для всех окружающих свадьбу в берлинском ресторане «Блауэр Энгель», где когда-то пела легендарная Марлен Дитрих.

Они поселились в коттедже на Штюрицзее… Белка потом сама себе задавала вопрос – почему она согласилась выйти замуж за вдовца почти вдвое старше ее. Находила множество тому объяснений, быть может, не называя самого главного: мальчика Сережу она приняла как собственного сына. И все ее нереализованные материнские чувства объяли этого мальца со всей силой изголодавшейся по полноценной семье женщины. Все трое они сразу же стали семьей, благодаря именно Белке, ее распахнутой настежь душе. И когда речь зашла о будущем Сережки, Белка сделала все, чтобы у парнишки не было никаких проблем с его нестандартным происхождением: она дала ему свою фамилию, она оформила ему советское гражданство, да и Луню тоже. Ничтоже сумняшеся она прописала их всех в своей квартире, и все они стали москвичами. Ее душа не знала ни сомнений, ни полумер: любить – так любить! А самое главное – помочь Сергею сделать первый шаг к самостоятельной жизни: помочь ему в том, о чем он мечтал. А мечтал мальчишка о Суворовском училище. Исполнить эту мечту оказалось весьма непросто, несмотря на отличные оценки в табеле. Со всей энергией и со всеми своими газетными связями подключился к этому делу и Сергей Лобов. В конце концов Сергея Белкина приняли в 6-й класс Минского суворовского училища. Когда перед глазами Луня, Белки и Лобова предстал бравый парнишка в алых погонах на черной гимнастерке и в черно-красной фуражке, все были растроганы почти до слез. В этом было нечто большее, чем определение ребенка в престижное учебное заведение. Вольно или невольно парнишка в погонах продолжал их общую, суровую, толком не задавшуюся воинскую судьбу. И кто бы знал, что предстоит еще и ему на этой тернистой стезе?!

Глава четырнадцатая Овес от овса, яблоко от яблони…

Четыре года в стенах Суворовского училища пролетели довольно быстро. Сережа Белкин и оглянуться не успел, как подоспело и выпускное лето.

Минское суворовское училище было построено в год смерти Вождя на фундаменте бывшей духовной семинарии на улице Максима Богдановича. Его четырехэтажный фасад с полуобъемными колоннами и пилястрами на верхнем ярусе смотрелся торжественно и величественно. Дворец, да и только! Именно здесь и заканчивал десятый класс сын Луня, воспитанник Сергей Белкин. И это из-за него приехал из Москвы немолодой подполковник в авиационной форме, скрывавшей его принадлежность к Главному разведывательному управлению. Он долго вчитывался в личное дело суворовца, сидя в кабинете начальника училища. Потом обратился к сидевшему рядом с ним генерал-майору:

– Что вы можете сказать о воспитаннике Сергее Белкине?

– Отлично успевает почти по всем предметам. Дисциплинирован и чистоплотен. Второй разряд по боксу и первый по пулевой стрельбе… Ну, что еще? Общителен. В совершенстве владеет немецким языком.

– Отрицательные качества?

– Обидчив. Самолюбив без меры. Не по возрасту увлекается женским полом.

– Вот как?! В чем это проявляется?

– Есть женщина, к которой он ходит в увольнения. Она намного старшего его.

– Что ж тут плохого? Он ведь рано потерял мать, недополучил в детстве материнской ласки… Главное, что не бегает за каждой пестрой юбкой… Курит? Попивает?

– Не отмечалось… Парень с головой. Далеко пойдет, если кадровики не остановят.

– А в чем кадровая проблема?

– Родился в Германии, мать немка…

– Но он ее почти не знал. Воспитала его наша женщина, да еще из разведки.

– Не каждый кадровик захочет это понять. Проще всего огородить свой зад анкетами.

– Это верно. Кадровики у нас сантиментов не знают. Все-таки я бы хотел с ним побеседовать лично…

Через полчаса воспитанник Белкин, без пяти минут выпускник десятого класса, четко доложил о своем прибытии и сел на предложенный ему стул.

– Ну, молодой человек, поздравляю с выпуском. Какие планы на жизнь, если не секрет?

– Хочу поступать в Харьковское бронетанковое училище.

– Похвально! Броня крепка и танки наши быстры… Но ведь Родине можно послужить не только, сидя в броне. И если вам интересны танки, вы можете этот интерес расширить, скажем, и до танков вероятного противника. А это уже разведывательная информация, в которой сегодня так нуждается наша армия. Работа сложная и, не стану скрывать, опасная. Тут требуются качества, которыми вы уже отчасти обладаете. Я изучал ваше личное дело и готов содействовать вашему поступлению в специальное учебное заведение, которое готовит военных разведчиков. Как вы к этому отнесетесь? Повторюсь, далеко не всем делают такие предложения. Это высшая степень доверия к вам и вашим способностям.

– Разрешите подумать.

– Разрешаю. Военный человек должен принимать правильные решения быстро и четко. Пятнадцати минут хватит?

– Хватит. И даже меньше.

– Ну, тогда, я полагаю, вы уже приняли правильное решение? – улыбнулся полковник.

– Принял, товарищ полковник! – невольно улыбнулся в ответ Сергей.

– Поздравляю! Уверен, мы сработаемся и вы не пожалеете о своем выборе.

И упало яблоко недалеко от яблони, но покатилось далеко-далеко…

* * *

К весне 1960 года брак Луня с Беллой фактически распался. Исчезло связующее звено – ребенок, сын Серега. С поступлением в Суворовское училище он практически ушел от них. Всю заботу о нем взяло на себя государство. Белка сделала доброе дело – дала им обоим и советское гражданство, и свою – русскую – фамилию. О будущем парня можно было не тревожиться. Отныне оно пойдет по накатанным рельсам: Суворовское училище, затем высшее военное, служба…

Как и все браки по расчету, их союз существовал, пока действовали взаимовыгодные интересы. Но Белке весьма не понравилось жить в Штюрицзее под негласным надзором штази. Да и сами немцы после стольких лет войны и антигерманской пропаганды ей весьма претили. Жизнь в Германии, пусть даже и в ГДР, она считала изменой Родине. Года заграничной жизни ей вполне хватило, чтобы возлюбить Москву пуще прежнего: пусть витрины не блещут товарами, зато все свое, родное, знакомое с детства. Она снова вернулась в магазин готового женского платья. Лунь же в Москве найти себе дела не смог. Пытался заниматься переводами в одном техническом журнале. Но гонорары платили смешные. Работал над статьей-рефератом о швейцарско-немецких художниках-символистах, расширив ее до связей с российскими символистами. Увы, ни жену, ни издателей эта тема не заинтересовала. Кто-то посоветовал ему написать диссертацию. Но на кафедре искусствоведения исторического факультета МГУ от столь скользкой темы сразу же открестились: «Мы изучаем в первую очередь искусство социалистического реализма». На том и расстались.

К тому времени Белка без обиняков заявила ему, что в ее жизни появился новый мужчина и она хочет попытать счастья с ним. Так в ведьминскую Вальпургиеву ночь – с 30 апреля на 1 мая – Лунь оказался совершенно один. Собрав в небольшой чемодан свои вещи и книги, он отправился на перепутье трех дорог, на площадь трех вокзалов. Там выбрал себе Ярославский вокзал и купил билет до Загорска. В Загорске действовала великая святыня, на которую не смог поднять руку и яростный гонитель церкви Никита Хрущев, – Троице-Сергиева лавра. При лавре был мужской монастырь. Вот там-то и вознамерился Лунь провести свои последние годы. Однако стать монахом оказалось не так-то просто. Дежурный по духовной академии священник принял Луня доброжелательно и объяснил, что штат монастыря полностью заполнен и лишних мест пока не предвидится.

– Штат? – удивился Лунь. – Разве в монастырях есть штаты?

– Ну, штатов как таковых нет, но есть разнарядка, спущенная Комитетом по делам религий. Мы не имеем права принимать в монашеское общежитие более сорока человек. К тому же перед постригом вам надо пройти годичное послушание, чтобы окончательно утвердиться в своем выборе. Можете остаться у нас в качестве послушника или скорее всего трудника. Возможно, по естественной убыли и откроется новое место. Тогда послушники зачисляются в первую очередь. Но не буду сеять напрасные иллюзии. Послушников у нас на годы вперед.

Лунь сник. Батюшка это заметил и решил хоть как-то подбодрить его:

– Поезжайте в Псково-Печерскую лавру. Может, у них вам повезет. И помолитесь прежде своему ангелу-хранителю.

В тот же день вечерним поездом Лунь уехал в Псков. Потом еще полдня добирался до Печер на автобусе. Из зеленой лощинки, заросшей вековыми древами, вздымались золоченые купола и белые звонницы лавры. И здесь соискателя монашеского подвига приняли душевно: сначала накормили в трапезной вместе с послушниками и трудниками, а затем разместили в келье паломнического приюта. Келья была размером с купе: две солдатские койки, столик между ними и иконы по всем стенам. На спинке единственного стула висел пиджак с тремя рядами орденских планок. Лунь провел по ним глазами: орден Отечественный войны, две Красных Звезды, медали «За отвагу», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Германией»… Неплохо повоевал хозяин пиджака! А вскоре появился и он сам: высокий, худой, с черной, с проседью, бородой, облаченный в старый подрясник.

– Отец Серафим! – протянул он руку.

Лунь тоже представился, невольно пряча глаза от пронзающего взгляда монаха.

– Откуда родом?

– Из казаков хоперских.

– Слыхал про таких. А мы – псковские, пыталовские. Потому и пытаем всех – кто, чего, как!

– Смотрю, у вас «иконостас» солидный, – кивнул Лунь на орденские планки нового знакомца.

– Всю войну прошел – от рядового до капитана. Под Кёнигсбергом командовал саперной ротой. А так три года минометчиком воевал, комбатом был минометным. Ну а ты на каких фронтах «ура» кричал?

– «Ура» кричал под Сморгонью…

– Где такая, почему не знаю?

– Это полсотни верст южнее Вильно. В Первую мировую еще. А так, в разведке служил. «Ура» не кричал, но дело делал.

– Понятно. Ну а в лавру почто пожаловал?

– Постриг хочу принять.

Серафим невесело засмеялся:

– Э, брат, с этим здесь туго. Власти претят. И так чуть было лавру не закрыли. Пришли к игумену двое в штатском – так, мол, и так, идя навстречу пожеланиям трудящихся и по распоряжению Комитета по делам религий, закрываем ваш монастырь. Ну, тут батя и встал. А он ведь тоже всю войну прошел, майор из танкистов. Встал и говорит: «У меня вся братия – бывшие фронтовики. Знают и как танки поджигать, и как по самолетам бить. Круговую оборону займем – подойди, попробуй! Обороним с Божией помощью!» Ну, те и ретировались. Лавру-то и не тронули. Но налогами обложили, запретами. В колокола не звонить, в монахи не постригать и все такое прочее. Никита-антихрист войной на православный люд пошел. Я вот сколько лет подвизаться тут, на родной земле, пытался. Ан нет! Даже послушников запретили. Вот только нынче – век буду за батю Бога молить – благословил на тайный постриг. Постричь – постригли, Серафимом нарекли, да только жить в обители не имею права.

– И как же быть в таком случае? В миру монашествовать?

– Ох, браток, в миру монашествовать трудненько. Тут иная крепь души нужна, ибо сие великий подвиг есть. Проще в пустынь удалиться. Уйду я в свой скит в горах. Там Богу служить стану.

– А скит-то где?

– Недалече от Нового Афона, в абхазских горах… Второй год там обретаюсь. Может, в келейники ко мне пойдешь? Вдвоем-то все сподручнее…

– А здесь точно не примут?

– Как Бог свят, говорю!

Лунь поразмышлял с минуту, потом перекрестился на образа.

– Пойду!

Глава пятнадцатая Вдали от мира

Наутро они вышли из лавры с заплечными мешками, где лежали дары братии: хлеба, просфоры, свечи, иконки-пядницы… Серафим уложил на дно и свой подрясник, шагал в пиджаке с орденской колодкой. Из Пскова поехали в Москву. Задержались в столице до ночного поезда в Сухуми, прикупили на Преображенском рынке нужных вещей для пустынной жизни: фонарь «летучая мышь», пару свитеров, шерстяные носки, спички, соль… Через две ночи и день, они вылезли из душного плацкартного вагона на перрон сухумского вокзала. На местном рынке купили крупы – гречку, рис, пшенку. Рассовали мешочки по рюкзакам, отчего те стали просто неподъемными. Лунь заопасался, как бы не дала знать о себе перебитая спина. Спина ныла, но пока что вполне терпимо. Со стороны они казались изыскателями, которые отправляются в горы по научным делам. Серафим даже ледоруб купил по дешевке.

Старик-абхазец на арбе подвез их рюкзаки к нужному месту горной дороги:

– Геологи? – спросил старик.

– Скорее археологи, – ответил Серафим.

– Золото ищете?

– Золото геологи ищут. А мы старые черепки собираем.

– Слушай, приходи ко мне, я тебе целую арбу старых черепков насыплю!

Все трое посмеялись. На полпути к Новому Афону Серафим тепло распрощался с возницей. Взвалили неподъемные рюкзаки.

– Ну все, брат, теперь нам самим шагать. Помоги, Господи, взойти на высотень нашу. Может, к утру и подымемся.

И началось их восхождение к иной жизни.

По горам, куда глаза глядят, не пройдешь… Лес стоит такой плотный и колючий, что не продерешься, не прорубишься. Тут места надо знать. Серафим порой раздвигал куст какого-нибудь боярышника или крушинника, а за ним открывался, точно за задвижкой, лаз в густой терновник, и они, согнувшись в три погибели, почти на четвереньках влезали туда и шли по этому секретному ходу, пока не выбирались на крутую узкую козью тропу, по которой хоть и надо было карабкаться, но не пригибаясь, не опасаясь острых кривых зазубренных когтей-колючек. Природа наделила здешние растения звериной цепкостью, капканьей хваткой и даже напитала иные колючки ядом.

Хватаясь за висячие корни, как за поручни, Серафим подтягивался и пролезал в расщелины, одному ему ведомые; кое-где были вырублены по две-три ступеньки, и тогда можно было сразу одолеть полтора два метра высоты. Скальные плиты выступали косо, точно карты из полуразваленной колоды, и по ним тоже было удобно взбираться.

– А ты как думал? – оборачивался он иногда к своему спутнику. – Это только в ад асфальтированная дорожка ведет. А на вершину духа подняться – пострадать надо. Пот-кровушку пролить…

И утирая со лба бегущие струйки, без устали карабкался на новые уступы.

Как быстро вечерние тени в горах переходят в ночную темень! Ночь висла на тяжелых лапах елей, слегка позлащенных пламенем заката. Солнце, ушедшее под склон земного шара, отбивало новорожденную луну тончайшим золотым серпиком… Когда небо озарилось множеством звезд, решили заночевать на горной полянке. Натянули свитеры и прилегли на хвойном лапнике, приспособив под головы рюкзаки, как вещмешки на фронте…

И приснилось Луню то, что никогда еще не снилось, но тем не менее нетленно хранилось в тайниках памяти, – Марина!

* * *

Поручик Чибизов оказался порядочным человеком и вернул двести рублей карточного долга до копейки. Правда, вернул в самый последний момент, когда уже прапорщик Лунь стоял со своим взводом на платформе близ Витебского вокзала. Лунь решительно не знал, что делать с такой суммой за полчаса до отправки на фронт. «Сдам в полковую казну на хранение», – решил он и сунул деньги в карман гимнастерки.

Все было, как прочитал он потом в стихах Блока:

Петербургское небо мутилось дождем. На войну уходил эшелон. Взвод за взводом и штык за штыком Без конца наполняли вагон…

Воинский эшелон доставил его полк в Гродно в конце мая 1915 года. Почти не задерживаясь в городе, батальоны и полковая батарея, перейдя мост через Неман, вышли походным маршем в сторону Сокулки. Именно там, в Сокулках, прапорщик Лунь получил свое первое боевое задание. Командир батальона приказал ему возглавить полуроту и выдвинуться на запад на сорок верст, чтобы оседлать важную дорогу в районе деревни Пуделько. Занять ее надо было не позднее двух суток. Не теряя времени, Лунь построил полуроту – 60 штыков при двух пулеметах – и двинулся в поход. Поначалу шли форсированным маршем – версту шагом, полверсты трусцой… Потом пришлось сменить бег на ускоренный шаг. А потом и вовсе пошло болотистое бездорожье. А солнце палило нещадно. Солдаты шли с полной выкладкой с усиленным запасом патронов. Несмотря на строгий запрет воду во время марша не пить – к полудню фляжки у всех были почти пустыми. Лунь не ожидал, что переход выйдет таким изнурительным, но ему приходилось из последних сил шагать в голове нестройной колонны, подавая бойцам пример бодрости и воинского долга.

Его ординарец, разбитной чуваш Махотка, глядя на измученное зноем лицо офицера, не раз предлагал ему манерку с водой, но Лунь отмахивался – питье воды на марше расслабляет. Надо продержаться до большого привала.

Штабисты, будь они неладны, явно завысили скорость перехода, забыв про заболоченные луга, по которым то и дело приходилось идти, вытаскивая сапоги из густой и вонючей на жаре трясины. Полурота растянулась на полверсты, и это было недопустимо, это было опасно. Никакой маршевой втянутости… Прямо из казармы, из вагона – и в такой переход!

Солнце же палило нещадно даже на склоне дня. Из-под фуражки по щекам Луня текли ручейки пота, он же вскипал в порах кожи, скапливался в бровях и разъедал глаза. Но Лунь шагал, как запаленный конь, твердя только одно: «Вперед! Вперед! Вперед!..» Он перестал соображать и думать. Только бы не упасть, только бы пройти еще сто метров, еще… И вдруг, как мираж в пустыне, возникло видение колодца под журавлем. На околице безымянной деревушки некая женщина, а может, девушка, набирала воду в ведра. Лунь подошел к ней и, стянув взмокшую фуражку, хрипло попросил плеснуть туда водицы. Но у колодца оказался большой медный ковш на цепи, и девушка зачерпнула им в ведре. Глоток студеной живой воды проласкал пересохшее горло. И второй, и третий… Заныли зубы от холода.

– Полей на спину! – Лунь нагнулся и девушка, смеясь, вылила ему ковш воды прямо на белую от соли гимнастерку. О, блаженство обтекающего тебя холода, растекающейся по разгоряченному телу воды, живительные струйки побежали под взмыленные подмышки…

Всего три ковша понадобилось для того, чтобы вернуть его к жизни! Только тут юный прапорщик заметил, как красива эта голубоглазая сельчанка с золотой, небрежно брошенной на высокую грудь косой.

– За кого мне Бога молить? – спросил Лунь, невольно улыбаясь нечаянной красе.

– За Марину! – улыбкой на улыбку ответила девушка. А за спиной прапорщика толпились умирающие от жажды солдаты, и оба ведра, и снятый с цепи ковш уже пошли по рукам, а скрипучий журавль пошел снова кланяться студне-колодцу.

– Махотка! – кликнул Лунь ординарца. – Поможешь паненке отнести ведра домой.

– Махотке все в охотку! – белозубо осклабился солдат и подхватил полные ведра. Сожалеющим взглядом проводил Лунь удаляющуюся фигурку девушки. Длинная домотканая юбка не скрывала стройных ног.

– Ваше благородие! – обратился к нему фельдфебель. – Народ шибко подустал. К месту придем, а вояки мы никакие. Что, если мы большой привал в селе устроим? Лучше пораньше потом поднимемся да срок свой нагоним.

Фельдфебель был прав: бивак в селе намного удобнее ночлега в лесу. И если в самом деле выступить потом пораньше часа на два, то из графика полурота не выбьется.

– Разводи людей на постой, – Лунь посмотрел на часы. – Но только ночевать по отделениям, а не кучками.

– Есть! – обрадовался фельдфебель и побежал исполнять приказание.

– Махотка, своди меня во двор, куда ты ведра относил. Туда и фельдфебеля потом направь.

Марина жила на самом краю села, наверное, поэтому и двор был побольше, чем у остальных. Хату под толстой соломенной крышей почти со всех сторон окружали яблони и вишни, груши и сливы… На зов Махотки из сада вышла пожилая хозяйка в грубой поневе, подвязанная темно-красной косынкой.

– На постой троих примите? – спросил Лунь, выискивая глазами Марину.

– Прыйму, коли добрые люди!

– Добрые, добрые… – заверил ее Лунь. – Нам бы в сарайчике каком-нибудь или в амбаре устроиться, чтоб вас особо не беспокоить.

– Знайдем мейсцо! Марина, постели добрым людям в риге альбо лепей в баньке.

Лунь прошел по селу и посмотрел, как разместились его люди. Фельдфебель и Махотка сразу же завалились спать и уснули мертвецким сном. Лунь хотел было последовать их примеру, но тут из вечерней мглы возникла Марина и спросила:

– Не хочет ли пан поесть поречки альбо малины?

Поречку, то бишь смородину, Лунь не любил, а на малину согласился. Малинник рос в дальнем углу сада. Они долго собирали ягоды: Марина – в глиняную миску, а Лунь – в рот. Говорили о войне, о немцах, о жизни. Лунь рассказывал о Питере. Марина дальше Гродно и Вильно нигде не бывала и потому недоверчиво слушала рассказы о «самом красивом городе на земле» с бронзовыми конями, разводными мостами, мраморными дворцами… Лунь хотел показать открытку с видом на Дворцовую площадь и наткнулся в кармане на сложенные сотенные бумажки. Он и забыл про них, да и на что деньги на войне?

Повертел в руках… Марина с удивлением рассматривала огромные купюры с пышнотелой императрицей. Она никогда раньше не видела таких больших денег.

– Послушай, Марина… Давай я тебе оставлю эти деньги на хранение. Возможно, завтра будет бой и меня убьют. И деньги эти пропадут или кто-нибудь чужой заберет. А так они хоть вам с матерью помогут.

– Ой, то не можно! – испуганно воскликнула девушка. – А може, пан жартуе?

– Я не жартую, не шучу… Война есть война. Если останусь жив, вернусь, ты их отдашь. Ну а не вернусь, так на что они мне мертвому?! Бери!

– Не! Пана не убьют! Пан буде жить!

– Пана не убьют, если ты меня поцелуешь, – хитро улыбнулся Лунь.

Девушка на минутку задумалась, а потом обняла его за шею и поцеловала его в губы не по-девичьи крепко и страстно. Губы пахли малиной и мятой… Поцелуй вышел таким затяжным и горячим, что у прапорщика голова пошла кругом. Как оказалась обнаженная грудь Марины в его руках, он не помнит, но на всю жизнь запомнил сладкий вкус ее соска, горько-полынный аромат ее тела… Как они очутились в сене, сохнувшем возле кустов – это тоже осталось для него тайной… Одной зарницей пролетела короткая майская ночь… В свои двадцать лет Лунь познал только одну женщину – питерскую курсистку Зину, плоскогрудую поклонницу декаданса везде и во всем, даже в самой интимной стороне жизни. Она не выпускала из губ длинный мундштук с пахитоской и в минуты близости, уверяя, что это ее заводит. Помимо Луня у нее были еще два любовника, и ей очень хотелось собрать их всех вместе. Декаданс, однако… И вдруг взрыв таких феерических, таких настоящих, таких острых чувств! Языческое празднество любви, славянская богиня Лада-Щедрыня… И он, перебирая золотистые пряди распущенной косы, шептал ей восторженно и благодарно:

– Я женюсь на тебе! Слышишь?.. Выходи за меня замуж! Я серьезно тебе говорю!

– То не можно. Пан офицер, а я звыкла хлопка.

– Ты не хлопка! Ты царица любви! – Лунь и сам почувствовал, что получилось слишком выспренне. Тогда он стал подыскивать другие слова:

– Знаешь, если тебя одеть в красивые модные платья со всякими там украшениями, сделать модную куафюру, то ни одна шляхетная пани не сравнится с тобой. И могу смело представить тебя полковому собранию. И, уверен, все одобрят мой выбор.

– Но потом все узнают, что я хлопка, и будет соромно.

– Никто не узнает. Я сделаю справку, ну куплю такую бумагу – сейчас любую бумагу можно сделать за деньги – о твоем шляхетном происхождении. И все. И мы вместе. Будем жить в Петрограде или в Царицыне. А то и в Варшаве. А может, в Москве… – Лунь говорил, захлебываясь от предвкушения прекрасной жизни, Марина слушала его, тихо и недоверчиво улыбаясь.

– Это полная ерунда – все эти сословия – шляхетские, хлопские, купеческие, дворянские… Я ведь тоже не дворянин – природный казак по рождению. А уж красивые женщины, они вообще вне всяких сословий! На крепостных женились! Вот увидишь, научишься танцевать, я обучу тебя нескольким французским фразам, подберем тебе платье по моде, красивые туфли и на любом балу все ахнут. Вот увидишь!

Марина нежно обвила его шею руками и благодарно поцеловала, как ребенка, болтающего милые глупости, в лоб.

В ту ночь прапорщик Лунь не сомкнул глаз и хорошо сделал. Иначе бы точно проспал побудку, как проспал ее фельдфебель. Стоило немалого труда, чтобы поднять его на ноги объяснить, что пора выступать. До фельдфебеля наконец дошло, и он побежал поднимать полуроту.

В первом же бою осколочек гранаты размером с ноготь мизинца впился прапорщику Луню в висок. Если бы он пробил височную артерию, как сказал потом хирург, извлекший осколок, то был бы полный аминь. До летального исхода не хватило двух-трех миллиметров. Все оставшуюся жизнь Лунь был уверен, что это Марина спасла его своим поцелуем. Было в ней нечто от ведуньи-колдуньи. Доброй колдуньи, уточнял для себя всякий раз Лунь.

Увы, он больше никогда ее не встретил: и Гродно, и Сокулка, и деревня Пуделько после тяжелых боев остались за немцами. А после большевистского переворота в семнадцатом году отошли Польше до сентября 1939 года.

Пригодились ли ей те 200 рублей? Вряд ли… Помнила ли она восторженного русского прапорщика, столь искренне сулившего ей сказочную жизнь? Возможно…

* * *

Растроганный сном, Лунь погладил крохотный шрамик на виске – след «поцелуя Марины» – и удивленно подумал, как многое может вместиться в не самую длинную человеческую жизнь… Сон же был последним отголоском оставленной мирской суеты.

Ранним утром, подкрепившись финиками с лавашем и глотком горной воды из фляги, путники, едва стало видно под ногами тропу, двинулись вперед и вверх.

Шли долго и трудно, то задыхаясь от разряженного воздуха, то обливаясь потом на жгучем горном солнце. И только к полудню пришли наконец в скит. Это был охотничий приют, разрушенный когда-то землетрясением. От него остались две стенки, сложенные из дикого камня: остальные были сколочены из дощечек, плах, толстых сучьев, хорошо промазанных глиной. Покрывал хибару драный спекшийся толь. В каменной стене была вмурована вместо окна застекленная форточка. Дверью служила дощатая крышка от какого-то военного ящика, оббитая для зимнего утепления всякой рванью.

Поодаль – шагах в трех – торчала под жердяным навесом закопченная труба каменки. В нее был вмурован чугунок, а рядом стояло помятое оцинкованное ведро. На гвоздях висели железный чайник и алюминиевая кастрюля.

Еще дальше, почти на самом краю пропасти стоял грубо сколоченный деревянный крест в рост человека. Основание его было обложено камнями, так как вкопать его в скальный грунт было невозможно.

Лунь открыл дверь хибары: два узких, грубо сколоченных топчана занимали почти все пространство. Разделял их небольшой столик шириной в два локтя. Под ним стоял вместо табуретки гладко обтесанный чурбачок. Вот и все.

Впрочем, не все. В красном углу между каменных стен висели три иконки-пядницы: Спасителя, Богородицы и святителя Николая. Рядом с дверью крюк для одежды. Под топчаны были задвинуты фанерные ящики из-под посылок, в которых хранились крупы, сушеные ягоды, сухари и орехи. На столе чернел огарок свечи, вставленный в кусок дырявого камня.

– Такая вот у меня келья! – выдохнул Серафим, с наслаждением сбрасывая тяжеленный рюкзак. – Мое ложе правое, твое – левое.

Скинув черную вязаную шапку, он зажег свечу и долго молился, благодаря Бога за благополучное возвращение в родную обитель. Лунь последовал его примеру.

Потом, выложив из рюкзаков припасы, которых, по мерке Серафима, должно было хватить на всю осень, зиму и часть весны, рассовали их по почти пустым подтопчанным ящикам.

– Зимой тут – самый покой. Все заметет: ни мы никуда, ни к нам никто. Осенью потревожнее будет. Охотник может набрести или, не дай Господь, егерь. А так – мы с тобой да Господь над нами! Никого из молитвенников ближе к нему и не будет… Ох, прости, Господи, гордыню мою!

Серафим быстрыми мелкими знамениями закрестил грех.

– Ты со мной больше не говори. Я буду непрерывную Исусову молитву творить. Что надо – руками покажу.

– А как ты ее творить будешь?

– Сердцем. На вот, прочти.

Серафим передал ему затертый листок, принесенный, видимо, из лавры. Он был озаглавлен: «Как читать эту молитву».

«Господи, Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитв ради пречистой Твоей Матери и Всех Святых, помилуй мя, грешнаго.

Сядь или лучше стань в несветлом и безмолвном углу в молитвенном положении.

Пред началом положи несколько поклонов и не распускай членов.

Отыщи воображением место сердца под левым сосцем и там установись вниманием.

Сведи ум из головы в сердце и говори: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя”, тихо, устами или одним умом, как тебе будет удобно, говори неспешно с благоговейным страхом.

Старайся в это время, сколько возможно, хранить внимание и не принимай в ум никаких мыслей – ни худых, ни добрых.

Имей спокойное терпение, положив стоять долго с забвением всего.

Держи умеренное воздержание и коленопреклонение делай по силе

Держись молчания.

После обеда понемногу читай Евангелие и тех отцов, кои рассуждают о внутреннем делании и молитве.

Сон имей часов 5 или 6 в сутки.

Иногда наружною молитвою испрашивай действия внутренней.

Не касайся такого рукоделия, которое рассеивает.

Чаще поверяй свои опыты по отеческим наставлениям».

– Ты к этому пока не готов, – сказал Серафим. – Живи по общемонастырскому уставу: в семь утра на заутреню. Потом легкая трапеза. Хозяйственные дела. Полуденный молебен. Обед. Чтение священных книг. Труды. Вечернее правило. И сна тебе не более шести часов в сутки. Выдержишь?

– Выдержу.

Так оно и пошло, как сказал Серафим. И Лунь быстро втянулся в новый распорядок. На заутрене Серафим читал вслух псалмы, кафизмы, тропари, а по праздникам и Евангелие. Делал он это истово и с великим воодушевлением. Отстояв заутреню, Лунь принимался кашеварить: с нехитрой готовкой справлялся довольно быстро. Как никак, а он был дипломированным поваром вермахта, в чем никогда не признавался Серафиму. Несведущему человеку трудно объяснить, на какие уловки приходится иногда идти нелегалу.

После легкой, если не сказать скудной, трапезы начинались огородные работы и заготовка хвороста. Постный – даже в праздники – обед, затем снова труд молитвенный.

Больше всего Луню нравились ночные молитвы. Когда он впервые вышел на молебен к кресту и оглядел сияющий звездами небесный шатер, его охватило несказанное волнение. Это был самый лучший храм в мире с не нарисованными под куполом, а самыми настоящими звездами. И Бог был совсем рядом. Стоило поднять вверх лицо и воздеть руки, как сразу же возникала живая связь с высшими небесными силами. И можно было напрямую, без всяких посредников, обращаться к Господу и всем присным его. Знакомые с детства слова «Символа Веры» приобретали здесь особый смысл, и Лунь произносил их благоговейно, с душевным трепетом. Он молился за здравие сына и невенчанной жены своей, Белки, за упокоение душ Орлана, Вейги, Марии, Сильвы, всех, кого он любил и потерял на этом свете…

Так прошел почти весь сентябрь.

* * *

Утро этого черного дня началось безмятежно и даже вполне удачно: Серафим шуганул в кустах лису, и та бросила свою нелегкую добычу: зайца-русака, набравшего за сытную осень килограммов пять веса. Монах прикончил недореза, тут же освежевал его, распялив шкурку на лучинах, а Лунь приготовил зайчатину в чугунке, добавив туда для аромата немного горных трав и диких яблочек. Завтрак вышел на славу, да еще на ужин оставалось, благо день выдался не постным.

Набрав по вязанке хвороста, ушли в полдень к поклонному кресту и встали на молитву. Однако молебен не задался. Серафим вдруг поднял голову и стал вслушиваться в мирные звуки горной жизни.

Где-то по ту сторону хребта послышался легкий моторный гул, и раскатисто зарокотал двигатель приближающегося вертолета.

– Воздух! – крикнул Серафим и метнулся в хижину.

Лунь последовал за ним, заметив краем глаза, как из-за ближайшей вершины вынырнула винтокрылая машина и, звонко цвенькая консолями лопастей, пошла прямо на их скит. Оба пустынника приникли к оконцу. Вертолет облетел становище, а потом завис над самым огородиком, вздымая воздушным вихрем клубы пыли и рыхлой земли. Из распахнутой дверцы прямо на грядки выпрыгнули три милиционера. Придерживая фуражки, они побежали прочь от машины – беря хижину в полукружье; вертолет отлетел несколько ниже, где пилоты нашли более удобную площадку для посадки.

– Ну, пожаловали гости незваные – слуги Антихриста! – Серафим пал перед иконами на колени. – По грехам нашим и воздаяние. Не надо было мясо утром жрать! Соблазнился на свежатину! Святый Отче, спаси и помилуй нас, рабов твоих и не оставь без призрения твоего…

Громкий стук в дверь прервал его молитву – на пороге вырос не по чину толстый лейтенант с расстегнутой кобурой. Он молча оглядел убогое жилище и его обитателей и первым делом вопросил:

– Ваши документы, граждане!

Ответом ему была молитва Серафима:

– Господи Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитв ради Пречистой Твоей Матери и всех святых, помилуй мя, грешнаго!

– Документы, спрашиваю, есть? – повысил голос милиционер.

Лунь и Серафим молча достали из рюкзаков паспорта. Толстый лейтенант придирчиво изучил каждую страницу. Но придраться было не к чему. Документы были подлинные.

– И чем мы тут занимаемся?

– Богу молимся, – кротко ответил Серафим.

– Богу молиться надо в церкви, – вразумительно заметил лейтенант. – В свободное от работы время. А так, дорогие граждане, вы вроде как тунеядствуете.

– Мы свое отработали. На пенсии мы оба.

– Ну, тогда вы нарушители паспортного режима. Вы, гражданин Белкин, аж в самой Москве прописаны – центральный человек, можно сказать. А здесь, я смотрю, вы уже не один месяц живете… Непорядочек!

– Я человек холостой, вольный. Где хочу, там и живу.

– Никак нет! Жить вы обязаны по месту прописки. А вот отпуска проводить или в гостях бывать – это пожалуйста. Но только если вы приехали на срок больше месяца, то обязаны зарегистрироваться в ближайшем органе внутренних дел. А вы здесь не гостите, а именно живете! Хозяйством обзавелись. Огородик посадили. Вон зверя бьете, – кивнул лейтенант на заячью шкуру, распяленную распорками. – Оружие, наверное, имеете?

– Оружия у нас никакого нет. А зайца этого, недореза, я у лисы отобрал. Не смогла далеко добычу унести.

– Ну, грибы, ягоды, орехи собираете. А все это незаконный промысел. Разрешение надо иметь. Здесь территория заказника.

– Граница заказника проходит вон по тому гребню, – усмехнулся Серафим. – Это я точно знаю – карту смотрел.

– Ты смотри, какой грамотный! – озлился вдруг лейтенант. – В горах положено только егерям и лесникам жить. А всяким бродягам не положено. Нормальный человек здесь жить не станет. Честный человек дома живет. А вы, может, от алиментов тут скрываетесь или от правосудия. Быстро собирайте свои манатки – и в вертолет. Там внизу разберемся, кто вы такие и почему тут прячетесь! Кравчук, а ну подожги эту хибару! Понастроили тут!

Молодой милиционер достал спички и стал примеряться, с какого края зажечь хижину.

– От хижины лес загорится, – хмуро заметил Серафим. – Лесной пожар начнется. Тут же сосняк и сушняк сплошной.

– И то верно! – сбил фуражку на затылок толстый лейтенант. – Кравчук, да завалите вы ее вдвоем к чертовой матери! Арсен, помоги ему! И крест свалите! Понаставили тут…

Впрочем, крест он свалил сам, вывернув его из камней и спихнув в пропасть.

Лунь с Серафимом едва успели вытащить иконы и вещи. Милиционеры поднажали на опорный столб плечом, и хибара легко рухнула. Они потоптались по крыше, выбили сапогами оконце и предъявили результат начальнику.

– Годится!

– Ну и кому она мешала? – горько усмехнулся Серафим.

– Мне мешала! – рявкнул лейтенант. – Не положено здесь ничего строить!

– Ну не будем мы ничего здесь строить. Оставьте нас в покое. Мы Богу молимся. И за вас поможем помолиться. Чтобы здоровы и счастливы были.

– Мы и так здоровы и счастливы! – хохотнул лейтенант. – Кравчук, ты счастлив?

– Так точно.

– Ну и лады! Давайте поскорее собирайтесь. Вертолет ждет.

– Послушай, лейтенант! – Серафим заиграл желваками. – Мы с ним оба войну прошли, и звезд у нас поболе, чем у тебя на погонах. Сколько нам той жизни осталось?! Так дай нам хоть напоследок пожить так, как душе угодно, а не как паспортному столу надо.

Милиционер не понял или сделал вид, что не понял. Он не стал объяснять этим бродягам, что первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев припожаловал отдыхать в бывшую резиденцию Сталина на озере Рица, и посему все окрестные горы подлежали очистке от всякого подозрительного элемента.

– Не пойдете сами, применим силу, – пообещал толстый лейтенант казенным голосом.

– Это вы можете… – безнадежно махнул рукой Серафим. – Это у вас получается…

– Разговорчики!

Оба отшельника молча собрали продукты в рюкзаки, поверх приторочили свернутые в рулончик одеяла, уложили в холщовую торбу иконы и Библию, застегнули пояса с лопатками, фляжками, туристическими топориками и ножами в чехлах.

– На ножи разрешение есть? Нету. Давайте их сюда. Это холодное оружие. Вот видишь, Кравчук, вполне на судебное дело набегает: злостное нарушение паспортного режима, бродяжничество, незаконный промысел, незаконное владение холодным оружием. Может, еще и сектанты окажутся…

– Господи помилуй! За что вы на нас так ополчились?! – взмолился Серафим. – Православные мы, монахи-отшельники!

– Нет в Советском Союзе такой профессии! – резюмировал лейтенант. – И никогда не будет. А пенсионеры должны во дворе в домино играть, а не по горам шляться.

– Да я постриг монашеский принял! Но в монастыре пока свободных келий нет. Сказали, чтобы на следующий год пришел. А в миру монашествовать невозможно. Вот мы сюда и пришли. И ни от кого мы не скрываемся. И документы у нас при себе.

– Ладно, ладно… В городе разберемся.

Лунь давно понял, что лейтенанта ничем не проймешь, и потому не тратил понапрасну слов. Такому типу важно показать начальству свою работу вживую. Вот отловил двух нарушителей, сектантов или как он там доложит. В зачет ему поставят. К отпуску премию дадут…

Они спускались по крутой перекрученной тропе. Спускаться всегда труднее, чем идти вверх. Нещадно палило солнце.

«Как все повторяется! – размышлял Лунь. – И две тысячи лет назад римские солдаты точно так же гнали по этим горам первохристиан-отшельников. Ничего в мире не меняется…»

У небольшой расселины, ведущую в карстовую пещерку, Серафим замедлил шаг.

– Позвольте нужду справить? – спросил он и, не дожидаясь разрешения, шагнул в пещеру. Лунь, повинуясь тайному знаку, последовал за ним.

– Эй, – крикнул им лейтенант. – Куда вы с вещами-то поперлись. Вещи-то здесь оставьте!

Лейтенант почувствовал некий подвох, но было поздно. Задержанные скрылись в темноте и, похоже, не собирались оттуда выходить. Серафим уверенно вел сотоварища вперед, придерживаясь рукой левой стенки. В этой пещере он однажды зимовал и потому знал тут каждый поворот, каждый выступ, знал, что она сквозная и что через полсотни шагов будет выход, но уже с другой стороны.

– Эй, – кричал в подземелье лейтенант. – Выходите! Не выйдете – стрелять буду!

– Ох, и напужал! – посмеивался Серафим, прибавляя шагу. – А то он захотел командира минометной роты в плен взять?! Да на тебя, карась, еще хрен точили, а на меня уже шинель шили.

Темень пещеры гулко огласил пистолетный выстрел. Зазвенели сбитые пулей сталактиты. Еще выстрел. Еще… С грохотом рухнул известковый нарост на потолке. Шарахнулись из пещеры перепуганные летучие мыши, выскользнула пара красно-оранжевых кавказских гадюк… Однако сунуться в пещеру без фонаря никто не решился. Тем временем Серафим выводил своего спутника на тропу, ведущую в противоположном направлении. Но и по ней шли недолго, а свернули в какие-то заросли, на кабаний водопой. Перескочив через ручеек, поднялись по склону метров на сто вверх и, слегка отдышавшись, пошли дальше к перевалу, за которым простиралось глухое урочище. Только там Серафим почувствовал себя в безопасности и позволил сделать небольшой привал.

Серафим достал иконы, поставил их на поваленный ствол и стал горячо молиться. Лунь присоединился к нему. Они стояли на коленях и благодарили Бога за свое спасение.

Перекусили сухарями с орехами, приложились к фляжкам с горной водой и с удовольствием полюбовались, как вертолет с незадачливым лейтенантом удаляется в сторону Сухуми. Правда, прежде чем уйти на аэродром, винтокрылая машина сделала круг над урочищем, но разглядеть что-либо сквозь плотную зелень горного леса вряд ли что удалось.

– Ну, стало быть, будем менять дислокацию, – подвел итоги Серафим, расчесывая бороду можжевеловым гребнем. – Тут неподалеку еще одна пещерка есть. Вода, правда, далековато, с километр идти надо. Но на первых порах обживемся, а там и еще что-нибудь подыщем.

До пещерки добирались почти весь день. Уже в сумерках нарубили лапника и устроили в невысокой и неглубокой пещерке келью – нечто вроде шалаша. Варить ничего на стали, чтобы не выдать себя дымком, пожевали всухомятку и, свершив вечернее правило, закутались в одеяла.

А поутру принялись налаживать новый скит.

– За грехи наши – испытание предержали. Слишком роскошествовали там, о капустке соленой возмечтали. А надо вот так – в пещерке да шалаше. Тут истина. А там – искушения… Ножи, изверг рода человеческого, отобрал, – сетовал Серафим. – Без ножей худо будет. Можно, конечно, и топориками обойтись. Но без ножа в горах куда как несподручно… Вон за той горушкой мать Меланья скит держит. Сбегаю-ка к ней. У нее разживусь. К вечеру, если дождя не будет, вернусь. А ты шалаш поплотнее сделай да крест поставь. У нее и соли возьму… Соль у нас на исходе.

Серафим собрался налегке, взял в подарок заячью шкурку да мешочек с орехами.

– Костра пока не пали. Потом что-нибудь придумаем. Они сейчас летать начнут, кружить, выискивать, коршуны клятые, прости Господи!

Лунь даже и не подозревал, как много людей, отрекшихся от житейской суеты, скрывается в этих горах. Зато Серафим знал их почти наперечет. Кто и где, в каких распадках, урочищах, пещерах подвизаются на иноческом поприще. Хрущевские гонения на церковь дали совершенно непредвиденный партийными властями результат. Сотни людей, готовых принять монашеский постриг и которым было отказано в монастырской жизни по причине «разнарядки», ушли в пустынь: кто в горы, кто в глухоманные острова на болотах, кто в дикую тундру. Но продержаться в южных – абхазских горах – было легче. Да и близость Нового Афона тоже притягивала. Однако вскоре началась самая настоящая охота на отшельников – с вертолетами и облавами, прочесыванием лесов внутренними войсками, и пустынники уходили в самые дальние отроги Кавказского хребта, таились там как могли, но удивительным образом поддерживали связь друг с другом. Всем им грозил срок «за тунеядство», «за уклонение от общественно полезной жизни». Придумывались и иные способы засадить их за решетку, но тех, кто выбрал этот тернистый путь, не боялись судов неправедных, боялись только Судного дня.

Серафим вернулся только к обеду следующих суток. Лунь, который построил за это время довольно плотный шалаш из хвои маньчжурской сосны, пихты и можжевельника, а также срубивший полутораметровый крест и замаскировавший его с воздуха тем же лапником, стал тревожиться – уж не подкараулили ли Серафима милиционеры где-нибудь на полпути? Как вдруг из зарослей бересклета бесшумно возникла знакомая фигура, согнутая под тяжестью большого мешка. Серафим отбил двенадцать поклонов кресту, прочитал благодарственные молитвы и только потом стал извлекать из мешка дары матушки Меланьи, а также лесную добычу, собранную по дороге. Прежде всего он достал нож. Это был обычный кухонный остро заточенный ножик, не штык и не кинжал, но все же инструмент, в хозяйстве весьма важный. Затем он извлек кулек с солью, связку лаврового листа, туесок с сушеной жимолостью, килограмм посевной картошки, бутылку кукурузного масла, семенной лук, пару шерстяных носков из грубой овечьей шерсти и свернутую в рулон кошму из старого, но все еще крепкого бурого войлока. Потом вытряхнул полведра груши-дичка и диких же яблок для взваров и столько же желудей, перемешанных с грецкими орехами. Лук и картошку посадили тут же, облюбовав небольшой пятачок землицы на южном склоне. Затем соорудили в пещере камелек и ночью, чтобы не видно было дыма, развели огонь под чайником. Кипяток заправили кукурузной крупой, сушеной жимолостью, толчеными орехами, сдобрили тюрю ложкой масла, и Лунь впервые за последние дни отведал горячего. Потом встали на вечернюю молитву, после чего все досужие и даже деловые разговоры смолкли надолго. Каждый ушел в себя: Серафим снова стал творить беспрестанную Иисусову молитву, а Лунь погрузился в размышления о тайных связях с загробным миром.

Три дня заготавливали между молитвами хворост на зиму, алычу и шиповник, зорко посматривая на небесный свод. Только однажды далеко-далеко пророкотал вертолет, облетая горы. Охота на отшельников продолжалась…

– Надо бы на пепелище наше сходить, – прервал молчание Серафим. – Кое-что заберем оттуда.

– А может, они засаду там устроили?

– Посмотрим. Бог не без милости, казак не без удачи.

На другой день с раннего утра, сотворив молитву по утреннему правилу, двинулись в путь. Взяли в дорогу топорики и нож, сухарей, орехов и воды. Прошли через спасительную пещеру, у которой оказалось не один, а целых три выхода. Потом поднялись на свое плато – Покрова Богородицы. Долго высматривали из кустов, нет ли засады, но все было мирно и тихо. Выходили из кустов поодиночке: сначала Серафим, а минут через пять и Лунь. Сняли с крыши рубероид для утепления шалаша, забрали помятое ведро – кто из милиционеров пытался раздавить его каблуками, извлекли из-под обломков хижины чугунок, понадергали гвоздей из досок, связали в один пук полдюжины реек и дощечек.

– Может, здесь останемся? Восстановить-то все несложно.

– Они, иродовы слуги, сюда обязательно наведаются для контроля. Опоганили место, никому тут не жить… Не дай Боже, с овчаркой вернутся. Тут уж точно нам бока наломают.

И двинулись они в обратный путь, и к вечеру были в новом скиту.

– Освятим скит во славу Иоанна Крестителя, – предложил Серафим. И, освятив воду в чугунке бронзовым складеньком, стал кропить ею поклонный крест, и пещерку, и шалаш, и комелек, читая по ходу дела тропарь Иоанну Крестителю под ночное завывание горных шакалов.

И потянулись дни один за другим, похожие и погожие, пока не пошли проливные дожди. До дождей успели по многу раз выбраться на заготовки. Осень, как и повсюду, в горных лесах пора благодатная. Поспели кизил и алыча, фундук, яблочки и прочие дикоросы. Грибы, алычу и яблоки – сушили, развесив гирлянды на солнце. Желуди перемалывали в крупчатку, собрали ведро облепихи, но долго не знали, как запасти эту бесценную ягоду на зиму. Нужен был сахар, а его не было даже у матушки Меланьи. Решили засолить ее вместе с горными лимонами прямо в чугунке. Гадость получилась изрядная, кисло-соленая, но все же свои целебные качества ягода сохранила. Картошку решили на зиму не выкапывать, а клубни брать по мере надобности.

А потом пошли дожди – серые, холодные проливные… Капли били по жесткой листве, рождая шум водяной мельницы. Вода в ручье поднялась и забурлила. Чтобы зря не мокнуть, собирали дождевую воду в ведро и кастрюльку. Да еще запас в чайнике держали.

Молились в пещерке, устроив из камней нечто вроде аналоя. Свечи зажигали только по праздничным богослужениям. И в лампадки – красного стекла и зеленого наливали кукурузного маслица тоже по всем двунадесятым праздникам. Красно-зеленые огни в глубине пещеры создавали торжественное настроение. Говорили мало. Больше делали и молились. Читали по очереди на сон грядущий Библию вслух.

Однажды – перед Покровом днем – Серафим попросил:

– Хочу, чтобы ты меня исповедал, брат, – и встал перед Лунем на колени.

Тот накрыл его голову ладонью.

– Каюсь перед Господом нашим милосердным… Грешен я. Зело грешен. И не знаю, простит меня Господь или нет.

– Господь милостив!

– В сорок пятом в Восточной Пруссии взял я силой одну немку… – глухо выдавил из себя бывший командир саперной роты. – Она потом отравилась газом на кухне.

– Тяжкий грех… Нельзя на войне женщин обижать. Им не меньше нашего достается… Столько лет ты его замаливаешь. Господь простит.

– Господь простит. А вот мне как себя простить? Так перед глазами и стоит…

– А ты глаза святой водой промой. И помолись своему ангелу-хранителю. Он отведет.

– Эх… – махнул рукой Серафим, встал с колен и ушел к кресту.

На другой день и Лунь попросил его исповедать, преклонил колена, ощутил на своей голове жесткую ладонь Серафима.

– Каюсь и я перед ликом Господа Вседержителя нашего… Вся жизнь прошла во лжи и неправде. В чужих личинах ходил, чужими именами прикрывался. В жены взял вдову убитого мною мужа и сына зачал от нее.

– Из ревности, что ль, мужа убил? – уточнил Серафим.

– На фронте убил немецкого офицера… А потом женился на его вдове. А она так и не узнала, что от убийцы мужа родила.

– Ну, на войне убил, тут особого греха нет. И то, что вдову его бедствовать не оставил, так это благой поступок… Родила, так родила… Новую жизнь создал. А мой-то грех тяжельше будет. И не отпускает она меня, немка та клятая!.. Господи, помилуй!

* * *

На крещенские морозы Лунь свалился с сильным жаром. Лежал в шалаше пластом и тихо бредил. Серафим потрогал его горячий лоб и загрустил:

– Что ж ты, брат, вперед меня в лучший мир собрался? А я-то уж вознадеялся, что ты меня и отпоешь, и приберешь. И каменную домовину присмотрел, чтоб шакалы косточки не растащили. А ты сам норовишь мое место занять… Негоже, брат, негоже… Дай-ка я акафист целителю Пантелеймону почитаю.

И Серафим читал акафист святому целителю Пантелеймону и всем другим целителям. И святителя Николая-чудотворца просил. И у Креста всю ночь на коленях простоял, не чуя холода мерзлых камней. А потом горными травами больного отпаивал, взварами разными. Лунь глотал любую жидкость, но только не еду. Внутренний жар снедал его. Он приходил в себя лишь тогда, когда Серафим клал ему на лоб тряпицу со льдом. И тогда Лунь ясно сознавал, где он и что с ним. И вся его не столь уж долгая – 64-летняя жизнь – проходила перед ним год за годом. И он тихо радовался, что прожил ее, так и не давшись в руки никому из своих гонителей – ни резиденту Петеру, ни гестаповским ищейкам, ни американской контрразведке, ни родному НКВД… И он даже тихо засмеялся от этой мысли. Да, он ушел от всех пуль и осколков, летевших в него, и никто не смог лишить его права радоваться всему тому, что дарит человеку Бог, – женщине, детям, войсковому товариществу, василькам во ржи и этим белоснежным горным вершинам, которые ступень за ступенью уходят вверх, как белая лестница к небесным чертогам…

«Умирать надо счастливым…» – подумал Лунь и снова тихо засмеялся.

И еще подумал о том, что настоящий нелегал должен уходить из этой жизни незаметно. А он – настоящий. Нелегал из Кёнигсберга.

Москва – Калининград – Клайпеда – Волгоград – Брест – Тересполь – Берлин

2007–2014 гг.

Знак Вишну

В основу этой повести легли трофейные архивные документы о штурме немецкими войсками Брестского укрепленного района в 1941 году и материалы об осушении подземных сооружений в Восточной Пруссии, затопленных по приказу Геринга в конце войны.

На карте Германии нет города Альтхафена. Улицы и площади, на которых живут и действуют герои «Знака Вишну», сведены воедино из трех городов – Кёнигсберга (ныне Калининград), Пиллау (ныне Балтийск) и Штеттина (ныне Щецин). Также объединены и некоторые события, имевшие место в этих городах в 1945–1946 годах.

Название частей вермахта, в том числе диверсионного полка «Бранденбург», соединения морских штурмовых средств «К» и др. – подлинные.

Последний рейс «Краббе»

В тот день Михель Хорн, шкипер плавучего мусоросборщика «Краббе», устроил себе королевский завтрак, который, увы, стал последней трапезой его жизни…

Утром в порт пробралась младшая дочь шкипера и принесла в плетеной корзинке круг копченой эрзац-колбасы, флакон настурциевого уксуса и термос с черемуховым кофе. Старик макал в цветочный уксус кусок колбасы, в которой желтели обрезки коровьего вымени, запивал еду горячим кофе и чувствовал себя на верху блаженства.

С тех пор как Альтхафен стали бомбить не только англичане, но и русские и город объявили на осадном положении, шкипер Хорн не покидал свое непритязательное судно, жил в рулевой рубке, благо ее тесное пространство позволяло вытянуть на ночь ноги.

Каждое утро, как и всю войну, «Краббе» отправлялся в рейс по акватории гавани, собирая в свои распахнутые створки-«клешни» плавающий мусор. К весне сорок пятого это было более чем бессмысленное занятие. Крупные корабли давно ушли из порта на запад, а все, что не могло передвигаться самостоятельно, либо увели буксиры, либо затопили прямо у причалов. Никогда еще старинная ганзейская гавань не выглядела столь уныло. То тут, то там торчали из воды мачты и трубы разбомбленных эсминцев, грузовых и пассажирских пароходов и даже одной парусной шхуны с обрывками сгоревших парусов.

На плаву оставались еще док-эллинг и паровой кран, маячивший у серой громады дока. Но и их ждала невеселая участь.

Михель Хорн вел свой «Краббе» привычным путем, огибая затопленные суда. Нелепый корпус мусоросборщика, выкрашенный в черный цвет, походил на катафалк, бесцельно фланирующий по кладбищу кораблей. В суете эвакуации, в неразберихе последних недель о шкипере Хорне позабыли все, кроме младшей дочери, жившей в Хинтерланде при доме пастора.

Ни коменданту порта, ни командиру дивизиона вспомогательных судов не приходило в голову, что старый трудяга «Краббе» по-прежнему несет свою санитарную службу. И если бы Хорн еще месяц назад перебрался к дочери на Кирхен-платц, его бы никто не хватился. Но Михель Хорн был истинным моряком и считал, что шкипер не вправе бросать свое судно на произвол судьбы, даже если это всего лишь старый портовый мусоросборщик. Три года назад на «Краббе» плавал еще и моторист. После катастрофы под Сталинградом его призвали в вермахт. Так что Хорн управлялся теперь один, и передоверить судно было некому. Да он и не собирался этого делать.

«Краббе» как никогда пожинал обильную жатву: чего только ни попадало в его бункер в эти последние месяцы Третьего рейха! Фуражки морских офицеров и черные пилотки подводников, пробковые пояса и кухтели – поплавки рыбацких сетей, обломки корабельного дерева, дамские сумочки, разбухшие книги, глушенная взрывами рыба…

Если бы не эта рыба, Хорн давно бы протянул ноги с голоду.

Однажды он извлек из мусоронакопителя чемодан, набитый бумагами и свернутыми в трубку холстами картин. Бумаги он сдал в комендатуру порта (за что его обещали представить к награде); попорченными же водой полотнами оббил для утепления рубку и теперь нес свои бессменные вахты среди греческих богов, козлоногих сатиров и пышнотелых античных красавиц, одна из которых очень напоминала покойную Анхен.

Если бы лавки старьевщиков работали так же, как до войны, то в этот месяц поспешной эвакуации альтхафенского порта шкипер Хорн нажил бы целое состояние. Все кранцы и рундуки «Краббе» были набиты выловленными вещами: ботинками, сапогами, туфельками всех размеров и фасонов, солдатскими фляжками и ранцами, свечами, спасательными кругами, дамскими шляпками, швабрами – всем тем добром, что обычно всплывает с разбомбленных и затопленных судов. Правда, случались находки пренеприятные и даже опасные. Хорн не раз и не два извлекал из бункера оторванные ноги, головы, руки, а однажды в «клешни» «Краббе» занесло небольшую речную мину, которая, по великому счастью, не взорвалась.

Как бы там ни было, но шкипер Хорн совершал свои рейсы изо дня в день, даже тогда, когда гавань затягивал туман. В этот раз мгла была настолько плотной, что Хорн решил переждать ненастье в далеком ковше, где стояли плавучий док и паровой кран. Он не заходил сюда уже месяц и надеялся, что здесь кое-что поднакопилось для его бункера. На мачте брандвахты у входа в ковш болтался красно-белый в шашечку флаг «U» – «Uniform», что по международному своду сигналов означало: «Вы идете к опасности». Но в гавани уже давно не действовали ни створные огни, ни сигнальные мачты, так что старик не обратил внимания на опасный флаг, да и разглядеть его в густом балтийском тумане было непросто. Едва «Краббе» вполз в тихие воды докового ковша, как белесая мгла стала редеть, и шкипер с удивлением увидел, что здесь кипит скорая и напряженная работа. Стрела плавучего крана опускала в котлован, вырытый на причальной стенке, носовую часть подводной лодки. Острая морда с «жаберными» крышками торпедных аппаратов походила на оттяпанную акулью голову. Старик разглядел и обезглавленное «тело». На стапель-палубе дока стояла субмарина, обрезанная по самую рубку. Хорн не стал гадать, кому и зачем понадобилось зарывать в землю лодочный отсек, так как сразу понял, что его столь нежданно вынырнувший из тумана «Краббе» вызвал в ковше нехороший переполох. Офицеры в длинных черных плащах закричали с причала тем, кто копошился на стапель-палубе, замахали руками, указывая на мусоросборщик. Шкипер круто переложил руль и выжал из движка все обороты, на какие был способен старенький «бенц».

«Черти меня сюда занесли!» – ругал себя Хорн. Он надеялся побыстрее раствориться в тумане, но в дверной иллюминатор видно было, как от башни дока отвалил полуглиссер, взвихрив за кормой белопенные крылья, помчался вслед за «Краббе». Очень быстро катер поравнялся с пыхтящим от натуги мусорщиком, и два офицера, один за штурвалом, другой в кокпите, знаками потребовали, чтобы шкипер вышел из рубки.

Скрепя сердце Хорн повиновался, заглушил мотор и открыл дверь. Он не успел сказать и слова в свое оправдание. Тот, что сидел в кокпите, краснолицый, с заячьей губой, встал, поднял тяжелый «люгер» и выпустил в шкипера всю обойму.

– Любопытный карась попадает на крючок, – как бы в назидание мертвому, припомнил он пословицу, – либо на рыбацкий, либо… на спусковой. Поворачивай обратно, Ульрих!

И катер помчался к плавкрану, который уже опустил носовой отсек в котлован.

Саперный танк с бульдозерным ножом, яростно рыча, спихивал в яму мокрую глину. Он утрамбовал грунт гусеницами, и плавкран опустил на место погребения «акульей головы» бетонные плиты настила, те самые, что лежали здесь испокон веку. Водитель танка, включив малую передачу и постоянный газ, выскочил из люка. Машина рухнула с причальной стенки в воду, обдав брызгами своего хозяина – худого рыжеволосого фельдфебеля. Он нагнулся посмотреть, как бурлят на воде пузыри из затонувшего танка. Офицер с заячьей губой снова поднял свой пистолет, и любопытный танкист отправился вслед за своей машиной.

– У тебя заячья губа, Вальтер, но львиное сердце! – похвалил его водитель полуглиссера.

– Увы, Ульрих… Врачи говорят, что у меня «бычье сердце». Слишком много пил пива… Кажется, нам пора убираться отсюда.

Они спустились по трапу на покачивающийся у стенки торпедный катер. Взревели моторы, и тот, кого назвали Ульрихом, снял фуражку, прощаясь с городом, едва видным сквозь весенний туман.

Развернувшись в ковше, катер выпустил торпеды по плавкрану и доку. Два мощных взрыва всколыхнули стоячую воду. Плавкран рухнул сразу, как подкошенный, а док долго кренился, пока со стапель-палубы не соскользнула в воду обезображенная подводная лодка. Все люки на ней были открыты, и субмарина погрузилась довольно быстро, задрав обрезанный нос. Погрузилась навсегда…

«Краббе» с расстрелянным шкипером прибило к брандвахте, над которой все еще полоскался флаг «U», воспрещая вход в доковый ковш.

Утром в Альтхафен вступили советские войска…

Как пить дать…

Только когда мотоцикл въехал в массивные ворота комендатуры, лейтенант Еремеев перевел дух и размазал по лбу скопившийся в бровях пот.

Жарко!

Да что жарко!.. Тут кого угодно бы холодный пот прошиб. Шутка ли, конвоировать «вервольфа» по незнакомому городу?! Этих субчиков, судя по тому, что Еремеев о них слышал, надо перевозить в бронированных автомобилях. Но у смершевского автофургона полетела коробка передач, и за добычей капитана Сулая прислали этот дохлый колясочный мотогроб.

Капитан Сулай первым из смершевцев взял в Альтхафене живого «вервольфа»; неделю выслеживал его в портовых водостоках. И уж, конечно же, майор Алешин, прекрасно понимавший, кого добыл Сулай, мог бы расстараться если не насчет «виллиса», то уж хотя бы насчет бортовой полуторки.

Таинственный «вервольф» – белобрысый малый лет тридцати в серой докерской спецовке и коротких немецких сапогах – выглядел весьма прозаично. Тем не менее Сулай затянул на поясе пленника крепкий флотский линь, а свободный конец намертво привязал к скобе коляски. Руки оставил свободными, чтобы не привлекать внимания прохожих. «Вервольф» покорно позволил проделать все это и даже предупредительно поднял руки, чтобы Сулаю удобнее было обвязывать поясницу. Капитану эта предупредительность не понравилась, уловил он в ней что-то насмешливое, обидное для себя и потому узел на скобе затянул потуже.

– Смотри, – предупредил Сулай Еремеева, – головой за него отвечаешь! Первая пташка! С ее голоса и остальных выловим.

Сержант Лозоходов долго бил по стартеру, пока трофейный «цундап» не взревел. Еремеев прыгнул на заднее седло и видавший виды мотоцикл вырулил из парка на улицу. Орест с любопытством поглядывал на стриженый затылок «вервольфа». Он впервые видел так близко живого диверсанта. Поглядывал на опасного пассажира и Лозоходов:

– А чего это их «вервольфами» зовут?

– «Вервольф» по-немецки – оборотень.

– О, у нас в деревне тоже один жил. Так он в кабана по ночам превращался. Оборотень! – покрутил головой Лозоходов. – Вот какого лешего они воюют, – вопрошал он лейтенанта, – когда война уж год как закончилась?

– Для кого закончилась, а для нас, похоже, только начинается, – отвечал из-за его спины, обтянутой линялой гимнастеркой, Еремеев.

Комендатура находилась в центре города между кирхой и ратушей. Посреди двора, у широкого колодца, переделанного из пристенного фонтанного бассейна, плескался голый по пояс помощник коменданта капитан Горновой. На фигурной закраине колодца стояло ведро. Горновой ладонями черпал из него воду и блаженно поплескивал себе на распаренную спину.

– Привет, Еремееич! Иди, освежись! – капитан дурашливо плеснул пригорошню на раскаленный мотоцикл. Капли попали и на лицо пленному. Тот жадно слизнул их с верхней губы и впервые за всю дорогу обратился к конвоирам:

– Герр лёйтнант, гибен зи мир дринкен![3] Пить.

Лейтенант Еремеев молча распустил узел за запасным колесом, и «вервольф», обвязанный веревкой, словно монах-францисканец, побрел к колодцу, примыкавшему к стене кирхи.

– Василий Петрович, дайте ему воды! – крикнул Еремеев, оправляя помявшийся китель.

Горновой уступил ведро и потянулся за гимнастеркой, сложенной на краю колодца. Едва он натянул ее на голову, как «вервольф» отшвырнул ведро и, выставив руки вперед, нырнул в колодец. Еремеев застыл, Горновой, так и не продев вторую руку в рукав гимнастерки, ошеломленно вглядывался в колодезный зев.

Первым опомнился сержант Лозоходов:

– Утоп, гадюка! – метнулся он к колодцу. – Чтоб живым, значит, не даться! Во гад! Во псих!

– Багор! – осенило лейтенанта. – Багор тащи! Багром достанем.

Через минуту Еремеев уже шарил длинным шестом в темной воде. Ржавый крюк скреб по бетонным стенкам, но в дно не утыкался.

– Ничего, – утешал Лозоходов Еремеева, – всплывет в одночасье. У нас в деревне утопленники завсегда всплывали…

«А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела», – напевал он себе под нос, вглядываясь в темень колодца.

На Еремееве лица не было. Страшно было подумать, что скажет ему Сулай при первой же встрече. Если бы капитан достал пистолет и пристрелил Еремеева без лишних слов, он бы принял это как самый простой и справедливый исход. Но ведь Сулай, которого лейтенант-стажер в душе боготворил, убьет его одним лишь словом, как это умеет делать только он:

– Эх, ты… Пиа-нист!..

Зря Еремеев проговорился, что в детстве ходил в музыкальную школу, играл на фортепиано. По понятиям этого бывалого и насмешливого человека, Еремеев был «маменьким сынком». Тем не менее он взялся сделать из него настоящего «волкодава». Еще вчера Сулай тренировал Еремеева на укрепление памяти…

Капитан сдернул полотенце с разложенных на столе предметов: компас, карандаш, пуговица, чернильница, яблоко, коробка папирос, курвиметр, карта из колоды туз пик, луковица и прочая дребедень.

– Время пошло! – объявил он лейтенанту Еремееву. – Запоминай!

Еремеев впился в разложенные предметы.

– Стоп! – скомандовал Сулай и накрыл вещи полотенцем. – Называй, что запомнил.

Лейтенант Еремеев зажмурил глаза и стал старательно припоминать вещи:

– Компас, курвиметр, карандаш…

Капитан Сулай загибал пальцы.

– Все? – спросил он.

– Кажется, все…

– Кажется! – передразнил его наставник. – А где пуговица?! А луковица? Пять предметов забыл. Такой молодой, а памяти никакой… А туда же – в контрразведку метит…

– Давайте еще раз! – взвился Еремеев. – Я сосредоточусь! Честное слово! Все запомню…

– Толку-то… – Сулай взял со стола яблоко и с хрустом откусил половину. – Вот одного предмета уже нет. А остальные тебе уже знакомы… Дальше сам тренируйся.

Лицо у 20-летнего лейтенанта был столь огорченным, что Сулай сжалился:

– Ладно, не унывай! Память – дело наживное. Главное, чтоб вот тут тикало! – постучал он пальцем по бритой башке. – Хоть ты еще и стажер, и зеленый, как три рубля, но есть шанс отличиться.

Лейтенант Еремеев весь радостно насторожился.

– Буфетчицу нашу в военторге знаешь? Пышную такую? Наташу?

– Ага! – выдохнул Еремеев, боясь пропустить слово старшего товарища.

– Сдается мне, что никакая она не Наташа… – понизил голос почти до шепота капитан.

– А кто?

– Вот опять ты все дело портишь! – в сердцах рубанул воздух ладонью Сулай. – Какой из тебя разведчик, если ты слушать не умеешь?! Кто, кто… А я знаю – кто? За кого она себя выдает? Соображай – место у нее самое что ни на есть бойкое. У нее перед глазами – почитай все офицеры гарнизона в обед мельтешат. И каждый что-то говорит, не ей, конечно, а товарищу, о делах, о службе, о начальстве… А ей только остается запоминать, фиксировать и… донесения писать.

– Кому донесения?

– Опять ты вопросы дурацкие задаешь! Да это ты мне должен сказать, установить, выяснить – кому! Кто, зачем и с кем она общается! И кто к ней на связь выходит! Понял?

– Ага! – с готовностью к немедленному действию кивнул лейтенант.

– Ну, так вот… – выдержал паузу капитан, как бы сомневаясь, стоит ли доверять столь важное дело такому юнцу, как Еремеев. – Я тебе поручаю вести за ней незаметное наружное наблюдение. Все фиксировать! Любую мелочь, потому что в нашем деле мелочей нет. Ясно?

– Так точно!

– То-то же… Обо всем замеченном докладывать мне, и только мне.

– Есть.

– Действуйте, лейтенант.

* * *

За обедом лейтенант Еремеев, прихлебывая борщ, бросал короткие внимательные взгляды в сторону пышнотелой буфетчицы, которая вела себя крайне подозрительно. С ней охотно флиртовали офицеры, и она улыбалась всем без разбору.

Буфет постепенно пустел. Укрывшись за пальмой в кадке, Еремеев делал вид, что допивает компот, не упуская из виду объект наблюдения. Его старание было вознаграждено. В зал вошел сержант Лозоходов, водитель смершевского «виллиса». Оглянувшись, и не заметив слежки, сержант подошел к буфетчице и назвал пароль:

– Как жизнь молодая?

– Молодею с каждым годом! – ответила женщина не первой молодости.

– Ну, так я принес, что обещал… – понизил голос Лозоходов.

Он достал из-за пазухи бумажный сверточек чуть толще конверта и сунул буфетчице под прилавок. Та ответила шепотом, хихикнув, шофер зашептал ей что-то в ухо и, заметив наконец Еремеева, приканчивавшего свой компот, быстро вышел. Буфетчица мгновенно исчезла в подсобке. Еремеев осторожно встал из-за стола и бесшумно подошел к двери подсобки, которая, на его счастье, оказалась не прикрытой до конца. Он заглянул в щель с видом заправского детектива: буфетчица Наташа распечатывала полученный сверток. Она извлекла из него пару шелковых немецких чулок, полюбовалась ими, вздернула юбку и быстро примерила обновку. И тут она заметила в зеркале наблюдавшего за ней Еремеева. В мгновение ока она распахнула дверь, едва не сбив незадачливого детектива.

– Пошел вон, охальник! – заголосила она на весь зал. – Ишь чего надумал! Подглядывать! Да я таких сопляков… Постой, постой, да ты новенький, что ли? Понятно. Это тебя Сулай ко мне приставил – вражеского агента выявлять?!

– Ага… – ошеломленно признался лейтенант.

Как назло в зал заглянул капитан Горновой.

– Товарищ капитан, – позвала его буфетчица. – Надо мной опять шутки вышучивают! Скажите этому Сулаю вашему, что я его кормить перестану. И не посмотрю, что со СМЕРШа! Это что ж за мода такая взялась?! Как новичок какой, так на меня сразу науськивают! На живца! Я вам что, утка подсадная?!

– Ну, что ты, Наташенька, ты у нас не утка, ты у нас лебедушка! Разберемся, милая, разберемся и накажем, чтоб другим неповадно было! – увещевал Горновой разбушевавшуюся буфетчицу. – Лейтенант Еремеев, ко мне!

– Есть! – Еремеев поспешил к начальнику отдела.

– Немедленно за мной! Оружие с собой?

– Так точно! – обескураженный, Еремеев решил, что его арестовывают, и, достав из кобуры табельный ТТ, стал протягивать его капитану.

– Ты чего мне-то его суешь? – изумился Горновой. – Спрячь. Вы сейчас с Кистеневым немедленно выезжаете в старый порт. Капитан Сулай поймал «вервольфа». Трое суток под землей его караулил и взял-таки! Везет же людям…

Во дворе комендатуры сержант Лозоходов домкратил «виллис».

– Лозоходов! – окликнул его Горновой. – Заводи!

– Завести-то я заведу, – ухмыльнулся сержант. – Да только куда мы без моста поедем? Полетел задний мост. До вечера провожусь, не раньше…

– Я тебе дам «до вечера»! А где «эмка»?

– Майор Алтухов поехал начальство встречать.

– Так… – на глаза Горнового попался трофейный мотоцикл с коляской. – Давай этого одра заводи. Срочно!

Еремеев прыгнул на заднее седло, капитан сел в коляску, и видавший виды армейский «цундап» помчался в сторону старого порта, завивая красноватую кирпичную пыль, летевшую из руин…

После глупейшего розыгрыша с буфетчицой был реальный шанс отличиться, настоящее боевое дело – отконвоировать «вервольфа» и такой провал! Впору было самому прыгнуть в колодец…

* * *

Во двор комендатуры въезжала полуторка с моряками-водолазами. Мичман в беловерхой фуражке деловито осведомился у капитана Кистенева:

– Чего искать-то будем.

– Утопленника.

– Понятно. Найдем как миленького.

Моряки выгружали из кузова шланги, насос-качалку, ярко надраенный медный шлем…

Кистенев разгонял любопытных:

– По местам! Все заняты своими делами. Лозоходов, ты бы свой драндулет лучше чинил, чем здесь околачиваться.

Мичман склонился над колодцем и вдруг подозвал офицеров рукой:

– Товарищи начальники, не ваш ли там клиент купается?!

Кистенев и Еремеев свесились в ствол: из воды выступали спина и затылок «вервольфа».

– Багор, живо! – крикнул Кистенев Лозоходову.

Труп вытащили и унесли в подвал комендатуры.

Матросы забрасывали шланги в кузов. Еремеев обратился к мичману:

– И все-таки колодец надо осмотреть.

– А чего его осматривать, если «клиента» вытащили?

– Мало ли что. Может, он что-то обронил…

– Ну что ж, раз уж приехали…

Мичман облачился в резиновую рубаху, на голову ему надели медный шлем.

Пузыри воздуха вырывались из воды, гулко клокотали в бетонной трубе.

Через четверть часа, сипя и шипя, на поверхность вынырнул медный шар шлема. Водолаза вытащили наверх, вывинтили лобовой иллюминатор.

– Ни-че-го! – сообщил мичман. – Ровнехонькие стены. Грунт – песок с галькой. На глубине три метра – махонький отросточек водопроводной трубы. Наверное, за нее и зацепился. Одним словом: труба – дело.

«Труба – дело…» – мысленно повторил Еремеев.

В ворота въезжал «виллис» майора Алешина.

Черный «адлер»

Вопреки всем скверным предчувствиям наказание за оплошность с «вервольфом» оказалось вовсе не таким уж суровым. Майор Алешин в присутствии Еремеева прочитал объяснительную записку, расспросил, как все было, и, ничего больше не говоря, отпустил лейтенанта восвояси. Два часа, которые прошли до повторного вызова в алешинский кабинет, показались Еремееву самыми томительными в жизни. Должно быть, эти два часа понадобились майору Алешину, чтобы подыскать достойное наказание для незадачливого конвоира, и он его нашел:

– Орест Николаевич, наша машинистка, Вера Михайловна, ушла в декрет. Придется вам какое-то время за нее поработать. Хотя бы двумя пальцами. Другого выхода нет.

Утром лейтенант Еремеев взбегал по винтовой лестнице старого флигеля, отпирал железную дверь секретной части, запирался изнутри на щеколду, задергивал на зарешеченном окне белые занавески, доставал из несгораемого ящика недоконченную работу и, подавив тяжелый вздох, присаживался за ненавистную машинку. Он ненавидел ее за черный цвет, за готическое слово «Аdlег», вызолоченное на каретке, за клавишу с литерой «U», заменявшую в перепаянном шрифте букву «и», за ее гестаповское прошлое (машинку нашли в брошенном особняке тайной полиции). Но все же оттопыривал два рабочих – указательных – пальца и тарабанил так, что литера «О» пробивала бумагу насквозь. Майор Алешин, вычитывая документы, морщился:

– Понежнее, Орест Николаевич, понежнее… Сами знаете, любая машина любит ласку.

Что нравилось Еремееву в шефе, так это всегдашняя вежливость в сочетании с твердым характером. Капитан Сулай – полная ему противоположность. Ходит в неизменной застиранной гимнастерке, хотя все офицеры комендатуры давно уже сшили щегольские кители с золотыми погонами. На ремне фляга в суконном чехле. К ней прикладывается постоянно – у него болят простуженные почки, и он пьет отвар каких-то трав. Конечно, Сулай – чекист Божьей милостью; и чутье и хватка, мужик рисковый – этого не отнимешь. Но уж очень ехиден: чуть что не так – скривит презрительно губы: «Эх ты, пианист!..» И чем ему пианисты досадили?

В сердцах Еремеев снова стал рубить буквы «О». Пришлось заложить новый лист и начать все сначала:

«…Обстановка в Альтхафене характеризуется деятельностью хорошо обученной и материально подготовленной диверсионной группы “Вишну”, названной по кличке ее руководителя, бывшего офицера германского военно-морского флота. Настоящее имя и биографические данные руководителя группы установить пока не удалось.

Особый интерес группа проявляет к осушительным работам, ведущимся на территории затопленного подземного завода по сборке авиамоторов. Так, в штольне “Д”, где была установлена мощная насосная станция, 12 мая с.г. произошел сильный взрыв, выведший установку из строя, убиты два солдата, и тяжело ранен сержант из инженерного батальона. 20 июня такой же взрыв произошел в ночное время в другой штольне; человеческих жертв не было, но насосная установка уничтожена полностью.

Ликвидация группы “Вишну” чрезвычайно затруднена тем, что ее участники укрываются в весьма разветвленной сети городских подземных коммуникаций. Как удалось установить, система городских водостоков, представляющая собой каналы-коридоры, проложенные еще в средние века и достигающие местами высоты двух метров, соединена лазами и переходами с подземными промышленными сооружениями города, оставшимися частично незатопленными. Удалось установить также, что ходы сообщения проложены в подвальные и цокольные этажи ряда крупных городских зданий, в бомбоубежища, портовые эллинги и другие укрытия.

Таким образом, диверсионной группе “Вишну” предоставлена широкая возможность для скрытого маневра, хранения продовольствия, боеприпасов, оружия.

Борьба с диверсантами чрезвычайно затруднена отсутствием каких-либо схем или планов подземных коммуникаций Альтхафена. Тем не менее в результате засады, проведенной 14 июля с.г. оперативно-разыскной группой капитана Сулая в узловой камере портового коллектора, удалось захватить одного из членов банды “Вишну” живым. К сожалению, арестованный изыскал возможность покончить с собой до первого допроса. Личность самоубийцы не установлена. Акты вскрытия и судебно-медицинской экспертизы прилагаются…»

Еремеев еще раз отдал должное деликатности майора Алешина: «арестованный изыскал возможность…» Капитан Сулай непременно бы написал: «По вине лейтенанта Еремеева…»

«…Смерть наступила в результате асфиксии, возникшей вследствие попадания воды в легкие… Особые приметы тела: шрам на первой фаланге большого пальца левой руки, коронка из белого металла на 7-м левом зубе верхней челюсти, татуировка в виде небольшой подковы или буквы “U” чуть ниже подмышечной впадины правой руки…»

Еремеев раздернул занавески, открыл окно, выпустил жужжащих мух и закурил, присев на широкий подоконник. Внизу, во дворе, сержант Лозоходов ремонтировал мотоцикл. Ремонту он помогал задорной песенкой, которую напевал фальшиво и чуть гнусаво, но не без удальства и уверенности в своих вокальных данных.

– Заработались, товарищ лейтенант! – подал голос Лозоходов. – Все уже на обед ушли. Ешь – потей, работай – мерзни!

– И то верно! – согласился Еремеев, закрывая окно. Спрятал бумаги, запер дверь и сбежал, кружа по узкой лесенке, во двор.

После обеда Еремеев возвращался во флигель и стучал на машинке до вечера – часов до семи, сдавал Алешину перепечатанные материалы и уходил со службы. Впервые с самого начала войны у него появились свободные вечера. Раньше, в партизанском отряде, на офицерских курсах, в разведэскадрилье, тем более здесь, в комендатуре, Орест никогда не мог знать, чем именно у него будет занят вечер – срочным поручением, нежданным дежурством или вызовом по тревоге. И еще одно обстоятельство в новой жизни Еремеева доставляло ему неизъяснимое блаженство: у него впервые была своя квартира, вернее, комната, которую он снимал у фрау Нойфель.

Командирский дот «Истра»

Сон Еремееву приснился скверный, один из тех кошмаров, что частенько стали будоражить его по ночам в первый послевоенный год.

И в отряде, и в эскадрилье спал Орест крепко и почти без сновидений. А тут надо же такой пакости примерещиться… Будто бы вонзил Еремеев в большую рыжую крысу вилы и пригвоздил ее к земле. В последнем отчаянном рывке пытается крыса дотянуться до пальцев, обхвативших виловище, и вот уже совсем близко страшные ее резцы, выпирающие из пасти «U»-образно. Орест тоненько закричал и проснулся. Разлепил веки, и в глаза ударила с подушки кроваво-красная буква «U». Еремеев подскочил и ощупал наволочку. На бязевом уголке алела вышитая гладью метка – готическое «U» и рядышком разделенная складкой «Z».

«Вот черт, привязалась проклятая буква!»

Ни энергичное бритье с пригоршней крепкого одеколона, ни полплитки шоколада, извлеченного из «авиационного запаса» и сдобрившего жиденький утренний кофе, не развеяли дурного настроения.

Едва Еремеев открыл дверь своего временного кабинета, как появился капитан Сулай с двумя бойцами. Солдаты покряхтывали под тяжестью ржавого исцарапанного сейфа.

– Принимай подарочек! – крикнул капитан вместо приветствия. – Начальство распорядилось просмотреть, изучить и составить краткую опись.

Сейф был вскрыт, видимо, уже на месте. Сулай на такие дела мастак.

Еремеев бегло перелистал папки с аккуратно подшитыми листками. Это был архив немецкой военно-строительной части при 10-м армейском корпусе за 1941–1942 годы. Того, что лейтенант надеялся здесь найти – схемы подземных коммуникаций Альтхафена, – в папках не оказалось, и Орест разочарованно запихивал документы в тесное нутро сейфа. Отчеты, сводки, планы, сметные ведомости… Вдруг в чужом иноязычном тексте промелькнули родные до боли названия: Видомль, Гершоны, Жабинка… Еремеев открыл титульный лист, перевел длинное название: «Отчеты о деятельности саперно-штурмовой группы “Бранденбург” при прорыве Брестского укрепленного района». Отец!

Летом 1940 года семья командира пулеметно-артиллерийского батальона майора Еремеева перебралась из Забайкалья в Западную Белоруссию и поселилась в пригородной брестской деревушке Гершоны. Отцовский батальон вместе с инженерными войсками округа рыл котлованы и бетонировал стены дотов БУРа – Брестского укрепрайона. К весне сорок первого года некоторые из них, но далеко не все были построены, вооружены и заселены гарнизонами.

На одноклассников Орест смотрел чуть-чуть свысока. Еще бы – все они только играли в войну, а он знал самую настоящую военную тайну. Он знал, что кроме настоящих дотов, замаскированных под скирды, сараи, избы, сооружались на виду у местных жителей и ложные. С апреля 1941 года гарнизоны в дотах жили скрытно, ничем не обнаруживая себя днем. Обеды, завтраки и ужины доставляли им в термосах не сразу: сначала в открытую – в ложные доты, затем по замаскированным ходам сообщения – в боевые укрепления.

Отец почти перестал бывать дома. На Первомайские праздники он заскочил в Гершоны, захватил с собой сына.

Командирский дот «Истра» находился в трех километрах от деревни, почти у самой границы. Десятигранная железобетонная коробка по самые амбразуры уходила в землю. Окруженная рвом с водой, она напоминала средневековый замок, только без башен и висячих мостов. По крытой галерее они прошли метров пятьдесят и уткнулись в решетку, прикрывавшую вход в «сквозник» – специальный тамбур, как пояснил отец, отводящий от главной броневой двери взрывную волну. Отец открывал замок решетки, находясь под дулом ручного пулемета, чей раструб чуть заметно выступал из тыловой амбразуры. Тяжелая броневая дверь укатилась в щель стены на стальных роликах, и отец с сыном вошли в герметичную камеру – газовый шлюз, из которого два хода вели наверх, в правый и левый орудийные капониры, а третий – в полу – перекрывался крышкой люка. Через люк по узкому лазу можно было проникнуть в нижний этаж – подземный каземат. Туда они не стали спускаться. Там под толстенным бетонным массивом жили бойцы, человек тридцать, – гарнизон дота. Казарма сообщалась с небольшой столовой, туалетной выгородкой, радиорубкой; в одном из отсеков размещались электростанция, артезианский колодец и воздушно-фильтрационная установка.

Отец провел его сразу в капониры и показал то, что Орест больше всего хотел увидеть: пушки. Два укороченных ствола казематных орудий выводились наружу через массивные стальные шары вместе со спаренными пулеметами.

Потом они сидели в командирской рубке, где поблескивали окуляры перископа. Отец позвонил вниз и распорядился принести чай. Орест не отрывался от резиновых наглазников. В зеленоватых линзах плыл чужой берег Буга, густо поросший ивняком, ольхой и орешником. Между кустами промелькнули две фигурки в плащах и крутоверхих фуражках. Немцы! Офицеры держали планшеты и в открытую показывали руками на сопредельную – советскую – сторону.

– Пап, немцы! – оторвался Орест от перископа.

– Да они здесь каждый день глаза мозолят… Садись, чай стынет!

То была последняя их встреча. Теперь, спустя пять лет, Еремееву казалось, что отец привез его в дот, словно предчувствуя гибель, словно хотел показать сыну то место, которое станет его могилой… Отец крепко обнял, сказал на прощание какие-то простые, будничные слова:

– Дуй домой… Маме помогай… И на немецкий за лето нажми. Похоже, что скоро понадобится.

Через неделю началась война. В Гершонах разорвалось несколько шальных снарядов. Мама, как это у них было условлено с отцом, схватила легкие вещи и бросилась с Орестом в Брест на вокзал. Но последний пассажирский поезд уже ушел на восток…

Лейтенант Еремеев вчитывался в чужие строки: «Русские, однако, оказались достаточно хорошими солдатами, чтобы не растеряться от неожиданного нападения. На отдельных позициях дело доходило до ожесточенных боев… Обстрел штурмовыми орудиями был затруднен тем, что весьма прочные амбразурные сферические заслонки находились глубоко в стенах…»

Еремееву казалось, что он слышит бесстрастный голос человека, составляющего отчет:

«Стопятидесятикилограммовый заряд, опущенный через перископное отверстие, разворачивал стены сооружения. В одном месте бетонная крыша была отброшена от дота и перевернута. Бетон растрескивался по слоям трамбования. Межэтажные перекрытия во всех случаях разрушались полностью и погребали под своими развалинами находящийся в нижних казематах гарнизон».

Орест сглотнул комок, подступивший к горлу, и взял новую страницу. Механический голос деловито продолжал:

«Защитная труба перископа имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается при помощи вспомогательной штанги изнутри сооружения. Эти запоры оказались роковыми для многих сооружений. Разбиваемые одиночной гранатой, а то и просто ударом приклада, они оставляли трубу незащищенной. Через трубу внутрь сооружения вливался бензин, уничтожающий гарнизоны во всех случаях».

Отчет подписал некто Ulrich von Zaff. Ульрих фон Цафф, как надо было теперь понимать, – один из тех, кто сжег отца в доте «Истра».

Метка! На наволочке было вышито «U» и «Z». Он спит на подушках убийцы своего отца! Мысль эта сразу же показалась Оресту невероятной. Чепуха! Мало ли немецких имен и фамилий можно было придумать на «U» и «Z»?! Но ведь это и не инициалы фрау Нойфель. Белье чужое. Надо бы поинтересоваться, откуда оно…

Капитан Сулай невзлюбил нового стажера с первого взгляда. Так, его раздражал рост новичка – Сулай сызмальства недолюбливал верзил; раздражала его и авиационная форма Еремеева, которую лейтенант не пожелал сменить на общевойсковую, и щеголял в голубой фуражке с золотыми крылышками на тулье. С летчиками у Сулая вообще были сложные отношения. Перед войной у старшины погранзаставы Сулая курсант-авиатор отбил девушку, на которой Павел собирался жениться. И еще Сулай не мог им простить беззвездного неба сорок первого, когда немецкие летчики почти безнаказанно властвовали в воздухе над дорогами и переправами.

После розыгрыша с буфетчицей, видя, как безоговорочно верит ему этот долговязый нескладный парень, как подражает ему на каждом шагу, Сулай потеплел к стажеру, но…

В столовой, однако, пришлось сесть вместе: свободное место оказалось лишь рядом с Еремеевым. Лейтенант приканчивал картофельные котлеты.

– Ну, как бумажки? – спросил Сулай, чтобы разбить ледяное молчание за столом. – Что-нибудь интересненькое нашел?

– Нашел…

И тут Орест, сам того не ожидая, рассказал про отчет Ульриха фон Цаффа, про отца, про дот под Гершонами… Он рассказывал подробно, так как видел на хмуром лице Сулая непритворный интерес.

К концу рабочего дня капитан постучал в железную дверь и попросил прочитать ему те места, где речь шла о взломе перископных шахт…

* * *

…Да-да, все было именно так. Сначала на крыше дота раздался слабый, чуть слышный полуоглохшим людям взрыв. Потом пустая труба – перископ в нее еще не успели вставить – донесла в капонир удары железа по железу. Это сбивали, должно быть, не отлетевшую до конца броневую защелку.

Все, кто остался в живых, в том числе и политрук Козлов, с которым Сулай приполз из развалин заставы к ближайшему доту, собрались в правом капонире: левый был пробит бетонобойным снарядом. Сверху послышалось резкое шипение. Потянуло лекарственным запахом… Газы! Все, у кого были маски, тут же их натянули.

Козлов стрелял из спаренного с орудием пулемета. Снаряды кончились, шарнир заклинило, и политрук палил наобум, чтобы только показать – гарнизон еще жив и сдаваться не собирается. Кончалась лента. Зловещее шипение наверху усилилось…

Они спускались в подземный этаж, задраивая за собой все люки. Но газ проходил вниз по переговорным трубам, в которые не успели вставить газонепроницаемые мембраны.

Затем сверху хлынула вода. Дот затапливали.

Их оставалось шестеро, и все шестеро, поблескивая в тусклом свете аккумуляторного фонаря очками масок, принялись забивать переговорные и вентиляционные трубы кусками одеял и шинелей. Но вода прибывала. Они укрылись в энергоотсеке, забравшись на генераторы и агрегаты. Вода подступила по грудь и остановилась. Подниматься выше ей мешала воздушная подушка высотой в метр. Они держали над головами фильтрационные коробки своих противогазов. Младший лейтенант, оказавшийся на одной с Сулаем динамо-машине, пробубнил сквозь резину маски, что сидеть здесь бессмысленно и надо проныривать в главный тамбур, там посмотреть, нельзя ли выбраться из дота через запасной выход, взорванный штурмовой командой. Эту мысль Сулай постарался довести и до остальных. Первым нырнул младший лейтенант. «Младшина» хорошо знал расположение внутренних ходов, и потому Сулай не мешкая последовал за ним. В кромешной подводной тьме он ориентировался только по струям, взвихренным работающими ногами лейтенанта. Сулай наощупь миновал лаз, отдраенный «младшиной», и вплыл в тесный коридорчик. Сколько еще плыть, Павел не знал, но чувствовал, что и назад пути нет – не хватит воздуха.

Его вытащил младший лейтенант и, сорвав маску, дал глотнуть свежего воздуха из какой-то отдушины. По всей вероятности, внутренние сквозняки верхнего этажа вытянули газ довольно быстро.

Они подождали остальных, но никто больше не вынырнул…

Здесь, в Альтхафене, разглядывая такие мирные, такие уютные, затейливо нарядные домики, он никак мог поверить, что из-под этих крыш с петушками на башенках вышли в мир те самые саперы-подрывники, которые вливали в амбразуры горящий бензин, терпеливо дожидаясь, когда выпущенный ими из баллонов газ разъест легкие русских артиллеристов, а вода, направленная в подземные казематы, зальет рты раненых…

После войны капитан Сулай хотел проситься из армейской контрразведки снова в погранвойска. Мечталось о заставе где-нибудь на юге, и обязательно с конями. Но, узнав о том, что в городском подземелье Альтхафена обосновались диверсанты, с границей Сулай решил повременить…

* * *

Запах касторового масла Еремеев уловил еще на площадке. Фрау Нойфель, как всегда, готовила на ужин крахмальные оладьи.

– Герр лёйтнант! – позвал Еремеева женский голос по-немецки. – Ваш кофе готов.

Растерев лицо одеколоном, натянув и расправив под ремнем гимнастерку, Еремеев вышел на кухню, где квартирная хозяйка пожилая фрау Нойфель приготовила скромный завтрак.

– Когда-то в этой чашке был настоящий кофе! – грустно улыбнулась она. – Теперь мы завариваем эрзац-кофе – молотую черемуху. Так что не взыщите!

– Кстати, очень даже приятный вкус.

– Вы шутите, господин лейтенант…

– Вы вчера постелили мне какое-то необыкновенное белье.

– О да! – расцвела хозяйка. – Это настоящее фламандское полотно!

– Наверное, это ваше фамильное постельное белье?

– Нет, нет…

– Там такие красивые вышивные метки – «U» и «Z». Это чьи-то инициалы?

– Понятия не имею. Я купила его на шварцмаркте – возле кладбища.

– Я бы хотел подарить своей маме пару таких же наволочек и простыней. Как мне найти этого торговца?

– Не знаю, как вам помочь… Это была женщина моих лет… Поищите ее возле цветочного киоска, где продают венки.

– Спасибо. Пожалуй, я так и сделаю.

На шварцмаркт удалось выбраться на другой день после обеда. Тон торговле здесь задавали альтхафенские старухи. Они откупались от призраков голода и нищеты вещами, нажитыми праведно и неправедно. Они откупались от них всем тем, что долгие годы украшало их гостиные и спальни, кабинеты и кухни. У Еремеева разбегались глаза от всей этой выставки никогда не виданных им полотеров и картофелечисток, механических яйцерезок и электрических кофеварок. Были тут и «зингеры» всех моделей – ручные, ножные, электроприводные, сверкали спицами и никелированными рулями «лендроверы» и «Торпедо», наперебой голосили патефоны – польские, французские, немецкие, – демонстрируя мощность своих мембран. Продавались детские игрушки – заводные слоны и Санта-Клаусы, шагающие куклы в крахмальных чепцах и пластмассовые автоматы «шмайссер». Старик в зеленых очках и суконном кепи показывал остроту складной бритвы «золинген» тем, что сбривал посуху волосы с рук всех желающих испытать на себе превосходное качество лезвия.

У цветочного киоска, как Орест и ожидал, никаких старух с постельным бельем не оказалось. Это было бы слишком большой удачей, чтобы на нее рассчитывать всерьез. Зато там же, у каменного магазинчика с готическим верхом, Еремеев купил прекрасный костюм – серый, в крупную клетку. Орест торговался по-немецки, и пожилая немка в трауре сразу сбила цену.

– Это костюм моего покойного сына, – печально сообщила она. – Мой мальчик погиб в Арденнах. Он никогда не воевал с русскими. Вы можете носить его спокойно. Он надел его только один раз – на выпускной вечер…

Поодаль толпился народ. Пробившись сквозь любопытных, лейтенант увидел бронзовые фигурки каких-то восточных божков, собак, быков, несколько затейливых подсвечников и пару узкогорлых вазочек с гравированными узорами. Подождав, когда плотный дядя в розовых подтяжках поверх водолазного свитера переправит к себе в вещмешок обе вазочки, Еремеев, не торгуясь, купил мельхиорового сеттера и индийского божка, танцующего на подставке, увитой бронзовыми лотосами. Посреди самого крупного лотоса он увидел рельефную букву «U» – ту самую, какая уже намозолила ему глаза на клавиатуре машинки и которая была выколота на предплечье «вервольфа».

Едва он успел засунуть фигурки в сверток с костюмом, как гомон большого торжища разорвала длинная автоматная очередь. Конец ее потонул в истошных женских визгах, воплях раненых, отрывистой ругани мужчин. Еремеев укрылся за цветочным киоском. Выпустив еще одну очередь, автомат смолк. Стреляли скорее всего из развалин старинной аптеки. Именно туда бросился патруль, а за ним и несколько офицеров, оказавшихся неподалеку. Орест тоже побежал к аптеке, огибая по пути лежащих в ожидании новых выстрелов и тех, кто не ждал уже ничего. Старик в зеленых очках вытянулся на боку, выронив роскошную свою бритву…

Начальник патруля – пожилой лейтенант со скрещенными на погонах стволами – осторожно пострелял в черную дыру под рухнувшими сводами. Дыра молчала.

– Утек, гадюка! – выругался лейтенант и спрятал пистолет в обшарпанную кобуру.

Снова проклятое «U»

О происшествии на шварцмаркте майору Алешину доложили вместе с сообщением о новом взрыве на объекте «А». Объектом «А» именовался подземный авиационный завод, затопленный немцами на западной окраине города. Взрыв – третий по счету – случился во все той же злополучной штольне, где всего лишь три дня назад заработала отремонтированная насосная установка. К счастью, обеденный перерыв еще не окончился, так что обошлось без жертв, за исключением, впрочем, одной: в стволе штольни нашли куски тела диверсанта, подорвавшегося на собственной мине. Майор Алешин, захватив с собой капитана Горнового, немедленно выехал на объект «А». Перед отъездом он поручил капитану Сулаю взять комендантский взвод и разобрать вход в подвалы аптеки.

– Только осмотреть! – предупредил он настрого. – Никаких вылазок в подземные коммуникации!

Проскочив линии блокпостов, «виллис» остановился у серого портала железнодорожного въезда под землю. Здесь их встретил начальник осушительного участка, низенький краснолицый капитан в замызганной шинели.

– Цыбуцыкин, – хмуро представился он.

Пока шли по въездному тоннелю, скупо освещенному редкими лампочками, Алешин расспрашивал капитана.

Цыбуцыкин отвечал на вопросы охотно и даже предупредительно. Алешин понимал его состояние: несмотря на предупреждение особого отдела ни на минуту не оставлять без надзора насосные установки, мотористы ушли на обед всем скопом.

Из рассказа начальника участка вырисовывалась такая картина: в час дня, как всегда, к порталу тоннельного въезда подкатила полуторка с обеденными термосами. Обедали здесь же, на поверхности, за сколоченными из досок столами. Едва принялись за второе, как из-под сводов тоннеля донесся глухой взрыв.

Офицеры подошли к сорванным дверям бункерной.

– Золотарев! – гаркнул капитан в глубину тоннеля. – Вруби фазу!

Тут же зажглась зарешеченная лампочка-переноска, уложенная поверх бухты провода. Алешин взял ее и шагнул в черный проем.

Остов дизель-насоса дыбился над полуовальным входом в затопленную штольню. Бетонный ствол штольни круто уходил вниз. Два гофрированных хобота, спущенных с насоса, мокли в черной воде бессильно и беспомощно. Подошел начальник участка и тоже заглянул в воду.

– Единственная штольня, которая поддается осушению, – вздохнул Цыбуцыкин. – По три метра в сутки проходили.

– Вот и беречь надо было! – не удержался Алешин. – Охрану выставлять! Глаз не спускать!.. У воды в штольне кто-нибудь дежурил?

– Днем мотористы поглядывали. А вот ночью…

– Так вот, впредь двоих ставить придется: и у воды, и у двери.

– Есть! Осторожнее, товарищ майор! Похоже, бомба!

Алешин глянул под ноги – рядом лежала небольшая черная болванка, в самом деле похожая на бомбу.

– Баллон! – первым определил предмет Горновой. – Газовый баллончик. Вон вентиль у него. Баллон от немецкого легководолазного снаряжения. Я, правда, только на фото видал. А вот и в руках довелось подержать.

Тщательно упаковав в вещмешок баллончик и несколько обрывков прорезиненного костюма, контрразведчики выбрались на поверхность.

Во флигеле майора Алешина ждала шифрограмма: «По поступившим сведениям, в районе штольни “О” находится подземный цех с образцами опытных моторов для сверхмалых подводных лодок и быстроходных торпедных катеров».

Еремеев вернулся домой поздним вечером совершенно разбитый. Всю вторую половину дня он провел вместе с Сулаем на разборке развалин аптеки. И хотя кирпичные блоки растаскивал целый взвод, попотеть пришлось всем. Когда был разобран вход в аптечные подвалы, Сулай, Еремеев и солдаты стали искать свежестреляные гильзы. Гильз не было. Ни одной!

Ползали на коленях, заглядывали во все щели, разгребли на полу весь кирпичный щебень.

– С гильзоуловителем, что ли, этот гад стрелял? – бормотал Сулай, морщась от боли в пояснице. – Ну не мог он все так чисто собрать. В полутьме, в спешке…

Капитан пообещал десять суток отпуска тому, кто отыщет хоть одну гильзу, и поиски возобновились с особым энтузиазмом. И тут Еремеев отличился: в углу подвала нашел втоптанную в грязь новенькую латунную гильзу. Сулай просветлел.

Пока шли поиски гильз, двое каменщиков во главе с чернявым сержантом замуровали лаз из подвала в широкую бетонную трубу, выставив вовнутрь острые бутылочные осколки. Орест вспомнил, что именно так затыкал отец крысиные норы в одной из старых квартир.

Фрау Нойфель укладывалась рано. Еремеев, стараясь не греметь на кухне, заварил себе чай и перекусил в комнате холодной тушенкой с галетами. Сверток с покупками так и валялся на кровати. Первым делом Орест примерил серый костюм. Брюки были слегка велики в поясе, но пиджак сидел великолепно.

Мельхиоровую собачку Еремеев поставил на радиоприемник, а танцующего божка… Орест чуть не выронил статуэтку из рук. На лотосовом пьедестале изгибалась все та же зловещая буква «U». Нет-нет, она не была начертана наспех… Она была аккуратно отлита вместе с самим пьедестальчиком и, видимо, что-то символизировала. На фабричную марку литера не походила. Слишком почетное место отводилось ей на пьедестале. Начальная буква имени бога? Есть ли такой бог?

Ответить на все эти вопросы мог только специалист-востоковед, и Орест решил заглянуть при случае в библиотеку Альтхафенского университета. Он попробовал вспомнить, как выглядел продавец бронзовых безделушек, но ничего, кроме того, что человек был весьма немолод, перед глазами не вставало. Хорош контрразведчик с такой памятью!

Вся радость от находки в подвале вмиг улетучилась. Гильзу мог найти любой солдат, а вот запоминать лица, фотографировать их глазами – это уже контрразведка…

«Группа бомбейских вишнуитов» и сифонный барометр

Начальник участка осушительных работ капитан Цыбуцыкин никак не мог понять, почему ремонтники так рьяно взялись за работу. Если после первого взрыва прошло добрых полмесяца, прежде чем привезли и смонтировали новые насосы, то в этот раз в штольне все горело и кипело. За сутки демонтировали искореженную установку, через день привезли новый насос, на пятьдесят «лошадей» мощнее прежнего. И поставили его в невероятные сроки – за двенадцать часов! Но услышать победный гул новой техники Цыбуцыкину не удалось. Весь личный состав участка перебросили в город на осушительные работы в доках судоверфи.

В штольню «О» пришли люди в точно таких же замызганных ватниках и шапках, какие мелькали здесь раньше. Но если бы Цыбуцыкин мог увидеть своего преемника, он с удивлением узнал бы смершевского капитана, который так хорошо разбирался в водолазных баллончиках. «Прорабом» к себе на участок Горновой взял капитана Сулая, переодетого в шинель со старшинскими лычками на полевых погонах.

План операции «Маркшейдер», разработанный майором Алешиным, был прост и надежен, как самая древняя на земле уловка – засада. Лейтенанта Еремеева к операции не привлекали.

Университет еще не работал, и не было никаких надежд, что в библиотеке, если она не сгорела, кто-нибудь окажется. Но сторож сказал, что в читальном зале главный хранитель библиотеки доктор Гекман со своей дочерью разбирают книги. Еремеев постучал в стеклянную дверь и попросил разрешения войти.

Худой старик и женщина лет тридцати удивленно уставились на вошедшего. И доктор Гекман, и его дочь давно уже привыкли, что военные входят без стука куда угодно и когда угодно. Еще больше поразила их просьба русского лейтенанта подыскать литературу по восточным религиям.

– Религиям какого Востока – Ближнего, Среднего или Дальнего? – вежливо уточнил просьбу библиотекарь.

– Пожалуй, Индии, – припомнил лотосы на пьедестале божка Орест. – И Египта тоже.

– Лотта, – обратился старик к дочери, – там, в двенадцатом шкафу… А впрочем, я сам…

Пока отец ходил за книгами, Лотта разобрала место на большом овальном столе и смахнула пыль.

– Вот это по религиям Индии, – Гекман веером разложил перед Орестом стопку книг. – А это по религиям Древнего Египта.

Еремеев поблагодарил и раскрыл увесистый том. Монография по философии индуизма его не увлекла. Орест пролистал еще несколько книг, пока не добрался до «Путеводителя по Бомбейскому этнографическому музею». Здесь, в фотоальбоме путеводителя, он нашел снимок группы индусов – белобородых старцев в белых одеяниях. На лбу у каждого – Еремеев глазам своим не поверил – чернела (а может быть, краснела, синела – фотография не передавала цвета) все та же буква «U». Орест впился в текст под фотографией: «Группа бомбейских вишнуитов перед омовением в Ганге. Их отличают по U-образному знаку бога Вишну, который они носят на…» Читать дальше Еремеев не стал. Вишну! Кличка предводителя «вервольфов»! Вишну, Вишну, Вишну… Клавиша – ерунда! Метка на наволочке – тоже! А вот наколка на боку трупа – это уже кое-что! Может, это и был сам Вишну-главарь?!

От волнения Еремеев вылез из-за стола и стал прохаживаться по залу, огибая стопы книг. Доктор Гекман и Лотта с любопытством поглядывали на странного посетителя. Ходил-ходил и вдруг надолго замер перед настенным барометром. Если он хочет узнать, какая будет погода, то это бессмысленно: в Альтхафене погода почти всегда одна и та же – дождь. Быть может, молодой человек никогда не видел сифонного барометра? А что в нем особенного? Изогнутая стеклянная трубка, прикрепленная к шкале.

Именно со стеклянной трубки и не сводил Еремеев глаз. «Вот еще одна буква “U” – стеклянная! – усмехнулся он, едва взгляд упал на прибор. – Скоро это “U” будет мерещиться на каждом шагу. Не свихнуться бы!»

Орест и сам не мог сказать, что заставляло его так внимательно рассматривать трубку. Трубка как трубка, ну изогнутая. В одном отростке уровень жидкости повыше, в другом пониже… Ну и что?

«Иван Поликарпович, физик, – вспомнил вдруг он, – приносил на урок что-то похожее…»

В ушах возник скрипучий голос физика: «Запишем тему сегодняшнего урока “Со-об-ща-ющи-еся сосуды…”»

Еремеев стряхнул ненужные воспоминания и вернулся к недавней догадке.

Итак, диверсант, утопивший себя в колодце, носил на себе знак Вишну. Но этого слишком мало, чтобы считать его «верховным богом» «вервольфов». В конце концов, он мог сделать эту наколку из верноподданнических чувств к своему хозяину.

– Герр лейтенант, вам оставить эти книги?

– Да-да, оставьте! Я завтра приду! – рассеянно попрощался Еремеев.

Весь вечер и весь следующий день Орест провел в приподнятом настроении. То, что он вызнал, – пусть мелочь, пустяк, жалкий фактик, который всего лишь штрих добавляет к общей картине, но все-таки это уже контрразведка, а на мелкий угрозыск! Это ведь даже не гильза, найденная в грязи! Тарабаня на машинке, Еремеев напевал под нос так же воодушевленно и так же фальшиво, как сержант Лозоходов за починкой своего мотоцикла:

Ой, да ты не вейся, черный «адлер», Да над моею головой…

Жаль, Сулай исчез в командировке. А то можно было бы так, между прочим, щегольнуть при случае: «Кстати, Павел Георгиевич, вы знаете, что означала та наколочка на трупе?» – «Что?» – «Это знак Вишну. Скорее всего, “вервольф” входил в число особо приближенных к главарю лиц…»

Впрочем, выводы пусть делает сам. Еремеев подумал: «А не сообщить ли об открытии самому Алешину?» Но посчитал, что этого слишком мало для особого доклада. Если бы добавить к нему еще что-то… Что? Хотя бы имя бывшего владельца индийской статуэтки.

Орест попробовал «вычислить» торговца бронзой. Судя по тому, что вещиц у него было много, человек этот владел статуэткой Вишну не случайно. Он мог быть либо коллекционером, либо антикваром, либо перекупщиком. Однако даже в этом последнем, самом нежелательном, случае старик должен знать того, у кого он приобрел танцующего божка.

Можно было бы еще раз сходить на толкучку и поискать торговца там, но после обстрела черного рынка площадь у ворот Старобюргерского кладбища пустовала.

Вот если бы расспросить этого доктора Гекмана, кто в Альтхафене мог собирать восточную бронзу. Увлечение это редкое, и старожилам города наверняка известны такие люди. Во всяком случае, Гекман мог назвать адреса бывших антикварных лавок. Да и про бога Вишну надо было почитать подробнее.

Прежде чем ехать в университетскую библиотеку, Орест заскочил домой и завернул в упаковочную бумагу от костюма статуэтки Вишну и сеттера. Если искусство требует жертв, то искусство контрразведки – тем более. И мельхиоровая собачонка вовсе не самая тяжкая из них.

Старый Гекман и Лотта сидели в круглом зале так, словно бы никуда не уходили. Только стопы книг вокруг них несколько выросли.

Еремеев опять предстал перед ними самым церемонным образом: постучался, извинился, раскланялся. Он поблагодарил главного хранителя за те книги, которые помогли ему сделать небольшое научное открытие, и преподнес скромный презент – мельхиорового сеттера, удачно сопроводив подарок шуткой, что-де отныне этот пес будет помогать в охране книжных сокровищ библиотеки. Доктор растрогался, а Лотта, как и все женщины, обожавшие собак, тут же поцеловала мельхиорового пса в нос.

Разговор сам собой завязался о подобных безделушках, о страстях и увлечениях; и, конечно же, чудаковатый лейтенант не удержался, чтобы не похвастаться новым приобретением для своей московской коллекции. Он извлек из бумаги бронзового Вишну.

– О! – в один голос воскликнули отец с дочерью.

– Это гордость моей коллекции. Я чувствую, что здесь, в Альтхафене, я смогу ее основательно пополнить…

Гекман никак не отреагировал на эту последнюю фразу, не расслышал или сделал вид, что не расслышал.

– Скажите, господин доктор, не знаете ли вы, кто смог бы продать мне что-нибудь в этом роде?

Гекман задумался.

– Востоковедением в нашем университете занимался профессор Брауде… Но он собирал китайский фарфор. К тому же он еще в сорок четвертом уехал за Эльбу. Кажется, в Дортмунд.

– Может быть, стоит обратиться к антиквару?

– О, господин Ризенбах смог бы вам помочь!.. Увы, этой весной бомба угодила прямо в его магазин. А больше в городе антиквариатом никто не занимается. Сейчас людям не до старины, господин лейтенант… Такие времена…

– Я понимаю… Очень жаль.

– Жаль, жаль…

Еремеев с самым искренним огорчением засел за вчерашние книги. Кое-что о Вишну он выписал себе в блокнот: «Вишну – др. инд. бог-хранитель. Изображался в образе четырехрукого царевича. Превращался в рыбу и жил в океане».

Перечитав свои записки, Орест понял, что идти с такой информацией к майору Алешину пока не стоит.

Целых три дня кабинет майора Алешина походил то ли на конструкторское бюро, то ли на чертежную мастерскую…

К исходу третьего дня перед Алешиным лежала приблизительная схема подземного участка в районе злополучной штольни. Штольня соединяла «бункерную» с подземной магистралью, кольцо которой проходило через основные цехи завода, в том числе и через самый ближний к устью штольни – инструментальный. По магистральному кольцу были проложены вагонеточные пути. Но самое главное – перед каждым цехом кольцо перекрывалось газоводонепроницаемыми воротами.

Бетонная коробка цеха экспериментальных моторов находилась ниже кольца.

Перед тем как оставить Альтхафен, гитлеровцы затопили завод водой из моря. Но, судя по всему, сделали это впопыхах, не разгерметизировав все водонепроницаемые ворота, двери, перемычки. Была реальная возможность осушить штольню вплоть до впадения ее в кольцо, а заодно и тот участок кольца, который оказался так счастливо перекрыт со стороны инструментального цеха и водоотсечных ворот. Тогда, уплотнив перемычки, можно было бы без особого труда проникнуть и в экспериментальный цех.

Водолазы «вервольфов» – «люди-лягушки» – попадали в штольню, а оттуда в бункерную, где подрывали насосы, по всей вероятности, через инструментальный цех. Инструменталка, по рассказам бывших заключенных, работавших в альтхафенских подземельях, была самым бойким местом и сообщалась разветвленными ходами сразу с несколькими цехами. Скорее всего, именно она имела связь с городскими коммуникациями, как новыми – кабельными коллекторами, так и с водосточной сетью средневекового Альтхафена.

Все черновые наброски схемы Алешин сжег, а самый подробный и самый, по мнению инженеров-консультантов, вероятный пометил грифом «Совершенно секретно. Вычерчено в одном экземпляре» и спрятал в сейф.

Мельхиоровый сеттер берет след

Жизнь есть жизнь: не прошло и недели после обстрела шварцмаркта, как возле массивных ворот Старобюргерского кладбища снова зашумела неистребимая барахолка. Еремеев наведывался сюда несколько раз, надеясь все-таки отыскать торговца бронзой, но старик исчез, будто сквозь землю провалился.

Орест шагал домой, покручивая на пальце крохотный сверточек с парой новехоньких французских галстуков. У поворота на Фридрихштрассе его окликнул приятный женский голос:

– Герр лейтенант!

Лотта со связкой книг догоняла его легкими шажками. Она улыбалась приветливо и чуть загадочно.

– Господин лейтенант! Кажется, я смогу вам помочь пополнить вашу коллекцию!

Еремеев перехватил у нее увесистую связку.

– Каким образом, фрейлейн Гекман?

Из короткого и слегка сбивчивого рассказа выяснилось, что неподалеку, через два квартала, стоит у самой кирхи дом покойного пастора, того самого пастора, который долгое время служил духовником при германском консульстве в Индии – то ли в Калькутте, то ли в Бомбее. На родину, в Альтхафен, он привез немало экзотических вещей; возможно, среди них найдутся и бронзовые статуэтки. Пастор умер в сорок четвертом году, с тех пор за домом следит его экономка, фрау Хайнрот, вместе с племянницей Дитой. Дита – давняя подруга Лотты, так что, если лейтенант пожелает взглянуть на индийские сувениры покойного пастора, такую возможность ему предоставят с большой охотой, и все, что он пожелает приобрести, продадут; в такие трудные времена даже предметы настоящего искусства стали, увы, меновым товаром.

Еремеев приглашение принял, и минут через пять они уже входили с Лоттой в боковые стреловерхие воротца церковного двора. Дом пастора прилепился к южной стене кирхи почти у самой алтарной части. Его можно было бы назвать двухэтажным особнячком, если посчитать за второй этаж два мансардных окна, выступающих из крутого ската крыши, под своими остроребрыми кровельками. С чистенькими занавесками, оба этих окна в аккуратных черепичных чепцах походили на благообразных прихожанок. Верхний этаж соединялся с храмом короткой галереей, сделанной в виде ложного аркбутана. Святой отец, должно быть, любил появляться перед паствой незаметно и неожиданно.

Несмотря на то, что на кирхе были заметны следы недавних боев – от простреленного петуха на шпиле до снарядных проломов в стенах, – дом и дворик пастора были ухожены в самых лучших правилах довоенной поры: стены увиты плющом, дорожки посыпаны желтой торфяной золой, ступеньки крыльца уставлены розами в горшках. Все здесь сияло и блестело – медная ручка, бронзовая шишечка звонка и латунная табличка на двери: «Пастор Цафф».

Еремеев с трудом удержался, чтобы не протереть глаза. Совсем недавно он видел эту фамилию под отчетом командира штурмовой группы: Ульрих Цафф. Совпадение? Скорее всего. Хотя, с другой стороны, фамилия Цафф не такая распространенная, как Мюллер и Рихтер…

На звонок Лотты за дверью бегло простучали каблучки – кто-то резво спускался по лестнице, затем возникло краткое затишье – ровно настолько, чтобы заглянуть в дверной глазок, и наконец лязгнули засовы. Молодая женщина, не пряча удивленной улыбки, встретила их на пороге. Была она вся черно-белая, как валлийская коза, – в черном свитерке и белой юбке; в лице, фигуре тоже проскальзывало что-то козье – тонкое, грациозное и глуповато-смешное. Тонкие ноги, изящные плечи и удлиненные, по-козьи расставленные глаза. Можно было об заклад побиться, что в школе ее звали Козой.

Все, что говорила, представляя его, Лотта, Орест пропустил мимо ушей, изучая фрейлейн Хайнрот. Уловил лишь последнюю фразу:

– Господин лейтенант хотел бы купить что-нибудь из индийских вещей пастора Цаффа…

– Пожалуйста! – распахнула дверь Дита.

Втроем они поднялись по скрипучей деревянной лестнице.

Кабинет пастора мало чем выдавал род занятий своего хозяина. Разве что черная мебель была подобрана в цвет пасторского сюртука и вселенской скорби. В глаза бросились диковинные узкогорлые вазы и светильники, выставленные на полках и подоконнике. Орест кинулся к ним со страстью завзятого коллекционера: не было сомнений – точно такие же вазы с глубокой затейливой гравировкой видел он у того, кто продал ему Вишну!

– Я видел такую вазу на шварцмаркте! – удачно пояснил свое волнение Орест. – И не успел ее купить.

– О, вы наверняка видели ее у дяди Матиаса! – засмеялась Дита. – Мы иногда просим его продать кое-что из наших вещей.

Еремеева подмывало спросить, не принадлежала ли им и статуэтка танцующего бога, но он удержался от неосторожного вопроса.

– Так я могу купить эту вазу?

– Да, да! Сейчас я спрошу у тети Хильды.

Дита сбежала вниз и вскоре поднялась вместе с фрау Хайнрот – сухопарой особой лет пятидесяти в глухом коричневом платье. О цене сговорились сразу. И хотя у Еремеева карман топырился от купюр (утром получил жалованье), расчет заглянуть сюда еще раз заставил его обескураженно похлопать по карманам и объяснить, что сегодня он никак не рассчитывал на столь дорогую покупку: Лотту встретил случайно, и потому деньги, если фрау Хайнрот не возражает, он принесет завтра в это же время. Фрау Хайнрот ничего не имела против, а Дита и вовсе дала понять, что будет очень рада визиту господина лейтенанта.

Дома, стянув сапоги и бросив на спинку стула портупею, Еремеев улегся поверх солдатского одеяла, покрывавшего постель, закинул руки под голову и попробовал подвести первые итоги. Он не сомневался, что отец был сожжен в доте «Истра» огнеметчиками Ульриха Цаффа тем же способом, какой описывался в трофейных документах. Наволочки с буквами могли быть из того же дома пастора, той же фрау Хайнрот. Кстати, нужно еще раз попросить хозяйку описать женщину, у которой она купила белье. Не мешало бы узнать и имя пастора. А что, если Ульрих?! Эту соблазнительную версию Орест отбросил сразу: слишком все просто и слишком все удачно. Так не бывает. Надо исходить из худшего: пастор Цафф – однофамилец Ульриха Цаффа. Но тогда и исходить не из чего. Однофамилец – он и есть однофамилец. О каком следствии вести речь? А если родственник? Вполне допустимо… По крайней мере, есть хоть зацепка для дальнейшего поиска. Возьмем это, как говорит Сулай, за рабочую гипотезу.

Ай да сеттер, куда привел! Не подари Орест библиотекарше мельхиоровую безделушку, вряд ли она проявила бы такую заботу о коллекции какого-то русского офицера…

Стоп!

Но ведь статуэтка Вишну из этого же дома. Пути богов – индуистских ли, лютеранских – неисповедимы…

И вдруг осенило! Тот «вервольф», который покончил с собой в колодце, и есть Ульрих Цафф! И «U», наколотое на боку, это начальная буква его имени – Ulrich!

Орест вскочил и заходил по комнате как был – в носках. Он пробовал звенья новой логической цепи на разрыв… Разве не логично, что именно Ульрих Цафф, сапер-штурмовик с огромным фронтовым опытом подрывной работы, вошел в диверсионную группу «Вишну»? Если он родственник пастора, значит, Альтхафен ему хорошо знаком, и вероятность включения такого человека в диверсионное подполье возрастает. Он захвачен живым и убивает себя не только из фанатизма. В Альтхафене у него родственники. Не выдать бы их…

Все пока правдоподобно и даже убедительно… Но… Ни одного достоверного факта, все построено на предположениях. Эх, посоветоваться бы с Сулаем!

Ну, куда же он запропал?

* * *

Когда в два часа ночи выключали насосы, тишина в бункерной наступала такая, что казалось, будто полопались барабанные перепонки. Каждую ночь с двух до четырех водоотливную установку выключали. Мотористы уходили из бункерной, стараясь поднять как можно больше шума. В штольню, наполовину осушенную, неслись веселые крики, радостный гвалт, лязг инструментов. И хотя Горновой с Сулаем прекрасно помнили из школьного курса физики, что звуки из воздушной среды в водную почти не переходят, все же надеялись: те, кто наблюдает из-под земли за работой установки, сумеют расслышать и эти паузы в шуме насосов, и этот веселый гомон уходящих мотористов. Мало ли какими путями распространяются звуки на этом чертовом заводе – по железной ли арматуре бетона, по вентиляционным ли трубам…

– У любых стен есть уши, – полагал капитан Горновой.

– Дешевый это спектакль, – сетовал Сулай. – На дядю работаем. В ночные сторожа заделались. А нашу работу кто за нас сладит?

– А мы здесь две задачи, как одну, решаем: и шахту осушаем, и «вервольфов» ловим.

– За двумя зайцами… «Решаем!..» Эх, не так все делается.

И Сулай, натянув поверх двух свитеров ватник, отправился в промозглую бункерную. Там, устроившись за старой вагонеткой, он растянулся на подостланной шинели и заглянул в наклонный колодец штольни. Поодаль так же бесшумно располагался напарник. Оба всматривались в черную гладь воды, чуть подсвеченную тусклой лампой дежурного плафона. Над их головами висели три мощных линзовых прожектора, готовые вспыхнуть, едва лишь пальцы Сулая нажмут кнопку выключателя.

Мост Трех Русалок

В это утро Оресту очень не хотелось просыпаться.

После вчерашних ночных размышлений мозговые полушария – Орест это явственно чувствовал – превратились в половинки чугунных ядер. Потянуло вдруг к черному «адлеру», к простой и понятной работе, не требующей особых умственных напряжений. Но печатать на машинке Еремееву не пришлось.

Майор Алешин подыскал ему другое дело. В подвале ратуши, только что осушенном командой Цыбуцыкина, стоял сырой запах бумажной прели – размокшего архива альтхафенского магистрата. Алешин снова решил попытаться найти планы городских подземных коммуникаций: водосточной сети, канализации и кабельных трасс.

– Найдете схемы – представлю к правительственной награде! – напутствовал Еремеева майор.

В помощь лейтенанту отрядили молодого бойца из комендантской роты – длинного и тощего рядового Куманькова, который еще не успел забыть школьный курс немецкого, а для охраны – сержанта Лозоходова, вооруженного автоматом и сумкой с гранатами. Разбухшие листы расползались в пальцах, и приходилось очень осторожно отделять один документ от другого. Куманьков читал вслух заголовки папок и те, что могли представлять хоть какой-то интерес, передавал Еремееву для более детального изучения. Лозоходов поглядывал на них с верхних ступенек пристенной лестницы, курил румынские сигареты, не забывая, впрочем, посматривать в коридор сквозь полукруглый проем распахнутой двери.

Они работали до самого вечера. Однако ничего существенного найти так и не удалось. Попадались пухлые дела с отчетами по озеленению города, сметы на благоустройство Старобюргерского кладбища и реконструкцию яхт-клуба, сводки и прочая бумажная канитель. В записях о рождении и смерти Орест обнаружил подписи пастора Цаффа. Оторвав кусочек листа с пасторским автографом, Еремеев в тот же вечер сличил его с подписью на отчете командира штурмовой группы. Не надо было быть графологом, чтобы убедиться, как рознятся оба почерка. Да и с самого начала нелепо было рядить духовника бомбейского консульства в мундир сапера-подрывника, специалиста по уничтожению дотов. Значит, надо искать Ульриха Цаффа в числе ближайших родственников пастора. Проще всего это было сделать сегодня, то есть расспросить при покупке вазы Диту, разумеется, под благовидным предлогом, о семействе пастора и о нем самом. Но по дороге к кирхе у Еремеева созрел на этот счет план, столь же заманчивый, сколь и рискованный.

Дита встретила его все в том же бело-черном наряде, тщательно прибранная, слегка подкрашенная, в тонком флере горьковатых духов. Она была оживлена и немного игрива. Так, поднимаясь по узкой лестнице, Дита попросила руку и крепко сжала пальцы «господина лейтенанта». Но и «господин лейтенант», парень не промах, не выпустил ладонь спутницы ни тогда, когда лестница кончилась, ни тогда, когда они вошли в кабинет пастора. Более того, выложив приготовленные деньги на бюро, он взял и вторую руку девушки. Дита скромно потупила глаза.

– Фрейлейн Хайнрот, – голос Ореста звучал проникновенно, – я бы очень хотел снять комнату в вашем доме.

Фраза, приготовленная заранее и отрепетированная по дороге, произвела должный эффект. Ресницы на красивых козьих глазах чуть дрогнули.

– Боюсь, что это будет сложно, господин лейтенант… Фрау Хайнрот не согласится… А впрочем, – с прежним озорством улыбнулась Дита, – я поговорю с ней сама!

Фрау Хайнрот наливала кофе миловидной девушке с нежно-рыжими локонами. Таких девушек Еремеев видел только на пасхальных немецких открытках.

– Сабина, – представила Дита девушку. – Дочь дяди Матиаса, с которым вы уже знакомы по шварцмаркту. Присаживайтесь, господин лейтенант! Сегодня по случаю успешной продажи вазы кофе у нас натуральный…

Натуральным оказался и шоколад «Кола», хорошо знакомый Оресту по трофейным бортпайкам немецких летчиков. Еремеев обжигал нёбо горячим кофе и слушал застольную болтовню Диты:

– Дядя Матиас заболел, и Сабина доставила нам огромную радость, что заглянула в наш женский монастырь. Жаль, дядя Матиас не смог прийти. Он очень интересный человек, и вам было бы с ним совсем нескучно. Дядя Матиас – главный смотритель альтхафенских мостов. Он так о них рассказывает! До войны даже написал путеводитель по мостам города. У нас их очень много – и больших, и маленьких. А есть такие красивые, что позавидуют и берлинцы.

Дита покопалась на этажерке с книгами и вытащила тоненький цветной буклет «Мосты Альтхафена». Прекрасные фотографии были наложены на схему речной дельты города. Эта схема сразу напомнила о задании майора Алешина. Конечно же, под стеклом алешинского стола лежала карта города, куда более подробная, чем туристская схема. Но, может быть, у главного смотрителя сохранилось что-нибудь посущественней? Орест взглянул на Сабину с нескрываемым интересом:

– Неужели эту чудесную книжку написал ваш отец?

– Да, – холодно проронила девушка.

Дита поспешила развеять неловкую паузу. Она открыла пианино и зажгла фортепианные электросвечи под розовыми абажурчиками.

– Сабина, будь добра! Мы с тетей Хильдой так давно тебя не слушали…

– Нет-нет, я сто лет не садилась за инструмент! Как-нибудь в другой раз… И вообще, мне пора… Скоро комендантский час.

Еремеев тоже поднялся из-за стола, одернул китель.

– Спасибо за прекрасный кофе!

– Ах, посидите еще! – Дита сделала обиженное лицо. – Надеюсь, вас комендантский час не пугает?!

– Не пугает, но, увы, служба! Заступаю в ночное дежурство.

Сабина попрощалась и, захватив аккуратно перевязанный сверток, прикрыла за собой дверь. Орест сразу почувствовал себя свободней и уверенней.

– Фрау Хайнрот! – обратился он к хозяйке дома. – Я бы хотел снять у вас комнату. Дело в том, что дом, в котором я живу, сильно пострадал во время войны, и теперь сквозь трещины в потолке каплет дождь.

Это было полуправдой. От близкого взрыва авиабомбы по потолкам дома фрау Нойфель действительно пошли трещины, но никакой дождь из них не капал. Лицо экономки вытянулось:

– Господин лейтенант, это невозможно! Пастор Цафф был очень уважаемым человеком в городе. Магистрат даже не стал к нам никого подселять, хотя вы знаете, какое положение теперь с жильем…

– Да, с жильем в Альтхафене и правда трудно. Должен огорчить вас, фрау Хайнрот, в ближайшее время квартирный вопрос встанет еще острее. Через несколько дней в город прибудет большая воинская часть, и я боюсь, что вас все-таки потеснят, – Орест многозначительно помолчал, потом бросил главный свой козырь: – Мое присутствие в вашем доме помогло бы оградить вас от лишних хлопот. Я обещаю вам это как офицер городской комендатуры.

Экономка напряженно обдумывала свалившиеся на нее новости. На помощь пришла Дита:

– Тетушка, я думаю, мы не должны отказать господину лейтенанту. Он так любезен!

Фрау Хайнрот наконец взвесила все «за» и «против».

– Ну что же, господин офицер, если наш дом вам по душе… Надеюсь, у вас не будет причин сожалеть о вашем выборе. Когда вы хотите переехать?

– Завтра же, к обеду. Спокойной ночи, фрау Хайнрот. Очень признателен вам за гостеприимство!

В прихожей его окликнула Дита.

– Гос-по-ди-ин лейтенант, – протянула она, посмеиваясь, – вы забыли свою вазу!

– Поставьте ее в мою комнату!

Выходя из дома, Еремеев увидел, как за поворотом на набережную Шведского канала мелькнул плащ Сабины. Еремеев прибавил шагу и очень скоро догнал девушку.

– Все-таки я вас провожу!.. Темнеет… В городе неспокойно.

Сабина не удостоила его ответом: шла, глядя прямо перед собой.

– Ну и погодка у вас… Опять дождь собирается…

– А какая погода у вас?.. В России?

Голос ее не обещал ничего хорошего.

– О, в Москве сейчас золотая осень.

– Вот и сидели бы в своей Москве, раз вам не подходит наш климат!

Какое-то время они шли молча. Еремеев справился с собой и постарался снова стать учтивым кавалером:

– Дайте-ка мне ваш сверток! Он оттянул вам руку.

– Вы очень любезны, но я уже дома.

Еремеев оглянулся – они стояли у моста Трех Русалок; никакого дома поблизости не было, жилые кварталы отступали от парапета на добрую сотню метров.

– Где же вы живете?

Сабина усмехнулась, кажется, впервые за весь вечер:

– Я живу в мосту.

Только тут Орест заметил в массивной опоре моста круглое окошко и маленький балкончик, нависший над водой. Должно быть, раньше там обитал техник, ведавший разводным механизмом моста. Но раздвижной пролет был взорван в дни штурма, и с тех пор мост Трех Русалок, последний на речном пути к морю, бездействовал.

Сабина, перехватив еремеевский взгляд, поправила берет:

– Прощайте, господин лейтенант. Мне пора.

– Приятных снов!

Еремеев постоял, посмотрел, как девушка шла по мосту, как исчезла в башне волнолома, сложенной из больших гранитных квадров, как зажглось над водой круглое оконце, и, сбив фуражку на затылок, зашагал домой.

Корветтен-капитан фон Герн

Сабина закрыла за собой обитую железом дверь и повернула ключ в замке на два оборота, потом задвинула ригель и накинула короткий толстый крюк. Она подергала овальную дверцу, ведущую в камеру разводных лебедок, и, убедившись, что та заперта, зажгла свет, задернула маскировочную шторку и только тогда, почувствовав себя в безопасности, сняла плащ и берет.

Вот уже второй год Сабина проделывала все это почти в ритуальной последовательности. Когда отец перебрался к брату своей новой жены, Сабина не захотела ехать и в без того уже перенаселенную квартиру. Она осталась одна.

Если бы кто-нибудь стал ломиться к ней в дверь, Сабина знала, что ей делать. Отец показал ей крышку люка в углу комнаты с табличкой «мостовое имущество». Вертикальный скоб-трап вел в полое основание мостового быка, где прежний хозяин хранил багры, спасательные круги, веревки, но самое главное – держал моторную лодку. Через портик в тыльной части быка лодка легко – по роликам – выкатывалась на воду. Рывок пускового шнура – и прощайте, незваные гости! Правда, теперь вместо лодки там стоял миниатюрный катер отца. Этот катер ему подарил жених Сабины, блестящий морской офицер, – корветтен-капитан фон Герн. Весной, перед самым приходом русских, главный смотритель перегнал катер под мост Трех Русалок и спрятал его в камере опоры. Сделал он это глухой ночью, так что о перегоне никто не знал. Но, оставляя Сабину одну, он спустился с ней в шкиперскую, показал катер, объяснил, как запускать мотор, и разрешил в случае явной опасности покинуть на нем убежище. Каморка в гранитной башне была с железной дверью и запасным выходом и казалась Сабине вполне надежным укрытием. Но однажды ночью – вскоре после Пасхи – в крышку люка, прикрытую циновкой, негромко постучали, и через несколько секунд, полных ледяного ужаса, знакомый голос – голос фон Герна! – попросил открыть люк. Честно говоря, она уже перестала его ждать – о нем не было вестей почти полгода, – хотя, как и все альтхафенские девушки, Сабина знала легенду о верной Гретхен, которая прождала мужа-крестоносца целых десять лет, не отходя от прялки.

Некогда щеголеватого корветтен-капитана трудно было узнать в исхудавшем бородаче, облаченном в грязный брезентовый комбинезон, изодранный капковый бушлат и цигейковый русский треух. Пока Сабина заваривала черемуховый кофе и грела воду в бельевом баке, фон Герн рассказывал про ужасы русского плена.

– Как ты меня нашел? – удивлялась Сабина.

– Встретил в городе твоего отца.

– Но ведь у нас полно русских!

– Вот потому-то я, как Вельзевул, пришел к тебе из-под земли.

– Но как ты сюда проник! У меня все заперто!

Оказалось, в цементном полу шкиперской кладовой существует смотровой колодец, ведущий в дюкер кабельного коридора, проложенного по руслу реки. Крышка колодца, на счастье фон Герна, не имела запора и легко открывалась изнутри.

Утром «беглец из русского плена» исчез в зеве смотрового колодца. Он пропал надолго, почти на месяц. И Сабина, словно верная Гретхен, ждала его, считала часы, дни, недели… Он появлялся редко. Но Сабина научилась предугадывать его визиты.

В этот вечер после всех хозяйственных дел Сабина достала папильотки и села перед маленьким зеркалом, оставшимся еще от мачехи. Она накрутила первый локон, как вдруг почувствовала, не услышала, а почувствовала, что внизу, в шкиперской, кто-то есть. Это он! Но почему же медлит, не поднимается? Сабина отбросила камышовую циновку, распахнула люк: в шахте скоб-трапа брезжил желтый электросвет.

– Ульрих, это ты?!

В шкиперской что-то звякнуло, упало, и простуженный до неузнаваемости мужской голос торопливо откликнулся:

– Да, да, это я! Сейчас поднимусь…

Сабина не стала ждать и быстро спустилась по скобам. Фон Герн вылезал из носовой части катера.

– Проверил нашу лошадку, как она себя чувствует, – корветтен-капитан похлопал по планширу. – Похоже, нам предстоит небольшое свадебное путешествие…

Он вылез из катера и нежно обнял Сабину. Запах прели, сырого камня и бензина ударил ей в нос.

– Пойдем наверх! Ты совсем простужен.

– Погоди. Вот сюда я положил шесть банок сгущенного кофе и шоколад. Это неприкосновенный запас. В этот рундучок можешь положить свои вещи – сколько войдет, не больше.

– Послушай, неужели мы и вправду наконец… – Сабина в изнеможении присела на краешек борта.

– Да, да! – не то от озноба, не то от возбуждения потирал руки фон Герн. – Небольшое свадебное путешествие… Четыре часа – и мы в гостях у датского принца.

– Когда же?

– Думаю, на той неделе… Если позволит погода и еще кое-какие обстоятельства… Вот эту канистру держи у себя наверху. В ней всегда должна быть питьевая вода… Поставь ее поближе к люку… И еще. Постарайся в эти вечера никуда не отлучаться. Мы можем сняться в любой день, любой час.

– Хорошо. Я все поняла. Идем же наверх. Ты едва стоишь.

Корветтен-капитан чихнул в рукав.

– Чертова сырость… И этот проклятый дождь. Впрочем, для нас с тобой дождь – благословение Господнее.

Они поднялись наверх. Фон Герн держал ноги в тазу с горячей водой и ел яблоки, оставляя на огрызках кровяные следы десен. Потом Сабина натянула на его распаренные ступни шерстяные носки с горчичным порошком (из запаса бережливой мачехи) и помогла перебраться в постель. Пока она довивала локоны, раздевалась, возжигала курительные свечи, фон Герн уснул.

В доме повешенного не говорят о веревке

Утром, разглядывая трещины на потолке, Орест подыскивал причину для переезда, более убедительную, чем несуществующая течь. Впрочем, никакой, даже самый веский, предлог не смог бы избавить фрау Нойфель от огорчений: плата квартиранта-офицера была едва ли не единственным для нее источником средств к существованию. Напрасно Еремеев призывал себя быть равнодушным к вдовам солдат вермахта; ему было жаль эту женщину, тихую, сухую и черную, как летучая мышь.

Фрау Нойфель вешала на кухне бельевую веревку, но никак не могла дотянуться до крюка, вбитого довольно высоко.

– Разрешите!

Орест взял у хозяйки веревку и сам влез на табуретку. Веревка была новенькой, белой, шелковистой на ощупь… И тут Еремеев чуть не свалился с табурета: веревка! Проклятая память сыграла одну из злых своих шуток. Орест вдруг вспомнил, как он отвязывал «вервольфа» от скобы мотоциклетной коляски. Тот прыгнул в колодец, обмотанный вокруг пояса прочнейшим шелковым линем. Когда достали его труп, веревки не было! Еремеев сейчас ясно вспомнил – не было! Да-да, не было! Но где же она? Сулай обвязывал диверсанта куда как крепко, сползти просто так веревка в колодце не могла…

Еремеев нахлобучил фуражку и выскочил из дома. По брусчатке хлестал дождь, но возвращаться за плащ-накидкой Орест не стал – опрометью бросился в комендатуру. Вбежав во флигель, он первым делом заглянул к себе, достал из папки фотографии трупа, сделанные у колодца. Веревки действительно не было!

«Раззява! Шляпа с капюшоном! Проморгать такую деталь!» – Еремеев чуть не плакал от досады.

В расстроенных чувствах Орест заглянул в гараж, взял у Лозоходова «кошку» и тщательно протралил колодец. Веревки не было.

– Чего ищем, лейтенант? – полюбопытствовал шофер.

– Веревку случайно ведром никто не зацеплял?

Сержант такого не припомнил и пообещал Еремееву принести целую кучу всяких бечевок, дабы не выуживать их из колодцев, да еще в проливной дождь. Орест пропустил лозоходовское ехидство мимо ушей и с тяжелым сердцем отправился в кабинет начальника.

Майор Алешин выслушал его, задумчиво покусывая дужку очков, и в конце концов поинтересовался, не известна ли Оресту Николаевичу пословица «Хороша ложка к обеду».

– Товарищ майор, разрешите мне в колодец спуститься! Не водолазу, а мне. Я его весь простучу, просмотрю…

– Оч-чень мудрое решение, – Алешин снял очки таким жестом, каким при покойниках снимают шляпу.

Еремееву вдруг очень захотелось поменяться судьбами с каким-нибудь обычным человеком, занимающимся простым и понятным делом. С сержантом Лозоходовым, например. Чистить карбюратор, менять фильтры, набивать смазку, а по вечерам крутить роман со знакомой регулировщицей, ничуть не заботясь, что подумают о тебе старшие начальники.

– А как у вас дела с архивом?

– Половину разобрали, товарищ майор. Ничего интересного.

– Ищите. Ищите внимательно, – сказал Алешин с тяжелым вздохом, и Еремеев понял, что ему дается последний шанс.

До обеда все той же троицей они, не разгибаясь, сидели в подвале. Перекусив, Лозоходов и Куманьков помогли Еремееву перетащить нехитрые пожитки в дом пастора. Фрау Нойфель, к счастью, отсутствовала, так что объясняться с ней не пришлось, и Орест с легким сердцем оставил записку, завернув в нее деньги за месяц вперед и ключ от комнаты.

– Я приготовила вам апартаменты наверху, рядом с кабинетом господина пастора, – встретила фрау Хайнрот квартиранта.

Она проводила его по лестнице и вручила ключ. Комната Оресту понравилась, хотя и была раза в два меньше прежней. Единственное ее оконце выходило в церковный дворик. Черный кожаный диван с откидными валиками и высокой спинкой призван был служить ложем. Над диваном висели часы, из резного домика которых выскакивала не кукушка, а трубочист в цилиндре. Индийская ваза поблескивала на застекленном книжном шкафчике. Орест поставил рядом с ней статуэтку танцующего бога.

Покончив с переездом, Еремеев увел свою команду в подвал ратуши. Если раньше бумаги расползались от сырости, то теперь они подсохли и слиплись так, что разделять их приходилось тоже очень осторожно. Работа двигалась медленно. Еремеев сидел на корточках, кобура переехала на крестец, спина затекла, но никаких планов, схем или описаний подземных коммуникаций Альтхафена не попадалось. Куманькову тоже изрядно поднадоело копание в бумагах: он вяло перекладывал папки из одной стопы в другую. Пуще всех, пожалуй, скучал Лозоходов. Сначала он прохаживался по коридору и распевал вполголоса. Потом спустился вниз и тоже стал рыться в бумагах, но, не найдя в них ничего для себя интересного, начал приставать с разговорами и вопросами:

– А как по-немецки «я вас люблю»? – экзаменовал он Куманькова. – А переведи на русский «едрихен-штрихен». Не можешь? Хочешь, я переведу?

Он мешал работать, и Еремееву пришлось прикрикнуть.

Лозоходов присел на ступеньки, чтобы закурить, но тут же вскочил: из-за груды архивных папок с шумом и свистом ударила вода. Один из карбидных фонарей опрокинулся, потух, зашипел, распространяя едкий запах. Другой Куманьков успел подхватить. Все бросились смотреть, откуда льет и нельзя ли перекрыть воду. Пока раскидывали тяжелые связки, вода на полу поднялась вровень с краями голенищ.

– Саперы, боговы помощнички, осушили, называется! – клял Лозоходов цыбуцыкинскую гвардию. – Заделать до конца не могли!

Он первым перепрыгнул на бетонные ступеньки, изрядно черпанув сапогом.

– От черт! Дверь закрылась…

Сержант бил в нее сапогами, потом прикладом автомата: толстый щит из мореного дуба глухо отзывался на все удары.

– Товарищ лейтенант! – закричал Лозоходов сверху. – Дверь сзади подперли!

Сержант отступил чуть вниз и почти в упор всадил в дверь короткую очередь – одну, другую, третью… Пули вязли в сырой дубовой древесине, как гвозди.

– Стой, Лозоходыч! Прибереги патроны. Может, пригодятся в коридоре… Гранаты есть?

– Да не взял я сегодня сумку, тяжесть эту таскать… Орясина! – обругал себя сержант.

Еремеев обескураженно присвистнул:

– Веселые дела!

Вода поднялась до середины лестницы. Оресту стало не по себе.

– У меня есть граната! – заявил вдруг Куманьков и вытащил ее из кармана шаровар.

– Что ж ты молчал, тютя?! – накинулся Лозоходов, но, заполучив в руку тяжелый рубчатый «лимон», мгновенно сменил гнев на милость.

Они вошли в воду по грудь. Замирая от холода, прижались к стене. Лозоходов вырвал чеку, положил под дверь и прыгнул с лестницы.

Рвануло!

Тиснуло в барабанные перепонки. Шарахнуло фонарь об стенку. Секанули по воде и сводам осколки. Еремееву показалось, что он ослеп и оглох, когда вынырнул в кромешную темень и тишь подвала. Едкая вонь ацетилена и сгоревшей взрывчатки забивала ноздри. Рядом плескались Лозоходов и Куманьков.

– Живы?

– Да пока не зарыли! – весело откликнулся сержант.

Вылезли на лестницу, ощупали дверь – нижнюю половину вышибло, а верхняя крепко держалась в проеме.

– Ригель задвинули, сволочи!

Лозоходов отодвинул засов и распахнул огрызок двери. Полоснув из автомата в темноту коридора, сержант, словно в уличном бою, бросился вперед, пригибаясь и прижимаясь к стенкам. Еремеев с Куманьковым последовали за ним. Наверх выбрались благополучно, и серая сеть дождя показалась им самым прекрасным видением в жизни…

Лунный дождь

Доложив дежурному по отделу подробно, под запись, о происшествии в подвале и сообщив заодно свой новый адрес, Еремеев, дрожа от холода в отжатом, но все еще сыром обмундировании, побежал домой, не прячась от дождя. Свет в верхних окнах не горел. Дверь, как и днем, открыла фрау Хайнрот. Орест попросил ее вскипятить чайник, влетел к себе в комнату, разделся и крепко растерся старым шерстяным свитером. Натянул сухое белье, с великим удовольствием облачился в серый клетчатый костюм.

В дверь постучали.

– К вам можно, господин лейтенант?

Дита принесла поднос с кофейником, тремя кусочками сахара, ломтиком серого хлеба и розеткой, наполненной джемом из ревеня. Еремеев поблагодарил. Девушка сделала книксен.

– О, вас трудно узнать в этом прекрасном костюме! Носите его всегда!.. Господину лейтенанту ничего больше не нужно?

– Спасибо, Дита. Кстати, зовите меня по имени. Это проще. Меня зовут Орест.

– О-рэст?

– Чуть мягче – Орест. Греческое имя, у него смешной перевод – дикий.

– Фуй! – наморщила Дита носик. – Вы совсем не похожи на дикого зверя!

– Очень приятно… Насколько я помню, фрау Хайнрот зовут Хильда?

– Да. Вы можете звать ее тетушка Хильда, ей будет приятно.

– Дита, а как звали… господина пастора?

– Удо Мария Вольфганг.

– Удо?

– Да, Удо.

– Неудобно как-то жить в доме человека и не знать его имени. Пусть даже его нет…

– Да, господин Цафф был очень хорошим человеком.

– Лотта говорила, он жил в Индии…

– Да, много лет.

– А вот интересно, лютеранским священникам разрешается жениться?

– Разрешается. Но господин Цафф всю жизнь был холост.

– Как и я. Я тоже холост всю жизнь.

– О, господин лейтенант! – рассмеялась Дита. – У вас все впереди!.. Мне пора. Меня ждет тетушка. А то она подумает что-нибудь нехорошее… Если я вам зачем-то понадоблюсь, моя дверь напротив вашей. До свидания!

Орест погрел руки о кофейник, затем выпил подряд несколько чашек горячего желудево-черемухового кофе.

Дурацкий день! Сплошные неудачи и разочарования. Сначала эта проклятая веревка, потом купание в подвале, теперь вот разлетелась в пух и прах его идиотская версия, построенная всего лишь на совпадении фамилий. Да, Вишну-бог и Вишну-оборотень – не что иное, как то же самое примитивное совпадение. Нельзя же так дешево покупаться!

Еремеев вдруг с ужасающей ясностью понял: все, что он до сих пор предпринимал по «делу Ульриха Цаффа», – все отдавало махровым дилетантством, все было удручающе непрофессионально. Нет у него никакой интуиции и никакого чутья. Да что там чутья! Нет элементарных офицерских навыков: вместо того чтобы заставить Лозоходова нести свою сторожевую службу, позволил ему шататься без дела и трепать языком. В глазах майора Алешина это будет выглядеть именно так: «Лейтенант Еремеев не мог организовать охрану места работы, в результате чего…»

Хорошо еще, что без потерь обошлось. А то бы точно – на контрразведчике Еремееве поставили бы большой жирный крест…

Орест никогда не мечтал быть ни контрразведчиком, ни моряком, ни летчиком. Не потому, что не хотел, а потому, что не смел. Ему всегда казалось, что в моряки, летчики, пограничники идут люди совершенно особого склада. Как Витька Букреев из 10-го «А» – круглый отличник, «ворошиловский стрелок» и лучший гиревик школы. У Ореста же по физкультуре была четверка, а по всем математикам, кроме геометрии, вечная тройка. Куда там в моряки или летчики… Единственным его коньком был Deutsch – немецкий язык. И не потому, наверное, что у Ореста были какие-то особые лингвистические способности, а потому что мама, Екатерина Георгиевна, преподавала этот язык в тех школах, где учился сын. К немецким словам Орест начал привыкать лет с трех. В первом классе он уже мог складывать простые фразы и выпрашивал у мамы деньги на кино и мороженое исключительно на немецком. В четвертом, когда его засадили за фортепиано, Орест пустился на хитрость: он согласился вместо уроков музыки дополнительно заниматься немецким. Ведь и вправду, читать в подлиннике сказки братьев Гримм было куда интереснее, чем тарабанить нудные гаммы.

Вторым еремеевским коньком по праву могла считаться фотография. Все началось со старенького складного аппарата «Фотокор», подаренного отцом. Оресту нравилось, что объектив выезжает из кожаного меха по тоненьким рельсам, словно маленький паровозик. С неизъяснимым удовольствием мальчик нажимал на всевозможные рычажки и кнопки, вращал колесико кремальеры и заглядывал в таинственную глубь черного меха.

К лету сорок первого Орест точно знал, кем он будет – военным кинорепортером. Решение это вызрело после многих километров хроникальных лент, просмотренных в бывшем костеле, где размещался зал документальных фильмов. Испания, Халхин-Гол, Хасан, Карельский перешеек прошли перед глазами юноши, пропущенные через самую настоящую машину времени – кинокамеру. Хотелось быть в гуще всех горячих событий, видеть все самое важное и, может быть, самое страшное не на экране, а наяву – своими глазами.

С самого начала войны Екатерина Георгиевна ушла с сыном в леса, они попали в большой партизанский отряд. Учительнице немецкого языка нашлось дело в штабе, а Ореста, благо парень пришел с неразлучной «лейкой», назначили командиром отделения фоторазведки. И хотя в подчинении у «командира» был всего один боец – сам Орест, Еремеев ходил очень гордый. Впоследствии он никогда и никому не рассказывал, что два года провоевал под маминым присмотром и в основном в лабораторной землянке, где печатал для штабных отчетов снимки пущенных под откос составов, сожженных управ, взорванных мостов. Правда, в сорок четвертом, когда началась «рельсовая война», «командира отделения фоторазведки» включили в одну из групп рядовым подрывником, и Орест пять раз выходил на настоящие боевые задания.

С освобождением Белоруссии ядро партизанского отряда влилось в регулярные части. Орест, узнав, что в войсках существует воздушная фоторазведка, попросился туда, где готовят специалистов этого профиля. Его направили на краткосрочные офицерские курсы при топографическом училище. Только там он узнал, что фотографировать с воздуха ему не придется, поскольку занимаются этим летчики-штурманы, а на курсах готовят специалистов по дешифровке аэроснимков.

Последние месяцы войны младший лейтенант Еремеев провел начальником фотолаборатории в отдельной разведэскадрилье 2-го Прибалтийского фронта.

Вскоре после победы на Дальнем Востоке – Орест хорошо запомнил этот день, потому что прикрепил на погоны вторую звездочку, – его пригласил к себе уполномоченный СМЕРШа. Обстоятельная беседа длилась больше часа, а потом капитан предложил перейти на службу в армейскую контрразведку.

Орест вспомнил, каким гоголем ходил он, когда ему вручили красное смершевское удостоверение. А что на деле? Память дырявая, собранности никакой, выдержка плохая, интуицию заменяет воображение, да к тому же необузданное. Он легко верит в то, во что хочется верить. В последнее время развилась болезненная мнительность: он готов подозревать в связях с «вервольфами» кого угодно – доктора Гекмана, Лотту, фрау Хайнрот, Сабину и даже эту козьеглазую немочку, которая так отчаянно с ним флиртует. Ну конечно же, ради того, чтобы соблазнить советского офицера, сделать его своим агентом и выуживать военные секреты! Есть тому и неоспоримые «доказательства»: шоколад летчиков люфтваффе с тонизирующим орехом «Кола». Откуда он у бедной девушки, племянницы пасторской экономки? Ну, ну, поехали… Кстати, шоколад могла принести и Сабина. А что она уносила в свертке? Вещи, дорогой мой, вещи для продажи на шварцмаркте. Папенька их, дядя Матиас, заболели и не смогли прийти сами… Не мешало бы прокачать и папеньку…

Тьфу, черт! Так и свихнуться недолго.

– Господин лейтенант, вы не спите? – в дверь заглядывала легкая на помине Дита. – У меня маленькое несчастье. Никак не могу расстегнуть сережку.

Дита подставила маленькое розовое ушко. Серебряная застежка оказалась совершенно исправной, и Орест легко ее расстегнул.

– Пожалуйста, – он был слишком подавлен, чтобы поддаваться чарам фрейлейн Хайнрот. Дита ледяным голосом пожелала ему спокойной ночи. В довершение ко всем проколам не хватало еще завести интрижку в пасторском доме!

Утром Еремеев решил подыскать место для утренней зарядки. В комнате тесно – негде рукой взмахнуть. Во дворе – Орест выглянул в окно – не хочется упражняться на глазах прохожих.

Он вышел в коридорчик. Дверь в галерею была полуоткрыта. Пригибаясь, прошел под низким сводом и очутился в поворотной камере с овальным зевом узкого лестничного спуска. Живо припомнилась ловушка в подвале. Уличив себя в трусости, он взял пистолет, карманный фонарик, снова вернулся в поворотную камеру, осторожно спустился по крутым и высоким ступенькам. Внутристенная лестница вывела его в алтарную часть кирхи. Орест облегченно вздохнул и выключил фонарик. Лунный свет падал на плиты молитвенного зала косыми парусами. Под хорами громоздился штабель из скамей прихожан. В углу близ алтаря отливали холодным мрамором погребальные плиты отцов церкви и города.

Орест прошелся по пустынному храму: ну чем не крытый спортзал? Вот здесь можно подтягиваться, там – отжиматься. Да и пробежки есть, где устраивать!

Сквозь проломы в крыше сеял мелкий дождь. Еремеев задрал голову и удивился: дождь при луне! В солнце его называют грибным.

Лунный дождь Орест видел впервые. Чудной все-таки этот город – Альтхафен…

Incipit vita nova[4]

Встал Еремеев раньше всех в доме – в шесть утра, спустился в «спортзал» и отработал до хруста в костях весь комплекс армейской гимнастики. Взбодрив тело, Орест приступил к тренировке памяти. Начинать надо было с простого – с заучивания стихов. Еремеев открыл стеклянный шкафчик и вытащил наугад несколько томиков. Все книги оказались духовного содержания. Хорошо бы найти Гёте. Недурственно цитировать «Фауста» в подлиннике.

И тут фортуна, словно в награду за начало праведного образа жизни, преподнесла приятный сюрприз. Из потрепанного катехизиса, который Орест снял, чтобы добраться до второго ряда, выпала фотокарточка. Простоволосый фенрих радостно улыбался в объектив аппарата. Лицо довольно приятное, высокий лоб, тонкий нос, твердо очерченный подбородок. Лишь глубоко посаженные глаза придавали юноше вид слегка угрюмоватый и настороженный, несмотря на белозубый оскал искреннего веселья. В петлицах фенриха Орест разглядел эмблемы инженерных войск, на обороте карточки прочел карандашную пометку «Карлсхорст, 1937». Полустертую надпись можно было прочитать и как Карл Хорст, то есть как имя фенриха. Кто он, этот веселый Хорст, и как он попал в книгу пастора? Поклонник Диты? Сколько ей было в тридцать седьмом? Лет шестнадцать-семнадцать. Ну что ж, вполне возможно…

Спрятав карточку в катехизис, Еремеев постучал в дверь соседки:

– Вы уже встали, фрейлейн Хайнрот?

– Да, войдите.

Дита расчесывала перед зеркалом волосы.

– Я нашел фотографию вашего возлюбленного, – начал Орест как можно вальяжнее. – Что мне за это причитается?

– Возлюбленного? – вскинула Дита выщипанные брови.

– Ну конечно! Разве можно не полюбить такого парня? – и Еремеев раскрыл книгу с карточкой фенриха.

По лицу девушки пробежала тень. Она схватила фото и спрятала в сумочку.

– Он обещал вам жениться? – продолжал Орест шутливый допрос. – Куда же он делся, этот коварный Карл?

Еремеев чуть не вскрикнул от досады – не надо было называть имя!

– Карл?! – растерянно переспросила Дита. – Он погиб… В Польше… – и поспешно добавила: – Еще до войны с вами. В тридцать девятом.

– Он был летчиком? – ревниво уточнил Орест.

– Нет, кажется, танкистом. Да, танкистом…

«С каких это пор танкистов готовят в инженерных училищах?» – вертелось у Еремеева на языке, но расспросы и без того затянулись.

– Так что же мне причитается за находку? Я жду награды.

– Вы ее не получите! Вчера вы меня совершенно не замечали!

– Простите, Дита! Вчера у меня были большие неприятности… Нет ли у вас стихов Гёте?

– У меня есть Шиллер.

Второй сюрприз поджидал Еремеева на углу Кирхенплатц и Флейшгассе. Едва он пересек церковную площадь, навстречу ему вышла взволнованная Лотта Гекман.

– Господин лейтенант, я прошу вас зайти в нашу библиотеку!

– Что случилось, Лотта?

– Я не могу сказать вам это здесь, на улице. Вы должны к нам зайти! Это не отнимет у вас много времени…

– Хорошо. Идемте.

– Только идите позади меня… Пожалуйста. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Поймите меня правильно. У нас в городе на женщин, которые ходят с русскими офицерами, смотрят… Вы сами все понимаете…

– Хорошо, – согласился Еремеев, пытаясь угадать, что за подвох может крыться в таком приглашении. – Я приду минут через пять после вас.

Они встретились у дверей читального зала. Лотта возилась с ключом, никак не могла открыть замок. Орест помог. В зале ничего не изменилось, только заметно подросли стопы разобранных книг. На глаза опять попался этот странный прибор с U-образной трубкой на палисандровой дощечке.

– Как называется по-немецки этот прибор?

– Сифонный барометр, – ответила Лотта, роясь в книжном шкафу.

– Да-да! Сифонный барометр… Именно сифонный.

– Это очень старый прибор… Когда-то он принадлежал основателю нашего университета, профессору Артензиусу…

Фрейлейн Гекман нервно теребила в руках толстую книгу в переплете с кожаными уголками.

– Господин лейтенант, вы единственный русский офицер, которого я знаю… Поэтому я обращаюсь именно к вам… В городе много говорят о «вервольфах»… Они прячутся там, под землей… – Лотта понизила голос. – Я нашла в наших фондах вот эту книгу. Она о старинных подземельях Альтхафена. Тут есть чертежи уличных водостоков, фонтанов, каналов. Если вы передадите книгу тем, кто ищет «вервольфов», она может быть им полезна.

Еремеев перелистал книгу. Замелькали фотографии и рисунки фонтанов, мостов, обводных каналов, сводов монастырских подвалов, подземных галерей орденских замков, тоннелей средневековых водостоков… Орест разыскал рисунок фигурного колодца во дворе комендантского особняка. Оказалось, он действительно был фонтаном – фонтаном Святого Себастьяна. К рисунку прилагался и чертеж водонапорного устройства, но Еремеев не усмотрел в нем ничего особенного, никаких камер-секреток, никаких средневековых фокусов. Зато в конце книги Орест нашел бумажную «гармошку» с планом подземных сооружений центральной части города. Это была находка, с которой не стыдно появиться перед майором Алешиным!

– Я могу взять эту книгу с собой?

– Да, только одна просьба. Мне не нужно никаких наград. Пусть мое имя останется в тайне. Вы сами наткнулись на эту книгу здесь… Пусть этих негодяев, которые стреляют в неповинных людей, найдут как можно быстрее…

Еремеев хотел было сказать о том, что Лотта настоящая патриотка обновленной Германии и что-то еще не менее возвышенное, но из груди вырвалось лишь:

– Лотта! Вы очень… хороший человек!

Майор Алешин долго листал книгу. Две главы он пометил крестиками:

– Сделайте мне подробный перевод.

План с раскладной «гармошки» майор перенес на карту города сам.

Еремеев рассказал все, что знал о главном смотрителе мостов – Матиасе Вурциане. И снова вызвал одобрительный кивок Алешина.

– Этот человек мог бы нам пригодиться… Вы знаете его адрес?

– Я знаю, где живет его дочь.

– Вот и хорошо. Разыщите…

Тайна фонтана Святого Себастьяна

В тот день Еремеев встал, как всегда, в шесть утра. Проснулся он еще раньше, но мелкий дождь так уютно барабанил по жестяному карнизу, а старый продавленный диван так удобно подставлял свои вмятины под выпуклости тела – Орест лежал в них, точно в выемках мягкого футляра, – что он позволил себе расслабиться и подремать до урочного часа. Но уже в шесть, не давая себе никаких поблажек, натянул майку, рейтузы и побежал в «спортзал». Дверь в галерею оказалась запертой, и лейтенант тихо чертыхнулся. Неужели экономка засекла его занятия и стала закрывать храм? Ну что ему сделается?! Все равно стоит с проломленной крышей.

Орест присел, осмотрел замок и радостно присвистнул, благо никого не рисковал разбудить: комната Диты пустовала с прошлого вечера. Она уехала в деревню за картофелем.

В дверь галереи был врезан стандартный железнодорожный запор с трехгранным штырьком. Еремеев знал старую офицерскую хитрость: двери вагонных тамбуров легко открываются стволом пистолета ТТ. Хитрость помогла, и дверь распахнулась. Орест с пистолетом в руке быстро сбежал по внутристенному ходу. В храме стоял утренний полумрак. Еремеев стянул майку и положил на нее пистолет. Сделал семь упражнений на «разрыв груди», десять отмашек, присел для отжимания и тут услышал скрежет ключа в высоких входных вратах кирхи. Подобрав майку и пистолет, Орест юркнул за баррикаду скамеек. Дверь приоткрылась, и в храм вошли двое: мужчина в сером дождевике и девушка в голубом плаще. Дита!

Заперев дверь на крюк, они поспешно прошли к алтарю, туда, где едва выступали из пола надгробные плиты знатных прихожан. Мужчина стал быстро раздеваться, и Еремеев, грешным делом, подумал, уж не привела ли взбалмошная Дита из деревни любовника. Хорошенькое, однако, нашли местечко… Но мужчина – тут Еремеев спохватился и начал запоминать приметы – рослый шатен спортивного телосложения, стрижка короткая – меньше всего собирался заниматься любовью. Он аккуратно упаковывал одежду в резиновый мешочек. Тем временем Дита отодвинула среднюю плиту, открыв прямоугольный провал склепа. Мужчина коротко ее поблагодарил, придерживая мешочек, осторожно слез в склеп, причем послышался плеск воды. Девушка плавно задвинула плиту на место, подошла к алтарю и молитвенно сложила руки. Простояв минуту с опущенной головой, она быстро поднялась на алтарное возвышение и скрылась в проеме внутренней лестницы.

Еремеев вытер майкой взмокший лоб. Снял пистолет с предохранителя и бесшумно подошел к плите. Ломаные готические буквы выступали из мрамора: «Под сим камнем покоится прах благочестивого доктора Людвига Бонифация фон Артензиуса».

Имя доктора показалось знакомым, но копаться в памяти было некогда. Орест нажал на головки больших медных винтов, крепивших плиту к полу, и головки утопились. Он потянул их на стопорах. Потянув плиту на себя, Еремеев убедился, что даже девичьи руки без особого усилия могли сдвинуть ее с места. В черной щели блеснула близкая вода. Она стояла тихо, как в колодце. Орест поставил плиту на место и опустил головки винтов. Огляделся. В храме по-прежнему было пустынно и тихо. Подниматься по алтарной лестнице Еремеев не рискнул, беззвучно приподнял крюк на входной двери и выскользнул на паперть. Над брусчаткой безлюдной улицы висела ненастная дымка. Орест пробрался в церковный двор и, обежав вокруг клумб пяток «восьмерок», позвонил в дверь. Открыла фрау Хайнрот, несколько обескураженная полуголым видом квартиранта.

– Доброе утро, фрау Хайнрот! В здоровом теле – здоровый дух, не так ли? – и Еремеев растер грудь увесистым комком майки.

Экономка, буркнув что-то под нос, закрыла за ним дверь. Мурлыча футбольный марш, Орест поднялся в комнату. Он не спеша, громыхал вещами, убирал диван, брился, в общем, вел себя как всегда, хотя испытывал страшное желание скатиться по лестнице и броситься со всех ног в комендатуру, к Алешину.

Итак, обнаружен подводный вход в убежище «вервольфов». Лучшую маскировку придумать трудно… Так, значит, и тот пленный диверсант бросился в колодец вовсе не затем, чтобы покончить с собой, – надеялся уйти через подводный лаз. Недаром же фонтан Святого Себастьяна переделан в колодец! Но каким образом можно проникнуть под воду без специального снаряжения, что-то там делать, куда-то пробираться?

Орест припомнил колодец во дворе комендатуры; затем перед глазами возникла плита доктора… Как его? Артензиуса… Это звучное имя сработало, как ключ, вызвав в памяти цепную реакцию: Артензиус – основатель университета, о нем говорила Лотта… библиотека… странный прибор на стене… из кабинета Артензиуса… Сифонный барометр… Сифон!

U-образная трубка! Сообщающиеся сосуды! Колодец с сифонным входом!

Еще не веря ошеломительной простоте открытия, Еремеев схватил карандаш и набросал прямо на подоконнике небольшой чертеж: два параллельных колодца соединены под водой перемычкой – лазом. Вход в один колодец – на поверхности земли, выход из второго – в некоем подземном помещении. Пронырнуть короткий лаз-перемычку – для опытного пловца пустячное дело.

Орест стер ладонью чертежик. А ларчик просто открывался!

Версию сифонного колодца Еремеев «прокачивал» по дороге в комендатуру.

Почему же «вервольф» не смог преодолеть этот лаз? Не хватило воздуха? Застрял? Зацепился свободным концом веревки за отросток фонтанной трубы? А что? Логично. Очень может быть. Пытался снять веревку. Пока развязывал – задохнулся. Через пару часов его вынесло из лаза во входной колодец. Потому-то раньше и не могли зацепить баграми! Всплыл. Веревка осталась в перемычке. Но почему же водолаз не смог обнаружить вход? Уж наверняка он не меньше полуметра… Предположим, вход прикрыли маскировочной заслонкой. Пусть так. Но если труп «вервольфа» всплыл сам по себе, то кто закрыл эту маскировочную заслонку? Ведь водолаз спускался в колодец после того, как тело было поднято… И ничего не обнаружил, хотя светил себе фонарем. Может, заслонка закрылась сама? Тут что-то не так… Очень горячо, но еще не достоверно.

– Эх, самому бы спуститься!.. Предлагал же!

– Как жизнь, товарищ лейтенант?

Сержант Лозоходов возился во дворе со своим трехколесным «одром».

– Ничего!

– «Ничего» у меня дома в трех чемоданах! – весело осклабился шофер. После случая в ратушном подвале он поглядывал на Еремеева с искренним дружелюбием.

Орест взбежал по винтовой лестнице. Кроме дежурного, в отделе никого не было.

– Майор Алешин у себя?

– Майор Алешин на объекте, – зевнул дежурный. – Будет не раньше чем к обеду. Нужен?

– Да. Очень!

– Вон бери Лозоходова и гони!

Мотоцикл завели с пробежкой до самых ворот. Но на улице, словно устыдившись колесных собратьев, «одер» фыркнул и торопливо застрелял сизым дымком. Рванулись и помчались, сколько позволяла на поворотах мокрая брусчатка. Еремеев предвкушал то выражение, какое должно было принять лицо майора Алешина после его доклада. Что он предпримет? Оцепит собор? Арестует фрейлейн Хайнрот? Установит за ней наблюдение? Честно говоря, ему было жаль Диту, жаль, что она впуталась в неженское дело, оказалась врагом, и к тому же тайным. А может, ее втянули, запугали, заставили?..

При въезде на Кирхенплатц, откуда начиналась прямая магистраль к подземному заводу, мотор снова заглох, и Лозоходов яростно колотил заводной рычаг стоптанным каблуком. Орест обвел взглядом высокие кровли собора – такого зловещего теперь в приоткрытой тайне – и облизал пересохшие губы.

– Постой, Лозоходыч! Не заводи… Давай тихонько вкатим во двор… Вон туда – за крыльцо… Дело одно есть.

Он хорошо понимал, что ни майор Алешин, ни капитан Сулай, ни даже, наверное, сержант Лозоходов, знай он суть дела, никогда бы не то что не одобрили – не оправдали и в малой степени задуманного Еремеевым. Они назвали бы это как угодно – мальчишеством, горячностью, глупостью, но Орест уже не мог остановиться и только твердил себе одно – то ли в оправдание, то ли в утешение: «Я должен проверить… Я должен убедиться сам…»

Если бы Копернику предложили убедиться в справедливости своей гипотезы немедленно, но ценой жизни, наверное, он не стал бы колебаться. Должно быть, любой ученый, осененный догадкой и знающий, что вон за той дверью таится ответ: «да» или «нет», «ложь» или «истина», распахнет эту дверь, чего бы ему это ни стоило и чем бы ему ни грозило, ибо давно известно – жажда истины сильнее страха смерти. Еремеев не был ученым, но его гипотеза сифонного колодца вполне могла быть приравнена к научному открытию; бес нетерпения, знакомый каждому экспериментатору, обуял лейтенанта, и он отдался ему непростительно…

«Я хочу доложить Алешину с полным знанием дела, – убеждал Орест себя. – В конце концов, я обязан все проверить».

Они вкатили мотоцикл в церковный двор с той стороны, что не просматривалась из дома пастора, осторожно проникли в храм через высокую дубовую дверь, отомкнутую Еремеевым еще утром. Лозоходов ни о чем не расспрашивал, но чуял приключение и потому подобрался, шагал легко и бесшумно, поглядывая вокруг цепким, птичьим взглядом. Орест не спешил с пояснениями, а сержант – тут он был сама деликатность – не лез с расспросами. Он только тихо присвистнул, когда Еремеев приподнял болты, отодвинул плиту, и в каменной раме тускло блеснула вода.

– Значит, так, – шепотом проинструктировал Орест. – Я тут должен проверить под водой одну штуку. Так что подстрахуй меня здесь… Держи пистолет. И будь начеку.

Лозоходов сунул пальцы в воду.

– А водичка-то того… Не застудились бы, товарищ лейтенант… У меня, правда, во фляжке кой-чего плещется…

Лейтенант торопливо расстегнул китель, стянул сапоги… Хотел снять трусы, чтобы не ехать в мокром, однако постеснялся гипсовых святых, которые смотрели на него из ниш храма. Темная грунтовая вода, казалось, вобрала в себя холод не только подземных глин, но и стылого каменного пола, всех мраморных плит кирхи. Еремеев тихо ойкнул, влезши по грудь, поболтал слегка ногами, держась за край прямоугольного люка. Дно не прощупывалось. Тогда, вдохнув побольше воздуха, он нырнул, резко перегнувшись в поясе. Руки нащупали скользкие выступы стен, а затем на глубине метров двух уткнулись в ровный бетонный пол. Обнаружив пол, Орест сразу почувствовал себя уверенней. Он всплыл на поверхность. Отдышался.

– Ну как? – не выдержал Лозоходов.

– Сейчас… Еще разок… Посмотрю другую стенку.

И, не давая сержанту времени на дальнейшее любопытство, снова нырнул в воду. На этот раз он пошел вниз быстро, зная, что под ним не бездонный колодец, а всего лишь двухметровая каменная ванна. Не израсходовав и половины запасенного в груди воздуха, нашел у самого пола то, что искал – руки прошли в квадратную дыру, достаточно широкую, чтобы пронести сквозь нее и плечи. Орест проплыл на ту сторону – в смежное колено, довольно тесное после просторной ванны и круглое, как труба. Через пять секунд он выскочил на поверхность и ослеп от кромешной тьмы. В ноздри ударил сырой, затхлый воздух. Еремеев нащупал железные скобы – ржавчина отваливалась с них хлопьями – и вылез по пояс. Второе, скрытое, колено действительно оказалось широкой трубой, которая выводила тех, кто знал сифонный вход, в подвалы кирхи. От темной тишины или тихой темени Оресту захотелось немедленно пронырнуть обратно, но, уличив себя, как и тогда, на внутристенной лестнице, в страхе, Еремеев нарочно вылез повыше и стал отсчитывать минуту. «И раз, и два, и три… Трус несчастный… И пять, и шесть, и семь…» Потом пришла забавная мысль: «то-то запереживает сейчас Лозоходов – был лейтенант и нетути – утоп! Шутка ли, третья минута под водой». Орест даже подмигнул себе: знай наших, уметь надо дыхание задерживать. Страх прошел. Не такие уж они дураки, «вервольфы», чтобы сидеть тут поблизости. Подхрамовые склепы – наверняка лишь что-то вроде тамбура перед основными ходами.

«…И пятьдесят девять, и шестьдесят!» Еремеев спустился по скобам, беззвучно погрузился, разыскал подводный лаз, благополучно пронырнул и круто пошел вверх. Выставленные над головой руки пребольно ударились о плоский гладкий камень. Плита! Холодея от ужаса, Орест провел по всей плоскости и понял одно: плита встала на свое место. Он попробовал приподнять ее и сдвинуть, но с таким же успехом можно было упереться плечом в любую из стен каменной западни.

Человек с заячьей губой

Сулай вышел из тоннельных ворот вслед за майором Алешиным. Оба зажмурились от не бог весть какого яркого альтхафенского солнца. Молча шагали по старой узкоколейке, густо обсыпанной ржавчиной и шпальным грибом.

– Ну что, Павел Григорьевич, не клюет рыбка? – с деланной беззаботностью спросил майор. Огляделся, заложив большие пальцы за пояс портупеи. Наигранная улыбка тронула губы. – Сейчас бы и впрямь на угря сходить. Как насчет копченого угорька?

– Я предпочитаю жареную баранину, товарищ майор.

– Приехали из Москвы товарищи, – без всякого перехода начал Алешин. – Нам помогать. Начальство требует активной тактики. Что скажешь?

– Начальству оно всегда виднее…

– Давай без этого… – поморщился Алешин. – Есть мнение снять засаду в штольне. Оставить усиленную охрану и осушать до победного конца.

– В четыре смены.

– Да. А все силы задействовать по плану московских товарищей.

– Дайте еще пару деньков!

– А что будет через пару деньков?

– Воскресенье, – усмехнулся Сулай. – Сегодня пятница.

– Есть какие-то соображения?

– Никаких соображений, товарищ майор. Одно сплошное чутье. Надо ждать.

– Добро. С понедельника поступите в распоряжение подполковника Горбовского.

* * *

Дита проглотила таблетку люминала, но уснуть так и не смогла, несмотря на бессонную ночь и пережитые треволнения. Собственно, все прошло благополучно, и задание господина Вишну она выполнила как нельзя лучше: уехала вчера из Альтхафена в приморскую деревушку, открыла заброшенный дом фрау Хайнрот, куда время от времени наведывались за старомодными, но добротными носильными вещами (тетушка перешивала их для Диты и для продажи), а также за кое-какими запасами квашеной капусты, сухой кровяной колбасы, эрзац-меда и копченой рыбы.

Вечером зажгла в старой сетевязальной мастерской, примыкавшей к дому, ацетиленовый фонарь и перевесила его поближе к окну с видом на море. Ее предупредили, что человек с заячьей губой придет продрогший и промокший, поэтому надо будет накормить его и напоить горячим кофе. Ужин поджидал ночного гостя тут же, в мастерской: круг кровяной колбасы, тарелка кислой капусты, сдобренной тминным маслом, блюдце бледно-желтого искусственного меда, плитка шоколада «Кола» и термос с кофе.

Человек с заячьей губой пришел в час ночи, когда Дита, устав ждать, прилегла на ворох старых сетей. Первым делом он пригасил фонарь и, не снимая рыбацкого плаща, подсел к столику с едой. Кофе ничуть не остыл, и человек был очень тому рад. Блаженно отдуваясь, выпил сразу три стаканчика, потом набросился на еду. Пока он ел, Дита хорошо рассмотрела его широкое лицо, круто срезанный нос, раздвоенную заячью губу. Утолив первый голод, гость предложил девушке разделить трапезу. От кофе Дита не отказалась и даже позволила незнакомцу плеснуть в стаканчик толику коньяка из плоской карманной фляжки. Не очень-то церемонясь, человек с заячьей губой опрокинул флягу себе в рот, сделав несколько крупных глотков, после чего заметно повеселел. Он завел речь о несчастных женщинах Германии, надолго теперь лишенных самой главной радости жизни, поглядывая при этом на ворох сетей, примятых девичьим телом. Он предложил передохнуть до утра, встал и вдруг крепко обхватил Диту за плечи. Девушка вырвалась, отскочила в угол и выхватила из сумочки маленький дамский браунинг. Не надеясь на оружие, она предупредила, что пожалуется господину Вишну, и это отрезвило Заячью Губу куда больше, чем наставленный браунинг. Он натянуто рассмеялся и пообещал быть самым галантным в мире кавалером.

В пять утра они сели на велосипеды с плетеными корзинами на багажниках, в каких крестьяне возят продукты в город, и двинулись в сторону Альтхафена.

Всю дорогу Дите казалось, что за ними следят, она рьяно налегала на педали, так что Заячьей Губе приходилось поднимать свое грузное тело с седла и вовек работать ногами. Перед самым городом они въехали в полосу утреннего тумана. У Диты полегчало на душе, перестали мерещиться чужие глаза. Без всяких происшествий они докатили до пустынной Кирхенплатц и спрятали велосипеды в торфяном сарайчике. Дита отперла боковую дверь кирхи, и там, в храме, ее oxватило неприятное ощущение чужого скрытого взгляда. Проводив Заячью Губу в подземелье, она трясущимися руками задвинула плиту на место, поблагодарила Бога за благополучный исход дела и поднялась к себе. Не раздеваясь, рухнула на кровать и так пролежала в полузабытьи, пока на тихой площади не взрокотал тяжелый мотоцикл. Дита очнулась, разобрала постель стянула было кофточку, но вовремя вспомнила, что боковая дверь храма осталась закрытой только на крюк Она взяла сумочку (тяжесть лежавшего в ней браунинга внушала уверенность) и, как была в домашних тапочках, спустилась по внутристенной лестнице в aлтарь. У нее подкосились ноги: возле сдвинутой плиты сидел на корточках русский солдат. Выследил!

Никого вокруг не было. Дверь закрыта. Солдат сидел шагах в десяти и внимательно вглядывался в воду. Он был так увлечен своим занятием, что не обернулся на легкий шорох в алтаре. Ледяными пальцами Дита нащупала в сумочке пистолет, и холодная сталь браунинга показалась ей горячей. Четыре выстрела гулко отдались под высокими сводами храма. Солдат неловко завалился на бок, и рука его свесилась в воду. Фрейлейн Хайнрот с ужасом смотрела на безжизненное тело. Это был первый убитый ею человек. По ступеням алтаря еще катилась, звеня и подпрыгивая, гильза последнего выстрела. Дита бросилась за ней, словно за оброненной монеткой, и это невольное движение вывело ее из столбняка. Все, что делала она потом, происходило само собой – быстро, бездумно, автоматически, будто она повторяла это сотни раз и именно здесь же, в этих нелепых тапочках и с этой зажатой под мышкой сумочкой. Дита вытащила руку убитого из проема и быстро задвинула плиту. Она оттащила труп за ноги к баррикаде скамеек, оставила его там и, подобрав свалившуюся с головы солдата пилотку, принялась подтирать ею красные капли на каменном полу. Тут она вспомнила про незапертую дверь и метнулась в боковой придел. Прежде чем накинуть крюк, выглянула наружу. У крыльца стоял зеленый военный мотоцикл с коляской. На секунду она растерялась. Если труп можно было куда-то спрятать, то что делать с громоздкой машиной? В «торфотеку» ее не закатишь… Но мотоцикл мог еще подождать. Главное – убрать труп.

Диту осенило. Она отодвинула плиту и приволокла солдата к могиле Артензиуса. Спихнула убитого в воду, а заодно и сунула следом уложенную в стопку одежду. Дита даже не задумалась, чья она… Поставила крышку на место. Огляделась. Ничто не выдавало в храме следов насильственной смерти и скоропалительного погребения. Теперь оставался мотоцикл… В союзе девушек-нацисток фрейлейн Хайнрот училась стрелять, метать гранаты, водить армейский «цундап».

Она вышла из кирхи, оглядела машину. Сесть за руль и перегнать мотоцикл подальше от дома было столь же заманчиво, сколь и безрассудно. Но Дита уже ухватилась за эту мысль, первую пришедшую ей, и все в том же лихорадочном запале, в каком заметала следы убийства, включила зажигание и, как была в домашних тапочках, ударила по стартеру. Ей повезло: мотор завелся с пол-оборота.

Подземными коридорами

Воздух рвался из груди, плита не поддавалась, и Орест, почти теряя сознание, пронырнул сквозь лаз в выходное колено сифона. Дрожа от холода и пережитого потрясения, он выбрался по скобам в затхлую темноту, осторожно нащупал пол из рифленого железа. Он не верил ни в какую чертовщину, хотя и наслушался в свое время всяких легенд о замках, склепах и подземельях. Орест ничуть не сомневался, что плиту задвинул Лозоходов, но терялся в догадках, зачем ему это понадобилось. Пошутил? Да за такие шуточки!.. Может, кто-то вошел и он испугался? Сержант не из пугливых, к тому же вооружен пистолетом… Лозоходов враг, агент «вервольфов»? Пожалуй, это самое нелепое, что могло прийти в голову…

Попытаться пронырнуть во второй раз Еремеев решился – слишком свеж был ужас, пережитый в воде под плитой. Он прислушался. В стылой тишине звучно шлепались в колодец капли. Должно быть, срывались с потолка. Орест выпрямился и нашарил над головой низкий шершавый свод, ссыпав целый дождь холодных капель. Поежился, снял и отжал трусы, струйки воды пролились оглушающе громко.

Глупо. Все глупо. И то, что полез искать сифон, и то, что Лозоходыч задвинул плиту, и то, что придут «вервольфы», а он предстанет перед врагами в столь беспомощном и непотребном виде. Уж лучше бы утонуть тогда, в подвале под ратушей… Ни пистолета, ни документов, ни одежды.

Холод пробирал не на шутку. Пришлось сделать несколько приседаний, разогнать кровь. Орест представил себе, как нелепо все выглядит со стороны – голый контрразведчик в логове врага, в могильном склепе, приседает и встает, встает и приседает с усердием образцового физкультурника. Стало смешно, и страх слегка рассеялся. Он развел руками и попытался определить размеры своего пространства. Нащупал что-то вроде сужающегося коридора. Осторожно шагнул в темноту, затем еще и еще. Стенки округлились и превратились в жерло бетонной трубы, по которой можно было передвигаться лишь на четвереньках. В конце концов, если есть вход, должен быть и выход. Может, удастся попасть в какой-нибудь разветвленный ход, а там выбраться через отдушину, смотровой колодец или подвал, соединенный с подземельем, как там, под руинами аптеки.

Метров через сто труба кончилась и начался узкий коридор. Тьма по-прежнему стояла кромешная; Орест вглядывался до рези в глазах, пытаясь различить хоть призрачное подобие пробивающегося света. Он шел, выставив вперед руки, как это делают внезапно ослепшие люди, и с замиранием сердца ждал, что в любую секунду могут ударить в глаза огни фонарей и раздастся короткий лающий окрик. Лишь бы не стреляли сразу… Еремеев лихорадочно продумывал «легенду» на случай допроса. Придумалось что-то не очень складное… Да и как объяснишь свое появление в городских катакомбах в одних трусах? Кто он? Откуда? Как попал и что ему здесь нужно, на заповедных тропах «вервольфов»? Еще в бетонной трубе Орест приготовил фразу о якобы имеющемся у него важном сообщении. «Сообщение» это тоже надо было сочинить поумнее. Главное, чтобы не изрешетили в первые секунды…

Коридор вскоре разветвился на три хода. Еремеев выбрал правый рукав, памятуя вычитанное где-то правило: в лабиринтах всегда надо держаться одной стороны.

Босые ноги хорошо ощущали, как пол становился все сырее и сырее. Сгущался запах плесени. Потом правая ступня не нащупала опоры и попала в ледяную воду. Орест тут же повернул назад, снова вышел к подземному перекрестку. Теперь он направился в центральный ход. Шагов через полтораста сначала ноги, а потом и руки наткнулись на глухой завал. Пришлось возвращаться на злополучную развилку. Левый коридор вывел его в высокий, судя по замирающим звукам шагов, тоннель, где Еремеев тут же наколол подошву о какую-то острую штуку. Пол в тоннеле был захламлен мотками проволоки, обрезками труб, пустыми жестянками и прочей дрянью. Орест старался ступать как можно аккуратнее, но, несмотря на осторожность, все-таки стукнулся лбом о железку, свисающую откуда-то с потолка. Железяка покачнулась и, ржаво взвизгнув, уехала в темноту. Через пару шагов Орест снова на нее наткнулся, ощупал и понял, что перед ним скоба роликовой тележки, подвешенной к потолочному монорельсу. Собственно, самой тележки не было, вместо нее свисала скоба, выгнутая наподобие крюка. Еремеев подтянулся на ней, резко оттолкнувшись от пола. Истошный визг роликов огласил тоннель; скоба проехала метра полтора и встала. В сомкнувшейся тишине Оресту показалось, что ржавый звук пролетел по всему подземелью. Но никто и ничто ему не откликнулось…

Орест уселся поудобнее на скобе, дотянулся до монорельса и с силой катнулся на роликах. Подвесная тележка пробежала еще несколько метров. Пожалуй, стоило избрать именно этот способ передвижения. По крайней мере, можно было не спотыкаться о железную рухлядь. К тому же монорельс, как и всякая дорога, должен был куда-то вывести. Еремеев в кровь искорябал пальцы о рыхлое железо направляющей балки. Зато натужная работа быстро вернула тепло окоченевшему телу.

На одном из участков монорельс заметно пошел под уклон. Ролики катились сами, набирая ход. Остановить их было невозможно. Еремеев хотел спрыгнуть, побоялся расшибиться о набросанное железо. Он молил Бога, чтобы рельс нигде не оказался прерванным. Выставил вперед ноги на случай удара… и отдался этому бешеному лету из темноты в темноту.

Бегство

Если бы Дита была в здравом уме, она никогда б не решилась на подобную авантюру. Но страх, липкий дурманящий страх, который обволок разум, едва они с Заячьей Губой вывели свои велосипеды на дорогу, и который темной волной ударил после убийства солдата, не давал ей минуты на раздумья, гнал прочь от страшного места, торопил во что бы то ни стало уничтожить последнюю улику – мотоцикл. Впрочем, как ни была смятена фрейлейн Хайнрот, она понимала, что далеко ехать опасно – один-два квартала, вкатить в глухой дворик, и пусть ищут свою колымагу! Она еще не знала, что будет делать потом – бежать ли из города или уходить в подземелье, к господину Вишну. Думать об этом было пока рано, ибо все остальное казалось простым и безопасным по сравнению с самым главным и сиюминутным делом – избавиться от мотоцикла.

Дита пересекла Кирхенплатц по диагонали и благополучно, не привлекая лишних глаз, въехала в безлюдный переулок Пивных Подвалов. Ставни в бюргерских домах были еще закрыты. Мокро блестели серые камни мостовой.

Навстречу вышли двое. Дита с ужасом разглядела приплюснутые фуражки, широкое золото русских погон… В узкой улочке не развернуться. Она крутанул рукоятку газа – вперед до упора, но мотоцикл, вместо того чтобы резко рвануться, вдруг зачихал, застрелял и остановился вовсе. Нечего было и думать, чтобы попытаться запустить мотор. Офицеры приближались и, как показалось девушке, ускорили шаг, завидев немку за рулем военной машины. Дита спрыгнула с седла, бросилась в ближайший дворик. Офицеры побежали за ней. Она слышала, как застучали их сапоги по тротуарным плитам. Они выследили ее! Они знали, куда она поедет! Они шли ей навстречу! Им прекрасно известно, что она застрелила русского солдата и теперь пepeгоняет его мотоцикл подальше от кирхи, подальше от дома. Они догонят ее и убьют. Убьют тут же, по праву законной мести!

Смертельный страх охватил беглянку, когда она увидела, что дворик замкнут – в нем ни одного прохода. Она нашла в себе силы вбежать в подъезд и взлететь по черной лестнице на самый верх – на чердачную площадку. Вжавшись спиной в стену, она слышала сквозь бурное свое дыхание, как ворвались в подъезд преследователи, как поднимаются они по лестнице, как скрежещут песчинки под подковками их сапог… И тогда фрейлейн Хайнрот достала браунинг, ткнула ледяное дульце чуть выше уха, закрыла глаза, шепнула: «Господи!» – и рванула собачку…

Пистолет упал к ногам того, кто поднимался первым. Он подобрал оружие, понюхал зачем-то ствол, покачал головой:

– Ну и дела!.. – потом коротко распорядился: – Жевлынев, беги в комендатуру!.. Я тут посторожу… Это надо ж… Такая молодая… – вздохнул капитан Цыбуцыкин и снял замызганную фуражку.

Не стреляйте! У меня важное сообщение!

Ролики визжали и грохотали. Еремеев, судорожно вцепившись в скобу, ждал самого худшего – удара в темноте о что-нибудь острое или срыва с монорельса на всем лету… Но уклон кончался, и Орест с облегчением почувствовал, как колесики над головой стали замедлять бег. А вскоре снова пришлось привстать и помочь тележке руками.

Он так и не понял, что случилось раньше: грянуло из темноты короткое «Halt!», а потом ударил в глаза яркий фонарь, или сначала его ослепили и уж затем приказали остановиться. Главное, что внутренне он был готов и к тому, и к другому.

Ролики взвизгнули в последний раз, скоба остановилась.

– Nicht schissen, ich habe wichtige Meldung![5] – крикнул Еремеев.

В ответ коротко хохотнули. Наверное, это и в самом деле было смешно: ждать важных новостей от голого человека, висящего по-обезьяньи на какой-то ржавой закорюке. Хорош гонец! Однако смех убил страх, отвел угрозу скороспешной пальбы.

– Wer bist du?[6] – спросили из темноты.

– Я Хильмар Лозовски, – по-немецки отвечал Орест слепящему фонарю. – Фольксдойче из Варшавы… Меня провела сюда фрейлейн Хайнрот. Дита Хайнрот.

Фонарь погас.

– Gut, vorwärts![7]

Еремеев сделал несколько шагов в вязкую темноту. Возникло вдруг примерзкое ощущение, что его сейчас ударят ножом. Орест втянул живот и свел плечи. Но его никто не ударил.

– Я ничего не вижу!

– Vorwärts und schweigen![8]

Владелец фонаря зашел Оресту за спину, кто-то зашагал впереди, и Еремеев, прихрамывая на пораненную ногу, двинулся на звук удаляющихся шагов. Его конвоиры хорошо знали дорогу и, щадя батарейки, включали фонарь только на развилках и поворотах. В эти вспышки-мгновения перед глазами Ореста маячила широкая спина, обтянутая морской капковой курткой.

Минут через десять они наконец остановились. Послышался металлический скрежет запоров, легкие удары в полое железо, тягучий скрип массивной двери; все трое перелезли через высокий порог и очутились, должно быть, в тамбуре, потому что лязгнула еще одна дверь и из-за нее разлился по стенам блеклый искусственный свет. На некогда белой медицинской кушетке лежал под одеялом грузный человек с криво вздернутой верхней губой. Орест узнал в нем того мужчину, которого Дита привела утром в кирху. Еремеев сказал ему «гутен таг», кривогубый изумленно вытаращился и спустил ноги с кушетки. Наверное, он был здесь самым главным, – уж не Вишну ли? – потому что один из «вервольфов» довольно почтительно объяснил ему, где и как был задержан этот странный тип, называющий себя польским фольксдойче. Орест плохо слушал.

У подножия кушетки сияла раскаленная проволока, навитая на кусок керамической трубы. Он присел к рефлектору и на все вопросы отвечал сидя, купаясь в блаженном тепле. «Пусть убьют, но дадут сначала согреться».

Да, он, Хильмар Лозозски, действительно польский фольксдойче, рассказывал Еремеев свою историю, придуманную наскоро в бетонной трубе. Мать – немка, отец – поляк. До войны жил в Брест-Литовске. С приходом Советов семья перебралась в Варшаву. Служил полицаем в сельской управе. В Альтхафен прибыл в конце войны вместе с эшелоном других фольксдойче, спасавшихся от большевистских войск. Промышляет перекупкой вещей и торговлей на шварцмаркте. Скупал кое-что и из дома пастора: подсвечники, восточные статуэтки… Познакомился с фрейлейн Хайнрот. Стал ухаживать. Дита согласилась выйти за него замуж. Но тут на рынке его опознал кто-то из бывших партизан. Пришлось скрываться. Вчера целые сутки просидел в комнате невесты. Дита вернулась только под утро. В половине девятого во двор въехал военный мотоцикл и в нижнюю дверь громко застучали. Тогда они спустились в кирху, Дита открыла сифонный вход и велела передать господину Вишну, что храм находится под наблюдением и что пользоваться склепом доктора Артензиуса нельзя.

Орест замолчал и придвинулся поближе к рефлектору. Он согрелся, но его сотрясала нервная дрожь, которая, по счастью, легко выдавалась за простудный озноб. Поверят или нет? Вроде бы все складно. Хорошо, конечно, что его явный славянский выговор теперь как-то объяснен. А полицейской службы, если кто-нибудь знает польский? Или вдруг начнут спрашивать фамилии должностных лиц, подробности отношений с Дитой? Засыпаться можно было на любом пустяке из той же прифронтовой жизни Альтхафена… Сжавшись, Еремеев ждал вопросов.

– Что скажешь, старина Вишну? – спросил тот, кого Орест принял за главаря «вервольфов».

Вопрос был обращен к человеку в черной капковой куртке. Он как вошел, так и стоял в дверях за еремеевской спиной, и Орест поспешно обернулся. Затененный взгляд глубоко посаженных глаз, высокий лоб, темно-русый зачес показались знакомыми. «Карл Хорст! Фото в книге! Юный фенрих с саперными эмблемами! Жених фрейлейн Хайнрот! Влип! Это конец! Да он теперь из одной только ревности придумает самые изощренные пытки. Дернуло же за язык!.. Пока не поздно, пока он не снял автомат, ударить головой в живот и выскочить в коридор». Орест напрягся для прыжка.

– Я вспомнил, – сказал Хорст-Вишну, растягивая слова. – Дита мне говорила про этого парня… Да-да, Хильмар Лозовски… На него вполне можно положиться.

Напружиненные мышцы враз обмякли, и Еремеев чуть не ткнулся голым локтем в рефлектор.

– Отто, – обратился Вишну к долговязому спутнику. – Найди Хильмару свитер и комбинезон. Кажется, там остались ботинки Клауса… Экипируй парня.

Долговязый престранно усмехнулся, дернул щекой и отправился выполнять приказание.

Орест подумал, что, перекрыв сифонный ход в кирхе, теперь он заставил вишнуитов раскрыть новый лаз, может быть, даже тот, что ведет из фонтанного колодца во двор комендатуры.

То, чего не знал Еремеев

Ермеев не знал, что Вишну никогда не был Карлом Хорстом, как, может быть, никакого Карла Хорста вообще не существовало в природе. Карандашная надпись на обороте фотокарточки была сделана так небрежно, что название пригорода Берлина – Карлсхорст – вполне читалось раздельно: как имя и фамилия. Не знал Еремеев и того, что в Карлсхорсте размещалось военно-инженерное училище, знаменитое разве что тем, что 8 мая 1945 года в его столовой была подписана предварительная капитуляция нацистской Германии. Именно это училище и закончил в тридцать седьмом году приемный сын альтхафенского пастора Ульрих Цафф.

Ульрих любил при случае повторять, что кто-кто, а он родился на истинно арийской земле – в Индии. Отец его, чиновник германского консульства в Бомбее Себастьян фон Герн, погиб вместе с матерью трехлетнего Ульриха в той прогремевшей на всю страну катастрофе, когда в Ганг обрушился железнодорожный мост, унеся в мутные воды священной реки семь вагонов пассажирского поезда.

Пастор Цафф, священник консульства, взял мальчика на воспитание. Приемный отец очень хотел, чтобы Ульрих стал юристом, адвокатом. Но в Германии тридцать третьего года отношение к профессии адвоката определялось словами фюрера: «Каждый юрист для меня дефективный, а если он еще не стал таким, то со временем обязательно станет». Семнадцатилетний юноша выбрал карьеру военного инженера. Он блестяще закончил офицерское училище, и как отменный специалист-подрывник был оставлен на кафедре минного дела. Когда Англия и Франция объявили войну Германии, молодой офицер посчитал своим долгом отправиться в действующую армию. Он вступил в авиадесантные войска командиром штурмового саперного взвода. За участие в захвате бельгийского форта Эбен-Эмаэль, считавшегося неприступным, обер-лейтенант Цафф получил первую свою награду – Крест за военные заслуги первого класса с мечами. Его заметили. Ровно через год после Эбен-Эмаэля новоиспеченный гауптман получил назначение в диверсионный полк «Бранденбург», непосредственно подчинявшийся главе абвера – адмиралу Канарису. Цафф с группой асов-подрывников выехал в оккупированный польский город Тересполь. Здесь он изучал расположение русских дотов над Бугом. Их строили почти у самой границы, так что в обычный полевой бинокль можно было разглядеть лица строителей. Однако в начале июня Цафф был вынужден прервать это занятие. В Тересполь приехал рослый австриец с лицом, испещренными грубыми шрамами. Это был штурмбаннфюрер СС из полка личной охраны Гитлера Отто Скорцени. Его звезда еще только набирала высоту. И здесь, под Брестом, Скорцени готовился начать войну с Советами первым.

Ему представили Удо фон Цаффа и визитеру из Берлина понравился молодой офицер. В тот же день гауптман был включен в группу «Троянский конь». Ею командовал бывший поручик Российской императорской армии Василий Майер. Всего в группе было шесть человек: трое русских и трое немцев. Задача, которую они получили от Скорцени, была предерзкой – за неделю до начала войны «троянцы» должны были захватить крупную нефтяную базу под Брестом – в Жабинке и сохранить ее до подхода германских войск. Почти десять дней Удо фон Цафф и его новые однополчане носили в лесном лагере гимнастерки и фуражки НКВД. При этом Майер, поскольку прекрасно владел русским языком, был в чине капитана, а Удо фон Цафф и двое других его соотечественников, знавших только элементарные воинские команды из Строевого устава Красной Армии, носили синие петлицы рядовых.

В ночь на 17 июня группа Майера, вооруженная русскими автоматами ППШ, была переброшена через Буг. Под видом транзитного караула НКВД диверсанты обосновались на вокзале, а потом забрались в пустую железнодорожную цистерну, которую маневровый паровоз доставил вместе с нефтеналивным составом в Жабинку. Оказавшись на базе, капитан НКВД в сопровождении двух бойцов прошел к начальнику военизированной охраны и заявил, что ввиду особой важности объекта нефтебаза будет охраняться войсками НКВД. Начальник несколько растерялся, но потом без особых проблем сменил караулы и распустил своих людей по домам «до особого распоряжения», как заверил его капитан. Целую неделю нефтебаза работала в обычном режиме. В том, что вохровцев сменили бойцы НКВД, никто ничего странного не увидел: граница рядом, склад бензина нуждался, разумеется, в более надежной охране, чем полугражданская ВОХР. И только под утро 22 июня, когда германские самолеты уже пересекли границу, капитан Майер объявил дежурной смене, что отныне нефтебаза принадлежит германскому вермахту. Удо фон Цафф часто вспоминал изумленные лица русских женщин, которые дежурили в ту воскресную ночь. Для него это было одно из самых острых приключений Второй мировой войны.

23 июня в Жабинку прибыла танковая рота, которая взяла нефтебазу под свой контроль. А гауптман Удо фон Цафф возглавил самую крупную айнзатцкоманду, действовавшую севернее Бреста. Теперь ему предстояло не охранять, а штурмовать. При подрыве одного из последних русских дотов отрикошетировавшая пуля застряла у Цаффа между ребер. Он пролежал в госпитале десять дней и за это время подытожил опыт штурмовых операций. Его труд отпечатали в виде брошюры и разослали во все саперные части вермахта.

Зимой сорок третьего майор Цафф получил печальное известие: в Альтхафене на семидесятом году жизни почил в бозе пастор Удо Вольфганг Цафф. Ульрих давно помышлял восстановить свою прежнюю фамилию. Дворянская приставка «von» грела его сердце так же, как и то обстоятельство, что родился он на исконной земле ариев. Индия, страна детства, занимала его с годами все больше и больше. Интерес этот поддерживался и тем, что в доме пастора царил настоящий культ этой страны – от жгучих столовых специй, к которым фрау Хайнрот никак не могла привыкнуть, до обязательного чтения на ночь «Рамаяны» или других древнеиндийских книг.

В день производства в офицеры Ульрих получил от приемного отца подарок – золотой бенгальский перстень с вишнуитским знаком «U».

– Это первая буква твоего имени, – сказал пастор. – Пусть всегда она прочит тебе удачу.

Как ни хотел молодой Цафф обзавестись дворянским титулом, он понимал, что смена фамилии смертельно обидит старика. Поэтому мирился до поры до времени с плебейским именем. Но сразу же после похорон незамедлил выправить новые документы и стал Ульрихом фон Герном.

В свои тридцать три года он сделал неплохую карьеру, служил в штабе диверсионной дивизии «Бранденбург». Однако путь в высшие сферы лежал через чертоги Гименея, как любил выражаться покойный пастор. Заповедные эти чертоги в виде готического особняка в Мюнхене принадлежали вдове полковника СС – баронессе Урсуле фон Вальберг. Аристократическая приставка перед именем героя Эбен-Эмаэля появилась весьма кстати. Но баронесса все же предпочла кавалеру Креста военных заслуг младшего брата покойного мужа – Георга фон Вальберга.

Вальберг-младший, подполковник абвера, служил в штабе того же полка, что и отвергнутый претендент на руку баронессы. Собственно, он и ввел его в дом блистательной вдовы. Отношения двух однополчан после помолвки Георга и Урсулы отнюдь не стали более приятельскими. Перстень, несмотря на полное совпадение начальных букв имен его и возлюбленной со знаком вишнуитской благодати, не принес предреченной удачи. Он хотел даже пустить его на золотые коронки, но очень скоро коварное «U» снова засияло на горизонте фон Герна. На сей раз оно перебралось на номерную доску океанской подводной лодки U-183. Эта субмарина, специально подготовленная для плавания в тропиках, должна была выйти из французского Бреста в Южную Атлантику, обогнуть Африку и высадить на побережье Индии вождя одного из мятежных племен, а также диверсионную группу из семи человек. Вождь, индус, прошедший спецподготовку в школах абвера, предназначался для разжигания антибританских выступлений в западных штатах Индии. Группа же «Вишну» нацеливалась на уничтожение железнодорожных и шоссейных мостов в горных районах субконтинента, по которым англичане вывозили из портов стратегическое сырье. Майору фон Герну как асу-подрывнику и уроженцу Бомбея, знающему страну не понаслышке, предложили расстаться с уютной комнаткой конструкторского бюро и возглавить группу.

Да, это было дьявольское предприятие – обогнуть Африку в тесном масляном чреве подводной лодки, где температура в отсеках доходила до полусотни градусов выше нуля! На траверзе Мадагаскара командир лодки получил шифровку: передать вождя в точке рандеву на борт японской субмарины, после чего следовать в Персидский залив для высадки группы «Вишну» в Ираке. Английскую валюту, карты трансиракских нефтепроводов, явки и новое расписание радиосеансов майору фон Герну вручил эмиссар абвера, встретивший группу под Басрой.

Почти шесть недель скитались они по пустыням Дивании, вспоминая адские котлы отсеков U-183 как благодатнейшие оазисы. Им удалось подорвать две насосные станции, нефтехранилище средней емкости, перерезать магистрали трех трубопроводов, питавшие черной кровью войны английские танкеры. Один из вишнуитов умер от теплового удара, другой погиб от обезвоживания организма, двое были убиты в перестрелке с ассирийскими стрелками, охранявшими нефтепромыслы. Ульрих вернулся в Германию через Турцию и Болгарию всего лишь с двумя соратниками – обер-лейтенантами Кесселем и Грюнбахом.

Сорок четвертый год отнюдь не сулил благоденствия. От новых командировок за рубеж фон Герна спасали успехи на конструкторском поприще. Он был одним из соавторов идей скоростных взрывающихся катеров «Линзе». Катера успешно испытали на озерном полигоне, но военно-морское ведомство быстро прибрало новое оружие к рукам. Майора фон Герна перевели из дивизии «Бранденбург» в соединение малых морских штурмовых средств, или попросту – в отряд морских диверсантов. Часть дивизиона катеров «Линзе» базировалась на Альтхафен. Так появился в городе бравый корветтен-капитан с ленточками боевых наград. Ульрих поселился в родном доме – в комнатах пастора. Он не отказывал себе в удовольствии потрепать по пухленькой щечке племянницу экономки, однако пышнокудрая подружка Диты – дочь смотрителя мостов Сабина – нравилась ему больше. Помолвка была назначена в самый сочельник, но в брачные дела вмешалась английская авиабомба. Прекрасный дом Вурцианов рухнул вместе со всеми своими псевдорыцарскими башенками. Корветтен-капитан прислал грузовик и трех матросов, чтобы помочь разобрать руины, перевезти спасенные вещи на мост Трех Русалок. Он не спешил приглашать семейство будущего тестя в свой дом, потому что знал уже, какая судьба уготована и пасторскому особняку, и старой кирхе, да и всему городу…

В январе сорок пятого командир соединения «К» вице-адмирал Гейе предложил корветтен-капитану фон Герну подобрать надежных людей для диверсий в тылу русских войск, которые через неделю-другую – сомнений на этот счет адмирал не испытывал – вступали в Альтхафен. В окрестностях города размещались три подземных завода: авиамоторный, искусственного каучука и торпедный. Намечалось затопить их водой из моря. Группа Герна – Ульрих попросил оставить ей «счастливое» название «Вишну», – помимо террористической деятельности, должна была препятствовать осушительным работам русских, если те попытаются сунуться в затопленные штольни. «Подземные стражи подземных кладов», – так назвал альтхафенских вишнуитов вице-адмирал Гейе. Фон Герн выбрал себе в первую очередь проверенных парней – обер-лейтенантов Кесселя и Грюнбаха. Оба в знак преданности шефу вытатуировали себе под левым предплечьем вишнуитский символ «U». Кроме них корветтен-капитан зачислил в группу четырех добровольцев – боевых пловцов из дивизиона «людей-лягушек».

Специальная инженерная рота целый месяц приспосабливала городские подземные коммуникации для действий будущих «вервольфов». Саперы соединяли цехи подземных заводов с системами средневековых альтхафенских водостоков, тоннели водостоков – с коридорами кабельных трасс, коридоры – с дренажной и канализационной сетями, с подвалами отдельных зданий, так что под всем городом образовалось несколько разветвленных и разнесенных по ярусам катакомб. «Вервольф» мог спуститься в дренажный колодец где-нибудь в порту и выйти на другом конце города из бомбоубежища или из вентиляционной отдушины котельной вокзала, появиться в любом ином месте, помеченном на подробнейшей и закодированной схеме. В этом ветвистом подземном лабиринте был выгорожен лабиринт малый, попасть в который можно было лишь так, как проникают в свои хатки бобры – проныривая сквозь воду. Для этого в разных местах города были устроены входы в виде сообщающихся колодцев. Фон Герн считал идею «бобрового домика» – «биберхауз» – своей самой главной конструкторской удачей. Он был уверен, что ни один преследователь не решится сунуться в темень воды, стоящей в трубе, подвале или колодце. Грунтовые воды в низинном Альтхафене подходили близко, так что маскировка выглядела весьма естественно.

Все три U-образных входа вели к тайная тайных альтхафенского подполья – зарытому в порту отсеку подводной лодки. То была идеальная база-убежище, в которой люди Вишну могли спокойно отогреться, отоспаться – на подвесных матросских койках, перезарядить дыхательные аппараты и оружие. «Биберхауз» подключался к кабелю портовой энергосистемы, сюда же был сделан отвод и от водопроводной трассы, так что «вервольфы» располагали известным комфортом: могли готовить горячую пищу и варить кофе. Но самое главное – трубы торпедных аппаратов намечалось использовать как шлюзы для скрытного выхода в акваторию порта. Собственно, ради этого и отрезали носовой отсек у поврежденной подводной лодки. По мысли фон Герна, автора проекта «Хайфишкопф» – «Акулья голова», – эта «подземная субмарина» должна была держать под прицелом любое судно, вставшее к альтхафенским причалам. Боевые пловцы, выскользнув вместо торпед из аппаратных труб, подплывали бы к кораблям и минировали их днища точно так же, как это делали итальянцы в Александрии и Гибралтаре. Но порт пока пустовал, и потому торпедные трубы служили в качестве запасного выхода из «биберхауза».

Секрет подводных лазов фон Герн ставил выше жизни любого из вишнуитов. Не пощадил он и верного Кесселя, когда тот выскользнул из рук советской контрразведки и ушел через сифонный колодец во дворе альтхафенский комендатуры. Вишну недолго решал его судьбу. Едва обер-лейтенант рассказал, как он спасся, фон Герн «забеспокоился», надежно ли закрыт лаз в стволе колодца. Они пошли проверять вдвоем. Кессель, так ничего и не заподозрив, лег на живот и свесился в узкое колено сифона, чтобы нащупать задвижку. Глубокий вдох сырого затхлого воздуха был последним вдохом в его жизни: фон Герн сел ему на ноги и бестрепетно выдержал пять минут конвульсивных рывков полупогруженного тела. Труп натурального утопленника – без единого следа насильственной смерти – корветтен-капитан вытолкнул в колодец и плотно прикрыл маскировочную задвижку. Единственное, что упустил из виду «вервольффюрер», – веревка, которую бедняга Кессель снял с пояса и выбросил по пути в «биберхауз»…

Если о секрете сифонных входов знало все же несколько человек, включая и тех, кто их строил, то тайну «аварийного выхода» из альтхафенского подземелья, кроме фон Герна, знал только главный смотритель мостов и каналов – Матиас Вурциан. Впрочем, будущий тесть ведал лишь малой частью этой тайны – знай он чуть больше, век его был бы много короче – люди из полка «Бранденбург» не поддавались бы сантиментам. Отец Сабины посчитал корветтен-капитана весьма практичным человеком, когда тот попросил спрятать в быке моста Трех Русалок маленький катер с многомощным мотором. Как бы ни сложилась судьба Германии, размышлял старый смотритель, такая машина никогда не помешает. Матиас Вурциан знал толк в катерах. Но если бы его спросили, для чего предназначена красная рукоять под приборной панелью «Линзе», он сказал бы, что это скорее всего ручной стартер, и ошибся бы. Шнур, тянувшийся от красной рукояти, шел вовсе не к пусковой головке, а к взрывателю сорокакилограммового заряда, упрятанного в носу катера. Обычно такой катер нес в себе добрый центнер прессованного тротила. Но фон Герн посчитал, что в безвыходной ситуации ему хватит и сорока, чтобы без следа исчезнуть из этой бренной жизни. Однако расставаться с ней он пока не собирался и надеялся, что катер в критическую минуту сможет умчать своего хозяина со скоростью 30 узлов в сторону ближайшего датского острова.

Ульрих придумал катеру имя – «Wolfram». Волк и Ворон перенесут корветтен-капитана к новой жизни, которая должна была начаться либо на тихом датском острове, либо на небесах подле названого отца…

То, чего не знал фон Герн

В мае 1940 года, когда корветтен-капитан фон Герн был заурядным обер-лейтенантом инженерных войск и готовился к штурму бельгийского форта Эбен-Эмаэль, там, во Фламандии, на натурном макете «неприступной крепости», сооруженном для учебных штурмов, Ульриха Цаффа представили офицеру штаба главнокомандующего сухопутными войсками Германии майору Гелену. Гелен наполовину был фламандцем (по матери), но пепел Клааса не стучал в его сердце. Напротив, пыль и пепел фламандских дорог, растерзанных гусеницами танков Роммеля, курились из-под колес его штабного лимузина. Через полгода после падения Бельгии новый знакомый Цаффа сделал блестящую карьеру: он стал начальником группы «Восток» в оперативном управлении генштаба сухопутных войск. Быть может, именно его, подполковника Гелена, разглядывал в перископ Орест Еремеев тем майским днем сорок первого года, когда отец взял его к себе в командирский дот. Это вполне могло быть, так как Гелен к тому времени, разрабатывая детали плана нападения на Советский Союз, не раз выезжал к границе, которая на секретных картах была уже помечена как линия фронта…

Очень скоро усердный разработчик стал полковником и возглавил отдел «Иностранные армии Востока». Здесь он постарался войти в партнерство с могущественным и влиятельнейшим в ту пору шефом абвера – адмиралом Канарисом, и тот «по-братски» поделил с молодым коллегой мир на рабочие зоны. Гелену отходила восточная часть земного шара: Советский Союз, Ближний Восток, Индокитай… Первым делом он стал подбирать себе толковых и энергичных сотрудников. Вот тут-то он и вспомнил о герое Эбен-Эмаэля, уроженце Индии… Так Цафф оказался в диверсионном полку «Бранденбург».

Гелен боготворил Канариса, во всем ему подражал и свой маленький «абвер» в сухопутных войсках выстроил по образу и подобию разветвленного аппарата «маленького адмирала». Он превзошел своего кумира если не в искусстве хитросплетения шпионских сетей, то уж по умению выживать, во всяком случае.

Адмирал Канарис пал жертвой своих интриг: в конце войны его задушили по приказу Гиммлера в концлагере Флоссенбург. Гелен же, прежде чем перебраться на Запад, переснял на микрофотопленку длиной в несколько километров документы из совершенно секретных досье разведслужб Третьего рейха. К американцам он пришел с ключами от шпионских сетей, созданных в тайне друг от друга Канарисом, Гиммлером и Шелленбергом. Списки немецкой агентуры в СССР и в соседних восточных странах послужили лучшей индульгенцией асу гитлеровской разведки. В дни Потсдамской конференции на стол шефа контрразведки 7-й американской армии легла фотосхема альтхафенского лабиринта вместе со списком группы Вишну. Фон Герн и его люди, не принося присяги на верность, автоматически перешли на службу новым хозяевам. Гелен известил об этом своего давнего подопечного подробным инструктивным письмом, которое отнюдь не вызвало у Вишну воодушевления, но выбирать не приходилось. Задача была все той же: противодействовать русским в Германии всеми мерами.

* * *

Еще ни одно дело не разворачивалось на глазах капитана Горнового так стремительно и не упиралось так неожиданно – на полпути – в глухую стену… Едва старшина Жевлынев доложил, что неизвестная немка угнала армейский мотоцикл и, спасаясь от преследования, покончила с собой, капитан тотчас же разыскал дом в переулке Пивных Подвалов. Машину он узнал с первого взгляда – лозоходовский драндулет. Мертвую девушку опознали жильцы, высыпавшие на лестничную площадку. На том же мотоцикле Горновой с двумя бойцами подкатил к кирхе, осмотрел комнату покойной, а затем храм. Возле сдвинутых скамей Горновой нашел окровавленную пилотку. За клеенчатым отворотом капитан прочел надпись, сделанную химическим карандашом: «С-т Лозоходов В.Е. Мытищи – Альтхафен».

Вызвали вожатого с розыскной овчаркой. Собака, обнюхав пилотку, тут же взяла след. Попетляв слегка по молельному залу, овчарка подошла к плите доктора Артензиуса, заскулила и стала скрести лапами мрамор.

Склеп вскрыли и обнаружили в воде труп Лозоходова. Затем извлекли и одежду Еремеева вместе с нетронутыми документами. Пистолет лейтенанта оказался почему-то в кармане лозоходовских шаровар. Нашли и четыре стреляные гильзы от дамского браунинга. Но куда исчез Еремеев? Увезли? Спрятали? Взяли живым? Но почему без одежды и документов?

На место происшествия прибыл майор Алешин. Приказал осушить склеп. Комендантский взвод выстроился в цепочку, и из рук пошли ведра с темной затхлой водой…

* * *

Орест был готов ко всему, только не к столь явной, обескураживающе скорой и полной удаче. Настораживало одно – зачем Вишну понадобилось подтверждать заведомую ложь? Ни о каком Хильмаре Лозовски Дита ему не рассказывала и рассказывать не могла. Впрочем, времени на догадки и размышления у Еремеева почти не было. Вишну сказал: «Проверим тебя, парень, в деле», – и велел долговязому Грюнбаху, не мешкая, приступить к обучению Жениха – кличку эту «вервольффюрер» придумал мгновенно – пользоваться подводным дыхательным прибором. Грюнбах весьма добросовестно отнесся к приказу шефа. Мало того, он заботливо подыскал новичку и новый свитер, и комбинезон по росту. Долговязый до винтика разобрал аппарат и стал объяснять что к чему, так, словно за урок ему платили по сто марок. В этом старании Орест чувствовал нечто большее, чем желание подготовить для себя надежного напарника. Но почему Грюнбах так любезен к нему, пришельцу более чем подозрительному, оставалось для Еремеева непонятным. Он охотно изучал аппарат, который оказался вовсе не таким сложным, каким казался на первый взгляд: два баллончика, дыхательный мешок, оксолитовый патрон – поглотитель углекислоты – да шланг с загубником. Облачившись в прорезиненный гидрокостюм, Орест под присмотром своего учителя погрузился в каком-то затопленном подвале. В кромешной тьме вдруг вспыхнул желтый шар подводного фонаря. Грюнбах приблизил свою маску почти вплотную к маске Жениха и, осветив лицо, внимательно следил за выражением глаз новичка. Он взял еремеевскую ладонь в свою и повел его в глубину… У Ореста закололо в ушах, но он уже знал, как надо продувать барабанные перепонки. Дыхательный прибор работал хорошо: костюм воду не пропускал, и Орест чувствовал себя под водой все увереннее и увереннее.

Вишну остался очень доволен первыми шагами нового «вервольфа».

В штабном боксе он достал фляжку с коньяком, наполнил алюминиевые стаканчики:

– За отважного парня Хильмара Лозовски!

– Кажется, фрейлейн Хайнрот сделала неплохой выбор! – поддакнул шефу Грюнбах. Только человек с заячьей губой смотрел на «польского фольк-сдойче» исподлобья.

– Не слишком ли торопишься, Ульрих? – хмуро заметил он. – Дай парню освоиться, подучиться…

Корветтен-капитан усмехнулся.

– Вспомни, как учили меня, Георг… Бросили, как щенка, в воду – выплывай сам… Уверяю тебя – это лучший метод… И потом, ждать нельзя. Уровень воды в штольне быстро понижается.

Тот, кого назвали Георгом, немигающе уставился на Грюнбаха.

– Что скажешь ты? Тебе с ним идти…

Грюнбах, как показалось Оресту, пожал плечами довольно беспечно:

– Это не самое трудное, что мне приходилось делать… Хильмар неплохо держится под водой… К тому же у него довольно простая задача – страховка. Думаю, надо спешить.

Человек с заячьей губой нехотя развернул план-чертеж.

– В инструментальный цех попадаете через затопленный перегонный тоннель. Проходите цех, выходите под штольню. Дальше снова перегонный тоннель. Плывете вдоль рельсов узкоколейки. Это ориентир. Через двести метров – кессонный тамбур с водонепроницаемой дверью. Если удастся открыть – откройте. Нет – закладывайте взрывчатку… Пусть откачивают Балтийское море.

Высосав по банке сгущенного молока и закусив тонизирующим шоколадом «Кола», Грюнбах и «Лозовски» натянули гидрокомбинезоны. Фон Герн внимательно осмотрел дыхательные аппараты, помог прикрепить к грузовому поясу Грюнбаха мину в черной алюминиевой оболочке. Он шагал впереди с фонарем и перевешенным на грудь автоматом. За ним ступали гуськом оба диверсанта. Орест нес две пары ласт. Маленькую колонну замыкал по-прежнему всем недовольный человек с заячьей губой.

Под ногами захлюпала вода. Остановились. Надели ласты. Еремеев огляделся, насколько позволял тускловатый свет аккумуляторного фонаря. Они находились в залитой по щиколотку водой бетонной коробке. Сделав шаг, Орест оступился и почувствовал под ластами ступеньки, круто уходящие вниз. В эту минуту он забыл обо всем – кто он и откуда. Все прошлые невзгоды, опасности и страхи показались сущими пустяками.

«А может, отказаться? Запротестовать, сделать вид, что струсил? – не спешил опускать на лицо маску Еремеев. И тут же про себя усмехнулся: – Зачем делать вид, когда и так все очень натурально получается… Ведь струсил же!»

Вдруг вспомнился отец в тот последний раз, когда они сидели с ним в командирской рубке дота «Истра»: спокойный, перетянутый ремнями, чуть грустный… Как бы он сейчас на него посмотрел, когда сын стушевался перед главным своим боем – под землей и под водой.

– Помогай вам Бог! – шлепнул сразу обоих по резиновым плечам корветтен-капитан.

Грюнбах включил «лихтвассер» и осторожно пошел по ступенькам, погружаясь по колени, по пояс, по грудь, по плечи… Орест ступал за ним, с трудом нащупывая ластами узенькие ступеньки. У самой стены голова ведущего скрылась в воде, и зыбкое пятно фонарного света пошло вниз, вниз, вниз… Еремеев нырнул, не видя ничего, кроме манящего сгустка света: выставил руки, заработал ластами. Грюнбах держал фонарь так, чтобы ведомый мог различить в полу квадратный лаз. Убедившись, что напарник понял, куда идти дальше, он проскользнул в проем, взметнув ластами муть стоячей воды. Орест последовал за ним.

Манжеты гидрокостюма оказались великоватыми, и рукава свитера стали намокать. Промозглый холод подбирался к плечам. Еремеев энергичнее заработал руками. Если сведет судорога, тогда конец всему…

…Грюнбах вплыл наконец в тоннель узкоколейки и осветил завалившийся на бок пневмовоз, чтобы ведомый не врезался ненароком в груду металла. Между баллонами локомотива и тюбингами путевой стенки оставался просвет, через который можно было довольно свободно обойти препятствие. Вода здесь отстоялась, так что свет фонаря лучился далеко вперед, выхватывая из мрака конус подводного пространства. Пробираясь мимо пневмовоза, Орест заметил на рифленой подножке увесистый болт. Он подобрал его, зажал в кулаке и ринулся изо всех сил вдогонку за Грюнбахом…

Эндшпиль

Ульрих фон Герн был умен, знал это, но никогда не доверялся своему уму всецело и потому был опасен вдвойне. Он хорошо играл в шахматы, однако не соглашался с теми, кто уподоблял жизнь шахматной игре. Хороши шахматы, если черный слон в один неожиданный момент может превратиться в белого коня, ферзь – в пешку, а белое поле под твоим королем вдруг предательски почернеет. Если борьба в альтхафенском подполье и напоминала шахматную партию, то только тем, что люди Вишну выбывали один за другим, словно разменные фигуры. С этим странным типом, полунемцем-полуполяком, их было столько, сколько пешек в шахматной шеренге – восемь. Георг Вальберг – Заячья Губа, несомненно, считал себя королем, который соизволил появиться на доске лишь к концу игры. Ну что же, господин король, позвольте поздравить вас с неотвратимым матом! Ваши пешки сражались честно. Первым вышел из игры Таубеншлаг. Его застрелил русский часовой при попытке подплыть к опоре железнодорожного моста. Река сама позаботилась о трупе смельчака. Итальянец Монтинелли задохнулся в неисправном аппарате. Лейтенант Вейзель умер от раны в живот, полученной при прорыве засады, которую русские устроили в дренажном коллекторе порта. Тогда же, можно считать, погиб и бедняга Кессель, едва не раскрывший русским тайну сифонного входа. После того как фенрих Хаске подорвался, минируя насосную установку, фон Герн понял, что развязка приблизилась вплотную. Целую неделю он отсиживался с Грюнбахом в «биберхаузе», тянул время до круглой цифры – три. Три месяца, а точнее – тринадцать недель, борьбы в тылу у русских должны были произвести впечатление на суеверных англосаксов. Новый шеф ни в чем не сможет упрекнуть фон Герна. Вишну и его ребята работали честно.

Все потери – от Таубеншлага до Хаске – произошли за последние полмесяца, так что создавалось впечатление, будто русская контрразведка перешла в массированное наступление. Фон Герн был отчасти рад, что группа таяла так стремительно. Он готов был и сам поторопить события. Ему давно уже хотелось вывести быстроходный катер из гранитного убежища. Но тут нагрянул этот наглый и самодовольный бурш – Вальберг. Он привез категоричный приказ Гелена взорвать водонепроницаемую дверь № 27 в штреке «Магистральный» и готовиться к приему пополнения – новой группы «вервольфов», которую должны были высадить на альтхафенское побережье с подводной лодки их новые хозяева.

Взорвать дверь – куда ни шло. Но оставаться в подземелье на новый срок – неведомо какой, работать с новыми людьми – неведомо с кем, уставшему «вервольффюреру» вовсе не улыбалось. Корветтен-капитан решил выполнить только первую часть приказа: дверь взорвать, а затем имитировать полный разгром группы «Вишну». Сделать это было нетрудно. Ульрих знал, что последняя пара – Грюнбах и этот странный поляк – с задания не вернутся. Он сам отрегулировал мину так, что любой поворот указателя часового механизма вызывал немедленный взрыв. Этот поляк подвернулся весьма кстати. Иначе в паре с Грюнбахом пришлось бы идти ему самому… Сложнее было отделаться от Вальберга. Старый «бранденбуржец» чуял опасность за добрую милю… Вот и сейчас он тревожно поглядывал то на фонарь в руках фон Герна, то на русский автомат, висевший на груди однополчанина.

– Ну что, Георг, – сказал Ульрих как можно спокойнее. – Пока они работают, не подышать ли нам свежим воздухом? Тут неподалеку есть вентиляционный выход. Я иногда принимаю там воздушные ванны. Поверь, это совершенно безопасно. Выход так зарос кустарником, что ни одна собака туда не продерется… Я называю это местечко «Тиргартен-парк».

Фон Герн поймал себя на том, что слишком долго уговаривает: Вальберг наверняка уже насторожился.

– Хорошо, – согласился Георг после некоторого раздумья. – Иди первым. У тебя фонарь.

Теперь и Ульрих заподозрил недоброе. Что у него на уме, у этого фальшивого барона? Держать его за спиной чертовски неуютно… Может быть, там, за Эльбой, рассудили: «Мавр сделал свое дело…»? Фон Герн успокоился лишь тогда, когда они вылезли на поверхность в зарослях можжевельника.

– Как говорил бедняга Кессель: «Подышим свежим воздухом через сигарету», – Ульрих усмехнулся, протягивая пачку Заячьей Губе.

Вальберг занялся добыванием огня из отсыревшей зажигалки. Он сидел боком к фон Герну, и корветтен-капитан, не снимая автомата, всадил эмиссару под ребра четыре русские пули. Георг ткнулся лицом в подстилку из можжевеловых игл.

Путь к мосту Трех Русалок был открыт!

В свете линзовых прожекторов

Соскочив с коробка, спичка долго шипела и наконец взорвалась желтым пламенем. Сулай никогда не курил в засадах. Но в эту последнюю ночь изменил давнему правилу. Мерзли колени и локти. В голове стоял неумолчный ткацкий шум. Сердце выстукивало бешеную румбу. Пылал лоб, горели щеки и ладони. Заболел…

За войну Сулай болел редко. Он никогда не считал болезнь уважительной причиной. Рана – другое дело, да и то не всякая… «Окопный нефрит» мучил его третий год.

Фляга с отваром спорыша опустела к полуночи. Глазам было жарко под припущенными веками. А из бетонного зева штольни тянуло сырым холодом.

«Ничего, ничего… До утра продержусь, а там – в баньку, – обманывал себя Сулай. – Там враз полегчает. Уж распарю поясницу…» И он представлял, какую срубит баньку, когда дадут ему под начало заставу. И еще заведет он коней. Ведь пока будут государства, будут и границы. Пока будут границы – будут и кони…

* * *

Световое пятно, освещавшее плечи и голову Грюнбаха, вдруг померкло, словно у подводного фонаря враз сели батареи. По тому, как заломило в затылке, Еремеев понял, что фонарь ни при чем: это темнеет у него в глазах. Кислородная смесь из дыхательного мешка всасывалась с трудом, легкие надрывались, голодная кровь бешено стучала в висках. Оресту даже показалось, что под маской выступила холодная испарина.

«Загубник, – мелькнула тающая мысль. – Отпусти загубник!..»

Челюсти, сведенные то ли холодом, то ли страхом, сдавили загубник так, что кислород едва цедился. Орест разжал зубы, и живительный эликсир хлынул в легкие. Спина Грюнбаха быстро приближалась. «Вервольф» неожиданно обернулся и резко потыкал большим пальцем вверх – всплывай! Не дожидаясь ответного сигнала «понял», Грюнбах взмахнул ластами и круто пошел к сводам тоннеля. Орест на всякий случай выставил ладони, опасаясь удара о бетон, но руки вдруг выскочили из воды и ощутили воздух. Еремеев с радостью стянул маску. Сквозь резину гидрошлема глухо пробивался голос Грюнбаха.

– Сделаем передышку… Здесь воздушная подушка. Дальше уже такого не будет…

Он направил фонарный луч в лицо напарника. Орест сощурился.

– Послушай, парень… – начал Грюнбах. – Я видел тебя в подвале ратуши в форме русского офицера. Ты разбирал с помощниками архив магистрата… Я бы мог швырнуть в подвал гранату, и дело с концом… Но я… не хотел убивать. Я только открыл воду… Кажется, вы все выбрались… Я не убил ни одного русского! Я был здесь инструктором по подводному снаряжению… Я не стрелял и не взрывал… Скажи мне, меня не казнят? Я хочу жить… Мы можем выйти на поверхность через штольню… Она рядом, метров через сто… Ты подтвердишь им, что я никого не убивал? Ты гарантируешь мне жизнь?!

Грюнбах уже не спрашивал, он молил взглядом.

Орест покусывал немеющие губы. «Открыться? Что, если провокация?»

Немец отстегнул от пояса сумку с миной, осторожно выпустил из пальцев ремень, и сумка ушла в воду, на дно тоннеля. Туда же он отправил и тяжелый водолазный нож, окованный медью.

– Я знаю Вишну. Он хитер, как тысяча дьяволов. Мина взорвалась бы, едва б я дотронулся до часового механизма… Именно так он отправил к праотцам Хаске. Я сразу понял, что он повел двойную игру, когда признал в тебе этого… Как его? Фольксдойче Лозовски. Ты такой же Лозовски, как я гросс-адмирал Дениц. Не так ли?

– Так! – отшвырнул болт Еремеев. – Я обещаю сделать все, чтобы тебе оставили жизнь. Слово офицера!

Грюнбах сделал несколько глубоких вдохов. Подушка была слишком мала, чтобы вдоволь насытить легкие двух человек.

– Значит, так, – не стал терять времени Грюнбах. – Штольня охраняется вашими людьми. Ты должен вынырнуть первым и крикнуть что-нибудь на русском…

Орест кивнул и взял в рот загубник. Нырнули. Пошли вдоль ребристых тюбингов. Через несколько минут ведущий обернулся и направил луч фонаря вверх. Еремеев взбил воду ластами. Он стрелой вылетел на поверхность.

– Не стреляйте, – крикнул лейтенант. – Свои! – и закашлялся, поперхнувшись водой.

В штольню ударили четыре линзовых прожектора.

«Вольфрам» расправляет крылья

Теперь, когда во всем подземелье он остался один, на фон Герна напал никогда неведаный раньше страх темноты. Та самая темнота, которая полгода надежно скрывала его от чужих глаз, в которой он почти растворялся, обретая в ней нечто большее, чем душевный покой, пружинила теперь нервы, заставляла то и дело замирать, озираться, прислушиваться.

Он пробрался в «биберхауз», открыл сейф, сжег шифр-блокноты, схемы подземных коммуникаций и планы альтхафенских катакомб. Из бумаг оставил себе только два паспорта – один на мужское, другой на женское имя. Он прихватил также две русские каски, русский же автомат и остатки шоколадных запасов.

У лаза в дюкер, ведущий под русло реки к мосту Трех Русалок, корветтен-капитан замешкался. К страху темноты прибавилась и боязнь тесного пространства. Последним усилием слабеющей воли Ульрих заставил себя влезть в полукруглый просвет между трубой газопровода и стенкой тоннеля. Он полз, с трудом протискивая крупное тело в узкой щели. Знакомый путь – обычно он преодолевал его за четверть часа – показался на этот раз бесконечным. Мешали каски и автомат. Не хватало воздуха. Фон Герн помнил правило, выведенное инструктором полка «Бранденбург» штандартенфюрером СС Тагером: не надо осторожничать в конце игры. Уж если ты игрок и бросил на карту жизнь, не пытайся взять ставку обратно. Фортуна не прощает трусости.

Дюкер становился все теснее и теснее. Уж не просела ли кладка?! Не хватало застрять и задохнуться в этой трубе.

Фон Герн наконец понял, что мешает ему ползти. Просто он стал толще из-за упрятанных под свитер общих тетрадей – походного дневника. Ульрих подбадривал себя тем, что будущую книгу о «вервольфах» он начнет с описания этой мрачной трубы, ведущей к спасительному катеру, к Сабине, к жизни без выстрелов и взрывов. Книгу «Воспоминания “вервольфа”» он задумал еще в Ираке. Недавние мемуары Тагера в «Фигаро» – фон Герн успел прочитать несколько номеров – весьма укрепили его в мысли, что и его будущая книга пойдет хорошо – чего стоит только альтхафенское подполье! – и принесет те деньги, на которые они с Сабиной смогут перебиться на первых порах. Черт побери, его мемуарами еще будут зачитываться так же, как и он, фенрихом, упивался воспоминаниями генерала Пауля фон Леттов-Форбека, героя Танганьики!

Дюкер чуть расширился, и корветтен-капитан вполз в нижнюю камеру смотрового колодца. Он быстро взобрался по скобам в шкиперскую, уложил в катер каски и оружие. Однако автомат взял с собой и двинулся по скобам выше – к люку в каморку Сабины.

Девушка сразу поняла, что предстоит им сегодня: час настал! Она отнеслась к этому спокойно, так, словно Ульрих и в самом деле пришел сообщить ей о вечерней прогулке на катере.

Надо было дождаться темноты. Выход в море фон Герн назначил на час ночи. Именно назначил, как будто в подчинении у него была дюжина расторопных помощников. В этот вечер он призвал весь свой многолетний боевой опыт, опыт человека, привыкшего мастерски разрушать любые физические преграды на своем пути, хитроумно проникать в запретные зоны, исчезать и появляться, преследовать и уходить от погони. Кажется, впервые то, чему учили его в Карлсхорсте и «Бранденбурге», он обращал на личные цели…

Ближе к полуночи Сабина сварила черный кофе и наполнила два литровых термоса. Фон Герн сам застегнул на ней «молнию» альпаковой куртки и затянул под нежным подбородком жесткий ремешок армейской каски. Под каску Сабина надела теплую беличью шапочку.

Спустились вниз. Фон Герн растворил скрипучие дверки эллинга: в лицо пахнуло речной сыростью. Ролики, на которых стоял катер, от долгого бездействия заржавели, так что пришлось приналечь на корпус вдвоем, прежде чем, проскрежетав металлом по металлу, катер плюхнулся в воду. Ульрих подал Сабине руку и помог усесться в тесном кокпите. На малых оборотах с тихим – подводным – выхлопом корветтен-капитан вывел катер на середину реки. Оба берега едва просматривались в ночном тумане, и фон Герн порадовался: боги ему покровительствовали. А может быть, это родной город сам прикрывал их серой завесой. Была бы она поплотнее…

Надвигался аванпорт: вислое железо кранов, башни элеватора, полузатопленный эсминец «Дортмунд» и шесть дремлющих у пирсов сухогрузов. Туман сгустился так, что фон Герн с трудом вывел катер на остатки боновых ворот. Все шло как нельзя лучше. Редкие огоньки Альтхафена дрожали уже за кормой. Катер огибал последний брекватер, когда луч корабельного прожектора, описав голубую «воронку», накрыл едва ползущий катер. Сабина тихо вскрикнула и вцепилась в планшир. Туман горел в пристальном свете слепяще ярко. Рука фон Герна сама толкнула сектор газа до упора. Взревел мощный мотор, и два водяных крыла выросли у катера по бортам. На вскинувшемся носу блистал неотступный прожекторный свет, взметенная вода сверкала радужно, словно в подсвеченном фонтане.

Сабина вспомнила на секунду фонтан, который устроил отец в день шестисотлетия Альтхафена…

– Пригнись! – крикнул ей фон Герн, и в то же мгновение с корабля ударил пулемет.

Сабина слышала, как одна из пуль звонко щелкнула по каске Ульриха, и корветтен-капитан свалился ей на плечо. Катер швырнуло в сторону. Мотор протяжно взвыл и заглох.

– Ульрих! Ульрих! – Сабина лихорадочно ощупывала лицо, шею, но крови нигде не было: должно быть, фон Герн был оглушен или контужен.

Катер поплясывал на мелкой волне, звучно шлепал по воде носом… С корабля что-то кричали в мегафон по-русски. Луч по-прежнему бил в спины, высвечивая приборную панель ярко и резко – до последней заклепки. На глаза Сабине попалась алая пусковая рукоять, и она, недолго думая, рванула ее на себя, точь-в-точь как запускала мотор отцовского катера…

Вместо эпилога

В гарнизонном госпитале лейтенанту Еремееву поставили четыре диагноза: баротравма правого легкого, отравление кислородом, общее переохлаждение и двусторонняя пневмония. Первые три дня он провел в бреду и горячечном забытьи. Но пенициллин, морской воздух и молодость взяли свое. Вскоре Оресту принесли синий байковый халат и разрешили выходить в коридор. В первую же свою вылазку из палаты Еремеев встретил Сулая в таком же синем госпитальном халате. Капитан явно обрадовался встрече:

– А я к тебе вчера наведывался… Дрыхнуть ты здоров!

Боксерский бобрик на круглой сулаевской голове отрос и был зачесан на правую сторону.

– Слыхал новость? – поправил зачес капитан. – В Москву поедешь… На учебу.

Еремеев ошеломленно молчал. Ожидал всего, только не такого оборота…

– Учись. Может, и впрямь из тебя что выйдет… Насчет сифона, это ты здорово раскусил… Будешь в Москве, съезди в Мытищи. Там семья Лозоходова живет. Адрес я дам. Скажи, мол, так и так: пал смертью храбрых, и все такое… Вещички сыну передай: часы, медали, портсигар… Помоги, чем сможешь, ясно?

– Куда ясней…

– И второе. Это уж моя личная просьба. Сходи в Главное управление погранвойск. Разыщи там полковника Бай-Курдыева, передай письмецо от меня. Скажи, мол, от старшины Сулая. Он вспомнит.

Медсестра в белом халате и белых гетрах прокатила тележку с кипой шинелей – на выписку! Она подошла поближе.

– Кто Еремеев из седьмой палаты? Вам записка!

Орест развернул тетрадный листок, пробежал немецкие строчки: «Господин лейтенант! Если Вы сможете, спуститесь, пожалуйста, в приемный холл. Лотта Гекман».

Еремеев сбежал по лестнице в вестибюль приемного отделения. Библиотекарша в длинном осеннем пальто прижимала к груди два свертка. Она застенчиво улыбалась:

– Добрый день, господин лейтенант! Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, Лотта! Дела идут на поправку.

Фрейлейн Гекман протянула пакет, из которого выпирали розовые альтхафенские яблоки.

– Это вам, господин лейтенант. От меня. Здесь много витаминов. А это… – Лотта вручила Оресту второй сверток, весьма увесистый. – Это просил вам передать мой отец.

В палате, присев на койку, Еремеев развернул оберточную бумагу. Старинный сифонный барометр на дощечке из красного дерева – тот самый, что висел некогда в читальном зале.

Прибор этот с изящной U-образной трубкой обещал не только предсказывать погоду, но и напоминать Еремееву до самой старости о городе ночных дождей, врагов и друзей, объятых знаком Вишну, столь похожим на счастливую подкову.

Лагерь дождевого червя

О чем молчат бетонные сфинксы?

Зрелище не для слабонервных, когда в лесных сумерках из смотровых щелей старых дотов и бронеколпаков выбираются, копошась и попискивая, летучие мыши. Рукокрылые твари решили, что эти многоэтажные подземелья люди построили для них, и обосновались там давно и надежно. Здесь неподалеку от польского города Мендзыжеч обитает самая большая в Европе колония нетопырей – десятки тысяч. Но речь не о них, хотя военная разведка и выбрала в виде своей эмблемы силуэт летучей мыши… Речь о другом всеевропейском, а может быть, и всемирном рекорде: здесь, в бассейне трех рек – Одера, Варты и Обры, – расположено самое обширное подземное фортификационное сооружение – Reigenwurmlager – «Лагерь дождевого червя»…

Об этой местности ходили, ходят и долго еще будут ходить легенды, одна мрачнее другой.

«Начнем с того, – рассказывает один из первопроходцев здешних катакомб полковник Александр Лискин, – что вблизи лесного озера, в железобетонном коробе был обнаружен заизолированный выход подземного силового кабеля, приборные замеры на жилах которого показали наличие промышленного тока напряжением в 380 вольт. Вскоре внимание саперов привлек бетонный колодец, который проглатывал воду, низвергавшуюся с высоты. Тогда же разведка доложила, что, возможно, подземная силовая коммуникация идет со стороны Мендзижеча. Однако здесь не исключалось и наличие скрытой автономной электростанции, и еще то, что ее турбины вращала вода, падающая в колодец. Говорили, что озеро каким-то образом соединено с окружающими водоемами, а их здесь немало…

Саперы выявили замаскированный под холм вход в тоннель. Уже в первом приближении стало ясно, что это серьезное сооружение, к тому же, вероятно, с разного рода ловушками, включая минные. Говорили, что как-то подвыпивший старшина на своем мотоцикле решил на спор проехаться по таинственному тоннелю. Больше лихача не видели…»

* * *

Что бы там ни говорили, бесспорно одно: в мире нет более обширного и более разветвленного подземного укрепрайона, чем тот, который был прорыт в речном треугольнике Варта – Обра – Одер более полувека назад. До 1945 года эти земли входили в состав Германии. После крушения Третьего рейха вернулись к Польше. Только тогда в сверхсекретное подземелье спустились советские специалисты. Спустились, поразились протяженности тоннелей и ушли. Никому не хотелось затеряться, взорваться, исчезнуть в гигантских бетонных катакомбах, уходивших на десятки (!) километров к северу, югу и западу. Никто не мог сказать, с какой целью были проложены в них двупутные узкоколейки, куда и зачем убегали электропоезда по бесконечным тоннелям с бесчисленными ответвлениями, тупиками, что перевозили они на своих платформах, кто был пассажирами. Однако доподлинно известно, что Гитлер по меньшей мере, дважды побывал в этом подземном железобетонном царстве, закодированном под названием «RL» – «Reigenwurmlager» – «Лагерь дождевого червя».

Зачем?

Под знаком этого вопроса проходит любое исследование загадочного объекта. Зачем было сооружено гигантское подземелье? Зачем проложены в нем сотни километров электрифицированных железных дорог, и еще добрая дюжина всевозможных «зачем?» и «почему?».

«Мы нашли подземный крематорий…»

Лишь в восьмидесятые годы была проведена углубленная инженерно-саперная разведка «Лагеря» силами тех советских войск, которые располагались тогда в этом районе Польши. Вот что рассказывал потом один из участников той подземной экспедиции техник-капитан Черепанов:

«В одном из дотов мы по стальным винтовым лестницам спустились глубоко под землю. При свете кислотных фонарей вошли в подземное метро. Это было именно метро, так как по дну тоннеля проходила железнодорожная колея. Потолок был без признаков копоти. По стенам – аккуратная расшивка кабелей. Вероятно, локомотив здесь двигала электроэнергия.

Группа вошла в тоннель не в начале. Вход в него находился где-то под лесным озером. Вся трасса устремлялась на запад – к реке Одер. Почти сразу обнаружили подземный крематорий. Возможно, именно в его печах сгорели останки строителей подземелья.

Медленно, с соблюдением мер предосторожности, поисковая группа двигалась по тоннелю в направлении современной Германии. Вскоре бросили считать тоннельные ответвления – их обнаружили десятки. И вправо, и влево. Но большая часть ответвлений была аккуратно замурована. Возможно, это были подходы к неизвестным объектам, в том числе к частям подземного города…

В тоннеле было сухо – признак хорошей гидроизоляции. Казалось, с другой, неведомой стороны, вот-вот покажутся огни поезда или большого грузового автомобиля (автотранспорт тоже мог там двигаться) …

Группа двигалась медленно и через несколько часов пребывания под землей стала терять ощущение реально пройденного…

Исследование законсервированного подземного города, проложенного под лесами, полями и речками, – задача для специалистов иного уровня. Этот иной уровень требовал больших сил, средств и времени. По нашим оценкам, подземка могла тянуться на десятки километров и «нырять» под Одер. Куда дальше и где ее конечная станция – трудно было даже предположить. Вскоре старший группы принял решение возвратиться…»

Разумеется, без плана-схемы раскрыть тайны «Лагеря дождевого червя» невозможно. Что же касается замурованных тупиков, то специалисты считают, что там под охраной минных ловушек могут храниться как образцы секретной по тому времени военной техники, так и ценности, вывезенные из музеев оккупированных стран.

В рассказе техника-капитана Черепанова вызывает сомнение только одно – «подземный крематорий, в котором сжигали тела строителей». Дело в том, что строили это фортификационное чудо не пленные рабы, а профессионалы высокого класса из строительной армии Тодта: инженеры-маркшейдеры, гидротехники, железнодорожники, бетонщики, электрики… Каждый отвечал за свой объект или небольшой участок работ, и никто из них не мог даже вообразить общие масштабы укрепрайона. Люди Тодта применили все технические новинки ХХ века, дополнив их опытом зодчих средневековых замков по части всевозможных ловушек и смертельных сюрпризов для непрошеных визитеров. Не зря фамилия их шефа была созвучна слову «смерть». Помимо полов-перевертышей, лазутчиков поджидали здесь и шнуровые заряды, взрывы которых заваливали тоннели, заживо погребая под тоннами песка вражеских диверсантов.

Наверное, даже дивизию СС, занимавшую этот район, и ту выбрали по устрашающему названию – «Тоден копф» – «Мертвая голова».

Тем не менее ничто не может устрашить самодеятельных исследователей «нор» дождевого червя. На свой страх и риск они отправляются в лабиринт Тодта, надеясь на ошеломляющие открытия и счастливое возвращение, иногда через несколько суток.

Мы с польским журналистом Кшиштофом Пилявским тоже не были исключением, и местный старожил – бывший танкист, а ныне таксист по имени Юзеф, захватив с собой люминесцентный фонарь, взялся сводить нас к одному из двадцати двух подземных вокзалов. Все они обозначались когда-то мужскими и женскими именами: «Дора», «Марта», «Эмма», «Берта»… Ближайший к Мендзыжечу – «Хенрик». Наш гид утверждает, что именно к его перрону прибывал из Берлина Гитлер, чтобы отсюда отправится уже по поверхности в свою полевую ставку под Растенбургом – «Вольфшанце». В этом есть своя логика – подземный путь из Берлина позволял скрытно покидать рейхсканцелярию. Да и до «Волчьего логова» отсюда всего лишь несколько часов езды на машине.

Юзеф гонит свой «полонез» по неширокому шоссе на юго-запад от города. В деревушке Калава сворачиваем в сторону бункера «Шарнхорст». Это один из опорных пунктов оборонительной системы Восточного (Поморского) вала. А места в округе – идиллические и никак не вяжутся с этими военными словесами: холмистые перелески, маки во ржи, лебеди в озерцах, аисты на крышах, соснячки, горящие изнутри солнцем, косули бродят… Господь творил эту землю с умилением. Антихрист с не меньшим усердием прокладывал в ее недрах свои бетонные пути…

Визит к нетопырям

Живописный холм с нестарым дубом на вершине был увенчан двумя стальными бронеколпаками. Их массивные кругловерхие цилиндры с прорезями походили на тевтонские рыцарские шлемы, «забытые» под сенью дубовой кроны.

Западный склон холма обрывался бетонной стеной в полтора человеческих роста. В нее врезана броневая гермодверь в треть обычной двери и несколько воздухозаборных отверстий, забранных опять же бронированными жалюзи. То были жабры подземного монстра… Над входом надпись, набрызганная из баллончика с краской: «Welcome to hell!» – «Добро пожаловать в ад!»

Под пристальным оком пулеметной амбразуры флангового боя подходим к броневой дверце и открываем ее длинным специальным ключом. Тяжелая, но хорошо смазанная дверь легко распахивается, и в грудь тебе смотрит еще одна бойница – фронтального боя. «Вошел без пропуска – получи автоматную очередь», – говорит ее пустой немигающий взгляд. Такова камера входного тамбура. Когда-то ее пол предательски переворачивался на шарнирах – и незваный гость летел в каменный мешок, как это практиковалось в средневековых замках. Теперь полик надежно закреплен, и мы сворачиваем в узкий боковой коридорчик, который ведет внутрь бункера, но через несколько шагов прерывается главным газовым шлюзом. Выходим из него и попадаем в блокпост, где караул проверял когда-то документы всех входящих и держал под прицелом входную гермодверь. Только после этого можно войти в коридор, ведущий в боевые казематы, прикрытые бронекуполами. В одном из них до сих пор стоит ржавый скорострельный гранатомет, в другом размещалась огнеметная установка, в третьем находились тяжелые пулеметы… Здесь же «каюта» командира – «фюрер-раум», перископные выгородки, радиорубка, хранилище карт, туалеты и умывальник, а также замаскированный запасной выход.

Этажом ниже – склады расходных боеприпасов, цистерна с огнесмесью, камера входной ловушки, она же карцер, спальный отсек для дежурной смены, фильтро-вентиляционная выгородка… Здесь же и вход в преисподнюю: широкий – метра четыре в диаметре – бетонный колодец отвесно уходит вниз на глубину десятиэтажного дома. Луч фонаря высвечивает на дне шахты воду. Бетонная лестница спускается вдоль шахты крутыми узкими маршами.

– Тут сто пятьдесят ступенек, – сообщает Юзеф.

Мы идем за ним с замиранием сердца: что внизу? А внизу – на глубине 45 метров высокосводый зал, похожий на неф старинного собора, разве что собранный из арочного железобетона. Шахта, вдоль которой вилась лестница, обрывается здесь для того, чтобы продолжиться еще глубже, но уже как колодец, почти до краев заполненный водой. Есть ли дно у него? И для чего вздымается нависающая над ним шахта аж до казематного этажа? Юзеф не знает. Но он ведет нас к другому колодцу, более узкому, прикрытому крышкой люка. Это источник питьевой воды. Можно хоть сейчас зачерпнуть…

Оглядываю своды здешнего Аида. Что видели они, что творилось под ними? Этот зал служил гарнизону «Шарнхорста» военным городком с тыловой базой. Здесь в главный тоннель, как притоки в русло, «впадали» двухъярусные бетонные ангары. В них размещались две казармы на сто человек, лазарет, кухня, склады с продовольствием и амуницией, электростанция, топливохранилище. Сюда же через шлюзовую противогазовую камеру подкатывали и вагонеточные поезда по ветке, уходящей к магистральному тоннелю на вокзал «Хенрик».

– Пойдем на вокзал? – спрашивает наш провожатый.

Юзеф ныряет в невысокий и неширокий коридор, и мы за ним. Пешеходная потерна кажется бесконечной, идем по ней ускоренным шагом уже четверть часа, а света в конце тоннеля не видно. Да и не будет здесь никакого света, как, впрочем, и во всех остальных «Норах дождевого червя».

Только тут замечаю, как продрог в этом стылом подземелье: температура здесь постоянная, что летом, что зимой +10 °C. При мысли, под какой толщей земли тянется наша щель-тропа, и вовсе становится не по себе. Низкий свод и узкие стены сжимают душу – выберемся ли отсюда? А если обрушится бетонное перекрытие, а если хлынет вода? Ведь более полувека все эти конструкции не знали ни ухода, ни ремонта, а ведь они сдерживают и чудовищное давление недр, и напор грунтовых вод…

Когда на кончике языка уже завертелись слова: «Может, вернемся?» – узкий ход наконец влился в широкий транспортный тоннель. Бетонные плиты составляли здесь подобие перрона. Это и был вокзал «Хенрик» – заброшенный, пыльный, темный… Сразу же вспомнились те станции берлинского метрополитена, которые до недавних лет пребывали в подобном же запустении, поскольку находились под стеной, рассекавшей Берлин на восточную и западную части. Их было видно из окон голубых экспрессов – эти каверны застывшего на полвека времени… Теперь, стоя на перроне «Хенрика», нетрудно было поверить, что рельсы этой ржавой двупутки добегают и до берлинского метро.

– Вон туда уехал ваш старшина на мотоцикле, – махнул Юзеф рукой в темный зев магистрального тоннеля.

– Как же он втащил сюда мотоцикл?

– А тут в полутора километрах есть село Высокое. Там и находится въезд под землю…

Ученые-оккультисты Третьего рейха разрабатывали теорию так называемой Полой Земли. Они утверждали, и нацистские бонзы верили в то, что «внутри нашей планеты существует пространство, пригодное для полноценной жизни. Там есть подземные реки, леса и даже светило, подобное Солнцу». Пути туда ведут через систему горных пещер в Гималаях, в Андах и на Тибете. Есть особый вход и в ледниках Антарктиды. Возможно, и «Лагерь дождевого червя» – попытка достичь обетованного царства с помощью новейших технологий подземстроя и метрополитена.

Всего на линии Одер – Варта – Обра были возведены к 1939 году тринадцать таких фортов, как «Шарнхорст»: «Людендорф», «Роон», «Мольтке», «Шиль», «Нетельбен», «Лютцов», «Йорк», «Гнейзенау», «Фрезен», «Ян», «Керкер», «Лейцман». Внутри каждого форта по три этажа, внутри каждого этажа – бетонный лабиринтик из отсеков, коридоров, лестниц, казематов, комнат (больше похожих на каменные мешки или камеры) для вахты, офицеров, радиорубка, командира, кухня, умывальник с туалетом, машинное отделение, боевые капониры, газовые шлюзы. Два запасных выхода – полукруглые колодцы с лазом из нижнего этажа. Скоб-трап выводил из узкой полукруглой забетонированной щели на поверхность.

Огнедышащие купола – для собственной обороны. Огнеметное дуло не выступало на поверхность земли так же, как и гранатометы. Стационарные огнеметы выбрасывали до шести литров огнесмеси в секунду в радиусе 40–50 метров.

– А теперь заглянем к нетопырям… – предложил Юзеф.

Мы сворачиваем в боковой ход. Вскоре под ногами захлюпали лужи, по краям пешеходной дорожки тянулись водоотводные канавки – идеальные поилки для летучих мышей. Луч фонаря прыгнул вверх, и над нашими головами зашевелилась большая живая гроздь, слепленная из костлявокрылых полуптиц-полузверьков. Холодные мурашки побежали по спине – экая пакость, однако! Даром что полезная – комаров жрет.

Говорят, души погибших моряков вселяются в чаек. Тогда души эсэсовцев должны обращаться в летучих мышей. И судя по количеству гнездившихся под бетонными сводами нетопырей – вся дивизия «Мертвая голова», бесследно исчезнувшая в 1945-м в мезерицком подземелье, до сих пор укрывается от солнечного света в виде рукокрылых тварей.

Прочь, прочь отсюда и как можно скорее!

Тайны Мезерицких озер

Мезерицкий укрепленный район раскинулся в озерном краю. Инженеры строительной армии Тодта превратили в военные объекты и реки, и озера. До сих пор в здешних лесах можно наткнуться на шлюзы, гидрозатворы, каналы, водосбросы весьма непонятного назначения…

Лет десять назад полковник Лискин вместе с командиром одной из рот Мендзижечского гарнизона капитаном Гамовым обследовали самое большое здешнее озеро.

«Сели в лодчонку, – делится своими впечатлениями Лискин, – и, поочередно меняясь на веслах, за несколько часов обогнули озеро. Мы шли в непосредственной близости от берега. С восточной стороны озера возвышались несколько мощных, уже поросших подлеском, холмов-терриконов. Местами в них угадывались артиллерийские капониры, обращенные фронтом на восток и юг. Удалось заметить и два похожих на лужи маленьких озерка. Рядом возвышались щитки с надписями на двух языках “Опасно! Мины!”

– Терриконы видите? Как египетские пирамиды. Внутри них разные потайные ходы, лазы. Через них из-под земли наши радиорелейщики при обустройстве гарнизона доставали облицовочные плиты. Говорили, что «там» настоящие галереи. А что касается этих лужиц, то, по оценке саперов, это и есть затопленные входы в подземный город, – сказал Гамов и продолжал: – Рекомендую посмотреть еще одну загадку – остров посреди озера… Несколько лет назад часовые маловысотного поста заметили, что этот остров – на самом деле не остров в обычном понимании. Он плавает, точнее, медленно дрейфует, стоя как будто на якоре.

Я осмотрелся. Плавающий остров порос елями и ивняком. Площадь его не превышала пятидесяти квадратных метров, и, казалось, он действительно медленно и тяжело покачивается на черной воде тихого водоема.

У лесного озера было и явно искусственное, юго-западное и южное продолжение, напоминающее аппендикс. Здесь шест уходил в глубину на два-три метра, вода была относительно прозрачной, но буйно растущие и напоминающие папоротник водоросли совершенно закрывали дно. Посреди этого залива сумрачно возвышалась серая железобетонная башня, явно имевшая когда-то специальное назначение. Глядя на нее, я вспомнил воздухозаборники Московского метро, сопутствующие его глубоким тоннелям. В узкое окошко было видно, что и внутри бетонной башни стоит вода.

Сомнений не было: где-то подо мной подземное сооружение, которое зачем-то потребовалось возводить именно здесь, в глухих местах под Мендзижечем».

* * *

А возводить его понадобилось именно затем, зачем был создан весь укрепрайон: для того чтобы навесить мощный замок на главную стратегическую ось Европы: Москва – Варшава – Берлин – Париж. За сотню километров до сердца Германии и был создан этот бронежелезобетонный щит.

Китайцы построили свою Великую стену, дабы на тысячи ли прикрыть границы Поднебесной империи от вторжения кочевников. Немцы сделали почти то же самое, воздвигнув Восточный вал – Ostwall, с той лишь разницей, что проложили свою «стену» под землей. Сооружать ее они начали еще в 1927 году и только через десять лет закончили первую очередь.

По замыслу германских фортификаторов подземелья Восточного вала должны были стать новейшим словом в военно-инженерном искусстве и превзойти знаменитую линию Мажино. Это, по сути дела, первая попытка осуществить фантастическую идею «войны машин» при помощи автоматов, гранатометов и стационарных огнеметов, бронированных казематов для орудий, вооруженных противотанковых орудий и, наконец, тяжелых бронированных батарей. Более того, Мезерицкий укрепленный район строился для ведения боевых действий в условиях общеевропейской химической войны. Поэтому все наружные сооружения были тщательно герметизированы, а в каждом бункере-форту были установлены мощные вентиляционно-фильтровальные станции.

Полагая отсидеться за этим «неприступным» валом, гитлеровские стратеги двинулись отсюда сначала на Варшаву, а потом на Москву, оставив в тылу захваченный Париж. Итог «великого похода на восток» известен. Натиск советских армий не помогли сдержать ни противотанковые «зубы дракона», ни бронекупольные установки, ни подземные форты со всеми их средневековыми ловушками и наисовременнейшим оружием.

В зиму сорок пятого бойцы генерала Гусаковского проломили этот «непроходимый» рубеж и двинулись напрямую к Одеру.

Окончилась война. При Контрольном Совете союзников был учрежден отдел по поиску спрятанных нацистами предметов искусств. Отдел возглавил полковник Л. Зорин, будущий министр внешней торговли СССР. Один из офицеров этого отдела, Сергей Сидоров, так описывал визит в Мезерицкое подземелье в 1955 году: «Прибыли в Познань, а оттуда в Мендзыжеч. Местные жители сообщили в советскую комендатуру, что специальная часть СС занималась незадолго до прихода Красной Армии завозом и размещением в подземельях каких-то ящиков… Мы проникли в один из бункеров и после тщательных поисков обнаружили глубоко под землей хорошо замаскированную комнату, закрытую со всех сторон монолитными железобетонными плитами… Что увидели? Повсюду валялись разбитые ящики. На мокром полу валялись осколки хрусталя и фарфора. Находили множество старинных монет. Когда вскрыли один из больших ящиков, нашли в нем иконы, графику, акварели, резьбу, предметы искусства, которые, как оказалось, гитлеровцы вывезли из музеев Варшавы, Кракова, Познани, Гданьска и дворца в Вильнюсе. О нашей находке сообщили тов. Зорину. По его указанию мы упаковали сокровища польской культуры и перевезли на ближайшую железнодорожную станцию. Оттуда спецпоезд доставил их в Москву. Там все эти вещи прошли тщательную реставрацию и в 1956 году были возвращены в Польшу».

* * *

…А здесь, под Мендзижечем, бился с «Мертвой головой» танковый батальон майора Карабанова, который сгорел в своем танке. Памятник нашим бойцам у деревни Калава не посмели сломать новоявленные экстремисты. Его молча охраняет мемориальная тридцатьчетверка, даром что теперь она осталась в тылу у НАТО. Пушка ее смотрит на запад – на бронекупола бункера «Шарнхорст». Старый танк ушел в глубокий рейд исторической памяти. По ночам над ним кружат летучие мыши, но иногда на его броню кладут цветы. Кто? Да те, кто еще помнит тот победный год, когда эти земли, изрытые «дождевым червем», и все равно благодатные, снова стали Польшей.

Примечания

1

Полковник медслужбы.

(обратно)

2

Тормоз.

(обратно)

3

Господин лейтенант, дайте немного воды.

(обратно)

4

Начинается новая жизнь.

(обратно)

5

Не стреляйте, у меня важное сообщение! (нем.)

(обратно)

6

Кто ты? (нем.)

(обратно)

7

Хорошо, вперед! (нем.)

(обратно)

8

Вперед и молчать! (нем.)

(обратно)

Оглавление

Агентурная кличка – Лунь

  Необходимое уведомление

  Часть первая

    Глава первая Воскрешение майора Вебера

    Глава вторая Операция «Ланцуг»

    Глава третья Ночь в «Малой Венеции»

    Глава четвертая «Я пью только кальвадос!»

    Глава пятая «Я думала, что стала “черной вдовой”»

    Глава шестая «По дороге на Берлин вьется серый пух перин»

    Глава седьмая На круги своя…

  Часть вторая

    Глава первая Невиннопленные

    Глава вторая Младенец из конюшни

    Глава третья Явление Белки

    Глава четвертая «Фильтровка»

    Глава пятая Ваза саксонского фарфора

    Глава шестая Под Медвежьей Горой

    Глава седьмая Золотая братина царя Ивана

    Глава восьмая Номер «полста семь, полста пять»

    Глава девятая Адрес счастья – Тапиау

    Глава десятая На штурм Кёнигсберга

    Глава одиннадцатая Вакансия в «Огоньке»

    Глава двенадцатая Собкор – это звучит гордо!

    Глава тринадцатая Гость из «Интуриста»

    Глава четырнадцатая Овес от овса, яблоко от яблони…

    Глава пятнадцатая Вдали от мира

Знак Вишну

  Последний рейс «Краббе»

  Как пить дать…

  Черный «адлер»

  Командирский дот «Истра»

  Снова проклятое «U»

  «Группа бомбейских вишнуитов» и сифонный барометр

  Мельхиоровый сеттер берет след

  Мост Трех Русалок

  Корветтен-капитан фон Герн

  В доме повешенного не говорят о веревке

  Лунный дождь

  Incipit vita nova[4]

  Тайна фонтана Святого Себастьяна

  Человек с заячьей губой

  Подземными коридорами

  Бегство

  Не стреляйте! У меня важное сообщение!

  То, чего не знал Еремеев

  То, чего не знал фон Герн

  Эндшпиль

  В свете линзовых прожекторов

  «Вольфрам» расправляет крылья

  Вместо эпилога

Лагерь дождевого червя

  О чем молчат бетонные сфинксы?

  «Мы нашли подземный крематорий…»

  Визит к нетопырям

  Тайны Мезерицких озер Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg