«Тайны японского двора. Том 2»

Тайны японского двора. Том 2 (fb2) - Тайны японского двора. Том 2 737K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ипполит Павлович Рапгоф (Граф Амори)

Граф Амори (Рапгоф Ипполит Павлович) Тайны японского двора Том 2

ХХХIII. Судьба барона

— Вставай, любезный! — толкнул рабочий неподвижно лежавшего барона.

— Не видишь, что он мертв, — остановил его другой. — Смотри, кровь…

— Ну, вас, черти; чего остановились? Эка невидаль, пьяного не видели! — крикнул третий рабочий.

— Нет, тут не пьяный, тут что-то неладно, — сказал первый. — Смотрите, ребята, и рот машинкой закрыт!

— Смотрите: дышит, глаза открыл.

— Чего смотреть, взял бы да и вынул машинку изо рта. А ты бы вот, любезный, — обратился он к подошедшему старику в засаленной блузе, — ты бы принес маленько водицы.

Старик бросился к консьержу.

— Воды!.. Воды!..

Рабочие развязали барону руки и вынули изо рта кляп.

— Ну, вот и вода; глотните-ка хорошенько, — сказал старик, поднося к устам барона эмалированный ковшик.

— Спасибо, господа, — сказал барон, ища глазами цилиндр, валявшийся посредине улицы. — Я вам очень благодарен.

Он вынул из кармана горсть серебряных франков.

— Что вы, что вы, нам ваших денег не надо, — обиделись рабочие.

— В таком случае, господа, позвольте в знак благодарности пожать ваши руки!

С этими словами барон пожал руки четырех рабочих

Собралась целая толпа спешивших на работу блузников.

Барон перешел на другую сторону.

Тут только он начал приходить в себя.

Его сердце болезненно сжалось. Он вспомнил Хризанту.

Барон ускорил шаги, он почти бежал. В его душе стоял крик ужаса и нравственного страдания. Он только что пережил унизительное насилие азиатов, возмущавшее его нравственное чувство.

— Хризанта, бедная Хризанта, — громко, сам того не замечая, кричал барон.

Пешеходы удивленно смотрели ему вслед. Разорванная сорочка, сдвинувшийся галстух, окровавленное лицо и руки невольно останавливали внимание публики.

— Нет, это я так не оставлю, — продолжал он громко рассуждать с самим собой. — Это башибузукство… Я пойду к префекту, к министру, к президенту, к своему послу… но добьюсь возмездия.

Его душили слезы негодования.

— Везите в префектуру, — кликнул он фиакру, садясь в открытую коляску, стоявшую на площади.

Барон проехал в префектуру и настойчиво потребовал свидания с префектом, но тот, под предлогом усиленных занятий, переговорить с бароном поручил своему помощнику.

Барон в резких выражениях заговорил о неустройстве, о необеспеченности от уличных нападений, о японских шпионах.

Все это говорилось бароном с такой горячностью, с таким повышением тона, что все присутствовавшие в приемной зале не могли не обратить на это внимания.

Помощник префекта растерялся.

Он попросил барона присесть и сам прошел в кабинет начальника.

— Господин префект, — сказал помощник, — барон рассказывает невероятные вещи. Он уверяет, что сделался предметом нападения на набережной Орсе и даже показывал окровавленные голову и руки. Он ранен в голову, а принцесса Коматсу увезена в наемной карете, в которой они ехали.

— Извините, — сказал префект, обращаясь к депутату департамента Сены, комфортабельно сидевшему в обитом кожей кресле. — Я должен переговорить с бароном наедине.

Депутат лениво поднялся с кресла и, выпуская клубы дыма из своей трубки, прошел в приемную. В кабинет префекта вошел барон.

— Мой помощник рассказал мне сейчас невероятные вещи. Так вы сделались предметом нападения на набережной Орсе? Расскажите подробно, как все это случилось.

Барон заговорил…

— Это изумительно, прямо невероятно, — воскликнул шеф полиции. — Пожалуйста, не волнуйтесь, я сейчас же приму меры.

Префект подошел к телефону.

— Соедините меня с господином Легреном, 16-920. Алло. Попросите господина Легрена сейчас приехать ко мне.

Обращаясь к барону, префект продолжал:

— Вы видите, барон, я сейчас же вызвал начальника сыскной полиции. Поезжайте в «Континенталь», вслед за вами приедет агент полиции и произведет самое тщательное дознание. Можете быть уверены, барон, что законы во Франции для всех одинаковы и что мы никаким иностранным проискам не сочувствуем, а тем более никогда не допустим, чтобы на улицах Парижа совершались такие бесчинства.

— Благодарю вас, господин префект, — сказал барон и протянул ему руку.

Вернувшись в отель, барон с удивлением убедился, что номер заперт на ключ.

— Дайте ключ! — крикнул он коридорному. Но тот ушел и больше не показывался.

Потеряв терпение, барон спустился к швейцару.

— Где мой ключ?

— Ваш номер сдан.

— Каким образом?

Швейцар сконфузился.

— Пожалуйста, спросите обо всем господина метрдотеля. Он вам все скажет. — И, обращаясь к тут же стоявшему лакею, швейцар крикнул:

— Позови метрдотеля.

Метрдотель, приподнимая цилиндр, любезно раскланялся с бароном и сообщил, что полчаса тому назад какой-то господин восточного типа занял его номер.

— Он даже не был еще убран, — добавил метрдотель, — но господин пожелал именно этот номер. Я вам дам еще лучший, рядом, — успокаивал он его.

Барон молча пошел за метрдотелем. Действительно, ему была предложена роскошная комната, выходящая окнами на Риволи.

— Хорошо, я тут остаюсь. Велите принести мне теплой воды, мыла и полотенце.

— К вашим услугам, — сказал метрдотель, удаляясь.

— Кто бы это мог быть в моем номере? — задумался барон. — Может быть, Ямато или кто-нибудь из его клевретов?

Лакей принес теплой воды и мыла.

— Приготовьте чашку черного кофе и пришлите сюда швейцара.

Барон обмыл голову. На затылке его запеклась кровь. Воротник, сорочка и манжеты были в крови.

— Войдите, — крикнул барон пришедшему швейцару. — Назовите мне фамилию кучера, который меня сегодня возил. Вы его нанимали, не правда ли?

— Нанимал его комиссионер Андре.

— Но вы его знаете в лицо?

— Нет, в первый раз видел сегодня.

— Так то не был экипаж отеля?

— Нет, барон! Экипаж отеля так рано никогда не выезжает.

— Хорошо, довольно. Не можете ли мне сказать: господин, занявший мой номер, дома или нет?

— Он только что ушел.

— Можете идти.

— Надо будет сейчас написать Канецкому, — подумал барон, направляясь к письменному столу.

В комнату громко постучались.

— Войдите.

Высокого роста господин с петлицей «Почетного легиона», снимая шляпу, медленно вошел в комнату.

— Вы барон фон-дер-Шаффгаузен?

— Да.

— Я начальник сыскной полиции Легрен.

Барон попросил его сесть.

— Я только что говорил со швейцаром, которому поручил накануне нанять экипаж для роковой поездки. Он все сваливает теперь на какого-то Андре и уверяет, что кучера видел в первый раз.

— Будьте покойны, — заметил начальник, — мы сумеем ориентироваться. Вы меня простите, но я сейчас должен отправиться на место происшествия. Вас же прошу обождать моего возвращения.

— Прекрасно.

Когда г. Легрен ушел, барон сел писать Канецкому.

— Вот так; теперь надо написать письмо моему послу. На всякий случай это не лишнее. Пусть он знает, в чем дело. Я предчувствую, что это только начало драмы.

Окончив письмо на имя германского посла, барон спокойно вздохнул.

— Кому бы поручить доставку писем? Тут, по-видимому, все подкуплены. Пошлю за комиссионером.

Явился старик с огромной седой бородой.

— Могу ли на вас рассчитывать? — начал барон.

— Вполне, — грубовато ответил посыльный.

— В таком случае вот два письма; вы мне сюда доставите ответ. Я буду ждать.

Посыльный взял оба письма и, взглянув на конверты, спросил:

— Которое нужнее?

— Господину Канецкому.

Посыльный, не проронив ни слова, быстро вышел из номера.

Барон остался один.

Он чувствовал, что ему чего-то недостает и призадумался.

Его охватила грусть.

Мысль о Хризанте щемила его сердце.

— О, я проучу этих японцев! — воскликнул барон, ударив кулаком об стол.

Но тут его охватило отчаяние.

— Они ее увезут… я ее не увижу… Боже, Боже… какое несчастье!

Барон заплакал.

Никогда еще в жизни барон не страдал так жестоко, как теперь.

Оно и неудивительно. Жизнь его вообще сложилась очень странно.

Тринадцати лет, обидевшись на отца, барон без шапки выбежал на улицу и отправился к дяде, который состоял профессором берлинского университета.

Окончив курс и поступив в ряды блестящего полка, барон часто вспоминал дядю, который имел громадное влияние на его развитие. Барон имел мягкое сердце и его часто мучила мысль, что он не простился с умирающим отцом, который так хотел его видеть перед смертью.

Но барон не мог простить отцу оскорбления, которое тот нанес ему в присутствии его товарища по корпусу.

Это была сильная, даровитая натура. Сангвинический темперамент сделал барона впечатлительным и горячим. Но благородная кровь предков, холодных и строгих тевтонских рыцарей, внесла в этот темперамент чувство достоинства, благородство и безупречную честность.

Барон не уживался со строгой дисциплиной прусского режима. Его интересовали наука, техника, искусство. Унаследовав от отца богатую библиотеку, он с жадностью перечитал весь философский отдел.

Мировые вопросы, жажда деятельности требовали творческого выхода и могучая натура изнывала под гнетом внутренней борьбы.

Он не был способен на подлость, на коварство, лукавство и двуличие, а потому немногочисленные друзья видели в нем самоотверженного, доброго товарища, не покидавшего их даже при тяжелых обстоятельствах жизни.

Барон обладал необыкновенной бодростью духа, но теперь он приходил в отчаяние при одной мысли, что его навеки разлучили с любимой женщиной.

— Простите, барон, — раздался голос неожиданно появившегося метрдотеля. — Тут пакет есть на ваше имя.

Метрдотель подал элегантный, маленький, запечатанный конверт с печатью японского посольства.

— Хризанта, — подумал он.

— Прикажете подождать ответа?

— Пусть подождут, я сейчас занят немного.

Метрдотель ушел.

Едва закрылась дверь, как барон поспешно открыл письмо и прочел:

«Мой дорогой, ненаглядный!

Нас постигло великое несчастье. Я в руках посла и, как в тюрьме, нахожусь под надзором надсмотрщиков. Посол был так добр, что разрешил мне свидание с тобой. Но он меня не выпускает и, если ты хочешь видеть меня, приходи скорее, скорее, покуда меня еще не отправили в Японию.

Тебя обнимает и целует улыбающаяся сквозь слезы в чаянии видеть тебя вся твоя Хризанта».

Письмо выпало из его рук. Голова барона закружилась. Он ухватился за спинку кресла, чтобы не упасть.

— Боже праведный! — воскликнул он. — Что мы им сделали? За что нас так терзают!

Барон зашагал по комнате, поминутно прислушиваясь и не зная, на что решиться.

Появление Канецкого несколько успокоило его.

— Друг мой Эдмунд! — воскликнул тот. — Какие мерзавцы эти японцы, Эдмунд, душа моя!

И бросился обнимать барона.

— Сядь, успокойся, не кричи, а то тут стены-то не толстые, все слышно. Лучше прочитай письмо Хризанты!

Канецкий принялся читать.

— Вот как! — рассвирепел Канецкий, пробежав письмо. — Тебя хотят заманить…

— Я и сам не знаю, пойти или нет?

— Пожалуй можно пойти, например, со мною… Но только надо, подобно индейцам, вооружиться с ног до головы. Да и то еще, того смотри, из-за портьеры предательски подстрелят.

— Я и сам думаю, что нам придется принять меры предосторожности. Во всяком случае, следует обождать возвращения начальника сыскной полиции. Надо с ним посоветоваться.

— Куда же он поехал?

— На следствие.

— Ну, знаешь, друг мой, ты на полицию тоже не особенно-то полагайся. Я бы на твоем месте обратился к содействию печати. Стоит «Фигаро», «Petit Journal», «Gil Bias» обрушиться на префекта или министра внутренних дел, чтобы этих японских разбойников немедленно разыскали.

Барон призадумался.

— Пожалуй, ты прав, дорогой мой друг, — сказал барон, глядя на Канецкого, — но как же быть? Пойти-то надо!

— Пойти мы пойдем, я не боюсь этого, только надо захватить пару браунингов да несколько кинжалов. По пути я зайду в клуб журналистов и там расскажу про инцидент.

— Да ведь это невозможно, тогда моя фамилия и имя Хризанты станут притчей во языцех.

— Милый мой, — рассмеялся Канецкий, — ваш роман вот уже второй день не сходит со столбцов печати. Ко мне домой приходили даже за твоим портретом и спрашивали, как бы достать карточку принцессы.

Барон изумился.

— Печальная известность! Но что делать! Остановиться на полпути уже нет возможности.

— До свиданья! Через два часа буду обратно.

Барон, проводив друга до дверей, вернулся к письменному столу и внимательно стал разглядывать письмо и конверт Хризанты.

Посольская бумага и конверт со штемпелем навели его на мысль о том, что она писала с ведома, а может быть, под диктовку посла или под угрозой.

Между тем вернулся начальник сыскной полиции.

— Господин барон, могу вам сообщить, что кучер вашей кареты скрылся из Парижа, а швейцар отеля и пресловутый Андре сейчас подвергнутся допросу.

Барон что-то хотел возразить, но г. Легрен, не дожидая ответа, продолжал:

— Pardon, еще одно слово. Вы сейчас получили письмо от принцессы и вас приглашают туда, но вы не ходите.

— Почему?

— Перешагнув порог посольского дома, вы лишитесь защиты французских законов, так как вы тогда уже будете находиться на японской территории, а не во Франции. Ведь вам известно, что все посольства и даже консульства в этом отношении пользуются исключительными правами экстерриториальности. Случись с вами какое-нибудь несчастье, и мы не в силах были бы проникнуть в здание посольства, не вызывая casus belli.

— Это мне известно. Но как же, по вашему, поступить?

— Караулить снаружи. Там, на Avenue Margeau, находятся меблированные комнаты мадам Арневиль. Посадите туда кого-нибудь, пусть по очереди караулят.

— Неужели же французское правительство наглые проделки шпионов оставит без внимания? — воскликнул барон, негодуя.

— Я ничего не могу вам сказать. Обратитесь к префекту.

— A propos! У меня к вам просьба. Пожалуйста, допросите свидетелей внизу, в конторе, а не у меня в номере.

Уходя, г. Легрен столкнулся с метрдотелем.

— Ждут ответа на письмо.

— Передайте, что ответ я пришлю, — ответил барон.

Прошло еще добрых полчаса, пока вернулся Канецкий.

Барон принялся молча наблюдать за тем, как Канецкий терпеливо перерезал бечевки пакетов и доставал револьверы, патроны и тонкую стальную сетку, нечто вроде мелкой кольчуги.

— Так как же? Идем или не идем? — спросил Канецкий.

— Придется пойти, хотя начальник полиции меня убеждал принять выжидательное положение.

— Брось. Я сейчас был в клубе журналистов. Там сотрудники кончали утренний репортаж. Все им рассказал и добавил, что в пять часов вечера барон со своим другом пойдут в атаку посольства. Каково!

Канецкий громко расхохотался.

— Да ведь это вызовет целый скандал в Париже, около посольства соберется миллион людей, tout Paris![1]

— А ты как же думал? Я не без цели распространил о нашем намерении. Это прекрасная охрана, — возразил Канецкий. — А кстати, нам завтракать пора, поедем!

Канецкий заказал у Пайяра прекрасный завтрак.

Друзья были в радужном настроении.

У них созрел план смелый и решительный.

В душе барона было много отваги, едва сдерживаемой критикой разума.

Под влиянием Канецкого он был способен на рискованные предприятия.

— Как хочешь, а мы с тобой раздавим за здоровье будущей четы склянку редерера, — сказал Канецкий, нажав электрическую кнопку звонка.

— Принесите редерера, да льда побольше, — распорядился Канец-кий, увидав лакея.

На столе появилась роскошная серебряная ваза с бутылкой, покрытой салфеткой.

Канецкий сам налил плоские хрустальные вазочки и, чокнувшись с бароном, запел цыганский мотив:

Прочь мрачные думы, тревоги, печали Долой вы из сердца, долой!

Пусть будет светло там, как в этом кристалле Янтарная влага с веселой игрой…

Канецкий, выпив бокал, подошел к барону и поцеловал его.

— Ты, конечно, не понял песни. Ну, вот, я тебе переведу смысл ее. — И Канецкий принялся с пятого в десятое переводить слова цыганского напева.

Барон помолчал, его мысли витали где-то далеко.

— Пора по домам. Наше оружие в отеле, — как бы спохватившись, сказал барон.

Заплатив по счету, друзья вышли из ресторана.

Была нанята карета, в которой они направились к отелю «Континенталь».

Ямато неустанно следил за всяким движением барона.

Вокруг отеля и около ресторана Пайяра сновали ставленники этого японского шпиона.

Номер, который раньше занимал барон, был перерыт. Ямато на-дееяся найти там какие-нибудь отрывки корреспонденции барона, из которой было бы возможно сделать более или менее вероятное заключение о намерениях этого ненавистного ему человека.

Ямато ненавидел европейцев, всей душой сочувствовал панмонголистической пропаганде и во всяком белом видел врага своего отечества.

По выходе друзей из ресторана, Ямато выбежал из соседнего кафе и помчался вслед за ними другой карете.

XXXIV. Отчаяние Хризанты

Хризанта находилась в комнате, предназначенной в обыкновенное время для почетных гостей посольства.

Она сначала очень плакала, убивалась.

К ней подослали старуху, жену камердинера, отчасти для услуг, а вернее, чтобы немного развлечь и утешить принцессу.

С часа на час принцесса с нетерпением ожидала ответа та письмо. Но его не было.

Вдруг в коридоре послышались тяжеловесные шаги старика-камер-динера.

— Это к нам, — крикнула добродушная старушка, — это мой Жан несет, верно, письмо.

Старуха приотворила дверь.

— Ваше высочество, — сказал старик, — никакого ответа нет, а барон приказали сказать, что сами его пошлют.

— Удивительно! — воскликнула Хризанта, и на глазах ее показались слезы.

Но старуха принялась ее успокаивать.

— Вот, принцесса, вы говорили, что он убит, убит непременно, а вот оказывается, благодаря Богу, жив-живехонек и поклон шлет.

Принцесса улыбнулась сквозь слезы.

— Так, по-вашему, все обстоит благополучно? — наивно спросила Хризанта.

— Все устроится, дорогая моя красавица, и барон еще женится па вас и пировать вместе будем. Вы не плачьте, — добавила старушка, — я сейчас приду.

Принцесса осталась одна.

— Почему не пришел барон и ничего не написал? О, это не к добру, — размышляла принцесса. — Он ничего не делает необдуманно, видно, он не доверяет нашему послу.

Хризанта задумалась.

— А что, если и вправду они через мое посредство только хотели заманить барона сюда? Тут ничего нет невозможного. Этот Ямато, как оказывается, такой негодяй. Он на все способен.

Хризанта вздрогнула.

— Насколько я помню, Ямато что-то шепнул послу перед тем, как он предложил написать письмо барону. Да, да, это верно. Чего доброго, они действительно заманили барона, быть может, его убили, а я тут сижу и ничего не знаю. Ужасно, ужасно…

Хризанта снова разрыдалась.

Однако усталость взяла свое и она тихо уснула.

Через полчаса Хризанта проснулась.

Ей не спалось.

Подойдя к окну, она бросила грустный взгляд на авеню Марсо, по которому двигалась пестрая толпа.

— Вы проснулись! — воскликнула старуха, заглянув к Хризанте. — Я так и думала. Ну, как вы спали, дорогая?

— Плохо.

— Почему?

— Я видела скверный сон!

— Вам бы следовало помолиться о душе вашего брата, — сказала задумчиво старушка. — Со мной был такой случай. Умер дядя в Провансе, а я узнала об этом поздно и не отслужила панихиды. Вот он и явился ко мне, сердитый, и долго бранил. Даже прибить хотел… Я, как проснулась и вспомнила, что ведь, экая я грешница, не помолилась о нем. Сейчас же, милая, побежала в Notre Dame de Paris. С тех пор прошло много лет… да как сказать?.. лет двадцать, если не больше; а дядя больше не снится.

Хризанта слушала рассеянно, занятая посторонними мыслями.

— Вам бы, принцесса, следовало веночек у подножья траурного кресла положить.

— Да, милая! Я бы это сделала, но мне страшно и неловко. Я не люблю толпы.

— Милая принцесса, сейчас никого в кумирне нет; вы б пошли и по вашему обряду помолились.

— У меня нет белого платья, да и цветов негде достать.

— Давайте денег, я сбегаю за цветами; что касается платья, то сейчас передавали по телефону из «Гранд-Отеля», что вещи ваши послали сюда.

Хризанта встрепенулась.

Она схватила ридикюль и из подвижного кошелька высыпала груду золота на стол.

— Возьмите сколько надо, купите.

— Что вы, что вы, принцесса! Куда так много золота! Довольно десяти франков.

Старушка взяла десятифранковую золотую монету и поспешно удалилась.

XXXV. У маркиза Ито

— Птичка поймана! — с улыбкой сказал маркиз Ито.

Перед ним лежала телеграмма парижского посла.

Рядом с письменным столом стоял какой-то японский чиновник, видимо, ожидавший приказаний своего начальника.

— Напишите парижскому послу, что принца придется хоронить в Париже. Иначе очень уж много хлопот и переписки. Что касается принцессы, то ее надо доставить до Тулона незаметно, без скандала и вмешательства администрации. Напишите, чтобы поберегли ее… и чтоб повезли ее инкогнито.

— Слушаю-с! — сказал чиновник и, пятясь задом, вышел из кабинета великого вершителя судеб страны Восходящего солнца.

— Маршал Ямагато, — доложил лакей.

Маркиз Ито вышел ему навстречу и подал обе руки.

— Садитесь, уважаемый генерал, — промолвил маркиз, подвигая ему кресло близ письменного стола. — Что привело ваше высокопревосходительство ко мне в столь неурочный для вас час?

— Я нахожусь в большом затруднении; меня беспокоит наша кавалерия. В русских войсках конский материал замечателен и нам очень трудно будет, в случае войны, парировать удары неприятеля, не имея такой же подвижности кавалерии.

— Это вопрос серьезной важности, — согласился маркиз. — Но где вы найдете такое количество лошадей?

— В Австралии и, наконец, в той же России.

— Как же в России? — удивленно спросил маркиз.

— Одна лондонская контора предлагает 10.000 лошадей перевезти через Лондон в Японию.

— Следует испробовать эту комбинацию. Я лично ничего против этого не имею.

Маркиз Ито, сидя за письменным столом, что-то чертил на бумажке.

— По-моему, выходит, что нам нужно не 10.000, а 70.000 лошадей.

— Конечно. Австралия такого количества дать не в состоянии, но 30.000 нам обещано. Однако, вся эта покупка производится исподволь и с большими предосторожностями.

— О, да. Мы должны нашей коннице сделать неожиданный сюрприз, — с ядовитой улыбкой сказал маркиз. — Австралийские лошади — это роскошные, кровные рысаки и скакуны.

— Кроме того, я обращу внимание вашего высокопревосходительства на необходимость заблаговременно запастись шубами,

— Вы полагаете?

— Непременно. Я предвижу, что антирусская лига заставит нас начать войну раньше, чем мы бы хотели.

— Успокойтесь, генерал! Во всяком случае, на нашей стороне прежде всего наше географическое положение. Если ко всему этому прибавить миролюбие России и ее уверенность, что мы не доведем дело до разрыва, то, по крайней мере первое время, перевес будет на нашей стороне.

— О, я знаю, маркиз, что при вашей гениальности Европу провести нетрудно. Она останется при убеждении, что Япония искренне стремится к улаживанию недоразумений с Россией мирным путем.

— Откровенно говоря, война с Россией сама по себе не сулит в конце концов удачного результата. Я ни да минуту не закрываю глаза на то, что могущественный колосс, со своим миллионным войском, может нас раздавить. Одна надежда, что арийцы всегда были и будут завистливы. Соглашения между ними немыслимы и поверьте, что Россия, победив нас, не воспользуется плодами победы. Я сумею добиться вмешательства Англии, Америки, а быть может, и других держав.

— Ну, уж это ваше дело. Я в политике ничего не понимаю, вернее — ничего понимать не желаю.

Генерал приподнялся с кресла и простился с маркизом.

Маркизу доложили о приходе английского атташе.

— Просите.

— Я приехал поблагодарить ваше высокопревосходительство от имени нашего посла за любезное содействие в деле урегулирования подряда с вашими заводчиками, — промолвил вошедший. — Мы высоко ценим материальную поддержку, которую вы оказываете нашим заводам, давая нм столь значительные заказы. В свою очередь, я уполномочен от группы английских капиталистов уверить вас в полной готовности нашей служить вашим интересам в деле реализации предстоящих займов.

— В свою очередь, и я должен поблагодарить британское правительство за добрые союзнические чувства. Мы воевать не собираемся и только необходимость нас может побудить поставить на карту результат наших многолетних мирных трудов. Нам еще так много работы внутри страны! Наши культурные посевы дали еще так мало основательных результатов на окраинах, что было бы очень жаль, если бы война задержала дальнейшее развитие реформ.

— Его величество микадо также не сочувствует войне? — спросил атташе.

— Конечно; микадо очень огорчен действиями наших японских шовинистов. Он три раза отклонил прием депутаций от представителей антирусской лиги.

— Но война, по общему мнению, неизбежна.

— Надеюсь, — возразил маркиз, — что Россия нам сделает некоторые уступки и что таким образом будет достигнуто соглашение на почве мирных переговоров. Но, конечно, дипломатия предвидеть всего не в состоянии…

Маркиз встал, как бы считая аудиенцию оконченной. Поднялся и атташе.

— До свидания, дорогой маркиз, — сказал атташе, прощаясь.

Маркиз Ито проводил дипломата до дверей кабинета.

Грузными старческими шагами маркиз Ито измеривал свой кабинет. Он долго ходил взад и вперед по кабинету. Самодовольная улыбка не сходила с лица его.

— Все идет прекрасно, — обрадовался японский Бисмарк. — Англия нам сочувствует, нам обещала помощь оказать Америка. В Китае опять начинается боксерское брожение, а Россия настроена миролюбиво. А это самое главное. Нам нужно выиграть время, время и время…

— Ваше приказание исполнено, — сказал чиновник, держа в руках копировальную книгу телеграмм.

— Я читать не буду, что вы писали, а вы мне просто расскажите.

Чиновник обстоятельно доложил маркизу содержание телеграммы, посланной их французскому представителю.

— Отлично. Можете идти и завтра мне сообщите ответ посла, — сказал маркиз. — Скажите, кстати, докладчику, что я сейчас никого больше принимать не буду, так как мне пора одеваться.

XXXVI. Во дворце Коматсу

Принцесса Мароу опять сидела в своей любимой комнате.

Перед нею по-японски сидел магараджа Ташитцу.

— Дорогая Мароу, — говорил он, — я получил радостную весть из Парижа: Хризанта найдена, находится в нашем посольстве и месяца через два мы ее снова увидим.

— Как я рада! Очень благодарна тебе за весточку о нашей дочери. Но где барон, о котором ты мне рассказывал?

— Не знаю, но, по полученным мною сведениям, он, по-видимому, решится приехать вслед за Хризантой сюда. Только ему, полагаю, не по вкусу придется наш климат. Я об этом сумею позаботиться.

— Она любит барона?

— Какое нам до этого дело?

Магараджа прибавил:

— Не забудь, что это убийца твоего сына и человек, опозоривший имя Коматсу. Я уничтожу этого негодяя! — воскликнул он в бешенстве. — Я его заставлю забыть о существовании нашей дочери.

Мароу со страхом взглянула на магараджу.

Она любила этого красавца, отца ее дочери.

Мужа она не любила, как не любила своего первенца.

Если она убивалась, грустила о его смерти, то это скорее в силу простого материнского инстинкта.

Хризанта была ее любимицей. В ней она видела воплощение того неземного счастья, каким ее подарил мощный и страстный индийский вельможа.

В минуты досуга она не раз переживала волнения первого свидания в розовой беседке Уэнского парка. Она припоминала, как однажды к берегу Суиндагавы подплыл паровой катер, как в мощных объятиях она с берега была внесена в убранную роскошными цветами рубку, как, рассекая зеркальную поверхность реки, катер несся на всех парах по направлению к дикому острову, в бухте которого был брошен якорь.

Этот день остался незабвенным. И, когда родилась Хризанта, она отдала ей всю свою любовь.

Близкое сходство Хризанты с магараджей еще усугубляло его чувство.

Как женщина, она понимала, что дороже всего на свете предмет пылкой страсти, и ей рисовалось нравственное состояние Хризанты, разлученной с любимым человеком.

Но она не смела противоречить магарадже, который был весь соткан из любви и ненависти.

Магараджа жаждал мести. Дочь свою он готовил для достижения честолюбивых замыслов. Он уже было наметил ей жениха в лице принца Фушимы и теперь все его планы рухнули.

У него оставалась еще надежда вернуть Фушиму путем богатых подарков, в которых нуждалась семья этого принца.

Магараджа, как обладатель несметных богатств, уже составил новый план и только ждал скорейшего возвращения молодой принцессы.

Однако, барон мог расстроить его планы. Магараджа поэтому решил стереть его с лица земли.

Он был слишком взволнован, чтобы продолжать беседу с принцессой Мароу.

Круто прервав разговор и едва поклонившись недоумевающей и огорченной Мароу, магараджа быстрыми шагами направился к двери.

XXXVII. Западня

Японский посол сидел в своем кабинете.

Перед ним стоял Ямато.

— Шесть человек имеется в моем распоряжения, то я просил секретаря еще назначить двух.

— Я узнал у швейцара отеля «Континенталь», что Канецкий, друг барона, принес сегодня в гостиницу из оружейного магазина на Итальянском бульваре массу оружия. Туг и револьверы, и кинжалы. Надо предупредить катастрофу.

— Что ж, стоит только приказать швейцару не пускать их и предупредить по телефону полицию о предстоящем нападении на посольство.

— Вы читали, маркиз, что об этом нападении уже оповещено в газетах? Не пустив барона и Канецкого, мы вызовем уличный беспорядок.

— Да, вы правы. Но как же быть? — спросил посол.

— Я полагал бы, что барона и Канецкого следует впустить и… связать, а затем вызвать префекта и попросить его убрать их, указав, что они совершили нападение. Этим мы их вооружим против полиции и общественное мнение будет на нашей стороне. Мы будем утверждать, что никакой Хризанты у нас нет, и этим вопрос окажется исчерпанным, — заключил Ямато.

— Хорошо, так и поступайте. В котором часу, по-вашему, они придут?

— Они могут явиться каждую минуту.

— Теперь около пяти часов, — сказал посол, вынимая свой хронометр.

— Вот именно в это время, по моему расчету, они должны приехать.

— Так позвоните в префектуру.

Ямато выбежал из кабинета.

Едва успел Ямато выскочить на площадку лестницы, как в посольстве раздались тревожные звонки.

Навстречу Ямато попался барон, который одним ударом наотмашь сшиб с ног ненавистного ему шпиона.

Барон налег коленом на грудь Ямато и, не давая єму опомниться, награждал его звонкими пощечинами.

На уступе лестницы, ведущей, к бельэтажу, Канецкий был застигнут четырьмя шпионами, успевшими схватить его сзади за обе руки.

Канецкий рычал, как лев.

Несколько раз он отбрасывал нападавших, ударявшихся о стену лестницы, но без всякого результата, шпионы крепко держали его.

Услыхав крик друга, барон оглянулся и, толкнув еще раз ногой Ямато, бросился на выручку.

Раздались выстрелы. Двое шпионов упали, обливаясь кровью. Остальные поспешили скрыться.

Держа револьверы в руках, барон и Канецкий поднялись по лестнице.

На выстрелы выбежал посол и, пораженный видом вооруженных людей, отшатнулся назад.

— Нет, старая крыса, не уйдешь! — кричал Канецкий, наступая на посла.

— Где Хризанта? — кричал барон.

Наступавшие ворвались в кабинет.

— Успокойтесь, господа, — пятясь к портьере, ведущей во внутренние покои, промолвил маркиз. — Сейчас увидите Хризанту. Напрасно волнуетесь… Сядьте, я пошлю сказать принцессе, что вы желаете ее видеть.

Спокойный тон посла успокоительно повлиял на барона.

— Хорошо, мы подождем… Пожалуйста, передайте принцессе, что барон фон-дер-Шаффгаузен хочет ее видеть.

Посол нажал кнопку.

— Доложите принцессе, что приехал барон, — обратился он к вошедшему камердинеру.

— Вот видите, не было надобности поднимать тревогу, следовало действовать прямо, лояльно.

— Какая тут лояльность, — вскрикнул Канецкий, — когда ваши клевреты нападают на мирных граждан. Я никого не задевал, шел наверх, а вот ваша челядь на меня напала.

— Вы, вероятно, прошли наверх, не дожидаясь доклада, — возразил спокойно посол.

— Оставимте этот разговор, — раздраженно заметил барон. — Мы не уйдем отсюда, пока я не поговорю с принцессой.

— Немного терпения — и принцесса все вам расскажет.

Наступила пауза.

В комнате водворилась мертвая тишина.

Посол сел и принялся искать какую-то бумагу.

Прошло минуть пять. Нетерпение барона усилилось.

— Однако, принцесса далеко запрятана, — воскликнул он иронически.

— О, нет. Она, вероятно, не одета.

В кабинет вошел секретарь посольства.

— Господин маркиз, два лакея ранены. Им сделана перевязка. Раны не опасные.

— Благодарю вас. Узнайте, доложил ли камердинер принцессе о лицах, желающих ее видеть.

Секретарь удалился.

Прошло еще некоторое время.

Вдруг дверь кабинета отворилась и на пороге показался префект с двумя офицерами муниципальной гвардии.

— Именем закона прошу господ выдать свои револьверы, — обратился префект к барону и Канецкому.

Канецкий пришел в ярость.

— Как вам не стыдно, господин префект, — закричал он, — поддерживать японцев, которые на улицах Парижа производят дебоши, нападают на мирных граждан, увозят женщин, ранят людей и теперь, когда мы с бароном пришли с целью освободить принцессу из рук этих коршунов, вы, господин префект, принимаете их сторону. Это низко, подло…

— Мосье, — спокойно возразил префект, — я не имею удовольствия вас знать, но в последний раз именем закона требую выдачи оружия. На ваши замечания могу вам только сказать, что полиция всегда будет защищать посольства и миссии иностранных держав, если таковые будут подвергаться вооруженному нападению.

— Я желал бы видеть принцессу и переговорить с нею, — робко вставил барон.

— Это уж дело маркиза, — ответил префект.

Посол сделал вид, будто не расслышал барона.

Офицеры, сопровождавшие префекта, подошли к Канецкому. К ним на помощь подоспело еще несколько человек.

— Извольте, я уступаю… Но я этого не оставлю. Я буду жаловаться, — возбужденно сказал Канецкий, отдавая офицерам револьвер и кинжал.

Барон последовал его примеру.

— Я должен вас просить удалиться из посольства, — сказал префект.

Барон направился к двери. За ним молча последовал Канецкий.

Навстречу им попался швейцар.

— Вам трудно будет выбраться отсюда, — остановил он их, — вся улица запружена народом.

— Не беспокойтесь, я сейчас выйду, — улыбнулся префект, — а вас, господа, прошу обождать в приемной.

— Посторонитесь! — крикнул швейцар, расталкивая локтями дорогу для префекта.

К префекту подскочили некоторые репортеры.

— Господа, чего вы тут собрались? Много шума из ничего…

— Мы видели, как сюда прошли два господина.

— Совершенно верно. Один из них доктор посольства, а другой знакомый посла.

Журналисты сконфуженно переглянулись.

— Расходитесь, господа, прошу вас!.

— Выдайте принцессу Хризанту, — раздался крик с противоположной стороны улицы.

— Прошу разойтись! — настаивал префект.

Благоразумная часть толпы понемногу стала удаляться, но горсть крикунов продолжала волноваться, требуя выдачи пленницы.

— Господа, — обратился префект к барону и Канецкому, — вы со мной проедете в префектуру, мы там составим протокол.

Барон и Канецкий утвердительно кивнули головой.

Префект обратился к швейцару.

— Вы сообщили принцессе о прибытии барона?

Швейцар, скорчив удивленную гримасу, но не смея противоречить, направился в бельэтаж.

— Не забывайте, господа, что мы тут находимся на японской территории и, не обратись ко мне посол, я не имел бы права сюда войти. Все посольства пользуются правом экстерриториальности.

— Но эти права, полагаю, не распространяются на улицы Парижа, — с язвительной улыбкой вставил Канецкий.

— Я вас не понимаю, — возразил префект.

— Тут и понимать нечего. Барон подвергся нападению, его связали, его даму насильно увезли и все это произошло на основании закона об экстерриториальности?! Благодарю вас…

— Принцесса очень извиняется, что сейчас не может принять барона, а просит позволения написать ему через несколько дней, т. е. после похорон брата, — доложил швейцар.

Барон смолчал, очень хорошо понимая, что принцесса тут не при чем. Но Канецкий вспылил.

— Мало ли что говорять эти негодяи! Принцесса не могла не принять барона. Все это ложь, насмешка над элементарными требованиями законности и порядочности.

— Прошу вас так не выражаться, — остановил его префект и, обращаясь к швейцару, крикнул:

— Пусть подают.

Экипаж представителя полиции быстро покатил по направлению к набережной Орсе.

В кабинете префекта барон и Канецкий разразились бранью по адресу посла.

— Я тут ничего не могу сделать, — сказал префект. — Во всяком случае, вы не имели права врываться в иностранное посольство.

— Совершенно верно, господин префект, — возразил барон, — но что же нам делать? Войдите в мое положение. Не могу же я бросить принцессу, оставив ее в руках лиц, готовых на все.

— Она японка и принцесса, а потому посол руководствуется полученными инструкциями. Тут даже с законной стороны ничего возразить нельзя. Я вам сочувствую, как француз, как джентльмен, но с точки зрения законности, я могу только рассматривать степень участия посольства в уличном нападении, если на то у меня будут фактические данные. Готов с вами во всем согласиться. Но личное мнение не может еще служить аргументом для судебной власти. Убеждения останутся убеждениями, а закон требует веские доказательства. По французским законам еще недостаточно одного заявления пострадавшего. Я могу нарядить следствие; но к чему оно приведет? Допрашивать посла — не имею права, прочие виновники, кроме Ямато, вам не известны. К тому же и Ямато числится в составе членов посольства. Вы сами видите, что и ничего не могу сделать при столь шатких данных.

Барон замолчал. Он сознавал безвыходность подобного положений, но Канецкий что-то пробормотал под нос и злобно глядел на префекта.

В комнату внесли переписанный протокол.

— Потрудитесь подписать протокол. Это простая формальность. Я полагаю, что господин маркиз вряд ли пожелает, чтобы весь этот скандал сделался достоянием улицы и суда.

Канецкий и барон молча подписали бумагу.

— Очень, очень сожалею о печальном инциденте, — сказал префект, подавая руку на прощанье. — А вы, господин Канецкий, не волнуйтесь, иначе и себя и барона поставите в очень затруднительное положение. Не забывайте, что вы иностранцы и что гостеприимством Франций можно пользоваться лишь при условие уважения к ее законам.

ХХХVIII. Венок хризантем

— Какие чудные хризантемы я нашла у Дюруа! — сказала старушка, подавая Хризанте букет этих южных цветов.

Принцесса взглянула на цветы и улыбнулась.

— Это жалкая пародия на те, которые растут у нас, — вздохнула она.

Старушка удивилась:

— Неужели?

— Конечно. О, если бы вы посмотрели, какие громадные цветы растут у нас даже в диком состоянии! — воскликнула она.

Старушка продолжала изумляться.

— Я хочу пройти в кумирню. Где мое белое платье? — сказала принцесса.

— Сейчас его принесут.

Действительно, через несколько минут в комнату принцессы была внесена большая картонка.

— Помогите мне одеться, — сказала принцесса, обращаясь к старушке.

Принцессу охватило сильное волнение.

Мысль увидеть брата-покойника пугала ее. Но это был последний долг, и она сознательно обрекала себя на это мрачное испытание.

В кумирне царила мертвая тишина. Мощная фигура Будды подавляла своими огромными размерами. Кругом по стенам развешаны были изображения лисиц, голубей и даже лошадей; перед этими божествами курился фимиам.

По обеим сторонам большого жертвенника на подставках в виде дракона возвышались две бронзовые вазы артистической работы.

Лампионы и цветные фонарики дополняли убранство кумирни. Неуверенно ступая, принцесса спустилась по широкой лестнице и направилась к гроту, посреди которого, на небольшом возвышении, виднелся труп принца.

В правой ее руке у нее дрожал венок из хризантем.

Она молча подошла к подножию траурного кресла, боясь поднять глаза. Обливаясь слезами, она склонила колени перед заснувшим навеки братом и затем распростерлась на циновке. Но вот она немного успокоилась, привстала, чтобы поцеловать руку усопшего и….

Ужасный крик огласил кумирню.

Вид трупа привел ее в ужас.

Ей чудилось, что брат грозно смотрит на нее.

Она метнулась в сторону, застонала и лишилась чувств.

Старушка бросилась за помощью и принцессу внесли в ее комнату.

В то время, как врач маркиза исследовал лежавшую в обмороке на своей кровати Хризанту, жена камердинера тайком утирала слезы.

— Ваше желание сейчас не может быть приведено в исполнение, — произнес доктор шепотом, обращаясь к послу. — Хлороформ действует сначала возбудительно и только реакция, вызванная этим возбуждением, имеет последствием глубокий сон.

— Но поймите, доктор, что сегодня необходимо ее отправить…

Посол, не желая более распространяться в присутствии посторонних лиц, замолчал.

— Мы об этом поговорим с вами в вашем кабинете, — заявил доктор, — а принцессу необходимо оставить в покое.

Когда посол и доктор удалились, Хризанта мало-помалу пришла в себя.

— Воды, — проговорила она.

Камердинер бросился за графином.

— Ужасно! ужасно! — заметалась она. — Меня хотят убить… Я, как во сне, слышала их разговор… Я этого не заслужила…

— Что вы, что вы, принцесса! Никто об этом не думает Как можно…

— Не успокаивайте меня, я все слышала… Я не хочу помирать… Я люблю барона… Он меня спасет, — говорила она сквозь слезы.

Старуха замолчала.

— У меня к вам просьба, — сказала Хризанта после некоторого раздумья, — ради Бога, не откажите и ничего не говорите о том вашему мужу. Ради всего святого, ради вашего Бога, отнесите маленькую записку, которую я вам дам, в гостиницу «Континенталь» или пошлите ее с каким-нибудь комиссионером.

— Принцесса! Если это узнают, я и муж останемся без куска хлеба. Мы люди бедные…

— Успокойтесь, никто ничего не будет знать. Зато я вас вознагражу.

— Ах, боюсь мужа!..

— Вы мне спасете жизнь. Поймите, что я люблю человека, с которым меня разлучили, и я должна его успокоить, иначе он себя лишит жизни и этим убьет меня.

— Бедная принцесса, — проговорила сквозь слезы старуха. — Конечно, могу ли я вам отказать? Меня Бог накажет за это. Будь что будет, я уж, так и быть, исполню вашу просьбу.

Принцесса оживилась, поспешно вскочила с кровати и бросилась обнимать старуху.

В это время камердинер принес воды.

— Теперь уходите, ваша жена поможет мне переодеться.

Лишь только камердинер ушел, Хризанта бросилась к письменному столу.

— Вот, милая моя, — сказала она, запечатывая конверт, — это письмо должно во что бы то ни стало быть вручено сегодня же в собственные руки барона фон-дер-Шаффгаузена.

Старушка грустно смотрела на принцессу.

— Могу ли я на вас рассчитывать?

— Можете, принцесса, — вздохнула женщина.

Спрятав письмо, она молча вышла из комнаты.

Пока Хризанта писала, в кабинете посла происходило совещание маркиза с доктором, которому поручено было усыпить принцессу.

— Лучше всего дать ей сначала морфий, — начал подкупленный послом эскулап.

— Но в чем? Ведь она ничего не ест, — заметил Ямато.

— В лимонаде.

— Она догадается, — вставил посол.

— Когда она его заметит, — иронически сказал доктор, — будет уже поздно. Дадим ей такую дозу, которая подействует моментально. Я сейчас напишу рецепт.

XXXIX. Письмо

На набережной Орсе, в квартире Канецкого, замечалось большое оживление.

Канецкий, сын русского генерала, находясь в разводе со своей женой, известной московской купчихой, проводил время в Париже среди золотой молодежи, блестящего демимонда и артистов.

Он праздновал свои именины и любезный мосье Пайяр прислал к нему не только своего повара, но также и полдюжины услужливых лакеев.

Расположенный подковой стол был украшен живыми цветами и бесчисленным количеством самых разнородных бутылок, среди которых на видном месте красовалась бутылка-великан лучшего редерера.

В комнате стоял удушливый запах дыма.

Почти все курили, кто сигары, кто — папиросы и только секретарь английского посольства пускал клубы дыма из своей коротенькой трубки-матло[2].

На разгоряченных лицах виднелись улыбки.

Резким контрастом являлся барон.

— Пей, Эдмунд, — понукал его Канецкий. — Брось грустить. Поверь, мы добьемся своего…

Барон ничего не отвечал.

Маркиз де-Гра, сидевший рядом с бароном и сочувствовавший ему, о чем-то говорил шепотом.

Барон рассеянно прислушивался к хаосу голосов и возгласов.

— Да здравствует любовь, — подняв бокал, заговорил Коклен-младший. — Мы, господа, живем в эпоху рационализма. Все стремления народов, я подразумеваю культурных, направлены к реальным целям. Искусство для искусства больше никого не удовлетворяет. На первом плане тенденция, для которой писатели и драматурги, художники и поэты, скульпторы и композиторы — словом, все, жертвуют иногда идеалом красоты.

Оратор продолжал.

— Мы, актеры, мало-помалу заражаемся идеями века и даже в классический репертуар иногда бессознательно вносим излишний реализм. Поэтизирование образов стало редким исключением, так как любовь во всей своей чистоте для современного человечества является чем-то недостижимым. Каким отрадным, теплым лучом среди мрачного будничного неба являются приятные исключения! Мы, господа, в нашей среде, вместе с нашим другом оплакиваем постигшее одного из нас несчастье. Но несчастье, постигшее его, наверно, поправимо. Никакие препятствия не в силах помешать любящему снова соединиться с возлюбленной, и я твердо убежден, что препятствия являются в любовном романе той солью, без которой всякое жизненное яство было бы слащаво и даже приторно.

Коклен сделал глоток.

— Никогда не унывайте, господа, если счастье мимолетно сменяется несчастьем, так как в самом несчастье для сильных натур лежит источник энергии, творчества и любви. Любовь — счастье, доступное немногим… Умейте же страдать. Многие из нас разменялись на мелкие страстишки, другие утратили даже способность понимать чужую любовь, и слава тем, которые, как наш уважаемый барон, способны искать с мечом в руках свою дорогую Брунгильду. Я пью за счастливый финал любовной эпопеи нашего друга. Да здравствует барон!

— Ура! Vive l’аmоur! — закричали гости.

Все обступили барона.

Он был бледен. Ему было очень неприятно, что он сосредоточивал на себе общее внимание по вине Коклена.

— Благодарю вас, господа, — дрожащим голосом ответил барон. — Вас, мосье Коклен, я специально благодарю за добрые пожелания. Финал моего романа, как я думаю, кончится не скоро… Я буду бороться за свое счастье, но удастся ли мне побороть все препятствия — знает одно лишь Провидение. Против меня обстоятельства настолько роковые, что при всем оптимизме мало вижу причины для розовых надежд. Ваше дружественное сочувствие, господа, дает мне новые силы для борьбы с азиатскими приемами моих врагов. Да здравствует дружба!

Снова заходили бокалы.

— Вас спрашивают, — неожиданно доложил лакей, подойдя к барону.

Тот поспешил выйти вслед за лакеем.

Через минуту он вернулся, держа в руке распечатанное письмо.

— Господа, я не смею не поделиться с вами содержанием письма, только что полученного от моей возлюбленной. Вот что она пишет:

«Дорогой барон!

Меня хотят куда-то увезти. Находясь в забытьи, я слышала, что мне хотят дать отраву. Если меня отравят, то прости навеки. Я умру с мыслью о тебе, мой дорогой. Но я не думаю, чтобы посмели это сделать, и теряюсь в догадках. Почему ты не пришел? Подательница сего надежная и добрая женщина. Пошли с нею ответ.

Вечно твоя Хризанта».

— Браво! — крикнули все в один голос.

Раздались громкие рукоплескания.

— Садись, пиши. И от всех нас пошли поклон, — сказал Канецкий.

— Да здравствуешь любовь! — воскликнул Коклен, пожимая руку барона и чокаясь бокалом.

Барон поспешил к письменному столу и поспешно написал ответ.

— Вот вам двести франков, спасибо вам, — сказал барон, подавая старушке письмо.

— Мегсі, очень благодарна, — сказала она, — будьте покойны, ваше письмо доставлю дорогой принцессе.

Она с церемонными поклонами удалилась, рассыпаясь в благодарностях.

XL. Усыпление

Мучимая жаждой, Хризанта позвала камердинера и велела принести воды.

Тот поспешил исполнить приказание.

Но стороживший в коридоре Ямато обратился к нему с вопросом:

— Где вы были?

— У принцессы. Она просит воды.

— Подайте ей лимонада, — хладнокровно произнес Ямато. — Кстати, доктор, — прибавил он, завидев эскулапа.

— В чем дело? — осведомился тот.

— Как вы думаете, что дать принцессе: простой воды или лимонада? Она ведь не совсем здорова.

— О, разумеется, лимонада, — с легкой усмешкой ответил доктор.

Подождав, пока лакей вернулся с освежающим напитком, он воскликнул:

— Дайте-ка сюда сифон. И мне нездоровится. Надо принять порошок. Это меня очень всегда успокаивает.

С этими словами он раскрыл коробку с порошками и, сделав вид, что бросает содержимое в стакан, сделал глоток.

— Принесите чистый стакан для принцессы, я и ей дам порошок, — сказал он.

На роковом лице Ямато заиграла нехорошая улыбка.

Ничего не подозревавший камердинер взял стакан, налитый для принцессы, и понес его в комнату Хризанты.

Хризанта залпом выпила лимонад.

— Странный вкус! — воскликнула она, поморщась.

Но вдруг у нее закружилась голова.

— Что со мною? Дышится так легко, а между тем… Мне жарко… я спать… хочу…

Вошедшая с письмом старушка нашла принцессу облокотившейся на письменный стол в неподвижном положении.

— Принцесса!

Ответа не последовало.

— Принцесса, письмо принесла! — крикнула старушка, наклонившись над Хризантой.

Принцесса вздрогнула всем телом.

Веки слегка приподнялись.

Видны были неимоверные усилия проснуться, но полминуты спустя тело грузно свалилось на спинку кресла.

— Боже, что с нею? — испугалась старушка.

Она приподняла Хризанту и снесла ее на кровать.

«Вот что значит волноваться», — подумала старушка и тихо вышла из комнаты.

Ей навстречу попались Ямато, доктор и камердинер.

— Что поделывает принцесса? — спросил ее доктор

— Бедная, кажется, уснул.

— Прекрасно, пусть спит, — сказал он. — Все-таки необходимо на нее взглянуть.

Доктор вошел в комнату Хризанты.

Достав из кармана флакон с хлороформом и пакет с гигроскопической ватой, он подошел к кровати, на которой спала принцесса.

Свернув в трубку листочек почтовой бумаги, взятой им с письменного стола, доктор втиснул в эту трубку комок ваты. Затем, отдалив от себя флакон с хлороформом, как и саму трубочку ваты, доктор налил туда хлороформ.

— Довольно! — произнес он, закупоривая флакон.

Хризанта продолжала спать глубоким сном.

Доктор поднес трубку к ее лицу.

Прошло минут пять. Он внимательно следил за дыханием, за пульсом.

— Все готово, — сказал доктор, входя к Ямато. — Теперь дело за вами.

— Следовательно, остается принести корзину и спрятать принцессу, — воскликнул Ямато. — Корзина здесь… Только раньше всего необходимо удалить прислугу.

Когда камердинер и его жена были удалены, доктор и Ямато внесли в комнату Хризанты корзину из ивовых прутьев.

В комнате стоял удушливый слащавый аромат хлороформа.

Ямато с видимым озлоблением стал втискивать принцессу в довольно тесную корзину.

— Осторожнее! — крикнул доктор. — Вы ей сломаете ноги.

Доктор резким движением руки отстранил Ямато и осторожно уложил принцессу.

— Надо сверху положить что-нибудь мягкое, — обратился он к шпионам, — и нести корзинку очень осторожно.

Закрыв корзину, Ямато крикнул помощникам:

— Ну-ка, ребята, несите ее ко мне!

Принцесса была доставлена в квартиру Ямато.

Прибывший вслед за принцессой доктор и Ямато бережно открыли корзину.

Хризанта все еще спала.

Ее одели в дорожный ватерпруф, прикололи к ее волосам плоскую дорожную шляпу английского фасона и в этом виде внесли в карету, стоявшую у подъезда квартиры Ямато.

С нею рядом сел Ямато, а против них два шпиона.

Подъехав к вокзалу, принцессу вынесли на руках в общий салон первого класса и уложили в мягкое, обитое зелеными плюшем кресло.

— Однако, она крепко спит, — сказал Ямато доктору, также прибывшему на вокзал.

— Надо ее внести в купе, а там она от движения вагона сама проснется, если вы откроете окошко, — ответил доктор.

Поезд, отходивший по направлению к Тулону, быстро подкатил.

— Внесите ее! — скомандовал доктор.

Принцессу внесли в заранее заказанное купе.

— Помните же, — повторил доктор, — вы всем говорите, что везете сумасшедшую, у которой мания величия: и мания преследования! Обращайтесь с ней мягко, но в тоже время объясните ей, что сопротивление бесполезно.

Поезд ушел.

— Дай Бог, чтобы все прошло благополучно, — проговорил про себя доктор, возвращаясь с вокзала в посольство.

Между тем жена камердинера, ничего не подозревая, пожелала зайти к принцессе и немало удивилась, найдя дверь запертой.

— Что бы это значило? — всплеснула она руками. — Принцесса заперлась… Неужели проснулась?

Любопытная старуха заглянула в скважину.

— И ключа-то нет! — удивленно воскликнула она.

Она бросилась вниз сообщить о своем открытии мужу.

— Врешь, кому нужен ключ от комнаты принцессы? Она, верно, ушла куда-нибудь! — возразил муж.

— Давай-ка спросим швейцара, не видел ли он ее? Жак! — крикнул он тому. — Не видел ли ты, принцесса ушла, или нет?

— Почем я знаю, — окрысился швейцар. — Мало ли тут народу ходит. За всеми не усмотришь!

— Да чего отвиливать! Говори, коли знаешь!

— Да говорят вам, ничего не знаю.

Камердинер и старуха молча пошли в свою комнату.

Навстречу им попался сын истопника, мальчик лет одиннадцати, Альфред.

— Ну, что поделываешь, Альфред? Что папа? — спросил камердинер.

— А вот смотрел, как корзину выносили из коридора.

— Какую корзину? — удивленно спросила старушка.

— Какую, не знаю. Наверно, с бельем или с посудой. Доктор все кричал: осторожней, осторожней.

— Доктор?

— Да.

— А ты как все это видел?

— Да я спрятался за портьерой.

Камердинер и старуха молча подошли еще раз к комнате принцессы и взглянули в замочную скважину.

Но было поздно. Сумерки лишали возможности рассмотреть, что там делается.

— Очевидно, принцессу увезли. Это ужасно, ужасно! — сказал камердинер.

С минуту старуха стояла у дверей в глубоком раздумье, но затем решительной поступью вышла на улицу.

У подъезда стоял швейцар и балагурил с какой-то цветочницей.

Увидев камердинершу, он обернулся в ее сторону.

— Ты чего? Куда? — спросил он.

— А тебе-то что? — резко оборвала его старуха.

— Грустную весть принесу я бедному барону, — думала она про себя, направляясь на улицу Риволи.

Барон действительно был ошеломлен принесенным известием.

Он не ожидал такой развязки.

Видя охватившее барона волнение, старуха просила не выдавать ее.

— Вот вам двести франков за услугу, а вот двести франков на расходы.

Старуха удивленно глядела на кредитные бумажки.

— Берите, берите. Это — вам. Я вам очень благодарен за ваше доброе намерение.

Старушка, отвесив низкий поклон, вышла из номера.

XLI. Похороны принца

Несмотря на раннее время, авеню Марсо была запружена любопытными, пожелавшими взглянуть на редкое зрелище — японские похороны.

Дорога, по которой должен был следовать траурный кортеж, была покрыта ковром из ельника и мирта.

Впереди показался бонза в парчовом белом одеянии. За ним на особых носилках несли малое изображение Будды.

Четыре носильщика, придерживающие шесты носилок, были одеты в черную парчу с серебряными блестками и в соломенных сандалиях с серебряными украшениями.

Вслед за Буддой с обнаженной головой шли двенадцать мальчиков, церковных служек, среди которых многие были чистокровные французы.

Мальчики были в белых балахончиках, походивших на японские кимоно.

Но вот из огромного подъезда вынесли какой-то странный предмет.

То был резной из черного дерева домик, который несли восемь человек.

Впереди домика было вырублено окно, в которое вставлены были зеркальный стекла.

То было погребальное кресло или, вернее, футляр-гроб с траурным креслом.

Принц сидел в кресле, так как но обряду шинтоистов человек должен быть похоронен в той же самой позе, в какой он находится в чреве матери.

Носильщики этого оригинального катафалка были одеты в черные кимоно.

За телом принца шел японский посол, рядом с ним французский министр иностранных дел.

На некотором расстоянии от него следовали представители дипломатического корпуса и некоторые члены французского министерства.

Затем двигалась пестрая толпа китайцев, японцев и просто любопытных.

Камло[3], не стесняясь торжественностью минуты, врывались в толпу, следующую за телом, и предлагали описание дуэли, на которой был убит принц.

Когда траурный кортеж добрался до кладбища Реге Lachaise, послышался монотонный звон, извещавший о новом покойнике.

В конце нового кладбища была уготовлена могила для вечного упокоения усопшего.

Палки носилок были вывинчены и на длинных полотенцах, подложенных под своеобразный домик, тело принца было опущено на значительную глубину.

Японцы-кавасы принялись руками забрасывать могилу землей.

В это время вокруг могилы с неимоверной быстротой вырос огромный костер.

Пламя должно было выражать радость о том, что принц соединяется с своими великими предками.

Оглашая воздух грустным пением, бонза обошел могилу. Его примеру последовали служки в черных масках.

Шаги стали учащаться и перешли в пляску.

На свежей могиле вырос маленький холм.

XLII. Отъезд барона

Ошеломленный ужасным известием, барон тотчас кинулся на набережную Орсе.

На его счастье, Канецкий оказался дома.

Рассказав в кратких чертах все происшествие, барон высказал предположение, что принцесса отправлена в Тулон.

— Я бы сейчас обо всем этом заявил префекту и одновременно газетам, — промолвил Канецкий.

— Нет, дорогой, я предпочитаю оставить их всех в полном неведении, — возразил барон.

— Так ты едешь вслед за принцессой?

— Конечно, я полагаю, что и ты на моем месте сделал бы то же самое.

— Желаю тебе полного успеха. Деньги есть?

— Есть пятьдесят тысяч франков, а этого хватит. Ну, а если не хватить, то дядя переведет мне из Померании требуемую сумму.

— Они, очевидно, выехали в Тулон с почтовым, в семь часов.

— Ну, а я выеду в десять с половиной с поездом-гармония.

— Я тебя пойду провожать.

— Нет, уж это, пожалуй, при всем желании видеть тебя, я должен отклонить.

Канецкий трижды перекрестил барона, пожелав ему еще раз полного успеха.

— Не ленись, пиши, — крикнул ему Канецкий вслед.

Но барон только махнул рукой. Он торопился заехать в гостиницу и захватить свой багаж.

— Как бы мне только не опоздать, — тревожился барон.

Ровно в десять с половиной часов барон уже сидел в своем купе.

Все его мечты, помыслы и стремления были там, где-то далеко, на берегах Средиземного моря, где громадные пассажирские пароходы англо-японской компании поджидали своих туристов.

Сердце барона учащенно билось.

Пережитые волнения наложили свою печать на прежде столь беспечное настроение этого жизнерадостного человека.

Когда барон садился в вагон на дебаркадере Лионского вокзала, за ним следили два скромно одетых брюнета. Они стояли в разных концах платформы, в стороне от сильного движения.

Поезд ушел и немедленно эти два незнакомца вышли на середину платформы,

Они о чем-то говорили, а затем прошли в ярко освещенное бюро телеграфа.

Барон, сидя в своем комфортабельном купе, и не подозревал, что за ним следили японские шпионы.

Он в душе радовался тому, что незаметно, как ему казалось, проник на Лионский вокзал.

Какие-нибудь два часа разделяли его от принцессы, а между тем она казалась ему каким-то недосягаемым фантомом.

«Сколько бы я дал за то, чтобы предшествовавший поезд где-нибудь был бы задержан каким-нибудь неожиданным обстоятельством», — думал барон.

Наступала ночь.

Поезд мчался среди темных равнин.

Но вот пейзаж изменился. Равнину сменили горы и туннели.

На одной из остановок барон отыскал начальника станции.

— Не провозили ли сейчас труп по направлению к Тулону?

— О, нет, это было бы мне известно!

— В таком случае позвольте вас спросить, — не везли ли молодую женщину маленького роста, брюнетку, похожую на японку, в связанном виде в предыдущем поезде?

— Я никакой такой женщины не видел. Дежурным был мой помощник, и он мне только говорил, что везли какую-то сумасшедшую. Очень может быть, что сумасшедшая и была связана, — добавил начальник станции, — но помощник об атом мне ничего не докладывал.

— Это удивительно.

Барон поспешил к своему купе, и едва он успел войти, поезд снова помчался, приводя вагоны в сильное сотрясение.

— Так вот как… ее, очевидно, везли в роли сумасшедшей, — рассуждал барон, — О, я ее догоню, спасу ее, бедную! С оружием в руках буду ее спасать из рук этих негодяев.

XLIII. Тонкие намеки

В роскошном палаццо в конце улицы Гинца с восточной роскошью проживал магараджа Ташитцу.

Обстановка его дворца представляла собой смесь всевозможных стилей.

Кабинет магараджи служил предметом толков и разговоров во всем Токио.

На стенах было развешано древнее оружие индийцев с их своеобразными щитами, алебардовидными мечами и пиками. Все это оружие было украшено клыками носорогов, кабанов, рогами лося и тибетского яка.

В комфортабельном кресле, по характерному лицу сидевшего, мы сразу узнали виконта.

Магараджа сидел за письменным столом, покуривая витые сигары «манила», против него сидел виконт Джук-Чей.

— Почему вы мечтаете выдать нашу дочь именно за принца крови? Чем принц Фушима лучше японского виконта или графа? — спрашивал Джук-Чей.

— Не забывайте, дорогой виконт, — спокойно ответил магараджа, — что принцесса Хризанта должна остаться в том высоком положений, какое ей присвоено как потомку великого микадо. Хотя мы с вами и знаем, что она моя дочь, а не дочь Коматсу, но — кому какое дело? Она носит эту громкую фамилию и титул высочества; а потому всякий другой брак будут считать мезальянсом.

— А как же принцессу отдали за Кодаму, а другую за ныне покойного генерала Ямато?

— Я это знаю, и прекрасно помню тот крик, который поднялся при дворе и даже находил отголоски на столбцах консервативной печати.

— Простите, но я не разделяю вашего мнения. Мне казалось бы, что в современной Японии уже не существует более каст и я полагаю, что талант такое же благородство, как и дворянство. Ведь это мы только считаем наших принцев кровными принцами и высочествами, но я убежден, что по своим дарованиям и по своим внешним признакам — это какие-то дегенераты измельчавшего, умирающего или, по крайней мере, отживающего рода.

Джук-Чей встал и, как бы желая подчеркнуть свое физическое превосходство, выпрямился во весь рост.

— Вот мы с вами люди, как люди: и рост у нас, а мускулы, и сила, а эти принцы… ведь они на хорошем коне всем кажутся какими-то пигмеями. Не правда ли?

Магараджа, которому возражения виконта, по-видимому, не понравились, сморщил брови и усиленно продолжал раскуривать сигару.

— Оставим этот разговор. Вы, конечно, в этом мало заинтересованы и смотрите на вопрос брака с вашей рациональной точки зрения. Но это вряд ли правильно, а впрочем, нам лучше каждому остаться при своем особом мнении,

Магараджа особенно подчеркнул последние слова, дав понять своему собеседнику, что к этому вопросу возвращаться не желает.

Джук-Чей сухо простился с магараджей и поспешил уйти.

XLIV. Под страхом смерти

Поезд мчался с быстротой ста верст в час.

Тем не менее, принцесса продолжала спать.

На ее бледном лице играл лихорадочный румянец. Длинные и черные ресницы от времени до времени вздрагивали, что указывало на близость пробуждения.

Ямато зорко следил за каждым ее движением.

Вспомнив приказание доктора, он открыл окно.

Ночной холод ворвался в купе.

Принцесса вздрогнула и подняла голову.

В первый момент она не заметила Ямато. Но вот ее взор остановился на нем.

Как во сне, она припоминала момент похищения, письмо барону, беседу со старушкой… Но затем она ничего не помнила. Нить ее воспоминаний прервалась и она тщетно старалась уяснить себе настоящее положение.

Снова ее веки закрылись и слезы показались на ее ресницах.

Это не скрылось от наблюдения Ямато.

Он поспешил принести ей воды.

— Пейте, принцесса, это вода.

Но она недоверчиво взглянула на него.

— Хотите меня отравить? Что я вам сделала?

— Успокойтесь, принцесса, я ни на минуту не имел этого злого намерения! Поверьте, что я употребляю все усилия, чтобы сохранить вашу жизнь. Вы хорошо знаете, принцесса, что я — раб предначертаний моего начальства, которое в лице моем видит исполнителя приказаний микадо.

— Ничего не понимаю, — сказала она. — Где я и куда мчится этот поезд?

— Мы едем в Тулон.

— Я не хочу ехать домой! — вскричала Хризанта, приподнявшись с дивана.

Но силы ее оставили и она упала на подушки,

— Как я слаба! Что со мною было?

— Вы спали, принцесса, вам нездоровилось.

— Но я не хочу ехать в Тулон, — сказала принцесса слезливым голосом.

— Я уполномочен вам заявить, — заметил Ямато деловитым тоном, — что ваши протесты ни к чему не поведут.

— Я буду кричать, буду взывать о помощи.

— Все это, принцесса, предусмотрено! Железнодорожное начальство знает, что я везу больную, страдающую манией преследования. Об этом доктор уже предупредил начальника поезда.

— Вы лжете! Это — подло, низко! Где барон? Вы его убили?

И она снова разрыдалась.

— Будьте благоразумны, — уже более мягким тоном сказал Яма-то. — Я сам бы с удовольствием вернулся на родину, хотя кроме постылой мне жены, присватанной отцом, никого из моих близких не осталось в живых. А вас ожидают любящие родители, ваш княжеский дворец, внимание двора, круг друзей и почитателей…

— На что они мне? Я не желаю никого видеть… Это насилие, это низость!..

— Принцесса, согласитесь, что ваше упорство не приведет ни к чему хорошему. Советую вам примириться с судьбой. А там приедете в Токио, так сумеете вернуться в Европу. А покуда что, барон вас подождет; он жив и здоров.

— Даете мне честное слово, что барон жив?

— Даю.

Принцесса замолчала.

Она призадумалась.

Она сознавала в душе безвыходность своего положения. Она понимала, что крики ее о помощи дадут Ямато право связать ее по рукам и ногам и, чего доброго, заткнуть ей рот, как в тот памятный день ее похищения.

«Как бы уведомить барона… он бы меня спас… он меня любить», — мысленно рассуждала Хризанта.

Она передумала всевозможные планы, но все ей казались так трудно исполнимыми, фантастичными.

Хризанта решила прибегнуть к женской хитрости.

Поборов физическое отвращение к Ямато, она промолвила:

— Я вас, кажется, видела в Токио.

— Совершенно верно. Ведь я всегда числился при гвардейском, охранном эскадроне.

— Вы сын генерала Ямато, который умер два года тому назад?

— Вы не ошиблись.

— Скажите, пожалуйста, неужели вам меня не жаль? Вы воображаете, что я так влюблена в барона? Ошибаетесь. Это один из моих флиртов, и, если хотите, — это мой каприз. Захотела — и полюбила. Поверьте, что не будь столько препятствий, я, быть может, уже давно разлюбила бы его.

— И это было бы ваше счастье.

— Да, но поймите, что женщина способна разлюбить лишь в тот момент, когда ее внимание поглощено новым предметом.

— А кто же вам мешает искать новый предмет? Прибыв в Токио, вы, наверно, найдете массу высокопоставленных лиц, которые окажутся достойными вашего вниманья.

— Я не сомневаюсь, что встречу подобных лиц:, но меня бросает в жар при мысли, что мои родители уже уготовили мне шаблонную участь просватанной невесты.

— Насколько мне известно, вы любимица родителей и вас вряд ли отдадут за кого-нибудь против воли.

— О, не скажите! Если и не заставят прибегнуть к нравственному воздействию, то не остановятся даже перед вмешательством императрицы Харуко. Я же презираю брак…

— Согласен, что флирт — занятие приятное, — сказал Ямато, — но, принцесса, вы забываете высокое положение, которое занимает ваша фамилия!

— Я ничего не забываю и, поверьте сумею кончить жизнь самоубийством накануне ненавистного, мне навязанного брака, — сказала Хризанта и в ее голосе звучала резкая нота решимости.

— Что за мрачные мысли, принцесса! Вы так молоды, так прелестны.

— Меня никто не любит… Жить на свете, не будучи любимой — ужасно. Ласка, любовь… для меня все равно, что солнце для цветка. Без этой любви мне весь мир кажется монотонным, скучным и сонным.

— Принцесса, стоит вам только захотеть, чтобы всякий мужчина был у ваших ног!

— Это вам так кажется. Я вовсе не так хороша и далеко так не нравлюсь. Сознайтесь, ведь вы меня ненавидите?.. Я это чувствую.

Ямато смутился.

Он не ожидал такого вопроса.

Принцесса ему нравилась давно, но социальное расстояние между ними не давало ему возможности личного общения. Еще в Париже, когда Ямато ее увидел бок о бок с бароном в коляске, в нем закипела ревность и ненависть к более счастливому сопернику.

Он сам ясно не сознавал, что принцесса ему нравится, а потому столь внезапный вопрос поставил его в затруднительное положение.

— Принцесса, — начал он, — я не только вас не ненавижу, но пи-гаю даже чувства, которые так мало могут интересовать вас в данную минусу. Я — сын потомков самураев, а вы имеете своим прадедом великого микадо Коматсу. Может ли моя любовь вас интересовать?

— Ошибаетесь, могу я сказать вам в свою очередь. Конечно, я вас мало знаю и плохо вам верю, но от вас будет зависеть доказать мне вашу любовь и привязанность. Все- таки я вам очень благодарна, что вы хорошо ко мне относитесь. Разрешаю вам поцеловать мою руку, — с улыбкой добавила Хризанта.

Ямато встал да одно колено и осторожно, жеманно поцеловал руку принцессы, небрежно облокотившейся на подушку.

— Однако, как вы робки! Впрочем, вы притворяетесь. Мужчины вовсе не так робки. Целуйте смелей…

Ямато был ошеломлен. Он и во сне не мечтал о таком счастье.

— Вы себе представить не можете, принцесса, как я счастлив, что волею судеб я возле вас.

— Ха, ха, ха, но ведь это презабавно! Вы, очевидно, меня похищали для себя, ха, ха, ха!..

Принцесса расхохоталась.

Смех этот становился все более и более истерическим, смешался со слезами и кончился настоящим истерическим припадком.

Ямато догадался принести воды.

— Успокойтесь, принцесса!

Та понемногу пришла в себя.

Но как только она взглянула на комичную фигуру Ямато, стоявшего на коленях, расхохоталась снова.

Видя, что принцесса при нем никак не может успокоиться, Ямато вышел в другое купе, оставив принцессу наедине. Поезд уже приближался к югу Франции.

— Через два часа будет Тулон, — сообщил кондуктор.

Ямато поспешил вернуться к принцессе.

Последние два часа показались обоим путникам вечностью. Первый из этих двух часов был посвящен обеду, но второй… Этот час длился невероятно долго.

Ямато видел перед собой грустное лицо принцессы и в душе раскаивался за свою откровенность. Принцесса продолжала думать о бароне. Она рассеянно слушала Ямато, отвечала невпопад, а иногда оставляла его вопросы без всякого ответа.

— Тулон-город, а через пять минут Тулон-гавань! — объявил начальник поезда.

— Мы едем в Тулон-гавань, — сказал Ямато, отдавая ему билеты. Все двери длинного поезда были открыты и из многочисленных купе и отделений выходили пассажиры.

— Для кого заказаны две кабины первого класса? — раздался голос.

— На пароходе «Виктория?»

— Да. Сейчас отойдет «Виктория» — просим поспешить! Принцесса едва передвигала ноги. Ей подал руку Ямато и повел к пароходной пристани.

Вслед за ними понесли багаж.

Едва принцесса успела соскочить с трапа на палубу огромного линейного парохода, как раздался зловещий гудок, послышалась команда — поднять якоря и огромное морское чудовище запыхтело, вспенив воду громадным винтом.

Плавно и величественно понесся корабль.

На носу у элегантных бронзовых перил стояла Хризанта.

Хризанта бросила грустный взгляд на французский берег. Электрический маяк главного рейда уже казался маленькой точкой. Гавань быстро исчезла из глаз.

Клонилось уже к закату и звонок возвестил пассажирам об обеде. Но стояла прекрасная погода и пассажиры не могли оторваться от чудного зрелища умирающего дня.

Мелкая зыбь мало-помалу переходила в легкое волнение.

Дул зюйд-вест и все более и более крепчал.

— Не пройти ли в каюту? — предложил Ямато, подавая принцессе руку.

Хризанта машинально, медленно спустилась в кают-компанию. Богато сервированный стол во всю залу был сплошь убран живыми цветами.

Принцесса почти ничего не ела.

Ямато, наоборот, ел с большим аппетитом и все уговаривал Хризан-ту следовать его примеру.

— Я очень устала, — возразила она.

И действительно, принцесса имела очень утомленный вид.

Обед сильно затянулся. Было около десяти часов, когда мало-помалу пассажиры стали расходиться.

Там и сям остались маленькие группы знакомых между собой людей, продолжавших свою беседу за бутылкой шампанского, мадеры или нюи.

В одном углу сидело два американца, тянувшие свою виски с содой. Поодаль от них сидела группа англичан, пивших черрибрек, который они тянули сквозь соломинку.

— Пойду спать, — проговорила Хризанта, — проводите меня до моей кабины.

С трудом они пробрались до ряда кают первого класса.

— Вот она, — услужливо указав на дверь, сказал матрос, к которому Хризанта обратилась за справкой.

Принцесса молча пожала руку Ямато, который почтительно поцеловал ее.

— Сайонара, — сказала она на прощанье, запирая дверь.

Ямато впервые в своей жизни почувствовал наплыв незнакомых ему чувств. Его черствая натура была потрясена до основания.

До сих пор все его помыслы были направлены к одной цели: сделать блестящую карьеру.

Ямато из гвардейской охраны был переведен тайным военным агентом в Париж, где вся его задача состояла в возможно большем ознакомлении с планом мобилизации Франции, со способами укреплений крепостей. Но главная цель его командировки было желание японского правительства тайно познакомиться с аэростатами Сантос-Дюмона, а также и с подводными лодками, сооружаемыми на французских верфях.

Этим вопросом, как и покупкой сведений о России и русских укреплениях, Ямато был поглощен до такой степени, что для личной своей жизни у него не оставалось даже времени.

Ярко освещенная электрическим светом палуба была полна пассажиров. Пароход должен был зайти в Сицилию, а затем непосредственно направиться к Суэцу.

Масса туристов, среди которых много было англичан, ехала на Дальний Восток.

Солнце уже зашло, но яркая полоса западного горизонта освещала слегка волнующееся море, отражаясь в волнах.

Пассажиры не могли оторваться от чудной картины. Взоры всех были устремлены на оранжево-красный закат.

И Ямато устремил туда свой взор.

Первый раз в своей жизни он обратил внимание на красоту природы.

Точно пелена спала с его глаз. Он искренне восхищался дивным зрелищем.

Наконец пассажиры разбрелись по своим каютам.

На носу и на корме судна виднелись кое-где группы куривших и беседовавших людей.

За вечерним дрейфом слов их не было слышно, но от времени до времени долетавший веселый смех свидетельствовал о характере беседы.

Ямато стоял поодаль от всех у борта, скрестив на груди руки.

Он никак не мог разобраться в своих чувствах.

Рассудок ему говорил, что его увлечение принцессой ни к чему не приведет, а скорее всего может ему повредить при дворе. Но все эти доводы логики разбивались непонятным, необъяснимым чувством.

Стало свежо.

Тут только Ямато вспомнил, что ему придется рано встать, а потому пора отправиться на покой.

Было двенадцать часов ночи.

Зайдя в буфет, он застал здесь немало запоздалых собеседников. Раскрасневшиеся лица и блестевшие глаза свидетельствовали о количестве выпитого этими американцами виски.

Ямато, не обращая ни на кого внимания, прошел к своей кабине.

Мысль о бароне не покидала Хризанту. Все свои помыслы сосредоточила она на разных планах сообщения барону о месте своего пребывания.

Она и не подозревала о том, что барон знает все.

С этими же тревожными мыслями она проснулась. Сквозь иллюминаторы пробивались лучи утреннего солнца.

Было шесть часов.

Хризанта решила встать.

Она быстро сама оделась и начала приводить в порядок свои роскошные, черные как смоль волосы.

— Как я похудела, — говорила она, — и неудивительно: чего, чего я не пережила за последние две недели.

Хризанта снова задумалась.

Ее воображению предстал целый калейдоскоп воспоминаний.

Но на сей раз она отогнала докучливые мысли. Ей надо было узнать первым долгом, где барон, и это — решила она — наверно, знает Ямато.

— Кажется, Ямато в меня влюблен, — подумала вдруг принцесса и ее лицо озарилось улыбкой. — О, я ему отомщу за все те несчастья, которые он навлек на меня. Но для этого требуется время, а пока что — надо у него кое-что выпытать.

Хризанта занялась своим туалетом.

Не было еще восьми часов утра, как она очутилась на палубе.

Прибежавшие лакеи услужливо пододвинули принцессе низенький стул и маленький столик.

— Кофе или какао?

— Какао, — приказал принцесса.

Какао был принесен и принцесса с аппетитом пила чашку за чашкой, вдыхая в то же время чудный утренний воздух, насыщенный озоном.

На падубе уже замечалось некоторое оживление. Англичане были налицо и в длинные подзорные трубы разглядывали горизонт.

Недалеко от принцессы за столиком сидел молодой шатен высокого роста.

Его громадные, темно-карие глаза были окаймлены длинными черными ресницами. Усы и маленькая эспаньолка мало напоминали происхождение этого человека.

Англичанин, сидевший за столом вблизи Хризанты, был шотландец с острова Уайт.

Он отличался аристократическими манерами, как и большинство обитателей этого фешенебельного острова, и грация его движений невольно бросилась в глаза принцессе.

Вспомнив про Ямато, она с женским коварством решила раздуть маленькое увлечение своего цербера в яркий пламень страсти. Для этого требовалось прежде всего возбудить ревность.

К барону Ямато ревновать ее не мог. Он был так далек от них, но вот этот шатен, — рассуждала Хризанта, — другое дело, с ним следует начать флирт на глазах Ямато.

Хризанта кокетливо прищурила глаза и посмотрела на шатена.

Этот взгляд не остался незамеченным.

Шатен улыбнулся и ответил таким же взглядом.

Хризанта расхохоталась.

Шатен встал со своего места и подошел к столу принцессы.

— Позвольте вам представиться, прелестная незнакомка: капитан английской службы седьмого полка йоманри Герберт Бо.

Хризанта протянула ему свою руку.

— Вы так рано встали! Это удивительно. Ваши соотечественницы любят поспать, и хотя ваша родина и называется страной Восходящего солнца, но это восходящее солнце редко видит в столь ранний час своих прекрасных обитательниц.

— Я сама не люблю рано вставать; а сегодня мне как-то не спалось. Вы были в Японии? — спросила Хризанта.

— Да, мисс, — вежливо ответил мистер Бо. — Я был командирован в качестве военного агента, но я там пробыл всего два года.

— Давно ли это было?

— Лет пять тому назад, еще до боксерского движения.

— Так давно! Я в это время еще не бывала при дворе.

— А после вы там бывали?

— Даже очень часто…

— Могу узнать вашу фамилию?

— Принцесса Коматсу.

— Я имел удовольствие встречаться с принцем Алешито.

— Не напоминайте о брате, — сказала принцесса, и на ее лице выразилась печаль. — Он умер в Париже при ужасных обстоятельствах.

Мистер Бо, видя, что затронул деликатную тему, замолчал.

— Позволите присесть? — спросил он, помолчав.

— Прошу…

Между принцессой и мистером Бо завязалась оживленная беседа.

Хризанта и не заметила, как вдруг рядом с нею очутился Ямато.

— Позвольте представить: капитан Бo, капитан Ямато.

Они поклонились друг другу.

Ямато не особенно понравилось новое знакомство принцессы. В нем зашевелилось недовольство и даже ревность. Он сознавал в душе, что мистер Бо был гораздо красивее его и, благодаря салонным манерам, европейскому воспитанию, этот джентльмен должен был нравиться женщинам.

— Вы надолго в Японию? — начал Ямато.

— Нет. Через полгода должен быть уже на месте своего назначения в Вашингтоне.

— Вы едете до Иокогамы?

— Нет, только до Нагасаки, к тому же мне придется остаться две недели в Порт-Саиде.

— А мы с принцессой едем прямо, — сказал Ямато, вздохнув свободнее.

Перспектива избавиться от соперника снова вернула Ямато более спокойное настроение. Погода была прекрасная и к полудню на Средиземном море царил необычайный штиль.

Пароход «Виктория» быстро рассекал серебристую поверхность воды, в которой отражалось лазурное небо юга.

— Вы ни разу не поднимались наверх в корзинке? — обратившись к Хризанте, спросил мистер Бо.

— Нет, но мне бы очень хотелось подняться.

— Это немного опасно, — вставил Ямато.

— Нисколько. Я плотно привяжу принцессу к корзинке, к тому же теперь такая тихая погода.

Ямато не возражал, но ему, видимо, не нравилось, что принцесса так легко согласилась на предложение мистера Бо.

Тот подошел к капитану парохода и что-то сказал ему на ухо. Капитан отдал распоряжение и двое юнг спустили с мачт корзинку.

— Садитесь, — обратился мистер Бо к принцессе.

Хризанта прыгнула в довольно обширный ящик, сделанный из витых канатов и обитый парусиной.

— Так, так, — приговаривал мистер Бо, охватив талию принцессы канатом. — Теперь не вывалитесь.

— Тяни, — раздалась команда и корзина быстро поднялась почти на полную высоту мачты.

— Я давно не лазил по лестницам, — сказал мистер Бо, сбросив жакет, и мигом принялся карабкаться по вантам грот-мачты.

— Браво, браво! — аплодировала Хризанта.

— У меня к вам большая просьба, — сказала Хризанта почти шепотом, воспользовавшись благоприятным моментом.

— Прикажите, она будет исполнена.

— Мы должны остерегаться этого Ямато, он за мной следит. Мне нужно послать весточку одному барону, но сама я этого сделать не могу. Могу я надеяться на ваше содействие?

— Конечно, можете, я с удовольствием исполню ваше поручение, — ответил мистер Бо также шепотом.

— В таком случае спуститесь вниз, а то Ямато обратит внимание на нашу беседу.

Мистер Бо очень быстро спустился тем же путем.

За ним последовала Хризанта.

— Неужели вы не боялись? — спросил Ямато.

— Нисколько, — ответила принцесса.

— Вы играете в карты? — обратился к Хризанте мистер Бо.

— Играю, но только ведь вы наших японских игр не знаете, да и карт японских у меня нет.

Ямато не отходил от принцессы, прислушиваясь к каждому слову.

Видя такое упорное преследование, Хризанта пустилась на хитрость.

— Ямато, мне надо с вами поговорить.

— Пардон, — воскликнул мистер Бо и отступил несколько шагов назад. — Не буду вам мешать.

Ямато был счастлив. Он подал руку принцессе и они прошли в библиотеку. Усевшись около привинченного к полу круглого стола на угловом диване, Хризанта пододвинулась к Ямато. В библиотеке находился лишь старик-англичанин, развалившийся в кресле и уснувший с газетой в руках.

— Послушайте, Ямато, если вы сколько-нибудь жалеете меня, то успокойте мою совесть.

Ямато удивленно взглянул на принцессу.

— Я не понимаю вас, — ответил он.

— Не перебивайте меня, — продолжала Хризанта, — вы знаете, что моя совесть омрачена смертью брата моего. Теперь же меня мучит сознание, что благодаря моему капризу, простой шалости, и второй еще человек, барон фон-дер-Шаффгаузен, быть может, погиб.

— Вы его любите? — в упор спросил Ямато.

— Нет, я его никогда не любила, а теперь меня мучит совесть.

— Это вы только так говорите, принцесса, а очутившись возле него, вы бы забыли все на свете — меня в том числе, конечно…

— Как вы ошибаетесь! — лукаво проговорила Хризанта. — Женщина — сфинкс. Вы же еще так мало умеете читать свою судьбу в глазах этих женщин.

Хризанта взглянула на него и рука ее как бы случайно очутилась на его плече.

— Извольте, я вам скажу, я вас успокою: барон не только жив, но даже здоров. В моем кармане имеется телеграмма, которая доказывает, что барон не разделяет ваших хладнокровных чувств. Он, наоборот, весь горит желанием видеть вас.

Хризанта покраснела, ее сердце учащенно забилось.

— Так он не убит? Жив?

— Да, жив, и никто его убивать не собирался, — резко ответил Ямато. — Но я бы ему не посоветовал приехать в Японию.

В глазах Ямато сверкнул огонек.

— За что вы так ненавидите барона? — ласково спросила Хризанта, овладев собою.

— Я вообще ненавижу белолицых, а барона в особенности.

— Вы ревнуете, — сказала Хризанта, любовно глядя на Ямато. — Нє тревожьтесь, я барона уже променяла на вас. Понимаете?

Ямато схватил руку принцессы и покрыл поцелуями.

— Теперь успокоились? — спросила Хризанта после паузы.

— О, да! Я вижу, что вы теперь уже не так любите барона. Но я и надеяться не смел на такое счастье.

— Вы слишком скромны, Ямато. Повторяю, вы не знаете женщин и не верите им, потому что сами не откровенны.

— Напротив, я с вами более откровенен, чем следует.

— Докажите, что вы меня любите.

— Чем?

— Покажите сейчас телеграмму, которая у вас в кармане.

Одну минуту Ямато колебался. Но Хризанта положила свою руку ему на плечо и так любовно взглянула на него, что он не устоял. Достав телеграмму, он подал ее принцессе.

Она прочла:

«Сейчас вслед за вами со скорым поездом выехал в Тулон барон. При нем багаж и оружие».

Телеграмма не была подписана.

Хризанта побледнела, но глаза ее сияли от радости и она в порыве благодарности бросилась на шею Ямато.

Ямато был вне себя от восторга.

— Милая, дорогая принцесса! — прошептал он, целуя ее.

Но Хризанта этого не замечала. Она радовалась, что достигла цели и в то же время сознавала, что ей придется продолжать играть комедию.

— Теперь вижу, Ямато, что вы меня любите, — сказала Хризанта, возвращая ему телеграмму.

— А вы сомневались? — укоризненно спросил он.

— Да сомневалась, но теперь буду верить вам.

Хризанта вскочила и быстро побежала в свою каюту.

Ей хотелось быть одной со своей радостью, чтобы ничто ей не мешало думать и мечтать о милом, дорогом ее сердцу бароне.

Она бросилась на кровать и закрыла глаза для того, чтобы и свет не мешал ей уноситься дальше, дальше к своему возлюбленному.

— Он едет за мною, он жив… он меня любит, — шептала она, прижимая руки к сильно бившемуся сердечку.

Когда принцесса вышла через несколько часов из своей каюты, она лицом к лицу столкнулась с мистером Бо.

— Где Ямато? — спросила она.

— Неужели он вас интересует? — с казал капитан не без усмешки.

— Нисколько, но я хотела бы передать вам кое-что… в отсутствии Ямато…

— Я к вашим услугам, — почтительно сказал капитан и подошел ближе к Хризанте.

— Так слушайте. Вы ведь останетесь в Порт-Саиде, а я поеду дальше. Вы знаете, как за мной следят. В Порт-Саиде вы передадите письмо, которое я вам дам, одному господину, фамилия которого будет значиться на конверте. Он едет со следующим пароходом, в этом я убеждена, и если бы был воздушный шар или аэростат, который дал бы ему возможность догнать меня, то, поверьте, он воспользовался бы им.

— Не смею спрашивать вас, принцесса, о деталях этого счастливого романа, — сказал мистер Бо, улыбаясь, — но откровенно говоря, этому адресату можно позавидовать.

— Пожалуйста, без комплиментов. Тут дело идет не о романе, а о жизни и смерти двух людей. Исполнением моего поручения вы спасете меня от большой неприятности, а ему — жизнь.

Мистер Бо серьезно взглянул на принцессу.

— Слово джентльмена вам порукой за точное исполнение вашего поручения.

— Благодарю вас, капитан, я всегда была высокого мнения об англичанах. Они джентльмены в полном смысле слова.

Капитан слегка поклонился.

— Еще одно слово. Когда вы будете в Токио, приходите навестить меня. Быть может, и я в свою очередь вам на что-нибудь пригожусь.

Ямато увидел принцессу лишь на палубе.

— Вы спали? — спросил он.

— Да, я отдохнула. Я так рано сегодня встала.

Ямато, ничего не подозревая, продолжал уверять принцессу в своей готовности пожертвовать жизнью для нее.

Хризанта от времени до времени позволяла ему целовать ее руки и ласково обходилась с ним.

При всем том она держала его на некотором отдалении, так как ненавидела его всеми фибрами своей души.

Пароход благополучно миновал Сицилию. Через два дня пассажиры надеялись быть в Суэцком канале.

Мистер Бо изредка подходил к Хризанте. Она ему нравилась, но врожденная деликатность не позволяла ему навязывать ей симпатии, так как он хорошо понимал, что она занята.

Принцесса уже давно незаметно для Ямато вручила ему письмо, написанное ею в каюте.

Последние два дня промчались для Хризанты быстро.

Она сидела в библиотеке и читала французские романы.

— Через два часа мы в Порт-Саиде, — объявил Ямато, входя в библиотеку. — Пароход стоит там три часа. Если угодно, то можем осмотреть город.

— Благодарю вас, я его уже осматривала, когда мы ехали во Францию. Я предпочту остаться на пароходе. Теперь так жарко, а в каюте моей гораздо прохладнее.

Принцесса направилась к каюте.

Минуя столовую, она увидела мистера Бо, сидевшего рядом с американцем.

— Нам пора проститься, — промолвила Хризанта.

— Да, принцесса, — ответил тот, вставая.

— В таком случае, до свидания в Токио, — сказала принцесса, многозначительно глядя на него.

— Счастливого пути! — проговорил капитан.

Хризанта кивнула ему головой и направилась вслед за Ямато.

Принцесса, верная своему слову, действительно прошла в каюту.

Царила вполне тропическая жара. Солнце в полдень не палило, а жгло, и Ямато, несмотря на то, что привык к высокой температуре, тяготился ею.

— Порт-Саид! — раздался возглас матросов, проходивших между каютами и стучавших в закрытия двери.

На пароходе «Виктория» оказалось пять пассажиров с билетами до Порт-Сайда.

К пароходу подплыли лоцманы для путеводительства в небезопасный в бурное время порт.

В данное время царствовал полнейший штиль и помощь лоцманов вряд ли требовалась.

Тем не менее капитан принял их очень радушно и показал сопровождавшему их комиссару судовые бумаги.

Ямато стоял на палубе и с нетерпением ждал тех двух чейтов-япон-цев, которых он знал уже по военной службе.

Ему было известно, что Чей-И разыскивал предателя, — сообщив-шоео испанскому правительству факт и подробности убийства капитана де Капитро.

За два дня до отъезда Ямато из Парижа им была получена телеграмма-инструкция, которую он стремился выполнить.

Но для этого требовалось сойти с парохода на берег, чего ему ужасно не хотелось.

Громадный линейный пароход «Виктория» не подходил к самой пристани, вдававшейся на добрую английскую милю в море.

Тем не менее, глубокая осадка судна не давала возможности подойти к пристани ближе полуверсты.

Масса маленьких, черных голов показалась из воды. То были местные нищие дети, подплывавшие к самому судну с целью выпросить у пассажиров щедрое подаяние.

Пассажиры, преимущественно англичане, забавлялись тем, что бросали им деньги, которые те ловко подхватывали, ныряя.

На трапе стояло несколько пассажиров в ожидании ботов.

Первая партия уже отвалила к пристани, когда капитан «Виктории» любезно предложил и прочим лицам совершить маленькую экскурсию в этот древний город северной Африки.

Еще далеко до прибытия в Порт-Саид яркое тропическое солнце освещало колоссальный сфинкс, привезенный англичанами и поставленный на Мертвом мысе, за пять миль до Порт-Саида.

Практичные бритты пользовались головой сфинкса для колоссальных размеров электрического фонаря, прикрепленного на темени этого каменного чудовища.

Издалека привлекала общее внимание мечеть Измаила, громадное неуклюжее здание с плоской крышей, на которой муэдзин в своей белой чалме жалобным монотонным пением призывал правоверных к молитве.

Ямато откликнулся на предложение капитана и вместе с другими пассажирами, в том числе и с мистером Бо, спустился в бот и направился, минуя пристань, к самому порту.

На берегу, в некотором расстоянии от лодочной пристани, стояли, одетые в хаки, те два чейта-японца, о которых уже было упомянуто ранее.

Они сразу узнали Ямато и поспешили прийти к нему навстречу.

— Ну что? как дела?

— Саррата, укокошили малайца.

— Гладко ли все прошло?

— Только молчаливый сфинкс, луна и звезды были тому свидетелями.

— У меня есть новое поручение к вам, — сказал Ямато.

— К вашим услугам.

— Проследите за пребыванием барона фон-дер-Шаффгаузена. Он должен не позже сегодняшнего вечера прибыть на «Ричарде Третьем», — добавил Ямато, — так как вряд ли барон стал бы ждать следующего утра.

— Как он выглядит?

Ямато в кратких словах описал элегантный вид барона с его длинными белокурыми усами, его статным ростом и пластичными манерами европейца-аристократа.

— Все будет исполнено, — с готовностью проговорили чейты, и Ямато, подав им на прощанье руку, поспешил к лодочной пристани, чтобы скорее избавиться от невыносимых лучей палящего солнца.

XLV. В погоне за счастьем

Барон прибыл на станцию Гавань-Тулон через полтора часа после отхода «Виктории».

— Сколько узлов делает «Виктория» в час? — спросил он в конторе пароходства.

— От восемнадцати до двадцати!

— Это большая скорость… Догнать такой пароход может лишь военный быстроходный крейсер. Но крейсера мне не дадут, — решил барон.

— Следующий пароход отойдет завтра утром, в восемь часов, но осталось всего две каюты первого класса и шесть второго, — пояснил услужливый конторщик.

— Оставьте за мной одну каюту первого класса, — сказал барон, вынимая бумажник.

— Место назначения?

— Куда направляется этот пароход? — в свою очередь спросил барон.

— Прямое сообщение на Порт-Саид, а затем зайдет в индийские и японские порты до Иокагамы включительно.

— Отлично, дайте до Иокагамы.

— Восемьсот франков, — заявил конторщик.

Барон достал тысячефранковый банковый билет.

Получив билет и сдачу, он решил вернуться в город, чтобы переночевать в гостинице.

Пассажирский пароход «Ричард Ш-й» стоял с разведенными парами в ожидании отхода.

Барон уже занял свое купе и считал минуты, когда наконец этот пароход направится вслед за дорогой возлюбленной, с которой его разлучила злая судьба.

Он долго беседовал со шкипером, ехавшим в Порт-Саид.

— Неужели нельзя увеличить число узлов? — удивлялся барон.

— Опасно, — сказал французский шкипер. — Выдержат ли котлы — вот вопрос, который нельзя игнорировать.

— Боже мой, как это досадно. Я не пожалел бы и тысячи фунтов, чтобы догнать отошедшую вчера «Викторию».

— Это трудно. Если хотите, даже невозможно. Не забудьте, что между нами расстояние в двенадцать часов. Если наш пароход шел бы даже два узла скорее «Виктории», то и тогда мы опоздали бы в переходе до Сицилии на три часа, а до Суэца на два, никак не меньше.

Барон поник головой.

Шкипер так ясно и так точно высчитал карандашом на бумаге и доказал с цифрами в руках всю тщету надежд барона, что последнему оставалось только примириться с неизбежным фактом.

Раздался гудок, послышались свистки, грохот, приведенной в действие машины, шум винтовых колес — и «Ричард III» покинул гостеприимную гавань.

Бароном овладело радостное чувство. Одно сознание, что он приближается к принцессе, подействовало на него благотворно.

XLVI. Приближение к родине

Продолжительное путешествие чрезвычайно утомило принцессу.

У нее пропали аппетит и сон и она почти не выходила из своей каюты, в которой беспомощно лежала в глубоком неглиже.

Несколько раз Ямато, в порыве беспокойства, справлялся о ее здоровье, но она сквозь дверь отвечала в отрывочных фразах и, видимо, избегала оставаться с ним с глазу на глаз.

Все пассажиры, за исключением итальянцев, египтян и арабов укрывались от тропической жары в своих кабинах или залах парохода, освежаемых огромными электрическими вентиляторами. В буфете отпивались ледяной водой англичане в своих холщовых суровых костюмах. Дамы попрятались в кабины, из которых то и дело раздавались звонки к судовой прислуге. То требовался лед, то прохладительное питье, а то и доктор.

Только с закатом солнца палуба «Виктории» вдруг оживала.

На ней появлялись пассажиры.

По мере того, как кругом темнело, загорались электрические огни, освещавшие палубу.

В Порт-Саиде для развлечения пассажиров была взята на борт маленькая арабская труппа.

Пассажиры, утомленные медленным ходом по Суэцкому каналу, чрезвычайно обрадовались, когда пароход снова поплыл по обширному водному пространству.

Уже начинало темнеть.

На носу парохода разместились на ковре арабские музыканты.

Их причудливая одежда напоминала тех дервишей, которых публика привыкла видеть на старых английских гравюрах.

Музыканты заиграли.

Удары тамтама и колокольчиков сменялись звуками своеобразной свирели.

Вперемежку звучало что-то вроде литавров, подчеркивая все одну и ту же ноту.

На этих литаврах играли закругленными палочками, обернутыми в белую кожу. Медные тарелки, на которых играл один из арабов, дополняли колорит этой восточной музыки.

Принцесса вышла тоже подышать воздухом.

Пароход продолжал величественно рассекать зеркальную поверхность воды, производя ровные, по берегам разбивающиеся волны.

Вокруг царила непроницаемая тьма.

Небо заволокло тучами и виднелось едва мерцающее очертание луны. Но и этот свет от времени до времени заслонялся тучами.

Огромные электрические фонари, развешанные в разных местах парохода, освещали качавшуюся зыбь ночного морского движения, находя себе в темной воде блестящее, как серебро, отражение.

Воздух становился немного свежее. Повеяло ароматом отдаленных цветочных лугов.

Всю ночь на деке царило большое оживление.

Из буфета сюда были перенесены столики, на которых под звуки дикой арабской музыки распивалось шампанское, черри со льдом и замороженный пунш.

Дамы распивали крюшон, лимонад и замороженную воду.

Ямато, усевшийся с Хризантой за одним столом, был грустен.

— Вот, — говорил он, — приближаемся к Японии и меня охватывает грусть и радость.

— Почему же грусть?

— А потому, принцесса, что я буду лишен вашего приятного общества — и как знать, быть может, навсегда.

— Что вы, что вы Ямато! Я надеюсь видеть вас у себя. Мои родители будут рады лично поблагодарить за то участие, какое вы приняли в моей судьбе.

Долго еще Ямато и Хризанта беседовали на эту тему, но Ямато оставался грустным, печальным.

Начало рассветать.

Первые лучи освещенного горизонта окрасили море в чудный малиновый цвет. В мириадах искр показался тонкий край восходящего солнца. Вдали на юг виднелась туманная дымка, окрашенная лучами солнца в ярко-красный цвет.

Наконец, при ослепительном блеске утреннего солнца показались японские берега.

Издалека они казались высокой, скалистой стеной. Но мало-помалу сплошная стена распалась на бесконечное количество мелких заливов, бухт, перешейков, проливов, мысов и т. д.

Показалось кружевное царство миниатюрных островов и островков, смесь зеленых лесов, серых утесов и глубокой лазури моря.

Характерный признак японского пейзажа — многочисленность и разнообразие линий.

В общем, вся страна эта — смесь всевозможных отраслей производства вперемежку с лесами, где ютятся огромные деревья.

Чайные плантации сбегают по склонам холмов, теряются причудливыми извилинами вдали, врезаются лужайками в опушки лесов.

Рисовые поля, разделенные на множество мелких участков неправильной формы, скрещиваются и перемешиваются своими зигзагами, следуя в то же время капризу природы или требованиям человека.

Чудится, что это эскиз, набросанный мелкими штрихами рукой искусного художника.

Удивительная выпуклость японского пейзажа придает ему особенную оригинальность.

О ней догадываешься прежде, чем сойти на сушу.

Береговая линия теряется в бесконечности, а на заднем плане вырисовываются тонкие, полупрозрачные контуры, то громоздятся в беспорядке суровые утесы, то виднеются колосообразные гребни, словно капища языческих идолов, то вырисовываются жерла потухших вулканов.

И вся эта природа, могучая и стремительная в красоте своей, напоминает мощь и силу породившего ее подземного огня.

Эта страна точно раскинулась ярусами по горизонту, и то, что на картинах кажется созданием одной мечты, оказывается лишь неудачно выраженной действительностью.

Внутреннее море, кольцом обвившее Японию, полно своеобразной прелести благодаря тому же богатству береговых рельефов.

Бесконечные острова и островки, виднеющиеся среди волн, похожи на неприступные некогда крепости, взятые с боя приступом стремительных сил природы.

Какое величественное зрелище при свете луны!

На блестящей, изменчивой, как ртуть, поверхности моря скользят темные тени, а вверху мелкие, разорванные тучки причудливой формы, отражаясь в природном великом морском зеркале, описывают могучие фигуры самых затейливых форм.

Япония обязана своей красотой климату и атмосфере. Сам воздух точно светится на этой широте, насквозь пропитанный влажными парами теплого течения.

Повсюду из скал бьют ручейки, наполняя окрестность пением серебряных каскадов, а по утрам густой туман, подымаясь снизу, окутывает холмы и долины.

Этой-то постоянной влажностью и обилием света и объясняется прозрачность воздуха. Это точно отшлифованный алмаз, придающий каждой линии особую правильность, каждой форме особую рельефность, каждому оттенку особый блеск.

Благодаря той же прозрачности воздуха, даже нагроможденные глыбы гор кажутся высеченными из мрамора резцом скульптора.

В Японии, где вся природа изящна и миниатюрна, особенно высоки деревья. Многие страны, имея леса, не имеют величественных деревьев. Здесь соединилось и то и другое.

Несмотря на огромные леса, простирающееся на тысячи миль в окружности, каждое дерево носит свой индивидуальный отпечаток, живет, растет по-своему.

Японцы имеют право преклоняться перед своими деревьями: ведь это главная красота и характерная особенность их страны,

Изумительнее всего священные сосны.

Кто не видал на гравюрах этих искривленных деревьев, простирающих свои худые, узловатые руки к небу, точно моля о пощаде, судорожно хватая воздух зелеными иглами, Таковы священные сосны, колеблемые ветром, освещенные блеском горячего восходящего солнца или залитые светом холодной луны.

В японской природе живет душа артиста: она создана для вдохновения. Весь японский пейзаж — сплошная картина: здесь вместо лесов — парки, вместо полей — сады; и даже холмы самой судьбой предназначены для венчающих их храмов.

Природа и искусство заключили здесь тесный союз, к которому примкнул человек.

— Вот и Кию-Сиу, — воскликнула Хризанта, когда пароход обогнул западный берег этого острова.

— Мы подъезжаем к Нагасаки… Как быстро пролетело время! Ведь мы в дороге более двух недель, а мне кажется, что не прошло и трех дней, — сказал Ямато.

— Я сойду в Нагасаки. Мне хочется вспомнить детство, когда я тут навещала дедушку, похороненного на склоне холма, разделяющего крепость от Оссувского парка! — воскликнула Хризанта.

— Вы разрешите сопровождать вас?

— Пожалуйста, мне будет приятно, — ответила она.

Вдали виднелись амфитеатром расположенные красивые холмы, окружавшие побережье.

Хризанта в сопровождении Ямато вышла на трап и была быстро на шаланде доставлена к береговой пристани замечательного нагасакского порта.

Ямато держал в руках сложенный вчетверо почтовый лист бумаги, который он, проходя мимо комиссионера «Виктории», вручил ему вместе с серебряной монетой в два иена.

— Отправьте это немедленно, — произнес он.

У пристани столпилась масса любопытных.

Услужливые кули и рикши смешались в беспорядочные группы.

Ямато и Хризанта сели в легкие экипажи рикш и быстро помчались по направлению к Оссувскому храму.

XLVII. Во дворце Коматсу

Дворец принял праздничный вид.

Еще с утра принцесса Мароу возложила на жертвенник бога Счастья обильную лепту, состоявшую из плодов и риса.

Весь дом, в особенности комнаты, в которых обитала Хризанта, были украшены живыми белыми цветами. Еще не прошел траур, а потому все цветное было покрыто тонким белым шелком в знак глубокой печали.

Старик Коматсу уже оправился от тяжкого удара судьбы.

Паралич еще не прошел, но принц уже покинул свое ложе и с палочкой в руках прогуливался в дворцовом парке.

Полученная накануне телеграмма Ямато о благополучном прибытии в Нагасаки привела всех в неописуемый восторг.

Даже маленькие мусме прыгали от радости, напевая старую японскую песню:

Прибыла наша принцесса, Гостья дальняя! Прибыла наша Хризанта Ненаглядная. Мы ее цветами пышными Разукрасим, Мы ее сластями нежными Угостим. Ее власы черные Заплетем. Золотыми нитями Перевьем.

Утром из Иокагамы должен прибыть поезд.

Принц Саданару вместе с магараджей Ташидцу выехал навстречу в Иокагаму.

Принцесса Мароу в лихорадочной ажитации то и дело заглядывала в комнату Хризанты, чтобы проверить, хорошо ли украшены стены, окна и двери.

Услужливые мусме, как маленькие обезьянки, поднимались по бамбуковым лестницам чуть ли не до потолка, привязывая тонкими проволоками цветы на лепных украшениях и выступах стен.

Даже входная арка около решетки парка была убрана цветами.

Живая изгородь, окаймляющая подъезд, приняла фантастический вид. Китайский шиповник был украшен почти совершенно белыми хризантемами, камелиями и флокусами. Все эти цветы были привязаны к отдельным сучьям, образуя целую цветочную стену.

Мусме, которых насчитывалось во дворце более тридцати, имели праздничный вид. Они украсили свои волосы белыми цветами, резко выделявшимися на черном фоне их затейливой прически.

Большие праздничные пояса, составляющие украшение каждого кимоно, дополняли богатое убранство их туалетов.

XLVIII. Прибытие

Иокагамский рейд был покрыт лесом мачт.

Первое впечатление туриста, при взгляде на живописные красоты морских берегов этого восточно-азиатского рая, чрезвычайно сильно.

Суда самых разнородных типов скользят по темно-синим волнам гавани, усеянной многочисленными островками.

После однообразного путешествия по морю Хризанта обрадовалась, приближаясь к родным местам.

Перед ее восхищенным взором неожиданно предстала далеко лежащая за Иокагамой священная гора Фуджияма, покрытая девственным снегом. Это японский Олимп, к которому возносятся мечты восточных поэтов.

Изящный в спокойное время Фуджияма бывает источником грозных извержений, сопровождаемых землетрясениями. Вся коническая вершина этой горы, покрытой вечным снегом, во время извержения приходит в сильное сотрясение.

Подобно мощной горе Мексики — Орицабу, японская гора Фуджияма еще за тридцать миль виднеется путешественнику, предвещая близость Иокагамы.

Недалеко от нее показался второй величественный вулкан, вечно дымящийся Ошима, расположенный на острове Фриз.

Навстречу «Виктории» выехали паровые катера европейского типа.

На одном из них находились магараджа Ташидцу и принц Саданару.

Они обогнули остров Иокагамы со стороны Токийского залива и быстро пристали к трапу, спущенному с парохода.

Путешественников ожидал богатый экипаж.

После сердечных приветствий, не обошедшихся без слез, Хризанта смолкла и сосредоточенно посмотрела на лицо магараджи, угрюмый вид которого не предвещал ничего доброго.

Остров Иокагама, длиной в два километра и шириной в один, разделяется бульваром на две части, застроенных красивыми европейскими зданиями. Впереди этих палаццо виднеются роскошные палисадники, сады и парки.

Поезд быстро помчал наших путешественников в Токио.

Ямато, хорошо сознавая разницу общественного положения, все время держался в стороне.

Еще четверть часа — и экипаж а-ля Дюмон гостеприимно подвез магараджу, принцессу и принца к украшенным цветами аллеям дворца Коматсу.

Еще на станции Токио магараджа в последний раз поблагодарил Ямато за содействие и заявил, что замечательная услуга будет иметь для него благоприятный результат в смысле движения по службе.

Принцесса Хризанта любезно кивнула Ямато головой, а принц Саданару подал ему руку.

Ямато был на седьмом небе. Он знал, что могущественный магаражда имеет полную возможность через посредство маркиза Ито испросить для него повышение.

Наскоро одевшись в свою военную форму, Ямато первым долгом явился в офицерский клуб, где в это время сервировали завтрак.

Принцесса Мароу около ворот поджидала прибытия своей любимой дочери. Она обняла Хризанту и залилась слезами.

— Как ты похудела, бедная! — заговорила она. — Ведь это ужасно. Что с тобою?

В первом салоне принцессу встретил больной принц Коматсу, который сидел на своем кресле.

Увидев страдальца-отца, она бросилась перед ним на колени.

Принц-отец молча и с грустной улыбкой смотрел на рыдающую дочь. Он положил свою левую руку на ее голову и нежно погладил ее волосы.

Мароу снова заплакала и даже у сдержанного магараджи показались слезы.

Вихрем пронеслась над этой семьей стихийная драма, конец которой не предвещал ничего доброго.

Магараджа Ташидцу первый прервал тяжелую сцену.

— Дайте Хризанте отдохнуть, она так устала с дороги, на ней лица нет, — сказал он.

Мароу и Саданару подняли Хризанту. Ее отвели в ее любимую комнату и уложили на украшенное цветами ложе.

— Уйдемте, — сказал Ташидцу, обращаясь к принцу Саданару и Мароу.

Но Мароу не последовала этому приглашению.

Она опустилась на колени перед Хризантой и вместе с ней продолжала рыдать.

Слезы лились рекой по щекам страдалиц. Они обе много выстрадали в последние дни.

Мало-помалу рыдания затихли и лишь периодические всхлипывания и вздрагивания указывали на то, что порыв страдания нашел себе временное облегчение.

Мать ни о чем не спрашивала дочь. Они смотрели друг на друга ласковым, страдальческим взором…

— Воды, — прошептала наконец Хризанта.

В одно мгновенье вбежали две мусме и принесли графин холодной воды.

— Пей, дорогая, — сказала мать, — успокойся. Что было, того не вернуть. Мы не должны роптать на судьбу. Бог счастья знает сам, что предназначить каждому в его жизни. Молись…

Хризанта молчала.

Она действительно была страшно утомлена.

Успокоившись, она уснула.

Мароу на цыпочках вышла из комнаты и поспешила к принцу-отцу.

Больной старик чувствовал себя скверно. Сердце его сжималось от боли.

Тем временем магараджа Ташидцу с принцем Саданару молча прогуливались в парке.

Магараджа сознавал, что, отрывая свою дочь от груди любимого человека, он берет на себя тяжелую ответственность за ее счастье.

Его очень волновало, что принцесса вернулась утомленная, измученная, с печатью грусти на лице.

Он ожидал, что одно возвращение на родину само по себе затмит всякие воспоминания европейских увлечений. Но, очевидно, он ошибся в своих ожиданиях.

О сватовстве теперь нельзя было и думать.

Он решил до поры до времени не заикаться об этом. Но его беспокоило известие, полученное им от Чей-И, что барон завтра должен прибыть в Нагасаки.

Нельзя было терять времени. Если барон благополучно избег рук душителей в Порт-Саиде, то в Нагасаки, где он из предосторожности остановился, следовало повторить попытку.

Он должен умереть, — решил магараджа.

И он так углубился в свой план возмездия, что как бы забыл о своем спутнике — Саданару. Его влекло к исполнителю страшной мести. С ним повидаться для магараджи являлось насущной необходимостью. Он сухо простился с молодым принцем, стремясь скорее увидеть Чей-И.

Магараджа впопыхах сообщил Чей-И принятое им решение.

— Неизвестно, когда нам удастся подстеречь барона, — сказал магараджа, — но меры предосторожности не мешает принять теперь же.

— Успокойтесь, магараджа, я уже дал приказание купить судно, на котором мои чейты совершат казнь.

— Благодарю вас, но предупреждаю, что барон пользуется особым покровительством германского посольства. Следует принять экстраординарные меры, дабы предотвратить какие-нибудь дипломатические недоразумения.

— Я сам разделяю ваше мнение, — ответил Чей-И, — и потому казнь произойдет не в Нагасаки, где нам могут помешать, а на парусном судне, среди глубокой ночи. Свидетелями смерти барона будут блестящие звезды и молчаливая улыбающаяся луна, если тучам не угодно будет лишить луну этого зрелища.

— Но сумеют ли чейты заманить барона в свои таинственные сети? Он, наверно, наученный событиями в Париже, стал особенно осторожен, предусмотрителен.

— Вы, дорогой магараджа, мне говорили, что барон имеет большую склонность к женской красоте. Пусть же он найдет свою смерть в путах женской ласки.

— Но для этого нужна женщина, способная в нем возбудить необычайную страсть. Я знаю тевтонскую расу, они, подобно англосаксам, привязчивы, не так легко забывают любимую женщину, как мы. Образ такой женщины немцы способны обожествлять, окружая себя предметами, напоминающими избранную женщину. Это своего рода культ, которым мы лишь окружаем намять предков.

Чей-И призадумался. На его челе в густую складку сложились плутоватые морщины лба и глаза его задумчиво глядели на одну точку.

— Мне кажется, — произнес он после продолжительной паузы, — если я не ошибаюсь, я наткнулся на ключ этой трудной задачи.

Магараджа сосредоточил все свое внимание и, затаив дыхание, слушал главу чейтов.

— Женщина должна быть нашей союзницей, но эта женщина нам будет полезна при одном лишь условии, если она своей красивой внешностью будет напоминать барону ту самую красавицу-принцессу, найти которую он стремился в Японии.

Лицо магараджи просияло.

— И вы правы, мудрый Чей-И, но эта задача не из легких. Найти такую красавицу не так просто.

Чей-И пожал плечами, как бы желая этим сказать, что поимка барона сама по себе еще более трудная задача.

Магараджа простился, поблагодарив Чей-И за добрый совет, и направился в Иошивару.

XLIX. Иошивара

Так называется особая часть города в Токио, в которой помещаются чайные дома, а также и дома свиданий, всегда переполненные гостями.

Японский демимонд, составляющий главный контингент жителей Иошивара, разделяется на две главных категории: гейш и прелестниц.

Гейша — человек свободный. Она живет со своей компаньонкой по примеру тех парижских дам полусвета, которые обладают достаточными средствами для найма самостоятельной квартиры с элегантной обстановкой, т. е. pied a terre exоtique[4], как говорят парижане.

Призвание гейши состоит, согласно эпикурейскому принципу, в том, что жизнь создана для наслаждений. Японские эпикурейцы идут далее того. Как все восточные народы, и они склонны к мистицизму, к мрачным контрастам. Только у японцев, усвоивших мистицизм востока, слившийся с крайними стремлениями ко всякого рода наслаждениям и зрелищам, возможен, например, такой праздник, как Даймон-джи или праздник смерти.

И вот наряду с этим зловещим призраком смерти, среди толпы черных масок и белых кимоно виднеются шаловливые головки гейш в их причудливой пышной прическе, с их кушаками, завязанными наперед. Среди них раздается смех, тот веселый смех, который так чужд японской натуре.

Японец всегда священнодействует. Смех гейш, их веселые остроты, шутки, анекдоты, игривое содержание песен, весьма пикантные движения тела не вызывают на лице японца даже мимолетной улыбки. Японец находит ниже своего достоинства веселиться. Как-то странно видеть мальчиков 16–17 лет, сидящих в чайном домике со своим саке, около гейш, с совершенно равнодушным выражением лица.

А между тем гейши так шаловливы, грациозны, изящны. Бесспорно, что гейши лучше воспитаны, чем остальное женское население Японии. Они воспитываются для этой своеобразной профессии с шестилетнего возраста. Эта целая наука нравиться мужчинам. Унизительное положение женщины в Японии, право мужа вернуть жену родителям через пробных два месяца, легкость развода, почти явное многоженство даже в интеллигентных слоях общества — все это создало то трагическое положение женщины в Японии, которое еще не скоро сменится более нормальными условиями жизни.

Японцы равнодушны к запросам теологии; незнакомые с учением о первородном грехе, присутствуя даже на каком-либо религиозном празднестве, без труда направляют свои мысли в сторону доступной любви и гейш.

Магараджа Ташидцу медленной поступью направился в Иошива-ру — центр женщин и наслаждений.

Вот он прошел мимо древнего храма Будды — Будды с его причудливыми лакированными стенами, сквозь которые пробиты громадные щели в размер человеческого роста.

Бок о бок с храмами начинается Иошивара.

У входа в этот квартал стоит полиция.

Там не бывает ни буйств, ни насилий, ни пьянства, так как японские прелестницы очень хорошо воспитаны.

Японцы в своих взглядах на проституток не разделяют той точки зрения, которой придерживаются европейцы. То, что мы называем домом позора, у японцев хорошо поставленное общественное учреждение, из которого правительство извлекает фискальную пользу. Содержатели этих притонов даже приняты в японском высшем обществе и пользуются особым покровительством полиции. Сами притоны занимают лучшие живописные места в городе; сады многих из них роскошно иллюминуются по вечерам, представляя собой прямо волшебное зрелище.

Первое место среди них в Иошиваре занимает «Сад страсти», содержимый одним англичанином в компании с еще двумя японцами. По красоте этот сад, расположенный на берегу Токийского залива, представляет что то сказочное, напоминающее «Арабские ночи».

Тыл этих заведений выходит на Иошиварский проспект и вы встретите там одну трагическую подробность: весь нижний этаж представляет собой ряд клеток, за решетками которых сидят пышно разодетые женщины с блестящими булавками в их причудливых прическах.

Магараджа шел быстрыми шагами среди пестрой толпы гуляющих по Иошиварскому проспекту.

— Вы что тут делаете? — остановил его внезапно господин весьма тучного вида. То был один из содержателей хора гейш, цветник которого славился лучшими экземплярами японских красавиц.

— Кстати, хорошо, что вас я встретил. Вы мне помогите найти гейшу или прелестницу, которая бы отличалась сходством с молодой принцессой Коматсу.

— С принцессой Хризантой, хотите вы сказать.

— Да, именно с нею, — сказал магараджа.

— Если я не ошибаюсь, то как раз такой экземпляр мною продан в «Сад страсти». Знаете, это очень изящная личность, хорошо воспитанная. Конечно, нужда заставила родителей продать ее на три года. Я ее хотел взять в хор гейш, но она еще чересчур ребенок, тут в «Саду страсти» она немного разовьется, — сказал японец с циничной улыбкой.

— Покажите мне ее, — попросил магараджа.

Пестрая толпа сгустилась около трех клеток, которые содержали перлы Иошивары.

В одной из клеток сидела, поджавши ноги, бледная как смерть, изящная прелестница и стыдливо оглядывалась на циничную толпу, среди которой можно было заметить даже дам и детей.

Прелестница потягивала из длинного мундштучка, выпуская мелкие струйки синеватого дыма.

Магараджа также подошел к этой клетке.

— Вот Фиалка, — сказал японец.

Магараджа взглянул и как бы в ужасе отшатнулся.

— Какое поразительное сходство! — воскликнул он. — Две капли воды — Хризанта.

Японцу этот возглас пришелся по душе, он чуял добычу, запахло золотом.

— Я могу вам устроить перепродажу контракта, — сказал он.

С этими словами он трижды постучал молотком в особую дощечку около едва заметной маленькой двери, которая внезапно растворилась, открывая путь в темный и сырой коридор. Толстый японец бочком протолкался в узкую дверь и, зажигая восковую спичку, попросил магараджу следовать за ним.

Они пошли прямо, потом завернули налево и очутились между клетками и красивыми подвижными ширмами. За этими ширмами виднелся в углу пышный шелковый уголок, окаймленный украшением из живых цветов. Это как бы пуховое толстое шелковое одеяло, обшитое гирляндами из сплетенных хризантем и ириса. Рядом с этим заманчивым ложем маленькие gueridon, представляющие собой красивую табуреточку с причудливыми выгнутыми ножками, изображающими миниатюрные хоботы слонов. Даже клыки находились на местах для пополнения иллюзии. На этом столике-табурете стоял графинь саке, изящный порт-табак, а на стене веером висели пенковые трубки и мундштуки прелестницы. В углу стояло на маленьком столике зеркало, обвитое рамкой из пальмового дерева. На туалете перед зеркалом была масса предметов. Тут были и флаконы, и пудреницы, и шкатулочки для белил и красок, помады для бровей и ресниц — словом — туалет японки.

Заглянем в этот ряд подобных альковов, составляющих собою естественное продолжение клеток, в которых целыми днями сидят бедные жертвы общественного темперамента.

Является, допустим, любитель женской красоты. Он вызывает учащенными ударами «антрепренера» и, уплатив условную сумму, приглашается в отгороженный ширмой альков. Туда же вызывается и прелестница. Последняя имеет, однако, по японским законам, право отказаться от ненавистного ей сластолюбца, коли он близкий родственник или враг таковых. Но злоупотреблять этим правом им не приходится, так как закон строго охраняет интересы этих «антрепренеров».

Магараджа таким образом дошел до клетки, в которой сидела «Фиалка».

— Вы про эту изволите говорить? — спросил подоспевший на зов толстого японца «антрепренер».

— Да, именно про нее, — ответил магараджа.

— Очень жаль, но такой перл моего заведения я не желал бы уступить никому.

— Я вам возмещу убытки, — продолжал Ташидцу, — а в Токио ее не оставлю.

— Вы берете ее себе в жены? — спросил «антрепренер».

— Нет, я ее отправлю в «Цветочный садик» в Нагасаки.

Магараджу вопрос о желании или нежелании вступить в брак с прелестницей нисколько не удивил. В Японии такие браки не редкость. Вчерашняя прелестница завтра уже принимает в фешенебельном салоне гвардейского полковника, генерала и даже сановника. И гости к ней сразу меняют отношение, как бы забыв ее прошлое, в котором, быть может, и они сами играли далеко не второстепенную роль.

— Моя цена вам, быть может, не подойдет, — не без хитрости закинул удочку «антрепренер».

— А именно?

— Тысячу фунтов по срок этого годового контракта, а там уж дело его, — сказал он указывая на японца-толстяка.

— Ну, ты брось, не запрашивай, — начал было последний.

Но «антрепренер» стоял на своем.

— Идет, я согласен, — сказал магараджа. — Позовите ее.

В алькове из-за ширм показалась головка миниатюрной красавицы. Потупив взор, она вошла к мужчинам и молча принялась развязывать тесьмы кимоно.

— Нет, нет, не надо, — остановил ее «антрепренер».

— Вы давно тут? — спросил Магараджа.

— Второй месяц.

— Вы хотите перейти в гейши?

— Очень, очень, — с восторгом воскликнула она и ее глаза блистали радостью.

— Хорошо. Я вас выкуплю, вы поедете в Нагасаки, но помните, что должны там строго подчиняться тому, что вам прикажет ваш управитель.

— Я буду послушной, покорной, любезной, веселой, но пожалуйста, возьмите меня отсюда.

В ее голосе звучала слеза. И неудивительно. Положение такой запертой в клетку прелестницы воистину печальное — трагическое. Продадут юную тринадцатилетнюю девчонку в такой вертеп и обращаются с ней как с невольницей. Много унижения она претерпевает от прохожих и купивших ее временные ласки. Плакать она не смеет. Она никого не смеет принимать и даже родители, навещающие, от времени до времени, свою проданную ими же дочь, и те беседуют с прелестницей через решетку. Японская поэзия в целом ряде поэм воспевает самопожертвование и послушание этих покорных дочерей, продавших свою честь и тело для того, чтобы спасти родителей из крайней бедности.

Магараджа хорошо понимал, что, выкупая прелестницу, она становится его рабой из одного страха, чтобы ее не вернули в вертеп.

— Итак, завтра вы получите деньги, а вы моя Фиалка, — сказал магараджа, обращаясь к прелестнице, — вы будьте готовы к отъезду.

Прелестница отвесила глубокий поклон и поспешила удалиться в свою клетку.

L. Японская печать о парижском скандале

Полвека тому назад, когда в Японии происходили важные события, по улицам ходили глашатаи и выкрикивали новости.

Теперь в стране Восходящего солнца около тысячи периодических изданий, из которых больше половины выходят ежедневно.

Газеты так проникли в массу, что некоторые из них расходятся от 120 до 160 тысяч экземпляров.

Большим значением пользуются: либеральная газета «Майнитши шимбун» («Ежедневные новости»), принадлежащая г-ну Нюма, президенту парламента, затем еще такой же свободомыслящий орган — «Тшойя шимбун» («Парламентские и народные известия»), консервативный «Токио-Демпо» («Иеддосский телеграф»), который считается органом прежнего министра торговли генерала Тоши, наконец, радикальный орган «Коран шимпо» («Общественное мнение»), в котором высказывают свои мнения шовинист граф Итагаки и граф Гото, усердный политикан, уже давно безуспешно стремящийся удержать в своих руках главенство над радикальной оппозицией. Впрочем, под определениями либерального, радикального, свободомыслящего и т. п. органов японской прессы и политических деятелей кроется далеко не то, что под этим подразумевается в Европе, так как совершенно юный еще пока парламент Японии не настолько созрел, чтобы разбиться на определенные партии.

Хотя до приезда принцессы газеты, боясь строгой цензуры, упоминали о скандале лишь мельком, молва о нем распространилась повсюду.

Все знали, при какой трагической обстановке умер принц Коматсу.

Не ускользнуло от внимания печати и прибытие принцессы.

Во многих изданиях был помещен ее портрет и, хотя к этому не было прибавлено никаких комментариев, кроме указаний, что принцесса Хризанта — сестра принца Алешито Коматсу, умершего в Париже, тем не менее, во всех салонах вдруг заговорили о недавнем событии.

Магараджа, проезжая во дворец Коматсу, купил вечернее издание одной из многочисленных газет и невольно обратил внимание на крупный заголовок: «Благополучное возвращение принцессы Хризан-ты Коматсу».

Ему было неприятно, что Хризанта снова стала предметом общественного внимания, и потому, не доезжая до дворца, он повернул обратно на улицу Гинца, где помещалась редакция «Токио-Нитчи».

Редактор этого издания, доктор философии Оксфордского университета, был чистокровный японец.

Эта газета принадлежала акционерной компании, директором которой состоял Салишаде, исполнявший обязанности редактора. Это была весьма солидная личность и, как говорили, журнал был инспирирован лицами, близко стоявшими ко двору.

В Токио имеется клуб журналистов, и Салишаде уже несколько лет состоял его председателем.

Существовали наряду с «Токио-Нитчи» газеты совершенно противоположного лагеря, однако в вопросах международного характера почти все газеты прислушивались к мнению Салишаде.

Вот почему магараджа первым долгом явился к нему.

Салишаде, мужчина лет сорока пяти, поспешил навстречу.

— Я просил бы вас, редактор, повлиять на печать, — начал мага-аджа после обмена любезностями.

— В каком смысле? — спросил редактор.

— Горе семьи Коматсу и без того очень велико. Зачем же подливать масла в огонь, посвящая статьи несчастному случаю в Париже?

— Не поздно ли? — задумался редактор. — Передо мной двенадцать газет, напечатавших многое по этому поводу. Вот и портрет принцессы Хризанты. Оказывается, что телеграф еще вчера оповестил нас о предстоящем приезде.

Для магараджи это был тяжкий удар.

Редактор подал ему только что вышедшее вечернее издание, где на видном месте были напечатаны все подробности прибытия.

— В таком случае, — со вздохом проговорил магараджа, — я попрошу хоть немного унять словоохотливых фельетонистов.

— Это я могу сделать сегодня же в клубе, — сказал доктор Сали-шаде.

Магараджа поклонился.

LI. Барон и письмо

Барон всячески старался рассеять тоску. Дни казались ему нескончаемо длинными.

Когда наступала ночь, он удалялся на корму и проводил время, глядя в страшную хаотическую тьму. Эта тьма своей непроницаемостью всегда вызывала в душе его какой-то страх перед неизвестным будущим. Теперь перед ним лежал сфинкс завтрашнего дня. Что его ожидало? Радость или горе? Жизнь или смерть? Все это было так же темно, как и та хаотическая тьма, окружавшая горизонт, в которую он тщетно стремится проникнуть своим тревожным пытливым взором.

— Боже мой, что у меня сердце так бьется? — говорил он в глубоком волнении.

Барон, которого всегда интересовали исторические памятники древней старины, в данную минуту не думал о предстоящем зрелище, какое представляет знаменитый Порт-Саид.

Уже занималась заря и солнце своими красными лучами обагряло водную площадь. Вдали виднелись обелиски, легкий тропический туман окутывал дальний горизонт. Барон не смыкал глаз, все его существо было проникнуто одной мыслью скорее и скорее узнать что-нибудь об участи дорогой принцессы. Но вот наконец «Ричард III» подплывает к гавани.

По прибытии в Порт-Саид пассажиры поспешили осмотреть город.

Как только пароход оштвартовался, на палубу забрались арабы, торговцы фруктами и прохладительными напитками. Некоторые принесли коллекции открытых писем с видами северной Африки.

— Не прикажете ли? — назойливо пристал один из них, обращаясь к барону.

Но мысли барона витали далеко.

Он переносился в Париж, в Булонский лес с его чудной беседкой, где он впервые так страстно и так нежно целовал свою милую Хризанту.

Барон так углубился в эти воспоминания, что не замечал всего происходившего около него. Крики арабов, свистки, гудки пароходов, смех и возгласы матросов — все это утопало в волнах нахлынувших воспоминаний.

В эту минуту по трапу поднялся красивый шатен в громадной соломенной шляпе и легком фланелевом костюме.

То был мистер Бо, согласно обещанию, данному Хризанте, спешивший передать письмо барону.

Подойдя к капитану, беседовавшему с комиссаром, он спросил:

— Нет ли среди ваших пассажиров барона Эдмунда фон-дер-Шаффгаузена?

Капитан подозвал вахтенного.

— Отыщите барона фон-дер-Шафгаузена, его тут спрашивает этот джентльмен.

Вахтенный подвел мистера Бо к стоявшему в раздумье барону.

— Мне необходимо с вами переговорить, — промолвил шатен.

— К вашим услугам, — ответил барон, недоумевая.

Они прошли среди канатов и тюков к борту.

— Тут, кажется, никого нет. А потому позвольте вам вручить это письмо, только спрячьте его и прочитайте в своей каюте.

Барону достаточно было взглянуть на почерк, чтобы узнать автора.

— Это она, она! — воскликнул он и спрятал письмо в карман жакетки.

— Простите, — проговорил он, — я не имею удовольствия вас знать, но быть может, мы в жизни еще с вами встретимся. Я навсегда ваш должник. Располагайте мною…

Барон подал мистеру Бо руку.

— Благодарю вас, сэр, — ответил тот по-английски. — Я исполнил поручение, не более, и очень рад с вами познакомиться. Я капитан английской службы и тоже через неделю выезжаю в Токио.

— Я заеду в Нагасаки, — ответил барон, — так как меня там встретит германский консул, мой однополчанин. Я там пробуду недолго. Я еще не знаю, удастся ли мне проехать в Токио. Во всяком случае, если вы проездом будете в Нагасаки, то мой адрес — гостиница «Бель-Вю». Я буду очень рад вас видеть у себя, — сказал барон, еще раз пожав руку нового знакомого.

Дойдя вместе с бароном до трапа, мистер Бо дал свисток, на который ответил катер гудком и быстро подъехал к борту «Ричарда III».

— Еще раз благодарю вас, — крикнул барон, пожимая руку капитана.

Как только катер отплыл, барон поспешил в свою каюту.

Он поспешно разорвал конверт и пробежал письмо.

«Жди весточки от меня в Нагасаки, — писала Хризанта, — и не приезжай, покуда я тебя об этом не уведомлю. Мы окружены шпионами. Знают, что ты едешь. Берегись, жизнь твоя в опасности. Пламенно желаю тебя видеть, но твоя жизнь мне дороже всего в мире, и я готова лучше ждать, чем подвергать ее какой-либо опасности. Вечно твоя Хризанта».

— Вечно твоя, — повторил барон. — Я знаю, что она мне верна, что она мне не изменит ни при каких обстоятельствах. Знаю также, что со стороны японцев будут пущены в ход самые непозволительные средства, чтобы разлучить меня с ней.

Он задумался.

— О, сколько мне придется еще бороться, если вообще суждено преодолеть все препятствия, — вздохнул он, рассматривая милые строки.

Пароход снова тронулся в путь. На палубе играл оркестр музыки. Из буфетной залы доносились в каюту веселые возгласы. Но барона это не соблазняло. Он думал только о Хризанте.

Снова и снова оп пробегал письмо, как бы стараясь проникнусь в душу его автора.

— Она жива… она думает о моей безопасности… Она пламенно желает меня видеть, — бормотал он, целуя дорогие строки.

— О, если бы она знала, как я соскучился по ней! Когда, когда же наконец я ее увижу, — крикнул он в отчаянии.

На палубе продолжала играть музыка.

Следующие за тем дни он провел в обществе пассажиров и, не желая обращать на себя внимание, старался казаться веселым и беззаботным.

Время быстро проходило в веселой беседе, но барон от времени до времени вдруг становился скучным, что не скрылось от глаз наблюдательных женщин.

Среди пассажиров была чета Юзар.

Муж и жена Юзар, еще молодые люди, совершали свое свадебное путешествие.

Мадам Юзар, рыжеватая блондинка, была типичная парижанка. Она давно обратила внимание на барона и несколько раз, указывая на него, говорила мужу, что не понимает, как можно быть таким необщительным, как этот немец.

— Должно быть, вы путешествуете в силу необходимости, а не ради удовольствия, как мы? — однажды обратился к барону господин Юзар.

— Вы правы, я еду с важной миссией, — ответил барон.

— Позвольте узнать, с какой? — вмешалась веселая мадам Юзар.

— К сожалению, я не имею права сообщить вам этого, — вежливо ответил барон.

— Вы едете, кажется, в Нагасаки? Так ведь и мы туда едем. У моего мужа тоже есть поручение коммерческого характера от одной оружейной фабрики. Мы, быть может, встретимся с вами. Мы остановимся в «Гранд-Отеле». Милости просим к нам.

Барон улыбнулся и отвесил поклон.

Он сам себя не узнавал. Месяц тому назад он наверно бы оказался самым веселым собеседником. А теперь его тяготила даже беседа столь невинного свойства.

Видя, что барон уклоняется от беседы, Юзар прекратил разговор и прошел с женой к группе веселящейся английской молодежи, совершавшей кругосветное плавание при содействии компании Кука.

LIII. Раут

В доме Коматсу волнение понемногу улеглось.

Траур по близким родственникам длится девяносто дней, а потому у Коматсу не было официальных приемов.

Но Хризанта, видимо, скучала и магараджа решил немного развлечь ее, устроив вечер.

Кстати, у него был хитрый план поближе ее познакомить с принцем Фушима, которого он ей наметил в женихи.

Среди приглашенных было множество гвардейских офицеров, посланников разных европейских держав, только что приехавший эрцгерцог, близкий родственник австрийского императора, прибывший в Токио инкогнито в качестве туриста. Был также Дзук-Чей и множество высокопоставленных чиновников.

Маркиз Ито письменно высказал свое сожаление, что не может быть по случаю важных государственных дел.

И действительно, в этот день у маркиза состоялось чрезвычайно важное совещание с английским послом.

Раут оказался блестящим.

Элегантные салоны магараджи были освещены бесчисленным количеством электрических огней.

Труппа гейш, приглашенных увеселять гостей своими танцами и пением, явилась в роскошных национальных кимоно.

Среди них было немало красавиц.

Принцесса вошла в роскошном белом туалете из дорогих брюссельских кружев.

Крупная диадема замечательных бриллиантов, — подарок магараджи — обращала на себя всеобщее внимание, вызывая зависть дам.

Дзук-Чей не спускал глаз с Хризанты.

Он впервые был представлен, хотя давно любовался ею.

Но вот к Дзук-Чею подошел офицер и что-то шепнул ему на ухо.

На лице Дзук-Чея выразилась тревога. Он взял офицера под руку и вышел с ним на веранду зимнего сада.

— Что вы говорите? Так барон прибыл в Нагасаки, и Чей-И решается на такой поступок?

— Да, виконт, всем этим руководит магараджа.

— Ну, я сумею этому помешать! — сказал Дзук-Чей, вне себя от гнева. — Подойдите поближе к этим чейтам и подслушайте, о чем они будуть говорить, а я сейчас предупрежу принцессу об опасности.

Офицер быстро удалился, а Дзук-Чей остался на веранде, чтобы немного успокоиться.

— Если не мне суждено обладать этим драгоценным перлом Токио, так пусть же не исполнится честолюбивый замысел ненавистного мне магараджи, — решил глава гродзуков.

Он вышел снова в салон и завел самый обыкновенный разговор с генералом Оку.

Оку всегда имел наготове несколько веселых анекдотов, которыми охотно делился.

Они прошли в залу, где в это время происходила игра в «цветы» — нечто вроде фантов. Молодежь принимала деятельное участие, а пожилые люди стояли полукругом и любовались причудливым эпизодом этой игры — ловкости и остроумия.

В соседней зале только что играли и пели гейши.

В этот момент танцы и песни гейш прекратились и навстречу Дзук-Чею и Оку хлынула толпа гостей.

Среди них Дзук-Чей заметил принцессу.

Подойдя к ней как бы случайно, он шепнул ей на ухо несколько слов.

Хризанта не расслышала ничего, кроме слова «барон», но этого было достаточно, чтоб она незаметно отстала от группы гостей. Пройдя картинную галерею, где они остались одни, принцесса вопросительно взглянула на Дзук-Чея.

— Принцесса, — начал он, — я вас люблю больше всего в мире, но я знаю, что сердце ваше принадлежит барону. Я слишком благороден, чтобы стать на пути вашего счастья, но злые люди, в том числе магараджа, устроили облаву на барона, и я сумею помешать этому преступлению.

Хризанта не верила своим ушам. Она не могла понять, что общего между покушением на жизнь барона, Дзук-Чеем и магараджей.

Она замолчала. На лице ее выразилось недоумение.

— Кажется, не верите? Я скажу более… Сейчас мои гродзуки донесли, что завтра или послезавтра для этой цели покупается шхуна, на которой барона перевезут на один из маленьких островков, чтобы там по всем обрядам чейтов совершить жертвоприношение во имя богини Смерти.

— И магараджа, мой добрый магараджа участвует в этом преступлении? Быть может, теперь уже его убивают. Нет, я не вынесу этого… Я уйду отсюда, из этого дома, я пойду к императрице, я буду кричать о помощи… Я сама поеду в Нагасаки… спасать его.

— Ради барона, прошу вас, успокойтесь! Как бы ваше вмешательство не погубило его. Послушайте меня, — продолжал Дзук-Чей, — и не показывайте вида, что вы знаете о злом замысле. Не открывайте ваших карт, иначе может кончиться ужасной драмой.

Хризанта зарыдала. Она была слишком молода и неопытна для такой борьбы. Она не могла себе представить, чтобы люди, относящиеся к ней с видимым благожелательством, могли причинить ей такое горе во имя того же к ней расположения.

— Вы спасете барона, если это только возможно, не правда ли? — воскликнула она сквозь слезы, бросаясь к Дзук-Чею.

— Повторяю, дорогая принцесса, что я вас люблю до безумия и всей душой ненавижу моего противника, но моя любовь к вам сильнее ненависти, и я это докажу. Быть может, придет время, когда вы разочаруетесь в бароне… Тогда вспомните обо мне… Достаточно одного зова, одного взгляда ваших чудесных глаз… и я буду возле вас. Тогда вы увидите вашего вернейшего слугу, вашего раба…

Хризанта подала руку Дзук-Чею, которую тот пламенно поцеловал.

— Благодарю вас за доброе ко мне отношение. Поверьте, я никогда не забуду вашей услуги.

— Сюда идут, — сказал Дзук-Чей.

В зале только что происходила оживленная игра цветов, нечто вроде фантов, хорошо известных в Европе. Избранными дамами кавалеры оказались с цветами на левом плече.

Теперь игра только что кончилась и разгоряченные от ажитации и движения молодые лица носили на себе яркий признак испытанного веселья.

Хризанта поспешила утереть слезы, стараясь принять любезный и веселый вид.

Они вернулись в зал и приняли участие в общем веселье.

Хризанта старалась казаться веселой, остроумно отвечая на шутливые намеки.

Магараджа несколько раз подходил к ней и, указывая на принца Фушима, спрашивал, нравится ли он ей.

Хризанта поняла, что ей следует хвалить принца.

— О, конечно, — отвечала она.

Однако на предложение магараджи посадить их за ужином рядом Хризанта ответила отказом, ссылаясь на головную боль.

Магараджа остался очень доволен раутом.

LV. Контр-мины Дзук-Чея

Вернувшись в час ночи с раута магараджи, Дзук-Чей вызвал к себе дежурного гродзука.

— Тревога! — крикнул он ему. — Тридцать человек и большая шхуна должны сегодня ночью приготовиться в Иокогаме к отплытию в Нагасаки. Инструкции — после.

Гродзук моментально исчез из палаццо Дзук-Чея, чтобы созвать необходимое количество моряков.

Тем временем Дзук-Чей в нервной ажитации ходил взад и вперед по своей обширной приемной. Яркое освещение комнат Дзук-Чея блестящими электрическими огнями отражалось на кедровых громадах и камфорных деревьях придворного парка.

В парке царила темнота.

Дзук-Чей открыл окно и свежий ночной воздух немного освежил разгоряченное от волнения лицо закаленного вождя гродзуков.

— Я вам, магараджа, покажу, что такое Дзук-Чей! Ваши фанатики, чейты, увидят, как бороться с такими закаленными воинами, как мои гродзуки.

Дзук-Чей глубоко вздохнул. Оп припомнил свидание с Хризантой.

— О, как она очаровательна! Зачем она полюбила этого барона? Зачем эти чудные глаза орошаются слезами, когда сама природа предназначила их для побед?

Послышались шаги приближавшихся людей.

— Это мои гродзуки! — воскликнул он.

Зал понемногу наполнился людьми.

Заспанные липа прибывших свидетельствовали о том, что их подняли с постели.

Дзук-Чей удалился в кабинет. Дежурный гродзук постучался к нему.

— Тридцать человек в сборе! — доложил он.

— Дайте им полное вооружение и пошлите немедленно в Нагасаки. Там они получат в английском коммерческом банке необходимые деньги. Я перешлю туда приказ.

— Будет исполнено, — ответил гродзук, удаляясь.

Дзук-Чей вышел к собравшимся.

— Мои гродзуки, — обратился он к собранию, — вам предстоит доказать, что вы обладаете храбростью самураев, проницательностью пророков и хитростью змей. Ваш враг — чейты, с которыми мы в другое время жили в ладах. Но чейты думают, что могут не обращать на нас внимания и хотят пойти вразрез с моими планами. Они глумятся над нами, скрывая свои коварные замыслы. Они заходят слишком далеко. Они поднимают руку на знатного иностранца, находящегося под особой охраной великой европейской державы. Это может повлечь за собой дипломатические осложнения ко вреду нашего отечества. Ваша задача предотвратить замыслы чейтов.

— Банзай, Ниппон! — крикнула толпа гродзуков.

— Да благословит вас бог Счастья, — ответил им в напутствие Дзук-Чей.

LVI. Прибытие барона

Чудное солнце озаряло красивые берега Старого Нагасаки.

«Ричард III» медленно приближался к роскошной гавани; на дек карабкались уже юнги японского сампана (нечто вроде джонки) и с изумительной ловкостью перетащили в шлюпку багаж,

Барона чрезвычайно заинтересовало побережье Нагасаки.

Он никогда в жизни не видел такой чудной природы, такого прозрачного воздуха и столь оригинальной обстановки жизни.

Прибыв в «Бель-Вю», он убедился, что название гостиницы действительно отвечало местоположению.

Гостиница стояла на маленькой возвышенности, окруженная причудливыми садами. Из ее окон открывался прекрасный вид на бухту.

Несмотря на свою усталость, барон не мог оторваться от этого чудного вида.

Вскоре после его прибытия в комнату постучал метрдотель, француз парижского типа.

Он давно уже жил в Нагасаки.

Несколько лет тому назад он имел собственный винный погреб, но прогорел, а потому вернулся к занятию метрдотеля.

— Не пожелает ли барон гида для ознакомления с достопримечательностями Нагасаки? — спросил он.

— Благодарю вас. Я просил бы только приготовить мне экипаж, который довез бы меня до германского консульства.

— К вашим услугам, — сказал метрдотель, удаляясь.

Барон, прибыв в Нагасаки, был как нельзя более радушно принят стариком, отцом консула.

Сам консул должен был сейчас вернуться. Он поехал разыскивать барона в «Гранд-Отеле», так как опоздал на пристань в момент прибытия «Ричарда III-го».

Фрейгер фон-Лауниц, отец консула, приехал в Японию по совету германских врачей. Он страдал эмфиземой легких и воздух японского побережья, по мнению врачей, должен был значительно облегчить его страдания.

— Я чувствую себя прекрасно, — говорил старик, — но не скажу, чтобы мне было приятно жить в Японии. Тут происходят невероятные вещи, и я рекомендовал бы вам, барон, быть очень осторожным!

Барон молча вынул из кармана пакет, который ему дал в Париже германский атташе.

— Будьте любезны передать это вашему сыну. Я, вероятно, его не дождусь.

— Вы собираетесь уходить? Да я вас не отпущу, как хотите, — настойчиво говорил старик, усаживая барона на диване уютного восточного кабинета.

Не прошло и десяти минут, как открылась дверь и в кабинет вошел консул.

— Эндмунд, друг мой, как я рад! — промолвил он, обнимая барона. — А я тебя искал в «Гранд-Отеле» и никак не мог вообразить, что ты проедешь во второразрядную гостиницу.

— Посиди, — продолжал консул, — мы сейчас позавтракаем. Я ожидаю еще несколько очень милых и сердечных людей, с которыми меня свела судьба.

— Спасибо! Но у меня нет аппетита.

— Это ничего. Аппетит придет сам собой, — возразил консул. — Теперь садись и расскажи мне подробности твоего романа. Мы с отцом прочли в «Фигаро» только одни намеки, так как японская почтовая цензура во всех остальных газетах вымарала целые столбцы. Правда, Керних писал мне о какой-то принцессе, чуть ли не японской, но я знаю, Керних безбожно врет, а потому с нетерпением ждал твоего приезда, чтобы узнать, в чем дело.

Барон удовлетворил его любопытство. Лауниц, слушая его, от времени до времени озабоченно покачивал головой.

— Итак, — закончил рассказ барон, — я и приехал, чтобы во что бы то ни стало добиться свидания с принцессой.

— Ого! Вот как… Что мне с тобой делать? Ты тут наделаешь нам хлопот. — И консул с улыбкой пригрозил барону пальцем. Но тот ничего не ответил.

— Знаешь, что я тебе скажу? Ведь, по-видимому, кроме меня, тут некоторые другие лица знают о том, что ты должен был сегодня приехать. Тут у швейцара моего тебя спрашивал вчера вечером какой-то брюнет и дал швейцару на чай. Сказать откровенно, мне эта щедрость не понравилась…

— Я знаю, за мной следят. И черт с ними! Пусть следят. Я никого не боюсь.

С этими словами барон вынул из кармана браунинг новейшей системы с автоматическими репетиторами.

— Пусть-ка они на меня нападут, — многозначительно сказал барон.

— Вот это мило! Барон, позволь представить тебе милейшего капитана Дюшара, — сказал консул, подводя к нему вошедшего без доклада красивого брюнета лет тридцати. — Барон Эдмунд-фон-дер-Шаффгаузен, мы однополчане и собутыльники тех времен, когда мы оба еще только мечтали стать лейтенантами.

Барон встал и крепко пожаль поданную капитаном руку.

— Очень рад с вами познакомиться, — проговорил он.

— Господа, беседуйте, а я, как гурме, позабочусь о наших желудках.

— Вы впервые в Японии? — спросил капитан.

— Да, не только впервые, но даже первый день.

— О, тут очень весело! Мы с виконтом Дарьяром, моим коллегой по парижским кутежам, проводим время превосходно. Знаете, барон, я просто и не уехал бы из Нагасаки.

— Разве тут имеется общество в европейском смысле этого слова?

— Ну, знаете, общество это понятие растяжимое, но женщин миллион… И, знаете, женщин весьма интересных.

Барон невольно улыбнулся. Как боевой конь, услышавший трубные звуки, он встрепенулся и на него пахнуло воспоминаниями прошлого.

Было время, когда он их менял, как перчатки, называя женщин цветами жизни.

— А цветы следует чаще менять; они отцветают, — говорил барон и его действия не расходились со словами.

Теперь эти воспоминания в нем вызвали грусть. Он невольно вспомнил о принцессе и на душе его стало тоскливо и мрачно.

Капитан заметил происшедшую перемену и участливо спросил его о здоровье.

— Я здоров, но у меня расстроены нервы.

Капитан громко расхохотался.

— Вы, мужчина и еще бывший военный, и вдруг говорите о нервах! Я вас вылечу, уверяю вас. Когда вы увидите, что происходит в чайных домиках и какие там женщины, нервы пройдут…

Неудержимое веселье и жизнерадостность капитана возымели свое действие.

Барон улыбнулся.

В кабинет вошел консул, ведя под руку виконта Дарьяра.

— Вот и наш общий друг, — сказал он, знакомя его с бароном.

— Представьте себе, господа, такой молодой красавец, мужчина хоть куда, да еще бывший военный, вдруг говорит о нервах.

Консул сделал недоумевающее лицо.

— Да я говорю о бароне, — продолжал капитан Дюшар. — Он только что жаловался мне, что у него нервы расстроены.

— Это, верно, с дороги, усталость дает себя знать, — сказал в его оправдание консул. — Но я полагаю, что мы скоро восстановим его здоровье. А теперь, господа, пожалуйте завтракать!

Консул подошел к барону и взял его под руку.

Столовая была отделана в японском стиле.

Завтрак закончился редерером и замечательными сигарами.

За веселой беседой старик фон-Лауниц вспомнил о том, как в Европе мало знают Японию, и для иллюстрации своего мнения рассказал несколько анекдотов.

— Теперь отдохни у меня в спальне, а потом мы покажем тебе Нагасаки. Хорошо?

— Позволь мне не стесняться, — ответил барон, положив руку на плечо консула. — Разреши мне вернуться в гостиницу и там выспаться. А вечером я к вам приеду.

— Как хочешь: поезжай домой, только не проспи до завтрашнего утра. Не лучше ли, господа, если мы за ним приедем и в случае надобности поднимем его с кровати.

— Прекрасно, поедемте вечером к барону, — ответили Дюшар и Дарьяр.

— Я вам очень буду рад, — сказал барон, крепко пожимая каждому из ни руку.

— До свиданья, выспитесь хорошенько, так как мы, вероятно, вернемся домой с восходом солнца.

LVII. На страже жертвы

Барон и не подозревал, что в числе услужливых кули и юнг, перевозивших его багаж в японском сампане, были почти исключительно чейты. Они были так услужливы, настолько вежливы и, к немалому изумлению барона, понимали даже английскую речь.

Их появление в нагасакской гавани не было случайностью. Они уже вот скоро три недели, как ждут намеченной жертвы и очень утомлены этим ожиданием.

Сидя с бароном в одном сампане, они бы с удовольствием бы потопили утлое судно, если бы не было столько посторонних и к тому же иностранных свидетелей.

Чейтов очень озадачило то обстоятельство, что прибытие барона заранее оповестилось дипломатическим путем и что могущественная германская держава заблаговременно оповестила, через посредство министра полиции, нагасакского префекта, поручив благополучие барона особому попечению нагасакской полиции.

Накануне приезда барона в одной из маленьких рыбацких хат нагасакского побережья собрались чейты для обсуждения плана действий.

Шериге, видимо, председательствовал. К его голосу прислушивались остальные.

— Вчера сюда доставлена гейша Фиалка, — сказал Шериге, обращаясь к товарищу. — Очевидно, барон будет осматривать достопримечательности в сопровождении других лиц европейских колоний. Нет никакого сомнения, что европейские знакомые барона сведут его непременно в «Цветочный садик». Вот тут-то гейша Фиалка нам может оказать большое содействие.

— В чем же должно заключаться ее содействие? — спросил полный японец с козлиной бородкой.

То был «антрепренер» с «Цветочного садика», которого Шериге пригласил на тайное совещание.

— Как в чем? в очень многом: кто же, как не женщина, способна завлечь барона в укромный уголок? Кто же, как не Фиалка, нам поможет его обезоружить, опьянить? Кто же, наконец, как не она, послужит ширмой исчезновения барона с горизонта нагасакского общества? — сказал Шериге, вопросительно глядя на остальных чейтов.

— Вы правы, капитан, — сказал один из молодых чейтов с военной осанкой и весьма пластичными манерами. — Без женщины, и к тому же настолько обворожительной, как Фиалка, нам трудно было бы добиться желанного результата.

Кашуто, так звали антрепренера «Цветочного садика», угрюмо глядел на Шериге и с видимым неудовольствием выслушивал план действий.

— Вы, господа, не торопитесь, а то может выйти скандал. Вы, капитан Шериге, меня уже однажды чуть не подвели под харакири по случаю дела де Капитро. Бели бы не покойный префект полиции, то быть мне у моих предков.

Шериге осклабился, выплюнул разжеванный табак, и не глядя ни на кого, заметил:

— А деньги-то вы получили хорошие?

— Получил, но что же из этого? Я и так богат. И ваши несчастные двести, триста иен — не деньги за такие услуги. Небось, за Фиалку дали более десяти тысяч иен, а мне предлагаете такие пустяки.

— Ну, ну, прибавим, — с усмешкой сказал Шериге, — ведь вы что? Много ли вашего содействия тут будет? Работать же нам придется? Нам же и отвечать… а тут не тысячи ли вам отваливать за одно простое молчание?

— А что? Ведь я вас не боюсь; не захочу и плюну на ваше дело. Очень мне нужно с вами валандаться.

— Ну, ты потише! — крикнул Шериге с видимым раздражением.

— Разгалделся…

— А что? молчать — что ли? хороша одна лишь смерть и то лишь своя собственная, а за чужую деньги берут.

— Ну ладно, ладно, заплатим хорошо, лишь бы дело было. А мало, однако, ты ценишь что мы тебе подарили такую раскрасавицу. Ведь ты на ней невесть сколько тысяч в неделю заработаешь, хоть от того же барона.

— Будет вам барыш считать, ведь не свои деньги платите, ну и платите как следует.

С этими словами Кашуто встал и, отвесив легкий поклон, вышел из рыбацкой хаты.

Лишь только чейты остались одни, Шериге снова обратился к ним.

— О прибытии барона, наверно, знает местный консул. Быть может, консул имеет какие-нибудь особые предписания? Как бы барон не остановился в квартире консула, тогда наше дело совсем скверное.

— Не думаю, — возразил один из чейтов. — Я шесть лет жил в Европе и знаю, что прусские офицеры не любят стеснять себя. Они предпочитают жить в гостинице, чем в каком бы ни было семейном доме.

— Где же, вы думаете, он остановится? — спросил Шериге.

— В одной из двух гостиниц. Либо в «Гранд-Отеле», либо в «БельВю».

— Так надо в обеих гостиницах снять по комнате для наблюдений.

— Это к чему? Такая мера в данную минуту является преждевременной. Мы лучше в роли кули и юнг ознакомимся поближе с его багажом, тогда по крайней мере точно будем знать, и в каком номере остановился барон, и какое расположение этой комнаты.

— Это так, но только смотрите в оба и не прозевайте барона. Я буду на проспекте поджидать приезжающих, а потом жду вас с рапортом к себе. Понимаете? — переспросил Шериге.

— Конечно, поняли, — ответили чейты хором и вслед за капитаном Шериге встали со своих мест.

— Теперь, друзья, нам предстоит еще новое дело — покупка судна. Ступайте, но к сегодняшнему вечеру будьте снова все сборе. Я вас жду. Это очень важно.

— Слушаем, — ответили снова хором все чейты и по одному постепенно и в разные стороны разбрелись по побережью.

Солнце слегка склонялось и лучи его уже не жгли, а согревали. Легкий ветерок подул с норд-веста, тихо и мерно приводя в легкое колебание высокие колосья пшена и кукурузы.

Вдали звучали колокольчики и удары по гонгу из ближайшей пагоды, приглашая шинтоистов к вечерней молитве.

Солнце садилось ниже и ниже.

Рабочая сутолока обширного нагасакского рейда постепенно замирала.

Мимолетные тропические сумерки охватили всю обширную водную равнину, окаймленную могучими живописными холмами, сплошь покрытыми серыми игрушечными домиками, едва видневшимися сквозь густую и яркую зелень садов.

Замелькали огоньки…

Могучие океанские пароходы-гиганты тоже прекратили свою деятельность и выпустили ненужный пар. Они словно тяжко вздыхали и отдувались после тяжелого рабочего дня.

Все суда в бухте в свою очередь зажгли ночные огни.

Наступила торжественно молчаливая южная ночь.

Из прибрежных домов слабо доносились музыка, пение, смех и те неопределенные хаотические звуки, какие слышатся вдали отдыхающей и веселящейся толпы.

Бухта мирно спала.

На горизонте показалась в столь неурочный час узкая японского типа лодка с несколькими гребцами. Сидящий у кормового весла отдавал отрывистые приказания и сообразно им гребцы то налегали на весла, то замирали, пригибаясь к коленям. Сидящий на корме напряженно всматривался в темноту и вполголоса советовался с темной неподвижной фигурой, находившейся рядом.

Обогнув несколько встречных лодок с громадными бумажными фонарями, люди налегли на весла, и лодка бесшумно скользнула в темноту.

Но несмотря на все эти предосторожности, таинственная лодка все время находилась, по-видимому, под наблюдением, и ни одно ее движение, ни один поворота не прошли незамеченными.

В нескольких метрах от кормы в стороне от нее двигалась неприметная масса. Слабое мерцание звезд береговых огненных гирлянд не могло ее осветить настолько, чтобы ее заметили осторожные путешественники.

За лодкой плыл человек и плыл удивительно быстро и бесшумно, как только умеют это делать местные рыбаки, с раннего детства привыкшие к своей родной стихии.

Иногда человек подолгу нырял, особенно, когда лодка скользнула мимо судов, дремлющих на своих ржавых якорях, но как только лодка огибала корабли с их сторожевыми огнями, так сейчас за кормой снова показывалась голова пловца.

Наконец, лодка, обогнув еще несколько встретившихся судов, бесшумно свернула и причалила к небольшой парусной шхуне.

На бортах ее не было и признака трапа. Но это не смутило сидевших на корме и оба они вскарабкались прямо по якорному канату на бушприт и по нему на бак шхуны.

Все это было проделано быстро, с легкостью и ловкостью обезьян.

На палубе их, видимо, ждали.

Фигура, выросшая прибывшим навстречу, сделала знак и удалилась на корму к небольшой рубке, из дверей которой пробивался свет.

Оба прибывших вошли туда.

В рубке оказался плотный рыжеватый европейский моряк.

Он сидел пред столом с кружкой пива в руках к перебирал счета и бумаги.

Он ждал прибывших, так как нисколько не удивился, даже не привстал, а только утвердительно кивнул головой.

— Все готово, — сказал он вместо всякого приветствия. — Дело теперь за немногим.

Теперь при свете масляной лампы можно было рассмотреть вошедших.

Один из них оказался одутловатым китайцем с хитрым лицом, а другой, тот самый, что правил кормовым веслом, быль японец, в чем можно было сразу убедиться по его смуглому лицу и раскосым глазам. Одет он был, однако, как европейский моряк. На нем была кожаная матросская куртка и дождевая мягкая зюйдвестка.

— И я готов, — ответил он по-английски без всякого акцента.

С этими словами он расстегнул куртку и стал вытаскивать из-за пазухи бумаги.

— Здесь условленные деньги, — сказал он, кладя пачку бумаг на стол.

Моряк, не торопясь, развернул пачку и внимательно пересчитал ассигнации.

— Все в порядке, — сказал он, — так значит, завтра?

— Да, завтра в назначенный час будьте добры принять мою команду в условленном месте у Паппенберга. Она прибудет на джонке, на которой вы можете возвратиться сюда с вашими людьми.

— Все это я помню. Хорошо.

Японец в кожаной куртке поклонился и повернулся к выходу.

За ним последовал китаец.

Выйдя на палубу, японец вдруг вздрогнул и остановился, прислушиваясь. Но кругом было все тихо.

Японец вернулся в рубку. Европеец оставался еще за столом.

— Я забыл спросить, сколько людей на борту? — спросил японец.

— Я и четыре матроса.

— На вахте один?

— Трое других на берегу. В чем дело?

— Мне нужно знать, сколько придется брать людей с вашей шхуны.

— Пятерых.

— До свидания.

Японец вышел и направился к носу и тем же способом по якорной цепи спустился в лодку в сопровождении китайца. Затем он вполголоса стал переговариваться с китайцем.

Последний недоверчиво пожал плечами. Но японец настойчиво встряхнул головой. Ему ясно было видно, как в момент его выхода на палубу шхуны, какая-то темная масса, по-видимому, человек, скользнула по канату в воду.

— Кто бы это мог быть? — рассуждал японец. — Ведь нами приняты все меры предосторожности, и вдруг какое-то непонятное преследование. Надо, оказывается, еще быть более осторожным, — решил яионец, возвращаясь на берег.

На берегу его поджидали двое чейтов, которые были избраны для содействия плану захвата барона.

LVIII. После раута

Возвращаясь после раута у магараджи Ташидцу, Хризанта долгое время не могла уснуть.

Слова Дзук-Чея не давали ей покоя. Глава гродзуков сказал ей такие вещи, от которых она не могла опомниться.

Мысль, что любимый ею человек находится в такой опасности, приводила ее в ужас. Но еще более ее озадачило, что магараджа, дорогой и добрый магараджа, который к ней всегда относился с отеческой заботливостью, в данном случае являлся не только соучастником, но даже инициатором предстоящего несчастья.

В комнате Хризанты царил полумрак. Тешана с шелковой подушкой, роскошное тигровое покрывало, сотканное из целого ряда самых разнородных цветов, лежало отброшенным.

Принцесса отослала услужливых мусме, так как хотела остаться одна со своими мыслями.

Она подошла к окну, выходящему на длинную аллею камфарных дерев. Чудная луна озаряла, волшебный ландшафт.

Царила мертвая тишина.

Хризанта последнее время сторонилась родителей. Она изредка навещала больного отца, но вид этого страдальца каждый раз расстраивал ее. Она хорошо сознавала, что является виновницей его болезни.

За последнее время ее преследовали страшные сны. Однажды она даже громко закричала.

На крик ее прибежали мусме; но она их сейчас же услала, не желая обращать внимание дворцовой прислуги на те галлюцинации, которые преследовали ее вот уже несколько дней.

Тень покойного брата являлась к ней неоднократно, вдобавок в том самом серебряном кимоно, в котором она его видела на траурном кресле в кумирне парижского посольства.

Она даже как бы вдыхала удушливый запах белых лилий и жасмина, и Хризанта снова переживала те грустные минуты, когда она припала на колени, чтобы проститься с трупом.

Затем она видела того же брата в элегантном фраке, с орденом Хризантемы на груди. Его лицо сияло неземной радостью и он говорил с ней ласково и нежно. Но она его страшилась и в ужасе бежала по какому-то парку и там нашла ту чудную беседку, где она впервые ощущала ласки любви, — объятия барона…

Он тут… Он снова ожидает дорогую Хризанту… Но он молчит, и лицо барона такое бледное, изможденное и грустное.

Затем все вдруг исчезает, и она видит бурную морскую стихию. Она снова на «Виктории». Корабль рассекает бурные волны… Но его преследуют… Раздаются выстрелы… Кругом трупы…

Снова штиль, — и барон около нее. Она радостно бросается в его объятия… и просыпается.

Хризанта после этого сна стала еще более задумчивой.

Ее мистическая натура искала в каждом сне какое-нибудь предзнаменование. Она просматривала всевозможные толкователи, обращалась к старушкам и приживалкам.

Но все толкования ее не удовлетворяли. Ее мучили предчувствия.

Слова Дзук-Чея как бы подтверждали ее опасения.

Теперь она твердо решила, что барон, вероятно, не избегнет смерти и что душителям, вероятно, удастся похитить его и принести в жертву богине Смерти.

Но Хризанта знала также, со слов своей матери, что она очень нравится главе гродзуков и что Дзук-Чей в беседе с принцессой Мароу довольно прозрачно намекал на желание сделать предложение Хри-занте.

— Я вас люблю, — говорил ей так недавно Дзук-Чей, и эти слова все еще продолжали звучать в ее ушах.

Она их так недавно слышала из уст любимого барона, но тогда эти слова как-то звучали совсем иначе.

Женский инстинкт ей подсказывал, что любовь главы гродзуков в деле спасения барона может сыграть благодетельную роль.

Ночная тишина и влажность благотворно подействовали на утомленную Хризанту. Она решила отыскать Дзук-Чея, чтобы еще раз переговорить с ним о спасении барона.

Впрочем, принцесса знала, что дворцовая прислуга и шпионы зорко следят за каждым ее шагом. Она боялась дискредитировать Дзук-Чея или поставить его в ложное положение. Но видеть и переговорить с ним она находила чрезвычайно нужным и безотлагательным.

Долго она в раздумье простояла у окна. Уже занялись первые признаки зари, когда она наконец уснула.

Отсутствие какой бы то ни было вести от барона приводило Хри-занту уже с утра в грустное настроение; слова Джук-Чея запечатлелись в ее памяти и воображение юной влюбленной и разлученной женщины взяло вверх над благоразумием спокойного рассудка.

Сон Хризанты был беспокойный, сопровождаемый страхом каких-то преследований и ужасов воображений.

Чего, чего она только не передумала. Барон к ней являлся во сне то в роди бонзы в храме Азакуза, то замаскированный манчжуром, а всего чаще она себя видела совместно с бароном в Булонском лесу в Париже…

Чары первой взаимной и пламенной любви в воображении молодой женщины всегда оставляют глубокий неизгладимый след; он разве только изглаживается последующими более еще пламенными очарованиями. Вое прошлое, приятное в настоящем и будущем, кажется значительно краше, чем оно было в действительности. Это тот же обман зрения, благодаря которому обыденный ландшафт на картине кажется зачастую интереснее самой действительности. В уменьшенном и туманном виде, наша память восстановляет лишь те очертания и ощущения, которые мы желаем воскрешать в ней.

Неровности, шероховатости линий и душевных движений отступают на второй план и исчезают как бы в дымке забвений.

Воображения влюбленной натуры идеализируют действительность и чем чаще бывает разлука, тем более крепнет чувство любви и желания.

Хризанта переживала все это с замечательным стоицизмом. Ведь она не могла даже заикнуться с кем бы то ни было о переживаемых нравственных мучениях. Ёй так хотелось что-нибудь узнать о бароне, но она боялась погубить его малейшей неосторожностью. Хризанта после раута всей душой рвалась к Джук-Чею, но было очень неудобно, не нарушая приличия, явиться ночью к голове гродзуков, минуя дворцовую стражу, которая так хорошо знает в лицо молодую принцессу. Впервые у нее явилась мысль написать письмо барону.

Но как его передать? Вот задача, которая ей казалась неразрешимой. Тем не менее, она села за свой маленький письменный столик и задумчиво стала выбирать бумагу для намеченного письма.

Перебирая бумаги, она наткнулась на забытые письма былого флирта.

Каким странным чувством отдавало от этих красиво нанесенных тушью знаков! Она перечитывала пламенные строки юных гвардейцев с таким чувством, как будто они были адресованы к какому-нибудь постороннему лицу. Лишь изредка ее охватывало наплывом воспоминаний и яркий румянец показывался на ее щеках.

Письма за письмами прочитывались ею и в ее воображении воскрешались забытые увлечения, таинственные свидания и резкие немотивированные разрывы недавних еще отношений.

Какая огромная разница была между теми пошлыми, хотя и завлекательными, флиртами и тем серьезным чувством, которое она питала к барону.

Но женщины так трудно расстаются с памятниками — даже опостылых увлечений, если только, в минуты досады на автора писем, не разорвут их в горячую минуту.

Хризанта бережно сложила письма в лакированную шкатулочку внутри письменного стола. Она подобрала их по авторам и старалась восстановить хронологический порядок. С досадой она заметила, что на большинстве писем не было чисел.

Но вот она наткнулась на письмо, которое ее привело в серьезное недоумение. Конверт не был разорван, а на нем стояло ее имя с заметкой, что оно срочное. Дрожащей рукой она распечатала конверта. Но чем дальше она читала красиво выведенные японские знаки, тем больше она приходила в недоумение. Она ломала себе голову, чтобы восстановить в своей памяти происхождение этого письма.

Тщетно. Анонимное письмо не носило признака числа или месяца. Фразы намекали на грядущие события, предостерегая принцессу от европейских интриг. Эти строки обращались к ее патриотизму, желая зажечь в ней огонь ненависти к заклятым врагам желтой расы — немцам.

Хризанта легко поняла, кого в данном случае подразумевали под названием «немцев».

Непоблекшая тушь, свежая рисовая бумага указывали на недавнее, может быть, вчерашнее происхождение письма.

— Но кто мне мог положить письмо в столик? — думала принцесса. — Никто, как мусме.

Эта мысль значительно озадачила ее.

— Неужели и тут, в собственном доме, я окружена шпионами?

Но решимость написать барону не покидала ее. Избрав очень миниатюрный листок лиловой бумаги с хризантемой вместо монограммы, принцесса писала:

«Дорогой барон!

Я знаю, что Вы в Нагасаки; мы оба окружены массой шпионов. Против Вас целая секта душителей, ожидающих случая заманить Вас в западню. Будьте осторожны. Ваша жизнь мне дороже моей собственной и для меня поберегите себя. Знайте, что я позаботилась об охране; в Нагасаки прибудут лица, задача которых быть Вашими телохранителями. Их лозунг — слово «Хризанта». Верь им, они наши друзья. Быть может, вскоре мы увидимся с тобой, но покуда что имей терпение.

Твоя Хризанта».

Принцесса сложила письмо в продолговатый лиловый конверт, на котором также красовалась хризантема.

Почти автоматично принцесса спрятала письмо за пазуху, не отдавая себе отчета в тех способах, какими ей удастся доставить его по назначению.

Хризанта еще пребывала в раздумье, когда шум подъезжающего экипажа ее вернул к действительности.

Она ударила в ладоши и немедленно прибежали две маленькие мусме и бросились с глубокими поклонами на роскошную голубую циновку.

— Узнайте сейчас, кто к нам приехал.

— Дзук-Чей, — доложили через несколько минут прибежавшие мусме.

— Пошлите мне Резалию, — приказала принцесса.

Резалия принадлежала также к мусме.

Ей было, однако, уже тринадцать лет и она, на правах старшей, руководила этой маленькой бригадой прислужниц. Кроме того, Хри-занта давала ей, как своей доверенной, разные интимные поручения, и в былом флирте принцессы Резалия принимала деятельное участие.

Резалия поспешила на зов.

— Послушайте, Резалия, я сейчас напишу маленькую записку, и вы ее отдайте Дзук-Чею, но только незаметно, чтобы никто — и даже папа — ничего об этом не знал. Дзук-Чей, наверно, пришел к отцу, который вчера посылал за ним, желая узнать подробности тайного парламентского заседания. Вы меня понимаете, я вам даю тайное поручение, — сказала Хризанта, подчеркнув слово «тайное».

Резалия в знак того, что поняла приказание принцессы, распростерлась на полу.

— Встаньте и помогите мне одеться.

Утренний туалет японки незатейлив: кимоно представляет собой нечто вроде капота-ампир с той лишь разницей, что японки поверх кимоно носят особого рода кушаки, прозванные европейцами дамскими седлами.

Вскоре туалет Хризанты вплоть до прически был приведен в порядок.

Она села за письменный стол и принялась писать.

Едва Хризанта успела дать Резалии письмо для Дзук-Чея, как в комнату принцессы вошла мать. Приласкав дочь, она заговорила:

— Что с тобой, Хризанта? Откройся мне… Я тебя пойму лучше других. Я сама любила и страдала.

Хризанта не отвечала.

— Доверься мне… Ты молчишь? Хорошо, я открою тебе страшную тайну.

Мароу прослезилась.

— Я не любила Коматсу и вышла замуж просто по приказанию отца. Но мне суждено было полюбить… Я встретилась с человеком, который зажег огонь в моей груди. То был магараджа. Его жгучие черные глаза и непреклонная воля подчинили меня всецело. Я стала игрушкой в его руках. Я была молода и хороша… О, я не раскаиваюсь: минуты счастья, которыми он меня подарил, уносили меня в неземной мир. В эти минуты я расставалась с самой собой… Мне так хотелось умереть в эти минуты, чтобы избежать пробуждения. Но действительность меня возвращала к печальной необходимости помнить о существовании мужа, моего господина… Я все время проводила в ожидании нового свидания с дорогим магараджей. Время разлуки мне казалось вечностью и я черпала силу для жизни в мечтах о новой встрече.

Мароу воодушевилась. Глаза ее блистали неземной радостью, и она от времени до времени крепко прижимала к себе свою дочь.

— Не прошло и года после первого свидания, как родилась ты. Твое сходство с магараджей заставило меня посвятить себя всецело тебе.

Хризанта бросилась к ней на шею.

— Мама, как я рада, что ты любила. Я так счастлива, что мое предположение оправдалось. Я всегда любила магараджу, как отца, да и он меня прежде любил…

Хризанта спохватилась и замолчала.

— Доскажи свою мысль. Я затем и пришла к тебе, чтобы объясниться с тобой.

— Любит ли тебя магараджа?

— О, да. Но он мужчина и не может понять женского сердца У него на первом плане твое блестящее положение в обществе. Потому-то парижский скандал так на него подействовал. Теперь он носится с мыслью восстановись твое положение, выдав тебя замуж.

Хризанта с ужасом взглянула на мать.

— Успокойся, дитя мое! Я понимаю, что ты любишь барона. Повторяю, я понимаю тебя, и поверь, что я на твоей стороне.

Хризанта обняла свою мать.

— Как же быть? Отец затевает что-то против барона. Его хотят убить. Помоги же мне спасти его.

Мароу в ужасе встала.

— Как?! Они хотят убить твоего возлюбленного? Это им не удастся. Я на коленях буду просить моего магараджу спасти барона.

— Что ты, что ты! Ты меня погубишь. Ты сама говорила о характере отца. Его трудно разубедить. Надо действовать — и я действую.

Мароу вопросительно взглянула на Хризанту.

— Не спрашивай меня… Но я нашла путь к его спасению. Прошу только, помоги мне…

— Можешь на меня рассчитывать, дорогая! Я тебя не выдам. Твое счастье мне дороже всего на свете.

— Внизу сидит Дзук-Чей! Постарайся его задержать, уведи его в парк. Я сейчас оденусь и выйду. Только торопись, он может уйти.

Мать повиновалась и поспешила исполнить поручение дочери.

LIX. В чайном домике

Барон спал крепким сном. Усталость вместе с вином, которое он выпил за завтраком, возымели свое действие.

Было около 8 часов вечера, когда друзья постучались в его номер.

В первый момент барон в ужасе вскочил и присел на кровати, не понимая, где он находится. Оглянувшись, он сразу припомнил, что за ним пришли.

— Мы так и знали, дорогой Эдмунд, что ты проспишь. Живо, живо, вставай, поторопись, тебя ждет не служба, а удовольствие! — сострил консул.

Виконт Дарьяр и капитан Дюшар были в задорно-веселом настроении духа.

— Ого, у вас тут целый арсенал всяких орудий, — заметил Дю-шар.

Он занялся рассматриванием индийских кннжалов и десятизарядным браунингом.

Не прошло и десяти минут, как вся компания уже сидела в роскошной коляске, запряженной а-ля Дюмон и неслась по направлению к Оссувскому парку, где, как известно, находились веселые чайные домики, всегда привлекавшие внимание иностранцев.

— Я покажу вам удивительную красавицу, — говорил Дюшар.

— Где?

— В «Цветочном садике».

Они миновали уже священные сосны Оссувского храма.

— Приехали! — сказал консул, соскочив с коляски.

За ним последовали барон, капитан и виконт.

Они подошли к низенькому одноэтажному зданию, навес которого держался на колоннах, напоминавших помпеянский стиль.

Три старушки-японки в причудливых золотистых кимоно встретили их на пороге и отвесили низкий поклон.

Консул сказал им что-то на японском языке.

Старушки поспешили открыть двустворчатую дверь, ведущую в громадную залу с полированным мозаичным полом.

К нашим гостям тотчас подбежали маленькие мусме и попросили шляпы и трости. Затем старушки взяли за руку барона и подвели к маленькой эстраде, находившейся в глубине залы.

На возвышении чинно сидели в ряд двенадцать разряженных японок в самых разнородных прическах.

Барон с недоумением взглянул на капитана Дюшара и фон-Лауница.

— В чем дело? Что вас так удивляет? — рассмеялся Дарьяр.

Барон, устыдившись своей скромности, взглянул на ряд молодых лиц.

Вдруг он сделал шаг назад, побледнел и, как бы ища помощи, схватил руку фон-Лауница.

— Что с тобой? — участливо спросил консул.

Но барон вперил свой взгляд в одну точку. Он пристально смотрел в лицо японке со жгучими черными глазами, прямо и открыто отвечавшей на его взгляд.

— Кто эта гейша? — спросил он наконец.

— Фиалка.

— Откуда она?

— Из Иошивары города Токио, — ответила старушка.

— Две капли воды та принцесса, о которой ты меня спрашивал, — шепнул барон на ухо фон-Лауницу.

Консул отвел в сторону барона и внимательно стал его расспрашивать.

— О какой принцессе ты говоришь? Во всяком случае, не может быть сомнения, что принцесса никоим образом не может очутиться в чайном доме.

— Я с этим согласен, но поразительное сходство заставило меня пережить вновь парижские события.

Капитан Дюшар и виконт Дарьяр уже находились около японок.

LX. Гейши

К барону доносился беззаботный хохот мужчин, на который японки отвечали своими серебристыми голосами. Старушки поминутно грозили им пальцем, и молодые японки с видимым раболепством подчинялись их внушению.

— Что тут происходит? — спросил барон.

Консул улыбнулся и пожал плечами.

— Ты точно с неба свалился. Полагаю, что ты неоднократно читал об этих чайных домиках.

— Читал, но я себе никак не мог представить, чтобы все это было так просто.

— Ты не знаешь японцев. Не забудь, что японцы смотрят на женщин далеко не так, как мы, европейцы. Да и сами японки ничего не имеют против того, чтобы их третировали, как невольниц. Если хочешь, пойдем завтра взглянуть на. морское купанье. Тоже любопытная картина. Японки не только купаются без обычного купального костюма, не смущаясь присутствием публики, но устраивают здесь своего рода рауты.

— Не может быть! — воскликнул барон.

— Мало того. Недавно мне пришлось случайно очутиться около набережной парка, и представь, я глазам своим не поверил: в воде плавали между купающимися маленькие импровизированные плоты величиной с хороший поднос; около маленьких столиков в воде лежали и сидели японки. На этих столиках находились целые сервизы и они угощались чаем, бисквитами, сластями и курили табак из своих маленьких наперстковидных трубочек. Некоторые из этих дам, в том числе красавица графиня Иотава, насмешливо приглашали меня присесть к их столикам и откушать чая…

— Это прямо-таки невероятно! Воображаю, как довольны этим европейские туристы…

— Еще бы! Но заметь, что при всем том на бал японка ни за что не приедет в декольте. По ее мнению, это верх неприличия.

— Как же они носят европейское платье?

— Что же! Они заимствуют у европейцев только то, что им нравится. Надевая европейское платье, они избегают не только декольте и коротких рукавов, но даже маленьких каре.

Смех и визг заставил друзей оглянуться.

Дюшар и Дарьяр несли на руках по маленькой японке, с которыми обращались как с детьми.

— Смотри, какая она забавная! — сказал Дюшар, поднося барахтающуюся японку, с совершенно детским лицом и раскосыми глазами, к барону и консулу.

У виконта Дарьяра на руках находилась Фиалка.

Барону было чрезвычайно неприятно такое поразительное сходство какой-то гейши с обожаемой им принцессой.

Консул заговорил с Фиалкой по-японски.

Но едва она ответила, как барон снова побледнел.

Его поразило сходство голоса и даже произношения.

— Знаете, господа что я вам предложу, — начал Дарьяр. — Заберем в коляску этих двух гейш и поедем во французский ресторан.

Барона тяготила атмосфера чайного домика, где, кстати сказать, было адски жарко.

Они удобно уселись вшестером в коляску и, уплатив старушкам за каждую гейшу по два золотых (40 иен), понеслись по прекрасному шоссе.

LXI. Ужин в ресторане «Petit-Paris»

Ресторан «Petit-Paris» находился на плоскогорье. Прямо в этот ресторан упирался новый нагасакский бульвар, проложенный с берега моря на шоссе.

Компания прошла в роскошную залу третьего этажа, выходившую на прекрасный, открытый, украшенный цветами балкон.

— Нагасаки, — сказал фон-Лауниц, — город солнца. Вот отсюда, с балкона, мы увидим не только восходящее солнце, но и весь город, лежащий направо от нас. Теперь темно, но вскоре, когда взойдет заря, с этого балкона нам откроется волшебный вид.

— Да, — сказал Дюшар, — помните, консул, как мы тут с вами чествовали нашего атташе?

— Как же, как же! Тогда в нашей компании была и графиня Ио-тава.

— Я уже слышу второй раз эту фамилию. Какая это графиня, настоящая или экзотическая? — спросил барон.

— Конечно, настоящая. Это прекрасная собеседница. Мы с нею приятно проводили время… Граф очень милый человек и нисколько не ревнует жену, которая, кстати сказать, дает к этому повод. Вот еще недавно был такой случай… Но об этом после. Господа, занимайте ваших дам и заказывайте ужин! — сказал фон-Лауниц.

Веселые гейши уже принялись за свое занятие.

Одна называлась «Ойонки-Сан» («Снежинка»). Но она вовсе не соответствовала этому прозвищу, так как скорее походила на георгину.

Другое впечатление производила Фиалка. Прекрасно сложенная, она производила чарующее впечатление.

Она была одета в лиловое шелковое кимоно, на котором виднелись вышитые хризантемы. Пурпуровые хакамасы в широких складках облегали ее ноги. Юбка желтого атласа (цыбан) дополняла фантастический костюм. На руках ее красовались драгоценные кольца и браслеты. В роскошной японской прическе виднелись булавки с настоящими бриллиантами и сапфирами.

Снежинка была одета значительно скромнее своей подруги. На ее белом кимоно лиловыми шелками были вышиты незабудки. Ее хакамасы были также сделаны из белого шелка и только цыбан ярким золотистым тоном придавал всему костюму характер восточного богатства.

Барон за столом сидел между обеими гейшами.

Снежинка недурно играла на самизене (род гитары). Фиалка напевала грустные мотивы своеобразного восточного ритма.

— Спой что-нибудь более веселое, игривое, — сказал консул на чистом японском языке. — Как этот мотив, я его не помню — вы, Снежинка, его пели недавно за ужином у лорда Бельминга.

— «О гейши, о гейши»? — спросили обе красотки.

— Да, да, «О гейши», я вспомнил.

Снежинка взяла самизен, а Фиалка, отойдя в сторону, приняла живописную позу и, подняв правую руку, как бы манила в свои объятия присутствующего барона. Раздался ее серебристый голосок, она запела:

Тра-ра-ра-ра-ра, Тра-ра-ра-ра-ра. Гейша — что ива! Ветер подует и древо колеблется Гибко качается кверху и вниз; Влево и вправо она извивается, Гнется, колышется по ветерку. Вот так и сердце бедненькой гейши Следует всем дуновениям ласк; Ласка, что солнце и им озаряется Греется сердце и тает как воск. Сердце, что воск и на нем отражается Образ предмета, что лаской дарил. Им лишь та гейша всегда увлекается И отвечает блаженством любви! Тра-ра-ра-ра-ра, Трара-ра-ра-ра.

Барон прислушивался к своеобразному мотиву и, хотя ничего не понял, но страстное выражение глаз, трепет неги, упоительные позы и дрожащий страстью голос возымели свое действие; эта страсть как электрический ток проникала в его душу и зажгла в нем желание воскресить многие минуты пережитых им вожделений.

Гейша, не спуская с него глаз, как бы гипнотизируя его, подошла к столу.

Но вот она опустила глазки и снова грусть выразилась на ее лице,

Виконт Дарьяр на мимическом эсперанто объяснялся в любви сидевшей около него Снежинке и чуть не уронил лежавший на ее коленях самизен.

— Вы поосторожнее, — сказал консул, останавливая виконта, — японки берегут свой инструмент, как зеницу ока, сломаете самизен, то никакими деньгами не отделаетесь от ее слез.

Барон приласкал Фиалку и потчевал ее шампанским.

Под конец ужина Фиалка внезапно обвила руками барона.

Она страстно прижалась к нему. Ее полуоткрытый рот дышал негой.

Не давая себе отчета в своих действиях, барон под влиянием муссирующего шампанского внезапно поцеловал ее и их уста слились в страстном лобзании.

— Браво, браво! — крикнул Дюшар. — Да здравствуют женщины! да здравствует любовь!

Виконт Дарьяр сидел со Снежинкой и на международном эсперанто из мимических знаков и всякого рода иностранных слов продолжал объясняться в своих чувствах Снежинке, уверяя, что влюблен в нее по уши.

Снежинка все время улыбалась и гладила его по щекам. И только поцелуи, это международное выражение любви, ей объясняли настроение виконта.

Барон в чаду увлечения продолжал обнимать Фиалку, уверяя ее, что она обворожительна и что он сам не знает, что с ним делается.

— Успеете, нацелуетесь, — пьяным голосом останавливал барона Дюшар. — Пусть они нам еще споют какую-нибудь песенку.

Консул перевел слова Дюшара Снежинке и та, вырвавшись из объятия виконта, принялась за свой самизен.

Фиалка, сидя на коленях у барона, обвила его шею правой рукой и, не спуская с него глаз, запела серебристым голосом:

Как цветок Я росла, Как цветок Берегла Лепестка Нежный цвет Аромат И красу. Но пришел Дорогой И схватил Он рукой Стебелек, Оборвал, И цветочек Упал. И завял Наш цветок. И поблек Яркий цвет И иссяк Аромат. И лежит Он забыт. Но пахнул Ветерок И угнал На лужок: Вот и ранней Зарей Орошенный Росой, Так расцвел Вновь цветок, Поднялись Лепестки, И с восторгом Любви Ищет новой Росы.

Окончив эту песенку, гейша обняла барона и их уста снова сомкнулись в страстный поцелуй.

— Пора по домам, — скомандовал консул.

Гейши нехотя приподнялись со своих мест и Фиалка укоризненно взглянув на консула, сморщила лобик и надула губки.

— Берегитесь, барон, — пригрозив пальцем, сказал консул, — этими горячими поцелуями можно обжечься.

Но барон, опьяненный ласками Фиалки и шампанским, уже не был способен внимать голосу благоразумия.

LXII. Свидание с Дзук-Чеем

В роскошном придворном парке целые полянки засеяны то хризантемами, то ирисом, то лилиями и другими южными цветами. Около ирисовой полянки находился красивый грот с маленьким фонтаном. Близ грота были расставлены причудливые низкие кресла, на которых Хризанта застала в безразличной беседе свою мать и Дзук-Чея.

Появление Хризанты заставило Дзук-Чея встать. Он по-европейски поцеловал ей руку.

Встала и Мароу и вопросительно взглянула на Хризанту.

— Посиди тут! Мы с Дзук-Чеем пройдемся к фонтану, — сказала Хризанта, направляясь в глубь парка.

Несколько минут они шли молча.

Закаленный в боях и разных перипетиях судьбы, глава гродзуков чувствовал в присутствии любимой женщины необычайную робость.

— Я желала видеть вас, — начала Хризанта, — так как меня очень беспокоит судьба барона. Я никак не могу примириться с мыслью, что магараджа стремится погубить его.

— Успокойтесь, принцесса! Вчера ночью мною приняты меры для предотвращения рокового события.

— И вы уверены, что без вашего присутствия гродзуки справятся с чейтами? — спросила Хризанта.

— Я в этом убежден. Но если, принцесса, вы желаете, я сам поеду в Нагасаки.

— Вы так добры! Кажется, нет услуги, в которой вы бы мне отказали.

— Принцесса, вы хорошо знаете, что я вас люблю и ради вас, конечно, готов пожертвовать собственной жизнью! Но могу ли я надеяться заслужить со временем вашу благосклонность?

Хризанта задумалась.

— О, нет, не думайте, — продолжал он, — чтобы я ставил это условием спасения барона, по я невольно высказал свою заветную мечту, на минуту забыв, что предо мною принцесса крови и потомок микадо.

— Что вы, дорогой виконт! Какую роль тут играет моя царская кровь? Если бы я не любила барона, то легко могла бы увлечься столь отважным и храбрым рыцарем, как вы, и мое высокое происхождение не остановило бы меня. Но сейчас я люблю барона. Вы меня понимаете. За жизнь барона я готова пожертвовать всем, даже собственной жизнью. На что мне жизнь, когда не будет около меня того, для которого бьется мое сердце и без которого лучи солнца мне кажутся мрачными, холодными? На что мне жизнь, когда я не вижу его — моего возлюбленного. Требуйте что хотите, только спасите барона!

Дзук-Чей, опустился на колени перед принцессой и страстно целовал ее руки. Принцесса стояла как вкопанная перед ним и грустно смотрела на него. Дзук-Чей понял, что его ласки так мало соответствуют данному моменту, так мало согласуются с настроением принцессы. Он встал.

— Еще одно слово, — остановила Хризанта Дзук-Чея, который, видимо, стремился уйти.

Дзук-Чей остановился и вопросительно взглянул на нес.

— Завершите вашу готовность сослужить мне, и верьте, что после барона вы единственный человек, которого не забуду никогда, никогда в жизни.

Хризанта достала из своего домашнего кимоно то письмо, которое приготовила для барона.

— Вот это передайте ему при удобном случае, — сказала она, подавая письмо Джук-Чею.

Тот молча схватил письмо и спрятал его в бумажник-портфель.

Хризанта хотела еще что-то сказать, но Дзук-Чей, круто повернув, исчез в боковой аллее.

— Он будет спасен… о, боги!… какое счастье, — говорила она, возвращаясь к матери.

— Ну что? — спросила Мароу. — Вы переговорили?

— Не спрашивай и забудь о том, что я видела Дзук-Чея, — ответила Хризанта.

LXIII. Искушение

Проснувшись в своем номере, барон долгое время не мог прийти в себя. Мысли уносили его то в «Цветочный садик», то в ресторан, то в какую-то маленькую уютную комнатку, отгороженную японскими ширмами.

Он себе не отдавал ясного отчета о происшествиях вчерашней ночи. Была ли это Хризанта или Фиалка, или это был чудный волшебный сон… Но что-то приятное и полное неги разливалось по всему его телу.

Мало-помалу он стал припоминать, как Фиалка обвила шею нежными ручонками, как она пела, обожгла его своим взглядом…

Потом им овладело раскаяние. Как он мог изменить Хризанте! Голова его кружилась. Он негодовал на фон-Лауница, который ввел его в искушение.

Барон позвонил.

Лакей на серебряном подносе подал ему письмо.

— Какой незнакомый почерк. Какие-то странные духи и к чему эта тоненькая фиолетовая ленточка?

Он машинально дернул за ленточку и письмо открылось. На нем виднелись латинскими буквами написанные слова, которых он не понимал.

— Ко мне ли это письмо? — спросил он лакея, ожидавшего ответа.

— Так точно, мосье. Мусме, приносившая это письмо, назвала вашу фамилию.

Барон удивился. Письмо было на японском языке. Он обратился к лакею.

— Вы понимаете по-японски?

— Как же, мосье. Я тут живу двенадцать лет.

— Так переведите мне эти строки.

Лакей подошел к окну и начал читать.

«Дорогой барон! Я жажду вас видеть. Приходите погулять в Оссувском парке в час после обеда. Я буду одна. Меня отпустили на весь день. Целую вас, как вчера. Ваша Фиалка».

— Передайте, что буду, — сказал барон.

Лакей поспешно удалился.

Бароном овладело неприятное чувство. Он в душе сознавал, что поступает скверно, что подобного поступка с его стороны не заслуживала Хризанта, так беззаветно и бескорыстно полюбившая его.

— Но это больше не повторится, — успокаивал он себя, — я ей при свидании во всем сознаюсь.

Внутренний голос убеждал его отказаться от свидания. Но соблазн был слишком силен. Он жаждал встречи с гейшей.

— Погуляю с нею полчаса в Оссувском парке и немедленно вернусь, — успокаивал он себя. — Мне некогда, да и к чему возобновлять то, что во мне вызывает раскаяние.

Тем не менее он, принялся одеваться, видимо торопясь. В номер внесли черный кофе, еще накануне заказанный. Барон подсел к окну и закурил сигару. Его глазам открывался чудный вид на длинный бульвар, ведущий к морю. Солнце ярко освещало левую сторону Нагасакского рейда. Вид моря и чудный ландшафт на минуту приковали к себе его внимание. Он даже забыл о кофе. Вдали раздавался монотонный звук гудка. Он взглянул на часы. Была уже половина первого. Сделав глоток, он отыскал шляпу, трость и быстро направился к выходу.

LXIV. Ямато

Честолюбивый Ямато не забыл воспользоваться влиянием могущественного магараджи. Он поспешил напомнить ему о себе и добился производства в следующий чин.

Оп вспоминал те приятные минуты, когда Хризанта на пароходе «Виктория» позволила ему целовать свои руки и даже не разубеждала его в самых смелых мечтах. Он теперь лишь понял, что Хризанта над ним смеялась, что он для нее не представляет никакого интереса, но вместе с тем для него была совершенно непонятна сокровенная цель шаловливой принцессы.

Это его мучило и угнетало. Самолюбие его страдало. Быть игрушкой в руках такой молоденькой и неопытной девочки ему казалось унизительным, и он готов был отомстить за это.

Стороной он узнал, что Чэй-И торопился изловить в Нагасаки барона. Он знал, что из Иошивара для этой цели послана Фиалка, но этого ему казалось недостаточным. Ему хотелось отличиться во второй раз, чтобы снова иметь право на великие милости магараджи.

Чэй-И прекрасно знал Ямато и последний надеялся, что им воспользуются для этой цели.

Недолго размышляя, Ямато добился аудиенции главы чейтов, который охотно согласился на его предложение. Ямато не откладывал своего путешествия в долгий ящик и день спустя уже уехал в Нагасаки, сделав магарадже прощальный визит. Магараджа его принял очень ласково и на всякий случай выдал ему чек в 500 фунтов на англо-японский банк.

Ямато, хотя и был женат, но, уезжая в Париж, как бы забыл о существовании своей жены, которая, кстати сказать, не считала себя вправе напоминать ему о своей персоне.

Это был тип азиата с примесью американского карьериста. Раз дело касалось служебной карьеры, он ничего не хотел знать.

Несчастная, забитая жена, к счастью, редко видела своего тирана. Раз в месяц он приносил ей сто иен на содержание ее и ребенка, а затем исчезал неведомо куда.

В Токио его все знали, и хотя он и не пользовался особой симпатией, тем не менее его приглашали как человека, которому были известны все интимные новости города.

Он сумел также завязать сношения с некоторыми представителями печати.

Токийские журналисты дорожили его знакомством, так как получали от него весьма ценные сведения, а потому иногда помещали заметки, в которых Ямато проводил свои далеко не чистоплотные замыслы. Он преследовал своих врагов и соперников с поразительной настойчивостью, почему его многие боялись и зачастую уступали ему в его далеко не всегда законных притязаниях.

Накануне отъезда в Нагасаки он заехал к жене и оставил у нее целый саквояж разных бумаг и значительную сумму денег.

— Эти бумаги и деньги, — сказал он, — спрячь до моего приезда.

Такую предосторожность Ямато объяснял небезопасностью исполняемых им поручений.

В Нагасаки его знали лишь как офицера, полк которого шесть лет стоял в Нагасаки. Родня жены также находилась там, почему приезд Ямато не мог обратить на себя особого внимания.

LXV. Гейша и барон

Несмотря на отдаленность гостиницы «Бель-Вю» от Оссувского храма, барон решился пойти пешком. Предосторожности ради он захватил с собой револьвер.

Бодрой, решительной походкой прошел он Токийский проспект, затем повернул налево и через двадцать минут очутился у красивого каменного мостика с причудливыми барельефами из литой бронзы.

То был пешеходный мостик в Оссувский парк. Против спуска, у которого толпились нищие, находилась маленькая часовня-клетка с белой священной лисицей внутри.

Маленький служка стоял рядом со слепым старцем, сидевшим на траве и игравшем на самизене. Он пел заунывные священные песни, прославлявшие предков.

Служка, держа в руках тарелку, просил милостыню. На тарелке было много сенов, но виднелись и серебряные монеты в десять и двадцать сен.

Несколько поодаль от часовни находился курятник. Эти куры были тоже священны и их кормили, в знак благочестия, рисом, пшеном и кукурузой.

Миновав толпу назойливых попрошаек, барон очутился на большой площади.

Он остановился в недоумении перед красивым фонтаном, не зная, куда пойти.

Боясь заблудиться, он подождал, не пройдет ли кто-нибудь из иностранцев.

Закурив сигару, барон задумался.

В мраморном бассейне, точно в аквариуме, плавали причудливые японские рыбки. Барон залюбовался прелестными экземплярами морских львов-лилипутов, как вдруг почувствовал, что кто-то коснулся его плеча.

Он оглянулся. Перед ним стояла Фиалка…

Она смеялась радостным серебристым смехом.

— А я не одна, я привела с собою мою подругу Азалию, у которой такие же голубые глаза, как у тебя, мой друг, — промолвила она, бросаясь к нему с беззаботным, счастливым смехом.

Барон оглянулся.

— Она ждет около китайского павильона. Ее тут нет, — сказала Фиалка на ломаном английском языке.

Барон и Фиалка направились по указанному последней пути. Вдали виднелся причудливый пестрый зонтик, окаймлявший, точно сиянием, овальное лицо красивой малайки.

LXVI. Азалия

— Вот мой барон, — промолвила гейша, обращаясь к подруге.

Барон бросил взгляд на Азалию.

Это была шатенка с голубыми глазами, опушенными длинными темными ресницами.

Это счастливое сочетание на барона произвело чарующее действие. Она напомнила ему красавицу-венгерку, которой когда-то увлекался барон.

Тем не менее, он почему-то нахмурил свои брови.

Фиалка, наблюдавшая за бароном, это тотчас заметила.

— Погуляем вместе, — предложила она, — а потом Азалия уйдет. Она торопится в город.

Китайская беседка, сплошь заросшая вьющимися растениями, не имела никаких приспособлений для сиденья.

В углу валялись пустые бутылки из-под рисового вина — саке. Тут же можно было заметить объедки хлеба и несколько вишен.

— Как тут неуютно, — промолвил барон. — Уйдем.

Но Фиалка села на корточки и пригласила барона и Азалию последовать ее примеру.

— Не лучше ли зайти в какой-нибудь ресторан? — спросил барон.

Фиалка поднялась.

И предложение было принято.

— Мы вас сведем в настоящий японский ресторан.

— Ах, нет, нет, — возразил барон, — я проголодался и наверно не буду в состоянии сразу усвоить вашу японскую кухню.

— Ну, так пройдемте во французский кафе-ресторан, только там очень скучно и дорого, — добавила Азалия.

— С нами не будет скучно, — поправила свою подругу Фиалка.

Барон улыбнулся.

Задор Фиалки ему нравился.

Во французском ресторане они провели время, позавтракав среди шуток, песен и смеха.

Около пяти часов Азалия поспешно удалилась.

— Я засиделась, а мне уж давно пора! — воскликнула она, поспешно прощаясь.

Оставшись вдвоем с Фиалкой, барон заметил, что она загрустила.

— Что с вами? — удивился он.

— Ничего. На меня иногда находит, — ответила она, улыбаясь.

Однако в ее улыбке было что-то деланное.

Барон заинтересовался причиной грусти.

— Знаете, барон, — начала гейша, видя, что он не удовлетворился ее ответом, — мы все странные люди. Мы, гейши, или чересчур веселы, или грустны. Женщины, как птицы, то щебечут без умолку, то без причины молчат и, затаив дыхание, чего-то ждут, чего-то боятся. Я не знала, барон, что вы такой хороший, а то бы я, быть может, не сидела бы тут с вами… и, наверное, не познакомила бы вас с подругой.

— Почему?

— У нее нет сердца, она очень умна, хитра, но… будь осторожен, говори по меньше о своих делах…

— Я никогда не говорю с женщинами о делах, — возразил барон. — Какие у меня могут быть дела с Азалией?

— Я тебя не ревную, нисколько. Разве мы смеем ревновать?

— А если бы ты смела? — шутя спросил барон.

— Тогда бы ревновала. Нет, ты меня послушай и не выдай. Не увлекайся Азалией. Она злая женщина.

LXVII. Загадка

Барона начала раздражать заботливость Фиалки.

— Все женщины на один лад, — подумал он. — Они ревнуют даже тогда, когда к этому нет ни малейшего повода.

Ревность их стихийная, беспричинная, и в порыве этого чувства женщина не знает пределов лжи и клеветы. Барон это испытал неоднократно и предупреждение Фиалки началось с того момента, когда он поцеловал Азалию. Он видел, как ее передернуло, и ее уверения, что она не ревнует, показались ему одной из тех женских фраз, которыми женщины маскируют свое душевное состояние.

Фиалка запела по-японски.

— Ты сегодня не в духе, — сказал барон. — Я и сам засиделся.

— Да, лучше разойдемся сегодня, — обиделась гейша. — Нам, гейшам, не следует быть откровенными, в особенности тогда, когда это вовсе не в наших расчетах. Но ты запомни то, что я тебе сказала. Пойми, что и гейша может любить — и даже сильнее ваших европейских дам… Ты мне сразу понравился, так как вовсе не напоминаешь французов, которые на нас смотрят, как на забавных зверей.

Барон взглянул на поднявшуюся с места Фиалку. На ее длинных ресницах блестели слезы.

— Ничего не понимаю, — сказал барон с видимым раздражением, — у вас нервы расстроены.

Фиалка, не проронив ни слова, молча вышла из кабинета.

— Что бы это могло значить? — подумал барон. — Она меня предупреждает, она меня любит… не ожидала, что я такой… При чем тут Азалия?.. Положительно, ничего не понимаю. Но оно и лучше. Что обо мне подумает фон-Лауниц, которого я заставил тщетно ожидать меня к завтраку?

Барон позвонил.

Вошел лакей.

— Счет, — приказал он сухо.

Рассчитавшись, барон вышел и позвал рикшу.

— Везите меня к германскому консулу.

Но рикша ничего не понял. Барона выручил швейцар, который перевел рикше желание седока.

У консула настроение барона оставалось мрачным.

Фон-Лауниц приписал это усталости, а Дюшар с насмешливой улыбкой пил за начало нового романа барона.

Барон отшучивался, но не совсем удачно.

После обеда он простился, сославшись на усталость.

По возвращении в гостиницу, настроение барона стало еще более мрачным.

Он долго припоминал слова, сказанные Фиалкой, и тщетно искал разгадку этого ребуса.

Ему невольно вспомнились слова старика фон-Лауница и он решил на следующий день обсудить слова гейши вместе с ним.

— Старики, — думал он, — более проницательны и скорее найдут разгадку. К тому же я не желал бы сделаться предметом насмешек.

— Вас спрашивают, — сказал вошедший в номер лакей.

— Кто? Как он выглядит?

— Какой-то пожилой господин высокого роста с длинной бородой. У него надеты синие очки….

— Вы его не знаете?

— Никак нет, в первый раз вижу.

— Просите.

Несколько минуть спустя незнакомец вошел в номер барона, притворив за собою дверь.

— Вы барон Эдмунд фон-Шаффгаузен? — спросил неизвестный.

— Да это я, но что вам нужно?

Незнакомец оглянулся в комнате и таинственно указательным пальцем нажал губы, указывая барону на необходимость молчать. Барон нетерпеливо и выжидательно смотрел на него.

Тем временем незнакомец достал из своего бумажника письмо, отдав его изумленному барону.

— Хризанта! — воскликнул барон, узнав ее почерк.

Незнакомец снова сделал знак молчания.

— И стены могут слышать, — проговорил он шепотом.

— Благодарю, благодарю Вас, — так же шепотом сказал барон, прочитав письмо.

— Я вам рекомендую держаться подальше от Оссувского парка. Ваша жизнь слишком дорога принцессе и ваши мимолетные свидания не стоят того риска, которому вы подвергаетесь. В Нагасаки имеются восемь шпионов, следящих за вами. Один рискованный шаг — и вы погибли.

— Кто вы? — спросил барон в недоумении.

— Вы не спрашивайте. Скажу вам только одно, что не пройдет недели и вы, при моем содействии, проедете мором в Иокогаму и в Токио. Там вы увидите принцессу, обладание которой может осчастливить любого принца крови.

Еще барон хотел что-то спросить, но неизвестный, круто повернувшись к двери, вышел из номера.

— Кто этот неизвестный? Могу ли я ему довериться? Мне показалась подозрительной его борода. К чему этот маскарад? Я его все равно не знаю.

Эти мысли забились в голове барона.

— А может быть, его тут знают в Нагасаки? Он стремится сохранить свое инкогнито? Возможно.

Барон закурил сигару, лег на диван. Таинственный визит сильно встревожил его. Он снова перечитал письмо Хризанты и несколько раз останавливался на словах: «Доверься ему».

— Ее слова для меня закон, — и успокоенный барон решил последовать совету неизвестного.

Антирусское движение в Японии началось около десяти лет тому назад, еще со времени Симоносекского договора.

«Помни о Ляодуне», говорили японские шовинисты и систематически возбуждали публику, доказывая, что война с Россией неизбежна.

Пропаганда велась посредством публичных речей, печати, школ. Однако, крестьянское население, мелкие коммерсанты, ремесленники и рабочие — вовсе не интересовались этой политической пропагандой.

Все-таки мало-помалу проповедь ненависти делала свое дело. У антирусской лиги появились большие денежные средства, более рьяные члены этой лиги награждались орденами, она обзавелась влиятельными газетами.

Набегали сумерки.

За два дня перед отъездом в Нагасаки, во дворце Дзук-Чея собралось многочисленное общество. Все трехэтажное здание было переполнено народом.

В большом круглом зале, выходившем окнами в дворцовый парк, слышались громкие голоса.

— Патриоты, — начал старик Ямагато, фельдмаршал японской армии, — мы не можем забыть того позора, того унижения, какое мы перенесли, уступая давлению России, Германии и Франции. Добытые нашей кровью победы остались почти бесплодными. Порт-Артур занят русскими. Он соединен с центром России Великим Сибирским путем и, если мы не постараемся с мечом в руках овладеть Кореей и занять Порт-Артур, Россия нас вытеснит из Китая, что равносильно нашему разорению. Патриоты, от вас зависит поддержать эту мысль, соединившись в одну сплошную антирусскую лигу. Вы, гродзуки, в лице вашего почтенного вождя Дзук-Чея, можете во многом содействовать благу отечества…

— Банзай Ниппон! — закричали все в один голос, и этот крик был подхвачен стоявшими в дверях многочисленными посетителями.

Встал генерал Ойяма.

— Дети мои, — заговорил он, — сейчас говорил наш почетный руководитель и я, со своей стороны, могу сказать, что вся армия жаждет случая помериться силами с северным врагом. И теперь мы должны бороться с внутренними врагами, должны в крайнем случае устранять с горизонта политической деятельности тех близоруких миролюбцев, которые свой мир, свое спокойствие ставят выше благополучия потомства. Смерть врагам нашим, смерть тем, которые вздумают нам мешать. Лучше пожертвовать немногими, чем благополучием страны и достоянием наших потомков.

— Банзай Ниппон! — снова раздался восторженный крик.

Встал Дзук-Чей.

Водворилась мертвая тишина.

— Друзья мои, жизнь гродзуков принадлежит великому микадо и стране Восходящего солнца. Для нашей родины мы готовы исполнить предначертания великих вождей японской нации. Если сейчас антирусская лига и находится в меньшинстве в парламенте, то это только доказывает, что далеко не все в одинаковой степени сознают значение северного врага. Мы, гродзуки, как один человек, ляжем костьми за будущую войну и горе тем, которые нам будут препятствовать в этом.

— Банзай Ниппон! — снова раздалось во всем доме.

Человек пять вышли из залы в кабинет Дзук-Чея.

Там еще продолжалось совещание.

Среди этих пяти лиц двое были редакторы изданий, посвятивших свои столбцы антирусскому движению.

— Молчание и осторожность — вот наш лозунг, — говорили гости, расходясь.

Несколько часов спустя Дзук-Чей находился на пути к отелю ми-нистра-президента, маркиза Ито.

— Вас ожидает маркиз, — сказал вышедший навстречу секретарь могущественного премьера.

В кабинете маркиза стоял приятный полумрак. Только письменный стол был ярко освещен рефлекторами и колпачками двух электрических подсвечников.

— Я уже знаю, дорогой мой, о патриотическом движении вашего сердца. Семя, брошенное вами в толпу, даст обильную жатву. Мы сильны, но сильнее нас тот северный колосс, преградивший путь к дальнейшему развитию Японии.

Дзук-Чей стоял и с благоговением прислушивался к каждому слову великого государственного деятеля.

— Ваше высокопревосходительство, мое участие столь ничтожно и я так мало заслужил вашу похвалу. Я пришел извиниться за инцидент, происшедший с германским судном.

— Да, да, я все это знаю, это все улажено, но впредь будьте осторожнее, не забудьте, что император Вильгельм не миролюбец, а человек, добивающийся мира с мечом в руках. Его миролюбивые речи не мешают ему усиливать свой могущественный флот и германский народ являет собою сплошной лагерь интеллигентных воинов. С таким войском мы никогда не должны сражаться; нам дружба с Германией очень дорога. Итак, будьте осторожнее.

Дзук-Чей поклонился в знак согласия с мнением маркиза.

— Сядьте и расскажите мне о том, каково настроение разных классов общества,

— Настроение воинственное. Все жаждут войны с Россией и эта война будет весьма популярна. Бедные поселяне готовы отдать запасы риса, последние сены на жертвенник бога войны.

— Не пришло еще время. Срок очищения Манчжурии еще не настал и мы не имеем законного основания к войне. Пройдут эти несколько месяцев и мы очутимся в ноябре лицом к лицу перед вопросом борьбы за наше влияние в Азии. Европа нас не желает признавать великой державой и мы сумели усыпить европейских дипломатов, скрыв от их военных атташе нашу боевую готовность.

Теперь бы я вас просил поручить вашим гродзукам большую осторожность в соприкосновении с европейцами.

Вас лично я просил бы проехать в провинцию и в разные портовые города и сообщить мне все то, что вам удастся услышать в смысле настроений народных масс. Помните, однако, что скрытность и таинственная подготовка — наша главная сила. Только ей нам удастся приблизиться к намеченной цели.

Дзук-Чей встал.

— До свидания, дорогой виконт, завтра надеюсь видеть вас в парламенте. Сегодня я еще должен подготовиться к мотивировке усиленных кредитов.

LXVIII. Парламент

В двенадцать часов дня на главных улицах города Токио замечалось большое оживление.

Сегодня должно было состояться парламентское заседание по поводу чрезвычайных кредитов, испрошенных правительством.

«Майонитчи» и «Токио-Нитчи» уже оповестили на своих столбцах об огромном значений сегодняшнего заседания.

Парламент Японии помещается в громадном здании из разрисованного дерева.

В 1900 году здание было совершенно новое и краски совершенно свежие: пожар в несколько часов уничтожил старое здание. Подобная же участь, без сомнения, ждет и новое; в Японии здания всегда так оканчивают свое существование, города только таким способом обновляются. Лишне говорить, что здания из такого легкого, воспламеняющегося материала не имеют того величественного вида, каким отличаются наши правительственные учреждения. Даже сравнение с соседними министерствами тяжеловесной, но прочной архитектуры служит не в пользу японского парламента: его помещение, как будто временное, не подходит представителям страны.

Это невзрачная пристройка к императорскому дворцу, за священной оградой, выстроенная на внешнем бульваре около укреплений. При въезде можно было видеть весь склон у входа, занятый палками; так римляне укрепляли свои знамена. Это прихожая, другой нет; номеров для платья нет; полицейские охраняют этот лес палок, из которых большая часть — крепкие дубины, и каждый, уходя сам находит свое добро.

Входят в маленькую залу, которая была бы хорошей залой для ожидания III класса на каком-нибудь провинциальном вокзале. Публика толпится в этой голой маленькой комнате; открываются наконец трибуны: они своими балюстрадами и резьбой по дереву напоминают галерею казино. Вся зала, выкрашенная в желтую кофейную краску, точно сделана из картона. Двери узкие и низкие. Два неуклюжих столба поддерживают с обеих сторон трибуны крышу; позади кресло президента, вульгарное круглое сиденье, выделяющееся на гладкой голой стене.

Амфитеатр более презентабелен, но так же маложивописен. Сиденья обиты темно-красной шелковой материей, портфели черные, ковры на трибуне тоже черные; на этом суровом фоне выделяются светлым пятном только зеленые пюпитры стенографов. Единственное, что здесь придает местный колорит, это дощечка, прикрепленная к сиденьям, с именем депутата, которую этот последний по приходе приподнимает так, чтоб она видна была с бюро: это удобный способ делать перекличку без шума. Но так как имена белые на черных дощечках, то все это придает еще более похоронную торжественность. Постепенно через маленькие двери выходят депутаты и усаживаются; мрачное собрание: те, которые одеты по европейски — почти половина в черном, причем этот черный цвет блестящий, еще более подчеркнутый белизной манжет, воротничков и крахмального пластрона. Черные матовые или серые кимоно еще мрачнее. Шелковые платки вокруг шеи и голые руки, открываемые широкими рукавами, придают этим богатым шелковым одеяниям в глазах европейца небрежный вид.

Мало лысых блестящих черепов; мало седых голов — это молодое собрание, но нет ни серых, ни рыжих волос, у всех черные, как чернила, волосы, цвет лица темный, оливково-желтый.

В переполненных трибунах тот же темный цвет лица, те же черные волосы, то же черное платье или серое кимоно; напрасно грустный взгляд ищет светлый блестящий туалет мусме. К счастью, пюпитры и банальная белизна западной бумаги вносят веселый тон в эту мрачную картину. Затем из рукавов кимоно выступают как бы знамена фиолетовые, оранжевые, красные: это салфетки, в который эти господа заворачивают свои черные кожаные портфели. Но этот праздник для глаз длится один момент; разноцветные лоскуты быстро исчезают в глубине серых рукавов.

Президент, в черной паре, входит и открывает заседание без малейшей церемонии; ораторы выступают на трибуне; голоса слабые, несколько крикливые, с детскими иногда интонациями; начало срывается, как будто бормотание; редкая жестикуляция, иногда движения всем корпусом. Речи без малейшего красноречия: может быть, недостаточное знание языка делает человека слишком требовательным? Но заметно было, что почти никто не слушает и все шумят; мальчики все время снуют между скамьями, принося и унося бумаги, как у нас в кафе-шантанах лакеи с угощением!

Обсуждают в первом чтении проект закона, касающегося домашнего скота.

Проходя большие бульвары официального города, можно было прийти к заключению, что законодательное собрание не спектакль и что самые тихие, спокойные заседания, кажущиеся совсем мертвыми, иногда принимают самые важные решения. Притом политическая свобода в Японии более нова, чем где-либо, и парламентские нравы еще менее оформлены. В японском парламенте эта неопытность в связи с живостью натуры, речей и жестов нередко приводит к бурным сценам. Избирание депутатов такое смешанное, что некоторые общества изучения политических и социальных наук в своих статутах требуют их исключения; в Японии многие депутаты, как и журналисты, подкупны.

Денежная аристократия, старающаяся косвенным путем иметь то же влияние в государстве, каким официально пользовалась старинная аристократия, есть главная виновница продажности прессы и представителей законодательной власти.

Избирательный ценз, благодаря которому из 43 миллионов жителей правом голоса пользуются только 450,000, дает возможность подкупить самого избирателя. Вспомним времена Гизо! Это небольшое число высших граждан не только доступно деньгам богачей, но часто подвергается насилию со стороны шаек избирательных агентов.

Этот парламент, основание которого так порочно, еще не есть хозяин страны. Палата пэров имеет равные с ним полномочия, и две трети ее членов назначаются императором. Министры, назначаемые императором же, в принципе, ответственны только перед ними, а не перед парламентом.

Но с 1899 г., даты издания Конституции, министры все более и более повинуются палате депутатов; палата быстро шагает к верховенству, и маркиз Ито не мог бы теперь сказать, что палата есть только декорация для галереи.

Входя с подъезда, украшенного хризантемой, маркиз Ито был встречен на пороге другими министрами. Отвечая рукопожатиями на приветствие последних, маркиз Ито прошел на скамью министров, находившуюся против парт журналистов.

Представители печати почтительно встали, желая этим доказать свое уважение великому старцу.

Медленной поступью из толпы депутатов, стоявших в глубине парламентского зала, выделилась маленькая толстенькая фигура человека лет шестидесяти. То был редактор знаменитой либеральной газеты «Май-нитши шимбун» («Ежедневные новости») господин Нюма.

По сигналу, данному парламентским инспектором, в зале раздался сильный электрический звонок.

Все депутаты поспешили к своим местам и г. Нюма занял свое председательское место.

Снова раздался звонок — то был председательский колокольчик, объявляющий открытие заседания.

После прочтения журнала предшествующего заседания, последовал перечень вопросов текущего заседания.

На трибуну вошел молодой брюнет с каким-то орденом в петлице.

— Являясь депутатом округа Киото, я уполномочен указать парламенту, что великие нужды моего округа в прошлое заседание были оставлены без внимания. Древняя столица имеет такие же права на улучшение своих построек и улиц, как и Токио. Являясь центром японской культуры, мы взываем в настоящем заседании о внесений поправки в вотированный кредит.

На министерской скамье поднялся Кайонару-Шимо — министр финансов.

— Я предоставляю усмотрению заседания означенный вопрос, но смею возразить, что когда речь идет о жизненных вопросах существования нации, мне казалось бы, что всякие вопросы мелиорации должны отступать на второй план.

— В таком случае, можно приостановить постройку японского национального музея.

— Это сооружение воздвигается на общественный, а не на государственный счет, — возразил министр общественных работ.

Депутат снова начал говорить, но президентский звонок дал ему понять, что вопрос признавался исчерпанным.

Затем на очереди стояли разные вопросы, касающиеся рыбных промыслов, проекты упразднения устарелых законов, чтение японско-испанского торгового договора и много других мелких вопросов.

Уже прошло три часа, как снова г. Нюма позвонил, заявив о десятиминутном перерыве и заметив, что продолжение заседания согласно девятому пункту конституции будет происходить при закрытых дверях.

Амфитеатр парламента оживился, многочисленная публика встала со своих мест и направилась к выходу.

Шум, треск досок амфитеатра, громкий говор и даже смех слышались с разных сторон.

Депутаты собрались в маленькие группы и с ними смешались некоторые из публики. Но за цепь пропускались в залу лишь очень известные лица, хорошо знакомые министерству.

В одной из групп стоял маркиз Ито, окруженный генералитетом, среди которого мы узнали типичную фигуру Дзук-Чея. Он говорил с генералом Кодамой и о чем-то спорил в некоторой ажитации.

— Вы так убежденно утверждаете, — вмешался Ойяма, — что не зная, что вы заблуждаетесь, непременно поверил бы вам.

— В чем дело? — вмешался маркиз Ито.

— А вот Дзук-Чей уверяет, что наши пули чересчур малокалиберны и что мы напрасно решили их никелировать.

— Это почему?

— А потому, что никелированные пули не оставляют по себе даже шрама и безнаказанно пролетают даже легкие.

— Вы это почему знаете? — спросил маркиз Ито.

— А вот вчера, на расстреле унтер-офицера около пригородных валов, доктора констатировали, что не попади несколько пуль в головной мозг, то остальные не причинили бы осужденному смертельных поранений.

— Это ерунда, — сказал Кодама, — я бы не рекомендовал вам, мой дорогой виконт, прогуляться перед нашими пулеметами.

Ойяма громко расхохотался и его рябое припухлое лицо с маленькими глазами принимало самые причудливые комические гримасы.

— Однако, русские не применяют никелировки и калибр их значительно больше нашего. С этим надо считаться.

Снова раздался сильный электрический звонок. Все депутаты поспешили к своим местам. Занял также свое председательское место г. Нюма.

Медленной старческой поступью на трибуну взошел маркиз Ито.

— Господа представители печати, — начал он, — я очень дорожу гласностью, но бывают исторические моменты, когда истинный патриотизм нам подсказывает хранить глубокое молчание. То, что я буду говорить в данную минуту, должно остаться тайной для Европы, а потому беру с вас честное слово не посвящать мои слова вашим читателям.

Из числа журналистов выделился председатель клуба печати.

— Парламент, — начал он, — может рассчитывать на нашу дискретность.

Все журналисты, сидевшие за зелеными партами, встали и утвердительно кивнули головой.

— Я никогда не сомневался в патриотизме японской печати, а потому перехожу к делу.

Маркиз Ито при этих словах откашлялся, глотнул из стоящего на кафедре стакана с водой и начал:

— Наши военные приготовления требуют усиленного кредита. Я хорошо сознаю, что мы приближаемся к роковой развязке, именуемой войной. Одна лишь война нам может дать престиж во всей Азии. Нам нужна Корее и Лаонтонский полуостров. Добровольно Россия никогда не признает наших прав на это территориальное расширение, но каждый японец хорошо понимает, что река не течет обратно и что страна Восходящего солнца созрела для боевой политики. Симоносекское унижение наше должно быть смыто кровью — этого требует честь Ниппона и с этим вполне согласен микадо. Именем императора прошу вас вотировать кредит в триста миллионов иен.

В парламентской зале водворилась мертвая тишина.

— Я предложил бы общему собранию, — начал г. Нюма, — заменить голосование простым вставанием со своих мест.

Все депутаты и даже журналисты моментально встали.

— Благодарю вас, — сказал маркиз Ито и медленно стал сходить с кафедры.

Президент, записав решение палаты в протокол, объявил заседание закрытым.,

Маркиза Ито обступили депутаты, стремившиеся высказать ему свою солидарность сердечным рукопожатием.

LXIX. Графиня Иотава

Грациозная и остроумная графиня Иотава не без основания считалась царицей нагасакских салонов.

В ней гармонически сочетались экзотическая игривость японки с остроумием и утонченным кокетством парижанки.

Овал ее матового лица, носик с горбинкой и крупные карие глаза не имели ничего общего с монгольским типом.

По вторникам в салонах графини собиралось многочисленное общество, преимущественно иностранцы.

Графиня льнула к европейцам и, проведя в Париже несколько сезонов, решила устроить свой салон по французскому образцу.

Виконт Дарьяр и Дюшар с первого дня посещения бароном Нагасаки стали его неразлучными товарищами. С ними он проводил время в многочисленных чайных домах Нагасаки, с ними посещал «Золотое казино», клубы и даже некоторые семейства европейской колонии.

В этот вторник у графини собралось весьма многочисленное общество.

Маркиз Виллар с супругой, баронисса Лимерт, вечно веселая мисс Кольстон, чопорная компаньонка маркизы, фон-Лауниц и мистер Кренк — члены дипломатического корпуса — дополняли в общем довольно разношерстное общество.

Виконт Дарьяр вместе с капитаном Дюшаром служили украшением салона.

Они представили хозяйке барона, на которого графиня сразу обратила внимание.

Желая отличить барона, графиня посадила его около себя. Барон был в ударе и рассказывал массу анекдотов и комических эпизодов из своей жизни.

Дарьяр за ужином острил насчет барона, говоря, что он скромен, как фиалка.

— А вы таете, как снежинка, — возразил ему барон.

Этот разговор поняли только мужчины и графиня Иотава, которой друзья рассказывали свои похождения и всякие пикантные новости.

Графиня была общим другом не только мужчин, но и дам. Ее очень любили за добродушный нрав и незлобивость.

Поздно вечером друзья покинули гостеприимный отель, решив непременно приехать в следующий вторник.

Барон с тех пор зачастил, навещая графиню и днем, и вечером.

Вскоре он сделался ее неизменным кавалером.

Он уже давно не был в «Цветочном садике», как однажды снова получил фиолетовое письмо.

Не желая делать содержание письма достоянием лакея, он принес его к графине.

— Прочтите, графиня, — обратился он к ней. — Ведь от вас у меня секретов нет.

Графиня прочла:

«Мстительный барон, какой вы жестокий. Вы забыли Фиалку, которая сохнет и изнывает в надежде видеть вас. Приходите днем к китайской беседке. Я буду вас ждать целый день.

Любящая гейша».

— Вы, конечно, пойдете, где же вам отказаться от такого удовольствия, — рассмеялась графиня.

— Конечно, — ответил барон, — и это вас не должно удивлять.

— И вы верите какой-то гейше?

— Да, верю. И знаю, что верю не без основания.

— Боже, как мужчины наивны! — воскликнула графиня.

Но в этом возгласе звучала нотка неудовольствия.

Барон встал.

— Вы уходите? Значит, вы не на шутку влюблены в вашу Фиалку? Барон молча поцеловал руку графини.

LXX. Китайская беседка

Барон не заставил себя долго ждать.

— Как я рада, что наконец вижу тебя, — обрадовалась гейша. — Не сердись, ведь я тебя люблю. Посмотри, я принесла с собою мою карточку. Если ты уедешь, возьми ее с собой на память и помни, что эта гейша тебя будет любить вечно. Душа моя принадлежит тебе. — И она с невыразимой нежностью взглянула на него.

— Как она похожа на Хризанту, — подумал барон. — Тот же голос, те же влажные глаза, та же страсть и то же уверение в вечности ее любви…

— Почему ты так странно смотришь на меня?

Вместо ответа барон обнял и поцеловал ее.

Тихий южный ветерок шевелил живые цветочные стены. К барону доносился аромат диких роз и гвоздик..

Он увлек гейшу в беседку. Здесь их никто не видел и барон мог вполне отдохнуть в обществе красавицы, которая так поразительно была похожа на Хризанту, что он случайно назвал ее этим именем.

— Какая Хризанта? Ты любишь Хризанту? — удивилась Фиалка.

Барон спохватился.

— Я случайно вспомнил имя, которое где-то встретил, — сказал барон.

Фиалка призадумалась.

— Я тоже слышала это имя, когда меня покупали в Иошиваре и говорили, что я похожа на какую-то принцессу Хризанту.

— Кто тебя купил? у кого?

— Не все ли это равно? Какие-то мужчины пришли в Иошивару в Токио и хозяин меня продал.

— Нет, не все равно, это очень интересно.

Но Фиалка заглушила дальнейший разговор жгучими поцелуями.

— Ты видел Азалию? Она все просит назначить ей свидание вместе со мной, но я на это не согласна.

— Почему?

— Не хочу. Я тебя никому не уступлю.

— А я ей назначу свидание.

— Посмотрим, — сказала Фиалка, пригрозив барону пальцем.

— Однако, недурно бы теперь пообедать, — заметил барон, глядя на часы. — Поедем ко мне в «Бель-Вю», там хорошо кормят, — прибавил он.

Из «Бель-Вю» Фиалка вернулась утром.

С тех пор она зачастила в отель.

LXXI. Ямато в Нагасаки

Барон не заметил, как среди пикников и приятных свиданий с Фиалкой прошло несколько недель. Он мельком как-то видел Ямато, но решил, что, должно быть, ошибся.

— Вы знаете Ямато? — спросил он однажды графиню Иотаву.

— Молодого полковника? Как же.

— Кажется, он приехал в Нагасаки? — спросил барон.

— Да, он вчера был у меня. Видно, он и вас знает, так как, увидав в вазе вашу визитную карточку, интересовался вашим пребыванием в Нагасаки.

Барон задумался, но ничего не возразил. Ямато действительно наводил подробные справки о бароне. Поведением Фиалки он был чрезвычайно недоволен.

— Она — дура, — объявил он антрепренеру «Цветочного садика».

С этим согласился и антрепренер, указавший на Азалию, как на

более подходящее орудие.

Ямато в день своего приезда вручил антрепренеру сто фунтов стерлингов и, благодаря этому, вполне заручился его содействием.

— Шхуна куплена, пора приступить к делу, — объявил Ямато на совещании с чейтами.

LXXII. Роковая ночь

— Меня просила Азалия и я ей обещала привести тебя сегодня вечером в китайскую беседку. Ее не отпускают из садика; но на сегодня для нее сделали исключение.

— И ты не ревнуешь?

— Не буду ревновать, если обещаешь любить меня не меньше прежнего, — ответила Фиалка.

Этот разговор происходил после обеда в номере барона.

Солнце стояло уже очень низко и с севера повеяло прохладой, когда барон с гейшей направлялись пешком к Оссувскому храму.

Не успели они дойти до часовни, как уже начало темнеть.

— А мы не заблудимся? — спросил барон, которому невольно вспомнились предупреждения Джук-Чея.

— О, нет. Я знаю Оссувский парк, как свое собственное кимоно. Мы ведь с Азалией каждый день тут гуляем.

Вблизи китайской беседки их окликнула Азалия.

— Наконец-то! — вскрикнула она и обняла барона.

В китайской беседке виднелся огонек. То был фонарь, принесенный Азалией из «Цветочного садика».

— Я принесла с собой бутылку шампанского, — продолжала Азалия, — которую мне подарили вчера французские моряки.

Барон уселся с Фиалкой и Азалией на циновке.

Бутылка шампанского была откупорена.

Оно не понравилось барону, так как имело какой-то странный привкус.

— Странное шампанское, — сказал барон, — от двух бокалов у меня кружится голова.

— Это не от шампанского, — шутила Азалия, — а от моих пламенных поцелуев.

Фиалка сморщила брови и вышла из беседки.

Через полчаса она вернулась и молча села рядом с бароном, глаза которого горели лихорадочным огнем.

Ей нетрудно было догадаться, что барон увлекся Азалией.

Когда последняя оставила их вдвоем, барон промолвил:

— Ты мне обещала не ревновать.

— Я и не ревную, — возразила гейша, — а только грущу. Какие вы все мужчины скверные — и даже ты, которого я считала лучше всех!

В ее голосе звучала досада.

— Зато мы опять вдвоем, — утешал ее барон, обнимая.

Жгучие поцелуи заставили Фиалку забыть свою досаду.

Фонарь догоревший потух и водворилась мертвая тишина.

Где-то вдали раздавались раскаты отдаленного грома.

Зарницы от времени до времени освещали парк. И это зрелище приводило барона в восторг.

— Какая роскошная, волшебная ночь! — воскликнул он. — Сколько таинственного и чудесного в этой природе!

Фиалка молчала.

— Как бы теперь пробраться домой? — сказал барон, вздохнув. Самолюбие не позволяло барону показать, что его охватило какое-то чувство страха. Предупреждение об Оссувском парке приобретало в его воображении, все более и более рельефные формы. Он поминутно хватался за рукоятку пистолета браунинга и это его немного успокаивало.

— Я тебя провожу, — вызвалась Фиалка.

Они направились к главной аллее.

Вдруг барон остановился, снова нащупав в кармане браунинг.

— Ты ничего не слышала? — спросил он.

— Нет. Это ветер, — заметила Фиалка.

Свист повторился.

Барон, вынув пистолет, остановился.

— Кто тут? — вскрикнул барон.

Но ему никто не ответил.

Было так темно, что ничего нельзя было рассмотреть, но барон ясно слышал и чувствовал приближение какой-то роковой опасности. Сам ясно не сознавая, где враг, барон попятился назад и дал ряд выстрелов из браунинга.

К его удивлению, Фиалка вскрикнула и упала.

На барона навалилась какая-то тяжелая туша. Раздался выстрел, другой. Барон впотьмах ничего не мог разобрать…

Он выстрелил снова… и сердце раздирающий крик раздался около него.

То был голос Фиалки.

Несколько сильных рук скрутили барону руки и заложили ему рот.

Он лишился сознания.

LXXIII. Нетерпение

Наступали сумерки.

Моряк-японец, известный в нагасакском порту под именем Шери-ге, весь день страшно волновался, чего, конечно, не мог заметить никто из проходивших мимо террасы небольшой прибрежной гостиницы, очень популярной в среде местных и приезжих моряков.

Японец был в синем кепи с галуном и в синей шкиперской куртке и только азиатское лицо его не гармонировало с внешностью европейского моряка,

Шериге сидел за столиком и невозмутимо потягивал содовую, сдобренную зеленым виски, курил и в то же время занимался созерцанием своих сапог; словом, проделывал точь-в-точь то же самое, что проделывают все английские шкипера в минуты отдыха или временного безделья.

На террасе сидело человек пятнадцать таких же шкиперов, в таких же точно позах, не обращая внимания ни на что. Тем не менее, Шериге в душе сильно волновался.

На это были серьезные причины.

Сегодня ему предстояло доставить на шхуну связанного по рукам и ногам ненавистного европейца и он должен был сделать это так, чтобы ни одна живая душа этого не знала.

Между тем, глаза и слух Шериге не могли ошибиться. Он ясно видел темную массу, бросившуюся с бушприта в воду в тот самый момент, когда он покончил свою сделку. Ясно было, что его разговор был подслушан.

Одно сбивало Шериге с толку: кто мог быть этот неизвестный и кому, собственно, понадобилось его выслеживать? Он мог, конечно, опасаться контроля со стороны душителей, но не было надобности обставлять его такой таинственностью.

Незачем было плыть несколько верст, подвергаясь в то же время опасности.

Наконец, какой смысл имел контроль, если он, Шериге, со своими товарищами избран из семидесяти душителей, вызвавшихся на это трудное и сложное дело?

Чем более азиат думал о загадочном человеке, спрыгнувшем с борта, тем сильнее становилось овладевшее им беспокойство.

Азиаты все вообще необычайно хитры, но сами также необычайно боятся какой-либо хитрости со стороны других.

Шериге, словно гончая, чуял западню, чуял врага.

Между тем солнце скрылось за Паппенберг и на террасе заблестели бумажные фонари.

Шериге бросил на стол доллар и удалился.

Выйдя на набережную, он быстро пошел вдоль ее.

Набережная, залитая огнем длинного ряда разноцветных фонарей, представляла интересное зрелище.

Европейские костюмы терялись в массе пестрых, красиво задрапированных в свои кимоно японцев.

Двухколесные рикши мчались взад и вперед во весь дух; изредка попадался европейский экипаж, запряженный лошадьми.

Говор толпы, смех, пение и звуки японской гитары сливались в непрерывный и веселый шум. Словом, тут можно было наблюдать ежедневную картину вечернего оживления и отдыха, но Шериге не обращал ни на что внимания и шел быстро вперед.

Сзади него шла кучка китайцев-моряков в своих синих кафтанах и синих штанах, туго перевитых у икр тесьмами. Они также торопились, стараясь не упустить из вида шкиперскую куртку Шериге, изредка мелькавшую в густой толпе.

LXXIV. Странный груз

По мере приближения к порту толпа редела. Среди нее преобладали моряки, рыбаки-японцы, носильщики-китайцы.

Шериге ускорил шаги. Взойдя на небольшой пригорок, он остановился. Шесть китайских матросов очутились невдалеке от него и их силуэты смутно обрисовались в вечернем су мраке.

Китайцы остановились у самого берега против вытащенной на песок лодки.

Немного погодя, Шериге тихо свистнул и все шесть фигур вдруг исчезли во мраке. Две ярких огненных точки неслись в темноте прямо на холм.

Скоро послышался конский топот и элегантная карета на резиновых шинах, блестя двумя яркими электрическими фонарями, поравнялась с холмом.

Шериге пронзительно свистнул, карета мгновенно остановилась, распахнулись дверцы и вслед за тем шестеро китайцев полубегом и согнувшись промчались в лодку с какой- то странной ношей на спинах.

Шериге опять пронзительно свистнул и побежал к лодке.

Карета круто повернула назад. Скоро все утихло.

Через несколько мгновений сдвинутая лодка выбросила шесть длинных весел.

Все это произошло необычайно быстро, очевидно, по заранее условленному плану.

Шестеро китайцев были переодеты последователями богини смерти. То были те самые фанатики, которые в подземелье у ног изображения богини поклялись уничтожить ненавистного чужеземца, оскорбившего честь японского именитого рода.

Жертва находилась в продолговатом мешке. Руки и ноги ее были спутаны по особому способу, известному только душителям. Человек, перевязанный таким образом широкими тесьмами, не может пошевелиться, несмотря на все усилия. Богиня смерти требует исключительно бескровной жертвы.

Несчастный европеец изредка делал невероятные усилия высвободиться, но тщетно, и каждый раз тяжелый заглушенный стон завершал такую попытку.

Шериге торопился и подгонял гребцов, сам в то же время правя рулем.

Наконец, через полчаса лодка очутилась у борта большой джонки, очевидно, ожидавшей прибывших.

Шериге подал сигнал и тотчас навстречу челноку взвился брошенный тонкий линь.

Ни малейшего признака огня на джонке не было видно.

LXXV. На краю гибели

Барон в беспомощном состоянии лежал на палубе шхуны. Он был так туго связан, что нечего было и думать о бегстве.

Рот нечастной жертвы был забит клином.

Как только подняли якорь, шхуна, гонимая резким ветром, понеслась в открытое море.

— Все наверх! — прозвучали слова Шериге.

Немногочисленная команда выбежала на палубу.

Вдали раздавались раскаты приближающегося грома.

Эхо раскатов сливалось с воем ветра, молнией и шумом разбивающихся волн.

Маленькую шхуну бросало то вверх, то вниз, обдавало и захлестывало волной, поминутно окатывавшей палубу.

Барон чувствовал, как смокшая тесьма начинает поддаваться влиянию воды.

Снова молния осветила весь горизонт обширного водного пространства. Барон, слегка приподняв голову, увидел своих врагов.

Возле него стоял Ямато…

Сколько ненависти и злобы виднелось в раскосых глазах японца!

Ямато ненавидел барона всеми фибрами души.

Он с видимым злорадством наклонился над своим соперником,

Барон стонал, вызывая этим улыбку на лице Ямато.

— Осторожно! — крикнул Шериге.

— Не ваше дело, я знаю, что делаю.

— Вспомните, что богиня смерти любит только бескровные жертвы. Малейшая царапина — и мы лишены будем возможности исполнить наш обет.

Ямато молча приподнялся.

Новый шквал едва не сшиб его с ног.

Сильный ветер до крайности выпучил паруса.

— Берите рифы! — послышалась новая команда.

Это означало, что необходимо уменьшить площадь парусов, что обыкновенно делается при наступлении бури.

Но приказание не могло быть выполнено сразу. Получился носовой крен с приподнятым баком.

Положение становилось критическим, тем более, что лопнули некоторые ванты грот-мачты.

Рулевой застонал.

Собравшись с силами, он крикнул, но вследствие сильного ветра не было возможности разобрать его слов.

Во тьме обрисовались несколько светящихся точек.

Вдруг на расстоянии нескольких сот футов сильный свет рефлектора осветил шхуну.

— Нас преследуют! — крикнул Ямато. — Надо спешить.

Рефлектор снова осветил шхуну, но на более значительном расстоянии, так как сильный порыв ветра отнес шхуну в сторону.

— Нас потеряли, — успокоенно сказал Ямато. — Слава богу Счастья.

Барона осторожно внесли в трюм, где его положили среди ящиков и бочек с провизией и пресной водой.

Факелы, которые держали в руках чейты, освещали барона.

Старейший из чейтов, сутуловатый старик с седой головой, простер руки над пленником.

Остальные чейты, в том числе и Ямато, присели.

Послышалось заунывное буддийское пение. Горбатый старик поднял руки кверху, как бы взывая к божеству.

На палубе в это время находилось лишь три человека, которым очень трудно было управлять судном.

LXXVI. Талисман

Покуда в трюме происходило заклинание чейтов, буря прошла.

Тучи погнало к западу и на горизонте появился месяц.

Наступила тишина, где-то вдали показался огонек.

К шхуне подходило сравнительно большое судно. Теперь оно было приблизительно в семи милях от шхуны, но это расстояние уменьшалось с каждой минутой.

Наконец Шериге встревожился не на шутку. Паровая шхуна направлялась прямо на них.

Наступивший штиль поставил шхуну в безвыходное положение.

Шериге дал знать чейтам о предстоящей опасности.

Вся команда выбежала на палубу.

Внизу остались лишь один чейт с факелом, Ямато и душитель-чейт, сутуловатый старик, производивший заклинания.

Он медленно стал развязывать и разрезывать тесьмы, потом провел рукой по обнаженной груди.

Вдруг он ощупал талисман.

— Подайте факел! — крикнул он.

Чейт с факелом подошел ближе.

В руках старика находилось маленькое аметистовое изображение Будды, которое некогда было дано барону Хризантой.

— Будда! — вскрикнул он и талисман выпал из его рук на грудь барона.

Панический страх выразился на лицах чейтов.

Они отступили на несколько шагов назад.

Закон чейтов не разрешал им совершать жертвоприношение, когда налицо имеется божество Будды.

В то же время амулеты-талисманы с изображением свидетельствовали о том, что этот человек находится под особым покровительством божества.

Чейты поднялись на палубу для общего совета.

LXXVII. Спасение барона

Как только они взобрались на палубу, вблизи обрисовался крупный контур паровой шхуны. Она шла медленным плавным ходом, давая отличительными огнями знать, что требует, чтобы шхуна чейтов остановилась и сняла паруса.

На лицах чейтов выразились панический страх и отчаяние.

Ямато что-то шепнул Шериге, и оба бросились в трюм.

Тем временем паровая шхуна подошла к самому борту судна и маленькие якоря на ремнях вцепились в борт палубы.

— Берите! — последовала команда.

И крупная фигура Дзук-Чея с револьвером в руках появилась на палубе шхуны чейтов.

— Где барон? — крикнул он, направляя дуло револьвера на вахтенного.

— Внизу, — ответил тот, задрожав.

— За мной! — сказал Дзук-Чей, держа в левой руке электрический фонарь.

Человек двадцать гродзуков связали команду чейтов, которая, впрочем, не оказывала ни малейшего сопротивления.

Она была застигнута врасплох.

На зов Дзук-Чея десять гродзуков, вместе со своим начальником, спустились в трюм.

Там было темно. Электрический фонарь Дзук-Чея служил единственным освещением.

В узеньком проходе между тюками Дзук-Чей наткнулся на что-то мягкое.

Осветив дно, Дзук-Чей увидел человека, стремящегося ползком улизнуть от наступающих.

Дзук-Чей ногой наступил ему на спину.

— Кто ты? — спросил он строго.

Ответа не последовало.

Тогда он приказал его связать.

Злоба искрилась в глазах связанного.

То был Ямато.

В нескольких шагах от него раздавался стон.

Дзук-Чей направил в ту сторону фонарь — и глазам его предстала ужасная картина.

На дне судна лежало какое-то человеческое тело, на которое были навалены тяжелые тюки.

— Снимайте груз! — приказал Дзук-Чей.

Размотав тряпки, которыми была закутана голова, гродзуки увидели бледное, измученное лицо барона.

Он тяжело дышал.

— Вы барон фон-дер-Шаффгаузен? — спросил Дзук-Чей.

Тот открыл глаза и с ужасом взглянул на суровое лицо начальника гродзуков.

— Да, это он, — произнес Дзук-Чей. — Внесите его на нашу палубу.

Барона бережно подняли и осторожно вынесли из трюма.

Перевязав Ямато и всех чейтов, Дзук-Чей велел перенести их на свое судно и бросить в трюм.

— Надо высадить их на каком-нибудь острове, — заметил он, обращаясь к одному из гродзуков.

Паровая шхуна направила свой курс на север, к острову Гутосима.

Там чейты были вынесены на берег. Им была сдана их шхуна, причем Дзук-Чей потребовал под страхом смерти, чтоб они поклялись, что все происшедшее будет храниться ими в глубокой тайне.

С зарей Дзук-Чей достиг Восточного канала и к десяти часам утра вошел в Корейский залив.

Он уже заранее подготовил прибытие шхуны с бароном на заброшенный угольный остров в десяти милях от Иокогамы.

LXXVIII. Радостные вести

Все эти дни принцесса в лихорадочной ажитации поджидала весточки от главы чейтов.

— Телеграмма, — обрадовала свою госпожу мусме, подавая сверток.

Принцесса, волнуясь, развернула трубочку.

— Он здесь! Спасен! — воскликнула она радостно, — Какое счастье!..

Хризанта быстро оделась и поспешила к матери.

— Он спасен, спасен!

— Кто? — удивилась мать.

— Он, барон…

Мароу обняла свою дочь, прижала ее к своему сердцу.

— Однако, чем это кончится? — вздохнула она.

— Я его люблю и без него жить не могу.

— А магараджа? — спросила Мароу.

Хризанта поникла головой.

Она понимала, что магараджа не должен знать о спасении барона.

Чувство благодарности влекло ее к Дзук-Чею.

Не обращая внимания на требования этикета, Хризанта вышла одна из дворцового парка и направилась к замку главы чейтов.

Ее сейчас же приняли.

— Я исполнил должное, — сказал суровый Дзук-Чей, — и надеюсь, что вы скоро разлюбите барона, — добавил он с улыбкой.

Хризанта робко взглянула на мощную фигуру Дзук-Чея и промолвила с мольбой:

— Вы благородны и великодушны, а потому я надеюсь, что не заставите меня совершить насилие над самой собой.

— О, нет, — сказал Дзук-Чей грустно. — Я вас освобождаю от вашего обещания. Если вы имеете серьезные намерения стать женой барона, то я не настаиваю на вашем слове.

— Конечно, это моя мечта. Лучше сегодня, чем завтра.

— В таком случае, как только настанут сумерки, мы съездим с вами в убежище барона. В Иокогамской бухте стоит русский пароход «Восток». Я прекрасно знаю капитана. Он согласится вас довезти до Порт-Артура, куда уходит завтра.

Хризанта бросилась ему на шею.

— Позвольте, — сказал Дзук-Чей, — сегодня вам видеться с бароном опасно. Завтра, если вы не забыли, юбилей микадо, и ваше отсутствие бросится в глаза.

Хризанта не могла не согласиться с этим серьезным доводом.

— Но я хочу его видеть сегодня.

— Терпение, принцесса! Ваше положение очень серьезно. Вы легко можете погубить и себя, и барона.

Хризанта в душе сознавала всю справедливость доводов Дзук-Чея.

— К тому же, — продолжал он, — барону необходимо отдохнуть. Я подготовлю его к встрече с вами.

LXXIX. Месть Ямато

Едва Ямато освободился от связывавших его веревок, как им овладела злоба.

На груди в замше были зашиты деньги, которые уцелели. От берега, на котором они были высажены гродзуками, до ближайшего городка было всего две английские мили.

Оставив чейтов на шхуне, Ямато направился пешком в Акосиму с тем, чтобы сообщить магарадже по телеграфу о происшествии.

К его огорчению, оказалось, что кабель испорчен и телеграммы не принимаются.

— Нет ли поблизости почтового парохода? Мне необходимо проехать в Иокогаму, — сказал он,

Заведующий телеграфом объяснил Ямато, что всего полчаса тому назад ушел почтовый пароход:

— Нет ли частного парохода? — с отчаянием воскликнул Ямато. — Я заплачу, сколько хотите.

— К сожалению, нет. Быть может, к вечеру прибудет какой-нибудь английский пароход.

Ямато был в отчаянии.

Возбуждение его достигло крайних пределов, но делать было нечего.

Бесцельно блуждая по улицам города, он остановился перед большим оружейным магазином.

— Надо снова запастись оружием, — подумал он.

Ямато купил револьвер и индийский кинжал.

Пройдя далее, он зашел в китайский склад одежды и приобрел себе костюм тибетца.

Все это отнесли по его указанию в ближайшую гостиницу.

У Ямато созрел новый план.

На заре он вышел из гостиницы в костюме тибетца и поспешил к гавани.

Вдали раздавался гудок приближающегося парохода.

Никто не обратил внимания на тибетца, хорошо говорившего по-японски.

К восьми часам утра пароход вышел в Корейский пролив и взял курс вдоль всего пролива.

Лишь к двум часам следующего дня он прибыл в Иокогаму.

Во время путешествия Ямато, вспоминая все подробности происшествия, пришел к убеждению, что Дзук-Чей, которого он узнал еще на шхуне, действовал не иначе, как с согласия принцессы.

В Токио он решил проверить свое предположение.

В костюме тибетца он пробрался к дворцу микадо, где встретил экипаж Дзук-Чея.

Ямато обменялся несколькими фразами с кучером и, узнав, что Дзук-Чей завтракает у принца Коматсу, сразу догадался, что его предположение не лишено основания.

— О, я отомщу коварной принцессе! — воскликнул он, сжимая рукоятку револьвера.

Читатели помнят, что после чествования микадо, во время разъезда, раздался выстрел, направленный в экипаж Коматсу.

К счастью, предательская пуля Ямато только слегка ранила левое плечо принцессы.

Ямато быстро скрылся в толпе, а экипаж Коматсу был отвезен в боковую улицу, где подоспевшие врачи оказали принцессе первую медицинскую помощь.

Через час микадо узнал о происшествии и послал своего адъютанта справиться о здоровье принцессы Коматсу.

В ее дворец стали съезжаться высшие сановники Японии.

Принцесса, улыбаясь, принимала соболезнования.

В числе посетителей был также Дзук-Чей…

Оставшись с ним наедине, принцесса улучила минуту, чтобы сказать, что вечером заедет к нему.

Дзук-Чей передал поклон барона и рассказал принцессе, что радостная весть о предстоящей встрече вылечила его совершенно.

ЭПИЛОГ

В дворцовом парке утром следующего дня был найден труп одетого в тибетскую одежду человека.

Его доставили в ближайший госпиталь, где доктора константировали самоубийство посредством харакири.

По бумагам, найденным в замшевом мешке, было установлено, что самоубийца не кто иной, как Ямато. Токийские газеты намекали на романическое исчезновение одной высокопоставленной особы.

По просьбе Дзук-Чея, русский пароход на целые сутки отложил свой отход.

Сам Дзук-Чей провожал до трапа счастливую чету.

Капитан принял беглецов с распростертыми объятиями.

В полдень кают-компания чествовала молодых влюбленных, и барон, по настоянию любезных офицеров, должен был рассказать главные эпизоды своего необычайного романа.

После завтрака было подано шампанское и несмолкаемое «ура» огласило палубу, куда матросы внесли на руках чествуемого барона.

Лишь по прибытии в Порт-Артур барон и принцесса могли повенчаться у лютеранского священника.

Свадьба носила импровизированный характер, и почетными гостями были капитан и офицеры парохода «Восток».

Магараджа, затаив злобу, ополчился против Дзук-Чея, и между этими двумя политическими деятелями завязалась серьезная и продолжительная борьба.

Дядя барона, извещенный длинной телеграммой о счастливом исходе эпопеи, также поздравил молодых.

Принцесса сияла от радости, пленяя сердца порт-артурцев, которые оказывали ей большое внимание.

Запоздавшая на сутки телеграмма Канецкого доставила счастливой чете особое удовольствие.

Принцессу и барона пытались найти где-нибудь на пути в Европу. Но тщетно.

Молодые решили совершить путешествие через Манчжурию и Европейскую Россию в богоспасаемую тишь померанского поместья барона, чтобы там отдохнуть от продолжительных треволнений, пережитых ими за последнее время.

БИБЛИОГРАФИЯ

Роман графа Амори (И. П. Рапгофа) «Тайны японского двора» печатается по изданию: СПб., тип. В. В. Комарова, 1904 в современной орфографии.

Примечания

1

Весь Париж (фр.). (Прим. изд.).

(обратно)

2

От фр. matelot, матрос (Прим. изд.).

(обратно)

3

Иначе камелоты, разносчики газет, от фр. camelot (Прим. изд.).

(обратно)

4

Экзотическое пристанище (фр.). (Прим. изд.).

(обратно)

Оглавление

ХХХIII. Судьба барона

XXXIV. Отчаяние Хризанты

XXXV. У маркиза Ито

XXXVI. Во дворце Коматсу

XXXVII. Западня

ХХХVIII. Венок хризантем

XXXIX. Письмо

XL. Усыпление

XLI. Похороны принца

XLII. Отъезд барона

XLIII. Тонкие намеки

XLIV. Под страхом смерти

XLV. В погоне за счастьем

XLVI. Приближение к родине

XLVII. Во дворце Коматсу

XLVIII. Прибытие

XLIX. Иошивара

L. Японская печать о парижском скандале

LI. Барон и письмо

LIII. Раут

LV. Контр-мины Дзук-Чея

LVI. Прибытие барона

LVII. На страже жертвы

LVIII. После раута

LIX. В чайном домике

LX. Гейши

LXI. Ужин в ресторане «Petit-Paris»

LXII. Свидание с Дзук-Чеем

LXIII. Искушение

LXIV. Ямато

LXV. Гейша и барон

LXVI. Азалия

LXVII. Загадка

LXVIII. Парламент

LXIX. Графиня Иотава

LXX. Китайская беседка

LXXI. Ямато в Нагасаки

LXXII. Роковая ночь

LXXIII. Нетерпение

LXXIV. Странный груз

LXXV. На краю гибели

LXXVI. Талисман

LXXVII. Спасение барона

LXXVIII. Радостные вести

LXXIX. Месть Ямато

ЭПИЛОГ

БИБЛИОГРАФИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg