«Москва-Лондон»

Глава I

— Эй, какого Черта вы топчетесь

у этой паршивой двери? Высаживайте ее с налета! Уж не мне ли помочь вам в этом?

— Не… не… поддается… никак… леди капитан…

— Тысяча чертей!.. Дубовая… словно крепостная…

— Плечами ее не взять, леди капитан…

— Мозгами берите, пока я не раскроила ваши дурацкие черепа! Гарри! Боб! Джим! Эй, кто там еще? Валите мачту и выбивайте ею эту проклятую дверь! Сами не могли додуматься, умники? И живо у меня! Я из вас быстро хмель повышибаю! Что, работать разучились? Уж не подучить ли кое-кого вот этими штуками? Бью без промаха, вы меня знаете, черт вас всех возьми! Ну! Еще! Еще! Еще! Вот так-то, птенчики мои! А ну, залетай вовнутрь!

За мной, ребята! Товар не трогать! Людей вяжите и на палубу их. Боб, капитана бери живьем! Джим, тащи сюда факел! Эй, какой еще там сукин сын лезет своим ножом под мое ребро?!

— Простите, леди капитан… Разве я хотел?.. Тут ведь темно, как у черта в пасти…

— Идиот! На берегу я как следует протру тебе глаза! Свежим песочком… Марш к трюму, остолоп! Там какая-то свалка… Да смотри — своего не

распори, слепой разиня! Ну и набрал же адмирал командочку — если не дурак, то слепец… Эй, Боб! Какого дьявола ты там возишься? Уж не пятеро ли капитанов управляли этой проклятой посудиной?

— Один… черт его возьми со всеми потрохами… один… леди капитан… но стоит многих… Грызется… словно бешеный пес… А-а-а!.. палец отгрыз… каналья!.. Удушу-у-у!.. Раз-з-з-зор-ву-у!.. Эй, набрасывайте сеть на его собачью башку! Бей бревном по копытам! Да не меня, кретин! Удушу-у-у, тухлятина! Вяжи его! Затолкай ему в пасть чего-нибудь… Та-ак… тысяча чертей… Леди капитан, поднимитесь-ка лучше на палубу… от греха подальше… да чтобы его кровью вас не забрызгать… Так что — вспорем брюшко этому дьяволу, а, леди капитан? Давно хочу заглянуть туда — ведь не каждый же день удается отловить дьявола…

— За такую работу твое растребушить бы следовало… Четверо одного никак не упакуют! Вот уж порадуется адмирал за своих храбрецов! Тащите-ка вашего дьявола на палубу — посмотрим, так ли он испугает меня, как мое доблестное воинство. Быть может, мне все-таки помочь вам, джентльмены, справиться всего-навсего с одним-единственным мужчиной, а? Эй, Джим, всех взяли?

— Вроде того, леди капитан.

— Проверь, дубина!

— Слушаюсь, леди капитан.

— Чей корабль, Боб? Спрашивал у этих ослов?

— Да, леди капитан. Никто английского не знает.

— А ты хорошо… спрашивал? Ну-ка, пощекочи горло этому борову! Чего он хрюкает? Да не отрезай ты ему голову, живодер, а только надрежь слегка глотку, чтобы языку легче поворачиваться стало. И этому, черт возьми, учить вас надобно? Дай-ка мне свой кинжал, растяпа, а этого за борт!

— Но он ведь в связке, там еще двое что-то мычат, леди капитан.

— Ну, чей корабль, олухи? Что?

— Она… есть… шкипер… душа… спасай… эта… посуда… Антверпен…

— А-а, болваны безъязыкие! Боб, за борт весь этот мусор!

— Слушаю, леди капитан. Эй, ребятишки, пошли гулять по дну!

— Ну что, Джим?

— Все на палубе, леди капитан.

— Всё облазил?

— Всё, леди капитан.

— С факелом?

— Угу.

— Хорошо. А теперь развяжите-ка этот тюк.

— Капитана? Этого бешеного дьявола?

— Да. Пока только голову. Тьфу-у-у… какая гадость… Уж не дохлая ли крыса у него во рту?

— Затолкали что под руки попалось… Чтобы кому-нибудь из нас горло не перегрыз…

— Фу-у-у… мерзость какая… За борт ее!

— Вместе с ним, леди капитан?

— Не умничай, остолоп!

— О, святые апостолы! — раздался вдруг голос пленника. — Неужели я вижу все это еще при жизни?

— И что же именно? Только не тяните волынку, иначе в следующее мгновение вы уже будете на том свете, и я вовсе не уверена, что это будет рай!

— Так это вы взяли меня и мою команду под покровом ночи?

— А вас это не устраивает, капитан?

— О, я был бы безмерно счастлив, проделывай вы со мною подобные шутки до конца дней моих! Клянусь, прелесть моя, вы самый очаровательный пират на этом свете! А если вообразить вас без оружия и без всего остального…

— Еще одно слово, мистер наглец, и вы полетите за борт вслед за своей дохлой крысой! Что вы такое несете, черт вас возьми?! Вы что же, все еще пьяны или вообще от рождения безумны? Немедленно отвечайте — чей это корабль? И без ваших идиотских шуток! Я этого не терплю!

— О господи, никогда в жизни я не видел столь красивой женщины! Эй, ты, чучело, как там тебя? Подойди-ка со своим факелом поближе! Ах, моя прелесть, я влюбился в вас с первого взгляда и навсегда!

— Да вы просто объелись дохлых крыс и сошли с ума!

— Ах, черт возьми, я готов съесть всех дохлых крыс на свете, лишь бы вы согласились стать моею, о прелесть моя!

— Эй, Боб, я прихлопну сейчас его рот своим сапогом… вот так… а ты окати-ка этого сумасшедшего болтуна, впавшего в белую горячку, прохладной морской водичкой!

— Да чего с ним возиться, леди капитан? Прикажите распороть его

по кускам да и…

— Делай что велено! А вы что уши развесили? Заняться нечем? Все — марш на корму и готовить шлюпки. Боб, лей на него воду!

— На голову, что ли? Но тогда уберите, пожалуйста, свою ногу, леди капитан…

— У-у-у-ф-ф-ф… пре… пре… прелесть моя… Напрасно вы смыли след вашей прелестной ножки с моих губ. Боюсь, вы, кажется, не поверили

в мою любовь с первого взгляда. Но тогда скажите, что я должен сделать, чтобы вы мне поверили.

— Послушайте, несчастный, вы хотели бы еще немного пожить?

— О, еще бы, черт возьми! Но только с вами, прелесть моя. Ах, до чего же вы прекрасны сейчас!

— Ну что ж, ничего не поделаешь — придется кончать с вами, глупец вы эдакий. Боб, швырни его за борт!

— Жаль, что вы мне так и не поверили… ах, как жаль… А ведь мы с вами могли бы стать подлинными хозяевами всех морей и океанов. Два таких славных пирата, как мы с вами, были бы непобедимы, черт возьми! Учтите, моя красавица, я именно тот муж, который нужен вам, а вы именно та жена, которая нужна мне. Что ж, прощайте, прелесть моя. Без вас мне жизнь все равно ни к чему. Эй, Боб, кати меня за борт!

— Стоп! Стоп! Кати его обратно! Послушайте, вы… как вас там еще… Я, разумеется, не верю ни единому вашему слову. Все это — сплошной бред и глупейший вздор. Клянусь Всевышним, я в последний раз спрашиваю: вы будете отвечать на мои вопросы без вашего дурацкого шутовства?

— Я готов делать это всю жизнь, прелесть моя!

— Чей это корабль, капитан?

— Сэра Томаса Грешема… леди капитан… прелесть моя!

— Вы… вы сказали — Грешема? Я не ослышалась, надеюсь?

— О нет, у вас отличный слух, прелесть моя, а уж все остальное — могу себе представить…

— Заткнитесь, идиот! Вы же обещали мне не ерничать. Какого Грешема вы имели в виду?

— Томаса, позвольте повторить вам, прелесть моя. У меня, признаться, сложилось такое впечатление, будто вы с ним знакомы. И неплохо, ка-жется?

— О господи… А эти люди — ваша команда? Кто они? Люди Грешема?

— О нет. В Антверпене набрали новую команду — испанцы, итальянцы, немцы, турки… А-а-а — всякий сброд… сущая чепуха…

— Боб!

— Понял, леди капитан. А ну, пыль морская, догоняй своих приятелей!

— И что же вы привезли с континента, капитан?

— Три мешка китового уса…

— И это все?

— Остальное, я полагаю, уплыло еще сегодня днем вместе с мистером Ричардом Чанслером и его помощником Чарли Смитом.

— Боб, о береге кто-нибудь позаботился, надеюсь?

— Я лично расставил наших людей. Отловим и эту рыбешку, леди капитан.

— Надеюсь. Идем на берег. Капитана берем с собою: с ним должен побеседовать сам адмирал. Стащи с него сеть. Руки свяжите за спиной, ноги — вполшага. Советую вам, капитан, вести себя сообразно вашему положению.

— Советуете или просите, прелесть моя?

— Хорошо… прошу… черт с вами…

— О Создатель! Ангелы небесные против вас — ржавые старые девы!

— Эй, вы, все на шлюпки! Уходим на берег!

Глава II

Прошло больше месЯца после ее чудесного освобождения из двухнедельного заточения в Тауэре, этой мрачной королевской тюрьме, а в ушах ее до сих пор звучат оскорбительные до скрежета зубовного слова короля Эдуарда VI, весь этот короткий, отвратительный разговор в каком-то полутемном, промозглом помещении, со стен которого, казалось, не удосужились соскрести плесень далеких веков…

— Сударыня, — сказал тогда король своим обычным ледяным голосом, — вы не находите, что вам давно уже пора заняться истинно женским делом?

О, разумеется, она недолго думала над своим ответом!

— Но для этого мне нужен будет настоящий мужчина, ваше величе-

ство! — дерзко парировала она.

— Да, вероятно, миледи. Но мне кажется, вы слишком долго ищете своего избранника, и к тому же — в трюмах чужих кораблей. Боюсь, вы чрезмерно привередливы, сударыня. Я, пожалуй, мог бы попросить кого-нибудь из своих придворных что-нибудь сделать для вас в этом отношении.

— Ах, ваше величество, вы так добры! — воскликнула она в ярости. — Но, скорее всего, я выбрала бы вас, окажись вы чудом в трюме одного из этих кораблей.

— Благодарю вас, сударыня. Мы, пожалуй, подумаем о вас, когда речь пойдет о выборе королевы Англии. Буду крайне огорчен, однако, если мой палач несколько опередит события. При вашей профессии это более чем вероятно. Прощайте, миледи. Надеюсь, слишком кратковременное пребывание в Тауэре все же успело произвести на вас самое благоприятное впечатление.

— О да, ваше величество! Только мне очень не хватало вас в соседней камере, чтобы я имела счастливую возможность ежеминутно благодарить ваше величество за доставленное мне удовольствие!

— В следующий раз мы непременно учтем все ваши пожелания перед отправкой вас на эшафот. Прощайте, сударыня. Милорд, проводите, пожалуйста, эту чрезмерно храбрую особу. Она свободна… пока…

Вот такой разговор с королем Англии! Ах, эта прыщеватая и синегубая дохлятина! Пятнадцатилетний молокосос! Но уже не произносит слова,

а выплевывает смертоносный яд! О, встретить бы мне тебя где-нибудь

в открытом море — ах, я бы знала, как поступить с тобою, мокрица несчастная! Так гнусно оскорбить женщину одного из древнейших и могущественнейших родов Англии! И за что? Выпотрошила какой-то паршивый испанский корабль, перебив и утопив большую часть команды… Так ее остатки во главе с капитаном подняли невообразимый шум на всю Европу; и, кто знает, не заключи правительство по требованию испанцев отчаянную виновницу международного скандала в тюрьму, кончилось бы все это дело кровопролитной войной между Испанией и Англией. Мрачная холодная камера, тощий вонючий тюфяк, пища, от которой злобно урчал даже ее не слишком изнеженный желудок, грубые надзиратели, настойчиво предлагавшие себя для согревания ее закоченевшего тела, — о, ничто не осело

в душе ее таким холодным, колючим и тяжелым грузом, как эта гадкая беседа с королем! В конце концов, следовало бы признать, что он был удивительно вежлив, принимая во внимание обстоятельства, приведшие к этому разговору. Но ядовитая, насмешливая, издевательская и откровенно угрожающая вежливость в устах этого хилого ребенка отозвалась в ее мозгу как оскорбительная пощечина, как публичный плевок в лицо молодой, сильной, здоровой, знатной и красивой женщины. Она кипела от обиды и ненависти. Образ короля с его бескровными губами, источающими яд, мутил ее разум и ожесточал сердце. Никогда прежде она не набрасывалась на своих жертв с такой неукротимой яростью! Месть! Казалось, в каждом своем пленнике она видела теперь это тощее и угловатое тело несчастного короля-ребенка…

Между тем в ее избавлении от суда и освобождении из королевской тюрьмы приняла участие почти вся аристократия Англии, так или иначе связанная родственными узами. Весь королевский двор буквально сгибался под натиском вельможных кланов, умолявших, просивших, требовавших и открыто угрожавших правящей династии. Наконец, Тайный совет королевства вынес свое решение, и Эдуард, король Англии, объявил, что злостную пиратку освободят, если король Испании не будет против подобного акта милосердия. Зная отношение владыки Испании и целого полумира к Англии и ее правящей династии, аристократы опустили руки. Отец рвал на себе волосы и вырвал бы, пожалуй, все до единого, не обратись его супруга, леди весьма решительная и деловая, за помощью к сэру Томасу Грешему, лорд-мэру1 лондонского Сити, влиятельнейшему из купцов страны. Каким образом тому удалось уладить это удивительное и крайне щепетильное дело, аристократы Англии так никогда и не узнали…

— Скажите, сэр, как мне отблагодарить вас за спасение моей единственной и, признаться, любимой дочери? — спросил счастливый отец.

— Никогда впредь не нападать на мои корабли и на моих людей, — с обез-оруживающей улыбкой ответил лорд-мэр лондонского Сити.

— О, в этом я могу вам поклясться, сэр!

— Тогда все в порядке, милорд.

И вот корабль ее спасителя ограблен, разгромлен, команда утоплена,

а капитан избит, связан и валяется у ее ног на дне шлюпки! Ничего не скажешь, хороша благодарность Грешему за спасение! Не иначе — ее преследует злой рок! Отец будет в бешенстве: ведь он поклялся Грешему не трогать его кораблей и его людей. Но, с другой стороны, откуда ей было знать, что именно этот проклятый корабль является собственностью того самого Томаса Грешема, если даже команда не знала этого, а какой-то сумасшедший капитан без конца молол дикую чушь о своей внезапной любви к ней? А тут еще эти двое людей Грешема исчезли с корабля и, скорее всего, станут легкой добычей кровожадного осла Боба, Крошки Боба, прозванного так

в насмешку за огромный рост и страшную силу. Ну и влипла в историю, черт подери! Но как же из нее выкарабкаться?

— Эй, послушайте, капитан, — проговорила девушка в кромешной туманной мгле, — надеюсь, вы еще живы?

— Нннеее… оооччееень… в ээтооом… ууувееереен… прееелесть мояяя… — глухо простучал зубами со дна шлюпки связанный по рукам и ногам капитан.

— Боб, посади капитана рядом со мною и развяжи его.

— Но, леди капитан…

— Делай что приказываю, да поживей!

— Но он раскроил черепа двум моим парням, леди капитан! — не сдавался Боб. — Вы должны отдать его мне. Я хотел бы пошарить у него в кишках вот этою пятернею!..

В это мгновение раздался выстрел и большая кожаная шляпа Боба, пробитая насквозь, упала в бурлящее море…

— Следующая пуля отправит тебя вслед за шляпой! Забылся?! Или в петлю захотел? Это я могу для тебя устроить и без помощи адмирала! Ну!

— Простите, леди капитан, — прохрипел Боб, принимаясь за выполнение приказа, — никогда не знаешь наперед, как истолкуют твои слова…

— Заткнись, дурак! Послушайте, капитан, я могу довериться вашему честному слову?

Капитан отчаянно затряс головою, не в силах произнести больше ни слова от холода, сковавшего его большое и сильное тело. На нем были сейчас только жалкие лохмотья от прежней одежды, а босые ноги по щиколотку были погружены в ледяную воду. Дождь со снегом хлестал его избитое и окоченевшее тело. Обжигающие брызги волн выбивали из пленника последние остатки сознания…

— Боб, одолжи капитану свой плащ и закутай его как следует.

— Да, леди капитан.

— Одолжи у кого-нибудь сапоги и сухие носки.

— Да, леди капитан. Эй, Кинг, стаскивай свои сапожки!

— Уж не спятил ли ты, Боб?

— Стаскивай, говорю, да поживее!

— А как же я-то, Боб? Примерзну ведь к шлюпке…

— Не велика шишка… Ну, за борт захотел?

— Что там за болтовня, Боб? Уж не нужна ли тебе помощь женщины?

— Все в порядке, леди капитан. Только вот носки, пожалуй, немного грязноваты для столь важного господина…

— Надень все это… умник…

Крошка Боб высоко поднял свои брови и вытянул губы, словно хотел спросить: «Такая важная птица?» Она кивнула, словно хотела ответить: «Да».

До берега оставалось полторы-две мили. По-прежнему штормило. Дождь с мелким колючим снегом постепенно раскрошил туман, и он висел теперь над волнами большими лохматыми облаками. Стали с трудом просматриваться расплывчатые береговые очертания…

— Иди на корму, — приказала она Бобу, — правь шлюпкой. Но я что-то не вижу двоих других…

— Идут, леди капитан, все в порядке.

— Хорошо. Причалишь у грота. Иди.

Крошка Боб снова поднял было брови и вытянул губы, словно хотел спросить: «Не слишком ли вы рискуете, леди капитан?», но она решительно заявила:

— Все в порядке. Иди, Боб, и делай свое дело.

— Мне кажется, вы ожили, капитан?

— Гммм… Начинаю… черт подери… Благодарю вас за спасение, капитан…

— И вы способны говорить со мною как капитан с капитаном?

— Нет…

— Почему же, позвольте вас спросить?

— Вы слишком красивы для этого, прелесть моя!

— Но я же говорю с вами, хотя вы слишком глупы для этого! Неужели вы не понимаете, что своей идиотской болтовней оскорбляете меня? Уж не добиваетесь ли вы того, чтобы я возненавидела и уничтожила вас? Поздравляю, вы уже совсем рядом со своей целью…

— О, напротив, я хочу, чтобы вы поверили мне: вы действительно сразили меня с первого взгляда и на всю жизнь! Клянусь вам Богом!

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными недоумения, непонимания и даже страха. За все двадцать лет своей необычной, полной опаснейших приключений жизни ей ни разу не доводилось слышать ничего подобного. С раннего возраста привыкшая к грубейшему мужскому обществу отпетых пиратов, относившихся к ней как к товарищу, леди капитан, в сущности, еще не ощутила себя женщиной. Ее льняные волосы были не длиннее волос любого другого члена команды и так же, как и у них, перевязаны по лбу черным кожаным пояском. Кисти рук ее,

с обгрызенными и обломанными ногтями, с грубой и шершавой, как напильник, кожей, всегда были покрыты множеством шрамов и ссадин. Высокая, худощавая, с почти незаметной под одеждой грудью, девушка отличалась от своих собратьев-пиратов разве что отсутствием усов и бороды. Да и одевалась она всегда по-мужски: при ее образе жизни другую одежду трудно было бы себе представить. Два пистолета за поясом, огромный кинжал в кожаных ножнах, грубошерстный плащ и широкополая шляпа с высокой острой тульей — все как у всех пиратов на свете. Но все ли? О нет! Присмотритесь-ка повнимательнее к этому бесстрашному и дерзкому пирату, и вы увидите прекрасные темно-карие глаза, большие, влажные, искрящиеся, какие бывают только у женщин, и сочные, яркие губы, призывную женственность и прелесть которых не в силах скрыть даже многочисленные ранки и прокусы. Неглубокий короткий шрам на левой щеке вовсе

не портил ее облика, она же сама не обращала никакого внимания на этот почетный знак пиратской зрелости.

Женщина? Пират! Ибо женщина в ней еще не проснулась… Пленник смотрел на нее своими дерзкими, шальными, едва прищуренными зелеными глазами, и если бы она уже была настоящей женщиной — о, какую книгу необузданных страстей смогла бы она прочесть в этом хищном, страстном и призывном взгляде!..

Но ничего подобного леди капитан, разумеется, не заметила, и ничто

не смутило ее душевного равновесия. Она просто презрительно сжала губы и, опираясь на спины гребцов, перешла на нос шлюпки.

— Черт с вами, болтливый осел! — прошипела девушка на прощание. — Вы вовсе не капитан, а мокрая и ощипанная курица!

Глава III

РиЧард Гаклюйт, скромный церковный служащий и неутомимый собиратель географических материалов, автор знаменитого трехтомника о путе-

шествиях англичан, сидел в своем рабочем кабинете, увешанном

географическими картами, схемами, рисунками и гравюрами, уставленном тяжелыми книжными шкафами, глобусами, чучелами зверей и птиц. Он

отдыхал с закрытыми глазами. В последние годы мистер Гаклюйт всегда так делал, когда в его переутомленных глазах появлялись саднящая боль и резь. Разумеется, можно было бы нанять толкового писаря, но думать и диктовать одновременно Ричард не умел: одно мешало другому, он злился на себя, швырял в писаря башмаки, рвал листы и за целый день каторжной работы не получал ни единой страницы готового текста…

Наконец он глубоко вздохнул, с усилием поднялся с кресла и четверть часа ходил кругами, из угла в угол, по диагонали и просто между камином

и письменным столом. Подобный моцион Гаклюйт совершал ровно через каждые два часа и полагал, что только благодаря таким своим кабинетным «путешествиям» он был в состоянии продуктивно работать четырнадцать часов ежедневно, кроме суббот и воскресений, когда его рабочий день со-кращался наполовину.

Сейчас Гаклюйт окунул перо в большую медную чернильницу и вновь погрузился в работу.

«Мы и французы, — быстро, большими и четкими буквами выводил он, — стяжали наиболее дурную славу благодаря нашему безудержному пиратству».

Мистер Ричард Гаклюйт отложил в сторону перо, отпил несколько глотков воды из высокого темно-синего стакана, откинулся на высокую прямую спинку кресла и надолго погрузился в свои размышления…

…Морской путь никогда не был приятным и безопасным для торговцев. Грабили их филистимляне и греки, римляне и арабы, османы и индусы

и бог весть кто еще до и после них, но никогда еще пиратство не принимало столь грандиозного и социально узаконенного размаха, как в XVI веке!

И тому было немало причин. Вся современная Европа билась в тяжких судорогах религиозных и гражданских войн. Ее большие и малые дороги, города, поселки и глухие лесные чащобы кишели бывшими землепашцами, ремесленниками, мелкими торговцами, рабочими разорившихся фабрик

и мануфактур, отлученными от церкви еретиками, воинствующими праведниками и всяким иным бессчетным и несчастным людом.

Превращенные в одичавших нищих скитальцев, отчаявшихся найти

в этом страшном мире место хотя бы для самого скромного своего существования, они, естественно, готовы были не только бежать на пиратские корабли, но и опуститься на дно морское, преврати их Всевышний в ничтожных рыб… Ибо нищета порождает безысходное отчаяние, а оно способно убить в людях все человеческое.

Пути пополнения бесчисленных рядов английского пиратства были, пожалуй, не менее разнообразными, чем в других европейских странах. Разумеется, имели место и массовое насильственное обезземеливание крестьян-ства, разорение мелких торговцев и ремесленников. Разумеется, это была

и дикая охота на еретиков, и кровавые религиозные распри. К этому надо добавить также и оскудение королевской казны, вынуждавшее правительство оказывать пиратам то косвенную и скрытую, а то и почти явную поддержку и даже защиту…

В самом деле, в начале пятидесятых годов XVI века национальный долг Англии только за границей (главным образом в Нидерландах) со-

ставлял 148 526 фунтов стерлингов, а уже в конце этого десятилетия возрос до 226 910 фунтов стерлингов. Чудовищные займы брались на очень короткие сроки, по ним нужно было выплачивать четырнадцать процентов годовых, и возобновлялись они на еще более кабальных условиях, что неизбежно приводило к огромному финансовому перенапряжению. Страна переживала трудные времена. Казна совершенно опустела. Не было даже военных запасов. При желании Англию в это время можно было бы взять голыми руками…

В такой обстановке затянувшихся финансовых конвульсий пополнение государственной казны из любого источника — истинный дар Божий!

Блаженной памяти король Генрих VIII Тюдор одним из первых нащупал эту золотую жилу. Он назначил отпетого пирата Томаса Уиндгема

из Норфолка, по которому уже давно и горько плакали все виселицы

Европы, своим советником и вице-адмиралом. Пираты этого новоявленного королевского сановника беспощадно грабили в Ла-Манше корабли, перевозившие драгоценный груз — сахар. Задержанные суда (в том числе и английские!) доставлялись в Уотерфорд, где товар сбывался крупным лондонским оптовым торговцам, а львиная доля выручки поступала в королевскую казну.

Безусловно, такого рода деятельность не замыкалась лишь на сделках

с сахаром. Как-то испанский посланник де Куадра пожаловался на то, что англичане захватили в море испанских дворян и выставили их на продажу

с аукциона в Дувре. За хорошо одетого испанца, подававшего надежды на богатый выкуп, платили 100 фунтов, из которых минимум 70 оказывались

в казне. Особенно негодовал де Куадра на известных в те времена английских пиратов Пуля и Чемпнейза, которые отлавливали испанские суда, до краев набитые серебром, золотом и другими награбленными драгоценностями, на обратном пути из Америки между Азорскими и Канарскими островами. Разумеется, и эта добыча практически полностью тонула в бездонных кладовых страны, кроме тех не столь уж частых случаев, когда пираты оказывались проворнее королевских чиновников…

При подобном положении вещей богатые грузы, проходящие через Ла-Манш, почти неизбежно становились если не полностью, то в значительной степени добычей английских корсаров, обуздать которых было абсолютно невозможно, да и просто некому. К тому же у пиратов стало «доброй» традицией, даже патриотическим долгом и подвигом грабить испанские

и португальские корабли в знак протеста против притязаний испанского короля-католика на господство в Англии.

В конце концов пиратство так неразрывно переплелось с английской государственно-административной системой, так въелось в кровь и плоть населения Англии, что искоренить его было практически невозможно, не вызвав гражданской войны в стране!

Немаловажную роль во всей этой пиратской вакханалии играли богатые сквайры-помещики, выступавшие не только как хозяева пиратских кораблей, но и как укрыватели пиратов с их добычей, и как вершители закона

в своих графствах. Мелкие помещики-джентри и портовые чиновники фактически состояли у них на службе. Майоры, портовые лейтенанты, таможенные служащие — все они были в теснейшем контакте с пиратами, равно как, впрочем, и высшие офицеры флота, лорд-лейтенанты и шерифы графств. Когда же изредка все-таки разыгрывался скандал, вызванный слишком уж дерзкими и наглыми действиями пиратов, и правительству поневоле приходилось начинать расследование, то неизбежно обнаруживалось, что за спиной привлеченной к ответу пиратской организации стоит тот или иной крупный королевский сановник, а то и вообще кто-либо

из членов правящей династии. Королева Елизавета, например, никогда

и не скрывала, что принимает непосредственное финансовое участие в грабительских операциях английских пиратов против Испании…

Но иногда, и, признаться, крайне редко, пиратов все же ловили

и жестоко наказывали. Так было, например, когда корабль графа Вустера, направленного самой королевой с подарком к дочери французского короля, в Ла-Манше был перехвачен своими же соотечественниками, которые похитили у графа ценности на 500 фунтов стерлингов. По этому делу арестовали несколько сотен пиратов, но повесили лишь троих.

Постепенно, в результате жесточайшей конкуренции с пиратами Франции, Испании и Нидерландов, английские корсары перенесли свою основную деятельность подальше от берегов Англии — из Ла-Манша в Атлантический океан, к Новому Свету, неиссякаемым источникам золота

и драгоценностей, награбленных испанцами во дворцах и храмах подчиненных территорий. На всем пути от Гаваны до испанского порта Кадис английские пираты нападали на испанский Серебряный флот, ежегодно доставлявший ненасытной европейской империи драгоценного груза на восемь-десять миллионов серебром.

К этому же времени стали системой массированные налеты пиратов Англии на африканские берега с целью захвата негров и продажи их в Центральной (Вест-Индия) и Южной Америке. О, это было невероятное, фантастически доходное дело! Оно, как правило, приносило тысячу и больше процентов прибыли!

Наконец, правительство Англии открыто поощряло нападения целых пиратских флотилий на испанские колонии. В этих случаях государственная казна пополнялась особенно быстро.

Так вот и родилось это образцовое «пиратское государство», заразительный пример которого огромными пенистыми волнами захлестнул всю Европу. Высокий уровень организации и ведения пиратско-государственного и пиратско-предпринимательского хозяйства вызывал лютую зависть и активное восхищение всех, кто не был англичанами! Некоторая жеманная неловкость и салонное смущение за рождение и воспитание подобного ублюдка пришло лишь через несколько веков, а пока этот страшный монстр возбуждал национальное самолюбие, раздувал казну королевства и карманы его верноподданных, обдирал до костей и пускал по миру целые континенты…

…Мистер Ричард Гаклюйт в сердцах отбросил поломанное перо, взял

из стопки новое и низко склонился над рукописью…

Самыми могущественными среди пиратских магнатов Англии того времени были, бесспорно, представители фамилии Килигрю из Корнвалиса. Из недр этой старинной семьи дипломатов, министров и военачальников выросла, отпочковалась и поднялась к сияющим вершинам своей славы целая олигархия неукротимых корсаров!

Предприятие Килигрю работало на редкость четко, слаженно и отличалось железной, беспощадной дисциплиной. Все корабли (а их число, как поговаривали некоторые завистники, доходило до четырех сотен единиц!)

со всем оснащением и вооружением принадлежали только Килигрю. Комплектовались они исключительно за счет выкупа самых отъявленных головорезов-висельников у правосудия или властей. В благодарность за спасение пираты работали на своего благодетеля и за страх, и за совесть. Не без того, разумеется, чтобы на каком-нибудь из кораблей флотилии не вспыхнул вдруг бунт или отчаянные головы не угнали корабль под своим флагом. Но кончались подобные приключения всегда одним и тем же: рано или поздно нарушителей присяги на верность семейству Килигрю вылавливали, и с той поры они исчезали неотвратимо и бесследно. Команды всех кораблей флотилии отлично знали о существовании этого закона, и желающих поиграть с ним

в кошки-мышки с каждым годом становилось все меньше. Килигрю умели поставить свое дело…

Организация этого огромного предприятия, за исключением практических действий на море, полностью, вплоть до мелочей, была в руках разбойного семейства: плата командам; взятки королевским судьям, чиновникам и бесчисленному сонмищу «мошкары», всегда прилипающей к живому

и теплому телу; покупка, ремонт и оснащение кораблей разнообразной техникой и оружием; снабжение экипажей всем необходимым, сбыт награбленного и другие издержки производства.

Капитан пиратского корабля флотилии Килигрю получал лишь пятую часть захваченной добычи, а остальное, естественно, поглощали бездонные кладовые Килигрю. Но ни один экипаж, а тем более капитан этой флотилии не бедствовал, поскольку операции на морях вокруг Англии

и вдали от ее берегов были такими же регулярными и обязательными, как, скажем, работа на суконной фабрике или любом другом подобном пред-

приятии. Кстати, скверное состояние дорог обусловило чрезвычайное оживление морского сообщения между отдельными районами страны,

в силу чего объектов для нападения у пиратов Килигрю всегда было предостаточно. Добыча доставлялась в Плимут или в Саутгемптон, где были созданы тайные базы и склады, но особым предпочтением пользовались более мелкие порты, где все представители власти фактически являлись людьми Килигрю.

Родовое поместье семьи находилось в Арвенаке, в Корнвалисе, на самой юго-западной оконечности Англии. Главой клана был сейчас сэр Джон Килигрю, вице-адмирал Корнвалиса и наследственный королевский управитель берегового замка-крепости Пенденнис. Его отец, мать и дядя тоже

занимались пиратским ремеслом. Сам сэр Джон был связан кровным родством с Уильямом Сесилом, лордом Берлеем — государственным секретарем и лорд-казначеем Англии, виднейшим сановником четырех из пяти государей династии Тюдор. Другой родственник сэра Килигрю, Джон Воган, служил вице-адмиралом Южного Уэльса и охранял там фамильные интересы семьи. Еще один член семьи, Джон Годольфин, действовал в качестве доверенного агента пиратской корпорации в своей местности,

в Корнвалисе. Важнейшая ирландская база в Тралли была доверена следующему родственнику, вице-президенту ирландской провинции Мюнстер

и члену парламента. Другие кузены Килигрю зорко наблюдали за соблюдением семейных интересов на берегах Девона и Дорсета, а союзниками этой мощнейшей пиратской ассоциации являлись ирландский лорд Конкобар О’Дрискол и наводивший ужас своей неукротимой жестокостью и дерзостью Джон Пиерс, пиратствовавший вместе со своей дорогой мамашей, знаменитой в те времена «корнвалисской ведьмой»…

«Резиденцией» семейства Килигрю был порт Фальмаут. Замок в поместье Арвенак стоял у самого моря в совершенно изолированной части Фальмаутской гавани и имел тайные выходы к воде. Рядом находился лишь сторожевой замок Пенденнис с сотней пушек, но поскольку

он был под прямым началом сэра Джона Килигрю, пираты рассматривали его как надежное убежище (правда, чужие — за приличное вознаграждение)…

Сэр Джон Килигрю правил своей пиратской империей единовластно

и жестоко…

…Мистер Ричард Гаклюйт вертел очередным поломанным пером перед носом старого слуги и кричал срывающимся фальцетом:

— И ты уверяешь меня, что купил настоящие гусиные перья?

— Да, сэр. Я лично вытаскивал их из живых гусей, как вы и приказывали.

— Но в таком случае мне придется закупить всех гусей Англии, черт подери! Всего за пять часов работы сломалось одиннадцать перьев! Что ты себе позволяешь, милейший?! Уж не собрался ли ты разорить меня на одних только перьях? Изволь найти настоящих гусей или отращивай на себе эти проклятые перья!..

Глава IV

…НепонЯтно, как мог Крошка Боб ориентироваться в этой кромешной

тьме, но вот шлюпку на волне сильно тряхнуло, и ее высокий нос заскрежетал о прибрежную гальку и камень. Высокий скалистый берег черной стеной врезался прямо в воду.

— Мы будем возноситься наверх, аки святые апостолы, не правда ли? — спросил пленный капитан, прижавшись, как и другие, всем своим телом

к холодной и липкой скале. Волны окатывали людей почти по пояс, то отталкивая, то с силой прижимая их к скользкому мшистому камню. — Вполне подходящее местечко для ада. Полагаю, господа, вы уже дома?

Ему никто не ответил.

— Ты сегодня на редкость нерасторопен, Боб, — послышался резкий голос леди капитана. — Нас ведь может снова утащить в море, растяпа! Эй, Джим, ты успел за что-нибудь зацепить шлюпку?

— Да, леди капитан.

— Дождешься здесь остальных. Какого черта, Боб, ты все еще возишься? Что там случилось? Уж не взяться ли мне и за это дело?

— Проклятый дьявол, кажется, откусил мне пальцы… Никак… никак… не могу сдвинуть проклятый камень и… и добраться до кольца…

— О, знай я заранее, что вам предстоит столь тонкая и ответственная работа, я, пожалуй, ограничился бы одной дохлой крысой и не стал бы закусывать вашими пальцами.

— Велите ему заткнуться, леди капитан! Ей-богу, распущу ему брюхо! Ага, готово, тысяча чертей! Проходите, леди капитан.

Оба капитана и Крошка Боб, полусогнувшись, подгоняемые волнами, вошли через какое-то отверстие в непроглядное чрево скалы.

В следующее мгновение вход в подземелье мягко, с едва уловимым поскрипыванием, закрылся. К абсолютной темноте прибавилась еще и оглушающая тишина. Затхлая сырость затрудняла дыхание…

— Скажите, прелесть моя, — прошептал влюбленный, — это уже преисподняя? Признаться, именно так я и представлял себе вход в это дивное местечко…

Ответом ему была могильная тишина. Крошка Боб, несмотря на по-

врежденные пальцы, быстро высек огонь и зажег факел. От внезапно вспыхнувшего света пленный капитан схватился вдруг за лицо, выпрямился во весь свой немалый рост и так сильно ударился головой об острый камень, что кровь залила его голову и он рухнул на землю, потеряв сознание.

— Боб, вернись! Посвети-ка сюда. — Она встала на колени, взглянула

на рану и присвистнула.

Распахнув плащ, которым был закутан раненый, и убедившись, что ни клочка более или менее чистой одежды на нем нет, девушка достала платок и приложила его к ране.

Пленник вдруг поморщился, застонал и открыл глаза. Над собой он увидел встревоженное лицо леди капитана.

— Черт возьми… что это я? — смущенно пробормотал он.

— Сущие пустяки — всего лишь разбили вашу глупую голову, болтун несчастный!

— О, вы рядом со мною… на коленях… прелесть моя!.. Клянусь Всевышним, я готов всю жизнь биться головою о камни ради того, чтобы…

— Встать можете? — отрезала она.

— О, нет ничего проще… прелесть моя! — Раненый с большим трудом поднялся на ноги. Голова гудела и кружилась.

— Сами пойдете или Боб вам поможет? — резко спросила пиратка.

— К черту вашего крысолова! Вот если бы вы подставили свое волшебное плечико…

— Я бы, пожалуй, так и сделала, отнесись вы ко мне как капитан к капитану, а не как к последней портовой шлюхе… прелесть моя!.. Боб, вперед!

И они, не оглядываясь больше, зашагали вверх по довольно крутой лестнице.

Первый десяток ступенек пленник одолел с величайшим трудом: его шатало из стороны в сторону, он согнулся и обеими руками опирался на каменные стены. Но постепенно злость и сила воли выпрямили капитана, он перестал искать опору, зашагал быстрее, тверже и вскоре догнал Крошку Боба и его хозяйку.

— Спасибо за платок и помощь… прелесть моя, — проговорил он ей

в спину. — Я могу оставить его себе?

— Он вам нужен? — Леди капитан говорила не оборачиваясь. — Кровь все еще идет?

— Не знаю… Кажется, идет…

— Тогда оставьте — что за дурацкий вопрос!

— Могу ли я спросить, куда вы меня ведете?

— Наверх.

— Ага, из ада в рай, я полагаю…

— Полагайте!

Вскоре они подошли к высокой кованой железной двери. Крошка Боб повернул что-то слева от нее, и она легко, бесшумно отворилась внутрь.

— В этой комнате вы немного посидите в приятном обществе с вашим другом Бобом, — сказала леди капитан, — а потом вам помогут привести себя в порядок и одеться подобающим образом.

— А потом, мой дорогой капитан?

— А потом вы можете убираться ко всем чертям… мой дорогой капитан!

— Право же, прелесть моя, я готов оставаться вашим пленником всю жизнь!

Она злобно хлопнула дверью, и капитан остался с глазу на глаз с Крошкой Бобом в довольно большой, с высоким сводчатым потолком, комнате, скудно обставленной простой деревянной мебелью.

Господь Бог не слишком трудился, создавая внешний облик Крошки Боба: большая круглая голова; маленькие, утонувшие в глубоких провалах глаза неопределенного цвета; большой и бесформенный, всегда темно-малиновый нос; мясистые, выпяченные, мокрые губы; большие, во многих местах надорванные уши, торчавшие почти перпендикулярно к черепу, — вот, в сущности, и весь его портрет. Впрочем, следовало бы добавить сюда еще густые и рыжие, как затухающий огонь, волосы, коротко подстриженную бороду и отсутствие усов, чтобы завершить описание верхней «оконечности» этого человеческого существа. Вообще же Крошка Боб был огромного роста и страшной силы, злоба вполне заменяла ему ум,

а жадность — сердце…

— Послушай, приятель, — обратился к нему пленник, сбрасывая с себя тяжелый, насквозь промокший плащ и оставаясь в истерзанных остатках своей одежды, — где мы находимся?

— Здесь, тысяча чертей! — мрачно отрезал великан, рассматривая у свечи пальцы правой руки.

— Гммм… Я так и думал, что не там… А кто хозяин этой «хижины»?

— Он.

— Превосходно, сэр! А она кто?

— Леди капитан.

— А имя ей от рождения дано, не знаешь?

— Угу.

— Вот теперь мне все понятно. Впрочем, последний вопрос: тебя когда-нибудь учили вежливости, приятель?

Крошка Боб почти вплотную подошел к пленнику и яростно бросил ему в лицо:

— Уж не ты ли будешь учить меня вежливости, слизь морская?

Одно мгновение потребовалось капитану, чтобы со всей силы ударить ногой в тяжеленном мокром сапоге в нижнюю часть живота Боба. Тот со-

гнулся, хрипя что-то нечленораздельное, но еще один мощный удар в пах

и другой — кулаками по затылку — отбросили Боба к стене. Всей своей

тяжестью он обрушился на беленый камень, заливаясь кровью и скрежеща зубами.

Капитан подскочил к сопернику и с такой яростью стал бить несчастного ногами в живот, а потом в голову, лицо — куда попало, — словно намеревался превратить этого громилу в бесформенную кучу ломаных костей

и окровавленного мяса…

Когда силы изменили пленнику, он начал просто топтать бездыханное, лежащее в собственной крови тело Крошки Боба…

— Это… тебе… дохлая крыса… подонок… — задыхаясь от ярости, хрипел капитан. — Я выучу тебя вежливости, дохлятина…

Свалившись с тела Боба в лужу крови, он тяжело поднялся, вытер руки об одежду своего поверженного врага и тяжело опустился на скамью у противоположного края стены. Капитан откинул голову назад и закрыл глаза. Вдруг, повинуясь своим мыслям, он ухмыльнулся, снял с себя сапоги и носки, дарованные ему в шлюпке, и вновь принялся за Крошку Боба, не подававшего никаких признаков жизни. Он стал грубо заталкивать туда большие, мокрые и грязные шерстяные носки бедолаги Кинга…

— Это тебе, конечно, не дохлая крыса, — рычал он вне себя от ненави-сти, — но тоже еда подходящая… напоследок… Давись, куча дерьма!..

Покончив с этим делом, капитан швырнул сапоги в совершенно обезображенное, до неузнаваемости разбитое лицо Боба и вновь сел на скамью, взгромоздив босые ноги на большой дубовый стол. Тяжело, с присвистом, вздохнул, сложил окровавленные руки на груди и закрыл глаза…

В голове его не было сейчас ни единой мысли. Сердце неуемно стучало с такой силой, будто собиралось пробить ребра и выскочить наружу. Знобило… Подташнивало…

— Ах, святая Мадонна!.. — услышал вдруг капитан отчаянный женский вскрик. — Что… что… это?..

Пленник открыл только один глаз и увидел в двери высокую пожилую женщину с полным ужаса взором, закрывавшую рот обеими руками.

Он снова сомкнул глаз и тихо проговорил:

— Разве вы не видите эту кучу дерьма? Я бы на вашем месте позаботился об ее уборке…

— О боже!.. Но ку… куда… куда же его… такого?.. — совершенно растерялась служанка, пришедшая, вероятно, привести в порядок туалет капитана.

— Как это куда? — насмешливо говорил он с закрытыми глазами. — Разве у вас нет отхожих мест? Черт возьми, какая глушь, однако…

— Ах!.. — Дверь с треском захлопнулась, и пленник вновь остался в одиночестве, если, разумеется, не считать истерзанного тела Крошки Боба,

до сих пор не подававшего ни малейших признаков жизни.

Чуткое забытье, всегда наступающее после больших физических

и нервных перегрузок, вскоре было нарушено. Сначала послышались приглушенные голоса за дверью, а затем она с грохотом ударилась о стену, и капитан через крохотную щелочку в правом глазу увидел толпу, заполнившую комнату, в том числе и его знакомую леди капитана. Он снова прикрыл глаза.

В то же мгновение раздались выстрелы: четыре пули расплющились рядом с головой пленника. На лице капитана не дрогнул ни единый мускул…

— Эй, вы тоже покойник? — услышал он мужской сочный, грудной голос.

— Ни в коем случае, сэр, — ответил капитан, не меняя своей позы и не от-крывая глаз. — Нет человека на свете, который был бы сейчас живее меня!

— В таком случае вам крупно повезло, поздравляю! Тогда, быть может, вы окажете мне любезность и объясните, почему мой человек валяется здесь в столь жалком состоянии? Полагаю, сэр, это ваша работа?

— Разумеется, сэр. Должен ведь был кто-нибудь подучить этого сукина сына вежливости и приличным манерам?

— Ах вот как, черт возьми… Но вы так отделали его, что, похоже, они ему уже больше не понадобятся. Эй, попробуйте-ка собрать из этой кровавой кучи что-нибудь получше того, что еще час назад было Крошкой Бобом!

Полдюжины пиратов, хорошо знакомых капитану по недавней схватке на его корабле, с нескрываемым ужасом, изумлением и невольным преклонением перед виновником столь неожиданного происшествия быстро положили на плащ своего грозного, но такого жалкого и беспомощного сейчас предводителя и скрылись за дверью…

Капитан же продолжал неподвижно сидеть в той же позе с закрытыми глазами и каменным лицом.

— А вы, я вижу, вовсе не из робкого десятка, — вновь послышался мужской голос.

— Угу… Не из робкого, сэр…

— Но не кажется ли вам, что, «преподав урок вежливости» моему человеку, вы сами нуждаетесь в подобном «уроке»?

— Что вы хотите этим сказать, сэр? — угрюмо проговорил капитан.

— Для начала я бы хотел предложить вам встать и открыть глаза.

— Я сделаю это не раньше, чем мне объяснят наконец, кто меня пленил и где я нахожусь. Полагаю, сэр, это мое право, не так ли?

— Гм… При иных обстоятельствах я бы охотно разъяснил, что такое это ваше право и с чем его едят, но в сложившихся мне не остается ничего другого, как уступить. Перед вами вице-адмирал Джон Килигрю. Вы сейчас

в его замке.

Капитан вскочил на пол, вытянул руки по швам и низко склонил голову. Потом вздернул ее кверху и бесстрашно, с открытым вызовом глядя в холодные, насмешливые глаза знаменитого и всесильного предводителя пиратов Англии, сказал:

— Но вы здесь не один, господин адмирал. Смею ли я спросить, кто эта очаровательная женщина, с первого взгляда и навсегда захватившая в плен мою душу и сердце?

— Ого, черт возьми! По-моему, ваша смелость заходит слишком далеко, милейший! Хм… Боюсь, моя дочь Вирджиния Килигрю едва ли с благодарностью оценит вашу чисто французскую галантность, не правда ли, милая?

Пленник упал вдруг перед девушкой на одно колено, дерзко смотря ей

в лицо шальными глазами.

— Ах, встаньте, капитан! Неужели вам еще не надоело корчить из себя шута? — сумрачно отрезала Вирджиния, тем не менее заметно порозовев. — Между прочим, вы до сих пор так и не назвали своего имени.

— Капитан Роджер Белч к вашим услугам, леди… милорд…

— Белч? — насмешливо удивилась Вирджиния. — Но это, разумеется, ваша корабельная кличка?

— Увы, так звали и всех моих предков. «Отрыжка»! Дурацкая фамилия… вы правы…

— А по-моему, — безжалостно усмехнулась леди капитан, — люди не слишком-то ошиблись, дав ее вам…

— О, миледи, в ваших руках я отрыгался бы только золотом и бриллиантами!

— Эге, а это уже ответ настоящего мужчины и джентльмена! — удовле-

творенно заметил сэр Джон. — Но, черт возьми, мы до сих пор держим мистера Белча в столь неприглядном виде да еще в этом каменном гробу!

Пройдемте со мною, капитан. Вас приведут в божеский вид и проводят в столовую. Надеюсь, вы не откажетесь отужинать с нами?

— О, благодарю вас, милорд адмирал! Вы очень добры ко мне. Признаться, я дьявольски голоден и способен проглотить сейчас собаку!

— Ну, до этого, я думаю, все же не дойдет! — засмеялся сэр Джон. — Мои повара превосходно знают свое дело, смею вас заверить. Я полагаю, не помешает вам и согреться как следует. А там и потолкуем о том,

о сем…

— Истинная правда, милорд адмирал. Недаром говорится, что от хорошей выпивки и кот заговорит. Но скажите, милорд адмирал, вы всех своих пленников встречаете подобным образом?

— О нет, дорогой Белч! — снова засмеялся Килигрю. — Только людей моего лучшего друга сэра Томаса Грешема. Всех остальных мои ребята предпочитают отправлять на дно морское, а не в столовую своего хозяина.

— Значит, я родился в рубашке, черт возьми! — с радостной улыбкой заявил Белч.

— Да, это так, — вздохнула Вирджиния. — Но очень жаль, что за вашей спиной стоит сам сэр Томас Грешем… право, мне очень жаль…

— Джин, детка, ты сегодня не слишком-то приветлива с нашим гостем!

— Он твой гость, отец.

— Ну ладно, ладно, душа моя, не будем ссориться из-за пустяков. Ступай и займись ужином. Через час, я думаю, мистер Белч будет готов, и мы сядем за стол. Вы не обижайтесь на мою дочь, капитан. Она все еще не

в своей тарелке, да и сегодняшний день никак не назовешь удачным. Впрочем, мы, мужчины и джентльмены, всегда должны прощать невинные слабости наших милых дам. Однако что же мы стоим? Прошу

за мною, капитан…

Глава V

Сэр Джон Килигрю, около пятидесяти лет от роду, высокий и широкий в кости, но весьма сухощавый человек с привлекательными чертами продолговатого лица, пышными темно-русыми усами, бородкой клинышком и красивой вьющейся шевелюрой, некоронованный, но подлинный хозяин всего юго-запада Англии, один из наиболее могущественных и богатых магнатов страны, — о, сэр Джон Килигрю не без гордости считал себя пиратом в шестом поколении. Все остальные виды человеческой деятельности он презрительно называл «пустым времяпрепровождением от рождения до смерти»

и только клану людей военных, в числе которых были и его сыновья, он делал некоторое снисхождение, называя их только бездельниками и дармоедами…

Пиратскому ремеслу в семействе Килигрю учили основательно, серьезно и без авантюрных экспериментов, ибо воспитание молодого поколения — дело куда более сложное и многотрудное, чем организация его появления на свет божий. Поэтому «профессорами» здесь были не только отцы и деды, но зачастую матери и бабушки. Мужчины передавали детям свои пиратские гены и накопленный опыт, а женщины вскармливали их молоком особой пиратской выделки. В результате получались пираты самой высокой пробы…

Уже с пятнадцати лет Джон Килигрю самостоятельно зарабатывал себе на хлеб, как любил он рассказывать друзьям и близким у камина с бокалом крепкого вина. Хотя его достойная матушка всегда была уверена в том, что свой первый корабль Джон взял на абордаж еще будучи у нее чреве… Впрочем, его бабушка думала о своей дочери то же самое…

В молодости Килигрю грабил и убивал всех без разбора, поскольку его захватывал сам процесс пленения людей, безмерная, бесконтрольная власть и божественное право творить собственный суд над чужими жизнями (в этом, в сущности, и состоит особая притягательная сила пиратского ремесла), а уж потом стремление к быстрому и сказочному обогащению. С годами, однако, он взялся за коренную реорганизацию семейного «предприятия» и довел его до того совершенства, в котором оно находилось и сейчас. Теперь сам сэр Джон лишь изредка, раз в месяц, а то и реже, выходил в море под своим вымпелом, чтобы «поразмяться», да и то недалеко от берегов Англии, всего на несколько дней и в сопровождении пары-тройки кораблей. Все остальное время он посвящал общему руководству делом и поискам новых рынков сбыта плодов неустанных трудов своей флотилии.

Впрочем, этим же успешно и азартно занималась и леди Беатриса Килигрю. Она не брала на абордаж купеческие корабли и не вспарывала животы их командам и хозяевам, зато была совершенно незаменимым и неутомимым помощником своего супруга по сбыту всего того, что ежедневно свозилось в их бездонные, явные и тайные склады. Главными ее покупателями были аристократы и разбогатевшие сквайры, королевский двор

и оптовые скупщики краденого, производители сукна и оружия, торговцы пряностями и хозяева публичных домов, модные портные и сапожники, ювелиры и очаровательные любовницы сильных мира сего — в общем, все те, у кого были деньги, много денег, гораздо больше, чем стоили все их прихоти и потребности. Леди Беатриса объездила всю Англию многие десятки раз, ее бесчисленные агенты, словно тараканы, заползали во все дома, тщательно и достоверно изучая финансовые возможности их хозяев. На редкость деятельная женщина, кипучая натура, она всегда была в дороге и в работе, так что у сэра Джона были все основания подтрунивать над нею, разглаживая свои роскошные красавцы усы:

— Послушай, Бесс, когда только ты успеваешь зачинать и рожать наших детей? Кстати, сколько ты их уже состряпала, дорогая моя?..

— О, с таким помощником, как ты, мой дорогой муженек, боюсь, мне придется рожать лет до ста! — смеялась леди Беатриса.

Мисс Вирджиния Килигрю была единственной дочерью и самой любимой из всех детей сэра Джона Килигрю. «Она у меня сильный, мужественный и волевой человек, — с нескрываемой гордостью говорил о ней отец, — настоящий пират, каких мало найдется сегодня в Англии. Моя работа, черт подери!» Совсем недавно, когда Вирджиния вернулась домой из королев-

ской тюрьмы, состоялся весьма серьезный разговор отца и дочери о дальнейших перспективах ее жизни. Она решительно заявила ему тогда:

— Это ты научил меня пиратскому искусству гораздо раньше, чем

писать, читать и считать. И я очень благодарна тебе за это! Ты лучший из отцов на свете, и я ужасно люблю тебя, ты это, надеюсь, знаешь. Но я — пират и останусь им на всю жизнь, запомни это, отец, и никогда больше

не заводи со мною разговоров на всякие слюнявые темы!

Вирджиния Килигрю — пират от Бога…

— О, капитан Белч! — воскликнул сэр Джон. — Вот это уже совсем другое дело, не правда ли, Джин?

— Да… пожалуй… — вынуждена была согласиться с отцом Вирджиния, коротко взглянув на своего бывшего пленника.

Действительно, капитан Роджер Белч был сейчас совершенно неузнаваем: чистые волосы блестят и красиво причесаны; небольшие усы и бородка по моде приведены в идеальный порядок; белоснежный ворот рубахи без единой складки лежит на широких плечах, обтянув мощную шею; строгий черный бархатный костюм с янтарными пуговицами в золотой оправе; высокие, гораздо выше колен, желтые тупоносые сапоги на высоких квадратных каблуках с изящными серебряными шпорами — да, этот высокий, стройный, широкоплечий мужчина был по-настоящему красив. Он сдержанно, даже несколько застенчиво улыбнулся, показывая крепкие, красивые белые зубы.

— Благодарю вас, милорд адмирал, — сказал он. — Ваши люди отлично знают свое дело: из простого, скромного моряка они состряпали настоящего лорда!

— О, только по внешнему виду, капитан, уверяю вас, не обольщайтесь миражом… — ухмыльнулась Вирджиния, одетая в свой обычный мужской костюм.

— Но скорлупа держит цыпленка, мисс Вирджиния!

— Мисс Килигрю! — поправила она и обожгла Белча негодующим взглядом.

— А мое имя Роджер, и я был бы счастлив, если бы вы не забыли об этом. Впрочем, моя дорогая матушка зовет меня Роди…

— Превосходно, Роджер! — сказал сэр Джон. — Надеюсь, мне тоже будет позволено называть вас по имени?

— О, разумеется, милорд!

— Называйте меня просто сэром Джоном, Роджер.

— О, благодарю вас, сэр Джон! Вы так добры ко мне.

— Пустое. Ну, свистать всех за стол! Живее за дело, иначе мы все помрем с голоду. Слушайте адмиральский свисток! — И он действительно достал

из кармана своего ярко-синего камзола маленький золотой свисток, которым и воспользовался по назначению.

За большим столом, заставленным всевозможными яствами, бутылками и сосудами с вином, все трое расселись единственно возможным в такой ситуации образом: за одним концом стола восседал сэр Джон, за другим — Вирджиния, а между ними посередине — Белч.

— Воздадим хвалу и славу Господу нашему, — сказал сэр Джон и осенил себя крестом. То же совершили его дочь и гость. — Надеюсь, Всевышний

не будет на нас в обиде за некоторую краткость молитвы… Ну что ж, утолим сначала первый голод, а уж потом и поговорим… Как вы на это смотрите, Роджер?

— С восторгом, сэр Джон!

— Ну, тогда с богом! Каждый наливает себе вино по вкусу и потребно-

сти. Быть может, Роджер, вам нужна прислуга? Это можно было бы устроить немедленно.

Вирджиния весело фыркнула и ухватила большую фазанью ножку.

— О, я еще не стал лордом, чтобы не уметь обходиться без слуг! Но когда стану им, они у меня будут на все случаи жизни и моих желаний…

— Превосходно. Значит, все дело лишь во времени. А пока, Роджер, что вы скажете по поводу искусства моего кока?

Белч так плотно набил свой рот изысканнейшей пищей, что в ответ мог лишь промычать что-то нечленораздельное.

— Вот видите, — говорил сэр Джон, — вам тоже нравится его мастерство. А ведь я вытащил его из петли… как, впрочем, почти всех своих людей…

— Как так? — удивился Белч.

— Он служил в таверне «Лошадиная голова». Это в Лондоне, на углу Фрайди-стрит. Однажды хозяин сего паршивого заведения — прохвост и негодяй, каких мало… я хорошо знал его… — так вот, однажды он был особенно несправедлив к своему повару, и тот в сердцах так треснул мерзавца черпаком по голове, что убил наповал — откуда бедняге было знать, что у хозяина слабое сердце еще от рождения? Оказавшийся там один мой капитан забрал бедолагу повара к себе на корабль, а уж оттуда он угодил ко мне на кухню

и вот уже второй десяток лет кормит нас. Но петля все время покачивается

у него перед глазами. Меня утешает только то, что нет работников преданнее и усерднее, чем те, по которым плачет виселица, не правда ли, Роджер?

Но тот опять сидел с набитым до отказа ртом. Наконец сэр Джон

и Вирджиния вытерли губы и положили салфетки на стол. Белч сделал то же самое и громко икнул.

— Вы не находите, Роджер, — спросил сэр Джон, — что наступила пора немного поговорить о кое-каких наших делах?

— Разумеется, сэр Джон. Я готов ответить на все ваши вопросы.

— Превосходно, Роджер. Вам не слишком трудно будет в двух словах рассказать о себе?

— Нет ничего проще, сэр Джон! У моего отца мельница, жена — то есть моя мать — и шестеро детей. Я старший. Мне двадцать шесть лет, из которых пятнадцать я ходил сначала по рекам, а потом и по морям. Третий год капитан. У сэра Томаса Грешема служу с самого начала, с одиннадцати лет. Он относится ко мне по-отечески и очень хорошо платит. Он вообще

не сквалыга. Я пока… не женат… Если в двух словах, то, кажется, все…

— Отлично, Роджер! Что собой представлял ваш рейс?

— Что-то важное и тайное, насколько я могу судить. Командовал один из самых приближенных людей Грешема, капитан Ричард Чанслер, со своим неразлучным другом и помощником Чарли Смитом. В Лондоне они появились на борту моего корабля с каким-то ручным ящиком. Провожал же их лично сам сэр Томас Грешем, что само по себе немалого стоит. Он и велел мне беспрекословно подчиняться всем приказам Чанслера. В Антверпене мы полностью сменили команду. Чанслер и Смит сошли с корабля вместе со своим ящиком. Я должен был держать корабль в состоянии полной готовности и говорить только по-немецки. Почти три месяца Чанслер

и Смит находились на берегу. Потом появились на корабле все с тем же ящиком, и мы немедленно снялись с якоря, хотя море никак нельзя было назвать спокойным. Пять суток мотало нас по Ла-Маншу, и Богу было угодно загнать нас к вам, в Фальмаут, а не вышвырнуть в океан. Как только мне удалось зацепиться якорем за дно, Чанслер и Смит со своим ящиком от-

правились в шторм и туман к берегу. И это все, сэр Джон. Я всегда говорю только правду или не говорю вовсе.

— Благодарю вас, Роджер, с каждым вашим словом вы нравитесь мне все больше. Каково ваше мнение обо всем этом?

— Сэр Томас Грешем одновременно занимается столькими различными делами, что о поездке его людей на континент можно думать все, что угодно. Но вот содержимое этого ящика, я полагаю, стоит многого, очень многого…

— Кто знает, — тихо промолвил Килигрю, — быть может, скоро нам станет известна его истинная цена… кто знает…

— Вы хотите сказать, сэр Джон, — Белч всем телом потянулся к адмиралу, — что ваши люди на берегу могут перехватить Чанслера и Смита вместе с их ящиком?

— Не следует исключать и такую возможность, Роджер, — пожал плечами Килигрю. — Учтите, темнота, туман и незнакомая местность не всегда являются помощниками в пути. Но не будем гадать, занятие это вовсе не для мужчин. Я хотел бы попросить вас, Роджер, об одном одолжении. Как вы на это смотрите?

— Я полностью в вашем распоряжении, сэр Джон.

Килигрю несколько раз потер пальцами переносицу, потом неторопливо пригладил усы и налил себе большой бокал любимого канарского вина.

— Вам, Роджер? — спросил он.

— С удовольствием, сэр Джон, благодарю вас.

— Тебе, Джин?

— Обо мне не беспокойся, отец.

— Как знаешь, дорогая моя… Видите ли, Роджер, сэр Томас Грешем оказал нашей семье неоценимую услугу. В ответ я поклялся никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не трогать его кораблей и людей. Вы, разумеется, знаете, что клятва моряка, тем более из рода Килигрю, дело святое и нерушимое. Но вот случилось совершенно непредвиденное: его корабль взят моими людьми, команда сброшена в море, а капитан пленен. Есть от чего прийти в отчаяние, черт подери! Отсюда моя просьба… нет, Роджер, одолжение, о котором я прошу, состоит в том, чтобы вся эта нелепая история осталась строго между нами.

— А как же Чанслер и Смит?

— Но они ничего не знают обо всем этом, сколько я могу судить из ваших слов. И потом, разве они уже в Лондоне? Неизвестно, будут ли они там вообще когда-нибудь.

— Этих сумасшедших могло просто унести в океан, — заметила Вирджиния, пересевшая в кресло у большого камина.

— Да, разумеется, — сказал Белч с ослепительной улыбкой, — но почему бы не представить себе всю эту историю несколько в ином освещении?

— И как же именно, Роджер? — оторвался от своего бокала адмирал.

— Нас штормом загнало в фальмаутскую бухту. Завидев терпящий бедствие корабль, управляющий королевской крепостью Пенденнис вице-адмирал Килигрю послал своих людей на помощь. Узнав, что судно принадлежит сэру Томасу Грешему, адмирал приказал отвести его к причалу, сделать срочный ремонт, снабдить продуктами, пресной водой, дать новую команду и под охраной двух своих кораблей отправить в Лондон. Что касается старой команды, то, поскольку вся она была набрана из всякого временного сброда в Антверпене, эти люди отказались идти в Лондон, и при первом же попутном ветре их отправили на континент. Что же касается капитана, то он расскажет о приеме, оказанном ему милордом адмиралом, сущую правду, больше, кажется, похожую на ложь. Как вам нравится такой взгляд на произошедшее, сэр Джон?

— Браво, Роджер! — Килигрю был в полном восторге от такого оборота дела. — Джин, дорогая моя, почему ты молчишь? Разве капитан Белч не вытаскивает нас из той навозной кучи, куда все мы угодили по дьявольскому промыслу?

— Пожалуй, — промолвила Вирджиния, отрывая от большой грозди одну черную виноградину за другой. — Благодарю вас, капитан. Оказывается, вы вовсе не так уж дурны и глупы, как вполне могло бы показаться при первом знакомстве. Я, наверное, поступила бы точно так же, окажись в подобной ситуации. Отец, у тебя больше нет вопросов к мистеру Белчу?

— Думаю, что нет. И смею тебя заверить, дорогая моя, что отвечал он

на них совершенно безупречно. Ты хотела сказать, что у тебя тоже есть

о чем спросить нашего гостя?

— Только об одном. Мешки с китовым усом — чьи они и зачем этот товар нужен в Англии?

Белч засмеялся и сказал:

— В Нидерландах многие знатные дамы стали носить платья по самой последней моде.

— Как именно, капитан?

— Мне рассказывали, что прямо от талии сооружаются какие-то подставки наподобие небольших столешниц, а уж от них бесчисленными складками идет юбка. Простите, мисс Килигрю, я в этом пустом деле решительно ничего не смыслю, а потому едва ли смогу толком объяснить суть этой конструкции, но точно знаю, что без китового уса здесь не обойтись. Вот я и решил купить эту штуку: уверен, скоро мода на такие платья придет с континента

к нам, в Англию, и тогда я смогу заработать на этом деле фунт-другой.

— Мм-даа… Ну что ж, — сказал сэр Джон, — по-моему, мы все уладили

и теперь могли бы продолжить нашу трапезу. Что вы на это скажете, Роджер?

— О, я готов, сэр Джон!

— А ты, Джин?

— Я немного посижу у камина, а потом пойду к себе. Мне есть чем

заняться, отец, не говоря уж о том, что сейчас за полночь. Не обращайте

на меня внимания и накачивайтесь себе на здоровье…

— Не дочь у меня, а золото, не правда ли, Роджер?

— Истинная правда! У вас совершенно потрясающая дочь! В жизни

не видел подобной женщины! Ваше здоровье, мисс Килигрю! Я хочу, чтобы вы это знали — я ваш вечный пленник!

— Опять вы за свое, Белч… — нахмурилась Вирджиния. — Еще один подобный панегирик, и я окончательно поссорюсь с вами!

— Но Джин, — попытался урезонить дочь адмирал, — капитан Белч хотел…

— Я знаю, что хотел капитан Белч! — отрезала Вирджиния и поднялась

с кресла.

В это время дверь в столовую слегка приоткрылась. Все посмотрели

на нее.

— Джин, — сказал Килигрю и кивнул в сторону двери.

Вирджиния вернулась очень скоро и недоуменно посмотрела на отца.

— Что-нибудь о беглецах с корабля капитана Белча? — спросил он.

— Да, отец. Им удалось прорваться и исчезнуть, убив троих наших.

Сэр Джон Килигрю залпом выпил бокал вина, после чего стал тереть пальцем нос и приглаживать усы…

— Да, — проговорил он наконец, — сэр Томас Грешем держит у себя

на службе настоящих парней, чего, к сожалению, не скажешь об адмирале Джоне Килигрю. Как вы считаете, Роджер?

— По-моему, это лишь укрепит вашу дружбу с сэром Грешемом. Напасть на Чанслера и Смита могли ведь и лесные разбойники, которых теперь, пожалуй, расплодилось в Англии больше, чем пиратов на морях. Жаль, конечно, что не довелось заглянуть в их загадочный ящик, а так, по-моему, все

в порядке, не правда ли, сэр Джон?

— Разумеется, Роджер, разумеется! Вы и на этот раз правы, благодарю вас. Но что-то еще, Джин?

— Крошка Боб мертв. Капитан Белч был с ним не слишком вежлив. Похоже…

— О, тысяча чертей! Кто бы мог подумать, что всего один человек в со-стоянии до смерти забить самого Крошку Боба?! Но берегитесь, Роджер,

у этого висельника слишком много друзей, чтобы спать спокойно!

— Ну, я бы не слишком торопился всех их оповещать о случившемся. Думаю, и сам Боб предпочел бы для себя иную славу.

— А именно? Что вы предлагаете, Роджер?

— Похоронить его по нашему морскому обычаю, в море, оповестив всех его друзей, что погиб Боб в кровавой схватке с добрым десятком турок, когда брали на абордаж басурманский корабль. Мне кажется, так было бы гораздо лучше для всех, вы согласны, сэр Джон?

— Пожалуй, черт возьми… пожалуй… Тьфу, проклятье, на редкость трудный и пакостный выдался сегодня денек!

— Что-нибудь еще сегодня произошло, отец? — спросила Вирджиния, снова усаживаясь с виноградом в кресле у камина. — Надеюсь, с матушкой и братьями ничего дурного не случилось?

— С ними все в порядке, дорогая моя, но зато две недели назад, двадцать второго января, на эшафоте в Тауэре сложил свою голову бывший протектор королевства граф Эдуард Гертфорд, герцог Сомерсет2.

Вирджиния бросила виноградную ветку в огонь камина и, вздохнув,

сказала:

— Это ужасно, когда чья-то голова скатывается по ступенькам эшафота. Она так страшна и безобразна… Но, отец, возможность подобного конца

для герцога Сомерсета ты предсказывал еще три года тому назад, когда этих злосчастных братьев Кет3 развешивали на колокольнях, а сам протектор (порядочная таки размазня, по-моему!) на коленях вымаливал для себя пощаду. Признаться, я не слишком-то горюю о нем, но все-таки попрошу нашего священника, отца Томаса Робсона, помолиться за упокой души убиенного.

— Гм… не слишком ты милосердна, дочь моя, — хмуро заметил Килигрю. — Сама ведь едва не стала на голову ниже. Ну да ладно, оставим все это. Впрочем, не мешало бы помянуть герцога. Как вы на это смотрите, Роджер?

— С превеликим удовольствием, милорд адмирал! Тем более что он отобрал у нашей семьи почти всю землю.

— Ах вот как, черт возьми! Ну да все равно… — Килигрю стал заметно хмелеть.

Вирджиния собралась уходить.

— Послушай, отец, — сказала она, — мне кажется, что тебе также следовало бы отдохнуть. День выдался такой длинный и трудный. Мистер Белч тоже, вероятно, устал. У него для этого были свои причины… Быть может, вы продолжите свою трапезу утром?

— Двое мужчин… два джентльмена… хотят еще поговорить за бокалом вина. Ах, черт подери, разве может понять их женщина, хотя бы

и пират?

Вирджиния презрительно усмехнулась и покинула столовую.

— Послушай, Роджер, что ты собираешься делать дальше? — спросил адмирал, подсаживаясь к Белчу и кладя руку ему на плечо.

— Вы хотели мне что-нибудь предложить, сэр Джон?

— Мм-даа… Признаться, ты мне очень понравился, Роджер. И голова

у тебя варит, и сила бычья. Послушай, как это тебя угораздило укокошить такую огромную скотину, как мой Крошка Боб?

— А-а-а, мешок с тухлым мясом… Так что вы хотели мне предложить, сэр Джон?

— Ну да… хотел бы, разумеется. Видишь ли, мне нужен помощник в делах. Такой вот парень, как ты. Не пожалеешь, Роджер! Весь мир будет твой! Власти и золота будет столько, сколько сможешь взять и удержать. Я убежден, что ты именно тот самый человек, которого я давно ищу. По-моему, ты, как и я, родился пиратом, только неправильно начал свою жизнь. Ну так вот, есть шанс начать ее заново. Настоящую жизнь, Роджер, черт тебя побери со всеми твоими потрохами! Ты ведь для нее и рожден, сам того не подозревая. Ну, что ты на это скажешь, приятель? Не каждый день и далеко не каждому адмирал Килигрю делает подобные предложения! Ну так как, Роджер? Согласен? По рукам?

— Согласен, сэр Джон! — воскликнул Белч. — По рукам, но только при одном условии…

— Ого! Какие еще условия? Выкладывай! Впрочем, подожди… Сначала выпьем по бокалу канарского… ик… Или ты хочешь чего-нибудь другого? Тогда наливай себе сам… ик… Ну, твое здоровье!

Белч кивнул, поднося к губам пустой бокал: он уже мастерски вставил

с полдюжины наполненных бокалов за нагромождение всяческой посуды. Все это капитан успевал проделывать в то время, когда Килигрю с наслаждением пил свое вино, закрывая в сладостной истоме глаза…

— Ну, каково же твое условие, Роджер? Ик…

Гость набрал полную грудь воздуха, выпрямился и выпалил прямо в лицо адмиралу:

— Вашим помощником такого уровня может быть только ваш зять!

— Но, черт возьми, у меня еще нет его! Ик… — в сердцах воскликнул сэр Джон, так стукнув ладонью по столу, что зазвенела посуда.

— А вы отдайте Вирджинию мне! — играл ва-банк капитан. — Клянусь, у вас будет отличный зять и незаменимый помощник!

У Килигрю отвалилась челюсть. Он смотрел на наглеца широко раскрытыми глазами, его усы задрожали, лоб собрался морщинами, и даже уши, показалось Белчу, зашевелились.

— Не перебрал ли ты лишнего, Роджер? — прохрипел он. — Ты, ты… да ты просто не в своем уме… ик. Пошли спать. Она, пожалуй, права, черт подери… хотя нет, постой… А что? Почему бы именно тебе не стать моим зятем? Ик… Парень, ты… многих женихов стоишь… тем более ни единым

на горизонте и не попахивает. Но она… Вирджиния… Вирджиния… Моя Джин — женщина, жена! Ик… Ха-ха-ха! — И он вдруг захохотал так, что Белч всерьез испугался, как бы захмелевший адмирал не задохнулся. С трудом успокоив его, он налил сэру Джону полбокала вина, выпив которое тот продолжал: — Я скажу тебе по секрету… ик… не представляю себе Джин как женщину… ик… в постели. Ты к ней с поцелуями, и все такое прочее, а она тебе два пистолета в лоб или кинжалом укоротит все твои страсти под самый корень! Ха-ха-ха! Ик… Она ведь у меня пират, а не женщина. Я думаю так, Роджер: уговори Вирджинию… Джин… а меня ты уже уговорил… ик… Ты мне нравишься. Ты мне нужен. Я тебя благословляю… ик…

Белч вскочил со стула, едва не свалив на пол совсем уж захмелевшего адмирала, сидевшего рядом с ним:

— Значит, дело за нею, сэр Джон?

— Угу… ик… за нею. Уговори ее, Род… Роджер.

— Уговорю! Клянусь вам, уговорю ее стать моей женой, сэр Джон!

— Уговори, уговори… ик… Бог тебе в помощь.

— Уговорю! Не сомневайтесь, милорд адмирал!

— Угу, посмотрим. Налей-ка мне еще… от икоты, черт бы ее побрал…

Глава VI

Роджер БелЧ бесшумно отворил дверь и вошел в спальню Вирджинии Килигрю в тот самый момент, когда она сидела в одной сорочке за трюмо

на изящном золоченом стульчике и тщательно рассматривала свои прекрасные белоснежные зубы. Ее льняные волосы были забраны в ночной кружевной чепец. Рядом с флаконами и баночками с благовониями и мазями для лечения бесчисленных ссадин и ранок зловеще поблескивали неразлучные спутники леди капитана — два заряженных пистолета

и большой матросский нож. Вирджиния поднялась со стульчика, взвела оба курка и осторожно, улыбаясь при этом каким-то своим мыслям, положила оружие на место — пират не может позволить себе расслабиться даже в постели!

И в это самое мгновение девушка увидела в одном из зеркал… Роджера Белча!

Она вскрикнула от неожиданности и схватилась за пистолеты. Ее лицо исказилось от ярости.

— Как, опять вы?! — вскрикнула леди Килигрю. — На колени, негодяй! На колени! Руки за голову! Открывай дверь и немедленно выметайся отсюда, мерзавец! Еще одно движение — и я спущу оба курка и разнесу твою башку! Вон! Вон!

— Но как же я открою дверь и выйду, если стою на коленях, а мои руки за головой? — Белч весело улыбался и смотрел на Вирджинию глазами, полными восхищения и вожделения. — Прелесть моя, вы напрасно так рассердились на меня.

— Еще один звук, и ты покойник, клянусь Богом! — Она, держа пистолеты по-прежнему направленными в голову Белча, подошла к двери, чтобы открыть ее и выпроводить незваного гостя. На мгновение леди капитан отвела глаза в сторону, но его оказалось достаточно, чтобы Белч в молниеносном прыжке набросился на девушку и обезоружил ее. Пистолеты мягко упали на толстый, пушистый ковер, а вслед за ними и нож.

Схватив Вирджинию на руки и повернув ключ в замке, он быстро пошел к постели.

— Ты с ума сошел! — кричала она, не в силах даже шелохнуться в его

железных объятиях. — Что ты собираешься со мною сделать, негодяй?

— Сейчас ты познаешь наконец все прелести рая, любовь моя! — страстно шептал Белч, заламывая ей руки за спину уже в постели. — Ах, я буду первым твоим мужчиной, не правда ли, моя прелесть? О, ты знала, кому следует подарить свою жемчужину… вот тут… тут…

— Отец!.. Люди-и-и!.. Да где же вы все?!.. Оте-е-е-ец!.. Ма-а-а-ма-а-а!.. Что… что… о, мерзкий… проклятый… козлище!.. Что… что ты делаешь этим… этим… своим дьявольским рогом?!.. О-о-о!.. Боже, и ты бросил… бросил меня… О-о-о… Что… что ты со мною сделал?..

— И будь я проклят, если тотчас же не повторю это святое действо, любовь моя! О, как ты желанна!..

— Ах, отец… отец и его люди… мои братья… весь мой род… разорвут тебя на части… проклятый!.. О господи!.. хоть сейчас заступись за меня!..

Не хочу… не хочу… не… не… хочу… Ты слышишь, безумный?.. Оставь меня…

не души… не… выкручивай мои ноги… мне… мне очень больно… ты… ты… ломаешь меня… о-о-о…

…Обессиленная, изломанная и измятая, она лежала поперек постели

с закрытыми глазами и беззвучно плакала. Обнаженное тело ее судорожно вздрагивало…

Белч сбросил с себя наконец одежду, лег рядом с Вирджинией и стал губами и кончиком языка собирать ее слезы.

— Уйди… исчезни… — прошептала она. — Ты убил меня… Я умерла… Меня больше нет…

— Глупенькая ты моя… — шептал он, — ты ведь лишь сейчас и родилась-то по-настоящему на свет божий. Ведь истинная прелесть невин-

ности как раз и состоит в том, чтобы не упустить время потерять ее,

а вовсе не в том, чтобы утащить ее с собою в могилу… Ах, какие же сладкие у тебя слезки, любовь моя! Ах, какая ты вся сладкая и желанная… О, иди же опять ко мне…

— О господи… ты снова… за свое… ненасытный…

…Он лежал на постели, заложив руки за голову, широко раскинув ноги

и закрыв глаза. На губах капитана блуждала счастливая улыбка, большая

и сильная грудь дышала спокойно и удовлетворенно.

Вирджиния сидела рядом и с любопытством смотрела на это мощное

и красивое обнаженное мужское тело, дюйм за дюймом изучая все его детали, складки, изгибы, мускулы. Рядом с ней на постели лежали два пистолета и матросский нож.

— Роджер… Роди… ты не боишься меня?

— Нет, любовь моя!

— Но со мною сейчас все мое оружие!

— А мое — со мною!

— Твое? Что ты имеешь в виду?

— Мою любовь, Джин. Ты все еще не поверила в нее? К тому же сейчас ты наконец стала женщиной. Моей женщиной…

Она долго молчала, погрузившись в свои мысли. Потом встала, отнесла оружие на место и вновь села рядом с капитаном. Сначала одним пальцем, словно боясь обжечься, а затем и всей ладонью девушка гладила его тело,

не оставляя для себя никаких тайников на нем и познавая того, кто так внезапно, неожиданно и решительно стал ее судьбою…

— Джин, любовь моя, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Как ты на это смотришь?

— О господи… Что уж теперь-то… Как мне еще смотреть на это?

— О нет! Делать тебя силой своей женой я не намерен.

— Но что же ты хочешь, Роди? — совсем растерялась девушка.

— Ты должна принять мое предложение от всего сердца, от всей души или не принимать его вовсе! Подумай, Джин. Сейчас от твоего ответа зависят наши жизни. Моя, во всяком случае…

Она снова ушла в свои мысли, лежа рядом с Белчем, но не касаясь его. Все ее тело наслаждалось обретенной наконец свободой. Дышать вдруг стало так легко и сладостно, что она почувствовала себя счастливой, и радостная улыбка осветила ее лицо.

Мысли, мысли… Сколько может пронестись их в считаные минуты?

А кто знает, какая из них лучшая, ведущая к умопомрачительному счастью? Да может ли вообще такая родиться в человеческой голове?

Почувствовав, что рассудок начинает мутиться, Вирджиния прижалась ухом к груди Роджера и замерла, вслушиваясь в ровное, спокойное и гулкое биение его сердца, словно желая услышать от него подтверждение обжигающим мыслям…

— Знаешь, Роди, — прошептала она ему в грудь, — пожалуй, ты действительно прав: мне в самом деле нужен именно такой муж, как ты. Я хочу стать твоей женой. Ты еще не передумал?..

— Роди, дорогой мой, посмотри — за окном уже утро!

— Вот и прекрасно! Наконец-то я увижу тебя во всей твоей первозданной красоте! Эй, солнце, освети-ка получше мою любовь!

— О, Роди, иди ко мне… дорогой мой!..

— Но послушай, Джин, сегодня для нас такой день… Ты объявишь отцу свое решение выйти замуж… Не кажется ли тебе немного смешным, что эти слова твой отец услышит от пирата? Надень, пожалуйста, какое-нибудь платье получше, возьми драгоценности, туфли и все такое прочее… А, ты снова натягиваешь свои сапожищи! Ты опять в своем пиратском одеянии!

Вирджиния долго и весело смеялась, кружась по спальне в каком-то неведомом и радостном танце. Потом она подошла к Роджеру, обняла и прижалась головой к его груди.

— Роди, дорогой мой, — с виноватой улыбкой проговорила леди капитан, — поверь, нет у меня ни одного платья, да и носить-то их я еще не научилась. Но на венчании все будет как положено — это я тебе обещаю! А потом… Впрочем, зачем они понадобятся мне потом? Ведь ты, надеюсь,

не обманешь меня — мы будем жить на корабле, не правда ли?

— О да, любовь моя! Я построю такой корабль, каких нет еще ни у одного пирата на свете! Мы обшарим все закоулки земли и обойдем все моря

и океаны! И пусть нас боятся все: страх делает людей трусливыми, а с трусами и сражаться не придется, потому что они на коленях отдают свои

последние мокрые штаны. Мы с тобою пираты, Джин, и дамское платье с китовым усом вряд ли поможет тебе в нашей славной работе!

— О, Роди!

— Ты знаешь, Джин, любовь моя… Ты вот сейчас обняла меня, прижалась ко мне, и я захотел остановить это мгновение навсегда! Я так счастлив, что даже дышать стало трудно… О, Джин! Мне кажется, я любил тебя всю свою жизнь!

— Ах, Роди, дорогой мой… я тоже чувствую себя счастливой… очень счастливой! Но как я возненавидела тебя там, на корабле! Ты знаешь,

я ведь действительно едва не утопила тебя… А здесь… я бы убила тебя, если смогла бы убежать… У-у-у… наглец ты эдакий… Так выражать свою любовь…

— Но ведь мы же с тобою пираты! К тому же мои слова до тебя не до-

шли. Что же мне оставалось делать? Но теперь ты счастлива, значит, все

в порядке. Ты знаешь, милая, я думаю, нам вовсе не следует спешить покинуть наше волшебное брачное ложе…

Только к позднему обеду Вирджиния Килигрю и Роджер Белч появились наконец в столовой, где уже сидел сэр Джон с бокалом вина у камина.

— Отец, — сказала Вирджиния, — мистер Роджер Белч уговорил меня стать его женой. Надеюсь, ты не против?

Глава VII

— Мистер Чанслер, вы уверены, что эти дьявольские тени принадлежат порту Фальмаут?

— Сейчас я твердо уверен лишь в одном: мы у берегов Англии, а это как-никак значительно лучше, чем если бы нас утащил к себе океан!

— Вы правы, но в такую погоду и родные берега легко могут стать нашей братской могилой.

— Вполне. Эти, если я не ошибаюсь и мы действительно у Фальмаута,

в особенности…

— Да, здешние скалы и отмели не предвещают ничего хорошего, а этот проклятый туман…

— Не в скалах и туманах здесь дело, Белч, — мрачно проговорил

Чанслер.

— Но тогда в чем же?

— Да в том, что мы, должно быть, находимся в вотчине самого Джона Килигрю, королевского адмирала и самого знаменитого пирата Англии. Вы что же, Роджер, ничего не знаете об этой пиратской семейке?

— Ну, что-то такое слышал… конечно… — безразлично пожал плечами капитан «Девы Марии», — но чего только люди не болтают от трусости, безделья и зависти. Хм, пираты! А кто они такие? Те же моряки, что и мы с вами, мистер Чанслер.

— Ах вот как! Вас еще не перетирали в пастях этих славных ребят… Увы, так не бывает вечно… Послушайте, Белч, вам не кажется, будто нас упорно тащит к берегу?

— Черт его знает… как будто. Да и шторм здесь все-таки потише… Но вот туман… туман…

— Ладно, не будем зря терять драгоценное время. Прикажите спустить малую шлюпку.

— Уж не хотите ли вы сказать, сэр…

— Именно это я и хочу вам сказать! — отрезал Чанслер. — Мы с Чарли попытаемся добраться до суши, а вы переждите в этой бухте туман и непогоду. Если первым попадете в Лондон, сообщите сэру Томасу Грешему, что мы будем следом за вами… должны быть, во всяком случае.

— А если вы утонете в этом чертовом месиве?

— Тогда об этом доложит нашему хозяину сам Господь Бог. Но давайте поживее вашу шлюпку, и хватит разговоров!

Вскоре лодка с двумя отчаянными гребцами исчезла в тумане…

— Кажется, — разговаривал сам с собою капитан Белч, — содержимое таинственного ящика куда дороже жизни этих двух сумасшедших.

…Когда силы окончательно оставили Чанслера и Смита и надежды

на спасение, казалось, ждать было неоткуда, днище шлюпки вдруг заскрежетало о прибрежную гальку.

— Если это берег, — радостно воскликнул Чанслер, — мы можем с чистой совестью восславить Господа Бога нашего!

— Берег, — уверенно заявил Чарли, спрыгнув в воду и вытаскивая лодку подальше на сушу. — Повезло, черт возьми! Что дальше?

— Сначала немного отдохнем, а затем уж подумаем…

Но ни того ни другого сделать им не удалось. Сначала откуда-то справа отчетливо донеслись тяжелые, громкие, увязающие в мокрой гальке шаги. Вскоре стали различимы и голоса.

— Бери ящик, Чарли! — прошептал Чанслер. — Отойдем на десяток шагов в сторону. Спрячемся в тумане. Когда они подойдут ближе, решим, что делать дальше.

И они почти бесшумно, по кромке ударяющихся о прибрежный камень пенящихся волн, скрылись в густом, как вата, тумане.

— Эй, Дик, сюда! Убей меня бог — шлюпка!

— Ого, — громко прохрипел, подбегая, тот, кого назвали Диком, — лопни мои глаза, шлюпка! Видно, ребяткам с корабля есть что прятать, если они наплевали на шторм и туман, а, Пит?

— Бьюсь об заклад, ты прав! Если, конечно, это не парочка чертей решила прогуляться в такую отличную погодку! Как ты думаешь, Дик, сколько животов нам придется вспороть этим славным вечерком?

— Свои не мешало бы приберечь… — пробурчал Дик. — Их может быть, по-моему, не больше четырех человек, а в таком тумане мы и хрюкнуть

не успеем, как нам перережут глотки. Ты ничего не слышишь, Пит?

— Да… ничего такого… особенного… А что?

— Ладно… наверное, послышалось… Море-то вон чего творит… Что будем делать, Пит, как ты думаешь?

— По-моему, нам надо смываться из этого дохлого местечка. Понимаешь, направо отсюда через сотню ярдов4 — Чертова скала, прямо по курсу — Голая гора, через нее и в хорошую-то погоду непросто «перепрыгнуть». Значит, они где-то там, откуда мы с тобою только что пришли, другого пути нет. Да и дорога там… и все такое прочее… Потопали, Дик, обратно, найдем их! Убей меня бог, это местечко не слишком мне нравится…

— Ты прав, Пит, мне оно сразу пришлось не по нутру. Но давай все-таки вытащим шлюпку подальше, может, еще пригодится… чем черт не шутит.

Они ухватились за борт лодки и сделали несколько шагов. Но этой оплошности оказалось достаточно, чтобы их руки мгновенно оказались скрученными и связанными за спиной, а шеи сдавили широкие жесткие кожаные ремни.

— Кто такие? — резко спросил Чанслер, когда процедура пленения была завершена.

Незнакомцы тяжело хрипели, явно придушенные ремнями.

— Отпусти немного, — сказал Чанслер. — Если начнут кричать, дави

со всей силы и отрывай напрочь их дурацкие головы!

Чарли неторопливо выполнил приказ.

Пленники жадно вдыхали в себя сырой холодный воздух. Один из них, Пит, был худощав и довольно высок, густая шапка его волос была перехвачена кожаным ремешком, лицо покрыто длинной жесткой щетиной,

на месте нескольких верхних зубов — черный провал. Другой, Дик, оказался на голову ниже приятеля, но зато шире в груди и плечах, с безусым

и круглым, как колесо, лицом.

— Кто такие? — резко повторил свой вопрос Чанслер.

— Рыбаки, — прохрипел Дик.

— Гальку и камни при тумане ловите? Души их, Чарли, а головы забрось в море!

— Не губите, мистер… милорд… — взмолился Пит. — Мы… я… я все расскажу, сэр!..

— Слушаю. Только не тяни кота за вымя!

— Нас послал Крошка Боб, как только узнал, что в нашу гавань загнало чей-то корабль.

— Зачем?

— Перехватить тех, что могут с него… сбежать… как вы, сэр… простите… убей меня бог…

— Сколько вас?

— Здесь мы с Диком вдвоем, но вообще-то по всему берегу человек двадцать, на дороге еще с полдюжины, да у харчевни на дороге засели в засаде не менее того…

— Кто такой этот ваш Крошка Боб?

— Шкипер самого лорда адмирала Килигрю и его дочери, леди капитана Вирджинии!

— Так адмирал королевского флота пиратствует вместе со своей милой доченькой?

— Ого, сэр, да она-то и есть главный пират в здешних краях! Убей меня бог, сэр, она настоящий парень! К тому же красива, как Царица Небесная!.. Ночью вы могли бы увидеть ее…

— Где?

— На вашем корабле, не дай вы оттуда деру… Простите, сэр… убей меня бог…

— Ну, вот что, — Чанслер согнал улыбку с тонких губ, — я вижу, своим хозяевам вы служите верой и правдой, с вами они не пропадут… Лошади

у вас есть? Ну, говори ты, Дик.

— У него… у него, сэр, горло болит, — снова заговорил Пит, молитвенно глядя на Чанслера.

— Угу… — прохрипел Дик.

— Ладно. Где ваши лошади?

— В лесу, у самой дороги…

— Ведите! Только без всяких дурацких шуток! Чарли, души их при первом же звуке!

Чанслер взвалил ящик на плечо, и они тронулись в путь. Вскоре тропинка, которая была еле различима в темноте, заметно поползла вверх. С каждым шагом туман становился все реже и реже, а когда они подошли к лесу, он вовсе растаял.

Пит и Дик дышали как загнанные лошади, но и Чанслер со Смитом также порядком притомились.

— Привал, — объявил Чанслер. — Далеко еще до дороги?

Пленники в изнеможении рухнули на мокрый слизистый мох, не в силах вымолвить ни слова.

— Дайте им отдышаться, капитан. Я думаю, нам это тоже не повредит…

Чанслер внимательно осмотрелся по сторонам. Прямо перед ним клубился туман, слышно было, как в его чреве бурлило море. «Словно творец, хожу по облакам», — промелькнула в голове Чанслера дерзкая мысль, за-

ставившая его невольно вздрогнуть…

За спиной, в быстро сгущающихся сумерках, чернел лес. Холодный и порывистый февральский ветер пронизывал до костей. Небо беспрестанно сыпало мелкую снежную крупу, таявшую при первом прикосновении к земле…

— Далеко до дороги? — повторил свой вопрос Чанслер.

— Две мили, — прохрипел Дик.

— Через лес?

— Да.

— По дороге?

— Вроде того.

— Ваши здесь есть?

— Могут быть, лопни мои глаза… А могут и не быть… знают, что мы тут с Диком.

Чанслер невольно задумался. Вздохнув, спросил:

— Что будет с нашим кораблем?

— Ночью леди капитан выпотрошит его до последней нитки! — решительно заявил Пит.

— А что будет с командой?

— Кому нужны лишние языки? — ухмыльнулся Пит. — Все полетят

за борт, убей меня бог… Это вам повезло, сэр, что встретили меня с Диком…

— Пит верно говорит, сэр… — захрипел Дик, — мы все рассказали вам

по совести. И лошадей дадим… И дорогу укажем… и все такое… прочее… лопни мои глаза, сэр…

— Пощадите нас, сэр… — заскулил Пит, — ведь мы… вот… с Диком… ничего дурного вам не сделали. Даже наоборот: не окажись мы сейчас на берегу, что бы с вами было?

— Ах вы благодетели наши! Да будь вы поумней да порасторопней, наши кишки давно уже полоскались бы в море. Чарли, бери их за ошейники

и пошли дальше. Приведете без глупостей к лошадям — будете жить, затащите в вашу шайку — смерть мгновенная. Ну так как?

— Все в порядке, сэр! У нас еще есть кое-какие делишки на этом славном свете, убей меня бог…

— Он верно говорит, сэр… — вмешался Дик. — Можете на нас положиться. Только…

— Что еще за условия?

— Не могли бы вы приказать вашему… вашему слуге, сэр, не слишком уж туго затягивать ремни на наших шеях? Ведь когда нечем дышать, ноги

не могут идти. Понимаете, сэр, — заискивающе ухмыльнулся Пит, — такая уж у нас с Диком привычка — дышать при ходьбе…

— В вашем возрасте и при вашем благородном занятии пора бы уже бросить дурные привычки… Чарли, вперед! И чтобы ни единого звука больше!

Глухой темный лес они пересекли с тремя небольшими привалами.

— Мне начинает казаться, что эти ребята решили подшутить над нами, как ты думаешь, Чарли? — спросил, тяжело дыша, Чанслер во время по-

следнего привала.

— Дайте-ка я с ними потолкую, капитан, — проговорил Чарли.

— Ну-ну… Пора, пожалуй…

Чанслер привалился к мокрому стволу дуба и закрыл глаза. От усталости и напряжения свистело в ушах и гудело в голове, ныл каждый мускул и сустав. Теплый суконный плащ промок до нитки, в высоких сапогах хлюпала вода, а подбитая мягким войлоком кожаная шляпа набухла и казалась камнем, придавившим голову… У него не было сейчас ни единой мысли… Одна тяжелая, непреодолимая усталость…

Чарли «толковал» с пленниками до тех пор, пока по их телам не пробежали первые предсмертные судороги. Потом он дал им возможность слегка отдышаться и спросил сквозь зубы:

— Где лошади, покойники?

— Сов… совсем… совсем… рядом… — глухо прохрипел Дик. — Не души… ради бога… Ведь хозяин обещал нам жизнь…

— Сколько еще осталось до ваших проклятых кляч?

— Не больше полумили, убей меня бог…

— Пошли, капитан, — сказал Чарли, — если через полмили мы не увидим их лошадей, я за себя не ручаюсь…

Но вскоре они действительно вышли на небольшую лесную поляну,

на которой стояли две рослые оседланные лошади, привязанные к дереву.

Чанслер не мог скрыть своей радости.

— Ну что ж, ребята, живите, раз уж мы с вами так договорились, — сказал он. — Где дорога?

— Сотня ярдов отсюда, — проговорил Пит. — Вы ведь отпустите нас, сэр, не правда ли? Вы нам обещали это.

— Я обещал вам жизнь и свое слово сдержу. Чарли, сделай так, чтобы они жили, но молчали и не двигались хотя бы до утра. А я займусь

лошадьми.

Чанслер внимательно осмотрел животных и удовлетворенно погладил их по голове.

— Что-то подозрительно легко мы выбрались из этой передряги, — заметил он, когда они выехали из леса и остановились возле большой проезжей дороги. — Или эти ребята решили нас припугнуть, сказав, что чуть ли не весь берег и заодно эта дорога кишат людьми Килигрю, или…

— Смотрите, капитан! — шепотом воскликнул Чарли.

Но его спутник и сам уже заметил четверых всадников с факелами, скакавших прямо на них.

— В лес! — тут же скомандовал Чанслер.

В густом черном ельнике они спешились и приготовили по два пистолета к бою. Между тем незнакомые всадники свернули на ту самую лесную тропу, которую только что покинули Чанслер со Смитом и которая была сейчас в трех десятках ярдов от них.

— На дорогу — и галопом! — приказал капитан.

Мили через три-четыре они промчались мимо двух тусклых фонарей придорожной таверны. Немедленно им вслед раздались выстрелы, а когда их звук растаял в сырой темноте, беглецы услышали за спиной конский топот.

— Целься в лошадей! — крикнул Чанслер и первым же выстрелом

свалил коня одного из своих преследователей в глубокую придорожную канаву.

То же самое успел сделать и Чарли со вторым всадником. Вскоре неожиданно для себя они обнаружили, что погоня закончилась.

— Воинство адмирала Килигрю наверняка пустилось в погоню за бутылками и кружками хозяина таверны, — усмехнулся Чанслер.

— Пусть Господь ниспошлет ему неисчерпаемые запасы вина, — отозвался Чарли, — а нам дорогу без засад!

— Аминь.

И путники растаяли в кромешной дождливой ночи…

Часто давая лошадям отдых, то рысью, то шагом, они к рассвету добрались до маленького, темного и безмолвного в эту пору городка.

— Если и эта паршивая деревня — вотчина «благородного» адмирала Килигрю, то нам крышка, — мрачно проговорил Чанслер. — Ты человек железный, а я падаю из седла от усталости и голода.

— Посмотрите налево, капитан, — сказал Чарли, показывая рукой на узкую улочку, посредине которой в предрассветном тумане тускло светился одинокий фонарь.

— Черт возьми, это, кажется, именно то, что сейчас нам нужно! — обрадовался Чанслер и пришпорил своего коня.

Деревянная вывеска над приземистой дверью гостиницы гласила: «Здесь так приятно и безопасно, тепло, уютно, чисто и сытно, что гость поневоле вспоминает райские кущи и никогда не торопится с отъездом». А над окнами второго этажа, под самой крышей, замысловатой вязью выведено: «Малютка Бетси — к вашим услугам».

Малюткой Бетси оказалась особа столь монументальная и с таким не-

правдоподобно огромным бюстом, что Чанслер, человек среднего роста, почувствовал себя отброшенным в далекое счастливое детство; а когда над этим нагромождением раздавшейся тучной плоти он увидел лицо хозяйки гостиницы, то невольно зажмурился и вздрогнул: ему отчетливо показалось, что с вершины этой неведомой горы на него смотрит, прищуриваясь

и подмигивая своими добрыми глазами, славная морда его лошади! И действительно, большое и удлиненное лицо женщины с крупными желтоватыми зубами над пухлой нижней губой давало основание для такого сходства…

— Милорды, Малютка Бетси давно ждет вас! — послышался грудной бархатистый голос хозяйки. — Милости прошу к моему камину и столу! Я вижу, то и другое вам сейчас будет весьма кстати. Ваши комнаты готовы, и я надеюсь… О боже! — И она едва успела подхватить падающего Смита

в свои могучие объятия.

— Черт возьми, Чарли, что это с тобою, дружище? — Чанслер попытался отыскать лицо друга где-то в недрах груди Малютки Бетси, но она решительно отстранила от себя Чанслера и властно заявила:

— Падающие в обморок мужчины — это по моей части! Джим, займись милордом!

Совершенно ошеломленный, Чанслер как во сне видел все происходившее вокруг него. Сначала Бетси уволокла бесчувственного Смита куда-то в глубины своего заведения. А потом какой-то круглый старик с головой и лицом, сплошь обросшими густым белым пухом, подхватил ящик Чанслера, и они вошли в просторный холл, тускло освещаемый угасающим пламенем камина. Чанслер невольно остановился и закрыл глаза: здесь было так тепло и пахло так аппетитно, что его утомленное тело и изголодавшийся желудок готовы были взбунтоваться и свалить с ног безжалостного хозяина. Путник глубоко вздохнул и, едва передвигая ноги в отяжелевших от сырости сапогах, привалясь к перилам всем телом и держась за них обеими руками, пошел вслед за «пушистым» стариком по лестнице на второй этаж.

— Сюда, милорд, — блаженно улыбаясь, сказал служитель Малютки Бетси. — Это лучшая наша комната. Здесь…

— Я такой же лорд, как ты — папа римский! — оборвал Джима Чанслер.

— Всех своих гостей хозяйка называет милордами или миледи и нам велит так обращаться к ним. Она считает, что всех гостей посылает ей сам Господь Бог, значит…

— А Сатана еще ни разу не навещал эти божественные чертоги?

— Фи-и-и… Бог миловал… — перекрестился старик. — А вот сам король Гарри5 любил иногда понежиться на этой постельке. Славный был парень, уверяю вас, сэр! Две кровати развалились под ними, когда однажды они

с Бетси трое суток не выходили из этой спальни…

Похихикивая, Джим что-то еще тихо говорил, но в ушах Чанслера слова почему-то превращались в удары колокола, и он невольно закрыл уши ладонями.

— Стаскивай сапоги! — приказал Чанслер, тяжело садясь на скамью, когда они вошли в комнату. — А заодно прикуси-ка свой длинный язык!

— Слушаюсь, милорд! — продолжал тихо лепетать старый Джим. — Ваши сапоги я высушу и вычищу, как для рыцарского турнира… Позвольте ваш плащ, милорд, им займется сама хозяйка, и побьюсь об заклад…

— Убирайся ко всем чертям, старая плесень! — в сердцах крикнул Чанслер. — Еще два часа после смерти болтать будешь… Узнай-ка у своей хозяйки, что там с мистером Смитом, и тотчас доложи мне!

Джим отправился выполнять приказание, а Чанслер, не в силах встать на ноги, погрузился в мрачную полудрему. «Что с Чарли? — тяжело оседая в мозгу, носились обрывочные мысли. — Такого еще не бывало… черт подери. Куда мы угодили?.. А-а… Малютка Бетси… Малютка… Ма-лыш-ка… Как там мои ребятишки?.. Фу, черт, тошнит… Вода холодная… Скоро дно… А что под ним?.. И Малютка Бетси тут?… И король Гарри?.. А это что за доски?.. Ах, это те самые кровати, что сломались тогда под королем и Малюткой… Фу, чертовщина какая-то…»

Как все-таки удалось маленькому, кругленькому и «пушистенькому» старику Джиму дотащить уснувшего гостя до широкой, под бархатным балдахином, поистине королевской постели — не было известно никому.

Да и какое это могло иметь значение, если речь шла о гостинице, где тепло, уют, безопасность, чистоту и изысканную пищу гарантирует сама Малютка Бетси в своих райских кущах?!..

Глава VIII

РиЧарду Чанслеру было тридцать пять лет, и он полагал, что вполне созрел для бессмертия. Правда, до сих пор он не обрел еще пути, на котором оно, это вожделенное бессмертие, должно было поджидать его, но кто вообще знает, как его найти?..

В купеческой семье Чанслеров не любили витать в облаках. Главным образом, торговали сукном, но вообще-то не брезговали ничем: в их лавках продавалось решительно все, начиная с пороха и кончая пилюлями от запора. Они отнюдь не были сторонниками великого канцлера, думавшего, что золото должно служить лишь для изготовления цепей преступникам и ночных горшков порядочным людям.

Детей учили сообща и только тому, что считали необходимым. Семьи всех Чанслеров содержали двух-трех студентов; детей, начиная с пятилетнего возраста, собирали в большую классную комнату и преподавали им

основы письма, счета и бухгалтерской азбуки. Особо способные ученики осваивали латынь и один из европейских языков. В тех случаях, когда юные головы затруднялись быстро и четко переваривать премудрости науки, к их услугам всегда были в неограниченном количестве отлично просоленные розги, с помощью которых процесс познания проходил куда более слаженно и эффективно… Вероятно, поэтому юные Чанслеры (а вместе с ними

и все другие малолетние мученики науки в Англии) были вынуждены грызть этот гранит стоя…

К пятнадцати годам Ричард Чанслер, получив указанное выше начальное образование, уже знал все отмели и перекаты не слишком больших отечественных рек и начал плавать вдоль берегов Англии. Сначала эти рейсы проходили под флагами семейной торговой фирмы Чанслеров или Христофора Фротингема, дяди Ричарда. Но к двадцати годам Ричард решил начать самостоятельную жизнь, что, как потом выяснилось, добром не кончилось: он дотла прогорел на первом же собственном деле и был вынужден не-

сколько лет тянуть нелегкую матросскую службу, чтобы рассчитаться с кредиторами. И только женитьба на дочери одного из его капитанов вновь

поставила Ричарда на ноги: у него появился свой дом и двое великолепных крепышей сыновей. Когда тесть умер, его корабль, естественно, перешел в руки зятя, и теперь уже капитан Ричард Чанслер мог позволить себе такие плавания, какие ему вздумается. А мечтал он о чем-то великом, что принесло бы ему славу и богатство Васко да Гамы, Магеллана и Колумба вместе взятых…

К тому времени эти великие мореплаватели, искатели славы, богатства, новых путей и новых земель давно уже пребывали на небесах, но зато был жив, процветал и творил свои великие и необыкновенные дела сэр Томас Грешем, первый купец Англии, рыцарь, джентльмен и прочая, прочая, прочая.

Вот именно с ним-то и свела судьба капитана Ричарда Чанслера. Однажды, лет десять тому назад, Чанслер оказался в полном смысле слова на мели: за три месяца ему не удалось найти ни фунта какого-либо груза для перевозки и пришлось рассчитать почти всю команду. Ричард, уже однажды

в молодости вкусивший все «прелести» банкротства, был в отчаянии. К тому же после вторых родов никак не могла встать на ноги его жена, и Ричард был вынужден нанять не только кормилицу, но и кухарку, няньку для старшего сына и прислугу. Чанслеру не без оснований казалось, что петля все туже и туже затягивается на его шее. Быть может, так оно и произошло бы, не послушай он совета одного из своих приятелей-капитанов.

— Послушай, Чанслер, а почему бы тебе не попытать счастья у Томаса Грешема? — предложил тот. — У этого бога английской торговли товара хватит на всех свободных капитанов Европы.

— Но у него свой флот, — уныло возразил Ричард. — На кой черт я ему нужен?

— По-моему, в твоем положении следует гораздо меньше рассуждать.

— Это верно, черт возьми… — согласился тот и отправился в контору Томаса Грешема.

Беседа была короткой.

— Вы знаете, Чанслер, — сказал ему Грешем, — я бы не советовал вам заниматься свободным извозом и собственными перевозками.

— Почему? — обиделся было Ричард. — Я вовсе не хуже других вожу свой корабль.

— О, я не сомневаюсь, — улыбнулся Грешем, — иначе вы бы не пришли сейчас ко мне. Здесь дело совсем в другом, но мне бы не хотелось сейчас говорить об этом. — Он подошел ближе. — Вы знаете, Чанслер, переходите

ко мне на службу вместе со своим славным кораблем. Вы мне нравитесь,

и я почему-то уверен, что мы с вами останемся довольны друг другом. Что вы на это скажете?

Даже сейчас Ричард не смог бы, пожалуй, объяснить, почему он сразу

и с легким сердцем согласился на предложение Грешема. Он только спросил своего будущего патрона:

— Как вы полагаете, сэр, что я буду у вас делать?

— Разумеется, вы будете капитаном, — заявил Грешем. — Завтра покажете мне свой корабль, и мы решим, чем вы займетесь.

На следующий день Грешем основательно и со знанием дела осмотрел корабль Чанслера «Белый дракон» водоизмещением девяносто тонн и сказал:

— Послушайте, Чанслер, что бы вы сказали, предложи я перестроить ваш корабль под мое флагманское судно? Я давно подумываю о таком корабле с моим доверенным капитаном. Я почему-то уверен, что вы именно такой человек. Ну, что вы на это скажете?

— Я у вас на службе, сэр! — с улыбкой ответил Чанслер.

— И вы никогда не пожалеете об этом, Ричард! — Грешем протянул ему руку.

Через полгода перестроенный по проекту самого Грешема «Белый дракон» был настолько видоизменен и приобрел такой богатый, горделивый

и даже заносчивый вид, что было решено переименовать его в «Диану». «Мне кажется, — смеялся Грешем, — всегда приятнее иметь под боком богиню целомудрия, чем чудовище, хотя и белое!»

И началась удивительная жизнь капитана Ричарда Чанслера!

Почти всегда Томас Грешем приглашал в свои плавания вдоль побережий Англии людей самых разных: его гостями были первые вельможи королевского двора, знатнейшие аристократы страны, купцы, банкиры, землевладельцы, судьи, адвокаты, военные, священники, лекари, музыканты, художники, оружейники и бог весть кто еще. Со всеми Грешем умел находить общий язык, так что Чанслер не успевал восхищаться великим талантом своего патрона легко улаживать дела и добиваться желаемого…

Чанслер никогда без приглашения не входил в роскошнейшие покои Грешема и его гостей, не вмешивался в их беседы, был деловит, строго следил за тем, чтобы на судне во всем соблюдался идеальный порядок, а команда не лезла гостям на глаза, была безупречно вежлива, молчалива и услужлива. Постепенно Чанслер довольно коротко перезнакомился

с большинством гостей своего необычного патрона и стал одним из наиболее известных капитанов Англии.

Но отнюдь не всегда путешествия Томаса Грешема носили сугубо деловой характер. Зачастую в роскошных каютах «Дианы» звучал серебристый смех самых прекрасных женщин Англии, а то и просто представительниц древнейшей профессии. Тогда, разумеется, гостями Грешема были всего несколько его ближайших друзей…

При таких обстоятельствах Чанслер не мог не стать одним из наиболее доверенных людей могущественного купца, и знаменитая щедрость последнего уже через несколько лет службы превратила капитана и владельца «Дианы» в человека весьма состоятельного и независимого.

Это безоблачное и счастливое время в жизни Чанслера было омрачено только дважды: во-первых, умерла его жена, и Ричарду пришлось справляться со множеством хлопот, связанных с новой организацией жизни, быта и воспитанием сыновей; а во-вторых, летом 1550 года прямо на пристани дотла сгорела красавица «Диана»…

— Что вы об этом думаете, Ричард? — спросил Грешем своего капитана у жалкого остова его корабля.

— Не сомневаюсь, что это был поджог, — ответил Чанслер.

— Я, разумеется, тоже придерживаюсь такого мнения, — сказал Грешем, — и поскольку вы поступили ко мне на службу со своим собственным кораблем, я вижу правильным выходом из создавшегося положения предложить вам компенсацию за ваши убытки.

— Но, сэр Томас, — возразил ему Чанслер, — мой корабль был полностью перестроен за ваши деньги. Так что сгорел, собственно, уже ваш корабль.

— Не будем спорить, Ричард, вы потеряли свое имущество на моей службе. Поэтому мне представляется справедливой сумма в пятьсот фунтов. Надеюсь, мой друг, я не слишком скуп?

О, это была совершенно невероятная цена за корабль подобного класса: она, пожалуй, более чем в три раза превышала ту, за которую когда-то тесть Чанслера приобрел «Белого дракона», и абсолютно не учитывала затрат Грешема на перестройку судна…

— Благодарю вас, сэр Томас… — проговорил растроганный погорелец. — Но в таком случае я бы хотел, чтобы на эти деньги была построена новая «Диана», куда больше и лучше прежней!

— Надеюсь, одна из моих верфей могла бы вас устроить?

— О, разумеется! Только об этом и может идти речь.

…Примерно через месяц после гибели флагмана Грешем предложил Чанслеру совершить большое и дальнее плавание, в качестве первого помощника капитана и хозяина товара, в Восточное Средиземноморье,

в район острова Хиос. Такое путешествие открывало перед Чанслером дорогу к золотой мечте всей его жизни и, помимо этого, сулило очень крупный доход, и Ричард, конечно же, с радостью и благодарностью согласился.

Корабль «Аучер» принадлежал одному из близких друзей Грешема, лорду Антонию Аучеру. Капитаном этого превосходного судна был Роджер Бодингем, давний и хороший приятель Чанслера. Товаром для продажи в заморских странах владели Грешем, Аучер и Чанслер, хотя по судовой документации его хозяином значился капитан корабля…

«Аучер» отправился из Лондона по Темзе в ноябре 1550 года, но

из Плимута он вышел лишь 13 января. Это был трудный рейс: в Атлантическом океане чудовищные волны едва не разбили корабль в щепки,

а в Средиземном море, когда путешественники туда наконец добрались, чудом не стал добычей турецких пиратов… Но в итоге все завершилось на редкость удачно: Чанслеру удалось реализовать товар по неожиданно высоким ценам, а закупить лучшие вина Греции, Италии и Франции — по необычайно низким. В результате все участники этого предприятия крупно выиграли, особенно Чанслер, поскольку лорд Аучер и Грешем выплатили ему еще и очень солидные комиссионные, не говоря уж о жалованье первого помощника капитана и премиальных за столь умелую коммерческую деятельность.

Но больше всего радовался Чанслер тому, что почувствовал себя настоящим капитаном дальнего плавания. Он начал надеяться, что отныне его служба Томасу Грешему будет проходить похожим образом, и был готов встретить следующие, еще более заманчивые предложения патрона…

Глава IX

…Чанслер проснулсЯ лишь через сутки. Где-то в глубинах сознания обрывистыми штрихами мелькали странные, расплывчатые и незнакомые образы, с которыми он как будто бы разговаривал. Ему даже казалось, что он куда-то ходил, что-то ел, пил, но было все это во сне или наяву — он не мог сейчас сообразить…

— О, черт! — почти вскрикнул вдруг Чанслер и вскочил на ноги. — Мой ящик!

В кромешной тьме он пребольно ударился плечом о массивный шкаф. Тут же Ричард почувствовал, что споткнулся обо что-то тяжелое. Нагнувшись, он сразу увидел то, что искал, и тщательно осмотрел ящик.

— Кажется, все в порядке… — пробормотал он, — если, конечно, туда

не набили камней… от чего, Боже, упаси и помилуй… Но, черт подери, сколько же я спал? А-а-ах… утром, при свете, разберусь во всем…

Чанслер снова лег в постель, но не успел закрыть глаза, как услышал скрип половиц на ступеньках лестницы, ведущей в его комнату. В мгновение ока он схватил два своих пистолета, взвел курки и подбежал к двери.

Скрип половиц оборвался у его комнаты. Чанслер подтянулся, вобрал

в грудь побольше воздуха и приготовился к схватке.

Дверь медленно и бесшумно отворилась, закрывая собой вооруженного капитана, так вовремя проснувшегося и столь удачно подготовившегося

к вторжению.

Но вот половицы его комнаты начали поскрипывать — кто-то, крадучись, вошел и остановился.

Чанслер, притаившись за дверью, изогнулся и осторожно выглянул наружу. «Так, — мелькнуло у него в голове, — подойди-ка сюда поближе… Посмотрим, что ты собираешься делать, а заодно — где лучше всего пробить в тебе пару-тройку приличных дырок…»

Незваный гость подошел к кровати, тяжело сел в изголовье и полушепотом воскликнул:

— О господи! А где же мой милорд?

— Но… м-м-м… я… я здесь, Бетси… — отозвался Чанслер из своего укрытия.

— Но что вы там делаете, милорд?

— Я услышал чьи-то шаги и подумал…

— Но теперь-то, по крайней мере, вы убедились, что это всего… всего лишь я?

— Пожалуй… Однако мне бы хотелось узнать, чему я обязан…

— А вам не кажется, милорд, — снова оборвала его Бетси, — что было бы очень мило с вашей стороны выйти из своего укрытия сюда… ко мне?

— Гм… да… разумеется… — замялся Ричард. — Но… видите ли, Бетси, я… я… признаться… м-м-м… не совсем одет… то есть я совершенно гол… и вовсе не уверен, следует ли мне в таком виде принимать столь уважаемую даму…

— Я тоже должна признаться, милорд, что сейчас едва ли выгляжу подобающим образом… Но я полагаю, мы вполне могли бы обойтись без лишних церемоний… Здесь так темно, что, боюсь, ослепнет даже стыд… если, разумеется, он вас так беспокоит…

Она встала с постели, подошла к двери и плотно закрыла ее, два раза повернув ключ в замке.

Чанслер пистолетами, как мог, прикрыл мужское достоинство и от не-

обычности своего положения покрылся вдруг холодной липкой испариной.

Бетси же в одной ночной рубашке до пола вплотную подошла к своему гостю и всем своим могучим, тяжелым телом прижала его к стене.

— Что вы собираетесь со мною делать… милая Бетси? — простонал Чанслер.

— Раз уж вы, кажется, окончательно проснулись, я думаю, вы могли бы, хотя бы в самых общих чертах, припомнить, что делают мужчины и женщины в подобных обстоятельствах… Но для начала уберите-ка, пожалуйста, эти ваши противные пистолеты! Полагаю, не они вам понадобятся сейчас… К тому же они мне просто мешают почувствовать мужчину… Ведь вы же, надеюсь, настоящий мужчина, не правда ли, милорд?

— Но вы… вы совершенно… совершенно раздавили меня!

— Надеюсь, однако, не настолько, чтобы забыть свой долг джентльмена?

— О, черт подери… какой еще долг?

— Помочь наконец даме раздеться! Полагаю, вам доводилось когда-нибудь делать подобные вещи?

— Но я вовсе… вовсе не хочу… всего этого… черт!

— Пустое, голубчик, пустое! — Она засмеялась неожиданно мягко и добродушно. — Все хотят, и вы захотите… Поверьте моему немалому опыту, милорд!..

С этими словами Бетси буквально закинула своего полупридушенного постояльца в постель и с неожиданной быстротой и легкостью запрыгнула туда сама. Видавшая виды постель натруженно и тяжко затрещала…

— Черт вас возьми! — ругался Чанслер, вступая в неравную борьбу со своей насильницей. — Встаньте с меня… не душите… по крайней мере…

Не бить же мне вас… дьяволица вы эдакая!..

— Разумеется, милорд… Постель, если мне не изменяет память, предназначена вовсе не для этого… Так вы будете наконец делать свое дело или мне выскочить в таком виде на улицу и закричать, что меня насилуют

в собственном доме? Уверяю вас, милорд, наши горожане не любят подобных шуток и по невоспитанности своей могут слегка вздернуть вас на ближайшем фонаре. Впрочем, я уверена, до этого не дойдет. Вы мне еще хотели что-то сказать, милорд?

— О господи! — взмолился несчастный капитан. — Скажите же, по крайней мере, что с моим другом и где он сейчас.

— Но вчера вы уже спрашивали об этом, и я, помнится, сказала, что он был ранен и потерял очень много крови. Однако сейчас… да угомонитесь ли вы наконец, милорд? — Бетси решительно пресекла попытку Чанслера вскочить с постели. — Однако сейчас у него все в порядке: я вытащила из его плеча пулю, а моим мазям и примочкам могут позавидовать даже королевские лекари… Надеюсь, через неделю-другую ваш приятель сможет встать на ноги, а еще через десяток дней после того с помощью Божией…

— О, черт! — в ужасе воскликнул Чанслер. — Что вы такое несете?

— Ах, как вы невежливы, право! — поджав губы и покачав головой, промолвила Бетси. — Но не находите ли вы, милорд, что мы с вами слишком заболтались? Извольте-ка тотчас стать настоящим мужчиной и джентльменом, иначе я вынуждена буду ославить вас на всю Англию!

И капитан Ричард Чанслер вдруг понял, что обречен. Он глубоко вздохнул, недоуменно пожал плечами, криво усмехнулся и… отдался Малютке Бетси!..

Глава X

…В Нидерландах капитан Чанслер оказался неспроста.

В первых числах ноября 1551 года, буквально через несколько дней после возвращения из трудного, но такого удачного средиземноморского плавания, его пригласил к себе домой Томас Грешем. После изысканного обеда в уютной малой, или рабочей, как здесь говорили, столовой они перешли в такой же малый, или рабочий, кабинет и расселись в креслах

у камина друг против друга.

— Вы знаете, Ричард, — сказал тогда Грешем, — на днях я собираюсь

по некоторым неотложным делам на континент, и мне бы хотелось обсудить с вами кое-какие весьма важные вопросы. Но прежде всего — как вы себя чувствуете после столь длительного и нелегкого путешествия?

— О, сэр Томас, я никогда не чувствовал себя лучше!

— Надеюсь, ваши финансовые дела тоже на высоте?

— После такого плавания и благодаря вашей постоянной щедрости

я стал, кажется, настоящим богачом!

— О, я думаю, вы несколько преувеличиваете размеры своего состояния, — улыбнулся Грешем, потягивая вино из великолепного бокала венецианского стекла. — Но знаете, Ричард, вы могли бы многократно приумножить ваши средства и стать действительно богатым человеком, доверься вы одной из нашей банкирских контор в Сити.

— Я был бы счастлив, если бы такой конторой стала ваша, сэр Томас.

— Превосходно! Благодарю вас, Ричард. Полагаю, вам никогда не придется раскаяться в принятом решении. Зайдите как-нибудь к сэру Томасу Одричу. Я уверен, он наилучшим образом устроит все ваши финансовые дела. Он предупрежден и ждет вас…

Они допили вино, после чего Грешем спросил:

— Что бы вы сказали, Ричард, попроси я вас снова отправиться на континент?

— О, сэр Томас, вместе с вами? С восторгом!

— Увы, дорогой Ричард, нас ожидают разные дороги старушки Европы…

— Я готов, сэр Томас!

— Благодарю вас, Ричард. Поверьте, я не сомневался в вашей дружбе

и готовности помочь мне в наиболее тонких, деликатных и, я бы сказал, тайных делах. Еще раз благодарю вас. — Грешем снова наполнил оба бокала. — На этот раз я хотел бы просить вас с головой окунуться в большую политику.

Лицо Чанслера вытянулось от удивления.

— Но, сэр Томас, я никогда ею не занимался и вовсе не уверен, что это было ошибкой с моей стороны…

— Кто знает, друг мой, кто знает… То дело, которое я бы хотел предложить вам по возвращении с континента, может быть связано с очень большой, даже самой большой политикой… Попробуйте сейчас свои силы перед главным делом вашей жизни!

За многие годы близкого знакомства с этим человеком Чанслер хорошо изучил манеру Томаса Грешема разговаривать либо подчеркнуто прямо-

линейно, либо некими полузагадками, недомолвками. Все зависело от собеседника и темы разговора. Грешем был великим мастером общения!

Чанслер насторожился:

— Что вы хотите этим сказать, сэр Томас?

— Видите ли, дорогой Ричард, — тихо и задумчиво проговорил Грешем, — у меня сложилось такое ощущение, будто в самом ближайшем будущем, буквально сразу же по вашем возвращении с континента, вы можете начать путь, который неизбежно приведет ваше имя к бессмертию. По вашему лицу я вижу, что вы несколько удивлены, друг мой? — Грешем добродушно улыбнулся и лукаво сощурился.

— Удивлен? — воскликнул Чанслер, совершенно потрясенный высказанной Грешемом перспективой. Он слишком хорошо знал, что его патрон никогда не говорит и не делает ничего такого, что предварительно не было бы им тщательно продумано, взвешено и решено. — Да я просто… просто раздавлен вашим… вашим предположением, сэр Томас! Не могли бы вы объяснить мне, что вы хотели сказать, связав мое более чем скромное имя с… с бессмертием? Право, сэр Томас, вы до смерти напугали меня…

— Но обо всем этом — по возвращении с континента! — твердо заявил Грешем. — А сейчас… Послушайте, Ричард, вам что же — не нравится это вино? В таком случае я прикажу тотчас принести другое. Хотите канарское? Бургундское? Какое? У меня есть любое и самое лучшее, как вам хорошо известно: вы ведь сами только что доставили его из глубин Европы. А ваше лицо! Вы так мрачны сейчас… Вам не понравился обед? Вы, не дай бог, заболели?

— М-м-м… нет… все прекрасно, сэр Томас… — сказал Чанслер и до дна осушил бокал великолепного корсиканского вина. — Просто, признаться, я встретил некоторые затруднения, узнав о своем возможном бессмертии…

— И это вполне естественно, друг мой! — засмеялся Грешем. — Ну

а теперь займемся делом. Для начала оно предстанет перед вами в виде небольшой лекции по вашей «любимой» политической проблематике. Надеюсь, вы хорошо знаете, что династия Тюдоров физически слаба и ей угрожает весьма скорое вырождение. Король Эдуард неизлечимо и смертельно болен. Еще год-два, и его должна сменить принцесса Мария Тюдор, если, конечно, Господь Бог не распорядится как-то иначе… Мария, сколько можно судить по ее нынешнему образу жизни, едва ли задержится на английском троне сколько-нибудь продолжительное время: своими бесконечными постами и молитвами она рассчитывает проложить для себя кратчайший путь к Всевышнему, и я полагаю, ей это вполне может удаться, хотя, признаться, мне лично это не принесет никакой радости. Кроме того, боюсь, и она тоже поражена фамильным недугом

и вряд ли сможет долго править страной. Остается последняя из Тюдор — прекрасная принцесса Елизавета. Мне бы очень не хотелось ворошить зловонную кучу грязного дворцового белья, но и пренебрегать ею тоже, по-видимому, не стоит. — Грешем неторопливо и тщательно поправил горящие в камине поленья, отпил из бокала несколько глотков вина, снова уселся в кресло и продолжил свои рассуждения: — А между тем стоустая дворцовая молва упорно считает лорда Сеймура виновником нескольких насильственных вытравливаний его плодов из чрева юной принцессы. Не говоря уж о гневе Господнем, есть все основания полагать — если все это не пустая болтовня досужих придворных умников, — что наследников престола от нее едва ли следует ожидать, поскольку детородные ее способности, скорее всего, сведены на нет… Вы можете спросить меня, дорогой Ричард, какой интерес все эти династические проблемы могут представлять для нас, купцов и банкиров.

— Уже спросил, сэр Томас, — улыбнулся Чанслер, действительно не понимавший, какое отношение к нему могут иметь детородные способности принцесс династии Тюдор. — К тому же вы меня заинтриговали.

— Благодарю вас, друг мой. Я был уверен, что мой рассказ в конце концов заинтересует вас. — Грешем выбрал две грозди великолепного янтарного винограда из хрустальной вазы, стоявшей на каминной плите, положил их на изящные фарфоровые тарелочки и одну из них подал Чанслеру. — Итак, дорогой мой начинающий политик, какое нам, собственно, дело, хотите вы спросить, до всей этой возни в королевском дворце?

— Да, сэр, — сказал Чанслер, отрывая крупные виноградины, — вы хотели просветить меня по этому поводу.

— Превосходно. Тогда продолжим наши рассуждения. Итак, династия Тюдор представляется мне (и не только, разумеется, мне) затухающей. Но она еще существует, и нам следует всячески беречь ее и продлевать ее дни, но еще лучше — годы. Ибо в ее рыхлости и слабости наша сила, богатство и власть. Видите ли, дорогой Ричард, мы должны научиться править королями. Ведь только в этом случае мы сможем обеспечить для себя независимость, свободу действий и подлинную власть, без чего все наши богатства в один прекрасный день могут превратиться в пустой звук, прах и пепел. Наш беспутный король Генрих VIII (да будет земля пухом этому костолому!) поссорился с папой римским, и в результате мы получили такие выгоды, о которых пока еще не смеют мечтать наши собратья на континенте. Ведь мы скупили почти половину всех бывших монастырских земель

и других церковных владений, мы создали в конце концов свою церковь! Дорогой мой ученик, вы никогда не задавались вопросом, почему король Генрих сделал этот шаг? Не кажется ли вам, что решающую роль при этом сыграли отнюдь не скверный и вздорный характер второго Тюдора или его пламенная любовь к женщине? — Грешем встал за спинку кресла, локтями опершись на нее и сцепив пальцы рук. Красивое лицо его было сейчас одухотворено кипением внутренних страстей, глаза блестели, как у азартного игрока с жизнью и смертью. — Надеюсь, вы так не думаете, дорогой Ричард, и правильно делаете. Пустой карман (правда, у королей это называется казной), неутолимая жажда как можно скорей и полней набить его золотом, умный совет, тщательно продуманный, умело подготовленный

и вовремя данный, ну и, разумеется, точный анализ личных качеств и особенностей нашего богоданного короля — вот что подвигло Генриха на столь решительный и необходимый для нас шаг. И кто же, как вы полагаете, в конечном счете за всем этим стоял? Люди нашего непревзойденного Сити, в числе которых далеко не последнее место занимал и мой мудрейший дядюшка — сэр Джон Грешем! Король заработал на этом славном дельце полтора-два миллиона фунтов, лютую ненависть папы римского

и всей христианской Европы, а мы сделали следующий и, быть может, самый большой шаг к захвату власти в свои руки, не говоря уж, конечно, о всяческих выгодах иного свойства. Но поверьте мне, дорогой Ричард, править королями совсем не просто! За ними нужен глаз да глаз! И очень, очень, очень много денег, черт их всех побери!

Грешем весело засмеялся и, заложив руки за спину, выпрямившись

и расправив плечи, сделал несколько шагов по мягкому ковру своего кабинета.

Чанслер тоже поднялся с кресла. Он с нескрываемым изумлением, смешанным с почти суеверным страхом и фанатичным восторгом, смотрел на своего патрона и с дрожью в теле думал: «Он правит королями!.. Что ему стоит, в самом деле, сделать мое имя бессмертным? А вдруг он вовсе и не человек уже, не купец, не банкир, а кто-то другой, кто парит в небесах и вершит чужими судьбами? Ах, черт подери… о чем это я думаю? Эдак недолго угодить на костер и сгореть в искупление своих кощунственных мыслей…»

— Итак, — продолжал между тем Грешем, — малолетний король Эдуард не в счет. Жить ему осталось совсем недолго, а его ближайшие при-

дворные во главе с нынешним протектором, этим новоиспеченным лордом, графом Уорвиком, герцогом Нортумберлендским7, надежно завязли

в наших конторах Сити… Следовательно, сегодня нас более всего интересует принцесса Мария! Ее предстоящее правление крайне беспокоит всех нас, в Сити, а стало быть, и всех людей дела, купцов, банкиров, производителей одежды и продуктов питания, оружия и драгоценностей, добытчиков угля и серебра, рыбы и птицы — словом, всех нас, а значит, и вас тоже, друг мой!..

— Говорят, — заметил Чанслер, — да и вы сами об этом упоминали, сэр Томас, что принцесса Мария крайне набожна, и я не вижу, почему эта святая монашенка может быть опасна для меня, не говоря уж о вас?

— В этом-то и все дело, дорогой Ричард! — воскликнул Грешем. — Ни-кто не хочет видеть за монашеской одеждой и образом жизни принцессы Марии ее человеческого обличья. А между тем Мария — крайне активная

и абсолютно убежденная противница нашей церковной реформы и верная дочь папы римского! Вы и теперь не улавливаете причин нашей озабоченности, друг мой?

— О, теперь я начинаю прозревать, сэр Томас! Просто раньше я как-то не думал обо всем этом…

— И очень жаль! — ответил

Грешем. — Право же, очень жаль, что наше купечество живет как моль — одним днем… А вы можете себе представить, Ричард, что произойдет с Англией, а следовательно, и со всеми нами, если королева Мария решит расставить все и всех на прежние места? Все и всех!

— Но разве это возможно? — поразился Чанслер. — По-моему, вы не-

сколько преувеличиваете возможности принцессы… королевы Марии…

— Нисколько! А ведь одна только попытка сделать это приведет и нашу богоспасаемую Англию к такой же кровавой и ужасной кутерьме, которая сейчас захлестнула всю Европу…

— Так что же, по вашему мнению, нам следует делать, сэр Томас? — Чанслер недоуменно пожал плечами.

— Вот мы с вами наконец и подошли к самому главному, — промолвил Грешем. — С одной королевой Марией мы, очевидно, сумеем договориться. Заставим наконец плясать наши пляски и петь наши песни… Мы даже могли бы позволить ей вернуть пышные ритуалы папской церкви и костры

для еретиков, хотя, признаться, тлетворный запах их тел всегда вызывал

у меня непреодолимое отвращение… Но возвратить церкви все то, что отныне составляет уже нашу собственность, мы ей не позволим! Я в этом уверен, поскольку мы в Сити досконально продумали этот вопрос и, надеюсь, все правильно рассчитали.

— Но тогда, сэр Томас, — обрадовался Чанслер, — мы все можем спать спокойно!

— Хорошо бы… Между прочим, в известной мере это будет зависеть и от вас, дорогой Ричард, — загадочно улыбнулся Грешем.

Чанслер обомлел. Он поднялся с кресла, уронив тарелку с виноградом на пол и даже не заметив этого.

— Что… что вы хотите сказать этим… сэр Томас? — хрипло пробормотал он.

Грешем взял Чанслера под руку и подвел к окну. Немного отодвинув тяжелую золотистую штору, он спросил:

— Что вы там видите, друг мой?

Чанслер пожал плечами:

— Ровным счетом ничего. У дьявола внутри, пожалуй, не светлее.

— Вот видите, даже такому опытному и бывалому капитану, как Ричард Чанслер, нужно хоть немного света для того, чтобы не разбиться во мгле

о скалы, не правда ли? А в политике, в большой политике, тем более необходим определенный источник света. Иными словами, для того чтобы делать политику, нужны сведения, а для того чтобы собрать или получить

их каким-либо иным образом, нужны смелые и умные люди!

«Одни загадки… — с невольным раздражением подумал Чанслер. — Что еще он задумал и зачем для этого понадобился ему именно я? Править королями я не умею, а оставаться без головы не хочу…»

Между тем Грешем продолжал:

— Скажите, Ричард, вы могли бы побиться об заклад, что Мария — королева Мария, имейте в виду! — не выйдет замуж?

— О, сэр Томас, — пожал плечами озадаченный Чанслер, — от женщин можно ожидать чего угодно, но, насколько я наслышан, у нас, в Англии, все привыкли к мысли о том, что принцесса Мария и женщина — это не совсем одно и то же… Быть может, королевская корона сотрет эту разницу?

— О, Ричард! — воскликнул Грешем. — У вас поразительные успехи! Браво! Конечно же, корона сделает свое дело. Ведь смогла же некая лихая женщина стать папой римским?!8 Правда, давненько сие было…

— Что вы хотите этим сказать, сэр Томас? — удивился Чанслер. — Женщина — папа римский? Но я, признаться, никогда не слышал ни о чем подобном…

— О, как-нибудь на досуге я расскажу вам эту весьма поучительную, удивительную и забавную историю из жизни святейшего курятника… — Грешем наполнил оба бокала и пригубил вино. — Итак, возможность замужества Марии более чем вероятна. Кстати, Ричард, я лично вовсе не разделяю вашу мысль о том, что Мария — не совсем женщина… Она… Впрочем, мы, похоже, несколько уклонились от цели нашей беседы. Итак, кто же может быть ее счастливым избранником? Вот это нам и нужно сейчас точно рассчитать. При всех европейских дворах найдутся желающие присесть на английский трон и залезть в наши карманы. Но особенно жаждет брака Марии папа Юлий III. Вместе с императором Карлом V9 он мечтает сделать английским королем его отпрыска Филиппа и тем самым прибрать

к своим рукам практически всю Европу. Но есть и другие планы. Впрочем, честно говоря, шансы Филиппа куда больше всех остальных вместе взятых. Объединение же папской дочери Марии с папским сыном Филиппом ничего хорошего нам не сулит, и мы у себя, в Сити, разумеется, готовимся встретить такой союз во всеоружии, но, тем не менее, нам нужны сведения

из первых рук обо всем, что касается этих проблем. Вы хорошо знаете,

Ричард, что сейчас в Европе все воюют против всех, а наши отношения

с Францией и Испанией настолько обострены, что вообще больше похожи на войну, чем на мир. Поэтому мы и решили просить именно вас совершить отнюдь не развлекательное путешествие на континент, в Антверпен, который слишком богат, чтобы позволить себе роскошь воевать с кем бы то ни было, к тому же, насколько нам известно, там сейчас находятся или в скором времени прибудут сам император Карл и его достойный наследник. Полагаю, до Рождества вам удастся собрать интересующие нас сведения. Если при этом вам повезет и вашими информаторами станут сами правящие Габсбурги, особенно не обольщайтесь: ведь самые лживые сведения обычно исходят от тех, кто владеет правдой! Итак, дорогой Ричард, что вы обо всем этом думаете?

Ну вот — наконец-то задание было объявлено! Что ж, на первых порах оно не показалось Чанслеру таким уж сложным и обременительным.

— Я бы не хотел разочаровать вас, сэр Томас, — сказал он. — Я сделаю все, что смогу…

— Я никогда не сомневался в этом, дорогой Ричард! — воскликнул Грешем. — Эта ваша работа будет оценена в Сити должным образом, поверьте мне. А теперь, когда главная цель нашей беседы достигнута, не поднять ли нам бокалы за успех нашего… гм, прежде всего вашего!.. предприятия?

Они осушили бокалы до дна и поставили их на каминную полку рядом

с вазой, где лежал золотой душистый виноград.

— Вы знаете, Ричард, — тихо проговорил Грешем, — раз уж вы все равно окажетесь в Нидерландах, не трудно ли вам будет выполнить одну мою сугубо частную просьбу?

— О, конечно же, сэр Томас! Что я должен там сделать?

— Ах, ничего особенного… Нужно передать одному моему человеку

в Антверпене несколько слитков золота, а мне привезти драгоценности на значительную… гм… весьма значительную сумму. Что вы на это скажете, друг мой?

— О, это задание мне гораздо больше по душе, сэр Томас! — улыбнулся Чанслер.

— Ну что ж, превосходно! — обрадовался Грешем. — Послушайте, Ричард, а почему бы вам не заночевать у меня? Отменный ужин и самые приятные развлечения возблагодарят нас за труды наши праведные. К тому же, спокойно и не торопясь, мы смогли бы обсудить все детали. Прежде всего, я полагаю, вы захотели бы несколько побольше узнать о стране,

в которую скоро отправитесь, не так ли? Что вы на это скажете, дорогой Ричард?..

Глава XI

…НидерландЫ.

Нидерланды?

Нидерланды!

О, Нидерланды…

Да, да, разумеется, — это здесь билось великое сердце Тиля Уленшпигеля10!

О да, это здесь гордый, сильный и мужественный народ сотворил подлинное чудо, победив само море и создав польдеры11!

Увы, здесь же безумное пламя костров инквизиции превращалось в пепел сожженных людей и гасилось слезами взлелеянной ими земли! Не потому ли она теперь так щедра на тюльпаны? Белые… синие… красные… черные… золотые…

Увы, именно здесь, в достославном фламандском городе Генте, родилось и то отвратительное чудовище, которое приказало разжечь эти ужасные костры и поднять в небо черные облака из пепла пятидесяти тысяч несчастных мужчин, женщин и детей! Имя этому кровопийце — Карл, король Испании и владыка громадной империи, в которой никогда не заходит солнце. Впрочем, достойный его отпрыск, король Филипп II12, один из наиболее омерзительных и жестоких тиранов в истории человечества, с садистским сладострастием уничтожил в этой прекрасной и несчастной стране еще сто тысяч ее детей! Безжалостные деспоты почти все XVI столетие справляли здесь свой дьявольский шабаш!

О, Нидерланды! За что же выпала вам столь тяжкая участь?..

Может, стоит обратиться к вашей истории?..

…В XV веке в Европе существовало весьма крупное государство, носившее название герцогства Бургундского. Оно простиралось обширной полосой с юга на север Европы, между Францией и Германией. Его северная область и превратилась в Нидерланды, то есть «нижние земли», состоявшие из ряда провинций, расположенных по нижнему течению рек Шельды, Мааса и Рейна. Земли эти необычные: большая их часть за века тяжелейшего, изнурительного, но такого благородного труда была отвоевана у топких болот и коварного холодного моря сильным, отважным и на редкость деятельным народом. Люди эти строили хитроумные плотины, осушали заболоченные участки морского побережья, сооружали сложнейшие системы дамб и шлюзов, из центральных и южных стран Европы привозили лучшую землю, обогащая ею бедную, насквозь просоленную местную почву. Защищенные плотинами польдеры постепенно превращались в тучные пастбища и плодороднейшие поля, дававшие их рачительным хозяевам такие урожаи зерна, которые и присниться

не смели ни одному другому народу Европы. Выращенная здесь порода коров, вскормленная душистыми лугами, щедро благодарила своих хозяев за их великий труд. От этих чудо-животных все, кроме мычания, шло в дело, принося надежный и постоянный доход.

Словно грибы после живительного дождя, росли в Нидерландах островерхие черепичные крыши маленьких городков, а вместе с ними быстро отстраивались и большие торговые города, крупнейшие в Европе порты

и мануфактурные центры. К середине XVI века на небольшой территории страны ухитрились разместиться более трехсот городов и шести с половиной тысяч деревень и поселков, в которых жили полтора миллиона трудолюбивых, инициативных, решительных, веселых и смелых людей, привыкших на суше и на море смотреть в глаза опасности и смерти.

Во всех семнадцати провинциях Нидерландов день и ночь неустанно приумножалось богатство. Особенно отличались главные провинции: Фландрия, Брабант, Голландия, Зеландия, Фрисландия, Артуа и Геннегау. Состоятельнейшие в Европе нидерландские купцы давно прибрали к цепким рукам торговлю с колониями своего сюзерена, Испании, а заодно

и с ней самой. Нидерландские ювелиры, судостроители и банкиры опутали своими невидимыми, тончайшими золотыми цепями в страшных муках зарождающуюся европейскую экономику. Золото и драгоценности текли в Нидерланды неиссякаемым потоком. Ее богачи превосходили всех богачей Европы, даже ее нищие были не так бедны, как их европейские собратья…

Став самым процветающим и богатым государством в Европе, Нидерланды тем самым подписали себе смертный приговор — нельзя же слишком долго оставаться в безопасности одной жирной овце в стае вечно голодных волков!

В 1519 году Нидерланды оказались включенными в громадную империю Карла V, и с тех пор бездонные кладовые испанского двора стали поглощать все более значительную часть доходов этой провинции Испании. Колоссальная по тем временам сумма почти в 7 миллионов ливров ежегодного налога постепенно перестала удовлетворять ненасытного короля, бесконечно воевавшего за свое мировое господство, и тучи его прожорливых чиновников, придумывавших все новые поборы и изощренно грабивших страну.

Но сломить дерзновенный дух свободолюбивого нидерландского народа и высосать все его золотые соки оказалось не таким уж простым делом. И вот тогда-то на помощь грубой и алчной силе пришла изощреннейшая церковная ложь: всех инакомыслящих и смелых людей, осуждавших грабительскую политику короля и дремучее человеконенавистничество церкви, обвиняли во всевозможных смертных грехах, объявляли еретиками, колдунами и лазутчиками Князя тьмы, приговаривали к самым ужасным мукам

и заживо сжигали на кострах.

А в 1550 году король Карл V подписал указ — «плакат», как тогда говорили, — позволявший половину имущества осужденных отдавать доносчикам, а вторую половину, естественно, забирали в королевскую казну.

И начался чудовищный разгул доносов и пыток: поссорившиеся соседи обвиняли друг друга в колдовстве; торговцы и финансисты указывали

на прямые контакты своих конкурентов с нечистой силой; пьяницы клеветали на трактирщиков, не желавших поить их бесплатно; муж, стремящийся избавиться от жены, упрекал ее в сожительстве с Сатаной, а жена, пребывавшая в объятиях любовника, доказывала, что ее супруг спелся

с ведьмою и вместе с ней на метле раскатывает по ночам над святыми куполами…

И запылали в Нидерландах костры…

Горели богатые и нищие…

Горели мужчины и женщины…

Горели поодиночке и целыми группами…

Горели в городах и деревнях…

Палачи и доносчики делили золото пополам…

Король делился с папой римским…

Папа римский делился только с Господом Богом…

Так случайно ли одинаков цвет огня и цвет золота?..

Так случайно ли одинаков цвет пепла и цвет земли?..

И пылали в Нидерландах костры…

…На рассвете 10 ноября 1551 года корабль «Дева Мария» под командованием Ричарда Чанслера и при капитане Роджере Белче пришвартовался

в дальнем углу крупнейшего порта Европы — Антверпена.

— Вы уверены, капитан Белч, что хорошо усвоили все полученные указания? — официальным тоном спросил Чанслер.

— Да, сэр, — подтянувшись и приложив правую ладонь к шляпе, так же по-служебному четко ответил капитан Белч.

— И все-таки я убежден, что главное вам придется услышать сейчас еще раз.

— Да, сэр.

— В ближайшие два-три дня полностью замените команду.

— Да, сэр.

— Наймете новую: испанцы, итальянцы, немцы — кто угодно.

— Да, сэр.

— Обратный курс корабля не сообщайте им ни при каких обстоятельствах.

— Да, сэр.

— Корабль по документам и по вашей декларации принадлежит гамбург-скому негоцианту Герману Фишеру. За стоянку заплатите гульденами.

— Да, сэр.

— Судно в любое мгновение должно быть готово к отплытию. Это требование я подчеркиваю особо!

— Да, сэр.

— Контакт со мною будет поддерживаться только через мистера Чарльза Смита ежедневно после полудня. Самостоятельные розыски меня абсолютно исключаются!

— Да, сэр.

— Коль скоро вы капитан из Гамбурга, говорить будете только по-немецки.

— Да, сэр.

— И последнее, Роджер, — улыбнулся Чанслер, положив руку на плечо Белча, — будьте осторожней с местными красотками: слишком многие здесь перебирают, словно четки13, их общедоступные прелести… Ну, удачи вам, дружище! Чарли навестит вас завтра.

И Чанслер со Смитом, захватив загадочный ящик, покинули корабль.

Капитан Белч проводил их долгим недобрым взглядом.

— Какого черта такая таинственность? — последний раз по-английски на этом берегу проговорил он себе под нос. — Хотел бы я знать, что за клад спрятан в этом ящике… Ну ладно, — вздохнул он, — пора приниматься

за дело. Эй, боцман!..

Глава XII

…Послушай, Тиль, дружище, не доводилось ли тебе в твоих вечных скитаниях по родной стране побывать денек-другой в Антверпене? Ты говоришь, что, конечно же, был там, и не однажды? О, возделываемые там ландолиум, бургонское, мальвазия и всякие иные вина… И набережные, сплошь по-

крытые товарными складами… Эти богатства земли и человеческого труда привлекают сюда со всего света красивейших девчонок древнейшей профессии… Как же, как же, приходилось отведывать все это… и не раз, приятель!..

Вот так-то… Ну что ж, ведь и по этой части ты у нас великий умелец,

и тебе, разумеется, виднее. Спасибо, Тиль, дружище, и счастливого тебе пути: ведь ты не спел еще своей последней песни!..14

Антверпен… Давным-давно, гласит легенда, в устье Шельды, на берегах которой стоит сейчас этот город, проживал злой великан Антигон. Много горя пережили и слез пролили из-за него окрестные жители. Но один герой, римский богатырь Сильвиус Брабо, не побоялся тирана. Он победил Антигона, отрубив ему руку, которую швырнул в Шельду. По преданию, именно на этом самом месте и вырос Антверпен, буквально «бросивший руку».

Краса и гордость северного побережья Европы, крупнейший портовый город Брабанта15, Антверпен давно превратился в важнейший центр торговой и финансовой деятельности не только Нидерландов, но и всей Европы. От него зависели мануфактуры городов Фландрии и Брабанта, работавшие преимущественно на экспорт. В них производились отделка английских сукон, стеклянные изделия, мыло, сахар и другие товары. Огромный и хорошо обустроенный порт Антверпена был местом стоянки многих тысяч кораблей, прибывавших сюда со всех стран мира, в том числе из португальских и испанских колоний. Только ежегодный товарооборот Англии с Антверпеном оценивался в 1550 году в 12 миллионов золотых экю, из которых на вывоз из Англии приходилось 7,5 миллиона экю, а на ввоз — 4,5 миллиона. Здесь были сосредоточены конторы всех крупнейших финансистов Европы. В антверпенскую биржу, больше похожую на роскошный храм, стекалось золото со всего мира, ежедневно там собирались до пяти тысяч купцов всех известных национальностей, а языком их общения являлось, разумеется, золото. Антверпенские шутники утверждали, что только от продажи драгоценных пряжек на башмаках этих богачей можно было бы весьма прилично содержать какое-нибудь из бесчисленного множества немецких государств в течение целых двенадцати месяцев… К концу 1551 года население Антверпена почти в четыре раза превышало население Лондона

и уступало в Европе, пожалуй, только Парижу!16

Ах, Антверпен!..

— Ты уверен, Чарли, что мы с тобой идем в правильном направлении? — спросил Чанслер, когда они вновь свернули на очередную узкую, грязную

и темную улицу.

— Да, капитан, — ответил его спутник, — я уже третий раз иду этой дорогой. Пора бы уже и не бояться заблудиться…

Вскоре они вышли на Соборную площадь. Ажурный шпиль величественного храма вонзался в небо и исчезал где-то в тяжелых свинцовых облаках, из которых капал мелкий холодный дождь. Еще несколько минут

по улице, словно ручей, впадавшей в Соборную площадь, и они остановились у тяжелых железных ворот — стеена17 Марты Гроот.

После первого же удара молотком по калитке внутри яростно завыли собаки. Однако второй раз прибегать к молотку не пришлось: чей-то резкий, глухой и хрипловатый бас тотчас усмирил собак.

— Кого Господь Бог подарил этому дому? — спросили на фламандском наречии.

— Торговцев водой и туманом, — ответил Чарли паролем на пароль и тоже по-фламандски.

Эту усадьбу дальновидный Томас Грешем приобрел семь лет тому назад. В Англии об этом мало кто знал, ибо крупнейший купец и финансист страны не очень-то любил выставлять напоказ свои дела. «Кричать о богатстве и власти — удел королей, — говаривал он в узком кругу коллег, — а вот править королями — удел купцов!..»

В центре большого и ухоженного стеена узорчатой рождественской свечой стоял трехэтажный дом с островерхой черепичной крышей. Сквозь листву деревьев просматривались кое-какие приземистые строения.

Во всем здесь чувствовались образцовый порядок и власть денег…

Огороженная по периметру высоким каменным забором, усадьба эта имела тайные выходы на четыре разные улицы, а пятый, подземный, приводил в небольшую хозяйственную пристройку главного городского собора, о чем его святые отцы не имели, разумеется, ни малейшего представления…

Такую усадьбу хотели бы иметь многие, но досталась она Томасу Грешему. Впрочем, о ее особенностях здесь никто ничего не знал. Не подо-

зревал о существовании подобного клада в Антверпене и сам Томас

Грешем, пока однажды на борту своей «Дианы» не познакомился с некой очаровательной молодой особой, ослепительно сверкавшей не только изысканной красотой, но и великолепными, баснословно дорогими драгоценностями. «Тысяч на пятьдесят», — сразу оценил Грешем стоимость ее украшений, но их хозяйку он в конце концов оценил гораздо выше

и, как всегда, не ошибся…

Марта Гроот оказалась вдовой крупного судовладельца, убитого пиратами где-то у берегов Южной Африки. Она была раза в два моложе своего

богатейшего супруга, с которым не прожила вместе и полугода. Будучи сто-

процентной англичанкой, она вернулась в родной Виндзор18 едва ли

не самой молодой, очаровательной и преуспевающей вдовой Англии. Естественно, за ней потянулся длинный и блестящий шлейф не только ценителей ее красоты, но, главным образом, искателей ее богатства.

Но Марта Гроот все-таки досталась Томасу Грешему!

Став его постоянной любовницей, Марта не раз привозила возлюбленного в свою антверпенскую усадьбу, доставшуюся ей по наследству. В один из таких приездов Грешем без труда уговорил ее продать ему за смехотворно низкую цену это главное сокровище капитана Ганса Гроота, но все документы были оформлены таким образом, что формально хозяйкой усадьбы оставалась его неутешная вдова…

Поскольку за глухими стенами и железными воротами стеена Гроот

не было больше слышно человеческих голосов, а по улицам никто не спешил в гости к хозяйке, которая к тому же уехала к себе на родину сразу после смерти супруга, постепенно к этому тихому поместью все потеряли интерес (и это сейчас в Нидерландах было, пожалуй, самым главным богатством!).

— Раздевайтесь, господа, прошу вас к камину, — простуженным басом сказал высокий худощавый мужчина с длинными, сильно посеребренными волосами, короткой жидкой бородкой и редкими седыми усами. — Кажется, вы промокли, и, я думаю, глоток-другой горячего глинтвейна едва ли сейчас повредит вам. А после завтрака можно было бы заняться нашими делами, не правда ли? Кстати, господа, что вы предпочитаете на завтрак?

— О, я уверен, — с улыбкой заявил Чанслер, — что в этом вопросе мы вполне могли бы довериться искусству и опыту вашей уважаемой супруги.

— Благодарю вас, сэр. Вы, насколько я понимаю, мистер Ричард Чанслер, не так ли? Я уже видел вас, сэр: ведь я не раз бывал на вашей милой «дамочке» «Диане».

— Да, я тоже хорошо запомнил вас, мистер Мартин Фогель. Полагаю, вы давно служите у сэра Томаса?

— О да, мистер Чанслер, я знаю сэра Томаса с первого дня его рождения, а моя жена была его кормилицей. Так что он нам почти как сын…

После обильного завтрака Чарли Смит отправился в одну из спален третьего этажа, а Чанслер с Фогелем удобно устроились у камина в кабинете сэра Томаса на втором этаже.

— Вы впервые в этом прекрасном гнездышке, мистер Чанслер? — спросил Фогель. — А в Антверпене вы когда-нибудь прежде бывали?

— Увы, не доводилось, хотя по соседству, во Франции и некоторых немецких землях, я был.

— Не могу сказать, что ваше первое знакомство с Антверпеном и Нидерландами произошло в лучшее для них время, — вздохнул Фогель. — Я не сомневаюсь, сэр Томас просветил вас на этот счет, но думаю, и мне есть что добавить по этому поводу. Надеюсь, вы не возражаете, мистер Чанслер?

И поскольку мистер Чанслер не возражал, Мартин Фогель, управляющий усадьбой Марты Гроот, один из наиболее доверенных помощников Томаса Грешема и его главный агент на европейском континенте, пространно, с глубочайшим знанием дела, рассказал о жизни в этом городе и Нидерландах в целом, а в заключение заявил:

— Следовательно, мистер Чанслер, если ваши дела в Антверпене можно было бы ограничить рамками этого богоданного дома…

— Едва ли, мистер Фогель, едва ли… — пожал плечами Чанслер. — Впрочем, в определенной мере это будет зависеть и от вас…

— Вот как… Но, во всяком случае, если вам понадобится выходить из усадьбы, я бы рекомендовал вам переодеваться…

— И чей же облик, вы полагаете, я должен буду принять?

— Предпочтительнее всего — священнослужителя.

— А в женское платье вы не хотели бы меня вырядить?

— Когда на выбор предлагается костер или маскировка, — заявил Фогель, — едва ли есть смысл и время обсуждать эту проблему. К тому же я не слишком убежден, что ваша модная борода и великолепные усы идеально подойдут местному священнослужителю…

— Ну, черт подери! — воскликнул Чанслер и сорвался с кресла. — Что еще диктуют вам страх и… и…

— Трусость? — жестко усмехнулся Фогель. — Это вы хотели сказать?

Не стесняйтесь в выражениях, мистер Чанслер. За семь лет жизни в этом дьявольском городе и этой проклятой стране я потерял чувствительность, ибо здесь ежеминутно приходится думать не о чести, а о жизни. И еще. Ходить по Антверпену, а тем более по другим городам и весям Нидерландов,

и говорить при этом по-английски — все равно что мыть пятки огнем!

С легкой руки служителей папы и короля Карла нас здесь почитают за вероотступников, а еретиков в этой стране жарят на кострах беспощадно, как баранов. Услышав на улицах ваш безупречный английский, любой истинный сын Божий немедленно отправится в контору Красной Собаки19 с доносом о встрече с нечестивцем из-за моря. Вот тогда-то вам и придется горько пожалеть о том, что не родились трусом!

Чанслер в сердцах уселся в кресло и, стиснув зубы, мрачно уставился на огонь в камине.

Дав гостю некоторое время обдумать услышанное и успокоиться, Фогель спросил:

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Плесните… — вздохнул Чанслер. — Вы наговорили мне столько «веселого» и «приятного», что это действительно не мешало бы и обмыть… скорее — замыть…

— Чего-нибудь покрепче? — усмехнулся управляющий.

— Валяйте… — еще глубже вздохнул Ричард.

— Виски, ром, водку?

— Водку… Истинный напиток богов…

Выпив содержимое стакана и передернув плечами, Чанслер вновь мрачно уставился в камин, где однообразно потрескивали толстые поленья.

— Сэр Томас что-нибудь передал для меня? — поинтересовался Фогель.

— Разумеется. При этом сказал, что ключ от этого ящика у вас есть.

— Да. Полагаю, вы знаете его содержимое?

— Конечно. Сэр Томас посвятил меня в это богоугодное дельце… Правда, в общих чертах… Детали он предпочел оставить вам.

— Уверен, мистер Чанслер, — засмеялся управляющий, — и на вашу долю тоже достанется немало этих самых деталей, а уж Чарли Смиту — тем паче!

— Что вы хотите этим сказать, Фогель?

Вместо ответа тот поднял ящик на письменный стол, достал большую связку ключей, быстро отыскал нужный и открыл крышку. Внутри тускло мерцали слитки золота.

Фогель уселся за стол, вооружился какими-то тонкими металлическими инструментами, увеличительными стеклами непревзойденных нидерландских мастеров и надолго погрузился в изучение одного из слитков.

Наконец он глубоко вздохнул, положил золото в ящик, запер его и унес из кабинета.

Вернувшись, проговорил:

— С каждым разом слитки сэра Томаса все больше напоминают золото лишь по цвету… Не слишком-то просто будет монетами из него рассчитываться за настоящие драгоценности… о, совсем не просто… Надеюсь, вы уже имеете какой-нибудь опыт в этом весьма щекотливом деле, дорогой мистер Чанслер?

— Нет, черт возьми! — воскликнул Ричард. — Я всего лишь капитан корабля! Я бы попросил вас никогда не забывать об этом обстоятельстве.

— Ах, пустое, дорогой мой капитан! — засмеялся Фогель. — На службе сэру Томасу вы запросто можете стать даже кормилицей его жеребенка!

…Через несколько дней Фогель рассыпал на столе горсть золотых монет.

— Что вы на это скажете, Чанслер? — широко улыбаясь, спросил он. — Превосходная работа, не правда ли?

Чанслер долго крутил и вертел тусклые, кое-где потертые от времени, порою с заметными следами зубных проб, французские золотые экю…

Пожав плечами, он заметил:

— Я не очень уверен, что веревка на нашей виселице будет наполовину состоять из гнилья…

— Увы, я тоже… — согласился Фогель. — И все-таки я должен сказать, что на этот раз мы превзошли самих себя!

— И кто же это такие «мы»? — спросил Чанслер.

— Я, вы, Чарли, сэр Томас, наконец! — засмеялся Фогель. — Ну зачем вам отягощать себя лишними сведениями? Ведь мы и без того всю жизнь таскаем на своих плечах головы, набитые уймой никому не нужного хлама… Нет, Чанслер, как вы ни дуйтесь, а эта работа выполнена просто великолепно! Хотите монету на память?

— Благодарю вас, Фогель, вы очень щедры. Но у меня в карманах еще не перевелось настоящее золото!

— Вы в этом уверены, дорогой капитан Чанслер?

— Хм… Теперь не очень! — засмеялся тот. — Черт с вами, Фогель, давайте вашу монету… Я постараюсь всучить ее Господу Богу, если он вздумает прибрать меня к себе раньше, чем я того пожелаю…

— Вот-вот! С такими речами, услышь их на улице города любой монах, вы гораздо быстрее попадете в ад, чем вас там дожидаются. Надеюсь,

не рассчитываете же вы всерьез на местечко в раю? Так что берите вашу монету и начните с нее какое-нибудь новое дело — удача вам обеспечена!

— Благодарю вас, Фогель, я так, пожалуй, и поступлю. Кстати, Мартин, сколько, вы полагаете, может заработать сэр Томас на этом благородном деле?

— Ну… гм… полагаю, не меньше ста тысяч. Впрочем, эта сторона дела будет целиком и полностью зависеть только от вас, дорогой капитан…

— От… от меня? — вытаращил глаза Чанслер. — Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, кроме того, что превратить эти великолепные деньги, подлинное произведение высокого искусства, в самые изящные, красивые

и дорогие изделия лучших ювелиров Европы, даже мира будет совсем не так просто, как того хотелось бы, а ведь это предстоит совершить именно вам, друг мой! Разумеется, я уверен, что вы блестяще справитесь с этим делом, коль скоро сэр Томас поручил и доверил его именно вам…

— Но, черт возьми, ничего подобного он мне не говорил! — почти со-

рвался на крик Чанслер.

— Совершенно верно. Он велел мне передать вам это его поручение.

— Очень мило с его стороны! Я чрезвычайно признателен ему за столь приятное и лестное поручение! Но я, видите ли, не обучен благородному искусству покупать настоящие бриллианты за фальшивые деньги! Не

обучен!

— Пустое, научитесь, — спокойно возразил Фогель и уселся в кресло

у камина. — Я смогу помочь вам только советами и только из этого дома.

— Благодарю вас! Вы на редкость добры… черт вас возьми со всеми потрохами!

— Не злитесь, Чанслер, мы ведь оба на службе. В прошлый раз мне удалось запустить в оборот очень значительную партию наших золотых монет, и теперь на два-три года я должен исчезнуть с горизонта. Теперь ваша очередь, Ричард, раз уж так решил наш великий повелитель. Давайте выпьем за его драгоценное здоровье! Надеюсь, вы не против того, чтобы наш друг Чарли Смит составил нам компанию?

— Нет, разумеется… — тяжко вздохнул Чанслер. — Надерусь я сейчас, как лондонский сапожник… Черт возьми, у меня такое ощущение, словно я буду сейчас пить за упокой своей собственной души…

— Полноте, Ричард, — добродушно басил Фогель, — не раскисайте. Я действительно уверен, что вы отлично провернете это дельце и заработаете на нем такие же хорошие деньги, как и я…

— Или хорошую петлю, — мрачно пробормотал Чанслер.

— Или хорошую петлю, — согласился управляющий. — Золото всегда тащит за собою что-нибудь в этом роде…

…Через несколько недель Мартин Фогель, заметно осунувшийся, с воспаленными красными глазами и темно-свинцовыми руками, заявил своим глухим басом:

— Все, Ричард, — я сделал свою работу. Теперь начинается ваша.

В этом мешке мои великолепные французские золотые монеты на сто семьдесят тысяч экю. Все до единой они должны быть истрачены на приобретение самых прекрасных драгоценностей, подлинность которых не подлежала бы ни малейшему сомнению. Впрочем, одну-две монеты советую сохранить для сэра Томаса — он любит собирать подобные «произведения искусства» и является их тонким ценителем. Фу-у-у… Вы знаете, Ричард, я чертовски устал за это время и, надеюсь, заработал себе право на приличный отдых. Все свои советы я вам уже дал, и, заметьте, совершенно бескорыстно. Теперь рекомендую обогатить чашу пожертвований соседнего собора нашим… ах, простите, — вашим золотым экю и можете отправляться на свой корабль. Прощайте, Ричард, да хранит вас Господь. Чарли ждет вас внизу.

Он положил руку на плечо Чанслера, устало улыбнулся и, сгорбившись, покинул кабинет.

Все это время Чанслер чувствовал себя не в своей тарелке.

Прежде всего, его угнетала и пугала предстоящая операция по закупке драгоценностей на фальшивые деньги. Он решительно ничего

не смыслил в этом особом товаре, и ловкие ювелиры запросто могли сбыть ему самые обыкновенные стекляшки. Вместо золота он мог получить рядовую бронзу или даже медь. Чанслер потерял покой и сон. Пропал аппетит. От бесконечного употребления и смешения вин кружилась

и болела голова. К тому же перспектива полного провала предприятия казалась ему настолько неотвратимой, что он совсем не выходил из дома, сотни раз измеряя шагами его комнаты. Разговаривать было не с кем: Фогель появлялся редко, а молчаливый Чарли Смит был плохим собеседником. Впрочем, большую часть дня Ричард обычно проводил на корабле «Дева Мария», давая возможность капитану Белчу хоть немного развеяться на берегу, в городе. В конце концов, почувствовав, что от страха может сойти с ума, он громко заявил себе: «Капитан Чанслер, вы должны пройти еще и через это испытание, прежде чем обессмертите свое имя! Ведь именно это обещал вам сам великий Томас Грешем! Но почему он именно меня, капитана дальнего плавания, избрал для обделывания своих темных делишек? У меня к нему тысяча вопросов! Я бы не прочь сейчас вытащить ответы на них вместе с его кишками! Но какой же он все-таки мошенник! А, черт с ним!.. Должно же все это как-то уладиться!..»

И вот наступил наконец этот день…

Уже начали сгущаться сумерки, когда Чанслер и Смит поднялись на свой корабль. До капитанской каюты они дошли, не встретив ни единого человека.

— Какого черта, Белч, на корабле нет ни одной живой души? — вместо приветствия обрушился на капитана Чанслер.

— Все на месте, сэр, — хладнокровно ответил Белч. — Свистать всех наверх? Мы поднимаем паруса?

— Уходим завтра. Надеюсь, все готово?

— Абсолютно. Хотите убедиться, сэр?

— Нет необходимости. Смит в к

урсе дела.

— Куда идем, сэр?

— В Лиссабон.

Белч присвистнул.

— Черт подери, я никогда там не был, — пробормотал он. — Говорят, порядочная дыра…

— Я был там дважды в этом году, — заметил Чанслер. — Где команда?

— Обедает. Хотите познакомиться, сэр?

— Да. Ведите.

В кают-компании больше десятка человек громко чавкали и икали, доедая жаренного на вертеле барана и запивая пищу доббель петерманом20 из огромных глиняных кружек.

— Хозяин хотел бы познакомиться с вами, — по-немецки сказал Белч, когда они вошли в кают-компанию.

Когда через некоторое время его слова были переведены едва ли не на все языки Европы и моряки поняли, кто стоит перед ними, они все, каждый на свой манер, поклонились Чанслеру.

Ричард хотел было по укоренившейся традиции представиться новой команде и высказать требования, но вспомнив, что по-английски ему говорить нельзя, а немецким он владеет хуже, чем следовало владельцу немецкого корабля, ему не оставалось ничего другого, как просто положить на стол довольно тугой кошелек с деньгами. Моряки одобрительно загудели, каждый по-своему благодаря хозяина за щедрость.

— Я бы не стал их так баловать, сэр, — недовольно проворчал Белч, когда они поднялись в его каюту.

— Надо же было как-то познакомиться со своей командой, если все говорят на разных языках! — усмехнулся Чанслер. — Но послушайте, Белч, где вы смогли раздобыть подобные образины? Право же, днем аппетит пропадет при одном взгляде на весь этот ужасный сброд, а уж ночью… не за-

снешь, пожалуй…

— Прикажете заменить, сэр? — обидчиво поджал губы Белч.

— Да черт с ними, — махнул рукой Чанслер. — Посмотрим их в деле…

По совету Мартина Фогеля Чанслер решил для начала не связываться напрямую с многоопытными ювелирами, тем более местными: провал

и, следовательно, костер или что-нибудь в этом роде были ему гарантированы. В Лиссабоне же, на самом дальнем западном краю Европы, Фогель знавал когда-то одного отпетого сукиного сына, многократно осуждавшегося на галеры21, но так ни разу на них и не угодившего, который занимался, в числе прочих «благородных» своих дел, еще и тем, что скупал фальшивые деньги за настоящие. Так вот, если этот почтенный сеньор до сих пор еще не угодил на виселицу, эшафот, костер или все-таки на галеры, он мог бы, как полагал Фогель, обменять 170 тысяч экю из мешка Чанслера хотя бы на 80–100 тысяч настоящих…

— Но на кой черт этому висельнику фальшивые деньги? — поразился Чанслер. — Хм… на кой черт… Да он сбудет их мелкими и мельчайшими партиями в портовых притонах и других подобных заведениях всей Европы и заработает на этом целое состояние!

Не видя никакого иного выхода из создавшегося положения, Чанслер решил попытать счастья в Лиссабоне. Оттачивая на полном имени своего патрона и без того весьма высокое мастерство отборнейшей матросской брани, Ричард отнюдь не исключал возможности появления наилучшего

из решений: самому утонуть в кипящих неутолимой яростью волнах Атлантического океана…

— Кто-нибудь из команды ходил когда-нибудь в Лиссабон? — спросил Чанслер капитана Белча.

— Мне кажется, сэр, эти люди не были только в геенне огненной, но постоянно находятся на пути туда…

— И все-таки?

— При найме все поют себе серенады, послушать их — сущие Колумбы!

Белч спустился вниз, а Чанслер мрачно проговорил:

— С подобным сбродом мне еще не доводилось иметь дело. Как ты думаешь, Чарли, через сколько суток они выпустят из нас кишки и захватят корабль?

— Долго терпеть не станут… В нашем деле вся надежда на Бога…

— Боюсь, он совсем отвернулся от нас…

Появился Белч.

— Клянутся, что все по многу раз бывали в Лиссабоне, — сообщил он.

— Ну-ну… — вздохнул Чанслер. — Как следует подготовьте корабль к отходу, капитан Белч. Я и Чарли сойдем сейчас на берег. Вернемся перед рассветом и сразу поднимем паруса.

— А если вы не вернетесь перед рассветом? — скривил губы Белч.

— Тогда ждите, черт возьми! — отрезал Чанслер.

— Но сколько, сэр? Я должен это знать…

— До второго пришествия… если понадобится!..

Глава XIII

С Чарльзом Смитом капитан Ричард Чанслер познакомился в первом же своем плавании на «Белом драконе» в качестве хозяина судна.

Загружаясь как-то в порту Ярмута22 мешками с сырой шерстью, Чанслер увидел довольно странную процессию, шедшую из города в порт. Впереди четверо дюжих служителей порядка, в тяжелых железных шлемах, полупанцирях, кованых сапогах выше колен и с тяжелыми длинными мечами в кожаных ножнах, несли на двух толстых жердях привязанного к ним человека, закатанного в мелкую рыболовецкую сеть. Со всех сторон эти необычные носилки окружали местные сорванцы, оглушительно свистевшие и улюлюкавшие на весь город. У самой причальной стенки стражники бросили свою ношу на землю, подняв густое облако едкой пыли, смешанной с навозом.

Чанслер несколько раз чихнул и поднялся на корабль.

— Послушайте-ка, господин капитан, — услышал он вдогонку чей-то срывающийся от кашля голос. — Это вы сегодня уходите в Портсмут23?

— Положим, я… — хмуро и неохотно ответил Чанслер, повернувшись лицом к какому-то длинному, тощему человеку с тонким и хищным ястребиным носом и большими водянистыми глазами, шедшему по трапу вслед за ним. — Но я что-то не припоминаю, когда это я приглашал вас на свой корабль…

— Я — судья Джеймс Брайтон, — заявил незваный гость. — Советовал бы вам быть со мною повежливее во избежание бесчисленного множества неприятностей, которые…

К счастью, сильный кашель прервал его речь, которая грозила быть долгой и гневной…

Когда он несколько отдышался, Чанслер с поклоном сказал:

— Капитан Ричард Чанслер к вашим услугам, сэр.

— Прекрасно, капитан, — проговорил судья, хрипло дыша. — Я чертовски простыл, а тут еще эта ужасная пыль… Вы не хотели бы пригласить меня в свою каюту, мистер Чанслер?

— Разумеется, сэр, прошу вас.

В каюте Чанслер любезно предложил гостю:

— Не хотели бы вы принять чего-нибудь от простуды и других недугов, ваша честь?

— А что у вас есть?

— Джин, виски, водка, херес и им подобные снадобья от всех болезней…

— Благодарю вас, капитан, вы чрезвычайно любезны, и я рад знакомству с вами. Пожалуй, я бы действительно принял что-нибудь из этих ваших «лекарств». Но сначала дело. Вы действительно уходите сегодня

в Портсмут?

— Да, ваша честь.

— Превосходно. В таком случае на основании закона, о котором вам надлежит знать, вам придется принять на свой борт некий государственный груз…

— Но все мои трюмы полны, ваша честь!

— Поздравляю вас с такой удачей, но этот груз легко разместится и на палубе, дорогой капитан.

— Что вы имеете в виду, ваша честь?

— Преступника, осужденного мною… с присяжными, разумеется… на пять лет строгого тюремного заключения. Наша городская тюрьма, к сожалению, не в состоянии обеспечить надлежащего… гм… ухода за подобными субъектами, и мы вынуждены с попутным судном отправлять их в другие места… с подходящими условиями…

— К вашим услугам, ваша честь… — обреченно вздохнув, проговорил Чанслер. — Законы я знаю и чту, хотя очень сомневаюсь, что все они разумны…

— О, в этом не уверен ни один судья на свете, но они есть, и это самое главное! — воскликнул судья. — Не будете ли вы так любезны распорядиться насчет погрузки этого преступника?

Чанслер приказал матросам внести на корабль валявшиеся в прибрежной пыли носилки и прикрепить их к носовой мачте.

Судья вручил Чанслеру большой пакет со множеством сургучных печатей, заставил капитана расписаться в особой ведомости, подробно объяснил, где и кому передать узника, выпил полпинты24 джина и покинул наконец корабль.

Через два часа они снялись с якоря и подняли паруса. Свежий ветер легко подхватил «Белого дракона» и понес корабль к югу…

Стоя на капитанском мостике, Чанслер частенько поглядывал на узника, но тот не подавал никаких признаков жизни. Наконец Чанслер решил убедиться в том, что судья не подкинул ему покойника или чего-то в этом роде. Передав штурвал вахтенному матросу, он подошел к своему нежданному пассажиру и спросил:

— Эй, послушай… кто бы ты ни был… ты еще жив?

— Не… не… м-м-м… — едва слышно донеслось из сети.

Чанслер позвал боцмана. Недолго посовещавшись, они решили освободить невольного «крестника» судьи Брайтона, чтобы поближе познакомиться с ним. Когда несчастного развязали, им оказался почти голый мужчина, скрученный толстыми веревками. По палубе начали растекаться ручейки крови…

— Ого, — покачал головою Дуглас, — да с этим парнем поработали на славу, черт подери…

— Режь веревки! — приказал Чанслер. — Покойником мы его всегда успеем сделать…

Вот так они и познакомились — Ричард Чанслер и Чарли Смит.

История Смита была совершенно рядовой и обычной для Англии того времени.

…Однажды ранним утром на небольшую крестьянскую общину, что испокон веков распахивала плодородные земли едва заметных возвышенно-стей на полпути между Норичем и Уиндемом, в графстве Норфолк25, напали вооруженные до зубов люди двух соседних джентльменов и трех их йоменов26. Они уничтожили все общинные внутримежевые знаки, сожгли полевые навесы и другие хозяйственные постройки, наглухо огородили

поле, распахали его и засеяли кормом для овец27. Осенью по бывшему общинному полю уже неторопливо расхаживали его новые обитатели, нагуливая своим хозяевам драгоценное золотое руно…

Обезземеленные крестьяне в гневе и отчаянии бросились искать правду и защиту в Нориче, а затем и Лондоне; но быстро проев все свои пенсы

и имущество, превратились в таких же нищих и бездомных бродяг, какие тысячами скитались по дорогам Англии, или сбивались в бесчисленные банды лесных разбойников, или расползались по самым темным и грязным притонам городов, расплачиваясь за убогий приют и скотское содержание своими костлявыми телами, или за свиную похлебку становились рабами на оловянных и серебряных рудниках, угольных копях, мануфактурах

и мастерских. В одном только Лондоне с его стотысячным населением буйствовало не менее двадцати пяти тысяч этих бедолаг, ограбленных мошенниками и «обглоданных» овцами! Разоренное, обесчещенное английское крестьянство стиралось с лица родной земли…

Однако Чарли Смит с такой жалкой участью мириться не хотел. Он был младшим из сыновей в большой семье крестьян и уже приглядел себе невесту. Осенью главы обоих семейств решили обвенчать детей и выделить им для начала три акра28 земли, по полтора от каждой стороны. Но обрушившаяся на общину беда спутала все их карты. Убедившись в бесполезности своей борьбы с вопиющим произволом всевластных землевладельцев, большая часть общины, и в том числе семья Чарли Смита, решила попытать счастья в Шотландии29, где, по слухам, у лендлордов были не столь длинные руки и острые зубы…

Но Чарли решил остаться. Он задумал огородить семейный участок Смитов на захваченном поле. И огородил — почти в самом центре новоявленного пастбища!

Узнав о неслыханной дерзости какого-то нищего бродяги, оба джентльмена послали троих йоменов навести порядок на поле. Однако вскоре те полуживыми и совершенно голыми, на четвереньках едва добрались до ближайшего из своих поместий. И это неудивительно: ведь если в шестнадцать лет Чарли вязал узлы из железной кочерги, громадной ладонью сжимал и ломал подковы, ударом кулака вгонял гвоздь в доску и не боялся бороться с матерым и злобным быком, то уж в двадцать-то лет обезоружить, раздеть донага, до крови отстегать вениками из крапивы и пересчитать все ребра и зубы каким-то троим ослам-йоменам ему, конечно, не составляло особого труда!..

Вот тогда-то разъяренные джентльмены одели в рыцарские доспехи свою челядь, вооружили ее всем, что нашлось в поместьях, и правильным военным строем, на конях в боевой сбруе отправились в «крестовый поход» против новоявленного Голиафа.

Сражение было долгим и кровавым. Первыми были выведены из боя джентльмены: этих «рыцарей» Чарли страшными ударами оглоблей сбил

с лошадей, предварительно расплющив под шлемами их черепа. Потом необратимые превращения претерпело большинство вражеских физиономий и тел. Скорее всего, победа в этой неравной схватке оказалась бы на стороне богатыря-крестьянина, не сломайся пополам его дубовое оружие…

В конце концов его все-таки свалили, связали, обмотали сетью и били всем, чем можно, до полного изнеможения…

…Только через неделю, при подходе к Портсмуту, Чарли, подолгу впадая в забытье, смог рассказать о своих злоключениях капитану судна и его команде. Лицо несчастного распухло, на месте губ и щек были изорванные куски мяса, бесчисленные рваные раны кровоточили и загнивали, кости нестерпимо болели…

— Что с ним будем делать, капитан? — угрюмо спросил боцман Дуглас. — Портсмут на подходе…

— Полагаю, всем вам известен закон на этот счет? — проговорил Чанслер, отметив про себя, что команда «Белого дракона» собралась у дверей капитанской каюты, где на свернутом запасном парусе лежал, с тяжелым свистом дыша, их «государственный груз». — За утрату такого преступника — конфискация корабля, тюрьма и все такое… Надеюсь, объяснять не надо?

— Да, сэр… — глубоко вздохнул боцман. — Никому не хочется самому прокладывать себе дорогу в ад. Давайте, ребята, по местам. На горизонте Портсмут… черт бы его подрал…

— Причаливать будем ночью! — приказал вдруг Чанслер. Свое внезапно принятое решение он пояснил Дугласу на капитанском мостике: — Если ярмутский судья Брайтон сообщил своему портсмутскому коллеге о доставке Смита раньше, чем мы пришли сюда, нас уже дожидаются в порту стражники. Ночью же, надеюсь, они предпочитают нежиться на теплых перинах, а не стучать зубами от холода на безлюдном пирсе…

— Сэр, — широко улыбнулся Дуглас, начинавший догадываться, куда клонит хозяин, — готов побиться об заклад чем угодно, что гораздо лучше обнимать в постели свою старую ведьму, чем коротать ночь в обнимку с пикой. Это вы славно придумали, хозяин, команда пойдет за вами до конца. Нужно вытаскивать парня с того света!..

— Но при этом следует постараться не угодить туда самому… Ты сумеешь вскрыть пакет, не повредив при этом печати?

— Обижаете, капитан… — надул свои красные и толстые потрескавшиеся губы Дуглас.

— Хм… Тогда пошли в мою каюту.

Чанслер с удивлением и удовольствием смотрел на совершенное мастер-ство, с которым Дуглас подогретым кончиком ножа быстро и безупречно чисто, без единой царапины на печатях, вскрывал пакет судьи Брайтона.

Многословно и витиевато, предложениями настолько длинными и запутанными, что пока доберешься до их конца, забываешь о начале, превосходное творение судьи Брайтона повествовало о том, что некий бродяга (что само по себе, согласно статутам 1536 и 1547 годов, является преступлением, караемым… и т. д. и т. п.) Чарльз Смит посягнул на собственность джентльменов… И только на седьмой странице убористого текста Чанслер наконец узнал подробности преступления Смита: сломав изгородь пастбища, он позволил таким образом овцам убежать, чем означенным джентльменам был нанесен ущерб в размере 10 фунтов 7 шиллингов 9 пенсов. По-скольку сам виновник преступления не возместил указанным лицам убытков, никто из его родственников обнаружен не был, а поручителей не нашлось, то суд присяжных счел наиболее справедливой мерой наказания определение упомянутого выше Чарльза Смита в тюрьму строгого содержания сроком на пять лет…

Чанслер взмок, читая этот захватывающий документ.

— Фу… тьма… — глубоко вздохнув, проговорил он. — Я был уверен, что эти разбойники-джентльмены не станут себя разоблачать. Ну что ж, Дуглас, если кто-нибудь внесет эти 10 фунтов 7 шиллингов и 9 пенсов за бедолагу Чарльза Смита и поручится, что у него есть какое-нибудь имущество

и средства существования, он может быть освобожден из заключения и еще разок-другой попытаться вновь огородить свой клочок земли. Признаться, я очень сомневаюсь, что этим поручителем захочет стать наш Господь Бог… Поэтому… Ладно, эти деньги наскребу для Смита я… и все такое прочее — тоже…

В Портсмуте они уладили это дело так же быстро, как в Ярмуте его со-

стряпали. Ибо мудрые законы Англии указывали, что если нищий или бродяга перестает быть бедняком, если у него, безразлично из каких источников, появляется какая-либо собственность, то он уже больше не считается преступником и не угрожает общественному спокойствию, становится свободным гражданином и государство не имеет к нему никаких претензий.

И это, разумеется, очень справедливо и мудро, поскольку главное преступление в любой уважающей себя стране — быть бедным или совсем уж нищим…

Только через полгода Чарли смог кулаком превратить кирпич в пыль.

Малословный и замкнутый, Чарли Смит не тянулся к многолюдному обществу. Он редко улыбался и откровенно не любил острые и соленые шутки тех, кто всю жизнь бороздил море. Приученный с самого раннего детства к тяжелой работе, к хмельному запаху плодоносящей земли, он очень трудно, страдальчески, с физической и душевной болью привыкал

к вечно колеблющейся под ногами палубе корабля и раскачивающемуся, словно на качелях, небу. Могучие и всесильные волны злили его еще и потому, что вместе с невидимым, но не менее могущественным ветром они смеялись над ничтожной, в сравнении с ними, силой его рук и кулаков…

Когда Чарли почувствовал, что жизнь окончательно вытеснила смерть из его истерзанного тела, он тяжело, с длинными паузами, словно только что вновь научился говорить, сказал Чанслеру:

— Эти… меня… убили… Люди у нас говорили… будто с того… света… никто… никто еще не вернулся… лишь мне… мне вот повезло… Я и в той… первой жизни… не был мастером… поговорить… а уж в этой… второй жизни… все слова… что знал… забыл… выбили из меня… Но я хочу сказать вам, сэр… что вы никогда… никогда не пожалеете… что дали мне… вторую жизнь… Никогда!

И действительно, в лице Смита Чанслер обрел такого верного и благородного друга, о каком можно было бы только мечтать!

С тех давних пор они практически не расставались ни на день…

Чарли со временем стал отменным моряком. Он был незаменимым помощником капитана «Дианы» с момента ее выхода в море и до трагической гибели в огне. Сам Томас Грешем высоко ценил и уважал молчаливого, сурового и красивого помощника капитана своего флагманского судна, спокойно, гордо и с достоинством носившего бесчисленные рубцы и шрамы

на лице и теле, словно вылитом из железа. Грешем любил смотреть, с каким нескрываемым восторгом и вожделением сжигают Чарли взглядами первые красавицы Англии, частые и веселые гостьи «короля купцов» на «Диане». Всякое поговаривали на этот счет…

Что же касается силы рук Смита, то постепенно едва ли не вся Англия стала слагать легенды о невиданных делах, совершенных ими.

Однажды Грешем уговорил Чарли, не любившего подобные представления, поехать с ним в королевский дворец, чтобы попытаться развеселить короля Генриха, впавшего в тяжкую хандру. Увидев страшное, иссиня-белое, опухшее лицо с узкими, свинячьими глазками, Чарли мгновенно вспомнил физиономию одного из джентльменов-«огораживателей» и задрожал от душившего его гнева… Даже Грешем, знавший заранее о необычном развлечении, был потрясен тем, что произошло в следующие мгновения. Смит яростно крушил, превращая в щепки, осколки и пыль, все, что встречалось на его пути в этой большой и душной комнате. Завязав каминные щипцы на два узла, превратив чугунную каминную решетку в бесформенную груду кривых обломков, он с такой яростью ухватился за огромную железную дверь, что сорвал ее с петель и тотчас исчез в образовавшемся проеме… Король Генрих был в полнейшем восторге и приказал немедленно накрыть столы для пира в честь непревзойденного силача. Но тот бесследно исчез. Король негодовал, а это значило, что голова одного из при-дворных очень скоро могла скатиться по ступенькам эшафота; и Грешем не был исключением… Слава богу, Генрих вскоре умер…

Чего только не происходило за эти годы…

Сейчас Чанслеру и Смиту предстояло отправиться в Лиссабон, и у Чанслера отнюдь не было уверенности в том, что это будет лучшим из их путешествий…

Глава XIV

Дождь и ветер усиливались с каждой минутой.

— Не вернуться ли нам на корабль, а, Чарли? — остановился Чанслер. — В конце концов, деньги можно будет принести и завтра.

— Можно, — отозвался Чарли, — но сейчас куда безопасней.

— Ты прав, — согласился Чанслер, — пошли, черт подери.

Но не сделали они и десятка шагов, как навстречу им из узкой темной улицы, соединявшей два участка пристани, показались, судя по одежде

и головным уборам, четверо турок. Они вели, подталкивая увесистыми тумаками, группу связанных людей, на головы которых был накинут большой мешок из рогожи.

Чанслер и Смит остановились, выхватили по два пистолета и преградили иноземцам дорогу к пристани.

Турки тоже встали, но в следующее мгновение один из них так быстро, точно и ловко щелкнул кнутом, что оба англичанина были обезоружены: их пистолеты утонули в ближайшей луже. Но следующих ударов не последовало: Чарли, словно тигр, кинулся на обидчика и без труда доказал, что и человеческую голову можно несколько раз повернуть вокруг оси…

Оставшиеся трое турок остервенело бросились в атаку, рыча и скрежеща зубами. У каждого из них в руках сверкало два больших кинжала. У Чанслера и Смита были только шпаги.

Опытные пираты, турки отлично знали свое дело и, разумеется, не собирались сражаться врукопашную: они — хвала Аллаху! — еще не разучились кидать смертоносное оружие точно в цель и на весьма немалое расстояние…

В доли секунды поняв это и оценив создавшееся положение, Чанслер вдруг согнулся и мощным прыжком сбил одного противника с ног, ударив ниже пояса настолько сильно, что тот отчаянно, по-звериному, взвыл

и упал в огромную лужу. Ричард выпрямился и насквозь пронзил шпагой поверженного им чужестранца.

Чарли же с большим трудом отбивался сразу от двух нападающих, один из которых все время норовил подобраться к его спине. И, пожалуй, так оно и случилось бы, не приди Чанслер на помощь. Последний турок в бешенстве метнул два кинжала в Смита, бросившегося ему в ноги. И Чанслеру

не пришлось больше пускать в дело свою шпагу: кости пирата захрустели

и затрещали в «нежных» и «ласковых» руках Чарли…

Все это произошло настолько быстро и потребовало такого огромного физического и нервного напряжения, что оба победителя почувствовали некую усталость и даже непривычную и неприятную дрожь в ногах.

— И какого черта мы ввязались в эту историю? — пробормотал Чанслер. — Словно у нас по две пары запасных жизней…

— Да… От этих головорезов и в море-то не уйдешь, — заметил Чарли, отмывая руки от крови в луже дождевой воды, — а уж когда они нос к носу, да еще с добычей… Но все-таки мы славно с ними разобрались!

— Не мы их, так они нас — таков морской закон, черт возьми! А все-таки хорошо получилось, что это мы их! Как-никак — двое против четверых… Тебе не кажется, дружище, что нам полагается сейчас хорошая выпивка?

— Гм… Последнее время мы и так не успеваем просохнуть… — пробурчал Чарли. — А не сходить ли нам завтра в собор и не отбить ли пару-другую поклонов Всевышнему? Все-таки сейчас Он приглядел за нами…

— Завтра мы так и сделаем, но сегодня, после столь славной драки…

— А вы уверены, что она уже кончилась?

— Что ты хочешь сказать? Уж не думаешь ли ты, что Аллах вновь вдохнет жизнь в этих покойников?

— Нет. Я просто думаю о том, что вслед за этими могут появиться другие турки с их корабля. Вы ведь знаете, что они всегда ходят целыми косяками… словно мелкая рыбешка…

— Верно, Чарли, давай-ка за работу.

Они быстро, со сноровкой, вытряхнули все, что было в бездонных карманах и других «заповедных» местах одежды поверженных, собрали боевые трофеи, включая замечательный турецкий кнут, извлекли из лужи свои пистолеты и сложили турок попарно, друг на друга. Затем Чарли обвязал ноги всех четверых детей Аллаха веревкой, без которой ни один порядочный турок и носа

не высунет на свет божий, и они с Чанслером быстро поволокли бывших противников к месту их последнего пристанища. По дороге выяснилось, что истинными покойниками в этой куче были отнюдь не все: кто-то стонал, кто-то рычал… Но это уже не имело никакого значения, ибо нет могилы надежней

и тише воды, а именно таким образом похоронили победители своих жертв…

— Надо скорее уходить отсюда, капитан, — сказал Чарли.

— Да, но прежде освободим пленников.

Каково же было их удивление, когда они увидели дрожавших от холода и страха четырех женщин с кляпами во рту! Оказавшись на свободе, несчастные упали на колени и осыпали судорожными поцелуями мокрые и грязные сапоги своих спасителей, причитая самые горячие молитвы и слова благодарности.

Увидев это, двое мужчин совсем растерялись, как вдруг услышали чистейшую английскую речь:

— Джентльмены, умоляю вас помочь нам дойти до моего дома!

— О, разумеется, мисс… миссис… мадам… — запнулся Чанслер, не зная, с кем имеет дело.

— Мисс… Мисс Диана… Для вас и вашего друга — просто Диана. До конца дней моих — ваша Диана… сэр!

— О, сударыня, право же… — совсем смутился Ричард. — Но я прошу вас, встаньте, пожалуйста… Нам действительно нужно как можно быстрее покинуть это место. А это ваши дети?

— Дети? Ах да… в известном смысле… Так вы сможете проводить нас, не правда ли… сэр… мистер…

— Капитан Ричард Чанслер, к вашим услугам, мисс Диана. Мой ближайший друг и помощник — мистер Чарльз Смит. Надеюсь, вы готовы показать нам дорогу до вашего дома, мисс Диана? Отлично! Тогда — в путь! Но прежде всего накиньте наши плащи. Боюсь, наши сапоги окажутся камнями на ваших ногах…

… — И печень… и мозг… и… и… сердце… вот… вот… вот… так… так… Я целую твою бессмертную душу30… Я отдаю тебе свою… Ты вернул мне свободу… Ты подарил мне гораздо больше, чем просто жизнь! Отныне ты мой самый главный… мой единственный мужчина! Мой… мой владыка… Мой бог!.. Владей мною… я принесу тебе столько счастья, сколько ты сам захочешь получить и сможешь взять… Ах, Ри… Ри… чард…

Все настолько быстро перемешалось в жизни капитана Ричарда Чанслера в этот фантастический вечер и эту неправдоподобную ночь, что, казалось ему, он начал терять чувство реальности происходящего. Скоротечная и победоносная схватка с турками; освобождение четырех похищенных ими пленниц; очень богатый, роскошный дом одной из них; омовение Чанслера и Смита по древнеримскому обычаю прекраснейшими, почти нагими молодыми женщинами в белом мраморном бассейне с подогретой морской водой; облачение их в дорогие модные одежды со множеством драгоценных застежек и кружев; большая столовая, обставленная с невероятной и вызывающей роскошью и украшенная картинами самых знаменитых художников Нидерландов и других стран Европы; золотые сервизы и приборы, хрусталь, слоновая кость, люстры с бесчисленными алмазными подвесками —

о господи, где, в конце концов, все это происходит? Еще на этом свете или уже по другую сторону его?

Но самым главным богатством этого необыкновенного дома, бесспорно и несомненно, оказалась его хозяйка, представшая перед гостями в таком изысканном наряде из тончайшего голубого бархата и в столь ослепительных драгоценностях, что Чанслер и Смит, не встречавшие до сих пор ничего подобного, невольно зажмурились, словно в комнату вошло само солнце. А когда они вновь открыли глаза, то увидели перед собой молодую женщину чуть выше среднего роста, настолько утонченной и редкостной красоты, что почувствовали, будто вот-вот падут ниц пред таким невиданным совершенством!

Но произошло обратное: эта богиня природы легко и изящно опустилась на колени сначала перед одним, а затем и перед другим мужчиной

и поцеловала их сильные руки.

Потом были волшебный пир, чарующая музыка, возбуждающие воображение и чувственность танцы очаровательных полуобнаженных женщин…

Потом куда-то исчез Чарли…

А потом… Потом исчез и сам капитан Ричард Чанслер…

… — Разумеется, у тебя жена, дети и все такое прочее, как вы говорите

у себя в Англии? — спросила Диана с каким-то удивительно мягким, волнующим придыханием, неторопливо и тихо.

— Моя жена давно умерла, — ответил Чанслер в ароматные и одурманивающие волосы Дианы, лежавшей на его груди, — но два сына имеется. А ты? Кто ты, Диана? Богиня, королева, волшебная фея?

— Ах, мой Ричард, мой повелитель, конечно же, ты имеешь право знать все о той, кому подарил больше, чем просто жизнь, о той, кто вымолил

у Всевышнего невыразимое счастье разделить с тобою это дивное ложе.

Но если, узнав обо мне все, ты с презрением отвернешься от меня, я буду

в отчаянии жалеть, что избежала турецкого рабства. О нет, нет, Ричард, пожалуйста, не перебивай меня, я должна избавиться от этого тяжкого груза — все рассказать тебе и выслушать твой приговор… Моя семья вот уже больше двухсот лет владеет этой большой усадьбой и содержит самый дорогой и роскошный в Европе дом свиданий «Жемчужина Шельды». Нашими гостями являются только сильные мира сего, от баронов, графов, маркизов, князей и герцогов до наследственных принцев, королей, царей, императоров всей Европы. И пусть себе простаки всего мира воображают, что большая политика вершится в королевских дворцах! Вздор! Она творится в роскошных постелях таких женщин, как я. Ибо государствами правят короли, но ими-то самими, как и всеми остальными мужчинами на свете, управляем мы, женщины! Это мы правим миром, а не эти надутые, чаще всего тупые, глупые и отвратительные индюки с их нелепыми коронами на лысых и бесформенных головах! В чувственном экстазе они выбалтывают здесь самые сокровенные государственные и династические тайны, при умелом обращении приносящие нам такие доходы, о которых даже во сне не смеют мечтать почти все коронованные покровители. Именно здесь, в нашей милой и дорогой «Жемчужине Шельды», решаются проблемы войны и мира, долгов и займов, династических браков, разводов и объединений, именно здесь в непроницаемой тайне могут встретиться и при моем посредничестве обсудить все свои дела государи десятилетиями воюющих друг с другом стран. Это здесь, у меня, истинное царство, подлинная кухня самой большой европейской политики! Это здесь, у меня, ставки в политической игре настолько велики, что подлинную их ценность определить совершенно невозможно. И всем этим следует уметь управлять, иначе в Европе может наступить такой политический хаос, что конец света покажется пасхальным увеселением. Сейчас хозяйкой всего нашего фамильного дела являюсь я, Диана Трелон. До меня были поколения других женщин нашего рода, которым всегда давали это целомудренное имя, чтобы все коронованные владыки Европы от рождения до смерти не путали нашу «Жемчужину Шельды»

с чем-нибудь другим! Я передам фамильное дело своей дочери Диане,

а она — своей, и так до конца света, ибо троны будут всегда, и кто-то ведь должен управлять ими!

— Так у тебя есть дочь? — спросил Чанслер, совершенно ошеломленный страстной и такой откровенной исповедью Дианы.

— О нет, — со свойственной ей нежностью проговорила Диана, еще теснее прижавшись к Ричарду, — но я обязана уже теперь позаботиться

об этом. Видишь ли, в нашем роду живут только женщины. Мы сами выбираем для себя мужчину и рожаем одну, только одну наследницу. Своих сыновей ни одна из хозяек «Жемчужины» не видела даже сразу после их появления на свет. Ты вздрогнул? Но что поделаешь? Иначе мы

не смогли бы продержаться более двухсот лет и рассчитывать на еще более продолжительное будущее. При этом нашим мужчиной ни в коем случае не должен быть один из этих коронованных развратников: ведь

у них, несомненно, порченая кровь и совершенно гнилое нутро. Нас, будущих хозяек «Жемчужины», воспитывают и обучают лучшие и знаменитые, а потому и самые дорогие педагоги, ученые, поэты, художники и философы. Мы в совершенстве владеем основными языками Европы, риторикой, стихосложением, недурно рисуем, поем, прекрасно танцуем, играем на многих музыкальных инструментах и вполне можем поддержать любой, даже самый сложный, диспут. Что же касается профессиональных навыков, то к этому совсем не простому, вовсе не такому уж легкому и безобидному искусству нас начинают приобщать, а затем

и обучать наши матери с тринадцати-четырнадцати лет… — Диана подняла голову и в упор, зрачок к зрачку, впилась своим горящим взглядом

в глаза Ричарда, словно надеясь увидеть то, что творилось сейчас в его душе. Журчащим, завораживающим шепотом она промолвила: — Вот и решай теперь, мой спаситель и повелитель, кто я есть на самом деле — богиня, королева, волшебная фея или просто королевская наложница?.. Если не сказать прямолинейнее и грубее…

— Но скажи мне, пожалуйста, дорогая Диана, как могла ты, самая умная, самая прекрасная и могущественная женщина Европы, угодить в турецкий плен? — спросил Чанслер.

— О, мой милый… мой… мой… бесстрашный рыцарь, — она целовала его глаза, лицо, шею и грудь, — все произошло так неожиданно! Я поехала в своей карете встречать корабль из Франции, на котором мне должны были доставить троих прелестных невинных девочек для обучения, воспитания и последующей работы. Разумеется, меня сопровождали четверо охранников. Когда мы прибыли в порт, они спешились, поручив своих лошадей заботам моего возницы, и пошли вместе со мною к этому кораблю. Я все очень быстро уладила и поднялась с девочками на палубу. Вот

в это-то мгновение на нас и обрушились эти… мерзкие чудовища. Они сразу же заткнули нам рты ужасно зловонными тряпками, связали и накинули сеть. А потом еще этот грубый мешок… Я почувствовала смертельный холод… Тем более что эти… эти… зачем-то сняли с нас обувь… И я поняла, что уже умерла…

— Но, черт возьми, где же были твои охранники?

— Увы, боюсь, это знает теперь один только Господь Бог… Вместе с ними исчез и мой возница, с каретой и лошадьми… Полагаю, всем им так же быстро вспороли животы, а потом сбросили в море, как связали и пленили их хозяйку…

— А куда же девались люди из команды этого проклятого судна? Похоже, турки чувствовали себя там как дома!

— О, мой милый капитан, поверь мне, уже сегодня утром люди императора Карла займутся этими негодяями и прохвостами, несомненно, продавшими нас туркам. Инквизиция тоже знает уже, где следует искать дьяволов и как с ними поступить при поимке. Я уже распорядилась обо всем этом. Ах, их участь будет ужасной!..

— И все-таки, дорогая моя, ты крайне неосторожна и неосмотрительна! Ты не должна впредь рисковать подобным образом. Разве у тебя не хватает денег, чтобы нанять для подобных дел нужных людей?

— Но, мой Ричард, я никогда раньше не занималась этим сама! Я, конечно же, содержу целую свору прожорливых трутней, освобождающих меня от всяких забот того или иного рода. Но сегодня (или уже вчера?..) какая-то непреодолимая сила заставила меня пойти встречать этот проклятый корабль. О, теперь-то я знаю: это Всевышний так задумал, чтобы я встретила тебя, мой доблестный и благородный спаситель! Ты знаешь, дорогой мой,

я сейчас решила построить часовню Святого Ричарда, здесь, в моей усадьбе. О, мой святой Ричард!.. — Потом она спросила: — Это не слишком не-скромно с моей стороны — интересоваться причинами твоего появления

в Антверпене, а, мой милый?

— Уверен, здесь тоже не обошлось без божественного вмешательства! — засмеялся Чанслер. — Ведь я никогда раньше не был ни в этой стране, ни

в этом городе. Я должен был найти тебя, моя богиня!

— Ты совсем не доверяешь мне, мой Ричард? Почему ты не ответил на вопрос? Ты полагаешь, что я способна ради прибыли использовать твои слова?

— О, вовсе нет! Я абсолютно уверен, что они того не стоят.

— Ах, мой сильный рыцарь! — зажурчал тихий смех Дианы.

Ричард страстно прижался губами к тому месту, под которым гулко

и беспокойно билось сердце прекрасной Дианы, а потом рассказал ей о себе и своей жизни все, что знал сам. При этом у него невольно промелькнула мысль, что действительно не родился еще на свет божий тот монарх, который не поведал бы все свои тайны на этом райском ложе…

— А ты знаешь, милый, — проговорила Диана, опершись на локоть, — я кое-что слышала об этом твоем Томасе Грешеме…

— Вот как? — поразился Ричард.

— Да. Но ничего удивительного в этом нет: мои люди по всей Европе

недаром едят свой хлеб. Они вооружают меня знанием обстановки на всем континенте, без чего мне пришлось бы вслепую вести все наши большие

и сложные дела. Насколько мне известно, Грешем один из самых богатых

и влиятельных людей Англии, не правда ли?

— Разумеется. Но, в конце концов, он просто купец и до короны ему, я полагаю, не дотянуться, сколько бы он ради этого ни старался!

— И ему это вовсе не нужно, — заструился мягкий и нежный смех Дианы. — Ведь подобные личности сами вертят этими коронами, как ночными колпаками, и, следовательно, они-то и являются подлинными владыками своих стран, — а это уже сфера моих политических и деловых интересов. Любопытно, почему это до сих пор такой человек не пробился в мою «Жемчужину»… Так зачем же Томас Грешем послал своего доблестного и благородного помощника капитана Ричарда Чанслера в Нидерланды? Я почему-то уверена, что способна выполнить все его поручения, не выходя из моего дома и не расставаясь с тобою…

— О господи! — Ричард сел на постели и страстно привлек свою несравненную волшебницу к груди. — Ах, если бы это стало возможным! Ты знаешь, моя Диана, я чувствую себя в Антверпене примерно так же, как ты

в турецкой сетке с кляпом во рту. Эти задания Грешема… Ах, черт подери, боюсь, мне придется увозить отсюда урну с собственным прахом!

— О боже! Надеюсь, любимый, ты еще не успел убить наследника нашего престола?

— Ах, дорогая моя, поверь, мне сейчас совсем не до шуток. Я ведь должен буду приобрести и доставить в Лондон самые изысканные драгоценности, какие только можно купить на европейском континенте.

— И это все? — В голосе Дианы было столько неподдельного разочарования, что Ричард смутился и уныло вздохнул. — А велика ли отпущенная тебе на эту сделку сумма?

— О да! — покачал головою Ричард. — Громадная. Сто семьдесят тысяч!

— Ваших фунтов?

— Нет, французских экю… золотых, так сказать…

— Прекрасно. Хорошие деньги. Но в чем же тогда проблема?

— Видишь ли… Я решительно ничего не смыслю в этих проклятых по-

брякушках и абсолютно уверен, что вместо бриллиантов мне всучат… прости, дорогая, я вовсе не хотел оскорбить твой слух: моряк, сама понимаешь… словом, надуют меня, как мыльный пузырь.

— Но уж зато в этом-то прекрасно разбираюсь я, дорогой мой! — снова засмеялась Диана. — Ты очень скоро увидишь, как в мой дом принесут для тебя такие украшения, какие, быть может, есть только у меня! А где твои деньги?

— Вот в том-то и дело, черт возьми! Ах, прости, дорогая… Видишь ли, они… как бы тебе это сказать?.. не вполне такие…

— Ах вот оно что! — заметно оживилась Диана. — Но это вовсе не так страшно, как ты себе представляешь. Как-нибудь я просвещу тебя и на этот счет… Полагаю, твои деньги сейчас на корабле?

— Мм… да… в общем… Мы с Чарли сегодня же могли бы принести их сюда. Кстати, дорогая моя, ты не знаешь, куда бы он мог запропаститься?

— Знаю, разумеется, мой милый. Надеюсь, и ему тоже сейчас не до сна…

— Превосходно! Но послушай, милая моя Диана, неужели ты действительно берешься уладить это… темное дело?..

— На твоих глазах и в течение лишь этой недели, — спокойно заявила она. — А что еще тебе велено здесь сделать?

— А-а… против того — сущие пустяки, черт возьми! Диана, богиня моя, ты вытащила меня из петли, куда я сам вынужден был бы просунуть свою глупую голову! — Он осыпал ее поцелуями и топил в своих жгучих ласках. — Я твой раб до скончания века! Ты… ты… О, Диана… ты… настоящая богиня! Я благословляю тех турок, которые привели тебя ко мне! О, Диана…

… — Но ведь ты снова не ответил на мой вопрос, дорогой мой?! — спросила мисс Трелон чуть позже.

— Моя несравненная! В самом деле, второе мое поручение не стоит

и выеденного яйца. Так есть ли смысл тратить на него время?

— И все-таки? — настаивала она. — Я почему-то уверена, что это вовсе не такие уж пустяки. Я думаю, что и здесь могла бы помочь тебе.

— Грешем просил меня выяснить, какова сейчас общая политическая обстановка в Европе, особенно в империи, во Франции и Риме. Больше всего его интересует, что думают там по поводу затухающей английской династии Тюдор. Ведь ныне правящий малолетний король Эдуард смертельно болен и не протянет больше года. Его сменит на престоле старшая принцесса Мария, тоже, кстати, не слишком здоровая. И наконец последняя из рода Тюдоров, принцесса Елизавета, должна дождаться смерти сестры, чтобы занять ее место на английском троне… Разумеется, Грешема прежде всего волнует принцесса Мария. Она, как уверяют нас ее приближенные, еще девственна, хотя по возрасту своему уже далеко не девочка. После провоз-глашения ее королевой Англии Мария может не внять советам своего двора и сама выбрать себе супруга, чтобы все-таки попытаться спасти и продолжить род Тюдоров. Кто может им стать? Кого выберет она? Кто выберет ее? Вот, в сущности, и все, что хотели бы знать Грешем и те великие и знатные вельможи, что находятся поближе к трону.

— Но в этом и заключается моя работа, и будь уверен, что я сумею выполнить ее наилучшим образом! — с улыбкой заявила Диана. — Твой Грешем останется в восторге от того, что ты ему привезешь отсюда. А тебя все это не слишком-то захватывает, судя по твоему тону?

— Ну… нет… почему же?.. — пожал плечами Чанслер. — Не очень, скажем так…

— Напрасно. Пренебрегать политикой — недопустимая роскошь. Но

и это вполне поправимо!

— Что ты хочешь этим сказать, дорогая моя?

— Через одну-две недели в Антверпен прибывает император Карл со своим наследником Филиппом. А это означает, что все владыки и монархи Европы под тем или иным предлогом появятся здесь. Следовательно, все они в разное время будут гостями в моей усадьбе и ты — с моей помощью, конечно же, — получишь возможность выяснить интересующий тебя… ах да — Грешема, разумеется!.. вопрос из первых уст!

— Ты хочешь сказать, что тебя… вот в этом твоем доме… навестит сам император Карл?

— Несомненно! — задорно усмехнулась Диана.

— И… этот… его… Филипп?

— Непременно!

— И он… они… с тобою…

— О нет! На этот раз ни они, ни другие монархи Европы в эту комнату допущены не будут! — заметно волнуясь, заявила Диана. — Ибо с этих пор здесь будет безраздельно царствовать мой самый дорогой… мой единственный отныне монарх… ты, мой Ричард!..

… Домашняя дипломатия несравненной Дианы Трелон работала безупречно четко и надежно.

Первой ее жертвой стал крупнейший в Антверпене, а следовательно,

и в Нидерландах (и едва ли не во всей Европе) ювелир и торговец драгоценностями Ганс Бергер. Этот в высшей степени достойный, пожилой и весьма пухлый господин, с тяжелой золотой цепью на плечах и груди, восседал сейчас в роскошном кресле, обитом высеребренной кожей. Пальцы его рук были сплошь унизаны разнообразными перстнями и кольцами такой неповторимой красоты, словно служили муляжами в витрине главного магазина их знаменитого хозяина. Высокий кружевной ворот его рубахи был застегнут огромной бриллиантовой брошью, драгоценные застежки тупоносых сафьяновых башмаков на высоких и широких каблуках, обитых

золотой фольгой, сверкали таинственным блеском лучших цейлонских самоцветов, а пуговицы светло-песочного бархатного камзола соперничали своим великолепием со всеми остальными украшениями туалета — подлинной выставки ювелирного искусства!

Напротив него, на изящнейшей золоченой кушетке, обитой роскошной парчой, царственно возлежала истинная древнеримская богиня, утопавшая в нежнейшем наряде из дивного индийского шелка, подчеркивавшего всю прелесть каждого изгиба ее волшебного тела. Длинные и пушистые волосы ее мягко ниспадали на спину и были похожи на утренние лучи солнца… Она оперлась на локоть, обнажив почти до плеча несравненную руку с пальцами, словно изваянными самим божественным Фидием31.

Диана была слишком умна и опытна, чтобы не знать простой истины:

в груде прекрасных драгоценностей выделяться будет лишь самый простой придорожный камень. Поэтому сейчас ее украшала только ее природная, Богом данная красота…

Взор ее прекрасных глаз редкого ярко-синего цвета, опушенных длинными ресницами, был устремлен сейчас на привлекательного, средних лет мужчину, сидевшего в таком же кресле, что и Бергер, у большого красивого камина, отделанного нежно-розовым мрамором. Светлые волнистые волосы незнакомца касались широких плеч, строгая черная одежда подчеркивала благородную бледность лица и высокого, без морщин лба. Темные лакированные сапоги с маленькими серебряными шпорами завершали наряд этого господина, которым, конечно же, был капитан Ричард Чанслер…

— Вы так добры, мой дорогой Бергер, столь быстро откликнувшись на мое приглашение, — проворковала Диана, одарив знаменитого ювелира чарующим взглядом дивных глаз.

— О, мадам Трелон, — отвечал Ганс Бергер, — любой из нас, простых смертных, почтет за великую честь и невыразимое счастье лицезреть пре-

краснейшую женщину Европы!

— Ах, и только Европы, господин Бергер? — очаровательно улыбалась Диана.

— Но китаянок, негритянок, индианок и бог знает кого еще просто

оскорбительно сравнивать с вами!

— О, вы, как всегда, необычайно любезны и добры ко мне, мой дорогой господин Бергер. Поверьте, я чрезвычайно благодарна вам за это и в знак моей признательности готова поделиться с вами одной из своих бесчисленных тайн, о которой еще не знает даже кардинал Гранвела!

— Но… — Бергер выпрямился и покосился в сторону Чанслера.

— Ах, это мой близкий родственник, — успокоила его Диана, — и к тому же он абсолютно не знает немецкого языка, избранного нами для беседы.

— Я весь внимание, дорогая мадам Трелон, а в степени моей благодарности за такое доверие, я полагаю, вам еще никогда не приходилось разочаровываться.

— Надеясь на ваш ум и доброту, я хотела бы поделиться с вами великой радостью скорой встречи с моим несравненным покровителем и возлюбленным императором Карлом. В конце следующей недели его святейшее величество вместе с наследным принцем Филиппом должны прибыть в Антверпен, а это значит, что вслед за ними сюда непременно явятся чуть ли не все европейские монархи, что, я уверена, обрадует всех нас не меньше главного события… — Диана улыбнулась и прижала палец к слегка припухшим губам. — Целиком и полностью полагаясь на вашу скромность, я абсолютно уверена в полном успехе всех ваших предприятий в ближайшее время.

— Я бесконечно ценю вас, дорогая мадам Трелон, и хотел бы заверить, что моя благодарность на этот раз значительно превзойдет все предыдущие!

— Ах, ваша щедрость не знает границ! Надеюсь, вам удастся извлечь пользу из этой нашей милой беседы. Вы не заметили, дорогой господин Бергер, не стала ли сегодня погода лучше, чем была вчера? Я еще не выходила из дома.

— О нет, мадам, погода и сегодня совершенно омерзительна, все дороги либо превращены в притоки Шельды, либо просто размыты этими бесконечными дождями!

— Я думаю, — засмеялась Диана, — что вам вовсе не следует опасаться скверного состояния наших дорог, ибо все они открыты, если впереди бегут деньги!

— Ах, вы чрезвычайно остроумны, мадам Трелон, это хорошо известно всему Антверпену. Но я боюсь, что злоупотребляю вашей добротой и временем…

— Нисколько. Тем более что я сама хотела бы первой воспользоваться плодами нашей с вами осведомленности.

— Что именно вас интересует, мадам? — по-деловому спросил Бергер.

— Все самое лучшее, чем вы сейчас располагаете! Самое лучшее у вас,

а следовательно, и в Европе! — подчеркнула Диана.

— Превосходно, мадам. Я подберу вам такую коллекцию драгоценно-

стей, какой нет еще ни у одного монарха Европы. На какую сумму я должен рассчитывать, дорогая мадам Трелон?

— Ну… скажем… — Диана пальцем прикоснулась к переносице. — Скажем, тысяч до двухсот. В золотых экю, разумеется.

— О, мадам, это чрезвычайно крупное приобретение, на которое сего-

дня едва ли может рассчитывать кто-либо из правителей Европы. Разве что… разумеется… его императорское и королевское величество. О, его богатства безграничны! Но мне потребуется некоторое время, чтобы должным образом выполнить этот чрезвычайно почетный для меня заказ.

— Не могли бы вы уточнить, дорогой господин Бергер, сколько именно придется подождать?

— Я полагаю, что наилучшим образом мог бы справиться с этим делом за десять-пятнадцать дней, дорогая мадам Трелон.

— Три дня! — неожиданно резк

о заявила Диана. — Это лучшее, господин Бергер! Я ведь не эта коронованная ослица, как вам, полагаю, хорошо известно… — Она вдруг снова обворожительно улыбнулась и проговорила с загадочным придыханием: — Поверьте, дорогой господин Бергер, мне было чрезвычайно приятно и в высшей степени полезно побеседовать с вами!

Когда, церемонно и многократно откланявшись, Ганс Бергер покинул роскошную гостиную, Диана подбежала к Ричарду, села к нему на колени, быстро поцеловала его глаза, губы и спросила:

— Ты что-нибудь понял из этой беседы, дорогой мой?

— Решительно ничего, что заставило его так обрадоваться. Я, конечно, понял, что речь шла о покупке у него драгоценностей за… мои деньги.

Но при этом я не смог уловить чего-то самого главного в вашей беседе. Все-таки немецкий я знаю куда хуже своего родного.

— О, но ты заметил, что это главное не было высказано! Следовательно, твой немецкий не так уж и плох!

— Так в чем же суть того, что я не смог понять?

— В том, мой непорочный рыцарь, что я сейчас на твоих глазах необычайно выгодно продала Бергеру известие о прибытии в Антверпен императора Карла со своим наследником Филиппом!

— Но разве подобные известия могут стать выгодным товаром? — поразился Чанслер.

— Ах, мой наивный капитан! — Диана утопила лицо Ричарда в своих шелковистых волосах. — Товаром становится даже воздух, если за дело берется такой человек, как Ганс Бергер. Он, словно царь Мидас32, все обратит в золото, пока у него не отвалятся руки! Теперь он знает, что вслед за императором сюда съедутся почти все государи Европы. Им нужны будут драгоценности для подарков и подношений Карлу, его ужасному сыну Филиппу и их бесчисленной свите. Но поскольку денег у них, как правило, нет или слишком мало, то им понадобится такой ювелир и продавец, который мог бы (за хорошее вознаграждение, естественно!) выручить «бедных монархов» из беды. Под этим вознаграждением обычно подразумевается передача Бергеру прав на беспошлинную торговлю в той или иной стране любым своим товаром. Ты просто не можешь себе вообразить, чем только не торгует Бергер во многих (если уж не во всех!) странах Европы, и на своих условиях! Между прочим, у меня тоже имеется немало таких стран,

в том числе и самых больших и богатых… — Диана положила голову на плечо Ричарда и продолжила: — Сейчас люди Бергера разъедутся по всей Европе, за бесценок скупая все драгоценности, какие только можно приобрести у постоянно разоряющейся родовой знати или на свободном рынке. А в Антверпене, например, уже завтра ни в одной ювелирной лавке нельзя будет купить даже простого обручального кольца! Поэтому через неделю все дороги гостей Антверпена будут начинаться и кончаться у порога главного магазина господина Ганса Бергера. Уж он-то ощиплет этих заносчивых индюков до последнего их перышка! Впрочем, я продала ему эту тайну лишь тогда, когда сама извлекла из нее все возможные блага

и выгоды. В конце-то концов, это ведь я была первой ее обладательницей, а поэтому мой выигрыш будет крупнейшим! А Бергер окажется лишь вторым, что, поверь мне, дорогой мой, для столь громадного дела очень

и очень много. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, какой золотой жилой я одарила этого превосходного господина?

— Думаю, что да! — засмеялся Ричард. — И во что же ты оцениваешь этот свой товар, одно лишь известие о прибытии сюда императора Карла?

— Уже сегодня вечером или завтра утром он принесет мне в клюве подарок из отборнейших драгоценностей на сумму не менее чем двадцать пять — тридцать тысяч гульденов. Хотя… Очень возможно, что и на большую… Кроме того, я потребовала, чтобы он продал мне по сегодняшним ценам все самое лучшее, что есть у него и в Европе, на сумму около двухсот тысяч твоих золотых экю…

— О, моя Диана, неужели ты сможешь сделать это для меня?

— Можешь считать эту сделку совершенной, дорогой мой!

— Но ведь такой опытный человек, как этот самый Бергер, сразу же

определит, что деньги… эти деньги… не совсем…

— Совсем фальшивые? — засмеялась Диана. — Пустое! Он знает об этом наперед и будет впоследствии рассчитываться ими очень небольшими партиями по всей Европе. О, в его руках твои деньги станут дороже самых настоящих! Во всяком случае, нисколько не худшими, чем его собственного изготовления…

— И он… и ты… вы не боитесь угодить в тюрьму, на галеры… или…

— На виселицу? На галеры? На костер? — продолжала смеяться Диана. — Да разве же те, кто правит этим миром с помощью золота, когда-нибудь висят или горят? Деньги и богатство, то есть безграничная власть, никогда не будут ни висеть, ни гореть вместе со своими владельцами! Поэтому мы бессмертны, и нас вполне устраивает любой бог, потому что он живет

в нашем кармане. Ты морщишься? Но правда всех заставляет морщиться, ибо всегда бывает слишком грубой.

— Но все-таки тебе не следовало бы столь пренебрежительно говорить

о Боге. Раз он есть, значит, он нужен.

— Хорошо. Буду паинькой и еще сегодня хорошенько помолюсь перед сном… вместе с тобою, милый! Но, боюсь, ты совсем утомился от всей этой скучной политики, не правда ли?

— О нет! Эти твои уроки просто чертовски интересны и полезны для меня! Куда там какой-то университет! Да я против тебя во всех этих вопросах просто молочный теленок… поросенок… котенок… и вообще ничто!..

— Ах, мой Ричард! — радостно воскликнула Диана. — Ты еще так неопытен в коммерческих делах и политике. Мне кажется, я бы могла дать тебе несколько хороших советов, если захочешь… если советы женщины не оскорбят слуха и чести рыцаря. А сейчас ты бы не хотел насладиться представлением моих очаровательных девушек в стиле Римской империи в римской же бане? Ах, как восхитительно они делают это, а также поют и танцуют!

Но уж омовение своего господина я произведу сама! Надеюсь, этим искусством я овладела не хуже древней римлянки…

…Волшебные дни и ночи веселая, нежная, изобретательная и остроумная Диана заполняла таким волнующим содержанием, что Чанслер, казалось, совершенно растворил свое «я» в этой обворожительной и любве-

обильной женщине. Сначала он удивлялся, сделав для себя это открытие, но очень скоро осознал, что никогда еще не был так безоглядно и всеобъемлюще счастлив, как сейчас, в фантастическом и сладостном плену этой волшебницы, поразившей его воображение. И он вдруг понял, что до последнего вздоха ни одной другой женщине на этом свете не удастся ни на мгновение вытеснить из его души и сердца пленительный образ этой богини в облике ослепительно прекрасной Дианы Трелон!

Он сказал ей об этом, когда Диана показывала ему Антверпен из маленького окошка кареты — этого последнего чуда современной техники, о котором в Англии, да и не только там, знали пока лишь понаслышке.

— О, мой Ричард! — Диана упала ему на грудь. — Ах, как я ждала от тебя этих слов! Я верю, я чувствую, что они были произнесены от доброго сердца. Так знай же, что и ты стал моей первой… да, да, мой дорогой!.. моей первой и единственной любовью! И если ты позволишь, у нас будет дочь, которую мы назовем Дианой, а потом… о, потом, потом я вымолю… я выкуплю наконец у Всевышнего право быть твоей женой! К великому моему несчастью, по нашим семейным законам и традициям я не имею права выйти замуж. Но я буду бороться за него! Я буду воевать! Вместе с тобою, любовь моя! А сейчас… а сейчас самое главное состоит в том, что мы любим друг друга и что у нас будет дочь Диана! И еще, о мой Ричард, любовь и гордость моя — стань моим Леандром33, ведь ты же брат морским стихиям!..

Ровно через три дня Ганс Бергер в сопровождении трех своих вооруженных до зубов приказчиков принес и разложил на большом столе целое со-

стояние из ювелирных украшений такой красоты и изящества, что от их многоцветного сияния у Чанслера зарябило в глазах, и он сел у камина спиной к ним, полностью предоставив это дело несравненной Диане.

А она священнодействовала спокойно и властно.

— Это замените, господин Бергер! — говорила Диана, если какая-либо драгоценность ей не нравилась. — Боюсь, вам начинает изменять вкус. Уж не думаете ли вы, что и я страдаю этим тяжким недугом?

— О, мадам Трелон, ваш вкус в этом тончайшем из искусств совершенно безупречен! — кланялся Бергер, и отвергнутая вещь незамедлительно исчезала вместе с приказчиком, получившим краткое приказание своего хозяина.

— Только в этом? — лукаво усмехнулась Диана.

— О, мадам, у вас сегодня превосходное настроение! Я счастлив убедиться в этом.

— Вы правы, дорогой господин Бергер, сегодня мне на редкость приятно работать и беседовать с вами. Между прочим, вы не следите за тем, что происходит сейчас в нашем порту?

— Слежу, разумеется, и достаточно пристально: ведь у меня, как вы, конечно же, знаете, больше двух десятков торговых судов.

— Пятьдесят два! — с очаровательной улыбкой подсказала Диана,

с большим увеличительным стеклом тщательно рассматривая бриллиантовое колье изумительной красоты и работы. — Так что же сейчас происходит в нашем порту, господин Бергер?

— Пожалуй, ничего необычного для этой зимней поры: судов мало, торговля почти замерла, хозяева причалов несут весьма ощутимые потери…

— И вы тоже? — поинтересовалась Диана.

— Увы… — развел руками Бергер, — вместе с вами, мадам… Кстати, королевские власти арестовали какое-то французское судно со всей его командой. Говорят, что капитана этого корабля видели ночью разгуливающим с привидениями и летающим на метле в обнимку с ведьмой. Кажется, этому бедолаге доведется как следует прожариться на костре святой инквизиции…

— И поделом ему! — с необычной для нее резкостью заявила его собеседница, но при этом невольно вздрогнула: ведь это она призвала эту чертовщину на головы капитана и всех членов команды ненавистного судна, где ее так подло продали туркам! — Нечего таскать в Нидерланды чужую нечистую силу. У нас самих от нее не открестишься. А что же команда?

— Кардинал Гранвела сказал мне вчера, что все люди этого нечестивца капитана признались при допросе в том же преступлении. Кроме того, они повинились еще и в том, что были посланы сюда турецким султаном для кражи самых красивых молодых женщин и отправки их в его гарем.

— Какой ужас! — воскликнула Диана и несколько раз перекрестилась. — И что же решил кардинал?

— Святой трибунал приговорил еретика капитана и всю его команду

к сожжению вместе с кораблем… Завтра же приговор будет приведен в исполнение. Надеюсь, вы пожалуете на это прекрасное и святое зрелище?

— О да! Эти отпетые негодяи вполне заслужили столь суровое, но такое справедливое возмездие!

Так, в приятной беседе, прошло несколько часов.

С молчаливого согласия Дианы Чанслер вскоре после прихода Бергера ушел в сказочный зимний сад, где и встретился наконец с Чарли.

— Что на корабле? — спросил Ричард.

— Спокойно, — пожал плечами Смит. — Но Белч злится — рвется на берег.

— Если ему так не терпится, спиши его ко всем чертям! Так и скажи ему, если не успокоится. За те деньги, что ему здесь платят, можно сидеть на корабле до скончания века!

— Скажу…

— А как твои дела?

Чарли застенчиво улыбнулся и развел руками:

— Скажите, капитан, неужели в раю может быть еще лучше? Не верю…

Чанслер засмеялся и обнял своего друга.

— Но ведь это и есть рай, старина Чарли! — воскликнул он. — Во всяком случае, иного и я вообразить себе не в силах. Да и на кой черт он мне нужен на том свете, если еще неизвестно, что мне удастся нырнуть именно туда? А вдруг — мимо? Что скажешь, Чарли?

— Святая истина, капитан! Я тоже так думаю.

— Но я так и не знаю, где ты живешь.

— Я тоже не знаю, — пожал плечами Чарли. — Каждый день новые красавицы уводят меня к себе в гости. И все у них так красиво и богато, что дух захватывает. И моют меня в римской бане, и танцуют, и поют, а сами —

в чем мать родила! Я даже боюсь смотреть на них — такие все они красивые! А сегодня ночью у меня в постели сразу три из них затеяли такие игры, от которых я и сейчас еще как следует не отдышался…

Чанслер смеялся от души, искренне радуясь за силача Чарли. По немалому опыту увеселительных рейсов его незабвенной «Дианы» он знал, что

в подобных делах на Смита вполне можно положиться…

— Ну что ж, — сказал Чанслер, — я полагаю, у нас нет особых причин для спешки.

— Пожалуй. А как дела с теми нашими деньгами?

— В это самое мгновение моя богиня завершает известную тебе сделку самым блестящим образом. Она сотворила ее не выходя из дома! Ты знаешь, дружище, я и в самом деле уверен, — перешел почти на шепот Чанслер, — что моя Диана — настоящая богиня, ибо она может все!

Чарли радостно улыбался. В знак своего полного согласия с капитаном он сотрясал воздух громадными кулаками с поднятыми кверху большими пальцами.

— Она вся такая… — волнуясь, сказал он, — ну, такая… право, не могу этого высказать, но она сущая богиня — это каждый вам скажет!..

Между тем Диана дочитывала длинный реестр покупаемых ею драгоценностей.

— Тут указана сумма в двести тысяч гульденов, дорогой господин Бергер, — проговорила она.

— Совершенно верно, мадам, вы просили меня позаботиться о товаре именно на такую сумму.

— Да, но не в гульденах, а в экю.

— Но я полагал, что это одно и то же, сударыня.

— Вот как?! — с язвительной усмешкой воскликнула Диана. — И вы всерьез полагаете, что слон и муравей — это одно и то же, раз оба они являются созданиями Божьими? Об этом вашем великом открытии я завтра же уведомлю нашу уважаемую биржу. Боюсь, у меня начинает возникать такое ощущение, будто меня собираются ограбить в моем собственном доме и в моем присутствии. Вам не кажется, дорогой господин Бергер, что вы сейчас становитесь очень похожим на своего лукавого покровителя Меркурия34?

— О, Пресвятая Богородица, у меня и в мыслях не было ничего подобного, дорогая мадам Трелон! — склонился едва ли не до пола Ганс Бергер. — Разумеется, мы незамедлительно произведем с вами такой расчет, какой вам будет угоден и удобен. Вероятно, я не совсем точно выразил свою мысль, что и могло стать причиной столь невинного недоразумения. Еще раз простите меня великодушно, дорогая мадам Трелон. Каков, по вашему мнению, курс экю на сегодняшний день?

— О, вы это знаете так же безошибочно, как и я! В этом мешке ровно сто семьдесят тысяч экю. Я должна вам сто тридцать. Следовательно, на сорок тысяч вы что-нибудь принесете мне сегодня же! — Она обезоруживающе мягко улыбнулась и добавила: — На этот раз я бы хотела целиком и полностью положиться на ваш тонкий вкус и огромный опыт, дорогой господин Бергер. Кстати, должна вам признаться, что этот мешок с деньгами совсем недавно прислал мне мой божественный покровитель, император

и король Карл, ко дню моего рождения. Если внутри его вы обнаружите какие-либо изъяны, дайте мне знать — я попрошу его величество навести должный порядок в своем казначействе.

Ганс Бергер благоговейно склонился перед своей обворожительной покупательницей и дал знак приказчикам взять мешок и убираться отсюда прочь. У ювелира не было ни малейшего сомнения в том, что сейчас его здесь в очередной раз очень крупно надули…

Когда Диана осталась вдвоем с Ричардом, он сказал:

— Даже не столь уж хорошо зная немецкий, я абсолютно все понял и неустанно восхищался тобой, моя восхитительная разбойница!

— Но оба разбойника одновременно не могут быть правыми! — смеялась Диана. — Женщина к тому же всегда лжет убедительнее… Ну, вот и все твое первое дело! Очень жаль, что оно так быстро уладилось. Впрочем, по меньшей мере две недели у нас еще есть, не правда ли, мой милый? Я бы хотела сегодня вечером что-нибудь спеть для тебя и Чарли. Ты не слишком возражаешь, любовь моя? Или ты предпочел бы как-нибудь иначе распорядиться этим вечером?

Глава XV

— Ты знаешь, дорогой мой, — как-то утром сказала Диана, — когда я вижу вот этот цветок, мне хочется погладить его, прижать к самому сердцу, поцеловать и сказать ему что-нибудь очень хорошее и нежное. Ах, я обожаю нарциссы! А ты, мой милый?

— М-м-м… По-моему, любовь моя, они вовсе не самые красивые из цветов. Но, впрочем, я в этом деле не слишком-то хорошо разбираюсь, извини меня, милая.

— Но зато у них самое прекрасное происхождение, и я в это верю!35

— Я что-то такое слышал, но все это просто сказка, а ты слишком чувствительна…

— А разве это плохо, любовь моя?

— Все, что соприкасается с тобой, становится таким же чистым и пре-

красным, мой ангел!

Во время позднего завтрака Диане доложили, что сейчас в город въезжают со своей громадной свитой император Священной Римской империи

и король Испании Карл с принцем Филиппом.

Чанслер вздрогнул и побледнел.

Диана положила теплую, нежную руку на руку Ричарда.

— Что с тобой, дорогой мой?

— Я боюсь за тебя… за себя… за нас, за нашу любовь, за нашу жизнь. Ведь император Карл — не купец Бергер! Я вообще боюсь этого страшного Нерона36, который к тому же отберет тебя у меня!

Диана села к нему на колени и обвила его шею своими прекрасными руками.

— Ах, если бы ты знал, как я люблю тебя! — шептала она. — У любви, по-моему, вообще нет достойного противника, а когда ее ниспослал сам Господь Бог, разве ей может быть страшен какой-то там Нерон?!

— Увы, может, моя богиня! — воскликнул Ричард. — Ведь зло почти всегда сначала торжествует. Я уже не смогу жить в твоем доме? Я сейчас же должен буду покинуть его? А он… он заберет тебя в свою… в свой… или сам… останется здесь… с тобой… у тебя…

— О, мой нежный Ричард, проглоти все свои черные мысли вместе с душистым вином! Неужели ты еще так и не понял, что отныне я буду принадлежать только тебе одному? Ты слышишь меня, о великий Боже? Я поклялась тебе в соборе и повторяю эту клятву сейчас: отныне я принадлежу только моему господину и… моему мужу Ричарду Чанслеру! Отныне и до последнего моего вздоха. Аминь.

И она троекратно истово перекрестилась.

— Аминь, — эхом отозвался Чанслер, потрясенный таким страстным признанием и клятвой Дианы. — Но что же нам сейчас делать, моя госпожа и… супруга?

— Ах, какое это дивное слово! Я так благодарна тебе за него, мой любимый! Ты знаешь все о моей жизни и жизни всех моих предков. Я всегда

была дорогой забавой, чувственной игрушкой, пилюлей для утоления монарших похотей. Я была рождена для этого и родила бы для этого свою дочь. Ты первый увидел во мне человека и женщину, всегда мечтавшую жить иначе: любить одного и принадлежать одному. Об этом в самых глубинах своей души всегда мечтает та, кто принадлежала многим, доступная всем, но не разгаданная и не понятая никем. Ты же назвал меня своей супругой! Это значит, по-моему, что ты признаешь во мне человека, самого близкого тебе духовно и телесно, не правда ли? Су-пру-га! Су-пру-га! Су-пру-га! — Диана легко спорхнула на пол и закружилась в таком плавном, очаровательном танце, что Ричард, завороженный им, совсем забыл об испытании, которому предстояло подвергнуться их любви, а вполне вероятно, и жизни. — Ах, какая прелесть — мой Ричард назвал меня своей женой! О, я боготворю тебя, мой Ричард, мой супруг! Боже, как я счастлива! Что… что мы должны сейчас делать? Ты ведь тоже сгораешь от счастья, не так ли, любовь моя?

— Так… так… Но у порога твоего дома уже топчутся кони императора Карла.

— О господи… Почему счастье не может быть без привкуса горечи?.. Ах… Он все-таки явился… Я не сомневаюсь, что они пожалуют ко мне

в первый же день своего прибытия в Антверпен. Я должна успеть сделать массу всяких больших и малых дел. А ты ни о чем не думай, дорогой мой, не ломай свою прекрасную и умную голову, не рви на куски добрую и такую нежную душу — все, что сейчас необходимо, я сделаю сама. О, я сумею! Ты еще не догадываешься о всех моих талантах, мой супруг! А мои девочки помоют и оденут тебя — я ведь… о приезде Карла… подумала заранее. Я дам тебе знать, когда нужно будет представиться его величеству и его высочеству. — Она еще раз обняла и поцеловала Ричарда. — Я хочу, чтобы ты понял: сегодня я ломаю не только всю свою прежнюю жизнь, но и вековые традиции моего рода. Но я так люблю тебя, мой Ричард, я так счастлива с тобой!

Чанслер, словно завороженный, долго сидел в столовой в полном одиночестве.

Диана! Она так сокрушительно ворвалась в его жизнь, что, казалось ему, все его прошлое, истолченное в пыль и прах, развеялось этим ураганом, чтобы очистить место в душе и сердце для этой единственной, необыкновенной женщины, его несравненной богини! И он почувствовал вдруг такую необъяснимую силу любви и прилив нежности к ней, что совершенно внезапно и неожиданно для себя… заплакал! Неведомые, давно забытые слезы обжигали глаза, горло перехватил сильный спазм, голова закружилась, стало жарко…

Любовь…

Любовь!..

Из этого странного состояния его вывел тихий, нежный и певучий голос любимой горничной Дианы, очаровательной китаяночки:

— Мой господин, мадам Диана поручила мне сегодня ухаживать за вами. О, я буду очень стараться изгнать печаль из вашей души!

Чанслер тяжело вздохнул, выпил большой кубок вина и вышел из столовой вслед за девушкой…

…Его святейшее величество император Священной Римской империи, король Испании, Нидерландов и владыка бесчисленного множества других земель Карл V со своим сыном, принцем Филиппом, направился

в усадьбу Дианы Трелон сразу же после ранней вечерней мессы. Императора и его наследника сопровождала лишь малая свита из самых знатных и приближенных грандов Испании, а также рота гвардейцев личной охраны. Солдаты и офицеры плотным кольцом окружили снаружи высокий каменный забор, когда Карл с принцем и пять знатнейших герцогов Испании въехали внутрь усадьбы и ворота за ними бесшумно и плотно за-

крылись.

Диана подошла к императору Карлу. К остальным знатным всадникам приблизились самые прелестные обитательницы «Жемчужины Шельды».

Карл тяжело сполз с коня, бесцеремонно обнял хозяйку усадьбы, поцеловал ее в шею и потрепал по щеке.

Диана вознамерилась было опуститься на колено, однако Карл не позволил ей сделать этого, а, напротив, подал ей руку, и так они вошли в дом.

В большой и роскошной круглой гостиной Карл, улыбаясь и театрально разведя руки в стороны, воскликнул:

— Моя Диана, ты сегодня ослепительно прекрасна, не правда ли, господа гранды? Если когда-то из-за какой-то там Елены разгорелась, насколько можно верить этому старому болтуну Гомеру37, десятилетняя Троянская война, то я вовсе не удивлюсь, если из-за тебя, моя восхитительная и не-

сравненная Диана, вот-вот разразится тысячелетняя битва между всеми монархами мира! Но пока, к счастью, этого не произошло, я не должен зевать, не так ли, гранды?! Ха-ха-ха!

Карл вновь обнял Диану, а гранды шумно одобрили тираду своего государя.

— Позволь, моя Диана, преподнести тебе мой маленький подарок, — промолвил Карл, когда шум утих.

Один из герцогов подал ему великолепную шкатулку: казалось, вся она была сделана из одного громадного бриллианта. Открыв крышку этого чуда, Карл, широко улыбаясь, передал подарок Диане.

Она невольно вскрикнула от восторга — в шкатулке лежали роскошные драгоценности на все случаи жизни: кольца, серьги, перстни, ожерелья, медальоны, бусы, гребни, колье, браслеты, золотые наперстки, иголки, вязальные спицы, тончайшие золотые нити, самоцветные камни — и все самой лучшей, самой тонкой и изысканной работы! Несомненно, эти сказочные дары еще совсем недавно были вывезены из разрушенных дворцов и тайных кладовых бывших владык новых заокеанских земель Испании…

— О, ваше святейшее величество! — воскликнула Диана, встав на одно колено. — Вы бесконечно добры ко мне, а ваша щедрость просто не ведает пределов! Вы осчастливили меня…

— Ну, ну, полно, Диана, прелесть моя, — расчувствовался Карл. — Встань, пожалуйста, ты слишком прекрасна для такой позы, не правда ли, господа?

Сквозь громкие почтительные крики послышался скрипучий и почти срывающийся на писк голос принца Филиппа:

— Я, разумеется, не так богат, как мой великий государь и отец, а по-

этому прошу вас, мадам Диана, принять от меня совсем уж скромный подарок…

С этими словами он подошел к ней, надел на ее голову ослепительный золотой обруч-корону с крупными бриллиантами и драгоценными камнями, после чего обжег лоб Дианы своими ледяными, бледными и жесткими, как у покойника, губами.

Она невольно вздрогнула и покрылась мурашками.

Мгновенно оправившись от неприятного ощущения, Диана вновь опустилась на колено, теперь уже перед наследником многих престолов.

— А ты, мой мальчик, не так уж и беден, судя по этому подарку, а, господа гранды? — все еще продолжая улыбаться, заметил Карл. — Ну что ж, щедрость — наша династическая привилегия. А вы, мои гранды, не страдаете подобными особенностями?

О нет — гранды Испании хотя и были набиты спесью гораздо туже, чем сокровищами, но вовсе не настолько, чтобы опозориться друг перед другом, да еще в присутствии самого короля. Их подношения Диане Трелон были великолепны и бесценны, а происхождение сокровищ лишний раз свидетельствовало о неисчерпаемости богатств заокеанских владений Испании…

После этой торжественной церемонии Диана, с глубоким поклоном, промолвила, обращаясь к Карлу:

— Труды вашего святейшего величества по мудрому и справедливому

управлению миром столь велики и обширны, что небольшой, но такой приятный во всех отношениях отдых в моем доме, надеюсь, поможет снять хотя бы часть вашей усталости.

— Ты, как всегда, права, моя прелесть! — охотно поддержал ее Карл. — Я действительно чертовски устал от этого проклятого подскакивания на своем коне через пол-Европы. Хм… Не знаю, на чем теперь я буду сидеть… — Он, а вслед за ним и его гранды захохотали во все горло. — Ты такая великолепная мастерица на все такие… эдакие… увеселения, что, надеюсь, и на этот раз приготовила для меня что-нибудь захватывающее дух

и плоть, не так ли, моя дорогая девочка?

— О, ваше святейшее величество, сегодня я хотела бы представить на ваш суд свою новую небольшую пьесу, где, помимо меня и моих очаровательных воспитанниц, действующими лицами и исполнителями будете вы сами, ваше святейшее величество, его высочество принц Филипп и их светлости герцоги Испании!

— О, превосходно! Великолепно! — благодушно смеялся Карл и, разумеется, все остальные, кроме Филиппа, который делать этого не умел. — Представляете себе, господа, на этот раз прежде чем получить то, ради чего мы сюда пожаловали, нам еще придется поработать в роли актеров! Восхитительная идея, моя очаровательная Диана! Посмотрим, так ли мы искусны на подмостках театра нашей несравненной мадам Дианы Трелон, как на полях сражений… и в постелях!

Безусловно, весь этот спектакль был рассчитан именно на таких исполнителей…

Сюжет этой незамысловатой пьесы был предельно прост: из храма рим-ского Форума38 бежали его обесчещенные весталки39. В пути им вдруг преградила дорогу широкая и глубокая река. Не умея плавать, девушки решили скорее утонуть, чем быть настигнутыми и подвергнуться жестокой и унизительной казни. Уже стали слышны звуки погони. Рыдающие беглянки бросились в объятия друг друга, прежде чем кануть в темной пучине. В этот момент со дна реки поднимаются добрые духи воды и переплетают свои руки

в некое подобие моста, по которому несчастные перебегают на противоположный берег. Вот, собственно, и вся пьеса. Но одной из ее изюминок была, несомненно, увертюра. Прежде чем начать представление, его участники должны были донага раздеть друг друга: мужчины — закутанных в туники женщин, а те, в свою очередь, — рыцарей в их тяжелых, с многочисленными и замысловатыми креплениями, железных латах, кольчугах и другой рыцарской амуниции. Во время этого веселого и шумного действа (или после него) все участники спектакля должны были предаться разврату тут же, на месте, при всех, вместе со всеми! Это была еще одна изюминка, спрятанная в пьесе не слишком глубоко… После этой волнующей увертюры «речные духи» во главе с его святейшим величеством императором и королем Карлом должны были «исчезнуть» в беломраморном бассейне и в нужный момент из своих рук сплести тот самый мост, по которому и попытаются перебраться «на другой берег» прекрасные беглянки, активнейшие участницы «увертюры», самые очаровательные прелестницы великолепной «Жемчужины Шельды»…

По дороге к месту переодевания «актеров», в изощренно-изобретательно освещенном зимнем саду-оранжерее, Карл от избытка чувств пребольно ущипнул Диану за бок и решительно заявил:

— Я сгораю от желания остаться наконец с тобою наедине, прелесть моя! Пусть все остальные начинают свою игру, а мы с тобою присоединимся к ним, когда отыграем свою…

— О, мой государь! — со слезами на глазах и в голосе прошептала Диана. — Увы, мы, женщины, сотворены Всевышним таким образом, что не всегда можем принять своих возлюбленных. Я в полном отчаянии, мой государь!

Карл остановился. Из благодушного, хотя и несколько оплывшего, с сине-красными полосками лопнувших сосудов, лицо его как-то вдруг вытянулось, стало жестким и злым. В сузившихся глазах его сверкнули первые молнии гнева…

— Черт возьми, — сквозь зубы процедил Карл, — никогда прежде ничего подобного ты мне не говорила! Да и так ли это важно? Не слишком ли велика твоя требовательность и щепетильность по каким-то вздорным пустякам? Я ведь вовсе не всегда склонен шутить и ласкать. Твоя бабушка и твоя мать никогда не были столь смелы по отношению ко мне!

— О, ваше святейшее величество, мой великий государь и повелитель! — взмолилась Диана. — Не обрекайте меня на душевные и телесные муки и не подвергайте столь тяжким испытаниям свою брезгливость и мою стыдливость… Ваше святейшее величество всегда были так добры ко мне и нежны. Сегодня же я смогла бы искупить свою невольную вину перед вашим святейшим величеством, преподнеся вам очаровательный юный цветок в белоснежных одеяниях40. Боюсь только, что, сорвав его, ваше святейшее величество совсем забудет свою бедную и безутешную Диану…

— Гм… — Карл вытянул маслянистые губы свои и склонил голову набок. — Ну что ж… Это, пожалуй, как-то смягчает твою вину. Признаться, давненько я не рвал подобных цветочков… Хм… садоводы у меня ни к черту… —

Он вновь благодушно улыбнулся и пошел вперед. — И сколько же ей лет, моя прелесть?

— Ах, мой государь, ей только что исполнилось тринадцать. Она совершенно очаровательна, клянусь вам!

— О, превосходно, моя умница! Этого лакомства мне давно уже не хватало. И все-таки впредь будь-ка поосторожнее с этими своими женскими штучками — я ведь могу и не простить… особенно если у тебя под руками не окажется подобного белого цветка. Не на клумбе же они у тебя растут!

— О, мой великий государь! Я так виновата перед вашим святейшим величеством! Но вы прибыли в Антверпен так внезапно. Я ничего не знала об этом заранее. Прежде вы давали мне знать задолго до своего прибытия…

— Ты, вероятно, права, моя голубка. Впредь тебя вновь будут извещать задолго до моего прибытия сюда. Впрочем, я уверен, что твои люди не дремлют при моем дворе, как и при дворах всех других монархов Европы,

а, мой умный и проницательный дипломат в облике самой очаровательной женщины, какой я когда-либо обладал? — Карл весело и добродушно шутил, а это означало, что недавний инцидент был окончательно исчерпан. Впрочем, он вдруг глубоко вздохнул и вновь несколько помрачнел. — Ты верно заметила, что я внезапно явился в Антверпен. Ну, во-первых, не люблю я эту Испанию. Грязь да тоска… Не то что ухоженные германские земли… А уж моя любезная Фландрия! Мой прекрасный Гент!

— Ах, мой государь, вы сегодня на редкость сентиментальны, — с пленительной улыбкой на устах заметила Диана. — Это так идет вам!

— Но видела бы ты, в какой ярости покидал я свою проклятую испан-

скую столицу! Признаться, это было больше похоже на бегство!

— О господи! — испуганно воскликнула Диана и остановилась. — Произошло что-нибудь ужасное, мой государь?

— Ах, — досадливо поморщился Карл и резко махнул рукой, — ничего ужасного, кроме дурацких выходок наследника моих престолов и будущего монарха монархов. Боюсь, своими идиотскими проделками он когда-нибудь затянет петлю на своей собственной куриной шее! На этот раз он залез в постель к молодой красавице супруге одного из первых грандов Испании и, разумеется, овладел ею без ее на то согласия. — Карл презрительно плюнул прямо на белоснежный мраморный пол и снова резко махнул рукою. — Вздор, конечно! Ведь полон дворец жаждущих такого внимания женщин. Да и велика ли беда для замужней дамы? К чему был весь этот рев и визг? Не слишком уж велика была ее потеря, могла бы и промолчать, простить обычную мужскую шалость наследника престола! Но она оказалась слишком глупой, обидчивой, стыдливой и чувствительной Лукрецией41 и вслед за ней отправилась на тот свет. Назревал грандиозный скандал, и я счел за благо покинуть этот проклятый Вальядолид42, Испанию: муравьи — существа ничтожные, но когда их слишком уж много — объедят до костей. Почему, собственно, все это я рассказываю тебе, моя прелестная малышка? Кажется, это все-таки государственная тайна…

— Ах, мой великий государь, — очаровывающе смеялась Диана, — разве вы не знаете, что именно в усадьбе мадам Трелон хранится клад из государственных тайн всех монархов Европы? О, вы и сами далеко не в первый раз доверяете нам и свои!

— Но все-таки, какова же эта особа? — вновь нахмурился Карл. — Я всегда очень высоко ценил твое мнение по всем вопросам и хотел бы

услышать его сейчас еще и по этому поводу.

— Боюсь, поведение этой особы заслуживает всяческого сожаления, но

и порицания, мой государь. Сожаления — потому что, мне кажется, ни одна обесчещенная женщина до конца дней своих не сможет залечить эту кровоточащую рану и простить свое унижение. Порицания — потому что случившееся с нею восприняла не умом, а сердцем, что недопустимо при ее образе жизни при королевском дворе. Другая на ее месте выплакала бы свою боль и отчаяние, оскорбление и унижение в полном одиночестве, но уже со следующей ночи стала бы оставлять часть своей постели свободной на тот счастливый случай, если наследнику престолов заблагорассудится занять его сколько ему угодно раз. Ибо законы королевского двора весьма существенно отличаются от правил поведения святого монастыря. В конце концов, близость будущего короля к Господу Богу делает подобную связь почти святым делом и настолько же безопасным. Ведь не боятся же папы римские, обреченные на безбрачие, иметь порою огромные семьи в тени своих престолов, а уж их любовницы рассматривали Ватикан как дом родной. Господь все видит, но не за все и не всех карает… Не станем же мы указывать ему, как он должен поступать по отношению к кому бы то ни было!

Карл был в полном восторге! Он заключил Диану в свои объятия, перецеловал все ее лицо и воскликнул:

— О, моя прелесть, ты всегда можешь утешить меня! В конце концов, Филипп — мой сын, и я имею право на жалость к нему. Ведь, слишком рано овдовев43, он, естественно, тянется к женской теплоте и ласке. Наконец, ему сейчас всего лишь двадцать четыре года. Ах, великий Боже, помоги мне вновь вернуться в мои двадцать четыре года! Но что бы ты посоветовала мне делать в подобной ситуации?

— Мой государь, а не приходила ли вам в голову мысль о том, чтобы снова женить его высочество?

— Приходила, разумеется, — пожал плечами Карл, — но все как-то недосуг было заняться этим делом всерьез. Вот и папа римский без конца зудит мне в уши по этому поводу! Надоел, словно комар болотный… Мне кажется, и ты тоже присмотрела что-нибудь подходящее для моего на-

следника?

— Насколько мне известно, при многих дворах Европы вполне созрели очаровательные принцессы, мой государь, — заметила Диана. — Они вполне способны стать образцовыми королевами и женщинами в надлежащих руках.

— Не забывай, моя умница, что короли всегда вынуждены жениться не на женщинах, а на большой или на малой политике, — сказал Карл, сорвал прекрасный бледно-желтый тюльпан и подал его Диане. — Поэтому в их постелях всегда бывает так скучно и холодно, как в гробу, а родятся от эдакого политического спаривания такие кретины, как наш бедный Карлос. Ах, если бы мы тоже были людьми и имели возможность и право жениться по выбору своей души и сердца! Но мы уже не люди, хотя еще и не боги…

— Ах, мой государь, — с нежной строгостью проговорила Диана, — сегодня вы слишком строги к себе и другим монархам Европы. Я уверена, что принцу Филиппу можно было бы подобрать очаровательную невесту, здоровую, красивую и способную произвести прекрасное потомство.

— Можно, я полагаю… — задумчиво проговорил Карл. — Но женится-то он все-таки на мадам Политике, как и все мы. Разумеется, лучшей партией для будущего короля Испании была бы его женитьба на принцессе француз-ской династии. Представляешь себе, одну корону на голове носит монарх Испании и Франции, объединенных подобным браком! Вот уж кто был бы подлинным и неоспоримым господином Европы и, естественно, всего мира!

— Но что же или кто же мешает вам, мой великий государь, осуществить этот превосходный во всех отношениях замысел? — искусно недоумевая, спросила Диана, прекрасно осведомленная обо всех подобных делах всех европейских тронов. — Это действительно был бы великолепный, всесторонне превосходный брак!

— Да, разумеется, но эта проклятая Медичи44 нарожала целую кучу сыновей, а единственной пока ее дочери сейчас не то пять, не то семь лет. Так что пока еще жива хитрая стерва, осуществить этот мой превосходный план можно будет лишь женившись на ней самой!

— О, ваше святейшее величество! — зажурчал чарующий смех Дианы. — Вы, как всегда, необычайно остроумны! Боюсь, принца Филиппа не слишком воодушевила бы подобная перспектива…

— Еще бы! — смеялся и Карл. — Она ведь годится ему в матери… Впрочем, ради такого брака можно было бы жениться и на собственной бабушке!

Свита, поняв, что император хочет побеседовать с Дианой наедине, разместилась в просторной китайской беседке зимнего сада, куда немедленно были поданы вино и фрукты. Но отсюда вовсе не было видно беседующих, а тем более не слышно было их голосов, что заметно раздражало герцогов

и больше всех — принца Филиппа…

— Из Рима неустанно направляют взор мой на север, в сторону Англии, — говорил между тем Карл. Он часто останавливался, нагибался, чтобы ощутить редкостные ароматы экзотических цветов. Было совершенно очевидно, что беседа с Дианой доставляла ему большое удовольствие, которое он старался продлить. — Этих проклятых богоотступников и еретиков давно бы уже следовало призвать к порядку. Кроме того, Англия слишком уж быстро становится опаснейшим нашим соперником на всех морях и океанах, а ее наглые и чертовски богатые купцы, боюсь, вскоре вообще сомкнут свои хищные пасти на наших шеях! Отлить единую корону из двух наших — неплохая, в сущности, идея, но там, на троне, сейчас восседает мальчик. Кто из двух или даже трех принцесс ближе к этому трону и будет его наследовать — неясно. Да и как скоро он освободится, неизвестно даже этим отпетым пройдохам из папского окружения: известия из Лондона поступают сейчас крайне редко, скупо, а их суть чертовски противоречива… И еще — мои ближайшие родственные узы

с этой династией Тюдоров! Ведь все ныне сущие ее принцессы и единственный принц — мои племянники… в сущности… ну уж Мария-то — первая из них: дочь моей сестры! Следовательно, для Филлипа она — тетка! Каково, черт побери?

— Я полагаю, мой государь, — как-то вскользь заметила Диана, — в этом городе, пожалуй, можно было бы найти достаточно благородного и авторитетного англичанина, неплохо к тому же осведомленного в делах династии Тюдоров… после вас, разумеется, мой государь…

— Ну что же, мой очаровательный, хитрый и ловкий дипломат, — усмехнулся Карл, — найди мне такого англичанина!

— Когда прикажет мой государь?

— Тотчас же, моя прелесть!

— Но быть может, сначала вы примете участие в моей пьесе?

— О да, разумеется, черт возьми! Только не вздумай еще раз за один день надуть меня! Нельзя ведь дважды прощать один и тот же грех… И не прощу — видит Бог! Приведи его к ужину!

— Повинуюсь, ваше священное величество! — промолвила Диана, низко склонив голову. — А теперь вас трепетно ждет очаровательный цветок

с белыми лепестками. Ах, как я завидую ему!..

…В своем сказочно роскошном, царственном одеянии, ослепительно прекрасная, решительная и заметно возбужденная, Диана стремительно вошла в свой небольшой, но несколько по-женски кокетливо обставленный рабочий кабинет с двумя закамуфлированными под книжные шкафы дверями, где Чанслер и Смит коротали время за неторопливой беседой.

— Ах, мой Ричард! — Диана протянула ему обе руки. — Все прекрасно!

— О великий Боже! — восхищенно проговорил Чанслер, целуя ее руки. — Как же ты очаровательна сейчас, моя богиня!

Чарли же просто опустился на одно колено и с таким нескрываемым

и простодушным восторгом и удивлением смотрел на Диану, что та весело засмеялась, поцеловала доброго Смита в лоб и сказала:

— О, мои милые рыцари! Я так рада, что сегодня могла понравиться вам… Но, право же, у меня совсем мало времени.

— Твои высокие гости все еще здесь, дорогая моя? — с тревогой спросил Ричард.

— О да, мой милый, и будут здесь еще достаточно долго… Его святейшее величество император Священной Римской империи, король Испании, Нидерландов и множества других земель и народов повелитель Карл V приглашает английского лорда сэра Ричарда Чанслера отужинать и приятно побеседовать с ним о делах большой европейской политики! — Диана была счастлива этой своей победой и совершенно искренне считала, что это ее настроение не может не разделить ее названый супруг.

Но Ричард совершенно растерялся и попятился вдруг к дверям, словно собирался удариться в бегство!

— Я? С императором Карлом? Ужинать? Беседовать? — Он сорвался почти на крик. — Да ты вполне ли уверена, моя Диана, что еще не сошла с ума?

— Абсолютно! — решительно заявила она с очаровательнейшей из своих улыбок.

— Но зачем ты это сделала?

— Ах, мой милый Ричард, боюсь, ты совсем запамятовал, что твои патроны в Лондоне крайне серьезно озабочены судьбой династии Тюдор и поручили тебе из первых рук узнать, что думают на этот счет в Европе!

— О великий Боже! — взмолился Чанслер. — Пусть все мои патроны вместе со своей династией Тюдор отправляются ко всем чертям и сами лезут в пасть к этому проклятому людоеду! Мне совершенно не о чем разговаривать с этим… с ним… Я никогда в жизни не разговаривал с королями! Да я и вблизи-то их никогда не видел. Да и кто я такой, чтобы ужинать и беседовать с самим императором, наследным принцем и их свитой?

— Ты просто английский лорд, прибывший в Антверпен всего на не-

сколько дней по своим наследственным делам, — уверенно и увлеченно говорила Диана. — Ты не придворный аристократ, но общую ситуацию

в Вестминстере оцениваешь следующим образом…

И она так кратко и четко обрисовала ситуацию при дворе династии Тюдор, что потрясенный Чанслер воскликнул:

— Лучше, чем ты это сделала только что, я не смогу рассказать никогда в жизни!

— И не нужно, дорогой мой, — очаровательно улыбалась Диана, — ведь твоей переводчицей буду служить я. Император со своим наследником не знают английского языка, а эти пьяницы и обжоры, их отвратительные герцоги, кроме того, чем они сейчас усиленно занимаются, вообще не способны на что-либо иное, а тем более даже на минимальную мыслительную деятельность! А ты у меня — умница, и я уверена, что все оценят это с первых же минут общения с тобою. Но время идет, дорогой мой, я должна сейчас ненадолго покинуть тебя. — Она строго и придирчиво осмотрела туалет Ричарда и удовлетворенно кивнула: — Прекрасно, милорд, вы вполне готовы! Бог вам в помощь и защиту…

— Ах, и зачем ты все это… нагородила? — уныло пробормотал Ричард

и, тяжко вздохнув, пожал плечами. — Я ведь вовсе еще не посол его величества короля Англии…

— Но разве только посол обязан думать о благе своей страны? — Никогда еще Диана не смотрела на него столь серьезно и не говорила с ним так подчеркнуто сухо. — Далеко не каждого посла император Карл жалует приглашением отужинать с ним. Далеко не каждый посол сможет использовать это обстоятельство с должной пользой для своей страны. Но мой супруг… — Диана вдруг так ласково и нежно улыбнулась Ричарду, что тот порывисто подошел к ней, схватил ее руки и прижал их к своим губам. — Но мой супруг сегодня докажет, что вовсе не обязательно быть официальным послом своей страны, чтобы верно и, главное, с пользой служить ей! Простите, Чарли, мне очень жаль, но приглашение императора относится только к Ричарду…

Добрый Чарли вновь упал на одно колено и прижался губами к руке Дианы.

— О, мадам богиня! — вдруг воскликнул он.

Все весело засмеялись.

Диана исчезла так же внезапно и незаметно, как и появилась, — словно прошла сквозь стену…

…Когда она привела Чанслера в свою роскошную парадную столовую, королевский пир, очевидно, только что начался.

Идя сюда, он боялся, что по пути ноги его сломаются и он непременно рухнет на пол в самый неподходящий момент. К тому же абсолютно нечем стало дышать, а во рту язык терся о нёбо, как о железную щетку…

Но сейчас, представ пред грозным владыкой полумира, Чанслер вдруг почувствовал себя настолько легко и раскованно, что впору смеяться в лицо императору, его наследнику и этим надутым великим грандам Испании!

Но Чанслер, разумеется, не засмеялся, а с достоинством и умением за-

правского вельможи и царедворца отвесил глубокий поклон Карлу, несколько менее низкий — принцу Филиппу, а герцоги свиты были удостоены лишь вежливого наклона головы гостя в их сторону.

Глаза Карла хищно сверкнули.

— Вы не хотите преклонить колено перед императором Священной Римской империи, королем Испании и той страны, в которой сейчас находитесь? — сквозь зубы процедил он.

Чтобы не вызвать ни тени подозрений, Диана сидела почти затылком

к Чанслеру, смотрела в лицо Карла и переводила быстро, четко и бесстрастно с испанского на английский и наоборот.

Чанслер еще раз низко поклонился Карлу и твердо, движением головы откинув волосы назад, заявил:

— Ваше величество, короли Англии, начиная с первого из них, установили для своих лордов привилегию приветствовать их лишь учтивым по-

клоном.

— Ваши короли установили слишком много привилегий для своих подданных, — хмуро заметил Карл. — У них еще будет немало возможностей разочароваться в этом. Прошу вас к столу, лорд…

— Лорд Чанслер, ваше величество. Лорд Ричард Чанслер.

Он еще раз поклонился Карлу и сел на указанное ему место за столом — рядом с императором, слева от него. Теперь лицо Дианы было видно почти в упор. Оно было спокойно и неподвижно. Взгляд ее по-прежнему был

устремлен на лицо Карла.

— Скажите, лорд, — заговорил Карл, играя изящной золотой вилкой, — правду ли говорят, что ваш король еще сущий ребенок?

— Да, он действительно еще очень молод, ваше величество, — спокойно и с достоинством ответил Чанслер, — но все-таки не настолько, чтобы

не знать границ своей власти.

— Но у подлинной власти не может быть никаких границ! — воскликнул Карл.

— Я полагаю, ваше величество, что все сущее на земле имеет все-таки определенные границы.

— Боюсь, ваши короли даровали вам еще одну совершенно нелепую привилегию: вступать с ними в спор!

— Но ведь еще древние мудрецы говорили, что в споре рождается истина, ваше величество, — позволил себе слегка улыбнуться названый посланник Англии…

— Хм… В споре с настоящими королями рождается преисподняя! — жестко отрезал Карл.

Разговор явно принимал опасный характер.

Чанслер отлично понимал это, но не ведал, как повернуть его по нужному руслу.

Наступило недоброе молчание.

Его нарушила Диана, обратившись к императору Карлу:

— Ваше святейшее величество, мне кажется, вам следовало бы спросить у лорда Чанслера о здоровье его короля. Все-таки этикет, ваше святейшее величество…

— Здесь не королевский прием в тронном зале! — сквозь зубы процедил Карл, раздражаясь, кажется, все больше. — А этот твой наглый еретик во-

все не посол английского короля. Гм… Впрочем, если ты находишь, что это нужно, спроси… черт с ним…

Когда Диана задала вопрос о здоровье короля Англии, Чанслер ответил спокойно и с достоинством:

— Насколько я знаю, в таких случаях надлежит заверить ваше величество, что мой государь вполне здоров, и осведомиться о здоровье вашего величества. Но я был приглашен вашим величеством на ужин, а не на дипломатические переговоры, и полагаю, что могу ответить на вопрос вашего величества не по дворцовым правилам этикета, а по моему разумению.

— Гм… Ну что ж… Говорите, лорд…

— К несчастью, мой король болен, и, насколько мне известно, неизлечимо.

Карл заметно оживился.

Филипп и герцоги стали с интересом смотреть на англичанина.

— Что же говорят врачи его величества? — спросил Карл. — Надеюсь, это не слишком большой секрет для вас, лорд?

— О нет, ваше величество. Врачи крайне скупы в определении пределов жизни моего короля. Увы, я не располагаю более точными или более обнадеживающими сведениями…

— И кто же претендует в Англии на неминуемо освобождающийся трон? — Карл возил по тарелке полураскрытую раковину устрицы своей изящной золотой вилкой. — Ибо нет еще такого трона на свете, на который бы кто-нибудь не претендовал!

— Совершенно справедливо, ваше величество, — с открытой улыбкой заметил Чанслер, — ведь у любого трона есть масса преимуществ против любого другого предмета для сидения…

— Еще бы, черт возьми! Ха-ха-ха!

Карл весело засмеялся, этому тотчас последовали пять герцогов Испании. Не смеялся только принц Филипп…

— Но, лорд, вы так и не ответили на мой вопрос! — сказал Карл. Его смех оборвался так же внезапно, как и начался.

— Насколько мне известно, ваше величество, на этот раз претендентов на трон Англии просто нет. Его без всяких препятствий и борьбы должна занять ее высочество принцесса Мария Тюдор. Впрочем, тень любого трона достаточно велика, чтобы скрыть в ее сумраке множество неведомых ранее претендентов…

— Гм… пожалуй… — скривился в довольно мрачной усмешке Карл. — Насколько нам известно, ваша принцесса старше своего брата. И намного?

— Мне кажется, она гораздо ближе к сорока годам, чем к двадцати. Весьма затрудняюсь утверждать, будто принцесса Мария находится сейчас

в лучшей поре женского цветения… Но какое может иметь значение возраст, если женщина — королева?

— Ну-ну, лорд, полегче на крутых поворотах! — вполне добродушно заметил Карл. — Еще ни одна женщина на свете не захотела прибавить себе лишние десять лет! Тем более, я полагаю, королева, ибо, кроме всего прочего, она еще должна украшать свой трон. Не так ли, господа?

Внезапно послышался скрипучий, срывающийся на писк голос Филиппа:

— Скажите, лорд, а ваша принцесса Мария Тюдор действительно способна украсить трон королей Англии? Признаться, я что-то не слышал, чтобы в Европе говорили о ней как о первой красавице. Но, возможно, она состоит хотя бы в первой десятке таковых?

Куда исчезли страх и неуверенность, сухость во рту и бешеное биение сердца? Чанслер был сейчас не просто спокоен и уверен в себе, но он почувствовал даже, что ему начинает нравиться эта непростая и, в общем-то, далеко не безопасная игра с самым могущественным и беспощадным тираном Европы, и был очень благодарен своей Диане за возможность испытать себя еще раз и в этом новом для себя деле…

— Видите ли, ваше высочество, — сказал он, низко склонив голову в сторону принца Филиппа, — принцесса Мария очаровательна ровно настолько, насколько это вообще возможно на нашем плоском и туманном Альби-

оне45, где все видится в несколько искаженном свете…

Карл был в полном восторге. Он долго и заразительно смеялся, хлопал себя по коленям и без конца заставлял Диану переводить так понравившуюся ему фразу Чанслера.

— Прекрасно, лорд! — воскликнул наконец Карл. — Я ценю ваше остро-

умие. Надеюсь, принцесса Мария, дорогая моя племянница, непременно

и по достоинству оценит его, если, разумеется, когда-либо узнает о его предмете!

— О да, ваше величество, — закусил удила Чанслер, — топор палача отнюдь не становится тупее, легче и безопаснее оттого, что его направляет женщина…

— Браво, лорд! — воскликнул Карл и несколько раз похлопал в ладони. — В Европе ходят слухи, будто ваша принцесса Мария до сих пор чуть ли еще не девственница?

— А мне это неизвестно, ваше величество, — с улыбкой заметил Чанслер. — Я полагаю, сей тяжкий грех ей легче будет замолить на ложе королевы Англии, чем в постели ее принцессы…

— Превосходно, мой лорд! А вы не слышали, кого из смертных она собирается осчастливить в этом забавнейшем деле?

— Я слышал, что ее высочество — истая католичка и верная дочь его святейшества папы римского. Я бы не слишком удивился, если ее высочество предпочтет подарить все свои тайные прелести одному из святых апостолов…

— О, это было бы слишком большой и неоправданной жертвой с ее стороны! — коротко усмехнувшись, заметил Карл и довольно надолго задумался, время от времени пронизывая острыми молниями-взглядами своего смелого, остроумного и, пожалуй, слишком уж независимого и самоуверенного гостя. Потом произнес: — Послушайте, лорд Чанслер, вы, я вижу, умный, смелый и честный человек. Скажите мне без страха и утайки: вы там

у себя, в Англии, не боитесь воцарения на английском троне истой католички и верной дочери папы римского, как вы только что назвали вашу принцессу Марию?

Чанслер понял — задан один из главных вопросов всей этой беседы. Ответ на него слишком много значил, чтобы можно было отнестись к нему

с шутливой легкостью.

Он весь внутренне собрался и с предельным спокойствием, на какое только был способен в подобной ситуации, ответил:

— Нет, ваше величество, мы не боимся воцарения ее высочества принцессы Марии на английском троне.

— И у вас есть для этого весьма веские основания?

— Разумеется, ваше величество. Ибо королева Англии не захочет вернуть бывшим святым обителям их земли и другие земные блага, принадлежащие ныне частным лицам различных состояний.

— Вы полагаете — не захочет? — Карл буквально впился своими горящими глазами в лицо Чанслера. — Ну а если все-таки захочет?

— То не сможет, ибо мы не позволим ей так поступить, и она это знает так же твердо, как изначальную молитву нашей святой церкви!

— А как же быть с вашими еретиками? Вы тоже не отдадите их?

Но ведь всему христианскому миру известно, что ими кишит вся

Англия!

— Ах, ваше величество, какой лукавый смертный взял на себя столь неблагодарный труд пересчитать всех еретиков в каждой из стран Европы? Кто знает наверняка, где их больше, чем у других? Я лично думаю, что больше всего их там, где чаще всего пылают костры святой инквизиции, а это происходит отнюдь не в Англии. Но, тем не менее, мы готовы всех наших еретиков, чья вина будет совершенно бесспорно доказана,

с преспокойной душой предоставить гневу праведному ее величества.

Я полагаю, главной заботой нашей святой церкви является чистота душ и веры в нашего великого Создателя, а что касается благ земных, то Господь Бог наш привык довольствоваться столь малым, что доход с одной трети всех земель Англии он смог бы переварить. Впрочем, он ему и не доставался, насколько мне известно…

— Я нахожу ваши суждения на богословские темы крайне занимательными, но достойными хорошего костра, лорд Чанслер! — мрачно усмехаясь, проговорил Карл.

— Но, ваше величество, вы ведь сами велели мне говорить без страха

и утайки. Я честно выполнил волю вашего величества.

— Да, это так, — вздохнул Карл. — Придется мне еще раз простить вас…

Чанслер поднялся и отвесил низкий поклон императору.

— Садитесь, лорд. Скажите, а как вы себе представляете роль супруга вашей королевы?

— О, ваше величество! — с воодушевлением воскликнул Чанслер. — Его величеству королю Англии будут предоставлены все блага жизни, какие он только пожелать соизволит!

— Кроме, кажется, блага править вашей страной, не так ли, лорд? — Карл скривил свои губы в презрительной усмешке.

— Ах, ваше величество, такое ли это великое благо? Я бы пошел на это великолепное место с завязанными глазами!

Карл сначала хмыкнул, а потом залился веселым и долгим смехом. При этом он перебрасывался репликами то с Дианой, то со своими герцогами, которые тоже смеялись вместе с ним. Не смеялся только Филипп.

— Ну что ж… — сказал, отсмеявшись, Карл. — Вы полностью удовлетворили мое любопытство. Последний вопрос — и отдадим должное яствам этого стола. Как вы думаете, лорд, что бы сказали в Англии, найди мой сын и наследник Филипп упомянутые уже прелести и достоинства вашей не-

сравненной принцессы Марии… нет, нет!.. королевы Марии достаточно соблазнительными, чтобы в известное время просить ее руки?

— Боюсь, мне трудно будет ответить на этот вопрос вашего величества, поскольку ее высочество еще не королева, а его высочество еще не просил ее руки. Лично я буду верным слугой ее величества королевы Англии Марии и его величества короля Англии Филиппа.

— Браво, лорд Чанслер! Но, честное слово, я бы предпочел, чтобы вы были верным слугой императора и короля Карла! Что вы на это скажете, лорд?

— О, ваше величество! — воскликнул Чанслер, низко кланяясь императору и королю. — Вы осчастливили меня своим доверием и добротой. Но разве слуга многих господ может быть верным и полезным?

— И еще раз — браво, лорд! Вы понравились мне, как никто из англичан, которых я, признаться, не люблю. Я запомню вас. И подумаю на досуге над кое-какими словами вашими — они показались мне весьма занятными. Подумайте и вы там, в своей Англии, как нам уладить наши давние споры на морях и на суше. Силой? Но мы вас сотрем в пыль! А не попытаться ли нам прикрыть одной короной все наши досадные распри? Впрочем, многие из них Господь Бог превратил в вечное противоборство… Но не станет же он препятствовать своим помазанникам благополучно разрешить их, захоти мы сделать это? Но стоит ли нам захотеть — вот в чем вопрос. — Карл вдруг вышел из задумчивости, в которую было впал, стукнул ладонями по краю стола и воскликнул: — Лорд Чанслер, вам предстоит последнее испытание — доказать, что вы такой же хороший сотрапезник и собутыльник, как и собеседник! Господа, первый бокал — за нашу несравненную хозяйку, устроившую для нас столь прекрасный спектакль по своей же пьесе! Надеюсь, гранды, никто из вас не сплоховал при спасении очаровательных бедных весталочек? О, я в неописуемом восторге от своей! Диана, прелесть моя, твое здоровье! Гранды, преклоните свои колена пред королевой ума и красоты!

Чанслер первым сделал это с полным бокалом вина, высоко поднятым твердой рукой.

Пир бушевал почти до рассвета…

Сначала все увлеклись чарующей музыкой и возбуждающими танцами полуобнаженных жриц «Жемчужины Шельды». Гранды то и дело увлекали их прочь из столовой, а возвращаясь, вливали в себя едва ли не по пинте вина сразу…

Диана мастерски руководила всем этим действом!

Вот она только бровью подала знак очаровательной, гибкой, как лиана, гречанке — и принц Филипп был надолго и прочно прикован к этой соблазнительнице…

Та же участь постигла и самого императора, когда к нему на колени бесстрашно прыгнула совершенно нагая девочка, с которой он успел уже снять белые одежды ее невинности в самом начале представления…

Когда же на короткое время никого в столовой не оказалось, Диана пальцем поманила Ричарда за тяжелый златотканый занавес, бросилась

к нему в объятия, осыпала быстрыми и страстными поцелуями и прошептала в самое ухо:

— Ах, мой Ричард, я обожаю тебя! Ты был сегодня прекрасен и велик! Я преклоняюсь перед тобою! Я люблю, люблю, люблю тебя! Я просто умираю от любви к тебе! Я так хочу скорее получить тебя… всего… моего супруга… О, кажется, скрипнула половица… Скорее в комнату направо и запрись там на какое-то время. Нет, нет, там никого не будет…

…Когда все снова собрались за столом и женщины уже никому не были нужны и желанны, вино быстро затуманило всем мозги. Чанслер вновь попал в центр внимания.

Диана опять стала добросовестным переводчиком.

— Вы, англичане, нагло рветесь к

нашему Новому Свету! — кричал один из захмелевших наконец грандов. — Поближе к нашим колониям и к нашему золоту! Но мы отправим вас на тот свет, поближе к вашим прародителям!

— Ваши негодяи пираты без конца грабят наши корабли! — гремел кулаком по столу другой гранд, дородный мужчина с огромным мясистым носом — сущий слон с отрубленным хоботом…

— Но когда одни грабители грабят других грабителей, — пытался парировать удары Чанслер, — то это вовсе не грабеж, а справедливое перерас-

пределение добычи! Ваши пираты знают и ценят этот морской закон

не хуже наших!

— Вы задушили своей паршивой шерстью и вонючим сукном всю нашу Европу! — гневно обличал Чанслера еще один гранд, с длинной и плоской, как монета, головой и хищным орлиным носом.

— Ваше высочество, — часто икая, гудел утробным басом шаровидный гранд с глазами, навечно, казалось, утонувшими где-то внутри его громадной головы, — лишь вы способны навести должный порядок в этой богомерзкой стране алчных торгашей, гнусных пиратов и отвратительных еретиков! Так беритесь же поскорее за это святое дело!

— Как бы нам не опоздать с ним… Шевелитесь же, принц!

— Но позвольте, господа гранды, — вяло и с заметным трудом справляясь со своим собственным языком, защищался от них Филипп, — там ведь еще правит вовсе не королева Мария…

— Но и свадьбу вашего высочества нельзя устроить уже завтра, однако столы и посуду следует готовить уже сегодня!

— Послушайте, лорд, вы можете стать первым человеком при дворе короля Филиппа, английского… ик… короля…

Император Карл после длительного пребывания в объятиях бывшей невинности потерял всякий интерес к застольной беседе и без конца причмокивал вино из своего золотого кубка, постоянно наполняемого бдительной Дианой. Наконец он громко икнул, вздрогнул всем своим телом и медленно заскользил по креслу вниз, к полу, громко прихрапывая…

Почти одновременно с ним потерял управление своим рассудком и телом принц Филипп.

Герцоги уже ничего не соображали, но еще продолжали вливать в свои бездонные желудки вино — кубок за кубком… кубок за кубком…

— Господа гранды, — объявила Диана, — его величество приказал вам доставить его и его высочество во дворец!

— Но… ик… мадаммм… Диана… ик… его величество говорил мне… ик… что рассчитывает пробыть у вас… ик… до обеда или более того… ик… Разве обед… ик… уже кончился, мадаммм?.. ик… А вы так очаровательны…

пррраво… ик… что я готов…

— И я готова, ваша светлость, выполнить волю моего государя и без вашей помощи!

— Но… но… мадаммм… не горячитесь… вы ведь еще не наша королева… черт возьми… к сожалению… ик… А где этот английский пират… ик… мошенник… еретик… висельник… ик?.. Сбежал?.. Все… они… ик… жалкие трусы… Но я доберусь до них!.. Вы никогда не видели меня на коне?.. ик… в настоящем сражении?.. С мечом в руке?.. ик… О, тогда вы не видели… ик… настоящего рыцаря!.. А каков я в постели!.. Разве вы никогда не были со мною в постели?… Но, мадаммм… Диана… я что-то такое припоминаю… ик… Вы были там вос… хи… ти… тель… ны!.. Вы вся… помнится… были такая… Но… быть может… ик… это были вовсе не вы?.. Значит, сейчас это будете вы… Черт с ним, с этим вашим… ик… императором… По секрету… вам скажу… ик… мадаммм Диана… я этого… этого вашего бешеного борова… ик… недолюбливаю… то есть… просто ненавижу… Понимаете… ик… мадаммм Диана… он уже давно добрался до моей жены… лет десять уже мнет ее… ик… а теперь вот… начал охотиться и за моей дочерью… Если овладеет и ею… ик… а тут еще и его сынок по чужим постелям лазит… Но — тсс!.. Это я по секрету… ик… как своей женщине… а ту я сброшу со смотровой башни своего замка… А вас заберу себе и женюсь… ик… Только тогда с этим… вашим… ни-ни!.. Значит, договорились… превосходно… Тогда тотчас же и начнем… ик… Я готов принадлежать вам… А вы уже готовы… мадаммм?.. ик…

— О, разумеется, мой герцог, — с очаровательной улыбкой проговорила Диана, — если мне удастся сейчас разбудить его величество и испросить его высочайшую волю на этот счет…

С этими словами она начала бесцеремонно тормошить императора Карла, громко сопевшего на широком диване.

Мгновенно протрезвев, герцог вскочил на ноги и бросился к Диане.

— Да вы с ума сошли, мадам! — громким шепотом зашипел он, решительно отстраняя ее от Карла. — Не смейте беспокоить его величество! Ведь он приказал нам доставить его во дворец, не правда ли? Но тогда — что же мы до сих пор медлим, черт… ик… возьми?.. Эй, гранды, за дело! Вы еще в состоянии что-нибудь соображать и передвигаться иначе, чем на четвереньках? А-а-а… тоже скоты порядочные… Но воля его святейшего величества… ик… Я, пожалуй, один всех сразу не… не унесу… а, мадамммм?..

— О, их всех унесут ваши храбрые воины, господин герцог… — все так же очаровательно улыбалась Диана. — Мне позвать их или это сделает ваша светлость?..

Глава XVI

— О господи… Куда закатилась моя голова?.. — просыпаясь, пробормотал Ричард.

— Я абсолютно уверена, что вчера она была на твоих плечах, мой любимый, и клянусь Всевышним, это самая умная и прекрасная из всех голов, когда-либо виденных мною! Я горжусь тобою! Я преклоняюсь перед тобою! Я необъятно счастлива, что Господь Бог по неизреченной доброте и мило-сти своей ниспослал мне такого чудесного… такого… такого великого и такого очаровательного супруга!

— Черт возьми, Диана, ты хоть прислушивайся к тому, что ты такое несешь, дорогая моя… Моя голова сейчас раскалывается на части… А ночью мне приснилось, будто ее у меня вовсе отгрызли эти проклятые герцоги… Я думаю, они влили в себя… черт их знает, сколько они влили в себя, но меня они умудрились-таки напоить по меньшей мере целой бочкой вина… Как ты думаешь, милая моя, после таких гостей у тебя может остаться хотя бы одна капля вина?

Диана счастливо смеялась и ласкала своего возлюбленного, который продолжал говорить с закрытыми глазами:

— Послушай, дорогая моя, как тебе удалось вытряхнуть этих паршивых ослов вместе с их королем и наследным принцем из своего дома? Признаться, к тому времени я уже мало что соображал…

— Я просто передала грандам приказ их короля.

— Какой еще приказ?

— Доставить его величество во дворец!

— И он действительно велел сделать это?

— Нет, но я подумала, что ему в самую пору отдать такой приказ…

— О, моя Диана, какую же опасную игру ты затеяла! А если он сейчас вернется и разоблачит тебя… нас?..

— Ах, мой милый, нет такого подвига, который бы не совершила женщина во имя своей любви… Император Карл не придет: врачи выпускают из этого полуживого своего пациента больную, хмельную и вообще всю лишнюю кровь. Едва ли он протрезвеет раньше чем через неделю. А вот его сын…

— Помилуй, Господи, несчастную принцессу Марию! — воскликнул Ричард, с большим трудом, кряхтя и охая, садясь на постели. — И бедную Англию тоже…

— А вот этот может заявиться сюда в надежде получить то, чего не до-

сталось его папаше… — Диана невольно передернула плечами. — О нем

у меня нет пока никаких известий…

Ричард окончательно проснулся и не на шутку встревожился:

— Так что же нам делать, дорогая моя?

— Прежде всего я приведу тебя в порядок в моей римской бане, — улыбалась его возлюбленная. — Потом… ну, потом мы тоже найдем чем заняться! Например, я могла бы прочитать тебе свое сочинение на английском языке. Тебе бы оно понравилось и сэру Томасу Грешему тоже. Я усердно трудилась над ним все это утро, дорогой мой соня!

— Да и действительно, чем ты занимаешься там, за столом, да еще с пером в руке?

— Вот видишь, — шутливо пригрозила пальцем Диана, — ты и не заметил, что меня нет рядом с тобой в нашей постели! Увы, это первый признак того, что ты меня уже разлюбил… я тебе уже надоела…

Ричард вскочил на пол, подхватил Диану на руки и стал кружиться по спальне, слившись с ней в бесконечном поцелуе.

…Завтракали они вместе со Смитом в благоухающем зимнем саду.

— Вы спрашиваете, дорогой Чарли, как прошла беседа моего супруга с императором Карлом и принцем Филиппом? — Восхитительные синие глаза Дианы с такой нескрываемой любовью смотрели на избранника, что Ричард невольно порозовел, взял ее руки и прижал к своим губам

и лицу.

Чарли с восхищением глядел на них и что-то шептал одними губами…

— Я постаралась вспомнить все, как это было, и записала для памяти вот сюда. Слушайте… — И Диана зачитала почти дословно беседу Чанслера

с Карлом, Филиппом и даже герцогами. — Это тебе, дорогой мой, — сказала она, передавая Чанслеру несколько листов плотной белоснежной бумаги, сколотых золотой булавкой. — Я думаю, это может тебе пригодиться…

— О, моя Диана! — изумленно воскликнул Ричард. — Неужели все это я… наговорил?

— Поверь мне, любимый, у меня безупречная память. Ты в самом деле был вчера великолепен! Ты истинный политик и настоящий дипломат, дорогой мой, и я даже подумала… и думаю, признаться, так и сейчас… что ты, скорее всего, не тот, за кого себя выдаешь…

— О, черт возьми, Диана, ну что ты такое говоришь? Чарли, хоть ты бы меня защитил!

Чарли улыбнулся и заявил:

— Вы, разумеется, правы, мадам Диана: сэр Ричард Чанслер действительно великий человек. Я всегда это утверждал, и это каждый вам скажет!

Но этот разговор вдруг был прерван — в сад впорхнула очаровательная китаянка и что-то коротко сказала хозяйке на непонятном для обоих англичан языке. Диана так же коротко ответила ей, и китаянка исчезла…

Чанслер и Смит с тревогой наблюдали эту недолгую сцену. Диана весело и лукаво улыбнулась:

— Всего только соизволил явиться один из германских монархов, не самый важный… Несомненно, эти болтливые испанские гранды уже распустили слух о приезде в Антверпен некоего английского лорда, выбирающего подходящую пару для принцессы английской династии Тюдор. Дорогие мои, я на несколько минут покину вас, чтобы достойно встретить его

величество и проводить сюда, к нашему столу. Надеюсь, вы не будете против, чтобы его величество позавтракал с нами, не правда ли?

— О господи! — взмолился Ричард. — Что ты творишь с моей Дианой?

Чарли с нескрываемым восторгом и восхищением смотрел вслед удаляющейся хозяйке. С первых минут своего столь неожиданного знакомства с ней он был пленен ее необыкновенной, редкостной красотой; тонким, глубоким и проницательным умом; сердечной добротой, веселым, дружеским и доверительным отношением к нему; ласковой, ему даже показалось, сестринской снисходительностью и мягкой, искренней заботливостью. Когда же он узнал и увидел, во что вылилась встреча его друга Ричарда Чанслера с Дианой Трелон, его отношение к этой молодой очаровательной женщине стало быстро

и заметно приобретать некий религиозный оттенок. Но при всем при том он был не в силах объяснить самому себе и логически соединить поразивший его воображение образ восхитительной Дианы с образом ее жизни, занятий и интересов… Впрочем, в ее обществе он совершенно забывал обо всех этих философствованиях и просто восхищался ею такой, какой она была вчера, будет сегодня, является сейчас и останется вечно…

— Королева! — восторженно заявил Чарли, когда Диана покинула роскошный зимний сад. — Я хочу сказать вам одну вещь, сэр Ричард.

— Говори, старина, хоть две, хоть тысячу.

— Вы — великий человек, а мадам Диана — великая женщина! Значит, вы — самая великая супружеская пара, какую только может сотворить сам Господь Бог! Так вот, он ее и сотворил, это каждый вам скажет!

Растроганный Чанслер встал с кресла и прижал к груди своего старого, доброго и верного друга.

— Не нужно так… — шептал Ричард с дрожью в голосе. — Пощади меня, ради бога… Ведь мы же не можем быть вместе, пойми ты, наконец. Она… она не может сейчас… Когда-нибудь, потом… через какое-то время… Ведь на ней висит огромное семейное дело. Она ворочает сейчас миллионами. Она родилась для этого… ее так воспитали… Понимаешь, Чарли, дружище?

— Нет, — чистосердечно признался Смит, — не понимаю. Все мы рождаемся для жизни, а уж какая она будет — каждый из нас решает сам…

— Ах, если бы все было так просто… Но ты знаешь, Чарли, она… перевернула всю мою жизнь вверх дном! Я не умею этого выразить, но я так полюбил ее… мою Диану… что чувствую… мне кажется, будто я только с ее появлением родился на свет божий… Моего прошлого словно и не было вовсе — так, какой-то скучный, длинный сон… Вот, веришь, дружище, если бы мне всего три недели назад сказали, что женщина в считаные дни способна так преобразить мужчину вроде меня, будто раньше он не жил,

а лишь готовился к жизни, — я бы, наверное, хохотал все эти три недели! Ведь я всегда считал, что чувства, любовь и все такое прочее выдумали ловкие на слова поэты, а в действительности ничего этого нет.

— Но, черт возьми, я тоже так думаю, капитан! — воскликнул Чарли, ударив себя по коленям.

— Вот-вот! — улыбнулся Чанслер. — Все мы, видно, такие… А что же со мной произошло?

— Ну, у вас — дело божеское, — убежденно заявил Смит без тени улыбки. — А когда в судьбу вмешивается сам Господь Бог, простым смертным лучше ослепнуть, оглохнуть и онеметь, как говаривал мой батюшка, а уж он по этой части был большой дока…

Чанслер налил себе и Чарли по большому золотому кубку ароматного, не слишком крепкого, почти черного вина, поднял свой и тихо сказал:

— За нее, мою богиню!

— За нее, нашу богиню!

Они опустили на стол пустые кубки. Чанслер глубоко вздохнул и мрачно произнес:

— Как ты там ни гони эту мысль ко всем чертям, но время поджимает. Необходимость ставить паруса уже начинает хватать нас за горло.

Смит молчал, уставившись в пол, а Чанслер, горячась, продолжал:

— Она… она поклялась перед Всевышним… в соборе… что отныне принадлежать будет только мне. Она моя жена, моя супруга перед самим Господом Богом! Но разве монархи всей Европы допустят это? Ты знаешь, Чарли, Карл был первым ее мужчиной, когда ей только что исполнилось четырнадцать лет. Боюсь, он скорее сожжет ее на костре, чем смирится с ее отступничеством и бегством отсюда. А все другие императоры? Я уверен, они никогда не отдадут свою Диану даже самому Господу Богу! Ведь им позарез нужна «Жемчужина Шельды» и ее хозяйка. Она их королева, это ты верно заметил, дружище. Разница, я думаю, лишь в том, что королев любят только их любовники, а Диану любят все короли. Так что же теперь будет с ней? Со мной? Великий Боже, что же нам делать? Ну, что ж ты молчишь-то, а, Чарли?

— Увы, я не великий Боже… — уныло пробормотал тот. — Откуда мне знать, как нам теперь выпутаться из всей этой истории… По-моему, нам следовало бы хорошенько потрясти своими мозгами…

— Так потряси же, черт возьми! — почти вскричал в отчаянии Чанслер. — Мои мозги сгорели дотла… Разве может мужчина иметь право на такую любовь?

— Выходит, может… — пробурчал Смит.

В эту минуту послышался легкий шум и говор приближающихся людей.

— О, милорды, — зазвучал дивный голос Дианы, — боюсь, я заставила вас слишком долго ждать. Но меня, надеюсь, извиняет милостивое согласие его величества представить вас ему.

Не пришедшие еще в себя после столь трудной беседы, Чанслер и Смит, хмурые и внезапно осунувшиеся… остолбенели от изумления: навстречу им неуклюже двигалась немыслимая глыба кружев, бархата, шелка, кожи

и драгоценностей, почти упираясь в высокий потолок зимнего сада и занимая всю его парадную дорогу. Диана, словно маленький паж, прокладывала фантастическому гиганту путь. Вместе с высокой прической она едва до-

стигала его локтя. Право, сущий Гаргантюа46 во плоти!

Англичане склонились в глубоком поклоне.

— Его величество король Вильгельм-Рудольф-Карл… — Диана долго

и тщательно, торжественно и в высшей степени почтительно перечисляла все имена и титулы гиганта сначала на немецком, а затем на английском языке. — Лорд Ричард Чанслер. Лорд Чарльз Смит. Подданные его величества короля Англии Эдуарда VI.

И вдруг его величество король Вильгельм заговорил таким ясным, чистым и звонким голосом, что англичане невольно оглянулись по сторонам

в надежде увидеть пяти-шестилетнего ребенка. Но нет, это действительно говорил король Вильгельм — великан c почти детским голоском! Но вот на каком это языке он попытался обратиться к «пигмеям»-англичанам, с очаровательной улыбкой решила разъяснить Диана:

— Дорогие мои… милорды… мне кажется, его величество изволил сейчас говорить на вашем родном языке. Правда, как и вы, я абсолютно ничего не поняла… Надеюсь, он вскоре все-таки перейдет на немецкий.

Но эта надежда, увы, оказалась высказанной преждевременно, поскольку король Вильгельм, отчаянно выдергивая английские слова из памяти, словно палач — зубы пытаемого, покрываясь крупными градинами пота, изрек:

— О… эта… эту… вашей… псовый… который… есть… болтаться… да… язык.

Чанслер вдруг пришел в бешенство и мрачно процедил сквозь зубы:

— Передай этому тухлому хряку, что его вонючее немецкое мясо не станет жрать ни одна самая голодная английская собака!

Смит одеревенел от ужаса. Однако, отлично владея немецким, он совершенно успокоился, услышав перевод этой «несколько недипломатичной» фразы Чанслера в блистательном исполнении Дианы:

— Его сиятельство лорд Ричард Чанслер был в восторге от изысканного, признанного всей просвещенной Европой остроумия его величества короля Вильгельма и обещал подробно рассказать об этом при первой возможности.

Пока происходила вся эта церемония, стол, за которым завтракали Диана, Чанслер и Смит, бесшумно исчез, а на его место так же тихо и незаметно был поставлен другой, значительно более внушительных размеров, уставленный самыми редкостными и деликатесными блюдами в золотых вазах, тарелках и другой посуде, предназначение которой англичане, не искушенные в тонкостях королевских застолий, не смогли определить.

Только съев и выпив почти все, что было подано (кроме золотой посуды, к счастью), и радостно откинувшись в кресле, король Вильгельм обрел наконец дар речи и, весьма кокетливо подмигнув англичанам, снова заговорил своим неправдоподобно тонким голоском:

— Я слышал, уважаемые милорды, вы прибыли в нашу Европу с поручением подыскать достойную пару для вашей будущей королевы.

«Господи! — бушевал, но пока про себя, разъяренный Чанслер. — Не-

ужели и этому коронованному олуху находилось место в ее… спальне?..»

— Передай этому борову, — вполголоса сказал Ричард Диане, — что его очаровательную невесту все еще откармливают в свинарнике его величества короля Англии.

— О, дорогой мой, умоляю тебя, успокойся, будь же умнее его, он может быть очень опасным! — с ангельской улыбкой быстро проговорила Диана, а по-немецки сказала: — Руки принцессы английской династии Тюдор добиваются многие монархи Европы, но, разумеется, окончательный выбор англичане, насколько это известно лорду Чанслеру, сделают лишь тогда, когда пожелает сделать это не принцесса, но королева Мария. Лорд Чанслер полагает, что у вашего величества есть немало весьма предпочтительных по отношению к другим претендентам качеств, которые должны будут найти сейчас свое подкрепление в терпении, этом Божьем даре, имеющемся лишь у избранных, а у вашего величества — прежде всех остальных!

— О, я так и думал, — удовлетворенно кивнул громадной круглой головой новоявленный кандидат на руку и сердце принцессы Марии. У него был столь мощный лоб, что казалось, сквозь его толщу не смогла бы пробиться даже самая прямолинейная мысль… — А вот мои министры опасались отказа даже на этой стадии предварительных переговоров. Но разве можно доверять министрам, которым не платят жалованье уже пять лет?

Чанслер заметно повеселел.

— А почему ваше величество не платит жалованье своим министрам? — весьма корректно осведомился он.

— Они очень скверно мне служат! — заявил король Вильгельм. — Все министры других стран набивают карманы своих королей золотом, как гусей орехами, а мои олухи только и знают, что без конца воюют друг с другом. Вот велю всех их казнить… скорее всего… когда вернусь… А что, милорды, корона Англии действительно драгоценная?

Чанслер вновь сжал зубы.

— Для такой головы, — процедил он, — лучшей короной был бы венец из сушеного ослиного навоза.

— Лорд Чанслер полагает, что корона английского монарха одна из наиболее драгоценных в мире, — перевела на немецкий Диана и тут же тихо

и быстро по-английски сказала: — Ричард, милый, умоляю — успокойся! Превратись снова в самого себя.

— О, я так и считал! — радовался Вильгельм. — Вы не находите, милорды, что она будет прекрасно смотреться на моей голове?

Поскольку оба англичанина, давясь от смеха, были вынуждены спрятать лица в глубоком поклоне, то король, обуреваемый совсем иными мыслями, расправил свою и без того совершенно необъятную грудь, широко улыбнулся и по-голубиному нежно проворковал:

— Итак, уважаемые милорды, я могу считать это дело улаженным? Мне можно рассчитывать на доброжелательный ответ прекрасной принцессы Марии?

И Чанслер вдруг сдался — ведь в конечном-то счете глупость непобедима…

— Я бы на ее месте ответил только таким образом! — решительно заявил он без тени насмешки. — Но для того чтобы и она ответила так же, необходимо официальное предложение вашего величества своей руки и сердца принцессе Марии. Вся Англия будет у ног вашего величества, а наша обожаемая принцесса Мария просто умрет от восторга!

Это заявление английского лорда Диана наконец-то перевела дословно.

— Браво! — радовался Вильгельм. — Я и на этот раз обошел этого простофилю Карла, который вознамерился усадить на трон Англии костлявый зад своего сына! Мое предложение принцессе Марии будет отправлено незамедлительно — мои министры доставят его в ее дворец! Это будет самая торжественная и пышная делегация, когда-либо… — Он вдруг закашлялся и так и не смог закончить своего исторического заявления, высокий смысл которого был, впрочем, ясен и без этого…

Вскоре по знаку Дианы явились две почти столь же пышнотелые и почти такие же огромные, как и сам король Вильгельм, прелестницы и подхватили его под руки. Милостиво кивнув англичанам и весьма изящно поклонившись мадам Трелон, он победоносно покинул поле дипломатических сражений, чтобы с головой окунуться в дела куда более понятные и необходимые для процветания его прекрасной страны.

…За последующие десять дней почти все более или менее значительные монархи Европы нанесли весьма церемонные визиты «английскому лорду, выбирающему достойную пару для своей будущей королевы». Они предлагали себя, своих сыновей, племянников и внуков, так что у Чанслера не могло не сложиться впечатления повышенной торопливости, с которой чуть ли не все действительные и полумифические королевские дворы Европы ринулись в погоню за Англией — этим лакомым куском — в надежде на то, что она уже созрела наконец для того, чтобы стать легкой и, главное, вполне законной и совершенно бескровной добычей удачливого и зоркого охотника…

Вот когда капитан Ричард Чанслер по-настоящему понял озабоченность Томаса Грешема дальнейшей судьбой английской короны и государства

в целом. Ему даже представилась такая безрадостная картина: все северное побережье Европы усеяно сбежавшимися сюда громадными стаями голодных волков из самых дремучих углов этого континента; все они стоят с разинутыми пастями и бешено сверкающими глазами, готовые в любое мгновение перепрыгнуть через проливы и вцепиться своими страшными клыками не только в холодное золото и бриллианты английской короны, но и в еще теплое, юное и такое хрупкое тело.

Не на шутку встревоженный такой неслыханной популярностью среди чуть ли не всех венценосцев Европы, Чанслер сказал Диане:

— Я уверен, что ты затеяла слишком азартную и опасную игру, дорогая моя. Можешь ли ты вообразить себе, как отнесется королевский двор

в Лондоне к какому-то наглому самозванцу в Антверпене, направо и налево раздающему надежды на обладание рукой, сердцем и невинностью принцессы Марии Тюдор? Ведь уже вся Европа знает в лицо «лорда Чанслера», и я убежден, что в считаные дни слава об этом «вельможе» докатится и до Вестминстера! Но тогда… О, тогда от топора меня не спасет не только сэр Томас Грешем, но и сам Господь Бог!

— О, мой Ричард! — воскликнула Диана. — Ты, конечно, прав: я слишком азартна. Я должна была предвидеть нашествие европейских монархов после визита ко мне императора Карла: они ведь всегда слетаются сюда за покупками всех нужных им тайн. Ах, я так глупа! Я совсем потеряла голову… Я… я хотела показать всем этим венценосным петухам своего избранника… моего… любимого супруга, данного мне самим Господом Богом… Я хотела… я думала… О господи, я совсем потеряла голову от своего неза-

служенного счастья… Прости меня, мой Ричард, прости, умоляю тебя! — Слезы застлали прекрасные синие глаза Дианы. Она вдруг упала на колени и так сильно прижалась к ногам Ричарда, что он тоже опустился рядом с ней на мягкий темно-вишневый ковер. — Я только сейчас поняла, что влюбленной женщине не место в политике.

… — Нам необходимо, дорогой мой, — прошептала она в одну из ближайших ночей, — покинуть мой дом… уехать отсюда…

— Нам? — радостно воскликнул Ричард. — Тебе и мне? Вместе?

— Да… — тяжело вздохнула Диана. — Нам… Но, увы, не вместе… Я должна надолго покинуть Антверпен и уехать в одно… в один из наших замков. Тебе же, мой дорогой, я уверена, следует подумать вместе с твоим мудрым другом сэром Томасом Грешемом, каким образом можно было бы сбить волну, поднятую «лордом Чанслером» в Антверпене. О боже! Ведь я даже не изменила твоего имени! О, я… я презираю себя! Я… надаю себе пощечин! Вот!.. Вот!.. Вот!.. Ах, не мешай мне, мой Ричард! Я недостойна тебя! Я… глупая… глупая… девка… да, да… я королевская шлюха… Я не хочу больше жить!.. О, мой Ричард, не целуй… не целуй меня больше и не прикасайся ко мне… Я… я не имею права на тебя!.. Я схожу с ума от любви к тебе… Я больше не Диана Трелон, мадам «Жемчужины Шельды», я… Но кто же я теперь? Быть может, меня уже вовсе и нет на этом свете? Ах, я уже умерла… Да, да, конечно… я уже умерла… я должна умереть… Разве я смогу дать тебе столько счастья, сколько ты достоин получить, мой единственный… да, да — мой первый и единственный!.. И не смейся, пожалуйста…

Но Ричарду было сейчас вовсе не до смеха. Страстный порыв самобичевания, вырвавшийся из самого сердца Дианы, потряс его. Так, значит, она всегда прятала в самые сокровенные тайники души отчаянный протест против той жизни, на которую была обречена с первого мгновения своего появления на свет божий? Так, значит, сказочное богатство, невероятная власть, вседозволенная роскошь и ослепительный блеск склоненных перед ней монарших корон не смогли выдержать единоборства с простой любовью, такой же простой, как вода, земля, воздух, как огонь, солнце, деревья, цветы, наконец, как сама жизнь? Так, значит, ослепительно прекрасная и несравненная мадам Диана Трелон — это лишь искуснейшая маска такой умной, гордой и глубоко несчастной, уязвленной своим положением женщины?..

О, великий Боже! Целый неведомый доселе мир открылся вдруг перед Ричардом, и лавина новых, таких возвышенных, мыслей и чувств обрушилась на него, что он не смог сразу найти нужные слова, а просто мягко

и нежно привлек почти беззвучно рыдавшую Диану к себе и начал так легко, едва касаясь, гладить ее лицо, волосы, тело, что она вскоре перестала вздрагивать и пылающими губами прижалась к его груди, туда, где громко и часто билось его переполненное любовью сердце…

Наконец, успокоившись, Диана прошептала:

— Ты в самом деле уверен, что я не противна тебе?

— Абсолютно!

— И ты думаешь, что сможешь забыть, кем я была в той… другой, жизни?

— Да!

— И сможешь даже полюбить меня… такую… какая я есть?

— Да! О да, да, да!

— И ты… ты говоришь, что уже любишь меня?

— Да!

— И ты… возьмешь меня в жены?

— Да! О Господи, сверши это чудо!

— И я смогу… ты разрешишь мне… родить тебе… нам… дочь… или сына… и еще… много… много наших детей?

— Да! Всевышний, услышь мою Диану… и меня!

Он шептал свои односложные ответы в полной уверенности, что никакие иные, многословные и многоцветные, не будут сейчас так убедительны, так похожи на клятву перед самим Всевышним, как эти.

Диана с Ричардом замерли, словно им удалось остановить мгновение…

— Да будет так… — прошептала она, глубоко и облегченно вздохнув.

— Аминь, — отозвался он.

…Почти сто лет тому назад прабабка Дианы, тоже, естественно, Диана Трелон, сдав с рук на руки «Жемчужину Шельды» своей дочери и удалившись на покой в одно из многочисленных семейных поместий, первой, кажется, нарушила суровый фамильный обет безбрачия. Будучи, согласно семейному преданию, одной из самых красивых, умных и веселых женщин Нидерландов, она уже в двадцать лет выбрала себе мужчину для продолжения рода и дела Трелонов. Счастливо и с первого же раза родив девочку, она еще почти восемнадцать лет правила «Жемчужиной», усердно воспитывая свою наследницу и активно обогащая фамильную казну. Как и заведено было первыми Дианами Трелон, она впервые познакомила свою дочь с практикой семейного дела в четырнадцать лет, а полностью передала ей бразды правления еще через пять лет. Согласно традициям семьи, она имела право выбирать для своего дальнейшего проживания любое из семейных поместий, ей не возбранялось при этом содержать при себе мужчину, как угодно часто менять одного на другого, но при этом официальное замужество за-

прещалось и, уж конечно же, производство на свет божий еще каких бы то ни было соперниц ныне правящей хозяйке «Жемчужины Шельды». Таким образом, где-то годам к сорока, еще полные красоты, сил и волшебной власти над другой половиной человечества, очень богатые и властолюбивые, леди Трелон уходили на покой, в тень, и еще многие десятки лет жили в полном благоденствии вдали от волнующей суеты своей родной усадьбы…

Но с прабабкой Дианы вышло по-другому. Года через два или три после рождения дочери она познакомилась в своем заведении с молодым графом Франсуа де Вервеном, который раз и навсегда был сражен ее красотой и всеми другими бесчисленными достоинствами. Он почти пятнадцать лет безропотно делил ложе своей возлюбленной с самыми сильными всей коронованной Европы, и когда пришла наконец пора его избраннице передать бразды семейного правления своей дочери, прабабка решилась на отступничество, выйдя замуж за своего верного рыцаря

и став графиней де Вервен. Безусловно, сделано это было в абсолютной тайне от всех, даже от собственной матери. А чтобы тайна была непроницаемой, Диана даже изменила свое имя и отныне стала графиней Луизой де Вервен.

Когда же и ее дочь, согласно семейным правилам, выбрала для себя мужчину и родила очередную Диану Трелон, графиня Луиза де Вервен от-

крыла ей свой секрет, а внучку крестила под именем Луиза и ввела в наследство в своем графстве.

Вот с тех-то пор хозяйки «Жемчужины Шельды» тайно от всех носили графский титул и имя Луиза и являлись полноправными подданными

и вассалами его величества короля Франции. Великолепный замок XIII века, обширные леса, тучные поля и пастбища, сады и виноградники, окружающие небольшой, но славящийся всевозможными ремеслами город Вервен во французской Пикардии должны были приносить большой

и устойчивый доход своим законным хозяйкам, и без того, впрочем, богатейшим женщинам Европы…

Именно сюда Диана Трелон (тоже, несомненно, графиня Луиза де Вервен) и собиралась отправиться в глубочайшей тайне от всех.

Когда она рассказала Чанслеру эту историю, свою последнюю семейную тайну, он развел руками, невольно передернул плечами и проговорил:

— Я нисколько не удивлюсь, если в конце концов ты все-таки признаешься, что ведешь свое начало непосредственно от самого Господа Бога!

— Ах, мой милый, не богохульствуй, пожалуйста, — ласково поглаживая его руки, говорила Диана. — Перед дальней дорогой этого делать не следует.

— Но каким же образом ваше сиятельство намерены преодолеть эту дальнюю дорогу?

— Ах, нет ничего проще! Мое сиятельство в своей карете с фамильным гербом графов де Вервен доедет до ближайшей гостиницы, отправит слуг домой, наймет там других, и так до самого замка… до самого моего милого графства, где меня уже будут ждать еще две графини де Вервен, мои дорогие и самые любимые на свете мама и бабушка, которых я туда уже вызвала.

Чанслер вскочил на ноги.

— Только теперь я понял, откуда в тебе столько легкомыслия! — с искренним возмущением заявил он. — Только графиня может позволить себе подобное! Но ничего этого не произойдет, пока я жив и являюсь твоим супругом. Мы с Чарли доставим тебя в твое благословенное графство и сдадим с рук на руки твоим родным. Заодно я бы хотел проверить прочность стен твоего замка и убедиться в преданности твоих подданных!

— О, мой Ричард! — Диана обвила его шею руками. — Неужели ты сможешь сделать это для меня?

— О Боже, что сотворил ты с одной из своих богинь? Уж не думала ли ты всерьез, что я способен отпустить тебя одну в такую дорогу? Кажется, твой супруг произвел на тебя не слишком-то хорошее впечатление…

— Ах, как я счастлива! — прошептала Диана. — Мой Ричард любит меня! Он… он… О великий Боже, я никогда не смогу отблагодарить тебя за мое великое счастье!

Весь этот день они посвятили подготовке к отъезду.

Прежде всего Чанслер и Смит перенесли ящик с драгоценностями

в усадьбу Марты Гроот.

Мартин Фогель, самым тщательным образом изучив их, заявил:

— Я потрясен, Чанслер. Сэр Томас, как я и предполагал, хорошо знал, кого следует посылать в Антверпен. Не могу только понять, зачем вам понадобилось уверять меня в своем полном невежестве в этом деле. При-

знаться, я действительно поверил в вашу невинность и от души пожалел вас. Но как же вы все-таки выкрутились из этой смертельно опасной истории? И почему вы до сих пор еще живы?

— Эту потрясающую операцию нам удалось провернуть здесь, Мартин, — счастливо улыбался Чанслер, — здесь! И при этом прошу иметь

в виду то обстоятельство, что и после этой головокружительной аферы

я остался таким же девственно чистым и невинным агнцем Божьим, как и до нее!..

— То есть вы хотите сказать, что все это произошло здесь, в Антверпене? — продолжал удивляться Фогель.

— Вот именно!

— Но… черт вас подери со всеми потрохами! Кто же помог вам? Сам Господь Бог? Сатана? Кто же, черт возьми? Только на этот раз побалуйте меня правдой — ей-богу, я заслужил это!

— Побалую, Мартин, непременно побалую. Ганс Бергер — надеюсь, это имя о чем-нибудь говорит вам?

Мартин Фогель долго и неотрывно смотрел в широко улыбающееся лицо Чанслера, а потом сказал:

— Этот человек способен отличить настоящее золото от фальшивого

с наглухо завязанными глазами, на ощупь, по запаху, вкусу, в небе и под землею! В этом вопросе обмануть его совершенно невозможно, ибо он тут бог! Все эти драгоценности самой высокой чистоты и пробы. В этом деле он такой же бог, как и в предыдущем. Кроме того, эти драгоценности — все без исключения! — подлинные шедевры ювелирного искусства, и я абсолютно уверен, что их общая стоимость значительно превосходит ту, во что все это было оценено. Бергер еще очень далек от сумасшествия, чтобы продать вам это огромное богатство за ваши деньги! Вы обещали сказать мне правду, Ричард. Она мне совершенно необходима — надеюсь, вы сами понимаете это…

— Я сказал вам правду, Мартин.

— Но я вам не верю, Ричард.

— Придется поверить… Ибо выдумать правду невозможно…

— Тогда — как же вам удалось это?

— Ему помогла богиня… — вмешался Чарли, весьма загадочно улыбаясь.

— Какого черта, Смит! Мне вовсе не до шуток, — мрачно пробормотал Фогель. — Какая еще богиня?

— Настоящая! — воскликнул Чанслер. — Самая настоящая! Это сущая правда, и давайте на этом закончим разговор. Запирайте ящик, Фогель,

а ключ передайте мне. Вот так… Мы придем за ним недели через две-три. У нас есть еще кое-какие неотложные дела… Не сердитесь, Мартин, и прощайте! Вы позволите нам обзавестись в вашем арсенале кое-каким оружием и снаряжением?

Фогель угрюмо буркнул что-то неразборчивое и вышел из комнаты. Не оборачиваясь на шедших сзади Чанслера и Смита, он спросил:

— Моя помощь вам не понадобится?

— О, благодарю вас, Мартин, дружище! Мы должны справиться со всеми нашими делами вдвоем с Чарли…

— Ну-ну, — мрачно пробормотал Фогель, — в крайнем случае вам поможет ваша богиня…

Он и представить себе не мог, как был близок сейчас к истине…

Увидев обоих своих мужчин, сгибающихся под тяжестью военной амуниции и оружия, Диана весело засмеялась.

— Что же тебя так развеселило, дорогая моя? — спросил Ричард, недо-

умевая. — Уж не хочешь ли ты сказать, что все это лишний груз в дальней дороге? Быть может, любовь моя, ты полагаешь, что ваши дороги безопасней всяких других в Европе? Но насколько я наслышан, даже в самом Антверпене турки воруют женщин прямо среди белого дня… Легко себе представляю, что творится на больших и малых дорогах этой милой страны!

— Ах, мой Ричард, не сердись, пожалуйста, — продолжала смеяться Диана. — Просто… просто я бы хотела показать вам… кое-что. Следуйте

за мною, дорогие мои рыцари!

Диана направилась к стене, вдоль которой стояли высокие резные шкафы красного и черного дерева, покрытые изумительной перламутровой инкрустацией. Мужчины не заметили, что именно сделала Диана, но вдруг один из этих весьма громоздких красавцев вместе с частью стены бесшумно развернулся на своей невидимой оси, и хозяйка «Жемчужины Шельды» вошла в образовавшийся проем. Мужчины последовали за нею, после чего шкаф так же бесшумно водворился на свое прежнее место.

Они довольно долго спускались вниз по весьма широким и достаточно удобным ступенькам. На шестьдесят седьмой Чанслер сбился и перестал считать. Вся лестничная шахта была выложена большими каменными плитами и достаточно ярко освещена факелами через каждые двадцать ступенек. Под каждым факелом стояли железные колпаки на высоких древках — тушить факелы, спускаясь вниз и оставляя за собою кромешную тьму…

Довольно длинный подземный переход закончился небольшим сводчатым залом, обставленным красивой и оригинальной деревянной мебелью.

— Как вы себя здесь чувствуете, дорогие мои рыцари? — лукаво улыбаясь, спросила Диана. — Надеюсь, вы не слишком устали в этой своей ужасной амуниции?

— О, это настоящая крепость, мадам Диана! — восхищенно воскликнул Чарли.

— Но куда же мы пришли, дорогая моя? — удивленно спросил Ричард.

— Осталось еще совсем немного, — загадочно улыбалась Диана, — потерпите… Впрочем, здесь можно немного отдохнуть и подкрепиться вином и фруктами. Вот этот виноград особенно сладок и вкусен. Прошу вас, дорогие мои.

— Ну что ж, не каждому дано отведать вина в подземном царстве. Дорогая моя, ты выпьешь с нами?

— О да, мои добрые рыцари!

После короткого застолья по воле хозяйки часть стены этого подземного вестибюля отошла вовнутрь, обнажив широкий проход.

Они вновь спускались по лестнице — еще двадцать девять ступенек, отметил Чанслер, — вновь шли по довольно извилистому на этот раз переходу, все так же ярко освещенному, и наконец остановились перед мощными железными дверями с многочисленными и острыми шипами.

— Там — наша семейная святая святых! — спокойно, но очень серьезно сказала Диана. — Тайну этого подземелья знаем лишь мы, хозяйки нашей «Жемчужины». Отныне узнаете ее и вы, первые и лучшие из мужчин!

Когда дверь за ними снова бесшумно закрылась, оба рыцаря невольно замерли от изумления и восхищения: перед ними был довольно большой

и высокий сводчатый зал с полом, мастерски вымощенным разноцветными каменными плитами, и уставленный мощными колоннами и великолепной мебелью. Множество факелов освещали это помещение, и только легкое потрескивание их огня слышалось в этой непроницаемой тишине.

— Больше ста лет строилось это подземелье на месте старинных каменоломен, отчего оно и обошлось нам вовсе не так дорого, как может показаться, — говорила Диана, — но и сейчас мы не считаем его завершенным

и продолжаем рыть землю, класть камни, пробивать колодцы. Боюсь, работы здесь хватит еше лет на сто…

— Но зачем вам все это, дорогая моя? — удивился Чанслер. — Я уверен, что далеко не каждый замок может похвастаться подобным подземным городом…

— Ах, мой Ричард, — покачала головою Диана, — ты, вероятно, забыл, что королям нечего прятать и бесполезно прятаться самим: все их богатства и сама жизнь находятся в цепких руках их верных придворных. Мы же, слабые женщины рода Трелон, обязаны позаботиться о себе

и своих сокровищах сами. Здесь — наши кладовые, наш арсенал, наши покои на случай смертельной опасности, здесь наши тайники с казной

и драгоценностями, здесь даже есть наша особая конюшня, здесь… О, здесь есть абсолютно все, чтобы, вероятно, годы можно было прожить в этом каменном подземном замке, забыв о мире. Впрочем, отсюда можно в любое время выйти или даже выехать на лошадях через девять тайных входов и выходов, один из которых выводит прямо к нашей пристани за городом. Нам кажется, что мы здесь недосягаемы для человеческой жестокости, алчности и зависти, хотя… хотя история вовсе не подтверждает этого… Но мы все-таки верим, что здесь нас охраняет сам великий Творец!

— Вы сами — великие женщины! — воскликнул Чанслер. — Но при этом вы должны быть невероятно богатыми. Я даже начинаю думать, что вы ведете счет своему состоянию на сотни тысяч…

— О, дорогой мой, еше задолго до моего рождения наш род владел со-

стоянием, исчисляемым миллионами… и многими… — с легкой улыбкой сказала Диана. — Мы научились превращать в неиссякаемые золотые ручьи слова владык мира сего, мы научились добывать золото там, где мужчины его либо теряют, либо просто не видят. Наши коммерческие конторы обогащают нас почти во всех странах Европы, наши корабли не только доставляют вполне товары во все известные страны мира, но и пиратствуют вполне прибыльно. Кроме того, мы производим и продаем всяческое оружие, боеприпасы, боевое снаряжение и… и все такое прочее. О, мы, женщины семейства Трелон, знаем тысячи секретов обогащения и умеем с большой пользой ставить их себе на службу!

— Но зачем вам все это? — не унимался Чанслер.

— Зачем?.. Зачем… Я думаю, мы стали такими вовсе не из жадности, алчности, стяжательства и других самых низменных качеств людей. Мы просто убеждены, мой милый Ричард, что только богатство может принести женщине отобранные у нее подлинную власть, свободу и независимость, без чего ее жизнь не сумеет сделать подлинно прекрасной ни ее красота, ни ее тело. Все это я знаю вовсе не из уроков моих учителей… Ты думаешь, я не права?

— Гм… Ну, я как-то никогда не задумывался над этим… — пожал плечами Ричард. — Вероятно, это потому, что мне еще ни разу не доводилось по-настоящему быть женщиной…

— А жаль! — смеялась Диана. — Поверь мне, это вовсе не так уж и плохо — быть женщиной! Ах, мне ужасно нравится быть женщиной!

Одна из потайных дверей вывела всех их в длинный и не слишком высокий зал — подлинный каменный мешок, достаточно ярко освещенный обычными для всего этого подземного царства факелами.

— Мой арсенал к вашим услугам, — с гордостью заявила Диана. — Здесь вы найдете все лучшее, новейшее и совершенное оружие, что только изобрели мудрейшие из мудрых представители второй половины человечества для его скорейшего уничтожения. Я сама очень внимательно слежу за всеми новинками в этом деле и надеюсь, что не пропустила ничего стоящего. Впрочем, в нескольких германских государствах, в том числе и в стране знакомого вам короля Вильгельма, у меня имеется около двух десятков собственных оружейных производств…

— Значит, ты и в оружии кое-что смыслишь? — совершенно поразился Чанслер. — Но это же просто невероятно!

— Ах, дорогой мой рыцарь, вполне вероятно! Вы, мужчины, никогда не сможете достичь всего того, на что способны женщины, мы же без лишних разговоров и стонов ежедневно делаем все то, о чем говорите вы, мужчины.

И если бы не одно-единственное обстоятельство, вы не нужны были бы нам вовсе! — Диана смеялась радостно и заразительно. Вдруг, все так же смеясь, она выхватила из большой груды аккуратно сложенных шпаг две, одну

из которых бросила рукояткой вперед Ричарду. — Извольте защищаться, милорд! Ну же!

Сделав боевую стойку, Диана бросилась в атаку. В своем светло-розовом бархатном платье до пола, со сверкающим клинком шпаги в правой руке она вела наступление на Ричарда по всем правилам ближнего и дальнего боя. Чанслер, отнюдь не новичок в такого рода схватках, сначала остолбенев от неожиданности, просто махал своей шпагой, но, видя, насколько серьезно и мастерски проводит свои атаки Диана, постепенно пришел в себя и был вынужден работать своим оружием с полной нагрузкой, отражая все более яростные атаки своей необыкновенной супруги…

— А теперь — берегитесь, милорд! — крикнула Диана и, мгновенно перебросив свою шпагу в левую руку, необычным приемом снизу вверх выбила шпагу из руки Ричарда. — Вы моя добыча, милорд! Извольте отправляться ко мне в плен! И навсегда, заметьте! И без всякого выкупа, разумеется!

Чанслер смущенно развел руками и проговорил:

— Гм… черт возьми… я не знал этого приема… Тебя и этому научила твоя матушка?

— О нет, милый, этому искусству меня научил один великий итальян-

ский маэстро. Тебе не кажется, дорогой мой, что он совсем не даром получал свои деньги? Как-нибудь на досуге я научу тебя этому замечательному приему… и кое-каким другим тоже… Я ведь была довольно способной ученицей! И сейчас два-три раза в неделю я с удовольствием упражняюсь

с оружием в руках… чтобы не растерять и не забыть этого прекрасного искусства. Признаться, мне оно ужасно нравится. И вообще, по-моему, воевать должны женщины. Это занятие им больше по характеру, да и сделают они это более изящно, менее кровопролитно и уж во всяком случае гораздо быстрее вас, мужчин, готовых воевать столетиями. Мне даже кажется иной раз, что при желании я могла бы стать неплохим полководцем!

Мужчины буквально утонули в невиданном изобилии самого разнообразного оружия и снаряжения. Они с нескрываемым восторгом перебирали все, что аккуратнейшим образом было разложено на бесчисленных полках и стеллажах или расставлено в специальных деревянных пирамидах. Они

с трепетом брали лучшие образцы холодного оружия и, вероятно, совсем потеряли бы счет времени, если бы не расслышали наконец голос Дианы:

— Дорогие мои рыцари, не хотите ли вы доверить мне вашу экипировку? Я обещаю сделать это всего в несколько минут, и, надеюсь, вы останетесь довольны моей работой. Поверьте, я знаю в ней толк!

И действительно, через несколько минут Чанслер и Смит с нескрываемым восхищением и удивлением смотрели друг на друга.

На них были надеты длинные кольчуги-рубахи из необыкновенно мелких, тонких и прочных колец с высокими воротами, такие же рейтузы с вырезами на коленях (как, впрочем, и на локтях рубахи), а на головах чернели суконные шапочки, подшитые изнутри двойной кольчужной «тканью». Если поверх всего этого надеть обычную свою одежду, сапоги и шляпу, то никому и в голову не придет, что этот человек может быть сражен лишь

с помощью артиллерии… Великолепные шпаги с клинком из дамасской стали, полумечи и боевые кинжалы, пояса с неотразимым древнеримским оружием — метательными дротиками особой формы и заточки…

— О, моя Диана, — в восторге от всего этого проговорил Ричард, — сказка продолжается! Я, признаться, никогда в жизни не видел подобного снаряжения!

— Ах, это потому, что ты не знал меня! — засмеялась Диана. — Между прочим, дорогие мои рыцари, все это снаряжение изготовлено на моих оружейных производствах, где отнюдь не пренебрегают моими советами…

Не в силах выразить своего отношения ко всему этому словами, Чарли опустился на колени и протянул обе руки к руке Дианы. А снова легко поднявшись на ноги, он наглядно продемонстрировал, насколько удобно

и в обычной носке надетое на него боевое снаряжение.

— Дорогая моя, — заметил Ричард, — уж не являешься ли ты противницей огнестрельного оружия? Неужели ты могла пренебречь такой гениальной и незаменимой новинкой, как пистолеты? Я что-то не вижу этого чуда в твоем великолепном арсенале…

С таинственной усмешкой на устах Диана отошла к противоположной стене и потянула за длинный белый шнур. Тяжелая штора поползла влево, обнажив целый ряд стеллажей, забитых сверху донизу пистолетами самых разных размеров и отделки.

На этот раз Диана сразу взяла инициативу в свои руки.

— Советую обратить внимание на эти, — сказала она, указывая мужчинам на пистолеты обычной, казалось, конструкции. — Я думаю, на сегодня в Европе никакие другие не стреляют так далеко, безотказно и прицельно, как эти.

— О, да ты, я вижу, и в стрельбе так же искусна, как и в фехтовании! — поразился Ричард.

Диана загадочно усмехнулась, пожала плечами и сказала:

— Не хотите ли испробовать эти пистолеты в работе, дорогие мои рыцари? Не возражаете?

— Нет, разумеется, отчего бы и не сделать пару-тройку выстрелов, если это можно сделать прямо здесь, — сказал Ричард.

— Прекрасно, — заметно оживилась Диана. — Чарли, возьмите, пожалуйста, в этом ящике медные пластинки любой формы и прикрепите их вот к тому щиту. Нет, нет, немного повыше и поближе друг к другу. Вот так.

А теперь идите к нам, считая шаги.

— Пятьдесят, — сказал Чарли, подойдя к Ричарду и Диане.

— Великолепно! Я была в этом уверена. Вы хорошо видите эти пластинки? Ведь они не больше монеты.

— Отлично! — почти в один голос заявили мужчины.

— Тогда берите по два пистолета и поражайте цель! — скомандовала Диана. — Кто первый? Надеюсь, ты, мой Ричард? Ах, это вы, Чарли? Ну что же, пожалуйста.

Смит долго и тщательно целился. Будучи отличным стрелком, он, тем не менее, заметно волновался — очевидно, присутствие Дианы выводило его из обычного равновесия. Наконец почти одновременно раздались оба выстрела. Сквозь едкий пороховой дым Чанслер побежал к щитам, и вскоре оттуда послышался его голос:

— Неплохо, черт возьми! Совсем неплохо, старина Чарли! Вот, смотрите…

На ладонях Чанслера лежали две простреленные Чарли медные пластинки: одна — ближе к центру, чем к краю, а другая — с едва отбитым краем.

— Любопытно, что же произойдет сейчас с моими пулями? — воскликнул Чанслер и вскинул оба пистолета вверх.

— А пластинки? — засмеялась Диана. — Чарли, дорогой мой, вам не трудно было бы установить для Ричарда еще пару пластинок?

Когда это было сделано, Чанслер, затаив дыхание, тщательно прицелился и выстрелил.

Чарли принес пластинки Ричарда: одну — пробитую почти у самого края, другую — невредимую…

Чанслер смущенно развел руками, вздохнул и угрюмо покачал головой.

— Ричард, мой милый, ты ведь поухаживаешь за мною, не правда ли? — попросила Диана.

— Ты хочешь сказать, что тоже будешь стрелять? — удивился Ричард. — Так ты и это умеешь делать? О, святые апостолы!

— М-м-м… Я просто хотела бы попробовать, — лукаво усмехнулась Диана. — А вдруг и у меня что-нибудь получится…

Как только Ричард установил свежие медные пластинки, Диана опустила оружие вдоль тела и несколько секунд пристально смотрела на цель, а затем вдруг резко подняла свои пистолеты и тотчас спустила оба курка одновременно.

Когда дым рассеялся, Чанслер с безмолвным изумлением протянул Диане обе ее пластинки, пробитые почти точно по центру!..

— Теперь наконец я понимаю, — воскликнул совершенно потрясенный Чанслер, — почему мое сердце оказалось пробитым мгновенно и точно по его центру! Но каков прием! Ты непременно должна будешь научить нас ему. Ах, моя невообразимая Диана, теперь-то, надеюсь, ты не станешь отрицать, что ты — богиня?

— Ну… Если ты так хочешь…

Глава XVII

…Наверху в апартаментах прекрасную Диану, эту Пентезилею47, и ее верных рыцарей ожидала совершенно потрясающая, невероятная, ошеломляющая весть: перед вечерним богослужением в соборе Диану соизволит навестить… о да, да, сама ее величество королева Франции Екатерина Медичи!

— О Боже, отврати великий гнев Твой и не дай погибнуть ничтожной рабе Твоей! — Диана упала на колени и уткнулась головою в ковер. Все тело ее содрогалось от рыданий, она была неутешна. — Не дай погибнуть мне именно теперь… Ах, потерпи еще немного, совсем… совсем немного… Я ведь верная раба Твоя, о великий Спаситель… сжалься надо мною…

я не хочу… не смею умереть сейчас…

Мужчины остолбенели от неожиданности. Первым пришел в себя Чарли Смит.

— О, мадам Диана! — воскликнул он, падая на колени рядом с нею. — Вам ли, владеющей шпагой и пистолетом лучше любого рыцаря, бояться какую-то там королеву Франции?! Вы завязываете королей в узлы и боитесь их кружевных королев? Ну, это не укладывается в моей голове. Успокойтесь, мадам Диана, своими слезами вы разрываете мне душу…

Чанслер сел рядом с ней на ковер, положил ее голову себе на колени, нагнулся к ее уху и что-то довольно долго шептал.

— Да, да, мой милый… — промолвила наконец Диана, оправившись от рыданий, — ты прав, конечно… Я так и поступлю… Но… но помоги мне подняться, пожалуйста… Ах, я так благодарна тебе, мой Ричард. Я должна сейчас привести себя в порядок — ведь слезы обезображивают женщину

и вызывают к ней вовсе не жалость, а отвращение. К тому же — безобразных женщин с опухшими и мокрыми носами святые апостолы отправляют служить при вратах ада…

Она закрыла лицо руками и выбежала из гостиной.

— Вот уж никогда бы не подумал, что мадам Диана умеет плакать… так плакать, — недоуменно пробормотал Чарли.

— Она женщина, — вздохнул Чанслер, — с тонкой, доброй, нежной, чувствительной и такой ранимой душой. Ты не можешь знать этого, дружище… Быть может, один лишь я и знаю это…

— Конечно, — убежденно подтвердил Чарли, — это каждый вам скажет. Но почему она так испугалась королевы Франции — вот чего я никак

не возьму в толк…

Чанслер ходил по гостиной, заложив руки за спину, и говорил, казалось, скорее сам с собою, чем со своим другом Чарли Смитом:

— А по-моему, все проще простого. Ведь самая чистокровная королева все равно остается женщиной. Подобно тому, как птица не может не летать, так и всякая нормальная женщина не может не ревновать. Это — ее природа, это — от Бога. Став королевой, получив власть и золото, женщина и ревновать-то начинает по-особому, по-королевски. Я думаю, ревность эта больше похожа на кровавую и коварную войну из-за угла и с тыла, чем на тяжкие душевные переживания простых женщин. Впрочем, простые женщины тоже порою ревнуют по-королевски… На своей шкуре испытал я такое… И не раз… Да и ты тоже, кажется, не с неба свалился… грамотный на этот счет… Просто средств и возможностей у них поменьше, а уж страсти… о, страсти, злобы и выдумки в ней одинаково неисчерпаемо, что в ревности королевы, что в ревности ее прачки! Здесь для меня все ясно, черт возьми, как божий день…

Ричард подошел к Чарли и положил свою левую руку на его правое плечо.

— А дальше я рассуждаю так. Уже больше двух столетий у всех королев Европы есть одна-единственная, непобедимая и неотразимая соперница, которой становится доступно содержимое их государственных кладовых

и казны. Что же получается, черт подери? Им, королевам от рождения, — куча нелюбимых детей-наследников и холодный, презрительный взгляд венценосного супруга, а им, Дианам Трелон, их непобедимым соперницам, — горящие страстью глаза, преклонение, обожание и золото… о, столько золота и баснословно драгоценных сокровищ, сколько, пожалуй, и представить-то себе не может ни одна королева Европы! Ну, тут уж поневоле ревность возьмет за горло и за сердце хоть кого, черт возьми!

— Да… это каждый вам скажет… — согласился Чарли.

— Верно, дружище, это каждый нам скажет… — продолжал Чанслер. — До боли в печенках, до колик в желудке, до умопомрачения хочет женщина посмотреть на свою соперницу и сравнить себя с нею! Здесь для меня все ясно. Никакой загадки здесь нет. Загадку я вижу совсем в другом. Франция без малого шестьдесят лет воюет с Испанией за итальянские земли. Сэр Томас много интересного рассказывал мне об этом. И вдруг

в Антверпене, где находится сейчас двор ее лютого врага, появляется своей собственной персоной мадам Екатерина Медичи — сама ее величество королева Франции, к тому же наполовину заполненная итальянской кровью! Вот это для меня загадка. И она, признаться, не по моим зубам! Она — для сэра Томаса…

Мужчины не заметили, как в двери остановилась Диана, прислушиваясь к их разговору. Теперь он неторопливо вращался вокруг их корабельных дел. Она успела не только привести в идеальный порядок свое лицо, но и сменила туалет, прическу и обувь. Теперь она была в изящнейшем черном платье с великолепными кружевами на шее и груди. Этот простой и строгий наряд искусно подчеркивал светлые волосы Дианы, взбитые сверху и поддерживаемые широкой черной бархатной лентой, ее неотразимо, редкостно красивое лицо, высокий, чистый и гладкий лоб, совершенно неправдоподобно синие, едва увлажненные глаза. И ни единой драгоценности! О, она была сейчас ошеломляюще прекрасна!..

— Вы так спокойно и рассудительно беседуете о своих делах, точно меня уже не существует на этом свете… — проговорила Диана дрожащим голосом. — А между тем она просто хочет убить меня!

— О господи! — Чанслер вздрогнул от неожиданности и повернулся

в сторону Дианы. — Ах, как же ты прекрасна сейчас, любовь моя! Но что ты такое говоришь? Убить тебя? Но кто же собирается сделать это? Уж не королева ли Франции?

— Да, да, мой милый, — вздохнула Диана, подходя к Ричарду, — она непременно убьет меня сегодня же! Я ужасно боюсь ее, дорогой мой, защити меня… умоляю тебя — защити! Ты ведь не хочешь, чтобы она убила меня, не так ли?

— Но, помилуй, с чего ты взяла, что она непременно хочет убить тебя? Успокойся, ради Всевышнего. Я не верю, чтобы она была таким чудовищем. К тому же убивают тайно, а не объявляя о своем прибытии ради этого.

— Но она же — Медичи, Ричард! Неужели вы никогда не слышали об этой страшной семье? Она убьет или отравит меня! Третью Диану Трелон убила какая-то из этих Медичи, выплеснув ей в глаза огненную жидкость, которая затем выжгла и ее мозг… Ах, она умирала в чудовищных, прямо адских мучениях… Я не хочу… Я боюсь… Не сможешь ли ты, о мой дорогой… мой любимый Ричард… попытаться еще раз спасти меня? О, Чарли, я могу ведь рассчитывать и на вас, не правда ли?

Окончательно успокоить ее так и не удалось. Условились, что Ричард

и Чарли с пистолетами в руках встанут за тяжелыми портьерами в разных концах парадной гостиной и при малейшей попытке покушения придут Диане на помощь. Только тогда, когда она сама расставила своих рыцарей на их боевые посты-засады, она несколько успокоилась и облегченно вздохнула…

Перекрестившись и одними губами прошептав молитву, она еще раз придирчиво оглядела гостиную и вышла встречать страшную и нежданную гостью с высоко поднятой головой…

…Екатерина Медичи, ее величество королева Франции!

Она, бесспорно, была одной из двух наиболее знаменитых женщин

XVI столетия. Другой, разумеется, являлась Елизавета Тюдор, ее величество будущая королева Англии.

Рано выйдя замуж за французского принца, а впоследствии короля Генриха II, рыцаря и сластолюбца, Екатерина сразу же дала понять всему королевскому двору, что ограничиваться обычной ролью королев она вовсе не намерена. Умная, энергичная, властная и беспредельно честолюбивая молодая королева Франции с каждым днем все глубже вникала в государственные дела страны, и многочисленные ее министры сначала с удивлением, а потом с почтением и непритворным послушанием стали относиться к ее советам и прямым указаниям. А потом они и вовсе научились предпочитать ее умные, дельные и решительные повеления расплывчатым, двусмысленным и неопределенным указаниям своего короля.

Освободившись таким образом от целого вороха досаждавших ему государственных дел, король смог наконец почти целиком отдаться любимым своим занятиям, в которых признавался величайшим умельцем и изощренным мастером: бесконечные рыцарские турниры (один из которых в конце концов завершился его поражением и смертью) и неустанная, целеустремленная погоня за женщинами, вовсе не обязательно — самыми утонченными, изысканными и добродетельными. Полагая, что его деловая, чрезвычайно темпераментная и энергичная супруга занята сложным и весьма затяжным процессом производства на свет божий принцесс и принцев крови и попутно — делами государственными, король относился к ней с весьма искренней нежностью и благодарностью. В ответ она никогда не упрекала его в абсолютной и ежедневной неверности, что полностью освобождало их обоих от бессмысленной нервотрепки. Казалось, безоблачный мир и полное согласие царили в этом королевском семействе…

Впрочем, однажды облака все-таки набежали на этот идиллический небосклон. Как-то в самом начале дня, после позднего завтрака, король позволил себе забыться и до такой степени некстати появиться в спальне своей супруги, что какой-то совершенно голый мужчина так и не смог тотчас же изменить ни позы, ни самого занятия, которому они предавались с королевой на ее пышной постели…

Король, разумеется, был потрясен. Пока он приходил в себя, его счастливый соперник совершенно незаметно исчез, словно испарился в этой предгрозовой атмосфере.

— Вам не кажется, ваше величество, — сквозь зубы проскрипел оскорбленный в лучших своих чувствах супруг, он же, кстати, король, — что сейчас вы заслужили отсечение головы?

Екатерина, обнаженная и вовсе не изменившая своей призывной позы, весело засмеялась и ответила:

— А вам не кажется, ваше величество, что вы уже слишком давно заслужили отсечение кое-чего другого, что для вас гораздо важнее головы? Мы с вами прекрасно ладили до сих пор, и я не вижу ни малейших оснований для нашего недовольства друг другом. К тому же наши высокомудрые придворные философы утверждают, что лишь взаимная неверность является надежным фундаментом прочности любого супружества! Любого, заметьте. А ведь у нас

с вами — королевское. Так что извольте-ка не дуть ваши сладкие губки, а идите лучше ко мне и по-мужски… по-супружески, наконец, закончите то, чему вы так грубо и неприлично помешали. Ну! Идите, идите же! Ба, да вы, кажется, застеснялись? Ах, это просто прекрасно! Ну, вот… наконец-то… Давненько вы не баловали меня своим вниманием, мой дорогой супруг, так что не слишком уж сопротивляйтесь сейчас… Вот… вот так… прекрасно… Ах… право… вы, как всегда, в отличной форме… благодарю вас… любовь моя… Надеюсь, вы уже не дуетесь на свою супругу, лучшую и умнейшую из королев?..

С тех пор безоблачный мир и согласие никогда больше не нарушались никакими внезапными случайностями…

Зато все более глубоко и опасно затягивали королеву Екатерину в свою невылазную трясину дела политические.

Внутри страны бурлили религиозные страсти. Католическая церковь во главе с папой римским теряла одну позицию за другой. Новоявленные пророки взбудоражили всю Европу. Кровавые распри буквально раздирали и Францию изнутри. Идеи «женевского папы» Кальвина48 завладевали большей частью жителей городов страны, наемных рабочих, ремесленников и зажиточной частью буржуазии. Примкнула к кальвинизму и часть дворянства, стремившаяся поживиться за счет ликвидации церковных имуществ. Весь юг и юго-запад Франции, самая богатая и влиятельная часть ее буржуазии восприняли кальвинизм как наиболее подходящую для себя религиозную идеологию. В свете учения «женевского пророка» об абсолютном предопределении (Бог, как он утверждал, заранее определил одних людей к спасению и блаженству в потустороннем мире, а других — к погибели), теряли свое значение благородство происхождения

и сословные привилегии феодалов, ибо не ими, а самим Всевышним определялись предизбранность и спасение. Следовательно, буржуазия получала религиозное обоснование своих прав на руководящее положение в политической жизни всего общества в качестве наиболее преуспевающей его части.

Но догматы догматами, а когда к этому протестантскому движению, получившему во Франции название гугенотского, стали не только примыкать, но постепенно и возглавлять его принцы крови из дома Бурбонов, ее дома, она потеряла покой и сон. Она (не без оснований, кстати) видела в гугенотах своих могильщиков и со страстной настойчивостью оплетала их своей тонкой, но на редкость прочной паутиной политиче-

ских интриг, тайных убийств и явного раскола. Пройдут годы, и в ночь на 24 августа 1572 года она заставит своего болезненного и безвольного сына, короля Франции Карла IX, вырезать только в Париже более двух тысяч гугенотов, а всего во Франции за следующие после той чудовищной Варфоломеевской ночи две недели было истреблено более тридцати тысяч кальвинистов-гугенотов!..

Но все это произойдет через двадцать лет. А сейчас, в конце 1551 года, французскую королеву, помимо укрепления позиций гугенотов, крайне волновало положение страны на многочисленных фронтах затянувшихся более чем на полстолетия итальянских войн со Священной Римской империей во главе с ее императором Карлом V. Казна Бурбонов была практически пуста. Внутри страны дозревали гроздья гражданских войн. А несколько лет назад войска испанцев почти вплотную подошли к Парижу,

и пришлось вооружать вечно бунтующих крестьян и взрывоопасную городскую чернь, что могло бы окончиться гораздо худшими последствиями, чем просто взятие Парижа Карлом…

Словом, забот у королевы Франции Екатерины Медичи было сейчас более чем достаточно, так что совершенно невероятным казалось ее появление здесь, в Антверпене, в то время как двор императора Карла на какое-то время переместился сюда же…

…Несколько долгих и предельно напряженных минут они стояли друг перед другом — коронованная королева Франции и некоронованная королева всех королей Европы. Екатерина Медичи жадно и неторопливо, в упор рассматривала не только лицо Дианы Трелон, но, казалось, своим насквозь пронизывающим взглядом раздевала ее донага и ревниво изучала каждую клетку и складку ее тела. Несколько продолговатое лицо Екатерины с несильно подогнутым книзу носом и довольно большими передними зубами, едва заметно выступающими над нижней сочной и чувственной губой, трудно было бы назвать красивым или хотя бы просто привлекательным, если бы не эти громадные, классически миндалевидные глаза цвета звездной ночи. Они сразу же и окончательно приковывали к себе неотрывное внимание, оставляя все остальное ее лицо в какой-то дальней и почти размытой тени. Невероятная притягательная сила ее глаз — вот, несомненно, главная характерная черта портрета тридцатидвухлетней королевы Франции Екатерины Медичи…

Изящным и легким движением плеч, словно вздрогнув ими и согнав

с себя невольное напряжение, она сбросила назад черный суконный плащ, подбитый голубыми песцами, и стояла сейчас во всем блеске и великолепии своего звания и положения. Вишневое бархатное платье с очевидным трудом держалось на ней от тяжести бесчисленных драгоценностей, низкий, прикрытый тончайшей тканью вырез без малого полностью обнажал ее высокие и полные груди, темно-пепельные волосы были перевиты таким количеством жемчужных нитей, что казалось, будто волосы выросли на ее голове лишь для того и ровно в таком количестве, чтобы их было достаточно для поддержки этих изумительных нитей. Можно было подумать, что королева Франции от греха подальше носила на себе все достояние государ-ственной сокровищницы своей страны…

Перед ней стояла Диана Трелон в своем скромном туалете и без единого драгоценного украшения.

Королева мгновенно оценила и ум хозяйки дома, поздравив себя с первым своим поражением…

— Ее величество королева Франции, — произнес приятным бархатным баритоном высокий и очень красивый молодой человек в щегольском наряде и при шпаге в драгоценных ножнах, оказавшийся рядом с Екатериной и склонившийся в изящнейшем поклоне перед Дианой.

Хозяйка «Жемчужины Шельды», скромно потупив голову, словно рас-

творилась в глубоком реверансе — настолько он был искусен и почтителен.

— Не соизволит ли ваше величество пожаловать в гостиную? — Мелодичный голос Дианы прозвучал спокойно и с достоинством.

Когда они прошли в гостиную, Екатерина, слегка улыбаясь, проговорила:

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я сяду в это кресло, поближе к теплу камина? — Диана снова поклонилась, обеими руками указывая королеве именно то самое кресло, которое та выбрала для себя сама. — Ах, благодарю вас, мадам Трелон, вы очень любезны. Признаться, я успела хорошенько продрогнуть в эту вашу несносную погоду. Слава богу, во Франции всегда прекрасная погода!

— Не согреет ли ваше величество глоток теплого вина? — спросила Диана, все еще стоя у своего кресла.

— О, вы так внимательны и предупредительны, мадам Трелон! Пожалуй, вы правы — глоток теплого вина едва ли повредит мне сейчас.

Диана подошла к низкому овальному столику черного дерева с тонкими резными ножками, сплошь уставленному сосудами с вином, бокалами, кубками, печеньем, самыми разнообразными фруктами и сладостями. Она взяла высокий фарфоровый кувшин с крышкой и с носиком, имитирующими голубиную голову, и наполнила два хрустальных бокала густой темно-красной жидкостью. Один бокал она поставила на небольшую золотую тарелку и с легким, изящным поклоном поднесла королеве Екатерине, другой — к своим губам и сделала несколько хороших глотков.

«Умница», — подумала Медичи и с видимым удовольствием выпила теплое содержимое своего бокала.

— Ах, благодарю вас, мадам Трелон, — кивнула головой, отягощенной драгоценностями, королева Екатерина, протягивая тарелку с пустым бокалом Диане, тут же опустошившей до дна свой бокал. — Мне показалось, вы собираетесь позаботиться и о моем спутнике, не правда ли? Но, право, маркиз слишком хорошо воспитан, чтобы допустить это. Не правда ли, мой дорогой маркиз, вы прекрасно сами справитесь со своим бокалом, вином, фруктами и сладостями?

— О, разумеется, ваше величество, — артистически легко и изящно по-клонился своей королеве маркиз и направился к столику с напитками, где надолго задержался, с удовольствием отдавая должное всему, что там было.

Поистине королевским, но вместе с тем необыкновенно изящным жестом правой руки предложив Диане сесть напротив себя, королева заговорила с легкой улыбкой:

— Надеюсь, все королевы Европы так или иначе наслышаны о вас и вашем восхитительном салоне, но я полагаю, лишь мне одной представилась счастливая возможность не только видеть вас, но и познакомиться с вами. И справедливости ради должна признаться, что вы совершенно очаровательны, мадам Трелон, вы, несомненно, совершенство красоты, ума и изящества, вы абсолютно неотразимы!

— О, ваше величество, помилуйте, молю вас! — Лицо Дианы заметно порозовело, она в смущении опустила глаза.

— Увы, это так, — продолжала говорить королева. — Это истинная правда, и я бы хотела донести ее до тронов всех моих сестер-королев. Разумеется, я говорю вам все это без всякой радости, ибо признание одной женщиной превосходных совершенств другой почти равносильно самоубийству. Мне кажется, теперь я куда лучше прежнего понимаю своего и других коронованных супругов Европы. — Екатерина говорила все это со спокойной улыбкой, и ее нарочитая откровенность звучала, тем не менее, вполне искренне и сочувственно. — Поверьте, дорогая моя Диана… Надеюсь, вы позволите мне так называть вас, не правда ли?

Диана низко склонила голову в знак своего согласия.

— О, благодарю вас! Я уверена, что могу разрешить вам называть меня просто мадам Екатериной. В конце концов, никакая корона — увы! — не делает королеву женщиной, а глядя на вас, лишний раз убеждаешься в этой истине! Кстати, один мой придворный философ заметил как-то, что истина прекрасна лишь настолько, насколько она подтверждает нашу фантазию или желание… Да, так поверьте мне, дорогая Диана, я вовсе не ревную вас к моему обожаемому супругу, да и, признаться, не так уж и часто у меня бывает право на это, не правда ли, мой дорогой маркиз?

Тот невольно вздрогнул и едва не поперхнулся какой-то сладостью, запиваемой вином. Он бросился к креслу королевы, упал на колени, благоговейно принял ее сверкавшую драгоценностями руку обеими своими и бережно поднес к своим припухшим чувственным губам, тем не менее не отрывая своего пылающего, восхищенного взгляда от лица Дианы.

— О, я вижу и он сражен наповал вашей несравненной красотой, дорогая Диана! — Екатерина весело и непринужденно засмеялась, ласково

и изящно потрепав маркиза за ухо. — Боюсь, у меня начинают возникать причины для ревности! Вы не находите, дорогая моя, что когда нам изменяют наши дорогие мужья, мы чувствуем себя обиженными и даже оскорбленными, но когда нам изменяют наши любовники — мы невыносимо страдаем, а такая женщина способна испепелить весь мир! Ах, простите, дорогая моя, я совсем запамятовала, что вам еще неведомы чувства замужней женщины. Надеюсь, у вас все это еще впереди — ведь вы еще так молоды и божественно прекрасны. Я не исключаю, что вашим избранником может стать кто-либо из монархов Европы. Было бы очень жаль, если ваш выбор падет на моего супруга, — я уверена, что вы заслуживаете гораздо лучшей участи… А вы, маркиз? Как относитесь вы ко всем этим проблемам?

— О, дорогая мадам, вам не придется испепелять весь мир! — воскликнул коленопреклоненный маркиз. — Ведь все мы любим вас преданно

и нежно!

— Ах, благодарю вас, дорогой маркиз, — весело и непринужденно улыбалась Екатерина. — Вы, как всегда, слишком любезны, чтобы говорить правду. А все вы… Впрочем, у нас с вами, маркиз, будет еще возможность продолжить эту беседу несколько позже и в другом месте… А сейчас я бы хотела попросить вас, дорогой маркиз, оставить меня наедине с мадам Трелон. Надеюсь, вы не возражаете, дорогая Диана?

— О нет, разумеется. Я к услугам вашего величества. — Диана поднялась с кресла и склонилась в почтительном поклоне. Затем она обратилась

к маркизу: — Не угодно ли будет вашему сиятельству ознакомиться с моим зимним садом-оранжереей? Поверьте, в эту зимнюю пору нет большего удовольствия, чем насладиться ароматом благородных цветов.

— Я бесконечно признателен вам, мадам! — в сложнейшем реверансе склонился придворный угодник. — Я обожаю цветы, они напоминают мне красоту и обаяние самых прекрасных женщин, среди которых первенствуете, несомненно, вы, ваше величество и вы, мадам Трелон!

Пока он раскланивался, Диана коснулась широкой бархатной ленты, свисавшей с потолка у камина, и в комнату вошла высокая, стройная

и очень красивая молодая женщина, одетая так же подчеркнуто строго, красиво и скромно, как и ее хозяйка.

— Его сиятельство, — сказала ей Диана, — пожелали ознакомиться с некоторыми видами цветов, выращенных в моем зимнем саду.

Когда они остались вдвоем, королева сказала:

— Я хорошо понимаю ваше нетерпение поскорее узнать о цели моего неожиданного визита к вам, дорогая Диана. Не стану вас томить слишком долго… Впрочем, я не слишком обременю вас, если попрошу еще немного вашего превосходного подогретого вина?

Диана вновь наполнила бокал Екатерины и с поклоном подала его на той же золотой тарелочке.

— Ах, благодарю вас, дорогая моя, эта живительная влага всегда очень помогает и подкрепляет меня в трудную минуту. — Лицо Екатерины как-то внезапно слегка осунулось, сделалось еще длиннее и невзрачнее, но прекрасные глаза ее мерцали огнем бушующих в душе страстей. — Когда женщине трудно, она обращается за помощью к мужчине. Когда он беспомощен или глуп, — а это случается с ним гораздо чаще, чем обычно полагают, — она прибегает к помощи Господа Бога. Если же и он отвернулся от этой женщины, она обращается за помощью к другой женщине. — Екатерина громко проглотила большой глоток вина, затем — другой. — Мне нужна ваша помощь, Диана.

— Я к услугам вашего величества, — склонила голову Диана.

— Благодарю вас, дорогая моя. Король Франции, мой обожаемый супруг и ваш восторженный поклонник, много рассказывал мне не только о вашей поистине дивной красоте и обаянии, но и о тонком вашем уме, редчайшей образованности и совершенно удивительном искусстве улаживать порою самые запутанные, сложные и спорные династические и междинастические распри. Он говорил мне даже, что вы не раз спасали мир и благоденствие многих стран Европы. Право, он так много и столь восторженно рассказывал мне о ваших благодеяниях, что я решила не пускать его к вам, а самой явиться за советом и помощью. Клянусь, дорогая Диана, еще ни одна женщина на свете не слышала таких слов от королевы Франции Екатерины Медичи. Поверьте, мне было очень нелегко найти их, но еще труднее высказать их вам. В конце концов, я ведь не только женщина, но еще и королева. К тому же — из рода Медичи…

Она отпила еще один глоток вина.

— Итак, суть дела. Франция, как вы, полагаю, знаете, совершенно утонула в этой войне с императором Карлом, она словно петля на нашей шее. Мы разорены и воевать дальше не можем, если не хотим, разумеется, чтобы эта проклятая петля окончательно задушила нас. Внутри страны мира тоже нет, и я не удивлюсь, если вскоре нам придется воевать на два фронта. Вместо разумных поисков путей хотя бы для начала к временному перемирию с императором Карлом, мой супруг ищет все новых и новых дорого-

стоящих наемников или сгоняет в свою армию последних наших крестьян, чтобы снискать себе лавры великого полководца на полях сражений с испанцами и немцами, воюющими под знаменами императора Карла. Боюсь только, что вместо лаврового венка на голову он получит цепи на руки

и ноги… Франции нужен мир! — воскликнула Екатерина, отпила еще глоток вина, наклонилась к Диане и понизила голос почти до шепота. — Я только что вернулась из Рима, где умоляла папу добиться этого. Однако этот хитрый лис не хочет сейчас раздражать императора Карла в надежде на его помощь в борьбе с европейскими богоотступниками. В нашей беседе папа заметил мне, что таким образом воздействовать на Карла невозможно, не объяснив при этом, каким же тогда образом можно этого добиться. Я в бешенстве покинула этот проклятый Рим, надеясь никогда больше не появляться там! Но я подумаю над тем, как наилучшим образом ответить этому субъекту на его невнимание к нуждам Франции! О, уж об этом-то я смогу позаботиться наилучшим образом!.. Узнав, что Карл снова вернулся в Нидерланды, чтобы лично возглавить свою армию в войне против Франции,

я под чужим именем, как сугубо частное лицо, без всякой свиты и охраны, в сопровождении одного лишь своего рыцаря, маркиза, вдыхающего сейчас аромат ваших дивных цветов, примчалась сюда, но Карл не захотел встретиться со мною, хотя папа все-таки просил его об этом в своем письме, которое я у него вырвала перед самым отъездом сюда. При этом он сослался на свое нездоровье, этот неотесанный мужлан и костолом!

Она допила свое вино и протянула тарелку с пустым бокалом Диане.

— Но моей Франции нужен мир, и притом только почетный! Мы вовсе не собираемся признавать себя побежденными, Карл, разумеется, тоже. Следовательно, необходимо договориться. Не можем же мы воевать еще пятьдесят лет! Карл сам сидит на пороховой бочке, окруженной со всех сторон горящими факелами. Ему нужен мир, быть может, еще больше, чем Франции, но он, похоже, предпочитает лучше взорваться. Хм… — Екатерина вдруг усмехнулась совсем не по-королевски — задорно и по-женски озорно. — Наши мужчины прекрасно справились со своим делом: они втянули друг друга в эту бесконечную войну и изо всех сил тщатся доказать, что именно они являются храбрейшими рыцарями и великими полководцами. Им нужна война бесконечная. Значит, за дело должны взяться мы, женщины, иначе слишком скоро нам придется довольствоваться обществом друг друга в наших мягких постелях. Признаться, меня бы это не очень устроило… Итак, нам нужен мир. Я обращаюсь к вам с просьбой помочь мне добиться его. Мои люди при дворе Карла сообщили мне, что он уже вполне оправился от последствий своего визита к вам и намерен сегодня или завтра нанести вам свой прощальный визит перед отъездом в Гент, к войску. Зная его особое отношение к вам, дорогая моя Диана, я хотела бы просить вас уговорить императора встретиться со мною под крышей вашего или какого угодно другого дома, лишь бы тайна этой встречи осталась непроницаемой. Ах… Боюсь, — Екатерина вдруг мягко и добродушно засмеялась, —

я слишком злоупотребляю вашим гостеприимством и терпением, лишив вас всякой возможности говорить. Надеюсь, вы сможете простить меня и сейчас же возьмете нашу беседу в свои руки.

Диана с нескрываемым восхищением смотрела на эту удивительную женщину. Сколько же нужно ума, смелости, решительности и самоотверженности, чтобы вот так, в сопровождении лишь одного своего рыцаря, исколесить вдоль и поперек добрых пол-Европы воюющих друг с другом государств, пройти сквозь дым и пепел религиозных войн и распрей, через невидимую паутину коварных политических интриг, ради того, чтобы сыграть и выиграть свою собственную политическую игру! О, Екатерина Медичи была игроком высочайшего полета, и Диану восхищало, с какой откровенной прямотой, напролом продиралась эта безусловно отважная женщина сквозь непроглядные дебри политических буреломов к поставленной цели. Насколько всего полчаса назад Диана боялась и ненавидела королеву Франции, настолько сейчас она восхищалась ею и сочувствовала ей. Она увидела в ней женщину-борца, женщину-предводителя, женщину-политика — истинную королеву и необыкновенную женщину. «Смелость, Самоотверженность, Независимость, Сила Воли» — девиз, который всегда мечтала начертать на своем гербе Диана, казалось ей, полностью воплотился в жизнь этой необычайной женщины, редкостного творения природы. Освободившаяся от страха перед Екатериной Медичи и счастливая от этого освобождения, Диана готова была теперь идеализировать ее, преклоняться перед нею и обратиться в вернейшую ее союзницу…

— Ваше величество позволили мне называть себя просто мадам Екатериной, не правда ли? — с заметной робостью проговорила Диана.

— О, разумеется, дорогая моя! — воскликнула Екатерина, протягивая обе свои руки Диане. Когда их руки сплелись, Диана почувствовала горячую влажность ладоней королевы, а ту восхитила сухая прохлада ответного рукопожатия. — Отныне вы моя сестра и подруга, и я клянусь, что вам никогда не придется раскаиваться в этом! Я чувствую… нет, я знаю, я уверена, что вы поможете мне сломить упрямство императора Карла! Не правда ли, меня не обманывает мое предчувствие — вы ведь поможете мне, своей сестре и подруге?

— Ах, я давно не чувствовала себя такой счастливой, мадам Екатерина! — растроганно промолвила Диана. — Клянусь, у вас появилась еще одна любящая сестра и верная подруга. И в подтверждение этой своей клятвы я говорю вам: я с вами, я помогу вам.

— О, моя дорогая Диана! — Екатерина вскочила с кресла и пылко, истинно по-итальянски, заключила Диану в свои крепкие объятия. Обе женщины от избытка чувств заплакали в объятиях друг друга. Наконец, несколько успокоившись и осушив свое лицо ароматным платочком, Екатерина, облегченно вздохнув, проговорила:

— Ах, женщины, женщины, мы даже государственную политику не делаем, а рожаем со слезами на глазах! Дорогая моя, вы и в самом деле хотите помочь мне встретиться с императором Карлом?

— Да, мадам. Вы ведь этого желали, не правда ли?

— О да! И вы можете сделать это?

— Думаю, что да.

— Но, ради всего святого, каким же образом вы намерены устроить это… это совершенно фантастическое свидание? Добиваясь его, я всегда отдавала себе отчет в нереальности этого предприятия.

— И напрасно, мадам, — мягко улыбнулась Диана. — Слишком хорошо зная императора Карла, я вижу единственный путь для вашей встречи и беседы с ним: вы должны будете ошеломить его, выбить из седла, обезоружить и взять в плен.

— Я? Я должна буду все это сделать? — Екатерина от изумления снова упала в кресло. — После вас? Но это же просто невозможно!

— Почему же? — спокойно пожала плечами Диана. — Разве для женщины есть что-нибудь невозможное, если ей этого очень захочется?

— Ах, Диана, ради бога, я умираю от нетерпения!

— Мой план так же прост, как и ваше желание, мадам Екатерина. Поэтому мы с вами сочиним сейчас небольшую пьеску, где в конце концов

в полной темноте он на ощупь найдет вас, думая, что это я, и тогда-то вы докажете ему, как легко женщинам заменять друг друга в случае необходимости. Сразу же после того, как между вами произойдет все, что должно будет произойти, вы откроете Карлу свою тайну, и все дальнейшее будет зависеть только от вас, мадам, только от вас. Обладание королевой Франции в преддверии кровавых сражений с ее супругом, безусловно, ошеломит его. Ваше женское обаяние, искусство и изобретательность выбьют его из седла. Ваша невероятная смелость и самоотверженность обезоружат и пленят его. Надеюсь, это время вы не потратите даром и получите наконец все то, чего вы так настойчиво добиваетесь, мадам Екатерина.

Королева, опираясь руками на подлокотники кресла, всем своим телом подалась в сторону кресла, на котором сидела Диана, словно собиралась с силами, чтобы в следующее мгновение совершить прыжок тигрицы. Рот ее с весьма крупными белыми зубами над нижней губой был сейчас широко открыт, щеки заметно побледнели и слегка запали, а лицо вытянулось

и стало таким некрасивым, что даже ее восхитительные глаза не могли исправить этого впечатления.

— Вы… вы… — глухо бормотала Екатерина. — Вы — тоже из рода Медичи? Но вы же — наша! Вы — настоящая Медичи, а следовательно, моя сестра. Но вот я… урожденная Медичи, не могла бы додуматься до всего этого, проживи я еще хотя бы тысячу лет на этом свете! А вы… Ах, дорогая Диана, пожалуй-

ста… вина… глоток вина… — С жадностью выпив поданное Дианой вино, она продолжала: — Но как… как вам могла прийти в голову подобная идея?

— Просто я не нашла иного пути помочь вам, мадам Екатерина. А вы его знаете?

Екатерина со вздохом откинулась на спинку кресла и вдруг улыбнулась, а затем так весело засмеялась, что Диана невольно и сдержанно тоже засмеялась.

— О, моя дорогая Диана! — сквозь смех говорила Екатерина. — Но как… как вы могли додуматься до такого… такого дьявольского плана? Я утверждаю, что вы — гений! Я впервые в жизни встречаю гениальную женщину. О, недаром же все короли Европы стоят перед вами на коленях! Теперь

к ним присоединилась и единственная женщина — королева Франции.

Я с восторгом принимаю ваш план, дорогая Диана! Ах, лишь бы император Карл остался мужчиной, увидев меня в своих объятиях! О, я бы никогда

не простила ему такой отвратительной оплошности! — Наконец она успокоилась и вполне серьезно спросила: — А где будете вы, дорогая моя, во время всего этого невероятного представления?

— Ах, далеко отсюда, мадам Екатерина, — загадочно улыбнулась Диана. — Но вы можете править в моем доме сколько сможете и сколько захотите. Более услужливых, сведущих и преданных подданных, чем мои люди, вы нигде не найдете. Любое ваше желание или приказ будут исполнены незамедлительно и самым наилучшим образом.

— Ах, дорогая моя, вы так добры, благодарю вас. Но неужели вы не боитесь гнева этого страшного человека?

— Боюсь… Очень боюсь… Ужасно боюсь… Но я надеюсь на то, что,

в конце концов, император Карл будет настолько доволен и счастлив столь близким знакомством с необыкновенной и очаровательной королевой Франции, что не только простит меня, но и будет благодарен мне за эту… пьесу. Ведь и он задыхается в кровавых объятиях этой несчастной войны — он сам не однажды говорил мне об этом. Он ведь тоже ищет пути к миру, но, как и все мужчины, вовсе не там — ключи от войны или мира всегда лежат под подушками женщин. Так что отныне, мадам Екатерина, от вашего обаяния, от вашего таланта перевоплощения и особого искусства быть женщиной будет зависеть не только ваша, но и моя судьба. Однако время идет, и я думаю, что нам пора бы уже взяться за сочинение нашей славной пьесы.

Не хотите ли вы, мадам, пройти в мой кабинет?

— О, с восторгом, милая Диана! — Она порывисто встала с кресла и сжала обе руки Дианы своими пылающими ладонями. — Я бесконечно счастлива, что мне пришла в голову мысль познакомиться с вами. Боюсь, во мне тоже есть что-нибудь от гения… И знаете, Диана, еще одна светлая мысль пришла мне в голову буквально сию минуту: давайте больше не расставаться?! Вы переедете в Париж, я делаю вас своей первой дамой, вы немедленно получаете один из моих дворцов, я возвожу вас в баронское… о нет, нет!.. в графское достоинство! В конце концов я выдам вас замуж за принца крови. Своего супруга, по вполне понятным причинам, я вам отдать не обещаю, но поделиться определенной его частью вполне готова. Мы были бы неразлучны и в политике, и в делах иного свойства. Вы можете себе пред-

ставить, дорогая моя, что могут совершить две такие женщины, как мы, если к тому же у нас будет неограниченная власть? Я думаю, мы не только моря и реки, но и саму жизнь человеческую смогли бы обратить вспять! Ах, как все это живо представилось мне сейчас… Что вы на это скажете, дорогая моя?

О господи! Как поразилась бы сейчас королева Франции, узнай она, что в лице своей новой подруги Дианы Трелон она имеет дело со своей подданной, графиней Луизой де Вервен!

Диана лукаво улыбнулась и промолвила:

— Ах, вы так добры, мадам, так щедры… Я бесконечно благодарна вам. Но я полагаю, нам следовало бы сначала успешно завершить нашу игру — боюсь, она не так проста и невинна, как может показаться с первого взгляда.

— О, разумеется. Но в ее успехе я теперь вовсе не сомневаюсь. — Страстная и неустрашимая натура Екатерины, казалось, праздновала уже свою победу. — Ах, эта дивная игра как раз по мне: ведь я же все-таки Медичи! И я к тому же еще — королева! И, наконец, я еще и просто женщина. Надеюсь, всего этого вполне достаточно для победы над любым мужчиной, будь он даже императором или самим Господом Богом. Но вы так и не ответили на мое предложение, дорогая Диана?

— О, я потрясена его щедростью и прелестью, мадам Екатерина, — с очаровательной своей улыбкой ответила Диана. — Но, боюсь, двум таким женщинам, как мы с вами, трудно будет ужиться под одной крышей. Увы, все мы, женщины, страдаем одним серьезным недостатком: думаем не умом, сидя в кресле, а сердцем, лежа в постели. Следовательно, вы будете ревновать ко мне, а я — к вам. Поэтому-то женщины могут быть хорошими подругами лишь на расстоянии. Ценя же вашу дружбу и доверие, мадам Екатерина, и боясь потерять их, я и предлагаю стать для вас именно такой подругой, верной, надежной и преданной… но на расстоянии.

Екатерина стремилась, очевидно, просветить насквозь громадными, прекрасными и сверкающими всеми огнями душевных страстей глазами душу этой новой своей и такой загадочной подруги, чтобы заглянуть туда

и понять ее.

— Возможно, вы и правы, дорогая моя, — промолвила она. — Хотя, признаться, мне это и неприятно. Надеюсь, мы еще поговорим об этом, не правда ли? А теперь — я сгораю от желания поскорее заняться сочинительством… под вашим руководством, разумеется, дорогая Диана. — Екатерина выпустила наконец ее руки на свободу и вдруг очень весело засмеялась

и спросила: — Признайтесь, моя милая, вы очень боялись встречи со мною?

— Очень! — чистосердечно призналась Диана. — Ужасно!

— Я сразу поняла это, предположив присутствие верных ваших рыцарей за этими обеими чудесными шторами. Надеюсь, это действительно самые близкие и доверенные ваши друзья, не правда ли?

— О да, мадам… — Смущенная прозорливостью королевы, Диана не нашла иного ответа, кроме правды.

— Полагаю, — продолжала смеяться Екатерина, — это не император Карл со своим отвратительным сыном Филиппом?

Она обняла Диану за талию, и так, весело смеясь, обе заговорщицы

покинули гостиную.

Глава XVIII

В Дендермонд, Что в двадцати милях к югу от Антверпена, они прибыли на рассвете. Опасаясь ночного нападения разбойников, кишевших в придорожных лесах, Диана предложила этот отрезок пути преодолеть верхом. Три пары мощных голландских лошадей, запряженных цугом, легко и непринужденно катили за собою целый дом на колесах — роскошную дорожную карету ее сиятельства графини Луизы де Вервен. На обеих дверцах красовались пышные графские гербы. Салон кареты был обит золотистым сафьяном, а два достаточно широких и мягких дивана, устроенных у двух противоположных стенок, давали возможность не только с удобством разместиться пяти-шести человекам, но и весьма прилично отдохнуть лежа двум или четырем особам. Сейчас, однако, салон этой передвижной графской резиденции больше напоминал походный арсенал рыцаря, отправившегося в очередной Крестовый поход, чем дорожный будуар очаровательной владетельной графини: два десятка заряженных пистолетов покоилось на светло-желтом бархате диванов, десяток мушкетов дремал покуда на мягком ковре пола, а разнообразные мечи, сабли, шпаги, кинжалы и метательные дротики способны были превратить эту карету в неприступную крепость.

Но обо всех этих деталях Чанслер и Смит узнали позже, а пока, облаченные в доспехи из арсенала Дианы Трелон, буквально до зубов вооруженные всем, что можно было повесить на себя и на боевые седла своих лошадей, они достигли наконец ворот городской крепости Дендермонда, наглухо запертых.

— Похоже, — сказал Чанслер, несколько раз постучавший рукояткой плети по толстому и непробиваемому телу крепостных ворот, — стражи этой крепости предпочитают ночевать дома. Быть может, стоит послать пару-другую петухов из этих пистолетов вон в то смотровое окно, чтобы они прокукарекали там этим нерадивым соням подъем?

— И поднять на крепостные стены всех ее защитников? — улыбнулась Диана. Она была одета и вооружена так же, как и ее верные рыцари, под ней нетерпеливо приплясывал такой же вороной конь, как и под Чанслером,

а Смит восседал в седле одной из шестерки лошадей кареты. — Нет, нет, дорогой мой, только не стрельба в столь ранний час.

— Но не топтаться же нам перед воротами в ожидании, пока проснутся и совершат свой утренний туалет все жители этого чертова города вместе

с их воротными стражами! Быть может, вообще объедем его стороной? Твои кони в отличной форме.

— Но они будут в еще лучшей, если мы дадим им возможность передохнуть и подкрепиться хотя бы два-три часа после первых двадцати миль пути. Мне кажется, и все мы тоже нуждаемся в отдыхе.

— Но, дорогая моя, как же ты собираешься открыть эти проклятые ворота?

— Попробую, — сказала Диана и крикнула по-голландски, сложив обе ладони трубкой: — Эй, послушайте, кто-нибудь есть при воротах?

Смотровое окно метрах в трех от земли тотчас приоткрылось, и оттуда показалась высокая солдатская каска.

— Кто такие? — прохрипел невидимый стражник.

— Люди, готовые дать вам золотой за услугу.

— Нас здесь трое.

— Значит, каждому по золотому.

Когда ворота распахнулись и Чарли въехал с графской каретой в город, Диана расплатилась с тремя бдительными стражами порядка и спросила, есть ли в этом городе приличная гостиница.

— Поезжайте к «Зеленой лисице», — ответили ей. — Это прямо вон по той улице, что поднимается вверх.

Искать гостиницу или долго ждать появления ее хозяина не пришлось: чуткое ухо жаждущего постояльцев хозяина сорвало его с постели и согнуло пополам у входа в заведение при первых же звуках жизни, проснувшейся на улице. Громкий цокот подков по каменной мостовой и тяжелая поступь колес большой кареты взбудоражили хрупкий предрассветный сон города.

Карета и оба сопровождавших ее всадника остановились у полусогнутой фигуры человека.

— Послушайте, — спросил Чарли, — уж не вы ли хозяин этого заведения?

— О да, мои высокие господа… не имею чести…

— Надеюсь, у вас найдется хороший корм для лошадей и достойный приют для их хозяев?

— О да, да, мой высокий господин! Никто лучше Пауля Гроса… это я, мой высокий господин, к вашим услугам… в этом городе не приютит столь высоких господ и не позаботится об их лошадях. Я счастлив чести служить высоким господам и…

— В таком случае отведите господ в лучшую из ваших комнат, а потом уж займетесь мною и всем остальным, — распорядился Чарли.

Когда супруги устроились на широкой и тяжко скрипевшей кровати, Диана со вздохом проговорила:

— Аааххх… Как бы я хотела знать, что сейчас происходит в моем доме. Я очень боюсь за мадам Екатерину.

— А я, признаться, гораздо больше боюсь за тебя, — Ричард привлек ее к себе, — потому что император Карл вовсе не произвел на меня впечатления доброго и безобидного шутника. Ну да что сделано, то сделано. Ты права, любовь моя, я чувствую дьявольскую усталость от всей этой кутерьмы.

— Ах… я тоже… Поцелуй меня, милый…

…Император Карл со своими приближенными появился у ворот усадьбы Трелон незадолго до полуночи. Его встретил полный мрак во всех помещениях «Жемчужины Шельды» и едва различимые тени в черных одеяниях с глухими капюшонами на головах.

— Ах ты моя неутомимая выдумщица! — радостно воскликнул Карл. — Я вижу, ты снова сочинила для меня свою новую пьесу? Надеюсь, на этот раз ты станешь ее героиней? Да, да — моей героиней… моей, моей! Но дай же о себе знать, прелесть моя, прежде чем я расшибу свой лоб в этой кромешной тьме! О, твоя рука!..

И представление началось…

…Диана с Чанслером и Смитом покинули усадьбу через подземный ход спустя примерно полчаса после нашествия туда императора со своей свитой и гвардейцами охраны. Несмотря на то что выход, вернее — выезд, из подземелья приводил в пределы совсем другой усадьбы, давным-давно приобретенной на подставное лицо и находившейся совсем на другой улице, неподалеку от порта, предприятие это было чрезвычайно рискованное и опасное. Город был сейчас буквально нашпигован не только испанскими войсками Карла, но и воинскими подразделениями почти всех немецких владетелей,

а также буйными и неукротимыми искателями славы, богатства и приключений, всегда сопутствующих большому съезду коронованных особ. Все таверны, трактиры, гостиницы и публичные дома Антверпена работали на пределе своих совсем не малых возможностей. Даже «Жемчужина Шельды» вынуждена была установить некую очередность для получения изысканнейших наслаждений за совершенно умопомрачительное вознаграждение: прежде всего — коронованные особы, затем — принцы крови, наследники престолов, далее — князья и герцоги, за ними — графы и маркизы и, наконец, владетельные бароны. По ночам город содрогался от пьяных воплей, отчаянно шумных драк и целых сражений, в результате чего по утрам уборщики улиц равнодушно сбрасывали в реку десятки безвестных тел обезумевших от вина и вседозволенности гостей славного города Антверпена, далеко не всегда бывших уже трупами. А подлинные его хозяева потеряли покой

и сон, без устали считая монеты всех стран и достоинств, сыпавшиеся в их бездонные мешки широким и звонким потоком, который, увы, иссякал

с отъездом из города императора Карла.

Дорожные неприятности начались сразу же, как только они выехали на улицы Антверпена. Десяток пьяных испанских солдат перегородил всю ширину улицы в надежде остановить карету и поживиться ее содержимым. Но Чарли, сидевший верхом на первом коне шестерки, вонзил свои шпоры

в его мощные бока, и сначала тяжелые лошади, а затем и громоздкая гербовая карета с двумя всадниками за нею проложили себе кровавый путь по телам незадачливых искателей наживы. Карета сразу же свернула за угол дома, а беспорядочная стрельба оставшихся в живых солдат ранила,

к счастью, лишь ночную тишину.

— О господи! — в отчаянии воскликнула Диана, когда они прорвались сквозь эту человеческую баррикаду. — Я никогда не замолю этого греха.

— А ты можешь себе представить, что бы эти страшные негодяи сделали, попадись ты им сейчас в руки? — сказал Ричард. — Они не стали бы призывать Господа Бога в заступники за свой смертельный грех зверского надругательства над тобою всей своей бандой.

— О боже, как же страшны вы, мужчины, со своими необузданными страстями и любовью к кровопролитию!

— О боже, — засмеялся Ричард, — как же прекрасны вы, женщины, со своим неукротимым коварством! Император Карл, бедолага, убеждается

в этом сейчас, и, надеюсь, не первый раз в жизни…

…Почти двести миль пути от нидерландского Антверпена до француз-

ского Вервена отнюдь не были усыпаны тюльпанами. Проснувшись в гостинице «Зеленая лисица» далеко за полдень и не найдя Чарли в его комнате, Диана с Ричардом спустились вниз, в столовую с двумя длинными дубовыми столами и такими же тяжелыми скамьями, но и там было тихо и безлюдно. Тогда они вышли в большой, вымощенный неровными каменными

плитами двор с многочисленными кирпичными и деревянными постройками. Там тоже было совершенно безлюдно, но из распахнутых настежь ворот какого-то длинного, без окон, сооружения доносились какие-то весьма жутковатые завывания, очень похожие на предсмертные стоны раненого волка.

Диана с Ричардом переглянулись, достали из-за своих широких поясов по паре пистолетов и направились к этим воротам.

У порога они вскинули оружие к бою, но тотчас опустили его.

— О господи! — воскликнула Диана сквозь смех, прикрывая рот холодным ребром пистолета. Ричард же оглушительно хохотал, глядя, как Чарли таскает за нос ползающего на коленях и по-волчьи завывающего хозяина гостиницы «Зеленая лисица» Пауля Гроса. — О господи! Дорогой Шарль, что вы такое делаете с нашим бедным хозяином?

— Выбиваю из него порочное любопытство вместе с его длинным носом, — спокойно ответил Чарли, переименованный для конспирации

в Шарля, хладнокровно продолжая свою разрушительную работу.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Чанслер на более или менее сносном французском языке.

— Вместе со своим приятелем он пытался открыть дверцы вашей кареты и выяснить, не оставил ли он там случайно свои штаны или, например, деньги. Я решил таскать его таким образом до тех пор, пока он сам и все лисицы окрестных лесов не позеленеют. Для его же науки и пользы.

— Но вы уверены, дорогой Шарль, — все еще невольно смеялась Диана, — что при этом вам удастся сохранить нос нашего почтенного хозяина на том самом месте, на каком ему предписано находиться самой природой?

— Гм… не вполне, признаться… Я даже начинаю думать, что вскоре он вообще окажется в моей руке… Не войте так гнусно и монотонно, приятель, иначе мне придется не только оторвать ваш любопытный нос, но еще

и пристрелить в придачу, дабы не привлекать сюда стаи голодных волков.

— А с этим что произошло? —

Чанслер ткнул ногою в распластавшееся у самого порога бездыханное тело воина в рыцарских доспехах.

— Этот тоже вместе с хозяином пытался взломать дверцы кареты. Не гостиница, а разбойничье гнездо… — ворчал Чарли, недоуменно пожимая плечами. — Пришлось опустить мой кулак на его шлем… Черт их знает, носят же некоторые люди такие на редкость непрочные головы… Разве можно брать в солдаты человека со столь хрупкой головой?

— Ну, дружище, если подбирать солдат под твой кулак, — смеялся Чанслер, — то в армии служили бы одни лишь племенные быки с двойной лобной костью!

— Кулак как кулак… Как раз для порядочной головы…

— Ах, мой дорогой Шарль, не могла бы и я присоединиться к просьбе господина Гроса оставить его многострадальный нос в покое? Не заставите же вы и меня взвыть от жалости к этому достойному господину?

Чарли глубоко вздохнул и с очевидным неодобрением посмотрел на Диану. А затем с такой силой оттолкнул от себя несчастного хозяина гостиницы, что тот мелькнул в полете куда-то под днище кареты, чем-то обо что-то звучно стукнулся и замер, дрыгнув ногами, словно был уже на пути в ад.

— У нас за подобные дела с корнем вырывали нос или уши, — сумрачно заметил Чарли, вытирая окровавленные руки пучком сена. — Эй, любезный, вы еще живы? Быть может, вы хотите, чтобы я как следует встряхнул вас для восстановления вашего гнилого дыхания? Я мог бы для вас сделать это.

Откуда-то, словно из-под земли, послышалось тяжкое всхлипывание

и совершенно нечленораздельная речь.

— Кажется, вы хотите дать знать, что еще вроде бы живы? Поздравляю, черт вас возьми, поздравляю… Но в таком случае советую вам слишком уж долго не залеживаться на ваших пуховых перинах. Вылезайте, плесните ведро жидкого навоза в морду этой дохлятины, вашего верного дружка, если, разумеется, отыщете его голову в этом железном ночном горшке…

и прикажите наилучшим образом накормить нас. Уж не думаете ли вы, милейший, что мы отправимся в дальний путь натощак? Эй, вы что же, не поняли меня? А ну-ка — живо за дело, пока я снова не рассердился! Или вы вообразили, что я уже простил вас? Ну! Вот… так-то лучше… И извольте

с такой гнусной рожей не показываться у нашего стола. Подберите-ка что-нибудь поприличнее… не то снова рассержусь…

…Не отъехали они и десятка миль от Дендермонда, как сначала услышали, а затем и увидели за собою погоню: вероятно, несколько больше десятка испанцев в панцирях и шлемах, с пиками наперевес мчались вдогонку за Дианой и ее спутниками.

— В карету! — приказал Ричард Диане. — Они в панцирях, бей по лошадям. Чарли, разворачивай карету!

Чтобы избежать окружения, Чарли поставил карету с шестеркой лошадей поперек дороги.

Первые же выстрелы обороняющихся вывели из строя четверых преследователей, выброшенных из седел или вовсе раздавленных подстреленными лошадями. Однако все остальные всадники ощетинились своими пиками и бросились в яростную атаку на двух англичан с их бесполезными

в этой ситуации шпагами. Сейчас за их жизнь никто не поставил бы и двух гнутых пенсов…

Но в эти критические мгновения в бой вдруг вступила малая артиллерия Дианы Трелон графини Луизы де Вервен. Она почти в упор расстреливала налетчиков из окна своей кареты, и через несколько минут бой был закончен: все остальные преследователи были выбиты из своих седел или придавлены своими же павшими лошадями.

Чанслер и Смит бросились обезоруживать оставшихся в живых, но искалеченных при падении с лошадей испанцев, а Диана вдруг упала на диван

в карете и зарылась лицом в его мягкий бархат.

— Ого! — послышался вдруг удивленный возглас Чарли. — Да это же вы, милейший господин Грос! Очень рад вас видеть! Послушайте, а вам не слишком ли тяжело держать на себе вашу любимую кобылу? Э, да она, кажется, уже вполне созрела к обдиранию своей рыжей шкуры… Насколько

я понимаю, нашим новым столь приятным свиданием с вами мы обязаны вашему непременному желанию свести с нами кое-какие счеты с помощью вот этих испанских бродяг, не так ли? Надеюсь, вы понимаете, что теперь-то уж ничто и никто не помешает мне поступить с вами так, как учил меня мой дорогой батюшка. Вы уже помолились? Ах, нечем перекреститься… Ну, ничего — дьявол примет вас и так…

С этими словами он нагнулся над лежащим под своей лошадью хозяином гостиницы «Зеленая лисица», обеими руками ухватился за его уши,

а правой ногой в тяжелом сапоге уперся в его изуродованное лицо и вдруг резко выпрямился. Дикий, дурной, душераздирающий вопль быстро утонул в сыром придорожном лесу…

Диана выскочила из кареты — ее мучил приступ рвоты…

… — Я ненавижу войну! — горячо шептала она, лежа на груди Ричарда

в гостинице города Алоста, где они вынуждены были остановиться из-за состояния истинной победительницы недавнего сражения. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Оружие женщины — любовь, а я за эти последние сутки только и делаю, что убиваю и убиваю людей. Господь покарает меня за это, я знаю, я чувствую! Ах, мой Ричард, мой супруг… моя жизнь… что же мне теперь делать? Как замолить мой тяжкий грех?

— Прежде всего, дорогая моя, прекрати истерику, — строго сказал Ричард. — Ни ты, ни я, ни мы ни на кого не нападали. Убить хотели нас. Нападавших было много больше нас. Мы вынуждены были защищаться. Промахнись ты сейчас хотя бы один-два раза, и наши души отлетели бы уже

в мир иной много раньше, чем их ожидают на том свете. Сегодня ты спасла меня и Чарли от верной смерти, и если это огорчает тебя…

— О господи, Ричард, как ты можешь?.. как ты смеешь говорить такое? — всхлипывала Диана. — Это… это… кощунство! Ты не смеешь говорить мне такое!

— И не буду, если ты наконец успокоишься. Осуши свои слезы, подними свои самые прекрасные глаза на свете! А потом… потом…

…Но еще не раз беглецам пришлось прибегать к помощи оружия, прежде чем за ними бесшумно закрылись ворота замка Вервен. Нидерланды, нафаршированные чужими и своими войсками, переживали трудные дни. Дороги кишели разбойниками всех мастей: от обездоленных, отчаявшихся крестьян, разорившихся мелких хозяев до беспощадных дезертиров. И, как это обычно водится, самые страшные и вездесущие разбойничьи шайки формировались из местного населения — и в это специфическое дело, как и во всякое другое, люди вкладывали природное трудолюбие и завидную изобретательность.

В поисках спасения души и тела они убивали друг друга. Религиозные распри вздыбили всех против всех. В стране, где еще совсем недавно люди с презрением относились не только к запорам, но и к самим дверям и воротам, казалось, невозможно было спрятаться даже во сне…

…Диана, с самого рождения надежно укрытая сказочным богатством

от бурь и забот реальной жизни, всегда крайне тяжело переносила грубое вторжение ее холодного дыхания.

В утонченную, отшлифованную многими десятилетиями программу обучения и воспитания было включено и совершенное искусство владения оружием — не для защиты, разумеется, или для нападения, а прежде всего для придания главному своему предназначению в жизни — украшать существование коронованных особ самыми изысканными наслаждениями — новых, волнующих плоть и кровь граней своего неотразимого существа. Искусство владения оружием увлекало Диану бесконечными возможностями творческой импровизации, красотой и динамикой движений, безграничными вариациями его применения в самых волнующих сценах бесчисленных эротических представлений с участием нескольких коронованных особ одновременно или каждой из них в отдельности. Оружие, как хмель

и пряности, возбуждало самые изощренные порывы и самые необузданные желания.

Но — убивать?! Смывать с себя кровь тобою убитых?! Смотреть на оружие не как на средство возбуждающей эротическую чувственность игры,

а как на орудие смерти?! Бороться за свою жизнь с оружием в руках?! Женщина — со смертоносным оружием в руках?! Но разве же это не противоестественно, когда божественное создание, дающее жизнь, перевоплощается в существо, отнимающее ее?!

Пленение турками, чудесное освобождение, знакомство с Ричардом Чанслером и всепоглощающая, безоглядная любовь к нему, его ответное чувство и отношение к ней, полтора месяца невообразимого счастья и страстного взаимообладания, бегство от императора Карла и из Антверпена, яростная, кровавая борьба за жизнь по дороге в свой замок Вервен — все это и многое другое, что до поры до времени незримо, невесомо и помимо собственной воли оседает в самых сокровенных уголках души и сердца, круто изменило не только всю жизнь Дианы, но и само восприятие ее. Что-то вдруг оборвалось в ее жизни и безвозвратно кануло в вечность. Что-то новое, незнакомое и неопознанное, ворвалось в нее решительно и победоносно. Рушился выдуманный для нее мир. Диана делала первые шаги в неизведанное…

…На третьи сутки трудного пути погода выдалась на редкость солнечная и теплая для начала января. Благословенная земля Геннегау, этой неиссякаемой житницы Нидерландов, с гордостью и наслаждением грела тучное тело свое под яркими лучами доброго светила. Повсюду, сколько мог видеть глаз, ветряные мельницы солидно, не спеша, но безостановочно перемалывали крупное, добротное зерно — этих бесчисленных, но любовно взращенных детей бесконечно щедрой здесь матери-земли.

— Ах, Ричард, мне так хочется полюбоваться этим миром и тишиной.

Чарли вел лошадей спокойной рысью. Диана с Ричардом ехали верхом несколько позади.

— Чарли! — крикнул Ричард. — Сделаем небольшой привал.

Привязав лошадей к специальным скобам кареты, Диана и Ричард углубились в поле по неширокой, но достаточно твердой и хорошо укатанной межевой полосе.

— Ах, как хорошо, когда никто не стреляет и ярко светит солнце, — вздохнув, полушепотом промолвила Диана.

— Ах, как прекрасно, что на свете есть ты, любовь моя, — откликнулся Ричард, обняв Диану.

— И ты, мой любимый! И еще кто-то…

— О… что… что ты хочешь этим сказать, моя Диана? Неужели?..

— О да, да, мой Ричард! — горячо шептала Диана прямо в лицо Чанслера. — У нас будет дочь… или сын… ребенок… Понимаешь, у меня будет твой, твой, твой ребенок! И мой, мой, мой! О господи! Теперь я точно знаю это. Ах, как я счастлива… я так счастлива… я так горда… О, великий Создатель! Ты сделал меня счастливейшей из своих созданий! Я бесконечно благодарна тебе, о Господи! И тебе, мой Ричард!

Теперь только смерть может разлучить нас, не правда ли, дорогой мой?

Что-то оборвалось у него внутри, и стало трудно дышать. В глазах зарябило, словно туда заглянул солнечный луч, и крупные слезы невольно покатились по его щекам.

— О, мой Ричард, ты… плачешь? Ты… ты — счастлив, не правда ли? Ты ведь плачешь от счастья?

— Ах, как я люблю тебя… моя богиня! — едва смог проговорить Ричард.

— Боюсь, я тоже сейчас заплачу… Ты знаешь, у меня подкашиваются ноги… Отведи меня, пожалуйста, в карету, дорогой мой. Ах, как я счастлива! А вдруг я умру сейчас от счастья?

Чарли со счастливой улыбкой смотрел на приближающуюся к карете влюбленную и счастливую пару.

— Вы знаете, мой дорогой Чарли, — сквозь слезы проговорила Диана,

с помощью Ричарда поднимаясь на ступеньку кареты, — я скоро… летом… стану мамой… У Ричарда… и у меня… у нас будет ребенок! Вы можете себе представить, как мы сейчас счастливы?

— Но это же прекрасно! Это каждый вам скажет. Я всегда догадывался, что так это и бывает. Но почему же вы плачете, мадам Диана?

— Ах, от счастья, милый Чарли, от счастья… Мы немного проедем в карете. Вы сможете позволить нам это, дорогой друг, не правда ли?

В карете Диана легла на диван, положив голову на колени Ричарда и глядя в его склонившееся лицо своими поразительными синими глазами

с не просохшими на ресницах слезами.

— Что же будет с нами дальше? — с тревогой спросил Ричард сквозь ее руку, прижатую им к своим губам.

— Это решат две Дианы Трелон в Вервене — моя матушка и моя бабушка. Я вызвала их в наш графский замок. — Диана засмеялась. — Представляешь, сразу три поколения графинь де Вервен под одной крышей! Очень жаль, дорогой мой, что ты не увидишь четвертое поколение, мою замечательную, мою самую любимую прабабушку, первую графиню Луизу де Вервен: полгода назад она упала с лошади и разбила голову об острый камень. Я ужасно страдала от горя!

— Сколько же ей было лет?

— Девяносто один год.

— Ого! А твоей бабушке?

— Шестьдесят шесть.

— А твоей матушке?

— О, она у меня еще совсем молодая и такая красивая, каких я еще никогда в жизни не видывала! Все мужчины падают перед ней на колени, не устоишь и ты! Ей всего сорок лет.

— А тебе, моя прелесть?

— Мне кажется, — вздохнула Диана, — я старше их всех… Моя любимая прабабушка сказала мне как-то, что беременная женщина чувствует себя самой старшей и важной в своем роду. Так и я… Ах, ты можешь себе пред-

ставить, любовь моя, что я — беременна, а ты мой супруг? Ты мог себе представить нечто подобное всего больше месяца назад?

— Только во сне! — радостно засмеялся Ричард. — Впрочем, должен тебе признаться, что, увы, не видел еще ни одного сна в своей жизни.

— О Господи, — журчал, словно тихий лесной ручеек, голос Дианы, — за что Ты столь сурово наказал моего любимого супруга? Зато я вижу свои сны каждую ночь, но такого прекрасного и удивительного я не видела еще никогда. Ах, я так счастлива… так счастлива…

— Но все-таки ты так и не ответила на мой вопрос. Повторяю: сколько же тебе лет, дорогая моя? Супруг, я полагаю, может и должен знать это.

— О, не сердись, мой милый, я и не думала скрывать от тебя свой возраст. Всего два месяца назад мне исполнилось двадцать три года.

Ричард невольно глубоко вздохнул.

— А мне… — хмуро проговорил он. — Я лишь на пять лет младше твоей матушки. Разве ты сможешь полюбить такого дряхлого старика, как я?

Диана обвила его шею руками.

— Господи, — горячо шептала она прямо в рот Ричарду, — вразуми супруга моего… Неужели ты никогда не слышал, что женщина всегда старше мужчины на целую жизнь?

— Выходит, я сущий младенец по сравнению с тобою?

— Просто грудное дитя, и я обожаю тебя! Вот так… вот так… Ах, мой милый, закрой, пожалуйста, дверь на задвижку…

…В Монсе сжигали четырех ведьм и их четверых пособников одновременно. Четыре супружеские пары. Прегрешения их были столь велики и разнообразны, что никто в городе толком не знал, за что же, наконец, они были столь сурово осуждены священным трибуналом инквизиции. Впрочем, что гораздо важнее, не знали этого и сами жертвы гнева Господнего, хотя земные слуги его и судьи вещали об этом на всех перекрестках.

А сама казнь?! Сжигание на кострах живых людей…

Кто же принес ее в цивилизованную Европу? Дикари-людоеды черной Африки? Каннибалы далеких и безымянных еще островов южных морей? Краснокожие люди Нового Света? Беспощадные собиратели человеческих черепов с необъятных просторов азиатских степей и пустынь? Но кто, кто же первым додумался до столь дикой, столь нечеловеческой, столь жестокой, столь изуверской и садистской казни людей?

Вероятно, изобретя огонь, люди нет-нет да и подкладывали в свои очаги и костры вместе с хворостом и тела убитых ими врагов своих. Многие народы сжигали тела своих покойников в надежде облегчить их душам путь

в иную жизнь. Кто-то, где-то, когда-то таким образом творил суд над самыми злокозненными врагами своими. Но чтобы сделать костер обыденной мерой наказания инакомыслящих или даже, скорее, — просто мыслящих людей, и не только поодиночке, но одновременно десятками и даже сотнями, — о, до такого изощренного способа массового уничтожения людей могли додуматься, безусловно, лишь те, кто ближе всех были к самому Господу Богу: ибо кто же еще мог знать волю его и меру гнева его?

В 1471 году на папский престол в Риме взошел Сикст IV. Как и практически все его предшественники, он денно и нощно пекся о пополнении своих кладовых деньгами любого достоинства. Объявленный им новый Крестовый поход за спасение Гроба Господнего кончился тем, чем и должен был кончиться: огромные деньги, собранные во всех странах Европы для его осуществления, осели в тайниках этого Божьего угодника, в бездонных тайниках-пропастях. Обширнейшие и богатейшие земли он щедрой рукою раздаривал своим неисчислимым непотам (племянникам). Люди повсеместно роптали: «Реальными турками являются в настоящее время папские племянники». Жадный, ненасытный скопидом, Сикст соперничал в богатстве со знаменитым флорентийским банкирским домом Медичи.

Вот этот-то наместник Божий на многогрешной земле нашей и заклеймил на веки веков имя свое введением инквизиции в Испании. Он был инициатором первых крупных сожжений «еретиков» в этой стране. Самый первый из этих дьявольских шабашей состоялся в феврале 1481 года в до-

стославном испанском городе Севилье. Для удобства судей Божьих было даже построено особое сооружение для постоянных сожжений, названное кемадеро, остатки которого сохранились в Севилье (слава проснувшемуся разуму человеческому!) в качестве исторического памятника и по сей день, свыше пятисот лет спустя.

На втором аутодафе (то есть церемонии оглашения приговоров еретикам) сожгли сразу троих, а на третьем, 26 марта 1481 года, одновременно сожгли 17 человек. Всего же до 4 ноября 1481 года, то есть в течение первых десяти месяцев активнейшего функционирования инквизиционного трибунала, в Севилье было сожжено 298 человек! За три с половиной века своего существования инквизиция сожгла живьем в одной лишь Испании

36 212 человек, а все остальные страны цивилизованной Европы развеяли прах еще 150 тысяч человек. 345 626 испанцев стали в той или иной степени жертвами папской инквизиции, а еще почти полтора миллиона человек добавили к этим чудовищным жертвам суды инквизиции остальных цивилизованных стран Европы.

Испания — родина бессмертных гениев и беспощадных тиранов — окуталась дымом костров, искры которых воспламенили бесчисленные огнища Италии и Франции, Нидерландов и Германии, Польши, Скандинавии

и Балкан, но гасли у самого порога восточных окраин Европы, у границ России, где, считалось, кончалась европейская цивилизация и начиналось азиатское варварство…

Да, ну а что же папа римский Сикст IV? Когда он наконец умер в 1484 году, в Риме начался страшный погром. Многотысячные толпы разъяренных горожан громили все, что только поддавалось уничтожению. Появились огромные надписи на домах и дорожных камнях: «Радуйся, Нерон, даже тебя в порочности превзошел Сикст!» По всему Риму были развешены громадные плакаты с надписью: «Бесчестье, голод, разруху, расцвет лихоимства, кражи, грабежи — все, что только есть подлейшего на свете, перенес Рим под твоим правлением. Смерть! Как признателен тебе Рим, хотя ты слишком поздно пришла. Наконец ты зарываешь все преступления в кровавую могилу Сикста. А, Сикст, ты нападал даже на Бога, ступай теперь мутить ад. Наконец, Сикст, ты труп. Пусть все распутники и развратники, сводники, притоны и кабаки оденутся в траур…»

Монстр, чудовище дорвалось до божественной власти. Коленопреклоненные люди отдали ее ему. О люди! Зачем вы сделали это? Как же вы неосторожны и беспечны, о люди!

… — Ты знаешь, дорогой мой, — говорила Диана, сидя с Ричардом в карете после того как им удалось наконец покинуть Монс, где толпы людей, пришедших поглазеть на ведьм и колдунов, прижали их экипаж к церковной ограде и не выпускали до конца печальной церемонии, — у меня никак не складывается в одну линию все это.

— Что именно? — не понял Ричард.

— Видишь ли, — задумчиво говорила она, — я полагаю, что от близости мужчины и женщины может родиться только человек.

— Разумеется, любовь моя. Но разве это не так?

— Но вот только что сожгли на наших глазах четырех ведьм и их пособников, хотя я готова была бы поклясться, что это такие же люди, как и всякие другие… как мы с тобою, например.

— О, это, конечно же, дьявольские проделки, — засмеялся Ричард, — разве ты не знаешь, что эти пройдохи — величайшие мастера перевоплощения и способны принять облик кого угодно?

— И… и нас… с тобою? — с ужасом прошептала Диана, торопливо

крестясь.

— А почему бы и нет? — продолжал ерничать Ричард. — Представляешь себе, дорогая моя, в самое сладостное мгновение нашей близости ты вдруг нащупываешь у меня длинный и мохнатый хвост!

— О, Ричард! — Диана бросилась к нему и зажала его рот обеими своими ладонями. — О Господи, закрой уши Свои и помилуй, помилуй, помилуй раба Своего неразумного. Великий Боже, молю Тебя о пощаде! Ты ведь не покараешь супруга моего? Я клянусь построить новый храм в Вервене во славу Твою. О Господи…

Диана была в полном отчаянии. Она содрогалась в истерике и билась головою о мягкую спинку дивана в своей карете.

Ричард не на шутку встревожился и проговорил:

— Успокойся, любовь моя, иначе мы можем потерять наше дорогое чадо — оно ведь еще едва держится под твоим сердцем. Ну, иди же ко мне, и я осушу твои слезы своими губами. Разве можно так убиваться из-за моей дурацкой шутки? Клянусь, под твоим руководством я выучусь шутить поумнее! Не забывай, дорогая моя, что я всего лишь простой моряк и соленое море насквозь просолило мой длинный и глупый язык.

— Ах, мой милый, — все еще всхлипывая, прошептала Диана, — я в полном отчаянии… Ты так напугал меня… Мне так страшно… Меня… тошнит…

— Когда же мы будем наконец в Вервене? — с тревогой спросил Ричард, привлекая голову Дианы к своей груди.

— Завтра к полудню… если… О Господи…

Глава XIX

…Сразу по прибытии в Вервен Диану отнесли куда-то в недра большого старинного замка.

Чанслера и Смита во дворе замка встретил высокий, роскошно одетый

и выхоленный человек лет сорока — сорока пяти. Он склонился перед ними в почтительнейшем поклоне и бархатным, прекрасно поставленным голосом своим скорее пропел, чем проговорил:

— Мои господа, их сиятельства графини де Вервен приказали мне уведомить ваши милости, что о дне вашего официального приема при их сиятельном дворе ваши милости будут извещены в свое время надлежащим образом. Вашим милостям предоставляются апартаменты всей мужской половины замка, одежда, слуги, конюшни и кухня за счет казны их сиятельств. Все время до торжественной церемонии приема ваши милости могут посвятить знакомству с городом и графством Вервен или проводить его по усмотрению ваших милостей. Их сиятельства повелели мне особо уведомить ваши милости, что все пожелания ваших милостей будут незамедлительно выполняться за счет казны. Их сиятельства приказали мне повсюду сопровождать ваши милости и неукоснительно исполнять все пожелания ваших милостей.

Пропев эту длинную и весьма витиеватую арию и отвесив опешившим гостям очередной из бесчисленных своих церемонных поклонов, он взмахнул большим синим платком, и огромный внутренний двор, выложенный большими гранитными плитами, огласился вдруг мощным и стройным «Виват! Виват! Виват!», а на высоких стенах замка заклубились залпы множества орудий. На большой колокольне загудели и запели разноголосые колокола.

Чанслер и Смит, не подготовленные заранее ни к чему подобному, изумленно осмотрелись вокруг, словно в поисках виновников столь торжественной встречи, но были вынуждены убедиться, что она была предназначена им. Весь двор вдоль крепостных стен заполнили в три ряда всадники

в прекрасных рыцарских доспехах, с обнаженными и поднятыми кверху мечами. С правильными интервалами они отрепетированно выкрикивали свое приветствие.

Не имея ни малейшего представления о том, что следует им делать во время подобных церемоний, Чанслер с надеждой посмотрел на встретившего их господина.

Опытный придворный тотчас понял значение этого взгляда и проговорил, отвесив почтительный поклон и понизив голос до полушепота:

— Надеюсь, вашим милостям не было бы слишком обременительно обойти на конях строй рыцарей их сиятельств и с малыми поклонами отсалютовать им своими шпагами?

Чанслер и Смит обреченно переглянулись, вновь сели в седла и направили своих коней к строю рыцарей. Через каждый десяток шагов они останавливали своих лошадей, поворачивались к рыцарям лицом, склоняли свои головы и салютовали шпагами. Со стороны это выглядело весьма завершенно и убедительно. На площади гремело «Виват! Виват! Виват!» вперемежку с артиллерийскими залпами и колокольным звоном.

Когда они вернулись к придворному, он вновь взмахнул рукой, и все вдруг стихло во дворе замка так же внезапно, как и началось.

— Малый прием в замке их сиятельств графинь де Вервен завершен, — объявил он. — Не угодно ли вашим милостям проследовать в апартаменты?

Он долго водил их по многочисленным комнатам и залам, детально поясняя назначение каждого из этих помещений, но уставшие от трудной и долгой дороги, ошеломленные пышной встречей и непривычными почестями Чанслер и Смит почти не слушали любезного и чрезмерно словоохотливого придворного и шли за ним, понуро и обреченно опустив головы.

— Это апартаменты вашей милости, — говорил придворный, — а эти займет ваша милость. В этой парадной гостиной ваши милости могут принимать своих гостей. Рядом — парадная столовая, танцевальный и фехтовальный залы.

— Послушайте, месье, — сумрачно проговорил Чанслер, устало опускаясь в первое попавшееся на пути кресло гостиной, — вам не кажется, что пора бы нам и представиться друг другу?

— О, разумеется, ваша милость, — склонился в глубоком поклоне при-дворный. — Мое имя Роже Дюран. Наша семья уже более ста пятидесяти лет верой и правдой служит гербу владетельных графов и графинь де Вервен. Старшие сыновья в нашем роду всегда наследовали должность первых

министров и главных управляющих имуществом их сиятельств. Я занимаю эти почетные и ответственные должности уже пятнадцать лет.

— Поздравляю, — саркастически ухмыльнулся Чанслер. — Вы неплохо пристроились. Надеюсь, вы не слишком переутомляетесь и бедствуете на вашей службе?

— О, вы так остроумны и добры, ваша милость! Моя служба является постоянным источником моего счастья, и я несу ее с радостью и достоинством. Вашим милостям нет необходимости представляться мне: я знаю, что ваша милость — сэр Ричард Чанслер, а ваша милость — сэр Чарльз Смит. Если ваши милости полагают, что им было бы удобней и приятней говорить по-английски, то я к услугам ваших милостей.

— Превосходно, месье Дюран! — обрадовался Чанслер, с немалым на-

пряжением говоривший по-французски. — Благодарю вас, мы, разумеется, предпочтем наш прекрасный английский. Итак, что еще вы собираетесь делать с нами, черт возьми?

— Согласно указаниям их сиятельств, я поступаю в полное распоряжение ваших милостей, — вновь склонился Дюран.

— Их сиятельства… ваши милости… — проворчал Чанслер. — А нельзя ли обойтись без всей этой придворной дребедени?

— О нет, ваша милость, — твердо заявил Дюран с очередным поклоном.

— И почему же, позвольте полюбопытствовать?

— Каждый человек должен твердо знать свое место и положение в жизни.

— Вот как… Ну-ну… Я полагаю, месье Дюран, что нам с мистером Смитом прежде всего было бы желательно помыться с дороги. Надеюсь, это не слишком противоречит этикету и полученным вами указаниям их сиятельств?

— О нет, ваша милость, баня ждет! Мне остается лишь выяснить, какую прислугу при омовении предпочитают ваши милости — мужскую или женскую?

Чанслер ухмыльнулся и обратился к Смиту:

— Мистер Смит, кого бы вы предпочли осчастливить в сиятельной бане — мужчину или женщину?

— Я отлично справлюсь в бане и сам, — пожав плечами, проворчал Смит.

— Ах вот как… Вообразите себе, месье Дюран, я тоже предпочел бы именно такой выход из положения. В случае острой необходимости мы отлично поможем друг другу.

— Но это совершенно невозможно, ваши милости! — взволнованно воскликнул Дюран. — Столь вопиющего нарушения придворного этикета я допустить не вправе.

— Тогда мойте нас сами, черт вас возьми со всеми потрохами! — вскипел Чанслер, все больше и больше раздражаясь этими церемониями.

— А это не противоречит вашему придворному этикету?

— О нет, ваша милость, — утонул в поклоне Дюран, — почту за высокую честь быть банщиком ваших милостей. После омовения, отдыха и переодевания ее сиятельство графиня-бабушка ждет ваши милости в своей малой столовой к обеду.

— Графиня-бабушка? — раздраженно воскликнул Чанслер, порывисто вставая с кресла. — Но где же моя… где же графиня-внучка? Куда и зачем ее увели? Что вообще все это значит?

— Графиня-бабушка ответит на все вопросы вашей милости. Мне известно лишь, что ее сиятельство младшая графиня де Вервен не совсем здоровы и находятся сейчас в своих покоях. Даже я, первый министр двора ее сиятельства, не был еще допущен для доклада и…

— Ах, даже вы?! Черт возьми… — Чанслер метался по гостиной в полном бешенстве, выдержка покинула его. — Сейчас же ведите меня в покои Ди… ее сиятельства! И не к бабушке, и не к матушке, а к ней самой! Вы слышите меня, месье Дюран? Надеюсь, с ушами-то у вас все в порядке?

— Разумеется, ваша милость, — согнулся в поклоне потомственный придворный, — но я никогда не слышу приказаний, которые не могу выполнить.

— В таком случае я найду ее покои сам! — И он решительно направился к дверям гостиной.

Но первым достиг их Смит. Он вплотную подошел к разгневанному Чанслеру и зашептал ему в лицо:

— Капитан, остыньте, ради бога! Ну что плохого может случиться с мадам Дианой в ее доме да при ее бабушке и матушке? Это же каждый вам скажет. Она ведь и в самом деле последнее время… наверное, целые сутки… чувствовала себя чертовски скверно… В ее-то положении такая дорога… настоящие сражения… трупы… кровь и все такое… не цветы собирала для свадебных венков… Это каждый вам скажет, сэр Ричард. Потерпим уже до обеда, а там, надеюсь, все и прояснится.

Чанслер глубоко вздохнул и, положив обе руки на плечи Смита, прошептал:

— Да я теперь и часа не могу прожить без нее! А что же дальше будет? Она сейчас нездорова, ей плохо, а я здесь должен упражняться с этим придворным ослом в каких-то дурацких придворных тонкостях! К черту! Я хочу видеть мою Диану… мою супругу! Это мое право, черт возьми!

— Но капитан, — продолжал шептать Смит, — что подумают о своей графине ее подданные, если ее супруг… а они, кстати, ничего об этом не знают, равно как и этот тип… будет вламываться в ее покои? Что подумают о вас

ее мать и бабушка? Нет, капитан, это не корабль, а здесь не турки. Это каждый вам скажет.

Чанслер вдруг как-то весь обмяк, опустил руки, тяжело вздохнул и повернулся к Дюрану, неподвижно стоявшему на своем месте с каменным, надменным выражением лица и полуприкрытыми глазами.

— Черт с вами, Дюран, ведите нас в свою проклятую баню. Посмотрим, такой ли вы отличный банщик, как первый министр их сиятельств….

…При появлении Чанслера и Смита в столовой графиня легко поднялась со своего кресла у камина и сделала несколько шагов им навстречу.

Мадам Диана Трелон-старшая, графиня-бабушка Луиза де Вервен оказалась прекрасно сохранившейся для своих шестидесяти шести лет женщиной выше среднего роста с еще заметной талией. Большие карие глаза ее излучали какой-то совсем еще молодой и лукавый блеск. Немногочисленные и неглубокие морщинки в уголках глаз красноречиво свидетельствовали

о том, что до истинной старости этой женщине еще весьма и весьма далеко. Изящный прямой нос с едва заметно вздернутым кончиком, небольшие, очень правильной и красивой формы губы без отчетливо видимых морщин и складок в уголках, едва намечающиеся мешочки щек по краям подбородка с маленькой ямочкой посередине, высокий чистый лоб без единой старческой складки, высокие дугообразные брови и еще достаточно густые длинные ресницы — о, назвать эту красивую женщину старухой было бы непростительным кощунством!

Одета она была в великолепное темно-малиновое бархатное платье

с очень низким, почти до талии, вырезом, закрытым до самой шеи белоснежной кружевной вставкой, сквозь которую угадывалась высокая

и, представлялось, упругая еще грудь. Светло-каштановые волосы

с небольшой еще проседью были чрезвычайно искусно уложены некими концентрическими кругами и перевиты янтарными нитями. На тончайшей золотой цепочке с алмазной пылью висел овальный изящнейший кулон из густо-красного сверкающего рубина. На белых кружевах изумительной работы он неотвратимо приковывал взоры к груди, — было очевидно, что именно эта часть тела была предметом особой гордости графини. Никаких других украшений или драгоценностей на ней сейчас не было, даже очень красивые длинные и тонкие пальцы не были обременены ни одним перстнем.

…Чанслер и Смит, едва не насильно разодетые Дюраном и его слугами по образу и подобию знатных французских аристократов, завороженно,

с неприкрытым восхищением смотрели на старейшину родов Трелон

и де Вервен, а та — на этих двоих красивых молодых мужчин.

Когда старшая Диана подошла совсем близко, они преклонили колени и продолжали восторженно смотреть на графиню.

— О, только не это, джентльмены! — на чистейшем английском языке воскликнула она. — Это я… нет — все мы должны всю свою жизнь стоять перед вами на коленях за чудесное спасение нашей дорогой Дианы! Вы слышите? Немедленно встаньте и не сердите меня! Не правда ли, дорогие мои, вы позволите мне называть вас по именам, как своих самых дорогих

и любимых людей? О, мой милый Ричард, дитя мое… — Она подошла к нему вплотную и обеими руками, как это умеют делать лишь нежные и любящие матери, взяла его голову и прижалась губами ко лбу. — Ты ведь не только герой и спаситель моей бесценной Дианы, но и отец ее будущей дочери. Ты отныне член нашей семьи и к тому же — всеми любимый. — Она еще раз поцеловала Ричарда, подошла к Чарли и проделала с его головой то же самое. — О дорогой Чарли, дитя мое, ты сделал для нашей ненаглядной Дианы много больше, чем нужно для того, чтобы стать ее братом, а ее матери

и бабушке — сыном и внуком. Дорогие мои дети, я счастлива видеть вас. Прошу вас за стол, дорогие мои! Признайтесь, вы голодны?

— Признаемся, мадам! — с улыбкой сказал Ричард. — Но не могли бы вы сначала рассказать мне о состоянии моей Дианы? Меня не пускают к ней… я… простите, мадам, я очень волнуюсь… я ничего не знаю о ней, я… я не видел ее так давно… уже несколько часов… молю вас… вы так добры… она так любит вас… я… я тоже люблю вас… Дайте мне возможность хотя бы посмотреть на нее… обнять… поцеловать… Молю вас, мадам!

— Ах, Ричард, дитя мое, — она снова поцеловала его в лоб, — прошу тебя, постарайся успокоиться. Ведь ты же так храбр и силен! Сядь вот сюда, рядом со мною, а Чарли — сюда, по левую мою руку. Вот так. А теперь спокойно выслушайте меня и будьте умными и послушными мальчиками. — Она отпила из небольшого хрустального бокала глоток почти совсем прозрачного вина. — Это чудовищное пленение и чудесное избавление от него, недели самой прекрасной любви на свете, неудержимой страсти и страха потерять все это из-за необузданного гнева императора Карла, этого злого рока всей нашей семьи и ее же бесконечно щедрого и любящего благодетеля, безумный визит этой непостижимой Медичи, еще более безумная и смертельно опасная затея Дианы с подменой себя королевой Франции, которая совершенно неизвестно чем еще закончится, бегство из нашего дорогого и горячо любимого Антверпена, шесть ужасных кровавых сражений за пять суток пути — о, не слишком ли много для женщины, готовящейся к тому же стать матерью?! Я уверена, что еще одних таких суток она бы уже не выдержала. Сейчас ее мать, я, самые лучшие и знаменитые врачи и акушерки делаем решительно все, чтобы удержать и сохранить ее плод… твой плод, мой Ричард… ваш плод. Ты ведь должен знать все это, дорогой мой, — у тебя была жена и есть дети. Поэтому я и взываю прежде всего к твоему благоразумию и опыту: не настаивай на встрече с нашей дорогой Дианой. Когда она будет к этому готова, вы встретитесь ненадолго, при всех нас. Иначе сейчас нельзя. Иначе — ей будет очень плохо. Иначе — она… вы оба рискуете слишком многим. Ты любишь ее, она любит тебя. Ради своей любви разумные люди терпят неизмеримо больше, чем необходимую кратковременную разлуку.

— Но когда же все-таки я смогу хотя бы увидеть мою Диану? — опустив голову, тихо спросил Ричард.

— Надеюсь, если все будет хорошо… о чем мы все неустанно молим нашего Господа Бога… — она троекратно перекрестилась, и мужчины сделали то же самое, — дней через пять-семь…

— О господи! Пять-семь дней! Но это же просто невыносимо! Я сойду

с ума! Но хотя бы просто взглянуть на нее, когда она будет спать, вы мне, надеюсь, можете позволить?

— Дитя мое, не искушай судьбу многократно — Господь не любит назойливых, а гнев Его страшен. Мужайся и терпи.

— Вы сказали, мадам, что с нею находится ее матушка, ваша дочь,

не так ли?

— Да, она будет с нею неотлучно, дни и ночи. Большую часть суток буду с ней и я. Поверь, дорогой мой, так нужно. Ведь женское тело настолько же прекрасно, насколько загадочно и хрупко. Особенно когда оно занято со-

творением новой жизни. Ну, все! Достаточно разговоров. Теперь — за стол, дети мои. Я ведь постилась сегодня целый день в ожидании этого обеда. Ричард! Чарли! Но кто же из вас наконец поухаживает за дамой? Или вы полагаете, что старые дамы уже вовсе и не заслуживают внимания? О, благодарю вас, дорогие мои, теперь я вижу перед собою двух истинных джентльменов! Надеюсь, я не слишком обременяю вас? Я подумала, что наш семейный обед едва ли украсят слуги и этот надутый индюк Дюран,

а потому отослала всех их прочь. Но, дети мои, эти ваши кислые и мрачные лица! Я еще не видела ваших улыбок — разве вы не знаете, что улыбка — зеркало души? Так познакомьте же меня со своими душами, дети мои! Ну! Вот… вот так! Прекрасно! Теперь помолимся. Благослови, Господи, трапезу сию и нас, рабов Своих, вкушающих от даров Твоих. Аминь…

…День выдался пасмурный, но сухой и безветренный. Для второй половины января погода установилась на редкость теплая.

За кавалькадой всадников медленно и бесшумно закрылись ворота замка Вервен. Внизу, в живописной лощине, краснели черепичные островерхие крыши домов пяти тысяч жителей столицы графства Вервен. Около десятка церковных колоколен и старинный кафедральный собор возвышались над городом. А окрест, сколько видел глаз, поля, виноградники, поля, перелески, поля, сады, поля, поля, поля. Черные, дышащие легкой дымкой, они блаженно отдыхали перед очередным зачатием и плодоношением.

Чанслер и Смит восседали на великолепных арабских скакунах, покрытых пурпурными попонами, на драгоценных седлах работы персидских мастеров, в теплых темно-серых плащах и щегольских шляпах с золотыми пряжками и пышными разноцветными перьями. Впереди скакал юный герольд с ослепительно сиявшим горном, а позади, по трое в ряду, тридцать придворных рыцарей в латах с графскими гербами на груди, вооруженные широкими полумечами, копьями с треугольными белыми и красными флажками у сверкавших холодным блеском стали наконечников и пистолетами в кобурах седел. Высокие сапоги с большими шпорами, бирюзовые плащи на крупных серебряных застежках, черные шляпы с пышными перьями — о, подобная свита вполне могла бы украсить персону принца крови, а не только гостей их сиятельств графинь де Вервен, хотя бы и таких почетных, как Чанслер и Смит, совершавших свой ознакомительный выезд в столицу и ее окрестности. Разумеется, их сопровождал также великолепный месье Роже Дюран на холеном вороном коне.

На лице Чанслера сияла совершенно счастливая улыбка, вызванная сообщением графини-бабушки во время завтрака:

— Дорогие мои, у нашей горячо любимой Дианы ночь прошла спокойно и вполне нормально. Я, моя дочь, врачи и акушерки вполне довольны состоянием моей дорогой девочки. Если так будет продолжаться и дальше, о чем мы неустанно молим Всевышнего, то, пожалуй, дня через три-четыре мы позволим ей подняться с постели и немного погулять по замку под руку с тобою, дружок.

— О, дорогая моя матушка! — Ричард бросился было к графине, но осекся и виновато спросил: — Могу ли я называть вас матушкой, мадам?

— Ах, мой милый, ты осчастливишь меня этим! Ну какая же мать не гордилась бы таким сыном?

Сейчас Ричард Чанслер въезжал в город Вервен, столицу графства своей названой супруги Дианы Трелон, графини Луизы де Вервен, и на лице его сияла счастливая и гордая улыбка.

Был четверг, 14 января 1552 года.

Город показался Чанслеру на редкость безлюдным, а потому, пожалуй, каким-то бесцветным. Даже мельницы и храмы Божьи стояли с наглухо запертыми дверями.

— Надеюсь, ничего дурного в этом городе не произошло? — спросил Чанслер.

— О нет, ваша милость, — с самодовольной улыбкой ответил Дюран, — Господь миловал нас от болезней и разрушений. Вашу милость, вероятно, удивляет тишина и малолюдье на улицах города, не правда ли?

— Пожалуй.

— Рождественский отдых и празднества завершились, и наши купцы, ремесленники, крестьяне вновь приступили к своим будничным делам.

В субботу же, а особенно в воскресенье ваши милости не узнают нашего города: здесь негде будет пройти, не то что проехать, а на его торговую площадь съедутся купцы не только со всего нашего графства (а в наших многочисленных сельских поселениях их в пять раз больше, чем в самой столице), но даже из Лана, Рокруа, Гиза, Ретели, Суассона, Реймса, Шалона, а иной раз и из Парижа.

— Ого, черт возьми! — поразился Чанслер. — Но чем же так знаменит ваш Вервен, не производящий, признаться, слишком уж сильного впечатления?

— Видите ли, ваша милость, крестьяне их сиятельств выращивают лучшую пшеницу во Франции, — гордо подбоченясь, вещал месье Дюран, всем своим видом желавший подчеркнуть, что всему этому благоденствию графство Вервен целиком и полностью обязано мудрому и умелому управлению первого министра. — Превосходное вино наших мастеров способно выдержать вековое хранение и оказывает целебное воздействие на старых

и больных людей, его охотно раскупают не только торговцы Франции, но

и аптекари, врачи и всякого иного рода лекари, а также кулинары, кондитеры, кухарки и вообще истинные любители и ценители нашего вина. Фрукты, мясо, молочные продукты и, разумеется, наши великолепные сыры хорошо раскупаются. Сукно, оружие, посуда, сбруя и даже ювелирные изделия — о, наши мастера прекрасно знают свое дело, уверяю вас, ваши милости!

— Это всегда отрадно — видеть столь благоденствующую страну под мудрым и просвещенным управлением. Но в таком случае казна их сиятельств переполнена золотом и драгоценностями, не правда ли, месье Дюран?

— Увы, казначейство их сиятельств едва сводит концы с концами. Расходы на содержание замка, двора и армии их сиятельств непомерно велики, а источники пополнения казны далеко не столь изобильны, как это может показаться со стороны. К тому же наш высокий сюзерен его величество король Франции отнюдь не считается с тем, что графство Вервен уже сто лет принадлежит прекраснейшим из женщин, и его налоговые чиновники чувствуют себя в кладовых графского казначейства как у себя дома.

— Вот как, однако… — продолжал удивляться Чанслер. — А велика ли,

в частности, армия графства?

— Пятьсот человек обязано выставить графство Вервен по первому требованию его величества. И это кроме тех пятисот человек, которые постоянно служат в армии французского короля. Сейчас его величество ведет сразу несколько войн, так что вся тысяча воинов из нашего графства постоянно находится под знаменами короля, что всего при пятнадцати тысячах подданных крайне тяжелым бременем ложится на казну и прочие государственные дела их сиятельств.

— Но так, насколько мне известно, обстоят дела повсюду в Европе, — пожав плечами, равнодушно заметил Чанслер. — Полагаю, армией командуете тоже вы, месье Дюран, не правда ли?

— О нет, ваша милость. Этим занимается мой брат, Люсьен Дюран.

— Превосходно. И много ли у вас братьев, если это не секрет?

— Четыре, ваша милость, и все верой и правдой служат их сиятельствам.

— Разумеется. А сестры, надеюсь, у вас тоже есть?

— Три моих сестры являются первыми фрейлинами двора их сиятельств, а их мужья тоже верно и с большой пользой служат их сиятельствам каждый на своем посту.

— А ваши родители? Надеюсь, они в добром здравии?

— О да, ваша милость, благодарю вас! Их всеми признанный ум и огромный жизненный опыт, глубочайшие познания в политике и хозяйствовании позволили их сиятельствам назначить месье Гийома Дюрана, моего дорогого батюшку, и мадам Марию Дюран, мою дорогую матушку, главными советниками первого министра своего двора.

— То есть вас, их сына?

— Да. Все советники, в том числе и эти, чрезвычайно достойные

и преданные их сиятельствам люди.

— О да, разумеется, месье Дюран! Их сиятельства необыкновенно мудро правят своей страной.

«Да, — вздохнув, подумал Чанслер, — казну этого богатого графства следует искать вовсе не в графских кладовых… Но каков, однако, каналья этот надутый индюк Дюран! Всей своей огромной семейкой намертво вгрызся

в горло и карманы правящих графинь! Но те-то, те! Ведя огромные дела по всей Европе, управляя королями и их политикой, обдирая аристократию, имея свои корабли и обладая просто невероятным богатством, такие умные, красивые и ученые — как же они могли ослепнуть до такой степени, чтобы не видеть, как их открыто, среди ясного дня, вызывающе нагло и без тени сомнения в своей правоте грабит этот мерзкий разбойник с повадками высшего придворного аристократа?! Совершенно поразительно и абсолютно необъяснимо! Надо будет промыть их глаза и уши пресной водой…»

Он посмотрел на Чарли. Тот был хмур и мрачно безмолвен.

— Что-нибудь случилось, дружище? — спросил Чанслер, пригибаясь почти к самому уху Смита.

— Ничего такого… — пожав плечами, пробормотал тот. — Все вроде в порядке… Просто эта свита… словно в тюрьму под стражей везут… Это каждый вам скажет, черт возьми! Неужели мы так и будем в этой дурацкой компании?

— Ах, Чарли, Чарли! — с улыбкой вздохнул Ричард. — Не рожден ты графом, старина.

— Что верно, то верно, капитан.

— И я тоже, увы… И мне так же чертовски надоели эти надутые рожи нашей свиты, как и тебе.

— Так, может быть, сбежим? — с надеждой прошептал Чарли.

— Хм… Сбежим… Куда? У северной границы этого графства мой конь видит свой собственный хвост, обметающий пыль с пограничных столбов южной границы. Хотя… Погоди-ка, погоди-ка… Кажется, у меня возникла кое-какая идея… — Чанслер резко повернулся к Дюрану:

— Скажите, месье Дюран, а трактиры или таверны в этом городе есть?

— Разумеется, — пожал плечами Дюран. — И, боюсь, их слишком уж много развелось в последнее время. Я полагаю…

— Превосходно! — прервал его Чанслер. — Надеюсь, в этом графстве настоящим мужчинам не возбраняется промочить свои глотки кувшином-другим вашего хваленого вина?

— Да, разумеется, ваша милость, но в замке… этикет…

— К черту ваш этикет! — Чанслер круто развернул коня в сторону свиты и, подняв руку, остановил строй. — Господа! Что вы скажете, если месье Дюран пригласит всех нас в таверну выпить за здоровье их сиятельств

и процветание славного графства Вервен?

— Виват! Виват! Виват! — оглушительно заорали придворные воины, вспугнув с голых ветвей, крыш домов и колоколен черные стаи птиц.

— Тогда вперед, господа, на штурм ближайшей таверны! Месье Дюран, извольте возглавить свое доблестное воинство!

— Но, ваша милость, это вопиющее, непростительное надругательство над этикетом двора их сиятельств, и я буду вынужден…

— Заткнитесь! — по-капитански рявкнул Чанслер. — Сейчас здесь приказываю я! Ведите всех нас в таверну и беспрекословно выполняйте все наши пожелания согласно полученным вами повелениям их сиятельств. В таверну, Дюран! И за счет казны! Господа, месье Дюран призывает вас на штурм ближайшей таверны! За ним, господа! На таверну!

— Виват! Виват! Виват!

Когда все это истошно вопящее воинство с копьями наперевес вздыбило своих коней у таверны «Ангелочек Жан», ее хозяин, тучный и пожилой человек лет за шестьдесят, намочил штаны.

Вышвырнув прочь с десяток крестьян, мирно сидевших за одним из трех больших дубовых столов, бравые рыцари двора их сиятельств мгновенно расселись на скамьи, хохоча во все горло, подталкивая друг друга, всячески выражая свой восторг затеей знатного гостя двора.

Между тем Чанслер кричал почти в самое ухо публично оскандалившегося хозяина таверны:

— Вина! Мяса! Сыра! Все, что есть на кухне и в кладовых, тащите на столы! Да поторапливайтесь, старый каплун, не то господа придворные рыцари разнесут ваше прекрасное заведение ко всем чертям! Казна платит за все. Месье Дюран, кошелек! Да потуже набитый, я проверю… согласно этикету! Вот так… Лови, хозяин! Если монеты там настоящие, тебе будут не страшны не только бездонные желудки этих ребят, но и три пожара в один день!

Когда столы были завалены всяческой горячей и холодной снедью, сырами, зеленью и фруктами, а многочисленные кувшины с вином и пузатые двухведерные бочонки с кальвадосом тоже нашли свое законное место

в этом изобилии, Чанслер попытался успокоить буйных своих сотрапезников. Поняв, однако, что сделать это обычным путем ему не удастся, он выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в потолок.

Как только эхо и дым рассеялись, он воскликнул:

— Рыцари! За здоровье их сиятельств и процветание достославного графства Вервен! Наливать полные кружки и пить до дна! Виват, господа!

— Виват! Виват! Виват!

Взбешенный всем происходящим Дюран, с каменным лицом и до белизны сжатыми губами, сидел между двумя ненавистными англичанами и смотрел куда-то выше стола. Кружка его была пуста.

Чанслер с дружеской улыбкой наполнил ее до краев ароматным красным вином и прокричал в самое ухо главного придворного:

— Тост произнесен, дорогой Дюран! Неужели вы не расслышали его?

— Но я совершенно не пью, — вынужден был прокричать в ответ Дюран, — у меня больная печень и…

— А вы можете себе представить, — кричал ему в ухо Чанслер, — что сейчас произойдет, оповести я все собравшееся здесь благородное рыцарство

о том, что первый министр двора отказывается выпить за здоровье их сиятельств и процветание славного графства Вервен? Боюсь, вашей нежной

и не закаленной вином печени вовсе не станет лучше оттого, что в нее вонзятся сразу тридцать наконечников копий вместе с флажками…

— Но вы не сделаете этого, ваша милость! — взмолился Дюран.

— Я это сделаю немедленно, если вы тотчас не опорожните свою кружку, и притом — до самой последней капли! — И он выхватил второй, заряженный пистолет.

Дюран обеими руками ухватился за кружку и прижался к ней губами.

Смит был в полном восторге от затеи Чанслера и сразу понял ее цель.

Он выстрелил в потолок и воскликнул:

— Здоровье первого министра двора месье Дюрана! Пьем из кувшинов! Месье Дюран пожелал выпить первым, а за ним — все мы! Виват, господа!

Дюран побледнел и взял в руки более чем двухпинтовый кувшин…

…Кто кого обидел или оскорбил первым — никто понятия не имел, но перезвон мечей и пистолетные выстрелы, возвестившие начало сражения за восстановление истины и поруганной чести, вскоре выплеснулись на улицу, и жители обычно тихой и благонравной столицы графства сразу почувствовали себя как в осажденном городе.

В перестрелке и драке, когда в ход

пошли опорожненные бочонки, кружки и кувшины, остатки пищи и обглоданные кости, месье Дюран, залитый вином, скорее всего был бы просто растоптан и раскатан в тонкую лепешку, если бы двое каких-то еще не сражающихся рыцарей не подняли бы его с пола и, раскачав за руки и ноги, не швырнули бы на стол, прямо

в блюда с остатками пищи.

А Чанслер и Смит, не без некоторой помощи своих шпаг и кулаков, пробились на улицу, отвязали с коновязи двух лошадей и галопом умчались прочь.

— В жизни не видывал такой потехи! Ха-ха-ха! — во все горло хохотал Смит.

— Еще неизвестно, так ли смешно будет нашим дорогим графиням, когда они узнают об этой истории, — смеялся и Чанслер. — Впрочем, главным возмутителем спокойствия был их первый министр. Он же первым свалился под стол — с него и спрос!

— Это каждый вам скажет. Не нравится мне этот Дюран.

— Угу. Но все-таки, боюсь, мы слишком уж жестоко подшутили над этим бедолагой. Я думаю, нам следовало бы завтра покаяться перед ним, а заодно и перед старшей графиней. А еще лучше — сегодня. У меня на душе как-то не спокойно. Пожалуй, гостям не мешало бы вести себя как-то поприличнее, не правда ли, Чарли?

— Может быть, и так. Но мне все равно не по душе этот Дюран. Я уверен, что он — каналья… Нутром чувствую…

— Ну, твое нутро — прибор слишком уж несовершенный: ведь чего в нем только нет, любая истина завязнет там, как в болоте. Хм… Ты знаешь, один хорошо подвыпивший философ в таверне «Усатая Джуди» говорил как-то, что истин на свете столько, сколько ходит по земле людей. А, каков

философ?

— Черт его знает… Я этих ребят недолюбливаю — у них языки длиннее рук.

— Вот уж что верно, то верно!

Так, беседуя, они вскоре прискакали в небольшую деревню. Пять-шесть десятков дворов, несколько колодцев вдоль единственной улицы, маленькая лавка у въезда и часовенка у выезда — по всему было видно, что богатство обошло это поселение весьма далекой стороной. И хотя только что наступила вторая половина дня, нигде не было видно ни души.

Чанслер и Смит спешились у колодца и не без труда извлекли из его недр тяжелую деревянную бадью с ледяной водой.

— Печеный гусь в сливовом соусе и в белом вине был вовсе не так уж

и дурен, как могло показаться, глядя на хозяина того заведения, — заметил Чарли, нагибаясь к бадье.

— А тушеная баранья ножка с чесноком и перцем обжигает мои дорогие кишки! — смеялся Ричард, тоже наклоняясь над бадьею. — Фу-у-у… За вкусную пищу всегда приходится расплачиваться восстанием желудка — тут уж нужно выбирать: либо — либо…

Но не успели они как следует утолить свою жажду, как дверь небольшого, скосившегося на правый бок дома с замшелой черепичной крышей едва не слетела с петель, потом вылетело и распласталось на земле полуголое женское тело в изодранной рубашке и с кровавым шаром вместо головы. Тело издало душераздирающий вопль и замерло, раскидав руки по сторонам. Тотчас на пороге появился рыжий детина с длинными косматыми волосами, светлой бородой, в залитой кровью нижней рубахе и подштанниках. В одной руке он держал большую скалку для раскатывания теста,

а в другой был зажат окровавленный клок волос несчастной женщины.

— Сука! — заорал детина с порога. — Где твое приданое за первую ночь?49 Сеньор не дал? Значит, не за что было! По дороге к венцу потеряла? Шлюха! Кругом меня обокрала! Убью, тварь!

И он, шатаясь от пьяного угара и садистского возбуждения, шагнул за порог, но споткнулся на ступеньке и грузно, тяжелым мешком, рухнул на землю, продолжая изрыгать проклятия и колотя скалкой по ногам своей бездыханной жертвы.

К невысокому деревянному забору этой небольшой усадьбы со всех сторон сбегались мужчины, женщины и дети. Все собаки деревни залаяли, пытаясь сорваться со своих цепей.

Женщины, вытаращив от ужаса глаза и прикрыв рты руками, громко перешептывались:

— Глядите, этот дикий зверь вырвал у нее волосы!

— Ах, какой ужас…

— Убил, подлец, бедную Люси…

— А все этот проклятый вампир!

— Ох, сколько же несчастных девушек перепортил…

— О Господи, воздай по делам мерзкому нечестивцу!

— Да есть ли у нас мужчины-то, а? Что же вы смотрите? Скрутите же этого бешеного быка да сбросьте его в колодец — пусть поостынет, проклятый убийца!

Тут же отозвались и мужчины:

— В постельных делах да при пожаре истину не найдешь.

— А что вас, толстозадых, в узде держать следует — так это же от Бога так завещано.

— То-то у тебя, пустоштанного, и беззадой-то жены нету!

— Ни чести, ни приданого Жану от жены не досталось. Тут тоже… того…

— Да-а-а… Девственность — это такая штука, что уж если ее потеряешь, то лучше потом не искать…

— Заткнись, Ги! Люси была славная и честная девушка. От рождения

и до самого венца у нас у всех на глазах жила. Не за что ее навозом закидывать.

— Чего хоронишь-то ее? Может, еще и жива… недобитая.

— Добьет… по всему видно…

— А где же эти Лекоки? Чего за дочь не вступаются?

— Всей семьей муку куда-то далеко повезли — все им здешние цены неугодны.

— Ну, тогда прикончит сегодня Жан свою бедолагу… если она еще дышит…

— Да уж почти неделю душу из нее вышибает. Крепкая, видно…

— А баба — что стог сена: сколько его ни бей, все в землю не заколотишь.

— Эй, соседи, а все-таки не накинуть ли на него сеть? Он ведь и трезвый-то как бешеный пес, а уж пьяный…

— Верно, соседи, давайте-ка выловим эту кровожадную акулу!

— А ты, староста, чего за штаны ухватился? Отяжелели уж? Наводи-ка порядок!

— Вампира бы сюда вытащить — пусть поглядит на плоды дел своих!

— На вилы его, проклятого!

— А заодно и его нечестивых хозяек, графинь наших! Вот уж у кого волосы-то повыдергивать следует!

— Да вместе с головами их песьими!

— Давно пора бы нам потолковать с этими нашими ведьмами по душам…

— А говорят, молодая графиня совсем и недурна собою.

— Вот бы ее сейчас Жану и подбросить вместо Люси — пусть приласкает по-своему.

— Я бы, пожалуй, тоже не сплоховал бы… Сроду с графинями не того… даже во сне обходили меня стороною…

— Эй, Жан, побойся Страшного суда! Ведь убьешь Люси — не отмолишься, а уж мы тебя за ноги повесим, будь уверен!

— Убью-ю-ю-ю… шлюху-у-у-у!..

Совершенно обезумевший и озверевший Жан, раскачиваясь и едва держась на ногах, поднялся с земли и, сгорбясь, оскалив крупные белые зубы, уставился на толпу мутными, водянистыми глазами. Вдруг он, едва держась на ногах, завертелся на месте, словно что-то высматривая и не находя нужного ему в эту минуту. Но вот, спотыкаясь и в кровь разбивая босые свои ноги, направился к приземистому сараю. Выхватив оттуда вилы, набычившись, он направился к забору, за которым люди продолжали наперебой судачить, не решаясь, однако, преступить древний и нерушимый закон, согласно которому никто не имеет права без согласия на то хозяев ступить на землю их двора.

Жан, изогнувшись, с вилами наперевес подходил к забору.

Толпа в ужасе отпрянула назад.

— Пора этого дикого зверя сажать на рогатину, капитан, — сквозь зубы процедил Смит.

— Пора, — согласился Чанслер.

Они сбросили на седла своих лошадей плащи и, протаранив толпу, легко перепрыгнули через невысокую щетинистую изгородь.

Жан дико взревел и широко замахнулся вилами на Чарли. Этого мгновения оказалось вполне достаточно, чтобы вся невероятная сила удара огромного кулака английского крестьянина обрушилась на перекошенную пьяной злобой физиономию озверевшего французского простолюдина.

Уронив на землю свое страшное оружие, перевернувшись через голову

и заливаясь кровью, Жан мешком влетел в черноту своего сарая и исчез там.

Чанслер хотел было вложить шпагу в ножны, но, увидев лица людей за изгородью, раздумал делать это. На него смотрели хмурые, осуждающие невесть откуда взявшихся господ лица с поджатыми губами, сузившимися глазами и руками, готовыми вырвать доски забора, чтобы превратить их

в орудие возмездия непрошеным защитникам и судьям. Видимо, так всегда и бывает, когда рассорившиеся члены большой семьи немедленно прекращают драку между собою и всю свою боль, обиду или даже ненависть обрушивают на тех, кто незвано явился к ним с мирной миссией…

Не мог не оценить создавшегося положения и Чарли. Подобрав с земли вилы с толстыми и длинными зубьями, он скрутил зубья в кольца и швырнул это бывшее орудие труда вслед за его усмиренным хозяином. Невольный шепот восхищения, удивления и страха перед такой чудовищной силой будто и не достиг ушей Смита. Он подошел к телу несчастной женщины с окровавленной головой, легко поднял ее на руки и тихо проговорил, скорее приказал:

— Эй, кто-нибудь, подайте-ка мой плащ.

Пожилой мужчина в островерхом колпаке, в истертой домотканой одежде и в полуразбитых сабо50 принес плащ Смита и помог ему завернуть в него полуобнаженное тело несчастной, не подававшей ни малейших признаков жизни.

— Телегу, — спокойно, но властно приказал Смит. — Побольше сена туда, побыстрее.

— Куда вы ее, господин? — осмелилась подать голос какая-то женщина из толпы.

— В замок, — все так же тихо и спокойно ответил Смит. — Там сейчас лучшие врачи. Они сделают все, что надо, чтобы спасти вашу Люси. Но следует поторапливаться.

— Но в замке сейчас эти страшные ведьмы, сосущие из нас все наши соки!

— Какие еще ведьмы? — не понял Смит. — Чего плетете непотребное?

— Графини де Вервен. Говорят, все они сейчас съехались. Значит, жди новых налогов.

— И кто вам всю эту чушь понарассказывал?

— Да Вампир, кто же еще-то… то есть… господин… сеньор… и его люди…

— А кто ж он такой, этот ваш… как его там… Вампир, что ли?

— Так во всем нашем графстве господина Дюрана называют, который Роже. Это его руками графини душат свой народ.

— Смел ты, как я погляжу, — по-прежнему тихо и спокойно сказал Смит, быстро переглянувшись с Чанслером.

— Оттого, ваша милость, и детей у меня много. Одиннадцать… а может, и…

— Так за телегой кто-нибудь пошел?

— А у него, у Жана, у самого все есть. С ним и столкуетесь, Бог даст.

— Осмелюсь спросить вашу милость — кто вы?

— Мы вас что-то никогда не видывали и не знаем.

— Мы гости их сиятельств.

— О-о-о-о!

В следующее мгновение за изгородью не осталось ни единой живой души.

Чанслер с обнаженной шпагой в руке, Смит с избитой, а возможно,

и убитой женщиной на руках посмотрели друг на друга и вздохнули.

— Боюсь, этот Дюран много хуже, чем просто каналья, — сказал Чанслер. — Положи бедняжку на крыльцо и пойдем искать лошадь, телегу и этого… дикаря… или убийцу…

— А мы здесь его оставим или для суда в замок отвезем?

— Хм… А ты думаешь, он еще жив? После такого удара?

— Посмотрим… Как же еще можно было бы его утихомирить?

Вскоре они запрягли в телегу единственную лошадь, и Смит бережно положил на сухое сено завернутое в плащ тело Люси.

— Меня, помнится, на сено не клали… — вздохнул Смит, невольно вспомнив свою борьбу за землю. — А куда же делся этот… Ох ты, черт…

От страшного удара Смита Жан угодил в яму, где откармливался огромный хряк. Когда Чанслер и Смит заглянули туда, это бело-серое всеядное животное лежало на груди своего бывшего хозяина и, умиротворенно по-

хрюкивая, доедало содержимое его раскроенной головы…

…Вся большая внутренняя площадь замка была плотно забита народом. Здесь собрались сегодня, во вторник, 19 января 1552 года, многие жители города и графства Вервен, чтобы стать свидетелями первого на их памяти,

а скорее всего, и в истории этого владения суда над первым министром двора и другими придворными сановниками.

Только небольшой квадрат в центре площади, где был сооружен высокий помост, был свободен от людей, но зато его плотными кольцами окружили вооруженные рыцари в блестящих доспехах и с опущенными забралами.

На помосте была сооружена виселица с медленно раскачивающейся на ветру тяжелой петлей, плаха для отсечения головы и большие козлы для наказания осужденных кнутом.

Взоры собравшихся здесь нескольких сотен людей были устремлены на один из балконов замка, где стояли пятеро герольдов с упертыми в бока блестящими горнами: они должны были оповестить о появлении судей,

о выходе их сиятельств графинь де Вервен и о начале всей церемонии свершения приговора верховного суда графства…

…Когда Чанслер и Смит рассказали старшей графине о происшествии

в таверне «Ангелочек Жан», она хохотала до слез.

— Ах вы мои дорогие проказники! — сквозь смех говорила она. — Это была превосходная шутка! Жаль только, что вы не взяли меня с собой, —

учтите это наперед.

Но когда она узнала о том, что произошло в одной из ее деревень, и о той роли, которую играет за спинами своих повелительниц их первый министр, месье Роже Дюран, больше известный в народе под кличкой Вампир, лицо ее вдруг вытянулось, губы плотно сжались, глаза потемнели и словно потухли, а брови вытянулись над сморщившейся переносицей — графиня будто вошла в свой возраст.

— Я никогда не верила этой семейке, — проговорила она, усаживаясь

в кресло напротив ярко пылавшего камина и протягивая руки к огню. — Особенно противен был мне именно этот ее представитель. Я ведь знаю его с самого рождения… Я всегда чувствовала, что он во всем лжив и обманывает нас, но мы бываем здесь так редко… даже не каждый год… и очень недолго. Вы знаете, что у нас множество всевозможных доходных предприятий по всей Европе. За ними нужен очень зоркий глаз. Ведь для того чтобы они обогащали нас, мы должны держать в своих руках троны тех монархов, в государствах которых они находятся. Мы постоянно должны находиться на кухне большой европейской политики. Поверьте, нелегко было придать внешний и внутренний облик и лоск нашего родового заведения «Жемчужина Шельды». У нас много забот. Гораздо больше, чем все это себе представляют. Мы ведем крайне напряженную и активную жизнь, расписанную по часам,

а зачастую — и по минутам. Блеск же нашей «Жемчужины» — это лишь великолепная скорлупа, внутри же — почти всегда сумрачно, как в этот январский день… — Она долго молчала, сидя в кресле с закрытыми глазами. Потом вновь заговорила: — В этом несчастном графстве давно уже, а вполне возможно — и всегда, фактически правят Дюраны. От имени графов и графинь они издают законы, вводят налоги и сами же их собирают, назначают себя министрами и советниками, денно и нощно обирают нас и обогащаются сами. Прекрасно зная все это, мы уже давно тяготимся этим злосчастным графством. Ведь, помимо всего прочего, оно ежегодно обходится нам в пять-десять тысяч экю.

— Оно приносит вам такие огромные убытки? — изумился Смит.

— О да, мой мальчик, — и я всегда догадывалась о причине этого. Но оно нам совершенно необходимо по очень многим и очень важным обстоятельствам, мы дорожим обладанием этим графством и ради этого охотно тратим на него свои деньги. Но при этом мы думаем только об интересах нашего рода и, увы, совершенно сбросили со счетов то обстоятельство, что от нас зависят жизни и состояния многих тысяч людей. Мы просто никак не можем признать за истину, что мы еще и сеньоры, государи… ну, государыни… хотя и не слишком уж большие, настоящие… К несчастью, я лишь теперь поняла, насколько велика наша вина перед людьми этого несчастного графства… нашего графства. Я думаю, что Господь Бог сможет простить нас только тогда, когда мы, графини де Вервен, сделаем всех людей нашего графства счастливыми, а их хозяйства — процветающими. Мы вполне

в состоянии сделать это, мы обязаны сделать это, и мы сделаем это. Надеюсь, вы поможете нам в этом, дети мои?

— О, матушка! — возбужденно воскликнул Чанслер. — Вы — святая женщина! Приказывайте — мы ведь ваши сыновья!

— Это каждый вам скажет, — взволнованно проговорил Смит. — Что мы должны сейчас делать?

— Немедленно арестуйте этого негодяя, — жестко приказала графиня, поднимаясь с кресла. — А заодно — и всю эту мерзкую семейку. Боюсь, более удачного момента осушить это болото может не представиться еще

сто лет. Править отныне своим графством будем мы, графини де Вервен,

и править по-настоящему… а мы умеем это делать… и наши люди очень скоро почувствуют это. Далее, разыщите, в каком из подземелий замка находится наша тюрьма, найдите моих судей, палача и все такое прочее. Когда закончите следствие, подумаем о приговоре. На некоторое время я передаю вам, дети мои, всю полноту власти в своем графстве. Да, кстати, попробуйте заодно навести хоть какой-нибудь изначальный порядок во всех наших государственных делах, отыщите новых людей для всех ступеней управления, полностью замените весь придворный штат, сократив его до абсолютного минимума, полюбопытствуйте, что собой представляет наша армия

и есть ли она вообще, проверьте нашу казну и… Ах, дорогие мои, сколько дел свалилось на вас, а ведь вы наши самые дорогие гости, какие только могут быть на этом свете! Но, увы, нам больше неоткуда ждать помощи. Представьте себе, что на этот раз турки взяли в плен сразу всех трех графинь де Вервен.

— Клянусь вам, дорогая матушка, мы сделаем все, что сможем, — заявил Ричард взволнованно. — Но прежде чем мы отправимся выполнять все ваши приказания, скажите, ради Бога, как чувствует себя моя Диана?

— Хорошо… да, хорошо. Чего никак не могу сказать о ее матери, моей дорогой дочери. Она очень сильно простудилась и задыхается от насморка

и кашля. К тому же у нее сильный жар. Так что старая графиня должна лечить двух молодых. Но мне следует присматривать и за ходом спасения этой несчастной девочки… Люси, кажется… если, конечно, она еще жива, бедняжка… Ах, и мне, как видите, хватит работы, дети мои. Ну, за дело! В случае необходимости найдите меня в любое время суток. Благослови вас Господь!

Вероятно, как и все подобные сооружения в мире, замок Вервен начинали строить с тюрьмы. А поскольку было это в XIII веке и о комфорте заключенных имели тогда весьма своеобразное представление, постольку желающих посетить это место вторично было крайне мало, а случаи побегов скорее носили мифический, легендарный характер, чем имели место

в действительности, ибо из такой тюрьмы нельзя было бы убежать даже

во сне. Уж чего-чего, а тюрьмы тогда строить умели. Впрочем, кажется,

не только тюрьмы…

Тюрьма замка Вервен представляла собой длинный сводчатый каменный мешок без каких-либо источников света с полутора десятками невысоких нор для заключенных. Кроме того, преступник приковывался за обе ноги к тяжелой, неподъемной цепи, а лежать должен был на ледяном, одурманивающе зловонном каменном полу, поскольку испражняться приходилось тут же. Это был уже не этот свет…

Специальный камин с полками для накаливания орудий пыток, всемирно знаменитая дыба, козлы для удобства работы палачей, наборы кнутов, прутьев, игл, щепок для забивания их под ногти пальцев рук и ног, веревок с петлями и без оных, скребниц для сдирания кожи кусками и лентами, струбцин для зажима и дробления любых частей и органов человеческого тела — все это и очень многое другое было сейчас разложено, развешено

и расставлено по всем канонам тюремно-пыточной технологии и терпеливо ожидало своего применения.

Сбоку от входа, под четырьмя большими масляными светильниками, был установлен большой и массивный дубовый стол, за которым восседал верховный судья графства и двое других судей, его помощников. Трое писарей сидели за другим столом, поменьше и сбоку. Все судьи были сейчас

в глухих черных мантиях, а писари — в монашеских одеяниях. У огня, готовя свои многочисленные приборы и инструменты к работе, неторопливо священнодействовал небольшого роста, совершенно квадратный человек

в глухой кроваво-красной рубахе и кожаном жилете — ясно, палач. Рядом — молодой верзила, помощник палача по горячим пыткам и сдиранию кожи. Другой великан в кожаном фартуке — помощник палача по костоломанию и выдергиванию всяческих членов и органов из тел допрашиваемых. Только что родившийся на свет божий безгрешный ангел в этом месте и в этих руках непременно признает себя виновным во всех преступлениях и грехах рода людского!

Да, из подобных тюрем выходили только виновные и, следовательно, осужденные. Ибо осуждение — следствие признания, гласили законы того времени, а признание, считалось, — крик и раскаяние души, до которой простыми словами, как известно, не добраться. Признание! Любой сатрап, тиран, государь и даже местный управитель спокойно и бестрепетно одной рукой держит за волосы отрубленную голову своего соперника или противника, а другой — его признание в своих прегрешениях. Признание! Добыча его загнана в глухие и тайные подземелья, чтобы на поверхность выйти

в белоснежных одеяниях Истины, Справедливости и Назидания. Тираны до тех пор будут безгрешны и бессмертны, пока в их руках находятся признания их жертв…

…Месье Роже Дюран, доставленный сюда вчера поздним вечером в абсолютно невменяемом состоянии, провел ночь в одной из нор тюремного подземелья, где четкая и слаженная работа мысли восстанавливается неизмеримо быстрее, чем в любых других условиях. «Погиб», — твердо и здраво решил он. Видимо, эта мысль настолько успокоила его, что он повернулся на другой бок, подложил руки под щеку, как любил спать с самого рождения, и захрапел сном тяжело и много поработавшего человека.

А ранним утром он предстал перед судом.

Внимательно вглядываясь в приготовленные для него орудия добычи признания и до конца оценив их безграничные возможности, он вдруг почувствовал боль и истому во всем теле, глубоко вздохнул и проговорил:

— Господин судья…

— Верховный судья, не забывайтесь!

— О да, да, разумеется, простите, ваша честь! Господин верховный судья, надеюсь, моя готовность говорить вам только истинную правду избавит меня от применения всего этого… этого арсенала?

— Да, если ваша правда покажется нам таковой.

— Но я клянусь…

— Первый вопрос, — оборвал его верховный судья. И допрос начался…

Почти трое суток судебные писари, сменяя друг друга, безостановочно скрипели своими перьями, едва успевая записывать показания Роже Дюрана, его родителей, братьев, сестер, жертв их насилия, свидетелей произвола семьи Дюран — десятков крестьян, ремесленников, торговцев и купцов со всего графства.

Палачи работали неторопливо, слаженно и четко. Словно опытнейшие хирурги, они выбирали необходимый в каждый данный момент инструмент, с помощью которого признание ложилось на бумагу писаря.

Наконец верховный судья, которому, очевидно, надоели правдивые

и откровенные показания Роже Дюрана и его доверительно-спокойный, уважительный и заискивающий тон, готовность незамедлительно утопить правого и виноватого, задал свой главный вопрос, который он давно уже, почти с самого начала допроса, лелеял и холил:

— Скажите, подсудимый, а вам не кажется, что все ваши бесчисленные преступления и прегрешения столь изобильны и тяжки потому, что их подсказывала вам нечистая сила?

— О ваша честь! — взмолился Дюран, падая на колени. — Только не это! Я истинно верующий человек! Я член нашего церковного хора, вы сами видели меня там десятки и сотни раз. Епископ Реймсский…

— Так вы хотите сказать, что отрицаете свою связь с нечистой силой?

— О да, ваша честь, решительно отрицаю!

Верховный судья подал знак палачу-костолому, который вместе со своим помощником в мгновение ока содрал с Дюрана всю одежду и подвесили несчастного на дыбе. Хруст костей, дикие, душераздирающие вопли…

— Так вы общались с нечистой силой, Дюран?

— О… пощадите… ваша честь…

— Палач, поищите-ка истину на кончике ваших раскаленных щипцов между ногами этого грешника.

Когда с помощью нескольких ведер ледяной воды к Дюрану вернулись частички сознания, верховный судья бесстрастно спросил его:

— Так кем вам доводится дьявол? Что вы сказали? Я не вполне это расслышал. Вы сказали — братом?

— Бра…том… — едва внятно прохрипел, выдавил из себя в смертельном ужасе и нестерпимой боли Дюран. — Бра…том…

— Родным? Двоюродным? Каким? Да говорите-ка вы повнятнее и не заставляйте нашего уважаемого палача выправлять вам еще и речь.

— Дво… дво…юрод…ным…

— То есть вы хотите сказать, что дьявол — ваш двоюродный брат, не так ли?

— Да…

— Но, быть может, вы ошиблись и дьявол является вашим родным братом?

— Род…ным…

— Но теперь я склонен полагать, что дьявол вообще перевоплотился

в вас, Роже Дюран, и это вы являетесь дьяволом. Что вы на это скажете?

— Да…

— То есть вы хотите сказать, что вы — дьявол?

— Дья…вол…

— Но еще совсем недавно вы отрицали всякую связь с нечистой силой, а сейчас признаетесь, что сами являетесь дьяволом, перевоплотившимся

в облик и душу Роже Дюрана. Когда же вы говорили правду? Тогда или теперь?

— Теперь… те…

— Так кто же вы, Роже Дюран?

— Дьявол… дья…вол… помилуйте…

— И вы это утверждаете при полном сознании и без принуждения?

— Да…

Правосудие торжествовало. Признание было получено, следовательно, вина подсудимого вполне доказана и можно исполнять приговор.

— Допрос подсудимого Роже Дюрана окончен, — объявил верховный судья. — Унесите его. Следующий…

…В понедельник после полудня в гостиной старшей графини де Вервен состоялось совещание по выработке приговора суда. Кроме Чанслера

и Смита, по горло занятых все эти дни розыском, доставкой суду правых

и виноватых, переустройством всех государственных дел, находившихся

в некотором запустении и небрежении, поиском новых, более или менее знающих и, главное, порядочных людей для управления государственными делами, были приглашены верховный судья и пастор местного собора.

— Две другие графини де Вервен не совсем здоровы и не могут принять участия в совещании, — объявила старшая графиня, — но их мнение мне известно и будет мною высказано в случае необходимости. Господин верховный судья, изложите самую суть дела. Начните сразу с Роже Дюрана.

Верховный судья поднялся с кресла, почтительно поклонился графине, а затем собравшимся, и сказал:

— Роже Дюран признал себя виновным в следующих преступлениях: от имени их сиятельств вводил новые и дополнительные налоги на все население графства, сборы которых шли исключительно в его собственную казну. За пятнадцать лет своего управления он получил таким образом, по его собственным подсчетам, более пятидесяти тысяч экю; от имени их сиятельств он продавал все должности в управлении графством, а вырученные деньги присваивал. Установить точную их сумму следствию не удалось, но оно полагает, что речь может идти о сумме, превышающей сто тысяч экю за пятнадцать лет; от имени их сиятельств он обложил многочисленными налогами всех купцов и ремесленников, а сборы этих налогов пополняли его собственную казну. Установить их точную сумму следствию не удалось, но оно полагает, что речь может идти о сумме, превышающей пятьдесят-шестьдесят тысяч экю; от имени их сиятельств он объявил себя сеньором

с правом первой ночи. Сколько раз он воспользовался этим правом, следствию установить не удалось, однако сто семнадцать женщин предъявили иск Дюрану, требуя от него не полученного ими в свое время приданого; от имени их сиятельств он без суда и следствия казнил своих личных врагов; от имени их сиятельств…

— Вполне достаточно, господин верховный судья, — прервала его графиня. — Это ужасно.

— Но, ваше сиятельство, — не сдавался ревностный страж закона, — Дюран признал себя виновным в семидесяти одном преступлении, а главное, он признался в том, что является дьяволом, перевоплотившимся в обличье Роже Дюрана.

— О господи! — в ужасе воскликнула графиня и троекратно перекрестилась. Все остальные последовали ее примеру. — Только этого нам и не хватало… Надеюсь, господа, вы понимаете, что произойдет, если мой народ

узнает, что первый министр двора их сиятельств оказался дьяволом? Министр может быть каким угодно негодяем или мошенником, но если к тому же обьявить, что он является перевоплотившимся дьяволом, то у людей невольно может возникнуть вопрос: а кто же тогда их государь?.. или государыня?.. Нет, нет, господа, это совершенно недопустимо, ибо под сомнение попадет сама суть нашей верховной власти. Кроме того, дьявола следует сжигать, а это, я полагаю, прерогатива суда священного трибунала, не так ли, святой отец?

— Истинно так, ваше сиятельство, — подтвердил крутым своим басом

и низким наклоном головы пастор местного собора.

— Следовательно, — продолжала графиня, — мы должны будем передать дело и самого этого мерзавца Дюрана в их руки, не так ли, святой отец?

— Истинно так, ваше сиятельство. Только так.

— Благодарю вас. А кто из вас, господа, может поручиться, что хитрому и ловкому негодяю Дюрану не удастся доказать священному трибуналу, что он не только не дьявол, а вовсе агнец Божий? Ведь если он сумеет это доказать, а на него это вполне похоже, то священный трибунал оправдает

преступника и отпустит его с миром на все четыре стороны. И я вовсе не уверена, что в таком случае он вернется сюда для того, чтобы получить возмездие по делам своим и положить свою отвратительную голову на плаху. Что вы на это скажете, святой отец?

— Так вполне может произойти, ваше сиятельство.

— А чтобы этого не произошло, мы просим вас, святой отец, уладить это… это недоразумение. Я полагаю, о средствах, с помощью которых вы могли бы попытаться изгнать дьявола из пределов нашего графства собственными силами, мы могли бы побеседовать с вами несколько позже и с глазу на глаз, чтобы понапрасну не обременять остальных господ. Не правда ли, святой отец, об этом стоило подумать?

— О да, ваше сиятельство, я уверен, что смогу уладить это дело наилучшим образом, тем более что средства…

— Вот и прекрасно, святой отец, — перебила графиня пастора, почуявшего жирную добычу, и повернулась теперь к верховному судье: — А что вы скажете на этот счет, ваша честь?

Судья встал, низко поклонился графине и проникновенно сказал:

— Человек до тех пор является судьей, тем более верховным, пока он верой и правдой служит своему господину.

— Чрезвычайно глубокая и мудрая мысль! — заявила графиня. — Боюсь, мы недостаточно высоко ценили до сих пор вашу мудрость и преданность. Эта досадная ошибка будет незамедлительно исправлена. Итак, господа, на пути вынесения нами справедливого и назидательного приговора всем тем, кто, позоря имя наше, обворовывал казну нашу, обманывал, насиловал, грабил и всячески обижал наш народ, никаких препятствий больше нет, и мы можем с чистой совестью и с именем Господним на устах и в сердце заняться этим богоугодным делом, не правда ли, господа? Я полагаю, что приговор должен быть предельно суровым — ведь надлежит не только покарать преступников, но и очистить имя и честь графинь де Вервен от скверны этих негодяев и мошенников. Пусть топор, петля и кнут послужат восстановлению и торжеству справедливости!..

…Но вот герольды наконец вскинули свои горны и возвестили собравшийся народ о начале церемонии свершения приговора суда…

Глава ХХ

…В столовую они вошли все вместе: старшая Диана Трелон, ее дочь и внучка, три поколения графинь де Вервен — Весна, Лето и Осень жизни человеческой.

— Дети мои, — сказала старшая графиня, — я счастлива представить вас моей дочери. Мистер Ричард Чанслер. Мистер Чарльз Смит. Моя очаровательная дочь Диана Трелон, графиня Луиза де Вервен. Мою дорогую и бесконечно любимую внучку вы уже знаете. Теперь вся наша семья в полном составе и за одним столом.

Когда Диана сказала Ричарду, что ее мать еще совсем молодая и очень красивая женщина, он и представить себе не мог, насколько она была близка к истине. Но только близка! Истина же состояла в том, что каждая черта ее лица была совершенным творением Природы. Эталон женской красоты. Рядом с такой женщиной тускнеет всё. Такая красота неотвратимо манит и увлекает в свою бездну…

— Джентльмены, — заговорила она необычайно мягким голосом. Удивительно, необъяснимо робкая, застенчивая и одновременно ласковая

и очень добрая улыбка обнажила зубы столь совершенной белизны и красоты, что невольно взгляд задерживался на них, как на прекрасной драгоценности. Губы ее, лишь едва заметно подведенные бледно-розовой помадой, были так призывно хороши, что казалось, даже неодушевленные предметы не могли не волноваться, глядя на них. Говорила она негромко, едва склоняя голову то в одну, то в другую сторону, на чистейшем английском языке, как редко говорят сами англичане. — Джентльмены, я никогда не смогу выразить вам свою признательность и благодарность за спасение моей Дианы… моей дорогой девочки… всей нашей семьи… Не судите меня слишком уж строго, джентльмены… я ведь всего только мать… а слезы матери лишь по цвету отличаются от крови… — Она продолжала улыбаться своей завораживающей улыбкой, а слезы крупными алмазами выкатывались из неведомых глубин ее больших и прекрасных темно-серых глаз, опушенных длинными ресницами. Возле уголков глаз стали едва заметны короткие, тонкие, как нити шелковой пряжи, складочки-морщинки. — Только мать может быть так счастлива, как я, узнав, что Всевышний

одарил мою дорогую дочку такой любовью. Она носит под своим сердцем ваш плод, мой дорогой Ричард, и отныне вы так же близки, дороги, любимы мною, как и моя дочь Диана. В нашей семье не было и нет мужчин,

и мы вынуждены всегда сами заботиться о своей защите. Но теперь в нашей семье есть вы, двое самых смелых, верных и добрых мужчин, два наших самых дорогих рыцаря, друга и защитника! Ах, право, я так волнуюсь… простите меня, дорогие мои…

— Ах, браво, матушка, я тебя так люблю! — Диана бросилась обнимать

и целовать свою мать. — И тебя, моя самая мудрая, добрая и красивая бабушка на свете! Вот… вот… вот так я тебя люблю! Только еще больше… А тебя, мой Ричард… нет, тебе я скажу об этом позже… но поцелую уже сейчас… вот… вот так… вот так… А вас, Чарли, мой самый лучший и добрый друг, мне хочется так обнять и поцеловать, как это могла бы сделать только очень уж любящая сестра! Вот так… вот так… О господи! Как я люблю всех вас! Просто… просто — ужасно!

— Все, все! — с напускной строгостью сказала старшая Диана. — Хватит прыгать! Иначе немедленно снова отправишься в свою постель. Тебе что сказали сегодня врачи?

— Фи, какие же все они противные! И эти их руки… глаза… так и ползают по тебе… Фи, какая гадость все эти ваши врачи… И слушать их тоже противно!

— О Диана! — взмолилась ее мать. — Умоляю тебя… право… будь, пожалуйста, сдержаннее…

— Все, все, я буду паинькой! Пожалуйста, не сердись на меня, просто

я сейчас очень, очень счастлива! Мне кажется, я еще никогда в жизни

не чувствовала себя такой счастливой! Аааххх… как мне хорошо сейчас… А что, дорогие мои рыцари, теперь-то вы поверили мне, что моя дорогая матушка самая красивая женщина на свете?

— О боже… Диана, доченька, что с тобою сегодня? Пощади… милая… — Она густо покраснела и опустилась в кресло. — Я не узнаю тебя, право… Пожалуйста, не шути таким образом. Ты ведь ставишь меня в ужасное положение…

— Ты, безусловно, права, любовь моя, — сказал Ричард, обняв за талию свою Диану. — Твоя матушка действительно самая красивая женщина на свете, и я преклоняю перед нею свои колени. Мадам…

— Ах, Ричард… пожалуйста… прошу вас… встаньте… Благодарю вас…

— Ага, вот видишь?! — не унималась дочь. — А Чарли?

— Я… я… вы… мы…

— Все ясно — кажется, вы того же мнения. Но тогда почему вы все еще стоите на ногах? То-то же… Матушка, дай, пожалуйста, по своей прекрасной руке каждому из моих рыцарей. Вот так… И не сердись на меня — я сейчас ужасно счастлива! Хотя… А как же теперь я, мой Ричард? Помнится, ты не был совсем уж равнодушным к моему облику… еще несколько дней назад, а теперь, увидев мою прекрасную матушку, ты уверяешь, что это она самая красивая женщина на свете? А какая же теперь я?

— Но ты — богиня и, следовательно, просто не поддаешься никакому сравнению! Простите, мадам, я…

— О, мой Ричард! Я тотчас же умру от счастья! Я… я… — И она бросилась в его объятия.

— Дети мои, — повысила голос старшая Диана, — хватит вам обниматься, целоваться и лить слезы. А ты, попрыгунья, немедленно отправишься в свою постель! Такие волнения могут кончиться слишком плохо. Не вынуждай меня сердиться! Когда я сержусь, то становлюсь совсем старой и очень некрасивой… Дорогие мои, прошу вас за стол. Нас давно ждет наш первый семейный обед. Пожалуйста, Диана с Ричардом — по правую руку, Диана с Чарли — по левую, а Диана старая… нет, нет — старшая, хотела я сказать… сядет на свое место во главе стола… с вашего разрешения. Джентльмены и рыцари, наполните бокалы двух старших Диан. Младшая лишается этого удовольствия… до поры до времени… Пожалуйста, дети мои, возблагодарим Всевышнего…

Когда после обеда все перешли в большую парадную гостиную и широким полукругом расселись в креслах лицом к яркому огню большого и нарядного камина, Диана предложила:

— Дорогие мои старшие Дианы! Что бы вы сказали, предложи я вам спеть и сыграть на лютнях наши любимые песни для дорогих… и любимых… да, да — любимых! — наших рыцарей?

— О, я — с превеликим удовольствием! — засверкала улыбкой Диана-мать.

— Гм-м-м… я, пожалуй, тоже… если еще смогу, — улыбнулась и Диана-бабушка. — Но прошу всех вас иметь при этом в виду, что последние лет, пожалуй, пятнадцать… если не все двадцать… мне не доводилось подвергать слух моих гостей столь серьезному испытанию. Но для моих дорогих мальчиков — пойду на все что угодно, даже на это! В конце концов, они рисковали ради нас гораздо большим.

— Браво! — Диана порывисто встала с кресла и захлопала. — Я всегда

и всем говорила, что у меня самая умная, добрая и красивая бабушка на свете! Я очень-очень люблю тебя!

Вероятно, это было самое прекрасное трио на свете! Три очаровательные женщины трех поколений — Весна, Лето и Осень жизни человеческой — пели о Любви, Верности и Счастье.

Пойдем гулять с крутых высот,

Как пастушок стада пасет,

Под шум ручьев в полдневный час

Внимать, как птицы славят нас,

Внимать, как птицы славят нас.

Из роз я там совью шалаш,

Сложу из маков вензель наш,

В цветах, как в раме, будешь ты,

Одежда, ложе — все цветы,

Одежда, ложе — все цветы.

Вплету в солому пук цветов,

И пояс для тебя готов

С застежками из янтаря

И в бляшках, алых как заря,

И в бляшках, алых как заря*.

Они пели много веселых и грустных песен на многих европейских языках, но особенно им удавались английские, испанские и итальянские. Виртуозно аккомпанируя себе на виолах и лютнях, они создавали совершенно великолепный ансамбль, смотреть на который было такое же невыразимое наслаждение, как и слушать.

Когда они кончили играть и петь, порозовевшие, довольные и счастливые, Ричард и Чарли устроили им подлинную овацию.

— Клянусь вам, дорогие мои Дианы, — восторженно воскликнул

Ричард, целуя руки каждой из них, — я еще никогда в жизни не видел

и не слышал ничего более прекрасного! Не правда ли, Чарли?

— Это каждый вам скажет, — авторитетно заявил Смит, и его красивое, доброе лицо лучилось широкой и мягкой улыбкой. — По-моему, даже ангелы не смогли бы спеть лучше.

— Благодарю вас, дорогие мои, — сказала Диана-старшая, — вы истинные джентльмены, и ваши похвалы нашему скромному искусству радуют мое сердце. Но не кажется ли вам, что теперь наступил ваш черед побаловать нас своим искусством?

Ричард захохотал, а женщины зааплодировали не менее азартно, чем только что делали это мужчины.

— О господи! — отсмеявшись, сказал Ричард. — Милые мои Дианы, вы когда-нибудь слышали, как ревет одинокий бык? Это он так поет, призывая к себе подругу. Так вот, клянусь вам, он это делает, то есть поет, несравненно лучше меня! Вот Чарли… А что? Чарли поет совсем недурно… По крайней мере, на корабле это каждый вам скажет.

— О, Чарли, вы немедленно споете нам что-нибудь хорошее и веселое! — Младшая Диана села на подлокотник кресла и обняла Смита за шею левой рукою, а правой держала у него на груди свою виолу. — Разве вы сможете отказать всем нам в столь небольшой просьбе?

— И в самом деле, сынок, — заметила старшая Диана, — неужели ты допустишь, чтобы три женщины долго упрашивали тебя спеть что-нибудь

для них?

Чарли совсем смутился, даже заметно побледнел и выглядел сейчас таким несчастным, растерянным и смешным, что его и в самом деле нельзя было сейчас не пожалеть.

— Но нельзя же со своими матросскими песнями лезть в эту дворцовую гостиную, — бормотал он, — а других песен я просто не знаю. Это каждый вам скажет…

— Но мы никогда в жизни не слыхивали матросских песен! — заявила старшая Диана. — Я по крайней мере. Нет, нет, Чарли, сынок, ты не сможешь отказать нам в этом удовольствии.

Ее дочь, чарующе улыбаясь, положила свою прекрасную руку на руку Смита и промолвила:

— Я тоже очень прошу вас… дорогой Чарли.

— Но, мадам Диана… для вас… для всех вас… но я совсем плохо пою…

и эти мои песни… ей-богу, они ведь только для матросов, а вовсе не для ваших ушей…

— Чарли, сынок, не ломайся, пожалуйста, словно девица на выданье! — решительно потребовала старшая Диана и приказала: — Пой!

— Про Китти, — подсказал Ричард, — она ничего… более или менее…

Чарли глубоко вздохнул, развел руками (мол, видел Бог, как я сопротивлялся!) и делано хрипло, простуженным матросским голосом и едва гнусавя, запел:

И юнга, и боцман, и шкипер, и я —

Каждый гуляет с девчонкой,

Но гордую Китти — совет мой, друзья, —

Вы обходите сторонкой,

Коль вы не хотите

Услышать от Китти:

«Матросов — к чертям!

Матросов — к чертям!»

От нашего брата воротит свой нос:

Мол, пахнет смолою и варом матрос.

Но слышал вчера я от девки одной:

Гуляет с гордячкой какой-то портной.

С портняжкой не споря,

Уходим мы в море,

А Китти — к чертям!

А Китти — к чертям!*

— Браво! Браво! Браво!

— Ах, какая прелесть!

— А Китти — к чертям!

— А Китти — к чертям!

— О, Чарли, вы просто прелесть!

— А вы… вы… я совсем… я обожаю вас!..

Они кружились, Диана-мать и Чарли, а Ричард и Диана-дочь стояли обнявшись и вместе с Дианой-бабушкой пели так понравившийся им всем припев этой незамысловатой матросской песенки и хлопали в ладони, подбадривая танцующую пару.

— О, Чарли, — шептала Диана, — что вы такое говорите? Опомнитесь, ради Бога, я ведь мать супруги вашего друга! Я… я совсем… совсем старая женщина… для вас… Пожалуйста, успокойтесь… и пожалейте меня…

— Но я… вы… вы… я совсем не умею этого говорить… я еще никогда ничего такого не говорил… но как только я увидел вас… я совсем… совсем утонул!.. Я… Простите меня, мадам Диана, я сошел с ума… Я… такой… А вы… вы… самая прекрасная из всех богинь!..

— О господи! Чарли, дорогой мой, замолчите… умоляю вас… Посмотрите же, как все смотрят на нас… У меня подкашиваются ноги и… Ах, пожалуйста, посадите меня вон в то дальнее кресло…

— А мне совсем… совсем исчезнуть? Вы не сможете простить меня?

— О боже… Завтра… Завтра… Утром…

— Я смогу все это сказать вам завтра?

— О да… Посадите меня, дорогой Чарли, иначе я сейчас упаду…

Чарли благоговейно усадил ее в кресло. На лице его было написано все, что творилось сейчас в его душе и сердце.

— Что с тобою, дорогая моя матушка? — Диана подбежала к ее креслу

и склонилась над матерью.

— О, сущие пустяки! Просто слегка заболела голова. Я так давно не кружилась в танце… И болезнь, вероятно, еще не совсем прошла… Ах, пустяки… нет оснований для беспокойства, милая доченька.

— Вот и прекрасно. Но мне показалось, что Чарли рассказывал тебе еще что-то забавное об этой их противной Китти, не так ли?

— О нет, моя девочка. Но Чарли действительно был очень мил.

— Ах, матушка, я тотчас же передам ему эти твои слова! Я уверена, что он будет счастлив услышать их.

— Что ж… если ему действительно будет это приятно слышать…

Между тем старшая Диана пальцем поманила к себе Чарли, а когда он нагнулся к ней, она взяла его голову обеими своими руками и прошептала в самое его ухо:

— Красота моей дочери обжигает крылышки куда более опытных орлов, чем ты… Признайся, сынок, обожгла?

— Сожгла! Дотла… Помогите, матушка!

— О боже правый! Так все сразу… Возьми себя в руки, сынок, ведь ты такой сильный… Дай мне подумать немного — ведь в нашем роду чувства

никогда не были на переднем плане… Ну, ступай к ней… сядь рядом… но береги слова…

В это время двери гостиной распахнулись и на пороге появился дородный слуга с серебряным подносом в руках.

Поклонившись Диане-младшей, он сказал:

— Только что доставлена депеша вашему сиятельству.

— Благодарю вас. Ступайте.

Диана, волнуясь и торопясь, сломала большие ярко-красные печати, быстро прочитала про себя текст и радостно засмеялась.

— О господи! Вы только послушайте, что она пишет!

— Но кто это, дорогая моя? — недоуменно спросил Ричард.

— Ах, право, милый, как ты недогадлив! — Диана легонько стукнула его бумажной трубкой по лбу. — Она же, она же это — королева Франции Екатерина Медичи!

— О, так читай же поскорее, проказница! Но я скажу наперед, что и на этот раз все сошло тебе с рук! Ах, читай же скорее… Старики так

любопытны…

И Диана начала читать:

— «Милая моя подруга и сестра! Я и Франция в неоплатном долгу перед Вами. Представление нашей пьесы счастливо затянулось на три дня и три ночи. Он и я прекрасно поняли друг друга. Теперь-то я точно знаю, где

и как делается большая Политика, и нахожу эту работу восхитительной. В знак преклонения перед Вашим умом и Вашей гениальной изобретательностью Он оставил Вам свой подарок стоимостью в целое государство. Ах, как Он Вас обожает! Надеюсь, мою благодарность Вы оцените не ниже. Но главное ждет Вас в Париже. До встречи, дорогая моя сестра. До скорой встречи в Париже. Да благословит Вас Господь».

— Ну, что вы на это скажете? — победоносно подбоченясь, спросила Диана. — Какова моя новая подруга? Ах, просто прелесть!

— Разумеется, ты сделала большое дело, — заметила ее мать, — но все-таки шутить с императором Карлом подобным образом ужасно опасно. Уж мы-то с тобою знаем об этом из первых рук… Я страшно боюсь за тебя, моя бесстрашная девочка.

— Ах, — вздохнула Диана-бабушка, — подобные шутки нам и в голову никогда не приходили в мое время… Вероятно, Господь Бог стал немного попроще смотреть на такие проделки… Однако я бы очень хотела знать, что это за подарки оставила для тебя эта необыкновенная влюбленная парочка.

— Стоимостью в целых два государства! — смеялась Диана. — И все-таки я преклоняюсь перед умом и смелостью королевы Франции! Она — истинная королева, государыня!

— С этим нельзя не согласиться, — усмехнулся Ричард, — но при этом

я все-таки хотел бы знать, сколько пар рогов сможет принять на себя голова бедолаги короля Франции?

— О, не больше головы королевы! — засмеялась Диана-бабушка. — Я думаю, в этом деле они ревниво следят за соблюдением почетного равенства. По этому поводу ходит немало озорных и забавных стишков, знаю кое-что на эту тему и я. Вот, например:

Носить рога не стыд тебе:

Они давно в твоем гербе.

Носил их прадед с дедом,

Отец за ними следом…

Могучий рог, здоровый рог

Смешон и жалок быть не мог!*

— Надеюсь, дорогая моя, ты не слишком спешишь отправиться в Париж? — с нескрываемой тревогой спросила Диана-мать. — Я полагаю, твоя новоявленная сестра могла бы набраться терпения.

— Увы, матушка… Но я бы так этого хотела! Я почти не помню Парижа… О, быть в Париже гостьей самой королевы Франции! Ах, это всего лишь сладостный сон…

— У тебя все еще впереди, дорогая моя девочка.

— А у меня? — неожиданно для всех и прежде всего для себя самого спросил Ричард. — Что будет со мною? Что будет у нас с Дианой?

— Ответы на все эти вопросы, дорогой Ричард, вы получите после ее родов. Так решил наш семейный совет. Вы умный, добрый и сильный человек, вы истинный джентльмен, и мы все уверены, что вы не будете настаивать сейчас на каком-либо ином решении. Вы хорошо знаете законы нашей семьи, теснейшим образом связанные с нашим фамильным делом вы знаете о всех нас почти столько же, сколько и мы сами, — так будьте же снисходительны к нам и наберитесь терпения. — И мать его Дианы протянула ему руку. Он с благоговением прижал ее к своим губам.

— Я буду с душевным трепетом ждать приговора, — почти шепотом проговорил он. — Но дайте же мне хоть какую-нибудь надежду.

— Я думаю, дорогой Ричард, это не будет приговором.

— И на этом давайте пока закончим обсуждение этих наших трудных проблем, — решительно заявила Диана-бабушка, — ибо все они очень похожи на тесто: даже самое готовое и сдобное требует горячей печи. По-моему, дорогие мои, сегодня мы провели прекрасный вечер, но, мне кажется, и ему наступил конец, а следовательно, пришла и нам пора пожелать друг другу доброй ночи. Ричард, дитя мое, ты можешь проводить свою Диану до дверей ее спальни. Увы, так нужно еще две-три ночи… Чарли, мой мальчик, тебя не слишком бы затруднило проводить мою дочь до ее покоев?

Ричард, обняв свою Диану за талию, медленно повел ее к дверям гостиной.

Сияющий от счастья Чарли предложил свою руку ее матери, и они на-

правились к другим дверям.

Диана-бабушка с ласковой грустью посмотрела вслед обеим парам. Глаза ее немного увлажнились, она невольно вздохнула, улыбнулась своим мыслям и последней покинула гостиную.

— И ты действительно не пустишь меня к себе? — спросил Ричард.

— Увы, дорогой мой… — ответила Диана. — Это действительно так

нужно.

Чарли со своей спутницей довольно долго шел по узким и широким, длинным и коротким переходам замка, пока наконец они не остановились перед высокими резными дверями. Всю дорогу Чарли молчал и чувствовал, что ноги его почти перестали сгибаться в коленях. К тому же отчаянно

не хватало воздуха…

— Мы пришли, дорогой Чарли, — с очаровательной улыбкой проговорила Диана.

Чарли безмолвно смотрел на нее горящими глазами, облизывая кончиком языка пересохшие губы. Диана покачала головою и тихо засмеялась.

— Мне показалось, вы хотели бы немного посидеть со мною, не так ли, друг мой?

— А разве… это… возможно?.. — совсем чужим, каким-то скрипучим голосом спросил Чарли.

Продолжая тихо и мягко смеяться, Диана открыла двери и вошла в комнату. Это была сравнительно небольшая, уютная, обставленная удобной

и красивой мягкой мебелью гостиная с маленьким камином, с многочисленными букетами цветов в великолепных вазах, с пушистыми медвежьими шкурами на полу.

Она села на диван.

А Чарли вдруг сел на пол, обнял ее ноги и положил свою голову на ее колени.

Диана невольно вздрогнула и положила руки на его голову, будто хотела скинуть ее прочь. Но она этого не сделала, а начала своими прекрасными длинными пальцами перебирать волосы, нежно и неторопливо гладить их…

Утром, лежа на его мощной, в сплошных шрамах груди, Диана прошептала:

— Я буду очень счастлива, если ты никогда не пожалеешь об этой ночи, дорогой мой…

…Наверное, это была самая счастливая и веселая неделя в жизни всех трех поколений Трелон и Вервен, Ричарда Чанслера и Чарльза Смита. Сближение Чарли с Дианой-средней было с искренним восторгом воспринято всеми.

— О, дорогая моя матушка, — обнимала и целовала свою мать Диана, — ты больше всех нас, Трелонов, заслуживаешь этого своего счастья! Ах, о таком спутнике жизни и друге может только мечтать любая женщина!

— Ну, это каждый вам скажет, — подделываясь под голос Чарли, сказал Ричард. — А поскольку теперь я имею шанс стать его зятем, я рад и счастлив вдвойне: быть может, он отнесется к моему сватовству с пониманием

и одобрением. А если серьезно, Чарли, мой самый близкий и дорогой друг, мой брат, ты тоже достоин своего счастья! Дай мне обнять тебя, дружище!

— Ах, дорогие мои, — улыбаясь своей очаровательной застенчивой улыбкой, промолвила виновница столь внезапного торжества, — я так благодарна всем вам за вашу доброту… Я и в самом деле сейчас очень счастлива… Мне так стыдно в этом признаться, но я чувствую что полюбила наконец… полюбила впервые в жизни и в мои-то годы… О, Чарли! Ты вдохнул

в меня жизнь, которой я еще не изведала…

— Увы, такова судьба всех женщин из рода Трелон, — с глубоким вздохом проговорила Диана-бабушка. — Отчаяние и страдания в золотой раме… или — клетке… вот наш удел… Дети мои, Диана и Чарли, я с любовью,

верой и надеждой благословляю вас. Но со всем остальным потерпите, как и Ричард с Дианой, до ее родов. Увы, иначе нельзя.

Вся неделя прошла в веселых играх, дальних и ближних прогулках, замечательных вечерних концертах, больших и малых балах. Два рыцарских турнира были посвящены двум невыразимо счастливым Дианам.

…Ранним утром в четверг, 28 января 1552 года, из ворот замка Вервен выехала торжественная многокрасочная кавалькада. Впереди на белых конях ехали пять юных герольдов с серебряными горнами. За ними — большой отряд рыцарей, на кончиках пик которых были укреплены треугольные флажки с гербами графства Вервен. Далее на редкостном по красоте высоком сером с яблоками коне, покрытом пурпурной попоной, в драгоценном седле, в сияющем одеянии, с изумительной графской короной на голове сидела графиня Луиза де Вервен-старшая. Позади нее два новых министра ее двора. За ними на тонконогих и благородных арабских скакунах, убранных по-королевски, с длинными распушенными хвостами, ехали графини де Вервен в таких же ослепительных туалетах и коронах, как и старшая графиня. На полкорпуса лошади позади них, с обеих сторон, на крупных вороных конях в высоких чулках белого бархата, а сами — в роскошных одеждах знатных аристократов, при шпагах в драгоценных ножнах ехали Ричард Чанслер и Чарльз Смит. Несколько сотен великолепно экипированных всадников, вся армия графства Вервен, замыкали эту крайне редкую здесь торжественную церемонию.

Молебен в соборе продолжался около часа, после чего торжественный кортеж, восславляемый приветственными возгласами собравшейся на площади большой толпы, проследовал через весь город, леса, поля и живописнейшие холмы с ветряными мельницами к самой границе графства.

Здесь рыцари охраны образовали ровный круг своими спинами внутрь, так, чтобы не видеть происходившего в его пределах. Оба министра встали на своих конях в круг таким же образом.

Чанслер и Смит помогли спешиться всем трем графиням де Вервен.

Обе Дианы, мать и дочь, тотчас утонули в объятиях своих названых супругов, Ричарда и Чарльза.

— Не заставляй меня слишком долго ждать, дорогой мой, — шептала, всхлипывая, супруга Ричарда. — Я ведь теперь не одна… Нам будет так страшно и одиноко без тебя… Ах, я так люблю тебя, мой Ричард! Я жду… Мы ждем тебя…

— Ты зажег во мне новую жизнь, а теперь она снова гаснет, дорогой мой, — шептала, всхлипывая, супруга Чарли. — Не оставляй меня надолго, любовь моя… Я буду ждать тебя, как восхода солнца… Вернее и преданнее меня

у тебя не будет ни одной женщины на свете… и не ищи… Я так люблю тебя, дорогой мой! Не обмани же мою первую и последнюю в жизни любовь, мой славный… мой добрый… мой нежный… мой Чарли… Этого я не переживу!..

Диана-бабушка поцеловала Ричарда и Чарли, троекратно перекрестила их и глухо проговорила:

— Я жду вас. Мы ждем вас. Мы безоглядно верим вам. Ну, с Богом, дорогие дети мои! Будьте в пути осмотрительны и осторожны. Рисковать вам больше нельзя — ведь теперь у вас есть мы, ваша семья. Благослови вас Господь!..

…Только на десятый день Чанслен и Смит смогли наконец покинуть гостеприимное заведение Малютки Бетси. Она трогательно и со знанием дела ухаживала за ними, особенно за раненым Чарли. Ах, как она была внимательна, заботлива и добра, эта милая и не слишком-то счастливая, в сущности, женщина.

А по ночам или днем, когда она хотела перепутать эти части суток, Бетси беззлобно и назидательно, словно детям в церковной школе, говаривала облюбованной на это время жертве своей неугасимой и неукротимой страсти:

— Уж не думаете ли вы, милорд, будто я не знаю, что вы любите отнюдь не меня, а совсем другую женщину? И это прекрасно — любите ее себе на здоровье и ей на счастье. Но что же остается делать тем женщинам-бедняжкам, которые хотели и могли бы любить хоть кого-нибудь из вас, ну даже самого последнего и никудышного мужичонку, но их почему-то не любит никто? Так будьте же снисходительны к таким женщинам и милосердны

к ним. Не отдавайте всего себя одной лишь своей избраннице, поверьте, от избытка тепла и счастья ваша женщина, скорее всего, изменит вам же… И не пытайтесь отворачиваться от меня — уж свое-то я все равно возьму…

… — Как ты думаешь, мой дорогой тесть, — смеялся Ричард, когда они скакали по пустынной дороге, щедро рассчитавшись и тепло простившись с доброй, всплакнувшей даже от избытка чувств Малюткой Бетси, — что сказали бы наши Дианы, узнай они о нашей первой и, надеюсь, последней неверности?

— Думаю, они возненавидели бы нас, — хмуро промолвил Чарли. — Это каждый вам скажет.

— Вот как? Ты всерьез так думаешь? А по-моему, они так добры, что простят нам это небольшое дорожное приключение. И к тому же мы ведь подверглись насилию… Ну, я уж — во всяком случае… и неоднократно… черт возьми… Я ведь тебе рассказывал.

Чарли скривился в усмешке, покачал головою и сказал:

— Они родились и жили во лжи и неверности. Так, в сущности, их и произвели на свет Божий. Так уж получилось, что мы стали их первыми мужчинами, которым они поверили и отдали все, что копилось и спало в их душах из поколения в поколение. Никто не может так высоко ценить и так верно беречь любовь, как подобные женщины, те, что до конца познали изнанку любви. Поэтому истинная любовь для них гораздо дороже жизни — ведь до познания ее они жили только ради украшения жизни других. Мы же обманули их доверие и любовь. Не знаю, как ты, дорогой мой зять (я ведь теперь, надеюсь, имею право говорить с тобою на «ты»?), а мне противно все это

и муторно, как при первой хорошей качке. Я презираю себя и не представляю, как я посмотрю в глаза моей Диане.

— Черт возьми… — пробормотал Чанслер, совершенно потрясенный столь длинным для молчаливого Чарли, таким страстным и гневным монологом своего друга, брата и… тестя, судя по всему. — Черт возьми, ты сам все это придумал… нет, нет — продумал?

— Моя Диана на многое открыла мне глаза. Ты знаешь, никогда в жизни я не подозревал, что на свете может быть такая умная женщина! Хотя скольких женщин я знал до нее… А она! Ты знаешь, я чувствую, будто прежнего Чарли Смита на свете больше нету.

— А кто же есть?

— Человек, принадлежащий моей Диане Трелон!

— Но ведь и я тоже человек, принадлежащий моей Диане Трелон!

Так до самого Лондона у них не было иной темы для разговора. Жизнь делала свой крутой виток — она ведь не может течь плавно, ибо русло

ее пролегает над вечно бурлящим вулканом…

Глава XXI

— Вы знаете, джентльмены, ваш рассказ настолько глубоко и сильно потряс меня, а ваши искренность и доверие ко мне настолько очевидны, что я не

в силах вот так сразу совладать со своим сердечным волнением и полагаю, что при подобных обстоятельствах мне просто необходимо взбодриться бокалом-другим хорошего вина. Не хотели бы и вы, джентльмены, последовать моему примеру? — широко улыбаясь, спросил Томас Грешем.

— У меня и в самом деле пересохло в горле, — признался Смит, за все время беседы не произнесший и десятка фраз.

— Вы правы, сэр, — проговорил Чанслер, — ничто так не восстанавливает душевные и телесные силы, как бокал хорошего вина.

На этот раз Грешем изменил своим правилам и принимал помощников в роскошном парадном кабинете нового дома-дворца. Да и одет он был так, словно только что вернулся из королевского дворца или, напротив, собирался отправиться туда.

— Надеюсь, джентльмены, вы не против того, чтобы я сам поухаживал за вами? — Грешем наполнил и подал гостям большие бокалы. Свой он наполнил до половины, залпом осушил его, наполнил снова почти до краев и сел в кресло у камина рядом с креслами своих гостей. — Умные арабы, которых я не люблю, но уважаю, говорят, что судьба каждого человека висит на его собственной шее. Но если при этом иметь в виду, что сам Господь Бог вешает судьбу каждого человека на его шею, то у меня есть все основания предположить, будто у вас с Ним возникли некие особо близкие отношения. Да, да, джентльмены, и не спорьте со мною, пожалуйста!

— Вы правы, сэр, — проговорил Смит. — То, что случилось с нами, не могло обойтись без Промысла Божьего.

— Хм… Я бы не имел ничего против того, чтобы Господь Бог и впредь опекал бы нас подобным же образом, — заметил Чанслер, улыбаясь.

— Это каждый вам скажет.

После короткой паузы Томас Грешем заговорил, время от времени поднося бокал вина к губам:

— Что бы вы сказали, джентльмены, попытайся я сейчас подвергнуть анализу (разумеется, чрезвычайно беглому и самому поверхностному) хотя бы основные направления созданной вами ситуации? — В знак согласия Чанслер и Смит склонили головы.

— Благодарю вас, джентльмены. Итак, первое направление — политическое. Волею счастливого случая (но с помощью Божьей!) вам удалось проникнуть в легендарный салон «Жемчужина Шельды». И не только проникнуть, но и стать ближайшими людьми его хозяек. Вы были со мною до конца правдивы и искренни, поэтому я чувствую себя обязанным признаться вам в том, что давно знаю об этом загадочном и необыкновенном заведении, которое в силу своей невероятной власти и недоступности приобрело некий полумифический ореол. Многие в Европе, кто кормится политикой или намеревается как-то влиять на ее непредсказуемые курбеты, слетаются, словно бабочки на огонь, к этому легендарному месту в Антверпене, но, опалив свои крылья, падают замертво у его невидимых порогов. Я давно знаю, что именно там, в этой недоступной «Жемчужине», варится самая большая европейская политика, но, увы, проникнуть туда мне так и не удалось: впервые в моей жизни деньги оказались бессильными. И тогда я понял, что все мое состояние (а в Англии оно, насколько мне известно, не из самых

последних) — сущая безделица против того моря богатств, которым располагает хозяйка этой подлинной жемчужины. Единственное, что мне удалось, — за пять тысяч экю узнать через одного полуразорившегося немецкого владетельного князя имя хозяек «Жемчужины». Мой дядя, сэр Джон Грешем, добился не большего, хотя его и опекали богатейшие банкиры

и торговцы Европы. Они, как и мы в Англии, тоже пытаются управлять своими королями, но правят пока все-таки короли, а «Жемчужина» — это их жемчужина. Вам же выпал очень крупный выигрыш. Настолько крупный, что сразу как-то невозможно оценить его по достоинству.

Грешем отпил несколько глотков вина.

— Но это, впрочем, совсем другое дело. Если вы не возражаете, мы еще поговорим об этом. Благодарю вас, джентльмены. Итак, политические последствия завоевания вами «Жемчужины Шельды», как я их представляю себе в эту минуту под непосредственным воздействием вашего рассказа. Прежде всего, мы с большой долей уверенности знаем теперь намерения императора Карла относительно женитьбы его сына Филиппа на принцессе Марии Тюдор. Для нас это крайне важно, ибо на этот случай мы должны будем позаботиться о выработке достаточно надежного противоядия, по-

скольку объединение двух католических фанатиков неизбежно приведет

к определенному отступлению позиций новой церкви, которые нам весьма близки. Удастся ли нам остановить это отступление? И если — да, то на каком рубеже? А если — нет?

— Но тогда и в Англии может вспыхнуть религиозная война, — заметил Чанслер. — Не следует забывать, что вся Европа сегодня окутана дымом таких войн.

— Но почему мы говорим о браке Филиппа и Марии как о чем-то неизбежном? — спросил Чарли. — Разве для этого нужно желание одного лишь Филиппа или его папаши? Разве нет в Европе других принцев? Мы с Ричардом видели их.

— Верно, — с улыбкой согласился Грешем, — но никто из них не будет королем Испании. Им будет только Филипп. В недалеком будущем, если мы всерьез хотим закрепиться в южной половине Нового Света и на морях, война с Испанией неизбежна, ибо она необходима нам еще и для того, чтобы сохранить равновесие сил в Европе и отбить наконец охоту у папы римского пытаться вернуть Англию под свое влияние. Но сегодня, дорогой Чарли… Увы, сегодня начать эту войну мы еще не можем. Сегодня нам необходим достаточно надежный щит, укрывшись за который мы могли бы спокойно и основательно готовиться к этой войне. В результате ее победоносного исхода (а начинать любую серьезную войну без надежных гарантий именно такого ее исхода просто глупо, и, надеюсь, мы себе не позволим опуститься до этого) должно будет окончательно закрепиться первенство Англии в Европе. Только такой исход войны нам нужен. Всякий иной лишает ее смысла, и мы не станем поддерживать, а следовательно, и оплачивать ее. Так вот, друзья мои, таким щитом и должна быть в наших руках фигура принца Филиппа у английского трона. Двигая ее в нужном нам направлении, мы смогли бы расчистить свои тылы и фланги на европейском континенте и на морях, нарастить достаточную мощь внутри страны, накопить побольше золота, этого хлеба войны, а заодно и подорвать испанскую державу изнутри своими сложными и коварными коммерческими и финансовыми комбинациями. Надеюсь, все это достаточно убедительные аргументы в пользу принца Филиппа, не правда ли, друзья мои?

— О, это каждый вам скажет, сэр, — согласился Смит. — Вы все расставили по своим местам.

— И все-таки, — заметил Чанслер, — при этом вовсе не исчезает опасность возникновения гражданской войны у нас, в Англии. Признаться, эта штука произвела на меня самое отталкивающее впечатление. А ведь я на-

блюдал ее лишь со стороны.

— Да, — пожал плечами Грешем, — эта штука куда более отвратительна и вредна, чем многие себе представляют ее. Но ведь в большой политической игре кроются и большие политические издержки. Вот мудрость политика как раз и состоит в том, чтобы почти (я это слово намерен особо подчеркнуть — почти!) безошибочно рассчитать все плюсы и минусы своей многоходовой политической игры, иначе издержки ее могут оказаться гораздо дороже самого успеха.

— И вы полагаете, сэр, что наш королевский двор является тем самым местом, где обитают такие политические мудрецы? — с усмешкой спросил Чанслер, попивая свое вино.

— Ваша ирония вполне уместна, дорогой Ричард, но вы должны знать, что в решении всех важнейших политических вопросов мы всегда действуем вместе с правительством. И мы уже сегодня в немалой степени определяем его политику, а в самом недалеком будущем, помяните мое слово, вообще заберем ее в свои руки… сначала опосредованно, а затем и напрямую. Так-то будет значительно надежнее и, главное, дешевле. — Грешем сжал губы, и лицо его приняло вдруг выражение жесткой решительности, отчего мгновенно потеряло свою привлекательность и породистое благородство. Впрочем, уже в следующее мгновение оно вновь озарилось обычной своей мягкой и доброй улыбкой — словно хозяин сменил маску. Он поднялся

с кресла и взял с беломраморной каминной плиты листы с записью беседы Ричарда Чанслера с императором Карлом, принцем Филиппом и виднейшими испанскими грандами, сделанной Дианой Трелон. Поставив пустой бокал на плиту, он сказал: — Бьюсь об заклад, джентльмены, вы не знаете истинной цены этого документа! Кстати, дорогой Ричард, вы не могли бы разрешить мне снять с него несколько копий?

— Но моя супруга сделала это исключительно для вас, сэр Томас, и вы, разумеется, вправе распоряжаться этим произведением по своему усмотрению, — ответил Чанслер, действительно не придававший этому документу столь важного и реального значения.

— Так вы хотите сказать, дорогой Ричард… — прошептал Грешем и осекся.

— Да, сэр Томас, я рассказал моей Диане о вас все, что знал сам, и вы ей понравились, уверяю вас. Быть может, я не должен был делать этого?

— Ах, друг мой, вы просто осчастливили меня! Я бесконечно благодарен этой умнейшей и прекраснейшей из женщин, вашей несравненной супруге, дорогой Ричард, за столь щедрый и совершенно необычный подарок! Благодарю вас. Но, черт возьми, Ричард, объясните мне, ради бога, как вы отважились на этот непостижимый подвиг — беседовать с императором Карлом, принцем Филиппом и их грандами от имени Англии?

Чанслер пожал плечами, допил свое вино и проговорил:

— Обстоятельства не оставили для меня никакого иного выхода.

— Да благословит Господь эти обстоятельства! — воскликнул Грешем, помахивая над головою записями Дианы Трелон. — Ибо они подвигли вас на совершение настоящего подвига, дорогой Ричард! Ведь вы прямо в глаза этому европейскому тирану очертили совершенно точный круг положения, которое займет в Англии любой претендент на руку принцессы Марии,

в том числе и его сын Филипп. И если после такого заявления, сделанного, кстати, с прямотой отнюдь не дипломатической, вас не вышвырнули вон

и не отправили на костер или на виселицу как еретика, к тому же представляющего в Антверпене эту богоотступную Англию, то знаете ли вы, что бы это могло значить?

— Мне кажется, — улыбнулся Смит, допивая свое вино, — что мистер Ричард Чанслер будет первым, кто не умрет. По-моему, он этого вполне заслуживает.

— Да, безусловно, друг мой, — согласился, улыбаясь, Грешем. — Но, увы, жизнь без смерти несовершенна… Итак, джентльмены, подобная снисходительность императора Карла красноречиво и однозначно свидетельствует о его согласии с таким положением Филиппа при английском дворе и принятии им наших условий. Как вы полагаете, джентльмены, почему этот гордый правитель большей части Европы и других миров готов довольствоваться столь скромной участью своего наследника в Англии?

— Полагаю, не только от понимания того, что гордыня — первый, наихудший и самый смертный из всех смертных грехов человечества, — заметил Чанслер.

— Несомненно! — воскликнул Грешем и принялся вновь наполнять бокалы. — Сам Господь Бог, сотворяя Англию, распорядился таким образом, что она выглядит на географической карте и в действительности неким мечом, занесенным над распластанной континентальной Европой. Ни один умный правитель ее многочисленных государств не позволит себе

не считаться с этим обстоятельством. В том числе и Карл со своим наследником. Соглашаясь со столь жалкой ролью Филиппа при английском дворе — быть совершенно бесправным супругом правящей королевы! — император надеется вставить английский меч в испанские ножны и тем самым гарантировать свою чрезмерно агрессивную политику во Франции, Нидерландах, Германии и Италии от слишком большого риска — удара

с тыла, в спину, от надконтинентальной Англии. О, джентльмены, завтра же в нашем Сити мы подвергнем тщательнейшему анализу каждую букву этого совершенно невероятного и поразительного документа! — Он еще раз потряс над головою записями Дианы. — Клянусь вам, друзья мои, мы сумеем выжать из него все возможное и принять правильное решение! Право же, наши мудрецы умеют читать даже то, что не было написано,

а лишь предполагалось…

— Это каждый вам скажет, — пробормотал, улыбаясь, Смит.

— Благодарю вас, Чарли. Теперь, джентльмены, второе направление созданной вами ситуации. Это, разумеется, совершенно… — Грешем пожимал плечами, разводил руками, чмокал своими сочными губами и щурился близорукими глазами. — Совершенно… Гм… Уверяю вас, джентльмены, если бы не вы были авторами этого рассказа, я бы не смог поверить ни одному его слову. Да, да, я имею в виду эту… эту совершенно невероятную историю с королевой Франции.

— Я и сам с трудом верю в это, — вставил свое слово Чанслер. — Сон наяву… Почти чертовщина какая-то…

— Это каждый вам скажет, — откликнулся и Смит. — Но я сам видел ее и слышал каждое ее слово. Тут уж как не верить своим глазам и ушам? Разве что пощупать ее следовало…

— Как она выглядит, эта… эта особа? — спросил Грешем, пригубив свой бокал с вином. — Она красива? Ведь вся Европа говорит о ней. Я много раз был во Франции и в Париже, но ее не видел ни разу.

— Я видел лишь ее затылок и спину, — сказал Чанслер.

— А вы, Чарли? Что можете сказать вы?

— Глаза.

— Глаза?

— Да. Глаза. Красивые и такие… такие сверкающие… словно молнии… словно тысячи молний!.. Прямо слепят, будто смотришь на солнце… Из-за них не видно ничего другого… Хотя она вся была в драгоценностях… Рост… ну, рост у нее женский… и голос тоже… А все остальное… лицо… тоже, наверное, женское… А вообще она женщина-порох! Такую следует выставлять впереди войска, а не класть в постель… Хотя…

Грешем и Чанслер дружно захохотали. Смит пожал плечами и занялся своим бокалом вина.

— Джентльмены, — заявил Грешем, — эта потрясающая история открывает перед нами… да и перед Англией тоже… столько самых неожиданных возможностей… в том числе и возможность лишиться головы из-за чрезмерно длинного языка… политических, коммерческих, военных и бог весть каких еще комбинаций, что, мне кажется, мудрецам нашего Сити не так уж и просто будет съесть это дьявольское варево. Но, как говорится, хочешь есть с дьяволом — запасайся длинной ложкой… Учитывая наши крайне натянутые отношения с Францией и принимая во внимание вполне возможное сближение с Испанией через брак Филиппа с Марией, знание этой страшной тайны может иметь для нас самые непредсказуемые и непредвиденные последствия. О, вы знаете, джентльмены?! — Он вдруг стукнул себя ладонью по лбу. — У меня, кажется, возникла недурная идея! Что бы вы сказали, предложи я воспользоваться приглашением королевы навестить ее

в Париже? И сделать это всем нам? И сделать это в самое ближайшее время, принимая во внимание положение супруги Ричарда?

— Надеюсь, — улыбнулся Чанслер, — моей Диане не составит особого труда сочинить еще одну пьесу.

— Это каждый вам скажет, — расплылся в улыбке и Смит.

— Превосходно, джентльмены! Впрочем… — Он вдруг нахмурился и заметно помрачнел. — А не задумала ли коварная Медичи уничтожить одним ударом всех, кто знает ее тайну? Ведь Диана, разумеется, отправится в Париж, сопровождаемая, безусловно, теми же своими ближайшими людьми, которые охраняли ее в тот день. И тогда в Париже… О, подобные тайны

могут жить вечно только в глубокой и безымянной могиле! Нет, нет, Париж — это ловушка. Во всяком случае, лучшей не придумаешь. Впрочем, — продолжал рассуждать, расхаживая по кабинету, встревоженный Томас Грешем, — эта особа вполне может захотеть уничтожить абсолютно всех участников этой фантастической истории, выследив каждого из них в отдельности. При этом император Карл может оказаться в самой меньшей степени безопасности… Гм… В нужное время, прояви мы заботу об этом, можно немалого добиться от Карла… Следует взять это обстоятельство на вооружение, не правда ли, джентльмены? — Но Грешем говорил сейчас, кажется, вовсе не со своими гостями и даже не столько с самим собою, сколько пытался внушить все эти свои мысли тем самым мудрецам Сити, которые и определят политический курс этого направления. — Гм… Ладно… Это уже не наша забота… А вы в своем графстве учли подобные последствия знакомства с королевой Франции?

— О да, сэр Томас, — уверенно заявил Чанслер. — Наши графини заверили нас в том, что так же хорошо владеют искусством плести сети для своих врагов, как и сочинять великолепные пьесы для своих друзей! Мы спокойны за них. Почти…

— Превосходно, джентльмены, вы утешили меня. — Он снова сел в свое кресло, облегченно вздохнул и взял свой бокал вина. — Я хотел бы сообщить вам, друзья мои, что в самое ближайшее время, буквально на этих днях, должно состояться мое назначение финансовым агентом Англии в Антверпене,

и у меня появятся весьма солидные возможности быть полезным вашим очаровательным графиням и с точки зрения заботы об организации их безопасности, и со многих других точек зрения. Впрочем, разумеется, если они этого захотят… и вы тоже. Теперь — третье направление созданной вами ситуации. Но я уверен, что говорить о нем можно лишь стоя и только с полными бокалами вина! Джентльмены, сомкнем наши бокалы во здравицу супругов!

Божественные дамы! Мы уверены, что в эту минуту ваши любящие сердца бьются так же учащенно, как и наши. Мы молим Всевышнего хранить вас!

— Это каждый вам скажет!

— Ах, сэр Томас, если бы вы видели тех, за кого провозгласили здравицу!

— Надеюсь, вы предоставите мне такую возможность, джентльмены, не правда ли? Я мечтаю доказать вам, что смогу быть не только вашим искренним и верным другом, но и их.

Когда бокалы были опорожнены, все трое мужчин уселись в свои кресла и погрузились в довольно длительное молчание.

В кабинете было почти темно, и только яркое пламя горящих в камине дров освещало людей и вещи неровным светом. Вещи, словно гордясь своей драгоценностью, отражали этот свет на людей. Люди, словно гордясь своей мудростью, поглощали и этот свет, и тот, что рвался тусклыми пучками из больших и нарядных окон с толстыми венецианскими стеклами. Люди в кабинете медленно, но неумолимо погружались во тьму…

…Но вот послышался полушепот Томаса Грешема:

— Вы можете себе представить, джентльмены, какие возможности могут открыться перед нами, согласись ваши прекрасные, ваши удивительные графини объединить свои капиталы с нашими в самых различных сферах коммерческой, финансовой, производственной и всякой иной деятельности на европейском континенте? Их почти фантастические связи и влияние на всех монархов Европы, их уникальное и, кажется, неуязвимое положение в обществе как правящих особ, их ум, образованность, деловая хватка и, судя по всему, несметные богатства, а следовательно, и невиданная власть в сочетании с нашей английской выдержкой и особым умением самым прибыльным образом вести любое дело могут принести такие доходы, какие просто немыслимы ни в каких иных обстоятельствах. Вообразите себе, джентльмены, что наше Объединение (скромно назовем его, скажем, Всеевропейской компанией или как-нибудь в этом роде) крайне осторожно, аккуратно, искусно и почти незаметно прибрало к своим рукам золотые, серебряные, оловянные, свинцовые, железные и всякие иные рудники и копи Европы, оружейное и пушечное производство, переработку зерна и всего прочего, чем одаривает нас земля для питания человека, производство всех видов тканей, мебели, ювелирных изделий, объединение воедино всех гостиниц и увеселительных заведений Европы — о Господи!.. Не слушайте меня, джентльмены, — вероятно, я сейчас просто брежу… под воздействием вина… Но какой же это сладостный бред, джентльмены! Какое будущее открывается и сверкает перед нами! А наша с вами Англия? Ведь это же единственный бескровный и надежнейший путь завоевания Европы, а следовательно, и всего мира для нас с вами и для нашей милой старушки Англии! И тогда… Фу-у-у… Джентльмены, вы не находите, что я уже сошел

с ума?

— О, нисколько, сэр Томас! — воскликнул Чанслер. — Если наши Дианы одобрят ваши идеи, считайте их уже осуществленными!

— Это каждый вам скажет, — откликнулся Смит. — Не знаю, как у нас получится с Всемирной компанией, но эту глупую и блудливую Европу давно уже следует прибрать к настоящим рукам. Никогда там не было и нет никакого порядка, значит, и обойдется нам это дельце не слишком-то дорого.

— Чарли, вы гений! — Грешем громко зааплодировал. — Я утверждаю, что вы — гений!

— Это каждый вам скажет! — с интонацией Смита воскликнул Чанслер.

В кабинет бесшумно вошли трое пышно одетых слуг и зажгли свечи

в люстре, бра и многочисленных канделябрах.

Томас Грешем отошел к окну, слегка отодвинул штору и проговорил:

— Надеюсь, джентльмены, вы не хуже меня поняли и оценили созданную вами же обстановку. Если вы не возражаете, я мог бы попросить сэра Джона Грешема, моего дорогого дядюшку, большого и тонкого знатока коммерции, финансового дела и всех тонкостей европейской политики

и дипломатии, самым глубоким и тщательным образом проанализировать эти проблемы и изложить свои умозаключения по этому поводу в самое ближайшее время. — Грешем повернулся лицом к Чанслеру и Смиту. Он добродушно улыбался, а его близорукие глаза щурились как-то беспомощно и властно одновременно. — О, джентльмены, поверьте мне, этому суперстару51 будет что сказать и предложить нам! А хорошо и давно известного вам депутата нашего замечательного и превосходного парламента мистера… Впрочем, он недавно стал рыцарем и, следовательно, его надлежит теперь величать сэром. Кстати, я думаю, что следует и вам решить эту нехитрую

и не слишком уж дорогостоящую задачу, о чем я завтра же попрошу озаботиться людей сэра Томаса Одрича и его самого. Итак, я хотел сказать, что сэр Томас Одрич будет озадачен составлением таких предварительных документов, которые было бы не стыдно представить на суд, согласование

и утверждение вашими божественными супругами, если вы, разумеется, не против того, чтобы я присоединился к вам во время вашей ближайшей поездки на континент. Я полагаю даже, что и сэр Томас Одрич не слишком возражал бы против того, чтобы лично участвовать в возможных переговорах, если, конечно же, ни вы, ни ваши супруги не будут иметь ничего

против.

— Честно говоря, сэр Томас, — промолвил Чанслер с несколько застенчивой, недоуменной и какой-то слегка даже грустной улыбкой, — за по-

следние несколько месяцев с нами произошло столько всяких историй, приключений и свалилось так много новых для нас дел, чувств и забот, что, право, мы с Чарли не можем до сих пор как следует отдышаться и прийти

в себя. А тут еще вы разговариваете с нами не только как с равными, но, насколько я понял, как с компаньонами по огромному и невиданному доселе делу. Сэр Томас, дайте, пожалуйста, какое-то время для того перевоплощения, которое происходит с нами, иначе… иначе как бы не треснул хребет от чрезмерной тяжести нового нашего положения. Не так ли, Чарли?

— О, это каждый вам скажет! — решительно заявил Смит. — Ведь если крылья орла вдруг вырастут у воробья, он никогда не сможет взлететь в небо.

— Разумеется! — воскликнул Грешем, подходя к Чанслеру и Смиту, стоявшим у камина. — Но дело-то все в том, что воробьи с помощью Божьей постепенно превратились в больших и сильных орлов, только они этого не заметили. Друзья мои, вы уже переросли себя. Теперь ваша стихия — поднебесье. Надеюсь, очень скоро простые смертные узнают, а затем и признают ваше превосходство над ними.

— Что вы хотите этим сказать, сэр Томас? — Голос Чанслера заметно дрогнул. — Вы уже не первый раз загадываете мне эту загадку. Но она мне не по зубам.

— Да, не первый раз, — согласился Грешем и положил свою руку на плечо Чанслера. — Но сегодня… сейчас я намерен дать ответ на эту загадку, дорогой Ричард, и судите сами, насколько я был прав, загадывая ее именно вам. Но не будем спешить, ибо, согласно учению мудрых арабов, поспешность хороша при ловле блох… Джентльмены, прошу подойти к этому столу и заняться хорошо известным вам делом — чтением вот этих географических карт. Здесь, я убежден, собрано все, что имеется в Европе по интересующему нас сейчас вопросу. Во всяком случае, сэр Себастьян Кабот, которого вы прекрасно знаете по нашим многочисленным деловым и раз-влекательным плаваниям на нашей несравненной «Диане», дорогой Ричард, заявил, что подобной коллекции карт мог бы позавидовать любой самый знаменитый капитан, в том числе и он сам. Итак, джентльмены, рассмотрим эти географические карты. Впрочем, для храбрости глоток-другой вина едва ли мог бы слишком уж повредить нам, не правда ли?

— Это каждый вам скажет, — согласился Смит. — Всухомятку и жирный окорок поперек горла встанет, говаривал мой батюшка!

— Никогда не подходи к карте, предварительно не испив разрешения из бутылки вина, — заметил Чанслер. — Эту святую истину изрек как-то сэр Себастьян Кабот, заглянув однажды на мой капитанский мостик после изобильного ужина с отцами суконных компаний Англии.

— О, я прекрасно помню этот превосходный вечер! — воскликнул Грешем. — Особенно хорошо его должен был запомнить наш дорогой друг Чарли, которому пришлось вытаскивать из воды основательно захмелевшего мистера Патрика Дейвиса из Винчестера. Вы еще не запамятовали эту историю, дорогой Чарли?

— Куда там! Этот чертов пьяный боров едва не утащил меня с собою на дно.

— Но он, надеюсь, хотя бы каким-нибудь образом отблагодарил вас

за чудесное спасение?

Смит равнодушно пожал плечами и пригубил вино.

— Ясно, — сказал Грешем, — у меня еще будет не один случай напомнить ему об этом… Итак, джентльмены, перед вами первая карта. Вы видите, это наша милая, дорогая и несравненная Англия, со всех сторон окруженная морями. Дар Божий! Самая грозная из всех стихий охраняет наш покой, нашу жизнь и наше имущество от бесчисленных хищников, щелкающих своими клыками по всей Европе. Это прекрасно, и я уверен, что в недалеком будущем именно это обстоятельство сделает нас первой страной Европы. Но это лишь одна сторона медали. Другая ее сторона состоит в том, что море не только охраняет нас, но и является единственным путем, по которому идут караваны судов: к нам — масса всяческого товара, но и от нас — масса всяческого товара. Без такого товарооборота человечество существовать не может. Следовательно, вопрос о торговых путях для нас, англичан, имеет, разумеется, особое, первостепенное значение, ибо все они для нас, эти пути, суть вода, моря и океаны. А теперь взгляните-ка на эту карту, джентльмены. Как вы, конечно же, видите и хорошо знаете, южный морской путь — самый короткий и выгодный для нас. Надеюсь, это понятно всем без лишних слов. Но разве он принадлежит Англии? Пожалуй, не больше одной десятой всех судов, плавающих здесь, принадлежит нам, а из них добрая треть, как полагает сэр Себастьян Кабот, становится добычей пиратов Франции, Испании, Нидерландов, Турции и бог весть кого еще, включая сюда и самих англичан — как вольных корсаров, так и пиратских объединений типа всеядных акул адмирала Килигрю. Теперь посмотрим на западное наше побережье. Необъятный Атлантический океан, казалось бы, в состоянии удовлетворить аппетиты и притязания всех желающих. Но, увы, это лишь сладкий сон непосвященных. Мы-то с вами отлично знаем, что

и здесь все торговые пути перекрыты для нас бесчисленными кораблями

и целыми флотилиями все тех же стран: Португалии, Испании, Франции, Нидерландов, не считая пиратов, грабящих всех, независимо от знамени, герба, силы и достоинства пострадавших. Сэр Себастьян Кабот полагает даже, и я с ним вполне согласен, что в лучшем случае половина наших торговых судов возвращается в Англию атлантическими торговыми путями.

А ведь это — единственный путь к Новому Свету, в страны и земли, где нет еще наших товаров, но они обязательно должны быть всюду, где нет пока нашей формальной власти, но она непременно должна там появиться вслед за нашими товарами. Ибо торговля — это бескровное… ну, пусть малокровное… завоевание новых земель и рынков и закрепление на старых. А теперь заставьте-ка немного поработать свое воображение и представьте, джентльмены, что произойдет со всеми нами, англичанами, если мы вообще не сможем пользоваться никакими морскими путями для вывоза товаров

и ввоза всего необходимого нам. В Сити уже подсчитали, что Англия сегодня производит столько товаров, что после их реализации можно было бы безбедно содержать до десяти миллионов человек, а нас-то на сегодня всего лишь четыре миллиона. Значит, если нас закупорят на этом благословенном острове, мы неизбежно будем вымирать от голода и холода на высочайших в Европе горах добра, в стране никому не нужного изобилия. В этом случае нам придет конец, и это отлично знают во всех странах Европы. И не только знают, но и делают все что могут для жесткой блокады нашего дивного острова.

— Но в чем же тогда вы видите наше спасение, сэр Томас? — спросил Чанслер.

— Насколько я понимаю эту проблему, путей ее решения существует два. Во-первых, настойчиво, не считаясь со средствами и потерями, продолжать отвоевывать для себя уже проложенные другими торговые пути. Это долго и дорого. Но мы вынуждены идти по этому пути, идем по нему и будем продолжать это движение вечно. Во-вторых, совершенно необходимо искать

и находить новые пути, наши, которые принадлежали бы только нам… хотя бы первые сто лет.

— Признаться, сэр Томас, я не в силах представить себе охраняемые в морях и океанах торговые пути, — вздохнув и пожав плечами, сказал Чанслер.

— Придется, дорогой мой, придется! И не только представить себе все это, но и осуществить на деле. Иначе нашей Англии не выжить.

— Но каким же образом сделать это? — спросил Чанслер.

— Создать сильный военный флот. Первоклассный к тому же.

— И вы можете представить себе наш военный флот большим или хотя бы таким же, как флоты всех наших противников вместе взятые?

— Во-первых, могу, а во-вторых, этого и не нужно. Могу, потому что это необходимо для нас и для нашей Англии. Правда, создание и содержание подобного флота потребует от нас огромных денег, но, в частности, еще

и для этого мы стремимся к предельному обогащению, не так ли, джентльмены? Военный флот должен обеспечить безопасную доставку наших товаров во все уголки мира, а уж мы обязаны будем позаботиться о могуществе и безусловном первенстве нашего флота на всех морях и океанах. И даже на реках и озерах, если это необходимо для продвижения наших товаров. Разве это не логично? По-моему, в этом вопросе не может быть двух мнений.

— Это каждый вам скажет, сэр Томас, — промолвил Смит, — но вы сказали, что столь громадный флот нам и не нужен. Где же истина?

— Верно, дорогой мой друг, я сказал это и нахожу, что никакого парадокса в этой мысли нет. Я хотел этим сказать, что существует путь, исключающий создание нами военного флота столь угрожающих величин. Нам достаточно будет иметь самый большой и самый сильный флот в Европе, чтобы стать фактическими хозяевами всех ныне существующих и действующих торговых путей. Ведь обладая таким флотом, мы становимся сильнейшей державой Европы, а сильнейший непременно становится непобедимым, потому что его невольно защищают и за его интересы бесстрашно воюют многочисленные союзники, то есть все те, кто слабее его, а значит, все, — и воевать ему самому совершенно не нужно. Разумеется, они, эти самые союзники, как я себе это представляю, тоже должны обходиться нам недешево, но общая прибыль от подобного ведения наших дел рисуется мне самыми радужными красками. Вы со мною не согласны, джентльмены?

— О, с вами невозможно не согласиться, сэр Томас! — с улыбкой сказал Чанслер. — Мы с Чарли, словно счастливые школяры, ловим каждое слово нашего мудрого учителя. Ведь нам еще никто и никогда не читал подобных лекций, потому что никто и никогда не принимал еще нас всерьез… в том числе и мы сами… Если вы еще не слишком устали…

— О, благодарю вас, друзья

мои! — Грешем покраснел от удовольствия

и допил бокал вина. — Право, боюсь, вы слишком уж снисходительны к моим познаниям и размышлениям… Но коль скоро вы настаиваете, я бы, пожалуй, продолжил нашу, признаться, весьма затянувшуюся беседу, тем более что к главной ее цели мы только что наконец подошли. Увы, у меня нет таланта объяснять суть вещей коротко — поэтому, вероятно, я так и остался купцом, всю жизнь мечтая быть философом… Итак, джентльмены, продолжим нашу беседу?

— О да, сэр Томас! — сказал Чанслер. — Тем более что мы уже у цели, как вы сказали.

— А как вы полагаете, сэр Томас, — проговорил Смит, — сумеете ли вы внушить эти свои великие мысли нашему королевскому двору? Боюсь, там слишком много глухих и слепых.

Грешем подошел к камину, взял кочергу и довольно долго работал ею

в огне. Затем поставил ее на место, вытер руки белоснежным платком

и бросил его в огонь.

— Вы, разумеется, правы, дорогой Чарли, — жестко, почти сквозь зубы проговорил он. — Как говорится, нет худшего слепого, чем глухой… Если мы не сумеем внушить эти мысли королевскому двору, то мы непременно внушим их другому нашему королевскому двору. — Он сделал сильное ударение на слове «нашему». — Но мы их внушим, джентльмены, всенепременно внушим! Ибо у нас нет иного выхода. К тому же эти мысли вовсе не являются таким уж неожиданным откровением. Просто претворение их

в жизнь потребует немало ума, времени и денег.

— Но вы говорили о поисках новых путей, сэр Томас, — заметил Чанслер, перебирая разложенные на столе карты. — Я думаю, все эти новые пути либо следует искать рядом и параллельно со старыми, либо они вообще находятся на каком-то другом свете.

— Вот именно к этому последнему выводу я и хотел подвести вас, дорогие друзья, своими длинными и наверняка скучными рассуждениями! — радостно воскликнул Грешем, доставая из вороха шуршавших карт плотный лист белой бумаги большого формата. — Пути в Новый Свет нам известны, и пока, — он сделал сильное ударение на слове «пока», — они, увы, принадлежат вовсе не нам. Дорога в Индию, Китай и сопредельный с ними мир лежит вокруг Африки, через два океана, и в еще меньшей степени принадлежит нам. На всех этих путях каждый английский корабль встречают не менее пяти кораблей наших ближайших соседей по Европе, из которых не менее трех — пиратские посудины всех видов и классов. Невольно возникает вопрос: а нельзя ли найти туда другой путь, который принадлежал бы лишь нам? Скажем, через север, коли юг мы уже прозевали? Взгляните-ка на эту карту, джентльмены. Не кажется ли вам, что обогнуть Скандинавию и с той стороны поискать новые пути в Индию и Китай имеет прямой смысл?

— Это каждый вам скажет, — промолвил Смит, — но почему же тогда вся Европа устремляется на юг, вокруг Африки? Неужели никто в Европе не догадывается, что существуют четыре части света, в том числе и север?

— Когда-то, — заметил Чанслер, — мои учителя говорили, что севернее Скандинавии и далее северо-восточнее ее начинается бесконечная пустота. Я сам много раз видел такие карты: на Скандинавии кончается наш мир, далее — дорога в никуда и в ничто.

— Совершенно верно, джентльмены! Так полагают почти все в Европе. — Грешем усиленно нажал на слово «почти». — Но все-таки не все, джентльмены, отнюдь не все, черт подери! Посмотрите-ка на эту книгу! Что она великолепно издана, за это платят деньги, но что ее содержание дороже всяких денег — это, я полагаю, знают пока очень немногие. Подчеркиваю — пока. Я, по крайней мере, хочу так думать.

— Что же это за дар Божий, сэр Томас? — спросил Ричард.

— Вы тотчас убедитесь, что это действительно дар Божий по вполне доступной цене: я заплатил за эту книгу в Венеции всего около полугода назад шесть дукатов52. Называется она «Комментарии о Московии». Ее автор — некий Герберштейн53. Много чрезвычайно любопытного пишет он об этой варварской стране, и я настоятельно рекомендую вам обоим, джентльмены, познакомиться с этим сочинением. Но пока, сейчас нас крайне интересует описание в этой книге плавания некоего москвитянина Истомы, — он сделал ударение на «И», — и датского посланника Давида Коккера54 вокруг Мурманского Носа в 1496 году, то есть, в принципе, совсем недавно. При этом Герберштейн говорит о каком-то Ледовитом море, царстве нетающих льдов и устьях больших рек Двины, Печоры и Оби. — Он делал ударения на «и», «е» и «О». — Книга эта была напечатана в Венеции совсем недавно, в 1550 году, и к ней приложена вот эта карта Московии, составленная знаменитым пьемонтским космографом Джакомо Гастальдо, в которой… вот, полюбуйтесь, пожалуйста, джентльмены… отражено и это невероятное Ледовитое море. Полагаю, это плод воспаленного воображения путешественника — море, наглухо забитое сплошными льдами. Хотя, впрочем, сэр Себастьян Кабот как-то рассказывал мне

о чем-то подобном, будто бы виденном им или слышанном на севере Нового Света… А вот, полюбуйтесь, друзья мои, и те самые реки, о которых пишет и этот самый Герберштейн. Но особенно заметьте, что великая река Обь вытекает из какого-то большого озера на восточном крае этой карты, на котором совершенно четко обозначено — Китай! Вы понимаете, джентльмены, — Китай?! Но ведь это же значит, что в Китай можно попасть и северным путем, не так ли, друзья мои? Правда, дальше карта кончается, но кто может поручиться, что вместе с нею кончается и мир? А если где-то там, дальше, существует некий пролив, через который можно было бы северным путем дойти до Китая, который, как нам известно, граничит с Индией? Тогда получится, что на самом деле никакой пустоты на севере и северо-востоке вовсе нет? А что же тогда есть? Когда говорят

о пустоте, имеется в виду незнание.

О, Грешем был сейчас великолепен! Одухотворенное лицо с горящими глазами, с большими хрустящими картами в руках, с жесткой улыбкой, скорее похожей на оскал, широко расставленные ноги в сверхмодных сейчас тупоносых башмаках на высоких квадратных каблуках — о, редко, крайне редко этот утонченно воспитанный, с железной выдержкой, хладнокровием и силой воли человек столь откровенно обнажал свои чувства, мысли

и казался таким настоящим. Непреодолимое, почти сатанинское властолюбие, захватившее все его существо, непрерывная устремленность править всеми и всем, утонченно прикрытое презрение ко всем, кто не он, —

о, этому человеку было что скрывать от людей, ибо он посягал на власть Всевышнего…

Чанслер и Смит смотрели на него словно завороженные. Испарина

и озноб, сменяя друг друга, мешали думать. Им казалось, что сейчас перед ними стоит не давно и хорошо им знакомый первый купец Англии и один из негласных вершителей ее судеб, а некий мифический Циклоп, способный в любое мгновение раздавить их, как жалких, ничтожных букашек. Такого сэра Томаса Грешема они видели впервые…

Вот он швырнул карты на пол, положил руки на плечи Чанслера и Смита и громко прошептал, скорее прошипел, хрипло, с присвистом:

— Какое мне дело до того, что весь мир чего-то не знает? Но я должен знать все, что мне нужно. Я должен получить северный путь в Индию и Китай. И вы, джентльмены, откроете его для меня! Поверьте, я сумею распорядиться им наилучшим образом. И во благо, разумеется, нашей доброй Англии… и всего человечества, надеюсь, тоже… Этим открытием вы обессмертите свои имена, а я готов довольствоваться лишь политическими

и экономическими его последствиями. Надеюсь, джентльмены, вы

не чувствуете себя обойденными?

Джентльмены безмолвствовали. Они были совершенно оглушены

и подавлены грандиозными планами своего необыкновенного патрона, снова перекручивавшего их судьбы, так, казалось им, счастливо складывавшиеся.

— Когда нам следует отправляться в путь? — тихо спросил Чанслер.

— По мере готовности экспедиции, но не позднее весны будущего года. Я отлично понимаю вашу озабоченность, дорогой Ричард, и полностью разделяю ее. Поэтому сроки начала экспедиции вполне будут соответствовать тому времени, когда ваша божественная супруга не только счастливо разрешится от бремени, но и станет вашей законной женой перед людьми

и Богом, сделав вас к тому же еще и графом де Вервеном. Это последнее я берусь устроить самым наилучшим образом — я ведь все-таки, да будет вам известно, не самый плохой юрист. Я абсолютно уверен, что графиня бестрепетно проводит вас за славой и бессмертием, ибо к ее богатству добавить уже нечего. О вас, дорогой Чарли, речь не идет, поскольку святой венец

и графский герб лежат у ваших ног без некоторых отягчающих положение нашего друга Ричарда обстоятельств. Ах, джентльмены, это будет совершенно восхитительное и небывалое зрелище: две очаровательнейшие графини де Вервен провожают в дальнее плавание за славой и бессмертием двух своих графов де Вервен! Друзья мои, у меня наворачиваются слезы на глаза…

Чанслер и Смит невольно вздохнули и улыбнулись.

— Велика ли экспедиция, сэр Томас? — спросил Чанслер.

— Для начала мы решили остановиться на трех кораблях. Одним из них будете командовать вы, дорогой Ричард. Если это не слишком обидит нашего дорогого друга Чарли, он мог бы стать вашим помощником.

— О, бог с вами, сэр Томас, какие же тут могут быть обиды? Ведь Ричард — настоящий капитан, а я всего лишь рядовой матрос.

— Были матросом, а стали помощником капитана дальнего плавания. Совершенно нормальная трансформация. Разумеется, все это будет оформлено надлежащим образом и по всем существующим правилам. Жалованье вам будет положено вполне достойное вашего положения и объема вашей работы.

— Насколько я понимаю, сэр Томас, командовать этой экспедицией будет, разумеется, сэр Себастьян Кабот? — поинтересовался Чанслер.

— О нет, дорогой Ричард, — улыбнулся Грешем, — увы, он уже слишком стар для столь сложного, важного и многотрудного дела. Увы и еще раз увы — не стареют только ангелы и черти. Нет, адмирал экспедиции еще не определен. Пока четко и однозначно определен лишь ее вице-адмирал, то есть вы, дорогой Ричард. На соответствующем собрании учредителей компании ваше имя

в этом качестве назовет сэр Генрих Сидней — вы хорошо знаете этого превосходного джентльмена, друг мой. Впрочем, кухня сего дела пусть не отвлекает вас от главного. Поверьте, я и мои помощники неплохо знаем свое дело.

— Насколько я могу судить, экспедиция снаряжается и отправляется

за ваш счет, сэр Томас? — спросил Смит.

— О нет, дорогой Чарли, об этом позаботится некое акционерное общество, компания, в числе учредителей которой будут первые лорды королевского двора и некоторые другие значительные лица. Ну и, разумеется, наш брат купец — не из самых тощих и безвестных, конечно. Уже на следующей неделе мой дядюшка Джон и сэр Себастьян Кабот собирают в Лондоне первое собрание акционеров. Принцесса Мария не только полностью в курсе этого дела, но и благословила его.

— То есть вы хотите сказать, сэр Томас, — поразился Чанслер, — что передаете все дело в чужие руки?

— Да, дорогой Ричард, именно это я и хотел сказать.

— И вы уверены, что эти чужие руки справятся с делом, в которое вы собираетесь вдохнуть жизнь?

— О, напротив, я абсолютно убежден, что они с этим делом не справятся.

— Но тогда простите меня, сэр Томас, но я не вижу здесь никакой логики и смысла, — пожал плечами Чанслер.

— И совершенно напрасно, — лукаво подмигнув, усмехнулся Грешем. — Впрочем, о некоторых законах логики и здравого смысла мы еще успеем потолковать с вами… на досуге… Есть ли еще вопросы, джентльмены?

— Полагаю, их будет множество по мере подготовки экспедиции, —

заметил Чанслер. — Сейчас же меня волнует только один вопрос, сэр Томас.

— Я весь внимание, дорогой Ричард.

— Я хотел бы спросить вас, почему именно меня вы избрали на роль одного из руководителей столь трудного и славного дела?

Грешем вновь наполнил бокалы и занял свое место в кресле у камина.

— Прошу вас, друзья мои, прошу поближе к огню. В разумной близости огонь не только смягчает тела и души, но и заостряет мысль. Вы задали вопрос, дорогой Ричард, которого я давно ожидал. Буду говорить коротко

и прямо. Во-первых, мой выбор пал на вас потому, что у меня нет сегодня более умного, преданного, смелого и честного помощника, чем вы. Во-вторых, потому, что вы понимаете толк в коммерции, вы просто отменный купец, к тому же еще и потомственный. В-третьих, вы замечательный, опытнейший капитан, умеющий прекрасно ладить с любой командой. Ваше имя уже достаточно хорошо известно в Англии. Кроме того, все знают, что вы представляете торговый дом Грешемов, что в этом случае необходимо особо подчеркнуть: иной раз нужно, чтобы ширма была совсем прозрачной.

В-четвертых, вы смелый и сильный человек, прекрасно владеющий всеми видами оружия. В таком деле эти ваши качества, боюсь, могут пригодиться не меньше остальных. И наконец, в-пятых, вы превосходный дипломат.

Я даже думаю, что это ваше неоспоримое достоинство и будет тем основным и главным, что вам потребуется в этой экспедиции. Я не один год вынашивал идею поисков северо-восточного пути в Индию и Китай. Столько же времени я пристально всматривался в вас, дорогой Ричард. Теперь моя идея созрела окончательно. Я абсолютно уверен в правильности своего выбора. И очень рад, что мне вовсе не пришлось никого убеждать в этом.

Чанслер смущенно пожал плечами и отпил несколько глотков вина. Ему впервые доводилось слышать о себе столь лестный отзыв, тем более данный самим Томасом Грешемом, и он чувствовал себя сейчас крайне неловко.

— Так много хорошего обычно говорят лишь о покойниках, — смущенно пробормотал он.

— И это очень скверно, — заявил Грешем. — Хорошее необходимо слышать о себе еще при жизни, иначе она никогда не покажется тебе прекрасной.

— Это каждый вам скажет, сэр Томас! — воскликнул Смит. — Я всегда так думал, только не знал, как это сказать. Я ведь почти совсем не учился.

— И не слишком огорчайтесь из-за этого. Ведь учеба дает всего лишь знания, а умом и талантом наделяет нас сам Господь Бог, — мягко и ласково улыбнулся Грешем. — Насколько я могу судить, вам не следовало бы слишком уж громко сетовать на отсутствие внимания к вам Всевышнего. Итак, джентльмены, мы обсудили с вами столько важных и трудных вопросов, что, право, вполне заработали для себя хороший обед. Да, едва не забыл — вы, дорогой Ричард, включены в число учредителей упомянутой мною компании, и, поверьте мне на слово, вам придется немало помучиться на бесчисленных собраниях. Если при этом вам будет легче от сознания, что мысленно я всегда буду с вами, — утешайтесь! О, мой дядюшка Джон

и его ближайший друг сэр Себастьян Кабот умеют превращать любое благородное собрание в невыносимую пытку. Они заговорят… нет, они переговорят любого, ибо способны говорить еще пять часов после смерти! Заранее крепитесь, дорогой Ричард, и только на своем корабле вы вздохнете наконец с облегчением…

Он смеялся легко и беззлобно. Сейчас Грешем был таким человеком, которого знала и любила вся Англия: умным, добрым, щедрым и сердечным. Его близорукие глаза сейчас слегка сощурились, отчего сэр Томас казался таким беззащитным и слабым.

— Джентльмены, — проговорил он, — нам осталось уладить последний вопрос. Видите ли, вы столь успешно уладили… гм… одно мое сугубо коммерческое поручение, так блестяще справились с этой торговой сделкой, что я не могу не чувствовать себя обязанным отблагодарить вас соответствующим образом. Не покажется ли вам справедливой десятипроцентная доля каждому из трех участников этой великолепной операции от той суммы, которую удастся выручить, продав привезенный вами товар в Англии?

— О, сэр Томас, вы, как всегда, безгранично щедры! — сказал Чанслер. — Но кого третьего вы имели в виду?

— Да вашу божественную супругу, негодник! Уж не думаете ли вы, что она в этом деле не сыграла решающей роли?

— Но уж я-то здесь совсем ни при чем… — пробормотал Смит. — Это каждый вам скажет.

— А доставка товара в Англию? А пролитая вами кровь? А… Впрочем,

и этого более чем достаточно. Вот теперь мы наконец-то обсудили и решили все. За стол, джентльмены!

Но пообедать в этот вечер здесь им так и не удалось.

Вошедший в кабинет слуга подал Грешему бумажный сверток. Прочитав про себя его содержание, он широко улыбнулся и сказал:

— Принцесса Мария уведомляет меня о том, что король только что подписал указ о моем назначении финансовым агентом правительства в Антверпене. Она просит меня немедленно прибыть во дворец. Надеюсь, джентльмены, вы не откажетесь проводить меня?

Глава XXII

…Лондон.

Древнейший из городов Англии55 тонул в густом, непроницаемом облаке. Но он уже проснулся, этот огромный стотысячный муравейник, и первые звуки его пробуждения отчетливо прорывались сквозь толщу тумана

со стороны речных причалов и Чипсайда.

Город, как и все живое, имеет свое сердце и свое чрево. Тем и другим для Лондона был Чипсайд, первый рынок средневекового города. Чипсайд — дешевая сторона. Здесь главный рынок города. Рядом — широкая и ровная дорога до Полтри, куриного рынка. На этой дешевой стороне — сплошные разборные балаганы, расположившиеся по роду товаров.

На восточной дешевой стороне, то есть Ист-Чипе, в таких же разборных балаганах продавали хлеб в зерне, овощи, свинец, медь и другие металлы, клей, рыбу и всяческие громоздкие товары.

Дальше, на северной стороне Чипсайда, начинался Гатер-Лейн56,

переулок по соседству с довольно большой улицей Уд-Маркет, дровяным рынком Лондона. На западной стороне улицы Уд красовался собор Святого Петра, центр притяжения всех лондонцев. Именно здесь произносились самые пылкие проповеди сторонников реформации и новой

англиканской церкви. Но кроме того собор был местом разговоров, свиданий, прогулок и влюбленных. Средний неф собора был излюбленным местом встреч кавалеров и легкомысленных модниц, здесь бродили разносчики всяких сладостей и легкой снеди, оборванцы с зоркими глазами и ловкими руками, в одном углу располагались всезнающие уличные юристы и писцы, в другом — лавочники на могильных плитах выставляли напоказ и на продажу свои товары. Шум, гам, крики, свист, беготня, отборнейшая брань на всех мыслимых и немыслимых языках и наречиях, яростные драки и обыденный мордобой… Доводили весь этот ужасающий гомон до невообразимого грохота лошади и мулы, проводимые своими деловыми хозяевами ради сокращения пути прямо через священные пределы и оставлявшие на церковных плитах уличную грязь и кучи

навоза. А снаружи, на кладбище около собора, раскинулся главный книжный рынок Лондона, где можно было купить любую печатную

и рукописную книгу.

Совсем рядом, на открытой части Чипа, находился крест королевы Элеоноры57. Множество таких крестов было поставлено в разное время между Гердби, Линкона и Чарринг-Кросс — близлежащими районами города.

Уже в 1285 году вода шла сюда по трубам из Педингтона, но большой водопровод в Ист-Чипе был готов лишь в 1431 году.

Неподалеку от собора достраивалась тюрьма шерифа.

Окружали Чипсайд улицы, получившие свои названия от товаров, обычно сосредоточивающихся там в разборных балаганах, например Ганн-Лейн, то есть Медовый переулок, или Ганн-Лейн-Маркет, то есть Медовый рынок, в середине которого стояла небольшая церковь Всех Святых. Значение этого рынка было чрезвычайно велико, поскольку сахар стали употреблять в Англии после Крестовых походов, но был он очень дорог и далеко не всем доступен. Мед продолжал составлять основу всего того, что должно было быть сладким.

На другом рынке Чипсайда, на Молочной улице, стояла церковь Марии Магдалины. На Яблочном рынке расположилась церковь Святого Мартина. Совсем близко от нее находился Железный переулок, а на южной стороне — Сапожницкая улица, Чулочный переулок, Рыбная, Хлебная улицы, а на Вальбрук находился Шерстяной рынок. На Дровяной улице, за Сент-Питер-Чип, отзванивали со своих колоколов сразу несколько церквей. В Олдерменбери, составлявшей продолжение Молочной улицы, стояла ратуша, в юго-западном углу ее двора высилась башня Сент-Лорис-Джури. Здесь же громоздились развалины дворца достославного короля Этельберта58, кишащие днем и ночью самым темным и разбойным людом. На открытом месте, у креста королевы Элеоноры и водопровода, издавна проходило великое множество всевозможных народных собраний, а в былые времена поглазеть на рыцарские турниры стекался сюда весь город.

Чипсайд — сердце и чрево Лондона.

Чипсайд — добродетель и порок Лондона.

Чипсайд — золотое и человеческое дно Лондона.

Чипсайд тонул в густом, непроглядном тумане…

Глава XXIII

…С недавней поры Чипсайд стал заметно молодеть. Один за другим начали появляться великолепные, доселе невиданные в Лондоне четырехэтажные величественные дома и деловые конторы, увенчанные гербами на высоких фронтонах. Этим новым сооружениям уже не нужны были башни и бойницы — их надежно охраняло золото хозяев. Основное внимание при строительстве прекрасных дворцов богатейших лондонских купцов обращалось на создание самого изысканного и утонченного комфорта для их обладателей.

Все эти горделивые и заносчивые новостройки стремились прижаться поближе к Темзе, но лишь одна из них, самая роскошная и единственная

в своем роде, была ограждена великолепным кованым забором вместе с большим, на добрую четверть мили, участком вдоль берега реки с собственной каменной пристанью, несколькими причалами и обширными складскими помещениями, связанными между собою огромным подземным хранилищем.

Этот великолепный дворец, гордость и зависть всего купеческого

и аристократического Лондона, с превосходно организованной усадьбой, изумительными клумбами, чудо-фонтанами, искусно стриженными деревьями, мраморными статуями работы лучших итальянских мастеров, — все это и очень многое другое на Чипсайде, в Лондоне, в Англии, в Европе и далеко за ее пределами принадлежало неоспоримому, всеми безоговорочно признанному королю всех купцов Лондона и Англии, хозяину и диктатору старой биржи (новую он построит и создаст на совершенно иной финансовой основе лишь через несколько лет, в 1560 году), лендлорду59

и лорд-мэру лондонского Сити с правом взвешивания всех товаров в лондонском порту и самовластным контролем над всей рыночной торговлей столицы королевства сэру Томасу Грешему.

Его дом представлял собой весьма сложное сооружение. Первые три этажа занимали подлинно дворцовые помещения. Широкая мраморная лестница, картинная галерея, парадные гостиная, столовая и рабочий кабинет, библиотека, бальный зал, малые гостиные, спальни, оранжерея и зимний сад, гардеробные, фехтовальный зал с тиром — о, сэр Томас Грешем делал эскиз своего дома сам и, разумеется, позаботился о воплощении своих идей, планов и желаний в жизнь лучше, чем это мог сделать кто бы то ни было другой. Частые и продолжительные поездки в Рим, Венецию, Флоренцию, Париж, Антверпен, Амстердам и многие германские города освежали и обогащали его мысль при работе над проектом.

Подвальный, цокольный и четвертый этажи дома были созданы специально для размещения личной конторы хозяина. В достаточно просторных, хитроумно спланированных и совершенно изолированных помещениях, обставленных по-деловому удобно, рационально, даже с некоторым контор-ским шиком, работали с шести часов утра до пяти часов вечера с четырьмя получасовыми перерывами для отдыха и приема пищи, подаваемой точно в положенное время из кухни хозяина и за его счет, тридцать служащих. Каждый из них к концу своего рабочего дня сдавал четкую, без единого лишнего слова, состаявшиую всего из четырех-пяти пунктов оперативную сводку по контролируемым вопросам в канцелярию личного секретаря и помощника сэра Томаса Грешема мистера Роберта Кау, находившуюся на первом этаже в едином блоке с рабочей приемной и малым рабочим кабинетом

хозяина.

Каждый из этих тридцати служащих контролировал точное и безусловное выполнение всеми подопечными подразделениями и служащими главной конторы в Сити указаний, предложений, распоряжений и приказов сэра Томаса Грешема. Сфера же его деятельности была столь широка и разнопланова, что многие из служащих этой штаб-квартиры первого купца Англии трудились, не разгибая спины, до самого окончания рабочего дня. Оставаться же на работе после пяти часов вечера не разрешалось — или успевай положенное делать в рабочее время, или освободи место тому, кто это может делать лучше и быстрее тебя. Сэр Томас Грешем платил своим доверенным служащим значительно больше, чем другие купцы Англии, но он знал, за что платил, и в конечном счете оставался в неизменном и крупном выигрыше.

А молодые люди и подростки, начинающие самостоятельную жизнь

и мечтающие в будущем стать клерками в конторах самого сэра Томаса Грешема, соревновались в скорости, точности и безопасности доставки в личную контору хозяина и обратно красных фирменных сумок с бумажной информацией: отчеты, справки, сводки, распоряжения, приказы и все то, без чего невозможно было обойтись в таком огромном деле, в головокружительной политической, финансовой деятельностии всех прочих играх сэра Томаса Грешема.

Главная и самая важная особенность организации работы в штаб-квартире состояла в том, что практически никто из тридцати ее клерков не имел ни малейшего представления о сути и масштабах деятельности других. За этим особенно пристально следил сам хозяин, но еще более придирчиво — его личный секретарь и ближайший помощник мистер Роберт Кау. И действительно, в этой громадной и необычной фирме всегда было что скрывать от досужих и любопытных ушей и глаз…

Предметом особой заботы и опеки хозяина являлось подвальное помещение дома. Оно сплошь было выложено из больших квадратных блоков крепчайшего из камней — швейцарского базальта, поверх которого были набиты большие щиты особой прочности железа дюймовой толщины. Все это большое бронированное помещение главного хранилища золота, серебра, драгоценностей, денег, документов, стоивших зачастую много дороже золота, и всего того, что боится посторонних глаз, представляло собой хитроумнейший лабиринт, над устройством которого Грешем работал почти четыре года. Ни один служащий, даже не подозревал о существовании

этого помещения, а уж о входе туда или о выходе оттуда — и тем паче. Выручка со всех концов Англии, Европы свозилась в канцелярию мистера Кау, самым тщательным образом трижды пересчитывалась клерками штаб-квартиры, взвешивалась двадцатифунтовыми дозами и в специальных металлических ящиках вставлялась в точно соответствующие им по размеру гнезда большого металлического шкафа без дверей в особой комнате, больше, впрочем, похожей на каменный мешок, рядом с кабинетом мистера Кау. Поскольку даже он никогда не видел, чтобы кто-нибудь открывал этот шкаф и выносил ящики с деньгами, постольку все близкие к хозяину люди верили в миф о том, будто таинственный и легендарный шкаф был просто без дна. Грешем лишь загадочно и саркастически усмехался, когда подобные россказни доходили до него…

Приемом клиентов и всякого рода посторонних лиц занималась контора Грешема в Сити. Там же была сосредоточена вся оперативная работа по руководству необъятно разросшейся фирмой сэра Томаса Грешема. Рядом распологался и семейный банк Грешемов во главе с дядей Томаса сэром Джоном Грешемом.

Здесь же, в доме хозяина, его штаб-квартире, только раз в месяц, в одно из воскресений, сэр Томас Грешем принимал ближайших своих помощников для конфиденциальной беседы или докладов по особо важным делам. Он считал, что отвлекать их от работы в будний день слишком дорого.

Хозяин рассматривал только стратегические вопросы и проблемы в целом, только идеи и планы на перспективу. Все остальное — к сэру Томасу Одричу, в главную контору Грешема в Сити. К половине шестого вечера мистер Кау должен был исхитриться и положить на стол хозяина идеально лаконичный документ — цифровой отчет всего по пятнадцати пунктам о состоянии дел фирмы на каждый текущий день, составленный на основании данных, полученных мистером Кау от тридцати клерков штаб-квартиры

к пяти часам вечера. Первый, главный и определяющий итог дня, пункт

в отчете мистера Кау — количество наличных денег, поступивших в этот день в кассу фирмы.

С половины шестого до половины седьмого вечера сэр Томас Грешем обсуждает в своем малом рабочем кабинете итоги работы фирмы за прошедший день только с двумя своими самыми близкими и доверенными помощниками — сэром Томасом Одричем и мистером Робертом Кау. Изредка,

в особо важных, сложных и необходимых случаях, на таких совещаниях присутствует дядя и самый доверенный, близкий друг, помощник, учитель и наставник хозяина мудрейший сэр Джон Грешем, один из ведущих и наиболее авторитетных воротил торгово-финансового мира Англии и подлинный, всеми признанный старшина и старейшина английского купечества и, следовательно, хозяин Сити. Когда Томас Грешем отсутствует, ведет эти совещания Томас Одрич.

Если же отсутствуют оба Томаса, Роберт Кау самостоятельно принимает решения по составленным им самим отчетам, о чем впоследствии доложит хозяину.

Раз и навсегда установленный ритм и стиль работы устраивал, похоже, не только Томаса Грешема, но и всех его помощников и исполнителей, ибо в течение всего рабочего дня хозяин никогда и никого не дергал, не отвлекал от дела, не вмешивался и тем не ставил своих работников в стеснительное или неловкое положение. Сам он до пяти часов вечера полностью отдавал свое время придворным, политическим и светским делам.

Итак, дом сэра Томаса Грешема жил весьма напряженной деловой жизнью, но сторонний наблюдатель или простой прохожий ничего этого не замечали, ибо торжественный и помпезный парадный подъезд был, разумеется, предназначен только для хозяина и его гостей, а клерки и курьеры попадали в свои рабочие помещения через особый вход со двора. Впрочем, этих особых входов и выходов было в доме множество, и сэр Томас Грешем мог покинуть любое помещение первых трех этажей через потайные двери, задрапированные настолько искусно, что непосвященному человеку не стоило и пытаться отыскивать их. Над этим вопросом Грешем работал с той же тщательностью и кропотливостью, как и над своим лабиринтом. В столь жестокое и неустойчивое время, полагал он, очень важно было знать, что

в случае необходимости ты можешь из своего дома попасть либо к причалу, где всегда готово принять тебя некое твое же судно, либо в захолустную часть города, где к твоим услугам предоставлена целая конюшня лошадей, либо прямо к алтарю полузаброшенной древней часовни в северной части города, либо к крохотной городской усадебке, затерявшейся в сутолочной теснине Уд-Маркет, неподалеку от собора Святого Петра, либо, что, пожалуй, лучше всего, к своему излюбленному каменному мешку-лабиринту, где созданы были такие жилые помещения на случай необходимости, в которых можно было бы отсидеться до конца света, тем более что из лабиринта тоже можно было выйти в город тайными ходами.

Дом-тайна…

Да, недаром сэр Томас Грешем почти пять лет обдумывал проект своего нового дома и почти столько же строил его, едва ли не еженедельно меняя рабочих, привозимых с континента. Злые языки с почти суеверным ужасом утверждали, что строительство этого дома обошлось его хозяину в чудовищную и невероятную сумму — 500 тысяч фунтов стерлингов. Иные же горячие головы доказывали, что стоил он вообще совершенно уж фантастические деньги — целый миллион! Но когда этот чудо-дом был наконец готов

и туда начали свозить со всей Европы и Англии все лучшее, что соответствовало изощренному вкусу Томаса Грешема и что можно было купить за деньги, весь Лондон вздрогнул: следующим его шагом ожидали покупку на корню самого королевского дворца со всеми его полунищими обитателями вместе с их древними коронами, нелепыми тронами и наконец — провозглашение себя королем Англии! Впрочем, вот этого-то последнего делать сэру Томасу Грешему не было ни малейшей надобности…

… — Сегодня наше воскресенье, Роберт, — сказал сэр Томас своему помощнику и личному секретарю мистеру Роберту Кау. — Надеюсь, никто

из моих помощников не забыл об этом?

— Разумеется, сэр Томас, — ответил мистер Кау, — но…

— «Но»? Что это значит, Роберт?

— Буквально полчаса назад к вашему причалу подошла «Дева Мария».

— О, превосходно! — радостно воскликнул Грешем. — Наконец-то! Ни одну деву на свете я не ждал с таким нетерпением и вожделением! Зовите-ка поскорее моего отважного и славного капитана Ричарда Чанслера и его помощника Чарли Смита! Не правда ли, Роберт, это лучшие из наших людей? Зовите, зовите, черт возьми! Впрочем, я сам их встречу, они того стоят.

— Но, сэр Томас, в приемной находится лишь капитан Роджер Белч.

— Да-а-а? — сразу потускнел Грешем. — И с пустыми руками?

— Насколько я успел заметить, да.

— Давайте его сюда.

Роджер Белч был одет с иголочки: все самое модное и дорогое, включая бриллиантовые пуговицы в золотой оправе и очень изящные морские шпоры из крученого золота — ого, далеко не каждый адмирал мог позволить себе подобный наряд стоимостью в порядочную усадьбу.

— Роди, мой мальчик, ты отлично знаешь, как я всегда рад видеть тебя, — сказал Грешем, приветливо потрепав Белча по плечам, — но сейчас ты явился один и прежде всего объясни мне, пожалуйста, где капитан Чанслер и Смит.

— Надеюсь, ничего дурного с ними не произошло и сейчас они находятся где-нибудь по пути в Лондон.

— Ты хорошо знаешь, Роди, что я не люблю подобного разговора.

— Простите, сэр Томас.

И Белч поведал Грешему такую захватывающую и трогательную историю своего пребывания в Фальмауте у вице-адмирала сэра Джона Килигрю, что у самого рассказчика дух перехватило.

— Я не знаю, сэр Томас, — взахлеб говорил Белч, — что такое вы для него сделали, но только одного вашего имени оказалось вполне достаточно, чтобы первый пират Англии превратился в самого доброго и любезного джентльмена. Это не слишком большой секрет, сэр Томас?

— Для тебя — не слишком, — мягко улыбнулся Грешем. — Я всего только снял его милую доченьку, эту отпетую и зловещую пиратку, с эшафота или вытащил ее из петли, что она честно заработала своими деяниями. Признаться, я никогда не был равнодушен к женщинам, носительницам божественных наслаждений, но подобные особы… черти в юбках и в обличье женском… фи-и-и — это отвратительно… — Лицо Грешема сморщилось вдруг в такую презрительную и брезгливую мину, что Белч невольно вздрогнул и передернул плечами. — Боюсь, Господь Бог не сможет простить мне столь тяжкого и незамолимого греха. Безусловно, сама эта фурия

не стоит моих жертв и усилий по ее спасению, но дружба сэра Джона Килигрю стоит подобной игры с Господом Богом, и ты сам имел уже возможность убедиться в этом, мой мальчик. Да… Но вернемся к нашему делу. Итак, ничего не зная о моих отношениях с Килигрю, Чанслер со Смитом пустились на шлюпке в опасное плавание, не так ли, Роди?

— Совершенно верно, сэр Томас.

— Был сильнейший туман, и море штормило?

— Да, сэр.

— А не думаешь ли ты, что их шлюпку могло вынести в океан?

— Я бы не хотел думать об этом, сэр Томас. Да и оба они смелые и бывалые моряки, к тому же очень сильные мужчины, особенно Чарли Смит.

— Да, да… разумеется… — задумчиво проговорил Грешем. — А если допустить, что они благополучно добрались до берега?

— Их могли бы перехватить люди адмирала, но тогда мы бы прибыли

в Лондон вместе.

— Пожалуй… пожалуй…

— Значит, либо они проскочили в тумане выставленные засады, либо

с боем прорвались сквозь них и тогда будут в Лондоне со дня на день.

— Разумно и такое предположение. Что еще, по-твоему, могло бы произойти с ними?

— Самое худшее из всего, что я могу себе представить, — так это их перехват лесными разбойниками, которыми теперь буквально кишат все леса Англии. Но об этом лучше не думать — настолько это было бы страшно.

Я понятия не имею, что находится в их ящике, но полагаю…

— Ясно, — резко оборвал его Грешем. — Надо надеяться на лучшее. Надо ждать. Не будешь ли ты настолько любезен, чтобы просветить меня, по поводу какого неведомого мне праздника ты обрядился столь торжественно и роскошно?

— О, это подарок моего будущего тестя, сэр Томас, — со счастливой

и гордой улыбкой заявил Белч.

— Твоего будущего тестя? О, Роди, мой мальчик, так ты женишься? — воскликнул Грешем, пораженный этой новостью. — И ты скрывал это от меня? По наивности своей я думал о тебе значительно лучше. Что же заставило тебя скрывать от меня столь важную новость? Или я больше не достоин твоего доверия?

— О господи! — взмолился Белч. — Что вы такое говорите, сэр Томас? Вы до последнего моего часа останетесь самым близким мне человеком! По-моему, это каждый вам скажет, кто знает мою жизнь. Просто я сам понятия не имел, что женюсь.

— Вот как? Превосходно, черт подери. И когда же ты это выяснил?

— Как только меня связали и бросили к ее ногам.

— Чертовщина какая-то! Изъясняйся как-нибудь потолковее, черт возьми. О чем или о ком идет речь?

— Ее зовут Вирджиния Килигрю, сэр Томас. Она пленила меня сразу

и навсегда.

Грешем от изумления раскрыл рот и упал в кресло.

— Ты хочешь сказать… — проговорил он. — Это она?.. Та самая?.. Но… Впрочем… Позволь, позволь, сколько же времени ты пробыл гостем Килигрю?

— Двое суток.

— И этого оказалось достаточно, чтобы решить столь важный и щепетильный вопрос, да еще с таким вздорным и заносчивым человеком, как Джон Килигрю? Но это же совершенно невероятно и похоже на горячечный бред!

— Но это так, сэр Томас, — самодовольно улыбался Белч.

— Но, черт возьми, Роди, как ты смог добиться столь многого за такое короткое время? Уж не решил ли старый пират рассчитаться своей дочерью за оказанную ему услугу?

— О нет, сэр Томас, все было гораздо проще. Он предложил мне стать его помощником. Я сказал ему, что с таким делом лучше всего справился бы его зять. Он согласился и заявил, что если я уговорю Вирджинию стать моей женой, то он ничего против нашего брака иметь не будет.

— Вот как… Гм… И что же она?

— Я нашел ее спальню и почти целые сутки уговаривал мисс Килигрю стать миссис Белч.

— И уговорил-таки, негодник?

— Но разве я похож на мужчину, не способного на подобные дела?

— О господи! — хохотал Грешем. — Но как же она или ее люди в этом осином гнезде не растерзали тебя на части за эти твои… уговоры?

— Прежде всего мне пришлось разоружить ее и лишить для начала и голоса, и невинности, а уж потом кричать и звать на помощь не имело никакого смысла. Поэтому в конце концов мы с ней помирились и отлично уладили все наши дела. Клянусь вам, сэр Томас, это была лучшая ночь в моей жизни!

— Ну что ж, поздравляю тебя с этим. Но ты все-таки настоящий сукин сын и сущий пират! А до этой ночи ты хоть раз видел ее? Ведь она могла оказаться неописуемой уродиной. Зачем ты так рисковал?

— Но я же говорил вам, что это она со своими людьми взяла меня в плен, сэр Томас! И, клянусь вам, я влюбился в нее с первого взгляда. Она такая красивая… она… она…

Но Томас Грешем больше не слушал его. Отсмеявшись и вытерев платком глаза, он сказал:

— Роди, мой мальчик, поздравляю тебя. И когда же свадьба?

— Сэр Джон сказал, что лично прибудет пригласить вас на свадьбу. Надеюсь, вы не откажетесь, сэр Томас?

— О, напротив, дорогой мой, напротив! И не сомневайся в ценности моих свадебных подарков тебе и твоей жене. Итак, насколько я понимаю, ты становишься помощником сэра Килигрю в его морских делах, не так ли?

— Если не возражаете, сэр Томас.

— Следовательно, ты хочешь стать пиратом?

— Да, сэр Томас.

Грешем в задумчивости походил по кабинету, заложив руки за спину, потом достал из шкафа красного дерева бокалы и бутылку вина, наполнил

и подал один из них Белчу.

— В конце концов, — проговорил Грешем, — это дело всеми признается не хуже любого другого. Но я вовсе не думаю, что на этом наши отношения должны прекратиться. Ты знаешь, Роди, произошла удивительная история: я предполагал по твоем возвращении с континента поручить тебе командование моей пока еще не слишком большой флотилией такого же рода, как и у Килигрю. На сегодня у меня что-то около сотни таких кораблей,

и мне, естественно, нужен толковый и хорошо знающий это дело помощник. Признаться, я рассчитывал на тебя. Ну что ж, будет другой.

— Чанслер?

— О нет! Ему уготована совсем иная участь… если, разумеется, он благополучно вернется из райских кущ адмирала Килигрю, на что я уповаю.

— И правильно, сэр Томас! — неожиданно резко заявил Белч. — Из него никогда не получится настоящего пирата!

— И прекрасно! Посмотрим, однако, что получится из тебя, мой мальчик… А пока я хотел бы кое-что предложить тебе, принимая во внимание твое новое положение. Что бы ты сказал, предложи я и тебе время от времени направлять мои корабли по нужному курсу? Ты мог бы зарабатывать на этом деле четвертую часть нашей добычи с каждого корабля, взятого моими людьми по твоим координатам, и это уже целиком шло бы

в твой карман, а не в общий, то есть Килигрю. Что ты на это скажешь, мой мальчик?

— Риск слишком уж велик, сэр Томас, — замялся Белч.

— Верно, велик, — улыбнулся Грешем, — но удача сулит покрыть его густым туманом. К тому же ты сам выбрал для себя такую дорогу, на которой без риска не сделаешь ни единого шага. Что ж, посоветуйся со своей будущей женой. Я полагаю, вы теперь вместе будете на своем корабле?

— Разумеется, но советоваться с женой по столь важным вопросам — это значило бы попасть ей под каблук. Главой и хозяином семьи должен быть мужчина, даже если его жена является таким же пиратом, как и он сам, не так ли, сэр Томас?

— Чрезвычайно глубокая и верная мысль! Очень жаль, что далеко не все мужчины созрели до ее понимания. Ну, так что же ты скажешь мне в ответ на мое предложение, а, Роди?

— Я думаю, если за дело взяться с умом и действовать осторожно…

— Браво! Я знал, что ты согласишься, мой мальчик. Благодарю тебя. О деталях этого дела мы еще поговорим в свое время. Ну что ж, Роди, до свадьбы, я полагаю?

— До свадьбы, сэр Томас!

— А теперь возьми вот это. — Грешем передал Белчу кожаный кошелек, до краев набитый золотыми монетами. — Не к лицу и не к чести столь видному жениху ходить с пустыми карманами. Скажи сэру Джону, что я жду его приезда в Лондон — нам есть о чем поговорить с ним с глазу на глаз. Прощай, мой мальчик. Да благословит тебя Господь.

Когда Белч, откланявшись, покинул кабинет Грешема, а Кау вновь по-

явился там, Грешем проговорил:

— Немедленно дайте соответствующие приказы о розыске Чанслера

и Смита. И пусть люди начнут свои поиски с порта Фальмаут. И найдут, непременно найдут Чанслера и Смита! Непременно, Кау, непременно!

Назначьте очень приличную награду. Очень приличную, Кау, не жадничайте и не экономьте на подобных делах. Люди всегда наперед должны знать, чего ради им предлагается в очередной раз рискнуть своей головой. Кроме того, Роберт, детально обсудите с Одричем и подготовьте толковые предложения в связи с новым положением Белча: он становится зятем сэра Джона Килигрю и его первым помощником. Сам адмирал скоро пожалует ко мне с приглашением на свадьбу своей дочери, этой строптивой и прожженной пиратки, с нашим хитрецом Белчем. Ах, Роберт, никогда не знаешь наперед, на чью шею следует набросить петлю, а с чьей снять ее… Признаться,

я никогда еще не бывал на свадьбе двух пиратов. Впрочем, похоже, в наше время никто с уверенностью не может сказать, на чьей свадьбе он сейчас разделяет свою радость — на пиратской или обычной… Ну да Бог

с нею, с этой свадьбой. Гораздо важнее весьма вероятное сближение двух наших фирм — оно представляется мне достаточно многообещающим делом. Продумайте детали. Завтра на совещание пригласите сэра Джона Грешема. А сейчас, Роберт, пригласите Одрича, а сами позаботьтесь о поисках Чанслера и Смита. Вам хватит времени?

— В такие воскресенья, сэр Томас, все наши люди на своих местах и мне вполне достаточно будет пятнадцати минут, чтобы отдать необходимые распоряжения.

— Прекрасно, Роберт. Вы отлично организовали работу всех наших служб, благодарю вас. Держите меня в курсе этого дела.

— Разумеется, сэр Томас.

Глава XXIV

— О, Том, старина, Я всегда чертовски рад видеть тебя, — с мягкой и ласковой улыбкой приветствовал Грешем своего ближайшего друга, компаньона и первого помощника.

— Я тоже, Томми, и ты это хорошо знаешь, надеюсь. Но послушай, ты принимаешь сегодня всю ныне здравствующую и правящую династию Тюдор и некоторых из ближайших их придворных, а у тебя полная приемная народу! Уж не думаешь ли ты ради незыблемости традиции пожертвовать столь важным делом, как прием королевской семьи, чем не может еще похвастаться ни один купец Англии?

— Ты, разумеется, прав, дружище, и я приму сегодня далеко не всех наших помощников. К тому же у меня все готово, и главное, я чувствую, что готов уже и сам.

— Превосходно, Томми, ты успокоил меня. Ну что ж, начнем?..

…Сэр Томас Грешем и сэр Томас Одрич.

Если верить древней легенде, богиня судьбы Фортуна была совершенно слепа. Но тогда каким же образом две эти судьбы человеческие могли найти друг друга и переплестись в нечто единое, неразрывное, сросшееся, как два ствола одного дерева? Похоже, не так уж безнадежно слепа была эта премудрая особа!

Одного года рождения (они приближались к завершению своего четвертого десятилетия), одного роста (шесть футов два дюйма)60, они и внешне были чем-то похожи друг на друга. Оба широкоплечие, с темно-серыми глазами, с весьма приятными, строго пропорциональными чертами лица — видные, даже породистые мужчины, как говорят о таких людях в салонах лондонской знати. Вот только Томас Грешем заметно щурился от близорукости, а Томас Одрич слегка прихрамывал от увечья, добытого им в раннем детстве. Кроме того, у Грешема были длинные, почти до плеч, темно-соломенные волосы с искусно подвитыми концами, а Одрич с большим достоинством и видимым удовольствием носил свою большую раннюю лысину

и очень любил нежно и медленно поглаживать ее попеременно то левой, то правой ладонью, когда погружался в чтение или напряженно думал.

Томас Одрич был одним из семи сыновей средней руки джентльмена

из Ньюбери в Беркшире. Его достойный папаша всерьез полагал, что пяти фунтов стерлингов в год более чем достаточно для обучения, пропитания

и проживания одного из своих отпрысков, отнюдь не обремененного семьей и изысканным воспитанием. Впрочем, большего он и дать-то не мог, потому что, по словам Томаса, кроме целого отряда сыновей в доме его отца ходило и ползало еще некоторое количество дочерей. Недаром, видимо, его соседи подшучивали над ним в том духе, что он, дескать, не так любит детей, как само это занятие…

Томас Грешем происходил из богатой купеческой семьи, давно взявшей в свои руки бразды правления в Сити61. Красивый, умный, физически здоровый и сильный, а к тому же еще и самый богатый из всех учившихся в ту пору студентов Кембриджского университета, он не мог не привлечь к себе пристального внимания не только студентов, но и профессоров. В самом деле, они рассматривали (и не без оснований) появление в этой аристократической цитадели науки едва ли не первого представителя купечества как некое знамение нового времени. Через несколько десятилетий купеческие дети заполнят все университеты Англии, но пока Томас Грешем был белой вороной, которую видели издалека и все.

Оба Томаса сошлись как-то сразу. Одрич с искренним, неподдельным восторгом и откровенным обожанием смотрел в глаза, рот и карман Грешема, а тот, с рождения привыкший к власти и поклонению, не мог не оценить преданности и других полезных качеств этого бедного молодого джентльмена. Грешем был на редкость волевой, сильной натурой, а к таким людям всегда тянутся и остаются их искренними и добровольными друзьями-пленниками все те, у кого таких качеств слишком мало или нет вовсе. Скорее всего, именно такими соображениями можно было бы объяснить отношения, сложившиеся между обоими Томасами, Грешемом и Одричем, сразу же по их знакомстве в Кембриджском университете, но затем, с годами, настолько углубившиеся и расширившиеся, что можно было бы уже говорить, пожалуй, о таком духовном братстве, которое отнюдь не всегда существует у братьев по крови.

С первых дней поступления в Кембриджский университет Томас Грешем дал ясно понять своим собратьям-студентам и профессорам, что намерен

со всей возможной серьезностью овладевать юриспруденцией. Чопорные сынки самых верхних слоев английской аристократии проматывали порою целые состояния, загоняя ко всему привыкших местных жителей в подвалы во время пьяных своих загулов, постоянных драк. А купеческий сын Томас Грешем снял для себя небольшой, но очень удобный дом вдали от злачных мест и шумных дорог, регулярно посещал лекции и семинары, собрал большую и достаточно серьезную библиотеку, много читал и самостоятельно изучал те науки, которые считал для себя полезными, из программ других факультетов университета и, естественно, сразу выделился из всех студентов своими способностями, знаниями, серьезностью и независимостью

в дискуссиях, образом мышления.

К собратьям-студентам он относился с искренней симпатией, прощал их дерзкие шалости, одалживал деньги без какой-либо надежды на возвращение их в обозримом будущем, со всеми был одинаково ровен, спокоен

и независим. Вероятно, поэтому товарищи относились к нему с очевидным уважением, чего в столь своеобразной среде добиться было чрезвычайно трудно. Даже буйные и высокомерные отпрыски лордов, баронов, графов, маркизов и герцогов не пренебрегали его советами, дружбой и кошельком. Правда, иной раз ему приходилось доказывать свое превосходство над ними кулаками и шпагой.

После окончания первого семестра Грешем пригласил Одрича поселиться у него. Разумеется, тот с восторгом принял это приглашение.

Вечером того дня, когда они впервые ужинали вместе, между ними со-

стоялся разговор, во многом предопределивший их дальнейшие отношения.

— Видишь ли, Одрич, — сказал тогда Грешем, — я купец, и все мои предки едва ли не до десятого колена тоже были купцами. Вполне возможно, наш купеческий род один из наиболее древних, богатых и влиятельных

в Англии. Полагаю, ты знаешь об этом.

— О да, разумеется! Кто же в Англии не знает этого, Грешем?

— Но мало кто знает, до какой степени наше купечество малограмотно

и зачастую просто невежественно и сколько оно теряет от этого! Надеюсь, ты согласишься со мною, если я скажу, что купец обязан добывать деньги из всего, что его окружает? Но для этого необходимо понимать и знать природу вещей, их особенности и характер, условия их обращения и сосуществования

в бесконечной массе вещей-товаров. Умение читать, писать и считать — такого уровня знаний сегодня анекдотически мало для организации производства и сбыта необозримой массы товаров. Я буду купцом совершенно иного плана, Одрич, и диплом магистра… нет, черт возьми — доктора Кембриджского университета мне будет абсолютно необходим вовсе не для бахвальства перед своими полуграмотными собратьями. Поэтому я обязан учиться лучше всех, знать больше всех и быть впереди всех. Боюсь, ты найдешь такое мое заявление чрезмерно самоуверенным и хвастливым, не так ли, Одрич?

— Конечно же, не так! — совершенно искренне и серьезно воскликнул тот. — Напротив, я абсолютно убежден, что так оно и будет, Грешем! Ведь ты же гений, об этом в университете говорят не только студенты…

— О, благодарю тебя, Том, ты слишком добр ко мне. А теперь главное, что я хотел тебе сказать, ради чего, собственно, и затеял этот разговор. Дело в том, что сразу по окончании университета я выделяюсь в собственном деле и мне нужны будут помощники, много хорошо образованных и просто грамотных, умных, талантливых и смелых людей, которые были бы не только безупречными исполнителями, но и работниками, способными самостоятельно вести крупные дела по намеченным мною общим стратегическим планам и направлениям.

— Но каким именно делом ты намерен заняться, Томми?

— Не делом, а делами, Одрич, делами!

— И все-таки — какими именно? Не всеми же, существующими в этом мире?

— Всеми, способными принести мне устойчивый и высокий доход!

— Но такой доход может принести любое хорошо поставленное дело!

— Вот именно! Для этого-то мне и потребуется масса по-настоящему толковых и деловых, хорошо образованных людей. Видишь ли, Одрич, я хочу в очень недалеком будущем, ну, скажем, лет через двадцать, быть хозяином если уж не всей, то по крайней мере значительной и определяющей части экономики Англии!

— О боже! — испугался Одрич. — Ты извини меня, пожалуйста, Грешем, но это очень сильно смахивает на бред!.. Право…

— Все, чего мы не понимаем, очень сильно смахивает на бред! — заметил Грешем. — Но не об этом сейчас речь. Я еще сам себе не представил достаточно четко структуру своей будущей компании. Речь сейчас о другом. Первым моим помощником должен быть и, разумеется, будет такой юрист, который с завязанными глазами и без поводыря смог бы быстро продраться сквозь дремучие буреломы и завалы наших английских и европейских государственных и коммерческих законов, дать им нужное мне толкование и уметь выжать из них все, что возможно, для получения максимальной прибыли от любого из моих дел. Кроме того, этот человек должен обладать совершенно очевидными и незаурядными организаторскими способностями, ибо это именно ему предстоит ежедневное текущее управление всеми делами моей компании. Наконец, это должен быть абсолютно честный

и безусловно преданный мне человек. Безусловно!

— Я понял тебя, дорогой Грешем, — вздохнул Одрич. — Ты хочешь дать мне понять, что уже договорился с самим Господом Богом о найме его к тебе на службу…

— Не совсем так, дорогой Одрич, не совсем так… — смеялся Грешем. — Вернее, совсем не так! Я хочу дать тебе понять, что уже сейчас предлагаю это место тебе, Томас Одрич. Жалованье будет пока не столь уж велико, но вполне приличное для начала…

Одрич был настолько ошеломлен словами друга, что некоторое время смотрел на него с широко раскрытым ртом и вытаращенными глазами. Выглядел он сейчас настолько жалким, беспомощным и несчастным человеком, что Грешем невольно засмеялся и обнял друга за плечи…

— О, Томми, — полушепотом проговорил Одрич, — неужели ты всерьез думаешь, что я именно тот человек, который тебе нужен?

— Именно тот, поверь моему чутью, Том!

И Томас Одрич потерял покой и сон. С утра он вытаскивал из мозгов своих профессоров все, что было еще возможно и нужно. Днем он переворачивал вверх дном всю университетскую библиотеку. До глубокой ночи он выписывал толкования законов и прецеденты, перерабатывая несметное множество протоколов судебных заседаний за последние два-три столетия, присылаемые усердным студентам из Лондона сэром Джоном Грешемом. В каникулы и праздники Одрич отправлялся в лондонскую контору сэра Джона, где уже после окончания третьего семестра самостоятельно вел почти все юридические дела этого крупнейшего купца и банкира Англии, причем за каждое выигранное дело Одрич получал щедрое вознаграждение…

Но кроме этого Томас Грешем заставил Одрича изучить, и достаточно основательно, бухгалтерское и банковское дело. Ради этого он два-три месяца в учебном году отсутствовал на занятиях, находясь в это время во Флоренции или в Гамбурге, где со свойственными ему добросовестностью

и страстью вгрызался в таинства ведения бухгалтерских и банковских дел

и операций. Но для этого, разумеется, необходимо было знать основные европейские языки, и он учил их…

Блестяще окончив Кембриджский университет, оба Томаса, Грешем

и Одрич, приступили к осуществлению всего того, о чем они так много говорили и спорили когда-то в самом начале своего пути…

…Прошло двадцать лет…

Сейчас член парламента Англии, весьма активный деятель палаты общин62, рыцарь и джентльмен сэр Томас Одрич по-хозяйски устроился

за письменным столом сэра Томаса Грешема и взял в руку перо. Сам хозяин кабинета удобно расположился в большом кресле с высокой спинкой у камина, лицом к своему ближайшему помощнику, другу и компаньону — так они привыкли работать, когда речь шла о каких-либо конкретных делах фирмы или о вопросах, нуждающихся в серьезном предварительном обсуждении и записи основных мыслей.

— Прежде всего, Том, меня крайне волнует судьба Чанслера и Смита, а также поручения, данного им. Особенно Чанслеру… — сказал Грешем. — Я приказал Кау немедленно заняться этим, а заодно и продумать новую ситуацию, возникшую в нашем новом предприятии пиратской флотилии. Дело в том, что появилась, кажется, весьма реальная возможность расширить, углубить и в какой-то степени объединить наши связи в этом деле с адмиралом Джоном Килигрю.

— О господи! — поморщившись, воскликнул Одрич. — Неужели тебе снова придется вытаскивать из петли эту его сумасшедшую доченьку? Ты хоть знаешь, Томми, во что обошлось тебе это не так давно? Что еще натворила эта наглая девица? Теперь уже добралась до челна самого Господа Бога?

— Пока выходит замуж за капитана нашего корабля «Дева Мария» мистера Роджера Белча, сэр! — с веселой улыбкой и нарочитой торжественностью ответил Грешем. — Каково?

— О дьявол! — засмеялся Одрич. — Не устаю удивляться просто немыслимым проделкам этого бесшабашного парня! На этот раз он решил обвенчать коня со змеею? Потрясающе, черт его подери! Но каков этот пройдоха Белч?! Я уж было подумал, не добился ли ты решения короля о назначении его главой адмиралтейства — таким гордым, счастливым и разодетым

он вышел сейчас от тебя!

— Угу… Ты прав, дружище, — дьявол не дремлет, пока Бог спит… Вот

и нам не проспать бы плодов дьявольских шуток… Со дня на день ко мне может пожаловать и сам адмирал сэр Джон Килигрю с приглашением

на свадьбу своей дочери с нашим Белчем. Мне нужны будут особенно хорошо продуманные, просчитанные и взвешенные предложения и советы. Я жду их в понедельник, в крайнем случае во вторник на нашем вечернем совещании. Хотя… я дал Кау указание о приглашении в понедельник сэра Джона Грешема. Следовательно, Том, прошу тебя поднапрячься к понедельнику, то есть уже завтра. Кстати, учти в своих расчетах то обстоятельство, что в самых общих чертах я уже договорился с Белчем о наводке на жирных гусей…

— И за сколько же, Томми?

— За четверть добычи.

— Ты с ума сошел, Грешем! Капитаны всех пиратских судов Европы получают за подобные услуги не больше одной пятой. Уж не собрался ли ты умышленно разориться на этом деле, черт возьми?

— Не горячись, Одрич, дружище, не горячись. Первого помощника и, скорее всего, наследника дела главного пирата Англии гораздо дешевле, а следовательно, и выгоднее слегка подкармливать, чем надуваться и враждовать с ним. Ну а после первой же услуги нам зять и первый помощник сэра Джона Килигрю окажется не в лучшем положении, чем сельдь, засоленная

и тщательно уложенная в бочке — и в безмолвном плену, и без лишних движений, а тогда с ним можно будет особенно не церемониться. Но все-таки делать все это нам придется крайне осторожно: говорят, что пират за пиратом присматривает не только глазами, но и сапогами… Да, и знаешь, что еще, Том? Пораскиньте-ка вместе с Кау мозгами о возможности в будущем… очень хотелось бы — не слишком отдаленном… слияния двух наших пиратских флотилий в одну. Ведь в конце-то концов, Том, зачем Англии два хозяина в этом превосходном деле? Разве я один… с твоей помощью, разумеется… не справлюсь с ним?

— Ты, конечно, прав, Томми, — согласился Одрич. — Эти Килигрю работают слишком примитивно и грубо, чтобы не застрять у всех в зубах. Мы поработаем над этим. Сети для этого адмирала и его милой семейки мы сумеем сплести и расставить во всех нужных местах…

— Превосходно, Том. Я никогда не сомневался в твоем даре делать это. И наконец последнее по этому вопросу. Кто возглавит это наше новое дело? Предполагалось — Белч. Кто теперь? Продумайте…

— Это будет совсем не так легко, как хотелось бы, — вздохнул Одрич, до красноты натирая свою и без того отполированную голову.

— Мы с тобою никогда не занимаемся легкими делами, дружище, —

с улыбкой заметил Грешем. — Что происходит в твоей палате общин?

— А-а… так… — поморщился и пожал плечами Одрич. — Скучища смертная… Мышиная возня… Мелочь всякая… Сейчас при дворе некому всерьез заниматься государственными делами, поэтому наш благословенный парламент покрывается толстым слоем тины…

— Но акты на все наши земельные приобретения ты, надеюсь, успел протащить через эту заболоченную местность?

— Разумеется, Томми. Но разве ты этого не знал?

— Я имел в виду не только купленные у казны земли бывших монастырей, но и те, что мы изъяли у крестьян самостоятельно…

— Я всегда делаю это еще до самого этого изъятия, чтобы строптивые крестьяне потом подавали в суд не на нас или наших людей, а на саму палату общин, на что им потребуется не менее пятисот лет жизни и золотого запаса всех стран Европы! Ты ведь знаешь, что по земельным делам мы еще

не проиграли ни одного дела, и, надеюсь, так будет всегда.

— Превосходно, Том! Пользуясь бестолковой сумятицей при дворе и его абсолютным деловым бесплодием, я бы хотел эту сторону нашей деятельности значительно расширить. Сейчас мы платим за землю в размере двадцатилетнего дохода от нее. Поскольку этот размер мы научились определять и устанавливать сами, постольку приобретение земли обходилось нам

не бог весть как дорого…

— И все же, Томми, это дело стоило тебе уже двадцати тысяч фунтов стерлингов! — заметил Одрич, делая заметки на бумаге. — Сколько еще ты намерен вложить в приобретение земель?

— Ни пенни. Я имею в виду решительное округление наших земельных участков за счет соседних и всяких прочих общинных земель. Так делают все, а белые вороны погибают от голода первыми…

— Да… Разумеется… Но подобный способ округления своих земель мне лично нравится гораздо меньше привычного…

— И совершенно напрасно! — Грешем встал со своего кресла и зашагал из угла в угол кабинета. — Каждый уклад человеческой жизни имеет свое временное пространство. Один уклад либо бесследно и не слишком болезненно растворяется в другом, более жизнедеятельном, либо его просто безжалостно уничтожают подобно сорной траве на свежевспаханном поле. Такова диалектика жизни, и с этим нельзя не считаться. Понимая это, мы должны действовать соответствующим образом. Это — философская сторона проблемы. Юридическая — и того проще. Что такое община? Это — люди, много людей. Следовательно, это — никто. Закон же всегда имеет дело с кем-то, не так ли, Том?

— Да, разумеется, — согласился Одрич, — и я уверен, что мы сможем без особых усилий и затрат выиграть любой процесс против любой общины.

— Но тогда в чем же проблема, черт побери?

— В чисто человеческом восприятии этого деяния, и не более того.

— Ах вот оно что! — Грешем вновь сел на свое место у камина. — Усиленно зачесалось под лопатками, и ты полагаешь, что это проклевываются ангельские крылышки? Но тогда тебе следует, дружище, незамедлительно отправляться в Рим замаливать свои грехи, которых, надеюсь, скопилось

не так уж и мало…

— Увы… — улыбнулся Одрич. — Боюсь, не донесу — уж слишком ноша велика… Зачем так бессовестно обременять Господа Бога?.. Я все записал, Томми. Ты, разумеется, прав: обстановка сейчас для отбирания общинных земель самая благоприятная. А в палате общин я все улажу без каких-либо проволочек… Впрочем, при дворе тоже…

— Превосходно, Том. Если хочешь, налей себе вина.

— Благодарю, Томми, но сейчас нет еще и восьми часов утра…

— А-а… Ну-ну… Как знаешь… Я хочу, чтобы ты напомнил мне в самом общем виде статут 1547 года. Если ты помнишь, большую часть того года я провел на континенте, и этот документ как-то прошел мимо моего внимания…

— А что именно интересует тебя в этом статуте?

— Все, что касается детей.

— Хм… А ты, кажется, тоже становишься сентиментальным, раз тебя потянуло на детей, — усмехнувшись и пожав плечами, пробурчал Одрич. —

Но если тебе так хочется, изволь. В самом общем виде тебя устроит?

— Вполне! — улыбнулся Грешем. — Приведи в надлежащий порядок свою буйную шевелюру и просвети меня на этот счет…

— Насколько я помню, статут предписывает городским и приходским властям, констеблям и мировым судьям забирать у нищих родителей всех их детей в возрасте от пяти до тринадцати лет даже против воли таких родителей и отдавать этих недорослей в обучение земледелию или ремеслу, чтобы затем они могли самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. Кажется, кроме массы деталей это, пожалуй, все. Я вижу, тебе он понравился?

— О да, черт возьми! — воскликнул Грешем, наводя свой порядок в камине. — Великолепный закон, друг мой Одрич! А как мы его выполняем?

— Мы? — удивился Одрич. — При чем здесь мы? Или ты решил подменить собою все существующие ныне уровни власти?

— Разумеется, дружище, черт тебя подери! Ибо власти, как тебе хорошо известно, издают непроницаемые тучи законов прежде всего ради увековечения своего существования! Все же остальные, кто не власть, должны ковыряться в этих бездонных тучах, словно в выгребных ямах, в поисках чего-либо нужного для себя хотя бы в таком виде. В этом смысле предпочтительнее всех остальных так называемые гуманные законы, поскольку их легче остальных найти в этих непролазных тучах из-за эдакой розоватой их окраски против всеобщей серой массы. Вот из этих-то гуманных законов легче всего выжать и выколотить настоящую, просто отличную прибыль, выгодную к тому же решительно всем!

— Так… Философия… — глубоко вздохнул Одрич. — У нас уже наступил досуг? Слава богу — давненько не было…

— Какого черта, доктор Одрич?! Возьмите свои мозги в руки, сэр!

— Но тогда я бы предпочел обойтись сейчас без этих философских вы-кладок и загадок, доктор Грешем. Времени у нас для этого слишком мало — день уж такой выдался…

— Угу… Пожалуй… Итак — к делу. Отобранных у родителей или найденных на больших дорогах, в лесах, полях, городских рынках и трущобах — одним словом, повсюду, где эти бедолаги могут быть пойманными, — этот превосходнейший, гуманнейший закон предписывает учить земледелию или ремеслу, не так ли, дорогой доктор Одрич?

— Именно так, дорогой доктор Грешем…

— Превосходно! Благодарю вас, сэр. А где, не подскажете ли вы бедному философу?

— Ах, Томми, право… Ты же отлично знаешь, как я не люблю подобные кривлянья! Прошу тебя, дружище, вернуться к делам. Куда ты, собственно, клонишь?

— К этому превосходному закону, и никуда далее него! Но ты не ответил на мой вопрос. Я же полагаю, таких детей следует учить либо на специальных фермах, либо в особых мастерских, либо просто у состоятельных и толковых крестьян и ремесленников.

— Именно так закон и предписывает распорядиться судьбою этих детей.

— И он на удивление прав, черт его возьми! В связи с этим я бы хотел просить тебя к следующему нашему воскресенью подготовить предельно толковые предложения по созданию для начала трех специальных мастер-ских и такого же количества ферм на наших новых землях… я имею в виду бывшие общинные… для обучения нескольких десятков детей в каждой

из подобных школ. Все, что они там изготовят или произведут, вырастят или построят, должно непременно находить своих покупателей и приносить ощутимую прибыль. Детей этих необходимо хорошо кормить и прилично одевать. Быт их также следует организовать наилучшим образом.

Но ни о какой заработной плате им не может быть и речи, ибо эти дети всего лишь ученики, а за учебу в обычных условиях необходимо, как известно, платить долго и много. Короче говоря, Том, найди в Англии людей, способных вместе с тобою в деталях продумать и просчитать все это дело. Мне оно представляется весьма выгодным коммерчески и необходимым политически… гм… принимая во внимание наш новый курс на приобретение общинных земель…

— Да, черт возьми, Томми, со стороны это будет выглядеть чрезвычайно благородно и даже, пожалуй, патриотично! — воскликнул Одрич весьма возбужденно. — Право, твоя удивительная голова способна вырабатывать совершенно потрясающие идеи и мысли!

— То-то же, старина… Обожаю, когда мне говорят подобные вещи… Мог бы и не быть столь кратким… И все-таки, Том, могу дать тебе всего лишь месяц, только один месяц на размышления!

— Хорошо, Томми. Есть что-нибудь еще?

— Как всегда, масса всяческих дел для тебя, дружище! Боюсь, однако, что сегодня у нас с тобою слишком мало времени, чтобы обсудить их. Ты

не станешь возражать, если Роберт передаст тебе еще кое-какие мои просьбы и указания?

— Черт возьми, Томми, какие, право, церемонии!

— Благодарю тебя, Том. Не стану больше тебя задерживать, зная твою потрясающую занятость. Однако послушай-ка, старина, а не украсть ли нам у самих себя недельку-другую для отдыха где-нибудь в свое удовольствие? Что ты на это скажешь, Том? Продумай и это, доктор Одрич… вернее — дружище Том!..

— С удовольствием, доктор Грешем! А пока — все-таки работа. Сегодня вечером тебе будет очень нелегко, Томми. Не слишком ли большой груз взвалил ты на себя? Ты, разумеется, уже все продумал, взвесил и просчитал, все предусмотрел и прочувствовал, но все-таки умоляю тебя быть предельно осторожным и выдержанным в осуществлении твоих планов… и видов на Марию…

— Не следует об этом, Том. Это — за пределами работы нашего ума… это — совершенно за его пределами… и возможностями…

— Да, вероятно… Ну, благослови тебя Господь, Томми. Я буду молиться за тебя и твой успех. Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти.

— Благодарю тебя, дружище, но я бы хотел еще на несколько минут задержать тебя.

— Ради бога, Томми. Время в твоем распоряжении.

— Еще раз благодарю тебя, Том. Видишь ли, на днях меня посетил мистер Уильям Форрест. Тебе о чем-нибудь говорит это имя?

— О господи! Этому-то святому крикуну и стихоплету чего от тебя понадобилось? Уж не собираешься ли ты на старости лет удариться в поэзию под наставничеством этого субъекта? Или он и тебя явился поучать, как и этих несчастных королей?

— Да нет, — засмеялся Грешем, — пока все-таки он ограничивается лишь государями и их приближенными. Но если говорить серьезно, то в его поэме «Приятная поэзия деятельности государя», которую я прочел, к сожалению, совсем недавно, а ты, я полагаю, и вовсе не читал…

— И правильно полагаешь, Томми! В моей голове уже не хватает места для переваривания и обработки всех твоих идей, и заколачивать туда еще какие-то бредни этого неистового проповедника я не только не хочу, но и не могу. Однако если у тебя есть время и желание просветить меня насчет стихоплетства этого субъекта — валяй, я тебя слушаю, хотя и абсолютно убежден, что из стихов невозможно выжать что-нибудь полезное и нужное в жизни…

— А вот вообрази себе — можно! — воскликнул Грешем, пристукнув обеими ладонями по подлокотникам кресла.

— Например?

— Он требует запрещения вывоза шерсти из Англии, яростно клеймит всех тех, кто живет в роскоши и праздности, а тех, кто проводит время в тавернах, харчевнях, публичных домах и играет в карты, кости, беспробудно пьет, он настоятельно рекомендует королю нещадно и публично бить плетьми и насильно заставлять работать. По-моему, это уже кое-что, не правда ли, дружище?

— Ну, положим… Хотя об этом и в прозе, и в стихах вечно и совершенно бесполезно со всех мыслимых трибун или вообще где попало орут, надрываясь от натуги праведной, все политиканишки, дабы обратить на себя внимание толпы, этой главной тягловой силы любых социальных потрясений. И ты хочешь, чтобы я записал себе на память всю эту дребедень блаженного Форреста? В стихах? В прозе? Как-то по-среднему?

— Нет, дорогой мой, этого ты можешь не записывать. Но вот одна его мысль мне показалась весьма занятной и даже совсем неглупой. Я дал ему слово обкатать ее на опыте. Дело в том, что он предлагает ввести всеобщее обязательное образование в стране с четырехлетнего возраста. Ты представляешь себе, Том, к десяти-одиннадцати годам все люди в Англии получат необходимое образование и смогут либо начать уже зарабатывать себе на хлеб, либо продолжить учебу и к шестнадцати годам окончить университет! Блестящая, потрясающая, превосходная идея! И действительно, пора уже самым серьезным образом начать думать о том, как нам превратить нашу Англию в самую образованную страну Европы! Нам это становится жизненно необходимо! Иначе мы власть не удержим…

— Ее еще нужно иметь… Пока же она еще за горами… Но, черт возьми, Грешем, оставь ты хоть самую захудалую проблему для решения государственной власти! Должна же она заниматься еще чем-нибудь, помимо пожирания налогов?! Впрочем, боюсь, ты, как всегда, прав — на нее надежды мало… Но тогда…

— Тогда плюнем на большую политику и просто попытаемся заставить миссис Педагогику плодоносить!

— Черт возьми, Томми, ты собрался изнасиловать эту древнюю мумию? — засмеялся Одрич.

— А почему бы и нет? — смеялся и Грешем. — Пусть я буду первым мужчиной, оплодотворившим мумию! А теперь — дело, Том, дело. Продумай вместе с Форрестом или без него, как создать пяток таких школ с отлично организованным платным обучением. Я хочу, чтобы для начала это были дети купцов, и ты знаешь почему. Плату за обучение предусмотри не меньше двукратной стоимости содержания одного ученика в год. Разумеется, сюда должны войти все расходы на содержание учителей, строительство этих школ и все такое прочее. Для начала деньги дам я, но через три года я должен буду получить первую и притом значительную прибыль. Подсчитай, кстати, и всю эту сторону дела…

— Разумеется. Но все-таки, по-моему, такая форма обучения детей будет крайне обременительна для их родителей, особенно многодетных.

— Увы — да. Но не следует забывать, что это будут наши купеческие дети, а выколачивать из купцов деньги за обучение и воспитание их же детей мы попросим сэра Джона Грешема, который сделает это, пожалуй, лучше самого Господа Бога! Сколько тебе нужно времени для работы над всем этим?

— Хотя бы два месяца, Томми. Я ведь буквально завален делами подобного рода — ты, слава богу, всегда был потрясающе плодовит на идеи…

— Ах, Том, я так благодарен тебе! Но время безжалостно уносит наши годы, а еще столько потрясающих идей ждут, когда мы вдохнем в них жизнь! Нет, Том, только полтора месяца, и ни днем больше. К тому же я никогда

не ограничивал тебя в подборе нужного количества и необходимого качества работников.

— Да, это так, — улыбнулся Одрич, — но ты до сих пор не нашел еще хотя бы одного такого тяглового осла, как Том Одрич!

— И не стану делать этого, ибо Том Одрич — явление абсолютно непо-вторимое и уникальное! Том Одрич — и этим все сказано!

— Ладно уж… льстец несчастный… — Грешем обнял друга и сочно поцеловал его в обе щеки. Тот сделал то же самое. — Стареем, Томми, стареем… — со вздохом проговорил Одрич. — Становимся сентиментальными…

— Увы, дружище, усиленно гребем к пятому десятку… Тут уж не попрыгаешь на одной ножке… Хотя…

— Хорошо, Томми, я обещал тебе подумать и над этим…

Они весело засмеялись, ласково поколачивая друг друга по спине.

— Ты позавтракаешь со мною, Том?

— Нет, благодарю, я это сделаю дома. Все-таки сегодня воскресенье…

— Ну, тогда проваливай! Поцелуй за меня Порцию…

Глава XXV

Позавтракав, Грешем положил салфетку на стол. В ту же минуту дверь так называемой рабочей столовой открылась, и на пороге в низком поклоне согнулся главный дворецкий и управляющий всеми хозяйственными службами усадьбы сэра Томаса Грешема мистер Джеймс Коллинз, высокий, щегольски одетый господин с седыми висками, подкрученными кверху усами, но без бороды.

— Доброе утро, Коллинз, — приветствовал его Грешем. — Надеюсь, никаких неожиданностей вы мне не принесли?

— Доброе утро, сэр. Все делается или уже сделано в точном соответствии с вашими указаниями. Я лично и многократно проверяю решительно все

и всех!

— Благодарю вас, Коллинз, продолжайте в том же духе. Музыканты?

— Прибыли из Венеции вчера утром. Сеньор Карлуччи сразу же приступил к репетициям.

— Прекрасно. Цветы?

— В основном были доставлены вчера к ночи, сэр. Остальное было получено лишь полчаса назад.

— Все помещения дома готовы к приему королевской династии?

— О да, сэр. Все приведено в совершенно идеальный порядок.

— В два часа пополудни зайдите за мною, Коллинз, мы с вами осмотрим в последний раз абсолютно все. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что речь идет о приеме королевской династии?

— О да, сэр, это неслыханная честь для меня!

— И не только для вас. Вы больше ничего не хотите мне сказать, Коллинз?

— Я уверен, сэр, вы всем останетесь довольны.

— В этом случае вас ожидает поистине королевская награда.

В кабинете Грешема ждал Роберт Кау.

— Кого вы сегодня примете, сэр Томас? — спросил он.

— Тех, — улыбнулся Грешем, — кого вы мне подкинете, Роберт! Целиком полагаюсь на ваш опыт и знание обстановки.

— Благодарю вас, сэр. Но сегодня у вас крайне мало времени…

— Да, Роберт, и сегодня все напоминают мне об этом.

— Простите, сэр Томас, но сегодня мы все так волнуемся…

— И это вполне естественно, дружище, — вздохнул Грешем. — Ведь насколько мне известно, далеко не каждый день в гости к купцам отправляется правящая королевская династия. Итак, кто же первый, Роберт?

— Преподобный Джон Уокер, сэр, если позволите.

— О, давненько я не видывал святого отца! Давайте-ка сюда этого отпетого прохвоста…

Сэр Томас Грешем умел делать не только членов парламента Англии, но и пастырей Божьих, если это могло принести надежный и устойчивый доход…

В Коунтергейтской тюрьме, этой мрачной юдоли лондонских банкротов, злостных должников без всякой надежды и отпетых мошенников с недурными видами на будущее, куда он зашел однажды по делам одного из своих незадачливых клиентов, Грешем увидел какого-то рыжего оборванца неопределенного возраста с грязной клочковатой бородой. Он держал замызганную, истерзанную Библию в черных от грязи и копоти руках и, по-видимому, что-то читал из Священного Писания десятку таких же рваных

и грязных обитателей этого достойного заведения.

Грешем подошел поближе и услышал:

… — И тогда Всевышний решил наказать ее. Он велел запереть Магдалину в конюшню и посадить ее на лошадиный корм. Но и это не помогло. Сатана нашел ее, и, пока она любовалась, как породистый жеребец покрывает породистую кобылу, этот сукин сын проделывал с ней то же самое. А потом от лошадиного корма она сама стала ржать, и жеребцы

с гораздо большей охотой стали иметь дело с нею, чем со своими кобылами…

— О господи… — крестились слушатели, — и все это здесь действительно написано?

— А как же? — возвысил голос проповедник. — Вот, читай! — И он

в сердцах совал в лицо то одному, то другому потрясенному слушателю свою драную книжицу.

— Но я… видишь ли… вовсе глазами слаб…

— И я тоже, пожалуй, не разберусь со всеми этими письменами… Какой уж здесь свет, сами видите, святой отец…

— Уж не думаете ли вы, что я выдумываю все это? — продолжал гневаться проповедник.

— Нет, конечно, но все-таки… как-то раньше мне вовсе не доводилось слышать подобных мест из Священного Писания…

— Просто совсем не в ту церковь ты ходил… И священник был, видимо, совсем не тот…

— Ладно, нечего тут спорить, — прогудел отечного вида низкорослый толстяк с седой порослью на голове. — Врет себе человек для нашего же удовольствия, стой да слушай. А не нравится — выметайся отсюда, дай другим послушать. Читай, святой отец, дальше.

— Корм нужен, — решительно заявил проповедник, — да и горло не худо бы немного смочить.

— На корм, пожалуй, что-нибудь соберем, а уж горло смочишь вон из того кувшина — вода там хоть и вонючая, но все-таки мокрая… — Собрав несколько пенсов и передав их проповеднику, толстяк сказал:

— Ври дальше, святой отец, да побожественнее.

И Грешем услышал из уст самозваного проповедника такую дикую чушь и ересь, такую скабрезную мешанину из кабацких и рыночных анекдотов, соленых матросских россказней о деяниях святых небожителей, что, произойди подобная проповедь где-нибудь в другом месте, еретика сожгли бы на святом костре…

Нахохотавшись до слез и до икоты, Грешем решил выкупить этого «проповедника» из тюрьмы. Поручив Одричу уладить дело, он спустя несколько дней получил приятную возможность познакомиться с ним лично в своей конторе в Сити…

— Джон Уокер, к вашим услугам, сэр, — представился тот. — Бывший рыботорговец. Ныне на мели…

— Послушайте, милейший, я уверен, из вас вышел бы неплохой духовный пастырь, получи вы соответствующее образование. Но, черт вас возьми, приятель, какую же дикую ахинею и пещерный вздор вы несли! Ничего подобного я в жизни своей не слыхивал! Это было просто восхитительно, уверяю вас! — И Грешем весело засмеялся.

— У меня в руках оказалась Библия, — улыбаясь, оправдывался Уокер, — и это было все, что осталось от моей торговли и имущества. Я научился

по-своему переводить ее с латыни, чем стараюсь облегчить страдания

своих товарищей по несчастью, а заодно уж немного зарабатываю себе

на пропитание…

— Ну что ж, — заметил Грешем, — в конце концов, всякая проповедь достойна вознаграждения, если ее слушает хоть один человек. Но что же мы с вами будем делать?

— Я был бы совсем не против того, чтобы заняться этим делом, сэр, если вы действительно находите, что у меня что-то получается. Во всяком случае, оно не смердит тухлой рыбой и не хуже всякого другого.

— Вероятно. Но сейчас, когда церковь обстригли, словно овцу63, едва ли можно рассчитывать прилично заработать на этом деле.

— О, не говорите так, сэр! Если с умом взяться за дела духовные, можно выжать из них очень неплохие деньги! Я, например, знаю одного бывшего гробовщика, сколотившего себе целое состояние на продаже индульгенций64!

— Вот как? — удивился Грешем. — А что? В конце концов, индульгенция — это тоже товар, не так ли? А товар всегда находит своего покупателя и приносит определенный доход.

— Вот-вот, сэр, я тоже так думаю!

— Послушайте, мистер Уокер, вы подали мне весьма любопытную мысль. Я свяжу вас с мистером Одричем, и вы поработаете с ним над во-

площением ее в жизнь. Надеюсь, вы не возражаете, мистер Уокер?

— Какие разговоры, сэр? Я ваш душой и телом!

— В таком случае, я уверен, мы с вами неплохо сработаемся…

— Дай-то бог! Мне так надоело без дела прозябать в этой проклятой дыре…

— Будет вам дело! — заверил его Грешем.

И дело закипело. Прежде всего Грешем поручил Одричу узаконить Джона Уокера в роли священника. Учтя крайне трудное финансовое положение новой англиканской церкви65, Одрич потратил на это превращение незадачливого рыботорговца в пастыря Божия сущие пустяки.

Со свойственным ему размахом Грешем развернул производство фальшивых индульгенций в одной из своих типографий. Взяв за основу папскую «Таксу святой апостольской канцелярии», они с Одричем разработали большой ценник на отпущение грехов стоимостью от 1 пенса до 100 фунтов стерлингов.

И вот уже почти пятнадцать лет в обход папской казны и королевских законов течет полноводная золотая река в бездонную пропасть подземного лабиринта сэра Томаса Грешема.

Преподобный Джон Уокер оказался совершенно незаменимым торговцем индульгенциями. «Он всучит свой паршивый товар даже самому Господу Богу», — говорил о нем Одрич. Насколько было известно, однако, до Всевышнего Уокер пока еще все-таки не добрался, но зато множество жителей Англии вынуждены были приобретать отпущения грехов, не совершив еще их на момент покупки, запасаясь, так сказать, ими впрок, словно дровами или домашними соленьями, на всякий случай в будущем — никакого иного пути избавиться от натиска преподобного Джона Уокера и его дьяволоподобных подручных просто не существовало. К тому же отпущение грехов гарантировалось на любое количество лет вперед! Так, в достославном городе Солсбери один несчастный житель купил индульгенцию

с отпущением грехов на 32 755 лет!..

Как известно, грех ходит за человеком, словно его тень. Следовательно, человек будет искать отпущения грехов всю свою жизнь. Таким образом, Томас Грешем напал на неиссякаемый золотой источник…

… — Скажите, святой отец, — говорил сейчас Грешем, — вам не кажется, что англичане с каждым годом становятся все чище, совершеннее и, я бы даже сказал, святее? У меня даже возникло подозрение, будто очень скоро у всех англичан за спиной отрастут крылья и они, не дай бог, вознесутся на небеса! Вы можете себе представить, Уокер, какая дьявольская давка там начнется? А с чем останетесь вы, святой отец? Вернетесь в свою милую обитель и продолжите свои душещипательные проповеди славным обитателям этого дивного замка?

— Вы, разумеется, шутите, сэр Томас?

— Ничуть не бывало! В течение последних трех лет вы даете все меньше и меньше доходов. Любопытно было бы узнать, чем еще, кроме всеобщего превращения англичан в самую святую нацию на свете, вы можете объяснить это обстоятельство?

— Англичане, как вам, сэр Томас, прекрасно известно, никогда не были нацией религиозных фанатиков, поэтому они грешат, значительно реже

оглядываясь на уготованные им мучения на том свете, чем большинство других европейцев…

— Ну что ж, — задумчиво проговорил Грешем, — это весьма интересная, свежая и смелая мысль. Похоже, с ней можно было бы и согласиться. Но тогда почему бы нам не заняться спасением заблудших и грешных душ на континенте?

— Я хотел предложить вам это, но вы, как всегда, опередили меня, сэр Томас…

— И у вас есть тщательно продуманный план действий, не правда ли, Уокер?

— Такого плана у меня нет, — пожал плечами Уокер, — но мой опыт работы в Англии стоит совсем немало. Разве все эти пятнадцать лет я работал скверно?

— Вы работали превосходно, Джон, но вы работали в Англии. На континенте вы бы уже давно предстали перед Всевышним в виде своего собственного пепла!

— Что же нужно делать на континенте, чтобы столь сильно не огорчать Всевышнего?

— О, немало, черт подери, совсем немало… Прежде всего, я полагаю, необходимо открыть хотя бы по одному монастырю в каждой из стран Европы для легализации продажи индульгенций. Естественно, какая-то часть доходов уйдет этим жирным гусям в Рим, но львиная доля их все-таки должна переплыть проливы и попасть в мою кассу. Для этого нам необходимо будет купить или состряпать десятка полтора-два епископов и пару-тройку архиепископов по всей Европе. Я не думаю, чтобы это стоило слишком уж дорого…

— О да, сэр Томас, этот товар сейчас в Европе в не слишком большой моде. В гораздо большей цене сейчас на континенте работа палача. А вам не кажется, сэр Томас, что над всеми нашими монахами, епископами и архиепископами должен стоять один-единственный кардинал, наш кардинал, ваш кардинал?

— Гм… Хм… Черт вас возьми, Уокер… Весьма занятная мысль… О собственном кардинале я как-то еще не думал… И, похоже, напрасно…

— Тем более что такой человек у вас уже есть и он готов заплатить

за красную кардинальскую мантию из собственного кармана…

— Ха-ха-ха! — смеялся Грешем, тряся за плечи своего необыкновенного помощника. — Божественно! Бывший незадачливый рыботорговец и нынешний преуспевающий подпольный торговец индульгенциями кардинал Джон Уокер! Потрясающая метаморфоза! Впрочем… — Грешем перестал смеяться и надолго ушел в свои мысли, утонув в кресле у камина. Потом, знаком руки усадив Уокера в кресло напротив своего, сказал:

— Идея насчет вашего кардинальства вовсе не так глупа, как кажется

с первого взгляда, но над ней необходимо еще как следует поработать.

Я займусь этим, Джон, но пока советую вам не чувствовать себя уже сейчас его преосвященством кардиналом Уокером. Но за идею благодарю вас. Быть может, мы вернемся к ней значительно быстрее, чем вы себе это представляете. А пока, принимая во внимание важность нашего нового предприятия в Европе и трудности претворения его в жизнь, вы отправитесь на континент вместе с сэром Одричем. Он знает об этом и завтра ждет вас у себя в Сити для серьезного разговора.

— Следовательно, вы полагаете, сэр Томас, что я смогу справиться

с грешниками всей Европы?

— По-моему, Джон, вы родились для этого святого дела. Мы уже говорили о том, что в каждой стране у вас должны быть помощники. И если вы будете держать их на достаточно коротком поводке, они не смогут перегрызть вам глотку. Но у меня начинает складываться такое ощущение, Уокер, будто вы боитесь браться за это святое дело.

— Боюсь, — откровенно признался тот, — но возьмусь, если доверите мне его, дорогой сэр Томас!

— Доверю, разумеется, но будьте крайне осторожны: Европа — это еще не Англия!

— И очень жаль! В нашей благословенной Англии работать было одно удовольствие…

— Итак, готовьтесь к новому делу, Уокер, жизнь не должна топтаться

на одном месте. И еще кое-что. Я давно хотел вам заметить, святой отец, достойнейший из претендентов на кардинальскую мантию, что вы стали слишком уж часто обходить стороной мою кассу, предпочтя ей свой достаточно глубокий и широкий карман. Во всяком случае, ваше нынешнее состояние, за которым я, естественно, весьма внимательно слежу в ваших же интересах, наводит меня на подобные мысли.

— О, сэр Томас, я постараюсь развеять ваше недоверие!

— И чрезвычайно умно поступите. А пока я все-таки настоятельно советую вам держать свои руки подальше от моих карманов. Я полагаю, это было бы угодно Господу Богу нашему, не правда ли, святой отец?

— Безусловно, сэр. Я сегодня же куплю у самого себя индульгенцию за сто фунтов стерлингов и эти деньги лично сдам мистеру Кау.

Он церемонно откланялся и, благословив Грешема, закрыл за собою дверь.

У вошедшего Роберта Кау Грешем спросил:

— Надеюсь, вы успели распорядиться относительно поисков капитана Чанслера и его помощника Смита?

— Да, сэр. Я уверен, мы вскоре найдем их живыми или мертвыми.

— Живыми, Роберт, только живыми! Капитан Чанслер необходим мне… впрочем, не только мне одному, но, я убежден в этом, и всей нашей бого-спасаемой Англии. И только живым, разумеется, только живым! — Грешем глубоко и озабоченно вздохнул, беспокойно заерзал в кресле, а потом не-ожиданно резко приказал: — А теперь я бы хотел видеть Ходсона!

— Но, сэр Томас, ваше время сегодня…

— Знаю. Ходсона!

— Да, сэр.

…Лет пятнадцать тому назад в контору Грешема в Сити явился довольно высокий, худощавый, с правильными и весьма привлекательными чертами лица, к тому же вполне прилично одетый человек и представился:

— Джеймс Ходсон, эсквайр66.

— Прошу вас, сэр, — любезно пригласил Грешем своего посетителя. — Мне весьма жаль, право, но я не припомню, где и при каких обстоятельствах мы могли бы встречаться с вами прежде. Буду вам весьма обязан, если вы освежите мою память.

— Мы с вами видимся впервые, сэр, — весьма решительно, но совершенно спокойно заявил Ходсон, — но это обстоятельство отнюдь не помешает мне обратиться к вам с просьбой одолжить мне… или ссудить меня, как вам будет угодно… суммой в сто фунтов стерлингов.

— Вот как?! — удивился Грешем. — И вы всерьез полагаете, что всем проходящим по этой улице людям здесь раздаются столь щедрые подарки?

— Но я вовсе не выклянчиваю у вас подарка и, тем паче постоянно

не прошу у вас милостыни. Я лишь прошу вас одолжить мне сто фунтов. Своей службой вам я обязуюсь через два года вернуть в вашу кассу не менее тысячи фунтов наличными деньгами. Таким образом, вы вкладываете свои деньги в абсолютно надежное и весьма прибыльное дело!

Грешем добродушно засмеялся. У подлинных хозяев Сити бывает множество просителей, ибо власть и деньги всегда притягивали к себе бедность и отчаяние. Порою деньги выпрашивались на осуществление самых нелепых, самых невероятных, самых фантастических проектов под любые проценты. При этом обе стороны были абсолютно уверены в абсурдности ожидания возврата ссуды, буде она все-таки выдана, но тем не менее подобные переговоры зачастую велись отнюдь не бесполезно: одна сторона получала реальные деньги,

а другая — призрачную надежду на обладание чудом. Но это были, разумеется, исключения, просто забавы акул с головастиками…

Бывали подобные просители, разумеется, и у Томаса Грешема. В отношениях с ними он обычно придерживался того мнения, что определенную долю щедрости и благотворительности следует рассматривать как товар, при определенных условиях способный принести и прибыль, если не рассматривать ее лишь как только нечто материальное: с точки зрения чисто философской (излюбленной, кстати, позиции доктора Томаса Грешема) собственное моральное удовлетворение совершенным благородным по-

ступком, помноженное на громкое эхо в самой гуще человеческого общежития, тоже приносит прибыль — сначала опосредованную, а в конечном счете и прямую, куда более ощутимую, чем наглядную. Во всяком случае, он взял себе за правило не отталкивать ни одну из протянутых к нему рук

и редко ошибался в плодах своей щедрости…

Вот и тогда в лице Джеймса Ходсона он приобрел незаменимого помощника в организации совершенно нового для себя дела: скупке бывших церковных и монастырских земель и создании собственных ферм по производству практически всех видов сельскохозяйственной продукции. За про-

шедшие годы Ходсон создал во всех частях Англии десятки высокодоходных ферм узкой специализации, что позволяло получать с них огромные

доходы! По соседству с этими новыми фермами Грешема простирались земли старинной земельной аристократии, титулованной знати, пэров Англии. Сдавая свои земли мелким арендаторам на длительные, порою чуть ли не на полстолетия и больше, сроки, не видя новых форм и возможностей в эксплуатации земли, не желая и не умея хозяйничать, эти аристократы только на такой долгосрочной аренде своих земель теряли девять десятых своих возможных доходов и, естественно, разорялись…

По совету Ходсона Грешем не сдал в аренду ни клочка своей земли. Во главе каждой из ферм были поставлены хорошо знающие свое дело люди, получавшие высокое жалованье в кассе сэра Томаса Грешема. За всеми ими зорко и властно приглядывал опытнейший земледелец и землевладелец Джеймс Ходсон, эсквайр, который за свою нелегкую службу тоже получал жалованье все в той же кассе Томаса Грешема, но уже в виде высокого процента с общего дохода возглавляемого им дела…

… — Сэр Джеймс, я чертовски рад видеть вас! — приветствовал Ходсона Грешем, поднявшись с кресла и протягивая ему обе руки. — Надеюсь, у вас все в порядке? Дела и семья, как всегда, хорошо?

— О да, сэр Томас, пока удача и счастье сопутствуют во всех моих делах.

— Поверьте, дорогой мой, я чрезвычайно рад за вас. Надеюсь, Господь

и впредь будет к вам милостив. Прошу вас, садитесь поближе к камину.

Хотите вина или чего-нибудь покрепче?

— Благодарю вас, сэр Томас, меня бы, пожалуй, вполне устроил глоток-другой не слишком сладкого вина.

— Превосходно. Я с удовольствием составлю вам компанию.

Они молча пили вино. Тем временем в камине весело потрескивали поленья, тепло нежно обволакивало тело мягкой усыпляющей пеленой.

— Мне нужен ваш совет, дорогой сэр Джеймс, — проговорил Грешем.

— Если вы полагаете, что я способен его дать, то я, разумеется, к вашим услугам, сэр Томас.

— Благодарю вас. Что бы вы мне сказали, предложи я вдвое, если не втрое, увеличить мои землевладения?

Ходсон весьма равнодушно пожал плечами, сделал сразу несколько глотков вина и проговорил:

— Я всегда утверждал, что такое размещение капитала наиболее разумно и выгодно. Очень рад, что вы разделяете мою точку зрения, сэр Томас.

Грешем подошел к окну и раздвинул шторы. Серый пасмурный день лениво дожевывал утренний туман. Отдельные его клочья тяжело нависали над близкой Темзой, но, если присмотреться как следует, можно было бы увидеть многочисленные лодки переправщиков, снующие с одного берега к другому с различными грузами или с людьми. Несмотря на воскресный день, Лондон не отправился отдыхать куда-нибудь на лоно природы. Лондон жил вовсе без выходных дней.

Продолжая смотреть в окно, Грешем промолвил:

— Вы, разумеется, правы, сэр Джеймс, но на этот раз я думал о расширении своих землевладений несколько иным путем.

— Я полагаю, вы имеете в виду увеличение своих землевладений за счет изъятия общинных земель?

— Гм… — недовольно поморщился Грешем от такой явно излишней прямолинейности суждений Ходсона. — Да… Но при этом я надеялся стать не родоначальником такого расширения своих земельных владений, а всего лишь одним из бесчисленных лекарей смертельно больного организма. Что посоветуете по этому поводу, друг мой?

— Я давно удивляюсь вашему благородству и долготерпению… — невозмутимо потягивая свое вино и глядя на огонь в камине, проговорил Ходсон. — Вы стали одним из крупнейших землевладельцев Англии, лендлордом самого высокого ранга, расплачиваясь за все свои земельные приобретения полновесной золотой монетой. Но в это же время сотни энергичных и хорошо чувствующих пульс нашей сегодняшней жизни людей составили уже крупнейшие состояния, попросту самовольно и безвозмездно прирезая общинные земли к своим. Я уверен, сэр Томас, ваша репутация еще более упрочится, если все будут знать, что вы отнюдь не белая ворона. Эту редкостную птицу никто не боится, но никто с ней не желает иметь дело. Я давно хотел вам сказать об этом, сэр Томас…

Грешем порывисто отошел от окна и сел в свое кресло напротив Ходсона. Положив свои руки ему на колени и широко улыбаясь, он воскликнул:

— Благодарю вас, дорогой друг, вы развеяли последние сомнения!

— У меня уже сейчас есть на примете полтора-два десятка крестьянских общин по соседству с вашими имениями, фермами и поместьями, земли которых слишком хороши для того, чтобы принадлежать всем, то есть никому. Я абсолютно убежден в том, что они вполне созрели для того, чтобы обрести наконец единственного своего хозяина, и я не понимаю, почему бы именно вам не стать им. Между прочим, свои собственные владения я значительно расширил именно таким образом. Собственно, почти утроил их…

— Превосходно, сэр Джеймс! — Грешем уже давно и с полным основанием обращался к Ходсону как к владетельному джентльмену67. — Светлая мысль. Но каким образом вы собираетесь осуществить претворение ее

в жизнь?

— Отряд хорошо вооруженных, обученных и оплаченных людей — моя, разумеется, забота, а все остальное — сверху, сэр Томас, — усмехнулся эсквайр.

— Что вы хотите этим сказать? — засмеялся Грешем. — Уж не Господа ли Бога вы намерены подвигнуть на это святое дело?

— О нет! — засмеялся и Ходсон. — Я бы предпочел, чтобы во время этой нашей работы он спал долго, крепко и безмятежно. Говоря же о помощи сверху, я имел в виду сэра Томаса Одрича со своей палатой общин и королев-скими чиновниками…

— Мы только что перед вами обсудили с ним эту проблему, и вы могли бы уже завтра навестить его в Сити, если, разумеется, это не слишком за-

труднит вас. Я должен признаться, сэр Джеймс, что чрезвычайно признателен вам за советы и помощь по воплощению их в жизнь. Уверяю вас, они бесценны! — Грешем подошел к изящной конторке красного дерева, слегка приподнял ее крышку и вынул черный, лак с золотом, футляр. — Надеюсь, вас не слишком обременит моя просьба передать вашей уважаемой супруге, леди Мерион, мой скромный подарок в связи с благополучным разрешением ее от бремени? Мне кажется, он может понравиться ей — там старинное ожерелье восточной работы…

Ходсон поднялся и склонился в глубоком поклоне.

— Благодарю вас, сэр Томас… — проговорил он дрогнувшим от волнения голосом. — Вы всегда так щедры ко мне… к моей семье… Мерион будет счастлива!

— Доставлять радость женщинам — истинный долг настоящих мужчин, не правда ли, дорогой сэр Джеймс? Ну что же, я жду от вас хороших и добрых вестей. Надеюсь, вы примете все необходимые меры предосторожно-

сти для ограждения моего имени от каких-либо упреков, связанных

с предстоящим делом. Разумеется, деньги для его осуществления вы, как обычно, можете получить у мистера Кау — он, естественно, тоже в курсе дела. До встречи, сэр Джеймс! Я уверен, она будет, как всегда, чрезвычайно приятной. Полагаю, вы знаете, что сегодня я принимаю правящую королевскую династию, и, надеюсь, вы простите меня за недостаточное внимание к вам, дорогой друг. Право, слишком много хлопот и волнений сосредоточено в одном дне! Увы, сейчас не до отдыха и приятных бесед…

— О, разумеется, разумеется, сэр Томас! Но об отдыхе тоже не следует забывать. Как бы вы отнеслись к идее приехать на две-три недели для отдыха в одно из новых ваших поместий?

— С превеликим удовольствием, благодарю вас, сэр Джеймс. А где это?

— В пятидесяти милях южнее Лондона. Совершенно восхитительное место, уверяю вас, сэр Томас!

— А мы там чем-нибудь занимаемся или это просто восхитительное место?

Ходсон удовлетворенно усмехнулся и заметил:

— По-моему, ни одно место на земле не может быть восхитительным, если там ничем не занимаются! В этом вашем поместье налаживается чрезвычайно полезное и доходное дело: разведение и продажа мощных норманд-ских лошадей-тяжеловозов!

— Прекрасное дело, сэр Джеймс! — улыбнулся Грешем. — И вы всерьез полагаете, что эти мощные лошади-тяжеловозы способны развлечь меня

в течение двух-трех недель?

— Ах, сэр Томас, эти великолепные животные прекрасны сами по себе, но когда рядом с ними находится совершенно очаровательная молоденькая француженка, сущий ангел красоты и чистоты, тогда эти две-три недели могут показаться самыми волнующими и прекрасными мгновениями в жизни!..

— Гм… Вот как… Похоже, это обстоятельство может иметь немало положительных моментов, необходимых для настоящего отдыха… Я, пожалуй, подумаю об этой вашей идее, сэр Джеймс. На первый взгляд она представляется мне весьма обнадеживающей. Благодарю вас. Я дам вам знать о своем прибытии в это поместье. Я давно хотел познакомиться со своими новыми землевладениями. Почему бы мне не начать именно с этого, если так советуете вы, мой друг? В конце концов, я всегда обожал лошадей… а амазонок при них еще больше…

Когда Ходсон, откланявшись, вышел из кабинета, Грешем широко улыбнулся своим мыслям и крепко потер руки…

Вошедшему секретарю и помощнику он сказал:

— Присядьте, Роберт, в это кресло и возьмите себе немного этого живительного тепла из камина. Вы знаете, иногда я думаю о том, как люди могли существовать, когда еще не было каминов, но представить себе этого я так и не смог. Я убежден, что люди без каминов существовать не могут. Если у человека нет камина, значит, он еще не родился или уже умер… Если бы я был поэтом, давно сочинил бы целую поэму о камине! Вы не знаете, Роберт, кто-нибудь уже написал поэму о камине?

Кау улыбнулся, и лицо его сразу обрело приятные очертания мужской привлекательности.

— Я убежден, сэр Томас, — сказал он, — никто лучше вас не напишет поэмы о камине!

— И вы всерьез полагаете, что мне стоит испытать себя еще и в поэзии?

— А почему бы нет? По-моему, ваших талантов вполне достаточно решительно на все, сэр Томас!

— О, благодарю вас, Роберт! По доброте своей вы, разумеется, преувеличиваете мои возможности, но слышать это все равно приятно. Ну что ж, мы с вами немного отвлеклись от работы ради краткого отдыха.

Кау поднялся из кресла. Лицо его вновь обрело весьма сумрачную сосредоточенность и напряженную деловитость.

— Я думаю, сэр Томас, — сказал он, — на сегодня вполне достаточно. Все ваши помощники, собравшиеся в приемной, понимают это и просят вас перенести их прием.

— У меня прекрасные помощники, не правда ли, Роберт? Поблагодарите всех их от моего имени и решите, когда я с ними встречусь.

— Да, сэр.

— И все-таки, Роберт, меня крайне интересует общее положение дел на основных наших направлениях. Вас не слишком затруднило бы просветить меня на этот счет?

— Нисколько, сэр. Все ваши суконные, бархатные и полотняные производства работают в обычных своих режимах.

— А именно?

— На пределах своих возможностей. Сэр Томас Одрич, однако, полагает, что могут возникнуть определенные неприятности со сбытом продукции на континенте из-за новых пошлинных рогаток нидерландских, француз-

ских и германских конкурентов. Он намерен обсудить с вами вопрос

о желательности и даже необходимости вашего визита на континент

по этому поводу.

— И он, как всегда, совершенно прав! Я намерен сделать это через три-четыре недели. Вам придется вооружить меня исчерпывающими данными. Вместе с Одричем решите, кто будет сопровождать меня в этой поездке… помимо самого Одрича…

— Да, сэр.

— Далее — меня интересуют дела мистера Кэйва.

— Все ваши мельницы работают бесперебойно, сэр. Введены в дело еще семь: две — в Норсемптоншире, одна — в Лейстершире, на реке Авон, одна — в Эссексе, две — в Йоркшире и одна — в Гамшире, под Винчестером68. Никаких непредвиденных обстоятельств или неприятностей в этом деле нет, оно постоянно приносит устойчивые и высокие доходы.

— Превосходно. Поблагодарите, пожалуйста, мистера Кэйва, Роберт,

и подготовьте для него достойный подарок к Пасхе.

— Да, сэр.

— А что происходит сейчас на моих верфях?

— Все верфи загружены полностью. Одиннадцать новых кораблей для вашей флотилии ждут своих капитанов. Сэр Генрих Лейн намерен пригласить вас на спуск сорокапушечного фрегата для адмиралтейства.

— Превосходно. Передайте Лейну, что я постараюсь привезти на это торжество его величество короля Эдуарда. А сейчас, Роберт, я бы хотел переговорить накоротке с мистером Джоном Говардом. Надеюсь, он здесь?

— Разумеется, сэр Томас, но…

— Только его одного.

— Да, сэр…

Глава XXVI

Людей внешне неприЯтных, уродливых или просто некрасивых, да к тому же еще и неряшливо, не по моде одетых, Томас Грешем в своем ближайшем окружении не терпел. И мистер Джон Говард не был исключением. Высокий и широкоплечий мужчина лет слегка за сорок, с мужественным, благородным лицом, с длинными каштановыми волосами, красиво посеребренными не слишком частыми нитями седины, изысканно одетый и бла-

гоухающий восточными ароматами — о, этот джентльмен был похож скорее на принца крови, нежели на бывшего предводителя легендарной шайки бесстрашных и беспощадных разбойников, наводивших смертельный ужас на всю Англию, Ирландию и Шотландию, не говоря уж о континентальной Европе, где их ждали костры, топоры и виселицы почти всех существовавших там стран.

…Когда пятнадцатилетний Филипп Троттер необъяснимо зверски изнасиловал свою родную пятилетнюю сестру, его отец, богатый джентльмен из Хорнкестля, что в Линкольншире, запер своего милого отпрыска в дровяном сарае и целую неделю буквально сдирал с него кожу с помощью толстого, сыромятной выделки, кнута. Сначала негодник орал дурным голосом, но разъяренная мамаша стала окатывать его крутым рассолом, после чего вопли истязуемого надолго прекращались, ибо нестерпимая, жгучая боль лишала его сознания. Скорее всего, достойная чета забила бы своего выродка насмерть, не услышь обреченный юнец сквозь тяжелый присвист кнута хриплый от нечеловеческой ярости

голос своего отца:

— Ага! Воды тебе захотелось, ублюдок? Получай!.. Получай!.. Кровью своей напейся, зверюга! Жрать тебе принести, гнусная скотина? Получай! Получай! Еще не сыт? Потерпи до утра, а завтра я отрублю твой проклятый отросток, и ты сожрешь его на глазах своей истекающей кровью, онемевшей от ужаса, обесчещенной и умирающей сестры! Завтра наешься досыта, исчадие ада!..

Вероятно, подобная перспектива никак не входила в дальнейшие жизненные планы юного джентльмена, иначе было бы совершенно необъяснимо, откуда вдруг он взял силы ночью, по зыбким поленницам, добраться до небольшого ветрового окна под самой крышей сарая и вылезти во двор, где и потерял сознание. Очнувшись, Филипп сначала почувствовал, а затем

и увидел двух огромных волкодавов, которые зализывали его бесчисленные кровоточащие раны, что и спасло беглеца от роковой потери крови…

Сначала Филипп полз по земле, обламывая ногти, а потом, тяжело опираясь на найденную дубовую палку и качаясь из стороны в сторону от слабости и голода, побрел все дальше от родного дома, ставшего для него эшафотом, пока не дошел наконец до черного озера, заросшего по берегам высокой травой и камышом. Здесь, обессиленный, он упал на сырую, зыбкую землю и впервые за все время своего заточения и родительской казни зарыдал, громко и отчаянно, захлебываясь от страха, ненависти и нестерпимой, жгучей боли. Верные его друзья, псы, громко и жутко подвывали, вытянув мохнатые головы к тусклой и безучастной луне…

Наконец, приняв какое-то решение, а от этого, вероятно, и несколько успокоившись, Филипп с большим трудом поднялся с земли, ласково по-

трепал большие и лохматые головы своих славных собак и перекрестился. Потом обоими кулаками, с исказившимся от яростной ненависти лицом он погрозил в сторону своего бывшего дома и шагнул в обжигающе холодную воду озера…

…И началась одиссея Филиппа Троттера!

Сначала его подобрала обезземеленная крестьянская община, кочевавшая по Линкольнширу и соседним графствам в поисках работы и хлеба насущного. Сердобольные люди залечили его раны и поставили на ноги. Однако бесконечные скитания, нищенство, редкая, но тяжелая и грязная работа не прельщали юного джентльмена, не обученного в родительском доме никакому полезному делу. Он очень скоро научился подворовывать и у людей своей общины, и у тех, кто встречался им по пути. Кроме того, девочки младше и старше его вовсе не были святошами и недотрогами,

и он с большим удовольствием и пользой для себя убеждался в этом едва ли не ежедневно. Нищета, грязь и порок формировали характер Филиппа Троттера…

Весной он познакомился в одной придорожной таверне с каким-то одноногим и одноглазым пиратом, который без всякого труда уговорил юношу отправиться в море за добычей и славой. Два года корабль метался по Средиземному морю. Кровь и золото, вино и порок возбуждали силу

и воспитывали бесстрашие.

Однажды в ожесточенной схватке с турецкими пиратами Филипп был ранен и захвачен в плен. Целый год он плавал, прикованный тяжелой цепью к скамье и веслу, но потом турки продали молодого, сильного и красивого галерника какому-то купцу в небольшом порту на юго-западе Турции. Филиппа снова приковали тяжелыми цепям — на этот раз к земляной мельнице, и он вместе со своими бессловесными товарищами по несчастью — пятью тощими, как и он сам, ишаками — весь день ходил по кругу, размалывая зерно. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы густая черная чадра хозяйки была действительно непроницаемой для женского глаза. Она сразу заметила красивого и сильного раба и однажды, когда муж отправился куда-то очень далеко с большим караваном товаров, освободила пленника от цепей и, обмыв, как следует накормив его, привела

в свою спальню…

Через месяц этой сладкой и беззаботной жизни, так и не научившись никакому другому языку кроме языка любви, Филипп погрузил все, что можно было увезти и продать, на два десятка больших, с высокими бортами телег, запряженных круторогими быками, и вместе со своей спасительницей

ночью отправился в путь…

Еще до Константинополя он весьма выгодно сбыл все добро вместе с телегами и быками, а в этом великом городе, где продается и покупается решительно все, Филипп продал и свою спутницу какому-то шарообразному бородатому персу и вновь стал свободным да к тому же еще и весьма

богатым человеком…

В это время Европа судорожно билась в кровавых объятиях нескончаемых религиозных и иных войн. В такой обстановке никто толком не мог разобраться, кто есть рыцарь креста, а кто — разбойник с большой дороги.

Но Филипп разобрался сразу, о чем свидетельствует сделанный им выбор — он собрал вокруг себя отпетых головорезов и мечтал превратить Европу

в арену бесконечного кровавого спектакля…

Десять лет сухопутные корсары Филиппа Троттера, прозванного его подопечными Принцем за любовь красиво, роскошно и модно одеваться, иметь дело лишь с благородными женщинами, специально для него выкрадываемыми из дворцов и замков, сорить деньгами и награбленными драгоценностями, наводили панический ужас почти во всех странах Европы. Обесчещенные аристократки и юные девы королевских кровей, до последней нитки ограбленные купцы, банкиры и придворная знать, военачальники, лишенные войсковой казны, духовенство от кардиналов до сельских священников и настоятелей монастырей, оставленные Принцем с одними тайнами исповедей и святыми мощами, — все трепетали при одном лишь упоминании неуловимого, неустрашимого и неумолимого разбойника Принца! Легенды о нем опережали его деяния. Он упивался славой и неограниченной властью!..

В одном из немецких королевств Филипп — Принц! — с тридцатью отчаянными головорезами ворвался на вороных конях в огромный кафедральный собор и прямо из-под венца вырвал невесту молодого короля.

С черными островерхими капюшонами на головах, на угольно-черных

конях они скорее походили на дьяволов, поднявшихся из преисподней…

Вот тогда-то духовные и светские владыки Европы решили наконец объединить свои усилия в поимке неуловимого, как дух, легендарного разбойника и его дьявольской шайки. Для начала почти во всех государствах континента глашатаи объявили о карах, ожидавших этого злодея по кличке Принц в случае его поимки. Во всех церквах и соборах было объявлено

о том, что сей Сатана в облике человеческом ниспослан за грехи людские, отпущение коих состоится в случае поимки этого дьявола, чем и призывались заняться все истинные христиане Европы. В результате объединенных усилий и согласованных действий почти всех правителей Европы разбойник Принц был заочно приговорен к ста семидесяти сожжениям, сорока семи виселицам, тридцати девяти обезглавливаниям, шестидесяти трем колесованиям и великому множеству других, порою самых невероятных и жесточайших кар, честно заработанных этим негодяем на службе дьяволу!

Поскольку было бы непростительно глупо дожидаться на континенте свершения хотя бы одной из них, Принц — то бишь Филипп Троттер — решил вернуться на родину, по которой, следует признаться, он никогда

не тосковал во времена своих бесконечных скитаний.

Первые два-три года он действовал со своей новой шайкой в Англии, Ирландии и Шотландии с тем же размахом, удалью и наглостью, к которым

успел привыкнуть на континенте. Первый визит он нанес в родительский дом. В черных капюшонах, в черных одеждах и на вороных конях полтора десятка вооруженных людей во главе со своим предводителем ворвались

в дом мистера Троттера, схватили хозяина и его супругу, раздели донага, привязали к козлам для пилки бревен, плотно забили им рты разным тряпьем

и приступили к своей работе. Когда кожа на телах родителей превратилась

в лохмотья, Филипп, сидевший на коне со скрещенными на груди руками

и наблюдавший за столь приятной зкзекуцией через узкую прорезь для глаз, подал знак прекратить ее. По другому его знаку люди высыпали в большой дубовый чан мешок соли, лопатами по-хозяйски деловито размешали ее

в воде и начали ведрами выплескивать ужасающий рассол на бесчувственные тела несчастных. Отпетым головорезам и костоломам в голову не могло прийти, кого они подвергают сейчас этой адской и позорной пытке… Впрочем, скорее казни, от которой в ужасе содрогнулась вся страна…

Но Англия — не Европа. Англия — это всего лишь маленькая, совсем ничтожная часть Европы. В этом Филипп Троттер убедился, когда понял, что кольцо правосудия вокруг него неумолимо сжимается. Охота на страшного разбойника и его шайку здесь приняла четко организованный государственный размах. На поимку шайки была поднята армия. Король

Генрих VIII лично руководил операцией. И Принц вынужден был щедро расплатиться со своими людьми и распустить их на все четыре стороны. Сам же он затаился в маленьком домике одной бывшей портовой проститутки в Ливерпуле под видом немого моряка…

Полгода Филипп не выходил из дома. Полгода ни с кем не разговаривал. Полгода он думал. Ему казалось — не напрасно…

Наконец разбойник решил выйти в город. На нем была простая, но чистая и добротная одежда, обычная для английского моряка. Густая борода

и длинные усы делали его совершенно неузнаваемым даже для бывших его товарищей по ремеслу, взгляни кто-нибудь из них на этого человека сейчас. Вся же остальная Англия и вовсе никогда не видела его лица, ибо он всегда был в глухом черном капюшоне…

Убедившись, что никто за ним не следит, а о страшном разбойнике Принце давно уже никто ничего не слышал, Филипп решил наняться на какой-нибудь корабль и отправиться в Новый Свет, в ту самую Америку. Ибо куда же еще деваться человеку типа Троттера, осужденному в Старом Свете на вечные муки? А там… Там такой человек не пропадет! Там Принц непременно станет Королем!..

Но судьба, однако, истинный творец человеческой жизни, распорядилась совсем иначе…

Как-то в тихой и чистой таверне, где Троттер обычно обедал в полном одиночестве за небольшим столом, покрытым белой скатертью, он увидел двух молодых моряков, упрямо смотревших на него и о чем-то говоривших. Филипп решил не испытывать судьбу и, положив на стол монету, поднялся и направился к выходу.

— Эй, послушай, приятель, — услышал он за своей спиной, — ты не хотел бы разделить с нами компанию?

Филипп повернулся к ним, увидел веселые и добрые улыбки, насмешливые, искрящиеся здоровьем и радостью глаза, неуверенно пожал плечами

и пробормотал:

— Пожалуй… Спасибо, ребята… Ставлю бутылку…

— Отлично! Каждый из нас тоже ставит по бутылке. Меня зовут Ричард Чанслер, а его — Чарли Смит.

— Филипп Троттер. — Он протянул руку сначала одному, затем другому, пристально глядя им в глаза, но моряки оставались такими же веселыми

и беззаботными, как и прежде, и он успокоился: его имя не произвело на них ни малейшего впечатления…

После нескольких стаканов вина, выпитых молча, Чанслер спросил:

— Ты давно сохнешь на берегу?

— С чего ты взял?

— Хм… Да у тебя, приятель, лоб и руки белые и холеные, как у регента церковного хора!

— Верно… — усмехнулся Филипп. — Уж вовсе высох…

— Не можешь найти работу?

— Пока не подворачивается подходящая посудина. Хочу податься в Новый Свет…

— Вот как… Что же ты забыл за океаном, если не секрет?

— По правде говоря, у меня есть что оставить в Старом Свете.

— Понятно. Другие туда не бегут. Но, может быть, ты немного поплавал бы с нами? У нас отличный корабль, не правда ли, Чарли?

— Ну, это каждый вам скажет.

— А чем вы занимаетесь? — поинтересовался Филипп.

— Возим нашего хозяина, сэра Томаса Грешема. Слышал о таком?

— Краем уха…

— Вот и давай к нам. Хорошо заработаешь, а понравишься хозяину,

определит он тебя на один из своих кораблей — и плыви себе в твой Новый Свет, если к тому времени еще не передумаешь.

— А что у вас там за работа?

— Нам нужен хороший матрос. Надеюсь, знакомое дело?

— Еще бы… черт подери! А капитан вашей посудины что собой пред-

ставляет? Надеюсь, не слишком большая скотина?

Смит хмыкнул в стакан и слегка закашлялся, а Чанслер усмехнулся

и проговорил:

— Да как тебе сказать, приятель… Сам увидишь… Капитаны… они все одним дегтем мазаны… все малость с приветом… Ну, так что ты на это скажешь, Троттер?

— Ладно. Пойдем на твою посудину.

И Филипп Троттер стал плавать матросом на корабле капитана Ричарда Чанслера. Он побрился и постригся в соответствии с современной модой — как все на этом необычном корабле. Кроме того, как и все остальные члены команды, он очень скоро привык не задавать вопросы, а лишь отвечать на них…

Но однажды, когда сэр Томас Грешем сидел в полном одиночестве и глубокой задумчивости на палубе своего корабля, Филипп осмелился подойти к нему и спросить:

— Не найдется ли у вас, сэр, немного времени для меня?

— Я слушаю вас, Троттер… — недовольно поморщился Грешем. — Надеюсь, вы намерены сообщить мне нечто чрезвычайно важное, не так ли?

— Думаю, что да, сэр.

— Выкладывайте. И предельно коротко — лишь самую суть вашего дела.

— Но я не уверен, сэр, что палуба является лучшим местом для такого разговора.

— Разговора? — поразился Грешем и высоко вскинул брови. — Так вы намерены разговаривать со мною?

— Да, сэр.

— Боюсь, это слишком большая для меня честь, мистер Троттер! Но… Вы столь… гм… самоуверенны…

Грешем резко поднялся с плетеного кресла и впился взглядом в немигающие глаза своего нового матроса. Потом круто повернулся к нему спиной и большими шагами направился в каюту.

Там он сел на диван и, не предложив Троттеру того же, резко приказал:

— Выкладывайте!

— Я бы хотел предложить вам, сэр, основать новое дело. Убежден, что оно могло бы стать одним из самых прибыльных ваших дел…

— Вот как? — удивился Грешем и скривил губы в саркастической усмешке. — Любопытно… чрезвычайно любопытно, черт возьми… Ну что ж, садитесь, Троттер, и осчастливьте меня своим гениальным планом моего дальнейшего обогащения. Итак?

— Благодарю вас, сэр. Скажите, вы никогда не занимались настоящим разбоем?

— Что-о-о-о?! — вытаращил глаза Грешем и вскочил на ноги. — Да вы

в своем ли уме, Троттер?

— Очень жаль, сэр, — вздохнул Филипп. — В таком случае мне будет очень нелегко объяснить вам суть дела…

— Что вы говорите? Ах, какая, право, жалость! — явно издевался Грешем, решив вышвырнуть этого сумасшедшего наглеца в первом же порту. — Увы, милейший, я всего лишь окончил Кембриджский университет, где, к сожалению, не уделяли должного внимания таким важным и совершенно необходимым научным дисциплинам, как теория и практика настоящего разбоя. Нас, видите ли, Троттер, все больше учили тому, как… гм… каким способом, какими методами вешать, сжигать или, если вам это больше по душе — колесовать представителей этой превосходной гильдии! Если я понадобился вам в таком качестве — что же, в ближайшем порту, надеюсь, найдется судья, готовый выслушать вас, а уж я вместе со своей командой с превеликим удовольствием и строго по-научному либо приколотим вас к кресту, либо накинем на вас петлю, либо… Впрочем, я, кажется, перебил вас? Приношу тысячу извинений. Я нахожу, что наш разговор хотя и был весьма кратким, но

в содержательности ему никак не откажешь. Весьма сожалею, что это было последнее наше свидание. Не смею дольше задерживать вас, мистер Троттер. — И Грешем в сердцах указал ему на дверь.

Троттер нешироко развел руками, коротко вздохнул и глухо проговорил:

— Очень жаль, сэр. Я хотел предложить вам, убежден в этом, наивыгоднейшее дело, не вкладывая в него ни единого пенса…

— Так говорите дело, — вскипел Грешем, — а не задавайте идиотских вопросов и не мелите вздора!

— Да, сэр. Извините. Я не слишком учен и хорошо воспитан. Я хотел предложить вам получение по крайней мере четвертой части от всего того, что смогут выручить за свою работу в течение года все разбойничьи общины, группы, банды, шайки и другие им подобные формирования в Англии…

— Вот как?! — Грешем все еще продолжал говорить с Троттером насмешливо-издевательским тоном, сильно щурясь и презрительно кривя губы. — И о какой же сумме может идти речь?

— Первые три года по сто тысяч фунтов. Впоследствии — значительно больше. Возможно — в несколько раз. Скажем — в пять, если не в шесть или даже того больше…

— Вот как! О, это совсем неплохие деньги! Что ж, я готов получить их, если вы так щедры и, главное, просите меня об этом! И что же вы предполагаете получить от меня взамен? Надеюсь, вы догадываетесь, что я все еще не Господь Бог?

— Да, и очень сожалею об этом, сэр, поверьте мне…

— Благодарю вас, Троттер, благодарю, вы, право, так добры… Итак?

— От вас потребуется наладить надежную защиту жизни и деловых интересов этих людей…

— Ваших подопечных, хотел бы я уточнить?

— Называйте их так, если вам это нравится. Пока…

— Пока?

— Да. Пока они не станут сначала нашими, а затем — вашими…

— Угу… Логично… Вы говорили о некой защите этих людей… моих клиентов, так сказать. В чем вы видите ее суть?

— Суть ее состоит в защите их интересов в разного рода судах, королевских канцеляриях, в парламенте и в церкви.

И Грешем вдруг понял, что перед ним сейчас стоит отнюдь не сумасшедший наглец, а знаток своего дела. Он сел на диван и рукой предложил Троттеру сделать то же самое.

Перейдя на свой обычно деловой и корректный тон, он спросил Филиппа:

— Что еще?

— Эти люди были бы крайне заинтересованы в том, чтобы в судах и королевских канцеляриях, таможнях и шерифских конторах, в парламенте

и церковных приходах всегда находились такие люди, которые могли бы

не только помочь им решить возникшие у них проблемы, но и направить их работу по наиболее выгодным путям и дорогам. От этого, между прочим, будет зависеть и размер вашей доли, сэр…

— Естественно. Что еще?

— Эти люди хотели бы хранить свои деньги и драгоценности в вашем банке из расчета не менее двадцати процентов годовых.

— Не более десяти! — решительно заявил Грешем.

— Не менее пятнадцати! — достаточно резко заявил Троттер.

— Хорошо, — согласился Грешем, — пусть будет по-вашему… для начала…

— Я могу считать, сэр, что вы приняли мое предложение?

— Можете… В общем виде…

Грешем налил вина себе и Троттеру. Сев напротив него, он долго и пристально смотрел на красивое и мужественное лицо своего необыкновенного матроса, в его бесстрашные, темные как ночь глаза, а потом тихо спросил:

— Скажите, Троттер, кто вы?

Никогда впоследствии Филипп не мог объяснить даже самому себе, как и почему это произошло…

…В долгие часы, дни, недели и месяцы вынужденного одиночества он трепетно вынашивал, словно самка своего детеныша, идею объединения всех английских разбойников под своим руководством. Согласно этой его идее получалось огромное предприятие с тщательно продуманной системой конспирации, хранения и сбыта добытого товара, планирования и осуществления операций по каждому графству в отдельности и одновременно по всем сразу. Особенно тщательно и, казалось бы, всесторонне продумал он сложнейшую и хитроумнейшую систему своей личной конспирации

и безопасности, ибо теперь, решил он, его участие во всем этом деле будет заключаться только в единоличном и жестком руководстве огромным подпольным предприятием. По расчетам выходило, что при умелом и грамотном ведении дела годовой доход от него может перевалить за полмиллиона фунтов стерлингов и вплотную приблизиться к миллиону, а в дальнейшем — ко многим. Продуманы были все детали, даже самые, казалось, незначительные. В этом, в частности, состоит главнейшее преимущество свободны и одиночества. Иначе слишком много других, отвлекающих от главной

цели забот…

И все-таки нескольких основных, главных звеньев в общей цепи создаваемой его воображением организации ему не хватало. Во-первых, нужна была более или менее гарантированная система защиты его людей от закона и его официальных слуг. Иначе наиболее активные, умелые и опытные кадры будут очень скоро выловлены и уничтожены, а новички, как правило, больше потребляют сами, чем дают прибыли в любом деле, а уж в столь специфическом — и тем более. Во-вторых, нужно было иметь своих людей не только в судах, но и в королевских коридорах власти, в банкирских конторах, в правлениях крупнейших купеческих компаний, в армейских штабах, церковных епархиях — всюду и везде, где могут быть крупные материальные ценности, которые можно и нужно было изъять при наличии своевременной и точной информации. Без таких агентов-наводчиков по-настоящему крупные дела могут стать похожими на тучи небесные: все знают и видят, что они есть, но никто не может тронуть их пальцем. На мелочовке же крупных доходов не получишь, а людей изведешь не меньше, если не больше. И наконец, необходим свой банк. Иначе разбойничьи сообщества будут таскать с собою все свои клады, что постоянно порождает кровавые междоусобицы и до минимума сокращает доходность всего дела. Все добытое, кроме самого необходимого оружия, боеприпасов, одежды

и продуктов питания, должно свозиться и сдаваться в специальные подпольные, надежно законспирированные и безупречно защищенные пункты, где согласовывается общая цена за все доставленное. Каждый главарь знает, таким образом, сколько чистых денег, заработанных его людьми, находится в банке, каков процент их роста, а уж доля каждого из них определяется просто и без всяких затей: общая работа — общий риск — равная доля добычи. Это крайне важная, если не самая главная деталь, считал Троттер: ведь сбыт награбленного всегда отвлекает разбойников от основной их деятельности, разоблачает их и в конце концов приводит не просто к большим потерям, а зачастую к полному уничтожению. Предусматривалось, что любой член шайки мог получить свою долю частями или полностью, деньгами, вещами или драгоценностями, но если при этом он вздумает выйти из игры, полагал Троттер, он должен быть уничтожен.

У разбойничьих общин, таким образом, могут скопиться крупные, весьма крупные, порою — чрезвычайно крупные накопления. Троттер полагал, что часть их должна уходить на обязательные выплаты семьям или близким осужденных работников. Он предвидел также, что в случае ликвидации той или иной общины все ее капиталы сливаются в общий котел, крышка от которого должна находиться в его руках. Только он один будет иметь право и возможность пользоваться счетами его громадного предприятия

в банке. Но это должен быть его банк по существу, а формальная вывеска должна извещать всех и каждого, что это учреждение принадлежит крупнейшему, известному всей стране банкиру или купцу…

Итак, продумано было все. До мельчайших мелочей. Так, по крайней мере, казалось ему…

Но разве можно продумать движения души, не подвластные ни разуму, ни сердцу? А кто может знать заранее ход мыслей и движение души другого человека? Великий Создатель? Но кто из смертных может постичь Его промысел?

Как бы там ни было, но все произошло совершенно не так, как предполагал Филипп Троттер.

В первую очередь, вместо непроницаемой тайны своего имени, он рас-

крыл ее первым встречным в таверне, и теперь его знают все на этом корабле, а прежде всего — Томас Грешем. Далее, что уж совершенно необъяснимо, он подробно, во всех деталях рассказал Грешему о всей своей жизни: о надругательстве над малолетней сестрой, о пиратстве, плене, побеге, о деяниях знаменитого во всей Европе разбойника Принца, о возвращении на родину, диком сведении счетов с родителями, уходе в глубокое подполье — о, это была подлинная исповедь истерзанной, обожженной, порочной и жестокой души, первый и, быть может, последний порыв человеческого сострадания

к самому себе… Ведь, в конце-то концов, человек рождается для добра

и счастья, но если судьба его складывается иначе, разве только он один виноват в этом?..

Томас Грешем неподвижно сидел на своем диване, полуприкрыв глаза. Но он, конечно же, не спал и даже не дремал. Он не только умел прекрасно говорить, но и, пожалуй, еще лучше слушать и запоминать почти дословно все услышанное, а одновременно напряженно и плодотворно думать над своими решениями и выводами по этому рискованному предприятию.

Когда Филипп Троттер закончил свой взволнованный и искренний рассказ о себе и своей необыкновенной жизни, Грешем мелкими глотками допил свое вино, положил в рот дольку апельсина, тщательно разжевал, проглотил и только после этого сказал:

— Превосходно. Благодарю вас, Филипп, за доверие и откровенность. Уверен, вы никогда не пожалеете об этом. Кроме нас двоих, о вас и вашей жизни будет знать еще только один человек — мой первый и ближайший помощник и компаньон, лучший и талантливейший юрист Англии, и вероятно, не только Англии, мой друг из тех, что дороже и ближе родного брата, Томас Одрич.

— Да, сэр, — согласился Троттер.

— Скажите, Филипп, как вы представляете себе свою роль в предложенном вами деле?

— Главы и хозяина, разумеется. Разве может быть иначе?

— И может, и будет иначе, друг мой. Надеюсь, вы понимаете, что в силу сложившихся обстоятельств вы не сможете возглавить все это дело?

Троттер обжег Грешема долгим, немигающим взглядом.

— Кажется, начинаю понимать… — глухо пробормотал он. — Кого вы имеете в виду, сэр?

Грешем безмятежно улыбнулся и сказал:

— Если мне не изменяет память, вы сами предложили мне это дело,

и я решил принять ваше предложение. Должен заметить вам, дорогой друг, что главой и хозяином всех моих предприятий, каковы бы они ни были по характеру своей деятельности, всегда являюсь я сам. Но каждым из них

с очень значительной долей самостоятельности руководит мой помощник, получающий за свою службу жалованье, равное определенному проценту от годового дохода данного дела или предприятия. Ни один из моих помощников такого рода не получает жалованья, превышающего пять процентов годового дохода. Поверьте мне, дорогой Филипп, все они уже давно составили себе весьма приличные состояния, но ведь я нахожусь лишь в самом начале своего пути. В очень недалеком будущем все мои помощники, несомненно, станут по-настоящему богатыми и очень богатыми людьми.

И это прекрасно, потому что справедливо — все мои помощники работают превосходно, безупречно! Однако, принимая во внимание специфику вашего дела и ваши выдающиеся таланты и способности, а также признавая необходимость постоянного и реального риска, возможно — и смертельного, я предлагаю вам должность моего помощника-руководителя предложенного вами дела с жалованьем в размере десяти процентов от годового дохода. Уверен, это будет самое крупное жалованье не только в моей компании и в Англии, но, пожалуй, и в Европе!

И еще одна неожиданность потрясла вдруг Филиппа Троттера!

— Хорошо, сэр, — согласился он, — но только пятнадцать процентов!

— Согласен, — заявил Грешем, — но через два года после начала вашего дела. Полагаю, это вполне справедливо, не так ли?

— Да, сэр.

— Итак, если я правильно понимаю возникшую ситуацию, мы имеем все основания пожать друг другу руки в знак заключения нашего союза, не правда ли, дорогой Троттер? Вот вам моя рука, Филипп. Если не возражаете, зовите меня, как и все остальные мои помощники, просто сэром Томасом.

Все остальное время пути до самого Лондона они обсуждали детали нового дела, и теперь, по крайней мере теоретически, Грешем знал о нем, пожалуй, ненамного меньше, чем сам бывший легендарный разбойник Принц. Со свойственным ему размахом в создании любого дела Грешем внес массу всевозможных изменений и дополнений в предложенную Троттером общую схему организации разбойного промысла в Англии…

— Я думаю, — говорил он как-то за ужином Филиппу, — за два-три года нам удастся поставить это дело на ноги, а затем… О, у меня только что возникла идея присоединить к нему еще одно: публичные дома, азартные игры и все такое прочее! Разве не настало время и все эти дела сжать в одном кулаке? По-моему, и на этом деле можно сделать хорошие деньги. Что вы на это скажете, дружище?

— Черт подери, сэр Томас! — с восторгом воскликнул Троттер. — Такую гениальную голову мог ниспослать вам только сам Господь Бог! Я могу надеяться, что и это дело вы поручите мне?

— Да, если успешно справитесь с основным.

В Лондоне Грешем сказал Чанслеру:

— Никакого Филиппа Троттера вы никогда в жизни не видели. Уничтожьте все соответствующие записи в судовых журналах. Впрочем, лучше вообще сожгите их и заведите новые, без упоминания этого имени. Я, как всегда, целиком полагаюсь на вас, Ричард.

И Филипп Троттер навеки канул в небытие, словно никогда не рождался на свет божий и не оставлял там своих весьма заметных следов. В компании сэра Томаса Грешема с той поры занял весьма прочное и совершенно обособленное место его новый помощник, некий мистер Джон Говард, руководивший делом, о сути которого не знал даже сам Роберт Кау…

…С тех пор минуло более десяти лет.

— Я рад, Джон, видеть вас по-прежнему цветущим и преуспевающим. — Грешем встретил Говарда у дверей своего кабинета. Они обменялись крепким рукопожатием, и хозяин под руку повел своего гостя к камину. — Прошу. К сожалению, у меня сегодня не слишком много времени, так что

заранее прошу меня извинить.

— У вас сегодня такой великий день, сэр Томас, что просто дух захватывает! — проговорил Говард, удобно усаживаясь в кресле у камина и протягивая руки к огню. — Мы все молимся о счастливом исходе монаршего

визита в ваш дом!

— О да! Особенно, я полагаю, ваши богобоязненные подопечные, друг мой! — засмеялся Грешем, а вслед за ним и Говард. — Им, я думаю, есть

о чем переговорить с Господом Богом с глазу на глаз!

— Есть, сэр Томас, есть! Иначе ваша казна не выглядела бы столь при-

влекательно! — продолжал смеяться Говард.

— Но и вы, дорогой Джон, мало что потеряли в этом деле! — Грешем обеими руками потрепал колени Говарда, туго обтянутые темно-бежевыми чулками. — Кстати, Джон, недавно я просмотрел счета некоторых ваших общин и ужаснулся. Вы знаете, что среди них есть такие, чьи капиталы далеко перевалили за двадцать, а у некоторых даже за пятьдесят тысяч фунтов?

— О да, сэр Томас, разумеется, — кивнул Говард, — у меня немало таких общин, где люди никогда не сидят сложа руки…

— Хм… и это действительно так, черт их подери! — усмехнулся Грешем. — Надеюсь, вы слышали, что недавно меня сбросили с коня у самого королевского дворца?

— Нет, сэр Томас, последнее время я редко бываю в Лондоне. Полагаю, они и ограбили вас?

— Разумеется! Я остался без своего любимого арабского красавца коня

и без полутора тысяч фунтов, которые вез во дворец. Они сорвали с меня все драгоценности и в заключение круто намяли мои бока. Вы чертовски дурно воспитываете своих подопечных, мистер Джон Говард!

Они весело смеялись, и было видно, что встреча доставляла им истинное удовольствие…

— Я постараюсь доказать вам, сэр Томас, — говорил сквозь смех Говард, — что это досадное недоразумение вовсе не связано с невоспитанностью моих подопечных: ведь они хотя и не ведали, кого потрошат, но все-таки оставили вас в живых. Ей-богу, это же настоящие джентльмены! Надеюсь, мне удастся вернуть вам все ваше добро, сэр Томас…

— Благодарю вас, Джон, — все еще улыбался Грешем, — я давно пере-

стал удивляться вашей фантастической власти над этими людьми. Боюсь, однако, что их стало слишком много в Лондоне. Крестьяне боятся везти сюда продукты, торговцы заметно сократили операции и повесили замки на многие десятки лавок, купцы в панике, а ремесленные цехи призывают

к оружию свою братию. После того как ваши люди совсем недавно до нитки ограбили и варварски избили пятерых членов парламента только что

не в самом зале заседаний палаты общин, решено ввести в Лондон два-три полка кавалерии для очередной чистки города. Надеюсь, вам не слишком помешают эти сведения?

— О, нисколько, сэр Томас, благодарю вас! — воскликнул Говард. —

Я сумею наилучшим образом пристроить их!

— Превосходно. — Грешем взял каминные щипцы и, согнувшись над огнем, продолжал негромко говорить: — Итак, Джон, как вы относитесь

к существованию слишком крупных счетов некоторых ваших общин в моем банке?

— Я думаю, — спокойно пожал плечами Говард, — что именно эти общины могут прежде всего пострадать от гнева его величества и его войск…

— Мне было бы весьма прискорбно убедиться в этом, тем более что счета таких общин окажутся выморочными и их придется закрыть…

— Увы, — вздохнул Говард, — профессия этих людей столь прискорбно отличается от занятий певцов церковного хора.

— На этом деле, друг мой, вы заработаете себе целое состояние, — проговорил Грешем, продолжая работать щипцами в огне. — Полагаю, не стану беднее и я. Тем более я бы хотел призвать вас к сугубой осторожности. Не мне вам говорить о последствиях малейшей оплошности с вашей стороны. Продумайте и десяток раз взвесьте каждый элемент этой операции вместе

с Томасом Одричем.

— Да, сэр Томас, — сказал Говард, обращаясь к спине и затылку Грешема, склонившегося над огнем. — Я надеюсь на успех.

— Надеетесь? И только-то?

— Я уверен в успехе!

— Уверены?

— Я абсолютно уверен в успехе, сэр Томас! Не первый же раз мне проворачивать подобное дельце…

— Ну-ну… Смотрите, чтобы оно не оказалось последним. Увы, подобные дела всегда чреваты самыми непредвиденными и непредсказуемыми опасностями. — Грешем положил наконец щипцы на место, вытер руки платком и сел в кресло напротив Говарда. — Скажите, Джон, где вы берете верных

и надежных помощников для работы в этих ваших…

— Наших разбойничьих шайках? — Говард иногда не выдерживал холодного и насмешливого тона Грешема, и тогда в нем просыпался знаменитый разбойник Принц. Впрочем, респектабельный джентльмен Джон Говард умел быстро гасить эти вспышки былой гордости и дикой ярости. — Наших, сэр Томас, наших!

— Извольте-ка не петушиться! — резко отрезал Грешем и, близоруко сощурившись, впился своими заискрившимися от гнева глазами в заострившееся лицо и шальные глаза своего помощника. — Не забывайте своего места… милейший! Ведь когда память притупляется, топор над этой головой заостряется… если, разумеется, верить поэтам. Но вы до сих пор не ответили на мой вопрос, Говард.

Не совладав с гипнотизирующим ледяным взглядом Грешема, он опустил голову и тускло проговорил:

— По-моему, сейчас в Англии разбойников стало гораздо больше, чем остальных ее жителей. Выбрать из них десяток-другой толковых парней

с железными руками, каменными нервами и неглупой головой дело не слишком уж хлопотное. Справляюсь… пока… как видите…

— Вот как… — Грешем недовольно поморщился и сильно сжал подлокотники своего кресла. — А вам никогда не приходила в голову мысль

о несколько ином пути в решении этой задачи?

— Что вы имеете в виду, сэр Томас? — все так же сумрачно, но уже с подняв голову, спросил Говард.

— Я думаю, что вам следовало бы… нам следовало бы… коль скоро вы, кажется, предпочитаете множественное число единственному… — Грешем скривил губы в откровенно презрительной усмешке, — следовало бы подумать о создании некой особой школы, где с самого нежного возраста… ну, скажем, лет с пяти-шести… обучались бы своему ремеслу будущие работники и предводители ваших… о, простите — наших!.. разбойничьих общин. Уже в процессе обучения их можно было бы не без пользы приобщать к добыче хлеба насущного не только для себя, но и для общего дела. Впрочем, я отнюдь не педагог, хотя в последнее время пытаюсь проникнуть сквозь вязкую тину этой странной науки… Посоветуйтесь по этому вопросу с Одричем — он готов к такой беседе…

Говард, забыв о недавней обиде, с нескрываемым удивлением и восхищением смотрел на этого удивительного человека, способного мыслить категориями, не доступными никому из всех, кого знал Говард, включая и самого себя…

— Отличная мысль, сэр Томас! — воскликнул он. — И все-таки вы настоящий гений, это каждый вам скажет!

— Благодарю вас, Джон! — Грешем мягко и доброжелательно улыбнулся: мир был восстановлен, раскаявшийся виновник его нарушения был великодушно прощен. — Сейчас по стране бродят целыми стаями беспризорные дети. В Лондоне от них не стало никакого покоя. Они, словно ветер, выдувают из карманов горожан все, что там есть. Они вечно голодны, а голодный ребенок способен стать хищником. Я убежден, что никаких проблем с комплектованием школы не возникнет! Возможно, впоследствии вы придете к мысли иметь несколько таких школ. В конце концов, призреть этих несчастных детей, обучить их хотя бы такому… гм… не слишком уж популярному у народа делу и выпустить их в жизнь — это, я полагаю, не что иное, как акт милосердия, не правда ли, Джон?

— Истинная правда, сэр Томас. Я немедленно займусь этим делом!

— Вместе с Одричем! — напомнил Грешем. — И не забудьте о крайней осторожности в подборе учителей и обеспечении их безопасности, ибо каждый из них вынужден будет явиться в свой класс с петлею на шее. Деньги на это богоугодное дело возьмете из моей доли прибыли. Через три года вернете мне втройне, не забудьте об этом, Говард!

— Да, сэр.

— Уверен в этом. И наконец еще один вопрос мне хотелось бы обсудить с вами сегодня.

— Я весь внимание, сэр Томас.

— Превосходно, друг мой. — Грешем поглубже откинулся в кресле и сложил руки на груди. — Меня начали беспокоить публичные дома и разного рода притоны не только в Лондоне, но и в Англии вообще. Разумеется,

я имею в виду лишь наши заведения. Кстати, сколько их у нас?

— Семьдесят девять, сэр Томас, — ответил Говард, выпрямляясь в кресле в предчувствии не слишком приятного разговора. — Но почему это хозяйство начало внушать вам беспокойство? Разве оно не приносит вам прибыли?

— Приносит. Но с каждым годом все меньше. Вы не могли бы объяснить мне этот феномен? Чем, черт возьми, это вызвано? Уж не всеобщим ли повышением уровня нравственности народа Англии?

— Скорее наоборот, увы… — усмехнулся Говард. — Большая часть народа Англии бродит по лесам и дорогам в поисках пристанища и для удовлетворения своих затухающих страстей перестала нуждаться даже в придорожных кустах, а остальные ее граждане стали больше думать о погоне

за деньгами…

— О, мне кажется, вы всерьез полагаете, будто в ваших заведениях можно получить удовольствие? — Грешем презрительно скривил губы и покачал головой. — Полноте, Джон! Скажите, вы когда-нибудь были хотя бы в одном из этих семидесяти девяти заведений?

— Был. И не в одном. И не однажды, — сумрачно пробормотал Говард. — По делам, конечно… Не ради получения удовольствия…

— И очень жаль, Говард, очень жаль, — говорил Грешем, сверля его ос-

трым, колючим взглядом, который редко кто мог долго выдержать и не опустить голову. — В таком случае вы не знаете истинного положения дела, порученного вашим заботам. А обстоит оно следующим образом… к вашему сведению. Помещения этих заведений столь грязны и убоги, что просто страшно и небезопасно в них заходить. Но еще страшнее те, кто взялся доставлять мужчинам радость и удовольствие. Как правило, это старые, истертые и изжеванные клячи в жалких остатках одежды, способные скорее вызвать непреодолимое отвращение, чем желание даже просто приблизиться

к ним, не говоря уж о кое-чем другом. И это происходит сейчас, в нашей богоспасаемой Англии, когда все города и дороги забиты толпами нищих! Среди них столько молодых, вполне еще свежих и достаточно привлекательных женщин, готовых абсолютно на все ради куска хлеба, приличной одежды

и теплого очага, что, кажется, можно было бы ежедневно менять их без всякого риска исчерпать этот неиссякаемый источник. Покупайте, заманивайте, затаскивайте и загоняйте с помощью ваших лесных волков этот товар

в наши заведения, почаще меняйте его, получше кормите, почище содержите, одевайте по моде — и вы узнаете, черт вас возьми, Джон, дружище, что такое настоящая прибыль от всего этого дела! Не использовать столь благоприятно складывающейся обстановки в стране! Но это же непростительное, преступное легкомыслие, черт подери! Запомните главное, Говард: эти наши заведения всегда будут забиты жаждущими удовольствий и даже наслаждений только тогда, когда они будут уверены в возможности получить за свои деньги все, что они пожелают. Кто-то хочет полакомиться совсем еще девочкой? Притащите этому шкодливому козлу девочку прямо вместе с ее колыбелью и со всеми пеленками! Кто-то хочет мальчика? Да хоть самого дьявола, если найдется желающий переспать с этим распутным парнем! А вино? Что за мерзкое пойло дают в наших заведениях?! Да закупите лучшее и вливайте его в бездонные глотки за двойную, а еще лучше — за тройную цену! Заведите во всех наших домах приличных поваров, закупите на всех моих фермах и в моих поместьях лучшие продукты и заманивайте гостей образцово работающей кухней. Остальное додумайте сами — не напрасно ведь

Господь Бог до сих пор сохраняет вашу красивую голову в неприкосновенности!

Итак, вот вам полгода, Джон. За это время все семьдесят девять наших заведений должны превратиться в роскошные обители любви и чревоугодия, чтобы даже священнослужители посещали их не реже своих церквей. Если нужно, наймите лучших знатоков и организаторов этого превосходного дела на континенте, привлеките, если сумеете, одного из святых апостолов или самого дьявола — делайте что хотите, но через полгода я вместе с вами непременно побываю во всех этих заведениях, и боже вас упаси, если хотя бы одно из них я найду в том же состоянии, в каком оно существует сегодня!

Не перебивайте меня! — Грешем сильно пристукнул по подлокотникам своего кресла. — Умейте слушать, коли не умеете делать… Для всего этого вам, разумеется, понадобятся деньги. Допускаю, что немалые. Я разрешаю вам

в течение этого полугодия не сдавать в мою кассу выручку от работы всех этих заведений. Не кажется ли вам, Говард, что этого будет достаточно

для наведения должного порядка в руководимом вами деле?

Хрипло, облизывая кончиком языка пересохшие губы, Говард ответил:

— Если поставить его с тем размахом, о котором вы говорили, то, боюсь, этих денег может оказаться недостаточно…

Грешем пожал плечами и, опираясь на подлокотники кресла, медленно поднялся, давая Говарду понять, что ему следует сделать то же самое, ибо аудиенция подошла к концу.

— Возможно, вы и правы, Джон, — сказал Грешем, впиваясь тяжелым взглядом в глаза Говарда. — Возможно, этих денег вам действительно окажется мало. Но в таком случае это будет еще одним доказательством несовершенства вашей работы, и вам придется добавить недостающую сумму из своего кармана, кстати — весьма отяжелевшего за годы службы у меня. Вы не находите, Джон, справедливым и сугубо практичным подобный подход к делу?

Говард склонил голову и на мгновение закрыл глаза: они пылали сейчас адским пламенем и могли выдать его душевное состояние…

— Разумеется, сэр Томас, — глухо проговорил он, — это образец благоразумия…

— Вот видите, друг мой, — улыбнулся наконец Грешем, — и вы научились правильно разбираться в делах. Это обнадеживает, Говард, весьма обнадеживает! Но это еще не все. Я нахожу справедливым возврат вашей полугодовой задолженности с двукратной ее выплатой. Не правда ли, Джон, это будет весьма красноречивым свидетельством того, что вам удалось наконец добиться процветания руководимого вами дела?

— О да, сэр Томас. Через полгода вам будет на что посмотреть…

— Превосходно, Джон! Я никогда не сомневался в ваших способностях наладить работу самого сложного дела. И не сердитесь на меня, не жгите своим огненным взглядом! Когда вы подумаете обо всем спокойно и по-деловому, вы, несомненно, убедитесь, что у вас нет оснований быть недовольным мною. Да, погодите, Джон. Я бы хотел еще и еще раз предупредить вас о большой опасности в осуществлении задуманной вами операции по ликвидации некоторых общин. Соблюдайте крайнюю осторожность! Ничего, решительно ничего не предпринимайте без совета Томаса Одрича. Ну, ступайте, дружище. Да хранит вас Господь, Джон…

…Одним из любимейших занятий Томаса Грешема было непосредственное общение с живым огнем. Переворачивая горящие поленья или куски пламенеющего угля, он чувствовал себя подлинным хозяином природы,

и это доставляло ему невыразимое удовольствие. Укрощая пламя, он в то же время приводил в должный порядок свои мысли и чувства. Игра с огнем, как ничто иное, придавала его решениям необходимую завершенность

и остроту, поэтому Грешем крайне неохотно принимал крупные и важные решения вдали от камина. Ему даже казалось, что он вообще не способен что-либо серьезно осмыслить и принять единственно правильное и необходимое решение, не перемещая пламя из одной точки камина в другую или хотя бы не глядя на огонь. Без конца меняя высоту пламени, его конфигурацию, приближая или, напротив, отдаляя горящие поленья, он составлял своеобразный огненный букет из языков пламени, который на данную минуту наиболее полно отвечал его настроению и мыслям. Даже в летнюю жару все камины дома Томаса Грешема излучали зарево горящих поленьев при настежь открытых окнах: никто в доме, включая и его хозяина, не ведал, какой именно камин станет колыбелью очередной гениальной мысли или великого решения…

Сейчас Грешем создал огненный этюд из десятка разновеликих языков пламени, ни один из которых не соприкасался с другим…

— Прошу вас, Роберт, в это кресло, — сказал Грешем своему ближайшему помощнику и секретарю, когда Говард покинул кабинет, а Кау, напротив, вошел туда, — ибо настало время немного поработать нам с вами наедине. Если вы к этому готовы, задайте-ка работу своей феноменальной памяти, этому бесценному дару Божьему!

Действительно, Роберт Кау обладал редчайшей, трудно объяснимой аномалией: он был способен мгновенно и навсегда запоминать неслыханную по объему и разнообразию информацию, состоящую из невообразимого количества имен, дат, цифр, фактов, событий, решений и бог весть чего еще, что ежедневно стекалось к нему со всех подразделений громадного Дела сэра Томаса Грешема. Он никогда ничего не записывал и никогда ничего не забывал. Его откровенно побаивались все, кто имел с ним дело. Грешем же ликовал. Он как-то сказал Одричу: «Нет такого тайника, который был бы способен сохранить тайну, доверенную бумаге. Мне же

дьявольски повезло — все мои тайны канут в небытие вместе с чудо-головой Роберта Кау!»

— Я весь внимание, сэр Томас.

— Превосходно, Роберт. Я принял весьма важные решения относительно моих гостиниц. Суть их сводится к тому, что в текущем году всем этим заведениям в Англии необходимо будет увеличить свою прибыльность на пятнадцать процентов. Лондонским же гостиницам придется поработать на двадцать процентов лучше. Во всей Европе признают, что английские гостиницы не имеют себе равных по всем параметрам, а мои — лучшие в Англии. Следовательно, мои гостиницы лучшие в Европе, а за это необходимо платить. К нашему следующему воскресенью подготовьте, пожалуйста, мистера Кроули к подробному докладу по этому вопросу. Кстати, Роберт, я бы хотел знать, каковы итоги его поездки на континент.

— Шесть гостиниц приобретены им в Антверпене, по две в Амстердаме и Генте, четыре в Париже, одна в Марселе, по одной во Флоренции и Генуе, две в Бремене и одна в Берлине. Теперь у вас на континенте тридцать семь гостиниц.

— Это неплохо, но далеко не все, чего я хотел бы добиться в этом на-

правлении. Передайте мистеру Кроули мою сугубую озабоченность отсутствием его внимания к Испании, Португалии, Скандинавии, Австрии, Польше и всем остальным странам Европы. Континент должен обслуживать я, поскольку до сих пор он не научился делать этого надлежащим образом самостоятельно! Передайте мистеру Кроули мое непременное желание на четверть увеличить доходность моих европейских гостиниц и подготовьте его к тому, что я ожидаю не общего увеличения дохода от всего континентального комплекса в целом, а роста доходов от каждой гостиницы на четверть. От каждой, Роберт!

— Да, сэр Томас, именно так и будет велено поступить мистеру Кроули.

Грешем с большой осторожностью, словно имел дело с тончайшим, хрупким фарфором, положил сухое дубовое полено с такой точностью, что на миг закрыл все десять очагов пламени одновременно. Он с наслаждением проследил, как огонь проглатывает сухую душистую древесину, вслушался в фантастическую мелодию трескучего гимна всепобеждающего

огня, доставлявшего ему особую радость бытия, и, неохотно потушив на своем лице восторженную улыбку, сказал:

— Превосходно, Роберт.

Кау так и не понял, относилось ли это к его работе, к деятельности мистера Кроули или к огню в камине, откуда шло приятное душистое тепло.

— Сэру Томасу Одричу предложите начать скупку пустырей как в городской черте Лондона, так и ближайших его окрестностей. Попросите его продумать также вопрос о создании моей архитектурно-строительной фирмы: в недалеком будущем мне представляются весьма обнадеживающими перспективы в этом направлении. Я полагаю, для начала можно было бы воспользоваться услугами итальянских архитекторов, прежде всего — флорентийских, венецианских и римских. Надеюсь, двух месяцев для подготовки этого вопроса ему будет достаточно, не так ли, Роберт?

— Я уверен, сэр Одрич был бы вам крайне признателен, сэр Томас, найди вы возможность дать ему времени на один месяц больше.

— Ну что ж, — пожал плечами Грешем, — пусть будет по-вашему. Я давно заметил ваши особые симпатии к сэру Томасу Одричу…

— Это дурно, сэр Томас? — Кау поднял свои густые рыжие брови и поджал губы.

— О нет, дорогой Роберт, напротив — я очень рад вашей дружбе с Одричем. Он, несомненно, лучший из всех, кого я знаю! Я искренне горжусь многолетней дружбой с ним, и надеюсь, вы тоже.

— О да, сэр Томас. У вас будут еще какие-либо распоряжения или указания?

— Да. Скажите, вас не начинает удивлять то обстоятельство, что в по-

следнее время сразу несколько деловых людей в Англии обогнали меня

в производстве пороха, пушек и всевозможного другого оружия и воинского снаряжения? Насколько мне известно, даже пистолеты и шпаги

не являются больше исключительной монополией моих мастерских

и фабрик?

— Увы, сэр Томас, это так… — сказал Кау. — Что мне передать мистеру Тимоти Джексону?

— Дайте ему совершенно недвусмысленно понять, что если он не пред-

ставит мне достаточно убедительные аргументы, оправдывающие подобное положение дел, и не объяснит, каким образом и в какие сроки он намерен самым решительным образом выправить созданную им ситуацию, мне придется, о чем я весьма сожалею, указать ему на дверь с удержанием той ссуды, которую он получил у меня для выкупа своего собственного дела у некоего банка. Кстати, Роберт, ваша божественная память может подсказать мне, каков долг мистера Джексона в мою кассу на сегодняшний день?

— Да, сэр, Мистер Джексон должен вам пятьсот сорок семь фунтов десять шиллингов.

— И вы полагаете, что он в состоянии сейчас без ущерба для себя вернуть мне эту сумму?

— Нет. Для этого ему пришлось бы лишиться прав на свою долю в семейной оружейной мастерской, что было бы для него слишком большим ударом. Этой мастерской его семья владеет около двухсот лет. Сейчас в ней работают пятнадцать человек. Получаемые у вас деньги с трудом покрывают слишком большие расходы мистера Джексона на создание собственного суконного производства. Боюсь, все эти заботы значительно отвлекают мистера Джексона от службы вам, сэр Томас.

— Да… Вот так… Постоянно держите дела этого субъекта в своей потрясающей памяти. И готовьте его к докладу. Скорее всего — к последнему. Этот доклад заслушаем в присутствии Одрича, моего дорогого

дядюшки Джона и вас. Продумайте кандидатуру на замену Джексону. Гм… Если он в самом деле будет вынужден продать свою долю в семейной мастерской, купите ее — одним конкурентом меньше, собственной прибыли больше. Потом купим остальные доли и развернем настоящее большое дело…

— Да, сэр Томас.

— И еще. Передайте нашему общему другу Одричу мою просьбу серьезно продумать и познакомить меня с предложениями по организации нашего аптечного дела. Насколько мне известно, стихийность и крайне низкий уровень существования этих заведений не дают им возможности зарабатывать настоящие деньги и облагодетельствовать людей. Вы не находите, Роберт, что пришла пора заняться и этим сугубо богоугодным делом, тем более что оно вполне в состоянии принести нам очень существенный доход, поскольку люди в будущем вовсе не собираются болеть меньше, чем в настоящем?

Кау сдержанно улыбнулся и ответил, нагнув голову к груди:

— Всем хорошо известно, что любое дело станет золотым, если за него возьметесь вы, сэр Томас.

— О, вы мне льстите, Роберт, и это предосудительно! Но, признаться, мне все равно приятно слышать это. Благодарю вас, дружище. У меня есть еще несколько замечаний и поручений. В начале недели передайте десять фунтов в фонд бездомных и бедных. В Кембридж на имя ректора университета отправьте двести пятьдесят фунтов для использования их в качестве стипендий для детей купечества. В лондонскую мэрию официально передайте двести фунтов в фонд строительства нового сиротского дома. Святым отцам всех ста двадцати церквей и соборов Лондона лично вручите по десять фунтов и одновременно попытайтесь внушить им благую мысль об упоминании жертвователя надлежащим образом. Я бы на их месте не стал умалчивать также и о других его пожертвованиях…

— Разумеется, сэр Томас, все это будет сделано.

— И наконец последнее. — Грешем подошел к высокому бюро и выдвинул один из ящиков. — Я бы хотел доказать вам, дорогой друг, что тоже не напрасно ношу свою голову на плечах, хотя, разумеется, и не одарен Всевышним такой феноменальной памятью, как ваша. Помните ли вы, что ровно десять лет тому назад, в этот день и час, вы поступили ко мне на службу? Что вы на это скажете?

— О, сэр Томас, вы всегда так добры и внимательны ко мне! — Кау поднялся с кресла.

— Надеюсь, вы знаете, Роберт, что я всегда стараюсь быть внимательным и щедрым по отношению к своим ближайшим помощникам?

— Это знают и ценят все, сэр Томас.

— Превосходно! Дело от этого не слишком пострадает, не правда ли? И сегодня, в день десятилетнего юбилея вашей службы у меня, в знак моей исключительной признательности вам, дорогой мистер Кау, за неоценимую помощь в моей работе, я бы хотел просить вас принять мой подарок — вот это… — И Грешем достал из ящика бюро деревянную шкатулку. — Здесь находится ваш собственный новый дом со всеми необходимыми службами, конюшней и усадьбой. Я надеюсь, Роберт, мы всегда будем довольны друг другом, не правда ли?

Кау покраснел, принимая шкатулку с деньгами из рук Грешема. Глаза его заметно увлажнились.

— О, сэр Томас… — в глубоком и искреннем волнении пробормотал он, — я… я совершенно потрясен вашей добротой и щедростью! Я… я буду служить вам так, как никто никому не служит в этом королевстве!

— Превосходно. Еще раз благодарю вас за образцовую и чрезвычайно полезную службу в первом ее десятилетии. Именно такая служба мне

и нужна. Ну, что же, на сегодня, пожалуй, все наши дела завершены. Теперь я должен с головой уйти в подготовку к визиту королевской династии. Мне очень жаль, Роберт, но я вынужден просить вас и Одрича к началу визита Тюдоров быть в этом кабинете. Никто не может знать наперед, какая именно помощь и в какой именно форме мне может понадобиться. Скорее всего, она мне не понадобится вовсе. Но…

Глава XXVII

Коронованные владыки Европы (и, пожалуй, не только Европы) всегда любили шумный и роскошный отдых. А поскольку государственные дела зачастую целиком и полностью лежали на плечах придворных и бесчисленного сонма чиновников, постольку времени на царственный отдых было неизмеримо больше, чем на скучную, мелочную и такую нудную государственную службу. В конце концов, упущения в этом деле могут наверстать и наследники престола, но как наверстать хотя бы одно мгновение упущенного удовольствия, неизведанного наслаждения, неотведанного яства? Поручить сделать все это своему ближнему придворному или даже наследнику? О, но зачем же тогда жить и царствовать самому? Тогда нужно носить колпак, но не корону!

И монархи отдыхали…

Многолюдные и многошумные охоты истребляли живность и вытаптывали не успевшие созреть злаки. Бесконечные балы и празднества истощали казну, душу и тело монарха. Пресыщение всеми благами жизни наступало порою значительно раньше ее окончания…

Но особое удовольствие и неотразимое удовлетворение августейшие особы испытывали, нанося нескончаемые визиты своим подданным, от первых аристократов с древними как мир родословными до свежеиспеченных дворян, вчерашних королевских конюхов или цирюльников, от крупнейших воротил финансового, коммерческого и ремесленного мира, не ведающих подлинных величин своего богатства, до полунищих лавочников, не всегда имевших возможность приобрести даже кусок веревки для подвязывания штанов или приготовления петли для своей иссушенной шеи…

От королевских визитов не был застрахован никто. Эта королевская милость обрушивалась на осчастливленных подданных, подобно саранче, как смерч, словно нашествие варваров! Громадные свиты королевских прихвостней пожирали и выпивали все, что поддавалось их несокрушимым зубам и луженым желудкам, после чего начиналась страстная охота на женщин независимо от их возраста и положения в доме…

Разве такой разгул и вседозволенность возможны в старых, промозглых, мрачных и полупустынных королевских дворцах или замках? В ином из них случались дни, когда на золотом блюде оказывался размоченный сухарь, скудно облитый яйцом бог весть какой птицы, а в изумительной серебряной супнице омертвело синел суп из пары прошлогодних луковиц и куска увядшей репы. Ибо у настоящего монарха денег всегда мало, а чаще — вовсе нет: одни бесконечные, все возрастающие долги, передающиеся по наследству вместе с короной и троном. Уж слишком многолюдно вокруг любого монарха! Не потому ли только одна из десяти золотых монет, предназначенных ему, попадает наконец в его казну? Вероятно, прежде всего поэтому монархи так полюбили наносить визиты своим подданным? Что ж, в конце концов, налоги могут принимать любую личину или конфигурацию…

Особенным любителем подобных визитов был король Англии Генрих VIII. Страстный охотник, женолюб и пьяница, он доводил придворных аристократов до разорения бесконечными налетами неукротимых орд своих собутыльников на их замки, поместья и дома. Порою он по многу месяцев не бывал в своем дворце, и тогда Лондон получал наконец возможность прийти в себя от судорожной жизни под боком у своего обожаемого монарха, одинаково свирепого в управлении государством, на охоте и в гостях у своих подданных…

Лорды, бароны, маркизы, графы и герцоги увозили на континент своих жен и дочерей, угоняли скот и прятали птицу в лесах и горах в ожидании великой милости короля, снизошедшего до желания нанести им визиты. Замешкавшиеся расплачивались разорением и бесчестьем. По всей Англии ходила легенда о том, что однажды кто-то из свиты короля, напившись до полного изумления, вломился ночью в комнату, где стоял гроб, и штурмом изнасиловал покойницу, смиренно дожидавшуюся там предстоящего по-

гребения, после чего уснул каменным сном на ее окаменевшей груди…

Кажется, это была бабушка хозяина замка. В то же самое время король проделывал с хозяйкой замка, дамой на сносях, такие упражнения, которые обычно приняты лишь в постелях молодоженов, при этом для удобства сбросив на пол ее мужа…

Монархи отдыхали и веселились кто как мог и хотел.

Монархи наносили визиты своим подданным…

…После смерти буйного короля Генриха VIII подобные визиты наносить стало некому: наследник был еще ребенком, едва ли не с рождения пораженным неизлечимой болезнью, а обе принцессы терпеливо ждали своего часа. Страна, открестившись и отплевавшись после погребения своего короля, вздохнула наконец с облегчением и надеждой — королевский двор, кажется, угомонился…

И вот снова — королевский визит!

Наверное, весь Лондон сбежался сейчас сюда, к дому богатейшего

и влиятельнейшего из купцов Англии и ее банкиров, лорд-мэра Сити

сэра Томаса Грешема. Еще бы! Всему Лондону стало известно, что вся правящая династия Тюдоров пожалует сегодня в гости к правящему купцу Англии…

Королевские гвардейцы с факелами в руках образовали две шеренги, внутри которых медленно двигался кортеж всадников на парадно убранных холеных лошадях. Юные пажи вели под узцы рослых и мощных коней их высочеств принцесс Марии и Елизаветы69. За ними ехали первые вельможи двора его величества. Замыкали кортеж придворные дворяне и юные от-

прыски старых и новых аристократических родов и кланов. Намного впереди всего шествия герольды прокладывали путь громким и мелодичным пением своих горнов.

Кованые кружева красивейших в Лондоне ворот распахнулись в тот же миг, как остановилось придворное шествие.

Высоких гостей у ворот встречали хозяин дома, сэр Томас Грешем, его наставник, ближайший друг и дядя, старейшина английских купцов сэр Джон Грешем, бывший (а вскоре — настоящий и будущий!) лорд-казначей и ближайший министр четырех из пяти Тюдоров сэр Уильям Сесил

и в прошлом знаменитый мореплаватель, а ныне советник двора его величества короля Англии по вопросам торговли и мореплавания седовласый сэр Себастьян Кабот. Их бархатные одежды, тончайшие кружева, изобилие драгоценностей и тяжелые золотые цепи на плечах и груди подчеркивали важность события…

Заменив пажей, Томас и Джон Грешемы благоговейно и бережно опустили принцессу Марию на ярко-красную суконную дорожку. То же самое

с принцессой Елизаветой совершили Уильям Сесил и Себастьян Кабот.

— Я счастлив приветствовать ваши высочества у порога моего скромного дома, — прочувствованно, с дрожью в голосе сказал Томас Грешем, склоняясь в почтительнейшем и изящнейшем поклоне.

Джон Грешем, Сесил и Кабот так же поклонились.

— Мы с удовольствием откликнулись на ваше любезное приглашение, сэр Томас, — со слабой улыбкой тихо промолвила Мария, и ее слова можно было едва услышать из-за приветственных криков толпы. — К сожалению, этого удовольствия не сможет разделить с нами его величество король Эдуард: наш брат почувствовал недомогание перед самым нашим отбытием

к вам и просил передать свое сожаление по этому поводу.

— Надеюсь, ничего серьезного с его величеством не произошло? — озабоченно спросил Грешем.

— Надеюсь и я, — довольно сухо ответила принцесса Мария.

Она мягко и изящно, почти невесомо положила свою руку на слегка согнутую в локте руку Томаса Грешема, и они сделали первый шаг по широкой пурпурной дорожке от ворот дома к его настежь распахнутым парадным дверям.

Елизавета оперлась на руку Уильяма Сесила, а Себастьян Кабот возглавил небольшую группу высших сановников двора, следовавших в нескольких шагах позади принцесс.

В роскошном зале-вестибюле, ярко, но мягко освещенном множеством свечей в дивных люстрах, настенных бра и больших напольных светильниках, Мария промолвила:

— И вы не боитесь жить в таком великолепии, сэр Томас?

— Нисколько, ваше высочество.

— О, по-моему, вы отчаянно смелы!

— О нет, ваше высочество, просто я убежден, что богатство, выставленное напоказ, на всеобщее обозрение, находится в полной безопасности: им любуются и восхищаются все, а следовательно, оно находится под всеобщей охраной.

Мария засмеялась, что происходило с ней не слишком-то часто.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Надеюсь, Елизавета, ты слышала это мудрое, хотя и парадоксальное изречение сэра Томаса?

— О да, Мэри! — засмеялась и Елизавета. — Совсем недавно я прочитала у Леонардо да Винчи, что мудрость — сестра опыта. Не хотели бы вы, сэр Томас, произвести такой опыт: разложить все ваши несметные богатства на одной из площадей Чипсайда на всеобщее обозрение и без всякой охраны, разумеется?

Общий веселый смех был хорошим предзнаменованием, и Томас Грешем незаметно для других облегченно вздохнул: королевский визит, хотя,

к сожалению, и без самого короля, начался, насколько можно было судить, весьма удачно.

— Первым, кто докажет абсурдность философии Томаса и возьмет из этой горы богатств столько, сколько сможет унести, буду я, черт возьми! — хохотал во все горло старый моряк сэр Себастьян Кабот…

— Похоже, я буду второй! — смеялась Елизавета.

— О нет, господа, — по-артистически печально улыбнулся лорд-казначей маркиз Винчестер, — первой и единственной будет, несомненно, королевская казна — боюсь, никаких других надежд ей не остается…

По широкой лестнице из мрамора нежнейшего светло-розового оттенка гости медленно поднимались на второй этаж. Откуда-то из глубины дома разливалась по всем его помещениям мягкая музыка.

— Все эти великолепные скульптуры вы привезли из Италии, сэр Томас, не правда ли? — спросила принцесса Мария, с восторгом и удивлением рассматривавшая прекрасные произведения искусства, через каждые пять-семь ступенек стоявшие по обе стороны лестницы.

— О нет, ваше высочество, — ответил Томас Грешем с мягкой своей улыбкой, — я счел более рациональным привезти и мрамор, и скульпторов сюда, в Лондон…

Мария неожиданно добродушно улыбнулась, проговорив:

— Хм… Вы знаете, сэр Томас, у нас при дворе говорят, будто вы являетесь первым алхимиком Англии, ибо все, на что вы обратите свой взор, мгновенно превращается в золото!

— О, благодарю ваше высочество за столь лестное мнение обо мне! Но

в таком случае ваше высочество всегда может расчитывать на меня, если

в государственной казне не останется ничего, кроме паутины и пыли…

— Благодарю вас, сэр Томас. Вы всегда были удивительно добры. Я не-

пременно учту это ваше заявление… в свое время… Боюсь, впрочем, оно приближается с угрожающей быстротой… Я уверена, мы с вами еще поговорим об этом. Сейчас же я бы хотела заняться делом, ради которого и оказалась вашей гостьей. Очень хотелось бы узнать, каким образом вы намерены устроить это, сэр Томас. Так же, как и в случае с вашим богатством, то есть публично?

— О, я надеюсь и на этот раз заслужить благодарность вашего высочества!

Мрамор, скульптура, картины и гобелены самых знаменитых фламандцев, итальянцев и немцев в роскошнейших рамах — самостоятельных произведениях искусства! — сотни свечей в изумительных светильниках работы талантливых художников, зеркала и целые зеркальные стены, оконные витражи, множество очаровательных душистых цветов и диковинные растения в огромных фарфоровых чашах китайской работы, легкая музыка — все это создавало исключительное, особое настроение восторженной

приподнятости, благоговейного преклонения перед человеческим гением

и ослепления заревом огромного богатства, выставленного напоказ…

Но вместе с тем все это порождало и выжигающее душу чувство ни с чем не сравнимой, словно укус ядовитой змеи, неистребимой, всепоглощающей зависти…

В большом парадном холле второго этажа гости, ведомые сэром Джоном Грешемом, негромко переговариваясь друг с другом и восхищаясь великолепными произведениями искусства, удивительной, изысканнейшей мебелью и поразительной инкрустацией на прекрасных дверях из самых драгоценных пород дерева, незаметно для самих себя свернули налево, откуда музыка была слышна и громче, и отчетливее, а принцесса Мария, ведомая Томасом Грешемом, вошла в правую анфиладу комнат, где было очень тихо, тепло и уютно…

— Признаться, мне очень нравятся эти комнаты, сэр Томас… — подавив тихий вздох, почти прошептала Мария. — Если бы я вдруг оказалась хозяйкой этого дивного дома, я бы выбрала их для себя. Мне кажется, здесь очень хорошо отдыхать и думать. А мебель здесь так и манит к себе… О, я легко представляю себе восторг женщин, посещающих ваш дом!..

— Ах, как бы я был счастлив, если ваше высочество разделили бы его!

Мария вдруг резко остановилась и повернулась лицом к лицу Грешема. Ее большие, красивые, темные, как сама испанская ночь, глаза зажглись лучистым пламенем.

— Не забывайтесь, сэр Томас! — прошептала она. Лицо ее заострилось

и слегка порозовело. — Я не хочу, чтобы ваша репутация сокрушителя женской добродетели подтвердилась и по отношению ко мне…

— Слухи всегда исходят из преисподней… — с отчаянием в голосе промолвил Грешем. — Я всегда был уверен в безупречности своей репутации, ваше высочество.

Мария довольно долго смотрела ему в глаза. Наконец прошептала:

— Я тоже хочу, чтобы ваша репутация была безупречной. Очень хочу. Быть может, больше всех…

— О, ваше высочество! — Грешем упал на одно колено и прижал к своим губам край ее платья.

— Ах, хватит об этом, сэр Томас, и немедленно поднимитесь на ноги! — Мария в безотчетном страхе отпрянула на шаг назад. — О, пожалуйста, сэр Томас… Я думаю… Я уверена, что смогу простить вас… Тем более что вы так искусно избавили меня от остальных ваших гостей. Благодарю вас. При-

знаться, я не слишком люблю большое и шумное общество и очень редко бываю в нем. О, вы все еще так хмуры, сэр Томас? Но ведь я же простила вас, разве вы этого не поняли?

— Ах, ваше высочество, я счастлив слышать это! Прошу вас сюда. Это мой кабинет.

Мария несколько минут стояла на пороге этой большой, строго квадратной комнаты, не в силах ни скрыть, ни подавить своего восхищения.

— Браво, сэр Томас! — с мягкой улыбкой проговорила она. — Такого кабинета никогда не было ни у одного короля Англии. Как вы думаете, я не слишком ошибусь, если предположу, что ни у одного короля Европы тоже нет подобного кабинета?

— Но, ваше высочество, — с чарующей своей улыбкой сказал Грешем, — разве у королей есть время для кабинетной работы и необходимость в ней?

— Восхитительно! — засмеялась Мария. — Вы не можете себе представить, насколько мне было интересно и полезно узнать ваше мнение о королях! Полагаю, о королевах вы еще более высокого мнения, не правда ли? Впрочем, вы, разумеется, правы: у купцов работы любого рода неизмеримо больше. Тем более — у короля купцов. Но что это, сэр Томас? Боже праведный, какая прелесть!

На письменном столе черного дерева, украшенном изумительной инкрустацией, стояли два совершенно одинаковых ларца, излучавших в ярком свете десятков свечей нестерпимое сияние бриллиантов, самоцветов, золота и серебра — подлинное сочетание неизмеримого богатства с неповторимым искусством…

Грешем подвел принцессу к столу и проговорил:

— Надеюсь, ваше высочество, содержимое вашего ларца понравится вам много больше его самого.

— Но тогда там должно быть истинное чудо! Вы и на это способны, сэр Томас?

— Клянусь, я очень хотел доставить вам радость и удовольствие, ваше высочество!

Грешем согнулся в почтительном поклоне.

— Благодарю вас, сэр Томас… — взволнованно прошептала Мария. Лицо ее заметно порозовело, длинные бархатистые ресницы спрятали сиявшие от восхищения и еще чего-то удивительно трепетного и волнующего глаза принцессы. — Благодарю вас… Вы… Впрочем… Полагаю, второй ларец предназначен моей сестре Елизавете, не так ли?

— Да, это так, ваше высочество. Я полагал…

— И вы совершенно справедливо полагаете, что всю династию Тюдоров было бы гораздо разумнее купить, чем заменить! — Мария улыбалась сейчас одними уголками губ, отчего лицо ее стало вдруг насмешливым и печальным одновременно. — Могу ли я полюбопытствовать, каким даром вы решили осчастливить главу нашей династии, моего брата Эдуарда, короля Англии?

Грешем, как и все, кто был допущен ко двору и хорошо знал его владык, был готов к тому, что умная и язвительная принцесса Мария, эта невеста Христова, по определению ее папаши, едва ли изменит свою манеру разговора даже будучи гостьей, но ее обнаженная, саркастическая прямота невольно покоробила Грешема, и он почувствовал вдруг, что может потерять самообладание…

Больно оцарапав слюной пересохшее горло, Грешем произнес:

— Ах, ваше высочество, вы так превратно истолковываете мои искренние сердечные порывы…

— Уверяю вас, сэр Томас, я совершенно правильно истолковываю ваши сердечные порывы. Больше того, я нахожу их значительно более разумными, нежели бесконечные тайные заговоры, плетущиеся вокруг нашей династии. Но вы так и не ответили на мой вопрос, сэр Томас!

— Я бы хотел просить его величество принять мой скромный подарок — арабского скакуна с безупречной родословной.

Мария пристально посмотрела на Грешема и снова улыбнулась одними губами.

— Его величество будет в восторге от такого… скромного подарка, — сказала она. — Я вам советую вручить его лично. Пожалуй, я бы смогла помочь вам сделать это…

— О, благодарю вас, ваше высочество! Вы окрыляете меня!

— Но мне было бы очень жаль, если вы вдруг взлетите в воздух! Боюсь, без вас на земле останется слишком много пустого места, — улыбнулась Мария. — Но вернемся к делу. Итак, какое из этих двух чудес сэра Томаса Грешема предназначено мне? Впрочем, я попытаюсь определить это сама: ведь в одном из них находится собственноручное послание его святейшества папы римского Юлия III70, не правда ли?

— Да, это так, ваше высочество, но…

— Я бы хотела открыть… м-м-м… правый ларец.

Лицо Грешема слегка вытянулось, а рот приоткрылся от изумления.

— О господи! — прошептал он и невольно перекрестился. — Но это совершенно непостижимо…

Всегда суровое, строгое, с запавшими бледными щеками, с крепко поджатыми неяркими губами, прямым и несколько удлиненным носом лицо Марии вдруг чудесным образом изменилось. На нем расцвела совершенно очаровательная улыбка молодой и очень приятной женщины, восхищенной своей поразительной победой!

— Откройте ее, пожалуйста, сэр Томас, — сказала она. — Впрочем, нет, я сделаю это сама.

Грешем приоткрыл ящик письменного стола и, достав оттуда небольшой лакированный футляр, передал его принцессе.

— Нажмите, пожалуйста, на эту кнопку, ваше высочество.

На белом бархате лежал маленький золотой ключик на тончайшей золотой цепочке, в которую была вкраплена бриллиантовая пыль.

Мария одарила Грешема коротким восхищенным и благодарным взглядом, благоговейно взяла золотой ключик двумя пальцами и осторожно вставила его в ларец. Крышка начала медленно приоткрываться, и полилась тихая и нежная мелодия.

Внутри ларец был обит белым сафьяном, подчеркивавшим несравненную красоту и многоцветное сияние лежавших там сокровищ.

Сверху в ларце, по диагонали, покоился сверток золотистого цвета бумаги.

Мария протянула руку, но задержала ее над ларцом.

— Это в самом деле послание его святейшества мне? — прошептала она, устремив свой искрящийся взор в глаза Грешема.

Тот молча почтительно склонился.

Мария с трепетным благоговением взяла сверток. Она закрыла глаза

и долго шептала слова молитвы, едва шелестя губами. Несколько слезинок растекались по золотистой бумаге послания наместника Бога на земле английской принцессе Марии Тюдор…

Плотная бумага была сколота по краям золотыми булавками с маленькими бриллиантовыми шляпками. Мария вынула булавки и положила

в ларец.

Обратив лицо, мокрое от слез, к Грешему и вновь обласкав его горящим взглядом своих прекрасных глаз, она промолвила:

— Слава Богу, хотя бы в образовании мне не было отказано, и теперь

я счастлива, что могу без чьей-либо помощи прочитать послание святого пастыря на языке нашей святой веры!

Грешем склонился в глубоком поклоне, после чего отошел к камину

и сел в кресло.

Так, невидимые друг другу, глубоко взволнованные какой-то еще трудно объяснимой близостью и взаимным притяжением, удивленные, испуганные и несколько растерявшиеся, они погрузились в свои мысли…

Глава XXVIII

Не слишком уж долговеЧнаЯ династия Тюдоров71 переживала сейчас отнюдь не лучшую и светлую пору своего правления.

Второй король династии Генрих VIII оставил после себя кровоточащие противоречия и трех будущих правителей. Вероятно, никогда еще Англии не было так трудно, как теперь, в самом начале второй половины XVI века. Король Генрих VIII, создав новую англиканскую церковь и решительно порвав с папой римским, фактически блокировал свое островное государство от остального европейского мира. Заметно сократилась торговля английскими товарами на континенте, а европейскими — в Англии. Молодая буржуазия и старое купечество, с таким восторгом воспринявшие антипапские деяния своего короля, возроптали, ибо их лояльность кому или чему бы то ни было всегда и везде была прямо пропорциональна их доходам.

К тому же, растерзав, подобно пираньям72, огромные монастырские, а затем и крестьянские землевладения, но не успев еще как следует переварить этот огромный и сочный пирог и наладить на своих новых землях доходное производство, буржуазия и купечество Англии начали испытывать нечто подобное несварению желудка, когда пищи много, но вся она идет во вред организму. Катастрофически быстро начало исчезать крестьянство — этот главный поставщик пищи и сырья и основной потребитель готовой продукции хозяев производства и торговли. Население страны, во всяком случае большей ее части, неудержимо катилось к нищенству. Нищий же способен лишь к потреблению вынужденно даримого или самовольно взятого. Нищета и отчаяние не только стучались в двери харчевен и лавок, но и все чаще врывались с огнем и кинжалом в дома и состояния имущих. Да, было

о чем задуматься английскому купечеству. А ведь именно оно — мускулы общегосударственного тела. Отомрут мускулы — сгниет в неподвижности все тело…

…Похоже, правящая династия Тюдоров приходила к своему упадку.

Ныне правящий (под неусыпным оком опекуна-протектора, разумеется) король Англии Эдуард VI, получивший свое начало от отца, нафаршированного всеми известными пороками, словно святой архангел — молитвами, был неизлечимо болен едва ли не с колыбели, а сейчас, в свои пятнадцать лет, доживал в кровохаркании и сердечных приступах свой короткий и трудный век. Очень умный и любознательный, но желчный

и злобный ребенок, крайне болезненно переживавший свои физические изьяны, он откровенно и люто ненавидел своих опекунов и старался, по мере сил и возможностей, всячески пакостить им, а уж заодно и делам государственным. Быстро взрослея от ежегодно прибавляющейся власти и приближающейся смерти, он причинял окружению все больше страданий

и несчастий. Король-подросток не мог равнодушно видеть рядом с собой людей сильных, здоровых, а потому веселых и красивых. К Богу он относился с откровенной ненавистью и лишь винил его в ущербности своего здоровья. Сестра Мария воспринималась им с сочувствием и пониманием, поскольку тоже была больна и к тому же совсем не легко, как ему было известно. Что же касается другой сестры, Елизаветы, то она была слишком здорова и красива, чтобы могла нравиться брату, который заявил своим придворным: «Я не бык, чтобы мне могла понравиться подобная корова!» Но вообще-то женщины как таковые стали интересовать Эдуарда слишком рано. Сначала он с болезненным любопытством и сладострастием подсматривал их утренний и вечерний туалеты, умывание и купание сквозь всяческие щели, дыры и замочные скважины, а совсем недавно вездесущие придворные застали юного короля в объятиях некой хромой и горбатой дворцовой кухарки с юбкой на ее голове и в самой недвусмысленной позе…

Зимой 1552 года королю было крайне плохо: он больше лежал в постели, чем ходил по дворцу, исхудал почти до прозрачности, любимые прогулки верхом становились все более редкими и недоступными праздниками.

Король Англии Эдуард VI угасал, наследовать ему должна была принцесса Мария Тюдор.

Двор ее отца, короля Англии Генриха VIII, трудно было обвинить в излишней утонченности манер. В восемнадцать лет став королем, этот патологический сластолюбец не брезговал никем, кому довелось родиться женщиной и попасть ему на глаза, будь то знатнейшая из графинь или безродная портовая красотка, спесивая фрейлина или безотказная птичница, перезревшая скотоподобная матрона или хрупкое дитя десяти-двенадцати лет от роду. Одни женщины бежали от него, как от чумы, другие бросались ему под ноги — о, этому королю было чем занять свой досуг!

Грубое насилие, казни больших и малых придворных, их ближних

и дальних родственников, мужчин, женщин и даже детей, кровопролитные и дорогостоящие войны на континенте, ограбление церкви и монастырей, бесконечные буйные пиры, где порою люди из ближайшего королевского окружения замертво валились на столы и под них от обжорства и пьянства, — о, принцессе Марии было на что посмотреть в раннем детстве! Страна истекала слезами и кровью, которые просачивались даже сквозь толстые каменные плиты королевского дворца в Вестминстере…

Мария росла и воспитывалась на ядовитой почве. Свой страх и ужас маленькая принцесса рано научилась убивать молитвами, постами и бесконечными мысленными беседами с Всевышним. Боясь и ненавидя отца и его приближенных, редко видя мать, королеву Екатерину Арагонскую, суровую, набожную и сухую католичку, в конце концов изгнанную отцом, она все больше замыкалась в себе.

Первые признаки тяжкой болезни испугали только ее саму и верную, добрую кормилицу. В королевском дворце десятки людей жили каждый своей жизнью, и никому из них не было никакого дела до таких пустяков («телячьих нежностей», как говаривал король Генрих), как здоровье маленькой принцессы. Вот кормилица и стала ее единственным лекарем…

Изгнание из дворца матери, водворение там новой жены короля, юной красавицы Анны Болейн, полный разрыв Англии с папским престолом, превращение короля в главу англиканской церкви, новые потоки крови, слез и золота, торжество порока и насилия окончательно ожесточили сердце верной католички Марии. Где только могла она всеми способами препятствовала отцу уничтожать католическую церковь в Англии. Разъяренный отец однажды ворвался в покои взбунтовавшейся дочери, схватил ее за волосы и, приподняв на добрые два дюйма от пола, заорал своим страшным хрипящим голосом, леденившим кровь:

— Оторву и брошу псам твою паршивую испанскую башку, набитую вонючим папским навозом, если еще хоть раз посмеешь сунуть ее в мои дела! Сгинь, монашка чертова!

И король с яростью швырнул ее, словно половую тряпку, к стене, под большое черное распятие…

До самой смерти отца, произошедшей пять лет тому назад, Мария старалась не встречаться с ним, безоглядно продолжая осуждать и бороться со всеми его антикатолическими деяниями.

— Папская святоша, засушенная девственница! — злобствовал король. — А не запустить ли нам эту дохлятину в камеру отпетых висельников на две-три ночки, а, черт подери? Будет хотя бы о чем молить Господа Бога и его римского стервятника!

Оскорбляемая и унижаемая отцом и его приближенными, всегда одинокая, лишенная тепла, участия и внимания окружавших ее людей, больная

и всеми не любимая, она рано надела на себя малопривлекательную маску суровой и непреклонной монахини. Никто и представить себе не мог, какая страстная, рвущаяся к любви и счастью натура водрузила на себя эту тяжкую могильную плиту, этот холодный, отталкивающий и страшный облик! Неужели так и не найдется никого, кто сумеет согреть своим теплом исстрадавшуюся душу заживо погребенной принцессы Марии?

О второй наследнице престола Тюдоров, принцессе Елизавете, пока всерьез мало кто думал — еще жива была первая…

Положение дел в королевском дворце волновало всех.

Придворная знать и аристократы всех мастей радовались рыхлости и неустойчивости королевской власти, а потому, естественно, не слишком обременяли себя поисками более здоровой и сильной династии. Впрочем,

каждый древний герцогский род готов был надеть на голову своего представителя корону дышащей на ладан династии Тюдоров.

Старое католическое духовенство затаилось и в темных углах молилось о скорейшем восшествии на престол принцессы Марии в надежде на возрождение власти и богатства…

Новое англиканское духовенство с неприкрытым ужасом думало об этом и молилось о продлении жизни и правления нынешнего короля в реальной надежде окончательно укрепиться на службе ему.

Крестьяне мечтали о возврате своих земель. Ради этого они готовы были служить не только любому королю, но и самому дьяволу…

Купцы же, напротив, не хотели служить вообще никакому королю. Они хотели, чтобы короли служили им, и немалого уже добились в этом непростом деле…

Томас Грешем вел очень крупную, с размахом и фантазией, чрезвычайно тонкую, но вместе с тем необычайно азартную политическую игру.

Ему нужна была власть. Но такая, границы которой были бы размыты до невидимости. Только такая власть, полагал он, способна принести подлинное богатство, Правящее Богатство, такое, которое в конечном счете породит новую, его собственную Власть, но уже вовсе без каких-либо границ…

Однако для осуществления головокружительных планов ему следовало прежде всего научиться править правителями. Для этого сам Бог, казалось, создал сейчас в Англии все необходимые условия. Король Эдуард еще ребенок, но уже вполне созревший для сошествия в мир иной. Все ближние

и дальние придворные вместе с королевским опекуном-протектором закуплены Грешемом на корню и являются крупнейшими и постоянными его должниками. Следовательно, существующее сейчас правительство надежно находится в его руках и, естественно, смотрит на мир его глазами и, главное, из его же кармана…

Что касается принцессы Елизаветы, то она едва ли когда-нибудь забудет о том, что с самого раннего детства она могла чувствовать себя настоящей принцессой лишь во многом благодаря неизменной щедрости своего друга и почитателя ее бесчисленных талантов сэра Томаса Грешема. И она всегда относилась к Грешему с подчеркнутым вниманием, уважением и откровенной симпатией, а однажды, растроганная очередным, поистине королевским подарком Грешема, бросилась к нему на шею и прошептала:

— Ах, сэр Томас, как бы я хотела, чтобы вы были бы моим… моим…

— Другом? — решил помочь совсем еще юной принцессе Грешем. —

Но я и так ваш верный друг, дорогая принцесса!

— Да, это так… Но я совсем не это хотела сказать, сэр Томас.

— Так скажите. Я думаю, мне было бы приятно это услышать.

— Ммм… Нет… Не скажу… Разве что потом, когда-нибудь…

— И когда же, милая принцесса? Вы полагаете, у меня хватит времени

и терпения дождаться вашего ответа?

— Угу… Когда я стану такой же старой, как моя сестрица Мэри или…

— Я?

Вместо ответа веселая и шаловливая девочка-принцесса засмеялась

и убежала от него…

Этой очаровательной и пылкой принцессой, полагал Грешем, можно было управлять безбоязненно. По крайней мере, до поры, когда она станет королевой.

Принцесса Мария Тюдор…

Недавно во время очередной встречи со своим единственным советником она сказала ему с мягкой и грустной улыбкой:

— Не скрою, я давно прониклась к вам доверием и уважением, сэр Томас, чего никак не могу сказать о придворных моего брата. Вы много раз давали мне советы, и, следуя им, я неизменно поступала наилучшим образом. Поверьте, я очень благодарна вам, сэр Томас.

Но такое признание принцессы, примечательное само по себе, не давало еще никаких оснований полагать, что она находится в его власти. На-

против, Грешем усматривал в нем лишь весьма прозрачный намек на то, что принцесса и впредь намерена использовать его в качестве своего советника, но отнюдь не более того.

Принцесса Мария Тюдор была вдвое старше своего брата, короля Эдуарда, и более чем на десять лет старше своей сестры Елизаветы.

Несколько выше среднего роста, с худым продолговатым лицом, с густыми, длинными и блестящими черными волосами, убранными на голове высоким и красивым венком, она всегда была одета в черное полумонашеское платье, наглухо скрывавшее формы ее тела. Поэтому все и всегда видели только черную бесформенную фигуру с отрешенным от всего земного худым и бледным лицом и с полуприкрытыми глазами. Именно эта маска принцессы Марии Тюдор и пережила века, хотя и не была зеркально похожей на внешний облик королевы Марии Тюдор.

При дворе она появлялась только в случаях неизбежной необходимости, почти никого, кроме лиц духовных, не принимала, никогда ни к кому в гости не ездила, и ее сегодняшний визит к Томасу Грешему потряс и совершенно выбил из колеи всех больших и малых обитателей королевского дворца. Впрочем, всех лондонцев тоже…

Сам Грешем, неделю назад пригласивший принцессу нанести визит в его новый дом, был абсолютно убежден в ее насмешливом отказе. Но она вдруг весело и даже ласково, как показалось Грешему, улыбнулась и ответила вопросом на вопрос:

— Скажите, сэр Томас, я не слишком удивлю вас, если дам согласие быть вашей гостьей?

— Ах, ваше высочество, вы осчастливите меня! — совершенно потрясенный таким оборотом дел, Грешем опустился перед принцессой на колено. — Это будет…

— Но вы в самом деле доставили для меня письмо его святейшества папы римского?

— Да, ваше высочество.

— Кто знает об этом?

— Его святейшество, ваше высочество и я, ваш верный и искренний друг.

— Прекрасно. Вы очень предусмотрительны, сэр Томас. Кого еще вы пригласили на свой раут?

— Мне бы очень помогли советы вашего высочества по этому поводу.

— Встаньте, пожалуйста, сэр Томас, — мягко улыбаясь, сказала Мария. — Так непривычно видеть вас коленопреклоненным… Благодарю вас… Мне кажется, мой брат и моя сестра могли бы с пониманием отнестись к вашему приглашению, если, к тому же, узнают, что его приняла я…

— О, ваше высочество! — Грешем снова пал на колено и прижал к губам край платья принцессы. — Вы одариваете меня божественной милостью!

— Ах, сэр Томас, — взволнованным полушепотом проговорила Мария, — вы сегодня слишком сентиментальны, право… И вовсе расслабилась… Встаньте, пожалуйста, прошу вас… Разве можно таким образом вести серьезный разговор?

Она смотрела на Грешема миндалевидными глазами, полными огня

и обжигающей страсти. Потрясенный, он, словно парализованный, замер, все еще опираясь на колено и упиваясь красотой и красноречием ее поразительных огненно-черных глаз…

— Немедленно встаньте! Вы слышите меня, сэр Томас?

Но это уже был обычный, резкий и весьма грубоватый голос принцессы Марии Тюдор. Она смотрела теперь на Томаса Грешема сквозь густые и пушистые черные ресницы, почти полностью спрятавшие слишком уж выразительные глаза этой загадочной женщины.

Грешем медленно поднялся. «Неужели все это мне лишь померещилось? Но готов поклясться, что в ее глазах я видел настоящую страсть! О Господи, спаси меня от неудержимого влечения к этой дивной женщине! Она… В ней кипят дьявольские страсти! Я жажду ее… Я боюсь ее… Я…»

— Вы что-то искали глазами на моем бюро, сэр Томас? — насмешливый голос Марии дошел до его сознания, словно сквозь морской прибой — так сильно стучало в висках. — Мне даже показалось, что вы говорили о чем-то…

— О нет, ваше высочество, — растерянно пробормотал Грешем. — То есть да… Я хотел бы поблагодарить ваше высочество за столь великую честь и получить дальнейшие рекомендации по составу сопровождающих его величество и ваши высочества лиц.

— Ах, сэр Томас, — вновь мягко улыбнулась Мария, — я уверена, вы все это решите сами, когда встретитесь с королем. Впрочем, я давно не видела сэра Себостьяна Кабота. Вы знаете, он был единственным, кто любил баловаться со мной, когда я была совсем еще крошкой и мне позволяли шалить. Не скрою, я очень люблю этого доброго и веселого джентльмена, и когда мы с ним остаемся наедине, я с удовольствием и радостью называю его дедушкой. Ах, как редко это теперь случается! Что касается моей дорогой сестры,

я думаю, она была бы очень рада видеть у вас своего верного ангела-хранителя, советника и спасителя сэра Уильяма Сесила. Если в беседе с ней вы убедитесь, что я не ошибаюсь, то непременно посоветуйтесь с королем об этом: все-таки опала еще не снята с него официально, хотя, я полагаю, совершенно напрасно. Согласие короля находиться в его обществе будет означать конец нелепой опалы сэра Сесила. — Мария вновь всего лишь на одно мгновение обожгла своим пламенным взором Грешема и прошептала: — Вам действительно его святейшество передал послание для меня из рук в руки?

— О да, ваше высочество. Вы так настойчиво не хотите мне верить, что, право…

— Но как и почему вы попали к его святейшеству?

— Я подумал, что вашему высочеству было бы приятно, если бы вы смогли вернуть хотя бы какую-то часть средств, изъятых у английской церкви королем Генрихом, их подлинному хозяину — наместнику Господа Бога нашего на земле папе римскому для свершения всеблагих дел его…

Мария вскочила на ноги. Она обеими руками обхватила свое лицо и ими же зажала рот. Чарующие миндалины ее глаз источали сейчас фанатичный восторг, ужас, душевную страсть, возвышенную признательность, желание, радость, отчаяние — всю невыразимую палитру чувств потрясенной до самой глубины души непоколебимо верующей женщины, к тому же — одинокой и беззащитной…

— И вы… вы это сделали… для меня… для меня, сэр Томас?.. — едва слышно сквозь зажатые губы прошептала она.

Грешем вновь упал на колено и прижал к губам край платья принцессы.

— О да, ваше высочество, для вас, — так же тихо промолвил он. — Для вас, только для вас… Ибо вы для меня значите неизмеримо больше, чем только принцесса Англии. Вы… Вы…

— О, сэр Томас, не смейте… Не смейте!.. — услышал он над собою полный отчаяния голос Марии. — Только не это! Молю вас, не убивайте меня… Я никогда не смогу замолить этого… этого… греха… Ах, уйдите… уйдите… уйдите… Умоляю вас: уйдите, дорогой мой, дорогой сэр Томас, уйдите! Я боюсь! Я могу… Я не могу… О Боже, не оставь меня сейчас!.. Но где же ты? Ах, сэр Томас, если вы… вы… сказали… О, умоляю вас: уйдите… Я… зову сюда своих придворных… своих слуг…

И она бросилась к дверям, отчаянно тряся звонким колокольчиком.

Грешем едва успел вскочить на ноги, как в комнату вбежали с полдюжины слуг, мужчин и женщин, с встревоженными лицами и поджатыми губами.

— Коня сэру Томасу Грешему! — резко приказала принцесса. — Моего коня и малую свиту! Я еду в Кентерберийский собор. Живо!

Когда слуги рассеялись выполнять приказания принцессы, она совсем близко подошла к Грешему и едва слышно проговорила:

— Не судите меня слишком строго. Я так испугалась…

— Но кого же, ваше высочество?

— Вас… Но себя гораздо больше… Это произошло так неожиданно…

Но вернемся на землю. Сколько денег вы передали его святейшеству?

— Сто тысяч фунтов, ваше высочество.

— О, великий Боже! — Мария троекратно осенила Грешема крестом, касаясь своими горячими пальцами его лба и груди. — Не отврати благодати своей от рыцаря моего отныне и на веки веков! Аминь.

— Аминь.

…Итак, изумив весь королевский двор и весь Лондон, принцесса Мария решила нарушить постоянное затворничество и нанести визит первому купцу страны, королевскому и своему личному советнику, лорд-мэру столицы сэру Томасу Грешему!

Это было совсем недавно, всего неделю назад, но, пожалуй, могло бы произойти и год, и даже три года тому назад…

То было время — 1549 год — когда королевскому двору и аристократии удалось наконец справиться с крестьянской войной под предводительством братьев Кет. По всем дорогам окровавленной Англии буйные ветры раскачивали изуродованные трупы развешенных на столбах и деревьях мятежников. Победители-аристократы и джентльмены всех состояний, верхушка старого купечества и буржуазии, этих новых хищников с молодыми зубами и бездонными желудками, с необыкновенной яростью обрушились на крестьянские общины, безжалостно и бессудно огораживая их земли и превращая обильно плодоносящие пашни в раздольные овечьи пастбища. Продажа шерсти быстро, надежно и изобильно набивала золотом мешки хозяев новых угодий. Именно тогда овца стала пожирать людей, с суеверным ужасом начавших прятаться в городах или в лесных трущобах от этого милого и доброго животного, виновного разве лишь в том, что оно способно было давать шерсть, проклятое «золотое руно»…

При жизни отца Мария почти никогда не покидала своих покоев или дворцовых садов и парков. Но после его смерти она месяцами не показывалась в опостылевшем каменном гробу родного дома. Принцесса объездила, пожалуй, все соборы, церкви и часовни Англии, подолгу останавливаясь у их настоятелей, пастырей и священников, но не в качестве почетной и разорительной гостьи, а как смиренная послушница. Она неизменно расплачивалась за свое содержание и оставляла скромные вклады

в церковные кассы.

Во время бесконечных разъездов по стране Мария узнавала ее гораздо лучше любого из обитателей королевского дворца.

Ее ужасали бесконечные толпы голодных, оборванных и ожесточенных людей на дорогах, в лесах, поселениях и городах Англии. Они уже не боялись ничего и никого, потому что смотрели на смерть как на избавление от повседневных мук. Люди уже не верили ни в кого и ни во что, потому что никто на этой земле и на этих небесах не пришел им на помощь и, явно

не собирался делать этого.

Однажды бродяги вышвырнули из седел принцессу Англии Марию Тюдор и всю ее небольшую свиту. Одну из лошадей в мгновение ока закололи, ободрали, разрубили и начали жадно, давясь и обжигаясь, поедать полусырое кровоточащее мясо, голыми руками выдергивая его из костра. Понятия не имея, кого ограбили, бродяги не обратили ни малейшего внимания на то, как обиженные ими люди ушли, по пояс утопая в густой грязи осенней проселочной дороги…

— О, мерзкие животные! — сквозь слезы ярости и физической боли шептала, вернее шипела, принцесса Англии все шесть, а возможно, и десять миль до первой придорожной гостиницы. — Вешать!.. Сдирать с них шкуры живьем! Сжигать! Пороть! Пороть! До смерти пороть! Всех! Всех! И детей их!.. Всех! Всех — в костер!..

Видимо, с тех пор ненависть к разбойникам, отождествяемым с простым народом, в какой-то мере повлияла на ее рассудок. Она стала зорко следить за всеми казнями, происходившими в стране (а их было множество, как

и надлежало быть в любом цивилизованном государстве!), и старалась не пропустить ни одной. Особое удовлетворение доставляли ей костры: люди мучились на них долго, почти как в аду. Виселицы Мария не любила: все происходило слишком быстро и незаметно, словно это была вовсе не казнь, а некое отпущение грехов… Топор и плаха? Что ж, здесь, по крайней мере, видишь отрубленную голову с выпученными от смертельного ужаса глазами…

Придворные откровенно не любили принцессу Марию и боялись ее.

Не любили за ее замкнутость, нелюдимость, фанатичную религиозность, за решительное и однозначное неприятие новой англиканской церкви, за открытую ненависть к отцу и всем его сподвижникам и приверженцам. Не любили и за острый ум, за еще более острый, насмешливый и ядовитый язык, за абсолютное бескорыстие и почти монашеский образ жизни, за жесткий, зачастую — жестокий, бесстрашный характер, за полное отсутствие поводов для сальных и грязных сплетен, за поразительно прекрасные глаза, которые, не без оснований, казалось придворным, видели насквозь их всех и каждого в отдельности. Они и не пытались найти путь к ее душе, они не понимали эту женщину, а потому боялись ее. Но боязнь их была вполне осознанной и отнюдь не беспочвенной: принцесса Мария неминуемо будет королевой Англии, а при ее властном и жестком характере время ее правления едва ли станет лучшим в их придворной жизни… Боязнь довольно быстро перерастает

в страх. Страх, как ничто иное, гнет спины. Страх всегда стоит на коленях.

Никто из высшей придворной аристократии Англии не забывал: принцесса Мария станет королевой, и произойдет это скорее рано, чем поздно. Даже нынешний опекун короля Эдуарда, имевший законное право королев-ской подписи под любыми государственными документами, не спешил воспользоваться им, предварительно не ознакомив с ними принцессу Марию хотя бы в самых общих чертах. Сначала она презрительно отмахивалась от знакомства с этими действительно длинными, скучными и крайне витиевато изложенными государственными бумагами, но постепенно привыкла к чтению их, а затем и к вполне определенному своему участию в управлении страной. Вскоре она почувствовала, что без надежного, опытного и умного советника ей, похоже, не обойтись…

Однажды в Глостере, что в графстве Норфолк на востоке Англии, куда Мария прибыла в связи с закладкой новой церкви, она увидела сэра Томаса Грешема, стоявшего в окружении довольно большой группы мужчин у дверей городской ратуши. Поскольку тот стоял спиной к ней и о чем-то оживленно говорил, не видя появления принцессы и ее небольшой свиты, Мария решила проследовать дальше и не мешать мужчинам заниматься своими делами.

Но сделать это ей не удалось. Мужчины вдруг как по команде встали на одно колено и склонили головы в почтительном поклоне.

— О, господа, благодарю вас… — с мягкой улыбкой проговорила принцесса. — Я вовсе не хотела отвлекать столь достойных джентльменов от дел, несомненно, чрезвычайно важных.

— Мы счастливы приветствовать ваше высочество в нашем городе! — побелев от волнения, проговорил мэр Глостера, высокий и тощий как жердь джентльмен, лицо которого было сплошь покрыто густейшей рыже-седой шерстью, отчего оно становилось похожим на петушиную голову…

— Благодарю вас, сэр. Надеюсь, вам не удалось принудить сэра Томаса Грешема изменить свое местожительство? Ах, это было бы слишком большим и незаслуженным ударом для двора его величества и всего Лондона, где он так знаменит!

— О нет, ваше высочество, — сказал Грешем, весьма, впрочем, уязвленный насмешливым тоном принцессы. — Я нахожусь в Глостере по делам одного из моих производств. Что же касается предположения о возможности изменения моего местожительства, то смею полагать, что ваше высочество последней узнает о столь ничтожном изменении в составе жителей Лондона…

— Ах, сэр Томас, вы не слишком любезны… — Мария подняла свои черные брови. — Но сегодня я благодушна и готова простить вас…

— Чем я могу искупить свою вину, ваше высочество?

— Мне нужен ваш совет.

— Я весь к услугам вашего высочества. — Грешем говорил с подчеркнутым достоинством, всем своим видом демонстрируя свите принцессы, ей самой, всему городскому совету Глостера и очень многим его жителям, собравшимся на площади у ратуши, свою независимость и значимость. — Когда я смогу быть полезным вашему высочеству?

— Если это не слишком нарушит ваши планы, я могла бы предложить вам присоединиться к моей дальнейшей поездке уже сейчас. На некоторое не слишком продолжительное время, разумеется…

Грешем ликовал: задуманная и осуществленная им тончайшая и остроумнейшая операция по «случайной» и «неожиданной» встрече с принцессой удалась, судя по всему, на славу! Все в ее свите видели, как она про-

изошла, и слышали дословно весь разговор. Теперь все будет зависеть от

результатов их дальнейшей беседы…

— Я покидаю Глостер, — говорила Мария, дав знак свите не приближаться к ней слишком близко. Грешем ехал на своем высоком вороном красавце коне стремя к стремени с лошадью принцессы. Одетый, как и Мария, во все черное, без кружев и драгоценностей, Грешем подчеркивал не убожество ее одежды, а строгость и значение ее миссии на этой земле. — Вас в самом деле не слишком затруднит немного проехать вместе со мною, сэр Томас?

— Вы осчастливите меня такой милостью, ваше высочество!

Грешем повернул голову в ее сторону, увидел взгляд, устремленный на него, и такую кроткую, неумелую, застенчивую и даже совсем жалкую улыбку, что невольно вздрогнул. Он вдруг отчетливо понял, что рядом с ним сейчас едет молодая, по-своему красивая и очень одинокая, глубоко несчастная женщина, рвущаяся из своего монашеского панциря к теплу и свету, к жизни и людям, к их радостям и счастью, к нему, все это воплотившему

в ее глазах…

Лицо Марии заметно порозовело на ярком весеннем солнце. Она продолжала застенчиво улыбаться, смотреть на Грешема своими дивными глазами и молчать. И он вдруг понял, что никакого дела к нему у нее нет, что она просто откровенно рада встрече с ним и что ей нравится его общество…

А природа буйствовала вокруг самыми сочными и яркими красками!

Безоблачное небо неудержимо приковывало взгляд своей бездонной голубизной и незапятнанной чистотой…

«Великий Боже, — шептала про себя Мария, — сможешь ли ты простить мой тяжкий грех? Я молила тебя о ниспослании мне скорой смерти, но сейчас я почувствовала, что снова хочу жить! Сможешь ли ты простить меня,

о, мой добрый, мой мудрый Боже? Я выдержу любой пост и самую строгую волю твою, но дай мне вкусить от жизни… Я хочу стать женщиной… Он… неудержимо влечет меня к себе… Я бессильна бороться с собой… Нет, нет, лукавый меня попутал! О великий Боже! Спаси и помилуй душу рабы твоей Марии…»

Они проехали молча больше трех миль. Столь затянувшееся молчание могло быть истолковано весьма двусмысленно всевидящей свитой принцессы… Грешем невольно вздохнул и с трудом сбросил с себя какое-то странное, волнующее оцепенение…

— Ваше высочество пожелали о чем-то посоветоваться со мной, не правда ли? — спросил он.

Мария вздрогнула от неожиданности, словно была намерена молчать до самого Лондона, погруженная в свои мысли и чувства.

— О да, сэр Томас… — ответила она, мгновенно приняв обычный свой облик и полуприкрыв глаза. — Но речь идет не о каком-либо одном совете. Я бы хотела просить вас стать моим постоянным советником и помощником в тех случаях, когда я сама не найду правильных решений. Надеюсь, сэр Томас, я не слишком обременю вас работой со мной. Мое предложение не вызывает у вас слишком большого отвращения?

— Я счастлив служить вашему высочеству! — воскликнул Грешем,

не в силах скрыть своего восторга. — Клянусь, я буду самым верным, преданным и старательным из всех советников вашего высочества!

Мария весело засмеялась.

— О, в этом я нисколько не сомневаюсь, сэр Томас, ибо вы будете единственным моим советником! Надеюсь, вас не смутит это обстоятельство?

— Напротив, оно меня вдохновляет, ваше высочество! Вы не хотели бы уже сейчас подвергнуть вступительному экзамену своего нового советника?

— Да, пожалуй, если вы готовы… — Мария продолжала мягко улыбаться и вновь смотрела на Грешема широко раскрытыми глазами. — Смотрите, сэр Томас, от вашего первого совета зависит, будет ли необходимость во втором и всех последующих!

— Я трепещу, но рвусь в бой, ваше высочество!

— Превосходно, мой храбрый рыцарь! — Мария перестала улыбаться

и смотрела теперь прямо перед собой на извилистую дорогу в зеленом море невысокой еще пшеницы. — Несчастная война с братьями Кет, бездарное правительство герцога Сомерсета, чему предшествовало разорение страны моим дорогим батюшкой, довели Англию до состояния полного опустошения.

— Ваше высочество имеет в виду состояние королевской казны, не правда ли?

— Но разве это не одно и то же, сэр Томас?

Грешем невольно улыбнулся.

— Отнюдь. Я бы не стал так решительно отождествлять состояние казны его величества с общим положением дел в стране, — сказал он. — Хотя, конечно, оно могло бы выглядеть и получше…

— Ах, сэр Томас, — поморщилась от досады принцесса, — оставим философам игру слов и бесплодие дел. Казна его величества совершенно пуста и мертва, но должна ожить. Вы можете дать мне совет, как сделать это?

Грешем облегченно вздохнул: он заранее предвидел, о чем может пойти речь, и тщательно продумал не только свой ответ, но и всю линию своего поведения при этом. Он решил играть ва-банк…

— Думаю, что смогу, ваше высочество, — сказал он. — Боюсь, однако, что мои слова могут вызвать крайнее неудовольствие, а возможно, и гнев вашего высочества. Но вместе с тем я думаю, что никто другой не отважится сказать вам этого.

Мария резко повернула к нему лицо и вонзила в его глаза, слегка прищурившиеся от напряжения, свой горящий и острый взор.

— Ради большого и важного дела я способна пренебречь своими желаниями и чувствами! — жестко и сухо, почти сквозь зубы, проговорила она. — Сэр Томас, я слушаю вас.

Грешем неотрывно смотрел в чарующие глаза Марии и говорил:

— Ваш отец, его величество король Генрих, продал реквизированной им церковной и монастырской земли на весьма значительную сумму — один миллион четыреста двадцать три тысячи пятьсот фунтов. Но продано еще далеко не все, ваше высочество.

Грешем затаил дыхание. Он выпрями

лся в седле и смотрел прямо перед собой ничего не видящими глазами. Ему, как и всей Англии, было хорошо известно воинственно-враждебное отношение принцессы Марии к этому деянию своего отца. Можно было не сомневаться в том, что никто во дворце не осмелится предложить ей эту тему для беседы или, тем паче, для обсуждения. Именно поэтому-то Грешем, тщательно готовя встречу и скрупулезно просчитывая все возможные варианты, пришел к выводу, что ответ на вопрос принцессы должен быть именно таким. А что именно этот вопрос волнует ее сейчас больше любых других, он не сомневался ни минуты: династии грозил сокрушительный финансовый крах!

Но что ответит сейчас Мария? Если решительно оборвет разговор и отправит Грешема восвояси, то его дальнейшую политическую карьеру и борьбу за власть над коронованными правителями Англии можно будет считать законченными или, в лучшем случае, надолго прерванными. Ведь если сейчас его отвергнет принцесса Мария Тюдор, то королева Мария Тюдор просто уничтожит зарвавшегося и самонадеянного купца Томаса Грешема в назидание всем остальным сторонникам богомерзких деяний ее отца! Если же…

Но нелегкие эти размышления Грешема были прерваны тихим голосом Марии, терявшимся в мерном перестукивании лошадиных копыт:

— И вы предлагаете сделать это мне, сэр Томас?

— О нет, ваше высочество, ни в коем случае! — с воодушевлением вос-

кликнул Грешем. — Это должно сделать правительство протектора, а не члены вашей династии. Пусть оно и пожинает гнев и ненависть папы! Зато к счастливому дню коронации вашего величества вам будет на что опереться первое время. Иначе ее величеству королеве Англии Марии Тюдор придется начать свое правление с продажи короны и трона… Не приведи господь!..

Мария долго молчала, отвернувшись от Грешема. Но вот она повернула к нему свое лицо. На него смотрели полные слез прекраснейшие глаза принцессы Марии…

— О господи… — едва слышно промолвила она. — Как вы жестоки, сэр Томас… И это действительно единственная возможность пополнить нашу казну? Вы в самом деле так полагаете?

Победа! Гордая и непримиримая противница антикатолических и антипапских деяний своего ненавистного отца, принцесса Мария Тюдор готова продолжить их ради спасения его же династии!

Победа! Будущая королева Англии Мария Тюдор готова вытряхнуть из церковных кружек последние медяки ради укрепления своего будущего трона!

Победа! Принцессе и будущей королеве Англии Марии Тюдор уже никогда больше не освободиться от незримой, мягкой и цепкой, как щупальца осьминога, власти первого купца Англии Томаса Грешема, что сейчас казалось ему самым важным и необходимым!

Победа!

Ибо — пока! — лишь он один знает обо всем этом…

Грешем в упор смотрел на принцессу, но не видел сейчас ни ее глаз, ни ее слез, ни ее лица вообще. Радость и торжество на какие-то мгновения лишили его всех остальных чувств…

Очнувшись от чар своей победы, он проговорил:

— Нет, ваше высочество, это не единственная возможность пополнить королевскую казну, но зато самая радикальная и надежная.

— Благодарю вас, сэр Томас, — Мария говорила тихо и не глядя в его сторону. — Вы проявили дерзкую смелость, на которую едва ли осмелился кто-нибудь другой в моей стране. Но это смелость друга. И хорошо, что единственного — иначе пришлось бы выбирать из множества дружеских советов наиболее дружеский, а это была бы скорее работа чувств, чем разума. Еще раз благодарю вас, сэр Томас. Я подумаю над вашим советом. Боюсь, мне не остается ничего иного, как следовать ему… Я никогда не замолю этого греха… Если это не слишком затруднит вас, навестите меня, пожалуйста, как только вернетесь в Лондон. А сейчас, не судите меня слишком строго,

я бы хотела остаться одна… Прощайте, сэр Томас, храни вас Господь. Я жду вас в Лондоне.

Обсуждая сложившуюся ситуацию с Джоном Грешемом, Томас говорил:

— Видишь ли, дядюшка, мне кажется, будто Мария относится ко мне как-то иначе, чем ко всем остальным. Должен признаться, что и я отношусь к ней не совсем так, как все остальные… Я боюсь представить себе, во что могут вылиться наши отношения… Да и существуют ли они на самом деле? Уж не мерещится ли мне все это? Не принимаю ли я желаемое за действительное? Как и что я должен предпринять в новом качестве советника принцессы Марии, будущей королевы Англии? Как мне заглянуть в ее душу и завладеть ею?

Старый Грешем лукаво ухмыльнулся и проговорил:

— Для того чтобы завладеть душой женщины, необходимо сначала овладеть ее телом! Это — закон природы, и тут уж ничего не поделаешь, сынок…

— Ах, дядюшка, — глубоко вздохнул Томас, — ты мудр, как святой апостол… Видит Бог, я жажду этого не только из наших политических и всяких иных соображений…

— Ого! Уж не влюбился ли ты в эту святую мадонну, мой мальчик?

— Ммм… Во всяком случае, эта женщина постоянно заставляет меня думать о ней и волноваться… Признаться, меня это крайне беспокоит, потому что в нашем деле наивернейшими союзниками и помощниками являются холодная голова и неприступное сердце! Разве не так?

— Браво, мой мальчик! — Джон обеими руками похлопал по плечам своего любимого племянника. — Предоставим дела сердечные придворным бездельникам и не будем заглядывать в постели коронованных особ, ибо слишком часто вместо чарующих женских прелестей там находят отвратительный топор палача…

— И что же ты предлагаешь, дорогой дядюшка?

Джон Грешем ответил сразу — было ясно, что он уже давно и основательно подготовился к ответу:

— Путешествие на континент. Прежде всего во Флоренцию — чертову кухню и столицу всех мыслимых политических и человеческих интриг. Там,

и только там, может жить и действительно живет и буйствует мой славный

и добрый друг, величайший художник, непревзойденный ювелир, талантливейший писатель, изощреннейший политик и мастер плетения самых тонких и замысловатых интриг, искуснейший врач, уникальнейший инженер, гениальный сын Божий Бенвенуто Челлини73! Я не знаю, что и как он сотворит, но убежден, что он решит все наши задачи наилучшим образом. Отправляйся к нему, мой мальчик! Да не откладывая этого со дня на день…

Ранней весной 1549 года Томас Грешем сошел со своего корабля на землю континентальной Европы…

Глава XXIX

На этот раз Европа поразила Грешема крайним ожесточением бесчисленных и бесконечных войн… Все воевали со всеми и против всех. Сплавившись воедино в горниле отчаянных религиозных войн, щит и крест, Библия и меч терзали города и веси Европы подобно чудовищным эпидемиям холеры

и чумы!

Неукротимые реформаторы католической церкви «схлестнулись»

в страстной и неслыханно кровопролитной борьбе каждый за свои догматы и против догматов папских.

Жуткие вопли сжигаемых на кострах еретиков, колдунов и прочих вероотступников всех мастей ожесточали сердца и души европейцев.

Под прикрытием дымовой завесы религиозных войн большие и малые тираны Европы мертвой хваткой вгрызались в глотки друг друга в надежде округлить свои границы или хотя бы отодвинуть их как можно дальше от своих столиц.

Европа ходила ходуном. Каждый европеец мог быть твердо уверен лишь в одном: уцелевший от меча не спасется от огня…

…Почти два месяца продирался Томас Грешем сквозь бронированные толщи разноплеменных рацарей, сражающихся друг с другом вооруженные орды религиозных фанатиков, дым и грохот нескончаемых битв и сражений, треск «очистительных» костров инквизиции, стук топоров палачей, страстные молитвы, невысыхающие слезы и отчаянный стон людской на вздыбленной и обожженной земле Европы, пока наконец не ступил на благословенную землю прекрасной Италии, удивительной Италии, восхитительной Италии, несравненной Италии!..

Здесь все европейские противоречия проявлялись в своей, чисто итальянской форме, что отнюдь не делало их более привлекательными. Бесконечные Итальянские войны74 грозили превратить в прах все, что не успели или не смогли уничтожить дикие сонмища варваров. Папские амбиции обходились этой растерзанной на мелкие феодальные клочья стране неизмеримо дороже, чем в любой другой части католического мира.

И все же это была Италия! Здесь — вечный, бессмертный Рим! Здесь — Венеция, эта невообразимая и неповторимая жемчужина яркого неба и теплого моря! Здесь — Флоренция, Генуя, Неаполь и тысячи других больших

и малых чудо-городов, где творит и мучается гений человеческий в неподъемных веригах папской рутины!

Здесь — Италия!

Одна на всех!

Прежде всегоТомас Грешем направился, разумеется, во Флоренцию, самый итальянский из всех итальянских городов, как полагал его дядюшка Джон, безнадежно влюбленный в этот действительно дивный город.

В доме синьора Бенвенуто Челлини выяснилось, что хозяина нет здесь уже третие сутки…

— И где же он? — предпринял попытку выяснить местонахождение прославленного маэстро озадаченный путешественник.

— Синьор Челлини отбыл в Кремону по своим финансовым делам, — заявил пожилой тучный человек, стоявший в воротах большой и, по всей видимости, весьма богатой усадьбы знаменитого маэстро, ученого, врача, инженера, дипломата…

— Я бы на твоем месте постеснялся сбивать с толку синьора иностранца, Паоло! — налетел на толстяка сухой и выгоревший на жгучем солнце субъект с большим саблеподобным носом, мешавшим его толстым губам нормально говорить.

— Синьора хозяина срочно призвал для какого-то важного дела его святейшество папа Павел III!

Бог весть откуда сбежавшиеся к воротам дома Челлини люди, челядь хозяина усадьбы или просто вездесущие прохожие, темпераментно жестикулируя и стараясь непременно перекричать друг друга, обрушили на опешившего Грешема такой бурный водопад самых противоречивых сведений о местонахождении своего хозяина и знаменитого горожанина, что Грешем невольно втянул голову в плечи и на всякий случай вобрал в легкие побольше воздуха.

— Синьор Челлини умчался на дуэль в Брешию!

— Не болтай чепухи, Никколо! Я сам готовил ему шпагу, и он сказал мне, что отправляется на дуэль в Неаполь…

— Не в Неаполь, а в Милан! Я сам провожал его до дороги!

— Не слушайте этих пустопорожних болтунов, синьор! Только я один знаю наверняка, где сейчас находится наш великий хозяин!

— И где же он, любезный? — с

надеждой обратился Грешем к человеку

с большим поварским колпаком на круглой, как арбуз, голове.

— Он уехал в горы выбирать розовый мрамор, потому что…

— Не слушайте этого курощупа, синьор! Наш хозяин вырубает сейчас свой старый виноградник на севере Тосканы75!

— Вздор, черт тебя подери! Он на юге Сицилии ищет серебро!

— Он в Генуе, синьор, клянусь святой Мадонной! Хозяин сейчас снаряжает корабль для захвата испанских каравелл с золотом и серебром! Он сам сказал мне это по секрету, потому что всегда доверяет своему верному…

— Послушайте, синьор, разве вы не видите, с кем имеете дело? Это же все болтуны и бездельники! Здесь лишь один человек может знать, где в эту минуту находится наш хозяин, и это, конечно же, я…

— Так говорите же, черт вас всех возьми! — Грешем попытался перекричать страшный гомон, вполне созревший уже для перерастания в порядочную потасовку… — Где же сейчас находится синьор Челлини? Вы в самом деле знаете это?

— Кому же еще, как не мне, знать это? Вы должны были бы сразу обратиться ко мне, а не общаться со всяким сбродом… Услышь вы меня раньше, то давно бы знали, что синьор Челлини отправился к старику Микеланджело Буонарроти76 довести до конца свой давний спор с ним из-за нарушенных этим камнерезом пропорций детородного члена мраморной фигуры Давида! Я сам выбирал и резал для маэстро кизиловую палку и укрепил на ее конце тяжелую свинцовую грушу, чтобы хозяину легче было бы подправить это место у Давида…

Злой, оглушенный и совершенно сбитый с толку, Грешем со своей небольшой свитой, состоявшей из шестерых могучих и до зубов вооруженных телохранителей, галопом ускакал от ворот этой странной усадьбы.

Он целыми днями носился по городу, всех и каждого спрашивая, где может находиться великий маэстро Бенвенуто Челлини. Со свойственным флорентийцам темпераментом они указывали десятки самых разных, взаимоисключающих или просто совершенно невероятных адресов местопребывания этого легендарного человека, и только один старый разносчик воды сказал, видимо, правду:

— Синьор Бенвенуто повсюду, ибо он воздух и солнце Италии!

На третий день пребывания во Флоренции Грешем увидел неподалеку

от дворца герцогов Медичи77 толпу монахов и горожан, волочащих какого-то яростно отбивавшегося человека в совершенно изодранных остатках одежды. Все они оглушительно орали, награждая друг друга увесистыми тумаками и вырывая друг у друга клочья волос. Невозможно было понять, кто с кем и о чем спорит, кто прав, кто виноват, кто за кого, кто против кого,

в чем тут, собственно, дело. Не тратя лишнего времени на выяснение таких пустяков, как причины разрастающейся потасовки, прохожие немедленно включались в нее, и вот уже в толпе стали мелькать не только кулаки, ноги и палки с кольями, но и длинные лезвия кинжалов…

Италия…

Флоренция!..

Грешем пожал плечами, недоуменно усмехнулся, вздохнул и собрался было повернуть к галерее Медичи, как вдруг откуда-то снизу услышал тихий печальный голос:

— Кажется, на этот раз ему не выкрутиться… Разорвут маэстро на куски и швырнут в костер… Помилуй, Господи, душу великого смутьяна…

Со своего седла Грешем увидел обросшего и обшарпанного человека без обеих ступней, сидевшего прямо на земле в жидкой грязи от недавно закончившегося дождя.

— Неужели разорвут, варвары? — Грешем бросил к ногам несчастного несколько монет. — Но кто это, добрый человек? Кого Господь наградил столь тяжкой участью?

— Хм… Разве на этом свете могут быть люди, которые не знали бы этого человека? — поразился нищий. — Уж не путешествуете ли вы по небесам, синьор?

— Не болтай лишнего, убогий! — озлился Грешем. — Знаешь, так говори, кто этот бедолага!

— Но это же сам Неугомонный! А-а-а… Да что вы можете знать о синьоре Бенвенуто Челлини!

— Так это он?

— Угу… Был он…

Грешем дал знак своим людям, и семеро всадников ворвались в бушующую толпу, рассекли ее, оттеснили от Челлини преследователей, а затем Грешем с помощью одного из своих людей легко поднял все еще отчаянно отбивающегося маэстро, усадил его в седло впереди себя и пришпорил коня…

Не прошло и часа, как вымытый и благоухающий Челлини быстрой пружинистой походкой вошел в гостиную, где его терпеливо дожидался Грешем.

— Я правильно вас понял, — приятным бархатным баритоном спросил хозяин, отвешивая гостю весьма церемонный поклон, — вы являетесь племянником сэра Джона Грешема и зовут вас Томасом?

— Да, синьор Челлини, — поклонился и Грешем, — это действительно я, Томас Грешем, к вашим услугам.

— Превосходно! — вспыхнул Челлини. — Восхитительно! За последние десять лет джентльмены из семейства Грешемов дважды вытаскивают меня из преисподней! Послушай, Томазо… ведь ты же позволишь мне так называть тебя, не правда ли? — Вдруг Челлини схватился за ребра. — О господи, эти бездарные олухи порядком намяли мои бока…

— Что же случилось, дорогой синьор Челлини? Мне показалось ваше положение на улице весьма плачевным…

— Еще бы! Наш давний спор с этими ожиревшими тугодумами окончился бы, пожалуй, костром, не пошли мне Господь твою помощь, сын мой!

— Но о чем был спор, дорогой синьор Челлини?

— Ах, эти английские церемонии… — поморщился он. — Называй меня на английский манер просто Беном. Бен — и все тут! Так зовет меня твой дядюшка. А спор наш касается вопроса, давно возбуждающего лучшие умы Европы: сколько ведьм пролезет в одно игольное ушко? Понимаешь, дорогой Томазо…

И выпускнику Кембриджского университета, одному из образованнейших людей Англии, никогда не вникавшему в суть бесконечных теологических споров и всегда рассматривавшему вопросы религии как чисто прикладные к практической жизнедеятельности, — ему, Томасу Грешему, пришлось битый час выслушивать совершенно дикие, фантастические суждения синьора Бенвенуто Челлини по ортодоксальным проблемам церкви, ее догматам и постулатам!

— Ты знаешь, Томазо, что бы я сделал, окажись в один прекрасный день папой римским? — спросил Челлини под конец своей длинной и страстной лекции-проповеди. — Я бы прежде всего организовал и возглавил новый Крестовый поход, но только на этот раз на твою богомерзкую Англию, а не на Палестину, как в прежние времена! Подумать только, ведь вы пустили

с молотка церковь! Я не слишком удивлюсь, если вскоре услышу, что в Англии с молотка был продан сам Господь Бог!

— О нет, Бен, до этого дело еще не дошло, и вы можете спокойно довести свои научные споры до их логического конца! — улыбнулся Грешем.

— Слава богу… — проворчал Челлини. — Спасибо и за это… Но ты говорил о каком-то важном деле ко мне, дорогой Томазо, и если ты уверен, что я смогу быть тебе полезным, рассчитывай на меня без всяких ваших английских церемоний. Итак?

Следует признать, что синьор Бенвенуто Челлини оказался таким же превосходным слушателем, как и неутомимым оратором. Впрочем, Грешем был по-деловому краток и конкретен. Он детально изложил суть сложившейся в Англии обстановки после смерти короля Генриха VIII («Сатана, сатана! — перебил рассказчика Челлини, крестя себя и Грешема. — Ад да не разомкнет врата свои над этим нечестивцем!»), рассказал о нынешнем короле и старших его сестрах…

— Есть все основания полагать, — говорил Грешем, — что и Мария не слишком долго будет жить и править…

— Она тоже больна?

— По нашему мнению — да. К тому же Мария крайне скрытна и нелюдима, она… предельно религиозна и, когда бодрствует, молится и постится. Стремится убить в себе все женское…

— Святая душа! — воскликнул Челлини. — Я уже полюбил ее, как родную дочь! Она должна жить вечно!

— Увы, не умирают лишь боги, насколько мне известно…

— А душа? — Челлини вскочил со своего кресла и готов был тотчас вновь ринуться в бесконечный теологический спор. — А душа? Она бессмертна! Разве в Англии не знают этого? Послушай, Томазо, быть может, вы уже добрались и до бессмертной души, торгуя ею, как ночными горшками?

Грешему не без труда удалось вернуть беседу в нужное русло — неистовые страсти Челлини нуждались в постоянном укрощении…

— Что касается принцессы Елизаветы, — продолжал Грешем, — то ее предполагаемое правление особых тревог у нас не вызывает: она так же прекрасна, как умна и здорова, я и дядя Джон являемся ее друзьями и, главное, кредиторами, а потому полагаем, что в благодарность за это она не отправит нас на эшафот.

— Очень хотелось бы надеяться на это… — заметил Челлини, саркастически усмехнувшись. — Но вот у нас во Флоренции герцоги Медичи со своими друзьями, а тем более — со своими кредиторами, поступают именно таким образом. Впрочем, ядом и кинжалом они пользуются в подобных случаях гораздо чаще. Словом, дорогой Томазо, английское купечество обеспокоено проблемой управления правящей династией Тюдоров и спрашивает моего совета на этот счет. Так ли я тебя понял?

— О да, Бен, вы ухватили самую суть дела!

— Еще бы! — Челлини оглушительно захохотал. — Я же говорил: следует не мешкая собирать Крестовый поход на Англию, чтобы спасти от веро-

отступников святую принцессу Марию и посадить на престол славную

династию Грешемов!

— Нет, дорогой Бен, мы предпочитаем править правителями — это значительно выгоднее и безопаснее…

— Я всегда считал, что английские купцы самые мудрые и ловкие в мире! Кстати, дорогой Томазо, я заметил, что ты почти совсем не пьешь. Тебе не нравятся мои вина?

— Ну что вы, Бен, ваши вина превосходны, уверяю, но они весьма быстро и сильно оглупляют человека, а дела мои таковы…

— В таком случае, дорогой Томазо, — перебил его Челлини с доброй улыбкой, — я должен тебе казаться сейчас сущим дураком. Да, да! И не перебивай меня, пожалуйста! Так вот, о вашем деле. Давай по порядку — так будет хуже для нас, но лучше для дела! Итак, король-мальчик не слишком тревожит вас, не так ли?

— Да, мы сумеем позаботиться о нем. Пока он жив, разумеется…

— А о его придворных, то есть истинных правителях?

— Многие из них — наши должники, некоторые — весьма крупные…

— Тогда мой первый совет, Томазо: опутайте золотой паутиной абсолютно всех, а не просто многих. Всех — даже самых незначительных, ибо именно они и являются самой значительной опорой для любого государя! Теперь о принцессе Марии. Это, бесспорно, святая душа. Но даже у святых всегда бывали друзья и враги. Ты должен стать ее другом. Единственным

и неповторимым, близким, как душа и совесть. Я не готов еще сказать, как именно этого достичь, но чувствую, что смогу это сделать со временем. Чувствую! А когда Бенвенуто Челлини что-то чувствует, то в результате непременно получается нечто совершенно гениальное, поверь мне, Томазо, мой мальчик! Итак, с принцессой Марией (святая душа, продли, господи, дни ее) тоже все ясно. Впрочем, ты не сказал, чем она больна.

— Никто в Англии не знает этого наверняка. Даже будучи еще ребенком, она никогда не допускала к себе лекарей, придворных или заезжих. Но она больна, и если внимательно к ней присмотреться, то налицо все симптомы внутреннего гниения: покашливание, худоба, неестественный румянец

и блеск глаз, общая слабость, повышенная возбудимость и вообще… Вся она такая… жалкая… Она больна, Бен, и это ни у кого не вызывает сомнений. Я думаю разыскать лучших арабских, индийских и наших европейских врачей для самого серьезного консилиума. Разумеется, мы оплатим их услуги и лекарства любой стоимости!

— Хм, — презрительно скривился Челлини. — Неужели вы там, на своем безбожном острове, не знаете, что все самые лучшие европейские, арабские, индийские и африканские лекарства изготовляются во Флоренции? Для нашей святой принцессы Марии все они будут изготовлены самым наилучшим образом — это говорю тебе я, Бенвенуто Челлини! Теперь принцесса Елизавета. Я нахожу вашу политику по отношению к ней совершенно правильной и убедительной: сейчас — деньги, украшения, мудрые советы, помощь в некоторых щекотливых положениях, в которых всегда может оказаться молодая женщина. Кстати, иной раз совсем недурно бывает самому позаботиться о возникновении таких… положений… Совсем недурно! Когда же она станет королевой… Ах, знаешь, Томазо, я бы очень не хотел преждевременно убивать принцессу Марию — пусть она живет вечно! Решаем так: ты приезжаешь ко мне, когда я буду совершенно готов. Бенвенуто Челлини сотворит все так, как не сумеет сделать больше никто!

— В этом никто и не сомневается! — заверил великого хвастуна Грешем, хотя и был немало обескуражен финалом беседы с Челлини. — Но когда это произойдет, дорогой Бен?

— Вот этого я и не знаю, сын мой! Но не опоздаю — в этом я уверен. Жди! И молись за мое здоровье…

С тем Грешем и покинул Флоренцию. По бесчисленным делам своей необычайно разросшейся фирмы на этот раз он исколесил почти всю Европу. Длинные обозы с драгоценной мебелью, мрамором, посудой, тканями, цветным и зеркальным стеклом, фарфором, хрусталем, картинами величайших художников и всем другим, что приобретал на континенте Грешем, под охраной вооруженных до зубов молодчиков Джона Говарда медленно, но верно тянулись к портам Франции и Нидерландов, чтобы оттуда на собственных кораблях перебраться в Лондон и украсить новый дом первого купца Англии…

В Венеции он побывал в мастерской у Тициана78, где с великим удивлением узнал, что и он, Томас Грешем, прагматик с ног до головы, может впасть в почти религиозный экстаз, глядя на произведения волшебной кисти этого непостижимого гения! Грешем приобрел у этого вечно юного старца две картины и получил согласие на сотворение еще трех…

А два с половиной года спустя, в начале ноября 1551 года, Томас Грешем получил из Флоренции краткое письмо следующего содержания: «Дорогой Томазо! Великий маэстро Бенвенуто Челлини выполнил свое обещание и сотворил нечто такое, что прославит имя его в веках, а династии Грешемов позволит править английскими и всякими иными королями с их королевами по своему желанию и усмотрению».

Получив такое письмо, он не мешкая отправился во Флоренцию.

Вопреки здравому смыслу, Бенвенуто Челлини был еще жив и даже вполне здоров. Он встретил Грешема с распростертыми объятиями и счастливой улыбкой на устах.

Усадив гостя у камина, он спросил, заговорщически подмигивая и многозначительно подняв указательный палец правой руки кверху:

— Как ты думаешь, Томазо, что сотворил великий маэстро Бенвенуто Челлини для своих спасителей и друзей из любезной ему династии английских купцов Грешемов?

— Дорогой маэстро, проникнуть в ваши гениальные замыслы и их свершения неподвластно даже самому Господу Богу!

— Хотя это и богохульство, но не могу скрыть, что мне оно весьма приятно, потому что справедливо! К сожалению, многие крутят носом, когда я говорю им, что перед ними — гений…

— Это, несомненно, серые посредственности, уверяю вас! — Грешем смотрел на этого большого и хвастливого ребенка с искренней любовью. — Но и столь жалкие людишки устыдились бы своего невежества, узнай они

о ваших великих и непостижимых деяниях. Кстати, Бен, не хотели бы вы рассказать мне о них?

— Ну разумеется, разумеется! Я сам давно уже сгораю от желания рассказать тебе все по порядку. — Он вскочил с кресла и подвез к камину небольшой круглый столик, уставленный чем-то под желтым покрывалом. — Прежде всего я позаботился о прекрасной принцессе Марии, которую полюбил, как родную дочь. Прошу тебя, расскажи ей об этом. Я бы очень хотел, чтобы она была красавицей. Так ли это на самом деле, дорогой Томазо?

— Если бы она сняла свой монашеский наряд, привела в надлежащий вид свою прическу и не позволяла бы улыбке покидать лицо — клянусь вам, Бен, она была бы очень красивой! Вы знаете, ее волшебные глаза, словно выточенные из белоснежного мрамора длинные и совершенные по форме пальцы рук, ее…

— Томазо, мой друг, да ты ведь влюблен в будущую королеву Англии! — воскликнул Челлини. — Только одно существо на свете знает, как это твое чувство сделать взаимным!

— Ах, дорогой Бен, до Всевышнего слишком далеко… — пожал плечами Грешем и невольно вздохнул. — Едва ли мне удастся дойти до него…

— Пока твоим другом является великий маэстро Бенвенуто Челлини, беспокоить Всевышнего нет никакой необходимости! Надеюсь, мой гений сделал уже все, чтобы принцесса Мария пала в твои объятия, сын мой! Однако мы все время уклоняемся от дела, тебе не кажется, дорогой Томазо?

— Я жажду услышать наконец ваш рассказ, Бен!

— Слушай, сын мой, со всем вниманием, на какое только способен, ибо такое ты можешь услышать лишь от Бенвенуто Челлини. Ты говорил, что принцесса Мария — истинная дочь нашей святой церкви. Я подумал, что лучшим подарком для нее будет вот эта Библия, изготовленная руками того, чье искусство превзойти уже невозможно! Посмотри на это чудо и убедись в правдивости моих слов…

Челлини достал из-под бархата небольшого формата книгу и передал ее Грешему. У того перехватило дыхание: он держал в своих руках изящный фолиант, волшебство, словно явившееся из арабских или индийских легенд и сказок!

— А это разве намного хуже? — дошел до его сознания торжествующий голос Челлини.

— О господи! — воскликнул потрясенный Грешем, беря в руки ожерелье совершенно фантастической прелести. — Это чудо ювелирного искусства прославит ваше имя на веки веков, мой великий и несравненный маэстро!

— Это несомненно, Томазо, мой мальчик! — решительно заявил человек, который слишком хорошо знал себе цену и совершенно не был готов умереть от избытка скромности. — Но и это еще не все, а быть может, и не самое для тебя главное. Видишь ли, во время работы над Библией и ожерельем для принцессы Марии мне вдруг пришла в голову совершенно гениальная идея: почему бы будущей королеве Англии заранее не позаботиться о своей роли и положении при папском престоле? Ведь ей придется начать в полной изоляции от всех коронованных особ Европы, и отношение к ней папы римского могло бы сыграть решающую роль сначала в прорыве, а затем и в устранении этой изоляции. И я решил, что было бы прекрасно во всех отношениях от имени принцессы Марии преподнести папе Юлию III достаточно крупную, но отнюдь не разорительную для Грешемов сумму под великолепным и чрезвычайно убедительным предлогом погашения части потерь папской казны в результате разгрома Генрихом VIII английской церкви и монастырей. Поскольку сделать это необходимо было в непроницаемой тайне и из рук в руки, постольку не может возникнуть ни малейших сомнений в том, что деньги осядут в бездонных сундуках

и карманах самого святого отца, что, само собой разумеется, сделает этот вклад незабываемым, а Марию — лучшей из правителей Европы! Не стану утомлять тебя рассказами о том, как я собирал нужную сумму, устроил тайное свидание с папой в Равенне, предстал пред ним в роли и обличии доверенного лондонского купца Томаса Грешема и все такое прочее. Это все детали, мелочи… По моему разумению, сделано главное: после Господа Бога ты станешь для принцессы, а затем и для королевы Марии тем единственным советником, человеком и мужчиной, который и будет единовластно управлять этой несчастной женщиной, пошли ей Господь здоровья

и долголетия! И наконец, я подготовил, а папа римский собственноручно подписал и вручил мне, то есть лондонскому купцу Томасу Грешему, свое послание принцессе Марии. Вот оно. Упомянутые в нем лекарства —

в этих золотых флаконах. Надеюсь, они вернут здоровье нашей святой принцессе, а тебя превратят в ее спасителя. Ах, Господи, не обойди ее своим вниманием… Что же касается самих этих флаконов, то я абсолютно уверен в том, что и они понравятся принцессе — ведь их делал все тот же великий маэстро Бенвенуто Челлини. А вот этот ларец… — Челлини отбросил бархатное покрывало на пол. — Это, разумеется, тоже плод моих трудов и фантазии. Не правда ли, это прекрасно, Томазо? Но что с тобою? Мне кажется, твое лицо готово соскочить сейчас с отведенного ему Господом Богом места! Тебе, не дай бог, дурно? Я велю тотчас же вызвать лучшего врача Флоренции, Италии да и всей этой дурацкой Европы! Впрочем, он уже давно здесь, ибо это, разумеется, я…

Состояние Грешема действительно было сейчас очень близким к полуобморочному — настолько его потряс рассказ этого необыкновенного, поразительного, легендарного человека!

— Но вы же действительно самый настоящий гений, синьор Челлини! — прошептал Грешем в неописуемом восторге. — Я боготворю вас!

— Вот видишь! — воскликнул Маэстро. — Я же говорил тебе об этом! Теперь ты сам неси эту бесспорную истину по всей Европе, Томазо!

— И я это сделаю, не сомневайтесь, величайший из гениев и гениальнейший из великих! Полагаю, вторая драгоценная шкатулка предназначена принцессе Елизавете, не так ли?

— Разумеется, Томазо. Даже покорив Марию, а это, безусловно, про-

изойдет, в чем я не сомневаюсь ни единого мгновения, никогда не забывай о Елизавете. Видишь ли, я почему-то убежден, что именно ей суждено будет стать великой королевой Англии! В ее ларец я вложил ожерелье, воспроизвести которое не смогу, пожалуй, даже я сам, его создатель… А остальное место в этой шкатулке советую тебе, дорогой Томазо, заполнить золотыми монетами, ибо даже малые деньги, вложенные с умом, превращаются в громадное состояние, когда принцесса становится королевой!

— Ваш совет и на этот раз я возьму на вооружение, ибо он, как всегда, гениален! Скажите, дорогой Бен, сколько вы… то есть сколько я дал папе римскому от имени принцессы Марии?

— Всего сто тысяч. По-моему, это не слишком много, если учесть, что все-таки папа римский — товар особый!

— Превосходно! А сколько я должен вам, дорогой маэстро, за все ваши чудеса, изготовленные вами собственноручно?

— Еще пятьдесят тысяч. Здесь все, включая мое искусство и гениальные идеи, воплощенные в дела!

— Великолепно, Бен! Ваше участие в делах неоценимо! И если когда-либо вам понадобится моя помощь, наша помощь, вы знаете, где нас найти! Позвольте, великий маэстро, маг и волшебник, обнять и поцеловать вас!

Глава XXX

…в воскресенье, 14 февраля 1552 года, принцесса Мария сидела в парадном роскошном кабинете Томаса Грешема и, не в силах скрыть слезы возвышенного восторга и невыразимого счастья, впитывала в себя букву за буквой послание его святейшества папы римского Юлия III ей, принцессе английской!

Он писал:

«Возлюбленной дочери нашей Марии, принцессе Тюдор.

Богопротивные деяния отца твоего, короля Англии, попрание им чести

и достояния святой церкви нашей, ограбления ее прокляты престолом нашим

и всем христианским миром. Мы скорбим о бесчисленных жертвах сих сатанин-ских деяний и неустанно молим Создателя нашего о милости ко всем людям Англии, оставленным без Слова Божьего, без защиты его и перста указующего. Святые апостолы да услышат молитвы наши, гнев Вседержителя да не обратит в прах души заблудших. С любовью, верой и надеждой обращаем мы взоры свои к верной дочери нашей, принцессе Марии, и молим Всеблагого Господа Бога о скорейшем восшествии ее на престол Англии. Неустанные молитвы мы подкрепляем неослабными деяниями в пользу скорейшего свершения святого акта сего, ибо видим в нем осуществление чаяний наших по скорейшему возвращению английской церкви в святое лоно. В молитвах наших мы просим Всемогущего Господа укрепить здоровье телесное возлюбленной и верной дочери нашей Марии, принцессы Тюдор. С целью сей мы собственноручно освятили в соборе Святого Петра целебные снадобья, изготовленные лекарем нашим с помощью Божьей для изгнания телесного недуга ее. Поскольку возлюбленная сестра наша лишена постоянной помощи и наставлений наших, мы благословили лондонского купца Томаса Грешема, передавшего нам дочерний долг твой, оказывать тебе, верной дочери церкви, и впредь всяческие добрые и полезные услуги, долженствующие всемерно укреплять телесные силы твои и разумение дел государственных. Мы полностью убеждены в истинном благожелательстве к тебе, дочь наша Мария, упомянутого верного сына нашего Томаса Грешема и, помолясь Создателю, препоручаем достойному мужу сему святую обязанность быть хранителем души и тела твоего, другом твоим, советником твоим и защитником твоим. Такова воля Создателя и наша, Его наместника на Земле. Аминь.

Юлий III, волей Божьей папа римский».

— Сэр… Томас… — дошел до его сознания тихий, дрожащий голос Марии. — Где вы?

Грешем подошел к креслу принцессы и опустился на колени у ног ее.

На него смотрели несказанной прелести глаза, залитые искрящимися слезами. Ничего не видящий взгляд красноречиво говорил о том, что происходит сейчас в душе и сердце женщины, обнаружившей вдруг, что рядом с образом Всевышнего появляются еще не совсем отчетливые, немного размытые контуры кого-то еще, чей облик пока недостаточно ясно виден, но так страстно и судорожно ожидаем. Это ее состояние невольно передалось и Грешему, который протянул к ней обе руки, словно хотел помочь выбраться из душевного омута…

Слегка приоткрыв рот, но не в силах вымолвить ни единого слова, учащенно дыша и забыв о своих слезах, омывших ее лицо, преображенное неизведанными доселе страстями и желаниями, Мария трепетно вложила свои руки в его…

Грешем прижался к ним горячими губами и явственно ощутил, как прекрасные пальцы ответно ласкают его лицо и губы, призывно влекут к себе. Сердце Грешема рвалось из груди. Он вдруг почувствовал, что начинает погружаться в какой-то иной, неизведанный и еще до конца не осознанный мир, но вместе с тем такой осязаемый, влекущий к себе и такой оглушительно радостный и счастливый, что ему захотелось остановить на этих мгновениях и свое дыхание, и свою жизнь…

— О Боже… — Мария скорее даже не шептала, а шелестела в губах воздухом. — Я боролась сколько могла… Ты знаешь об этом… Не казни рабу свою, Господи…

Она соскользнула с кресла и встала на колени рядом с Грешемом. Вы-

свободив свои руки из его, она робко, почти невесомо, положила их на его плечи и медленно, трепеща всем телом, словно преодолевая великое душевное сопротивление, сомкнула их у него за спиной, сначала едва ощутимо, но постепенно все сильнее и сильнее. И наконец всем телом она прижалась к нему.

Грешем порывисто подхватил ее на руки, резко поднялся с пола и сделал первый шаг.

— О Томас… — шептала Мария прямо в ухо Грешема. — Отпусти меня… Мы не должны этого делать… О-о-о, как давно… Я всегда любила только тебя… Господь никогда не сможет простить меня, если… умоляю тебя, мой Томас, мой Томми… Но ты совсем не слышишь моей мольбы… Не губи меня, побойся гнева Божьего… О Господи, вразуми его… Меня… Нас!.. — Мария так крепко обвила руками его шею, а тело так сильно прижалось

к нему, что даже если бы Грешем услышал ее призыв, захотел откликнуться на него и опустить свою необыкновенную ношу на пол, он все равно

не смог бы этого сделать — затухающий разум Марии шептал сейчас одно, а торжествующее сердце творило нечто совершенно противоположное… — О, Томас… О, мой любимый… Ты уверен, что Господь простит нас?..

И она отдалась ему со всей своей нерастраченной страстью, любовью, радостью, ужасом, самоотречением и щедростью, на которые бывают способны лишь глубоко религиозные женщины, только в зрелые годы познавшие наконец то, от чего они так отчаянно и одержимо открещивались всю свою предшествовавшую жизнь…

— Томми, почему я не умерла в эти минуты неземного блаженства? — шептала Мария, прижавшись горячим лицом к шее Грешема. Они лежали

в непроницаемой темноте на необъятной постели его роскошной спальни

и слышали, как гулко и победоносно, радостно и бесстрашно, призывно

и умиротворенно бьются их сердца. — Неужели я смогу пережить все это? О, я познала наконец главную тайну человеческого счастья! Но что, что я скажу Всевышнему? И как мне смотреть теперь на всех? На придворных, на брата, на сестру?

— Ах, Мэри, бесценная моя, любимая, не слишком ли много вопросов

в эти священные мгновения?

— Священные? Ты в этом действительно уверен?

— Абсолютно, любовь моя!

— Но как же ты можешь говорить такое, мой Томми? Ведь мы без святого венца… Без благословения Божьего… Тайно…

— Но ведь нас благословил сам папа римский, наместник Всевышнего на земле! Разве тебе этого мало, дорогая моя?

— И ты в самом деле думаешь, что он благословил нас?

— Он назвал меня хранителем твоей души и тела! По-твоему, это недо-

статочно похоже на его благословение?

Мария обожгла шею Томаса длинным, прерывистым вздохом и прошептала:

— Я люблю тебя, Томми…

— Я люблю тебя, Мэри, — откликнулся Томас.

— Ах, я боюсь жить дальше. Разве мне позволено быть такой счастливой, как сейчас?

— А я хочу жить дальше, чтобы сделать тебя счастливой!

— Я люблю тебя, мой Томми!

— О, я люблю тебя, моя Мэри!

— О Боже, не взыщи слишком строго! Ты снова хочешь сделать меня счастливой? О, как ты добр…

…Потом Мария промолвила:

— Не правда ли, дорогой мой, мы вовсе потеряли головы? Что подумают мои придворные? Моя сестра? Нет, нет, милый Томми, я уже переполнена тобой… Выйди, пожалуйста, я должна привести себя в порядок… И ты тоже, мой милый…

— Но я хотел бы помочь тебе, дорогая моя…

— Нет, нет, Томми! Только не это! И не сейчас… Я сгораю от стыда… В таком виде! Умоляю тебя, дорогой мой, выйди… И не смотри на меня, пожалуйста…

…Когда, одевшись, Мария вошла в кабинет, Грешем воскликнул, не

в силах скрыть своего удивления и восхищения:

— О Господи! Как ты прекрасна, любовь моя!

Мария подошла к нему, положила обе ладони на его грудь. Лицо ее все еще хранило жар обрушившегося впервые в жизни наслаждения. Она улыбалась, и улыбка ее была еще одной тайной, которую она так бережно хранила все эти годы, как хранят бесценный клад от недобрых глаз. Эта мягкая, нежная, ласковая, очень добрая, застенчивая и обворожительная улыбка совершенно преображала лицо Марии, делая его почти неузнаваемо красивым и притягательным. Уму непостижимая особенность: одна лишь улыбка способна совершенно преображать человеческий облик! Сухая монахиня

с худым и постным лицом вдруг преображается в очаровательную белозубую женщину с глазами редкостной и неотразимой красоты в самой прекрасной поре своего естества, когда необузданная и яркая весна уже отцвела, а мягкое и щедрое лето только-только вступило в свои права.

Грешем привлек ее к себе, и они замерли в объятьях.

— О, мой Томми, — шептала Мария. — Ты так нежен и ласков… Я совсем… совсем не привыкла ко всему этому… Ведь я была зачата, родилась и прожила свою жизнь… до сегоднешнего дня… до того мгновения…

в обстановке, когда о Библии не вспоминали даже в церкви… Я выросла, окруженная грехами и ненавистью. Ах, Томми, я не помню, чтобы кому-нибудь из моих родителей пришла в голову мысль поцеловать или просто приласкать меня. Дворец был полон людей, а я всегда чувствовала себя такой одинокой! Отец без конца охотился за женщинами, часто женился и безжалостно расправлялся со своими женами79, а головы его придворных советников и министров наперегонки скатывались со ступенек эшафота. Моя мать смертельно боялась его и почему-то редко ласкала меня. Какие уж тут ласки и нежности при столь развращенном дворе! Только ты, о мой Томми, вдыхаешь в меня теплоту и радость жизни… Я люблю тебя, мой первый и единственный, и отдам тебе все, чем еще наделил меня Господь Бог!..

Никогда в жизни Грешем не испытывал ничего подобного! Блаженство!

Искушенный, избалованный вниманием самых очаровательных женщин Англии и Европы, все, казалось, познавший и испытавший мужчина находит вдруг такое невыразимое блаженство, которое побеждает его рассудок и делает своим добровольным рабом.

Непередаваемое торжество и почти языческая радость победителя!

Доселе неприступная и недосягаемая человеческая крепость — эта фанатически верующая «невеста Христова», эта «черная принцесса», эта будущая королева Англии — эта необыкновенная женщина отныне принадлежит ему, лежит в его объятиях! Он — ее Повелитель! Она — его Женщина!

Счастье! Безграничное и безоблачн

ое счастье! Все жизненные треволнения и заботы вдруг растворились в нем! Какое же это дивное блаженство — познать волшебный мир такого всепоглощающего счастья!

Впрочем, что это за легкие тени выступили в самых дальних уголках его просветленной и потрясенной души? Что-то слегка укололо. Что-то шершавое коснулось вдруг его сердца… Какой-то горячий ручеек слегка ожег мозг… Тени… Тени… Чьи-то размытые и искаженные от ненависти и презрения физиономии… Да это же оскалившиеся морды придворной аристократии! А это что еще за чудище? Палач? Но этому-то отвратительному монстру что здесь надобно? А корона? А трон?

Фу-у-у… Бред. Сон наяву. Слава богу, только одно мгновение…

И вот опять — Блаженство, Торжество, Радость и Счастье!

— Я верну все, что жизнь задолжала тебе, любовь моя! — промолвил Грешем.

— Но разве это возможно, мой Томми? Я мечтаю сейчас лишь об одном: чтобы ты увез меня на какой-нибудь необитаемый остров и мы жили бы там вдвоем до самого конца! Я не хочу быть принцессой! Не хочу быть королевой! Я хочу быть только женщиной и принадлежать тебе одному! Ты вздрогнул? Ты этого не хочешь? Ты не веришь, что я способна на это и готова

к этому? Ты молчишь?

Грешем нагнулся и прижался губами к ее губам.

— Я приду к тебе сегодня ночью… — прошептал он. — Я еще не знаю, как мне это удастся, но нашу первую ночь я не уступлю! Тогда мы и решим, как будем жить дальше, не правда ли, дорогая моя?

— О да, мой любимый! Я не решалась просить тебя об этом… О боже! Чем я заслужила щедрость твою? Неужели ты сможешь простить меня? Томми, дорогой мой, нет ли у тебя здесь нашей священной книги? Я бы хотела прижаться к ней губами и вымолить пощаду Всевышнего двум великим грешникам!..

Грешем подвел Марию к письменному столу и достал из раскрытого бриллиантового ларца рукотворное чудо великого маэстро Бенвенуто Челлини.

— О боже! — воскликнула Мария, обеими руками принимая сказочный дар. — Это невероятно!

На плотной золотистой бумаге, навсегда пропитанной каким-то необычайно тонким ароматом, мелким каллиграфическим почерком ярко-голубой краской был выписан текст Библии на латыни. Золотой корешок

и обложка из золотых плиток представляли собой самостоятельные произведения искусства — казалось, золото отдало великому мастеру все, ради чего люди гибнут за обладание этим металлом!

Мария опустилась на колени, положила золотую Библию на ковер

и, смиренно изогнувшись, прижалась к ней губами.

Грешем опустился на колени рядом с ней, закрыл глаза и вновь погрузился в свои мысли, которые на этот раз были куда приземленнее и отчетливее…

— Дорогая моя, — промолвил он, — нам пора опуститься на землю. Наше отсутствие давно вышло за пределы благоразумия. Боюсь, оно становится просто опасным! Прошу тебя, Мэри…

Она медленно и неохотно разогнулась, крепко прижимая к груди бесценное сокровище несравненного флорентийского маэстро.

— Ах, мне кажется, твой рассудок уже победил твое сердце, мой Томми… — глубоко вздохнув, сказала она с грустной и печальной улыбкой. —

А быть может, действительно ничего не произошло, и мне все это только пригрезилось? Впрочем, ты, разумеется, прав, дорогой мой: мы не имеем права слишком долго витать в облаках! Там место для святых и безгрешных. Вернемся в прежний мир, сэр Томас!

Ее лицо вдруг снова приняло привычный облик, и только слабый румянец сохранился еще с той волшебной поры.

Томас помог ей встать на ноги.

— О Мэри, — сказал он, — ты забыла, что отныне мы уже никогда

не сможем вернуться в тот прежний мир. У нас теперь свой мир, и я счастлив, что мы создали его!

— Ах, Томми, ты делаешь мою жизнь прекрасной! Но ты прав: сейчас мы должны вернуться к людям… Ненадолго… А ночью ты придешь ко мне,

не правда ли, дорогой мой? Ты ведь обещал мне это!

— О да, любовь моя!

— Великий Боже, неужели ты позволишь великой грешнице дожить

до этой ночи? Ах, подари мне ее — я так долго ждала…

Мария прижала к губам Библию и в страстной молитве закрыла глаза. Потом она подошла к столу, чтобы положить свое сокровище в ларец,

и воскликнула:

— Но там ведь еще что-то есть!? Это тоже мне? Мне, дорогой мой?

— Разумеется, любовь моя!

Она извлекла из ларца большой футляр черного лакированного дерева. Внутри на ярко-белом атласе покоилось, словно на королевском ложе, изумительно тонкой работы ожерелье замысловатого плетения, состоящего из крупных бриллиантов и драгоценнейших, редчайших самоцветов невиданной красоты и совершенно непостижимой отделки. Казалось, это потрясающее произведение искусства превзошло все, что до сих пор сотворили волшебные руки величайшего из ювелиров мира!

Мария застыла от восхищения.

— Мне еще никто и никогда не дарил драгоценностей, и вдруг сразу такое чудо, — едва вымолвила она. — Разве я была женщиной? А какая-то отверженная принцесса Мария могла обойтись и без драгоценностей. Ей больше идут четки…

— Позволь, дорогая, надеть его! — сказал Томас.

— О нет, нет, Томми! Ночью, только ночью! Ведь это будет наш праздник! Мы должны вымолить его у Всевышнего! А это что? Ах, какая прелесть! — Мария положила футляр с ожерельем в ларец и достала оттуда золотой флакон удивительной формы.

— В этих двух флаконах, — проговорил Томас, достав и второй драгоценный сосуд, — твое лекарство, освященное самим папой римским. Его надлежит растворять в горячем молоке и пить три раза в день полгода. После этого я привезу сюда знаменитого римского врача синьора Чезаре Тоссини, который самым тщательным образом осмотрит тебя и назначит новый курс лечения. Но ты плачешь, дорогая моя?

— Ночью… ночью… я отдам… отдам тебе свою жизнь…

Глава XXXI

В ослепительно белом Мраморном зале веселье было в полном разгаре. Поразительной красоты и изящества хрустальные люстры разливали искрящийся бриллиантовый свет от множества свечей. Натертый до зеркального блеска паркетный пол преломлял освещение фантастическими бликами. Низкая золоченая мебель, обитая малиновым бархатом, зеркала в великолепных рамах, несколько картин великого английского немца Ганса Гольбейна Младшего80 и гениального Рафаэля81 дополняли убранство зала.

Под чарующие звуки итальянского оркестра танцевали все, даже старик Себастьян Кабот. В центре зала принцесса Елизавета самозабвенно танцевала с красавцем лорд-казначеем маркизом Винчестером. Воистину великолепная пара! Девятнадцатилетняя красавица, статная, изящная, грациозная, отдавалась танцу вся, и это было так естественно и прекрасно, что, кажется, могло бы увлечь не только такого старого морского волка, как сэр Себастьян Кабот, но и самого Господа Бога, будь он хоть немного более терпимым к подобного рода времяпрепровождению. Маркиз же был превосходным и многоопытным партнером, умевшим заранее угадывать все неожиданные импровизации принцессы, бесспорно, первой и единственной в своем роде танцовщицы Англии, а возможно, и не только Англии…

Лорд-дворецкий граф Арондел, лорд — хранитель печати граф Пембрук, лорд — главный адмирал Говард Эффингемский, сэр Себастьян Кабот, Джон Грешем и сэр Уильям Сесил пытались подражать танцующим.

Мария и Томас Грешем остановились на пороге зала.

Елизавета в танце, разомкнув круг кавалеров, приблизилась к Марии, обняла ее за талию и поцеловала в щеку.

— Мэри, — весело улыбаясь, щебетала она. — Хоть немного потанцуй

с нами! Ведь ты же прекрасно танцуешь, я-то хорошо знаю!

— Ах, Лиз… — растеряно пробормотала Мария. — Право, ты…

Все дальнейшее произошло помимо воли и сознания Грешема: он опустился на колено и протянул Марии правую руку.

Она тоже, вероятно, потеряла контроль над своими действиями и вложила свою руку в его. Глаза Марии вновь вспыхнули и осветили ее лицо…

В танце они вошли в замкнувшийся за ними круг кавалеров.

Гальярда, куранта, аллеманда, лавольта… Один танец сменялся другим без перерывов. Никто из кавалеров не мог превзойти в высоте прыжков маркиза Винчестера, когда танцевали лавольту.

Обе принцессы Тюдор, такие разные абсолютно во всем, обрели вдруг столько общих черт, что стали даже лицами похожи друг на друга. Модное и дорогое бело-голубое платье Елизаветы, изящные драгоценности на шее и руках, великолепные светло-соломенные волосы, собранные в красивую высокую прическу, резко контрастировали с почти монашеским одеянием Марии и подчеркивали скрытую, неброскую красоту старшей сестры. Не исключено, что умная и хитрая Елизавета не без умысла выбрала для этого вечера именно такой туалет… О, вовсе не исключено!..

Когда принцессы, взявшись за руки, отошли в танце на приличное расстояние, маркиз Винчестер прошептал Грешему почти в самое ухо:

— Послушайте, Грешем, черт вас возьми! Что вы сотворили с этой сухой треской?

Грешем, еще окончательно не пришедший в себя от умопомрачительного события сегоднешнего вечера, еще не остывший от него и не вполне осознавший его реальные последствия, пробормотал как во сне:

— Но по-моему, маркиз, она вовсе не так уж и суха…

— Да-а-а?! Вы и это уже знаете, черт побери?

Маркиз от удивления замешкался, сбившись с музыкального ритма. Впрочем, опытный танцор немедленно вновь вошел в ритм, так что только один Грешем заметил, вернее почувствовал, этот сбой. Впрочем, как оказалось, не только он один…

Когда Мария вновь танцевала с Грешемом, она, заметно задыхаясь, прошептала:

— Я отвыкла от всего этого… Мне… мне трудно… Слишком много всего сразу… Но как я благодарна тебе, дорогой мой! Я почувствовала себя женщиной, которую, кажется, любят и которая так любит тебя!

Грешем остановился и поднял руку. Музыка мгновенно оборвалась, танцующие замерли.

Елизавета буквально налетела на сестру и, стиснув в объятиях, покрыла ее пылавшее лицо быстрыми, звонкими поцелуями…

— Ты прелесть, Мэри! — воскликнула она. — Милорды, я ведь говорила вам, не правда ли, что моя милая сестра великолепно танцует?!

— Это прежде всего свидетельствую я, милая принцесса! — с глубоким, церемонным поклоном и сладостной улыбкой заявил маркиз Винчестер.

— Полагаю, именно об этом вы и шептались с сэром Томасом, не правда ли, дорогой маркиз? — коварно усмехнулась Мария. — Даже я заметила, что вы споткнулись в танце, а это на вас решительно не походит!

Неизвестно, как далеко зашел бы этот диалог, не подойди к Марии сэр Себастьян Кабот, высокий и тяжелый седогривый старик. Он с трудом дышал, поэтому говорил с большими паузами:

— Мэри, дитя мое… Ты сегодня… совсем другая… и очень нравишься старому… Себастьяну Каботу… Позволь мне поцеловать тебя, как

в детстве… как всегда…

Он обнял Марию и поцеловал ее в лоб и в обе щеки.

— Ах, дорогой мой сэр Себастьян! Вы всегда были так добры ко мне, так ласковы… — растроганно проговорила Мария. — И всегда были так высоки, что я не могла поцеловать вас. Помогите мне и на этот раз, мой добрый и милый дедушка!

Счастливо улыбаясь, Кабот нагнулся, и Мария, обняв его за шею, поцеловала старика в обе щеки и лоб.

В этот момент двери зала бесшумно распахнулись и появившийся на пороге величественный мажордом, стукнув большим черным жезлом-посохом об пол, провозгласил о готовности столовой принять их высочества

и милордов придворных для ужина.

Томас Грешем предложил руку Марии, и они медленно направились

в парадную столовую. За ними, негромко переговариваясь и соблюдая положенный этикетом интервал, шли Елизавета с Уильямом Сесилом и все остальные гости попарно. Тихо заиграл оркестр.

Лорд-дворецкий граф Арондел, шедший в паре с лордом — хранителем печати графом Пембруком, проговорил:

— У меня такое ощущение, граф, будто все мы находимся сейчас не в купеческом доме, а на королевском приеме…

— Пожалуй… — вздохнув, ответил Пембрук. — Купеческие дома слишком быстро стали превращаться в дворцы подлинных владык королевства…

— Не кажется ли вам, граф, что наступают такие времена, когда нам придется служить этим новым владыкам, как вы их совершенно справедливо только что назвали?

— Ах, дорогой граф, мы давно уже им служим, если разобраться по существу! И я лично нахожу такую службу не только значительно более выгодной, но и куда более безопасной: ведь короли любят нас с топором в руках, а купцы — с денежными мешками у порога!

— Боюсь, вы снова правы, дорогой граф! — вздохнул и Арондел, чистый годовой доход которого составлял две тысячи четыреста сорок фунтов стерлингов, а долги перевалили за семнадцать тысяч, и конца их росту видно

не было… — Но что произошло с принцессой Марией? Я впервые вижу ее такой веселой и совершенно земной! Она улыбается, танцует… Даже внешне она показалась мне какой-то… Я бы сказал, подмененной, что ли… Вы не находите, граф, что с ней произошло нечто весьма значительное за то, следует заметить, достаточно продолжительное время, на которое она уединилась с Грешемом?

— Это несомненно… Но что? Крайне подозрительное уединение, если

к тому же иметь в виду, что Грешем только на этих днях вернулся из поездки на континент. Не кажется ли вам, дорогой граф, что этот ловкий хитрец готовит для себя некое особое положение при дворе королевы Марии?

— По-моему, при любом дворе у него будет особое положение. В уме

и ловкости ему не откажешь… Быть может, что-нибудь прояснится за столом? Вы полагаете, здесь замешана большая политика?

— Дорогой граф, я не могу себе вообразить что-либо иное, ибо в таком случае нам следовало бы признать, что принцесса Мария является еще

и женщиной!

— Ха-ха-ха! Но это же совершенно невероятно! Завтра же весь двор

будет смеяться до слез над вашей великолепной шуткой!

Когда все расселись по местам, Мария сказала:

— Милорды, надеюсь, нововведения моего отца не сделали вас безбожниками?

Она встала и трижды осенила себя крестом, губами шепча молитву. Все также поднялись со своих мест и сделали то же самое.

Мария села и кивком подала знак к началу трапезы. Сама она отломила крохотный кусочек хлеба и запила его глотком воды.

— Прошу вас, ваше высочество, — проговорил Томас Грешем, — отведать этот дивный паштет, приготовленный по рецептам древних римлян. Сегодня воскресенье, и Всевышний не так строг… Позвольте вашу тарелку, дорогая принцесса!

— Благодарю вас, сэр Томас, — мягко улыбнулась Мария. — Но я не привыкла к подобным излишествам. Впрочем, сегодня… Сегодня такой день, такой вечер… Первый в моей жизни… Этот стол, так великолепно

убранный, эта дивная музыка… Все вы такие веселые и красивые… Здесь так великолепно, тепло и уютно. Мне так хорошо у вас, сэр Томас, что я, пожалуй, рискну нарушить свои правила. Надеюсь, вас не слишком затруднит налить мне немного самого легкого и не очень сладкого вина? О, сэр Томас, право, не так много! Я ведь еще не солдат королевской гвардии! Благодарю вас. Вы так любезны и внимательны…

Мария все еще не вышла из того состояния восторженной экзальтации, которое она пережила всего час назад. Она смотрела на своего Томаса с таким откровенным благоговением и ничем не прикрытой страстью, что все волшебные чары этого фантастического вечера как-то мгновенно улетучились, и Грешем вдруг явственно почувствовал себя на земле, которая, казалось, оживала под ногами… Он слегка сдвинул брови и довольно сильно наступил под столом на ногу принцессы. Страх отрезвил голову и охладил сердце… Впрочем, так всегда и бывает у мужчин, бесстрашных в погоне за любовью и крайне осторожных, рассудочных и нерешительных, когда до-бьются ее.

Между тем Мария поняла знак Грешема, потушила свой взор и, повернув голову прямо по направлению стола, ни на кого в отдельности не глядя, продолжала:

— Милорды, я надеюсь, вы не станете возражать против того, чтобы первый бокал вина был посвящен гостеприимному хозяину этого великолепного дома? Я так и думала, благодарю вас, милорды. Сэр Томас, ваше здоровье, счастье и благополучие. Храни вас Господь!

Грешем внимательно всматривался в лица своих гостей. Нет, в их сторону, Марии и его, никто не смотрел — все были поглощены выбором блюд

и напитков, над каждым из гостей ненавязчиво сгибался безупречно вышколенный слуга, мастерски исполнявший любое пожелание господина. Не было слуг лишь рядом с обеими принцессами: Томас Грешем заменял слугу Марии, а Уильям Сесил — Елизавете. Нет, Грешем готов был поклясться, что никто не смотрит в их сторону, пока Мария была так опасно неосторожна в словах и так обнаженно откровенна в проявлении чувств. Впрочем, придворным сановником может стать лишь тот, кто в совершенстве владеет искусством видеть не глядя и слышать чем угодно. А сейчас за столом сидели именно такие люди…

Мария, снова надев обычную свою маску, время от времени тоже пронзала лица собравшихся мгновенными молниями-взглядами. Наконец, воспользовавшись моментом, когда Грешем угощал ее каким-то неведомым экзотическим блюдом, Мария коротко, но ярко взглянула на него, едва заметно улыбнулась краешками губ и скорее прошептала, чем сказала:

— Все очень хорошо, не правда ли? Но вам не кажется, что вы закармливаете меня, дорогой сэр Томас? Боюсь, мне предстоит не столь уж праздничная ночь, на которую я, признаться, рассчитывала… Но вы слышите меня в этом шуме, смехе и перезвоне хрусталя под дивные звуки вашего оркестра? — Грешем вновь легонько наступил ей на ногу под столом. — Да, слышите… Я так надеялась на это… Благодарю вас, достаточно, сэр Томас. Но что это за блюдо? Из чего оно?

— Клянусь вам, дорогая принцесса, не имею об этом ни малейшего представления! — с улыбкой лукавил Грешем, очень довольный тем, что Мария направила наконец беседу по вполне логичному в таких случаях кулинарному руслу.

Но эти прозрачные намеки, недвусмысленные, страстные взгляды! Ах, как она неосторожна и смела сегодня! Впрочем, после всего, что произошло совсем недавно, после такого глубокого потрясения, вся в его ликующей власти и всеохватном пламени, с волшебного ложа любви прямо за парадный стол — о, Грешем прекрасно понимал состояние своей возлюбленной и глубоко сочувствовал ей, потому что и сам сейчас испытывал нечто подобное.

Сидевший напротив Грешема сэр Себастьян Кабот проговорил с набитым ртом:

— Чертовски вкусное блюдо! Мне кажется, я не потерял бы аппетита, даже скажи мне кто-нибудь, будто оно приготовлено из корабельной крысы.

— О боже! — Мария в сердцах положила золотую вилку на стол. — Боюсь, вы все еще не сошли со своего корабля, сэр Себастьян!.. Право же, пора бы заметить, что вокруг вас нет ни одного матроса…

— И очень жаль… — пробормотал старый морской волк. — Было бы

с кем переброситься парой-тройкой наших словечек!

— Прошу вас, дорогой дедушка!

— Ну-ну, внученька… Надеюсь, ты не сердишься на меня?

— Ах, разумеется, нет, но…

— Угу… Но все-таки я советую тебе отведать это блюдо.

— Хорошо… О, дорогой сэр Томас, для пробы этого слишком много!

Грешем, несколько успокоившись, по-хозяйски непринужденно, с лучезарной улыбкой оглядел стол и облегченно вздохнул.

Во главе стола восседала строгая и прямая, как всегда, принцесса Мария Тюдор. Напротив нее, спиной к зашторенным окнам, сидела принцесса Елизавета Тюдор. Направо от Марии расположились Томас Грешем и лорд — главный адмирал сэр Говард Эффингемский, а слева — сэр Себастьян Кабот и лорд-дворецкий граф Арондел. Справа от Елизаветы сидели сэр Уильям Сесил и лорд — хранитель печати граф Пембрук, слева — сэр Джон Грешем и лорд-казначей маркиз Винчестер.

Изысканнейшие блюда, диковинные кушанья, редчайшие вина, отборные фрукты, поражающие воображение золотые, серебряные и фарфоровые сервизы, столовые приборы, больше похожие на самостоятельные произведения искусства, драгоценные кубки, бокалы, вазы с изумительными ароматными цветами, хрустальные с золотом люстры на многие десятки больших крученых свечей, великолепная инкрустированная мебель, полотна самых известных живописцев, мягкие итальянские мелодии, льющиеся откуда-то издалека, а потому ласкающие слух, — все это создавало обстановку празднества, умиротворяло души царедворцев и притупляло восприятие ими реальности, каковая победоносно трубила о начале эры всевластия новых хозяев Англии! Грешем очень рассчитывал на усыпляющее воздействие подобных пиршеств.

Гости в основном беседовали парами, общий же разговор за столом долго не клеился. Даже веселая и словоохотливая принцесса Елизавета на этот раз молча и с подчеркнутым удовольствием поглощала блюдо за блюдом, не скрывая своего восхищения поистине царским угощением…

Впрочем, последняя принцесса Тюдор была не слишком-то избалована подобными пиршествами. Пока ее судьбу едва ли можно было назвать более легкой, чем у Марии…

Будущая великая королева Англии Елизавета Тюдор родилась 7 сентября 1533 года, но по законам современного ей христианского мира ее не было, поскольку все девять римских пап со дня рождения принцессы и до самой ее смерти через семьдесят лет уверяли весь католический мир в том, что рождена Елизавета была вопреки всем церковным канонам и, следовательно, де-юре не существует вовсе. Произошел же этот казус оттого, что ее отец, король Англии Генрих VIII, решил развестись со своей первой женой, Екатериной Арагонской, набожной, суровой и много старше его женщиной. «Не могу же я вечно спать с этой холодной и жесткой иконой!» — возмущался любвеобильный король. Однако папа римский Климент VII

и слышать не хотел о разводе строптивого английского короля и своего согласия на это не дал. Тогда взбешенный Генрих VIII объявил себя главой английской церкви и провел свою знаменитую церковную реформу, оставив служителям божьим лишь Библию да хлеб с водой — истинное достояние служителей Господа Бога. Он сам себе разрешил расторгнуть ненавистный брак и узаконить появление на свет божий еще одной дочери, на этот раз от доброй, ласковой и веселой красавицы Анны Болейн, умилявшей и удивлявшей всех в Англии шестым пальчиком на изящной левой ручке. Но вскоре в постоянно хмельном мозгу короля Генриха возник совершенно уродливый образ жены-изменницы. («Вам не кажется, господа, более чем странным поведение моей супруги, вашей королевы? Она всегда чертовски весела, крутится и вертится перед зеркалами, вся пропиталась благовониями, а кавалеры вьются вокруг нее, словно мухи у банки с медом! А ее родной братец позволяет себе целовать ее где попало! — возмущался ревнивый муж. — Уж не пришла ли пора моим волосам уступить местечко для ветвистых рогов, а, милорды, как вы полагаете?») И, будучи отныне владыкой не только земным, но и духовным (хотя и самозванным, но вполне самодержавным), Генрих повелел суду приговорить королеву к смертной казни за сожительство с родным братом, (во что, разумеется, не верил ни один из судей), а также за многочисленные другие измены и прегрешения, (во что вообще не верил ни один здравомыслящий человек в Англии). И вот 19 мая 1536 года принцесса Елизавета, не достигшая к тому времени и трех лет от роду, увидела безупречную работу королевского палача, фонтан крови, залившей эшафот, и полуобритую голову своей несчастной матери82 с выпученными, вылезшими из орбит глазами, глухо стукнувшуюся об пол и катившуюся прочь от этого ужасного места…

— Ах, эти нежные голубиные лапки в дивном винном соусе просто восхитительны, не правда ли, Мэри? — Елизавета с завидным аппетитом по-

глощала деликатес, легко разгрызая мягкие косточки белоснежными, крепкими зубами. — Как? Ты еще не полакомилась этим дивным блюдом? Непременно отведай его! И вы, милорды, тоже! Ах, сэр Томас, вы сегодня так прекрасно всех нас угощаете, благодарю вас!

— Было бы совсем неплохо завести таких поваров и во дворце… — проговорил с полным ртом лорд-адмирал.

Но, никем не поддержанный, разговор за столом вновь угас…

…Казнь матери не создала какого-либо особого положения принцессе Елизавете. Она по-прежнему жила при дворе, дружила со своей старшей сестрой Марией, плакала от невыносимой обиды при вынужденном общении младшим братом Эдуардом. Не слишком-то баловали юную принцессу нарядами, драгоценностями и изысканным питанием, а грубые нравы ее отца, его бесконечная охота на женщин и лесную дичь, пьяные оргии и дикие выходки лишали не только подраставшую принцессу,

но и всех остальных многочисленных обитателей королевского дворца нормального человеческого существования…

27 января 1547 года ненасытный женолюб и жесточайший из правителей Англии отправился наконец в мир иной, оплакиваемый своими непротрезвевшими собутыльниками и проклинаемый своим разоренным и возмущенным народом…

Поскольку наследному принцу Эдуарду, ставшему после смерти отца королем Эдуардом VI, было к тому времени всего восемь лет, Генрих VIII перед смертью назначил опекунский совет для управления государством до его совершеннолетия. Но прежде чем дворцовые глашатаи возвестили

о смерти короля, в Вестминстере был произведен быстрый, тихий и бескровный государственный переворот: дядя Эдуарда, брат его матери, очередной жены Генриха, злосчастной Джейн Сеймур, граф Гертфорд, принявший титул герцога Сомерсета, был провозглашен протектором королевства

и получил де-факто права короля до совершеннолетия Эдуарда.

После смерти отца Елизавета жила с мачехой, последней из семи несчастных жен страшного короля, Екатериной Парр, незамедлительно вышедшей замуж за распутного весельчака и красавца лорда Сеймура, брата протектора при малолетнем короле.

Сразу после этой женитьбы, находясь под одной крышей с очаровательной принцессой Елизаветой, Сеймур, опытнейший и бесцеремонный сердцеед, дамский угодник и хитрейший придворный интриган, всерьез и решительно занялся своей племянницей, которой в ту пору едва исполнилось тринадцать лет, намереваясь в конечном счете жениться на ней, возвести на престол и стать, таким образом, королем Англии. Из комнаты Елизаветы постоянно доносились смех, топанье, визг, крик, словно тень ее отца продолжала бесноваться, неподвластная даже самой смерти. По королевскому дворцу поползли слухи, один пикантнее другого…

Наконец придворная молва достигла ушей оскорбленной жены и мачехи, и однажды королева Екатерина, настежь распахнув двери покоев своей веселой падчерицы, застала ее в объятиях своего супруга за таким занятием, в результате которого чаша терпения обычно пополняется еще одной каплей…

Разъяренная королева выставила Елизавету из дворца в том наряде, в котором застала ее в объятиях своего распутного супруга, и отправила в Чезхент под надежные замки верных слуг.

Безусловно, слишком хорошо было стать супругой двух таких образцовых мужей, каковыми были король Генрих и лорд Сеймур. Поэтому Екатерина Парр вскоре умерла, и, кажется, в тот же день неугомонный лорд Сеймур снова оказался в покоях принцессы, и игры Эрота83 окрасились теперь в еще более яркие тона, отчего, разумеется, они отнюдь не потеряли своей притягательной силы и прелести…

Вполне отдавая себе отчет в том, что брат затеял вовсе не шуточную и уж совсем не детскую игру и теперь открыто метит на английский престол, герцог Сомерсет при замечательном единодушии своих придворных и знатнейших аристократов Англии в январе 1548 года приговорил лорда Сеймура к смерти, так что Елизавета получила прекрасную возможность вторично увидеть, как скатывается отсеченная голова близкого человека с залитого кровью эшафота… И кто знает, не утонула бы в луже крови и голова очаровательной юной принцессы, если бы не мудрые советы ее истинного друга, сэра Уильяма Сесила, бывшего тогда лордом — казначеем при дворе своего покровителя герцога Сомерсета. На суде и во время казни лорда Сеймура Елизавета, оказавшаяся к тому же еще и очень способной актрисой, со слезами на глазах, с железом в голосе и с яростью оскорбленной невинности обвинила «этого отвратительного дьявола-искусителя» в бесчисленных попытках соблазнить ее. «Он без конца преследовал меня, — задыхалась в потоках слез будущая великая королева. — Я была вынуждена просить помощи у своей доброй и милой мачехи, несчастной жены этого отпетого негодяя! Царствие ей небесное, она увезла меня в Чезхент, но когда вскоре умерла, все началось сначала. Но все-таки мне удалось не позволить ему обесчестить меня, и я готова тотчас же и при всех подвергнуться соответствующему унизительному освидетельствованию… Я невинна, как при рождении, и таковой сойду в могилу!» В этот день ей не исполнилось еще и 15 лет!..

Умный и смелый план защиты, разработанный Уильямом Сесилом и талантливо воплощенный в жизнь Елизаветой, позволил принцессе выйти незапятнанной из всей этой скандальной и чреватой самыми роковыми последствиями истории, хотя лорд Сеймур отчаянно призывал всех собравшихся «по-мужски освидетельствовать эту дрянную портовую шлюху». Он был до такой степени разъярен, что на эшафоте его пришлось держать дюжине мужчин. Тем не менее Сеймур все-таки умудрился вырваться с полуотрубленной головой и броситься к брату-убийце, герцогу Сомерсету. Его тут же схватили и вновь приволокли к плахе, но прежде чем тот угомонился навеки, палач был вынужден еще трижды опускать свой топор…

Елизавета стала редко появляться при дворе, с головой уйдя в учебу. Чрезвычайно способная, старательная ученица, сообразительная и очень усидчивая, она радовала своего знаменитого учителя Роджера Эшема поразительными успехами в изучении множества гуманитарных предметов одновременно. Принцесса писала и говорила по-латыни, читала на греческом, владела итальянским, французским и испанским языками, прекрасно танцевала и великолепно играла на лютне84. По мнению учителя, Елизавета превосходила образованностью даже дочерей великого канцлера своего отца — сэра Томаса Мора85.

Елизавета очищалась умно, терпеливо и даже талантливо. Она, в частности, стала образцовой прихожанкой, хотя некоторые злопыхатели ядовито намекали на то, что у Елизаветы сложились весьма натянутые отношения с Господом Богом после ее активного и победоносного участия в суде над лордом Сеймуром. В народе в это время ходил слух, усердно и щедро кем-то поддерживаемый, будто Елизавета, когда станет королевой Англии, велит высечь на своем могильном камне: «Здесь покоится Елизавета, что правила и умерла девственницей». Но все эти россказни оседали, подобно придорожной пыли, на ее ногах, а вокруг головы постепенно складывался ореол очаровательной, умной, доброй, просвещенной и целомудренной принцессы, которая обессмертит эпоху своего правления, когда наденет корону Англии…

Принцесса Елизавета Тюдор всерьез готовилась встретить свой звездный час…

Между тем пиршество подходило к концу.

— О боже, какая прелесть! — воскликнула вдруг Елизавета и захлопала

в ладоши. — Посмотри, Мэри, ведь это наш с тобой любимый крыжовник со сливками! И это — в феврале! Вы настоящий чародей, сэр Томас!

— Я вижу, в этом доме ничему нельзя удивляться! — улыбнулась Мария, кончиками пальцев едва дотронувшись до руки Томаса Грешема. Это невольное и мимолетное движение было немедленно зафиксировано всеми присутствующими… — Признаться, я тоже очень люблю это дивное лакомство…

Приправой к блюду служили корица, ядра и сушеная шелуха мускатного ореха, сахар, розовая вода и яйца. Спелые, холодные, будто лишь сию минуту сорванные плоды крыжовника лежали кругами на густых сливках. Накалывая их специальными серебряными булавками, гости отправляли сочные ягоды в рот.

Грозди крупного янтарного винограда, отборные яблоки, груши, сливы, апельсины, финики и бог весть какие еще дары полей, садов и лесов Европы и ее ближних и дальних окрестностей были поставлены в роскошных

вазах и блюдах на этот вместительный стол! Воистину — подлинное лукуллово пиршество86!

— Сэр Себастьян, — сказала Мария, держа булавку с наколотой ягодой у своих губ, — вы сегодня необычайно молчаливы. Надеюсь, вы вполне здоровы?

— Нет, милая моя принцесса, — грустно вздохнул знаменитый мореплаватель, — сейчас я чувствую себя подобно перегруженному золотом кораблю, плотно усевшемуся на серебряную мель…

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Мария.

— Ничего, кроме того, что я чертовски, до безобразия объелся… Надеюсь, не я один оказался в числе пострадавших за этим страшным столом! Ах, избави нас, господи, от всех других недугов…

Старого морского волка нальзя было обвинить в излишке изысканных манер, да и откуда им было взяться на кораблях или при короле

Генрихе VIII? Поэтому весьма сомнительное с точки зрения придворного этикета признание сэра Себастьяна Кабота было встречено единодушным смехом и одобрением людей, уставших от придворных церемоний. В столовой сразу стало весело и шумно.

— Посмотрите, сэр Томас, — тихо прговорила Мария, слегка наклонив голову в его сторону, — как мила и красива сейчас моя сестра! Право, истинная королева! Она будет жить долго-долго… И править всеми вами…

— О, ваше высочество… — воскликнул Грешем, потрясенный той неподдельной грустью и осознанной обреченностью, с которой Мария говорила сейчас с ним. Ее откровенность, доверчивость, ее подчеркивание своего особого отношения к нему… Ко всему этому он не был готов заранее и чувствовал сейчас такую скованность мыслей и движений, какую не замечал в себе никогда прежде… — О, ваше высочество, вы так несправедливы к себе! Вы…

— Не нужно об этом! — неожиданно резко оборвала его Мария и повернула голову в сторону Кабота. — Я не ослышалась, сэр Себастьян, вы вновь собираетесь в далекое плавание? Куда на этот раз, позвольте вас спросить?

— В чертоги Господни, если, конечно, по дороге меня не перехватит пара-тройка тощих чертей, — смеялся старый мореход.

— Ах, не поминайте лукавого всуе! — нахмурилась Мария. — Но я действительно слышала, что вы начали разговор о каком-то новом плавании.

— У тебя прекрасный слух, дочь моя. Как и все остальное, смею заметить… Да-да, я это знаю лучше всех вас, потому что вот этими руками подбрасывал крошечную Мэри почти к потолку, а она визжала от восторга

и орошала мою голову от избытка чувств!

— О господи! — Мария густо покраснела и прижала ладони к щекам. — Ну что вы такое несете?! Немедленно прекратите, сэр Себастьян, умоляю вас… Вы ставите меня в ужасное положение… Боюсь, вы совсем не любите меня…

— Сэр Себастьян, — пришла на помощь сестре Елизавета, так и оставив Кабота с открытым ртом, не успевшим произнести ни слова в свое оправдание, — я тоже слышала о каком-то вашем плавании. Немедленно рассказывайте, если не хотите обрушить на себя гнев сразу двух принцесс Тюдор!

— Слушаюсь и повинуюсь, ваши высочества! — Кабот попеременно склонял свою голову сначала в сторону Марии, а затем — Елизаветы. — Суть дела состоит в следующем…

…Себастьян Кабот. Имя его стоит в одном ряду с такими, как Васко да Гама, Христофор Колумб и Магеллан! Родился он в славном английском городе Бристоле в 1475 году в семье венецианца Джованни Кабото, известного в те времена мореплавателя и купца, с 1490 года состоявшего на английской службе. Вместе с отцом Себастьян начал плавать по европейским морям с четырех лет, а к двадцати годам был уже достаточно хорошо известен среди европейских капитанов своей смелостью, решительностью и неуемной жаждой открытий и славы.

24 июня 1497 года, истерзанный бесконечными штормами и бурями, корабль «Метью», ведомый молодым капитаном Себастьяном Каботом,

достиг земли. Терпя много месяцев невероятные лишения, он шел вдоль берегов этой неведомой земли строго на север, пока непроходимые льды

не повернули корабль Кабота вспять. Так была открыта Северная Америка, а плавание вдоль берегов навечно стало называться каботажным!

В 1512 году Себастьян Кабот поступил на службу к Фердинанду II, королю арагонскому, но после смерти монарха в 1516 году вновь вернулся в Англию. Здесь разгульный король Генрих VIII предпочитал земные блага и радости всем остальным, слава морских открытий и поиски новых торговых путей занимали его куда меньше захватывающей погони за юбками, поэтому вкусивший славы первооткрывателя, знаменитый в Европе, но не признанный на родине капитан Себастьян Кабот в 1518 году вновь покидает Англию и много лет бороздит моря и океаны на кораблях под испанским флагом, изредка и ненадолго навещая родину, где бывал гостем короля. Капитан был особо ожидаем принцессой Марией, которой всегда привозил из своих путешествий что-нибудь диковинное, занимательное и памятное. В эти годы он много раз пересекал Атлантический океан, исследуя берега Южной Америки. Пожалуй, никто из европейцев до него не поднимался вверх по реке Ла-Плата так далеко в глубь континента! Впрочем, открыв нижнее течение рек Парана и Уругвай, он убедился, что Ла-Плата — вовсе не река, а громадное устье этих двух рек, залив океана шириною более ста миль, глубиною до двадцати метров и длиною почти двести миль! Открыл он также и нижнее течение реки Парагвай.

Только четыре года назад, в 1548 году, при самой активной помощи

и участии принцессы Марии Себастьян Кабот окончательно вернулся на родину, где и был наконец признан и оценен как при дворе, в высших эшелонах купечества, так и всенародно. В 1549 году, и вновь благодаря самому решительному содействию принцессы Марии, он получил редкую по щедрости пенсию, а в прошлом, 1551 году, ему был пожалован весьма солидное денежное вознаграждение за активную деятельность в качестве советника английского двора по вопросам торговли и мореплавания.

Теперь наконец сэр Себастьян Кабот пожинал плоды своей трудной, но славной жизни.

— Суть дела состоит в следующем, — говорил капитан. — Испания, Португалия и Нидерланды прочно закупорили нас в пределах Северной Европы. Нашим товарам все труднее пробиваться к достойным рынкам. Мы все больше и больше втягиваемся в унизительную и крайне невыгодную торговлю через посредников. И они диктуют нам условия и навязывают свои цены, черт их возьми со всеми потрохами, господа!

— И что же вы предлагаете, сэр Себастьян? — лениво ковыряя в зубах изящной золотой зубочисткой, спросил маркиз Винчестер.

— Не ждать у моря погоды, черт ее подери! — рассердился вдруг Кабот, пристукнув ладонями по столу.

— И все-таки, сэр Себастьян, вы так и не ответили на вопрос маркиза, хотя и успели помянуть всуе лукавого, чего я уже просила вас не делать, — весьма сухо заметила Мария.

— Угу… Простите старого моряка… Но этот парень без конца путается под ногами… Тьфу на него!.. Так вот, я и говорю, что нам необходимо искать и непременно найти новые, а главное, свои пути в Индию и Китай, про-

кладывать новые морские дороги нашим товарам. Иначе они завалят нас, задушат, мы погибнем голодной смертью от их изобилия!

— И что же вы все-таки предлагаете, сэр Себастьян? — вмешался в разговор граф Пембрук.

— Я уже сказал: искать новый, свой, английский путь в Индию, Китай и другие восточные страны не за спиной Африки, а восточнее, много восточнее Скандинавии. И если нам удастся открыть там какой-нибудь доселе неведомый пролив, наподобие Магелланова, о чем я неустанно молю Всевышнего, то мы непременно достигнем Индии и Китая с другой стороны Земли, где еще никогда не бывало ни единого испанского, португальского или нидерландского корабля! Все вновь открытые земли

и страны станут, разумеется, английскими или, по крайней мере, надежно союзными, а уж наши флот и армия должны будут позаботиться об установлении на этих новых территориях надлежащего порядка. Кстати, господа, не следует исключать возможности того, что сами эти новые территории могут оказаться если не богаче, то и не беднее Индии или Китая. Вы в состоянии оценить все возможные последствия этих открытий и завоеваний? Вы можете представить себе, какой толчок дадут они развитию нашего хозяйства? Вы возьметесь подсчитать, насколько богаче мы все можем стать? Я полагаю, что только тогда наши купцы и ремесленники, банкиры, судостроители, оружейники и прочие деловые люди смогут наконец развернуться в полную силу. Не правда ли, господа, здесь есть о чем поразмышлять? Я не слишком зарываюсь носом своего корабля в громадные волны океана Политики и Торговли, сэр Джон, хозяин Сити?

— О нет, сэр Себастьян, вы, разумеется, решительно во всем правы! — кивнул Джон Грешем. — Мы уже не раз обсуждали эту проблему и пришли к выводу весьма определенному: необходимо создать акционерную компанию, которая и занялась бы практическим осуществлением проекта сэра Себастьяна.

Ненадолго наступило молчание, прерванное принцессой Марией.

— Не слишком ли большой секрет, сэр Джон, — спросила она, — кого вы хотели бы пригласить в качестве учредителей этой компании?

— Мы убеждены, что успех новому делу могло бы гарантировать участие в нем ваших высочеств в качестве одних из учредителей, — кланяясь то

в сторону Марии, то в сторону Елизаветы, сказал Джон Грешем.

— Благодарю вас, сэр Джон, вы, как всегда, чрезвычайно любезны… Боюсь, однако, нелегко нам с сестрой будет справиться со столь сложным

и многохлопотным делом, требующим, к тому же, наличия у нас совершенно определенных, специальных познаний… — заявила Мария, пожав плечами. — Но в чем-то помочь организаторам столь важного и нужного дела, я полагаю, мы бы, пожалуй, смогли. Не правда ли, Елизавета?

— Разумеется, дорогая Мария! Это так интересно и нужно! А почему бы вам, сэр Джон, не пригласить в учредители вашей компании маркиза Винчестера, графа Пембрука, графа Арондела и сэра Говарда? А разве сэр Томас и сэр Уильям не могли бы украсить ряды учредителей этой компании? Не может быть, чтобы наш великий и прославленный мореплаватель сэр Себастьян Кабот отказался возглавить первых учредителей! И все эти знаменитые господа, сидящие сейчас за этим великолепным столом, не только могли бы, но и должны высказать свое мнение на этот счет! Не правда ли, дорогая сестра, нам было бы чрезвычайно любопытно услышать их мнение?

— О да, это было бы весьма любопытно, — с легкой улыбкой проговорила Мария. — Нам, женщинам Англии, так не хватает новых подвигов наших дорогих мужчин! Не слишком ли размягчила их дремота у семейных очагов? Что вы скажете, милорды? Моя дорогая сестра задала вопрос, и я полагаю, мы вправе получить на него ответ…

— Ах, ваши высочества… — вновь поклонился обеим принцессам Джон Грешем, — вы читаете наши мысли! Это дар Божий! Если все присутствующие сейчас здесь высокие господа согласятся поддержать своим участием наше начинание, успех его можно было бы заранее считать обеспеченным!

— Итак, милорды? — Мария тотчас поняла игру обоих Грешемов, цель этого великолепного приема и, главное, свою роль в этом.

Первым откликнулся лорд — главный адмирал Говард Эффингемский.

— Почту за честь принять участие в столь важном и необходимом деле! — заявил он. — Корабли и соответствующие экипажи будут предоставлены без проволочек!

— Благодарю вас, милорд! — Мария твердо взяла в свои руки эту деловую часть приема. — Вы очень любезны. А как вы полагаете, маркиз?

Разумеется, и маркиз Винчестер, и все остальные высказали свое полное одобрение идеи создания компании и дали согласие быть ее учредителями. Теперь оставалось только выяснить, насколько одобрение было искренним. Впрочем, это было не так уж и важно: для начала дела необходимы были только их громкие имена…

— Я полагаю, сэр Джон, — все с той же легкой и загадочной улыбкой спросила Мария, — первое общее собрание учредителей не заставит себя слишком долго ждать?

— О да, ваше высочество, оно состоится в самое ближайшее время, о чем господа первые учредители будут, разумеется, извещены заблаговременно!

— Надеюсь, ваш уважаемый племянник в курсе всех этих проблем, сэр Джон? — коварно и весьма задорно усмехнулась Мария. — Он хранит столь мудрое молчание, что мы, право же, так и не выяснили его точку зрения…

Томас Грешем склонил свою голову перед принцессой и заявил:

— Я, разумеется, с восторгом и надеждой поддерживаю гениальную идею нашего великого мореплавателя сэра Себастьяна Кабота, а признание ее вашими высочествами превращает эту идею в государственную политику. Надеюсь, вашим высочествам никогда не придется пожалеть об этом.

— Превосходно! Прошу вас, сэр Томас, держать меня в курсе этого дела. Надеюсь, вы еще не забыли, что являетесь моим советником?

Когда гости покидали дом Томаса Грешема, Мария, лукаво усмехаясь, прошептала:

— Надеюсь, ты доволен мной, дорогой мой?

— О, Мэри, оставайся всегда такой! Я обожаю тебя!

— Жду!

— Буду!

На улице было светло, как днем, от множества факелов королевских гвардейцев. Народу же заметно поубавилось, а жаль, потому что Томас Грешем трижды прокричал на всю огромную площадь:

— Люди Лондона! Их королевские высочества принцессы Мария и Елизавета жалуют вам вино и пищу во всех тавернах города на всю эту ночь! Славы и долголетия добрым и прекрасным принцессам Англии!

Поднялся невообразимый шум, но он быстро растаял: люди бросились

в таверны славить своих щедрых принцесс, а заодно наесться и напиться за их счет, что случалось далеко не каждый день…

Грешем, властно и бесцеремонно оттеснив пажей, помог обеим принцессам сесть на своих лошадей.

— Я с трепетом жду тебя, — едва слышно пролепетала Мария и громко добавила: — Мне нужны будут ваши советы, сэр Томас. Вас не слишком затруднит навестить меня завтра ближе к полудню?

— А меня — после сестры? — прошептала Елизавета, а громко спросила: — Ах, сэр Томас, этот ларец из волшебных сказок в самом деле принадлежит теперь мне?

— Со всем его содержимым! — с улыбкой заверил ее Грешем.

— Я не знаю, как вас благодарить, — голос Елизаветы дрогнул, —

но я буду много думать об этом… и помнить… всегда…

А благодарить было за что: внутри ларца в великолепном драгоценном футляре лежало потрясающей красоты ожерелье работы великого маэстро Бенвенуто Челлини, совершенно не похожее на то, что он сотворил для принцессы Марии, но ни в чем не уступавшее ему. Все остальное пространство довольно вместительного, хотя и чрезвычайно изящного ларца заняли золотые монеты самого большого достоинства — мечта и надежда бедной принцессы…

Прощаясь с племянником, Джон Грешем сказал:

— Ты сделал много больше, чем можно было ожидать. Мне кажется, династия Тюдор может стать вполне управляемой, хотя, разумеется, общую стратегию этого процесса нам еще предстоит как следует продумать. Но будь крайне осторожен, Томми, мой мальчик, ибо королевский дворец — скверное место для легкомыслия и шуток. Впрочем, ты и сам все это знаешь не хуже любого из нас… Завтра непременно навести меня в конторе. Необходимо всесторонне обсудить ситуацию, оговорить время, место

и процедуру собрания учредителей нашей компании и, кроме того, — Джон Грешем лукаво подмигнул племяннику и ласково потрепал его по плечу, — я думаю, наступила пора платить долги…

— Что ты хочешь этим сказать, дорогой дядюшка?

— Для того чтобы достичь сегодняшнего успеха, тебе пришлось затратить что-то около двухсот тысяч фунтов. И это, разумеется, без учета твоих собственных трудов, которые ты великодушно даришь обществу. Таким образом, купечество Англии задолжало тебе двести тысяч фунтов, которые

я бы и хотел возместить. По поручению должников, разумеется…

Томас Грешем растроганно обнял Джона Грешема.

— Ни одному смертному на этой земле Господь не даровал столь мудрого и доброго дядюшки! — проговорил Томас. — Благослови тебя Господь!

— Ну-ну, не будем отвлекать Господа от его бесчисленных добрых дел. До завтра, Томми, мой мальчик. Кстати, банкет превзошел все мои ожидания! Поздравляю! Полагаю, ты обладаешь сейчас лучшей кухней в Англии… Итак, до завтра, дружок!

— Гммм… Не торопись уходить, дорогой дядюшка, — вдруг глухо проговорил Томас. — Этот великий день еще не совсем завершился. Прошу тебя, опустись снова в свое кресло.

Джон Грешем нахмурился, подошел к племяннику, положил обе руки на его плечи и впился в глаза острым немигающим взглядом…

— Говори! — жестко отрезал Джон.

Томас, не в силах вырваться из жгучего плена этого взгляда, проговорил, царапая иссохшее вдруг горло острыми обрезками слов:

— Сегодня… здесь… Мария… стала… моей…

— О, несчастный безумец! Я давно предчувствовал это!

Старый Джон Грешем резко оттолкнул от себя племянника, свалился

в кресло и обхватил голову руками.

— Но это еще не все, — продолжал Томас, выпив большой бокал темного и густого испанского вина.

— О боже… — в отчаянии простонал Джон, подобно часовому маятнику раскачиваясь из стороны в сторону и продолжая стискивать свою белую, как лунь, голову обеими руками. — Что еще мог натворить этот сумасшедший всего за один вечер?

— Ах, дядюшка, право же… Я полюбил эту женщину… Она любит меня… Сейчас я не в силах думать ни о чем другом… Сейчас я вовсе не Томас Грешем. Сейчас я просто человек, мужчина… Кажется, я впервые в жизни почувствовал себя таким образом… Нет, нет, молчи, дядюшка! Я наперед знаю все, что ты хочешь мне сказать! И ты, разумеется, прав. Завтра я, безусловно, полностью соглашусь с тобою, но сегодня… сейчас… Я только человек

и не пойму тебя… К тому же, не все еще сделано…

— Господи… — простонал Джон Грешем. — Останови этого безумца! Что еще?

— Эту ночь мы должны провести вместе…

— Разумеется, черт возьми! Я и не собираюсь покидать тебя этой ночью! Я должен попытаться вылечить тебя от безумия…

Томас вдруг засмеялся, сел на ковер у ног старого Джона, положил свою голову на его острые колени и сказал:

— Боюсь, втроем нам будет не слишком удобно в постели моей Марии… Я имел в виду провести эту ночь не втроем, а лишь вдвоем… с Марией. Надеюсь, ты поможешь мне в этом…

Джон Грешем долго перебирал роскошную шевелюру любимого племянника, то и дело вздыхая и тяжело, с присвистом, дыша. Затем натужно прокашлялся и проговорил:

— Если Господь Бог допустит, чтобы человек, вступивший в тайную любовную связь с королевой (да, да, мой мальчик, с королевой!), умер своей смертью, да еще в глубокой старости, то я готов поверить в то, что иной раз сатана принимает обличье Божье!..

— Не богохульствуй, дядюшка, и не призывай на мою голову кары Господни! — смеялся Томас. — Этой ночью я должен быть в покоях моей Марии! Но как это сделать? Ты можешь помочь мне? Я бы очень не хотел пробиваться туда со шпагой и пистолетом в руках…

— Безумцы! — продолжал кипеть Джон Грешем. — Но Мария! Эта святоша! Эта черная монахиня! И во время официального визита! Она сошла с ума, и для будущей королевы Англии это… это слишком много хорошего! Слишком дорого все это может стоить… Ты явно переиграл, Томми, мой мальчик, и мы должны теперь хорошенько подумать, как нам вести нашу политику дальше… по новому руслу… А сейчас… Боюсь, ты все-таки прав… Вам действительно этой ночью следует быть вместе… Надеюсь, вы оставите время на обдумывание и обсуждение своего положения… Впрочем, такие ночи выбивают последние остатки мозгов, насколько мне память не изменяет, черт подери… Ах, целомудренная принцесса Мария! Достаточно ли хорошо вы представляете себя на освященном брачном ложе, когда ваш венценосный супруг не найдет в вас того, на что имел все основания рассчитывать?.. Неужели вы никогда не слышали о том, как подобных королевских невест утром заодно лишали и головы? Или вы, по безумию своему, надеетесь, что на вашем брачном ложе окажется ваш столь же безумный возлюбленный? Но скорее вы обнаружите там сатану! Ах, и зачем только я все это говорю? Они не слышат сейчас голоса разума… Они ждут своей ночи… И я должен дать им ее! Какое кощунство, черт вас возьми… Прости, Господи, душу старого Джона Грешема… Ну что ж, тогда не будем больше жевать воздух зубами, раз уж волна накрыла нас с головой! Быстрее во дворец — нам желательно опередить придворный кортеж… Сейчас дворец почти без охраны, нам нужно проникнуть туда незамеченными, придется опередить ветер! Старому Джону Грешему известен не один потайной вход в королевский дворец… Все-таки мы — купцы и при любых обстоятельствах не должны терять головы! В конце концов — королева наша, а это стоит многого… слишком многого…

Закутавшись в длинные черные плащи и натянув почти до глаз широкополые шляпы, они галопом ускакали со двора Томаса Грешема.

Но опередить придворный кортеж им все-таки не удалось.

— Что будем делать? — тревожно спросил Томас.

— Привяжи лошадей к этому забору и пойдем поскорее к хозяйственным воротам дворца.

Там Джон Грешем недолго пошептался с привратником, и тяжелая золотая монета оказалась надежным ключом от низкой калитки в воротах…

У какой-то почерневшей от времени двери Джон остановился.

— Кто там? — отозвался на его стук чей-то грубый низкий голос.

— Старик Джон, — тихо сказал старший Грешем. — Это ты, Джим? Есть дело. Так… Привет, старина! Запри-ка дверь покрепче. Свет не нужен… Или ты уже в темноте не найдешь дорогу к покоям принцессы Марии? Тогда пусть этот кошелек будет служить тебе факелом.

— Угу… Пошли…

— Ну, с Богом, мой мальчик!

И Джим с Томасом растворились в кромешной тьме…

Глава I

ну-ка, детинушки, колышками дворянчика, колышками его подхватывайте да к солнышку поближе и подсуньте! Ай-ай-ай, животик-то вовсе распороли… Кишочки, что веревочки, по рученькам вашим белым поползли… Ах-ах-ах, отмолю, отмолю невинное смертоубийство ваше. Ах-ах-ах, а вот и отлетела душа его вон за ту тученьку… Аминь… Хорош был человек, да после смерти и часу не жил…

— И куды же его теперича таковского-то, а, воевода?

— Предайте землице сырой… Да подалее от пути-дороги-то сей… В кустики его, в кустики… Эх, господи, никто не знает наперед, где погост его грядет… Ибо промеж жизни да смерти и блоха-то не проскочит… Ну что — перевели дух после работы праведной?

— Не вдруг уж… Покуда на колья его взяли, семерых наших в лоскутья порубил да скольких еще изувечил — не осмотрелись… Сущий чертяка… мать его…

— Да, да… Ан, слава богу, был таков… Мертвый не расшалится теперича… Ах, бабоньки, сколь голосисты вы, право! Любили вы покойничка, любили… Воздаст вам Господь за любовь вашу… Вы у него теперича на особом счету, бабоньки любвеобильные, поможет он вам, поможет, сердечным, поможет голубушкам… Только по покойнику убиваться, что гвоздями умываться да навозом утираться… Так-то вот, неразумные… Вот ужо в нашем городу-становище разутешим мы вас, бабоньки, по-своему, по-мужицкому! То-то веселье сладится, то-то желанья сбудутся! Ах, как падки до вашей сестры мои братья-соколики! Ах, как оголодали они без ласки вашей медовой, без телес ваших сдобных! То-то праздник нам всем выпадет! Гей, ребята, бочку вина заморского по такому делу жалую! Веселись, хрещеные, добыча знатная нам вышла!

— Ирод проклятый!

— Антихрист! Сгинь, нечистая сила!

— Спаси-и-и-и… Господи-и-и-и…

— Ах, ах, ах… Пошто тревожите Господа Бога нашего всуе? Меня, благодетеля вашего отныне и до скончания веку вашего, браните столь несуразными словесами, богохульствуете… ай-ай-ай… Придется наказать вас, бабоньки, чтоб мужнюю волю за Господнюю почитали. Эй, Лукашка! Где ты есть, голубчик?

— Тута я, воевода… Вот он я…

— Всех слуг дворянских приголубили?

— До единого… как велел, воевода…

— Нашенских много ли полегло?

— Немало… Ан не сочли покуда…

— Сочти да похорони. Молебен отслужим. Христиане, чай. Вот и со-

шлась прибаутка сия — не помрешь, так и не похоронят… Этих, дворян-

ских-то, землице заодно предай. А вот бабонек голосистых сих…

— Отдай, воевода, товариществу нашему, не скупись…

— И то верно — давненько на постненьком обретаемся…

— Вот и отдай нам баб, воевода!

— Не доводи до греха, воевода, — сами свое взыщем!

— Рассудим так, разлюбезные дети мои. Дворянку пышную берите тотчас же, на закуску как бы. Здорова — выдюжит всех вас туточки, а коли мало ей покажется, на становище ребятушки наши добавят от души. Дочь дворянскую укрепления сил моих телесных да духовных ради жалуете вы мне по доброте своей несказанной. Так ли, родимые?

— Так… пусть так… чего уж тут…

— Тут не перетакаешь…

— Ладно, чего уж… хотя оно… целенькое-то… скуса вовсе иного…

— Ан совладаешь ли один с эдакой молодицей-то, а, воевода? Может, подпереть с бочку-то? Так я…

— Господь подопрет… Он всем опора…

— А девку дворовую? Ее-то кому жалуешь?

— Товариществу нашему, что в городке-становище нас дожидается… Туда же и дворянку потом доставите. Да только живой, ночной потехи ради! А ужо поутру и доченьку ее единоутробную всему нашему товариществу-братству отдам-пожалую. Ладно ли эдак-то, ребятушки?

— Ладно, воевода!

— Что голова на тебе, что язык в тебе, что хвост позади, что… спереди — все с единого черта-дьявола!

— Гуляем, ребята, во славу воеводы нашего!

— Эй, погодите, а сопляка-то куда?

— Это которого же?

— А вон… звереныш… едва палец напрочь не отгрыз… Дворянский, поди ж ты, сынок…

— И то сказать: от яблони — яблоко, от ели — шишка. Где взяли?

— А заодно с тятькой своим от нас отбивался. Мал да зол непомерно! Тишке вон в шею зубами впился, что твой кобель цепной, до сих пор вот храпит предсмертно… Может, порешить волчонка да и подкинуть воронью на потеху?

— Погодим казнить глупого отрока. Свезем его вместе с бабами на становище — глядишь, и на него охотники объявятся…

— А обоз когда потрошить станем?

— Да как время к тому подоспеет, так пора и настанет…

— Ну да…

— Оно… вроде бы… эдак-то…

— Не уплыл бы без толку вроде вон той тученьки…

— Ты гляди, атаман-воевода, должок за тобою знатный завелся…

— И то — гляжу в оба, вижу шиш… Что же, ребятушки, соколики мои драгоценные, с дворяночкой-то нашей пышнотелой поиграть-пошутить отложить покуда порешили? Ай нет? Нет? Верно — такие дела откладывать что в штаны накладывать… Ну, тогда за дело! Каждый за свое…

— О Господи… Владыко небесный… помоги-и-и-и!.. спа-а-а-си-и-и-и… рабу-у-у-у свою-ю-ю-ю… Что же творите вы… нелюди?.. Дети же… дети мои тут…

— Проклятые убийцы!.. Изверги!.. Навоз сатанинский!.. Не смейте матушку трогать!..

— Меня!.. Меня!.. За нее… За всех… Одна отстрадаю… Что ж вы творите, дьяволы рогатые?!..

— Господи… спаси… гляди, что творят антихристы!..

— Маманя-я-я-я!..

— Изотка, отойдем-ка за тот бурелом, уж больно шумно тут стало… Хм… гляди, как резвятся жеребчики-то наши стоялые! Ну и ладненько… потрудились, чай, на славу, теперича и отдохнуть не грех… Девок повезешь в становище медвежьей тропою. Свяжи надежно да пасти ихние позатыкай на-глухо — чтоб не кусались да не орали… как сейчас. Дочку дворянскую… вон ту, что волосы на себе выдирает, в моей землянке надежно припрячешь. Голову в миг единый снесу, коли кто до меня отведает ягодку сию! И помолиться не успеешь…

— Ладно… не стращал бы… пуганый уж…

— Девку дворовую бери на себя… тоже ягодка спелая… Ну, не мешкай!

— А ты, воевода?

— О чем не сказывают, о том не допытываются! Вытащи свой нос из моих щей, не то найдешь там пару клещей… Ступай, нечего глазеть… Эка невидаль — баба на себе мужиков ублажает…

— О Господи… пошто… пошто отдал меня извергам… на поругание эдакое… при детях-то моих… Заступись, Владыко-о-о-о…

— Убийцы!.. Нелюди-и-и-и!..

— Звери дикие!.. Навоз козлиный!..

— Господи… явись же… терзают… исчадия ада!..

— Тьфу, дура… орет непотребное… Велика ли беда-то — всего десяток мужиков потоптали ее малость… Эй, не брыкайся! Иначе…

Глава II

Казалось, могуЧие сосны царапали небо своими мощными кронами. Они, чудилось, сдирали с него тонкие лоскутья темно-серой кожи, оголяя нежную голубизну недоступного тела. Впрочем, таких лоскутьев на небе было сейчас совсем немного…

День близился к закату…

Мороз заметно крепчал…

Мужик с головою зарылся в свой огромный тулуп, полностью предоставив своей сильной коренастой лошади, обросшей непомерно длинной шерстью, самой выбирать дорогу в этом царстве полнейшего бездорожья дремучего северного леса…

Время от времени мужик лениво высовывал голову в рыжей лисьей шапке и оглядывался назад, где лежал привязанный к саням пленник.

Вот и сейчас мужик обернулся, коротко кашлянул и хрипло спросил:

— Эй, жив покуда, щенок?

Не получив ответа, он тяжело повернулся спиною к лошади, все так же неторопливо шагавшей между деревьями, и увидел неподвижно лежащее тело мальчика. Лица его не было видно: островерхая суконная шапка, отороченная золотистой беличьей шкуркой, закрывала даже рот пленника…

Мужик отодвинул шапку и открыл лицо.

На него не мигая смотрели широко раскрытые серые глаза — сухие

и искрящиеся такой невыносимо лютой ненавистью, что мужик невольно вздрогнул и передернул плечами…

— Ишь, звереныш, каков… весь в отца своего бешеного… — злобно пробормотал он, в сердцах снова накидывая шапку на лицо мальчика. — А вот погляди-ка на меня еще эдак-то, живо глазищи выдавлю!..

— Волк… — услышал он вдруг ясный и чистый детский голос.

— Где? — Мужик мгновенно выскочил из саней, упал в глубокий снег, запутавшись в тулупе, поднялся, остановил лошадь, закрутился вокруг своей оси… — Где? Где… волки? Один? Стаей? Ну?

— Стая.

Мужик сорвал с мальчика шапку, схватил всей пятернею его белесые густые волосы и приподнял голову все с теми же немигающими глазами почти к самому своему длинному и плоскому лицу, утонувшему в дремучей черной бороде.

— Где волк? — шипел он в лицо мальчика. — Где стая? Ну?!

— Вон…

— Где?

— Ты… А там — стая… Волки! Волки! Волки! Вол…

Удар… Колючие искры… Удар… Удар… Рычание… Темнота… Все или… Нет, не убил покуда… Удар… Удар… Волки… Люди… Волки… Волки… Люди-волки… Теперича — все… Убил насмерть…

— Забью, гаденыш! У-у-у, семя дворянское…

Мужик выпрямился и глубоко вздохнул. Потом поглядел на свои руки и на кровавое месиво, во что было им превращено кукишное детское лицо с большими и бесстрашными, совсем взрослыми серыми глазами, и проговорил:

— Эй, змееныш, жив покуда ай нет? Ишь ты, кровищи-то сколь… Сытно, видать, кормленный-поенный… Дышишь еще ай уже того… нет? — Он нагнулся и подставил свой правый глаз почти вплотную к тому месту, где, по его мнению, должны были бы находиться губы строптивого мальчишки в этом кровавом месиве. Глаз не дрогнул. Мужик выпрямился, пожал плечами и поежился. Потом вытер руки снегом, перекрестился и пробормотал: — Кажись, унянчил дитятко напрочь, что и не пикнуло…

Достал топор, большим пальцем проверил его остроту, еще раз вздохнул и перерубил веревки, которыми мальчик был привязан к саням. Сбросив бездыханное тело на снег, он тяжело упал в сани, с головой уйдя в огромный тулуп…

Лошадь слегка всхрапнула и пошла дальше своим путем…

…На него смотрели огромные, с какими-то синеватыми всполохами, неподвижные, словно примерзшие глаза. Их было великое множество — этих странно и страшно мерцающих глаз…

— Волки! — выдохнул он.

Леденящий душу страх, от которого, казалось, вот-вот остановится сердце, поставил его на ноги и прижал к толстому телу сосны.

Ничего…

Темнота…

Он хотел протереть глаза и вдруг закричал от страшной, режущей и непереносимой боли — словно глаза натерли железными опилками… Эта страшная боль в глазах, свист и колокольное гудение в ушах, кровяные ручейки

во рту, скачущая с места на место резкая боль в голове и нестерпимый зуд на лице — все это вместе взятое окончательно вернуло мальчику сознание.

Он нагнулся, обеими ладонями зачерпнул пушистый снег и поднес

к разбитым губам и лицу. От прикосновения холодного снега к теплой кровяной коросте, покрывшей все истерзанное лицо мальчика, боль, резь

и зуд, казалось, еще более усилились. Ноги задрожали, и он медленно опустился на колени…

Сначала слезы остро жгли глаза и щеки. Но вскоре мальчик понял, что они промыли узенькую дорожку свету. Проявились снег, деревья и те огромные и бесчисленные глаза, которые своим загадочным мерцанием первыми пробили дорогу к сокрушенному сознанию, — звезды снова ослепили его, но теперь они уже не казались волчьими глазами, освещающими волчьим зубам их рабочее место…

Звезды обсыпали все небо…

Луна красовалась всеми оттенками своих золотистых одеяний…

Снег же сверкал молодым серебром…

Даже темные тела деревьев, казалось, излучали некое сумеречное,

неровное и неброское свечение…

Прекрасная зимняя ночь умиротворяла суетную и такую холодную

землю…

Не слышно было голосов лесного зверья…

И только частые всхлипывания до полусмерти избитого и коленопре-

клоненного мальчика, осиротевшего так внезапно и страшно, по-зверски бестрепетно брошенного на окончательную погибель, нарушали это праздничное торжество природы…

В его воспаленном сознании мелькали сейчас, сменяя друг друга, обрывистые, но яркие видения. Они были такими же колючими и явственно ощутимыми, как и его слезы…

…Вот в ушах затрепетал встревоженный голос матушки:

— Отец! Василий Андреевич! Петрунька запропастился! Митька! Федька! Манька! Ищите маленка! Ах ты господи… Петрунька-а-а-а! Сы-ы-но-о-ок!

А двухлетний Петрунька в это время заполз в большую собачью будку

и смешался с мохнатыми щенятами в веселой и увлекательной возне за соски добродушно урчащей хозяйки этого гостеприимного дома…

Когда кто-то из дворни вытащил Петруньку из собачьей будки, мать схватила его на руки, прижала к своей большой груди и долго причитала: «Ах, пострел… ах, пострел… Кровинушка ты моя… Сердце ведь вовсе оборвалося…»

…А потом отец посадил его рядом с собою на высоченную и мощную неоседланную лошадь.

— Господь с тобою, Василий Андреевич! Дитятко ведь еще вовсе малое, расшибешь, не приведи господь!

— Ништо, Анфисушка, не тревожься… — говорил отец. — Не расти же мужику в собачьей будке! А что мал еще… Верно — мал покуда… Так ведь куда как бык велик, да воду на ем возят, а мал соболь, да на голове носят!..

…Вместе со всеми своими двенадцатью работниками-крестьянами дворянин Василий Андреевич Саватеев выезжал по весне в поле.

Пропахав первую борозду, он становился на колени, бережно брал обеими ладонями парную землю и тихо, почти шепотом, словно боясь нарушить святую тишину земли, говорил шести-семилетнему сыну Петру:

— Вдохни, Петрунька, — сладость-то какова! Дыши, дыши ею, да по-

глубже, чтоб до самых до корней души дошло!

— А чего ее нюхать-то? — недоумевал мальчик. — Земля и земля… Сырая еще… И нет на ей ничего такого… Сам, поди, сказывал, будто и глазу зацепиться не обо что…

Отец добродушно улыбался и говорил:

— Живая она, земля-то… дышит… А сырость ее — так это же слезы! Мать всегда перед родами плачет, а земля — та же мать наша родимая: с ее все мы пошли, туда Господь всех чад своих по скончании их века и определяет…

— Так ведь рай же на небе, а не в земле! — горячо возразил Петрунька. — Что батюшка Никодим в церкви-то сказывал? То-то же… Не полезу я в землю, тятенька! Я хочу на небо — в рай!..

…В прошлом году отец рано вернулся со службы государевой, гостинцев навез полон дом — всем чадам своим и домочадцам, крестьянам и их семьям. Как говорится, не дорог подарок, дорога любовь…

Утром сказал сыну:

— А что, сын дворянский Петр Васильев Саватеев, пора тебе к делу нашему, службе государевой, приставать ай нет?

— Пора, тятенька! — возликовал Петрунька. — Давно пора! Вон сколь годов-то уже набегло… даже сосчитать трудно…

— И то… тринадцатый уж грянул… По Рождеству и двинем с тобою на Москву, град стольный государя нашего пресветлого Ивана Васильевича. Сподобит Господь — царю тебя покажу, службу при нем испрошу…

У Петруньки аж дыхание перехватило!

— Неужто — самому царю… меня? — прошептал он.

— Коли Господь сподобит… — повторил отец. — Царь-государь хорошо меня знает да чтит-милует… Потому как служу ему верно и честно не один годок. И родитель мой, дед твой, стало быть, Андрей, тоже в чести немалой при великокняжеском дворе московском пребывал. Ан ученье-то книжное в ум твой вошло ли?

— Ну… так… — вздохнул Петрунька. — Вошло… будто бы…

— На пару с розгою, поди? — засмеялся отец.

— С ею… Сечет батюшка Никодим, словно там не мясо, а камень…

Тоже, поди, Бога-то побоялся бы…

— Ништо, сынок! Сеченый зад для ума что дождь для земли… Ты птиц-то наших ловчих сберег ли?

— Целы, тятенька! Я с их глаз не свожу!

— Ну, так сбирайся на охоту, слуга царев!..

…А вот уж и совсем недавнее в мозгу горячий след проторило…

На самое Богоявленье87 нежданно-негаданно целым санным поездом нагрянул в деревню Саватеевку какой-то грузный и важный боярин. Петрунька от дотошной дворовой девки и своей няньки узнал, будто явился сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский и большой боярин!

— Землею сосед батюшки твоего… — добавила дебелая двадцатипятилетняя Манька, по прозвищу Конь. — Ой, не к добру гостинчик-то сей… не к добру… всей шкурой своей чую…

Весь день до глубокой ночи пили да ели высокие гости вологодские,

а когда наутро сели вновь за стол, Петрунька, подкравшись к приоткрытой двери, услышал такой вот разговор:

— Так что сбирайся, Василий Андреевич, на Москву.

— Пошто так, боярин Борис Агафонович?

— Такая уж служба тебе государева вышла — пушной налог в государевы кремлевские закрома от всей Вологодщины за год свезти. Я столь великую казну до места доставить лишь бы кому доверить не вправе. Ты же — дворянин государев, к царской службе приставленный, стало быть, и служи без страха и отказа. К тому же царь тебя знает да милостью своей метит. Вот

и за службу сию авось и отметит тебя… прещедро… как всегда… Свой какой ни есть товарец заодно прихвати, да и мой не откажись взять — Москва зимою что волк голодный: камнем закусит, глиной запьет… Жену свою богоданную, Анфису Серафимовну, да чад своих на Москву попутно и свози: когда еще подобная оказия выпадет? То-то веселье им подаришь, заслужили, поди. Ну, само собою, стрельцов-охранников тебе своих дам, а ты уж сам добавишь, коли мало покажется, из челяди своей, оборуженной не как попало. Ну да службу дворянскую ты получше меня ведаешь… А теперь, помолясь, испьем да откушаем от яств сих…

…И вот наступил тот день…

В Сретенье88 на рассвете большой обоз из двадцати семи саней покинул Комельский посад, что в полтридцати89 верстах от Вологды.

Петрунька с отцом ехали ве

рхом конь о конь впереди всего своего санного поезда. В больших санях, крытых медвежьими шкурами, со всеми возможными для подобного путешествия удобствами разместилась Анфиса Серафимовна со своей семнадцатилетней дочерью Ольгой, а правила парой крепких молодых лошадей Манька Конь в большом тулупе и в высоком мужичьем шлыке90. По обеим сторонам обоза и в его хвосте ехали верхом вооруженные до зубов стрельцы в шишаках91 и кольчугах.

— Словно войско походом идет! — ликовал Петрунька.

— А ты — воеводою над ним! — ласково улыбался отец. — В таком походе чрез дебри лесные войско, однако, идет не шибко, но кучно и обережно. Воеводы тоже при своих местах сидят, не высовываются без толку. Мы же с тобою, кажись, на полверсты войско свое опередили. Обождем его тут малость…

Они остановились на крутом повороте узкой дороги, едва приметно струившейся между вековыми деревьями. Вдруг откуда-то из-под снега или прямо из стволов деревьев (так, по крайней мере, показалось тогда Петруньке) выскочили какие-то бородатые огромные люди с топорами, кольями, вилами, боевыми шестоперами92, косами, осилами93, большими ножами, а то и просто с дубьем в руках…

— Станичники!94 — в ужасе закричал Петрунька. — Тятенька!.. Стрельцы!.. Эй, стрельцы!.. Где же вы?!..

…Петрунька едва поднялся на одеревеневшие ноги и всем телом прижался к дереву, крепко обняв его. Наверное, только сейчас, когда сознание наконец начало возвращаться к нему, он впервые со всей остротой понял, что остался вдруг совсем один на белом свете, и стало ему так жутко, что силы, казалось, вот-вот покинут его…

— Проклятые!.. Проклятые!.. — выстукивал кровоточащими зубами Петрунька. — Волки!.. Лешие!.. Исчадия!.. Геенна на вас огненна!.. Воры-ы-ы!.. Проклятые!.. Тятенька!.. Маменька!.. Сестричка!.. Вы ведь уже в раю? Скажите Господу Богу про меня… Не хочу я оставаться тут… Мне страшно… один ведь я… пожрут меня волки-то… Я хочу к вам… в рай…

И он вдруг отчетливо услышал, что ему ответило чье-то далекое завывание…

Или — плач?..

Или — зов?..

— Волки! — в ужасе прошептал Петрунька. — Лешие!.. Ведьма!.. Матуш-ка-а-а!..

И он бросился было бежать, но провалился в глубокий снег. Выбираясь, он увидел широкий след санных полозьев, а между ними — отпечатки копыт лошади.

Стараясь наступать на лошадиные следы, Петрунька вместе с ними долго, быть может, верст десять (сто верст, показалось ему…), петлял между деревьями, пока вдруг не натолкнулся на что-то и не упал на примятое сено. Он вскочил на ноги и обомлел: он стоял на тех же санях, на которых его везли куда-то в лес, а та же самая лошадь стояла у большого и бесформенного стога сена и спокойно пережевывала примерзшую свою пищу. Вожжи

и кнут были накинуты на высокий передок саней…

А где же их хозяин, что едва не убил Петруньку?

Не дай бог — тоже где-то здесь… сатана?!..

Петрунька в ужасе зарылся в сене и замер…

Никого…

Тихо — аж в ушах звенит…

Но вот он почувствовал, что страх, словно туман на ветру, начал рассеиваться, и на его месте теперь прочно обосновалась отчаянная мысль — бежать, бежать, пока не выпрыгнул из земли этот страшный леший! Бежать!

Петрунька осторожно вылез из своего укрытия и осмотрелся, напрягая зрение избитых глаз и стоя на четвереньках, словно молодой волчонок

на первой охоте…

Вокруг стога, шагах в тридцати от него, расположились землянки с низкими треугольными деревянными входами и с дверями, больше похожими на прикрытия лазов. Из всех землянок торчали невысокие трубы печей, но ни одна из них сейчас не топилась, и трубы постепенно заваливались снегом…

Так вот оно какое — становище лесных разбойников!

Словно звери, зарылись в землю!..

Не звери — дьяволы!..

Звери такое не творят…

Дьяволы!.. Дьяволы!..

Все двери землянок были приоткрыты, а входы-лазы завалены сеном.

Петрунька, согнувшись, бросился к одному из этих дьявольских жилищ и распластался возле самого лаза, затаив дыхание и весь уйдя в слух.

Вдруг он услышал какое-то прерывистое рычание…

— Медведь! — прошептал он сам себе…

Он еще сильнее вжался в снег, затрепетав всем своим телом.

Рычание, только слабее первого, повторилось снова.

Нет, на медведя не похоже…

Петрунька осторожно встал на четвереньки и прижался ухом к сену.

Вдруг он вскочил на ноги и скорее всего засмеялся бы, если бы не острая боль, пронзившая все лицо…

— Храпят… станичники… дьяволы… — снова самому себе прошептал Петрунька.

А вот другая землянка… еще… еще… еще…

Ого — сколько их тут… дьяволов проклятых…

Храпят…

Возле одного из лазов он вновь упал на снег — оттуда явственно доносились обрывки человеческого разговора:

— Не брыкайся… корова… от меня не отобьешься… сама пластайся,

не то придушу… Всем стадом нашим мять тебя снова будем… покуда телка твоя тут не объявится… Ну!.. То-то же…

Петрунька все-таки слегка усмехнулся — ишь ты… корова… телка… скотий двор у них там, что ли… а то — мужик с бабою возится… знамо дело…

не маленькие, чай… не титешные ужо вовсе-то… наслышаны, поди ж ты…

Ах, если бы он знал, кто был этот мужик и с какой бабою он возился!..

Он обежал все лазы!

Трижды прислушивался у того, где мучилась «корова». Какая-то не осознанная еще сила неодолимо тянула его именно к этой землянке…

Но отовсюду доносился однообразный могучий, заливистый и с при-

свистом подземный звериный храп…

Петрунька присел на корточки у притухшего костра и протянул озябшие руки к ленивому и неяркому огню.

Огонь…

А геенна ведь тоже бывает огненная…

Геенна… огненная…

Батюшка Никодим рассказывал про Библию… и про эту… геенну…

А это кто — геенна?..

Вроде — гнев Божий… люди сказывают…

Кажись, грешников великих — в эту самую геенну огненну…

Ишь, как ладно все складывается — ведь станичники-то эти, дьяволы сущие, и есть грешники самые великие!..

Стало быть, — в огонь… в эту самую геенну огненну!.. извергов сих…

дьяволов… окаянных…

В огонь их!

Петрунька несколько раз обежал затухающий костер и вдруг явственно, словно наитие свыше, понял, что следует сейчас делать…

Только у того лаза, откуда он однажды услышал некий голос, похожий на человеческий, Петрунька еще раз прислушался — долго и тревожно. Но там, как и всюду, царствовал храп…

Петрунька выпрямился и пристально осмотрел входы во все землянки.

Хорошо — сено плотно закупоривало их!

Теперь — геенна огненная!..

Теперь — дымящимися рукавицами горящие и искрящиеся головешки подкладываются под сухое сено…

Последняя — в стог!

Петрунька вскочил в сани, изо всей силы хлестнул лошадь кнутом и с головою зарылся в сено…

Глава III

— Но-но, кобылишши, смирно у меня! И не орать… ухи от вас ломит… Не то в миг единый юбки-то на головах ваших глупых повяжем да рядышком

с матерью и начнем снег топить — из девок баб робить… Живо на мешки залазьте! Ну! Ай кнутом подсобить?

— Куды ж нам? — прохрипела сквозь всхлипывания Манька. — Руки-ноги ить повязаны…

— Тьфу… черт… и то… — Изот злобно выругался и, громко кряхтя, затолк-нул девушек в сани, прямо на рогожные мешки с мороженой рыбой и мясом. — Удумал воевода возню… мать его… Но-о-о — пошел!

Лошадь, задорно пофыркивая, весело, но не торопко бежала по давно наезженной лесной дороге, часто и круто вилявшей между деревьями.

— И нас… вот эдак-то… как матушку мою… — захлебываясь от слез, шептала Ольга.

— А то… Уж не пожалеют… тати сатанинские… нехристи проклятые… загубят нас… осквернят всем стадом своим богомерзким… воры… дьяволы… — вторила ей Манька.

— Глотку… глотку перегрызу… первому… убьют меня… вот и сойдусь на том свете… с тятенькою да с матушкою…

— И я прежде загрызу… задушу татей! Сильная я, сама ведаешь… На тот свет прихвачу с собою не одного этого вора… дьявола…

Вдруг стало заметно светлее — выехали на неширокое поле. С левого его края — густой кустарник, перемежающийся с невысокими буграми.

Манька вся встрепенулась. Глаза ее мгновенно высохли и вспыхнули лихорадочным огнем…

— Погоди… Помолчи… — едва слышно прошептала она. — Авось… Эй, дяденька! Чуешь, что ли? Ай подох в одночасье, нечистая сила?

— А-а-а… — встрепенулся давно дремавший Изот. — Чего орешь-то?

— Останови, Христа ради, дяденька… — сморщившись, словно от не-

стерпимой боли, заскулила Манька, — останови-и-и…

— Это еще с чего бы? — вызверился на Маньку Изот.

— Животом… животом скорбная я… Отпусти побыстрее за бугорок… ой, ой… живей… не удержу…

— Ништо, дуреха… До становища нашего уж и рукою подать… Там и того… а путем-дорогою терпи, скорбная…

— Уж и невтерпеж, дяденька… помилосердствуй… ради Бога… Отслужу небось… чего уж теперича… в веригах-то…

— М-м-м… И то… Моею бабою теперича будешь, чего уж сейчас казнить. Ладно… Ан коли не по нраву мне придешься — брошу на потеху всему товариществу нашему! Так-то вот… бабонька… Ну, ступай…

— Так я же вся повязанная… Ах, Господи… не дай помереть до сроку…

Изот неторопливо и неуклюже слез с саней и поставил Маньку на ноги.

— Ой, скорее, дяденька!.. — заверещала Манька. — Не удержу-у-у…

— Ишь как ее… Баба — она и есть баба… чертово семя… — Говоря это, Изот вытащил из высокого валенка большой нож и разрезал им веревки на руках и ногах Маньки. — Беги… скорбная… Ужо скоро лечить тебя стану по-своему… Вылечу, Бог даст, не первой бабе лекарем выхожу… хм… есть еще покуда чем лечить вашу сестру… Бог не обидел богачеством сим… — Он уселся рядом с Ольгою и впился в ее лицо своими шальными и темными, как ночь, глазами. — А ты ничего себе, дворяночка, хороша, слов нету… Ужо славно пританцует тебя наш воевода нынешней ноченькою, ой славно! Он у нас по этому делу Господа Бога за пояс заткнет — бабы из-под него только что сами в гроб не ложатся, вот силища какая в него вложена!.. Так что, ягодка-дворяночка, перетерпишь ноченьку нынешнюю, осилишь воеводу нашего, тогда поутру обещал он всему нашему товариществу тебя подарить. Ну, трех десятков мужиков ты уж вряд ли перетерпишь… эка незадача… Ан мне-то чего-нибудь от щедрот телесных твоих все же достанется — куда как не последним я середь товарищей своих буду… То-то… Все вы, бабы, на то лишь Господом Богом и сляпаны, чтоб мужикам утехою быть… Ну, чего

ревешь, слезами воду жгешь? И где вы, бабы, столь воды в глаза набираете? Эй, скорбная, жива ль ты еще тама?

— Ой, худо мне… вовсе пропадаю… — послышался из-за кустов и бугров мученический голос Маньки. — Помоги… дяденька… на снегу голышом сижу… не поднимусь никак…

— Ишь ты… — хмуро усмехнулся Изот и пожал плечами. — Какой я в энтих делах помощник… В чем ином бабу разутешить, тут мне подмога Господа Бога без надобности… покуда… Ну, чего там у тебя приключилося? Еж поперек кишки встал?..

Так, ворча и поругиваясь, Изот пробирался по глубокому и рыхлому снегу к кустарнику, перед которым возвышались сразу несколько довольно высоких заснеженных бугров.

«Господи, чего задумала подруженька? — с тревогой думала Ольга, глядя, как большой, широкоплечий, сильный в руках и во всем теле мужик, тяжело продираясь сквозь снежную марь, медленно, но верно приближается к тому месту, откуда слышался зов Маньки о помощи. — Чего она придумала, отчаянная? Господи, помоги ей!..»

Между тем Изот, тяжело, громко и сердито отдуваясь, подошел к одному из бугров, но не успел исчезнуть за ним, как Манька дикой рысью на-

бросилась на завязшего в глубоком снегу мужика и большим плоским камнем со страшной силой буквально размозжила ему лицо! Изот дико взвыл

и схватился обеими руками за разбитое лицо, но следующий удар тем же камнем по оголившейся голове свалил его без единого звука в снег. Манька в бешенстве колотила Изота по голове и лицу своим страшным орудием,

не замечая, что уже раздробила череп разбойника, а его кровь залила все вокруг…

Ольга окаменела от ужаса. Ее сознание прежде всего зафиксировало саму эту сцену чудовищного убийства Изота, вовсе не связав ее с неописуемой радостью избавления от собственных страданий, непереносимых унижений и неминуемой смерти, предстоявших ей в противном случае…

Манька между тем резко выпрямилась над трупом Изота, плюнула на него и, высоко над своей головой подняв окровавленный камень, с силой бросила его на жертву своей безумной ярости!..

Когда она подошла к саням, Ольга в ужасе зажмурилась и закусила губы.

— Ты чего, Оленька? — услышала она ликующий голос Маньки.

— Ты… — едва простонала Ольга.

— Что — я?

— Убила… его?..

— Насмерть! В аду уже черти его жарят! Всех бы эдак-то! Погоди малость — всех остальных достанем да шкуры с их живьем стащим! Али не рада избавлению?

Ольга разомкнула губы и слабо улыбнулась, не открывая глаз.

— Утрись… Манечка… — прошептала она. — Страхолюдна уж больно…

— И то… Кровищи своей поганой нахлестал на меня, кнур вонючий… Ишь — весь тулуп изгадил, сатана… И морда, поди, тоже заляпана пакостью этой?

— Угу… Ступай, милая…

Отойдя на несколько шагов от саней, Манька скинула с себя тулуп

и занялась его чисткой. Когда с этим было покончено, она принялась очищать снегом лицо и даже голову, фыркая от удовольствия… Наконец,

мокрая и счастливая, подошла к саням и заключила Ольгу в свои железные объятия.

Обе рыдали громко, взахлеб, что-то приговаривая друг другу, но вовсе не слушая самих себя. Счастье и отчаяние так трудно переживаются одновременно…

— Манечка… милая… — прошептала Ольга, полупридушенная объятиями своей спасительницы, — ты бы развязала меня… Ну, будет реветь… Ты хоть слышишь меня?

— Угу… Погоди малость… отойду… Покуда убивала поганца, руки не дрогнули ни разу, а силища во мне бушевала что в том коне боевом! А теперь вот обмякло все во мне… дрожит… пальцем пошевелить силы нету… Поди, Господь за грех мой тяжкий наказывает… Вроде бы человека убила ведь…

— Отец Никодим отмолит! — убежденно заявила Ольга. — Да и какой же это человек? Вор! Душегубец! Сатана! Нелюдь! Всю мою семью погубили такие же! И он с ними был, видела… Господь наградит тебя за избавление от исчадия ада сего!..

— Ой ли…

— Кого же тогда награждать-то ему? Ну, все, все… Не хнычь, у нас дел теперича сверх головы! Ну!

— А чего сейчас делать-то?

— Да жизни наши до конца спасать! Очнись же ты, Манечка! Ай в голове у тебя все еще камнепад?

— Угу… вроде того…

— Тогда бери вожжи и побыстрее гони лошадь!

— А куда?

— Сначала — подальше отсюда. Держись кромки поля, поближе к лесу — снег там пореже, земля поближе. Правь на другой край поля — ведь кто-то ему хозяин… А как доберемся до людей, дорогу до нашей Саватеевки наверняка узнаем… Не дадут люди пропасть нам в беде лютой… Ну, гони!..

Сначала лошадь с большим трудом прокладывала себе дорогу в глубоком и рыхлом снегу, но вскоре пошла заметно легче и ровнее.

— И как же ты, милая, додумалась до такого? — спросила Ольга, когда они были уже достаточно далеко от того места, которое принесло им освобождение.

— Не я — сам Господь Бог надоумил… — проговорила Манька довольно сумрачно: видимо, она до сих пор не могла прийти в себя от совершенного подвига. — Как увидела те бугры, так словно озарение какое наступило. Ведь это что же за бугры-то за такие?

— А что? — пожала плечами Ольга. — Бугры — они и есть бугры…

— Да не всякие — пустые! Энти — из камня, что люди с поля собирают. Орудия знатные — сама, чай, видела…

— Верно! Ах, умница ты моя золотая!

Ольга набросилась на свою подругу-няньку и осыпала горячими поцелуями.

— Ой, берегись, Оленька, полетим под сани!

— Манька, гляди! — закричала вдруг Ольга. — Волки! Волки за нами! Господи, оборони! Эй, чего вожжи-то бросила? Хлещи кобыленку!

По рыхлому снегу поля, утопая в нем и высоко, словно на морской волне, выныривая из снежной пучины, бежали волки. Стая была не слишком велика — шесть больших и матерых зверей и двое помоложе и помельче, — но вполне достаточная, чтобы без особых усилий разделаться с двумя не-

опытными и безоружными женщинами, одной лошадью и всем содержимым саней!..

— Гони что есть мочи! — кричала Ольга.

— Куда тут погонишь? — мрачно проговорила Манька. — Снег ей по брюхо… храпит уж лошаденка-то… Сани тяжелы к тому же… Не пропали

в логове людоедовом, так сгинем в брюхах волчьих… Видать, такую уж судьбину горькую Господь ниспослал нам… за грехи наши…

— Не пела бы за упокой здрав

ым еще покуда! До конца воевать со смертью надобно! Ты гони лошадь, а я покуда подкармливать волков стану…

Она разрезала ножом Изота два больших рогожных мешка и сбросила первый десяток больших замороженных рыбин люто голодным зверям. Волки окружили добычу, но не слишком надолго. Видимо, живая лошадь прельщала их гораздо больше окаменевшей рыбы. И они решили не упускать своей добычи…

Волки неумолимо догоняли слабеющую лошадь…

— Мясо! — закричала Манька, нещадно нахлестывая храпящую лошадь. — Мясо бросай!

Содержимое второго мешка и спасло их на этот раз — это было совсем еще свежее коровье мясо, разрубленное на большие куски и лишь слегка подмороженное.

Ольга сбросила голодным хищникам все мясо.

Волки набросились на добычу, и преследование прекратилось.

— Господи… пронеслось… — троекратно перекрестилась Ольга.

— Миновало… — перекрестилась и Манька.

Лошадь шла теперь едва переставляя ноги. Но все-таки — шла… Девушки сошли с саней и взяли лошадь под узцы с обеих сторон.

Сначала они молчали, долго не в силах прийти в себя от только что пережитого страха. К тому же идти рядом с лошадью было куда как нелегко — они тонули в снегу и только мешали лошади продвигаться вперед. Поняв это, они вновь сели в сани и в знак благодарности за понимание получили звонкое ржание этого преданнейшего из животных…

— Только их нам сегодня и не хватало… — глубоко вздохнув, заметила Ольга. — От страха едва сердце не разорвалось… До сей поры дурно внутри… Экие пасти… Экие клыки… А глазищи-то, глазищи… Так и привораживают…

— Это нас Господь за того мужика наказывает… — глухо проговорила Манька. — Не за что больше казнить-то нас. И без того уж казненные без меры…

После долгого молчания Ольга сказала:

— Напрасно ты его убила…

— Ай пожалела, дитятко?

— Нет, конечно. Но коли довезли бы живьем до нашей Саватеевки, под пыткою лютою выложил бы он все разбойничьи тайны свои: и кто направил воров на обоз государев, и кто такой их воевода да где берлога его кроется, и где городище их воровское хоронится, и где матушку мою с Петрунькою искать следует, и все, все… А уж потом повесить… али еще как казнить вражину того! А так… Чего мы знаем? Что от волков едва отбились… покуда…

— Ахти мне… — горестно вздохнула Манька. — Ненависть да ярость вовсе разума лишили… Что уж теперича со мною делать… И ты могла бы

окликнуть — де не маши-ка чрезмерно каменюкой-то… Может, и дошло

бы до разума моего скорбного…

— И то… Ну да прошлое ворошить что шубейку из воздуха шить… О другом думать нам теперь надобно — как матушку с Петрунькою сыскать!

— Вот-вот! — воскликнула Манька и тут же закричала, вскочив на ноги: — Гляди! Гляди! Дым! Вон там — дым! Люди там! Деревня! О господи! Простил, простил, простил! Да ты чего молчишь-то? Ай не рада?

— Обернись… — глухо проговорила Ольга. — Снова они…

По полю широким полукругом бежала волчья стая теперь уже голов в десять-двенадцать. Еще полторы-две сотни их прыжков и…

— Бросаем лошадь с санями и бежим! — приказала Ольга. — Покуда они с нею разберутся, мы, может, и добежим до деревни. Бежим!

Проваливаясь в снегу, задыхаясь от бега и страха, не оглядываясь назад, где скалила свои страшные зубы их судьба, они пробирались все дальше и дальше вперед, к дыму, к людям, к спасению…

Глава IV

Быть может, едкий дым первым проложил дорогу к помутившемуся сознанию Анфисы Саватеевой. Быть может, терзающая тяжесть множества беспощадно похотливых мужских тел, почти целые сутки словно могильные плиты лежавших на ней, вдруг оставившая ее, зажгла на миг затухающий разум — быть может… Во всяком случае, она ужом выбралась из кучи храпящих своих мучителей и, сокрушая огонь обнаженным телом, выползла

из скверного узилища…

Петрунька не видел этого, хотя и был сейчас совсем рядом с разбойничьим становищем. Мог ли он догадаться, кого едва не сжег заживо в одной

из мерзких нор?..

Огромный костер поглотил стог сена. Вокруг пылали маленькие костры в лазах землянок. Огонь начал уже пожирать сухие ветви, сучья и стволы деревьев, грозя совсем скоро перерасти в настоящий большой лесной пожар…

Ад поднимался на этот клочок земли… Ибо он не всегда терпеливо

дожидается своих жертв в преисподней…

Анфиса на миг ослепла от яркого света костров после кромешной тьмы разбойничьего логова. Она невольно прикрыла глаза руками и замерла неподвижным изваянием…

Избитое, исцарапанное, искусанное, все в огромных синяках и кровоподтеках, зловонной грязи, смешанной с соломой и земляным прахом, большое и ладное тело этой тридцатипятилетней женщины покрылось сейчас зловещими бликами бушующего вокруг огня.

— Стерва-а-а-а! — донесся вдруг до ее сознания чей-то густой окрик.

Языком пламени она бросилась в сторону и окончательно пришла в себя от зловещего свиста тяжелого топора, скользнувшего совсем рядом

и вонзившегося в промерзшую землю.

— Исчадие адово! — прохрипела она сквозь зубы. — Сатана-а-а!

Горло нападавшего, не успевшего вновь поднять на нее свое страшное орудие, хрустнуло в сильных руках Анфисы прежде, чем успело издать последний смертный хрип…

Подняв боевой топор с длинной рукояткой над головою, она завертелась на одном месте, высматривая, кто еще из разбойников вылез уже из своих земляных нор.

С полусожженными волосами, обезображенным лицом, лихорадочно горящими, навыкате глазами, совершенно нагая, с огромным боевым топором в руках над головою — о, она была сейчас страшна и прекрасна одновременно, освещенная огнем лесного пожара и искрящимся от его пламени снегом…

Вот она увидела какое-то большое тело, катающееся по снегу в попытке потушить горящую одежду. Но человеку не пришлось сгореть: топор Анфисы рассек его почти пополам…

Она в неописуемой ярости, металась вокруг горящего стога, рубя направо и налево всех, кто выползал из горящих землянок, пытаясь спастись от огня и дыма. При этом женщина что-то бессвязно кричала, навзрыд плакала, молилась, отчаянно ругалась, кого-то звала, кого-то проклинала, кого-то призывала… и — рубила, рубила, рубила…

Когда все было кончено, она бросила топор в огонь, а вслед за ним ногами закатила туда тела своих мучителей — не обязательно уже мертвых…

Потом она тщательно обтерла все тело, лицо и руки чистым снегом и, обращаясь к черному небу, громко, спокойно проговорила, едва раскрывая изгрызенные и кровоточащие губы:

— Великий Боже… всеблагий повелитель… очисть рабу свою вечную… отмой… от скверны сатанинской… да прими в чертоги свои райские к мужу моему, тобою данному. Васенька… кровинушка моя… родимый мой… любовь моя неизреченная… единственный мой… к тебе… к тебе я… Прими… не оттолкни… невинна я пред тобою… Оленька, доченька моя!.. Петрушенька, сыночек мой!.. Молитесь за мать свою несчастную… О Господи-

и-и-и… прими-и-и-и…

И она вошла в бушующее пламя огромного костра…

Глава V

…ЗадыхаЯсь от бега по глубокому снегу, они добрались наконец до первой усадьбы какой-то большой деревни.

— Все… паду… пусть… пусть… грызут… до смерти…

Манька повалилась в снег и зарылась с головою в его пушистое покрывало…

— От… отстали уж… нету их… — проговорила Ольга, едва переводя дыхание и тоже упав на снег, раскинув руки по сторонам. — Лошадью, знать, утешились… Жаль животину безвинную… Собою нас от лютой смерти спасла…

— Неужто Господь ниспослал нам спасение? — Манька подняла голову. С лица ее лилась вода от растаявшего на нем снега.

— От волков… пожалуй… спаслись. А вот от людей…

— От разбойников… татей проклятых… сбежали. Того и так немало… Это Господь в доброте своей неизреченной избавление от них ниспослал нам. Ужо молебен знатный отслужим!

— Отслужим… — с вздохом согласилась Ольга, лежа рядом с Манькою на снегу, у самого бревенчатого забора, рядом с распахнутыми настежь мощными дубовыми воротами на больших кованых петлях. — Ан сейчас-то мы где?

— Один Бог ведает… Вот дух переведем, у людей и справимся…

— А усадьба-то куда как велика… И забор что у крепости царской… Ворота настежь — может, ждут кого-то… А то прикрыли бы от греха подальше — вон как волки-то разгулялися! А пуще волков тех — люди… человеки иные всякие… Бога не чтящие… — Ольга вдруг всхлипнула. — Вот ведь чего творят, проклятые… с нами… с батюшкою моим, Богом данным… с матушкою моею милою… с Петрушенькою, братиком моим меньшеньким…

— Ну-ну, неразумная, не отпевай загодя матушку, Анфису свет Серафимовну, хозяюшку мою ненаглядную. Заместо матушки родимой она для меня стала, сама ведаешь… И братика своего… Петрушеньку нашего золотого… тоже не поминай в покойниках-то… Потому что Господь не даст им погибнуть!

— А батюшку… батюшку-то моего как же… как же недоглядел?

— Людей-то вон сколь наплодилося — поди, угляди за всяким-то… Может, задремал Господь на миг единый, а того и хватило злодеям…

— А с матушкою моею… что сотворили… нелюди… на глазах детей ее…

— Недоглядел Господь… — тяжело вздохнула Манька и перекрестилась троекратно. — Работы ему чрезмерно много теперича выпадает… Грешат люди без страха и совести — как пасти такое стадо блудливое? Отец Никодим

в церкви сказывал, будто люди Господа Бога бояться перестали, а оттого…

— Ой, гляди, Манечка! — встрепенулась вдруг Ольга, рукою вытирая глаза. — Ратники95 с пищалями!96 Пади наземь, увидят, не дай бог!

Девушки распластались на снегу, почти невидимые в своих светлых полушубках из домашней овчины, и одним глазом каждая из них с тревогой следила за происходящим на большом, плотно утоптанном дворе.

Вот четверо ратников привязали лошадей к длинной коновязи и вошли в двери большого дома из толстых просмоленных бревен с углами в обло97. К дому с одной стороны вплотную примыкал длинный и высокий бесстенный, но крытый сарай-сенник, до отказа набитый отличным сеном, а с другой — такой же большой сарай, но с двумя рядами коновязей вдоль всей его длины. Не меньше двух десятков лошадей сейчас мирно жевали сено и попеременно пофыркивали. Кажется, мороз не слишком беспокоил их, и они лениво переговаривались друг с другом тихим и уважительным ржанием…

— Да ведь это же Комельский ям!98 — воскликнула вдруг Манька, вскакивая на ноги. — Мы же на рассвете уехали отсюда, помнишь, Оленька? Пойдем в дом, отдохнем да отогреемся малость, о лютой беде нашей поведаем, лошадей возьмем с санями и домой помчимся — людишек по всей

округе собирать на татей богомерзких! Отец Никодим в набат бить велит…

Ольга тоже поднялась на ноги.

— Ям-то он ям… — глухо проговорила Ольга. — Я его тоже, чай, признала. Только в дому ратники чьи-то объявилися. Того гляди, хозяин или еще кто похуже нагрянет. Побежали в сенник, схоронимся там малое время,

оглядимся, присмотримся, прислушаемся, а там и дело наше сделаем…

Пригнувшись, словно в густом лесу или кустарнике, они быстро перебежали безлюдный двор, протиснулись между стогом и стеной дома и стали совершенно невидимыми снаружи, хотя через оставленные в сене крохотные прощелинки они отлично видели весь двор и не хуже слышали.

— Ну и дух же здесь! — прошептала Манька. — А тепло-то, тепло-то как! А то я уж было и озябла вовсе… Ах, благодать-то какая!.. Теперича поисть бы чего-нибудь да молочком парным запить… А то брюхо с голодухи сводит…

— Эй, гляди-кася, Манька, уж не Серко ли это наш разбежался? Он! Он! Ей-богу — он! И сани… сани-то ведь тоже наши… матушкины!

— О господи! — откликнулась Манька. — Он… Серко… Истинный Бог, и сани матушкины… А в их-то, в их-то кто же?

— Может, Господь смилостивился над нами да матушку с Петрунькою ниспослал к нам навстречу? О-о-о! Сатана! Сатана! Снова он — сатана!

— Окстись! Окстись! Чего мелешь-то? Чего лукавого манишь?

— Да ты гляди… гляди, кто из саней-то наших вылезает! О Господи, за что наказываешь?!

— О-о-ох… — едва выдохнула Манька, — во…е…во…да-а-а… ихний… тать наиглавный!..

И это действительно был он…

Подведя коня к стогу шагах в пяти-шести левее замерших от ужаса девушек, он обшарил пристальным взглядом весь двор и нырнул в просторную и глубокую будку саней, обтянутую медвежьими шкурами.

Зажав рты обеими руками, девушки, казалось, окаменели… Они затаили дыхание, целиком обратившись в зрение и слух…

Вот из дома вышли четверо вооруженных ратников, сели на своих лошадей и выехали за ворота. Но очень скоро вернулись — на этот раз сопровождая четверку рослых и сытых темно-серых лошадей, запряженных в большие и широкие сани с короткой меховой будкой на задке.

Девушки едва не выдали себя криком невыразимого изумления и ужаса: прямо на них ехали сани, в которых сидел… да, да, да — сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский, закутанный в меха, в высокой боярской шапке темного соболя. Они вовсе сжались и перестали дышать: им казалось, что страшный князь видит сквозь сено через узкие прорези своих невидимых глаз и их самих, и даже то, чего рядом с ними вовсе

и нет. Но он сидел неподвижно, лениво и брезгливо перебирая своими толстыми, словно подкрашенными губами. Длинная с густой проседью борода его покоилась на меховом пологе, натянутом почти до самой шеи…

Подъехав к сеннику, возница соскочил с саней, развернул лошадей

и заставил их сделать несколько шагов назад, пока сани не уперлись задком в сено, почти впритирку с санями воеводы, друг против друга, чтобы можно было видеть и слышать собеседников, не выходя из их саней — у тайной этой встречи не должно быть соглядатаев…

Теперь девушки не видели ни князя-наместника, ни разбойника-воеводу, но зато они отчетливо слышали не только каждое слово, но даже, казалось им, само дыхание двух этих людей, тайная встреча которых представлялась им такой же невозможной и неправдоподобной, как объятия земли и неба, ада и рая, Господа Бога и Сатаны!..

— Здравствуй на долгие годы, княже, — заговорил воевода.

— И ты не помри бездельно… Ответствуй, как дело сделано?

— А дело — что тело: коли ноги из заду растут, так и удача тут как тут…

— Не юродствуй, смерд! — резко оборвал князь. — Не в станице своей… Кратко говори да лишь по делу! Ну!

— Не серчай, княже, все слажено как сряжено. У поворота заболотного стрельцы твои в обратный путь завернули, как им тобою и велено было,

а уж за тем поворотом мои детушки за работу взялись… Исправно все сотворили, княже, любо-дорого поглядеть было… Кабы…

— Кабы — язык от бабы! — отрезал князь. — Что дворянин?

— На колышки вздели его, сердешного… Однако…

— С женою его каково обошлися?

— По совести, княже, по совести — детушкам своим там же ее и пожаловал. Оголодали, сердешные, так ее замяли, что…

— Тьфу… черти… Жива ли?

— Бог ведает, черт знает… В стану-городу нашем долго бабе не протянуть, однако… Ить…

— Ладно… Сам об ей озабочусь… Доставишь… коли твои умельцы до смерти ее не затерли… Чада дворянские каково ухожены?

— Сыночка, звереныша истинного, на потеху и усладу детинушкам своим в стан отправил, а там его…

— Тьфу… — брезгливо сморщился и сплюнул князь. — Сатанинское племя… прости господи… А девка дворянская?

— Покуда в землянке… хоромах моих хозяина-господина своего дожидается…

— Тебя, что ли?

— А что с бою взято, то свято, княже! Только вот… — тяжко вздохнул вое-вода, — моя ягодка да не в мой рот будет кладена: ужо поутру, как меня, вое-воду своего, хватятся, сорвут сладку ягодку да всем товариществом…

— Следов, следов много… воевода липовый! В прежние времена после тебя мусора не оставалось… На печь пора! Ожирели, видать, мозги, что

у хряка стоялого…

— Не гневись, княже, — глухо сказал воевода, — ибо во гневе от истины правда отлетает…

— Ишь пророк — мыслишек много да все без ног… хм… хм… Обоз-то цел ли?

— Что у монахини…

— Где схоронил?

— Того места никто, окромя меня, не ведает…

— Ладно… Сам туда обоз вел?

— Сам не мог — людишек своих вокруг себя держал. Двоих тем часом

туда и отправил…

— Где они теперича?

— У Господа Бога, царствие им небесное… прибрал сердешных… справные были мужики… кровей не страшились…

— Отмолим, Бог даст… Доставишь обоз в Ярославль!

— Туда же?

— Вестимо…

— И деньги — тоже там?

— И они. Где только ты их, прорву эдакую, копишь?

— У Бога под мышкой, чтоб не грызли мышки!

— Не смей Бога метить! У котла у адского зарываешь — тому веры больше…

— В аду не быть — богатства не скопить… Сам о том получше иных прочих ведаешь, княже…

— Но-но, попридержи-ка язык, коли не лишний! Страх, я гляжу, потерял вовсе! Не доводил бы меня до гнева праведного — сам ведаешь, каков он! Когда в путь отправляешься?

— Немедля… Охрану дай, княже. От волков, а паче от людишек лихих… Не ближний путь-то, чай…

— Десяток лучших ратников своих с огненным боем дам я тебе. В Яро-славле же… — Князь многозначительно замолчал и поднял указательный палец правой руки кверху.

— Сам ведаю, — зловеще усмехнулся воевода, — первый ли раз: до Ярославля они пасут меня, а там я передаю их Господу Богу из рук в руки…

— Не богохульствуй, смерд! За Всевышнего взыщу да за себя добавлю! Все! Убирайся с глаз долой! Людишки мои уже ждут тебя по ту сторону забора. Ну, с Богом…

— С Богом-то завсегда легче: коли на себя твою беду возьмет, чужую тебе распожалует, вовсе без беды не оставит… Однако не все еще дела от зубов отлеплены, княже.

— Чего еще?

— А грамотку мне на поместье дворянское? А службу царскую? А кормление?99 Полюбовного договора меж нами и митрополит не отнимет!

— Не отнимет… — мрачно согласился князь. — Мое слово что креста целование…

— Ну да, ну да… Только целовал ястреб курочку до последнего перышка… — тихо проворчал воевода. — Гляди, княже… Слово давши что одежку снявши: жить-то можно, да не на людях…

— Ишь, смел на язык стал не по чину-разуму… Клещи по ему давно плачут… Ладно… Сочтемся… Весною на Москве соболями да золотишком каким-никаким людишкам нужным и поклонимся… Быть тебе дворянином служилым, поместным да при кормлении сытном… На том — слово мое княжеское! Я чаю, не забыл ты еще, коего я роду-племени? Не проще нынешнего князя Московского… Ну, все, все, недосуг мне тут с тобою вожжаться. В Ярославле покуда начисто отмывайся, на самое дно ложись, меня там ожидаючи. Людишками твоими в становище я сам озабочусь нынешней же ночью… иль на рассвете… чтоб не поминали воеводу своего всуе, не искали бы попусту, не мешали бы ветру землю вычистить да выгладить от следов неминучих… Ну, с Богом, с Богом…

— Благослови тебя Господь, княже. Добычка у тебя нынче вышла цар-

ская! Вот и милости твои должны быть царскими… обожду малость…

Но-о-о-о, мила-а-а-ай!

И он вылетел из ворот на полном скаку…

Князь же все еще неподвижно сидел на своем месте в санях, по-прежнему гневно и брезгливо перебирая своими толстыми и красными губами.

Девушки, казалась, окаменели…

Большой меховой полог на княжеских санях вдруг зашевелился, и из-под него вылез какой-то молодой сухощавый человек с короткой, стриженной клинышком бородкой и усами с колечками кверху (ни дать ни взять — московский иноземец, коих на Москве он видел в прошлом году вовсе не по пальцам считанных). Был он в одном кафтане100, с мурмолкой101 на голове.

Молодой человек сел рядом с князем и проговорил:

— Вовсе дурак стал, смерд вонючий! Хм… воевода! И заяц в погоне столь следов не оставляет! Кончать его надобно, батюшка, кончать!

— И ничуть не медля! Сбирайся накоротке. Самолично в землю зарой! Живуч он непомерно… И мертвый-то он опасен, а уж живой… И людишек наших, кои к делу тому приставлены были, приберешь поголовно… да бесследно, гляди!

— Ах, батюшка, ведь ученого учить что мертвого лечить! А со станом вое-водовым братец мой разберется иль как?

— Зелен он еще в такие дела встревать…

— Как жениться — он в самом соку, а как воевать — сопли ему вытирать!

— Цыц у меня, губошлеп! Смел да предерзостен стал не по уму и не по чину! Плеть мою позабыл?! Охожу, не замешкаюсь! Тебе после меня княжить в роду нашем, тебе и вершить дела наши тайные, а у Андрея совсем иная судьба мною предначертана…

— Воля твоя, батюшка. Мне бы не гневить тебя, а тебе бы не гневиться на меня… То-то мир да лад будут… Управлюсь я, чего уж там…

— Угу… Да гляди — чисто чтоб после тебя было, ни единого следа!

Ни единого!

— Справлюсь, батюшка. Не оплошаю. Землицу-то дворянскую на себя возьмешь?

— Давненько о сем помышляю. Весною на Москве слажу, Бог даст… Ну, с Богом… князь Алексей! Ступай…

Молодой князь достал из-под полога овчинный полушубок, быстро надел его и спрятал лицо в большом воротнике. Низко поклонившись отцу

и получив от него крестное благословение, он побежал, полусогнувшись

и держа рукой воротник полушубка на своем лице, к коновязи, и вскоре из-под копыт коня полетели в разные стороны комья смерзшегося снега…

Князь Борис перекрестил его вслед и пробурчал вознице, выбежавшему из дома:

— Пшел!

Сани, скрипнув на снегу, двинулись с места.

Четверо ратников пристроились на своих конях сзади.

А девушки…

Все, что выпало им пережить и перечувствовать всего лишь за один неполный этот день, было так велико и тяжко, что они на какое-то время

утратили способность говорить, понимать и чувствовать. Даже голод, холод, страх, отчаяние, усталость и ломящая боль во всем теле, перемешавшись в некий колючий комок, только мешали дышать и двигаться,

а не воспринимались каждой отдельной болью или страданием. В ушах свистело и стрекотало, словно в летнем лесу…

— Пошли… — едва проговорила Ольга.

— Пошли… — едва отозвалась Манька.

Они, не таясь и не суетясь, потеряв чувствительность даже к очевидной опасности, прошли к коновязи, взяли первых попавшихся оседланных лошадей, не торопясь сели на них и шагом выехали из настежь распахнутых ворот Комельского яма, такого же безлюдного, как и тогда, когда девушки вбежали сюда, спасаясь от волков…

(Откуда им было знать, что задолго до встречи князя Бориса с воеводою люди вологодского наместника ворвались в дом хозяина яма и затолкали его со всем семейством и работниками в погреба, надежно завалив крышки от входов туда всяческим домашним и хозяйственным скарбом. Узникам было обещано освобождение лишь с наступлением темноты…)

Девушки долго ехали молча по узкому саннику, проложенному между могучими деревьями бескрайнего леса. Лошади шли голова к голове, наездницы часто сталкивались своими коленями…

Манька не сводила глаз с лица Ольги. С каждой новой верстой ее тревога за Ольгу возрастала: та сидела в седле точно каменное изваяние — губы были плотно сжаты, а глаза, даже когда попадали туда снежинки, не мигая смотрели куда-то вдаль. Щеки запали, лицо заметно вытянулось, стало каким-то жестким и чужим. Невысокий прямой нос на кончике вдруг слегка опустился…

— Оленька, — прошептала Манька, — скажи хоть чего-нибудь… Мне страшно…

— Угу… скажу… — проговорила Ольга резким, изменившимся голосом, не отрывая, однако, остановившегося взгляда от какой-то точки впереди. — Нет у нас отныне никого! Кроме Господа Бога… Да и он немилосерден к нам… Даже никакого крова нет у нас отныне. Мы с тобою, почитай, покойницы… В нашу деревню нам тоже казаться никак нельзя…

— Как так? — оторопела Манька и даже своего коня остановила. — Чего ты такое молотишь-то?

— Живые-то мы — князева смерть, — жестко говорила Ольга, продолжая ехать дальше. — Коли вернемся в нашу деревню, тати эти сатанин-

ские вырежут всех людей под корень, с нас начавши. Даже попа Никодима не пощадят… Малюток титешных искрошат… Этой же ночью шабаш свой сатанинский они и учинят… Иль завтра же поутру… Им белый свет не помеха…

— О Господи! — взмолилась Манька, воздев руки к небу. — Пощади сирот своих безвинных! Пошто забыл про нас, покинул… Вспомни-и-и-и да оборони-и-и-и!..

— Не вопи! — резко бросила Ольга. — На что Господу сироты нищие? Пустые хлопоты с ими… Молчи! Не мешай думать… Нет для нас отныне иных котлов: что сами надумаем, то и проживем…

— А куда ж мы тогда спешим, на ночь-то глядючи? — в ужасе спросила Манька.

— К нам… В деревню нашу… На час краткий…

— Так нельзя ж нам туда, сама сказывала!

— Оттого и на ночь глядючи… Там скажу, что решила… Все! Молчи!

Манька испуганно закивала и заплакала навзрыд…

Ольга вдруг резко обернулась к ней и обожгла ее таким гневным взглядом, что слезы Манькины мгновенно высохли, а громкие всхлипывания она удерживала во рту, зажатом руками…

Стало быстро темнеть…

День, этот бесконечно длинный, страшный и тяжелый день, уходил

в неведомую бездну. Огромная луна повисла над лесом. Она была вся в густой и яркой крови, словно отражение этого жуткого дня на крохотном клочке земли…

…Глубокой ночью они спешились в полуверсте от своей родной деревни.

— Ступай! — тихо проговорила Ольга. — Оглядись пуще звериного… Чтоб нигде ни единого огонька не было. И ни единой живой души… Да собаки чтоб тревогу не подняли… Отворишь наши ворота, двери отопрешь домовые. Да чтоб все без единого скрипа! Людей всполошишь — на всех беду накличешь, не отмолишься! Ну, ступай, ступай…

— А ты? — прошептала Манька, для чего-то прикрывая рот рукою.

— Как ворота и двери отворишь, так я и явлюсь. Да ступай же! Чего стоишь-то?

— Боязно… небось… Домовые аль еще чего… Да и тебя одну в глухомани ночной тоже оставлять негоже…

— Я тут свой страх перетерплю, а ты уж — там… Ну, ступай!

Манька глубоко вздохнула, а потом истово перекрестилась и, не оглядываясь, побежала в деревню по рыхлой санной дороге.

Деревня казалась утонувшей в ночной тишине и мраке. Лениво и не-

охотно перебрехивались собаки. Ни единый дымок не тянулся из домовых труб к черному звездному небу. Морозило…

Ольга так глубоко вздохнула, что холодный воздух резко и неожиданно обжег все ее нутро и застрял где-то у самых корней его… Она невольно закашлялась…

А потом подняла голову к небу и долго, с напряженной надеждой раз-

глядывала его яркую темноту, словно пытаясь в бесконечной звездной путанице отыскать то заветное и манящее место, где слезы высыхают навечно, отчаяние исчезает навсегда, а человеческое счастье стало единственным мерилом существования…

— Ах ты, моя сладкая ягодка, вон ты куда закатилася! А я-то кручинился, что в стан мой тебя отправил… Что — откупились от разбойничка моего Изотки, ай как?

Небо, почудилось ей, покачнулось вдруг, но зацепившись за кроны деревьев, удержалось все-таки на своем месте…

Ольга резко повернулась на этот спокойный, насмешливый голос и окаменела с широко раскрытыми, полными невыразимого ужаса глазами

и безвольно отвисшей челюстью…

Да, перед нею стоял… воевода!

— Не по грехам нашим Господь милостив, — широко и самодовольно

усмехаясь, говорил этот невзрачный и вовсе не богатырского сложения человек в меховом зипуне102, опоясанном черным кушаком, за которым холодно сверкало широкое лезвие топора. — Бог на милость не убог. А меня вот милует он от самого от моего рождения. Ишь какую красу для утехи мне отрядил! И то сказать: Бог не простой мужик — коли бабу отымет, так девку подаст!

— Ты… ты… ты… — стуча зубами, прошептала Ольга. — Ты нелюдь и… и… сатана… Ты кипеть… кипеть будешь в адском… в адском котле… Ты… ты…

— Ах, свят, свят, — перекрестился воевода. — Не поминала бы лукавого всуе!

— Проклятый… сатана… как нашел нас?

— Да с помощью Божьей — по слуху и по духу… Обретался я туточки неподалечку, от неких царевых слуг спасаясь. Ан чую, копыты по корням постукивают да голоса будто на ветру колышутся… Пригляделся — ба! Да это же ягодка моя сладкая катится! Господь ведает, что творит… Ну да будет мороз-то холодить! Пошли-ка в твою избу. Девку Маньку прибрать придется… топориком али еще как потише… ни к чему она нам отныне-то… Сами же первую ноченьку нашу короткую на перинке мягонькой скоротаем, аки в церкви венчанные, а поутру — дуй по пеньям, черт в санях! Гляди, ягодка, коли возлюбишь меня — озолочу! Богат я уже, а дворянство царское и ждать не надобно — само меня догоняет! Так что возлюбить меня не грех… Возлюбишь, чует мое сердце! Ну а коли огурство103 лихое окажешь — последнему юродивому прокаженному тебя подложу, а то и вослед за родителями твоими пешком отправлю! Сердце-то у меня доброе, да вот рука тяжела… Ну да не страшись заранее — бабою сейчас станешь, и весь страх пройдет… Эй, да ты чего это закачалась-то? Уж не захворала ли ненароком? Ну, ништо: псовая болезнь — до поля, а бабья — до первой постели… Ладно, ягодка, бери ноги в руки да веди мужика своего разлюбезного в избу. Отныне — судьба

я твоя! Все — ходим!..

Небо со всеми своими звездами и луною в придачу круто развернулось сначала одесную104, потом ошуюю105, а потом завертелось, закружилось февральской метелью и рухнуло наземь…

Глава VI

— А Что, кнЯгинюшка, так все и норовишь носом землю пахать, мужу богоданному яму ковырять?

— Постылая жена червем по земле ползает…

— И то… и то… Хотя спереди на тебя глядючи — любил бы да холил,

а вот сзади — убил бы: уж больно на корягу лесную схожа…

— Вот-вот… Кто кого сможет, тот того и сгложет. Спозаранку душу мою кровавишь… Все люди как люди, лишь мой муж как поршень106. Грех тебе, князь Борис, грех! Обиженного обижать — черту душу отдавать…

— Ну-ну, разлилась, что лужа навозная… Слов накопила не по разуму… Утри глаза-то, не люблю сырость в дому своем. Чего явилась-то, княгинюшка?

— Хм… княгинюшка… кость обглоданная…

Княгиня Анна восемь лет тому назад упала с лошади на полном скаку

и сильно повредила все свое тело. С тех пор она с большим трудом передвигалась на почти негнущихся ногах, а спина ее навеки застыла в поклоне своему супругу-господину. Некогда красивая и гордая наследница древнего рода суздальских удельных князей, желанная жена и полновластная хозяйка своего дома, она стала вдруг беспомощной и жалкой калекой, которой муж наотрез отказал в праве оставаться женщиной и которую с превеликим трудом терпел в ожидании скорой ее кончины. Но год проходил за годом, княгиня становилась все суше и желчней, а конца ее скорого так и не состоялось…

Сначала князь Борис собрался было отвезти свою несчастную жену

в один из дальних монастырей, но ее многочисленная и весьма могущественная родня решительно воспротивилась этому, а идти наперекор было бы не только бессмысленно, но и просто смертельно опасно. К тому же дети (их дети!), к этому времени уже достаточно взрослые (младшей дочери было тогда около шестнадцати лет), решительно и единодушно выступили против воли отца, бестрепетно перенесли его гнев, угрозы и даже лютые побои, но добились того, что их мать осталась в доме.

С тех пор супруги жили в разных концах дома. Князь нес службу и видел жену лишь за трапезой, а она несла свой тяжкий крест и неустанно молила Господа Бога о сокращении мучительной жизни…

— Села бы, — явно неохотно проговорил князь, — очи мои не увечила бы… Пошто грибков солененьких не велела на стол ставить?

— Грибок — лешего пупок… — презрительно сморщилась княгиня. — Знать бы пора…

— Тьфу, прости господи! — сердито пробормотал князь и перекрес-

тился. — Чего жена невзлюбит, того мужу век не едать! Так то — жена,

а не коряга кривобокая!

— То-то отощал вовсе…

— Ну, ну, трухлявая, туда же… в люди… С чего явилася?

— Да уж не на тебя наглядеться… О детях наших напомнить тебе при-

шла. Все сердце об них изорвала…

— Дети, дети, да куда мне вас дети… — бормотал князь, усердно расправляясь с гусиной лапкой. — У всех их свои уж дети… Чего ж сердце-то об их драть?

— Без них горе, а с ними вдвое…

— Ну и чего с ними теперь приключилося?

— Дарья вон тяжелая ходит…

— Эка невидаль мужней жене разродиться! Была под венцом, так и дело с концом…

— Кабы так-то…

— А как же еще-то?

— Муж ее, зятек наш, уж больше года при войске государевом обретается…

— Ну-у-у… — Князь выронил гусиную лапку и уставился на жену по-

красневшими вмиг глазами — первый признак обуревавшей его ярости. — Лиходельница107 клятая! Ужо вернется Степан — с кишками грех из нее выдерет, а уж я-то ему помогу двумя руками… и двумя ногами в придачу! Ну, бабы! Ну, чертово семя!

— Забрать ее с Ростова надобно. Отрядил бы людей каких…

— Я те отряжу! — Князь с силой грохнул кулаком по столу и угодил

в блюдо с квашеной капустой, забрызгавшей все лицо и бороду. Но в гневе он был нечувствителен к подобным пустякам и продолжал бушевать: — Обгадила весь наш род, стерва! В землю по самую шею, страдницу!

— Никто о том еще не ведает, и ты не орал бы на весь дом… В деревне дальней разродится, а там, Бог даст, в Ростов налегке и вернется. Авось

и пронесется стороною беда с позором… Лишь бы ты не сеял ветер, а уж я-то молиться буду денно и нощно…

— Да я ее… суку мокрозадую… — Князь еще раз треснул по столу кулаком, но княгиня решительно оборвала поток гневной брани.

— Ярись, ярись, коли затеял всему белому свету весточку подать про позор наш! — заявила она. — Укрыть да стереть его надобно, коли по уму-то жить, а не по ярости! К тому же отец ведь родимый ты ей, а не палач лютый… Вот и войди в ум свой да решай, как дочь от беды и позора спасать будем…

— Баба за бабу что черт за сатану… — прошипел князь. Он замолчал,

и его гнев сейчас выдавал лишь устрашающий скрежет зубовный. Наконец князь тяжело вздохнул и спросил: — Сама поедешь?

— Сама… Кому ж мне довериться по такому делу…

— Куда свезешь?

— Найду пристанище… Оставь сие на мне…

— Ладно… С ней будешь?

— С нею.

— Ладно… Надо чего будет — дай знать.

— Дам.

— Когда в дорогу?

— Завтра поутру… коли управлюсь… да на ногах стоять смогу…

— Людей надежных в охрану дам.

— Спаси тебя Господь… князюшко…

— Спасет… как же… при таких-то детках…

— Да при таком-то отце их…

— Что-о-о-о?!

— Не ори — не страшно… Отбоялась уж я… Сам творишь непотребное, оттого и дети твои грешат бесстрашно. Нюрка вон, девка наша дворовая, призналась намедни, будто понесла от тебя. А сын твой Алешка? Как овдовел, словно сбесился вовсе: ни одну юбку мимо себя не пропускает, чтоб не задрать ее на голову бабью! Давеча кузнец Ивашка приходил, челом бил на поганца нашего: дескать, дочку его Алешка силком взял, а ей всего-то десять годочков грянуло! Вся Вологда уж ропщет: кого-де сынок княжий не приголубит, того отец его в постельке пригреет! Тьфу на вас, козлов неуемных!

— Но-но, баба! Господь спину твою изогнул, а я вот язык твой вдогонку выдеру! Ишь, осмелела, убогая! Прочь с глаз моих! Ступай телку свою блудливую из петли вытаскивать да с ею же и оставайся до скончания века своего! У-у-у, коряга трухлявая… Туда же — мужиков охаивать, рода человеческого продолжателей! Сгинь, постылая!..

— Тьфу на вас — одной елки иголки! Не отец ты — зверь лесной! Ужо Господь спросит с тебя, окаянного! А за меня — сторицею! Всем святым угодникам о том молебны справлю…

— Дура! Сгинь!

— У дурного мужа жена всегда дура!

— У-у-у, черница непотребная! Сгинь! Сгинь!

И князь в бешенстве забросал едва передвигавшуюся княгиню всем, что было на столе, а вдогонку ей швырнул даже большой кувшин с брусничным квасом…

Гнев и злоба душили князя. Он широко раскрыл рот и утопил глаза

в толстом панцире своих темно-красных складчатых век с редкими рыжими ресницами. Дышал он трудно, с тяжким и громким присвистом. На лавке сидел, всей спиной привалившись к бревенчатой стене своих хором в вологодском кремле.

А тут еще думы, заботы…

Кругом — одни заботы, куда ни глянь…

Да еще княгиня, жена отринутая, сухого хвороста в костер подбросила…

Дашка, дочь родная, дуреха шкодливая, подол на морду натянула, с ветром залетным обвенчалась от родного мужа втайне, нечистую силу родит, не приведи господи…

Алешка, наследник рода-племени, бабник неугомонный, в вине к тому же утоп! Разбойник истинный — по чресла в крови людской ходит… Того гляди, людишки черные, разбойные, озлясь на княжича ненасытного, вздернут за ноги на гнилой осине, живот вспоров для начала… Возле него

и сам за брюхо свое держись покрепче…

Или второй сын, Андрей, червь книжный. Тихий да хитрый… Сатана

с крыльями ангельскими… Низок и мал ему кремль вологодский… Всякие иные кремли городовые тоже ему не в радость. Вот и точит он зубок на московский кусок… И то — сверху-то легче бога за бороду уцепить…

А еще — три дочери, бабы замужние?!

Старшая, жена дворянина коломенского, как с пятнадцати лет начала спать со своим мужем, так и поныне не перестает плодоносить ежегодно, никак просохнуть не может. Скоро, видать, по миру пойдет… всем семейством своим бесчисленным… соплями детскими умываясь… Крольчиха без-умная… травой да корой детей бессчетных кормить станет… А мужик ее, труженик постельный, ни к чему иному и не пригоден… Снова обоз туда снаряжать надобно — уморит внуков-то… Поглядеть бы на них под старость-то, что ли…

Средняя в свои двадцать-то пять годочков второго мужа заездила. От обоих — наследства немалые прикопила… Сказывали людишки верные, будто сам государь, во Владимире гостюючи, дом ее не обошел, ночи с днями перемешивая… Ишь, прыткая-то какая… Хм… не в мать, так в отца, а не в обоих — так в прохожего молодца… Тоже и с нею докука маятная — от нашего же ребра не ждать нам добра…

Младшая, пухлая да румяная, словно солнышко летнее, до двадцати лет постельку девичью мяла, зато боярину знатному московскому в жены была дадена. Старик вовсе запыхался от натуги… Глядишь, вскорости напрочь дух испустит, а тогда…

О господи, какая родня по всему государству разбросана! А ну-ка, со-

чтемся своими: бабушкин внучатый козел тещиной курице как приходится? Ха-ха-ха!

Ну и семейка — чертова верейка!..

А-а-а, не о ней сейчас все думы его неотвязные, нет — не о ней, хоть во всякой семье множество пней. Баб вон наплодил… Больше в семье баб, больше и грехов… Ах, как не вижу своих, так тошно по них, а как увижу своих, да много дурных, так уж лучше б без них…

Ах, нет, нет, думы его сейчас вовсе не о них, хотя те и сбивают с толку, путаясь в голове, словно пыль на ветру…

Иные докуки гнут сейчас к земле.

Фу-у-у… Вот и дышать-то стало вроде бы полегче…

И думы стали увязываться поскладнее…

Как и где кормиться далее — вот о чем были сейчас все его помыслы

и чаяния! Ведь на вологодском кормлении он сидит уже три года и больше тому не бывать. Когда подходил к концу обусловленный законом год, ближний боярин государев — зять князя Бориса — не без знатных посулов108 сумел продлить сытное вологодское наместничество своего дорогого тестя еще на полгода, а затем и сразу на полтора. Пожалуй, никто на Руси тогда не кормился столь долго на одном месте: слишком уж толстый слой жира мог окутать мозги, размягчить кости и утопить душу наместника государева, призванного судить и ведать город или волость «для расправы людям и всякого устроения землям, себе же для покоя и прокормления». Того и гляди: проснешься однажды поутру, ан в горнице твоей хозяйствует уже другой наместник-кормленщик…

Кормление…

Люди на Руси кормили своих правителей всем, что способна была производить каждая данная область, земля. Управитель кормился за счет

управляемых в буквальном смысле этого слова. Кормление состояло из собственно кормов и из пошлин. Кормы вносились целыми обществами

в определенные сроки, пошлинами же отдельные лица оплачивали правительственные акты.

Кормы существовали самые разнообразные, но неизменно изобильные. Например, единовременный въезжий вносился по прибытии управителя на кормление, при самом вступлении его в должность: кормленщик получал на въезд от горожан и сельских людей кто «что принесет». Но главный корм, разумеется, был постоянный, ежегодный: рождественский, петров-

ский и на день святого угодника, покровителя данной местности, области. Различные праздничные кормы точно определялись уставными грамотами, каковые давались целым округам, или жалованными — отдельным кормленщикам на жалуемые им в кормление округа. В основном кормы взимались натурой: и зерно, и мясо, и шерсть, и сало, и мед, и кожи, и лен,

и пенька, и деготь, и уксус, и — неисчислимое множество предметов и продуктов жизнедеятельности людей данной местности, округи, области. И все-таки кормы — это окладные сборы, взимавшиеся в определенном постоянном размере, то есть по окладу.

Другим, не менее обильным источником дохода для всех видов и рангов кормленщиков были сборы неокладные, то есть пошлины, к которым

причислялись и пени за совершенные преступления. А поскольку правительственная деятельность областных управителей, наместников и ограничивалась-то, собственно, делами полицейскими и судебными, раскрытием преступлений, преследованием преступников и судом по делам уголовным и гражданским, постольку и пошлины были соответствующие. Например, судебные, составлявшие известный процент (скажем, десять процентов)

с общей суммы иска, или «противень против истцова», то есть пеню с виновного, равнявшуюся сумме самого иска. Или, допустим, таможенные пошлины — определенный, но далеко не всегда разумно милосердный процент со всех продаваемых товаров. Свадебные пошлины взимались при выдаче замуж обывательницы в пределах округа или за его пределы: в первом варианте кормленщик получал свадебный убрус, то есть платок, а во втором — выводную куницу, то есть мех…

При подобной системе сборов (поборов!) кормлений и пошлин учесть хотя бы с разумной долей приблизительности годовой доход кормленщика не представлялось ни малейшей возможности. Главным мерилом при этом было непреодолимое желание и стремление пополнить «животы свои до полной сытости». Князь Борис Агафонович, наместник вологодский, заметил как-то в беседе с сыном Алексеем, что, дескать, подкормился на Вологодчине за три-то годика всего-навсего тысяч на десять. Много это или мало? Чтобы выручить на рынке всего один рубль109, крестьянину нужно было бы в то время продать лошадь, или две коровы, или двадцать штук гусей, или десять штук овец, или несколько десятков четвертей ржи, или четверо саней… Обжа110 стоила восемь-десять рублей, дом — два-три рубля, зеркала — по гривне111 штука, аршин бархата полузолотного — полтора рубля, бочка белого французского вина — четыре рубля, драгоценные ожерелья — по двадцать рублей. Молодой княжич скривился в саркастической усмешке

и про себя решил: «Не меньше пяти десятков тысяч рубликов собрал мой дорогой батюшка на Вологде…»

Впрочем, кормленщик отнюдь не все, собранное им тем или иным путем, присваивал себе: он вынужден был делиться не только со своими помощниками, но и с государственной казной, а также с видными и влиятельными представителями центральной власти…

К середине XVI века все русские земли делились на административные округа, называвшиеся уездами. Они, в свою очередь, состояли из города

и сельских обществ, называвшихся волостями и станами. Стан — та же сельская волость, только пригородная, ближайшая к уездному городу, находившаяся в окологородье. Наместник правил городом и подгородными станами. Волости же управлялись волостелями, которые обычно ни в чем не зависели от наместника своего уездного города, хотя в крупных городах

и уездах наместнику принадлежал суд по важнейшим уголовным делам, случавшимся в волостях его уезда. Так вот наместники и волостели правили с помощью подчиненных им агентов, тиунов, творивших суд их именем, доводчиков, вызывавших на суд, и праветчиков, чинивших исполнение по судебным приговорам. Если функции доводчиков в известной мере напоминают нам судебных следователей, то праветчики похожи были на судебных исполнителей. Разумеется, все эти тиуны, доводчики и праветчики не были государственными служащими. Обычно это были дворовые или лично близкие, доверенные люди наместников и волостелей, зачастую — их холопы. Но их следовало кормить… Конечно же, наместники предпочитали кормить всю эту алчущую братию из своих рук — иначе нечем было бы кормиться самим…

…Князь Борис глубоко вздохнул.

Из Москвы шли самые неприятные и просто невероятные слухи: де молодой государь вовсе упразднил кормление и своих управителей на землях русских будет жаловать своею казною, рубликов по пятьдесят в год. Смехотворно сие и обидно до слез: от такого жалованья враз копыта отбросишь, с сумою по миру пойдешь! Какая уж это служба вечно натощак — срам единый! И вовсе не боярское и не княжеское дело это будет. А чье же тогда? Кто же тогда суд и закон править станет на землях-то русских? Кто?

Да и чего доброго можно было ожидать от этого молокососа московского? Вымахал с версту, а ума и чина истинного так и не набрался… Ишь, царем на трон венчался! Предки наши… и его тоже… в великих князьях хаживали да целый свет божий у ног своих держали. А этот — царь! Ишь куда гордыня безмерная вознесла детище сие неразумное! Царь! Это чтоб нас до коленостояния довести, роды боярские, княжеские под корень вывести! Божескую власть прибрать к рукам своим вознамерился, ибо до сей поры лишь единый царь небесный правил человеками с высот своих лучезарных. Под нас ямы невылазные роет, неразумный! Того не разумея, что лишь мы, князья да бояре, — суть кости да жилы тела всего державного! Вот и кидай нас в ту яму — заодно с самим собою и всем твоим государством! Тьфу на тебя! Не царь, а сущая лесная марь112!

А эти ближние его — всякие там Глинские, Мстиславские, Бельские, Воротынские, Шереметевы, Морозовы, Палецкие, Захарьины, Юрьевы

и с полсотни других фамилий?! Эти-то чего шубы свои родовые княжеские да боярские под ножки царьку новоявленному подостлали? Думают — от рабов своих прочих отличит? Погодите, недоумки трусливые, погуляет еще топор царя вашего по башкам же вашим безмозглым! Погуляет — как сейчас вижу… да радуюсь заранее… Да и то сказать — не самых родовитых пригревает мальчишка глупый! Предки вот мои дальние куда выше многих из них сиживали да местами своими только и сойтись могут что с самыми первыми князьями русскими! Коли посчитать поголовно всю родню мою княжескую…

На этом высокие и мудрые мысли князя Бориса были внезапно прерваны слабым скрипом двери.

Князь невольно вздрогнул и обернулся.

На пороге стоял сын Алексей.

— Слава богу, — облегченно вздохнув, проговорил князь Борис и тро-

екратно перекрестился. — На третьи сутки дело уж пошло… Ну, говори, княжич! Заждался я тебя. — Княжич, однако, безмолвно стоял у двери,

широко расставив ноги, заложив руки за спину и опустив голову на грудь.

— Ну!

— Нету его… — глухо процедил наконец Алексей.

— Кого это нету? — Князь тяжело поднялся на ноги и вплотную подошел к сыну.

— Этого… проклятого… воеводы… нигде нету… Оборотень сущий, не человек…

— Обоз… обоз-то сыскал ли ты тот… наш?..

— Нет… Помилуй, батюшка! Оборотень он… оборотень!

— Говори все толком… княжич. Почую ложь либо лукавство — забью насмерть… стервец! Ну!

— Сани его настиг я у корчмы Федьки Кривого Михайлова. Два десятка моих людишек в миг единый попрятались вокруг дома обжорного. А он, воевода-то, вылез из саней, задал лошади корму и вошел в корчму. Пробыл там

с половину часа, а потом вышел, огляделся окрест, сел в свои сани и покатил…

— Тебя видел?

— Избави боже! Я в сарае за домом схоронился…

— Далее что? Не тяни метлу за титьку!

— По уговору он должен был ждать твоих стрельцов-охранников за околицей, у мельницы Кузьмы Гольцова.

— Так, — подтвердил князь Борис, неотрывно глядя в немигающие глаза сына своими сузившимися рысьими глазами. — Далее! Далее чего?

— Он во весь опор мимо мельницы проехал и утонул было в лесу… Ну, я со своими людишками за ним. Едва догнал у самой реки. Вытряхнул я его из саней-то… — Алексей вновь уронил голову на грудь и замолчал.

Князь кулаком резко поднял его голову под нижнюю челюсть и, тяжко дыша, с превеликим трудом одолевая взрыв своей страшной ярости, кратко прохрипел:

— Далее… пес…

Алексей снова, хотя и поневоле, смотрел в страшные глаза отца своим немигающим взглядом.

— Это был не он, батюшка… не воевода…

— А кто?

— Мужичонка какой-то проезжий… с Холмогор сказался… Сани решил уворовать…

— Пытал ли накоротке?

— Один глаз вытащил из него… три пальца выломал… да потом и обрезать их велел вовсе…

— Ну и?..

— На своем стоял насмерть… Тогда я в корчму поскакал обратно, ан воеводы там уже и след простыл. Я за Федьку за Кривого было взялся, да он поклялся всеми святыми, и матерью своею, и женою, и сыновьями, и дочерью…

— И дочерью? — прорычал князь.

— Ну да… дочерью… замужняя… вроде бы…

— Отдал тебе? Сам отдал?

— Угу… сам… на час малый… дух перевесть…

— Пес! Пес! Пес!

Удар князя Бориса по лицу сына был настолько силен, что Алексей, залившись кровью, мешком с отрубями отлетел в угол комнаты и пребольно стукнулся головою о стену. Сознание на какое-то время покинуло его…

С неожиданной резвостью князь Борис подбежал к скрючившемуся телу сына и с яростью стал месить его ногами…

— Упустил… — рычал князь в исступлении. — Разорил… Убил… Убил… Убил… Разорил… Бабой дурака заслонили… Вор… Вор… Отца родного ограбил… Убийца-а-а-а!.. Затопчу-у-у-у стервеца!.. О-о-х-х ты…

Князь Борис схватился вдруг за горло, рванул рубаху на груди и медленно осел на пол рядом с неподвижным телом своего сына. Он сморщился, закрыл глаза и ртом жадно хватал воздух…

В это мгновение и вошла в комнату княгиня Анна.

— О, Боже праведный! — в ужасе воскликнула она, не в силах опуститься на колени возле поверженных тел мужа и сына. — Убил… Убил свое же дитя!.. Люди! Эй, люди-и-и-и!

Несколько человек сбежавшейся дворни бережно отнесли князя Бориса в его опочивальню, где знахарка долго отпаивала его какими-то пахучими, то горькими, то кислыми, то сладкими, то вовсе безвкусными настойками, неустанно приговаривая что-нибудь вроде:

— Господи Боже, благослови! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Как Господь Бог небо и землю, и воду, и звезды, и сыро-матерной земли твердо утвердил и крепко укрепил, и как на той сыро-матерной земле нет ни которой болезни, ни которой раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли, так же сотворил Господь тебя, раба Божия Бориса, как со-

творил Господь, твердо утвердил и крепко укрепил жилы твои, и кости твои, и белое тело твое, также у тебя, раба Божия Бориса, не было бы на белом теле, на ретивом сердце, ни на костях твоих ни которой болезни, ни крови, и ни раны, и ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. Во веки веков, аминь…

— Аминь… аминь, — тихо пробормотал наконец князь Борис. — Сгинь… черница… прочь… Покличь Алешку, сына моего… да живо у меня… кочерга обгорелая!..

— Покличу, батюшка, покличу. Да ладно ль тебе в теле-то твоем?

— Ладно… Куда уж ладнее-то…

— Спаси тебя Господь, батюшка-князюшка…

Беспрерывно кланяясь, знахарка покинула княжескую опочивальню.

Исчез, словно в землю сгинул, этот проклятый вор — воевода… Черт попутал связаться с этим оборотнем! Где он? А главное — где драгоценный обоз, огромное состояние, которое должно было увенчать труды

и деяния княжеские на земле вологодской? Где? Где обоз? Схоронил

в своей преисподней этот проклятый разбойник под кличкой Воевода или… Или сынок и наследник княжеский решил поживиться богатством отца, не дождавшись его кончины? И то и другое представлялось сейчас князю Борису более чем возможным делом! Ибо и тот и другой, и воевода, и сын Алексей, виделись ему сейчас на одно лицо: разбойник — он

и есть разбойник!..

— Кликал… батюшка?

Голос Алексея осекся. Сам он едва передвигал ноги, лицо заплыло в одном огромном кровоподтеке, под обоими глазами зловеще чернели следы отцовского урока…

— Кликал… — тихо проговорил князь Борис, неподвижно лежа на своей огромной постели и глядя в невысокий потолок опочивальни. — Далее что было? Да правду говори. Ложь твою кожей своей почую… Пред образами святыми говори. Господа Бога не обманешь… вор…

— Весь посад и ям Комельский перевернул я вверх дном. Людишки божились, будто никакого воеводы вовсе в очи свои не видывали… Двое суток по всем дорогам и тропам, по всем оврагам да лесным трущобам волками рыскали. На стану разбойничьем побывал, а там — одни упокойники… Кто-то всех псов этих прежде порубил, а уж потом и сжег все их берлоги. Жуть одна господня… чего повидать-то довелося…

— Его рук дело… оборотня проклятого… Некому более…

— Некому… батюшка… Он это…

— Стало быть, за спиною твоею ходил, словно тень!

— Оборотень… Нечистая сила… Сатана!..

После непродолжительного молчания князь Борис тихо и раздумчиво заговорил:

— В обозе было двадцать семь саней, больше сотни лошадей — не иголка с ниткою… Сгинуть незаметно никак невозможно. И лошади ржут,

и сани покуда не по воздуху летают, а след на земле оставляют… лишь слепому не видный… Нет, нет, обоз еще где-то здесь, и мы его отыщем! Потерять наше богатство мы не смеем! Фу-у-у…ломотно мне что-то… Отдохну я час малый, а ты поднимай всех мужиков наших назавтра. Да чтоб собак поболее взяли! Кормом для всех озаботься да питием — мороз-то нынче нешутейный. Словом, без обоза в Вологду не явимся! А там и на Москву подаваться следует, покуда весна дороги не растопила. Ну, ступай… Да прежде морду в божий вид приведи — эко страхолюдье-то и пугало… А за науку не гневись: родительский кулак не молотит просто так! Ну, с Богом, княжич…

В этот момент откуда-то из глубины дома послышался вдруг оглушительный женский визг, вопли, крики, топанье многих ног, разноголосые перебранки…

— Чего еще там стряслося? — сердито поморщился князь Борис.

Алексей пожал плечами и вышел из отцовской опочивальни. Но почти тотчас же вернулся с рогожным мешком в руках. Губы его тряслись… Руки дрожали…

— Ну, чего еще там? — гневно воскликнул князь. — Пошто всяку дрянь в опочивальню мою тащишь? Ай язык проглотил ненароком?

— Гляди… батюшка…

И он выкатил из мешка чью-то неумело отрубленную голову…

— Это… это… еще… чего?.. — заикаясь, пробормотал князь, садясь на постели. — Кто посмел в мой дом затащить это?.. такое?..

— Гляди… батюшка… — Алексей схватил голову за волосы, и князь Борис безошибочно признал отлично сохранившиеся черты лица своего давнего подручного — Воеводы…

Глава VII

…Волки с раздувшимисЯ от сытости животами лениво облизывали свои морды. Кое-кто из них, урча и блаженно подвывая, с наслаждением перекатывался по рыхлому снегу, поднимая искрящиеся облака застывшей влаги. Огромные матерые волки дремали тут же, у остатков лошадиной туши и не обглоданных еще костей, а молодняк, незлобиво покусывая друг друга и ласково урча, затеял ленивую борьбу…

Вот два старых волка поднялись на ноги, стряхнули с себя дремоту с лишним снегом и легко запрыгнули на сани. Неторопливо, мордами и когтями они раскидали мерзлое сено и вдруг отпрянули назад… Шерсть их вдруг вздыбилась, пасти раскрылись, и они приняли боевую стойку. Но вот один из них — вожак, по всей видимости, — коротко взвыл, подняв голову кверху. Вся стая тотчас оказалась на санях, тесня и покусывая друг друга. Но вот вожак грозно зарычал и трубно взвыл. Пятеро волков послушно спрыгнули с саней. Шестой, с большой подпалиной на левом боку, остался с вожаком.

Упершись мощными когтистыми лапами в борта саней, эта пара старых волков без особого труда извлекла из неглубоких недр повозки человеческое тело и сбросила его на снег. Остальные волки тотчас окружили новую добычу. Они долго переворачивали ее с бока на бок, с живота на спину, принюхивались, лизали лицо и даже пытались своими лапами содрать одежду. Но все это они проделывали медленно, лениво, неохотно — видимо, сытость даже у волков отбивает аппетит… Все семеро зверей улеглись вокруг этой новой добычи и, по-видимому, решили переждать, покуда в их весьма вместительных желудках вновь появится место для очередного приема пищи. Кое-кто из них даже задремал, положив голову на лапы…

Ночь выдалась светлой и бесснежной. Луна и звездное небо искрили снег и оживляли деревья: казалось, будто сказочные воины-великаны несут дозор свой на самом краю земли русской…

А вскоре стало еще светлее, но зато заметно потускнело небесное серебро и совсем поблекло небо…

Рассвет…

Откуда-то из-за деревьев сначала показалась вялая, словно вылинявшая краснота, а затем уж начало взбираться в свои невообразимо высокие чертоги само Солнце!

Начинался новый день…

Волки вдруг заволновались…

Сначала на ноги поднялся вожак. Дрожа большими ноздрями, он жадно принюхивался, поворачиваясь во все стороны. Сделав несколько больших прыжков в одну из сторон, он вновь остановился и вновь принюхался. Потом коротко взвыл и вернулся к стае. Здесь он вцепился своими мощными клыками в новую добычу и попятился задом. Остальные волки тотчас сделали то же самое и медленно поволокли добычу в лесную чащобу…

Вскоре, однако, волки остановились. Вожак, подняв голову вверх, вдруг громко завыл. Остальные тотчас бросили свою добычу и окружили своего предводителя. Тот, перестав выть, начал лапами забрасывать добычу снегом. Другие волки тотчас принялись помогать ему и быстро намели целый небольшой сугроб над телом человека, после чего вся стая отбежала от своего тайного склада и словно растворилась в снегу где-то совсем рядом с ним. Даже пара от их дыхания не было видно на морозе — затаились в засаде…

А вскоре появилась и причина их опасений: на коротких и широких досках-лыжах уверенно, по-хозяйски шел довольно высокий человек в коротком, чуть ниже колен, полушубке. В руках он держал боевой лук со стрелою, на поясе висел большой охотничий нож, набитый стрелами колчан был сдвинут ближе к животу.

Он шел по утреннему лесу не таясь.

Вот человек подошел к саням.

— Ого! — присвистнув, воскликнул он. — А славно поработали, ребятишки! Лошадь-бедняжку сожрали, а это… Эге, что-то утащили с собою… След-то вовсе свежий… Не хозяина ли уперли, разбойнички?

Так, рассуждая сам с собою, человек по широкому следу подошел

к волчьему тайнику.

Нет, этого, разумеется, волки позволить ему не могли. Первым из засады поднялся вожак. Он гордо вскинул голову к небу и взвыл боевым кличем.

Увы, это был последний его призыв: меткая стрела пронзила глаз предводителя и застряла где-то в самой дальней глубине его убитого мозга…

Волк с большой подпалиной на левом боку пал следующим: он успел сделать лишь два-три больших прыжка в сторону человека, как стрела вонзилась ему в горло и вышла наружу…

Две следующих стрелы почти в упор поразили двух других зверей.

Три молодых волка, стоявших несколько поодаль и почему-то лишь пристально наблюдавших за происходящим, осознав, вероятно, исход, сначала осели на задние лапы, а затем попятились, словно готовясь к прыжку. Но когда очередная стрела со свистом вонзилась в бок одному из них, он громко завыл и поскакал, оставляя кровавый след, в лес, а двое других пустились за ним…

— Та-а-ак… — сказал человек, облегченно вздохнув и ладонью утерев пот с лица, — поработали и мы недурно… Однако, кого же припрятали на обед эти твари? — Он нагнулся и, надев большие меховые рукавицы, быстро разгреб сугробец. Увидев, кого спрятали волки на следующую свою трапезу, он встал на колени и заговорил: — Эй, человече, да ты жив ли еще? Коли дух твой теплится, ответствуй! О-о-о… да губы-то вроде дернулись… погоди-ка, милок… погоди… авось с того света тебя и выцарапаем… А ты терпи покуда, держи последнее дыхание при себе, не испускай до сроку… Глядишь, Господь Бог да помилует чадо свое младое да невинно страждущее. Ну-кося, ну-кося…

Он большими своими ладонями растирал снегом покрытое кровавой коростой лицо своей находки, пока снова не показалась кровь на носу, щеках и губах. А вот послышался и первый слабый стон…

— Ну, живой, стало быть! — радостно заявил человек, легко подняв страдальца на руки и направляясь к саням. — Поедем-ка, дружок, без проволочки в наш богоспасаемый скит…

Он положил свою ношу на то же место, откуда вытащили его волки, прикрыл лицо несчастного толстым шерстяным платком, на руки в шерстяных рукавицах натянул свои меховые, освободил от остатков лошади все ее рабочее убранство, запрягся сам и, озорно подмигнув безмолвному лесу, воскликнул:

— Ну, поехали, родимые! Ноги не кованы, сам без хвоста, а Бог на что? Но-о-о — трогай!..

…Ночь стерлась днем…

Лошадь остановилась в глухой, непроходимой и непроезжей лесной чащобе…

Голод стянул живот, словно железными обручами…

Снег не столько утолял жажду, сколько жег внутри…

От сосновой коры его стошнило…

От сена резало живот…

Подбиралась вторая ночь…

За каждым деревом ему чудились лесные обитатели: то с ветром про-

свистит на своей метле Баба-яга, то тень лешего метнется между деревьями, то взвоют где-то совсем рядом волки, то ухнут совы, а быть может, и вовсе не они, а какая-нибудь ведьма заблудшая…

Страшно до головокружения, до потери сознания…

Лучше всего — лечь и тотчас же умереть…

Все равно — остался один на всем белом свете. Нет — в глухом морозном лесу…

А вот и волки пришли — ну и пусть сожрут…

Но ведь будет, пожалуй, больно…

Когда тебя жрут волки — это очень больно?..

Но нет — сначала они сожрали лошадь…

Она и заржать-то не успела от боли…

Значит — не так уж и больно?..

Сознание покинуло его…

Потом на миг вернулось — когда волки лизали его лицо, сдирая жесткими и колючими языками едва подсохшую кровь на многочисленных

ранах…

Они дышали в его лицо смертью…

И снова — небытие…

А вот волки волокут его по снегу…

Они прокусили обе его руки…

Больно… Ох… очень больно…

Нужно перестать дышать — тогда быстрее помрешь…

А вот он и умер, коли его закапывают в могилу…

И снова — небытие…

А потом — могила разверзлась, и глаза ослепило такое красивое голубое небо…

Выходит, не совсем еще помер… не до конца…

А это кто еще такой склонился над ним? Бородища соломенная, глаза небесные, а зубы вовсе на волчьи не похожие…

— Ты… кто?.. — едва шевеля разбитыми и вспухшими губами, решился спросить он у этого существа. — Леший… небось?..

— Угу… навроде того!.. А ты обрел дух-то свой, человече Божий?

— Почем мне знать… Помер ведь я… Закопали вот… в могилу…

— Ну-ну — жив покуда! А там, глядишь, и вытащим тебя оттуда с Божьей-то помощью… Ух… горишь весь… точно головешка… И трясунец колотит… И взора помутнение… И озяблость членам всем… да и нутру… Хорош… И как я тебя тащить от смерти буду?.. Господи, даруй ума да умелости рабу Твоему в деле праведном, наставь, Господи, науку врачевальную познать

да к пользе страждущего раба Твоего… Эй, как звать-величать-то тебя, человече Божий?

— По… помер… помер уж я… Закопали… вовсе…

— А как же Господь Бог станет кликать тебя в чертоги свои?

— Пе… Петькою… Пет… Петрунькою… был я…

— Угу… Ладно… Лежи себе спокойно, а я покуда поговорю… Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Сей заговор не на час, не на день, не на неделю, не на месяц, не на год, а на весь век и на всю жизнь, аминь, аминь, над аминем аминь. В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово, аминь. На горах афонских стоит дуб морецкий, под тем дубом стоят тринадесять старцев со старцем Пафнутием. Идут к ним двунадесять девиц простоволосых, простопоясных, и рече старец Пафнутий с тремянадесять старцами: «Кто сии к нам идоша?» И рече ему двунадесять девиц: «Есть мы царя Ирода дщери, идем на весь мир кости знобить, тело мучить». И рече старец Пафнутий своим старцам: «Зломите по три прута, тем станем их бити по три зари утренних, по три зари вечерних». Взмолились двунадесять дев к тринадесяти старцам со старцем Пафнутием. И не по-

что же бысть их мольба. И начаша их старцы, глаголя: «Ой, вы еси двунадесять девиц! Будьте вы трясуницы, водяницы, расслабленные и живите на воде студенице, в мир не ходите, кости не знобите, тела не мучьте». Побегоша двунадесять девиц к воде студенице трясуницами, водяницами, расслабленными. Заговариваю я раба Петра от иссушения лихорадки. Будьте вы прокляты, двунадесять девиц, в тартарары! Отыдите от раба Петра в леса темные да древа сухие…

…Весь обмороженный, до полусмерти избитый, сильно искусанный волками, до потери сознания перепуганный и до глубины души потрясенный всем случившимся с ним всего за одни-двое суток, Петрунька медленно вновь обретал жизнь. Только на десятый день он вполне осознанно спросил склонившегося над ним человека с добрыми и веселыми голубыми глазами, сочными красивыми губами и с большой тускло-золотистой бородой, то

и дело приятно покалывавшей и слегка щекотавшей его лицо и тело:

— А тебя как звать-то, дед?

— Пахомом, голубчик, Пахомом…

— А ты кто же таков будешь?

— Человек я, стало быть, раб Божий из костей да кожи, из очей да рожи. Все при мне, что Богом дадено, имеется. Ах ты господи, расседание-то113 грудное каково у тебя, милок! Ты бы помолчал покуда… Дай-кося я еще разок-другой маслом фиалковым всего тебя разотру, полегчает, Бог даст… А ко сну настоечку из сельдерея отведаешь. Ништо, голубчик ты мой, уходит смертный дух из тебя потихонечку… Потерпи еще малость, и первый молебен Вседержителю нашему отслужим…

— Это ты… ты меня из могилы выкопал… а, дед Пахом?

— Угу… Так уж сошлося…

— А я на том… на том свете уж был?

— Недотянул самую малость… Господь не допустил…

— А теперь… теперь-то я где?

— Да у меня же — в скиту моем, на печи горячей возлежаша…

— Просторно тут… Лепотно… Дух вкусный… Тепло… А ты не станешь бить меня, дед Пахом?

— Ох, господь с тобою, милок! У кого на дитя кулак поднимается, на того беспощадная кара божия надвигается. Так-то вот… Ну, давай врачеваться сызнова. Лечиться — не на царевне дивной жениться…

…Дней через пять Петрунька проснулся поздним утром и почувствовал вдруг такую легкость во всем теле, что сел на широкой лежанке печи и по-звал Пахома. Но ему никто не ответил. Тогда он впервые внимательно осмотрелся. Это была довольно большая горница с массивной печью, на горячей лежанке которой сидел сейчас Петрунька и с немалым удивлением рассматривал обстановку. Напротив печи стоял не слишком большой дубовый стол, крытый домотканой сероватой скатертью. Вокруг стола — добела выскобленные скамьи. В красном углу — большой иконостас с двумя горящими лампадами. С печи больше ничего не было видно, но судя по шуму передвигаемых горшков и стуку металлических предметов откуда-то справа, можно было предположить, что там находится еще какое-то помещение…

«И никакой это не скит… — решил про себя Петрунька. — Дом это… Большой домище… Эвон, бревна-то какие толстенные… Да пол деревянный, дощатый, скобленый… И половики узорчатые… Чисто да лепотно, будто в палатах боярских… А дух… дух-то каков! Аж дышать сладостно… Скит… Ха-ха-ха!.. Да разве ж скиты таковы? А кто же с Пахомом еще-то здесь обретается?»

— Эй, дед! — снова позвал его Петрунька на этот раз громко и требовательно. — Да тут ли ты?

— Тут, милок, тут, где ж мне еще быть-то? Э-э, да ты уж и сидеть горазд стал! Хорошо да радостно сие! Сподобил вот Господь другой раз тебе на свет на этот народиться. Вот и веди отныне отсчет дней своих от дня сего…

— А какой сегодня день, а, дедушка Пахом?

— Да лета от сотворения мира семь тысяч шестидесятого114 в двадцатый день февраля месяца молебны служи, раб Божий Петр, во славу Господа Бога нашего, житие тебе вновь даровавшего!

— Угу… отслужу уж… Хлебца хоть немного не дашь ли мне, дед Пахом?

— Ну, как же, как же! Ах ты милок, ах ты сердечный мой! Еды запросил — значит, силы добыл. Испарина телесная велика ли еще?

— Да нету ее вовсе… будто бы…

— Хорошо, ой хорошо-то как! А в животе каково?

— А в животе… — Петрунька вдруг весело засмеялся. — В животе словно черт на колесе ездит да бурчит чего-то!

— Фи-и-и, не поминай лукавого всуе… Нет, нет, с печи ни шагу! Отлежишь здоровым пять дней — все болячки снутри да снаружи отсохнут. А есть поначалу станешь помалу, да часто, снадобья же мои пить станешь побольше, да пореже. Мазями моими всяческими тоже оттираться еще немалое время надобно… Словом, повторно в жизнь входить — не бражку с медом у Бога пить. Ну, ложись, милок, чрез час малый такую похлебку у меня отведаешь, какую лишь боярам да царям по великим праздникам подавать велено!..

А спустя неделю, на Василия Капельника115, Пахом принес в горницу большой овчинный тулуп и весело сказал:

— Вот и пришла пора баньки моей отведать! Мокрень твою внутреннюю изводить начнем, мятием телес твоих на пару сухом выдавливать ее следует. Ну, прыгай в меха, Петрушенька!

Пахом тщательно, не оставив ни единого отверстия, завернул его в свой тулуп и охапкою понес в баню через весь большой двор своего «скита».

В бане было так жарко, что сначала Петруньке почудилось, будто дышит он огненным пламенем. Даже голова на миг закружилась, вся баня ходуном пошла. Но вот Пахом выплеснул большой ковш какой-то жидкости на раскаленные докрасна камни — и тотчас удивительный аромат погасил это пламя, унял головокружение, и райская благодать разлилась по всему костлявому телу мальчика…

— Ну, каково тебе, милок? — донесся до него ласковый голос Пахома.

— Ух, как знатно-то!

— А ты дыши теперича до упора… Мокрени в тебе накопилось изрядно… В комья вредоносные она сбивается, коли не выгнать ее, а то и вовсе гнить внутрях начинает — тогда уж и зови попа… А мять тебя начну, выплевывай комья-то те, не держи в себе. Уразумел?

— Угу…

Пахом выплеснул на камни еще несколько ковшей жидкостей, которые он черпал из разных деревянных кадушек, сбросил с себя исподнее и принялся за Петруньку…

Сначала мягко и даже нежно, точно просто гладил живот и спину, но постепенно все сильнее и тверже, шире и круче он растирал сильными

и умелыми пальцами каждую косточку, каждую клеточку этого тощего тела, выдавливая темные сгустки мокроты…

— А ты не стони, милок… — приговаривал он, — да не кряхти, точно дед дремучий… Знай дыши себе до самого конца… до последнего упора… В том ведь твое спасение и заложено. Ты уж помогай мне врачевать-то тебя! Вот-вот… эдак-то и ладно будет… Да кашляй поболее, погрубее… вот так… вот так… еще… и еще… и дыши до упора нутряного… Гоним, гоним мы хворобу раба Божия Петра. Прочь с костей, прочь с кишок, прочь с сердца, прочь с печенки, прочь с лица, прочь с глаз, прочь с мозгов головяных, прочь с мозгов костяных, прочь с кожи да с ногтей — прочь болячки все с детей! Эй, да ты хоть жив ли еще?

— Жи… живой… вовсе живой… хорошо-то как… только кости… хрустят вроде бы… ты бы, может, не ломал бы их?.. куда ж я без них-то?.. Ты бы, дедушка Пахом, может, отдохнул бы самую малость, а уж потом и того…

Пахом засмеялся, но мять Петруньку перестал. Он зачерпнул ковшом какую-то густую и темную жидкость и снова плеснул на раскаленные камни. Мята, шиповник, мед, валериана, земляника, ландыш, парамон116 — все в этом невероятном аромате ощущалось в отдельности, а взятое вместе, вдыхаемое полной грудью, приносило такое осязаемое всем существом блаженство и облегчение, что невольно глаза смежаются, и погружаешься

в сладостные, трепетные грезы…

— А ты вовсе и не дед, — проговорил вдруг Петрунька, блаженствуя на своей лавке.

— С чего это ты меня разжаловал-то, а, милок? — усмехнулся Пахом, возясь с березовым веником в одной из своих кадушек. — Аль борода мала?

— Вовсе и ни к чему твоя борода! — решительно заявил Петрунька. — Просто весь ты еще молодой — и все тут! Телеса-то у тебя вон какие… и ручищи… и все… такое… Ну, вовсе молодое еще… Не дед ты вовсе, а просто мужик!

— Угу… Это ты верно го

воришь — просто мужик я.

— А сколько годов на тебе намотано?

— Да уж и не так мало — ближе к сорока, чем к тридцати. Тоже груз немалый…

— Угу… — согласился Петрунька. — А сейчас что со мною делать станешь?

— Да вот выстегаю тебя веничком березовым да и закину обратно на горячую печку. Есть еще хворь в тебе, есть. Ишь хрипянка какая изнутри исходит… м-м-м…

Больше недели Пахом ежедневно носил Петруньку в баню, отпаивал его всевозможными настойками и наливками, по многу раз в день смазывал лицо тополиным маслом, растирал тело анисовым маслом и давал по утрам и вечерам пить его — словом, выхаживал Петруньку, как дитя родное!

И однажды Петрунька спросил его:

— И пошто ты так возишься со мною? От скуки, поди?

— Хм… Человек ведь ты страждущий… — серьезно ответил Пахом, — создание Божие. И вовсе не вожусь я с тобою, а врачую…

— Так ты — знахарь?

— Лекарь я.

— Не чирь, так чиряк, не червь, так червяк… батюшка мой сказывал.

А тогда с чего же ты в эдакую глухомань забрался? Да к тебе не то что человек — зверь дикий дорогу не отыщет…

— Не отыщет… — мягко улыбнувшись, удовлетворенно вздохнул

Пахом. — Тем и живу…

— А говоришь — лекарь… Тот среди людей живет в городу великом, на Москве, царя нашего лечит, да воинов его верных, кои поранены в битвах были. Вот и батюшку моего тоже лечили лекари царские. Так они все иноземцы латынские. А ты — наш, христианский, стало быть, знахарь ты. К тому ж ты вон куда забрался-то… в скит какой-то… А он и не скит вовсе… Ну… запутался я совсем с тобою…

Пахом добродушно засмеялся, ласково потрепал Петруньку по голове

и сказал:

— По-разному живут человеки, создания Божьи и Его наказание… Одни — в миру, у всех прочих на виду, иные — в тиши келейной, другие — за власть ухватившись, а еще — золото из всего добывающие или просто юродствующие, а кто с мечом земли чужие вытаптывает, кто людей рождает, а кто их

и убивает… Но кто-то же должен всех их, человеков столь разных, обласкать да обврачевать?! Вот меня Господь Бог и сподобил быть таким вот лекарем…

— А зачем ты тогда в эдакую глушь упрятался?

— Чтобы лечить да врачевать, нужны лекарства многие, кои делаются

из того, что растет в лесах, на полях, плавает в реках да в озерах, живет в норах, дуплах да берлогах, летает в небесях, а то и скрывается в камнях. Готовить снадобья разные от хворостей всяких на людях никак нельзя: ты им

в горшках всяких жизни продление творишь, а они тебя же за колдовство мнимое на костер волокут… Да разумеешь ли ты меня, отрок недозрелый?

Тот смотрел на Пахома глазами, полными страха и недоумения, а потом спросил:

— Так ты — колдун?

Пахом тяжело вздохнул и печально улыбнулся.

— Вот и ты эдак-то… — проговорил он. — Ладно… Подрастешь малость, поймешь, что к чему и почем как. Темень людская покуда непроглядна… Да

и жестоки люди непомерно… Нет от того снадобий… покуда… Вот коли заморские лекари жилы режут да кровь по всякому поводу и без оного с человека выпускают, за сие надругательство над естеством человеческим золото отсыпают им прещедростно. Только проку от того никакого, вред единый страждущему! Зато кошель свой лекарь заморский отменно врачеванием сим лечит… А вот коли я из травки да цветочков, медушки-батюшки да сальца зверюшки какой-нибудь снадобье страждущим изготовлю — того и гляди на костер меня, словно колдуна-ведуна, отволокут, хотя лекарства мои молитвами сдобрены и от нечистой силы аминем охранены. А коли с иного бока на сие взглянуть, так ведь нечистая сила и впрямь может любой облик обресть: и цветка, и травки, и зверька, и птахи — и чего сама захочет… Вот и судят нас, лесных лекарей, строже всяких там татей безбожных! Вот и лечим мы хворых, со смертью по вся дни воюя, из лесов своих, из скитов вроде моего, из деревень глухих иль в городах затаясь, изгнанники доброхотные, за всех человеков страдальцы, за добро наше казнимые, Господом Богом редко видимые… Делаю я лекарства от всех ведомых мне болезней, продаю неким людишкам торговым в Вологде, а уж они-то развозят их по всем городам да весям нашим,

а иной раз — и в страны заморские… Тем вот и жив. Бога гневить не стану —

в достатке содержу себя покуда… Ну, понял ли ты меня, раб Божий Петр?

— Кажись… — пожал плечами Петрунька. — Так ты, выходит, вовсе и не колдун?

— Так и выходит, что лекарь я, милок, лекарь. Тебя вот из волчьих пастей вытащил, у самой смерти безносой тебя отобрал, выходил да снадобьями своими на ноги поставил. Вот и думай теперича: кто же я таков есть — колдун ли, врачеватель, знахарь, шаман… али кто там еще…

— Лекарь! — уверенно заявил Петрунька. — Лекарь ты самый что ни на есть знатный! Богу за тебя молиться стану! А когда в годы войду, озолочу тебя, дядька Пахом! Чего хохочешь-то? Думаешь — нет? Увидишь — озолочу! И еще охранять тебя целым войском своим стану, чтобы на костер тебя

не уволокли!

— Ах ты мой славный! — умилялся сквозь слезы Пахом. — Доброта — суть дар Божий! Береги его пуще всего иного на свете…

— Ладно… уберегу… чего уж проще… пусть будет, коли ты так

велишь… Дядька Пахом, а коли б к тебе самый злой да страшный тать

заявился весь до конца хворый али пораненный тяжко? Ты б его тоже спасал-врачевал?

— Человек он прежде. Творенье Божье. А уж потом — деяния его…

— Так лечил бы ты его али как? — не понял сразу Петрунька.

— Лечил бы… Не спрашиваю я страждущих, кто они таковые… Вот и тебя ни о чем я не спрашиваю — врачую человека, раба Божьего, а деяния его лишь суду Божьему подлежат. Не судья ведь я, а всего лишь лекарь.

Петрунька долго молчал, угрюмо глядя в одну точку на стене прямо перед собою, а потом сказал:

— Дядька Пахом, а ты спроси меня…

— Про что, голубчик?

— Да про меня же — де кто я таков, откуда в том лесу взялся да как волкам тем достался… ну, про все… про мое…

— Сам ли того желаешь?

— Вестимо. Кто ж, коли не сам-то…

И он рассказал Пахому все — от того часа, когда стал сознательно

откликаться на свое имя, и до сегодняшнего дня…

Когда закончил, Пахом сел к нему на лавку и обнял мальчика, крепко прижав к своей широкой и сильной груди хрупкое тело Петруньки, а губами припав к его вспотевшему лбу.

— Ах, люди, люди, человеки вы Божьи… — глубоко вздохнув, промолвил Пахом. — И пошто вы столь жадны да беспощадны? Такими ли создавал вас Господь?.. Ох-хо-хо-о-о… Знавал я сих станичников-разбойников, знавал, как же… Не раз видывал их в дебрях сих… А уж главаря ихнего, Воеводу по прозвищу, тем паче знаю особенно: от тяжкой дурной болезни врачевал его, заразной безмерно для баб… За спасение свое целую пригоршню золотых монет мне отсыпал… Противны деньги сии, да делать было нечего: взял их, иначе спалили бы за обиду скит мой разбойнички эти безбожные… Так это ты поджег берлоги разбойничьи?

— Угу…

— А кто же их рубил?

— Кого? — не понял Петрунька.

— Да станичников-то этих? Я ведь как увидел, что лес горит зимою, так сразу и уразумел, что больше не от кого пожару быть, как не от жильцов сих непрошеных. Я, понятное дело, туда — поглядеть на пожар да убедиться, что скита моего он не пожрет. С лесным пожаром шутки плохи — все спалит, что не утонуло прежде… Да… Так пришел я туда и как глянул, что творилося там, так едва дух не испустил от страха: лежат все разбойнички возле земляных нор своих кто с отрубленною напрочь головою, кто

с прорубленною насквозь спиною, кто… Ох, Господи, кара Твоя суровая была по деяниям злодеев сих. Но кто же по приговору Божьему свершил казнь столь страшную? Уж не ты ли, милок?

Петрунька от изумления вытаращил глаза.

— Куда уж мне, дядька Пахом… — пробормотал он. — Сено поджег точно я, а кто порубал разбойников, не ведаю. Я поджег все лазы в их землянки да убежал…

— Большой стог дотла выгорел, а там… там видел я чьи-то кости… обгорелые… большие… видать, человек тот немалый был… а рядом — топор обгорелый же…

— Может, воевода в костре том и сгорел? — стуча зубами, тихо спросил Петрунька.

— Да нет, человечишкой был он плюгавеньким, а там… Нет, другой кто-то… большой…

…К весне, к длинным, солнечным погожим дням Петрунька окончательно оправился от всех своих ран и болезней и теперь большую часть дня проводил на большом дворе Пахомова скита, помогая хозяину во всех его многочисленных и разнообразных хозяйственных делах.

Скит…

Первые христиане-подвижники на Руси, а вслед за ними и многие истинно и непоколебимо верующие во Христа служители церкви и люди, на коих снизошло озарение Божье, нередко находили для себя пристанище вдали от суеты, в глухомани непроходимой, в созерцании и отыскании основ Истины, в общении с Создателем через очищение души и укрощение плоти. Со временем небольшие общины суровых и непреклонных монахо

в объединяли свои скиты, отшельничьи ямы, в некие монастыри с крайне суровым и жестким уставом жизни. Уединенные помещения, скиты, для наиболее ревностных служителей церкви или, напротив, для монахов, нуждавшихся в укреплении духа своего и веры, стали постепенно возникать

и в обычных святых обителях.

То же, что Пахом называл своим скитом, имело прямое отношение

к судьбе этого человека, но отнюдь не к местам духовного или телесного

уединения и очищения…

…Когда в семье Пахома, где помимо него было еще двенадцать детей, помер глава, отец семейства, мальчику не было еще и полных девяти лет.

У матери на руках остались еще пятеро младших детей, а остальные либо жили уже отдельно своими семьями, либо мать была вынуждена раздать их сердобольным людям для учения, работы и пропитания…

Пахом достался старой знахарке Акулине. Вся Вологда, все окрестные деревни, станы, посады и ямы сходились в ее утлую, словно вросшую

в землю избушку в поисках спасения от недугов телесных. Хромая и горбатая, она с самой ранней весны, вслед за первыми ручьями талого снега и до нового первого снега собирала в девственных окрестных лесах травы и ягоды, цветы и листья, грибы и коренья, сок древесный и мед, мох, кору, шишки, птичьи яйца да звериный кал — все, чем бесконечно богат северный русский лес. Она принимала роды, вправляла грыжи, заговаривала зубы, сращивала поломанные кости, укрощала бабью похоть и воевала с мужским бессилием, снимала бельмо с глаз и останавливала течь желудка, красила волосы и сводила чирьи, привораживала желанных и отвращала ненавистных, вытравливала плод неправедный и заставляла плодоносить ежегодно чуть ли не от ветра единого — словом, вологодская знахарка Акулина лечила всех от всего, приговаривая потихоньку:

— У Господа Бога забот много — все болячки у всех смертных исцелить ему недосуг. На дело сие святое Всевышний нас, знахарей своих, определил да благословил. От Бога мы, сталбыть… Ну, раб Божий, очисти душу свою пред ликами святыми, кинь монетку в кружечку да и шепни, что недужится, где неможется, а где и не слаживается…

Десять лет постигал Пахом великую науку врачевания людей. Даже заговаривать словом и жестами научился до полного отключения их сознания. Каждая травка и листочек, всякая ягодка, грибок, корешок да шишка, лесные ручейки, мед да сок древесный, даже, казалось бы, терпкий, сладостный, невыразимо нежный и упоительный аромат родных лесов, полей и лугов — все отдавало ему свою целебную силу, чтобы воплотиться в здоровье и счастье людское…

Все отдала ему вологодская знахарка Акулина по прозвищу Богова. Все — что знала, что умела, что чувствовала. Пахом готов был самостоятельно врачевать страждущих…

И вот однажды на какой-то удивительно светлой и поросшей мягкой травой вперемешку с ландышем маленькой лесной полянке Акулина, тяжело опираясь на свою клюку, присела на небольшой березовый пень и, отдышавшись немного, пальцем поманила к себе Пахома.

— Ну вот, сталбыть, и за мною Господь послал… Отойду вскорости… Умаялась я вовсе… Уж на десятый десяток взобралась было… Ан круто… сталбыть… Ты, Пахомушко, не тужи по мне больно-то: кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не ведали… Ох Господи, помилуй да пощади чадо мое любимое, сердцу моему милое…

— Полно, бабаня, отходную-то воспевать!

— Да нет уж… в самую пору приходится… Помирает ведь не старый,

а поспелый… Двор мой с избою — тебе, Пахомушко. Прибыток мой тож тебе. Ты не гляди, что медяки, а знай, что их много… Людей берегись: зависть да злоба в лютых зверей обращает их порою… Ну да обо всем на свете разговор у нас с тобою был уж. Теперича прими благословение мое да и ступай себе с Богом. Простому смертному невместно за смертью приглядывать. Ступай, ступай, чадушко, с Богом. Сталбыть, на смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь… Ступай… А завтра поутру схорони меня тут, у пенька… Благостно тут, отрадно…

…Недаром, видать, сказывают, будто в чужую жену черт не одну ложку меду кладет…

Как-то на Луков день117 в церкви, битком набитой народом по случаю на редкость теплой, сухой да яркой погоды и большого торга, привлекшего множество народа со всех ближних и дальних окраин Вологды, а также больших гостей из Холмогор, Ярославля, Ростова, Суздаля и даже из самой Москвы, Пахом вдруг почувствовал на своем затылке чье-то взволнованное дыхание и едва различимый шепот:

— Не запирай к ночи калитку… Жди с первою луною… Страждущую

не отврати, лекарь… Не оборачивайся да молчи…

Пахом, не знавший к тому времени близости женской, взволновался. И предчувствие великого открытия и непостижимого блаженства не обмануло его…

Когда она, согнувшись едва не вдвое в низких дверях, вошла в крохотную горенку, где под образами тускло мерцала маленькая лампадка, и сняла с головы большой черный платок, Пахом обмер: перед ним стояла известная всей Вологде молодая красавица Александра Меркуловна Сомова, третья по счету (или даже более того!) жена богатейшего здешнего купчины, человека злобного, жестокого и мстительного, а к тому же лет на тридцать (коли не больше!) старше ее…

— Ну, здравствуй на долгие годы, лекарь! — обнажив прекрасные белоснежные зубы в завлекательной улыбке, сказала она, сгибаясь в низком поклоне перед оторопевшим Пахомом. — Чего ж глаза-то на меня пялишь?

Ай не ведаешь, кто я?

— Как не ведать… — смущенно пробормотал Пахом, также сгибаясь

в низком поклоне перед нею. — Да кто ж тебя в Вологде не ведает… такую…

— Это какую же — такую?

— Да красивую такую… самую, поди ж ты, красивую… Только…

— Чего еще-то? Какой в красоте-то моей изъян сыскал? Говори уж теперича, коли начал…

— Не к тому я вовсе… Красота твоя без всякого изъяна… Говорила же ты, будто страждущую исцелять надобно. Так где же она?

— Да вот вся она пред тобою, лекарь! — с веселым вызовом заявила она. — Ай не подхожу я под страждущую?

Пахом в полной растерянности смущенно пожал плечами.

Перед ним стояла высокая, молодая (пожалуй, лишь года на три-четыре

и старше-то его), красивая, богато одетая женщина с лукавой улыбкой. Темно-голубые глаза ее бесстрашно смотрели в его глаза.

— Смела уж ты больно… — пробормотал Пахом, не в силах сбросить с себя чары этой женщины. — Чем же ты страждешь-то, что в такую позднюю пору из дому тайком сбежала?

— Беда гложет — неплодная я… — все с той же улыбкой сказала она.

— Сколь времени-то?

— Третий уж годочек… Муж во гневе…

— А он-то сам… ну… каков?..

— При силе, при силе… Не я одна то ведаю…

— У Акулины-то была ли?

— Была… И не раз…

— Воду родниковую с камня вишневого118 пила ли?

— Пила, пила… чуть не ведро выхлебала… И ничто. Все Акулина на мне сотворила, что сама ведала. В монастыре вон тоже полгода постничала, покуда муж торг в Москве правил. И ничто… Никак не цепляется… Теперь одна надежда, иначе муж со двора плетьми выгонит…

— И какая же?

— Да ты — больше надежды у меня нету!

— Я? Акулина не смогла, а я смогу? Не шутила бы ты эдак-то… Не Господь Бог я вовсе…

— И хорошо, и хорошо, что не Господь Бог ты! А исцелять ты меня станешь не по-божески, а вовсе по-мужски…

— И как же это? — совсем обалдел Пахом. — Акулина ничего такого мне не сказывала…

Александра смеялась не слишком звонко, но очень заразительно.

Вот она вплотную подошла к Пахому, положила обе своих красивых руки на его широкие, сильные плечи и громко зашептала прямо в его лицо:

— Ужо я обучу тебя колдовству сему… Давно, ой давно глаз я на тебя положила, сердце свое тебе отдала… Давно… До замужества своего несчастного еще… А ты… телок нелизаный… поди, и не глядел в сторону-то мою… Ну, веди… веди же меня поживее…

— Го… господи… да куда же?..

— Да на постельку же на твою… теленочек ты мой чистенький!..

Две недели она не выходила из его дома. Веселая, страстная, бестрепетная натура Александры поглотила всего его. Познав эту женщину, Пахом понял, насколько прекрасна жизнь…

…Когда она забеременела, муж на радостях подарил ей великолепный золотой браслет тонкой арабской работы…

Она любила Пахома страстно и смело, а когда стала наконец матерью, всерьез поверила в некие колдовские чары своего возлюбленного. Тот блаженно ухмылялся и чувствовал себя на вершине счастья…

Но облака набежали вовсе не с той стороны, откуда они их невольно ожидали…

Сначала отважную и счастливую купчиху Сомову выследила бесплодная жена стрелецкого начальника. Она заставила Пахома лечить и ее с той же непреклонной решительностью, с какой ее муж ходил на штурм неприятельской крепости. И хотя вылечить страждущую так же быстро, как купчиху Сомову, ему не удалось, опыт этот отнюдь не показался Пахому

таким уж неприятным…

Две-три другие женщины оказались счастливее: они обрадовали своих мужей выздоровлением почти сразу же, как только молодой лекарь всерьез взялся за свое дело…

По Вологде поползли слухи — один завлекательнее другого… Лекарь Пахом стал обрастать легендами, передававшимися женщинами Вологды из уст в уста, из ушка в ушко! Женщины стали медленно, но верно сходить

с ума и даже беситься. Однажды поздним утром к нему явилась лечиться от бесплодия многодетная мать, жена здешнего управителя-дьяка…

А вскоре наступила и развязка…

Однажды глухой и ненастной осенней ночью повторно на сносях Александра Сомова подобно ветру неслышно занеслась в спальню своего истинного мужа и за космы выдернула из его постели очередную жертву повального бесплодия вологодских женщин. Попало, разумеется, и самому Пахому (оба глаза утонули в черно-красных синяках, а нос уродливо вспух от яростного укуса…), бедная жертва ожесточенной ревности купчихи Сомовой осталась без большого клока волос на окровавленной голове, с тяжкими ранениями обоих ушей, откуда были вырваны большие серебряные серьги, с лицом, исцарапать которое более глубоко могла бы, пожалуй, лишь дикая лесная рысь… Ее муж, внезапно вернувшийся откуда-то к полудню, с помощью кулаков, палки, плети и других не менее убедительных средств беседы с любимой женой дознался о причине столь жалкого ее положения, и вскоре весь клубок был размотан…

Нет, Вологду не потрясла казнь многих чрезмерно чадолюбивых жен наиболее почтенных граждан этого богоспасаемого города. Прелюбодеек мужья решили наказать у себя дома, тайно и беспощадно: люди в основном торговые, они, разумеется, не хотели огласки семейных неурядиц, справедливо полагая, что ветвистые рога на их головах едва ли смогут привлечь серьезного покупателя товаров…

Лихого же знахаря, смертельного их обидчика, решено было наказать изощренно жестоко: прежде всего предполагалось отрезать у него под самый корень орудие его мужской силы, а затем еще и оскопить, после чего передать сего бывшего мужика святым отцам на предмет осуждения великого грешника этого за колдовство и тесное содружество с нечистой силой, за порчу душ и естества рабов Божьих, за предумышленное отравление

дьявольскими снадобьями многих жен честных, безутешно оплакиваемых своими любящими мужьями, за…

Словом, обманутые мужья в который уж раз доказали миру, что все мы лишь по пояс люди…

Из всего задуманного ими свершить удалось не все: они лишь благополучно замучили несчастных жен своих и похоронили их с приличествующей случаю скорбью. Купцу же Сомову не довелось сотворить даже и этого: его красавица жена хоть и носила живот под носом по второму разу, но оказалась легче ветра весеннего — исчезла бесследно и безнаказанно! Но самый главный удар ожидал суровых и непреклонных мужей в бывшем подворье старой знахарки Акулины, где хозяином после ее смерти остался их ненавистный оскорбитель Пахом, лекарь лукавый, соблазнитель жен их искусный: оно было пусто и безлюдно: так же бесследно и безнаказанно исчез главный виновник всех бед…

Пахом же, предупрежденный о грозящей расправе какой-то старушонкой («Александра послала, милая!» — сразу сообразил он), кинулся за околицу и вскоре растворился в лесу, где знал все звериные тропы, не то что пути человечьи…

Обходив за несколько лет чуть ли не половину всех земель русских и их городов, деревень да посадов, Пахом наконец добрался и до Москвы. Огромный город потряс своим размахом и многолюдьем. Но вскоре он понял, что чем больше вокруг людей, тем меньше остается места для тепла и внимания их друг к другу…

Одна из наиболее трудных, голодных и холодных зим вовсе погубила бы незадачливого странника, выбитого из своей колеи и боявшегося большого города, если бы однажды он не впрягся в сани вместо надломившей обе передних ноги лошади. В дальнем Замоскворечье Пахом едва не упал замертво на большом подворье, куда он доставил немалый груз на этих санях.

Но погибнуть и на этот раз не дала ему женщина: вдова-купчиха приютила и приголубила бездомного молодца, к тому же оказавшегося славным любовником. Расцветшая с пылу с жару вдовушка готовилась уже увести своего милого утешителя под венец, как вдруг обнаружила, что ее шестнадцатилетняя дочь не только делит со своей матерью любовника, но и вот-вот сбросит в подол плод их совместного житья. Увы, обе женщины были бе-

зутешны, глядя сквозь плотную пелену слез на быстро удалявшуюся фигуру их общего любовника, вынужденно изгнанного старшей из них…

На этот раз Пахом решил добираться до дому, а там будь что будет…

В конце-то концов, прошло уж немало лет с той поры, когда бежать из города довелось ему тайно и надолго, все наверняка позабыли о каком-то ничтожном знахаришке, а все те купцы уж, почитай, давным-давно тот свет топчут, так что — домой, Пахом, домой, будет тебе беду искать да за чертом скакать! К тому же — чуть не сотня там одной лишь родни близкой! До-

мой — и вся тут недолга!..

Но дойти до дому ему так и не удалось…

И снова на пути встала женщина!..

Где-то верстах в пятидесяти-семидесяти от Вологды Пахом почувствовал вдруг страшную усталость и прилег на траву прямо у обочины едва заметной проезжей части дороги. Деревья, небо, земля и он сам закружились, и он исчез в небытие…

Очнулся в тесной и душной полутемной келье. Над ним склонилось чье-то красивое и такое близкое, родное и милое женское лицо с дивными глазами, полными слез…

— Кто ты? — прошептал он.

— Господи, вразуми раба своего Пахома! Да как же ты мог не узнать меня даже слепым?

— Это… это… ты?.. Ох, Пресвятая Богородица… неужто…

Да, это была Александра Меркуловна Сомова, ныне игуменья монастыря женского!..

…Преждевременные роды начались у нее той же ночью в домике церковного пономаря, куда успела спрятать Александру повивальная бабка. К утру беглая роженица заснула уже хоть и беспокойным, но свободным сном. На лице ее застыли дорожки от слез, искусанные губы слегка кровоточили и во сне…

А ребенок был мертв.

— И слава богу… — простонала она. — Куда его сейчас-то?.. На мучения лишь… Одна уж отмучаюсь…

Ее первенец умер полугодовалым от сильной простуды и удушья… Теперь вот этот… Тоже, кстати, мальчик…

Через две недели все та же повивальная бабка отвезла Александру в глухой монастырь, где мучились в ту пору около дюжины отверженных невест Божьих во главе со старой горбуньей, игуменьей Марией.

После смерти Марии Александра, сестра Ирина, стала игуменьей. Красивая, смелая, ухватистая в делах, молодая и далекая от фанатизма, добрая и справедливо требовательная, она довольно быстро поставила монастырь на ноги, увеличила его земельные угодья, монахинь заставила сесть за кружева, проложила в свою глухомань дорогу, отстроила новые кельи для себя и разного чина особ духовных, которые все чаще стали наведываться гостями молодой красавицы-игуменьи Ирины. Монахини заметно округлились, посвежели, в глазах их нет-нет, а начинали вспыхивать яркие звездочки. Да и стало их к этому дню больше тридцати душ…

Как-то она, припав к груди Пахома на его постели, проговорила:

— Уйти тебе надобно, Пахомушка, ладушка ты мой, кровинушка… Ах, судьба наша горькая — то муж постылый, то монастырь унылый… Хоть хозяйкой я тут, да игуменьей зовут. А у нас ведь как? Игуменьи за чарки, сестры за ковши… У меня — муж, у них — мужики… Не монастырь, а вертеп содомский… Кто ж такое потерпит? Как же быть-то нам? Куда ж нам теперь податься, родимый ты мой? Ведь больше я тебя не оставлю… даже коли гнать меня палкою станешь…

Выход из этого положения придумал Пахом.

Так вот и появился «скит» — большая усадьба в дремучем лесу. Только двумя-тремя тайными тропами можно было достичь ее сквозь непролазные и коварные мари да лесные трущобы. Огражденная со всех сторон мощным бревенчатым забором от лесного зверья, она и для человека была порядочной крепостью. А внутри — большой дом с баней, конюшней, амбарами, погребами, со свинарником и коровником, с большим навесом для сушки трав, кореньев, ягод и плодов, огороды, кусты малины, смородины, множество разных цветов…

Пахом же предложил игуменье, чтобы она со своими монахинями добывала для него разную лесную, полевую да огородную разность, а он в своем скиту даст жизнь всяким снадобьям, кои затем можно было бы с превеликой пользой продавать хотя бы и в самой Москве…

В руках умной и хваткой игуменьи Ирины дело это пошло настолько успешно, что уже через два года она открыла три лавки в Москве, множество подобных же точек чуть ли не по всей Руси, а поскольку торговали там от имени ее монастыря настоящие монахини, товар обычно сбывался без задержки, деньги текли веселым и звонким весенним ручейком. Теперь только самые сложные, мудреные, заговоренные и освященные прелатами церкви лекарства и снадобья, мази и наливки, настойки и примочки делал сам Пахом и они за немалые деньги попадали в палаты сильных мира сего, даже самого царя всерусского! Все же остальное делали теперь монахини игуменьи Ирины, а то и просто крестьяне, осевшие на землях ее монастыря…

Глава VIII

Всей деревни — десЯток дворов. Одной бородой вединственную улицу дочиста выметешь…

Под конец дня, когда хлесткая метель заметно приутихла, выбившиеся из сил лошади остановились у плетеных ворот крайнего двора.

Псы всей деревни взвыли в одночасье, готовые в клочья разорвать не-

прошеных гостей.

— Эй, кого Господь в подарок нам несет? — послышался скрипучий голос с подворья. — А то ведь у нас тут о гостях ни слуху ни духу, ни вестей ни костей…

— Князь-боярин со людишками своими! Отворяй, смерд, да расстелись прахом!

— Ох… свят, свят…

Дом был стар и невелик. В единственной комнате основное место занимала большая печь с просторной лежанкой, откуда на столь внезапных гостей со страхом и любопытством смотрели пять-шесть, а может, и больше пар детских и не только детских глаз…

— Чьи ж вы будете, смерды? — резко спросил у порога княжич Алексей, сын вологодского наместника боярина князя Бориса Агафоновича, брезгливо морщась от крутого смрада, царившего в доме.

— Свои мы… — с низким поклоном ответил хозяин, сухой и высокий человек с густой русой бородой, в растоптанных лаптях и в длинной домотканой рубахе.

— Это как же так?

— Ничьи мы. Свои, сталбыть. От Бога. Общиною управляемся…

— Ну-ну… Бог в помощь… На ночь примешь большого боярина и меня, сына его!

— Так ить все хоромы мои тута, княже… Самим не повернуться лишний раз…

— Ладно, не скули да не язви ухо мое своим голосом. Чад своих да домочадцев гони с печи да с дома на ночь единую!

— Это куда же нам всем деться-то на ночь морозную глядючи? Ты уж, княже, гостем у меня будь, но не гонителем. Мы тут к законам эдаким не приучены…

— Приучим, сталбыть! Да еще и людишек наших приветь по чести, лошадям корм задай, а собак укроти, чтоб спать не мешали! Накорми, напои гостей знатных. Чай, не каждый день в конуру твою вонючую князья жалуют… Так-то вот… Да шевелись — не мертвый покуда!

Поддерживаемый под локотки, в узкую и низкую дверь едва протиснулся князь Борис.

Хозяин упал ему в ноги.

— Фи-и-и… — сморщился от отвращения князь. — Вонишша… мерзость… Боярские али дворянские людишки-то?

— Ничьи, — криво усмехнулся Алексей, — вольные, сталбыть. Ну, твори, что велено, хозяин, неча бородою тараканов по полу гонять! Ну!

По знаку хозяина с печной лежанки ссыпались, точно горох, все ее обитатели и в одном исподнем исчезли в сенях.

— Ну, хозяин, что есть в печи — все на стол мечи! — приказал Алексей. — А хозяйка-то есть ли у тебя?

— Как не быть… Только на сносях она у меня, в баньке родить приладилась. От убожества своего щец горячий на стол ставлю, на зайчатине варенный…

Оголодавшие и назябшиеся в дороге князья быстро управились с горшком щей и с твердым заячьим мясом.

Круто рыгнув, князь Борис спросил хозяина:

— Кикимору-то гнали сегодня?119

— Хрестьяне, чай… Ведаем небось, чего на Герасима120 творить надобно…

— Добро. Людишек моих да лошадей обогрей да покорми по-хорошему. За хлеб-соль да кров теплый получишь поутру сполна… да по-княжески…

Обманул князь Борис, только на этот раз не по своей воле…

…Ночь вступила в самую темную свою пору, когда неподалеку от подворья, где находился большой княжеский обоз, остановились двое больших саней-розвальней, запряженных по тройке взмокших лошадей, и с полтора десятка вооруженных до зубов стрельцов на крепких низкорослых северных конях.

Привязав верховых лошадей к саням, люди безмолвно подошли к зыбкому плетню, бесшумно перелезли через него и не таясь пошли к дому. Собака злобно зарычала в своей будке, но нападать на ночных гостей почему-то не стала…

Люди, вошедшие в дом, находились там всего несколько минут, после чего вынесли оттуда два очень больших и тяжелых тюка, обернутых тулупами, без особой осторожности бросили их на разные сани и легкой рысцой отправили своих лошадей в путь…

Лишь к вечеру вторых суток с пленников были сняты меховые мешки, изо ртов вынуты тряпичные кляпы и полупридушенным князьям швырнули по черному сухарю дохристианской поры…

— Во… воды… — прохрипел князь Борис.

Высокий стрелец в коротком полушубке, при сабле на ремне и шестопере за поясом приказал с высоты своего седла:

— Дайте обоим снежку испить. Не все ж им кровью людскою лакомиться!..

— Пошто выкрали нас, станичники? — послышался голос Алексея. — Ай не ведаете, кого взяли?

— Как не ведать… татей высокородных… Лишь палачи царские доселе не ведали вас… Ужо будет им теперича работенка праведная! Воздастся вам по делам вашим… отольются слезы по невинно убиенным вами… нехристи сатанинские!..

— Да ты ври, стрелец, да не завирайся! Чего несешь-то? Башку твою ссекут, язык твой глупый сперва вырезав, за речи крамольные! Боярина царского эдак-то бесчестить — все одно что самого государя оскорбить да унизить! Сдерут с тебя шкуру заживо, смерд ядовитый! Куда волочете-то нас?

— В Москву! На суд царский! Да на казнь лютую, ан праведную!

— Это по чьему же такому приговору? — вытаращил глаза Алексей.

— Всевышний так указал, а люди вологодские так приговорили!

— Ну-ну, ты Бога-то в помощники себе не тащи: на всех он един — что на грешного, что на праведного, а кто суть кто…

— Заткнись, сатана в обличье княжеском! Не то и до суда царского не дотянешь! — И стрелец выхватил саблю из ножен.

— Эй, боец царев! — взревел вдруг князь Борис. — Охолонь-ка малость! Велено тебе на суд царский бояр великих доставить — вот и вези без продыху. А уж там и сочтемся, Бог даст, кто на ком правду взыщет… Только вы бы, стрелецкие людишки государевы, обличья-то ваши открыли бы — не по очам ведь вашим сыск нам вести. За головы наши, во сне праведном побитые, за теснения великие, коими отягщены ближние бояре царские, за дьявольское невежество ваше…

Сабля стрельца просвистела над головою князя Бориса, срезав большой клок свалявшихся с соломой волос…

Князь оторопело втянул голову в плечи…

— Заткни ему пасть — и в мешок! До самой Москвы старого дьявола

не вытаскивай! Пошел!

— Эй, погоди, погоди, стрелец! — взмолился Алексей. — Сойди с коня да прислони ухо свое к губам моим…

— Говори так, при всех! — резко приказал стрелец с обнаженной саблей.

— Когда ушей много, прибыли мало… — уныло пробормотал княжич.

— Все?

— Погоди, погоди, стрелец! Не кипи… паром изойдешь… Руки на час малый развязал бы… до ветра путем сходить надобно… Негоже ведь князьям под себя навозить… Да и покормили бы чем получше… А то ведь до суда царского не дотянем — дух ить не только на слове Божьем держится.

— Все, княжич?

— Да нет же, погоди! — Он перешел на шипучий и свистящий шепот: — Всем людишкам твоим — по десятку рубликов золотых, тебе — пять десятков, и разъезжаемся в разные леса!..

Стрелец вдруг изогнулся в седле и схватил Алексея за его модным клинышком стриженную бороденку. Поставив таким образом княжича на колени в санях, стрелец саблей (и не слишком старательно, следует признать!) обрезал ему усы, а затем и саму эту бородку, окровавив сначала его верхнюю губу, а затем и нижнюю с подбородком вместе. Не слишком уж тонко произведя эту операцию, стрелец изо всей силы ударил княжича саблей плашмя по спине, прошипев:

— Моли Бога, что язык твой змеиный заодно не отрезал! Пес шелудивый… недоделок…

— Сто! Сто золотых! Ну — тысячу, стрелец!

Сильнейший удар сапогом в окровавленное лицо уложил Алексея едва не замертво…

— В мешок его! В пасть соломы затолкай сколь влезет… Так… Эй, гони!

Лица стрельцов были невидимы: почти до самых глаз на них были на-

двинуты меховые шапки с острыми, заломленными назад концами, а лица полностью прикрыты черными шерстяными платками. И лишь глаза их свидетельствовали о том, что под покровом одежды бушуют страсти молодых и сильных людей…

До Троице-Сергиева монастыря они трижды отбивались от голодных волчьих стай — стрелами, ружьями и даже шестоперами и саблями с кинжалами… Приходилось сражаться с лесными хищниками, охотившимися за стрелецкими лошадьми…

Но куда опаснее были разбойники в человеческом облике! Большие

и малые их ватаги, которыми кишели лесные проезжие тропы и ямщицкие гоночные тракты, устраивали хитроумные завалы с капканами для людей

и лошадей, а их засады всегда выбивали из строя наибольшее количество вооруженной охраны или самих путников…

И все-таки на рассвете Дня сорока мучеников121 они были у стен обители святого Сергия Радонежского122.

— Экая крепостища! — восхищенно проговорил один из стрельцов с руками, обмотанными окровавленными тряпицами. — Не дом Божий, но крепость государева…

— Болтай неразумное! — хмуро сказал второй стрелец, очевидно — начальствующий, тот самый, что был столь суров и непреклонен с обоими князьями. — От разбойников житья нету ни царю, ни Богу… За такими стенами только и прятать святые души угодников Божьих!

Один из крупнейших и богатейших монастырей разлился, словно река

в весеннее полноводье, на огромной площади северо-восточной равнины русской. К нему приписано было около двух десятков меньших монастырей. Как полноправный помещик, он владел примерно 250 селами, 500 деревнями, 200 пустошами, полусотней починков и селищ, несколькими волостями, не менее чем 40–50 тысячами крестьянских душ и десятком тысяч десятин земли. Одно из крупнейших хозяйств страны не могло не стать

и крупнейшей политической силой державы…

Казалось бы, святой обители, находившейся всего в семидесяти верстах с полуночи123 от Москвы, ни к чему было окружать себя валами и крепостными стенами, но потому-то Троице-Сергиева лавра и пережила не один век своей бурной истории, что ее многомудрые владыки умели видеть сквозь толщу грядущих лет кровавые распри в безмятежном сегодня мире

и предчувствовать опасность в благостном ныне смирении царей и их подданных…

Так вот отнюдь не случайно в 1540–1550 годах вокруг собственно монастыря и была возведена мощная каменная стена общей длиною в одну с четвертью версты, а высотою от одиннадцати до двадцати аршин124 с двумя галереями, амбразурами, башнями, на которых были установлены разнокалиберные орудия. Насколько рьяными да усердными послушниками Божьими были монахи этой святой обители — можно лишь догадываться или предполагать, но что были они стойкими, храбрыми и многоопытными воинами, одинаково мастерски владевшими не только всеми видами холодного оружия, но и огненного боя, — это факт исторический, сомнению не подлежащий…

…Нельзя было сейчас, в это яркое, еще не по-весеннему морозное, бесснежное утро, без удивления и восхищения смотреть на свежевозведенную крепость монастырскую!

— Как же мы в монастырь-то проедем? — спросил стрелец с забинтованными руками своего начальника. — Башен тут да ворот не счесть, ан все заперты, словно приступа вражеского опасаются…

Стрелецкий начальник в растерянности пожал плечами.

И действительно, крепостная стена монастыря горделиво красовалась своими башнями и мощными воротами. Вот — Угольная, или Житничная, башня, Сушильная башня, башня с Красными, или Святыми, воротами, Круглая Наугольная, или Пятницкая, башня, Луковая башня, башня Водяных Ворот, или Водяная, Келарева башня, Плотничная башня, башня Конюшенных ворот, Конюшенная, или Каличья, башня, Звойковая, или Соляная, башня…

Величие и мощь монастыря подавили путников.

— Чего делать-то станем? — повторил свой вопрос стрелец с израненными руками. — Сами оголодали уж до краю, а уж князья не подохли бы во-

все… Да вшестером мы всего и остались-то… Как до Москвы доберемся —

в голову не вобью…

— Доберемся — не скули! А вон и ворота какие-то отворилися! Оставайтесь покуда на месте, а я туда слетаю.

Здоровенные, до зубов вооруженные монахи объяснили стрельцу, что следует им объехать вдоль крепостых стен с версту, перебраться через клементьевский пруд в Клементьевскую слободу, а там спросить ям государев — каждый укажет…

— Чего в санях-то, начальник стрелецкий? — спросил хозяин яма, огромный и неуклюжий детина с черной как смоль бородой и черными, как мартовская ночь, глазами. — Живье будто какое… шевелится…

— Ты в закрома-то государевы не больно заглядывал бы: не ровен час царскую пытошную узреть там по глупости своей можешь…

Ямской хозяин троекратно перекрестился, а затем земно поклонился суровому стрельцу.

— Да я чего ж?.. Я — того… слеп да глух…

— То-то. Прежде — людей моих накорми. Много давай, и горячего!

— Лошадей менять ли прикажешь, воевода?

— Всех! Да чтоб без воровства — каждую огляжу да ощупаю самолично!

— Знамо дело… Запрягать когда прикажешь?

— Через день. Сарай надежный есть ли у тебя?

— Не без того…

— Деревянный?

— И каменный тож…

— Ладно. Загоним туда наши сани. Замки надежны ли там?

— Иначе как с пушки не собьешь. У меня…

— Ключи мне отдашь. Две ночи охранять сам будешь… с моим стрельцом. Днем без тебя управимся…

— Ишь ты дело-то каково… Вовсе не по душе мне делишки таковские… Подалее от государевых тайн — поближе к царствию небесному, к рай-

ским кущам…

— Супротивники там царские… — решил несколько приподнять завесу таинственности стрелецкий начальник. — На розыск да на казнь доставить велено… Коли язык тебе дорог, а при нем голова не лишняя — онемей, хозяин, покуда мы тут обретаемся!..

— Вот те Христос, начальник! — И хозяин яма истово перекрестился

и склонился едва не до земли. — Все справлю, как ты велел! Только…

— Чего еще?

— До Москвы с этим… с этими… не приведи Господь… да с силами столь малыми ты, начальник, не доедешь, однако. Балуют тут у нас люто… Разбойнички что цыплят малых потрошат всех без разбора да без расспроса: и слуг царских, и купцов знатных, и бояр, и дворян, и богомольцев со всех земель русских, а сам Господь Бог объявился бы на пути их — и того ободрали бы до мущинского места, ироды нехрещеные! Большой силой сбиваться здесь надобно, а тогда и в путь до стольного града двигаться…

— Так что же теперь — войско царское сюда кликать?

— И на войско-то, проклятые, нападают… Надысь…

— Ладно ужас на страх напяливать… У страха глаза с зад конский… Ладно, будет ветер зубами месить… Твори что велено!

Больше недели сбивался здесь большой обоз на Москву, покуда более трех сотен саней при тысяче с лишним лошадей да почти с полутысячей хорошо вооруженных людей со всех концов Руси-матушки не собрались

у неприступных стен великого монастыря русского.

У князя Бориса Агафоновича и его сына Алексея не осталось никаких надежд на спасение хотя бы даже из рук разбойников: их сани стараниями хозяина яма были размещены в самой середине громадного обоза, у походных котлов, где всегда было особенно многолюдно.

Последний привал — у Мытищ, в селе Тайнинском. А и наконец-то,

в четверг, под вечер дня Алексея, человека Божьего125, 1552 года, многоверстный путь был завершен, и объединенный обоз, меся хлипкие снежные завалы, с ног до головы обрызгивая прохожих и проезжих грязным, густо перемешанным с навозом снегом, вступил в град стольный, встретивший его отнюдь не с ликованием всенародным…

— Разорви-и-и-ись! — до хрипоты орали конные ярыги, эти городские стражи порядка, отчаянно нахлестывая своими жесткими плетьми и людей, и лошадей в тщетной попытке растащить обоз если уж не по каждым саням в отдельности, то хотя бы по нескольким, на худой конец — по нескольким десяткам саней, чтобы не забивать главные дороги Москвы многочасовым шествием огромного обоза. — Эй, разорвись! Разорвись, черти драные!

Не столбите проезд да проход! Разорви-и-и-ись!

И только на самых ближних подступах к Кремлю и главному московскому торгу обоз наконец разъехался в разные стороны…

— А мы куда же теперича? — почему-то шепотом спросил стрелец

с ранеными руками своего начальника.

— В Кремль… В Чудов… — ответил тот.

— А это где же?

— Сыщем… Эй, человек Божий! Как нам до Чудова монастыря добраться?

— А вон ту колокольню видишь ли?

— Которую? Их тут окрест что деревьев в лесу…

— А вон ту, что сбоку небо подпирает?

— Не слушай ты его, служивый! Ай не видишь — глумится над тобою, юрод непотребный. Сгинь, покуда цел! А ты, стрелец, поспешай вон в те ворота кремлевские, там тебе и укажут дорогу на Чудов-то. Бог в помощь, стрелец, поспешай…

В Кремле долго искать не пришлось: два монаха довели до самого монастыря Чудова.

— В обители-то нашей кого же вам надобно, люди государевы? — спросил один из них.

— Владыка нужен нам, настоятель монастырский Левкий.

Монах перекрестился и проговорил почти шепотом:

— Не доберетесь вы до него, служивые. Он и бояр-то великих не Бог весть как привечает, а уж вас, смертоносцев царских, и возле очей своих не узрит вовсе. Так что ступайте-ка себе с богом, покуда воротники царские Кремль на засовы не заперли — беды вам тогда мало не покажется.

— Ан дело у нас ко владыке превеликое! — продолжал настаивать стрелецкий начальник. — Ты бы, человече Божий, сказал ему, де из Вологды людишки прибыли некие по делу великому. А у людишек тех де грамотка на-стоятелю имеется…

— Ох-хо-хо-х… доброта моя бескорыстная… Ладно, давай свою грамотку — снесу владыке во вред себе неминуемый…

— Не могу я отдать тебе, отче, не взыщи да не ярись. На словах все ему обскажи, а этой вот монеткой дорожку себе посвети…

Монах тяжело вздохнул, истово перекрестился, принял монету и скрылся за тяжелой и низкой дверью.

— По… пойду-ка… пойду-ка я отсель… — прошептал, стуча зубами, стрелец с пораненными руками. — Страшно мне тут… От волков да татей лесных отбивался, страха не ведая, а тут вот…

— Молиться нам поболее надобно — вот страх и отступится… У меня тоже от него ноги подламываются… Ан взялись за дело сие, о страхе забыть напрочь придется…

— Ну да… Только куда ж его деть-то, клятого?.. А ты почем его признаешь-то?

— Кого?

— Да владыку того… Левкия? А то вот явится некий… не он вовсе…

не сносить тогда головы-то нам…

— Не сносить… о том говорено было нам в Вологде… У настоятеля Левкия над правой бровью вроде бы вмятина некая светится, а в ней будто бы кожица запеченная… Не проглядеть бы всего сего…

— Ну уж… глаз-то у меня сквозной — узрю в миг единый!

Вдруг дверь бесшумно открылась. Сначала показалась рука, державшая большой черный посох, а затем и их обладатель, человек лет за пятьдесят на вид, с рыже-седой окладистой бородой, с большим серебряным крестом, свисавшим почти до живота, и с довольно глубокой вмятиной над правой бровью…

Оба стрельца и многочисленные люди, сновавшие мимо монастырских дверей, пали на колени.

Левкий благословил всех и тихо спросил резким, глухим голосом:

— Которые тут из Вологды? Встаньте, чада мои. Что за вести у вас? Кто вестит мне?

— Людей тут много, владыко… — сжавшись от страха и робости, промолвил стрелецкий начальник.

Левкий обжег молниеносным взглядом стрельца с закрытым лицом

и, сделав знак рукою следовать за ним, снова скрылся в дверях.

Миновав монастырский двор, настоятель в сопровождении трех монахов вошел в небольшой каменный дом. В низком сводчатом помещении тускло горела лишь одна свеча. В углу стояло черное кресло с высокой спинкой. В помещении было очень жарко натоплено и остро пахло мятой

и валерианой…

Левкий сел в кресло и не сказал — приказал:

— Говори, стрелец!

— Велено передать тебе одному, владыко.

Настоятель резким жестом руки отпустил монахов и впился своими рыжими глазами в оцепеневшего от страха стрельца.

— Ну?!

Стрелец суетливо, а потому и неловко, достал откуда-то из недр полушубка довольно сильно измятый свиток, затем еще три и все это передал Левкию.

— Посвети, — приказал настоятель.

Читал он так долго, что у стрельца начали дрожать руки, попеременно державшие тяжелый медный подсвечник, а толстая свеча выгорела на три четверти.

Когда наконец с чтением было покончено, Левкий перекрестился и облегченно вздохнул.

— Воровство… — тихо проскрежетал сквозь зубы настоятель, глядя куда-то над головою стрельца, словно не видя его и не обращаясь к нему, а говоря самому себе. — Воровство… Лютое воровство… Окрест воровство единое… Что смерд последний, что князь высокородный — все в воровстве побратались. Недаром… ох как недаром ярится царь на бояр своих! Что жгучий песок в очах его… Чего на меня воззрился, охальник? — Левкий гневно стукнул посохом по полу. — Пади!

Стрелец рухнул на колени и прижался своим закрытым лицом к черной рясе настоятеля.

— Грамоте учен ли? — резко спросил он.

— Учен, владыко.

— Грамоты сии читал ли?

— Читал, владыко. При мне они и писаны были.

— На ком правду пред самим царем ищете, ведаешь ли?

— Ведаю, владыко.

— Кто еще о том ведает?

— Весь народ вологодский.

— Что люди вологодские порешили?

— Описано о том в грамотах да челобитьях, владыко.

— Что писано, то читано, — Левкий снова гневно стукнул посохом, —

а что спрошено, то ответа требует! Ну!

— Помилуй, владыко… Робею я пред тобою… А решил народ вологод-

ский крестным ходом на Москву идти… всем миром… с чадами и домочадцами… коли суда царского над теснителями нашими не свершится…

Левкий в сердцах стукнул посохом об пол и надолго задумался.

Потом спросил:

— Окромя меня, кому еще челобитья сии правлены?

— Не ведаю, владыко. Разные люди разными путями подобное несут, слезы льют…

— Князь Борис Агафонович ведает ли о том?

— Ведает. Собрал все пожитки свои да на Москву и подался. Три года

на Вологде кормился, теперь у государя иное место вымаливать станет…

— Кто же на его воровство указал ему?

— Я… владыко…

— И жив до сей поры?

— Да я-то жив… покуда…

— А он?

— Тоже… но плох уж…

Левкий резко поднялся с кресла, сильно стукнув при этом посохом.

— Князь где?

— Тут, владыко… И сын его, Алексей, при нем же…

— В Москве, что ль? Да встань ты на ноги!

— У ворот монастыря твоего, владыко.

— Что-о-о-о?!

— Связанные они… да в мешках…

— Кто?.. Кто приказал творить такое без указа государева?

— Я… я сам рассудил эдак-то… с меня и сыск веди, владыко…

— Пошто… пошто, неразумный, с грузом таким в Кремль объявился? Многоголовый, что ли?

— Братец твой так велел, владыко…

— Ах, праведник келейный… — почти простонал Левкий, мечась по тесному помещению своего присутственного места. — Ангел Божий… непорочный… чего удумал!.. Своим судом судить человека государева! Боярина! Князя! По женской линии, по суздальской, единокровца царского! Всем князьям владимирским да ярославским родича прямого! Тестя самого боярина… Э-э-э, да что тут говорить-то попусту!.. Безумие ваше головы вам стоить может! Оно и верно — зачем безумному голова?.. Не поднимет царь топор над головою князя Бориса! В поход великий со всем войском своим готовится государь наш, согласие да мир надобен ему в Думе боярской, но не раздор да лай средь бояр великих, князей высокородных! Уразумел, стрелец бесстрашный, куда ты с братцем моим занозу заколотил? Кто… кто вытаскивать-то ее осмелится?

— Ты… ты, владыко… более некому… — пробормотал стрелец голосом, наполненным слезами. — Так братец твой и сказывал… более некому

за страдальцев вологодских постоять пред царем нашим… более некому…

Стрелец был на полголовы ниже Левкия. Лицо его было по-прежнему закрыто черным платком, неширокие плечи безвольно опущены, но глаза его бесстрашно, даже с явным вызовом смотрели на длинное и сухое лицо монаха, подергивающееся от гнева и возбуждения…

— Смел да дерзок ты не по чину, стрелец… — тихо сказал Левкий и, глубоко вздохнув, сел в свое кресло.

Он так долго молчал, сидя с закрытыми глазами, что стрелец решил, будто настоятель заснул, а потому и беседа с ним закончена. А раз так — стрелец направился к двери…

— И строптив к тому же непомерно… — раздался вдруг тихий, но по-прежнему резкий голос настоятеля. Он снова довольно долго молчал, а затем спросил: — Про дворянина Саватеева и семейство его все ли верно в челобитье указано? Знавал я его… Отличал от иных прочих… Государь тоже его жаловал…

Стрелец вдруг снова рухнул на пол. На этот раз не у ног настоятеля, а под небольшим иконостасом в противоположном углу этой палаты. Он страстно шептал молитвы и клятвы, призывая всех святых на помощь себе и отбивая лбом по полу бесчисленные поклоны…

Настоятель не мешал ему. Наконец промолвил:

— Верю, сын мой… И брату своему верю… Во всем… В словах его и деяниях. Святой он человек, безгрешный. Встань, сын мой. Подойди ко мне. Господь внушает мне, будто не просто стрелец ты, миром вологодским с челобитьями посланный. Нет, не просто… Однако тайну твою вырывать у тебя не стану… покуда… Сдашь князей монахам моим, а сам ступай себе с Богом. Благословение мое тебе да людишкам твоим получишь — возьму грех на душу. Не ведаю, как и отмолю-то его…

— А челобитья-то наши как же, владыко? — Стрелец вдруг выпрямился, голос его задрожал.

— Не пропадут они даром, Бог даст… — Левкий сверлил стрельца жгучим своим взглядом, весь подавшись вперед, к стрельцу, в своем кресле.

— А как же князья те? С ними-то чего будет?

— Я — пастырь духовный, ты — овца Божья, а Всевышний — судия над всеми смертными… Как повелит, так и будет! Аминь.

— Аминь.

— Князей тотчас сдай моим людям, стрелец. Не отягощай душу свою грехом неискупимым…

— Нет, владыко! — решительно заявил стрелец, кладя правую руку на эфес своей сабли. — Не для того столько мук мною… нами принято, чтобы сатана в обличье людском по свету вольно шествовал! Убью вора проклятого!

— Чего же ты раньше-то сего не сотворил? — Левкий вплотную подошел к нему и поднял было левую руку, чтобы сорвать с его лица черный платок, но стрелец обеими руками защитил лицо и сделал несколько шагов назад. — Убивать князей надо было раньше… коли ты убийца…

— Потому в Москву я их и доставил, чтобы судом царским судили бы их, чтобы знали люди, как над ворами государевыми казнь чинится. А убил бы их во чистом поле, как тех волков, что за нами всю дорогу охотились, еще

в святые угодники их записали бы, иродов да нехристей!

— Богохульник! Пади!

И снова стрелец пал на колени у ног настоятеля монастыря Чудова.

Но на этот раз тот молчал совсем недолго.

— Челобитья твои, — услышал стрелец словно откуда-то с далекого высока, — еще сегодня у царя будут, перед отходом его ко сну… и слово мое тоже. И неких других, что еще поболее меня у государя в чести да в милости обретаются. А за строгость мою не взыщи — мало ли кому грамотки брата моего достаться могут. Молись, сын мой, и Господом Богом забыт не будешь. А после заутрени я сам навещу тебя… с новостями да с молитвами.

О князьях больше не заботься — кого-кого, а уж этих псов бешеных я до плахи доведу… с помощью Божьей и с благословения Всевышнего! Прими мое благословение… стрелец…

Стрелец поднял голову и оторопел: на него сверху смотрело такое страшное, оскалившееся в улыбке лицо, словно это был все тот же дьявол, только перевоплотившийся теперь в настоятеля Чудова монастыря Левкия…

…Воистину — не только у тех тайны, кто закрывают лицо свое черным платком…

Глава IX

— Ты Чего это завертелсЯ, заерзал? Ай надоела уж тебе, наскучила? И то — день-деньской всю неделю сию с опочивальни моей не выходишь… Неужто люба да желанна тебе до сей поры? Пять лет уж минуло, как жена я тебе, свет мой ясный…

— А что день единый! Словно ночью прошедшей впервые отведал я лебедушку мою белую! Нет у меня никого милее да желаннее тебя, Анастасиюшка моя, горлица ясная!

— А уж я-то, я!.. И молвить ничего не стану… слов на то нету… И сердце мое заходится, на тебя, свет мой, глядючи, а под сердцем вот уж опять стучится семя твое… Верно люди сказывают, будто не та счастливая, что у отца, а та, что у мужа-молодца! Ты хочешь встать да уйти?

— Да нет… Просто локоть чешется…

— Ага, локоть чешется?! Ну, сам Господь варовых126 метит!

— Это как же, Настенька? Просто локоть вот зачесался… Поскреб его малость, и вся недолга… А ты чего удумала?

— Не я, соколик ты мой ясный, а закон наш, обычай народный: коли локоть зачесался, на новом месте спать захотелось… А я вот не отпущу тебя на новое-то место! Будешь спать да мучиться со мною, старою своею женою!

— Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— Господи, до последнего вздоха моего обреки раба своего Ивашку на муки такие!!

— А как же тогда некие твои многосчетные бабоньки, государь мой батюшка, а?

— Которые, свет мой?

— Да те, коих нежишь ты, покуда я в тяжести обретаюсь иль еще в какой немощи, а, голубчик ты мой ненаглядный? Ладно, не вздыхай да не ответствуй… Всех их наперечет знаю да с очей своих не отпускаю. Справные бабы, здоровые… И рожают вовсе негласно… Умненькие да покорные… Не скупясь одариваю их… коли ты о том не заботишься… Те, что мужние, — особенно: и себе в радость да в гордость, и мужьям в пользу превеликую… Немало их, всяких-то… Сталбыть, так они, просто бабы сторонние, постельные — ни сердцу занозы, ни душе тепла. Вот уж коли одна какая-нибудь из них присохла бы к тебе или ты — к ней… Ах, и не ведаю, что бы со мною стало, Ванечка!.. Померла бы в одночасье! Ни с кем делить тебя не стала бы! Мой ты, самим Богом мне данный и неотъемный! О, да что ж это с тобою, свет мой ясный? Ты… ты плачешь? Ах, ты мой миленький… Ах, сердечко мое… ненаглядный ты мой… Забудь, ради бога, слова мои глупые… пустое бабье причитание… Да не стоят они ни единой твоей слезиночки! Ну, дай… дай-ка я сцелую их с очей твоих ясных! Подними-ка свою голову всочь…127

…13 декабря 1546 года, на семнадцатом году жизни, великий князь Московский и всея Руси Иван IV Васильевич позвал к себе наставника своего

и лучшего из друзей митрополита Макария и объявил, что желает без проволочки жениться. Уже на следующий день митрополит, отслужив молебен в Успенском соборе, пригласил к себе бояр, даже — опальных, и всем этим многочисленным обществом отправились они в палаты великого князя, который, обращаясь к пастырю своему, заявил:

— Милостию Божею и Пречистой Его Матери, молитвами и милостию великих чудотворцев Петра, Алексея, Ионы, Сергия и всех русских чудо-

творцев положил я на них упование, а у тебя, отца своего, благословяся, помыслил жениться. Сперва думал я жениться в иностранных государствах

у какого-нибудь короля или царя, но потом эту мысль отложил, не хочу жениться в чужих государствах, потому что я после отца моего и матери остался мал; если я приведу себе жену из чужой земли и в нравах мы не сойдемся, то между нами дурное житье будет, а потому я хочу жениться в своем государстве, у кого Бог благословит, по твоему благословению…

И полетели во все концы государства русского ко всем князьям и боярам грамоты указные: «Когда к вам эта наша грамота придет и у которых будут у вас дочери девки, то вы бы с ними тотчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девок у себя ни под каким видом не таили б. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу».

Отец Ивана, великий князь Московский Василий III, выбрал первую жену свою, Соломониду Юрьевну Сабурову, из полутора тысяч претенденток. И это, кажется, были лишь те, кого отобрали наместники для окончательного выбора невесты великим князем.

По этому древнему обычаю, заимствованному в Византии, решил вы-

брать себе невесту и его сын, юный московский государь. Благородные

девицы со всего государства были собраны в Москву. Для их приема были отданы огромные палаты с многочисленными комнатами, в каждой из которых было поставлено по двенадцать кроватей.

Когда все девицы были собраны (а их оказалось много десятков), Иван в сопровождении митрополита Макария явился в эти палаты, денно и нощно охраняемые сотнями воинов при полном вооружении. Проходя по покоям, Иван дарил каждой из окаменевших от страха и надежды девушек по платку, вышитому золотом…

Трем или четырем десяткам отборных красавиц высокий, широкоплечий и голубоглазый шестнадцатилетний юноша, государь Московский

и всея Руси, набросил дорогие платки на их шеи, но сердце его продолжало биться так же ровно и спокойно, как если бы он вешал эти платки на шеи своих лошадей…

Но вдруг сердце его обволокла какая-то теплая, мягкая и удивительно сладостная, томительная волна. В голову, будто винная пена, ударило не-

преодолимое желание обладать этим прекрасным существом с небольшим, словно выточенным искусным мастером носиком, с большими голубыми, как весеннее небо, глазами, опушенными длинными ресницами под тонкими, слегка изогнутыми бровями, с сочными завлекательными малиновыми губками, слегка приоткрытыми в ласковой, доброй и доверчивой улыбке, при которой обнажались ровные белоснежные зубы, с чистым и ясным лицом, свободным от каких-либо белил или румян, с высоким лбом и темно-русыми волосами, заплетенными в темную косу…

Да, да, на Ивана обрушила, и притом совершенно естественно, безбоязненно, по зову сердца своего, все свои неотразимые чары Анастасия Романовна Захарьина, дочь покойного Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина, происходившего из старинного боярского рода. Умный и прозорливый царедворец, он сумел сохранить близость к трону среди кровавых распрей княжеских и боярских родов, ибо никогда не принимал участия в ожесточенной борьбе за власть в малолетстве Ивана. И вообще, многие в то время, и особенно — впоследствии, считали Захарьиных-Кошкиных баловнями фортуны. Один из братьев Анастасии явился в будущем основателем дома Романовых. Вместе с Шереметевыми, Колычевыми и Кобылиными Захарьины-Кошкины вели род свой из седых веков древнего Новгорода и, вероятно, были одними из первых аристократов русских…

В мгновение ока сраженный раз и навсегда очарованием Анастасии, Иван с невольно подчеркнутой нежностью опустил платок на плечи этой жемчужины в море красоты и вознамерился было покинуть палаты, где его внимания с трепетом и надеждой ожидали еще десятки обнадеженных девичьих сердец, но митрополит Макарий так строго и даже гневно посмотрел на молодого государя, что тот невольно вздрогнул и зашагал дальше сквозь строй красивейших девушек своего огромного государства. Теперь все они казались ему одним большим, расплывчатым лицом на множестве туловищ с множеством толстых и длинных кос…

В бесчисленных княжеских, боярских и кремлевских палатах и переходах долго не мог изойти на нет злобный и весьма ядовитый слушок: де не по своей воле Иван выбрал недозревшую Захарьину поросль (Анастасии в ту пору не исполнилось еще и полных пятнадцати лет), а хитростью, лестью да изворотливостью, известными, слава богу, всему боярству русскому, окутали недозревшего же юнца многочисленные ее родственники, благо что все они не только Захарьины, но еще и Кошкины!..

И жил бы слушок этот вечно, записали бы его на свои нетленные страницы монастырские летописцы, если бы не всевидная, удивительная, поражавшая своих доморощенных владык и обывателей, а также иноземцев, послов и торговцев, неослабная, нежная, трогательно-заботливая и редкостно красивая любовь Ивана и Анастасии.

Не слишком уж часто в истории человечества бывали счастливыми браки царей, королей, императоров и им подобных правителей людских. Союз Ивана и Анастасии был поразительно счастливым. И не будь он таким коротким — всего-то тринадцать лет! — кто знает, так ли ужасно сложилась бы последующая русская история: ведь именно слишком ранняя (и Иван был абсолютно убежден — насильственная!) смерть обожаемой жены разбудила в царе Иване IV невообразимого тирана и даже изверга, который, вполне возможно, так и заснул бы вечным сном в тайниках мятущейся души,

растопленный тонким и чутким умом, всепрощающей нежностью и всепоглощающей любовью прекрасной Анастасии…

…Впрочем, никто не знает, что было бы, если бы это было… Да и было ли все это так?..

Их брак был освящен митрополитом Макарием 3 февраля 1547 года, почти через двадцать дней после принятия Иваном царского титула.

И вот прошло пять лет.

Любовь, счастье, мир и согласие между Иваном и Анастасией не раз подверглись за это время немалым и непростым испытаниям.

Прежде всего, это дети, мерило, эталон счастья и долговечности любой семьи, в том числе, должно быть, и царской. 10 августа 1549 года Анастасия родила первенца — дочь Анну, умершую, не достигнув и годовалого возраста. Второй ее ребенок, Марья, родилась в марте 1551 года и умерла на шестом месяце от рождения.

Анастасия впала в глубокое отчаяние. Она готова была умереть от горя. И если бы не забота, нежность и любовь мужа, так, скорее всего, и произошло бы, ибо смерть никогда не приходится манить слишком уж долго — для нее бывает достаточно и первого зова… Иван почти неотлучно был при жене. Он на руках выносил ее в сад подышать свежим воздухом, кормил, словно малое дитя, когда она отказывалась принимать пищу, веселил всякими музыкантами, шутами и скоморохами, всячески щадил ее в это время в постели, вносил щедрые вклады в монастыри и церкви, усердно молился и соблюдал решительно все посты. Не желая расставаться с любимой женой ни на день, Иван неизменно брал ее с собою во время многочисленных поездок своих по монастырям, на освящение новых церквей и соборов, на излюбленную свою охоту или просто в гости к боярам и князьям.

Так Анастасия постепенно выздоравливала, приходила в себя, а ее любовь к мужу приобретала даже некий религиозный характер: когда тот спал, она тихонько вставала с постели и молилась на Ивана, как на святую икону! Утром в соборе она очищала душу свою, но грешницей себя не признавала…

…Сейчас, в марте 1552 года, Анастасия вновь, уж второй месяц, была беременна.

Царица сидела на своем любимом мягком узорчатом табурете, прислонясь спиною к теплому изразцу большой печи, а на ее коленях лежала голова Ивана, редковатые волосы которого она нежно перебирала своими очень красивыми тонкими и длинными пальцами. Сам он сидел на пушистой рысьей шкуре, обняв ноги жены обеими руками. Это было невыразимое блаженство — когда Анастасия перебирала вот так его волосы! Успокоение, удовлетворение, умиротворение — господи, да может ли быть спокойнее, чище и радостнее на душе, чем когда Анастасия, его голубица, его юница, самая прекрасная и желанная из всех женщин, ласкает его голову, лицо,

волосы…

Почувствовав, что Ивану неприятен разговор о его многочисленных, хотя и мимолетных связях с навязчивыми придворными женщинами (и не только, кстати, с ними), Анастасия прижала голову мужа к своему животу и с улыбкой прошептала:

— А ну-кося, Ванечка, кого на сей раз Господь Бог ниспошлет нам? — Иван так крепко прижался щекою к телу жены, что та невольно вскрикнула. — Ой, миленький ты мой… не следует эдак-то… хрупкий он покудова…

— Да он вовсе еще никакой… мал… что пылинка та… куда ему колыхаться там… совсем рано еще… А будет сын! Его молю я у Господа. Ан и дочь приму со слезами радости! Но будет сын! Чудовский вон игумен Левкий будто бы намедни сон вещий видел. Всей братией своею молятся…

— Надобно вклад достойный святым отцам отрядить.

— Сотворил уже, лебедушка.

— Святого отца Левкия пожалуй. Пусть святые сны чаще про нас видит. Поближе ему к Господу Богу. Святой человек.

— Твоя правда, горлица. Немало бед от меня отвратил игумен. От врагов моих пасет… Ему верю, как себе не всякий день…

— Благослови его Господь!

— Аминь.

— Аминь. А мой заговор от человека лихого ты не отвергнешь?

— Да лишь он и спасет меня от людишек лихих, что вьются вокруг меня, словно комарье на болоте! И не спрячешься от них, и не спасешься, и перебить их всех не перебьешь…

— А вот ужо заговорю я миленького своего от всех людей лихих! Идет свет мой Ванечка по чистому полю, а навстречу ему семь бесов с полудухами, все черные, все злые, все нелюдимые. Идите вы, духи с полудухами,

к лихим людям. Держите их на привязи, чтобы свет Ванечка от них был цел и невредим по пути и дороге, во дому и в лесу, в чужих и родных, во земле

и на воде, во обеде и на пиру, в свадьбе и на беде. А заговор мой долог, слова мои крепки, кто слово испровержет, ино быть во всем наиново, по худу, по добру, как во преди сказано. Во веки веков, аминь.

Иван бережно поставил жену на колени и, обернувшись к небольшому угольному иконостасу, они долго и жарко молились…

Потом Анастасия сказала:

— Я знаю, ждут тебя бояре ближние. Выйдешь ли к ним, свет мой ясный?

— Следовало бы. На час малый. В поход ведь готовлюсь — Казань воевать.

— Без меня на сей раз поедешь… — вздохнула Анастасия. — Куда мне, тяжелой-то… А к родам будь уж со мною, Ванечка! Страшно мне без тебя-то, ой как страшно…

— Все станется, как тебе пожелается, горлица ты моя. Не велишь — так и в поход не пойду, при тебе буду…

— Ты — царь! Ты — сокол мой ясный! Тебе — в небе парить да великие дела державные вершить, а вовсе не к жениной юбке клеиться… — Она вновь вздохнула и улыбнулась. — А как хорошо мне с тобою, свет мой! И за что только Господь так щедро наградил меня? Хочешь, споем нашу песню звучную? А потом пойдешь к боярам своим ближним.

— Споем, голубушка!

Анастасия прижала голову Ивана к своей груди, для чего-то облизала губы и запела своим высоким грудным голосом:

Маленький мальчишечко в горенке сидел,

Во горенке сидел, сам горе свое терпел.

Сушил, крушил сердце — знаю для кого,

Знаю для кого — для желанной своей,

Знаю для кого — для желанной своей.

Там моя желанная далече живет,

Далече, далече, меж гор высоко.

Там место пригоже, приятен дух несет.

Схожу я ко Аннушке, спрошу сам ее,

Схожу я ко Аннушке, спрошу сам ее:

— Скажи, скажи, Аннушка, любишь или нет?

Ежели ты любишь, возьму за себя,

Ежели не любишь, убью я сам себя.

Ежели не любишь, убью я сам себя.

Сам себя убью, во сыру землю пойду.

Буду я, молодчик, в сырой земле лежать.

Пущай люди скажут, пущай говорят,

Пущай говорят, меня, молодца, бранят.

Пущай говорят, меня, молодца, бранят.

— Как славно-то! — воскликнула Анастасия и обвила шею Ивана обеими руками. — Ах, как славно-то! Такая я счастливая, Ванечка, что мне даже стыдно-совестно пред людьми да пред Господом Богом нашим за то, что одной мне столь много дадено!

— Так ты одна и есть такая у людей да Господа Бога!

Иван прижал к себе Анастасию в долгом, страстном поцелуе.

— Справлю дела, приду к тебе, горлица. Жди, не засыпай. А то и усни — разбужу, целуючи!..

— Ах, мой желанный… Да разве ж смогу я уснуть, тебя не дождавшись? Ну, ступай себе с Богом. Молю тебя — не гневись, не ярись, не губи кровь свою. Ко мне ведь она переходит… на детках наших откликается… Их помилуй, Ванечка, государь мой светлый. Поклонись от меня боярам своим ближним. У митрополита Макария и игумена Левкия благословения испроси… для всех нас… Благослови тебя Господь, сокол мой ясный!

— Благослови тебя Господь, горлица моя ненаглядная!

Иван истово перекрестил жену, еще раз крепко поцеловал ее, снова перекрестил и большими шагами решительно направился к двери.

Глава X

Эту комнату неподалеку от своей опочивальни царь всегда отличал от всех остальных палат кремлевских. Достаточно высокая, без граненых сводов,

с высокими окнами, в которые были вставлены прозрачные стекла, беспрепятственно пропускавшие солнечный или просто дневной свет, с толстыми дубовыми некрашеными полами, застланными одним огромным персид-

ским ковром, с удобными креслами, сидя в которых так хорошо думалось, работалось и отдыхалось, с большим квадратным столом, всегда заставленным разными винами, морсами, квасами, сладостями и фруктами и, наконец, двумя большими изразцовыми печами, создававшими здесь особый, теплый уют, располагавший к умиротворению и к неторопливой, но основательной работе мысли — эта Комната, «думная палата царева» (в Европе ее бы, возможно, назвали кабинетом), уже не первый год являлась местом, куда по вечерам сходились самые ближние люди царя, дабы спокойно и не торопясь обсудить важнейшие государственные дела и принять важнейшие государственные решения.

Так уж повелось, что в эту палату, Комнату государеву, как называли ее при дворе, собирались без царского зова, но сторонних людей, пусть из самых древних и знаменитых родов, пусть даже из родичей царя или царицы, но не составлявших сейчас ближайшее правительственное окружение Ивана, здесь никогда не бывало иначе, как только по приказу государя.

Но уж зато те, кто был облечен таким доверием царя, властью и особым своим положением, могли приходить сюда в любое время или не являться даже вовсе — царь благодушно разрешал ближайшим и наиболее доверенным советникам и помощникам такую поразительную вольность, тем более что и сам отнюдь не каждый день приходил сюда. Однако все они отлично знали потрясающую способность памяти царя запоминать решительно все до самых, казалось бы, пустячных мелочей, знали его мстительный, неизлечимо нервный, взрывоопасно вспыльчивый и неукротимо жестокий характер и, разумеется, не хотели лишний раз убеждаться на себе в силе

и постоянстве всех этих качеств государя. Даже митрополит Макарий, пользовавшийся особой любовью и привязанностью царя, предпочитал не западать в непроходимую и пагубную паутину памяти своего воспитанника. И Сильвестр, этот неукротимый, буйный поп, священник придворного Благовещенского собора Кремля, духовник царя, один из наиболее решительных соавторов и исполнителей множества реформ первого десятилетия царствования Ивана IV, составитель и ревностный проводник в жизнь бессмертного «Домостроя» — законодательства русской семьи, — даже этот человек, позволявший себе называть царя дураком и зверем, лишь изредка разрешал себе заканчивал бурные и многохлопотные трудовые дни свои иначе, чем в тепле и уюте «думной палаты царевой», государевой Комнаты.

Итак, негласное, а от того нисколько не менее ответственное, влиятельное и властное правительство царя Ивана IV и сегодня вечером собралось

в любимой палате царя в ожидании его появления. Пять предыдущих вечеров ждали этого напрасно: царь не покидал опочивальни, игровых и других покоев царицы Анастасии.

Еще на подходе к Комнате Иван услышал смех, резкий и громкий гневный голос попа Сильвестра, неторопливый спор других и подумал, что ближайшие помощники и советники не ждут его появления и сегодня, а собрались ради порядка, чтя установившийся обычай…

Когда он вошел, сразу же наступила тишина, напряженная и довольно тягостная. Все встали и низко склонились перед царем. Митрополит Макарий благословил его, а царь облобызал руку пастыря.

— Богоданная царица наша Анастасия Романовна приказала кланяться вам, — сказал Иван и поклонился поясно.

— Здорова ли царица наша светлая? — спросил Макарий.

— Здорова, отец мой. Благословения твоего просила да заступничества пред Всевышним. Молит о ниспослании нам наследника. О том и я молюсь неустанно. Молись и ты, отец мой.

— Лукавишь, лукавишь, неразумный! — возопил Сильвестр, вплотную подойдя к царю. — Пять суток кряду не выходил ты из спаленки жены своей! А что указано в домостроевом законе нашем? Сношения между супругами воспрещаются в три дня каждой недели и во все праздничные дни, а также во время постов. Всех постов! Царь не станет законы наши чтить — народ и вовсе в грехах изойдет сатанинских!

— Так кто же закон-то эдакий установил, святой отец? — благодушно улыбаясь, спросил Иван.

— Да сам же Сильвестр и слепил его! — смеялся князь Андрей Курбский. — Ишь, книжищу какую накропал — «Домострой»! Благо еще, что читать-то на Руси никто покуда не может, а то извелся бы вовсе человек русский. Уж царю-то хоть послабление некое сделал бы, поп неистовый! Сам-то, поди, успел наследника себе выродить… И как он только время для сего действа выкроить-то смог, а, Сильвестр, человек Божий? Ты б уж поведал бы нам науки для.

— Скалься, скалься, князь! Ужо грехи-то твои в ад тебя затащат! А ты чего молчишь, митрополит русский? С головы грех-то идет, народ наш во грехе чахнет.

— Не зачахнет, поди ж ты, весь-то… — с улыбкой промолвил Иван. — Ты вот, поп безгрешный, останешься да и продолжишь род наш русский!

— Тьфу на вас, охальники! Сорок поклонов завтра же в соборе положите!

— А митрополиту как же? — прогудел своим густым басом князь Иван Мстиславский.

Макарий в сердцах стукнул об пол посохом и тихо проговорил:

— О делах пеклись бы державных, а не скалили бы зубы попусту!

— На пустяках зубы и точатся, а на делах ломаются… — заметил игумен Левкий, всей своей тощей спиной приклеившийся к теплому изразцу большой печи. От явного удовольствия он прикрыл глаза и блаженно причмокивал своими сухими и тонкими губами. — В Священном Писании сказано…

— О Священном Писании потом нам поведаешь, святой отец, — оборвал его царь. — Скажи-ка прежде, не являлись тебе внове сны вещие о рождении наследника престола нашего?

— Господь Бог в неизреченной мудрости и доброте своей ниспослал царице нашей светлой мужское зачатие. Сие вымолили святые отцы чудовские и я, раб Божий, настоятель и пастырь их. Родится наследник, государь.

— Ожидай вклад наш прещедрый, отче! Молись неустанно и братию свою подвигни на молитвы святые. Кормиться-то сейчас есть ли чем чудов-ским богоугодникам?

— Вовсе оскудели, государь… Землицы-то у нас нету, пахарей тоже не держим. С чего животы наши от спины отделятся? Молитвами едиными

и живы покуда.

— Родится наследник, землицы да людишек при ней дадено будет сверх меры.

— На том уповаем денно и нощно. Благослови тебя Господь, государь.

— Аминь. Теперь давайте о делах… накоротке. Что поведаешь нам хорошего, князь Андрей?

Князь Курбский проглотил виноградную ягоду и сказал:

— Сбираются войска, государь. Шесть лагерей под Москвою уж разбито.

— Всякий день прибывают, — добавил князь Мстиславский. — Сегодня князь Александр Борисович Горбатый к обеду своим станом у Мытищ обосновался. Тысячу воинов с собою привел, да все на загляденье!

— Завтра ж к нему буду! — обрадовался Иван. — А всего-то на сей день сколько же воинства собрано?

— С десяток тысяч… пожалуй, — хмуро проговорил князь Дмитрий Иванович Курлятев, ведавший вместе с князьями Курбским и Мстиславским сбором войск под Москвою.

— Пожалуй? — возвысил голос Иван. — И только-то? А кто же тогда точно знает, сколько войска для казанского похода нашего собрано?

— Я да Алексей Федорович! — резко, как обычно, заявил Сильвестр. — Три дня по головам считали. Два часа назад как от последнего горбатовского воинства вернулись. Заместо князей наших, воевод великих, объезд войскам царским учинили!

— И чего насчитали? — сумрачно спросил царь.

— Семь тысяч — как единая душа.

Иван резко поднялся с кресла. Сделав несколько быстрых кругов по комнате, он остановился у своего кресла и жестом подозвал к себе всех трех князей.

Глядя поверх их голов куда-то в дальний угол комнаты, царь заговорил

с едва сдерживаемым раздражением:

— Из Москвы выступаем в июне, не позднее Кириллова дня128, шестью полками: большой, передовой, правой руки, левой руки, сторожевой и государев. Всего с собою поведу сто пятьдесят тысяч воинов. Боярского, земского да нового — стрелецкого — войска. Год уж целый зубами воздух жуем о воинстве царском, постоянном — стрелецком. И где же оно? И тысячи, поди, нету еще… — Иван, расплескивая, налил себе большую братину вина и, почти не глотая, вылил ее содержимое в себя. Князья замерли: это был первый признак царского гнева. — Стариной все живете, князья-воеводы? Только на старом мерине не далее живодерни и доедете. Не туда ли путь-то держите, князья преславные?

Тогда мне с вами не по пути. С Божьей помощью найду я попутчиков других, кои воевать по-новому могут. Не своих, так заморских — пусть наших воевод великих в ученики себе возьмут. То-то спесь с них собьют родовую! А покуда приговор мой будет вам такой: за два месяца собрать под Москвою сто пятьдесят тысяч воинов. Да не мужиков с метлами и граблями в драных лаптях или босиком, а воинов на конях при полном вооружении да с осадными снастями. Дважды уходили мы из-под Казани с позором129. Третьего не будет! Казань мы возьмем и веру нашу священную поруганию не дадим. На том Господь даровал нам свое благословение. Поезжайте, князья, по государству нашему, властию царскою бояр торопите, наместников наших с печей сдирайте хотя бы и плетьми, а за воровство

в деле этом священном порите прилюдно, да по голому заду, после чего волоките в Москву спроса с них государева ради! Ужо не возликуют… воры… Знаете вы, что да как делать надобно, князья мои премилые, не один десяток раз говорено о том было после последнего казанского стыдобища. Покуда все, что сообща надумано да мною приказано было, сотворено не будет, в палату сию доступа вам нету, и за царским столом скамей для вас

не найдется. А коли не хватит вам двух месяцев, палач мой добавит… строгий он у меня чрезмерно… весь в царя своего… — Князья низко склонились перед Иваном и собрались уж покинуть Комнату, но царь промолвил уже несколько мягче: — Побудьте покуда… До рассвета времени еще немало… Чего молвить сбираешься, святой отец?

— При войске, государь, — заявил Сильвестр, — воровство цветет маковым цветом. Бояре многие людей своих чуть не голышом на лошадей усадили. Одна сабля у воевод неких едва не на пятерых воинов приходится. Стрел и вовсе мало, а пищали наперечет, хоть по пальцам считай. Корму лошадям нету, а люди, окромя муки да воды, луком единым пробавляются. Мяса нету вовсе, хлеб, что в путь с собою взяли, кончился уж. Коли так дело и далее правиться будет, одичает воинство-то наше, не на Казань басурманскую, но на Москву православную волчьими стаями двинется да сожрет ее с голодухи-то лютой с камнями и с бревнами!

— И как же ты мыслишь искоренить воровство сие злокозненное? — Иван снова мрачно насупился. Потом коротко и злобно усмехнулся и бросил князьям: — Попы вон в дела воинские влезать вынуждаются, на безделье воеводское глядючи! Ой, глядите, князья, как бы мне не поменять вас местами-то: попов поверстать в воеводы, а вас постричь в монахи! Говори, говори, святой отец, правда в таком деле — сущий дар Божий!

— Что бояре воруют, то по указу твоему, государь, спесь ихнюю с головами заодно палачи твои ужо поубавили, да в будущем без дела не останутся, но и казна твоя приоткрыться должна бы. Одними боярскими пожитками войско столь великое не прокормишь, не обуешь, не вооружишь и до победы, сталбыть, не доведешь. Великая война великих денег стоит, а победе

и вообще цены-то нету…

— Верно — нету… Победы покуда нету… воровство единое… того — что дерьма в конюшне… Чего молчишь-то, Алеша?

— Свой черед, государь, ожидаю…

— Дождался — говори! А вы, князья, сели бы, не стойте забором пред очами.

Алексей Федорович Адашев — ближайший из самых близких и доверенных помощников и советников царя Ивана IV. Еще совсем недавно этот человек не слишком-то и знатного, но все же крепкого, добротного рода был царским слугой, постельником. Человек еще молодой, он выделялся в царских палатах своим умом и очевидным талантом организатора. К тому же был не менее религиозен, чем сам царь, обходился всегда самым малым, избегал шумных придворных затей и непомерных излишеств царских пиров, был крайне суров, властен и обычно не слишком многословен, хотя при нужде мог говорить много и складно, требовал беспрекословного подчинения своей воле и не боялся продвигать новые идеи свои, бестрепетно отстаивать их, преодолевая при этом яростное и злобное сопротивление самого верхнего боярства и княжества. Став почти полновластным правителем дел государства Русского, Алексей Адашев не оброс толстой коростой спеси и по-прежнему обходился порою одной просфорой в день, такой насыщенный важнейшими государственными делами, напряженный и многотрудный, что иному на его месте не хватило бы и целой бараньей туши для восстановления и поддержания сил телесных. В его доме постоянно жили убогие и увечные, тяжело больные и бессчастные люди,

с тел которых он не брезговал своими руками смывать гной их ран…

Алексей Федорович Адашев…

Тот знаменитый муж государственный, которому двадцатилетний царь Московский и всея Руси Иван IV пожаловал наивысший придворный чин окольничего и заявил при этом нескольким сотням своих князей, бояр, дворян, детей боярских да купцов с рядовыми горожанами:

— Алексей! Взял я тебя из самых незначительных людей. Слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал тебя выше меры твоей для помощи душе моей. Хотя твоего желания и нет на то, но я тебя пожелал, и не одного тебя, но и других таких же, кто б печаль мою утолил и людей, врученных мне Богом, призрел. Поручаю тебе принимать челобитные от бедных и обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных и славных, похитивших почести и губящих своим насилием бедных и немощных. Не смотри и на ложные слезы бедного, клевещущего на богатых, ложными слезами хотящего быть правым, но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину,

боясь суда Божия, избери судей правдивых от бояр и вельмож.

Ах, как немногие государственные деятели того тяжкого времени могли похвастаться подобным напутствием деяний своих!..

…С той поры минуло всего два года.

Сегодня Алексей Адашев спокойно и решительно говорил царю и первым его помощникам и советникам:

— Войско кормить надобно казною, верно отец Сильвестр мыслит. Одевать, обувать, оружие давать, лошадей, сани, телеги, стрелы, пики, ядра, мясо, крупицу всякую да еще и платить воинам достойное жалованье — вот что для победного дела ратного надобно! Для того по указу твоему, государь, приказ Разрядный в Кремле объявился. Всем наместникам твоим приказ спешный послан, строго-настрого велено людей к Москве вести, стада животные сюда же гнать, мясо сушить и вялить, овощ всяческий солить, мочить да квасить, деготь да уксус в достатке везти, шубы, тулупы да шкуры звериные поставлять же — все в тех приказах писано. Распутье весеннее препоною на пути встало. Однако и сегодня два стада по триста голов в казну доставлено было, да четыреста саней с разными припасами к темноте подоспели…

Царь радостно улыбался и в такт словам Адашева пристукивал ладонями по подлокотникам своего кресла.

— Хорошо, Алеша, ай как хорошо! Давай, лей бальзам на душу мою!

— Пищалей покуда всего десять тысяч. Тут забота наша великая: докупать в Европе столь великое множество оружия и припасов к нему — дело куда как непростое. Наши купцы от своих лавок зад оторвать не могут,

а иноземцы вовсе не желают укреплять державу твою, государь, вооружая тебя своим же оружием. Европа боится тебя, государь…

— Стоя ко мне спиною, она не увидит во мне друга, — мрачно заметил Иван. — Ан о Европе мы еще потолкуем… когда пора подоспеет… А ружей новых достать надобно непременно! Где? Как? Думайте… думайте… не ждите, покуда царь заместо вас думать о делах ваших будет, — сгоню я вас тогда со двора царского за ненадобностью. Продолжай, Алексей.

— Нового вида боя огненного — пистолетов — и того много меньше — всего триста штук… Лишь для воевод и хватит… и то не всем… Лаю будет учинено — невообразимо! Сабель, пик, топоров, шестоперов, чугунных ядер на цепях, луков, стрел и всего иного — на войско в достатке. Также — одежи боевой: кольчуги, шлемы, все иное ко времени будет без сомнения. Пушки льются денно и нощно. Пушкари твои, государь, изловчились ставить их на колеса. Через месяц все сто пятьдесят орудий будут к походу готовы. Припасов к ним огненных в достатке. Ядер наделано по сто штук на пушку. К походу будет по сто пятьдесят. Телеги для нужд пушкарей собраны или сделаны внове. Будет тебе, государь, такой бой огненный, какового не бывало еще на Руси! О том денно и нощно пекусь.

— Добро, ах, добро, Алеша, благослови тебя Господь! — радовался царь. — Гляди, не остудись в работе-то сей. На тебя — вся моя надежда после помощи Божьей… Ну а с деньгами-то как ты обходишься?

— Денег уходит множество, государь, — уклончиво ответил Адашев.

— А сколько в казну собрано за год минувший?

— За три миллиона, государь, перевалило…

— А на войну сколько нам надобно? Подсчитал ли?

— Едва за три года сборов уложимся…

— И как же ты сочтешься, Алексей Федорович?

— Казна твоя далеко не пуста, да и Казань — вовсе не степь безродная… Сказывают купцы иноземные, да и наши вкупе с ними, о богатствах там несметных…

— Но Казань еще взять надобно… — со вздохом заметил Иван. — На свое покуда надейся. Деньгами попусту не сори! Казань надолго приковать нас может, а там ведь еще и Астрахань своей череды дожидается… Деньги… деньги… А скажи, Алексей Федорович, сколько народу в державе нашей живет и Господа Бога нашего славит?

Адашев тяжко вздохнул и пожал плечами.

— Никто досель знать сего не желал… — сказал он. — Велел я всем наместникам твоим, государь, переписать всех, кто под ними обретается, стар ли, мал ли, мужик али баба, при дворе своем али как иначе. Год уж из животов ихних вытаскиваю вести сии, но и до половины еще наместников твоих так и не ответствуют…

— А ты бы вместе с кишками тащил их! Глядишь, в два-три месяца

и управился бы! — заметил Иван. — Наместники наши толстобрюхие иного разговора не ведают. А ты заставь всех без проволочек выполнять наших изб приказных указы! Секи без жалости и счета те головы, в коих умишка нету! Не устоит держава наша, коли всякий сам себе законы выпишет… Спесивых гони в шею, хотя бы они кровями к самым первым восходили! Царство отныне у нас — не хлябь удельная! Всем в головы сие вбивай, а коли не войдет — отсеки их, чтоб попусту не болталась! А все же, без счету

поголовного, а так, вприкидку, сколько же у меня людишек-то разных

по городам да весям обретается?

— Думал о том да прикидывал я, государь, многократно, и получается

у меня никак не менее семи миллионов, — ответил Адашев. — Через два года, государь, точно знать будешь, ибо пошлю я людей своих доверенных по всем землям да городам твоим точной переписи подданных твоих ради. Без того управлять государством невозможно!

В глубокой задумчивости Иван сделал несколько кругов по комнате

и снова выпил братину густого красного вина.

— Семь миллионов… — бормотал он. — Семь миллионов… А в казну налогами сдается лишь три… Воровство… Сущее воровство… Таят высокородные, державу мою впроголодь держат, голову поднять не дают ей, чтобы на свет божий лишь из-под локтя глядела! Эдак-то государя своего на цепи держать способнее — ручной он им нужен… Ан доберусь же я до животов ваших, ой как доберусь! Не видать вам царя ручного как ушей своих! Ах, сколько же миллионов забито в сундуках ваших! Три миллиона… три миллиона… Так державе нашей и по миру пойти недолго. Думай, Алексей Федорович, думай, как в казну державную ежегодно десять миллионов

ссыпать, а чрез время малое — и вдвойне поболее! Думай о таком законе новом да накоротке. Думай… Думай… Думай… Спрашивать о том стану с тебя частенько, ибо без того царство наше не выстоит, захиреет, надломится

и падет, точно кляча заезженная… Людей умных поднимай, наших ли, иноземцев ли, но дело это премудрое знающих. Быть может, из вас кто-нибудь, ближние мои, дело сие поднять может? Чего скажешь, дьяк мой многомудрый? Может, ты ведаешь, как это семь миллионов людей в моей державе

в казну ее лишь три миллиона рублей отдают, а? Ведь если бы хоть по рублю отдали — семь миллионов в казне бы оказалось, но не три! Это что же, князь Курбский, или князь Мстиславский, или ты, князь Курлятев, за год

в казну жалуете от достатков своих лишь по полтинничку? В ножки вам царь поклонится за щедроты ваши! А вслед за вами — и всем иным высокородным! Ты бы, Алексей Федорович, изыскал времечко да людишек башковитых и за год сей такой закон о податях изготовил, чтобы для казны нашей места в подвалах да подклетях не хватило! И ты, Иван Михайлович, о том же думай! И вы, князья высокородные… Уж лучше сами поделитесь с казною, чем она вовсе отберет на себя прибытки ваши! И ты, митрополит наш ученый, бережешь сундуки церковные да монастырские… Гляди, о Боге да о Священном Писании служители твои меньше думать стали, нежели о золоте. Подумай и ты, как с казною державной поделиться! А чтобы мыслилось тебе легче, сдай в казну тотчас же полмиллиона на оснащение да на прокорм воинства нашего Христова — иноверцев ведь бить-то идем, кровь за святое дело Господне лить станем… да не по капельке, видать… Полмиллиона — сущая безделица для нашей святой церкви! И напоминать о сем больше не стану, отец мой… А больше дашь — в ножки тебе склонюсь!

Митрополит Макарий вовсе распластался спиною по печи. Он поднял было посох, но без стука опустил его на пол. Промолчал…

— Что, Иван Михайлович, сопишь-то? Лучше поведал бы нам, что

окрест державы нашей творится-то?

Иван Михайлович Висковатый в 1549 году возглавил новое и доселе невиданное государево учреждение — Посольский приказ, ведавший делам

и иноземными. По мысли его создателей — самого царя, Адашева и дьяка государева Висковатого — ведомство это, называвшееся в странах Европы министерством иностранных дел, должно было устанавливать и укреплять связи Московского государства с иными державами, вести переговоры

о мире, перемириях, торговле да других делах, всегда появляющихся в изобилии, когда государства выходят из небытия и стремятся вести большую политическую игру с множеством зрелых больших и малых государств, презрительно относящимся к подобным выскочкам. Кроме того, предполагалось, что этот приказ будет располагать определенными сведениями

о внутреннем состоянии тех или иных стран (прежде всего — сопредельных), что позволило бы не гадать на огуречном рассоле, а стратегически верно рассчитывать и планировать политику по отношению к тем или иным странам.

Дьяк Иван Михайлович Висковатый — человек чрезвычайно уравновешенный, не слишком разговорчивый, даже скорее несколько замкнутый, знавший неведомо откуда несколько европейских языков и латынь, с полным основанием считался в Москве одним из образованнейших людей государства. К тому же, вероятно, он был одним из первых обладателей собственной домашней библиотеки. За ум, выдержку и рассудительность царь всегда особо отличал этого своего помощника и не брезговал частенько заглядывать к нему в гости: полистать книги иноземные, почитать наши доморощенные. Государь любил забираться на большую лежанку печи

в светлой и высокой комнате Ивана Михайловича, обложиться со всех сторон книгами и, пожевывая засахаренный лимон, читать, читать, читать…

— Царь Казанский Эдигер-Магомет ждет тебя, государь, у стен града своего, — говорил Висковатый.

— Деревянные да земляные стены не столь уж и страшны нам при пушечном-то бое, — заметил Иван. — Что скажете, князья-воеводы?

— На один крик их не возьмешь, — заявил князь Курбский. — Подрывы надобны. Стены деревянные настолько водой и всякими смолами пропитаны, что огонь не берет их, а ядра каменные отскакивают от них, словно горох. Дубовые стены-то, по сту и более лет в воде, да в растворах неких моренные. Не вдруг пробьешь их, рвать надобно, как и каменные.

— Ну-ну, рвите… Пороха не жалейте… А розмыслов130 по этому делу нам не занимать стать…

— Так, государь.

— Сколько у царя Эдигера войска сейчас собрано в Казани?

— Сказывают, государь, тысяч до семидесяти, — ответил князь Курлятев, — а пушек на стены затащили до сотни…

— А ты что скажешь, Иван Михайлович? — обеспокоился царь.

— Пушки люди мои в Казани по стволам пересчитали и перепроверили… Тридцать. Еще десяток на пушечном дворе ихнем работается… русскими же пленниками. Но в дело они не войдут: золотые рубли бреши

в них пробили незалатанные… Войска же там татарского до семидесяти тысяч половины недостает. Но по всему царству Казанскому раскиданы еще тысяч тридцать. Так что князь Дмитрий Иванович где-то возле истины ходит… Крымский разбойник свою отборную тысячу головорезов в Казани держит, да будет ли она в деле — еще поглядим: не с руки да не по уму Крыму напрямую супротив Москвы-то идти, ибо сам хан на сегодня на едином чохе и держится. Передрались там мурзы, как и в Казани, словно псы за кости мозговые. Вон Алексей Федорович две недели назад сам с Казани вернулся, обо всем тебе, государь, он подробно докладывал. За то время новостей из Казани не было. А вот из Свияжска князь Семен Иванович Микулинский что ни день гонцов в Москву шлет с доносами подробными. Так что за Казанью глаз у нас верный настроен. Брать ее, государь, надобно, созрела она для действа сего… На себя корону казанскую бери, иначе изведут казанцы и себя, и нас. Сегодня они своего царишку Шиг-Алея на ногайского Эдигера поменяли, завтра того — на крымского, потом падут под султана турецкого, а там, глядишь, снова в своей постели монгола с китайских степей обнимать станем, а то и сам китаец туда распожалует! Брать Казань следует, государь! Гнойник, перезрев, лопается и все здоровое окрест заражает…

Иван удовлетворенно закивал, подошел к столу, налил братину вина

и подал ее Висковатому. Тот поясно поклонился царю, перекрестился

и опорожнил ее одним духом.

— Покуда на восходе131 увязли мы по самую шею, — проговорил Иван, — не набросят ли на нас цепи потяжелее доброхоты наши с полудня132 или

с заката133? Не забыли мы о том, Иван Михайлович?

— Как уж тут забудешь, государь! — невесело усмехнулся дьяк. — Поляки, враги наши лютые от сотворения мира, от Москвы поближе будут, чем те же казанцы. Ни единой телеги нашей сквозь себя из Европы на Москву не пропускают, окромя вина, тряпок бездельных да пустяковины разной. За тайный провоз пороха, свинца, оружия и всякого иного товара, нам нужного разбойникам ихним, татям отпетым, тройным золотом платим, казну свою опустошая. Людей европейских, что по найму к нам едут, избивают, убивают или просто не пропускают. Не дают нам поляки дорогу в Европу, понимают, злыдни: пробьемся — крылья у нас вырастут, окрепнем до силы непреодолимой, обогатеем, а там, глядишь, и воздадим врагу вековечному по деяниям его. Словом, государь, и земли наши поляки под собою держат, и в Европу торговать не пускают! Лютый враг — он и есть таковой…

— Вот кого воевать надобно неустанно! — прогудел набатным колоколом князь Мстиславский. — Вот уж кто горло-то наше зажал накрепко, удушил напрочь!

— Остынь, князь! — Митрополит Макарий гневно пристукнул посохом. — Одну колоду прежде сними с ног-то державных… Третий раз за три года на Казань-то ходишь, и обратно ползешь, а туда же — поляка ему подавай, в Европу дорожку очисти! Воевать прежде выучитесь, воеводы до-

стославные, да молитесь при этом поусерднее!

Царь многозначительно промолчал, а дьяк Висковатый продолжал:

— Коли б одни поляки за горло нас ухватили… Горло наше, почитай, всех соседей наших влечет к себе неудержимо… Тевтоны вон весь берег балтий-

ский от нас закупорили: ни к нам кто, ни от нас некие. Вон епископ Дерптский задержал людишек иноземных, что к нам по нужде нашей ехали, да

и гноил их в узилище своем иным таким же в назидание, кто из Европ к нам за жалование превеликое поехать бы желали. Боится Европа возрастания да расширения государства Русского, боится единения земель наших, боится царя нашего, что единой державой самовластно правит, — всего боится, что тенью русскою ложится, вот поперек пути нашего и распласталася!

— Но к морю-то сему пробиваться нам все равно надобно, — тихо проговорил Иван, — иначе засохнем… завянем… отомрем… Срок только пусть выйдет… срок…

— Но прежде — Казань с Астраханью да с Крымом! — заметил Адашев. — Нельзя лезть во второй капкан, не освободившись от первого…

— Нельзя… — согласился царь и широко, звучно зевнул. — А что люди-то наши в челобитьях своих пишут, а, Алексей Федорович?

— Все больше воровство да своеволие людей верхних покою людям не дает, державу твою, государь, возмущает.

— Вот-вот! — вскипел вдруг Иван и резко поднялся с кресла. — Бояре все злобствуют! Все гребут под себя, ненасытные! Головы-то хоть рубишь ли змиям сим черным?

— Рубим, государь, коли вина доказана, ан не до всех достать мы можем…

— И до кого же достать не может Алексей Федорович Адашев, окольничий государев? — Царь подошел к своему любимцу и положил обе свои руки на его плечи. — Сказывай. Может, вместе и дотянемся…

— Челобитные есть на князя Бориса Агафоновича, — проговорил Адашев.

— У-у-у… из суздальских удельных… боярина Николая Ивановича Большого тестюшка дорогой… боярин не из малых… Говори, Алексей, чем народ возмутил наместник-то наш вологодский!

— И народ, и тебя, государя нашего…

— Смелый князь-то! — Иван скривил рот в презрительной усмешке. — Ну, говори, говори!

— Ропщет народ вологодский на теснения княжеские. Де жен да девок малолетних с сыном своим за долги берет. Корм себе со всего взимает,

с каждого рубля доходного по шестидесяти и более копеек в свою казну гребет. Де суд чинит не по сути и не по закону, а по посулу знатному. В войско твое сено не поставил ни в прошлом году, ни в этом к походу казанскому. Врал тебе, государю, будто погнило все от дождей непрестанных, ан оба лета сухими были, сена скосили втрое против обычного да Литве все и продал себе в прибыль великую. Два года казне ни копейки не передал. В этом году в Сретенье собрал обоз знатный с налогом меховым со всей земли вологодской. По перечню в челобитной товару там всяческого окромя мехов тысяч, пожалуй, на двадцать, а уж меха те оценить на глазок вообще невозможно. Везти тот обоз назначил князь дворянина твоего Саватеева Василия, мужа тебе, государь, хорошо известного. Тот присовокупил к обозу княжескому еще и свой, собрал всю семью свою да челядь дворовую

и тронулся на Москву. Ан не дошел: людишки князевы, разбойники лесные, всех перебили, а обоз многоценный угнали. Некие люди вологодские доподлинно видели главаря разбойников этих по кличке Воевода и слышали, как князь говорил с ним о деле сем и обещал убийце и вору тому выхлопотать для него дворянство и поместье знатное за обоз тот и иные его заслуги перед князем. Где теперь обоз тот — неведомо, только кто-то в палаты княжеские отрубленную голову Воеводы того подбросил: де погляди, князь, на помощничка своего!

— Дворянин-то где, говоришь? — не спросил — проскрежетал сквозь зубы царь.

— На колья его взяли разбойники, все нутро на землю выпустили со смехом сатанинским, — вставил свое слово игумен Левкий, — а жену его всем своим стадом там же взяли на глазах детей дворянских, коих след покуда утерян. Всем миром вологодским со замением крестным к тебе, государь, идти собрались за судом справедливым супротив кривды да теснений великих. Суди, государь, праведно, утешь народ свой верный. Чудовские отцы Божьи молебен Всевышнему воздадут о даровании тебе сил да разума в защите сирых да немощных, без вины обиженных да казненных без чести. Дворян Саватеевых тож ко Господу представим…

— Что еще на князе, Алексей Федорович? — продолжал скрежетать сквозь зубы царь.

— Всего перечислено в трех челобитных четыреста вин княжеских разных, и все более — тяжких…

— Взял… князя… татя сего?

— Да с сыном, на коем злодейств и того больше!

— Допросил уж?

— Твоей воли испросить хотел, государь. Да и доставили их сюда лишь сегодня под вечер стрельцы некие от всего мира вологодского…

И тут наконец Ивана прорвало. Он вскочил с кресла и закричал:

— Воры! Воры! Воры! Вырву… вырежу… вырублю древо сие ядовитое! Под корень! Против царя своего воруют! Помню, помню, бояре, все ваши козни, да ложь, да кривды в пору малолетства моего, все помню, всех помню, всем гнева моего праведного мало не покажется! Разбойников плодите, родовитые? Вор вора греет, вор вора любит да жалеет! Уничтожу в державе своей воровство сие! Под корень! В пытошную! Все!

И он выбежал прочь из Комнаты…

Князья Курбский, Мстиславский и Курлятев понимающе взглянули друг на друга, вздохнули, троекратно перекрестились и последовали за царем.

Дьяк Висковатый единым поклоном попрощался с князьями, митрополитом и Левкием и, на ходу что-то шепнув Адашеву, вышел из Комнаты…

Сильвестр с Адашевым поспешили за царем, а митрополит Макарий тихо сказал Левкию:

— О царском вкладе в Чудов завтра помыслим вместе после заутрени. Благослови тебя Господь, отче. Да… душу казненного князя Бориса помянуть не запамятуй…

Глава XI

Знакомый монах вместе с еще двумя своими собратьями принес в келью, где разместились стрельцы, столько горячей и холодной снеди и пития, что ее, вероятно, могло бы хватить на ужин всей братии Чудова монастыря.

— Вкушайте на здоровье, служивые, — сказал монах. — Поди, оголодали в дороге-то дальней да долгой. Пленники ваши едва ведро похлебки не выжрали. Слава богу, само ведро хоть уцелело… И помолиться-то перед едой позабыли…

— А и нечего было кормить-то их… — глухо пробурчал один из стрельцов. — Наелись ранее за три жизни наперед…

— Игумен приказал… Да и не по-христиански это — последний раз

в этой жизни в куске хлеба человеку отказать.

— Это… это как же тебя понимать-то надобно, святой отец?

— Царев приказ пришел доставить ваших пленников в главную пытошную. А из той преисподней… — монах истово перекрестился, — живым выходит один лишь царь…

— А когда?.. Когда?.. Ну… Это…

И без того ломкий, с хрипотцой голос стрелецкого старшины вовсе сломался от волнения. Он закашлялся и замахал руками от злости…

— Чего — когда-то? Суд, что ли?

— Угу-у-у…

— А Господь его ведает… Как государь теперь рассудит. Хотя… Коли дан был приказ на ночь-то глядючи людей ваших в пытошную сволочь — может, в сей вот час суд над ими и творится… Царь на дело сие скор, как весенняя молния… И охоч… храни его Господь…

— А туда… в эту… ну, пытошную… можно?

— Кому? — вытаращил глаза монах. — Уж не тебе ли?

— Ну… да… мне… чтоб лжу княжью пресечь…

— Невинному — да под топор? И то не пустят. Это место адово хранят денно и нощно не менее сотни воинов разных. Оставь, стрелец, мысли непотребные, садись, помолясь, за трапезу, а я покуда похожу вокруг да около — может, чего сорока на хвосте и принесет…

— Дай-то бог… А эти… ну, пленники-то наши… они… не дай бог, не сбегут с этой… с пытошной-то царевой?

— Не сбегут, будь в надежде, стрелец. С того света не вдруг разбежишься…

— А их не отпустят оттуда?

— Для бесед приятных у царя вон палат-то сколько — целый град Кремль. А уж кого государь в свою пытошную пригласил — поминай того по имени-отчеству… Ну, еще чего знать-то тебе надобно?

— А игумен… игумен-то твой где сейчас?

— Да в палаты царевы ушел, как тебя проводил. Значит, дошел до государя — ишь, как скоро суд над твоими пленниками учинили! И чего уж ты такое страшное привез в челобитьях своих — ума не приложу… Только так скоро у нас здесь суды не правятся: годочек-другой потянут из тебя жилы

в ожидании судилища… Вот и поведал бы, чего твоим пленникам поблажка такая вышла…

— Игумен твой поведает… коли так надобно ему будет.

— Хм… вроде и прост, как сосулька, а вроде бы и не столь уж и прост… Это я про тебя, стрелец… Ну да ладно, вкушайте, мужички, на образа помолясь. Коли не прогоните, приду к вам еще… наведаюсь…

Едва за монахом затворилась тяжелая низкая дверь, все шестеро стрельцов сбросили прямо на пол шубы, полушубки и огромные меховые шапки, сорвали с лиц черные платки и с волчьей жадностью набросились на еду и питье. Ели все без разбора, почти не пережевывая пищу, но зато обильно запивая ее разными квасами, наливками, вином и поверх всего — густой и душистой ухой. Были так голодны, что и про молитву-то позабыли… словно те… ну, их пленники…

Зато, наевшись до отвала, пали на колени под образами и воздали Всевышнему хвалу по доброте его безмерной…

— Всем спать! — приказал молодой стрелец с длинными волосами, за-

бранными кожаным ремешком через лоб. Он-то, видимо, и был над всеми остальными начальником. В густом сумраке кельи лиц не было видно, кроме разве что подрезанных бород у четверых стрельцов и полного отсутствия вообще какой-либо растительности на лицах двух других — начальника

и того, у кого обе руки были обмотаны тряпицами. — Я обожду монаха. Будут вести недобрые — побужу. Мишка, оставь мне местечко возле себя на лавке. Все… Всем спать… Поутру всякое может выдаться…

Через минуту уговаривать было некого: накопившаяся многодневная усталость, предельная напряженность, постоянное недосыпание и обильно утоленный голод свалили путников с ног, и они заснули тотчас же, как легли на широкие лавки, окружавшие стол…

Стрелецкий начальник собрал остатки пищи в горшки и миски, отдельно сложил хлеб, пироги и кулебяки, собрал с пола куриные, бараньи и еще чьи-то кости в большую деревянную бадью с остатками душистого хлебного кваса и сел на маленькую скамейку у двери, напротив стола, на котором горела свеча. Он, устало зевнув, достал из-за пояса два больших пистолета (пока еще диковинки на Руси), один из них положил рядом с собою, другой — себе на колени, а сам прижался спиною к теплой стене. Глаза его стали неудержимо слипаться… И он почувствовал всем своим существом, что в следующее мгновение камнем упадет на пол…

Но это мгновение наступить не успело. До его не уснувшего еще слуха сначала донеслось вдруг из-за двери какое-то шипение. Он замер и напряженно прислушался, а потом вскочил на ноги, дулом пистолета ткнул в бок того, кого назвал Мишкой, и прошептал ему прямо в ухо:

— Тс-с-с… Очнись живее! Буди всех, да без единого звука! Всех ко мне, сюда… Туши свечу… Тс-с-с, косолапый… Отбиваемся сперва пистолетным боем, потом уж шестоперами да саблями… Тс-с-с!.. Ко мне все! Свечу… свечу-то гаси!.. Ну, дай бог удачи!..

Теперь из-за двери уже отчетливо слышались тихие, шепотом, голоса…

— Тута…

— Коли сплутуешь, башку твою оторвем тут же!

— Сохрани господь, боярин… тута… тута они… Сам еду им сюда носил… Ты бы скорее, боярин, дело-то свое делал, не то явится брат Дионисий, поднимет сполох — все пропадем!..

— Ладно… Сгинь покудова, червь Господень… А вы… чтоб тихо все было бы, без единого звука… как велел я вам… Никого не бить до смерти… всех вязать, в рот тряпку и… Ну, за мною!

Дверь с легким скрипом открылась. Привыкшие к кромешной тьме глаза стрельцов различили фигуры людей с веревками в руках — одна, две… пять… восемь…

Пистолетные выстрелы слились в один мощный залп. Дым, выедающий глаза и легкие…

Хрипы, стоны, ругань…

И — кромешная тьма…

— Мишка, притвори дверь, чтоб никто из воров не выскочил! Руби на-

смерть, коли будут рваться! Круши их черепа шестопером!

Из-за двери послышался топот многих ног и крики монахов.

— Не бегите толпою-то! — командовал кто-то. — Вставайте с факелами вдоль стены! Кто из воров выбежит оттуда — бей дубьем по копытам да вяжи! Эй, стрельцы, вас, что ли, взрывали? Да вы живы ли?

— На нас напали в обители Божьей! Отбиваемся… покуда…

— Отворите дверь! С помощью Господней управимся с татями — вся братия Чудова сейчас тута! Ну, отворяйте, служивые!

Когда дым в келье наконец рассеялся, стрельцы и монахи невольно со-дрогнулись от ужаса: в лужах крови на полу валялись пятеро людей с размозженными головами, еще четверо истекали кровью в углу под разбитым иконостасом…

Знакомый стрельцам монах, которого, как оказалось, звали братом Дионисием, отдал свой факел собрату, высоко засучил оба рукава рясы и нагнулся над кучей окровавленных тел. Раскидывая их, словно это были говяжьи туши на рынке, он наконец облюбовал какого-то чернобородого пришельца без видимых следов ранений и приступил к допросу, предварительно прижав его спиною к стене и жестко, с силой, вонзив свое колено ему в пах.

— Кто таков? Отвечай единым духом да чистую правду, иначе раздавлю!

— Ногу… ногу убери… с того места… дух заходит… да не души… ради…

— Ну!

— Люди… люди мы князя Андрея…

— Какого такого князя Андрея? Толком говори, раб Божий! Удавлю,

перекрестясь!..

— Сына княжеского… Бориса Ага…фон…ыча…

Стрелецкий начальник подскочил к допрашиваемому.

— Где князь Андрей?

— Вона… без головы… в зеленом…

Неровное пламя факелов осветило плавающее в крови тело человека

с почти полностью снесенным черепом…

— Зачем явились в обитель Божью? — продолжал допрос Дионисий.

— Стрельцов отсель выкрасть… Князь приказал… От самой Троицы

за ними гонимся… В Кремле было след утеряли…

— Зачем вам те стрельцы понадобились?

— Князей отбить… отца князя Андрея да братца его Алексея…

— Ага! — понимающе посмотрел Дионисий на стрельца. — Сталбыть, вся семейка княжеская в капкан и угодила! Кто на монастырь-то на наш перстом ткнул?

— Мних един…

— Ясно, что не Господь Бог. Какой такой мних? Имя ему?

— Круглый такой… на роже рябины…

— Эй, братья, отловите-ка поживее Мефодия — его работа! А этого татя свяжите да берегите пуще глаза — игумен допрос с него снимет да прикажет, какой казни удостоить его. Которых живых — вяжите тож. Всех в подвал каменный. Этого… безголового… князя в подвальной подклети бросьте. Покойников покуда тут оставьте да дверь притворите плотно. Игумен потом прикажет, куда их… Эй, а ты чего это, стрелец, глаза замочил? Уж не покойничков ли сих жаль обуяла?

— Одного… нашего… убили насмерть… тати проклятые… — давился слезами стрелецкий начальник.

— Ну, — вздохнул и перекрестился Дионисий, — его-то мы схороним как подобает истинному христианину и воину. Который он тут?

— Вон тот…

— Унесите его, братья, обмойте, приберите. Знаете сами, чего делать надобно… А вы, стрельцы-удальцы, Богом охраняемые да спасаемые, пойдемте-ка со мною в некое иное место… Братья, покуда не вернется наш игумен, никому по кельям не уходить. Все входы и выходы беречь неусыпно! Коли стража кремлевская явится, стрельбу в монастыре услыша, пеняйте на звон

в ушах ихних. Как дело сие обернется, игумен обучит. Давайте за работу, братья…

Дионисий привел пятерых стрельцов в покои настоятеля Чудова монастыря Левкия.

— Помолитесь за упокой души убиенного безвинно товарища вашего да переведите дух от трудов ратных. Нелегка служба-то ваша, ой как нелегка…

— А ты куда же, отец Дионисий? — спросил стрелецкий начальник.

— Дело сие таково, что надобно мне до уха игумена нашего добраться,

да побыстрее. Может, и это лыко ему в строку выйдет? — А потом нагнулся к уху стрельца и прошептал: — А ты, стрелец, и вправду не зря черным платком-то прикрываешься — уж больно на девку ядреную похож!..

— Да не одно и то ж! Ладно, ступай себе с Богом, святой отец… Вернешься, на лавку к себе приму, приголублю, чем Бог наградил… Как раз и пистолеты к тому часу заряжу…

— Эк грозен-то как… Шучу я, небось…

— А мне не до шуток… глупых к тому же…

Глава XII

Несколько дальше от Спасского моста, вниз под гору к Москве-реке, в самой стене Кремля, но особенно — в Отводной башне Константиновских ворот, разместилось в те времена знаменитое по всей Руси страшилище: тюрьмы и обширные застенки, пытошные, наводившие ужас даже на людей бесстрашных. Там начинали говорить даже камни… как уверяли потомков летописцы тех лет… Там молчали, впитывая в себя невольные человеческие исповеди, одни лишь стены…

От палат царских сюда вел тайный подземный ход — в большом государ-стве слишком много больших государственных преступников, чтобы правитель мог позволить себе удовольствие пренебречь личным участием

в допросах! И царь Иван захаживал сюда частенько…

…Когда Дионисий легкой черной тенью проскользнул в низкую боковую дверь пытошной, царь Иван, согнувшись над поставленным на колени князем Борисом, почти в лицо его гневно выкрикивал:

— По волосинке единой держава наша собиралась! За триста лет столько голов народ положил, столько крови пролил, что до сей поры по костям пашем не просохшую еще от крови землицу русскую… Ан не ропщет народ-то наш! А почему? Что скажешь, мой многомудрый князь?

— Князя русского государь его на колени не ставит да на ошейнике, словно пса цепного, не держит! — с не меньшим гневом, бесстрашно глядя своими бешеными, с кровоподтеками, глазами в горящие яростью глаза царя, заявил князь Борис.

— Пред царем державы русской любому князю не зазорно и на коленях постоять!

— Царь! — хрипел в жестком и высоком железном ошейнике своем князь Борис. — Гордыня сатанинская обуяла наследника престола московского великокняжеского! Царь! Коли сидел бы на престоле московском царь истинный, разве стояли бы князья его на коленях да в ошейниках? Князья да бояре — вот кто престол-то царский держит, а ты… ты…

— Ну-ну… Так кто же я? — зловеще проговорил Иван, не отрывая глаз своих от вылезающих из орбит бешеных глаз князя Бориса.

— Могильщик ты! — брызгаясь слюною, выкрикнул князь. — Себя хоронишь, казня опору свою!

— Опору-у-у? — Царь резко поднялся со скамьи, почти упершись

в мощную сводчатую грань потолка. Он повернул голову в сторону трех князей, безмолвно стоявших в густой тени глубокой ниши за своей спиной, потом ненадолго задержал взгляд свой на стоявших рядом окольничем Адашеве и Сильвестре и наконец на игумене Левкии, который как раз в это время что-то неслышно, почти не разжимая тонких губ своих, сказал, не оборачиваясь, какому-то монаху, тотчас растворившемуся в тени. Затем Иван сделал несколько быстрых и нервных кругов по подземелью и вновь сел на свою скамью напротив князя Бориса, с отчаянной, поистине пред-

смертной ненавистью смотревшего на своего государя. — Опору, говоришь? Ну что ж, давай поглядим на опору сию. Только прежде я сам и отвечу

на вопрос свой — пошто народ наш не ропщет на судьбу свою?

— Эка мудрость великая! — оскалился в страшной улыбке своей князь Борис. — Народ не роптать аль выплясывать круги возле тебя должен, а работать да кормить тебя, тучу едоков возле тебя, да еще и нас, бояр своих

и князей, что престол твой великокняжеский на плечах своих держат. Вот те и вся мудрость! Любой юродивый на паперти ведает сие… Так что есть кому подучить великого князя Московского!

— Угу… Пошто юродивых тревожить, людей божьих да безобидных, коли свой шут гороховый будет отныне скакать на метле по покоям царским да поучать слуг нерадивых или котов блудливых всяким наукам премудрым? А, князь спесивый, пошутуем в палатах царских? А что? Службе твоей вологодской конец, слава богу, пришел, вот прямо так, как есть, при

цепи да ошейнике, явись на службу свою новую да придворную в палаты

государевы! Одна беда — кормление на сей службе шутовской не столь

изобильным будет, но уж зато уворовать чего-нибудь раздолье шуту царскому будет великое! Ну да там есть кому приглядеть за вором, не то что в Вологде! Так-то вот и ладно будет… А покуда — вопрос шуту-учителю нашему: а кто же его кормить-то должен, народец-то наш? Побалуй — ответь науки ради! — Лицо царя начинало заметно преображаться: большой саблеподобный нос его словно немного выровнялся, длинные рыжеватые усы будто несколько приподнялись кверху, густая рыжая борода, напротив, заметно осела и спокойно улеглась на широкой и сильной груди своего хозяина,

а губы разжались, глаза поголубели, брови отошли от переносицы — о, царь вступал в спор со смертельным врагом своим, а это было одним из наиболее излюбленных занятий Ивана. — Как с ним-то быть, с народом нашим?

— Шуту отвечать али князю? — проскрипел зубами князь Борис.

— Теперь уже все едино!

— Так ты и впрямь в шуты меня распожаловал?

— Может — впрямь, а может — вкривь. Послушаю вот, что народ вологодский о наместнике своем бывшем в челобитьях своих пишет, а тогда

и решу. Царь решит по воле Божьей. Может, повелю просто голову твою ссечь, а может, сперва — шкуру с тебя содрать да засолить от порчи скорой… Ведь вор ты не простой, а высокородный, с самим царем тягаться местами дерзаешь… Ну да сие так — к слову… А вот вопрос мой тебе покуда так без ответа и остается!

— Не вопрос царя, а недоумение дитяти титешного!

— И все ж?

— Мы, опора твоя, его и накормим! — прохрипел князь.

— Да? Это как же?

— Все с него же и выколотим: и тебе корм царев, и столпам твоим достаток по чинам их да по местам, и князьям, и боярам, и войску твоему, и святым отцам, что у Господа Бога грехи наши земные отмаливают, и тому ж самому народу, о коем ты столь слезно печешься, — всем достанется, да еще

и казну твою с краем наполнит!

— А когда все шкуры с него сдерешь, как тогда будет?

— С него и одну-то не вдруг сдерешь! Мужичья столь много, что избыли ему нету. К тому ж плодится народ столь густо, что и траве-то полевой за им не угнаться. Вон за триста лет сколь его перемолотили, а уж не продохнешь от изобилия его, приглядеть уж за ним некому. Опомнись, государь, обласкай опору свою, а народу твоему отцом будь строгим да судиею, а вовсе не нянькой беззубой! Тогда и не станешь вопросы несуразные князьям своим задавать. Молодо-зелено. Ан не государь это! Ему надлежит быть мудрым!

— Все? — насмешливо спросил царь.

— Нет!

— Что еще? Говори, не бойся!

— Я уж и самого Господа Бога не боюсь, а уж тебя-то… Дай воды, государь.

— Дайте, — приказал царь. — А Господа Бога ты, князь, давно уж не боишься. Это я тебе очень скоро докажу. А покуда ты все-таки еще вкушаешь влагу Господню, я расскажу тебе, отчего народ наш не ропщет на судьбу свою. Краток он будет, рассказец-то мой: время сейчас не то, да и мало его… Предки мои, да и твои тоже, князь, вместе с предками народа нашего триста лет собирали по клочкам малым земли русские. Собрать-то собрали немало, но

и не все… Державу русскую, царство русское создать-то создали, но крепости в нем что в перине: перьев не счесть, а разорить единым пальцем возможно. Куда ни взгляни — кругом враги! Поляки — у Смоленска, почитай в ворота кремлевские подглядывают… Литва под собою земли исконные наши насилует, вместе с поляками море наглухо отрезала… покуда… Крымский хан с казанским царьком, сомкнувшись, новое ярмо на шею нашу накинуть готовятся, а вместе с ними и царь астраханский… Врагов столько, князь, что обратись они в одночасье птицами черными и взвейся они над державою нашею, ни единому лучу солнечному не пробиться тогда сквозь толщу эдакую! В темени той кромешной в муравьев подземных обратились бы все мы, от царя до смерда последнего! И Господь Бог — царь истово троекратно перекрестился — лишь словом Своим утешил бы нас. Так вот народ наш и хочет вымолить у Вседержителя нашего силы да крепости державе нашей. Будет народ сыт да богат — будет у него и царь несокрушимый, что защищать народ свой от вражья бесчисленного станет. А коли обдерем его под лыко — под другую крышу, под другую руку державную побежит он, спасаючись. Вот и останется тогда государь, царь Московский и всея Руси, со своими князьями да боярами в обнимку, сначала на воде да хлебе едином, а вскорости — и на песке сыпучем!

— На наш-то век хватит с избытком… — заметно теряя силы, пробормотал князь Борис.

— И на наш уже не хватит, — мрачно заметил Алексей Адашев. — Все разворовали по сундукам своим кормленщики хищные да неразумные! Казне государевой и по полтинничку с души за год не собрать! Бери державу нашу голыми руками! Ведать бы, кто первый из врагов наших возьмется за сие…

— Да уж давно ведомо! — вскричал Иван. — Один из них в цепях да

в ошейнике на коленях нынче стоит! Но один покуда…

— От грабежа, обид нестерпимых да беззакония вашего бежит народ наш православный голову сломя в леса да степи дикие, неверным басурманам на заклание да на поругание! — взорвался вдруг Сильвестр. — Разбойников, людишек лихих, расплодилось оттого больше чем грибов после дождя! Ни по единой дороге ни пройти, ни проехать немыслимо без опаски за жизнь. Люди обиженные Бога забывают, души свои от слова его отвращают, зверствуют в дебрях лесных, грабят без разбору, женщин неволят, детей сиротят! Отчего же сие все? Оттого, что чрез живот свой правим, но не чрез мозги да души свои!

— От избы челобитной ни на шаг единый отойти не могу… — продолжал Адашев. — Слезы свои, обиды свои, горе свое — возами в Москву везут! Как всех рассудить по совести да по справедливости? Как всех управителей наших к разуму призвать? Как воровство противу державы нашей пресечь… либо унять для начала?

— И как же, князь? — склонился над ним царь. — Уж ты одолжи, ответствуй окольничему нашему, труженику честному да превеликому, коли разговор у нас с тобою такой выдался.

— Родом да местом со мною не сошелся прихлебатель-то твой, смерд бесштанный, чтобы князь ветви суздальской ответ держал пред ним! — захлебываясь от ярости, кричал князь Борис.

— Хм… и на плахе местом кичишься… — мрачно усмехнулся Иван и глубоко вздохнул. — Эдак и до топора не доживешь, злобою подавишься…

— Какая на мне вина, государь? — прохрипел князь. — За что казнишь? Пошто дитя мое тута?

— Дитя? — Иван бросил гневный взгляд на молодого князя Алексея. — Хм… дитятко… Есть на него чего?

— Как не поболее, чем на его батюшку, — хмуро ответил Адашев. — Начинать, государь?

Неожиданно тихо, устало, но вместе с тем убежденно Иван проговорил:

— Воры! Весь народ разогнали… Войско собрать не могу от басурман отбиться… Именем царским народ казнят, в обличье черта царя пред народом выставляя… Мир сейчас в державе надобен, а обиженный народ мой в леса бежит, не в царскую, а разбойничью армию… Державу мою крепить надобно пред походами тяжкими, а у народа веру в царя справедливого убивают прямо с рождения… Войску снедь да припасы доставлять надобно, а народ возами челобитья свои в Москву доставляет. Воры супротив народа своего! Пресеку без жалости! Ни родов, ни мест чтить не стану! Новых, новых, безгрешных людей ищи мне, окольничий Адашев! С конюшни в наместники да воеводы верстать буду! А с таких родовитых чрезмерно, кои царя над собою не ведают, особый спрос будет! И Господа Бога вновь чтить начнут, и с сапог царских пылинки слизывать научатся! Враг в державе моей останется лишь один — иноземный, своих же изведу под самый корень! Вот тебе, князь зловредный, проповедь моя пред судом праведным. Не взыщи, коли что не так вышло, ну так ведь и не поп же я, а всего лишь царь православный… Начинай, Алеша!

Но Адашев не успел дочитать и десятой части челобитий, как дверь

в подземелье со скрипом и тяжелым стуком отворилась, и с десяток кремлевских стражников внесли сюда тело княжича Андрея и вытолкнули поближе к царю того самого мужика, которого допрашивал монах Дионисий.

Царь вскочил на ноги.

— Это еще кто такие? — воскликнул он гневно. — Кто велел? Кто посмел?

— Не гневись, государь, — проговорил из своей тени игумен Левкий, — допроси мужичка. Дело-то одно…

— Ну-у-у! Кто таков? — выкрикнул Иван, вновь садясь на свою лавку. — Эй, поднимите-ка его!

Двое помощников палача поставили мужика на ноги. Оказалось, что он всего лишь по плечо царю, который со своим длинным, подогнутым книзу носом был похож сейчас на хищную птицу, нависшую над своей жертвой.

— Что — чрез дыбу да клещи говорить станешь? Кто таков?

— Че… че… человек я… дворовый вот… вот…

— Чей? — Царь гневно топнул ногою.

— Его… князя Бориса… княжичей его…

— Этого, что ли? — Царь указал пальцем на князя Бориса, который с отвисшей челюстью и выпученными глазами с невыразимым ужасом смотрел на брошенный поблизости труп.

— Его… великий государь… и сыночка его… Алексея… сталбыть… и того тоже… что лежит…

— А это кто таков? — не понял царь и кивнул в сторону трупа.

— Так сын это… его… князя Бориса… сталбыть, Андрей Борисович…

— Кто убил княжича?

— Так неведомо, государь пресветлый… темно ить было, что в преисподней… не приведи…

— Где? — Царь явно терял терпение, а это могло слишком скверно кончиться, и не только для этого мужика…

— Так… — Мужик висел на руках помощников палача и смотрел куда-то в грудь царя, не смея поднять головы. — В монастыре… прости господи… помилуй, государь великий…

— В монастыре? В каком еще монастыре? — крикнул царь и, схватив мужика за волосы, поднял его лицо почти к своему. — Чего несешь, смерд? Говори толком иль на дыбу полезешь, вор княжий!

— Вор… истинный Господь — вор… Помилуй, государь пресветлый,

не своей волей на воровство сие пошел… Он… княжич Андрей… царствие ему… приказал… отбить князя Бориса да княжича Алексея, когда стрельцы забрали их, чтоб тебе на суд праведный доставить. У святой Троицы настигли мы их… стрельцов, сталбыть… ан там… там обоз великий сплотили…

да охраны при ем видимо-невидимо… и мы в тот обоз угодить-то угодили, ан в самый хвост… а те… ну, стрельцы, что князей наших везли… они посередке были… Так до Москвы и шли… никак нельзя добраться до них было… А в Москве… не приведи господь… что началось… все в разные стороны разъехались, мы и не уследили… потеряли мы стрельцов-то… В Кремле было напали на их след, так они в монастырь подалися… Чудов, сказывали… Нашел княжич Андрей монаха некоего, целых три рублика дал ему, а тот возьми да и проводи нас к келье, где стрельцы те вроде бы были, чтоб… сталбыть… взять их живьем да попытать, где князья наши да как отбить их обратно… заместо суда царского… А там палить начали… в темноте-то… монахи сбежались… повязали, кто в живых остался… Казни, государь пресветлый… своровал я супротив тебя… без воли моей на то, ан своровал… грешен…

— Та-а-а-ак… — Царь отпустил голову мужика и устало сел на свою лавку. — На обитель святую приступом пошли… в Кремле… Что скажешь, князь Курбский?

— Ушам своим не верю, государь! — ответил князь. — Не наговор ли это? Дозволь мне тотчас самому в монастырь дойти…

— Хм… — мрачно, угрожающе усмехнулся Иван. — Ну что ж, ступайте, князья… Все… Святой отец, проводи! Но чрез час малый… самый малый!.. чтоб здесь все были бы! И ты, святой отец. — Когда все четверо вышли, он обратился к князю Борису: — Ну а ты чего скажешь, князь?

Но тот продолжал с непередаваемым ужасом смотреть на кровоточащий труп своего сына, и единственным изменением на лице его были крупные, как градины, слезы, медленно скатывавшиеся с немигающих глаз. Любимый сын!.. Последняя — предсмертная! — надежда и утешение… И его…

за попытку спасти отца своего… Так вот он каков, оказывается, книжник да тихоня Андрей!.. Голос царя он слышал теперь откуда-то словно издалека, но слова почти не доходили до сознания.

— Помнится, Алеша, — говорил Иван Адашеву, — целыми днями голодными да неухоженными с братцем своим Юрьем бегали мы по палатам великокняжеским и то хлебца где ущипнем, то кость какую необглоданную добудем да и догрызем… Всем ведомо, что трех лет от роду государем Московским и всея Руси стал я, от покойного батюшки своего, царствие ему небесное и вечное блаженство… — Иван троекратно перекрестился, — державу нашу получивши. Покуда была при мне да братце Юрье матушка наша любимая, великая княгиня Елена Васильевна, из рода князей Глинских, правительницей, в обиду нас никому не давала, а как померла… и это

в тридцать-то лет, при полной силе и красоте своей!.. так и задумали бояре некие извести и обоих сыновей ее. А саму, голубушку нашу, отравили бояре ближние… отравили… сомнения у меня нету… Ан всех отыщу… всех достану… дай час малый!.. — Иван вдруг замолчал, уйдя в глубину своих чувств

и мыслей. Потом, слегка тряхнув головою, словно сбросив с себя этот груз, продолжал: — Хм… Припоминаю смешное, что веселило до слез боярство мое верхнее: бывало, мы играем (мне-то по смерти матушки всего восемь годочков и было-то, а братцу моему еще и семи не исполнилось), а князь Иван Васильевич Шуйский сидит себе на лавке, локтем о постель отца нашего опершись, а ногу на нее положив, да кидает нам кусочки малые лимона засахаренного — де ловите, словно собачата дворовые, лакомство сие из рук моих, княжата великие, в ничтожестве пребывающие! Смешно, Алеша, верно?

— Да уж куда смешнее… — тихо пробормотал Адашев. — Спеси высокородных предела нету… Этот вот, вор отпетый, и вовсе над царем сам себя возвел…

— А ты чего скажешь, человек княжий?

— Воровство! Воровство сие, великий государь! Сталбыть…

— Вот-вот — воровство сие… Верное слово мужик молвил! Но к чему бы это я рассказ сей затеял в подземелье-то этом да средь воров окаянных,

а, Алеша?

Тот, недоуменно поджав губы, приподнял и плечи.

— Да к тому, что был среди всех князей один добрый и ласковый такой, большой и толстый, который нет-нет да и навестит малолетних великих князей… Бывало, отведет нас куда-нибудь от людей подальше и ну кормить нас пирогами разными, икрой всякой, рыбами копчеными, сладостями.

Ах, до сих пор слюнки еще текут! А притом ничего у нас не просил, ни на кого не натравливал — а просто сидел, глядел, как голодные великие княжата с его гостинцем управляются, улыбался так добро и ласково, точно апостол с иконы, да гладил нас по головам. Только не слишком уж часто наезжал князь сей проведать и побаловать нас, а потом и вовсе служить в землицы дальние наши отправился. Долго мы помнили его и ждали… До сей поры память крепко его держит…

— И кто же сей ангел во плоти был, государь? — спросил Адашев.

— Хм… Да князь Борис Агафонович и был им! А теперь вот принудил меня на ошейник железный, словно зверя дикого, посадить его… Ибо вор он державе нашей. Каково мне, а, Алеша? Или царь уж и не человек вовсе?

Дверь вдруг отворилась, и, пригибаясь, в пытошную вошли друг за другом, первым пропустив игумена Левкия, все три князя.

Царь хмуро, исподлобья посмотрел в их сторону.

— Мужик сказал истинную правду, государь, — жестко заявил князь Курбский. — Славный монастырь наш Чудов словно после боя раны лечит. Монахи до сей поры с дубьем да пищалями на страже стоят…

— И в государевом Кремле сие! — набатом гудел князь Мстиславский. — Воровство сие неслыханное, государь! Что народ московский поутру скажет?

— Басурмане истинные… — злобно проворчал князь Курлятев.

— Отпусти меня, государь… — глубоко вздохнув, сказал Сильвестр, мрачно молчавший все это время. — Воров да богоотступников казнить — дело царское. Мое же — грехи отпускать. Ан некому тут…

— Ступай, святой отец, — кивнул Иван. — А ты, игумен Левкий, останься. Мужика покуда уберите с глаз долой. Да не вовсе, костоломы, просто подалее куда-нибудь. Князя водицею окатите, чтоб при чувстве и разуме всегда пребывал тут. А ты, окольничий, до конца дочитывай, как только князь в дух да разум войдет. Эй, лейте на него из трех ведер сразу!

Когда князь Борис очнулся, он по-собачьи отфыркался и процедил сквозь зубы:

— Казни быстрее, душегубец боярский…

— Не за то ответ держишь, что боярин да князь, а за то, что вор ты пред державою нашею, бешеный да неукротимый вор! Весь народ вологодский взыскивает с наместника царского за злодеяния, им в Вологде, городе нашем любезном, многократно творимые! Ай не слышал обвинения тебе?

— А проверял их кто?

— Правду проверять — лишь время попусту терять, — заметил Адашев. — А вот воровство ядовитое мои люди, почитай, полгода в Вологде раскапывали. Докладывал я тебе о том, государь…

— Верно… Помню… Ан народ вологодский быстрее царя на суд сей решился. Урок нам горький… Ан полезный! Слушай дальше, князь, обвинения себе!

Адашев читал громко, внятно, каждое слово отчетливо отделяя от другого.

Князья слушали с напряженным, сосредоточенным вниманием. Они, разумеется, отлично понимали, что часы «бешеного князя Бориса», как звали его между собою почти все, кто его знал, сочтены, и думали они сейчас вовсе не о том, чтобы найти какой-либо способ спасения князя, а о тех последствиях, которые эта казнь неминуемо вызовет. Все многочисленное и многосильное русское боярство и княжество может так взроптать на казнь эту скоропалительную, тайную и самолично царем приговоренную, что и трон зашататься может… Ведь вокруг Москвы войска сейчас немалые стягиваются, а при них воеводами все те же князья да бояре. Брось в эту сухую солому искрицу малую — такого пожара наделать можно, что не дай и не приведи господь!.. Не дома гореть станут — царство целое! И — дотла… Неужели царь не понимает этого? Как его понять сейчас? Куда он ведет? А не дать людям острастки, не выдать им князя головою — народ за вилы возьмется, что не раз уже бывало в прошлом… И еще неизвестно, что легче окажется — тот пожар или эти вилы… Ну и монах Левкий! И где только выискивает он всю эту тухлятину? И почему, собственно, он? От всех этих загадок голова пухнет да кругом идет… А тут еще вонища — не продохнешь… Уж и трупом засмердело…

Левкий из глубины темной своей ниши неотрывно смотрел на князя

Бориса, но перед взором его постоянно был не этот старый, лохматый, грязный и ополоумевший от ненависти и горя полутруп в жестком, высоком и тяжелом железном ошейнике, с цепями на руках и ногах, стоявший сейчас на коленях у ног царя неподалеку от страшного трупа любимого сына своего, а тот, совсем другой, давний, из жизни, которая ушла уж более тридцати лет тому назад…

…Еще дед нынешнего царя, великий князь Московский Иван III, пожаловал одному из ближних и любимых воинов своих и охранников Тимофею Любимову достоинство дворянское и немалый земельный надел

в земле Ярославской. Так уж случилось, что надел этот большим и широким клином врезался в земли большого, знатного и могущественного княжеского рода, главою которого был тогда князь Агафон Васильевич. Он, как и его предки, считал эту землицу своею, и хотя она всегда была большой пустошью, чувство обладания единым неоглядным полем приносило ему большое удовлетворение и согревало княжескую гордость. Но приехавший из Москвы дьяк, ведавший при великокняжеском дворе делами поместными и землеустроительными, без особых усилий доказал, что надел, данный дворянину Любимову, никогда княжескому роду не принадлежал, а был выморочным участком после естественного угасания одного из ветхих боярских родов, даже в родстве с родом Агафона Васильевича не состоявшего. Зная крутой и беспощадный нрав великого князя Ивана Васильевича, князь Агафон, скрипя зубами, вынужден был смириться с потерей того, что ему не принадлежало, и Тимофей Любимов, новоиспеченный дворянин ярославский, начал хозяйничать на своей земле. Дело вел он широко, с умом и смекалкой, а земля, истосковавшаяся по плодоношению, давала такой урожай, о каком и мечтать-то не смели соседние землевладельцы. К тому же и землю свою он не отдавал

в аренду крестьянским общинам чуть ли не на столетие, как это делали многие другие помещики, а обрабатывал ее сам, ежегодно нанимая до двадцати — двадцати пяти работников за натуральную или, значительно реже, денежную оплату.

Словом, преуспевал дворянин Тимофей Любимов на зависть и злобу единственному соседу своему, князю Агафону Васильевичу, и всему семейству его…

После смерти этого князя поместье его досталось сыну, Борису Агафоновичу, человеку неукротимой злобы, спеси и всепоглощающей алчности. Он решил во что бы то ни стало отобрать облагороженную землю с богатым дворянским поместьем у своего ненавистного соседа, для чего выдал замуж одну из засидевшихся и перезрелых сестер своих за некоего своего человека, которому раздобыл грамоту о том, что он-де является прямым потомком и наследником того самого боярина, род которого ошибочно считался угасшим, а его земля — выморочной.

Далее князь Борис действовал с решительностью воеводы. Однажды он явился в поместье Любимовых, сопровождая наместника ярославского (своего дядю по материнской линии) и архиепископа (своего дядю по отцовской линии). Вместе с ними прибыл какой-то другой дьяк из Москвы и, разумеется, отыскавшийся наследник угасшего боярского рода. Наместник объ-

явил, что Любимов занял чужую землю, дьяк подтвердил это заявление

авторитетом двора великокняжеского, архиепископ благословил нового помещика, а дворянин Тимофей Любимов сел на коня и поскакал в Москву,

к сыну благодетеля своего, великому князю Василию Ивановичу. Тот, хорошо зная старого заслуженного воина, велел продажного дьяка наказать пятьюдесятью батогами, наместнику ярославскому пригрозил опалой и казнью, если и впредь будет судить подобным образом, а Тимофею Любимову дал новую грамоту на вечное владение своим поместьем и землею с правом наследования всего этого имения и дворянского достоинства его потомками.

Но не таким человеком был князь Борис, чтобы смириться перед чьей бы то ни было волей, хотя бы она исходила от государя или от самого Господа Бога. Однажды люди княжеские засеяли овсом большой клин земли дворянской. Тот собрал своих работников и вновь перепахал свою же землю по-своему. Тогда князь приказал запахать другой клин дворянской земли. Дворянин с сыновьями и работниками своими дубьем прогнали захватчиков. Для вящей убедительности добавили пострадавшим увечий уже

в самом поместье князя, погрузили их на телеги и повезли в Москву, по дороге рассказывая о бесчинствах государева любимчика, дворянина некоего, что посягнул на жизнь людей княжеских, а теперь задумал расправиться

с самим князем и всем семейством его…

Князь Борис обошел и объездил почти всех князей и бояр русских, обливаясь слезами гнева праведного из-за теснений, чинимых людишками подлыми родам знатным. Понимая, что вопрос перерастает из пустячного хозяйственного в перспективно-политический, бояре, всегда недовольные ущемлением их прав и привилегий государственной властью, все как один встали на защиту «обездоленного» князя Бориса. Воспользовавшись занятостью великого князя Василия Ивановича важнейшими проблемами престолонаследия, разводом со своей бесплодной супругой Соломонидой

и предстоящей в недалеком будущем женитьбой на княгине Елене Глинской, ближние великокняжеские бояре да князья в обход самого государя

и лишь по челобитной самого князя Бориса и двух десятков его людей,

привезенных тогда в Москву, засадили дворянина Тимофея Любимова

в тюрьму, где подкупленные князем Борисом колодники-смертники за месяц забили этого богатыря до смерти…

С его детьми, Николаем и Василием, почти ровесниками князя, он разделался куда быстрее и проще. С помощью своего дядюшки-архи-

епископа Борис Агафонович обвинил братьев Любимовых в чернокнижии, колдовстве и связях с нечистой силой. Их увезли в разные дальние монастыри и непременно сожгли бы на разных кострах за одно безгрешие, если бы настоятели этих обителей не услышали в исповедях замученных до полусмерти новичков боль и отчаяние невинно пострадавших и обездоленных мучеников. Не сговариваясь, в обоих монастырях постановили подвергнуть их годичному послушничеству, которое и превратилось в служение Богу и людям вот уже более тридцати лет. Куда делись

их жены и дети, отец Никодим (в миру Николай Тимофеевич Любимов) и игумен Левкий (в миру Василий Тимофеевич Любимов) так ничего и не узнали до сего дня. Одно им было яснее ясного — тайну эту хранит в себе Сатана в обличье князя Бориса…

…Окольничий Алексей Федорович Адашев продолжал читать челобитные.

Царь неподвижно сидел на своей скамье с закрытыми глазами, но приближенные хорошо знали, что он отнюдь не спит: время от времени брови его слегка подрагивали, что свидетельствовало о напряженной работе мысли…

Князья устали стоять и сели на тяжелую длинную скамью, стоявшую

у стены за спиной у царя.

Настоятель Чудова монастыря Левкий продолжал неподвижно стоять

в своей темной нише, сливаясь в черной одежде своей со стенами своего пристанища. Он неотрывно смотрел на князя Бориса, и было очевидно, что мысли его витают сейчас в далеком прошлом, воскресшем, казалось, из небытия…

Князь Алексей Борисович, один из самых главных героев всех челобитных, стоял на коленях рядом с отцом. Такой же ошейник, такие же цепи…

Все то же самое…

Только вот мысли совсем разные. Если голова отца, по всей видимости, была уже не способна приютить даже самую тощую мысль, то в голове его сына буйно кипели, доводя до головокружения, самые невероятные и сумасшедшие планы освобождения. Он плакал от бессилия, отчаяния, неспособности найти выход из своего отчаянного положения, кусал губы и гневно подгонял свою мысль. К концу чтения челобитных он заметно успокоился — очевидно, какое-то обнадеживающее решение для своих головоломок все-таки нашел…

Как только Адашев кончил свое чтение, князь Алексей со слезами на глазах и с дрожью в голосе обратился к царю:

— Меня, меня допроси, пресветлый государь наш! Все поведаю тебе без утайки и лукавства. Он, батюшка мой, затейник всему да указчик. Не смел я выйти из воли его родительской. Вижу отныне, что не отец это мой, но сатана в образе человеческом! Прими меня, великий государь, под руку свою, стань отцом моим до скончания века! Не будет у тебя более верного слуги да сына! Молю тебя, великий государь!

Царь пристально и довольно долго смотрел на Алексея.

Потом резко спросил:

— Все ли в челобитных верно указано?

— Все! — воскликнул Алексей. — Все! Он… он всему…

— И на тебя?

— И на меня. По приказам батюшки своего творил несуразное… Уж больно страшен да грозен батюшка мой… Забил бы за непослушание до смерти… Жену свою, матушку мою…

— Кто таков воевода?

— Разбойник, великий государь, убийца и душегубец страшный, сатана… сатана сущий! Истинного имени его не ведаю. Воевода и воевода — иначе никто его и не называл. Батюшка повсюду таскал его за собою…

— Где тот обоз, что с дворянином моим был в Москву отправлен?

— Пропал… истинный бог… пропал… словно на ветру разлетелся… Я сам почти трое суток искал его, потом вместе с батюшкой все облазили, все обшарили — нет и следов-то его, не то что самого… Куда дел его воевода — не узнать теперь: голову его отрубленную подкинули нам вскорости. Видно, Господь Бог…

— Не касайся святого, вор! — крикнул царь и сильно притопнул ногою.

— Пошто… пошто сына… сына моего убил? — послышался вдруг хриплый, обрывистый голос князя Бориса.

— Да ты в уме ли, князь? — спросил Иван, нагибаясь к лицу князя Бориса.

— Отдай… сына моего отдай… Нашто он тебе?

— Отдам. Но и ты отдай мне мое.

— Чего?

— Обоз тот!

— Нету его… Воевода в болото с собою утащил…

— Все ли в челобитьях верно про тебя указано, князь?

— Отдай… сына…

— Бери… Рядом стоит…

— Этого… этого сам… сам бери… себе… сгодится… на дела твои…

— При уме ты, князь, при уме! Игры со мною игрываешь!

— Кончать его следует, государь! — жестко проговорил Адашев.

— А ты, князь Курбский?

— Да.

— Ты, князь Мстиславский?

— Да.

— Ты, князь Курлятев?

— Казнить.

— Ты, святой отец?

— Мой долг нести всем людям милосердие, но не смерть, — тихо проговорил игумен Левкий.

— А ты, сын князя Бориса?

— Казнить, казнить его, государь пресветлый!

— Вот и казни! Топор ему!

— Государь… — подал было свой голос Левкий.

— Ступай прочь, монах! — гневно крикнул царь. — Здесь некому отпускать грехов! Ступай, ступай себе в обитель свою, да молись поболее, чтоб людишек таких было поменее. А вы чего возитесь, палачи? Подогнать? Ужо… Ну, княжий сын, руби голову отцу своему!

— Го… го… государь великий…

— Руби, вор!

Стук…

Сначала — топора…

Затем — упавшей на пол головы князя Бориса.

Топор застрял в дубовом теле плахи…

Алексей, точно его душили, хватал воздух ртом, а затем без сознания рухнул на пол у отсеченной им головы отца…

— И этого! — приказал царь. Потом, скривив губы в усмешке, добавил: — Оповестите о казни воровской семейки…

— Кто, государь? — срывающимся от волнения голосом спросил князь Курбский.

— Вы, князья! Кто же еще, коли не самые ближние?

— Когда, государь?

— После победы над Казанью! После, но не до нее!

Князья облегченно вздохнули и перекрестились. Царь, по их убеждению, принял единственно правильное решение, и теперь им стало гораздо легче дышать, хотя тошнотворный комок, подступивший к самому горлу вместе с ударами топора, никак не исчезал…

Царь увидел мужика, уткнувшегося лицом в каменный пол подземелья.

— А тебя, человек княжий, как казнить за воровство твое?

— Головою… головою… государь великий… — стонал распростершийся ниц мужик, ударяясь в такт словам головою об пол.

Царь укрыл улыбку, мимолетную, скоротечную, в густых усах своих и бороде. Глаза его немного посветлели — словно крохотная песчинка неба залетела в это страшное, мрачное подземелье…

— Головою, говоришь, раб Божий? — тихо проговорил он. Вдруг сорвался с места, в несколько огромных шагов подошел к распластавшемуся телу мужика, обеими руками схватился за его одежонку на плечах и резким движением поставил онемевшего от ужаса человека на ноги. — В очи, в очи мои гляди! Ну! В очи! Так… Запомни миг сей! Коли до поры, покуда велено будет, о казни бояр твоих болтать станешь, то не только голову, но и шкуру твою допрежь с живого сдерут, а язык вырежут и прожевать заставят! А теперь — ступай себе в конюшню мою. Завтра к обедне приду — чтоб все прибрано было, точно в горенке невестиной! Коней моих выхоль — объезд войскам моим учиним. А ты бы, Алексей Федорович, жалованье новому конюху моему приличное положил — царев слуга, не княжий… Головы боярские… и эту — побиту… в монастырь снесите, Левкию, пусть приготовит их да заморозит… до поры… Потом на кольях в Вологде выставим — народу нашему в утешение. Наместника туда ищи — нового человека, на жалованье государевом, не на кормлении. Хватит кормить волков… ненасытны они… руку кормящего их так и норовят отгрызть напрочь… Волк — он и есть волк… Когда подберешь такого человека, мне покажешь, без того не шли. А покуда правителя временного послать туда надобно. Этого сам пошли. Дьяков тоже гони всех прежних с Вологды — новых ставь, толковых да честных… хорошо бы таких же, как ты сам, Алексей Федорович. Ну все. Начали день во здравие, кончили — за упокой… Господь с вами.

И, сильно стукнув дверью, он покинул подземелье.

1 Лорд-мэр Сити — ежегодно избиравшийся представитель самых крупных компаний Лондона для руководства деятельностью городского совета и его административных органов.

2 После смерти короля Генриха VIII в 1547 году в результате переворота протектором с правами короля до совершеннолетия наследного принца Эдуарда был провозглашен граф Гертфорд, брат Джейн Сеймур, последней жены покойного короля. Приняв титул герцога Сомерсета, он проявил себя как слабовольный человек, непоследовательный и нерешительный политик, чем снискал резкое недовольство всех слоев общества. Заигрывая с предводителями широких крестьянских выступлений, давал щедрые обещания без какой-либо надежды на их выполнение. В конце концов был обвинен придворной знатью в пособничестве восставшим и других преступлениях и 22 января 1552 года обезглавлен.

3 Братья Роберт и Уильям Кет — предводители крестьянского восстания против обезземеливания в Англии в 1549 году. Оно было утоплено в крови (4000 убитых или повешенных без всякого суда) и должно было служить вечным устрашением оставшимся в живых. 7 декабря 1549 года главный руководитель восстания Роберт Кет был повешен на шпице Норичского замка, а его брат и помощник Уильям Кет в тот же день — на колокольне бывшего Уиндемского монастыря.

4 Ярд — английская мера длины, равная 0,9 метра.

5 Так в народе звали короля Генриха VIII, не гнушавшегося бражничать с последним нищим во время своих бесконечных разъездов по стране.

6 В своем романе-трактате «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная,

о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии» (латинский текст 1516 года, первый английский перевод 1551 года) Томас Мор сделал такой вывод: «Где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел». Свое презрение к деньгам утописты выражали тем, что в их государстве золото будет служить лишь для изготовления ночных горшков и цепей для преступников.

7 Граф Уорвик командовал королевскими войсками и в 1549 году подавил крестьянское восстание под руководством братьев Кет. С помощью аристократической

и придворной знати сверг, а затем и казнил протектора Сомерсета, став фактическим правителем страны до самой смерти короля Эдуарда VI в 1553 году. Принял титул герцога Нортумберлендского.

8 В начале X века в Риме заметную роль играла знатная семья Теофилакт. Глава этой семьи возвел своего близкого друга на папский престол под именем Сергия III (904–911), который открыто жил с дочерью Теофилакта, Марозией, родившей от него сына, ставшего впоследствии папой под именем Иоанна XI (931–935). Вскоре после Сергия III престол достался Иоанну X (914–928), который вызвал гнев Марозии тем, что открыто жил с ее матерью, Теодорой Теофилакт. Марозия, владевшая огромными землями и распоряжавшаяся тысячами мелких феодалов и вассалов,

в конце концов организовала в Риме бунт, и папа Иоанн X был задушен в тюрьме. Марозия, наследница богатейшего Теофилакта и супруга сначала герцога Сполетского, а затем Тосканского, стала самым влиятельным лицом в курии и возводила

на папский престол жалких скоморохов, своих любовников, под именами Анастасия III и Ландона. После убийства Иоанна X она быстро ликвидировала еще двух пап, Льва VI и Стефана VIII, и осуществила наконец свой давний замысел: папой римским стал ее сын, 25 лет от роду. Именно в эти годы монах горы Соракте на ломаном латинском языке заносил на страницы своей летописи: «Власть в Риме в эту пору оказалась в женских руках согласно пророчеству: женщины будут править

Иерусалимом». По-видимому, это свидетельство современника и способствовало появлению легенды о женщине-папе, о папессе Иоанне.

9 Карл V (1500–1558) — испанский король Карл (Карлос) I, вступивший на пре-

стол в 1516 году. После смерти своего деда Максимилиана I Габсбурга в 1519 году подкупленными и запуганными немецкими курфюрстами и князьями был избран императором Священной Римской империи под именем Карла V. Под его властью были Испания, часть Северной Италии, Южная Италия, Сицилия, Сардиния, Нидерланды, часть Франции и все германские земли, объединенные Священной Римской империей. Вместе с Испанией к нему перешли только что основанные колонии в Новом Свете, в Америке. Всю жизнь вел войны, стремясь к созданию мировой империи. Могущественнейший и жесточайший тиран Европы первой половины XVI века.

10 Тиль Уленшпигель — герой бессмертного романа великого бельгийского писателя Шарля де Костера (1827–1879) «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах». Легендарный герой национально-освободительной борьбы народа Нидерландов против испанского владычества и клерикального засилья во второй половине XVI века.

11 Польдеры (польдерсы) — низменные прибрежные места, отвоеванные нидерландцами у моря и болот. Во время борьбы с испанцами нидерландцы нередко разрушали плотины и затопляли польдеры.

12 В конце жизни, в 1556 году, Карл V отрекся от всех престолов и разделил свои владения: Священная Римская империя досталась его брату Фердинанду, королем Испании стал его сын Филипп II (1527–1598), унаследовавший также Нидерланды, часть Франции, испанские владения в Италии и Америке.

13 Четки — особые бусы с чередованием больших и малых бусинок. Молящийся, перебирая четки, читает молитвы в определенном порядке.

14 «Легенда о Тиле Уленшпигеле» кончается словами: «И он ушел с ней, распевая свою новую песню. Но никто не знает, когда спел он последнюю».

15 Брабант — одна из семнадцати провинций Нидерландов.

16 Население Парижа в середине XVI века составляло приблизительно 500 тысяч человек, Антверпена — более 400 тысяч, а Лондона и Москвы — по 100 тысяч человек.

17 Стеен (флам.) — городская усадьба.

18 Виндзор — город на юго-востоке Англии, на реке Темзе близ Лондона. Летняя резиденция английских королей.

19 Красная Собака — кардинал Гранвела, епископ Арасский, ближайший советник Карла V, а затем и Филиппа II, один из вдохновителей террора инквизиции. Люто ненавидевший его народ Нидерландов прозвал этого жесточайшего мракобеса Красной Собакой из-за цвета его кардинальской мантии.

20 Доббель петерман — двойная порция особо крепкого сорта пива «петерман».

21 Во многих средневековых странах, в том числе европейских, преступников ссылали на галеры: их приковывали цепями к скамье судна, и они становились гребцами, временно либо, зачастую, пожизненно.

22 Ярмут — порт на восточном побережье Англии.

23 Портсмут — порт на южном побережье Англии.

24 Пинта — единица измерения жидкостей и сыпучих веществ. В Англии пинта равнялась приблизительно 0,6 литра, во Франции — 0,9, в Нидерландах — 0,6 литра.

25 Норфолк — одно из 40 графств Англии XVI века, расположено на крайнем востоке страны. Главный город графства — Норич.

26 Йомен — состоятельный крестьянин, способный арендовать землю у джентльмена и вести фермерское, типично капиталистическое хозяйство. Йоменом считался крестьянин, получавший от ведения своего хозяйства не менее шести фунтов стерлингов в год и имевший сбережения в размере шести-семилетнего дохода. Верхушка йоменов была чрезвычайно агрессивна в обезземеливании крестьянской общины.

27 Огораживание — процесс насильственного обезземеливания английского крестьянства, связанный с повышенным спросом во всем мире на английскую шерсть и сукно. Овцеводство стало значительно выгоднее земледелия, что и послужило причиной массового превращения пахотных земель в пастбища. При этом

не только захватывались общинные земли, но и сносились крестьянские дома

и уничтожались целые деревни. Великий современник этих драматических событий Томас Мор писал: «Ваши овцы, обычно такие кроткие, довольные очень немногим, теперь, говорят, стали такими прожорливыми и неутолимыми, что поедают даже людей и опустошают целые поля, дома и города».

28 Акр — английская мера земли, равная 4840 кв. ярдам или 4047 кв. метрам.

29 Шотландия — с XI по XVII век королевство, занимавшее северную часть острова Великобритания, общей площадью 78,7 тысячи кв. метров. В XVI веке главными занятиями населения были земледелие, овцеводство и морской промысел. Были свой парламент и армия. Столица государства — Эдинбург. В 1603 году, с утверждением шотландской династии Стюартов на английском престоле, Шотландия оказалась объединенной личной унией с Англией. Во время английской буржуазной революции середины XVII века Шотландия была насильственно присоединена

к Англии, а в 1707 году был упразднен и шотландский парламент.

30 «И печень… и мозг… и сердце…» — согласно схеме древнегреческого философа Платона эти органы изображаются обиталищами души человека.

31 Фидий — величайший древнегреческий скульптор V века до н. э.

32 Мидас — легендарный фригийский царь, который приобрел способность превращать в золото все, к чему прикасался.

33 Леандр — герой древнегреческого предания, согласно которому он якобы

каждую ночь переплывал Геллеспонт (Босфор), чтобы увидеться со своей возлюбленной Геро.

34 Меркурий — в античной мифологии бог торговли, покровитель нечистых на руку дельцов и всякого рода лгунов.

35 Нарцисс — по древнегреческому мифу, прекрасный юноша, презиравший женскую любовь и влюбившийся в свое отражение в ручье. Будучи не в состоянии оторваться от созерцания собственной красоты и склоняясь все ниже, он упал в воду и утонул, после чего превратился в цветок.

36 Нерон (37–68 н. э.) — римский император (54–68). Отличался невероятной жестокостью и коварством. Патологический садист и организатор массовых убийств и сожжений людей в завоеванных странах. Ненавидимый своим народом, он в конце концов бежал из Рима и покончил жизнь самоубийством.

37 Гомер — легендарный древнегреческий поэт. Предположительно, жил между XII и VIII веками до н. э. Автор величайших эпических поэм «Илиада» и «Одиссея».

38 Форум — площадь в древнеримском городе, на которой проводились народные собрания, совершались суды, устраивались ярмарки, стояли храмы. В Риме форум имел общегосударственное значение, он находился между подножием Капитолия

и Палатинским холмом.

39 Весталки — жрицы богини Весты, хранительницы священного огня в храме форума. Девственницы, давшие обет целомудрия. Нарушившие этот обет подвергались погребению заживо.

40 Белый цвет одежды считался цветом невинности, девственности.

41 Лукреция — жена знатного древнеримского патриция, лишившая себя жизни после того, как ее обесчестил сын царя Тарквиния.

42 Вальядолид — в XVI веке столица Испании.

43 Первый раз Филипп был женат на Марии Португальской, земли которой присоединил к владениям испанской державы. От этого брака родился жестокий безумец Карлос. Мария умерла после родов.

44 Екатерина Медичи (1519–1589) — королева Франции, жена короля Генриха II (правил с 1547 по 1559 год). Мать будущих королей Франции: Франциска II (1559–1560), Карла IX (1560–1574) и Генриха III (1574–1589); пережила их всех.

45 Альбион — древнеримское название крупнейшего из Британских островов, завоеванных римлянами в I веке до н. э.

46 Гаргантюа — великан и обжора, герой бессмертного сатирического романа Франсуа Рабле (1494–1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль».

47 Пентезилея — легендарная отважная предводительница женщин-воинов.

48 Жан Кальвин (1509–1564) — создатель нового направления в антикатолическом движении. Последние двадцать лет жизни руководил всеевропейским кальвинизмом (протестантизмом) из Женевы (Швейцария).

49 Право первой ночи — одна из самых первых и старинных привилегий феодала, суть которой состояла в том, что первая брачная ночь невесты из крепостных крестьян принадлежала ее господину, сеньору-феодалу. При этом предусматривалось, что феодал должен позаботиться о приданом этой невесты. Особенно долго это право сохранялось в феодальной Франции.

5 °Cабо — крестьянские деревянные башмаки.

51 Суперстар (устар.) — старый хрыч; шутливый перевод английского слова «superstar».

52 Дукат — в Генуе и Венеции монета весом в 3,5 грамма золота.

53 Сигизмунд (Зигмунд) фон Герберштейн (1486–1566) — австрийский посол, дважды, в 1517 и в 1526 годах, посетивший с посольством Москву. Автор «Записок о московитских делах».

54 Григорий Истома — посланник великого князя Московского Ивана III, совершивший в 1494 году путешествие из устья р. Северной Двины в столицу Дании Дафнию (Копенгаген); Давид Коккер — датский посланник, участвовавший в этом плавании вместе с Г. Истомой.

55 Лондон был основан легионерами Юлия Цезаря в 54 году до н. э. под названием Лондиниум.

56 Гатер-Лейн — по преданию, назван так по имени датчанина Гатера, с которым английский король Альфред Великий заключил мирный договор. Альфред вел не-

сколько войн с датчанами, нападавшими на Англию. Умер в 901 году.

57 Королева Элеонора— жена короля Генриха II. За распутное поведение была заключена в тюрьму, где провела 16 лет, до вступления на престол Ричарда I. Во время Крестового похода 1122 года, в который отправился Ричард I, она управляла королевством и собрала громадную сумму денег для выкупа короля из плена.

58 Этельберт — король кентский, женатый на дочери французского короля Хариберта, христианке. Сам Этельберт крестился в 597 году и способствовал распространению христианства в Англии. Умер в 616 году.

59 Лендлорд — крупный землевладелец.

60 Шесть футов два дюйма = 185 см.

61 Сити — центральная часть Лондона, в которой были сосредоточены конторы крупнейших купеческих корпораций и банков.

62 Палата общин — парламент Англии, был образован в 1265 году.

63 Во второй половине 30-х годов XVI века в Англии произошел разрыв с католической церковью, возглавляемой папой римским. Власть папы над новой англикан-ской церковью была отменена. Ее главой «на земле после Бога» стал король.

В 1536 году были отобраны все церковные земли (а это — треть территории страны) и упразднены монастыри. Изъятые у церкви земли распродавались прежде всего английской знати, а также купечеству и буржуазии.

64 Индульгенция — особое разрешение папы римского на искупление совершенных грехов. Продажа их приносила папской казне громадные доходы.

65 Основными особенностями новой (со времени разрыва с Римом) англикан-

ской церкви являются, помимо главенства короля, ведение службы на английском языке, а не на латыни, упразднение пышных обрядов и дорогостоящего внутреннего убранства церквей.

66 Эсквайр — в раннем Средневековье оруженосец баронов и рыцарей, в последующем — помещик. Относились к высшему сословию.

67 Джентльмены — высшее сословие феодальной Англии. К их числу относилась и титулованная знать (принцы, герцоги, маркизы, графы, виконты и бароны —

их называли лордами), а также просто рыцари, или эсквайры. К середине XVI в. джентльменом мог называться всякий, кто имел возможность жить, не занимаясь личным трудом, и купить себе дворянское звание и герб.

68 Англия середины XVI века административно делилась на 40 графств. Названные были расположены в разных частях страны.

69 До начала 60-х годов XVI века в Англии перемещались либо верхом, либо пешком. Первая карета была изготовлена здесь только в 1564 году голландским кучером королевы Елизаветы Тюдор. С этого времени кареты начали входить в моду, хотя они еще не имели рессор и были крайне громоздки и неудобны.

70 Юлий III — папа римский с 1550 по 1555 гг. Прославился бешеным разгулом инквизиционных трибуналов по всей Европе. Свирепейший, жесточайший

католический фанатик.

71 Династия Тюдор правила Англией:

Генрих VII — с 1485 по 1509 гг.

Генрих VIII — c 1509 по 1547 гг.

Эдуард VI — с 1547 по 1553 гг.

Мария — с 1553 по 1558 гг.

Елизавета I — с 1558 по 1603 гг.

72 Пиранья — хищная рыба южноамериканских рек. Стая пираний способна

за несколько минут обглодать тушу быка.

73 Челлини Бенвенуто (1500–1571) — великий итальянский скульптор и ювелир. Из скульптур наиболее знаменита его бронзовая статуя Персея. Золотые и серебряные ювелирные изделия Челлини были столь виртуозно обработаны и изящны по форме, что благодаря их влиянию на современников целый период в развитии этих видов искусства был назван эпохой Челлини.

74 Постоянно враждовавшие между собою итальянские феодальные государства сами дали повод к иностранным вторжениям, вылившимся в так называемые Итальянские войны — войны между Францией и Священной Римской империей, опустошавшие страну в течение 65 лет — с 1494 по 1559 гг.

75 Тоскана — герцогство в центре Италии со столицей Флоренцией.

76 Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — гениальный итальянский скульптор и художник. Главной темой его творчества является пафос борьбы. Наиболее знаменитые его произведения — роспись потолка и алтарной стены Сикстинской капеллы в Риме и гигантская (5,3 м высоты) мраморная статуя Давида, установленная перед дворцом Синьории во Флоренции.

77 С 1434 года Флоренция оказалась под властью крупного торгового и банкир-ского дома Медичи. Коварством, подкупом, убийствами своих противников они добились полного подчинения Флоренции. С 1530 года Медичи — герцоги Флоренции и Тосканы.

78 Тициан (1477–1576) — величайший венецианский художник. Воспевал красоту человека и окружающей действительности.

79 Генрих VIII был женат шесть раз. Двух своих жен он казнил, с двумя развелся, две умерли в молодые годы.

80 Ганс Гольбейн Младший (1497–1543) — гениальный немецкий художник, многие и самые лучшие годы жизни отдавший Англии. Самое значительное в его творчестве — портреты современников: Генриха VIII, Томаса Мора, Эразма Роттердамского, Джейн Сеймур, Анны Клевской и многих других.

81 Рафаэль Санти (1483–1520) — величайший итальянский художник, ученик Перуджино. Получив художественную закалку во Флоренции, большую часть своей творческой жизни связал с Римом.

82 По обычаю того времени, перед казнью женщин им брили затылок для удобства работы палачей.

83 Эрот — в древнегреческой мифологии бог любви. В древнеримской ему соответствует Купидон. Отсюда — эротика, т. е. чувственность, и эротомания, т. е. болезненно обостренная половая возбудимость.

84 Лютня — старинный струнный щипковый инструмент. В эпоху Возрождения получила широкое распространение в качестве сольного и аккомпонирующего инструмента и занимала в музыкальном быту такое же место, как теперь, например, фортепиано. Обычно лютня имела 5–7 парных струн и одну одинарную. В настоящее время имеет 6 струн и настраивается, как гитара.

85 Томас Мор (1478–1535) — великий социалист-утопист, автор знаменитого романа-трактата «Утопия» (1516 г.). Генрих VIII назначил его своим канцлером, но когда Т. Мор выступил решительным противником английской реформации церкви, он был обвинен королем в измене и казнен.

86 Лукулл — знаменитый древнеримский полководец, покоритель Египта, Малой Азии и многих других земель. Прославился в веках своими умопомрачительными по роскоши и изобилию пирами.

87 Богоявленье — 6 января.

88 Сретенье — 2 февраля (зима с летом встретились).

89 Полтридцать — 25.

90 Шлык — в средневековой Руси так назывались многие виды головных уборов. Здесь: меховая шапка с длинными «ушами».

91 Шишак — островерхий шлем.

92 Шестопер — булава с шестью металлическими ребрами. Знак воеводского достоинства (в декоративном исполнении с инкрустациями и драгоценностями)

и очень распространенное холодное оружие защиты и нападения (в боевом исполнении).

93 Осил — веревка с петлей.

94 Станичники — здесь: разбойники.

95 В России XVI века каждый крупный феодал располагал значительными военными силами. На регулярные смотры такого войска, как и на войну, они обязаны были являться «конно, оружно и людно», то есть во главе вооруженных слуг (ратников), составлявших отряд.

96 Пищаль — общее наименование различных видов огнестрельного оружия, обычно — ручного.

97 Углы в обло — то есть с выступающими концами бревен.

98 Ям — на Руси в XIII–XIX веках селение или особое поместье, усадьба в селении на почтовом тракте, жители или работники которого — ямщики — занимались перевозкой почты, казенных грузов и государственных должностных лиц — курьеров. В XVI–XVIII веках существовал даже особый Ямской приказ — учреждение, ведавшее перевозкой почты и пассажиров. Иностранцы в России XVI века поражались и восхищались быстротой и четкостбю ямской почтовой службы. От татарского «дзям» — дорога.

99 Кормление — система содержания местных должностных лиц в феодальной

Руси XI–XVI вв. Наместники и волостели, назначаемые правительством из знатных феодалов в города, уезды и волости для сбора податей и пошлин, для суда

и расправы с разбойниками и другими нарушителями законов, кормились за счет поборов с населения. Управление кормленщиков характеризовалось жестоким произволом и насилием. Укрепление русского централизованного государства в XVI веке привело к отмене системы кормления в результате земельной реформы царя

Ивана IV 1555–1556 годов.

100 Кафтан — верхняя мужская двубортная одежда с глубоким запахом. Попав

на Русь, по-видимому, с Востока, получил широкое распространение. В XVI веке существовало большое разнообразие форм кафтана. Употреблялся в России вплоть

до начала XX века.

101 Мурмолка — богато украшенная мужская шапка с меховой опушкой.

102 Зипун — крестьянская верхняя одежда из грубого домотканого сукна (для зимы — изнутри меховая) типа кафтана без воротника, с длинными рукавами или вовсе без них и раскошенными книзу полами.

103 Огурство — строптивость.

104 Одесную — направо.

105 Ошуюю — налево.

106 Поршень — обувь шерстью наружу.

107 Лиходельница — женщина легкого поведения.

108 Посул — в данном случае взятка.

109 Рубль — был равен 100 копейкам, 16 золотникам серебра. Английскими купцами XVI века считался равным 16 шиллингам 8 пенсам.

110 Обжа — пространство земли, которое один человек мог обработать с помощью одной лошади. Условная единица измерения площади земли, повсеместно разная.

111 Гривна — равна 10 копейкам (гривенник).

112 Марь — лесная трясина, болото.

113 Расседание грудное — надрывный кашель.

114 По-нынешнему летосчислению 1552 год. Принятое ныне летосчисление «от Рождества Христова» было введено в России Петром I c 1700 года. До этого счет лет велся «от сотворения мира», а новый год начинался 1 сентября. Разница между двумя системами летосчисления составляет 5508 лет для дат с 1 января до 1 сентября

и 5509 лет для дат с 1 сентября до 1 января.

115 День Василия Капельника — 28 февраля (с крыш каплет).

116 Парамон — полевая ромашка.

117 Луков день (вологодский, ярославский) — 8 сентября.

118 Камень вишневый — аметист (привозившийся из Индии). Широко распространенное поверье наделило этот камень множеством самых чудодейственных сил,

в том числе и в лечении женского бесплодия.

119 Кикимора (кикимвра) — у древних славян ночное божество сонных мечтаний. Позднее кикиморами стали называть некрещеных или проклятых в младенчестве матерями дочерей, которых уносят черти, а колдуны сажают их к кому-нибудь

в дом. Кикиморы хотя и считаются невидимыми, но предполагается, что с хозяевами они говорят и по ночам обычно прядут. Они если и не приносят живущим в этом доме вреда, то производят такой шум, что пугают и беспокоят. Это поверье много веков существовало в России.

120 На Герасима (Грачевника) — 4 марта — заговорами, большими светлыми платками и чистыми, специально с лета запасаемыми дубовыми или березовыми вениками выживали из дому кикимору.

121 День сорока мучеников (когда день с ночью равняется) — 9 марта. Прилетел кулик из заморья, принес весну из неволья.

122 Сергий Радонежский (1314 — 25 сентября 1392) — основатель Троице-Сергиева монастыря. В 1422 году Никоном, учеником и преемником Сергия Радонежского в управлении Троицким монастырем, были открыты мощи Сергия, возведен

и расписан Андреем Рублевым и Даниилом Черным Троицкий собор — усыпальница Сергия.

123 С полуночи — с севера.

124 Аршин — старинная мера длины, равная 0,711 метра. В данном случае указывалось, что высота стен Троице-Сергиевой лавры была от 8 до 14 метров.

125 День Алексея, человека божьего — 17 марта. Покинь сани, сряжай телегу.

126 Варовый — ловкий, проворный.

127 Всочь — очи в очи.

128 Кириллов день — 9 июня.

129 Имеются в виду два неудачных похода Ивана IV на Казань в 1548 и 1550 годах.

130 Розмысел — инженер, специалист.

131 Восход — восток.

132 Полудень — юг.

133 Закат — запад.

134 Первая достоверная попытка русских людей утвердиться в Южной Прибалтике относится к 1030 году, когда Ярослав Мудрый основал на землях, населенных племенами чуди, город Юрьев.

135 В русских летописях город Ругодив (Нарва) известен с 1171 года. Городские укрепления были построены в XIV веке, а замок — в XIII–XV вв.

Реклама на сайте